История древней Японии

Глава 6 Письменные источники по ранней истории Японии

Поскольку дальнейшее изложение основывается уже не только (и не столько) на археологическом материале, мы должны рассмотреть проблему распространения письменности в Японии, а также определить специфику (т. е. границы допустимого использования) тех письменных источников, с которыми нам приходился иметь дело при реконструкции историко-культурного процесса. Следует при этом оговориться, что взгляды на данную проблематику значительно изменились в последнее время, что связано как с появлением новых данных (особенно это касается надписей на деревянных табличках моккан), так и с переосмыслением прежних.

Наиболее ранние данные эпиграфики, свидетельствующие о знакомстве обитателей архипелага с китайской письменностью, относятся еще к периоду яёй. Это не слишком многочисленные надписи на бронзовых зеркалах, произведенных в самом Китае и на Корейском полуострове. Несколько позже, с середины яёй, подробные зеркала стали изготавливаться и на территории Японского архипелага. Подавляющее большинство таких зеркал находят в захоронениях. Надписи на зеркалах представляют собой, как правило, род заклинательных текстов даосского содержания. Поскольку зеркало является моделью солнца, то многие из них украшают надписи, прославляющие солнце. Например: «Если солнце будет светить, то в Поднебесной будет очень светло». При этом считается, что все надписи на изготовленных на территории Японии зеркалах имеют прямые китайские прототипы, а формы многих знаков настолько искажены, что возникают совершенно справедливые сомнения в умении их изготовителей читать эти надписи.

Не подлежит сомнению, что среди переселенцев с материка были люди, владевшие письменностью. Однако стадиальное состояние японского общества было таково, что оно не обладало потребностями (управленческими, религиозными, технологическими) в сколько-нибудь широком применении письменности. Происхождение эпиграфики на бронзовых зеркалах может быть истолковано двояким образом (при этом данные интерпретации не исключают друг друга). Во-первых, надписи на зеркалах могли быть сделаны переселенцами, которые какое-то время сохраняли свою культурную идентичность, а затем в значительной степени утеряли ее, растворившись в местной культуре и социуме. Во-вторых, японские мастера могли копировать китайские зеркала, употребляя иероглифику в качестве элемента орнаментального украшения, не понимая смысла написанного. В любом случае этот тип письменных источников полностью зависим от своих китайских прототипов (вплоть до датировок по китайским девизам правления) и отражает реалии тогдашнего японского (протояпонского) общества в минимальной степени.

В условиях удаленности от Китая, когда информация оттуда поступала спорадически, наблюдается определенное отставание знаний обитателей архипелага от развития событий на континенте. Так, в 1986 г. неподалеку от современного Киото было обнаружено зеркало, которое датируется четвертым годом девиза правления Цзин-чу (240 г.), в то время как в реальности этот девиз правления был изменен годом раньше.

Именно потому, что реальной потребности в употреблении письменности еще не существовало, эпиграфика не получает сколько-нибудь серьезного развития вплоть до второй четверти VII в. Немногочисленные исключения представляют собой надписи на мечах и буддийских статуях, которые, однако, по сравнению с зеркалами представляют собой намного более важный источник для исторических реконструкций.

Железные мечи с надписями находят в курганных захоронениях. Эти мечи датируются, как правило, V в. С бронзовыми зеркалами из погребений их объединяет то, что надписи на мечах тоже не были предназначены для того, чтобы быть читаемыми людьми. Таким образом, целью всех имеющихся надписей этого времени была коммуникация с некими потусторонними силами, а это показывает, что письменность еще не стала медиатором, опосредующим отношения между людьми. Источниковедческая ценность этого типа эпиграфики заключается в том, что она отражает реалии собственно японского общества (титулатура правителя, имена собственные, социальная номенклатура). Лингвистические особенности надписей на мечах указывают на начало процесса адаптации китайского языка для нужд японского (при этом угадывается роль корейского языка как посредника между китайским и японским). Не прямая имитация, а некоторое переосмысление исходных реалий говорит об окончании этапа слепого ученичества. Следует, однако, помнить, что находки мечей с надписями исчисляются единицами.

После обнаружения знаменитого меча из Инарияма (1978 г., подробно см. о нем в главе «Формирование государства Ямато») с надписью из 115 иероглифов, на предмет наличия на них надписей было проверено около 300 мечей, находящихся на хранении в Археологическом институт города Касихара. Несмотря на применение съемки в инфракрасном излучении, результаты оказались обескураживающими: не было обнаружено ни одной надписи. Получается, что наличие надписи на мече следует рассматривать не как правило, а как исключение.

Опыт эволюции протояпонского общества показывает, что оно было в состоянии достигнуть достаточно высокого уровня самоорганизации (значительная социальная дифференциация, строительство курганов и ирригационных сооружений и т. д.) и без сколько-нибудь широкого применения письменности. Потребность в ней резко увеличивается только тогда, когда с середины VII в. японская правящая элита берет курс на построение государственности по китайскому образцу. Несмотря на то что они подвергались основательной ревизии (как сознательной, так и бессознательной), заимствования носили системный характер. Поскольку же управление в Китае осуществлялось с помощью детально разработанных правил по оформлению государственной документации, государство Ямато также восприняло письменность как одно из основных условий существования «цивилизованного» и сильного государства.

В отличие от предыдущего периода основной особенностью такого типа коммуникации является то, что адресантом и адресатом здесь выступает человек (различные государственные ведомства). Это не может не вызвать серьезных изменений как в самой сути письменных сообщений, так и в их форме. Вместо «вечного» материала (железо, бронза) входят в употребление сравнительно недолговечные дерево и бумага. Несмотря на свою непрочность, эти материалы представляют собой совершенно другие возможности в смысле легкости нанесения письменных знаков (операция кодирования) и тиражирования информации (копирование документов). Сохранность информации во времени определяется отныне не прочностью исходного материала, а особенностями его социального функционирования (частота переписывания, условия хранения готовых текстов). Несмотря на параллельное бытование эпиграфики (металлические таблички в захоронениях и надписи на погребальных урнах кремируемого, погребальные стелы, надписи на буддийских статуях) и письменных памятников на дереве и бумаге, с течением времени именно бумага становится основным носителем письменной информации. Однако на первом этапе функционирования государства, управление которым осуществляется с помощью письменности, значительная роль принадлежали дереву как носителю письменных знаков.

Практически полное отсутствие эпиграфики, относящейся к периоду до VIII в., всегда вызывало сильное удивление специалистов, подпитывая постоянно возникавшие вопросы относительно происхождения, степени аутентичности и реального функционирования первых нарративных памятников, ибо казалось, что степень распространения письменной культуры вплоть до VIII в. близится к нулю и ограничивается чрезвычайно узким кругом лиц. До сравнительно недавнего времени наши знания о ранней истории Японии ограничивались материалами чисто материальной культуры, а также сведениями, почерпнутыми из нарративных памятников — «Кодзики» и «Нихон сёки». Теперь, однако, мы располагаем и значительным объемом эпиграфического материала. Мы имеем в виду надписи на деревянных табличках — моккан.

Такая табличка представляет собой дощечку (ее размер колеблется в пределах 10–25 см. в длину, 2–3 см. в ширину и нескольких миллиметров в толщину). Размеры дощечки определяют и длину сообщения (сообщений, переходящих с одной таблички на другую, не зафиксировано).

Данный тип эпиграфики был известен в Китае и Корее. В Китае эти таблички получили распространение еще до новой эры. В отличие от Японии, было принято нанизывать их на шнур (т. е. они могли вмещать информацию теоретически неограниченного объема), а изготавливались они не из дерева, а из бамбука, имея стандартный размер в 30 или 45 см. Однако в связи с распространением бумаги и удешевлением ее производства в первых веках новой эры употребление бамбука в качестве носителя письменной информации постепенно сходит в Китае на нет, хотя в Корее использование таких табличек продолжается еще некоторое время. Именно из Кореи они и пришли в Японию.

Раскопки, проводившиеся с 1961 г. в Нара, позволили сделать заключение о весьма широком распространении этого типа эпиграфики: к настоящему времени в 250 разных местах обнаружено более 200 тысяч табличек. Самые ранние таблички датируются второй четвертью VII в. Наибольшее количество находок концентрируется в столицах — Фудзивара (служила резиденцией правителей Ямато в 694–710 гг.; около 5 тысяч находок) и Нара (710–784). При строительстве магазина в Нара в 1988 г. были обнаружены остатки усадьбы принца Нагая (684–729, влиятельный царедворец в правление Сё:му, внук Тэмму; подробно о нем см. главу «Политическая история»). При ее раскопках было открыто наиболее масштабное скопление табличек — около 50 тысяч, которые датируются 711–716 гг. Встречаются моккан и на периферии государства. Так, в Иба, префектура Сидзуока, было обнаружено 100 моккан; в префектуре Акита — 204; находки в Симоцукэ, префектура Тотиги, также имеют массовый характер. Всего же вне района Кинай моккан были найдены в 19 местах (поскольку каждый сезон приносит новые находки, эти цифры к моменту публикации данной книги, несомненно, возрастут).

Подавляющее большинство моккан так или иначе связаны с функционированием государственного аппарата (в центре или на местах: переписка между самими центральными ведомствами, между центром и местными органами власти — управлениями провинций, уездов, почтовыми дворами).

Изготовители моккан использовали по крайней мере четыре свойства дерева: его относительную легкость, прочность, возможность повторного использования (прежняя запись соскабливалась и наносилась новая) и доступность.

Поскольку использовались чиновниками очень широко, их нередко называли «служителями ножа и кисти», имея в виду основные «письменные» принадлежности, которыми они пользовались чаще всего.

К настоящему времени известны несколько типов надписей на моккан. В наиболее общем виде их можно подразделить на три типа: товарные бирки, сообщения, учебные тексты.

Товарные бирки — это наиболее лапидарная разновидность моккан, но одновременно и самая массовая. На товарных бирках указывался вид продукции, ее количество, отправитель и получатель. Эти бирки прикреплялись к грузу, который отправлялся в вышестоящие инстанции в качестве налога. Кроме того, такие бирки придавались уже прибывшим налоговым поступлениям в столице при их сортировке и направлении на склады.

«Сообщения» с содержательной точки зрения можно подразделить на несколько типов.

1) Распоряжения вышестоящего ведомства нижестоящему ведомству или чиновнику (основной массив — вызов государственным органом чиновника к месту службы, т. е. «повестки»). Например, вызов писцов в такое-то место и в такое-то время с приказом начать копирование сутры. После того как моккан доходили до адресата и поименованные в распоряжении лица прибывали к месту службы, эти моккан выбрасывались.

2) Донесения от нижестоящего ведомства (чиновника) вышестоящему (главным образом о прибытии чиновника или крестьянина к месту службы или несения трудовой повинности, а также о доставке груза).

3) Запросы одного ведомства по отношению к другому о доставке какого-либо товара (груза, продукта).

4) Послания, сопровождающие отправку груза в ответ на запрос.

5) Послания, удостоверяющие получение груза.

6) Разрешения на вывоз груза через ворота столичного дворца или же другого пункта проверки (заставы).

7) Удостоверения о прохождении груза через ворота дворца или же другого пункта проверки (заставы).

8) Объявления, выставляемые на дорогах (о розыске вора, пропаже ребенка или домашнего скота).

Таким образом, подавляющее большинство этого вида моккан («сообщений») связано с перемещением грузов или людей.

Кроме того, имеются тексты на моккан, использовавшиеся в процессе обучения (выдержки из произведений китайской философской мысли, изящной словесности, выписки из японских законодательных сводов, «домашние задания» по иероглифике и т. д.). К настоящему времени идентифицированы моккан, содержащие отрывки из «Цяньцзывэнь» («Текст в тысячу иероглифов», который использовался в процессе школьного обучения во всех странах, где получила распространение китайская письменность), «Луньюй», «Лаоцзы», «Вэнь-сюань» (литературно-поэтическая антология, составленная в VI в.), сборник сочинений VII в., представленных китайскими чиновниками во время проведения конкурсных экзаменов на занятие должности, и некоторые другие тексты, традиционно использовавшиеся в Китае в качестве учебных пособий. Особый интерес представляют находки с фрагментами японских законодательных сводов VIII в., что свидетельствует об их реальном участи в информационном обороте. Кроме того, обнаружены моккан, на которых низкоранговые чиновники повторно переписывали уже готовые документы делопроизводства. Это показывает, что обучение чиновников осуществлялось не только с помощью произведений китайской классики и японских законодательных сводов, но и с помощью документов текущего делопроизводства. «Учебные» моккан найдены не только в столицах, но и на периферии государства, что свидетельствует о достаточно широком проникновении письменности в среду не только столичного, но и провинциального чиновничества. Только при этом условии мог успешно функционировать государственный аппарат Японии VII–VIII столетий, производивший впечатляющий объем письменной информации (об объеме письменной информации см. главу «Государство и информационные процессы»).

Моккан представляют собой особую историческую ценность, поскольку они не были предназначены для длительного публичного функционирования (наиболее типичные места их находок — древние помойки, водосточные канавы) и потому не являлись продуктом целенаправленного редактирования, подчиненного определенным идеологическим задачам, с неизбежно возникающими в таком случае искажениями (вся документация, считавшаяся государством важной и предназначавшаяся для длительного хранения, переписывалась на бумагу). Места находок моккан локализуются главным образом возле императорского дворца, усадеб аристократов, наиболее крупных буддийских храмов, рынков, государственных учреждений в провинции.

Открытие моккан позволило разрешить некоторые частные проблемы, представлявшие в течение длительного времени предмет для дискуссий. Так, теперь окончательно признаны необоснованными данные «Нихон сёки» о существовании уездов до 670 г. — эта административная единица была образована только в начале VIII в. вместе с введением в силу законодательного свода «Тайхо: рицурё:» (701 г.), — моккан не употребляют этого термина до обнародования свода. Поскольку датировки на моккан не используют девизов правления вплоть до начала VIII в., зафиксированные в «Нихон сёки» девизы VII в. считаются теперь большинством исследователей фиктивными. Данные моккан позволили также сделать заключение о существовании в VII в. таких должностей в государственном аппарате, о которых нам было неизвестно ранее. Кроме того, моккан позволил и намного лучше представить себе реально функционировавшую налоговую систему, проследить пути прохождения товарных потоков.

Пик использования моккан приходится на VIII в. Вместе с ослаблением централизованного государства и удешевлением бумаги их использование в государственных учреждениях практически прекращается.

В функционировании письменности применительно к государственным нуждам можно выделить два аспекта: синхронный и диахронный. К синхронному относится информация на моккан, регистрирующая реалии экономической и социальной жизни государства, а также активная законотворческая деятельность («автопортрет государства»), к диахронному — мифологическо-летописные своды («автобиография государства»).

Во втором случае «государство» понимается главным образом как совокупность взаимоотношений между несколькими наиболее влиятельными родами, чье прошлое и является объектом рассмотрения мифологическо-летописных сводов. В выборе именно этого объекта описания состоят принципиальные ограничения, изначально присущие официальным хроникам, представляющим собой определенный идеологический конструкт.

Стремление приобщиться к настоящей «цивилизации» (которая однозначно ассоциировалась с Китаем) диктовало потребность в соответствующем письменно закрепленном оформлении государственности, реализованном в последовательном составлении законодательных сводов и исторических летописей.

Как и в любой другой культуре, обращение к истории служило для двора (впоследствии — для страны и этноса) средством самоидентификации. Каждое событие прошлого в силу его принципиальной уникальности и неповторимости «работает» именно в этом направлении. Поэтому время составления мифологическо-исторических сводов совершенно не случайно совпадает с фактическим переименованием страны. Если до VIII в. японцы называли свою страну «Ямато» (видимо, название племени, на основе которого и сформировалась ранняя государственность, или же топоним в Центральной Японии), то в 702 г. мы впервые встречаемся с термином «Япония» — «Нихон» («Ниппон»), что буквально означает «Присолнечная [страна]» (о переименовании страны подробно см. главу «Формирование общегосударственной идеологии»).

