История древней Японии

Глава 1 Общее состояние японской археологии

Переходя к изложению материала, относящегося к доисторической (археологической) эпохе, следует сделать несколько предварительных замечаний. Японцы всегда интересовались собственными древностями (подтверждением этому может служить хотя бы обилие исторических сочинений, продуцировавшихся этой культурой, по крайней мере, в VIII в.). Этот интерес проявлялся достаточно рано и по отношению к артефактам, являвшимся предметами коллекционирования.

Однако сколько-нибудь систематическое изучение и коллекционирование древних артефактов начинается только в период сёгуната Токугава. До этого времени японские знатоки древностей основное внимание уделяли все-таки анализу сообщений, которые содержались в письменных текстах, или интересовались тем, что мы сегодня называем исторической археологией, в орбиту которой традиционно входили дворцы императора и знати, а также буддийские храмы.

Первые попытки систематического изучения древних курганов относятся ко времени сёгуната Токугава: крупный феодал из княжества Мито (префектура Ибараки) по имени Токугава Мицукуни (1628–1700) в 1692 г. провел раскопки одного из курганов и сделал его обмеры (после этого он восстановил сооружение). В период Токугава был также составлен список и проведены обмеры около двухсот захоронений курганного типа в Фукусато (префектура Окаяма). Появились и ученые трактаты, посвященные курганам (Сайто: Саданори, 1774–1830, Яно Кадзусада, 1794–1879). Гамо: Кумпэй (1768–1813) попытался дать типологию эволюции курганов, исходя из их формы. Аояги Танэнобу (1766–1835) исследовал погребальные керамические сосуды и инвентарь захоронений в провинции Тикудзэн (префектура Фукуока). Камэи Ниммэй (1743–1814) предположил, что обнаруженная в 1784 г. золотая печать является тем самым врученным в 57 г. н. э. китайским императором местному японскому правителю знаком инвеституры, о котором сообщается в китайской хронике «Хоухань-шу» (424 г.).

Первым из европейцев, кто познакомил Запад с японскими артефактами древности в своем труде «Ниппон», был немецкий врач Филипп Франц фон Зибольд (1796–1866), получивший доступ к коллекции ботаника Ито: Кэйсукэ (1803–1901) во время своего пребывания в Японии (1823–1828) в качестве врача голландской миссии в Дэсима.

Однако внедрение современных (западных) методов археологических исследований на профессиональной основе началось только после Мэйдзи. Оно связано с именами таких ученых, как американский биолог Э. Морс (Е.D. Morse, 1835–1925), англичанин В. Гоулэнд (W. Gowland, 1842–1922) и др.

Пионером японской археологии по справедливости считается Э. Морс. Прибывший в Японию в 1877 г. для исследования моллюсков, он обнаружил в О:мори вблизи Токио доисторическую «раковинную кучу» (shell midden, японская калька — кайдзука), похожую на ту, что он раскопал ранее в Новой Англии. Получив преподавательскую должность в Токийском университете, Морс провел раскопки в О:мори и посетил со своими студентами множество других стоянок. Часть учеников Э. Морса после его отъезда самостоятельно продолжала археологические изыскания.

В. Гоулэнд, связанный по своим служебным обязанностям с Монетным двором в Осака, обследовал ряд курганных погребений в районе Осака-Нара во время своего пребывания в Японии в 1872–1888 гг. Его детальные описания и рисунки оказали большое влияние на японских археологов. Именно с его именем связывают ныне начало по-настоящему научного изучения курганного периода.

В 1896 г. было организовано Археологическое общество Японии. Формирование современной археологической школы в Японии можно отнести к началу XX в. Первый учебный курс по археологии был прочитан в 1909 г. в университете Киото.

В настоящее время работа археологов вызывает интерес не только среди профессионалов. Она имеет и огромный общественный резонанс. Совершенно обычным является то, что сообщения о новых находках выносятся на первые полосы газет, обсуждаются в качестве важнейших событий на телевидении. Помимо общепочтительного отношения японцев к собственной истории вообще, это объясняется и все еще продолжающимся поиском средств этнической самоидентификации, в процессе которого историческим и, в особенности, археологическим исследованиям массовым сознанием отводится в настоящее время первостепенная роль (в 1970-80-х гг. эту роль играли этнографические исследования и наблюдения иностранцев над особенностями японской культуры, образа жизни, национального характера).

В случае особенно замечательных находок территория признается археологическим заповедником и становится «музеем под открытым небом». И такие музеи пользуются настоящей популярностью у простых японских граждан.

Хороший пример являют собой раскопки поселения Ёсиногари в префектуре Сага (остров Кюсю). Это поселение было обнаружено в 1982 г. на территории, предназначавшейся для постройки технопарка. К 1986 г. стало понятно, что на этом месте располагалось крупное поселение, датируемое I–III вв. н. э. За три года полномасштабных раскопок выяснилось, что эго было крупнейшее из обнаруженных до этого времени поселений эпохи яёй: около 350 жилищ и 2000 могил. Под давлением общественности и местных властей территория поселения площадью в 30 га была объявлена заповедником. К началу 1995 г. билеты на его посещение приобрели 8 миллионов человек!

Такие археологические заповедники разбросаны по всей стране. При тесноте, в которой проходит жизнь японцев, выделение таких территорий под немыслимые древности является нагляднейшим свидетельством, что эти древности зачем-то японцам нужны.

При этом следует иметь в виду, что японские археологические памятники — это не римские руины и не египетские пирамиды. Поскольку основным строительным материалом в Японии всегда было дерево, то никаких толп туристов со всего света эти музеи-заповедники обеспечить не могут, хотя у человека «понимающего», организация музейного дела в этих заповедниках вызывает восхищение. Но, несмотря на равнодушие иностранцев, сами японцы посещают заповедники с отменной охотой.

По-настоящему широкие археологические исследования начались в Японии непосредственно после окончания войны. Отчасти это было связано с тем обстоятельством, что только в это время был обеспечен доступ археологов ко многим памятникам и стала возможной свободная от идеологической заданности их интерпретация. Однако получаемый на работу археологов отклик свидетельствует в первую очередь об общественных потребностях в разысканиях такого рода.

Это связано с тем, что в результате поражения во Второй мировой войне и последовавшего за ним крушения всей идеологической модели, строившейся вокруг «священной» фигуры императора, остро ощущалась потребность в чем-то другом. Для очень многих людей публичное признание императором Хирохито (Сёва) своей человеческой, а не божественной природы явилось экзистенциональным крушением. Отсюда — идеологический разброд нации, сопровождавшийся болезненным поиском общественного согласия относительно того, что является для страны наиболее важным и значимым. В это время получают широкое распространение коммунистические и социалистические идеи, появляется громадное количество самых немыслимых «новых религий». Мучительный поиск «новой» модели национального сознания включал в себя и вполне бессознательное обращение к прошлому. И в этом процессе не было ничего нового ни для Японии, ни для остального мира: такие конструкты всегда имеют в своем составе что-нибудь «историческое», отвечающее главному критерию всякой этнически ориентированной идеологии — уникальности. Это и понятно — любое событие прошлого уже состоялось, его невозможно ни отменить, ни повторить в любой другой временной и пространственной точке.

Однако в послевоенной японской модели прошлого «непропорционально» большое место заняла именно археология. Дело в том, что в предыдущий период господства тоталитаризма самоидентификация государства и этноса осуществлялась прежде всего с помощью памятников письменности, причем в первом ряду стояли, естественно, самые ранние произведения — мифологическо-летописные своды «Кодзики» (712 г.) и «Нихон сёки» (720 г.). При этом тогдашнее государство полностью монополизировало право на их интерпретацию, и честные исследователи этих произведений подвергались безжалостным гонениям (достаточно вспомнить хотя бы блестящего исследователя древних текстов Цуда Со:кити, 1873–1961, подвергнутого суровым преследованиям по законам военного времени). Открытое и циничное использование правящими кругами произведений древней словесности оставило горькое послевкусие: эти вполне «нормальные» для своего времени памятники стали восприниматься в качестве непременного атрибута авторитарной и крайне агрессивной власти, хотя дело было, разумеется, не в них самих, а в том, для чего они использовались.

Последствия такого отношения сказываются и теперь: несмотря на то что в японской школе историческому образованию уделяется чрезвычайно много времени, изучение мифологическо-летописных сводов исключено из учебных программ.

Однако традиция самоидентификации с помощью истории (обращения к прошлому) была слишком укорененной, чтобы в одночасье полностью отказаться от нее. Поэтому-то в послевоенное время место писаной истории в значительной степени заняла археология. При этом происходило постепенное «отшелушивание» конкурирующих идеологий, т. е. всего того, что не отвечало глубинным основам японской культуры, — ныне и коммунистические идеи, и голоса новоявленных религиозных лидеров свою аудиторию либо уже потеряли, либо стремительно теряют.

Одно из свойств чисто археологического материала, которое в данном случае было подсознательно сочтено за безусловное достоинство, заключается в том, что археология ничего не в состоянии сообщить нам о «событийной истории». Иными словами, нам не известны ни и мена творцов археологических культур, ни их поступки. И если критический ум всегда способен предъявить любому из «исторических» деятелей определенные претензии как этического («а вот эту казнь вряд ли можно признать гуманным поступком»), так и прагматического свойства («а вот реформы эти носили половинчатый характер»), то археология в силу бесписьменных свойств материала, который ей достался в наследство, про все это не знает ничего. Поэтому как сами археологи, так и примкнувшие к ним «обыватели», озабочены совсем другими проблемами: как осуществлялась выплавка металла, как выглядело жилище древнего человека, что он ел на ужин и т. п. И каждая новая находка утверждает аудиторию в мысли, что этот вполне абстрактный человек соображал весьма неплохо, умел многое, отправлял свои ритуалы, т. е. в чем-то был похож и на нас. Словом, между древним человеком и нами устанавливается контакт весьма интимного свойства, не отягощенный излишними подробностями о его представлениях о добре и зле.

Для того чтобы эта схема стала «движущейся моделью», надо было сжиться с мыслью, что «мы» и «они» имеем что-то общее. И тут «обычная» история, имеющая дело по преимуществу с реалиями государственно-этнического сознания («они жили в государстве Япония, и мы в нем живем — значит, все мы японцы, и культура у нас тоже общая на всех»), оказывалась бессильна. Очень показательно, что блестящая в своей экспрессии древнейшая культовая керамика периода дзё:мон (1550-300 гг. до н. э.), связанная своей глиной со всеми духами японской земли, не была до войны предметом специального искусствоведческого внимания на том основании, что создатели этой керамики еще не были японцами. Это утверждение невозможно оспорить с научной точки зрения и сегодня: ни антропологически, ни культурно этих людей невозможно считать даже протояпонцами. Однако сейчас этот ограничитель перестал быть хоть сколько-нибудь действующим, поскольку в общественном сознании произошел важнейший перелом: взамен этнически ориентированной истории утвердилась «история территориальная». И теперь учебник по «сквозной» истории Японии — это, в строгом смысле, не столько история государства Япония и японского этноса, сколько история населения, обитавшего с палеолитических времен в определенной географической зоне, которая в настоящее время носит название «Японский архипелаг».

Однако осознание этого действительно нового подхода является предметом по преимуществу научного осмысления, не выходящего за пределы страниц специализированных изданий, и не становится фактом массового сознания, вполне уверенно считающего, что люди палеолита это и есть (культурно и антропологически) непосредственные предки нынешних японцев.

Но в массовом сознании остается другой продукт археологической науки: периодизация, которая является применимой исключительно только по отношению к самой Японии. Даже по отношению к термину «палеолит», достаточно прочно, казалось бы, вошедшему в научный и околонаучный оборот, наблюдаются непрекращающиеся попытки назвать его каким-то «уникальным» способом — например, периодом Ивадзюку (по названию первой обнаруженной в 1949 г. стоянки, которая была определена как палеолитическая). Все остальные археологические периоды вообще никогда не имели (и не имеют) международных соответствий. К примеру, все японцы знают, что такое «период дзё:мон» (назван так по керамике с характерным «веревочным орнаментом»), но мало кто знает, что такое «неолит». Каждый скажет, что «период яёй» назван так по району Токио, где была впервые обнаружена свойственная для этого времени керамика, но словосочетание «бронзово-железный век» может вызвать лишь вопросы. Японские археологи-теоретики утверждают при этом, что номенклатура археологической периодизации была разработана европейскими исследователями на европейском материале. Японский же археологический материал никак не вписывается в предлагаемую номенклатуру.

Спору нет: поскольку любая культурная и археологическая региональная традиции безусловно обладают определенной спецификой, то и никаких формальных претензий к такой «уникальной» периодизации предъявить нельзя. Следует лишь иметь в виду, что и сами ученые, несмотря на заявляемую ими «объективность», являются продуктом своей национальной культуры со всеми плюсами и ограничениями, которые она налагает. Не следует забывать и о том, что японская периодизация, вкупе с другими археологическими фактами и артефактами, вне зависимости от интенций археологов и их широкой аудитории объективно решает не только чисто научные проблемы: весьма успешно она выполняет и важнейшую задачу по самоидентификации японского этноса.

Назовем хотя бы несколько непосредственно связанных с археологическими изысканиями проблем, на которых в особенности фокусируется общественное внимание в настоящее время: этногенез японцев (антропологические исследования, относящиеся по преимуществу к эпохам дзё:мон и яёй); проблема местоположения наиболее древнего, согласно китайским письменным источникам, государства Яматай во главе с Химико, «царицей» харизматического шаманского типа (продолжаются не лишенные налета сенсационности поиски ее захоронения в погребениях курганного типа); месторасположение и устройство дворцов ранних японских правителей (включая период Нара); исследования по дорожной инфраструктуре периода Нара; дешифровка новых эпиграфических памятников.

Общепризнанным в научном мире фактом является то, что современное археологическое дело поставлено в Японии на самом высоком уровне. На зависть археологам всего остального мира, археологические исследования финансируются в достаточном объеме, сами раскопки и анализ находок ведутся с применением самых последних достижений научно-технической мысли. Впечатляет также и объем выполняемых археологических разысканий: каждый год работы ведутся на 9-10 тысячах объектов (в 1961 г. — 408), ежегодно выпускается около трех тысяч (!) монографий, посвященных результатам археологических раскопок.

И, следует признать, именно археология внесла в последнее время наиболее весомый вклад в процесс осмысления древности. Причем это касается не только чисто археологических периодов (что было бы только естественным), но и исторического времени. Может быть, особенно плодотворным в этом отношении было обнаружение моккан — эпиграфики на деревянных табличках, относящихся к VII–VIII вв.

Набранные японскими археологами темпы исследований представляют собой серьезный вызов мировой археологической науке. Дело в том, что в настоящее время на Дальнем Востоке наблюдается существенная региональная неравномерность в освоении археологического материала. Скажем, для ранней Японии наиболее существенное значение имеют результаты работы археологов на Корейском полуострове ввиду чрезвычайно тесных контактов древних японцев (протояпонцев) именно с этим регионом. Явное отставание в этом отношении Южной Кореи (а про Северную и говорить не приходится) создает не только чисто научные проблемы, но и чревато рождением новых социальных мифов относительно прошлого. Так, упоминавшиеся моккан были заимствованы японцами у корейцев. Однако в настоящее время на Корейском полуострове их зафиксировано лишь чуть более сотни, а в самой Японии — около двухсот тысяч. На основании лишь этого факта можно было бы сделать вывод о гораздо более широком распространении письменности в Японии. Однако мы всегда должны иметь в виду тот факт, что археологические изыскания проводятся в Японии с гораздо большим размахом, с чем, возможно, и связано большее число находок.

