История Финляндии. Время императора Александра I

ПРЕДИСЛОВИЕ

«Историография, — сказал Ампер, — всегда зарождается, когда к тому представляется повод». Поводов, требующих исторического освещения времени Императора Александра I, в Финляндии несколько.

Протекает столетие с того времени, когда русские войска, завоевывая Финляндию, геройски проливали кровь на полях Револакса, Лаппо, Куортане, Оравайса, терпеливо мерзли в снегах и лесах Карелии, Тавастланда и Эстерботнии, и проводили ночи под открытым небом на льдах Ботнического залива. Прошло сто лет со времени объявления европейским державам о присоединении Финляндии. Наступает столетие подписания Фридрихсгамского мирного трактата, закрепившего за Россией ее северную окраину. Подобные обстоятельства, несомненно, усиливали наше желание восстановить это вековое прошлое, дабы оно прошло перед читателем в простых и «правдивых сказаниях».

Итак, прежде всего, мы в долгу у наших храбрых предков, подаривших нам Финляндию: до сих пор решительно ничем Россия не почтила их славной памяти, их мученичества за родину. Герои честно послужили щитом отечеству, грозой — врагам; они обеспечили Россию с севера, придвинули ее к Балтике и, несмотря на это, над их братскими могилами, разбросанными на обширном пространстве завоеванной ими земли, нет «даже скромного креста из Сердобольского гранита», которым отмечено место Гангеудской битвы. Нигде историческая память о государственных и общественных деятелях не проявляется так слабо, как у нас. Это не только дурной, но и очень опасный признак для нации. Государства живут и процветают лишь тогда, когда их граждане убеждены, что отрадно и почетно умереть за отечество, когда они знают, что потомки воздадут должное их заслугам. Заслуги же героев и государственных деятелей 1808 — 1809 гг. весьма значительны. Они завершили борьбу, которая велась с 1240 года и стоила России XVIII и начала XIX века до 130 тыс. убитыми и ранеными. Они ввели северо-западную часть России в её естественную границу. «Без Финляндии Россия была неполною, как будто недостроенною», писал Ф. Булгарин. Финляндия — это рука, прибавленная к туловищу, выразился посол Наполеона I Коленкур.

«Мы завоевали Финляндию, — сказали нам герои-предки устами графа Николая Михайловича Каменского, — сохраните, ее». Сохраните, ибо на заре XIX ст., в порыве великодушие, «посеяны были также и ветры» и допущена историческая несправедливость — отторжение славного завоевания Петра Великого — Выборгской губернии.

«Если настоящее является воплощением минувшего, то без уроков прошлого нельзя разобраться в современных задачах. И политикам, и законодателям, — говорил M. Н. Карамзин, — приходится смотреть на листы истории, как мореплавателю на карту. Истории же Финляндии мы, русские, вовсе не имели и в финляндской нашей политике шли ощупью, порывисто бросаясь из стороны в сторону».

В настоящем труде, стараясь дать возможно обильный материал о первом периоде нашего обладания Финляндией, — дабы читатели сами могли разобраться в запутанных русско-финских отношениях, — мы, тем не менее, очень мало коснулись военных событий, приведших к завоеванию Финляндии. Боевые действия затронуты нами лишь настолько, чтобы сохранить связность общего рассказа и иметь раму для главной картины нашего описания. Мы предпочли сосредоточить наше внимание на менее расследованной политической и бытовой стороне похода 1808 — 1809 годов, т. е. на дипломатических переговорах, настроении общества, поведении войска и т. п. В финляндской войне подобные обстоятельства имели такое же значение, как успех русского оружия. Исключение допущено нами лишь по отношению к Свеаборгу и к восстанию крестьян, в виду той огромной роли, которая выпала на долю этих событий. Не овладев Свеаборгом, нельзя было бы считать себя покорителями края. Кроме того капитуляция «Северного Гибралтара» явилась более последствием влияния политических и бытовых условий, чем боевого огня и мужества наших войск.