Первым из полностью дошедших до нас сочинений «исторического» свойства является «Кодзики». По тексту этого памятника хорошо видно, что официальная история понималась прежде всего как история государства, персонифицировавшегося в истории правящего, а также других могущественных родов.

Установление права контроля над прошлым дается государству с большим напряжением. Это связано с тем, что к моменту составления мифологическо-летописных сводов уже существовала достаточно развитая (по преимуществу устная) «историческая» традиция.

Разумеется, это не была «история» в государственном толковании: под «историей» в этом случае понималось «бывшее», имеющее отношение к происхождению того или иного конкретного рода. И чем более древним оно являлось, тем более прочными позициями должны были обладать его представители в современной социальной структуре. Именно поэтому информационная пирамида «Кодзики» имеет своим основанием прошлое — описание событий «ближней истории» ограничивается генеалогическим древом правящего дома.

Таким образом, идеологический контроль над прошлым приравнивался к контролю над настоящим, а время осознавалось как континуум, имеющий неодинаковую ценность в различных своих отрезках. Следствием такой ценностной ориентации стало стремление государства монополизировать контроль над прошлым, т. е. миром предков. Поэтому «историческая дисциплина» в Японии всегда была через культ предков накрепко связана с синтоизмом.

Эпоху Нара, когда создавались мифологическо-исторические своды, сточки зрения общей направленности мысли вполне можно определить как время господства исторического сознания. Свод «Кодзики» был первым, но далеко не последним сочинением такого рода. Практически все имеющиеся в нашем распоряжении нарративные прозаические тексты этой эпохи можно квалифицировать как исторические, т. е. такие, где хронологическая последовательность является основным структурообразующим принципом построения текста. Всякий объект описания рассматривался во временном аспекте, а те явления, которые в историческом свете отразить было невозможно, не становились, как правило, объектом изображения.

В период составления «Кодзики» устная передача историко-генеалогической информации сосуществовала с письменной. Первый нарративный памятник еще в полной мере несет на себе печать дописьменной культуры — сама письменность в нем выступает не только как инструмент порождения нового текста, но и как средство фиксации текстов, уже сложившихся в устной традиции.

В предисловии к «Кодзики» сообщается, что после кровопролитной междоусобицы трон занял Тэмму, а состав правящих кругов претерпел существенные изменения, в связи с чем возникла необходимость пересмотра уже сложившихся представлений о вкладе тех или иных родов в «историю». Составитель «Кодзики», чиновник 4-го ранга Ооно Ясумаро (?-723), приводит слова государя: «До нашего слуха дошло, что императорские летописи и исконные сказания, кои находятся во владении различных родов, расходятся с правдой и истиной, и к ним примешалось множество лжи и искажений… Посему нам угодно, чтобы были составлены и записаны императорские летописи, распознаны и проверены старинные сказания, устранены заблуждения и установлена истина, чтобы она была поведана грядущему потомству».

С этой целью сказитель Хиэда-но Арэ выучил наизусть бытовавшие мифы и предания, записанные затем с его голоса Ооно Ясумаро на китайском литературном языке — вэньяне.

Итак, побудительным мотивом к составлению «Кодзики», т. е. созданию определенной модели прошлого, послужило желание изгнать ложь и утвердить истину. Каким же образом можно было отличить истинное от ложного, т. е. решить проблему исторической достоверности? В самом тексте «Кодзики» содержатся указания на то, что вопрос о верифицируемости прошлого уже вставал. Так, «император» Ингё:, желая узнать, кто из подданных ложно возводил свое происхождение к богам, а кто — нет, повелел испытуемым опускать руки в кипящую воду. Предполагалось, что истинным потомкам богов эта процедура вреда принести не может.

«Иногда в кипящую воду кладут камушки, и спорящие стороны должны вытаскивать их [голыми руками]. [Считается], что рука виновного будет обварена. Иногда в кувшин запускают змею, и обвиняемому велят вытащить ее. Если он виновен, змея укусит его» (Китайская хроника «Суй-шу» о людях Ва).

Подобное испытание в VIII в. было уже невозможно, равно как была еще невозможна и чисто «литературная» полемика, обращающаяся к рационалистическим доводам. Способом верификации прошлого стала церемония освящения текста, что означало в данном случае соблюдение традиционной процедуры устного порождения текста, т. е. следование определенным ритуальным нормам. В нашем случае это означает, что в обществах с устной традицией передачи сакральной информации сам текст может адекватно функционировать и получает статус священного, лишь будучи транслируем через привычный канал передачи сакральной информации, т. е. сказителя.

Сам Хиэда-но Арэ принадлежал к «цеху» сказителей (катарибэ), которые осуществляли устную передачу сакральной информации.

Повествование «Кодзики» представляет собой рассказ о последовательном появлении на свет божеств (их потомки в мире людей также вносятся в текст памятника), их деяний (анализ содержательной стороны японского мифа см. в главе «Картина мира»). Затем, во втором и третьем свитках, следует описание правлений «императоров» (квазиистория и история), включающее в себя их генеалогию и деяния как их самих, так и основных царедворцев, получающих право на включение в текст лишь в связи с вовлеченностью их в силовое поле истории правящего дома.

Текст «Кодзики» имеет ясно выраженную идеологическую направленность: он призван обосновать легитимность правящей династии («императоры» как прямые потомки богини солнца Аматэрасу), а также справедливость того положения, которое занимали в то время главы других влиятельных родов (в зависимости от того, какую роль играли их божественные предки в обустройстве земли Японии в мифологические времена). Иными словами, задача состояла в том, чтобы создать такую модель прошлого, которая была бы изоморфна социальной структуре настоящего.

Хотя давление развитой китайской исторической традиции заставило составителей «Кодзики» прибегнуть к датировке некоторых событий по общему для Дальнего Востока 60-летнему циклу, обилие генеалогической информации в этом памятнике свидетельствует о том, что японцев того времени более всего заботил счет по поколениям, а не по годам.

Именно «поколение» является в японской традиционной культуре основным квантом времени, причем поколение представляется не столько разъединяющим, сколько объединяющим элементом. В отличие, скажем, от греческой мифологии, где между различными поколениями божеств возникают постоянные конфликты (проблема «отцов и детей» в современном западном обществе), в японской мифологии понятие «поколение» символизирует прежде всего преемственность.

Культ предков в результате наполнился историческим содержанием, позволяя передаваться во времени максимуму возможной информации: время воспринималось прежде всего как процесс преемственности. Оттого и идея революционных преобразований, неизбежно связанных с волевым разрывом связи времен, т. е. поколений, никогда не пользовалась в Японии сколько-нибудь широкой популярностью, отчего японские реформаторы всегда облекали свои новаторские идеи в одежды традиционности, возврата к прошлому. «Обновление Мэйдзи» служит тому наилучшим подтверждением — перевод страны на рельсы современного («западного») экономико-технологического развития принял форму возврата к прошлому, реставрации власти «императора», отодвинутого на второй план при военных правителях — сёгунах.

Хронология первых правителей носит в «Кодзики» полулегендарный характер. Только с середины V в. немногочисленные датировки «Кодзики» начинают более корректно соотноситься с данными корейских и китайских источников и с «Нихон сёки».

Несмотря на большую и заслуженную известность «Кодзики» как в современной Японии, так и на Западе в качестве «первого» нарративного памятника, следует иметь в виду, что в древней и средневековой Японии он практически не был известен. Его открытие связано с активной филологической деятельностью ученых школы «национального учения» (кокугаку) XVII–XVIII вв., явившихся первыми комментаторами «Кодзики». До этого времени памятник был выведен из сферы реального интеллектуального и религиозного опыта. Самый ранний список свода датируется 1373 г., до этого времени его название не упоминается и в других источниках. Таким образом, приходится признать, что, хотя текст «Кодзики» отражает многие реалии картины мира древних японцев, непосредственное влияние его на последующую традицию оказалось в лучшем случае ограниченным. Поэтому вопрос о практическом функционировании памятника является чрезвычайно сложным.

Ответ на вопрос о причинах такой культурной «забывчивости» следует, видимо, искать в двух направлениях.

Во-первых, свод мог служить в качестве родовой эзотерической хроники правящего дома. Во-вторых (и нам такое предположение кажется наиболее перспективным), он мог представлять собой забракованный культурой вариант истории Японии.

Это связано как с чересчур архаической формой порождения текста (все последующие хроники являются продуктом целиком письменного творчества), так и с самим его содержанием.

Текст «Кодзики», по всей вероятности, слабо учитывал реальное соотношение сил внутри правящих кругов и не отражал возросшего влияния тех родов, которые проникли в структуру родоплеменной аристократии сравнительно недавно. Самым ярким примером может послужить род Фудзивара, отпочковавшийся от синтоистского жреческого рода Накатоми. К началу VIII в. он приобрел значительное влияние при дворе, однако «Кодзики» не упоминает о нем. Не содержится там и никаких сведений относительно буддизма, который в момент составления «Кодзики» стал выполнять роль составной части общегосударственной идеологии. Ориентация на культуру Китая, явленная в VIII в. с предельной степенью ясности, также не нашла адекватного отражения.

Таким образом, ценностные установки составителей «Кодзики» были продиктованы той частью правящей элиты, которая в наибольшей степени была заинтересована в максимальной консервации протогосударственных идеологических и социальных структур Ямато.

Однако реальное развитие событий (прежде всего оформление государственности по китайскому образцу) диктовало потребность в создании совсем другого текста исторического содержания. Этой задаче и должен был отвечать второй мифологическо-летописный свод — «Нихон сёки» («Анналы Японии»), составление которого было закончено в 720 г.

Судя по правильности использования в памятнике литературного китайского языка (вэньянь), он с самого начала создавался как текст письменный. В отличие от «Кодзики» текст «Нихон сёки» предназначался для реального чтения — зафиксированы факты его публичного, т. е. ритуально-церемониального, чтения при дворе.

Несмотря на определенное сходство целей обоих текстов (обоснование легитимности правящего рода путем возведения его происхождения к богине солнца Аматэрасу и описания деяний непрерываемой череды правителей), между ними существуют и отличия, которые объясняют, почему два однонаправленных памятника были созданы с таким небольшим хронологическим разрывом. Наиболее существенные различия сводятся к следующим пунктам.

1. Если повествование «Кодзики» воспроизводит только раннюю политическую структуру, для которой характерно превалирование древних родов (Оотомо, Мононобэ и др.), то «Нихон сёки» отражает возвышение рода Фудзивара и придает одновременно большее значение служилой знати (в частности выходцам с материка).

2. По сравнению с «Кодзики» (3 свитка) содержание «Нихон сёки» (30 свитков) намного богаче: приводится несколько вариантов одних и тех же мифов, преданий и сообщений, деяния правителей охарактеризованы значительно подробнее, повествование доводится до 697 г. (в «Кодзики» оно обрывается правлением Суйко — 628 г.).

3. Если представить себе количественную сторону информации, сообщаемой хрониками, в виде пирамиды, то в «Кодзики» она будет иметь основанием далекое прошлое (описание последних по времени правлений представляет собой лишь генеалогическое древо правящего дома), а в «Нихон сёки» — близкое прошлое: хронология событий последнего времени имеет явственную тенденцию к детализации и охвату более широкого круга явлений.

4. Будучи ориентирован на сугубо синтоистские ценности, текст «Кодзики» совершенно не отражает не только процесс распространения буддизма — один из основных объектов описания «Нихон сёки», но и весь процесс реформ (так называемые «реформы Тайка», начатые в середине VII в.), призванных поставить Ямато в один ряд с другими «цивилизованными» государствами Дальнего Востока (прежде всего — с Китаем).

5. «Кодзики» не является памятником государственной мысли как таковой — субъект порождения текста квалифицируется там как «Двор», в то время как в «Нихон сёки» термин «Япония» (Ямато) употребляется регулярно, что было связано с ориентацией на систему терминологии и установок китайской государственно-политической мысли.

Получается, что текст «Кодзики» слабо учитывал реалии современного общества, расстановку сил внутри правящей элиты, что, видимо, и послужило основанием для составления «Нихон сёки». Необходимо также помнить, что сама идея писаной истории пришла в Японию с материка. Поэтому и соответствие местного исторического творчества континентальным (прежде всего китайским) образцам должно было служить важным параметром, по которому оценивалось «качество» летописания. И, конечно же, с этой точки зрения «Нихон сёки» находится к ним намного ближе, чем «Кодзики».

В связи с отмеченными особенностями летописно-мифологический свод «Кодзики» не находился в реальном информационном обороте, и представленная в нем версия прошлого была отвергнута культурой. Что до «Нихон сёки», то его «историческая» часть («эпоха императоров») заложила основы официального летописания, а мифологическая — явилась основным «работающим» вариантом письменно зафиксированного канона синтоизма.

Несмотря на то что составители «Нихон сёки» находились под непосредственным влиянием китайской исторической традиции, текст «Нихон сёки» демонстрирует и чисто японскую специфику. Так, в Японии не принимается идея «мандата Неба» — основная концепция китайской государственно-политической мысли. Целью китайских династийных хроник, составлявшихся после смены династии, было обоснование исторической целесообразности такой смены, когда прежняя династия теряет «мандат Неба», а новая — получает его. «Нихон сёки» же была составлена как обоснование прямой линии наследования правящего рода Аматэрасу. Таким образом, обосновывалась принципиальная невозможность смены династии, которой приписывается атрибут вечного существования. Поэтому-то «Нихон сёки» имеет начало (рассказ о начале мира), но фактически не имеет конца — некоторого подведения итогов. Последняя фраза хроники («Находясь во дворце, государыня [Дзито:] решила отречься в пользу престолонаследника») — это просто физическая граница текста, скорее обещание продолжения, чем фиксация конца какого-то определенного периода. Наиболее важным для японской культуры в самом феномене летописания оказалось обоснование легитимности правящего рода. После того, как этот факт был в должной степени осознан обществом, потребность в ведении хроник отпала. Это, видимо, и послужило основной причиной, почему «Нихон сандай дзицуроку» (901 г.) оказалась последней «общегосударственной» хроникой, составленной по «императорскому» указу.

Начиная с «Исторических записок» Сыма Цяня структура китайских династийных хроник выглядела следующим образом: 1. «Основные записи» (изложение главных исторических событий). 2. «Трактаты» (сведения о законах, церемониях, пище, чеканке монеты и др., т. е. информация о различных сферах жизнедеятельности государств и общества). 3. «Истории домов» (данные по генеалогии). 4. «Жизнеописания» (биографии выдающихся деятелей). 5. «Хронологические таблицы» (систематизация хронологии).

Тщательный текстологический анализ «Нихон сёки» показывает, что наибольшее непосредственное влияние на составителей памятника оказали династийные хроники, отражающие реалии ханьского времени (видимо, сказалась определенная стадиальная близость государства эпохи Хань, 206 г. до н. э. — 220 г. н. э., и Японии VII–VIII вв.). Однако в «Нихон сёки» абсолютно господствует погодный принцип изложения — отсутствуют такие обязательные после Сыма Цяня разделы династийных хроник, как «Трактаты» и «Жизнеописания». Фактически подход составителей «Нихон сёки» (как и более поздних японских хроник) сочетает в себе китайскую традицию погодной летописи с разделами (за исключением, пожалуй, «Хронологических таблиц»), на которые разбил свое повествование Сыма Цянь, но в Японии соответствующие сведения оказываются вплетенными в ткань погодного повествования. Это говорит прежде всего о том, что любой принцип организации информации, кроме хронологического, был в это время японцам чужд или же интеллектуально недоступен (единственное исключение — «предварительные записи» «Нихон сёки», предшествующие каждому правлению, где по преимуществу излагаются генеалогические сведения, касающиеся правителя, и обстоятельства его восхождения на трон). В сущности, здесь очень много от мифологии, от повествовательного творчества вообще с его устной передачей традиции, где главным элементом, цементирующим повествование, является последовательность некоторых действий его героев. Способность же к тематической организации исторического материала была продемонстрирована японцами только позднее. Видимо, подобно эмбриону, человеческое общество и сознание не в состоянии «перепрыгнуть» через определенный этап — оно должно пройти «нормальный» путь развития, хотя, под влиянием внешних обстоятельств, он и может быть несколько короче.