В настоящее время на территории Японии открыто более 300 тысяч археологических памятников, раскопками которых занимаются как университеты и научно-исследовательские институты (зарегистрировано около пяти тысяч профессиональных археологов), так и местные власти вкупе с любителями. При этом почти на всей территории страны (за исключением Хоккайдо и севера Хонсю) археологический сезон не знает перерывов.

В конце 60-х гг. на территории Японии было зарегистрировано лишь около 90 тысяч археологических памятников. Столь стремительное количественное увеличение находок объясняется тем, что бурному промышленному развитию сопутствовали требуемые законом «новостроечные раскопки», которые в противном случае не могли бы быть осуществлены в силу естественной нехватки средств. Тем не менее, эксперты сходятся во мнении, что из-за продолжающейся экспансии антропогенного характера 40 тысяч уже открытых археологических памятников будут вскоре безвозвратно утеряны.

Рассказывают, что жители Нара панически боятся вскапывать свой огород и перестраивать дом: не дай бог обнаружится там что-то археологическое. Тут же явятся представители властей с археологами, и тогда уже — прощай покой и замысленные улучшения быта!

В любом случае, однако, археологические источники по своей природе таковы, что не позволяют, как правило, дать полную и однозначную интерпретацию имеющихся данных, которые подвергаются постоянной и серьезной ревизии. Авторы не стоят на позициях археолого-исторического релятивизма, но хотят, чтобы читатель отдавал себе отчет в заведомой неполноте приводимых нами данных и относительности существующих интерпретаций, которые в любой момент могут быть подвергнуты пересмотру — как ввиду новых находок, так и в силу новых подходов.

Кроме того, следует иметь в виду, что целью данного учебника является воссоздание культуры и истории японского этноса, в связи с чем основное внимание уделено не чисто археологическим характеристикам того или иного периода, но тем чертам культуры, которые, по нашему мнению, имеют отношение к формированию японской культуры и, следовательно, оказывают определяющее влияние на исторический процесс.

Глава 2 Палеолит

Первые следы деятельности палеолитического человека были открыты в 1949 г. в Ивадзюку (префектура Гумма). До этого времени считалось, что культуры палеолита на территории нынешней Японии не существовало, и она была необитаемой вплоть до эпохи дзё:мон. В последующие годы по всей стране было обнаружено по крайней мере еще около пяти тысяч палеолитических стоянок (из них — около четырех с половиной тысяч относятся к позднему палеолиту, т. е. к периоду времени, начало которого отстоит от сегодняшнего дня на 30 тысяч лет), давших довольно значительный материал (в основном каменные орудия), обнаруживающий, согласно оценкам японских археологов, значительный хронологический разброс (600-13 тысяч лет назад). Нижняя граница периода определяется по появлению первых образцов керамики. Таким образом, если говорить о геологических соответствиях, то японский палеолит охватывает плейстоцен и ледниковый период.

Осенью 2000 г. в Японии разразился жуткий археологический скандал, выплеснувшийся на первые страницы газет. Обнаружилось, что наиболее удачливый исследователь палеолита — Фудзимура Синъити — фальсифицировал свои наиболее древние находки. Он воровал из запасников музеев каменные орудия древнего человека вполне недавнего времени (возрастом 10–20 тысяч лет) и подкладывал их в раскоп в максимально удаленные от нашего времени слои. Публика ликовала, ибо вопреки всем ожиданиям получалось, что древний человек заселил территорию нынешней Японии 600 тысяч лет назад, что делало японский палеолит чуть ли не самым древним в мире. Серьезные ученые испытывали сильные сомнения по поводу непрекращающихся сенсаций, но результаты «открытий» Фудзимура вошли в школьные учебники, одобренные Министерством образовании.

Эпоха палеолита на территории Японского архипелага терминологически определяется по-разному. Он может называться как собственно палеолитом (кю:сэкки дзидай), так и периодом Ивадзюку. Кроме того, раньше были в ходу термины «период пред-дзё:мон» и «докерамический период» (ныне они выходят из употребления).

Сахара Макото, один из самых активных защитников термина «период Ивадзюку», считает, что выработанное европейской археологией понятие «палеолит» плохо «работает» на японском материале. Его основные аргументы сводятся к следующему: 1) употребление термина «палеолит» автоматически предполагает следующий за ним период — «неолит», которого, по его мнению, в Японии не существовало; 2) термин «палеолит» соотносится с геологической эпохой плейстоцена, в то время как конец японского каменного века приходится на ледниковый период.

Благодаря тому, что стоянки человека каменного века очень часто обнаруживаются в изолированных друг от друга извержениями вулканов слоях (пещерных стоянок обнаружено чрезвычайно мало), задачи по стратификации и созданию эволюционной типологии каменных орудий применительно не только к каждой конкретной стоянке, но и к более обширным регионам решаются довольно успешно. С другой стороны, условия залегания создают большие трудности в том отношении, что кислые почвы Японии плохо сохраняют костные остатки человека, животных, любую органику. В связи с этим японский палеолит (еще в большей степени, чем в других регионах) исследуется почти исключительно с точки зрения типологии каменных орудий.

Японские антропологи встречаются в своей работе с принципиальными сложностями, происходящими ввиду плохой сохранности исходного антропологического материала. Находки, относящиеся к палеолиту, исчисляются единицами. Наилучшей сохранностью, как это ни парадоксально, обладают костяки (несколько тысяч находок), относящиеся к дзё:мон (ввиду обычая захоронений в пещерах, а также главным образом а «раковинных кучах», где в результате реакции между выделяемой раковинами известью и водой происходит удержание кальция, содержащегося в костных останках). Несколькими сотнями исчисляются находки, относящиеся к периодам яёй, кофун (III–VI вв.), Камакура (1185–1392), Муромати (1392–1568), Эдо (1603–1867). Для периодов Нара (710–794) и Хэйан (794-1185) антропологический материал практически отсутствует. Это объясняется как нижеуказанной кислотностью японских ночв (для захоронений в земле), так и распространяющейся буддийской практикой трупосожжения.

Японские археологи обычно выделяют две стадии эволюции палеолитических орудий. Границу между ними образует идентифицируемый вплоть до севера Хонсю слой пемзы, образовавшийся в результате извержения вулкана на месте нынешней кальдеры Айра на севере Кюсю (21–22 тысяч лет назад). Если до этого времени каменные орудия (наиболее представительными являются рубила, трапециевидные скребки, примитивные ножи) демонстрируют единообразие на всей территории палеолитической культуры в Японии, то после извержения уже наблюдается культурная диверсификация.

Как и повсюду в это время, палеолитическое население архипелага занималось охотой и собирательством. На территории Японии, соединенной в то время с континентом сухопутными мостами, водились вымершие позже мамонты и бизоны.

Японские археологи утверждают, что уже в период позднего палеолита некоторые каменные орудия труда (ножи и топоры) демонстрируют определенное своеобразие, что позволяет говорить о существовании уже в это время зачатков своеобразной японской культуры (при этом, правда, не существует работ, подтверждающих преемственность более поздней «японской культуры» по отношению к палеолитической).

Более оправданным выглядит региональное противопоставление Юго-Западной и Северо-Восточной Японии (японские ученые традиционно называют эти регионы «западной» — к юго-западу от долины Нара, и «восточной» Японией — к северо-востоку от долины Нара) по технике обработки каменных орудий. При этом Северо-Восточная Япония (Хоккайдо, северо-восток Хонсю) обнаруживает сходство с палеолитическими культурами Сибири, а Юго-Западная — с обитателями Корейскою полуострова. Таким образом, культурное своеобразие «западной» и «восточной» Японии, наблюдающееся позднее на всем протяжении японской истории, уходит корнями в эпоху верхнего палеолита.

Сильные разногласия среди японских ученых вызывают базовые оценки каменного века. Многие из них, исходя исключительно из типологии каменных орудий, склонны не выделять мезолитическую стадию, а переходить от палеолита сразу к неолиту (хота, как будет показано ниже, японский «неолит» также обладает значительной спецификой).

Однако в любом случае носителей палеолитическо-мезолитической (или же «докерамической») культуры на территории Японии никак нельзя признать за предшественников современных японцев. Это утверждение вряд ли возможно оспорить как с фактической, так и с теоретической точки зрения: палеолитические памятники вообще демонстрируют скорее общность и единство человеческой культуры, чем ее диверсификацию — явление, характерное для неолита (во всяком случае, в его «классическом» понимании) и энеолита. До этого же времени мы имеем дело не с историей народа (протонарода), а с историей определенной территории и сопутствующего ей населения.

Глава 3 Дзё:мон (неолит)

В отличие от всех культур более поздних периодов (вплоть до Мэйдзи) культура дзё:мон была распространена практически на всей территории современной Японии — от Хоккайдо (и даже севернее — Курильские острова) и до Рюкю (севернее острова Окинава). Свое название она получила от специфического вида керамики, характеризующегося «веревочным орнаментом». Сам термин «веревочная керамика» впервые зафиксирован в научной литературе в 1879 г. Он был употреблен Э. Морсом («cord-marked pottery»). Японский термин «дзё:мон» является его калькой. Однако настоящее признание термин «дзё:мон» получил с тех пор, как в 1937 г. знаменитый археолог Яманоути Сугао выделил пять хронологически последовательных основных типов керамики дзё:мон. Начиная с этого времени вся хронология этого периода стала строиться на типологии керамики, которая в настоящее время разработана чрезвычайно подробно (выделяется около пятидесяти только «основных» ее типов).

На уровне массового восприятия (и прежде всего, разумеется, в самой Японии) культура дзё:мон также известна прежде всего по некоторым образцам своей керамики — блистательным в своей экспрессии и выразительности сосудам культового предназначения (со «змеиными» мотивами и пластическими изображениями голов животных, «вмонтированных» в венчик), хотя этот ритуальный тип регулярно появляется только ближе к концу дзё:мон.

Опуская локальные варианты керамики дзё:мон, попытаемся выделить наиболее общую схему ее эволюции, следуя за одним из лучших знатоков этого периода Дж. Киддером. В начале дзё:мон наносился вертикальный узор с помощью наложения на сырую глину отдельных нитей растительного волокна; затем волокна стали сплетать, узор наносился горизонтальными полосами в виде «елочки». Средний дзё:мон характеризуется диагональным узором. В поздний же дзё:мон превалирует геометрический узор с разнонаправленным расположением веревочных отпечатков. Обжиг осуществлялся в ямах, на дне которых разводился костер. Температура обжига составляла всего 600–800 градусов, в связи с чем эти сосуды страдали повышенной хрупкостью.

Похожая техника нанесения орнамента на глиняные сосуды использовалась в Африке (Сахара), Полинезии (Ново-Гибридские острова) и в некоторых других регионах. Однако в непосредственной близости от Японии подобная технология не использовалась, что позволяет говорить о ее местном происхождении.

Помимо «классического» веревочного узора существует также достаточно много видов керамики, узор на которую наносился бамбуковой палочкой или же пальцами.

Керамика дзё:мон использовалась для варки пищи (сначала в остродонных, а потом и в плоскодонных сосудах), хранения пищевых запасов и воды. Считается, что сосуды с низкотемпературным обжигом среднего дзё:мон теряли за ночь около 10 % своего жидкого содержимого. В конце дзё:мон эти показатели улучшаются за счет покрытия поверхностей сосудов красной охрой, лощения и несколько лучшею обжига.

Если в предыдущий период культура обитателей архипелага демонстрирует активные контакты с континентом и определенную схожесть в хозяйственной адаптации (откуда и происходит принципиальная возможность заимствований), то начиная с дзё:мон на Японском архипелаге возникает вполне самостоятельная и изолированная культурная зона. И если в Китае в VI–V тысячелетиях, а на Корейском полуострове — на рубеже III–II тысячелетий до н. э. происходит переход к земледелию (прежде всего на основе возделывания проса в бассейне Хуанцзы — северная зона, и риса в Южном Китае) и полностью оседлому образу жизни, то на территории Японского архипелага формируется хозяйственный уклад, основанный на сочетании охоты (в этот период на севере архипелага начинают применяться лук и стрелы), рыболовства и собирательства.

И хотя существует немало данных о том, что контакт между населением островов и континентом все-таки существовали, обитатели Японии не усваивают земледельческой культуры вплоть до яёй. Связано это было прежде всего с разницей в степени культурного и хозяйственного развития, т. е. с готовностью к усвоению тех или иных культурных инноваций. В связи с этим и широко распространенное среди западных археологов соотнесение дзё:мон с неолитом носит относительный характер, поскольку для «классического» неолита характерен переход к земледелию, т. е. производящему типу хозяйствования.

В датировках периода дзё:мон существует определенный разнобой, связанный со спорами об абсолютном возрасте первых образцов керамики и критериями описания этого периода. Так, согласно результатам радиокарбонного анализа, наиболее ранние образцы фрагментов японской керамики датируются периодом, отстоящим от нашего времени на 13 тысяч лет (в Китае — 10 тысяч лет), что делает японскую керамику самой древней в мире. Такое допущение, однако, весьма маловероятно из более общих соображений: степень развития континентальной культуры была намного выше. Скорее всего, проблема состоит в лучшей по сравнению с другими ареалами изученности этого периода в Японии. В любом случае, однако, понятно, что распространение керамики на островах Японского архипелага начинается с северо-западного Кюсю, т. е. с ареала, наиболее подверженного континентальному влиянию.

Некоторые ученые считают, что керамика как таковая не может служить надежным индикатором важных социальных и культурных перемен, и предлагают маркировать начало дзё:мон не керамикой, а появлением «раковинных куч» (т. е. «помоек» древнего человека). Эта точка зрения находит свое подтверждение в последующем культурном развитии обитателей архипелага. Если для Китая можно считать, что появление там керамики послужило одной из ступеней перехода к земледелию, то в Японии гончарное производство и переход к производящему типу хозяйствования отстоят приблизительно на 12 тысяч лет. Производство керамики в Японии периода дзё:мон, таким образом, имеет своей функцией прежде всего обеспечение потребностей доземледельческого уклада.

Мы придерживаемся точки зрения, что начало гончарного производства является лишь следствием принципиальных изменений, наблюдаемых в общем типе хозяйственной адаптации древнего человека к изменившимся условиям обитания. Иными словами: применение термина «дзё:мон» носит во многом случайный характер, мало говоря об основных хозяйственных и культурных характеристиках периода. Однако следует также иметь в виду, что начало производства и применения керамики знаменует собой важнейший этап в эволюции стиля жизни древнего человека, поскольку ее использование означает возросшие возможности по хранению продуктов, употреблению в пищу новых видов растительной и животной пищи ввиду ее термической обработки. Ввиду того, что значительная часть пищевых продуктов стала употребляться в вареном виде, то в определенной мере меняется и сам облик человека: исчезают выдающиеся вперед мощные челюсти, приспособленные к пережевыванию твердой пищи. Вследствие термической обработки происходит уничтожение различных микробов, что должно было сказываться и на продолжительности жизни человека дзё:мон.

В святи с высоким уровнем детской смертности, характерным для всех обществ охотников, рыбаков и собирателей, средняя продолжительность жизни человека дзё:мон составляла около 20 лет. Если же подростку удавалось перейти рубеж в 15 лет, то он имел хорошие шансы дожить до 30. Средняя продолжительность жизни в 30 лет была достигнута только около 1600 г. Рубеж в 50 лет покорился лишь в 1947 г.