Что касается крестьянского восстания, то оно едва упоминается в русских описаниях кампании 1808-1809 годов. Между тем оно придало особый характер войне, сделало ее впоследствии широко популярной среди финнов и заставляет их писателей часто с вниманием и любовью оглядываться на нее. Об успехе восставших аландцев исследователь этого эпизода войны, Бомансон, заявил: «Необходимо обессмертить все детали такого зрелища, как восстание храбрых финских крестьян против русских войск в 1808-1809 годах. Надо, чтобы это зрелище перешло в потомство, дабы будущие поколения вразумлялись и побуждались достойно последовать примеру своих предков». Историк Даниельсон, описывая крестьянское восстание, прибавляет: «Если б подобное народное движение произошло где-нибудь в средней Европе, оно заняло бы блестящее место даже в военной истории великих народов, потому что оно было так величественно и отважно». Третий финляндский писатель, Вихман, поучая современников, говорит: «Партизан Рут и другие доказали, как можно и должно вести войну, и как малыми средствами достигать грандиозных успехов в Финляндии, наполненной возвышенностями, мысами, реками и озерами». Многие авторы воспользовались событиями финской Вандеи для своих рассказов и повестей. Романтизированный рассказ о «Паво Ниссинене» (Paavo Nissinen), много в свое время читавшаяся, «Ночь убийства в Каухйоки» (Mordnatten и Kauhajoki), «Опасный ларец» (Det farliga skrinet), новеллы фон-Эссена и др. наполнены эпизодами войны 1808-1809 годов. Мы не говорим уже о Рунеберге, возведшем в «Рассказах Фенрика Столя» участников этой войны в эпических народных героев.

Нахождение в фокусе финляндских событий Императора Александра и первого его докладчика — Сперанского, побудили нас очертить их политическое мировоззрение и прежде всего их отношения к вопросу о конституции.

Александр I. Как много это имя вызывает противоположных чувств и воззрений. Какая пучина для истории и психологии. «Каждый вершок» его — трагедия. Александр I стоял в центре многих великих событий, и они придали его царствованию «характер увлекательного интереса и изумительного величия». Когда Александр родился, Екатерина в письме к Гримму выразила сожаление, что на свете не осталось более добрых фей, которые могли бы одарить ребенка. Я отблагодарила бы их и подсказала бы им: «дайте ему естественности, немного естественности, а всему остальному научит опыт». Да, естественности, простой, обычной естественности у него не доставало.

В царствование Павла Петровича Александр «тревожно и грустно стоял у подножия трона», выжидая хода событий. Он бродил, как Гамлет, «не умея ни на что решиться». За его спиной зрело ужасное дело графов Панина и Палена, которые сумели посвятить в свои планы наследника престола и получить его согласие. Первоначально задумано было установление регентства. Примеры его имелись налицо: в Англии — во время болезни короля Георга III, в Дании — при Христиане VII. Но заговор кончился кровавой расправой. «Единому Богу известно, в каком состоянии получил он эту Империю». «Александр, — спросила его Императрица-мать, — виновен ли ты?». Он поднял руку и поклялся в своей невиновности.

Александр оказался на могущественнейшем престоле Екатерины, но по стопам её он отказался идти, крайне резко критикуя свою бабку, которая желала обвеять его всей полнотой земного счастья. Вскоре началась титаническая борьба народов... После поражений, тянувшихся от Аустерлица до Фридланда, Тильзит явился Каноссой. Но Александр тогда же решил: «Наполеон или я, но вместе мы царствовать не можем», и в исполнении этой программы проявил изумительную последовательность. Вскоре колесо судьбы повернулось. «Племена сразились; Русь обняла кичливого врага». Александр стоял в венце победителя, освещенный заревом Москвы. Опаленные лавры Наполеона поблекли и властелин Европы угас на дальнем острове, сожалея, что ядро из Кремля не поразило его...

В первый период борьбы с Наполеоном решена была участь Финляндии в Тильзите. Вскоре после этого свидания, Наполеон писал Александру: «Вы получите от меня всякую помощь...; Вашему Величеству необходимо отдалить шведов от своей столицы... 1-го мая ваша армия может быть в Стокгольме». Отвечая на это письмо, Александр сообщал: ...«Завоевание Финляндии не было трудно. Мои армии занимают уже самые важные пункты и двигаются на Або; в то же время бомбардируют Свеаборг»... Но так как задушевным желанием Наполеона было возможно долее затянуть нашу войну со Швецией, то его армия не двинулась с места, а Коленкору дававшему советы Александру, как лучше сохранить завоеванную Финляндию и как вести наступление против Стокгольма, объявлен был строгий выговор: «Не переставайте быть французом», написал ему Наполеон.

Внутреннее устройство Финляндии находилось в зависимости от одного Александра, почему оно носит на себе следы его конституционных порывов, его колебаний, его загадочных политических ходов.