В настоящее время исследователями выделяется по меньшей мере семь типов источников, которые послужили основой (подготовительными материалами) для составления «Нихон сёки»: 1. Предания правящего дома (мифы, имена правителей, генеалогия, важнейшие события правлений). 2. Аналогичные сведения, касающиеся других влиятельных родов. 3. Местные предания. 4. Погодные записи правящего дома, которые, вероятно, стали вестись начиная с правления Суйко. 5. Личные записи придворных, касающиеся тех или иных событий. 6. Храмовые буддийские хроники. 7. Корейские и китайские источники.

Особо следует обратить внимание на скрытое цитирование произведений китайской исторической, философской и литературной традиций. Так, только в знаменитом «Уложении семнадцати статей» (604 г., подробно о нем см. в главе «Период Асука») используются цитаты по крайней мере из пятнадцати таких произведений. Подобное «украшательское» использование китайской письменной традиции было призвано сообщить самому своду бо́льшую авторитетность.

Как покатят и исследования японских текстологов, составители «Нихон сёки» наиболее активно использовали 100-томный труд Оуян Сюня «Ивэнь-лэйдзюй» («Изборник изящной словесности», 642 г.), представляющий собой свод литературных образцов — отрывков произведений до-танского времени. Что касается фразеологии эпохи «Шести династий», то еще одним литературным источником для «Нихон сёки» является «Вэнь-сюань» («Литературный изборник») Сяо Туна (501–531). Поэтому всегда следует иметь в виду, что скрытое цитирование в «Нихон сёки» того или иного китайского источника отнюдь не означает, что составители были знакомы с ним непосредственно.

Какова надежность сообщаемой «Нихон сёки» информации (в данном случае мы имеем в виду не мифологическую, а только «историческую» часть повествования)? В самом общем виде на этот вопрос мы отвечаем так: этот памятник представляет собой модель прошлого, исторического процесса, какими они виделись из VIII в., и потому он может быть квалифицирован как сочетание отчета о событиях, имевших место в действительности, и о представлениях, какими эти события могли (должны были) быть.

В связи с этим чрезвычайно актуальной представляется проблема верифицируемости событий, о которых сообщает хроника. К сожалению, подавляющее большинство исследователей предпочитает обходить этот вопрос молчанием. И это понятно, ибо критерии верификации не выработаны и по сей день. Основным из них, по всей вероятности, может являться сопоставление не слишком многочисленных данных, перепроверяемых по корейским и китайским источникам. Если оценивать согласно этому критерию ситуацию в целом, то достоверность сообщений «Нихон сёки» служит предметом для серьезного обсуждения только начиная приблизительно с середины V в. До этого вся хронология носит полулегендарный характер и может рассматриваться по преимуществу как материал для реконструкций исторического сознания начала VIII в.

Слабая вовлеченность Японии в мировой исторический процесс, своеобразие историко-культурной ситуации на Дальнем Востоке — замкнутость Китая прежде всего на собственных проблемах — создают и для более поздних периодов значительные трудности для историка, вынужденного по преимуществу исходить исключительно из представлений японцев о самих себе.

Глава 7 Формирование государства Ямато

Как уже было сказано, центр формирования японской государственности располагался на равнине Нара. Это находит свое выражение и в локализации крупных курганов. Первое из известных нам скоплений крупных курганов регистрируется именно там. В Сики, на юго-востоке этой равнины, у подножия горы Мива расположены шесть «царских» курганов, датируемых рубежом III–IV вв. Гора Мива считалась в синтоизме одной из самых священных, а ее культ относится к числу наиболее древних: сама гора, а не символический заместитель божества (синтай, «тело божества») до сих пор считается сакральным объектом поклонения. Гора Мива неоднократно фигурирует в «Кодзики» и «Нихон сёки», а наиболее популярные предания, связанные с ней, относятся к правлению Судзин (предполагается, что один из курганов этой группы принадлежит ему). Вряд ли подлежит сомнению, что подобная группа курганов была призвана обозначать идею некоторой преемственности власти.

То же самое можно сказать и о следующей группе «царских» курганов IV в. в Саки (северо-западная окраина нынешнего города Нара). В это время главным святилищем Ямато становится, похоже, Исоноками — храм, известный связью с воинскими культами и своей сокровищницей с запасами оружия (управлялась родом Мононобэ), что отражает возросшую территориальную экспансию правителей Ямато (на текстовом уровне это находит свое выражение в преданиях «Кодзики» и «Нихон сёки» о завоевательных походах принца Ямато-такэру и походе в Корею «императрицы» Дзингу:). До сих пор в Исоноками сохраняется древний церемониальный железный меч (поскольку по обеим сторонам клинок имеет по три «отростка», то он называется «семилезвийным» — ситисито:), на котором выгравирована надпись из 61 иероглифа (не все они дешифрованы), утверждающая, что он был изготовлен в Пэкче в 369 г. и подарен правителю Ямато (в «Нихон сёки» имеется запись, что такой меч был подарен Дзингу:). Это является еще одним свидетельством наличия тесных связей между двором Ямато и государствами Корейского полуострова (Ямато поддерживала союзнические отношения с Пэкче в процессе перманентного противостояния этой страны с Когурё и Силла).

В V в. происходит еще один перенос места захоронений правителей Ямато. Теперь это были районы северного Идзуми и южного Кавати, т. е. сакральный центр государства переместился ближе к берегу Внутреннего Японского моря. Именно в это время и в этом месте строятся самые масштабные курганы в японской истории (упоминавшийся «курган Нинтоку», общая площадь которого составляет около 60 гектаров, был возведен именно в Идзуми). Погребальный инвентарь этого периода содержит больше железных предметов и, в особенности, оружия (и меньше бронзовых зеркал и магатама), чем в более раннее время, что свидетельствует как о возросшем значении фактора силы в историческом процессе, так и о роли правящей элиты в деле контроля над важнейшим «стратегическим» товаром — железом: в одном из курганов, расположенных рядом с погребением, приписываемом О:дзин, было обнаружено 77 железных мечей, 62 железных наконечника стрел, 203 железных серпа и множество других железных предметов.

Существуют по крайней мере четыре версии причин переноса места царских захоронений в район Идзуми-Кавати.

1. В это время произошло нашествие кочевого «народа наездников» (яп. киба миндзоку), якобы пришедших с континента через Корейский полуостров и основавших новое государство (данная гипотеза известного историка и этнографа Эгами Намио, выдвинутая в 1948 г., не находит сколько-нибудь веских оснований).

2. Власть царей Ямато распространилась от района Нара до Кавати. Сираиси Тайитиро: полагает, что в V в. складывается федерация, объединявшая в себе территории Идзуми и Кавати, правители которых были связаны кровно-родственными отношениями, в связи с чем царские захоронения попеременно производились в этих районах.

3. Участившиеся контакты с Кореей и с периферией Ямато потребовали переноса центра государственной жизни ближе к морю. Через морской порт Нанива осуществлялись контакты военного и торгового характера с Киби, Кюсю, Кореей. Важность моря косвенно подтверждается также тем, что в записях летописей, повествующих об этом времени, большое место уделяется божествам храма Сумиёси, имеющим тесную связь с морскими культами.

4. Произошла смена династий. Новую династию основал О:дзин, к ней принадлежали также Ритю:, Ингё:, Ю:ряку, Сэйнэй и Нинкэн.

Последняя версия, впервые выдвинутая Уэда Масааки и поддержанная такими известными историками, как Наоки Ко:дзиро и Окада Сэйси, считалась до настоящего времени наиболее авторитетной. Однако, как показали работы Вада Ацуму, перенос мест захоронений отнюдь не означает, что менялось и место расположения дворцов соответствующих правителей. За исключением дворцов Нинтоку и Хандзэй, все они продолжали располагаться в долине Нара, т. е. в собственно Ямато (было принято, что каждый правитель строил для себя новый дворец, что, вероятно, было напрямую связано с ритуалом восшествия на престол, которому придавался смысл обновления и возрождения всего универсума).

Таким образом, если и произошла смена династии (в это время или же позднее), то об этом нельзя судить только по местоположению погребальных курганов.

Так или иначе, но перенос сакрального центра государства совпал с началом проведения им активной «внешней политики»: еще во второй половине IV в. был заключен военный союз с Пэкче для борьбы с другим государством Корейского полуострова — Когурё, которое поддерживала китайская династия Северная Вэй. К началу V в. на Корейском полуострове сформировалось две враждующих силы: Когурё и Силла — с одной стороны, и Пэкче вместе с Ямато — с другой. При этом первый союз ориентировался на северные китайские династии, а второй — на южные (китайские источники указывают, что в период с 421 по 478 г. двор Ямато отправил десять миссий к правителям династии Южная Сун, 420–479). «Нихон сёки» ничего не сообщает об этих посольствах, сведения о них содержатся только в китайской летописи «Сун-шу». Ее составители сообщают о прибытии посольств с данью, которые были отправлены «пятью ванами» Ямато. Поскольку в хронике не приводится японских имен этих правителей, то и их идентификация всегда являлась предметом дискуссии. В настоящее время считается, что посольства Ямато в южно-сунский Китай относятся к правлениям О:дзин (или Ритю:), Хандзэй, Ингё:, Анко: и Ю:ряку. Пэкче регулярно просила Ямато о военной помощи, которая, согласно письменным источникам, была оказываема достаточно часто. В связи с этим зависимость Пэкче от Ямато была весьма велика (члены королевской фамилии Пэкче, включая престолонаследников, содержались при дворе Ямато в качестве заложников), и Ямато считала Пэкче своим вассалом. Запись «Сун-шу» от 478 г. утверждает, что правитель Ямато (возможно, это был Ю:ряку) якобы просил у южно-сунского императора Шунь-ди назначить его правителем Пэкче, но получил лишь титул «правителя Ва, великого полководца, успокаивающего Восток».

Вплоть до начала VII в. государство Ямато оказывало большое влияние на баланс военно-политических сил на Корейском полуострове. Некоторые протогосударства (например, Мимана, кор. Имна или Кая) временами находились с Японией в вассальных отношениях и регулярно присылали посольства с данью. Хотя достоверность японских письменных источников, трактующих события этого времени, остается весьма проблематичной, но, тем не менее, повышенное внимание, уделяемое ими событиям в Корее и взаимоотношениям двора Ямато с государствами Корейского полуострова (иногда создается впечатление, что мы имеем дело скорее с историей Кореи, а не Японии), служит, вкупе с археологическими данными, надежным индикатором вовлеченности Японии в события, происходившие на Корейском полуострове. К тому же японские материалы частично подтверждаются сведениями корейских письменных источников. Наиболее достоверным из них принято считать датируемую 414 г. погребальную стелу, воздвигнутую в честь скончавшегося в предыдущем году вана Когурё по имени Квангэтхо. В состоящей из 1800 иероглифов надписи на этой стеле сообщается, в частности, о победе войск вана над войсками Ва (Ямато), которые вторглись в Когурё в 399 г. Из данных корейской летописи «Самгук саги» («Исторические записи трех государств») следует, что в V в. войска Ямато вторгались в Силла 17 раз.

Наиболее раннее упоминание в «Нихон сёки» о военной активности Ямато на Корейском полуострове относится к правлению «императрицы» Дзингу:. Замыслив завоевать заморские земли «на Западе», она молит «Следуя наставлению богов Неба, богов Земли и обретая опору в душах государей-предков, собираюсь переплыть синее море и сама завоевать Запад. И вот, сейчас я опущу голову в воду морскую. Если дано мне получить знак о благоприятном исходе, то — волосы мои! Сами собой разделитесь надвое!» Волосы ее, разумеется, сами собой разделяются надвое — решение принято. О легендарном походе Дзингу: в Корею сообщается, что «бог ветра вызвал ветер, а бог моря вызвал волны, и все большие рыбы морские стали помогать ладье». После того как при виде войска Ямато ван Силла добровольно покорился («Отныне и впредь я тебе буду служить так долго, как долго существуют Небо-Земля, и стану твоим конюшим»), правители двух других государств полуострова — Когурё и Пэкче — также обещают приносить дань вечные времена.

В V в. строительство квадратно-круглых курганов наблюдается не только в центре Ямато, но и на его периферии. Например, в Кэну (префектура Гумма). Курганы там возводились и в IV столетии, но курганы V в. увеличиваются в размерах (одновременно количество их сокращается) и являются уменьшенной копией курганов района Кавати-Идзуми. Это свидетельствует о тесной связи центра и периферии. В настоящее время широко распространено мнение, что строительство квадратно-круглых курганов являлось своего рода привилегией, даруемой тем местным правителям, которые признавали власть Ямато.

Повторим: надежные письменные данные относительно формирования японской государственности в V в. практически отсутствуют. Данные китайских и корейских хроник спорадичны и не точны; свидетельства первых японских письменных памятников — мифологическо-летописных сводов «Кодзики» и «Нихон сёки» — также заслуживают доверия далеко не всегда и потому могут считаться скорее источником по реконструкции картины мира и менталитета японцев VIII в., чем по восстановлению реальных исторических событий. В сущности, относительно конкретных событий «политической истории» этого периода мы наверняка можем утверждать только одно: между наиболее мощными территориальными и кровно-родственными объединениями происходила ожесточенная борьба за власть (что, в частности, находит свое отражение в развитых воинских культах и большом количестве оружия, обнаруживаемом в погребениях ранне- и среднекурганного периодов), а также в тех легендах и преданиях, о которых сообщают мифологическо-летописные своды.

Одним из главных героев древнего Ямато является принц Ямато-такэру, отличавшийся хитрым и необузданным нравом. Согласно «Кодзики», государь Кэйко: попросил приструнить старшего брата Ямато-такэру, который перестал являться к утренним и исчерним трапезам. И тогда младший брат попросту убил его. Бесхитростный рассказ Ямато-такэру выглядит так: «Когда он поутру зашел в отхожее место, я его подстерег, схватил, руки-ноги ему вырвал, завернул в тростниковую плетенку и выкинул». Тогда государь поручает ему покорить двух воинов Кумасо-такэру из племени кумасо. «Добрался он до дома Кумасо-такэру, а вокруг дома стоят воины в три ряда и роют землянку. Собирались они устроить праздник освящения землянки и угощение приготовили… Вот, наступил праздничный день, и он распустил свои связанные волосы, подобно девочке, <…> смешался с толпой женщин и вошел внутрь землянки. Тут двое Кумасо-такэру, старший брат и младший брат, приметив эту деву, посадили ее между собой и стали веселиться. Вот, настало время, они захмелели, а Ямато-такэру вынул из-за пазухи меч, схватил старшего Кумасо за ворот одежды и пронзил его грудь. Увидев это, младший Такэру испугался и бросился бежать» (пер. Л.М. Ермаковой).

В отсутствие надежных летописных сведений тем больший интерес представляют немногочисленные имеющиеся в нашем распоряжении эпиграфические источники.

Одним из самых информативных из них представляется так называемый «меч из Инарияма» (иллюстрация 25). Этот меч с надписью из 115 иероглифов был обнаружен в 1978 г. при раскопках кургана Сакитама-Инарияма неподалеку от Токио (префектура Сайтами). В Китае и Корее также был и известны мечи с надписями. Они носят по преимуществу посвятительный характер. В этом смысле меч из Инарияма является уникальным, свидетельствуя об ориентированности протояпонской культуры на преемственность уже в это время. Надпись, в языке которой обнаруживается немало кореизмов, датируемая (согласно 60-летнему циклу) 471 или 531 гг., вначале перечисляет восемь колен предков по мужской линии некоего Вовакэ-но Оми. Затем говорится следующее: «Из поколения в поколение до сегодняшнего семья Вовакэ-но Оми служила главой меченосцев. Когда великий государь (оокими, „великий ван“) Вакатакэру (речь, вероятно, идет о Ю:ряку, согласно „Нихон сёки“, правил с 456 по 479 г.) пребывал во дворце Сики, Вовакэ-но Оми помогал ему управлять Поднебесной. Ввиду этого приказано изготовить этот острый стократно закаленный меч и записать истоки его службы, начиная с предков».