Динамическое взаимодействие человека и природной среды на настоящий момент прослеживается по крайней мере начиная с периода, отстоящего от нас на 15 500 лет. Именно в это время наблюдается значительное потепление, которое дополняется повышением влажности (13 тысяч лет назад) и формированием теплого Цусимского течения, впадающего в Японское море, — климат архипелага становится морским и в своих важнейших параметрах не отличается от нынешнего, хотя к концу дзё:мон среднегодовые температуры были на несколько градусов выше, чем сейчас.

Природные изменения привели к трансформации флоры; увеличению снежного покрова, скрывающего зимой корм на пастбищах; заболачиванию почв; разрастанию широколиственных лесов, поглощающих пастбища; увеличению населения и, следовательно, к усилению его давления на окружающую среду, что в совокупном результате привело к исчезновению крупных млекопитающих: слона Ньюмана, крупных видов оленей (ооцуно-дзика), бизонов.

Для населения архипелага это означало сокращение привычной для употребления животной белковой массы и необходимость хозяйственной адаптации к новым условиям обитания. В связи с этим были изменены приоритеты в охоте (теперь это были олень, кабан, медведь, заяц, куница, енотовидная собака, птицы) и в средствах их добычи (на смену копью приходят лук и стрелы); значительно возросла роль собирательства (каштаны, желуди, различные виды орехов), речного и морского промыслов. Среди находок, относящихся к этому времени, значительно увеличивается количество каменных топоров, что является следствием приспособления к разрастанию лесного покрова.

Морской промысел следует выделить особо, ибо его наличие будет определять существенные черты японской культуры (в широком смысле этого слова) вплоть до настоящего времени. Непосредственной экологической предпосылкой для его начала послужил подъем уровня океана (пик подъема с уровнем на 2–3 метра выше нынешнего фиксируется 6 тысяч лет назад), в результате чего сформировались острова Хонсю, Кюсю, Сикоку и Хоккайдо, образовались прибрежные отмели с хорошо прогреваемой водой, особенно благоприятной для размножения рыбы.

Первые археологические свидетельства о начале морского промысла датируются периодом 10 тысяч лет назад. Одним из основных его видов был сбор самых различных морских моллюсков. Свидетельством этому служат неизвестные до этого времени «раковинные кучи», достигающие по площади нескольких сот квадратных метров. На настоящий момент обнаружено около двух с половиной тысяч таких «помоек» дзё:мон. Большинство из них находятся на побережье, обращенном в сторону Тихого океана (около половины — в районе равнины Канто), где в силу мощных приливов и отливов существуют благоприятные условия для собирательства раковин на мелководье в момент отлива. Кроме раковин моллюсков, в раковинных кучах имеются также костные остатки различных рыб, млекопитающих и птиц.

Разнообразные природные условия Японии позволяли ее обитателям использовать альтернативные источники пищи в зависимости от сезонных изменений, погодных условий и т. д. Так, анализ содержания раковинных куч показал, что собирание раковин проходило особенно активно весной, менее интенсивно — летом. Осенью и зимой этот вид деятельности замирал. Это объясняется тем, что весной собирать раковины достаточно просто, а другие пищевые ресурсы досягаемы в меньшей степени. Осенью же и ранней зимой люди концентрировались на сборе растительной пищи (наиболее практичными, т. е. легко сохраняемым видами, были каштаны, грецкие орехи и желуди), ловле мигрирующих пород рыб и перелетных птиц. Зимой основными пищевыми источниками служили охота и запасы растительной пищи, сохранявшиеся в ямных кладовых. Для понимания особенностей эволюции культуры обитателей архипелага необходимо отметить, что в общеисторической перспективе значение охоты с течением времени уменьшается. И напротив, зависимость от ресурсов моря — увеличивается.

Из крупных млекопитающих люди дзё:мон больше всего охотились на оленя и кабана (с помощью луков и стрел с каменными и костяными наконечниками). Для ловли барсуков, енотовидных собак и зайцев использовались капканы. Большинство обнаруживаемых костей рыб принадлежит к тем видам, которые легко ловятся в бухтах во время приливов: окунь, кефаль, лютианус и др. Однако останки глубоководных рыб и животных (тунец, акула, скат и даже кит) свидетельствуют о развитом и искусном морском промысле. Для добычи рыбы использовались сети (сплетенные из растительных волокон с грузилами из камня и керамики), костяные (в основном из кости оленя) крючки и гарпуны, остроги. Гарпуны были изобретены в средний дзё:мон приблизительно в то же время, когда появляются долбленые лодки. Рыбаки доходили на них до островов Садо и Микура, пересекали пролив Цугару и Корейский пролив. Лососевые, обитавшие в реках и на морском мелководье на северо-востоке архипелага, были одним из основных источников животной белковой пищи для обитателей этого региона. Для речной ловли использовались также и ловушки-загоны.

Таким образом, формирование доземледельческого хозяйственного уклада, основанного на охоте, собирательстве и активном морском промысле, отстоит от нас приблизительно на 10 тысяч лет. В период дзё:мон произошла кардинальная диверсификация источников питания, которая всегда служит одной из основных характеристик устойчивости системы.

В результате этой диверсификации, улучшения возможностей сохранения пищи (ямные кладовые, керамика) стал возможен и достаточно быстрый рост населения архипелага. По оценкам Кояма Сюдзо, одного из ведущих специалистов в области исторической демографии, на начало дзё:мон оно оценивается в 20 тысяч человек (т. е. 7 человек на 100 кв. км.), а в период наибольшего расцвета, который приходится на средний дзё:мон, оно, видимо, составляло около 260 тысяч человек, т. е. достигло плотности 1 человек на 1 кв. км. Для обществ подобного типа такую плотность населения следует признать весьма высокой. Эти показатели были достигнуты за счет богатых пищевых ресурсов архипелага.

Одним из важных социальных последствий начала морского промысла в период дзё:мон было появление поселений на берегу моря — в более раннее время прибрежные поселения практически отсутствуют. Причем рыболовецкие поселения, не будучи столь многочисленны, как материковые, демонстрируют абсолютное превосходство в части концентрации населения: если поселения охотников-собирателей (располагаются в основном в горных районах) состоят из 4–5 жилищ площадью в 5-15 кв. м., то прибрежные демонстрируют значительно большую концентрацию (например, 48 жилищ в поселении на территории современного города Йокогама), причем площадь некоторых жилищ составляет от 20 до 40 кв. м. Общеисторический миграционный процесс этого времени состоит в том, что население горных районов спускалось в долины, все больше концентрируясь в прибрежных районах.

За последнее время было раскопано несколько крупных поселений периода дзё:мон. В наиболее крупном из них находилось до 400 жилищ (использовались в разное время на протяжении нескольких поколений). Эти жилища располагаются кругом вокруг центральной «площади». В одних и тех же поселениях обнаруживают жилища различной формы, что свидетельствует о достаточно большой свободе в выборе типа постройки. План жилища представляет собой прямоугольник или чаще круг диаметром в 4–5 м. Пол, заглубленный на 50-100 см, иногда покрыт каменным настилом. Однако более распространенным является земляной пол. В центре жилища обычно находится каменный очаг или же очаг, выложенный из керамических сосудов без дна (в самом начале периода дзё:мон очаг выносился за пределы жилища). Деревянный остов дома покрывался корой или листьями. Встречаются также и более крупные строения. Так, на стоянке Сугивадай в префектуре Акита обнаружено прямоугольное строение площадью в 273 кв. м. с десятью очагами. Вероятно, оно могло служить в качестве коллективного жилища в зимнее время.

Кроме указанного типа жилища полуземляночного типа существовали и строения, пол которых располагался непосредственно на уровне земли.

Начальная фаза дзё:мон территориально связана прежде всего с Кюсю. По мере потепления и распространения широколиственных лесов к северу наблюдается и продвижение культуры дзё:мон и этом направлении. В результате оказывается, что с точки зрения присваивающего типа хозяйствования именно эта зона оказывается наиболее перспективной. Анализ стоянок дзё:мон однозначно показывает, что большая концентрация населения (80 % из открытых десяти тысяч стоянок) наблюдается в Северо-Восточной Японии, более благоприятной как с точки зрения собирательства (широколиственные леса с богатыми урожаями каштанов и орехов), так и рыболовства (кета и горбуша).

Относительно этого времени уже можно говорить о начале складывания различающихся между собой субкультур жителей приморья и материковой части архипелага. Причем эта разница проявляется не только на уровне образа жизни, вытекающего из рода занятий. Антропологический анализ костных остатков свидетельствует, что обитатели побережья, т. е. потребители более богатой животными белками пищи, обладали более мощным телосложением. Более того, регионализация видна и на типологии керамики (т. е. были задействованы и чисто культурные механизмы): наблюдается определенная тенденция превалирования того или иного типа на внеутилитарном уровне в зависимости от условий среды обитания даже в близлежащих зонах (в районе современного Токио тип Атамадаи доминирует в прибрежных районах, а тип Кацудзака — в материковой части).

Кроме того, исходя из типологии керамики территорию архипелага в самом начале дзё:мон можно подразделить на два крупных культурных ареала, в общем и целом совпадающих с границами указанных природных зон: юго-западный (орнамент наносился с помощью ногтей) и северно-восточный (веревочный орнамент). Граница между ними проходит где-то в районе современного Токио, где эти виды керамики накладываются друг на друга.

В самом конце дзё:мон межкультурная разница между северо-востоком и юго-западом еще более углубляется. На северо-востоке господствует орнаментированная керамика типа Камэгаока (название стоянки в префектуре Аомори), на юго-западе — орнамент практически исчезает. Членение архипелага на северо-восток и юго-запад (согласно традиционному японскому географическому делению — «восточная Япония» и «западная Япония») по культурным, хозяйственным и социальным признакам сохраняется на всем протяжении японской истории.

Появление различных хозяйственных (рыболовы и охотники-собиратели) и культурных зон привело к усложнению общественной жизни и развитию обменных процессов на постоянной основе. К настоящему моменту установлено, что в качестве предметов обмена выступали: каменные орудия (существовали центры по их производству), соль (ее добывали с помощью выпаривания в керамических сосудах на морском побережье), природный асфальт (употреблялся в качестве клеящего вещества), продукты питания (их обмен осуществлялся по схеме «приморье — материковая часть»).

По сравнению с усилиями по разработке типологии керамики гораздо меньшее внимание было уделено проблеме использования керамики, каменных орудий и антропогенной организации среды обитания в общем контексте культуры. Работы, затрагивающие эту проблематику, стали появляться сравнительно недавно. В частности, чрезвычайно плодотворными в этом отношении стали исследования Ватанабэ Хитоси. Пользуясь этно-археологическим подходом (т. е. интерпретацией археологического материала с помощью сравнительного этнографического анализа), он пришел к чрезвычайно важным выводам общекультурного характера.

1. Среди охотников, рыболовов и собирателей большей оседлостью обладают те группы, которые заняты интенсивным производством керамики. Обилие и разнообразие обнаруженной керамики позволяет с большой долей вероятности предполагать значительную степень оседлости населения архипелага (время, необходимое для ее изготовления, а также невозможность возить с собой большое количество утвари).

2. Этнографический сопоставительный анализ показывает, что сообщества, обладающие низкой степенью оседлости, используют орудия небольшие по размеру и весу, применение которых имеет полифункциональный характер (шесты эскимосов, применяемые ими при строительстве переносных жилищ, для опоры при ходьбе, для колки льда, в качестве остроги). Некоторые каменные предметы и орудия носителей культуры дзё:мон не подпадают под эти требования. К ним относятся сэкибо: (каменные жезлы неизвестного назначения, длина которых варьируется в пределах от 30 см. до 2 м.), каменные ступки (исидзара), не поддающиеся транспортировке. Тщательная отделка ступок, не свойственная для кочевников, также указывает на сравнительно большую степень оседлости их изготовителей.

3. Наличие массовых захоронений служит надежным индикатором высокой степени оседлости (полной или же сезонной), поскольку кочевые собиратели обычно не имеют специально выделенных мест для захоронений — погребение производится непосредственно возле места смерти. Захоронения периода дзё:мон часто располагаются в непосредственной близости от стоянок (неподалеку от раковинных куч или прямо в них). Некоторые из этих захоронений концентрируются в одном месте, что свидетельствует об определенной стабильности поселений.

4. Следы перестроек и увеличения площади землянок, обнаруживаемые в результате тщательного анализа жилищ периода дзё:мон, также говорят в пользу предположения о сравнительно долговременном обитании их владельцев в одном месте.

Комплексный анализ вышеназванных косвенных свидетельств позволил Ватанабэ Хитоси прийти к выводу, который в значительной степени противоречит ранее бытовавшему мнению о том, что носители культуры дзё:мон были кочевыми охотниками и собирателями. Его исследования показывают достаточно высокую степень оседлости населения дзё:мон, что явилось одной из ключевых предпосылок для быстрого перехода к земледельческому обществу в период яёй.

В настоящее время считается, что уже в средний дзё:мон охота, рыболовство и собирательство в Японии отличались высокой продуктивностью. Кроме того, не исключено, что в это время были сделаны первые шаги по выращиванию некоторых видов растений, в частности ямса, один из видов которого произрастает в Японии в диком виде. Первые крупные лесные пожары (связанные, видимо, с практикой выжигания леса для хозяйственного использования — строительства жилья и, возможно, примитивного подсечного земледелия), являющиеся надежным индикатором антропогенного воздействия на окружающую среду, отстоят от нас на 8500–7000 лет.

К 4600 г. до н. э. относятся первые обнаруженные следы земледельческой деятельности (гречиха). Следы возделывания проса обнаружены на рубеже II–I тысячелетий до н. э. (префектура Симанэ). Не подлежит сомнению, что около 1000 г. до н. э. подсечное земледелие практиковалось уже достаточно широко. В этот период наблюдается стремительное исчезновение древесных видов, обеспечивавших экологическое равновесие (остролистный дуб, литокарпус Зибольда, камфарное дерево, камелия японская), и распространение хвойных пород, пришедших на смену широколиственным вечнозеленым лесам, пик распространения которых приходится на V–III тысячелетия до н. э., когда климат Японии был наиболее теплым за последние 20 тысяч лет (на 2–3 градуса выше, чем ныне).

Наиболее ранние археологические свидетельства возделывания суходольного риса относятся к северному Кюсю и датируются приблизительно 1200 г. до н. э. (Итадзукэ, префектура Фукуока, и Нобатакэ, префектура Сага). Анализ фитолитов также подтверждает, что культивирование риса началось в это время на Кюсю. Таким образом, общепринятая в течение долгого времени датировка рисосеяния началом периода яёй оказывается не совсем корректной. Следует, однако, иметь в виду, что в дзё:мон возделывание риса (как и других культурных растений) носило спорадический, в лучшем случае вспомогательный, характер и ограничивалось (как и в начале яёй) ближайшим к Корейскому полуострову регионом, не оказывая решающего влияния на стиль жизни древнего человека.

В период дзё:мон уже проявляется потребность человека украшать свое тело. Использовавшиеся украшения могли иметь магический характер (использовались в качестве оберегов, были призваны защищать и приносить удачу), а могли служить знаками социальной, групповой, возрастной, половой выделенности. Нам известно большое количество украшений, относящихся к периоду дзё:мон. Это серьги, изготовленные из раковин, камня, глины, зубов диких животных, браслеты из раковин. Исследования погребений обнаружили, что девушкам и юношам в возрасте 17–18 лет вырывали определенные зубы и подпиливали другие, что, вероятно, было связано с обрядом инициации и (или) вступлением в брак (иллюстрация 6).