С именем Александра неразрывны представления об его стремлениях к политической свободе, как с именем Екатерины II — проект знаменитого Наказа, для рассмотрения которого созвано было представительное собрание всех свободных званий и состояний. Тут параллель между великой бабкой Екатериной и её венчанным внуком Александром напрашивается сама собой и мы воспользуемся этим сопоставлением, так как оно поможет выяснению основного положения нашего труда. Оба они, — и Екатерина, и Александр, — были полны либерализма и сентиментализма, но Екатерина пылала еще патриотизмом и гордостью, что она «русская» императрица, а не «курляндская герцогиня» и потому не допускала, чтобы инородцы диктовали ей законоположения, а требовала, чтобы они получали их от России. Последних качеств в прославленном её внуке, к сожалению, не замечается. Он точно забывал, что у России имеются свои исторические державные права.

На конституцию существовала своего рода мода. Екатерина лично преподала ее Александру, но сама насаждать ее не пожелала. Она предпочла остаться другом философов, предоставив Александру быть поклонником конституционалистов. В области либерализма руководителем Екатерины явился Вольтер, Александра — Лагарп; первая снимала копию с Монтескье и Беккария. Александр повелел «негласному комитету» изучить все хартии представительных правлений, чтобы из них составить конституцию для России. И Екатерина, и Александр вначале как будто относились серьезно первая к Наказу, а второй — к конституции. Александр плакал, читая записку B. Н. Каразина, в которой говорилось: «Он даст нам непреложные законы» и скажет: «вот предел самодержавия». Он «первый употребит самовластие для обуздания самовластия». Екатерина долго и усердно работала над Наказом. Слушатели Наказа, собранные в Москве, выражали восторг, забыв о зияющей пропасти между словом и делом.

Но искусственность скоро прорывается наружу: вместо рассуждений о новом Уложении законов, в Москве ведутся речи о гигиене и средствах против отмораживания, об ужасах войны и блаженстве мира. Вместо истинного представительного правления при Александре выставляется внешняя форма, обрывки конституции, а фасадом России неизменно остается самодержавие. Скоро разочарование охватывает творца Наказа и мечтателя о народной свободе; они перестают интересоваться волновавшими их вопросами. Оба видят бесплодность своих порывов и тяготятся своими затеями. Железная рука действительности сокрушила их слабые мечты и у обоих остаются одни слова без системы, одно туманное, неопределенное «общее благо». Письма Лагарпа более не прочитываются, Сперанский сослан, Каразин посажен в крепость... Н. И. Тургенев горячится в надежде прекращения крепостной зависимости людей. «И вы думаете, — сказал ему В. П. Кочубей, — что из этого что-нибудь будет. Вы лучше вот чему подивитесь, что Государь и не знал, что у нас людей продают поодиночке». Нечто подобное можно сказать и о конституционных планах Александра I.

У императрицы прошла «легисломания», у императора — «конституциомания» по той простой причине, что для осуществления великих планов Наказа и конституции нужны твердые выкованные характеры. Этих характеров не было и большие предположения рассыпались прахом. Екатерина — женщина и ей естественна слабость. В характере Александра также было что-то женственное. Его слабая натура не способна была нести тяжелого креста реформатора. Он изящно мечтал, увлекательно беседовал, но для упорного труда не хватало закала в характере, не имелось практической подготовки и все его красивые планы остались воздушными замками. Александр не стоял в ряду тех людей-избранников, которыми обыкновенно начинается новая эра в истории. Общего плана не было выработано, а одними благими пожеланиями большие конституционные реформы не могли быть осуществлены. Наказ Екатерины оказался «простой шуткой», «комедией», как писал английский посол, конституция Александра — беспочвенной мечтой, добрым пожеланием юноши.

«Император Александр I, — писал академик А. Б. Никитенко, — был человек с честными намерениями и возвышенным образом мыслей, но ума неглубокого и шаткой воли. Такого рода люди всегда искренно расположены к добру и готовы его делать, доколе им улыбается счастье. Но возникают на их пути трудности — а это неизбежно — и они теряются, падают духом, раскаиваются в своих прежних широких и благих замыслах. Роль их требует великих дел, а им отказано в органе, посредством которого те совершаются, — в характере».