В процессе исторической эволюции японцы использовали несколько систем датирования тех или иных событий. Наиболее ранняя — заимствованный ими из Китая (и общий для всех оран Дальневосточного ареала) счет годов по 60-летнему циклу. Согласно этой системе, для обозначения нужного года используется комбинация из двух иероглифов. Первый из них — один из десяти циклических знаков, второй — относится к ряду двенадцати знаков зодиака. Символы «ветвей» и «стволов» обнаружены на панцирях черепах, открытых на стоянках, относящихся к китайской династии Инь (до 1100 г. до н. э.). Предполагается, что десять стволов первоначально служили для счета дней в месяце (три декады), а двенадцать ветвей — для счета месяцев в году. Становление счета времени в нынешнем виде относится кначалу династии Поздняя Хань (25-220 гг.).

Циклические знаки называются дзиккан (букв. «десять стволов»). Согласно древней китайской натурфилософской традиции, к ним относятся пять основных элементов, из которых и образуется все сущее: ки (дерево), хи (огонь), цути (земля), ка (сокр. от канэ — «металл»), мидзу (вода). Каждый из стволов в свою очередь подразделяется на два — «старший брат» (э) и «младший брат» (то). При произнесении вслух «ствол» и его «ответвление» соединяются между собой с помощью указателя притяжательности но (на письме он не обозначается). Получается, что каждый элемент может выступать в двух сочетаниях. Например, киноэ (дерево + но + старший брат) и киното (дерево + но + младший брат). Каждое из этих сочетаний записывается одним иероглифом.

Общее название знаков зодиака — дзю:ниси («двенадцать ветвей»). Это — нэ (крыса, мышь); уси (бык); тора (тигр); у (заяц); тацу (дракон); ми (змея); ума (лошадь); хицудзи (овен, овца); сару (обезьяна); тори (курица); ину (пес, собака); и (свинья).

Год маркируется сочетанием двух иероглифов — «ствола» и «ветви». Поскольку ветвей, естественно, больше, то при упоминании одиннадцатого знака зодиака (собаки) счет «стволов» снова начинается с киноэ. Таким образом, новое совпадение первого «ствола» и первой «ветви» наступает через шестьдесят лет. Это — полный шестидесятилетний цикл, согласно которому и шел отсчет годов в древности. В настоящее время достаточно часто употребляют малый, 12-летний цикл — только по названиям животных зодиака. В самом общем виде данная временная концепция отражает идею нелинейного, повторяющегося, циклического времени. Ее неудобство для пользования состоит в том, что она лишена абсолютной точки отсчета.

По всей вероятности, Вовакэ-но Оми был послан государем на «восток» с целью поддержания там порядка, а сам меч можно рассматривать как разновидность инвеституры. Как видно изданной записи, к V в. мы имеем дело с государственным образованием, уже обладающим определенной традицией, временной аспект существования которого описывается в терминах преемственности признаваемых государем полномочий, передаваемых от отца к сыну. Границы этого государственного образования охватывали (или, вернее, должны были охватывать) территорию по меньшей мере от равнины Канто: на северо-востоке до Кюсю на юго-западе (меч с аналогичной, но не до конца расшифрованной записью с упоминанием титула правителя оокими был обнаружен также в префектуре Кумамото), хотя, разумеется, в это время вряд ли можно говорить о полном доминировании Ямато на всей этой территории.

Меч из Инарияма с несомненностью свидетельствует, что к концу V — началу VI в. организационной единицей, с помощью которой производилось управление, было некоторое кровно-родственное образование, которое, как то явствует из более поздних данных, имело название удзи. Этим кровно-родственным образованиям (или же их главам) правителем присваивались, по всей вероятности наследственные, титулы — кабанэ, свидетельствовавшие о месте, которое занимал данный род в комплексе отношений правящего рода с «подданными» правителя. В надписи из Инарияма упоминается один из таких кабанэ — оми (следует обратить внимание на то, что предки Вовакэ-но Оми еще не обладают кабанэ, т. е. система кабанэ, видимо, получает распространение приблизительно начиная с правления Ю:ряку).

В другом эпиграфическом памятнике V в. — бронзовом зеркале, хранящемся ныне в синтоистском храме Суда-Хатиман (префектура Вакаяма) — имеется надпись 503 (или 443) г. из 48 иероглифов, в которой упоминается имя Кавати-но Атаи, где Кавати — родовое имя, а Атаи — кабанэ. Множество упоминаний кабанэ имеется и в летописных сводах. Традиционная точка зрения утверждает, что главными из них были ооми («великий оми») и оомурадзи («великий мурадзи»), которые даровались только лицам, особо приближенным к государю. Однако поскольку, судя по данным сводов, вместе с восшествием на престол нового государя ооми и оомурадзи также подлежали утверждению, ооми и оомурадзи больше соответствуют понятию «должности». В то же время нам представляется, что должности «великого оми» и «великого мурадзи» предполагают разветвленную систему «оми» и «мурадзи», и тогда получается, что «ооми» и «оомурадзи» были главами социальных групп оми и мурадзи, в которых эти кабанэ передавались по наследству.

Данные мифологическо-летописных сводов, приводящие сведения по ооми и оомурадзи, позволяют проследить, какие роды были наиболее приближенными к государю в различное время. Поскольку считается, что данные «Нихон сёки» могут служить сколько-то надежным материалом для реконструкций с правившего во второй половине V в. Ю:ряку, то мы приводим данные, начиная с него.

Как видно из вышеприведенной таблицы, в V — начале VI в. наибольшим авторитетом при дворе пользовались роды Хэгури, Оотомо и Мононобэ, а начиная с правления Сэнка и вплоть до середины VII столетия продолжается период доминирования Сога.

Кроме кабанэ, указывавших на роль глав рода в структуре управления, существовал и другой социальный маркер. Мы имеем в виду социальные группы, имеющие общее название бэ, образованные по роду занятий. Эти профессиональные группы были наследственными. Они обслуживали как потребности двора, так и потребности носителей кабанэ. Судя по всему, первые бэ (они назывались томо-но бэ) появляются не позже начала V в. Они занимались охраной дворца, доставляли туда воду, выступали в качестве кладовщиков. Впоследствии, вместе с экспансией Ямато в другие регионы, группы томо-но бэ создаются и на периферии государства. Главам томо-но бэ присваивался наследственный титул томо-но мияцуко. Специальные группы бэ — насиро и косиро — были созданы для обслуживания потребностей супруги государя и престолонаследника. Многие группы бэ были образованы высококвалифицированной рабочей силой и занимались выплавкой металла, строительством курганов и ирригационных систем, разведением лошадей и т. д., а их главы постепенно стали занимать высокое положение при дворе (например, Мононобэ — род первоначальных профессиональных занятий неизвестен, возможно, это были военные; Оотомо-но бэ — производители оружия; Имибэ — жрецы). Многие профессиональные группы были образованы выходцами с материка: вовлеченность Ямато в вооруженные конфликты на Корейском полуострове не только отвечала гегемонистским устремлениям правящей элиты, но и способствовала притоку высококвалифицированных ремесленников, управленцев, строителей из Пэкче, а также ввозу на архипелаг железных слитков, бронзовых зеркал, мечей, одежды и др.

Похоже, что на V в. приходится пик военного могущества Ямато. Правители VI в. (из которых самыми значительными были Кэйтай и Киммэй) терпят одно поражение за другим на Корейском полуострове. Их правления отмечены также угрозами власти со стороны местной знати, жестокими внутридинастическими раздорами.

Так, Бурэцу характеризуется «Нихон сёки» как отвратительный правитель: «Став взрослым, он увлекся наказаниями преступников и законами о наказаниях. Он стал хорошо разбираться в уложениях… И он сотворил много зла — ни одного хорошего поступка за ним не числится. Народ в стране боялся и трепетал». Трудно сказать, насколько это решительное высказывание соответствует действительности (вряд ли в начале VI в. речь может идти о каких-то законодательных уложениях). Скорее всего, настоящее «преступление» Бурэцу состояло в другом: он не оставил престолонаследника, в результате чего на трон взошел Кэйтай — представитель боковой линии правящего рода.

В правление Кэйтай позиции Ямато на Корейском полуострове постоянно ухудшались. В результате через несколько месяцев после смерти Кэйтай была потеряна Мимана — «колония» Ямато на Корейском полуострове. Ее территория была аннексирована Силла. Утеря Мимана была во многом обусловлена внутренними неурядицами в Ямато. Дело в том, что военная экспедиция, посланная на Корейский полуостров в 527 г. для защиты интересов Ямато от усиливавшейся Силла, столкнулась с прямым неповиновением Иваи, местного правителя, который контролировал северную часть Кюсю, откуда войска должны были отправиться в Корею. «Нихон сёки» сообщает, что Иваи был подкуплен Силла и отказался пропустить войска. Поэтому вместо того, чтобы «усмирять» Силла, войска Ямато вступили в сражение с Иваи. В результате Иваи был убит, но экспедицию пришлось отложить.

Поскольку в ранний и средний кофун на Кюсю, в отличие от Кинай и Киби, не строилось крупных курганов, то вполне резонно предположение Сираиси Тайитиро: о том, что в это время на Кюсю еще не сложилось консолидированного государственного образования. Однако к VI в. оно уже сформировалось (об этом свидетельствуют увеличившиеся размеры местных курганных захоронений), и «мятеж Иваи» является отражением возросшего влияния этого образования, которое выступало против гегемонистских устремлений Ямато.

Для умиротворения Кэйтай сын Иваи преподнес ему миякэ — землю с крестьянами, которые отныне находились в наследственном владении правителей Ямато. В прошлом такие владения располагались на равнине Нара. Приобретение миякэ на Кюсю знаменует собой начало нового этапа консолидации власти, когда экономическое присутствие правящего дома, обеспечиваемое военной силой, наблюдается не только в Кинки, но и в более отдаленных регионах. Запись «Нихон сёки» от 535 г. приводит список 26 вновь учрежденных миякэ, расположенных в самых разных частях страны. Особенное внимание уделялось при этом Кюсю, игравшему особую роль в политике Ямато на Корейском полуострове. Ввиду своей отдаленности непосредственное управление миякэ было возложено на куни-но мияцуко — управителей соответствующих земель. Куни-но мияцуко принадлежали к местной знати — зачастую они не назначались из центра, но их традиционные властные полномочия лишь подтверждались центральной властью. Однако назначение на должность куни-но мияцуко активно использовалось двором для создания там своих владений. Особенно заметно это в тех случаях, когда существовало несколько претендентов на должность куни-но мияцуко из среды местной знати. В таких случаях двор использовал свои властные полномочия и выступал в качестве арбитра, поддерживая того или иного кандидата в обмен на территориальные приобретения. Уменьшение количества оружия в погребениях этого времени свидетельствует о том, что в управлении государством все большее значение приобретают вневоенные методы.

Куни-но мияцуко из провинции Мусаси по имени Касахара-но Атаи Оми спорил со своим родственником Воки по поводу того, кому из них быть куни-но мияцуко. Спор длился многие годы и оставался неразрешенным. Воки обладал жестоким и непослушным нравом. Он был горд и непочтителен. Он тайно отправился за помощью к камицукэ-но кими Вокума, и они уговорились убить Оми. Оми узнал об этом и бежал. Он добрался до столицы и поведал обо всем государю [Анкан]. Государь рассудил, что Оми должен быть назначен куни-но мияцуко. Вокума был казнен. В сердце куни-но мияцуко Оми смешались страх и радость. Он не мог сдержать [своих чувств]. С почтением преподнес он государю четыре миякэ: Ёкону, Татибана, Охохи и Курасу (запись «Нихон сёки» от 534 г.).

Подобная политика подтверждения уже существовавших традиционных властных полномочий проводилась двором и по отношению к более мелким территориальным объединениям (агата) и их предводителям (агата-нуси). Вместе с куни-но мияцуко они выступали в качестве реального партнера центральной власти по управлению страной.

В VI в. правители Ямато еще не оставляли намерения контролировать события на Корейском полуострове с помощью прямого военного вмешательства. Однако все в большей мере курс правящей элиты обращался в сторону строительства внутренней государственной инфраструктуры. Одним из средств, способных обеспечить стабильность власти и культурную гомогенность страны, со второй половины VI в. стал считаться буддизм.

Буддизм был одной из составляющих того культурного потока, направленного с континента (из Кореи и Китая) в Ямато. В Ямато охотно заимствовались также некоторые конфуцианские и даосские идеи, многие элементы материальной культуры. Однако ни в Корее, ни в Китае буддизм не сыграл той колоссальной исторической роли, которая была уготована ему в Японии. В этом факте отражено, в частности, своеобразие историко-культурной ситуации, которая сложилась на архипелаге на момент формирования там государственности.

Первые достоверные сведения о проникновении буддизма в Японию датируются V в. — именно к этому времени относятся находки пяти бронзовых зеркал с буддийскими изображениями, обнаруженные в курганных захоронениях. Однако, по всей вероятности, эти зеркала присутствуют в погребениях в качестве сокровища и вряд ли могут свидетельствовать об их осмысленно-буддийском применении. Состояние японского общества и культуры еще не позволяли буддизму утвердиться на территории Ямато сколько-нибудь прочно. Но по мере того, как Ямато утрачивало черты родоплеменного союза, возникали и предпосылки для распространения буддизма: это вероучение получило свое начальное распространение в VI в. прежде всего в силу социальных и идеологических обстоятельств и во многом благодаря прямой государственной поддержке.

Здесь следует сказать о синтоизме, поскольку без понимания того, что представлял он собой в это время, невозможно ответить и на вопрос о причинах распространения буддизма в Ямато. Прежде всего мы должны констатировать, что тогда не существовало ни самого термина «синто» (букв. «путь богов»), ни сколько-нибудь оформленного вероучения (поэтому употребление понятия «синто» по отношению к этому времени носит условный характер). Наши знания о раннем «синтоизме» ограничиваются зачастую плохо интерпретируемыми археологическими данными, а также свидетельствами более поздних письменных источников (прежде всего «Кодзики» и «Нихон сёки»). Однако совершенно понятно, что верования местного населения не были систематизированы, письменный канон отсутствовал, пантеон и ритуал не имели унифицированного характера. В самом общем виде синтоистские верования можно подразделить на культ предков (каждое родовое объединение поклонялось своему мифологическому первопредку — удзигами) и культ ландшафтных божеств (каждая гора, роща, река имели свое божество-покровителя). Далеко не все ландшафтные и родовые божества (а значит, и роды, им поклонявшиеся) были включены в постепенно складывавшуюся систему официальных сакральных генеалогий, а многие роды испытывали неудовлетворение по поводу того места, которое занимали в пантеоне их родовые божества. Иными словами, синтоизм с неизбежностью служил носителем децентрализаторских тенденций на этом этапе развитии государственности. Поэтому раннеяпонское государство не находило в синтоизме той идеологической опоры, которая ему требовалась. В этом свете и следует рассматривать интерес, проявленный в Ямато по отношению к буддизму.

В распространении буддизма в первую очередь была заинтересована служилая знать, значительную часть которой составляли иммигранты: эта социальная группа не находила себе места в традиционной структуре родоплеменной аристократии. Местная родоплеменная аристократия, как то нам известно из данных более поздних письменных источников — прежде всего, генеалогических списков «Синсэн сё:дзироку» («Вновь составленные списки о [происхождении] родов», 815 г.), вела свое происхождение от «небесных божеств» (ама-цу ками; божества космогонического цикла, которые родились и действовали на небе) — наиболее древней и влиятельной группы божеств синтоистского пантеона, что в значительной степени предотвращало проникновение новых элементов в замкнутый круг аристократии. Буддизм же, одним из основных концептов которого является идея равенства перед Буддой (вне зависимости от этнической и социальной принадлежности) и личной ответственности за содеянное (именно поэтому он и смог встать в один ряд с другими «мировыми религиями»), создавал совершенно другие «стартовые возможности» для вертикальной мобильности.