Другой группой предметов, имевшей культовый характер, являются глиняные статуэтки до:гу высотой от 3 до 30 см. (иллюстрация 7). Среди них встречаются как зооморфные, так и антропоморфные (их большинство) изображения. Сначала эта пластика имела уплощенный вид, затем приобрела объемность. Среди антропоморфных изображений встречаются своеобразно стилизованные женские фигурки с утрированными формами (вероятно — принадлежность культа плодородия), которые по своей экспрессивности вполне сопоставимы с керамическими ритуальными сосудами этой эпохи. Орнаментальное украшение сосудов и до:гу также совпадает.

Интересно, что подавляющее большинство до:гу были найдены разбитыми. В настоящее время считается, что статуэтки разбивались не случайно — они были изготовлены именно для того, чтобы быть уничтоженными в процессе исполнения ритуала.

Одна из интерпретаций, принадлежащая Явата Итиро, утверждает: статуэтки использовались в обряде лечения больных или раненых. При этом разбивалась та часть статуэтки, которая подлежала исцелению у больного человека.

Однако в целом предназначение и функции до:гу не могут считаться окончательно выясненными. С достаточной степенью уверенности можно лишь утверждать, что до:гу, равно как и некоторые типы керамики дзё:мон, служили для обеспечения магической связи со сверхъестественными силами иных миров. В дальнейшем пластика этого типа не получила развития в иконографической традиции синтоизма. Прямые параллели до:гу наблюдаются скорее в древнем «искусстве» племен Центральной Америки.

Погребения этого времени свидетельствуют об отсутствии их унификации, что, вероятно, говорит и об отсутствии единых представлений о посмертном существовании. Как правило, мы имеем дело с коллективными погребениями (на севере их часто окружали подобием загородки из камней), костяки в которых могут находиться как в согнутом положении (на спине, боку или животе) с ориентацией головы на юго-восток, так и в распрямленном (на спине, боку, животе) без определенной ориентации. Имеются захоронения, сделанные в раковинных кучах. Зафиксированы и погребения в керамических сосудах. Принадлежностями погребального инвентаря являются: гребни, серьги, ожерелья, браслеты и др. Погребальной одеждой служили звериные шкуры или же куски материи.

Несмотря на отмеченный выше рост населения во время дзё:мон в целом, следует сказать, что в конце этого периода наблюдается определенный кризис — уменьшение количества стоянок/поселений и населения (по некоторым оценкам — до 70 тысяч человек). По всей вероятности, нагрузка на окружающую среду при возраставшем ранее населении и использовавшихся типах хозяйствования присваивающей экономики оказалась настолько велика, что привела к экологическому кризису (прежде всего — к сокращению тех видов животных, на которых охотился человек дзё:мон). Стиль жизни человека дзё:мон выработал свой ресурс, а используемые им средства жизнеобеспечения не подлежали дальнейшему усовершенствованию. Так, например, применявшийся в то время для охоты лук был модернизирован только в XIII–XIV вв.

Показательно, что этот кризис коснулся поселений на берегу моря в гораздо меньшей степени — рыба (в особенности лососевые) и моллюски как источник питания для допромышленного общества могут считаться практически неограниченным и естественно возобновляемым пищевым ресурсом. Истощение природных богатств оказалось меньшим в Северо-Восточной Японии по сравнению с ее юго-западной частью, менее богатой продуктами собирательства, объектами охоты и рыбной ловли. В дальнейшем (в период яёй) это послужило одной из предпосылок более быстрого укоренения на юго-западе производящего типа хозяйствования, в то время как относительно стабильная экологическая ситуация на северо-востоке не способствовала поиску новых методов хозяйствования.

Выход из указанного кризиса обозначился вместе с появлением производящего типа хозяйствования, возникшего в следующий хронологический период — яёй — при самом непосредственном участии переселенцев с материка.

Глава 4 Яёй (бронзово-железный век)

В 1884 г. в районе Токио под названием Яёй-мати был обнаружен сосуд, который был позже идентифицирован как принадлежащий эпохе, пришедшей на смену дзё:мон. Приблизительно с 1896 г. понятие «керамика типа яёй», введенное в научный оборот Макита Содзиро:, становится общеупотребительным. Несколько позже Тории Рю:дзо высказал ставшее в результате общепринятым мнение, что носителями культуры яёй, отличительными чертами которой являлись рисосеяние и производство металла, были переселенцы с Корейскою полуострова. Датируется период яёй III в. до н. э. — III в. н. э. и может подразделяться на многие подпериоды. Так же, как и для дзё:мон, существующие периодизации основаны прежде всего на типологии керамики и не имеют абсолютных хронологических привязок.

Несмотря на то что период яёй носит свое название по одному из районов Токио, на самом деле центр этой культуры первоначально находился на северо-западном Кюсю, откуда эта культура и получила дальнейшее распространение. Наиболее полное выражение культура яёй получает в районе современных городов Нара-Киото-Осака (так называемый район Кинки — современные столичные округа Киото и Осака, префектура Сига, Хёго, Нара, Вакаяма, Миэ), т. е. в том месте, которое через несколько веков стало центром формирования раннеяпонской государственности. Совершенно условным следует признать употребление термина «период яёй» и с точки зрения наполнения его культуросодержащей информацией, ибо «лицо» эпохи определяют не столько новые типы керамики, сколько принципиальные хозяйственные и социальные изменения (характерно, что даже среди специалистов по керамике нередко возникают проблемы, связанные с соотнесением конкретных находок с периодами дзё:мон или яёй, ибо технология изготовления керамики — отсутствие гончарного круга, низкотемпературный обжиг — оставалась прежней, а сосудов, строго специфичных для яёй, выявлено не так много).

Если говорить о самых общих отличиях керамики яёй от керамики дзё:мон, то они сводятся к следующим. Керамика яёй приобретает бо́льшую унифицированность. Ее топология проще, нежели керамики дзё:мон; проще и орнаментальное украшение сосудов (покрытых «веревочным орнаментом», отпечатками раковин, «царапинами»). Многие типы керамики вообще не имеют орнаментального украшения. Цвет керамики яёй имеет обычно красноватый оттенок, обжиг осуществлялся несколько более равномерно. Большинство типов сосудов имеют ясно выраженный утилитарный характер, а буйная орнаментальность культовых сосудов имеет тенденцию к упрощению.

В отличие от культуры дзё:мон, распространенной практически на всей территории Японского архипелага, ареал яёй не затрагивает Окинаву, юг Кюсю, север Хонсю и Хоккайдо, где основу жизнедеятельности продолжают составлять собирательство, охота и рыболовство, что предопределило в исторической перспективе значительное отставание этих регионов от «основной» территории Японии. Земледельческий уклад начинает формироваться на Рюкю лишь в XII в. Айны, обитавшие на севере Хонсю и вытесненные затем на Хоккайдо, продолжают традиции каменного века практически до начала XX столетия.

На Рюкю государственность возникает только в XVI в. В XVII в. это государство было провозглашено данником княжества Сацума, расположенного на юге Кюсю, однако сёгунат Токугава не заявлял о своей юрисдикции над территорией Рюкю (местный правитель получил инвеституру в Китае). Этот архипелаг был провозглашен префектурой Окинава лишь в 1879 г. Что касается Хоккайдо, населенного айнами, то там самостоятельная государственность не формируется вообще. Остров был провозглашен территорией Японии в XVIII в., однако его широкое освоение японцами относится только ко второй половине XIX в. Таким образом, лишь к этому времени, т. е. по прошествии более двух тысячелетий, территория японского государства стала вновь совпадать с ареалом распространении культуры дзё:мон.

По своим колоссальным социальным и культурным последствиям период яёй может быть приравнен к тому, что знаменитый археолог и культуролог Гордон Чайлд назвал «неолитической революцией», когда происходит переход к земледелию, т. е. производящему типу хозяйствования. Своеобразием исторического пути Японии следует признать то, что во время этой «революции» под непосредственным воздействием континентальной культуры было начато (хотя и весьма ограниченное) использование металла — железного оружия и орудий труда (мечи, кинжалы, копья, ножи, топоры, рыболовные крючки) и бронзовых ритуальных предметов. Благодаря этим инновациям развитие японскою общества стало осуществляться ускоренными темпами.

Становление культуры яёй непосредственно связано с мощным потоком переселенцев с юга Корейского полуострова, которые обосновывались прежде всего на севере Кюсю. Причины их миграции остаются до конца не выясненными. В настоящее время наибольшим авторитетом пользуется точка зрения, связывающая переселение с двумя факторами: природным и социальным. Наступившее на материке временное похолодание климата привело в движение население северных регионов Азии, начавших мигрировать на юг. А это, в свою очередь, вызвало политическую нестабильность в Китае и на Корейском полуострове. Крах Циньской империи в 207 г. до н. э. и возникновение империи Хань сопровождались значительными миграциями на Корейский полуостров. Начиная с этого времени и до начала IV в. н. э. Корейский полуостров сотрясали войны, вызывавшие постоянный отток населения. Среди этих переселенцев были и представители племен тунгусского происхождения, принадлежащих к алтайской языковой семье (язык этих переселенцев являлся ближайшим родственником корейского), которые проникли на территорию Японского архипелага. Именно в это время начинает формироваться протояпонский язык, возникший на основе наложения протокорейского языка на местный языковой субстрат (скорее всего, австронезийского происхождения).

Исходя из анализа различных демографических и антропологических данных, известный исследователь ранней Японии Ханихара Кадзуро пришел к шокировавшему многих выводу, что число переселенцев за период с начала яёй и до VIII в. составило около 1 200 000 человек (вычисленная Савада Гоити еще в 1920-х гг. и не подвергающаяся ревизии общая численность населения на конец VIII в. — около 6 млн. человек). Хота конкретная цифра переселенцев с материка и вызывает сильные сомнения среди многих специалистов по истории и исторической демографии, гораздо большее число ученых все-таки сходится во мнении, что количество переселенцев в любом случае должно было быть достаточным для кардинальных изменений во всей системе жизнеобеспечения общества, в языке, культуре в целом.

Для периода яёй не существует единого антропологического типа. В самом общем виде можно говорить о параллельном существовании «человека дзё:мон» и «человека яёй», причем ареал распространения второго (имеющего антропологические признаки обитателей Северной Азии) имеет тенденцию к расширению: от Северного Кюсю и южной оконечности Хонсю — к Центральной Японии. Именно этот тип мы условно имеем в виду, когда говорим о «человеке яёй».

Антропологический анализ указывает на существенные отличия «человека яёй» от «человека дзё:мон». К их числу относят следующие: «человек яёй» выше, у него более вытянутая форма черепа; ноздри расставлены шире; нос более приплюснут, в связи с переходом на крахмалосодержащую пищу (рис, сладкий батат, просо, чумиза, гречиха) увеличивается количество гнилых зубов; сама форма зубов указывает на принадлежность их обладателей к обитателям Северной Азии. Антропологические традиции дзё:мон гораздо сильнее в Северо-Восточной Японии (Хоккайдо, северная часть Хонсю), на Сикоку, юге Кюсю и на Рюкю. Эта же тенденция прослеживается и по данным исторической генетики.

Основанные на анализе ДНК остроумные исследования Танабэ Ю:ити показали, что «исконно» распространенные на Хоккайдо и Рюкю собаки генетически близки к своим сородичам, обитавшим в Юго-Восточной Азии. Что же касается собак Кюсю и Хонсю, то их предком был тип, распространенный в Северной Азии (в частности на Корейском полуострове).

Вместе с переселенцами привносится новая для обитателей Японского архипелага культура, хозяйственную основу которой составляло рисосеяние, в особенности заливное (наиболее ранние свидетельства возделывания риса в Южном Китае, откуда он проникает и в Корею, относятся к VI тысячелетию до н. э.). Всего же, как считается на сегодняшний день, возделывалось 37 видов культурных растений. Косвенным доказательством уменьшающегося значения охоты служит резкое уменьшение находок наконечников стрел в археологических слоях, относящихся к началу этого периода.

Кроме того, важным свидетельством происходивших изменений могут служить данные палеоботаники. Распространение сосны и других хвойных пород, пришедших на смену широколиственным лесам, начинается в Юго-Западной Японии 2000 лет назад, в Центральной Японии — 1500 лет назад и в Северо-Восточной Японии — 800–700 лет назад. Это соответствует последовательности распространения на территории Японии интенсивного земледелия, а также сопутствующего ему производству металла и керамики с высокотемпературным обжигом, что привело к вырубанию широколиственных лесов с последующим вытеснением их хвойными породами. Таким образом, «типично японский» пейзаж с обилием хвойных пород, столь богато представленный в искусстве и литературе этой страны, являет собой реалию сравнительно недавнего времени.

Археологический эксперимент показал, что обнаруженная гончарная печь этого времени потребляет в сутки около 10 тонн дров.

Серьезное археологическое изучение культуры рисосеяния началось в 1947–1950 гг., когда были осуществлены раскопки древних заливных рисовых полей в Торо (префектура Сидзуока). Было обнаружено более 50 полей общей площадью в 75 тысяч кв. м. (размер полей варьировался от 2396 кв. м. до 375 кв. м.). После этого рисовые заливные поля были открыты в самых разных частях страны (в настоящее время обнаружено более 230 мест возделывания риса, относящихся к периодам яёй и кофун).

Может быть, самой впечатляющей находкой стало обнаружение заливных полей в местечке Тарэянаги (префектура Аомори) в начале 1980-х гг., что резко изменило наше представление о северной границе ареала распространения древнего рисоводства. Участки расположены у подножия горы и обнаруживают чрезвычайно высокую степень привязанности к рельефу, с чем, вероятно, и связаны их миниатюрные размеры (700 участков занимают площадь всего около 4000 кв. м.). Внедрение заливного рисосеяния вообще начиналось с освоения склонов с пологих холмов, что, по сравнению с освоением равнинных участков, уменьшает необходимый объем земляных работ, связанных со строительством оросительных и дренажных систем. Земля с высокими подпочвенными водами, требующая высоких трудозатрат на ирригацию, начинает разрабатываться только в период кофун.

Заливное рисоводство имеет ряд принципиальных отличий от богарного земледелия. Технология рисоводства достаточно сложна и трудозатратна: она требует создания ирригационных (оросительных и дренажных) систем; семена зачастую высаживаются не непосредственно в грунт — требуется предварительное выращивание рассады. Однако эти «недостатки» при правильном соблюдении технологического цикла оборачиваются значительными достоинствами. Участок, предназначенный для выращивания рассады, может быть лучше защищен от холодов, сорняков, насекомых и птиц, перекопка его не требует особых усилий, для удобрения не нужно большого количества органических веществ. Поскольку прорастание семян происходит на заранее подготовленной почве (на участке с ярко выраженным микроклиматом, где они защищены от холодных потоков воздуха и хорошо прогреваются солнцем), в перспективе создается возможность сбора двух полноценных урожаев в год (впоследствии в Японии для выращивания второго урожая то же самое поле использовалось, как правило, в качестве суходольного под богарные культуры), уменьшается риск гибели посевов. Несмотря на очевидную трудоемкость высадки рассады (тауэ), этот процесс может быть растянут во времени и производиться при благоприятных погодных условиях. Если добавить к этому отсутствие необходимости глубокого ежегодного перепахивания поля (большую часть времени находящегося под водой) и меньшую потребность почвы в органических удобрениях (при затоплении поля вместе с водой приносится мелкозем), то станут понятны причины, по которым дальневосточный (японский) земледелец (в отличие от европейского) был лишен многих стимулов к разведению крупного рогатого скота (как источника органического удобрения). Поэтому скотоводство не получило сколько-нибудь широкого распространения ни в Китае, ни в Японии. Кроме того, для почв, используемых под рисоводство, гораздо меньшую угрозу представляет ветряная и водная эрозия. В японском влажном климате снижается и опасность засоления почв, вызываемой сильными испарениями. Еще одним преимуществом заливного рисосеяния является то, что поле, покрытое слоем воды, не требует прополки.