Кроме иммигрантов, в принятии буддизма был заинтересован и правящий род. В это время его положение нельзя признать окончательно прочным идеологически — его легитимность основывалась на месте его родового божества (богини солнца Аматэрасу) в синтоистском пантеоне: ведущее место Аматэрасу в нем было, видимо, неочевидно. Ведь общий принцип организации синтоистского пантеона, какой известен нам из «Синсэн сё:дзироку», таков: чем раньше (согласно мифу) это божество появилось на свет, тем более почитаемым оно считалось. Аматэрасу же принадлежит не к «небесным божествам», а к «потомкам небесных божеств» (тэнсон; божества, родившиеся, как правило, на небе, но действовавшие и на земле; «культурные герои», согласно общепринятой классификации). Таким образом, ведущее место, занимаемое Аматэрасу в синтоистском пантеоне, — явление сравнительно позднее и потому оспариваемое. Монотеистичность же буддизма (относительная, разумеется), разработанность концепции чакравартина (добродетельного монарха, покровительствующего буддизму) позволяли правящему дому Ямато подкреплять свою легитимность и противостоять децентрализаторским тенденциям.

С другой стороны, даже самые ревностные покровители буддизма из правящего дома не могли, безусловно, игнорировать стойкую местную традицию. Отсюда — их непоследовательность, половинчатость, компромиссность в проведении «пробуддийской» политики на первых порах.

«Он не верил в Закон Будды» («Нихон сёки» о Бидацу).

«Он верил в Закон Будды и почитал Путь Богов» («Нихон сёки» о Ё:мэй).

«Он почитал Закон Будды и пренебрегал Путем Богов» («Нихон сёки» о Ко:току).

Предание «Нихон сёки» о принятии буддизма может служить прекрасной иллюстрацией к нашим соображениям относительно расстановки социальных сил. В нем повествуется о том, как ван (правитель) Пэкче по имени Сонмён преподнес в 552 г. правителю Ямато Киммэй позолоченную статую Будды и другие предметы буддийского культа. Кроме того, посланец вана огласил послание Сонмёна, в котором, в частности, утверждалось, что вознесение молитв Будде обладает огромной магической силой («То, о чем молишься и чего желаешь, — достигается, как то задумано, и исполняется без изъятия»).

Далее «Нихон сёки» сообщает: «Выслушав до конца, государь Киммэй заплакал от радости и объявил свою волю посланцу: „Со времен давних и до дней нынешних Мы не слышали о таком удивительном Законе, как Закон Будды. Но Мы сами решить не можем“. Поэтому государь спросил у каждого из министров: „Ослепителен облик Будды, преподнесенного нам соседней страной на Западе. Такого у нас еще не было. Следует ли почитать его или нет?“ Сога-но Ооми Инамэ-но Сукунэ сказал: „Все соседние страны на Западе почитают его. И разве только одна страна — страна Урожайной Осени Ямато — может отвергать его?“ Мононобэ-но Мурадзи Окоси и Накатоми-но Мурадзи Камако совместно обратились к государю: „Правители Поднебесной во все времена — весной, летом, осенью и зимой — почитали 180 богов в святилищах Неба и Земли. Если же теперь станем заново почитать бога соседних стран, то боги нашей страны могут разгневаться“. Государь сказал: „Пусть статуя Будды будет дана желающему ее — Инамэ-но Сукунэ — и пуста он попробует почитать ее“».

В этом сюжете участвуют правитель Киммэй, а также представители трех наиболее влиятельных родов этого времени: Сога, Мононобэ и Накатоми. Киммэй, как мы видим, не принимает однозначного решения и по существу позволяет каждому из них сделать то, чего он желает. Мононобэ и Накатоми выступают против принятия буддизма, ибо ведут свою родословную от божеств синтоистского пантеона: Накатоми (жреческий род) — от Амэ-но Коянэ-но Микото, Мононобэ — от Ниги Хаяхи-но Микото. Что касается Сога, то они возводили свое происхождение к военачальнику Такэути-но Сукунэ, известному своими походами против «восточных варваров», т. е. личности вполне исторической и не подпадающей потому ни под одну из градаций официального государственного синтоизма. Именно этим обстоятельством было, по-видимому, вызвано желание Сога принять буддизм, который связывал судьбу человека по преимуществу с его собственными деяниями. Поскольку сохранение генеалогии в стойкой устной традиции не позволяло изменить происхождение, Сога попытались поднять престиж рода за счет принятия буддизма. При этом, как явствует из дальнейшего повествования «Нихон сёки», буддизм был осмыслен одновременно и в традиционной шкале ценностей (бог-Будда как «удзигами», т. е. как охранитель рода), а также и в категориях другой, более открытой системы: поскольку Сога не могли вывести свое происхождение непосредственно от Будды, то они почитали его не как прародителя, а «потому, что ему поклоняются во всех соседних странах на западе».

Вскоре после того, как Сога построили храм и стали поклоняться статуе Будды, в стране разразились болезни. Накатоми и Мононобэ признали за причину несчастья присутствие в Ямато чужестранного бога и статую Будды из родового храма Сога выбросили в канал Нанива.

Однако и потомки Сога-но Оми продолжали поклоняться Будде, что является свидетельством существования долговременной основы для обращения к буддизму. В 584 г. Сога-но Умако выстроил с восточной стороны своего дома буддийский храм, поместил туда статую Мироку (Майтрейя) и поселил там трех монахинь, предки которых переселились с материка. Тогда же выходец из Китая Сиба Датито обнаружил в пище, приготовленной для проведения торжественной службы, мощи Будды. Вера Умако и его сподвижников еще более укрепилась, и Умако воздвиг новый храм. Составители «Нихон сёки» придавали этим событиям настолько большое значение, что в хронике появляется такая запись: «Закон Будды ведет начало в Ямато с этих пор».

Борьба между Сога и Накатоми-Мононобэ продолжалась и в дальнейшем. После смерти «императора» Ё:мэй (587 г.) Сога-но Умако хотел поставить царем принца Оэ, который был сыном Бидацу от сестры Умако. Мононобэ-но Мория противопоставил ему принца Анахобэ — сына Бидацу от другой жены. Победу одержал род Сога: в 587 г. произошла битва между дружинами Сога и Мононобэ, закончившаяся поражением Мононобэ.

«Сога-но Умако подговаривал принцев и министров уничтожить Мононобэ-но Мория… Мононобэ составил войско, засел в своем доме и стал биться. Взобравшись на дерево эноки (железное дерево), он сыпал сверху стрелами, как дождем. Войска его были сильны и смелы. Войска принцев с министрами были трусливы и отступали трижды. В это время принц Сё:току-тайси находился позади войска. Он подумал и сказал так: „Мы не должны потерпеть поражение. Но если не принести обет, победы не видать“. Срубив лаковое дерево, он вырезал изображения четырех небесных правителей — ситэнно: (охраняющих мир от демонов, санскр. Дэвараджа). Поставив их на узел своей прически, он принес обет: „Если сейчас одержу победу над врагами, непременно построю храм Будды для четырех королей“. Сога-но Умако тоже принес обет. Принеся обет, они собрали войско и бросились в наступление. Там был человек по имени Томи-но Обито Итихи. Стрелою он сбил Мория с ветки и убил его детей. И тогда войска Мория были немедленно разбиты. Его воины переоделись и, делая вид, что они охотятся, рассеялись по равнине. Когда волнения утихли, в земле Сэццу воздвигли храм Ситэнно:дзи. Половина рабов Мория и его дом перешли к храму. 10 000 сиро земли были дарованы Томи-но Обито Итихи. Сога-но Оми во исполнение своего обета воздвиг храм Хо:ко:дзи в Ясука» («Нихон сёки»).

С этого времени положение Сога еще более упрочилось, и они фактически контролировали правящий род до середины VII в.

Механизмом такого контроля являлось целенаправленное создание генеалогического древа: дочери рода Сога выдавались замуж за представителей правящего рода, а дети, родившиеся от этих браков, впоследствии становились правителями. Главной же функцией действующего государя становилось отправление религиозных обрядов. «Император», таким образом, фактически являлся верховным жрецом синтоизма. Столь характерное для всей истории Японии разделение жреческих (правящий род) и управленческих функций (род, который поставлял правящему дому невест — сначала Сога, впоследствии — Фудзивара) просматривается уже с этого времени.

С макроисторической точки зрения этот принцип управления прослеживается на протяжении всей истории Японии вплоть до сегодняшнего дня. Так было и в эпоху военных правителей — сёгунов (1192–1867), такое же положение вещей существует и сегодня (согласно современной конституции Японии, император является «символом нации», а реальное управление сосредоточено в руках правительства и парламента). При этом исполнительно-законодательная власть (будь то сёгуны или же парламент с кабинетом министров) подлежит периодической ротации, в то время как один и тот же правящий род неизменно занимает престол на протяжении приблизительно полутора тысяч лет.

В период доминирования Сога, после того как скончался Бидацу и Мононобэ с Накатоми потерпели поражение, силы, препятствовавшие официальному признанию буддизма, оказались ослабленными. Увеличилось количество монахов, активизировалось строительство буддийских храмов. Главным из них считался Асука-дэра. В целом, согласно материалам раскопок и сведениям письменных источников, за период до правления Тэнти в Японии было построено 58 буддийских храмов. Почти все они размещались в непосредственной близости от резиденций правителей. Таким образом, можно считать, что распространение буддизма непосредственным образом зависело от настроений центральной власти.

Личные и социальные мотивы обращения правителей к буддизму оказались переплетены. Личностное начало, свойственное буддизму, возлагающему ответственность за совершение определенных деяний на индивида, диктовало необходимость обращения к нему и в такой экзистенционально важной области, как болезни. Именно поэтому в хрониках и других письменных памятниках содержится достаточное количество сообщений об обращении к буддийскому ритуалу исцеления в случае индивидуальных болезней (прежде всего самого правителя). Неразработанность в синтоизме концепции посмертного существования и воздаяния (в синтоизме любой человек вне зависимости от своих прижизненных деяний со своей смертью становится предком, т. е. объектом поклонения для своих потомков) также способствовала принятию буддийских представлений в этой сфере. С другой стороны, массовые болезни (эпидемии) по-прежнему оставались «в ведении» синтоистских божеств, «отвечавших» за коллективное благополучие. В ведении синтоизма оставались также и все природные явления (землетрясения, засухи, наводнения и т. п.), на которые не распространялось могущество будд и бодхисаттв. «Личное» (личное богатство, благополучие, индивидуальная судьба, посмертное существование) «обеспечивалось» буддизмом, в то время как за «коллективное» во многих случаях по-прежнему «отвечали» божества синтоизма.

Термины «коллективное» и «индивидуальное», безусловно, не описывают существовавшую ситуацию во всей ее полноте. Скажем, как быть с «государством»? С одной стороны, это надындивидуальное образование. С другой — государство персонифицировалось в правителе, и потому некоторые термины (микадо, кокка) означают одновременно как «государство», так и собственно правителя. В этой неразделенности изначально заключена возможность интегрирования в идеологическое обеспечение строительства государства (создание официальной идеологии) как буддизма, так и синтоизма. И здесь поначалу чрезвычайно большая роль принадлежала буддизму, воспринимавшемуся прежде всего как супермагический инструмент для обеспечения целостности государства.

Однако, как показал дальнейший исторический путь Японии, именно «примитивный» синтоизм сумел создать в результате системообразующую конструкцию, в то время как все иноземные учения выступали в качестве поставщиков отдельных элементов для этой системы — элементов, которые, будучи помещены в нее, радикально меняли свой первоначальный смысл.

Глава 8 Период Асука

Вместе с воцарением Суйко в 592 г. резиденции правителей Ямато стали (за некоторыми исключениями) располагаться в бассейне реки Асука. В связи с этим и весь последующий период вплоть до переезда двора в первую постоянную столицу Нара (710 г.) обычно называют периодом Асука. Следует, однако, иметь в виду, что верхняя граница периода — вполне условна, поскольку последние годы «периода Асука» по своим основным характеристикам примыкают к следующему за ним периоду Нара.

С конца VI — начала VII в. чрезвычайно активно происходил процесс институализации японской государственности, и уже к концу VII в. в Японии сформировалось достаточно сильное государство централизованного типа. Этот процесс сопровождался проведением масштабных реформ. Их необходимость была вызвана конфликтом между прежним устройством общества, основывавшимся почти исключительно на кровно-родственной организации, и потребностями развивавшейся государственности, требующей преодолеть родовую организацию общества за счет усиления территориальных принципов управления. Кроме того, осознание своей неконкурентоспособности на международной арене, опасения относительно возможного вторжения со стороны Китая или Кореи в значительной степени диктовали потребность в создании новой структуры управления страной. Выбор новой стратегии управления сопровождался непрекращающимся противоборством между различными кровно-родственными объединениями, в основе которого лежали интересы наиболее влиятельных родов. Одной из основных форм этого противостояния была борьба за то, кому из возможных кандидатов предстоит взойти на трон.

Тем не менее, положение правящего рода как такового было, по всей видимости, уже достаточно прочным. Оно определялось как экономическими привилегиями в виде обширных земельных владений с приданными им крестьянами, так и сложившимся религиозным авторитетом верховной власти, заключавшимся в магических функциях, отправляемых правителем: молить богов о богатом урожае, дожде, участвовать в осеннем празднике урожая (ниинамэ мацури) и т. д. При этом функция правящего рода как поставщика верховного жреца для той религиозной системы, которая впоследствии получит название синто, никем, похоже, не подвергалась сомнению.

Как уже говорилось, каркас социально-политической системы в V–VI вв. образовывала структура, известная в японской историографии как «система удзи-кабанэ». Первоначально ее рамками были охвачены лишь роды, наиболее близкие к правящему, однако с течением времени на политическую арену стали выдвигаться средние и мелкие роды (среди которых было немало родов переселенцев с материка), представители которых стали занимать административные посты в формирующемся государственном аппарате (прежде всего в районах, непосредственно прилегающих к дворцу правителя).

Политическую историю первой половины VII в. в значительной степени определяет динамика взаимоотношений между правящим родом и родом Сога.

Сога — топоним в провинции Ямато, современная префектура Нара, г. Касихара. Возвышение Сога началось в первой половине VI в., когда Сога-но Инамэ занял пост ооми. После него данный пост занимали его сын Умако и внук Эмиси. Когда войска Сога-но Умако одержали в 587 г. победу над влиятельным царедворцем Мононобэ-но Мория, род Сога занял ведущее положение при дворе, превратившись в род-поставщик невест для императорского дома. Эта традиция была заложена еще в правление Киммэй, когда его супругами стали две дочери Сога-но Инамэ, родившие будущих правителей Ё:мэй, Сусюн и Суйко. Рожденные от императоров сыновья женщин рода Сога становились принцами крови, престолонаследниками и правителями, оставаясь при этом в сильной зависимости от главы рода Сога, поскольку, судя по всему, тогдашняя система родства напоминала авункулат, предполагающий особо тесные и интимные отношения между племянником (внуком) и его дядей (дедом) по материнской линии (позднее подобные отношения с императорским родом поддерживал род Фудзивара).

Кроме установления тесных родственных отношений с правящим домом еще одна причина возвышения Сога заключается в том, что им удалось поставить под свой контроль достаточно многочисленных переселенцев «новой волны» с Корейского полуострова и из Китая, число которых особенно возросло во второй половине V — первой половине VI в. Среди них было немало ремесленников и образованных людей. Они активно участвовали в строительстве государственного аппарата (в частности, в формировании налоговой системы) в Ямато. Поселения этих иммигрантов (наиболее мощным был род Ямато-но Ая, букв. «ханьцы Ямато») были сосредоточены в бассейне реки Асука, в непосредственной близости от владений Сога. Неслучайно поэтому, что и дворцы правителей Ямато VII в. располагались именно там.