Таким образом, оказывается, что заливное рисоводство, в отличие от выращивания других зерновых, в большей степени снижает степень зависимости от погодных условий (во всех регионах, где господствующей сельскохозяйственной культурой является рис, плотность населения чрезвычайно высока). Тем не менее, в благоприятных климатических и микроклиматических зонах Японии «неклассическое» рисоводство без выращивания рассады продолжало играть определенную роль достаточно долго даже в условиях господства «полного цикла» заливного рисосеяния. Урожай при этом может быть даже выше, чем при технологии с выращиванием рассады (при этом, однако, зависимость от погодных условий оказывается большей). Это показывает, что выращивание рассады не может считаться принадлежностью принципиально более высокой стадии развития земледелия — дело в конкретных климатических условиях и характере приспособления к ним.

Согласно современным оценкам, урожайность риса в период яёй составляла около 6 центнеров с гектара. Если учесть, что в теплом и влажном климате потребность в калориях существенно ниже, чем в холодном, то можно считать такой уровень вполне удовлетворительным для производства достаточного количества прибавочного продукта для жизнеобеспечения увеличивающегося населения (считается, что в период яёй оно возросло в 7–8 раз).

Как уже было сказано, культура яёй распространяется уже по всей территории архипелага, — Хоккайдо и Окинава, север Хонсю, часть Сикоку и юг Кюсю не входят в ее ареал. Объяснение относительно Хоккайдо и севера Хонсю сводится к следующим соображениям: тамошний климат неблагоприятен для рисоводства, а рыбные ресурсы (в особенности лососевые) настолько богаты, что не стимулируют поиска более интенсивных и производительных способов хозяйствования. Напомним также, что заселенность этой части архипелага в дзё:мон была выше — поэтому весь культурный комплекс яёй неизбежно должен был столкнуться там с большим сопротивлением и с более мощной культурной инерцией, чем в районах, расположенных южнее.

Что касается тех причин, по которым рисосеяние не получило распространения на Окинаве и южном Кюсю, то этот вопрос остается в исторической науке открытым. Рискнем предположить, что быстрый переход к производящему типу хозяйствования, наблюдавшийся на основной территории Японии, был возможен только в условиях значительного притока переселенцев. Обретя землю на севере Кюсю, Хонсю и Сикоку, они лишились стимула к дальнейшему продвижению (юг Кюсю в силу горного рельефа неудобен для рисосеяния). Без иноэтнического и инокультурного вливания Япония, по всей вероятности, еще в течение длительного времени была бы землей рыболовов, охотников и собирателей — пример населения севера и юга архипелага свидетельствует в пользу этого заключения.

Распространение культуры яёй на Хонсю также не было равномерным. И если на юго-западе (за исключением юга Кюсю) и в Центральной Японии рисосеяние укореняется очень быстро, то на северо-востоке этот процесс протекает намного медленнее, хотя, как уже указывалось, рисосеяние в начальный период своего распространения проникло далеко на север. Но это проникновение носило «точечный» характер и не привело к далеко идущим хозяйственным и социальным последствиям ввиду отступления к югу северной границы рисосеяния.

С укоренением рисосеяния центр хозяйственной жизни архипелага сместился к югу, на север Кюсю и в Центральную Японию, где стремительно увеличивается плотность населения, численность которого к концу яёй уже превышает население Северо-Восточной Японии. Население же архипелага в целом к концу яёй составило, видимо, около 600 тысяч человек. Разумеется, это могло произойти только на основе производства значительного прибавочного продукта в производящем секторе экономики (относительная энергетическая ценность различных источников питания, которые можно получить с единицы площади, такова: олень — 1; рыба — 24-414, желуди — 342, рис — 1012). Этот процесс находит зримое отражение в появлении специально построенных деревянных хранилищ свайного типа, которые постепенно вытесняют ямные кладовые дзё:мон.

В результате именно в Центральной Японии и произошло формирование раннеяпонской государственности. Чрезвычайно показательно, что даже в технике рыболовства наибольшие достижения (применение различных типов сетей, металлических крючков и гарпунов с металлическими наконечниками) были достигнуты за это время в регионе Внутреннего Японского моря и Осакского залива, т. е. в районах распространения рисосеяния и активных контактов с переселенцами.

Основывая свои поселения, иммигранты и их потомки вовлекали в свое информационно-хозяйственное поле все более многочисленное местное население. Размер их поселений был значительно большим, чем в период дзё:мон (в среднем — в два раза: соответственно 25 и 50 человек). Вместе с тем в это время возникали и «суперпоселения». Так, население Карако (префектура Нара) и Икэгами (столичный округ Осака) оценивается в 1300–1600 и 700 человек соответственно. Жилища обычно располагались вокруг своеобразной «площади». Основным типом жилища по-прежнему является полуземлянка.

Следует, однако, иметь в виду, что процесс укоренения нового типа рисопроизводящей культуры все-таки не был чем-то одномоментным даже в Центральной Японии. Современные исследования показывают, что жители горных районов еще очень длительное время практиковали суходольное подсечное земледелие (при кислотном характере почв во многих регионах и при отсутствии средств повышения их плодородия — извести и удобрений — сколько-то продуктивное хозяйствование делается возможным только при выжигании растительного покрова, который к тому же обладает более коротким по сравнению с Европой и Россией восстановительным циклом) вкупе с охотой и собирательством. Население прибрежных районов юго-запада Японии продолжало заниматься в достаточной мере специализированным морским промыслом — рыболовство, собирательство водорослей, ракушек, выпаривание соли, в значительной степени обеспечивая потребности населения равнин и гор в этих продуктах.

Хотя существовали, разумеется, и промежуточные, смешанные варианты, каждый из этих хозяйственных укладов (равнинный, прибрежный и горный) носил до некоторой степени специализированный характер, не был полностью самодостаточным, что предопределило развитие натурального товарообмена. Анализ содержания раковинных куч периода яёй свидетельствует о наличии продуктообмена между населением прибрежной и материковой частей Японии: «помойки» материковых регионов содержат достаточное количество остатков морепродуктов. Жители прибрежных районов также употребляли в пищу сельскохозяйственные продукты, выращенные жителями материковой части архипелага.

Кроме указанного обмена продуктами питания, рыболовецкий комплекс испытывал серьезную зависимость от равнинных и горных районов в поставках дерева (которая имеет тенденцию к увеличению по мере сведения лесов в прибрежных районах и на равнинах в земледельческих целях, для производства металла и обжига керамики). Дерево требовалось также для строительства судов и жилищ, для приготовления пищи и выпаривания соли. К тому же в отличие, скажем, от населения Камчатки, Аляски или Океании японские рыбаки мало использовали морские ресурсы для создания средств производства (кость морских животных, китовый ус, раковины), полностью завися в этом отношении от суши, в основном — от горных районов (кость оленя для крючков, лианы вьющихся растений, конопля и др. — для лесок и сетей).

Еще одной важнейшей особенностью времени яёй является начало применения железных и бронзовых изделий, употребление которых также напрямую связано с переселенцами. Именно поэтому в Японии периоды бронзы и железа накладываются друг на друга и не разведены по времени. Более того, применение железа даже несколько опережает во времени применение бронзы. В связи с этим существуют исследователи, которые говорят о неприменимости термина «бронзовый век» по отношению к Японии. В их периодизации «железный век» следует непосредственно за «каменным».

Техника производства изделий из бронзы известна в Китае по крайней мере с XVII в. до н. э. Применение железных орудий труда и оружия датируется V в. до н. э.

В применении металлических изделий прослеживается следующая закономерность: железные орудия относятся, как правило, к предметам практической сферы жизнеобеспечения хозяйственной и военной деятельности (мечи, наконечники копий и стрел, доноры, резцы, ножи, деревянные лопаты с металлической окантовкой, серпы, рыболовные крючки и т. д.), бронзовые изделия — к культовым принадлежностям и символам власти: культовые мечи, копья, колокола (до:таку), зеркала. Это объясняется как лучшими функциональными свойствами железа (большая твердость, лучшие режущие качества), так и континентальной традицией использования изделий из бронзы в качестве культовых и престижных.

Вначале использовались металлические орудия континентального (Корея, Китай) происхождения, потом началось собственное производство. Первые свидетельства местного металлургического производства (литейные формы — обычно каменные, хотя встречаются и глиняные, — были обнаружены более чем в шестидесяти местах раскопок) относятся прежде всего к северному Кюсю. Сырье в то время ввозилось с материка, и производство металлических изделий в начале яёй не было повсеместным.

В период яёй уже обнаруживается достаточно много случаев, когда континентальные образцы получают местное осмысление. Так, корейские по своему происхождению бронзовые боевые мечи с узким клинком превращаются в широколезвийные (не предназначались для практического применения); корейские бронзовые колокольчики были увеличены в размере приблизительно в десять раз и превратились в культовые колокола до:таку и уже не использовались и качестве музыкального инструмента; японские бронзовые зеркала также были значительно больше своих китайских прототипов. Известны и каменные имитации континентального бронзового (железного) оружия.

Раскопки поселений яёй демонстрируют хорошо развитое производство предметов быта из дерева (иллюстрация 15). Особенно богатый материал дали раскопки в Торо. Деревянная утварь обитателей Торо включала в себя самые разнообразные предметы — от долбленых лодок до ткацкого станка. Сельскохозяйственный инвентарь состоял из лопат, грабель и мотыг многих разновидностей, имевших ясно выраженное специализированное назначение. В ходу были деревянные ступки и пестики для помола риса. Обнаружены также ложки, черпаки, чашки, палочки для добывания огня. Считается, что эти деревянные предметы, для производства которых требовались металлические инструменты (большинство деревянных предметов сделаны из дуба), не были изготовлены в самом Торо, т. е. его обитатели уже были вовлечены в общественное разделение труда.

Вопрос о том, насколько деревянные орудия из Торо соотносятся с континентальным инвентарем, остается открытым ввиду малого количества находок на континенте. В самом Торо они сохранились только потому, что над ними в течение двух тысячелетий находились рисовые поля, ввиду чего и возник эффект «мореного дуба».

Кроме деревянных орудий труда, в Торо обнаружены и каменные — мотыги (использовались на суходольных полях), ножи (так же как в Китае и Корее, использовались для срезания колосьев риса).

Использование каменных ножей для сбора урожая связано со следующим обстоятельством. В условиях, когда для посева использовались разносортные семена риса, созревание урожая происходило неравномерно. Поэтому его сбор занимал длительное время — «по колоску». А для такой операции в условиях дефицита металла вполне хватало и каменного ножа.

Как видно на материалах раскопок других поселений яёй, разделение труда затрагивало не только производство деревянных орудий, но также и производство металла (здесь профессионализация наиболее заметна) и — в некоторых случаях — каменных орудий труда и керамики, что указывает на окончание периода полного самообеспечения общин, рост сельскохозяйственного конечного продукта, разрушение социальной гомогенности. А это, в свою очередь, приводит к более сложным общественным отношениям и (в перспективе) — к становлению протогосударственных образований.

Важно отметить, что, судя по всему, массовое переселение с Корейского полуострова не вызвало поначалу сколько-нибудь существенных вооруженных конфликтов с местным населением, поскольку переселенцы стремились к освоению прежде всего тех малозаселенных земель в Юго-Западной Японии, которые не представляли большого интереса для малочисленных аборигенов ввиду худших условий для рыболовства и собирательства.

Однако после перехода значительной части населения архипелага в средний и поздний яёй к окончательно оседлому образу жизни (с земледелием как его основой) наблюдается тенденция увеличения социального напряжения. Новый стиль жизни сопровождался ростом населения (в результате меньшей зависимости от случайностей, неизбежно сопутствующих присваивающему хозяйству, улучшения питания, возрастания продолжительности жизни, ограниченной ранее суровыми условиями существования охотников и собирателей), его относительной избыточностью, увеличением давления на окружающую среду, нарастанием межобщинных конфликтов в результате борьбы за контроль над землей и источниками воды, чего не наблюдалось ранее, когда жизнь населения не была столь привязана к определенной территории.

Анализ погребений практически на всей территории распространения культуры яёй показывает стремительное возрастание смертей в результате насильственных действий с применением оружия во вторую половину этого периода. Еще одним свидетельством социальной конфликтности ситуации может считаться появление поселений, окруженных рвами с водой и земляными валами.

Погребения яёй, точно так же как и в предыдущий период, не демонстрируют единообразия. Как правило, все они располагаются неподалеку от поселений. Зафиксированы погребения без гробов, в деревянных, керамических и каменных гробах. На северном Кюсю поверх могилы сооружалась насыпь из камней. Погребальный инвентарь там составляет бронзовое оружие, бронзовые зеркала, украшения, китайские монеты. В Центральной Японии (район современных городов Нара-Киото-Осака) могилу окружали рвом с водой. Этот тип погребения мог быть весьма масштабным. В Ками (г. Осака) имеется коллективное погребение (23 костяка) прямоугольной формы, длина которого составляет 26 м. (открыты и индивидуальные захоронения подобного образца). Вместе с погребениями северного Кюсю они образуют прототип курганных погребений периода кофун. В районе Канто: и на северо-востоке Хонсю в средний яёй практиковали повторное захоронение: после того как мягкая ткань разлагалась, кости омывали и помещали в керамический сосуд. Хотя к концу яёй этот способ захоронения и был сменен на могилу, окруженную рвом с водой, сама идея повторного захоронения еще долгое время сохраняла свое значение (погребения знати в период кофун, известные как могари, когда между временным и постоянным захоронением могло проходить несколько лет — подробно см. главу «Период кофун»).

Погребальный инвентарь в период яёй показывает заметную тенденцию социальной дифференциации. В Сугу и Микумо (префектура Фукуока) встречаются погребения как с весьма богатым инвентарем, так и с почти полным отсутствием такового. Богатые погребения, однако, пока еще не отделены территориально и располагаются на общем кладбище. Но к концу яёй по всей Западной Японии появляются и личные погребения, расположенные отдельно, вне общего кладбища, что свидетельствует об окончательной утере общиной социальной гомогенности.

В период яёй исчезают или же имеют тенденцию к стремительному сокращению атрибуты тех ритуалов, которые играли заметную роль в религиозной жизни людей дзё:мон: до:гу, каменные палицы (сэкибо:), экстракция и подпиливание зубов. Вместо этого, как утверждает традиционная точка зрения, складываются два четко выраженных ритуальных комплекса, имевших своими центрами северный Кюсю и район Кинки на Хонсю. Для первого из них характерны бронзовые ритуальные широколезвийные мечи, для второго — бронзовые колокола (до:таку).

В настоящее время найдено около 500 до:таку. Размеры их варьируются в пределах от 20 до 130 см. При этом с течением времени наблюдается увеличение их размеров и превращение из культового музыкального инструмента (именно такие колокольчики небольшого размера находят и на Корейском полуострове) в предмет ритуала, который теряет свою музыкальную функцию (исчезает било). Многие колокола украшены изображениями животных, сценами охоты.

Упоминание о до:таку содержится в «Фусо: рякки» — истории Японии, составленной в конце XI в. монахом Ко:эн, в которой упоминается об обнаружении такого колокола в 668 г. Из характера сообщения явствует, что функции до:таку были к этому времени уже прочно забыты. В хронике «Нихон сандай дзицуроку» («Истинные записи о трех императорах Японии», охватывает период с 858 по 887 г.) предполагается, что такого рода колокола принадлежали индийскому царю Ашоке (III в. до н. э.), известному покровительством буддизму.

Находки последнего времени демонстрируют, что культурное районирование по признаку мечи/до:таку страдает определенным упрощением. Так, на севере Кюсю зафиксированы находки колоколов, а бронзовое ритуальное оружие — в районах Кинки, Тю:гоку (префектуры Окаяма, Хиросима, Ямагути, Симанэ, Тоттори) и на Сикоку. В настоящее время многие историки считают, что в начале яёй наблюдается такая ситуация, когда культурно-типологическая характеристика регионов только по наличию в них бронзовых колоколов или же мечей не представляется возможной. Она начинает «работать» лишь в конце яёй, когда отдельные регионы уже совершили свой ритуальный выбор. Новые данные показывают сложность и вариативность реального процесса становления культуры, еще раз демонстрируя, что всякая культурная закономерность имеет скорее статистический (градуальный), нежели абсолютный характер.

Археологические открытия последних лет заставляют также предположить, что помимо Кинки, северо-восточного Хонсю и северного Кюсю существовал и четвертый крупный центр культуры яёй — а именно Идзумо (префектура Симанэ), где наблюдается параллельное сосуществование бронзовых мечей, до:таку и копий, высокая агрокультура выращивания риса. По всей вероятности, население Идзумо имело чрезвычайно тесные связи с континентом и в значительной степени состояло из переселенцев.

«Бог Яцука-мидзу-омицуно изрек: „Страна облаков Идзумо, где, клубясь, поднимаются восьмиярусные облака, — юная страна, узкая, как полоска полотна. Она была создана маленькой, поэтому хочу присоединить к ней другие земли. Если взглянуть на мыс Мисасаки в корейской стране Силла, то увидишь, что мыс этот — лишний“. И тогда он взял заступ, широкий и плоский, как девичья грудь, вонзил его в землю, как вонзают острогу в жабры большой рыбы, отрубил землю, колыхавшуюся, словно камыш, набросил на ту землю крепкую веревку, свитую из трех прядей, и начал медленно-медленно, словно лодку, тянуть-подтягивать ее. Он перебирал веревку руками и приговаривал: „Земля, иди сюда, земля, иди сюда!“» («Идзумо-фудоки», VIII в., пер. К.А. Попова).

Условия находок заставляют предположить, что, по всей вероятности, как мечи, так и колокола в обычное время хранились закопанными в земле и были предъявляемы общине только во время некоего обрядового действа. Эта модель ритуального поведения входит впоследствии в тот религиозный комплекс, который стали называть синтоизмом: храмовая святыня синтоистского храма (синтай) может быть предъявляема верующим лишь во время исполнения ритуального действа; в обычное же время она покоится за плотно закрытыми дверями синтоистского храма. Существуют также и храмы, в которых синтай не может быть показан вообще.

Древнеяпонская культура знает множество запретов, связанных со взглядом. Этот запрет касался не только синтай. Так, нельзя было смотреть на императора, на женщину при первом свидании. Простолюдин, встретивший на дороге знатного человека, был обязан отвернуться. Такой запрет, вероятно, связан с тем, что с помощью взгляда можно было нанести магический вред тому, на кого этот взгляд направлен.

Как это бывает столь часто в отношении древней — «духовной» культуры, мы не располагаем сколько-нибудь надежными источниками и интеллектуальными средствами для реконструкции ритуалов, в которых употреблялись бронзовые мечи и колокола. Наши знания об однотипных обществах, находящихся на той же ступени развития, позволяют сделать вывод лишь самого общего свойства: эти ритуальные предметы были призваны обеспечить единство общины и защитить ее от влияния «злых сил».

Еще одним предметом ритуального назначения были бронзовые зеркала. На северном Кюсю их находят в погребениях — зеркало, считавшееся заместителем солнца, должно было освещать дорогу в мире мертвых. В районе Кинки они использовались в качестве «действенного» элемента ритуала. При этом зеркала местного производства в отличие от зеркал, ввезенных из Китая, сохранялись в земле. Начиная с позднего яёй, на северном Кюсю зеркала местного производства стали также употребляться не только в качестве погребального инвентаря, но и во время отправления ритуалов, призванных обеспечить благополучие живых. Бронзовое зеркало, используемое в качестве храмовой синтоистской святыни, продолжает сохранять свое значение и по сей день. Достаточно сказать, что оно является одной из регалий «императорского» рода.

Основными особенностями культуры яёй следует признать следующие. Становление этой культуры происходит при самом непосредственном участии многочисленного потока переселенцев с Корейского полуострова. В связи с этим были «нарушены» некоторые общеисторические закономерности: на территории Японии переход к производящему типу хозяйства происходит не на стадии неолита, а на стадии бронзово-железного века. При этом бронза употребляется только при производстве предметов культа (т. е. фактически минуется стадия использования бронзы в качестве материала для предметов практического назначения).

Несмотря на то что многие вопросы, относящиеся как к антропологическому составу населения архипелага времени яёй, так и к особенностям хозяйственной и социальной жизни, не могут считаться на сегодняшний день выясненными окончательно, культурно-хозяйственный комплекс демонстрирует некоторые основополагающие характеристики, которые удерживаются и впоследствии. И в этом смысле культура яёй вполне может быть определена как протояпонская.

Преемственность будущей японской культурно-исторической парадигмы по отношению к периоду яёй прослеживается по меньшей мере по следующим пяти параметрам. 1. Сложение хозяйственного комплекса, основанного на сочетании трех главных укладов: заливное рисосеяние (равнины); морской промысел (прибрежье); охота, собирательство, богарное земледелие, лесной промысел (горные районы). 2. Распад архипелага на три главные хозяйственно-культурные зоны по оси северо-восток — юго-запад: Хоккайдо, Хонсю + север Кюсю + Сикоку, юг Кюсю + Окинава (с опережающим развитием второй). 3. Возникновение четырех главных центров протояпонской культуры: северный Кюсю, центр Хонсю (Кинки), равнина Канто:, Идзумо. 4. Формирование некоторых общих принципов религиозной практики (сокрытие сакральных предметов от взгляда), определение части предметов как священных (зеркало, меч). 5. Функция материка (прежде всего Кореи и Китая) как культурного донора.

Глава 5 Курганный период (кофун)

Период кофун (соответствует железному веку в общеархеологической типологии) получил свое название от масштабных погребальных сооружений (курганов), которые в очень значительном количестве строились в Японии III–VII вв. Сооружение курганов свидетельствует о развитом культе предков, столь типичном для этой стадии развития общества. Определенной (хотя и далеко не уникальной) особенностью Японии следует, видимо, признать то, что там культ предков был сконтаминирован с культом гор (более поздние исторические, литературные и этнографические данные также показывают, что горы считались обиталищем душ предков практически на всем протяжении японской истории). Хотя общая идея строительства погребальных сооружений курганного типа была, возможно, заимствована из Китая (об этом свидетельствует ориентация ранних курганов по оси север-юг, сооружение насыпи с тремя ступенями-платформами, широкое употребление в погребальной камере в качестве красителя сульфида ртути) или Кореи, на архипелаге были разработаны специфические типы курганов, отражающие особенности местной культуры.

Если говорить о социальном аспекте курганного периода, то совершенно понятно, что строительство таких огромных сооружений сопровождало процесс образования государственных (протогосударственных) структур — оно было невозможно без значительной социальной дифференциации и усиления контроля над населением. Необходимо также иметь в виду, что строительство гигантских курганов должно было обеспечиваться достаточным количеством прибавочного продукта.

Период кофун характеризуется увеличением количества атмосферных осадков и некоторым похолоданием, что сузило (отодвинуло к югу) ареал распространения заливного рисоводства и вынудило человека (общество) адаптироваться к несколько ухудшившимся условиям земледелия за счет более интенсивного и эффективного хозяйствования. Интенсификация проходила по двум основным направлениям. 1. Широкое применение металлических орудий труда, пришедших на смену деревянным. В значительной степени оно было достигнуто за счет импорта железных слитков из Китая и Кореи. 2. Активное строительство ирригационных сооружений (обводнение и осушение), что потребовало кооперации не только на деревенском, но и на региональном уровне (возникновение более сложной общественной организации и структур управления). Если в яёй разрабатываются в основном аллювиальные участки, то в период кофун очередь доходит и до делювиальных почв. В результате значительно увеличилась площадь обрабатываемой земли, возросло количество населения, которое могло прокормиться с нее, усилилась общая централизация жизни. Зримым свидетельством происходившей концентрации власти и ресурсов может служить открытие хранилищ в Хо:эндзака неподалеку от Осака: в этих складах могло храниться около 4500 тонн риса.

При определении хронологических границ периода мы исходили прежде всего не из чисто археологических, а из социальных параметров. И поэтому нижней границей периода мы считаем IV в., когда начинают строиться огромные «царские» курганы на равнине Нара, а не III в., когда появляются первые сооружения курганного типа (функю:бо) на севере Кюсю (обычно они возводились на холме или возвышенности, имели квадратную форму и были окружены рвом, погребение осуществлялось в деревянных гробах с почти полным отсутствием погребального инвентаря).

Хотя строительство курганов наблюдается и на протяжении VII в., в это время резко сокращаются их размеры, и уже не они одни определяют «лицо» эпохи: деятельность государства значительно диверсифицируется. Поэтому верхнюю границу периода мы определяем рубежом VI–VII вв. Для удобства изложения мы принимаем дату 592 г. (правление Суйко), когда дворцы правителей Ямато (самоназвание раннеяпонского государства) начинают возводиться в долине реки Асука, а само это государственное образование все в большей мере начинает приобретать черты, сопоставимые со своими дальневосточными соседями — Китаем и Кореей.

Вследствие начала распространения письменности на архипелаге (подробно см. главу «Письменные источники на ранней истории Японии») для конца курганного периода появляется некоторая возможность для исторических реконструкций не только на основании археологических данных (социальная и экономическая история с большой ценой хронологического деления), но и сведений письменных источников (событийная, социальная, экономическая и институциональная история с меньшей ценой хронологического деления). Получается, что по мере продвижения во времени к концу периода кофун доля археологических данных в общеисторическом источниковедческом корпусе знания имеет тенденцию к уменьшению. Следует, однако, иметь в виду, что эпиграфических данных имеется очень мало, а сведения мифологическо-летописных сводов во многих случаях следует воспринимать с крайней осторожностью.

В отличие от периодов дзё:мон и яёй, выделение и изучение которых началось сравнительно недавно, первые работы, посвященные курганам, датируются еще концом XVII в., что, понятно, связано с очевидной легкостью их обнаружения. К настоящему времени открыто более 10 тысяч курганов. В них хоронили государей Ямато (которых в силу сложившейся исторической традиции часто именуют «императорами»), местных правителей и родовую знать. На сегодняшний день раскопаны далеко не все курганы. Это объясняется, во-первых, тем, что их количество действительно велико, и, во-вторых, нежеланием «императорского» дома открыть ученым доступ к тем курганам, которые считаются захоронениями правящего рода (на самом деле соотнесение определенного кургана с конкретным правителем в подавляющем большинстве случаев имеет гипотетический характер — оно было определено в значительной степени волюнтаристским путем в период Мэйдзи), из-за боязни потревожить души предков (число таких захоронений невелико, но они включают в себя самые большие и древние курганы в районе равнины Нара).

Курганный культурный комплекс образовался вместе с исчезновением в Центральной Японии культуры бронзовых колоколов до:таку. Культ оружия (бронзовых ритуальных мечей в частности) внедряется в это время на территорию Центральной Японии (район Кинки). Бронзовые и железные мечи, воинские доспехи, боевые кони являют собой один из наиболее часто встречающихся компонентов похоронного культа, что было связано с широкомасштабными военными конфликтами между отдельными территориальными образованиями, всегда сопровождающими процесс становления государственности.

Сооружение погребальных курганов открывает собой «эпоху гигантомании», когда нарождающаяся государственность пытается утвердить себя за счет крупномасштабных проектов, которые не могли быть осуществлены ранее в силу социальных причин (этот период увлечения грандиозными проектами, в частности государственным строительством огромных буддийских храмов, постепенно заканчивается вместе с перенесением столицы в Хэйан, 794 г.). Правители самых различных рангов (и прежде всего правящий род), будучи в состоянии контролировать значительные территории с живущим на них населением, «мобилизуют» его на строительство гигантских сооружений. Достаточно сказать, что периметр погребального сооружения, приписываемого императору Нинтоку, составляет 486 метров.

Расчеты показывают, что для возведения кургана Нинтоку были проделаны земляные работы общим объемом приблизительно в 1 405 866 куб. м. Если допустить, что переноска земли осуществлялась на расстояние в 250 м. и один человек был в состоянии перенести 1 куб. м. за один день, то для выполнения этого объема работ потребовалось бы около 1 406 000 человеко-дней. При предположении, что каждый день на постройке кургана трудилась тысяча человек, сооружение кургана заняло бы приблизительно 4 года. Для перевозки такого объема грунта требуется 562 347 е́здок пятитонного грузовика. Кроме того, поверхность курганов могла покрываться сплошной насыпью из мелких камней и гальки, само погребальное сооружение — окружаться рвом с водой (в случае с курганом Нинтоку таких рвов было выкопано три). Археологический эксперимент, проведенный при реконструкции кургана Госикидзука (периметр — 194 м., построен на рубеже IV–V вв., расположен в современном г. Кобо), показал, что для сооружения такой насыпи понадобилось 2 233 500 камней общим весом в 2 784 тонны.

Термин «кофун» обозначает не просто «курган», но совершенно определенную систему погребения, которая эволюционировала во времени. Имеются «круглые» и «квадратные» курганы, а также различные их модификации, но наиболее специфическим, «японским» типом кургана считается «квадратно-круглый» (дзэмпо: ко:эн фун, в англоязычной терминологии носит название keyhole tumuli, «курган в виде замочной скважины»). Все наиболее масштабные курганы имеют именно такую форму, что может считаться свидетельством престижности такой конфигурации. Данный тип курганов впервые появляется в районе равнины Нара в начале IV в. н. э., а затем получает распространение и в других регионах Японии, являясь, как считается, индикатором вовлечения новых территорий в политическую и культурную орбиту Ямато. Недаром места наиболее крупных скоплений курганов вне района Кинай (север Кюсю; Киби, побережье Внутреннего Японского моря; Овари, центральный Хонсю; Кэну, запад современного Токио) выступают в письменных источниках VIII в. в качестве основных пунктов доминирования Ямато (Японии). Самым северным пунктом полноформатного распространения культуры кофун следует считать современный Сэндай. Курганы обнаружены и далее к северу, но число их невелико, размеры — незначительны, погребальный инвентарь — беден. Таким образом, культура кофун занимает фактически еще меньшую территорию, нежели культура яёй. Культура кофун имеет своим центром равнину Нара (33 из 36 крупнейших курганов с периметром более двухсот метров локализуются в районе современной префектуры Нара и города Осака), и к ее ареалу можно отнести территорию, включающую в себя север Кюсю — на юге, и Сэндай — на севере Хонсю.