В 592 г. в результате придворного заговора был убит правитель Сусюн. Вдохновителем заговора стал его дядя по материнской линии Сога-но Умако (?-626), а непосредственным исполнителем — Ямато-но Ая-но Атаи Кома. Дело в том, что у Сусюн не было детей от дочери Сога-но Умако, но было двое детей от Котэко, дочери Оотомо-но Мурадзи Аратэ, назначенной младшей супругой государя, так что для рода Сога возникла реальная опасность ослабления его влияния при дворе.

В обход всех установившихся традиций, когда погребению предшествовал длительный подготовительный период, Сусюн был похоронен уже на следующий день после смерти, а на престол взошла его родная сестра Суйко (вдова Бидацу и ставленница Сога-но Умако), остававшаяся государыней до 628 г., т. е. в течение 36 лет.

Суйко перенесла дворец в Асука, где раньше располагалась усадьба Сога-но Инамэ (отца Сога-но Умако), а позже поселился сын Умако — Эмиси.

Суйко стала первой в японской истории «настоящей» императрицей (полулегендарная правительница древности Дзингу: церемонии интронизации не прошла). Однако фактически властные функции при Суйко осуществляли Сога-но Умако и ее племянник принц Сё:току-тайси (574–621). Сё:току-тайси был назначен престолонаследником и регентом при Суйко. Стать правителем ему помешала ранняя смерть.

Когда со смертью Суйко в 628 г. встал вопрос о престолонаследнике, то Сога-но Эмиси поддержал принца Тамура, внука Бидацу, который и занял престол (император Дзёмэй). Среди его сыновей были принцы Нака-но Оэ и Ооама (впоследствии — император Томму). После смерти Дзёмэй в 641 г. трон заняла одна из его жен — Ко:гёку (впоследствии вторично взошла на престол под именем Саймэй). При этом Сога-но Ирука (сыну Эмиси) удалось устранить основного кандидата на трон — сына Сё:току-тайси, принца Ямасиро-но Оэ. Действия представителей рода Сога вызвали отпор не только императорского рода, но и значительной части придворной знати (включая ответвления самого рода Сога). В результате заговора 645 г., составленного Нака-но Оэ и Накатоми-но Каматари, Нака-но Оэ убил Ирука прямо на глазах у Ко:гёку. Сога-но Эмиси также погиб, когда брали штурмом его резиденцию. Ко:гёку отреклась от престола, и ее место занял младший брат Нака-но Оэ — принц Кару (император Ко:току). Сам Нака-но Оэ был назначен престолонаследником (будущий государь Тэнти).

Именно при Ко:току начинается проведение всеобъемлющих реформ, известных как «реформы Тайка» («великие перемены» или «великая культурность»). По всей вероятности, долина реки Асука казалась Ко:току местом опасным: слишком сильны были там позиции сторонников Сога — Ко:току покидает Асука и строит новый дворец в Нанива. После убийства Ирука род Сога теряет свое доминирующее значение. В правление Тэмму его фамилия была изменена на Исикава — по фамилии одного из дальних предков рода.

Разумеется, «реформы Тайка» не могли не ущемлять интересы многих влиятельных родов. Достаточно сказать, что они знаменовали собой переход к более прагматической модели управления, центральным звеном в которой был уже не буддизм (Сога были его самыми горячими сторонниками, а сам буддизм ассоциировался прежде всего с Кореей), но китайские идеи управления (амальгама из конфуцианства и даосизма). Переориентация на китайскую модель государственного устройства находит свое символическое выражение в том, что перед самой смертью Накатоми-но Каматари (напомним, что Накатоми — род синтоистских жрецов) была дарована фамилия Фудзивара, которая в перспективе стала ассоциироваться прежде всего с китайской образованностью (подробно см. главу «Политическая история»). В указе 646 г. прямо говорилось о намерении «упразднить прежние должности, учредить новые ведомства», что вызывало со стороны влиятельных родов серьезную оппозицию, поскольку означало значительный передел властных полномочий.

Первый «пореформенный» заговор (принца Фурухито-но Оэ, одного из главных кандидатов на престол после отречения Ко:гёку) был раскрыт уже в 9-й луне первого года Тайка. Вся пред- и пореформенная эпоха вообще отмечена увеличением числа мятежей и заговоров. Помимо непрекращавшейся борьбы за власть в верхних эшелонах, постоянным источником социального напряжения, используемым в политических целях, были многочисленные общественные работы по сооружению дворцов, дорог, каналов, крепостей и т. д.

В 658 г. Сога-но Акаэ подговаривал принца Арима к мятежу такими словами: «В управлении государыни [Саймэй] имеется три недостатка. Во-первых, она строит большие хранилища, куда собирает богатства народа. Во-вторых, она роет длинные каналы, тратя на то общественный рис. В-третьих, грузит на суда камни и складывает их словно в горы [для постройки крепостей]» («Нихон сёки»).

Помимо отстранения от власти рода Сога еще одним кульминационным моментом политической истории VII в. стали события, связанные с восшествием на трон Тэмму. После смерти Тэнти в 672 г. разгорелась кровопролитная междоусобная война — дзинсин-но ран («смута года дзинсин», именуемая так по названию данного года 60-летнего цикла).

В 671 г. император Тэнти заболел и предложил занять престол своему младшему брату, наследному принцу Ооама, но тот отклонил предложение, поскольку опасался за свою жизнь, ибо сын Тэнти, принц Оотомо, бывший главным министром, также претендовал на престол. Ооама удалился в буддийский монастырь.

После смерти Тэнти принц Оотомо взошел на престол под именем Ко:бун. Тем временем к принцу Ооама стали стекаться сторонники, желавшие видеть его на престоле. Складывались два враждующих лагеря, и вскоре вспыхнула гражданская война между государем Ко:бун и принцем Ооама.

Столкновения продолжались около месяца. В решающей битве Ко:бун потерпел поражение и покончил жизнь самоубийством. На престол взошел принц Ооама. Он вновь перенес столицу в долину реки Асука. Начиная с этого времени и до правления Ко:нин правителями становились только потомки Тэмму.

«И разом тогда вступил государь [Тэмму] в колесницу (никогда не использовались, в отличие от Китая, в качестве средства ведения боевых действий), и перевалил через горы, и переправился через реки; и шесть дружин его грохотали, как гром; и три отряда поспешали, как молния. И копья в руках их подъяли свою мощь, и смелые воины воспрянули, как дым; алые знамена сверкали посреди оружья, и жалкая свора [приверженцы государя Ко:бун] рассыпалась, как черепицы. И не завершился еще круг дней, как злые силы были очищены» (из Предисловия к «Кодзики», пер. Н.И. Фельдман).

Главной причиной победы Тэмму была поддержка со стороны сил, недовольных ущемлением своих наследственных прав в результате «реформ Тайка». В первую очередь это были оттесненные на второй план старые аристократические роды (Оотомо, Саэки), а также представители провинциальной знати, лишившиеся многих наследственных привилегий в связи с переходом к территориальной (в противовес родовой) системе управления. Кроме того, опорой Тэмму послужили представители новой «служилой знати», которые не могли похвастаться своей родовитостью (некоторые их них были потомками иммигрантов), но зато отличалась личной преданностью императору. В дальнейшем все роды, поддержавшие Тэмму во время событий 672 г., были пожалованы высокими титулами-кабанэ и получили доступ в среднее звено японской аристократии. В результате того, что во время войны Тэмму умело использовал существовавшие в правящей элите противоречия, ему удалось укрепить свои личные позиции и решительно продолжить политику реформ, направленных на создание централизованного государства. Однако преодолеть давление традиций аристократического общества ему так и не удалось. Представители «старых» аристократических родов, не поддержавших императора Тэмму в борьбе за трон, медленно, но верно набирали силы и уже в конце VII в. начали занимать ключевые посты в государственном аппарате, а к середине VIII столетия оттеснили представителей «молодых» родов («служилой знати») с большей части ключевых постов при дворе.

Период Асука приходится на время драматических изменений в геополитической ситуации на Дальнем Востоке, которая оказывала на Ямато самое непосредственное влияние.

Период создания централизованного государства в Японии совпал с эпохой завершения объединительного процесса в Китае и установления там централизованной империи с сильной верховной властью. За всю историю китайско-японских отношений эпохи Суй (581–618) и, особенно, Тан (618–907) без преувеличения можно считать временем наибольшего культурно-политического воздействия Китая на японский социум. Ни до, ни после этого воздействие не проявлялось столь концентрированно и результативно. Этот период отмечен интенсивными политическими и культурными контактами между двумя странами на государственном уровне.

До VII в. главным внешним партнером Ямато были государства Корейского полуострова (в особенности Пэкче). Но со временем в общем потоке культурной информации, поступавшей с материка, китайское влияние становится преобладающим. С восстановлением целостности Китайской империи, утерей Ямато своих позиций на Корейском полуострове, последовательным крушением там близких союзников (Имна, Пэкче, Когурё) взоры японской политической элиты все больше начинают обращаться к ханскому Китаю как наиболее развитому и мощному государству на Дальнем Востоке.

Энити, проведший в Китае многие годы за изучением медицины, увещевал государыню Суйко: «Изумительна великая страна Тан, законы которой установлены крепко. Следует постоянно поддерживать с ней отношения» («Нихон сёки»).

Буддизм был важной, но далеко не единственной составляющей того культурного потока, который был направлен в Японию из Кореи и Китая. Структура чиновничества, институты управления, государственная мысль, материальная культура — все эти сферы жизни несут на себе следы значительного континентального влияния. Прежняя система управления, основанная почти исключительно на родовой организации общества, переставала быть эффективной, когда расширялась территория, подвластная правителям Ямато, росла численность населения, вовлеченного в силовое поле государства, когда усиливалось социальное и имущественное расслоение.

В период Асука внешнеполитическая деятельность Ямато (дипломатическая, военная, культурная и т. д.) была чрезвычайно активной.

В период правления династии Суй из Японии в Китай было отправлено четыре посольства, имевших целью установление прочных связей с суйским двором (политико-дипломатический аспект) и получение различной культуросодержащей информации (организация чиновничьего аппарата, землепользование, налогообложение, образование, буддизм — культурный аспект).

Первое посольство Ямато ко двору династии Суй, объединившей Китай в 589 г., было отправлено в 600 г., т. е. через 11 лет после ее провозглашения и через 98 лет после последней японской миссии в Китай (в 502 г. Ямато отправило посольство ко двору династии Лян, 502–557). Такой большой перерыв в отношениях обуславливался как тем, что государства Корейского полуострова стадиально больше соответствовали уровню развития Ямато, так и политической нестабильностью в самом Китае, где в VI в. параллельно существовало несколько династий.

За первым посольством последовали и другие. Уже в 607 г. Китай посетило посольство во главе с Оно-но Имоко, а в 608 г. из суйского Китая прибыло ответное посольство. В том же 608 г. Ямато отправило в Китай восемь «студентов». Во время своего длительного (от 15 до 32 лет) пребывания в Ките эти люди стали свидетелями прихода к власти новой, танской династии. После возвращения в Японию они использовали знания, полученные в Китае, для проведения реформ второй половины VII столетия.

Последнее посольство в суйский Китай отбыло в 614 г., после чего непосредственные контакты с Китаем были прерваны на 16 лет. Причинами этого стали: крах династии Суй, провозглашение танской династии и необходимость убедиться в жизнеспособности последней.

В 630 г. из Японии отплыло первое посольство уже в танский Китай. До конца VII столетия в Китай было отправлено шесть посольств: в 630, 653, 654, 659, 665 и 669 гг. Следующее посольство в Китай было назначено только в 702 г. Студенты и буддийские монахи продолжали ездить в танский Китай в большем количестве, чем в суйский. С 653 по 700 г. по меньшей мере 38 человек отправились туда. В Силла с теми же целями (и за тот же период) отправилось всего 10 человек, что свидетельствует о произошедшей в середине VII в. культурной переориентации Ямато с государств Корейского полуострова на Китай.

Контакты с континентом имели и военный аспект. Двор Ямато принял непосредственное участие в длительной борьбе за гегемонию на Корейском полуострове. В этой борьбе принимали участие три корейских королевства: Пэкче, Когурё и Силла. Непосредственное начало новому вооруженному противостоянию было положено в 642 г., когда Пэкче вместе с Когурё вторглись в Силла. Однако в результате того, что танский Китай поддержал Силла, чаша весов стала склонятся в пользу этой коалиции, и в 660 г. Пэкче было завоевано. После долгого невмешательства политическая элита Ямато решила все-таки прийти на помощь Пэкче — своему главному партнеру на полуострове. В 661–668 гг. в Корею были поочередно отправлены три экспедиционных корпуса для оказания помощи Пэкче. Несмотря на то что численность японских войск, составленных из крестьян, предводительствуемых куни-но мияцуко — управителями территориальных единиц, была довольно значительной (в 661 г. — 5 тысяч, а в 663 г. — 27 тысяч человек), в результате серии поражений (особенно чувствительным было поражение в морской битве в устье реки Пеккан в 663 г.) экспедиционный корпус бесславно вернулся на родину. Именно с этого времени правители Ямато оставляют всякие попытки физически повлиять на события, происходящие на материке.

«Оти-но Атаэ был предком управителя уезда Оти, что в провинции Иё. Его послали на помощь Пэкче, и во время войны он попал в плен к танским воинам. Так он оказался в стране Тан.

Восемь воинов Ямато жили там на одном острове. Оми раздобыли статую бодхисаттвы Каннон (Авалокитешвара). Они поклонялись ей и молились. Сговорившись, они тайно срубили дерево, сделали лодку и бережно доставили на нее статую. Каждый из них принес молитву о счастливом возвращении и поклонился ей. Западный ветер принес их прямо на Цукуси (Кюсю).

При дворе узнали о случившемся и потребовали воинов для расспросов. Государя тронул их рассказ, и он спросил, чего они желают. Оти-но Атаэ сказал: „Хочу, чтобы был образован уезд, а я бы управлял им“. Государь позволил.

На земле уезда Оти-но Атаэ выстроил храм и поместил в него ту самую статую. С тех пор его потомки почитают ее» (из сборника буддийских легенд и преданий «Нихон рё:ики», рубеж VIII–IX вв.).

В 668 г. участь Плече постигла и государство Когурё — оно пало под ударами объединенной танско-силланской армии. Далее события на Корейском полуострове развивались следующим образом. В 670 г. Силла, опасавшаяся, что после разгрома Когурё настанет и ее очередь, подняла восстание против танского владычества в Корее и поддержала действия повстанцев Когурё. В результате шестилетней войны в 676 г. танские войска были изгнаны, а Корейский полуостров был объединен под эгидой Силла, что принципиальным образом изменило геополитическую ситуацию в регионе.

После этого обмен посольствами между Ямато и Силла стал частым и регулярным, поскольку последняя была заинтересована в поддержке Ямато в своем противостоянии с Китаем (в период правления Тэмму посольства из Силла прибывали ежегодно). Однако с течением времени, в связи с изменением баланса сил на Дальнем Востоке (в частности с улучшением отношений Объединенной Силла с танским Китаем), отношения Ямато с Силла стали ухудшаться. Одной из причин этого стало недовольство силланских правителей политикой Ямато, рассматривавшей Силла в качестве вассального государства.

Тем не менее, дипломатические контакты с Силла (до прекращения отношений в 779 г.) были более частыми, чем с Китаем (подробнее см. главу «Япония и внешний мир»).

Утеря Ямато своих позиций на Корейском полуострове сыграла значительную роль в выборе того направления, по которому предстояло развиваться японской государственности и культуре. Как это часто бывает, жестокое поражение продиктовало осознание необходимости в проведении всесторонних реформ, образцом для которых однозначно становится самое мощное государство региона — танский Китай. При осуществлении реформ большую роль играли также знания и опыт выходцев из Пэкче и Когурё, массовый исход которых в Японию наблюдается после установления гегемонии Силла.

В период Асука одним из выражений процесса развития государственности явился рост чиновничьего аппарата и его постоянные реорганизации. Если раньше знать получала титулы либо в зависимости от степени родства с императорским домом (или же приближенности к нему), либо от должностных функций, то в 603 г., согласно данным «Нихон сёки», в целях упорядочения аппарата управления была введена «система 12 рангов».

Высшими рангами были «большая и малая добродетель» (дайтоку, сётоку). Остальные 10 рангов именовались по пяти конфуцианским добродетелям: большая и малая доброта (дайдзин, сёдзин); большой и малый ритуал (дайрай, сёрай); большая и малая вера (дайсин, сёсин); большая и малая справедливость (дайги, сёги); большая и малая мудрость (дайти, сёти). При разработке данной системы рангов был учтен опыт ранжирования чиновничества как в Китае, так и в корейских государствах (в первую очередь, Пэкче и Когурё).

Однако, несмотря на введение чиновничьих рангов, наследственные титулы кабанэ не ликвидировались, а продолжали существовать в качестве параллельной системы социальной стратификации. Таким образом, в Японии начиная с VII в. существовали две взаимозависящие друг от друга иерархические системы. При этом кабанэ указывали на положение удзи в целом и в результате превратились в часть родового имени, тогда как ранги предоставлялись индивидуально (в этом можно увидеть попытку противопоставить индивидуальное начало китайской бюрократической системы началу коллективному, которое до сих пор доминировало в Ямато).

Основные функциональные различия между кабанэ и рангами проявлялись в следующем.

1) Кабанэ указывали на тип происхождения рода (потомки разных категорий синтоистских божеств и иммигрантов). Титул кабанэ первоначально давался одному (старшему) в пределах той или иной родовой группы, субклана или клана, при этом он передавался строго по наследству. По всей видимости, глава клана, пожалованный таким титулом, являлся «ретранслятором» этого кабанэ на всех членов данного клана. Ранг же присваивался только индивидуально и не был наследственным, что давало правящему роду возможность выделить из общего массива рода способных и преданных людей. При пожаловании ранга титул кабанэ мог и не приниматься в расчет, а следовательно, происхождение могло и не влиять на высоту присваиваемого ранга.

2) Если употребление кабанэ отличалось широким охватом социума, то первая попытка «чиновничьего ранжирования» такой системностью не обладала. Ранги предоставлялись не всем сотрудникам государственного аппарата, но лишь отдельным лицам, которые выполняли особые поручения двора (это могло быть участие в дипломатических миссиях, военных акциях на Корейском полуострове или сооружение статуи Будды), а создание охватывающей весь аппарат управления ранговой системы относится только ко второй половине VII в. Пока же одной из основных целей введения первой ранговой системы была демонстрация «цивилизованности» двора Ямато с точки зрения китайской политической науки о государстве.

В дальнейшем ранговая система подвергалась неоднократным пересмотрам в сторону расширения сферы ее применения и большей детализации указываемого ею социального статуса. В течение второй половины VII в. было проведено еще четыре реформы чиновничьих рангов (в 647 г. было введено 13 степеней, в 649 г. — 19, в 664 г. — 26, в 685 г. — 48), пока в 701 г. не была установлена классическая (по примеру китайской) система ранжирования из 30 степеней, объединенных в 9 ранговых категорий. В отличие от первых чиновничьих рангов 603 г., ранги, введенные впоследствии, можно считать категориями исключительно внутригосударственной градации, т. е. рангами в полном смысле этого слова. И если при Суйко члены рода Сога, будучи реальными властителями, придворных рангов не носили, то теперь всем министрам и даже принцам присуждаются ранги (последовательное введение систем ранжирования и соотношение между ними представлены в Приложении 4).

Создание чиновничьего аппарата управления сопровождалось и формированием новой государственной идеологии, в своих общих принципах основанной на китайской философии управления. Одним из первых свидетельств непосредственного обращения к иноземным образцам в этой сфере служит инкорпорированное в текст «Нихон сёки» «Уложение (или же „Наставление“) из семнадцати статей» (больше известное в отечественной литературе как «Конституция 17 статей») — сочинение, приписываемое кисти принца Сё:току-тайси и датируемое хроникой 604 г.

«Престолонаследник Сё:току был сыном государя Татибана-но Тоёхи [Ё:мэй], что правил Поднебесной из дворца Икэбэ-но Намицуки, что в Иварэ. У престолонаследника было три имени. Во-первых, его называли Умаядо-но Тоётомими. Во-вторых, его называли Сё:току. В-третьих, его называли Камицумия. Умаядо — Двери Конюшни — его называли потому, что он родился возле конюшни. Тоётомими — Чуткое Ухо — его называли потому, что от рождения он был мудр и мог разом выслушивать прошения десятерых и решать их дела, не пропуская ни слова. Его называли Сё:току — Священная Добродетель — потому, что поведением он был как монах, написал толкование к трем сутрам, распространял Закон Будды и творил добро, установил ранги для тех, кто того заслуживал. Его называли принцем Камицумия — Верхний Дворец — поскольку его покои находились выше государева дворца.

Когда престолонаследник проживал во дворце Окамото, что в Икаруга, он отправился по делам из своего дворца. На дороге возле деревни Катаока он увидел лежащего нищего. Принц вышел из паланкина, заговорил с ним и расспросил, снял свою накидку, накрыл ею больного и продолжал путь. Когда путешествие было закончено, уже на обратном пути принц не увидел нищего — только накидка висела на ветке дерева. Принц взял ее и надел. Один из министров сказал ему: „Неужели ты так беден, чтобы носить грязную одежду, которую надевал нищий?“ Принц рек так: „Ты ничего не понимаешь“.

Нищий умер где-то в другом месте. Принц услышал об этом и отправил посланца с тем, чтобы совершить временное захоронение. Усыпальницу же ему построили в северо-восточной части буддийского храма Хориндзи. Позднее туда отправили посланца, и он обнаружил, что, хотя вход в нее был закрыт, внутри никого не было. Только при входе была начертана песня:

Посланец вернулся и доложил обо всем принцу. Тот выслушал молча, не говоря ни слова.

Воистину говорю: святой узнает святого, а человек обычный святого не узнает. Там, где человек обычный видит лишь нищего, святой своим провидящим оком способен распознать истинное. Это — чудо чудесное» («Нихон рё:ики»).

«Уложение», текст которого приводится в «Нихон сёки», представляет собой компиляцию, составленную на основе классических книг конфуцианства и позднейших китайских литературных произведений (исследователи насчитывают в нем около двух десятков скрытых цитат — в том числе и из произведений, которые были созданы после 604 г.). Это сочинение представляет собой подобие наставления в основах государственного управления. В нем формулируются принципы взаимоотношений между всемогущим государем и подданными, их взаимоответственности, в чем видно влияние китайской политической доктрины. Особенностью же японского подхода к проблемам управления следует считать ту выдающуюся роль, которую отводит Сё:току-тайси буддизму (в Китае буддизм всегда был периферийным учением с точки зрения принципов официальной идеологии, моделировавшей все социальные институты исходя прежде всего из принципов семейных отношений).

Несмотря на то, что «Уложение» в том виде, как оно приводится составителями «Нихон сёки», безусловно является интерполяцией, мы, тем не менее, придерживаемся мнения, что в нем заложены определенные принципы управления, которых правящая элита VII в. действительно пыталась придерживаться.

Как уже говорилось, осознание неспособности отстоять свои интересы на Корейском полуострове послужило одной из основных причин для начала крупномасштабных преобразований в Ямато. Кроме этой можно выделить следующие причины проведения реформ.

1) Необходимость консолидации правящей элиты и распространения ее власти на максимально возможную территорию.

2) Потребность правящего рода найти выход из положения, когда тесная и давняя связь с кланом Сога лишила его многих потенциальных сторонников (так, например, были уничтожены Мононобэ и принижен род Накатоми).

3) Привлекательность «китайской модели» централизованного государства для японской элиты, поскольку именно Китай выступал в качестве гегемона на всем Дальнем Востоке.

4) Демонстрация Китаю того, что в Ямато идет становление «цивилизованного» (с точки зрения китайской политической науки) государства, т. е. «вписывание» Ямато в рамки китаецентричного цивилизационного и геополитического порядка.

Таким образом, «реформы Тайка» были подготовлены всем ходом исторического развития и явились следствием осознанного выбора верхов японского общества, обусловленного как геополитическими факторами, так и конкретно-исторической внутренней ситуацией.

Основными движущими силами реформ стали:

• представители царского рода: принц Нака-но Оэ (будущий император Тэнти, 668–671), ставший вдохновителем реформ, и принц Кару (будущий император Ко:току, 645–654), во время правления которого начали осуществляться первые преобразования;

• представители местных (японских) крупных кланов, утративших былое положение в период доминирования Сога (например, Накатоми-но Каматари);

• представители иммигрантских родов, обеспечивающих приток образованных кадров для государственного строительства (к их числу можно отнести, например, ученого Такамуко-но Куромаро и китайского буддийского монаха Мин);

• представители средних и мелких (в основном провинциальных) родов, которые по тем или иным причинам (в том числе и в силу заинтересованности в стабильной центральной власти) стали сторонниками преобразований.

Согласно «Нихон сёки», после воцарения Ко:току в Ямато по китайскому образцу был впервые введен девиз правления (нэнго:) — Тайка («Великие перемены»), который должен был указать на основное направление деятельности нового правителя. Первым годом «Тайка» стал 645-й. В 646 г. был провозглашен указ о реформах (кайсин-но тё:), состоящий из четырех пунктов. Содержание этого документа сводится к следующему.

1. Упразднялись частные земельные владения и частнозависимые категории населения, вводилась государственная собственность на землю. Высшие сановники получали крестьянские дворы в кормление, средние и мелкие чиновники получали полотно и шелк.

2. Вводилась новая административно-территориальная система: столица, столичный район (Кинай), провинции (куни), уезды (гун), деревни (ри). Кроме того, были учреждены почтовые станции.

3. В качестве подготовительных мероприятий для введения надельного землепользования предусматривалось составление подворного реестра и разверстки налогов.

4. Устанавливалась система налогов и повинностей.

Таким образом, реформа была призвана усилить центральную власть, кодифицировала систему управления, определяла отношения между центром и периферией, пределы их компетенции, устанавливала размер регулярного налогообложения.

«Реформы Тайка» имели множество культурных последствий, в том числе и самых неожиданных. Так, например, в результате введения надельной системы землепользования рисовые поля приобрели ту конфигурацию, которую они имеют и в настоящее время (так называемая «система дзё:ри»). Обрабатываемая земля делилась на квадраты размером 6 на 6 тё: (1 тё: равнялся 109 м.). Поля полагалось ориентировать строго по сторонам света. При этом мера длины в 1 тё: при счете с севера на юг называлась дзё:, а при счете с востока на запад — ри. Такой участок земли размером и 6 на 6 тё: (или — что одно и то же — 6 дзё: на 6 ри) делился на 36 одинаковых квадратов, называвшихся цубо и имевших площадь в 1 кв. тё:. Каждый из таких квадратов получал свой порядковый номер (т. е. местоположение того или иного участка определялось практически мгновенно). Цубо, в свою очередь, делился на 10 полосок земли (могли быть ориентированы как в направлении север-юг, так и восток-запад) — Эти полоски земли назывались тан. Считалось, что урожая риса с одного тан хватает на прокорм одного человека.

Важнейшим культурным последствием такой системы землепользования было составление карт (планов) местности. Первые сохранившиеся планы местности относятся к VIII в. (служили документом, удостоверяющим права на владение или же пользование землей). Таким образом, введение надельного землепользования привело к применению измерительных процедур и инструментов, тщательной проработке пространства, что является характерной чертой японской культуры и в настоящее время. Надельное землепользование пришло в упадок уже в X в., но система дзё:ри продолжает существовать в неизменном виде вплоть до сегодняшнего дня.

Проблема аутентичности указа о проведении реформ — одна из дискуссионных в японской историографии. Ряд дословных совпадений в тексте указа 646 г. с соответствующими местами более поздних китайских документов, обозначение уездов как гун (в то время как данные эпиграфики моккан доказывают, что в ходу был термин коори), неадекватное определение границ столичного района Кинай (столица в 646 г. находилась в Нанива, а в документе описывается явно другой район) позволяют усомниться в том, что указ (в той форме, в какой он представлен в «Нихон сёки») был действительно написан в 646 г. Однако это не ставит под сомнение сам факт реального проведения реформ во второй половине VII в., основные направления которых были изложены в указе.

Первым шагом реформаторов по осуществлению поставленных в программном указе целей было составление подворного реестра и налоговой росписи. По данным «Нихон сёки», подворные реестры составлялись в 646, 652, 670 и 689 гг.

Следующим мероприятием стало наделение землей казенно-обязанного населения. Для этого были установлены единицы измерения площади (поле длиной в 30 шагов и шириной в 12 шагов считалось за 1 тан; 10 тан равнялись 1 тё:), которые до этого времени не были унифицированы.

Наряду с наделами для крестьян существовали и привилегированные земли, жалуемые знати в качестве компенсации за их земли, объявленные государственной собственностью. Система землепользования для чиновников (должностные земли, ранговые земли и «земли за особые заслуги») окончательно сформировалась в VIII в., однако уже в конце VII в. можно видеть ее зачатки. Так, в указе 691 г. сообщается о землях, жалуемых в соответствии с рангом (площадь таких земель изменялась в зависимости от высоты ранга — от 1/4 до 4 тё:). Кроме того, в тексте «Нихон сёки» есть и другие упоминания о земельных пожалованиях, размер которых непременно увязывался с рангом. Чиновничество обладало немалыми привилегиями, главной из которых были налоговые льготы. Чиновники с 8-го по 6-й ранг освобождались от подати только сами, а чиновники более высоких рангов освобождались от налогов не только сами, но также их отцы и сыновья (5-й и 4-й ранги), их дети, отцы, братья, сыновья и внуки (3-й, 2-й и 1-й ранги). Словом, чиновничество было ясно маркировано как социальная группа, ответственная за сбор налогов, а не за их уплату.

Однако все эти формы служебных пожалований еще не отличались систематичностью, а наиболее типичной формой служебных пожалований для второй половины VII в., кроме натуральных выдач, оставался доход с определенного количества дворов, приписанных данному лицу, учреждению, храму и т. д. Дворы в кормление (дзикифу) получали ранговые служащие, принцы, ученые-конфуцианцы, буддийские храмы и монахи.

Проводя политику подобных пожалований, правительство старалось не допустить переход кормлений в наследственное частное владение, о чем свидетельствует указ о пересмотре и изменении списков дворов в кормление, пожалованных буддийским храмам (679 г.), а также указ об аннулировании пожалованных в кормление дворов с требованием вернуть их государству (682 г.).

Важнейшей областью деятельности реформаторов было создание центрального аппарата управления. В 645 г. были учреждены должности трех министров: левого — садайдзин, правого — удайдзин и внутреннего — найдайдзин (должность главного министра — дадзё: дайдзин — была введена в 671 г.). Однако сами министерства были созданы позже. В окончательном виде новый правительственный аппарат состоял из восьми министерств: Министерство кадров (Сикибусё:), Министерство управления (Дзибусё:), Министерство народных дел (Мимбусё:), Военное министерство (Хё:бусё:), Министерство наказаний (Гёбусё:), Министерство казны (Оокурасё:), Министерство центра (Тю:мусё:), Министерство двора (Кунайсё:). Кроме указанных учреждений, в «Нихон сёки» упоминается Палата небесных и земных божеств (Дзингикан), которой подчинялись все синтоистские храмы и жрецы в провинциях.

Так как осуществить реформы можно было только через местную администрацию, то к ее созданию приступили немедленно. В 646 г. по китайскому образцу были выделены Внутренние провинции (Кинай), располагавшиеся в непосредственной близости от резиденций правителей. В них были назначены управители провинций и уездов, устроены заставы, почтовые дворы, сторожевые пункты и т. д. Именно в Кинай реформы начались раньше всего и были наиболее последовательными.

Особое внимание реформаторы уделяли созданию чиновничества как сословия, ответственного за проведение государственной политики в центре и на местах. Однако в процессе реформ пришлось отойти от идеализированного образа чиновника, свободного от кровно-родственных связей и служащего исключительно государству (двору). Хотя наследственную службу отменили еще в 646 г., а на местах вместо старых наследственных глав территорий (куни-но мияцуко) предполагалось назначить новых управителей, подчиняющихся непосредственно центральной власти, сделать это оказалось не так легко. Правительству приходилось пользоваться услугами старой знати, так как людей, обладавших навыками в управлении и сведущих в области китайской политической науки, не хватало. Местные органы управления (начиная с уезда и ниже) фактически находились в руках местной знати.