Археологическая типология обычно выделяет три основных этапа в эволюции курганов.

Ранний кофун характеризуется строительством курганов на естественных возвышениях в районе Кинай (провинции Ямато, Ямасиро, Кавати, Идзуми, Сэццу), откуда они через побережье Внутреннего Японского моря распространяются вплоть до северного Кюсю. Эти курганы подразделяются на два подтипа: квадратно-круглый и квадрато-квадратный. Первый представляет собой круглую в плане конусовидную насыпь (под которой расположена собственно погребальная камера) с несколькими ступенями-платформами и с квадратным (трапециевидным) уплощенным аппендиксом, отходящим от нее. Второй отличается от первого квадратной формой насыпи над погребальным помещением.

Образованная грубо обработанными каменными плитами погребальная камера с глиняным полом сооружалась в углублении, вырытом в той части кургана, которая предназначалась для захоронения. Погребальные камеры этого периода получили название татэана сэкисицу («каменная камера с вертикальным отверстием»), поскольку гроб загружался в нее через отверстие сверху. В погребальной камере находился гроб, выдолбленный из бревна японского кедра (ко:ямаки, Sciadopitus verticulata) длиною от 4 до 8 м. (с течением времени деревянные гробы были потеснены каменными, в конце периода использовались и керамические гробы). Существуют также и погребения, когда гроб располагали не в камере, но захоранивали непосредственно на вершине холма.

Погребальный инвентарь, положенный в гроб и находящийся в камере, включал в себя короны (считается, что они изготовлялись в Корее), бронзовые зеркала (китайского и местного производства), металлическое (в большинстве случаев железное, частично — бронзовое) оружие (кинжалы, мечи, алебарды, наконечники стрел), доспехи, колчаны, орудия труда — железные ножи, топоры, пилы, серпы, гарпуны, крючки (в конце IV в. появляются яшмовые имитации кинжалов, топоров), бусы, магатама (пластины, выполненные из полудрагоценных камней в форме запятой, имевшие ритуальное назначение), браслеты из яшмы и нефрита.

Курганный период был последним (вплоть до Мэйдзи) в японской истории, когда было принято украшать тело «ювелирными изделиями» (кольца, ожерелья, серьги). Впоследствии социально-возрастной статус обозначался с помощью одежды (покроя и цветовой гаммы), причесок (начиная с периода Токугава в связи с усложнением женских причесок вошли в употребление различные гребни и заколки), широкого применения косметики (грима).

У подножия кургана возводилась изгородь из камней, а на склонах его устанавливались глиняные скульптуры — ханива («глиняный круг»), изображающие дома, утварь, музыкальные инструменты, людей, животных. Ханива могли быть выполнены также в виде сосудов и полых цилиндров.

Высота наиболее крупных из обнаруженных образцов ханива составляет 242 см. При весьма тонких стенках сосудов (15–18 мм.) вес такого экземпляра погребальной пластики был равен приблизительно 250 кг.

Ханива выполняли магическую функцию; по всей вероятности, они были призваны охранять могилы предков от проникновения злых духов. Технология их изготовления, а также типологические черты говорят о непосредственной преемственности ханива по отношению к керамике яёй. Сама же идея оформления погребения с помощью глиняных фигур была, как считают некоторые исследователи, подсказана китайскими образцами, наиболее известным из которых является гробница Цинь Ши-хуана.

Одним из репрезентативных образцов (относящихся, правда, к более позднему времени) считается комплекс ханива, обнаруженный при раскопках кургана Тяюсуяма в префектуре Гумма. В этот комплекс входит восседающий на троне мужчина, сидящая напротив него женщина (видимо, его супруга), 12 мужчин в воинском облачении, 12 «придворных» с подвешенными у пояса широколезвийными церемониальными мечами, 12 танцующих женщин. Кроме того, там же обнаружены фигурки лошадей с конюхами, лебедей, петухов.

Производство ханива было массовым. Так, для уже упоминавшегося кургана Нинтоку их было изготовлено около 20 тысяч штук. В более скромных погребениях находят до 200 ханива.

«Нихон сёки» приводит следующую легенду, касающуюся происхождения ханива. В правление Суйнин, когда умер его дядя, приближенные государя были похоронены живьем возле гробницы. В течение нескольких дней, пока были еще живы, они оглашали окрестности своими воплями. После смерти они стали добычей собак и ворон. Суйнин счел этот древний обычай негуманным. Через пять лет скончалась его супруга, и тогда вместо человеческих жертв были использованы их глиняные заменители — ханива.

Эта легенда, по всей вероятности, не имеет ничего общего с действительностью и не обнаруживает никаких археологических подтверждений — в отличие от Китая, ритуал человеческих жертвоприношений в Японии никогда распространен не был. Однако человеку древности (еще в большей степени, чем человеку современному) свойственно желание знать истоки тех или иных важных для его жизни традиций — в данном случае, применению ханива в погребальном обряде. Кроме того, составителям свода было важно показать, что обычаи в Ямато эволюционировали в строну увеличения гуманности. Этим задачам и отвечает данная легенда.

В средний кофун, т. е. начиная приблизительно с V в., курганы строят уже на равнинах. Часто их окружают рвом (иногда двумя или тремя) с водой, значительно увеличивая площадь, занимаемую погребальным сооружением. В наиболее богатых захоронениях присутствуют «дополнительные курганы» (байтё:) — «кладовые», предназначенные для помещения туда погребального инвентаря. Так, в захоронении Арияма, приписываемом «императору» О:дзин, было найдено более трех тысяч металлических мечей и других образцов погребальной утвари. Они демонстрируют увеличение количества предметов, изготовленных на континенте — золотые ушные украшения, керамику типа суэ (имела пепельный цвет, изготовлена на гончарном круге, обжиг проводился в гончарной печи), конскую упряжь, — вытесняющих из погребений каменную утварь местного происхождения и бронзовые зеркала. В районе равнины Нара имеет тенденцию к исчезновению также и погребальная пластика ханива. Сначала на Кюсю (что было связано с непосредственным влиянием курганных захоронений Пэкче), а затем и в центральной части архипелага появляется погребальная камера нового типа («каменная камера с боковым входом» — ёкоана сэкисицу), обеспечивающая доступ туда через боковой вход. Это позволяло совершать подзахоронения.

В поздний кофун, т. е. в VI–VII вв., курганы уменьшаются в размере, но увеличиваются количественно, поскольку они стали использоваться более широким кругом правящей элиты. Появляются целые курганные «кладбища» — некоторые холмы были буквально покрыты круглыми курганами коридорного типа, имевшими в диаметре около 15 метров. Так, в курганном скоплении в Хираояма-сэндзука (неподалеку от Осака) обнаружено около 600 захоронений. Погребальный инвентарь демонстрирует большое разнообразие предметов ежедневного обихода, отражая разницу социального положения и профессиональных занятий (личное оружие — мечи, кузнечные принадлежности). Кроме того, обнаружены украшения и керамические сосуды как континентального (суэ), так и местного (хадзи — бытовые сосуды, изготовленные без применения гончарного круга) типа с остатками пищи, предназначавшиеся, по всей вероятности, для обеспечения существования покойного в ином мире.

Уменьшение размеров курганов меньше коснулось только немногочисленных «императорских» погребений в районе Кинай. По всей вероятности, это свидетельствует о достижении большей степени подчиненности глав местных территориальных и родовых образований верховному правителю, резиденция которого находилась в этом районе. Однако и эти погребения не достигают размеров прежних «царских» курганов. Это говорит о том, что авторитет правителя достигался теперь не только за счет нескончаемого увеличения размеров его усыпальницы. В конце VI в. практически по всей территории архипелага прекращается строительство квадратно-круглых курганов, бывших в течение трех веков зримым символом власти, а на их смену в Кинай приходят в основном квадратные курганы (встречаются и круглые), которые, однако, по своей величине никогда не приближаются к размерам квадратно-круглых.

В то же самое время в середине VII в. начинается строительство нового типа царских погребений восьмиугольной формы. Сираиси Тайитиро:, ведущий специалист по курганному периоду, полагает, что именно к этому типу захоронений относился погребения Дзёмэй, Тэнзи, Тэмму-Дзито: (совместное захоронение) и Момму. Следует особо отметить, что восьмиугольная форма была монополизирована правителями страны. Таким образом, впервые в истории форма кургана начинает маркировать исключительное положение правящего рода (в квадратно-круглых курганах хоронили как самих правителей, так и высшую знать; эти курганы, кроме своих размеров, не имеют, по всей вероятности, других принципиальных отличительных особенностей). Этот факт указывает на безусловное увеличение дистанции между правителем и его подданными, какое бы высокое положение при дворе они ни занимали.

Появление восьмиугольных захоронений знаменует собой серьезные изменения в картине мира. Известно, что цифра 8 имеет особое значение в китайской религиозно-философской традиции. Укажем на то, что именно восемь триграмм (гуа) «Книги перемен» являются одной из основ китайской антропокосмологии. Считалось, что зги восемь триграмм выражают все многообразие явлений феноменального мира. В связи с тем влиянием, которое испытывало в это время Ямато со стороны религиозного даосизма и конфуцианства, цифра 8 становится стандартным обозначением множественности в синтоистских текстах. Кроме того, известно, что навершие трона правителя в VIII столетии было восьмиугольным, что напрямую связано с постоянным эпитетом правителя ясумисиси — «ведающий восемью углами (страны)», что, вероятно, имеет отношение также к акту первотворения, когда божества Идзанаги и Идзанами порождают восемь островов архипелага, в связи с чем одно из древних названий Японии — Ооясима (Восемь больших островов). Совершенно не случайно также, что последующие реформы титулов-кабанэ и чиновничьих рангов имеют своим модулем ту же самую восьмерку. То же самое можно сказать и о «министерствах» (сё:) в Ямато-Японии, число которых, в отличие от Китая, составляло именно восемь (в Китае министерств насчитывалось шесть). Таким образом, цифра 8 становилась атрибутом верховной государственной власти. Наиболее ранним свидетельством этого являются восьмиугольные курганы VII в.

В поздний кофун в конструкции и оформлении курганов обнаруживаются достаточно большие региональные различия. Так, на северном Кюсю ханива вытесняются фигурами из местного туфа, а стены камеры украшаются росписью. Курганы Восточной Японии наследуют с задержкой во времени традиции Центральной Японии V столетия. Там продолжается производство ханива, почти прекратившееся в Центральной Японии. Именно в этом регионе выразительность и разнообразие ханива достигают своего наибольшего расцвета, а количество курганов среднего размера (около 100 м. по периметру) превосходит их количество в Кинай.

Известно около трехсот курганов с росписями в погребальной камере (стены, гробы). Приблизительно 2/3 из них сосредоточены на Кюсю, что может считаться одним из проявлений культурно-территориальной дифференциации. Среди росписей присутствуют различные орнаменты, фигуры людей, животных, оружие (колчаны, стрелы, луки, мечи, щиты, копья). Многие изображения — красного «священного» цвета (цвет солнца и крови, т. е. жизни), они выполнены с помощью сульфида ртути. Самым известным погребением с росписью считается курган Такамацудзука (префектура Нара), датируемый концом VII в. Его диаметр составляет 18 м., высота — 5 м. На потолке погребальной камеры нарисовано звездное небо. На стенах — мифические животные (боги-охранители четырех сторон света). На восточной стене — солнце и синий дракон, окруженные четырьмя мужскими фигурами с одной стороны и четырьмя женскими — с другой. Западную стену украшают луна и белый тигр, также окруженные восемью фигурами мужчин и женщин. На северной стене изображено мифическое животное сюаньву (яп. гэмпу, гибрид змеи с черепахой). Несохранившаяся роспись южной стороны, видимо, должна была представлять собой птицу-феникса (судзаку — «красный сокол») — четвертого представителя животно-мифологического мира, соотносимого в китайской традиции со сторонами света. Погребальный инвентарь кургана был почти полностью разграблен. Стенные росписи Такамацудзука имеют прямые параллели с росписями корейских курганов.

Особое место в истории курганного периода занимает Идзумо. Восприняв саму идею курганных захоронений, район восточного Идзумо, продолжал, тем не менее, сохранять свою культурную идентичность вплоть до второй половины VI в. Наиболее распространенным там типом кургана был квадратный. Однако начиная с этого времени традиция строительства квадратных курганов прекращается — Идзумо входит в состав Ямато (хотя и с сохранением особого статуса).

Подчинение Идзумо в символической форме отражено в повествовании «Кодзики», где воинственный принц Ямато-такэру («богатырь из Ямато») побеждает богатыря Идзумо. «Когда вошел Ямато-такэру в пределы земли Идзумо, то замыслил убить Идзумо-такэру и завязал с ним дружбу. Тайком изготовил поддельный меч из красного дуба, привязал к поясу, и они вместе пошли купаться в водах реки Хи. Ямато-такэру вышел из реки раньше, взял меч, который отвязал Идзумо-такэру, и себе его привязал, сказав: „Обменяемся-ка мечами“. Потом из реки вышел Идзумо-такэру и привязал к поясу поддельный меч Ямато-такэру. Тут Ямато-такэру стал его раззадоривать, говоря: „Давай-ка биться на мечах“. Взялись они за свои мечи, чтобы их вынуть, но Идзумо-такэру не смог вытащить свой поддельный меч. Тогда Ямато-такэру выхватил свой меч и зарубил Идзумо-такэру» (пер. Л.М. Ермаковой).

Процедура похорон в кургане включала в себя, по крайней мере, два ясно выраженных этапа.

1) Могари (временное захоронение). После смерти правителя или же другого лица высокого статуса сооружалось специальное помещение (могари-но мия — «временный погребальный дворец»), в которое помещались останки усопшего. Срок нахождения там тела мог продолжаться весьма долго — до нескольких лет, причем он возрастал в зависимости от социального статуса покойника. В это время строилось постоянное место успокоения — курган, а в могари-но мия проводились различные ритуалы, призванные умиротворить душу покойного, подготовить ее к переселению в иной мир, обеспечить переход магических потенций усопшего к его преемнику.

В условиях, когда порядок престолонаследования был фактически не определен, время проведения ритуалов в могари-но мия использовалось для составления различных политических комбинаций. Общая тенденция заключается в том, что «нормальным» является такое развитие событий, когда постоянное захоронение должно предшествовать восхождению на трон нового правителя. Нарушение же этого правила свидетельствует о серьезных проблемах, возникших при определении престолонаследника. При проведении похорон (ритуалов, им сопутствующих) главным лицом, ответственным за их проведение, должен был быть престолонаследник (что, по всей вероятности, было самым непосредственным образом связано с функцией правителя как верховного жреца).

Чем более упорной была борьба за престол, тем более длительным был разрыв между временным и постоянным захоронениями (средним минимальным сроком нахождения останков покойного правителя в могари-но мия было 18 месяцев). Особенно показательными в этом смысле являются события, связанные со смертью Бидацу (разрыв составляет 5 лет и 8 месяцев). Открытое противостояние между предводителями родов Сога и Мононобэ проявляется именно в тот момент, когда оплакивают Бидацу, находящегося во временной усыпальнице. «Нихон сёки» сообщает; «Сога-но Умако обнажил меч и произнес прощальное слово. Мононобэ-но Мория рассмеялся и сказал: „Он словно воробей, проткнутый стрелой“. Затем Мононобэ-но Мория с трясущимися руками и ногами произнес прощальное слово. Сога-но Умако засмеялся и сказал; „Нужно на него колокольчик повесить“. С этого времени стала расти вражда между двумя министрами». Кроме того, после смерти Бидацу объявился «незаконный» претендент на престол в лице принца Анахобэ. Местом его «преступной» деятельности также становится могари-но мия. Хроника приписывает ему попытку силой проникнуть во временную усыпальницу и овладеть вдовой государя. Таким образом, временная усыпальница была тесно связана с событиями политической истории.