Для пополнения рядов формирующегося чиновничества в 670 г. была открыта столичная школа чиновников (в ней обучалось около 400 человек), а в 701 г. — провинциальные школы.

Параллельно с этим шел процесс выработки статуса чиновничества. В указах 673, 676, 682 и 690 гг. устанавливались критерии, в соответствии с которыми производилось назначение на чиновничьи должности.

В процессе выработки таких критериев во второй половине VII в. явно прослеживаются два этапа. На первом (указы 673 и 676 гг.) при назначении на чиновничьи должности отдавалось предпочтение тем «кандидатам», которые имели определенные способности к выполнению служебных обязанностей (например, для всех «кандидатов» был установлен своеобразный «испытательный срок», в течение которого они выполняли различные мелкие служебные поручения). На втором этапе (указы 682 и 690 гг.) идея государственной службы, первоначально основанная на представлениях китайской политической науки, начинает приобретать традиционные японские черты, согласно которым изменение служебного состояния определенного лица в первую очередь зависело не от его способностей, но от заслуг (знатности) всего рода, из которого он происходил. И хотя одним из критериев при назначении на должность оставались личные качества кандидата, отмечалось, что даже если претендент на должность «деятелен и способен», но его происхождение не выяснено, то рекомендовать его кандидатуру на занятие должности не следует.

Таким образом, китайская идея меритократии (приоритета реальных заслуг и способностей при назначении на должность) все более уступает место местной концепции аристократического устройства власти.

Реформаторами предусматривались способы контроля над чиновничеством, одним из путей которого стало введение системы ранжирования всего государственного аппарата. К концу периода Асука практически весь государственный аппарат обладал рангами. Таким образом, центральная власть получила возможность повышать и понижать в ранге, что было мощным средством для контроля над служащими.

Однако в условиях прочных традиций кровно-родственной организации общества одного введения рангов было явно недостаточно. Параллельно бытовавшая система удзи-кабанэ также нуждалась в реформировании.

В 682 г. был издан указ об упорядочивании удзи. Членам удзи предлагалось выделить старшего. Слишком многочисленные роды должны были разделиться на более мелкие. Включать в клановые списки посторонних лиц запрещалось, а кандидатуры глав родов подлежали утверждению властями. Таким образом, удзи узаконивались в качестве социальной категории, а их вожди стали управлять ими не от собственного лица, а уже от имени центральной власти.

Продолжением социальной политики стала реформа титулов-кабанэ. В 684 г. при Тэмму была введена новая шкала кабанэ. Многочисленные и не отличавшиеся строгой соподчиненностью кабанэ были сведены к восьми категориям (якуса-но кабанэ), образующим последовательность от высшего к низшему: махито, асоми, сукунэ, имики, мити-но си, оми, мурадзи, инаги. Высшие ранги новой системы — махито и асоми — до реформы не существовали. Так же дело обстояло и с кабанэ мити-но си и имики. Другие, некогда наиболее важные кабанэ (как, например, оми и мурадзи) оказались в нижних графах новой шкалы.

Реформа титулов Томму была обусловлена не только институциональными соображениями по усовершенствованию системы управления, но и чисто политическими обстоятельствами. Дело в том, что во время правления Тэмму оформилось ядро «новой» знати, которая выдвинулась благодаря личной преданности императору во время «смуты года дзинсин». Поскольку в рамках прежней системы титулов повышение их статуса было затруднительно, следовало реформировать ее. Это позволило выходцам из незнатных кланов получить сравнительно высокие титулы. Однако в реальности политическая элита, как показала практика VIII в., не претерпела существенных изменений — традиционная организация общества препятствовала любым социальным изменениям.

Хотя формально и не устанавливалось никакой зависимости между иерархией титулов и чиновничьими рангами, на деле такая зависимость проявилась очень быстро. В VIII в. зависимость между титулом и рангом проявилась в еще большей степени, и большинство лиц, получивших ранги с 1-го по 5-й, были потомками тех людей, которые получили высшие титулы-кабанэ во время правления Тэмму. Это говорит о том, что система чиновничьих рангов в Японии развивалась по собственному, отличному от китайского и корейского, пути и наложилась на уже существовавшую в Японии иерархию социальных званий. В результате шкала титулов была соединена с системой чиновничьих рангов, где присвоение того или иного ранга и звания было обусловлено прежде всего происхождением.

Кроме регулярных чиновничьих рангов, в 685 г. была введена специальная шкала из двенадцати степеней (две ранговых категории), предназначенная для ранжирования исключительно представителей императорского рода. Важность этого события состояла в том, что такая система рангов маркировала представителей императорского рода как совершенно особую социальную группу, позволяя им претендовать на высшие должности в государственном аппарате. Так, принц Такэти в 690 г. был назначен главным министром, принц Такэда в 708 г. — главой Министерства наказаний, принц Курукума — главой Военного министерства, а принц Тонэри занимал должность главы Министерства двора и помощника министра (нагон). Таким образом, система рангов для принцев способствовала созданию реальных условий для назначения представителей императорского рода в государственный аппарат на законных основаниях.

Реформаторские начинания Тэмму коснулись и армии. Он начал процесс создания вооруженных сил, непосредственно подчиняющихся центральному правительству. До этого огромную роль играли клановые отряды: главы сильных и преданных императору родов становились военными командирами и вместе с императорской гвардией составляли ядро вооруженных сил. В результат использования отрядов молодых кланов, которые вышли на политическую арену после «смуты года дзинсин», произошло некоторое увеличение войсковой мобильности. Однако это не могло вызвать принципиальных изменений в чисто клановой организации войска, показавшего свою неэффективность в борьбе за гегемонию на Корейском полуострове.

В 675 г. было создано Военное министерство, которое взяло на себя организацию государственного военного дела. Именно это событие можно считать поворотным моментом военной реформы. Важнейшим событием этого этапа было введение воинской повинности в 689 г. Согласно указу, воинскую повинность должен был нести каждый четвертый мужчина в крестьянской семье. Централизованный набор рекрутов стал одной из важнейших составляющих структуры будущих государственных вооруженных сил, окончательно оформившихся в VIII в.

Всестороннее изменение самой природы государственности по танским образцам, к чему стремились Тэмму и его окружение, находило свое выражение и во внешних формах придворной жизни. Отсюда — многочисленные указы Тэмму об упорядочивании таких важных для самоосознания любого древнего государства вещей, как одежда, прически, приветствия.

Роль Тэмму велика и в формировании государственной идеологии. Именно в его правление провозглашается указ о составлении «государевых записей», в которых до́лжно было отразить «дела старины», впоследствии послуживших основой для составления «Кодзики». В том же 681 г. было начато составление свода законов «Киёмихарарё:» (текст не сохранился).

Вдове Тэмму — Дзито: — удалось завершить важное начинание своего супруга. Речь идет о строительстве новой столицы Фудзивара (которую, может быть, было бы правильнее называть дворцовым комплексом, поскольку за время своего 16-летнего существования — с 694 по 710 г. — он не успел развиться в полномасштабный город). Месторасположение Фудзивара было выбрано еще при Тэмму. Оно находилось чуть севернее Асука, где размещались резиденции предыдущих императоров.

Судя по всему, Фудзивара замышлялась в соответствии с программными требованиями указа 646 г. в качестве первой постоянной резиденции государей Ямато.

Для того чтобы получить представление о том, какой мобильностью обладали правители в VII в., стоит перечислить, сколько дворцов они успели сменить за это время (правда, следует учитывать, что все они, за исключением Нанива, находились очень близко друг от друга). Суйко взошла на престол во дворце Тоюра в 592 г. В 603 г. она переехала во дворец Оварида. Дзёмэй пребывал сначала в Асука-но Окамото (с 630 по 636 г.), но потом поочередно переезжал в Танака, Умаясака и Кудара. Ко:гёку правила из дворца Асука-итабуки. Ко:току покидает Асука и переезжает в Нанива. После его смерти Ко:гёку, повторно взошедшая на трон под именем Саймэй, возвращается в Асука и сначала правит из своего прежнего дворца Итабуки, но вследствие пожара перемещается в Кавара-но Мия, а потом — в новый дворец, построенный на месте Окамото. Тэнти переезжает в Оми-о:цу-но Мия. Тэмму — в Киёмихара-но Мия.

Такая частая смена резиденций вряд ли могла способствовать эффективному управлению. Поскольку резиденции были расположены друг от друга на очень близком расстоянии, то объяснение приходится искать в области, не имеющей отношения к практическим обстоятельствам. По всей вероятности, смена дворца, сопровождавшая церемонию интронизации, была одним из звеньев комплекса ритуалов по обновлению страны.

Фудзивара представляет собой прекрасный пример города, возникшего не в результате естественной эволюции, но вследствие волевого решения властных структур.

Дворцовый комплекс, расположенный на севере города, имеет форму квадрата размером приблизительно один на один километр. Традиционно считалось, что по своему прямоугольному плану с пересекающимися под прямым углом улицами (погрешность в определении направлений не превышает половины градуса) Фудзивара более всего напоминает современную строителям столицу Тан — Чанъань. Впрочем, поскольку границы города на настоящий момент точно не определены (проведению раскопок мешает современная застройка), остается место и для других догадок. Так, ведущий специалист по исторической географии Киси Тосио считал: моделью для Фудзивара послужила столица династии Северная Вэй — Лоян (ось север-юг соотносится с осью восток-запад как 3:2, а не как 5:6, как это было в Чанъани).

На выбранном для возведения дворца месте сначала была проложена сетка внутренних дорог. Самой широкой из них была 32-метровая Судзаку, разделявшая территорию дворца на две равные части — восточную («левую») и западную («правую»). Эта посыпанная гравием дорога вела от южных ворот прямо к государеву дворцу и предназначалась для приема иностранных послов и проведения других торжественных церемоний. Менее широкие дороги разделяли город на прямоугольные кварталы теоретически одинакового размера (здесь погрешности строителей уже виднее, и на самом деле кварталы Фудзивара, точно так же как и Нара, несколько отличаются друг от друга). В результате раскопок было обнаружено, что при прокладке такого типа прямых дорог, которые игнорируют особенности рельефа и специфику культурной ситуации предыдущего периода, было срыто немало курганов (точно так же обстояло дело и при строительстве следующей резиденции — Нара).

Только после прокладки дорог в образованных их пересечением ячейках началось сооружение дворцового комплекса, окруженного оградой высотою около 5,5 метров. Эта стена представляла собой вкопанные в землю столбы диаметром в 40–50 см, связанные между собой бамбуковой сеткой, обмазанной глиной. Ограду венчала двухскатная черепичная крыша. Поскольку расстояние между столбами составляло приблизительно 2,7 м., то считается, что только для сооружения ограды потребовалось не менее 1200 столбов. При переносе столицы в Нара эти столбы были выкопаны, выдолблены изнутри и использованы для прокладки канализации, что показывает отсутствие возможности и необходимости (как политической, так и экономической) для Японии того времени иметь холя бы два города. Такому же повторному использованию в Нара подлежала и черепица, использовавшаяся в Фудзивара.

При доставке дерева для строительства Фудзивара помимо сухопутных дорог (повозки, запряженные волами) использовался и построенный специально для этой цели канал (ширина — 6–9 м., глубина — более 2 м.).

В поэтической антологии «Манъё:сю» приводится песня, обращенная к Дзито: и сложенная людьми, которые отбывали трудовую повинность на постройке Фудзивара. «Правящая с миром, государыня наша! Дочь солнца, небо освещающего! Оглядев кормящую тебя страну, ты, божественная, решила, что дворец будет выситься здесь, в Фудзивара… И Небо с Землей были согласны… По реке Удзигава сплавляют лес — словно водоросли плывут, а работники, вылавливающие его, шумят, позабыв и про дом, и про себя, плещутся в воде, словно утки… Поглядишь на их труды — поймешь, что [государыня наша] — божество».

Фудзивара была первой резиденцией императоров, где крыши зданий были крыты не только корой кипарисовика (хиноки; в синтоизме — «священное дерево»), но и черепицей. Хотя производство черепицы началось в конце VI в., она использовалась тогда при строительстве исключительно буддийских храмов. Черепица была настолько непривычна для тогдашней Японии, что одним из неофициальных терминов для обозначения храмов было: «крытые черепицей». Первое решение об использовании черепицы при строительстве зданий государственных учреждений было принято еще в 655 г., но оно так и осталось неосуществленным (по всей вероятности, ввиду отсутствия достаточных производственных мощностей). Следует также иметь в виду и приверженность традиционным способам строительства (несмотря на то, что в VIII в. производство черепицы было налажено уже достаточно хорошо, сами правители продолжали жить в строениях, покрытых корой кипарисовика, хотя публичные функции отправлялись ими в зданиях под черепичной крышей). Крытые серой черепицей мощные строения с крашенными киноварью опорными столбами должны были производить на современников сильное впечатление.

Свободный доступ в дворцовый комплекс через любые из двенадцати (по три с каждой стороны) ворот был дозволен только высшей аристократии (чиновникам от 5-го ранга и выше). Остальные чиновники могли использовать только те ворота и только в то время, которые им были предписаны. Ворота носили названия родов, известных своей воинской службой и преданностью (Тадзихимон, Тиисакобэмон, Саэкимон, Такэрубэмон, Агата Инукаимон и др.). По всей видимости, каждый род был ответствен за поддержание порядка в своем секторе. Так, главные ворота дворца — Судзакумон, выходящие на главную магистраль города — Судзаку, в источниках иногда называют Оотомо-мон, т. е. по имени рода Оотомо, представители которого занимали важные посты в Военном министерстве и ведомствах, осуществляющих охрану дворцового комплекса, на протяжении последней трети VII — первой половины VIII в.

Строительство Фудзивара было вызвано прежде всего управленческими нуждами. Прежде родоплеменная аристократия жила в своих усадьбах, разбросанных по всему району Кинай. Управление же государством требует определенного сосредоточения информации с последующим принятием решений в одном месте — в противном случае не происходит концентрации распорядительных полномочий, необходимых для управления территорией, размеры которой превышают некоторый критический предел. Вместе с постройкой столицы вся политическая элита (а это было приблизительно 120 человек, обладавших рангом от 5-го и выше) оказалась собранной в одном месте.

В Фудзивара, этом первом японском городе, согласно оценкам, могло проживать от 30 до 50 тысяч человек (чиновники, их семьи и слуги, персонал дворца). Поскольку существует несколько предположений о площади города и количестве населения, то и расчеты плотности населения обладают определенной вариативностью. Оценки колеблются в пределах от 1100 до 4600 человек на квадратный километр (в городе Касихара, расположенном в настоящее время на территории бывшей Фудзивара, эта цифра составляет 3045 человек).

Фудзивара служила резиденцией для трех правителей: Дзито: (часть правления), Момму и Гэммэй (часть правления), — всего в течение 16 лет, но все-таки ее строительство знаменовало собой важный психологический перелом: резиденция правителей Ямато постепенно переставала быть кочующей с место на место.

Важнейшим итогом реформ второй половины VII в. было формирование в Японии качественно иной государственной структуры, которая в определенной степени сумела преодолеть традиции прежнего социального устройства. Этот процесс происходил под непосредственным влиянием танского Китая, к которому были теперь обращены взоры правящей элиты (влияние Кореи как поставщика культуросодержащей информации значительно уменьшилось). Следует, однако, иметь в виду, что реформы не всегда были последовательными, таили в себе серьезные противоречия (например, признание привилегированного положения кланов и одновременное отстаивание монопольного статуса чиновничества в сфере управления). Тем не менее реформаторская деятельность создала условия для появления кодекса законов «Тайхо: рицурё:» и создания на его основе государства централизованного типа (так называемого «государства, опирающегося на законы» — рицурё: кокка).