Особенным размахом отличались, естественно, ритуалы, приуроченные к смерти правителя. Сама ритуальная процедура в могари-но мия проводилась в несколько этапов. Ритуал состоял из четырех основных компонентов: возглашение плачей, совершение приношений пищей (приготовлялась на отдельном очаге), возглашение превозносящих достоинства покойного «эпитафий», исполнение ритуальных песен и танцев. Наиболее общий социально-политический смысл этих обрядов, в отправлении которых участвовали представители основных социальных групп, состоял в проявлении верности и лояльности по отношению как к прежнему правителю, так и к вновь избранному.

Поэтическая антология «Манъё:сю» (вторая половина VIII в.) донесла до нас немало образцов плачей. По этим поздним плачам можно составить определенное представление и о характере более ранних образцов. Вот, например, принадлежащий прославленному придворному поэту Какиномото Хитомаро (вторая половина VII в.) плач по принцу Хинамиси (букв. «Ставший в ряд с солнцем», старший сын Тэмму и Дзито:, умер в 689 г.), сочиненный в то время, когда тело принца находилось во временной усыпальнице. «В начале Неба и Земли в долине реки небесной восемь сот, тысяча целая богов собрались, собрались-расселись, божественно решая, решили: небоосвещающая богиня-солнце пусть правит Небом; страною тростниковых зарослей и тучных колосьев до тех пор, пока не соединятся Небо и Земля, пусть правит дитя божеств [принц Хинамиси]. Раздвинув-растолкав восемь слоев небесных облаков, сын солнца, сияющего высоко, спустился божественно во дворец Киёмихара в Асука, в расстеленную [перед правителем] страну, которой божественно-грузно правила государыня [Дзито:]. Но раскрылись двери пещеры небесной, и поднялся [Хинамиси] к божествам, поднялся-успокоился. Если бы наш господин, кровный принц повелевал Поднебесной, весенние цветы зацвели, полная луна засверкала, люди четырех сторон уповали на тебя, как на большой корабль, просили-ждали дождя с небес. Отчего же ты, почему пребываешь на холме Маюми во дворце-усыпальнице, высоко поднявшемся? Каждое утро ожидаем приказа, но напрасно — уже столько дней-ночей прошло… А потому люди твоего дворца не знают, куда им идти».

В этом плаче в сублимированной форме излагается содержание некоторых основных синтоистских мифов, связанных с основанием правящей династии (подробнее см. главу «Картина мира»).

2) Постоянное захоронение в кургане. Прежде всего следует отметить, что обычай повторного захоронения не является принадлежностью только японской культуры и был широко распространен в Юго-Восточной Азии (например, у даяков Борнео), хотя постоянное захоронение совершалось там в могиле, без возведения кургана.

Конкретных сведений о характере этой процедуры в Ямато почти не имеется. Какое-то представление хотя бы о ее масштабах могут дать записи VIII в. (716 г.) в хронике «Сёку нихонги», которые говорят о процессии (численностью более чем в тысячу человек), направляющейся ночью к месту постоянного захоронения принца крови Сики. В самом общем виде процедура переноса останков в курган означала переселение в иной мир. Поскольку смерть государя или же члена государевой семьи осмыслялась как «поднятие к божествам» или «божественное поднятие» (камуагару), то архитектоника кругло-квадратного курганного сооружения получает космологическое объяснение. Поскольку вслед за китайской космологической традицией японцы мыслили землю квадратной, а небо — круглым, то сам акт захоронения в круглой части кургана должен был символизировать переселение на небо. Знаменитый исследователь японской древности Хори Итиро подсчитал, что подавляющее большинство упоминаний о пути покойного в иной мир связано, согласно «Манъё:сю», с верхом (сокрытие в горах, облаках, подъем на небо). Что касается мифологической части сводов «Кодзики» и «Нихон сёки», несущих в себе очень древние пласты религиозных представлений, то там покойный зачастую отправляется за море, скрывается на острове. Такое изменение в картине мира (вытеснение горизонтальной разметки вертикальной) объясняется постепенным вытеснением представлений автохтонных обитателей архипелага (потомков австронезийцев с их «морской» горизонтальной разметкой мира) представлениями потомков переселенцев с Корейского полуострова (вертикальная разметка мира). В первую очередь это касается письменной культуры, фиксирующей прежде всего реалии господствующей культуры (культуры политической элиты).

По всей вероятности, погребальная камера моделировала страну мертвых (ёмоцукуни), фигурирующую в заключительной части мифа об Идзанаги и Идзанами — творцах островов Японского архипелага. На эту мысль наталкивают, в частности, находки в курганах косточек персика. Дело в том, что когда Идзанами скрылась в стране мертвых, то Идзанаги нарушил ритуальный запрет смотреть на нее, и тогда его стали преследовать змеи-громовники. Он смог спастись, бросив в них плоды персика. Поскольку персик известен в даосизме как чудесный плод, который, в частности, способен оборонить от злых духов, то резонно заключить, что и синтоистский миф, и устройство курганов испытали на себе его сильное влияние.

Вместе с усилением китайского влияния и иерархическим упорядочиванием государственной жизни усиливается регламентация и единообразие похоронного обряда, в результате чего начиная с VI в. умершему правителю, в соответствии с китайской практикой, присваивается посмертное имя. Сначала это было многосоставное «имя японского типа», начиная с периода Нара — китайского (состоит из двух иероглифов). Кроме этого, вводятся керамические гробы китайского образца, проведение могари запрещается (за исключением самого правителя и принцев крови, что может считаться подтверждением возрастающего влияния правящего рода, поднимающего свой престиж за счет монополизации определенной процедуры погребального обряда). Регламентируются также размеры погребений и количество дней, необходимых для их постройки (эти ограничения не касаются гробниц самих правителей): так, гробница принца должна была быть построена за 7 дней (при количестве работников в 1000 человек).

В исторической перспективе в японском погребальном обряде преобладающим становится все-таки буддийский ритуал трупосожжения. Следует, однако, иметь в виду, что буддизм накладывается на уже сформировавшиеся представления о пути покойного. Поэтому и вертикальный дым погребального костра однозначно истолковывается как путь души наверх — на небо, в горы, к местообитанию божеств и предков.

Династийная хроника «Вэй-чжи» обычно считается самым надежным из всех китайских источников относительно древних обитателей Японского архипелага. Она была составлена около 297 г. и охватывает период с 220 до 265 г. Несмотря на краткость (около 2000 иероглифов) и идеологическую ангажированность, ее сообщение о людях Ва (японцах), помещенное в главе о «восточных варварах», практически всегда используется для реконструкции социальной и политической ситуации на архипелаге. Однако, как нам представляется, в условиях полного отсутствия других письменных свидетельств это скорее напоминает акт историографического отчаяния, чем исследовательской стратегии. Данные «Вэй-чжи» не могут быть перепроверены по другим источникам, а некорректность тех ее сообщений, которая ясна из соображений общего характера, заставляет сомневаться и в достоверности остальных. Мы не утверждаем, что вся информация «Вэй-чжи» относительно протояпонцев является фикцией, но считаем, что в настоящее время мы лишены сколько-нибудь надежных доказательств ее достоверности.

Так, в частности, непрекращающиеся попытки отследить описываемый «Вэй-чжи» маршрут на Японские острова не приносят никакого положительного результата (хроника определяет расстояние от Корейского полуострова до страны Ва в 3000 ли, что соответствует более чем 1300 км.; фактическое расстояние составляет менее 200 км.). Сомнительно также утверждение хроники об обычае людей Ва татуироваться, поскольку ко времени, когда мы обладаем более достоверными сведениями, нет никаких намеков на существование такого обычая (поскольку татуировка считалась в Китае атрибутом «варварских» народов, то «Вэй-чжи» с легкостью приписывает Ва этот обычай). Этой же цели отвечает утверждение об обычае есть руками и ходить босиком. Более чем странным выглядит сообщение о существовании «рынков», которые контролируются государством (государственный контроль над рынками был свойством китайской жизни; люди Ва еще не достигли к этому времени такой степени организации общества). Аналогичным образом следует трактовать сообщение о человеческих жертвах, приносимых во время ритуала погребения правителя (в Китае такой обычай действительно существовал, в Японии — никогда). Таким же фантастическим является утверждение о том, что многие люди Ва живут более ста лет.

Исходя из традиций китайского официального летописания, мы считаем, что основной причиной, по которой отчет о людях Ва вообще появился в «Вэй-чжи», является указание на принесение царицей Химико дани Вэйской династии (238 г.) и получение там инвеституры. В связи с этим задачей летописца было показать, что люди Ва сильно уступают в части культурности китайцам, но в то же время не настолько дики, чтобы не принимать на себя благодати китайского императора.

Однако поскольку все-таки существует длительная традиция привлечения хроники «Вэй-чжи» к историческим реконструкциям относительно обитателей Японского архипелага, мы приводим основные ее положения.

Согласно «Вэй-чжи», обитатели архипелага живут на отличающихся теплым климатом гористых островах, где они занимаются возделыванием риса, конопли и тутового дерева, а также используют железные орудия, хотя и в небольшом количестве. В земле Ва насчитывается более тридцати «стран», в которых наблюдается явление, которое мы назвали бы социальной стратификацией: люди высокие имеют по четыре-пять жен, люди более низкого положения — две-три; одни люди считаются подданными других. В этих «странах» собираются налоги, а также устроены «рынки», где производится обмен товарами под надзором властей. Особо выделяется одна из этих стран — Яматай, которая главенствует над остальными и даже имеет там своих наместников, дабы держать эти страны «в страхе и ужасе».

Данные о «политической истории» Ва, сообщаемые «Вэй-чжи», гласят, что после периода длительных войн между государствами, которые управлялись мужчинами, престол Яматай заняла девственница по имени Химико (Пимико), которая обладала магическими способностями и не показывалась людям на глаза. У нее был младший брат, который выступал в качестве медиума, помогая ей тем самым в делах управления. После смерти, последовавшей в 248 г., она была похоронена в огромном кургане.

Местоположение Яматай и соотношение Химико с историческими фигурами, упоминаемыми в японских нарративных источниках более позднего времени, является предметом постоянной научной и околонаучной дискуссии. И если единственным приемлемым кандидатом для Химико является Дзингу: (поскольку японские письменные источники сообщают только об одной женщине-правительнице, хотя, согласно данным сводов, она и не прошла церемонии интронизации), то с локализацией Яматай дело обстоит сложнее. В разное время историки склонялись то к северному Кюсю, то к равнине Нара, пытаясь найти при этом какие-то археологические подтверждения. В настоящее время более авторитетной считается вторая точка зрения. Однако следует иметь в виду, что вся дискуссия относительно Яматай строится на основании одного упоминания в «Вэй-чжи». Поэтому поиски Яматай несколько напоминают попытки локализации Атлантиды, о которой также содержится одно-единственное упоминание у Платона.

Не связывая проблему формирования раннеяпонской государственности ни с Яматай, ни с Химико, мы также придерживаемся мнения о равнине Нара как о центре формирования протояпонской государственности, поскольку к III в., как свидетельствуют археологические данные, север Кюсю в определенной мере утрачивает свое технологическо-культурное преимущество в качестве региона-донора, и распространение кругло-квадратных курганов идет именно из района Кинай на Кюсю (т. е. оттуда, где культура рисосеяния получила в результате наибольшее развитие), а не наоборот. Раскопки, проводимые в районе Осака-Нара-Киото, демонстрируют наличие там развитого и высокоспециализированного типа хозяйствования: поселений земледельцев, гончаров, рыбаков, солеваров, кузнецов. Наличие в крупных скоплениях кофун отличных по своему погребальному инвентарю курганов разных форм и размеров свидетельствует о далеко зашедшем процессе социальной и имущественной дифференциации. Тем не менее, север Кюсю продолжал играть значительную роль в культурной, хозяйственной и политической жизни Ямато благодаря частым контактам с материковой цивилизацией, высокому культурно-технологическому уровню населения, наличию месторождений железосодержащего песка.

На всем протяжении японской истории (вплоть до Мэйдзи) Кюсю продолжал занимать особое положение в составе японского государства. Это наложило серьезный отпечаток и на самосознание жителей острова. Даже в настоящее время, когда гомогенность японского населения достигла чрезвычайно высокой степени, на Кюсю существует движение (не пользующееся, правда, никакой популярностью), которое выступает за автономию острова.

Поселения периода кофун демонстрируют возросшую социальную стратификацию. В период яёй все люди из одной общины жили на одной территории, окруженной рвом с водой. В курганный период выделяются «управляющие», которые основывают обнесенные изгородью усадьбы, стоящие отдельно от основного поселения — точно так же, как и курганы, вынесенные за пределы кладбищ для «простолюдинов». Жилища последних явно подразделяются на несколько типов по размеру и конструкции (наземные, полуземлянки), которым, по всей вероятности, соответствуют и разные типы захоронений (могилы различной площади и с разным похоронным инвентарем).

Площадь поселений периода кофун значительно возрастает по сравнению с предыдущим периодом. Так, площадь одного из наиболее крупных поселений времени яёй Карако-Каги составляет 22 тысячи кв. м. Площадь же поселения курганной эпохи Макимуку, расположенного на территории той же самой префектуры Нара, равняется одному квадратному километру. Макимуку, по всей вероятности, представляло собой центр схождения многих торговых путей, о чем свидетельствует большое количество керамики, завезенной из других регионов (около 15 %).

Несмотря на существующие региональные отличия в типах курганов и содержащейся в них погребальной утвари, длительность существования самой этой традиции (в Восточной Японии строительство курганов начинается и заканчивается позже, чем в Западной), принципиальное единообразие курганов на столь значительной территории достойно удивления. Оно свидетельствует о быстроте распространения культурно значимой информации на всей территории государств Ямато. Механизмы передачи этой информации, причины их высокой эффективности не могут считаться выясненными на данный момент. Ключ к ответу на этот вопрос следует, видимо, искать в нескольких направлениях: особенностях властных отношений; высокой плотности населения; условиях расселения, способствующих быстрому прохождению сигнала; готовности населения к усвоению новой информации. Пока же мы лишь указываем на проблему и отмечаем, что и впоследствии в определенных областях японская культура продемонстрировала свои высокие потенции в части информационной проводимости.

За период кофун Япония претерпела очень значительные изменения социального и культурного порядка. Период кофун демонстрирует значительную социальную и имущественную дифференциацию, выделение непроизводительного слоя «управляющих», высокую степень отчуждения труда (трудовая повинность). В результате разрозненные общины времени яёй были объединены под властью правителей Ямато, обосновавшихся в районе Кинай. Это стало возможным ввиду опережающего технологического развития этого региона: увеличивавшейся продуктивности хозяйства благодаря усовершенствованию ремесленнических и агротехнических навыков, более широкому применению металлического оружия и орудий труда (металлические серпы, лопаты и мотыги с железной окантовкой), активным контактам с континентом (прежде всего с государствами Корейского полуострова).