Обоих выручили обстоятельства: Екатерину — Турецкая война, Александра — борьба с Наполеоном. Благородные заблуждения отошли в прошлое и волны злободневных требований понесли Властелинов к иным берегам, к иным печалям и радостям «Возобновятся ли заседания комиссии по Наказу? — спросили председателя Бибикова, и когда он ответил утвердительно, то «в императорской ложе с шумом опрокинулось кресло, раздался шелест шелкового платья и быстрые и гневные шаги удалявшейся императрицы; это был ответ Екатерины», — читаем у В. Валишевского. — «Я убеждаюсь, что Сперанский с своими министерствами точно подкапывался под самодержавие, которого я не вправе сложить с себя самовольно к вреду моих наследников», — сказал император Александр I де-Санглену 17 марта 1812 г. Очевидно, что возврата к конституционным планам после подобных заявлений быть не могло, хотя он и говорил, что умрет республиканцем. После борьбы с Наполеоном Государь устал; ему было тяжело от славы, его охватил мистицизм. Внутренние дела Империи ведал Аракчеев. Конституция давно перестала быть молитвенником самодержца-либерала... и он остался представителем начал, противоположных конституции.

Отстоять конституции Сперанский не мог, так как он не был ни её глашатаем, ни её бойцом. Его роль оказалась исключительно служебной. Его ум был велик, но чувства мелки, и потому не в его власти было электризовать мысль Александра. «Он мог придать порядок своему творению, — писал Н. И. Тургенев, — но он не был в силах вдохнуть в него душу просто потому, что у него самого не было души».

Гибким своим пером Сперанский одновременно составлял проекты конституций «по двум системам», из коих одна ограничивала самодержавие по существу, а другая — лишь по внешней форме, ставя фактически все представительное правление в полную зависимость «от власти самодержавной». В проектах Сперанского много оговорок, которые делали его систему крайне неопределенной». Единое же понятие, стоявшее у него незыблемо, гласило: «верховное начало в России есть государь самодержавный.... располагающий неограниченно всеми силами государства». Сперанский верил во всемогущество формы и в вопросе о конституции его вполне удовлетворяла одна внешность представительства. Вообще значение Сперанского в истории русской и финляндской конституции сильно преувеличено: он не мученик идеи... От его обширного введения к конституции веет неглубоким либерализмом и бумажными программами. «Все эти обсуждения Государственного Совета, — сказал он однажды Н. И. Тургеневу, — пустая формальность. Люди, заседающие там, ничего ни понимают. Мы с вами все сделаем так, как найдем лучше». Вот Сперанский.

В политических актах, дарованных Финляндии и редактированных Сперанским, та же «гибкость и неопределенность». В вопросах о народном представительстве та же тенденция поставить все «под влияние и зависимость от власти самодержавной». В его руководительстве земскими чинами в Борго — явное уклонение от главного вопроса — проекта конституции. В Борго финляндцам многого не додали по конституции, хотя они и утверждают, что все получили. «Дав конституцию финляндцам только в принципе, Император Александр I и сохранил ее за ними только в принципе».

На печальнейшей странице нашей книги рассказана история отторжения Выборгской губернии. Летописи других народов подобного факта не знают. «Что за великое зло, — сказал Александр I, — отделить от России несколько провинций. Разве она не будет еще достаточно велика?» Так рассуждать невозможно. Какими бы доводами Александр I, Армфельт и Сперанский ни обставляли это грустное дело, оно неизбежно вызывает острую боль национального чувства. Нельзя быть расточительным на кровь предков. Нельзя производить раздробления государства. По той логике, по которой уничтожили различие между старой и новой Финляндией, следует или раздать все окраины Империи населяющим их инородцам, и утешаться тем, что окраины эти будут составлять нераздельное целое с Россией или уступить без боя русские земли более культурным нациям, — которые их лучше возделают и устроят. — Возможно ли согласиться на подобное политическое самоубийство?

Печальный факт отторжения Выборгской губернии, как и многое другое в истории Финляндии и России времени Александра I, приходится отнести отчасти на счет того «гуманного конституционализма», который только и в состоянии был внушить своему Державному ученику Лагарп, отчасти на господствовавший дух времени. У Лагарпа во всем, что он знал и чему наставлял, не доставало России. Между тем наставником наследника Русского престола мог и должен был состоять человек, до страсти любящий русскую историю и сознававший свою кровную связь с великой Империей. Наставнику необходимо было уметь чувствовать и русскую печаль, и святость русского знамени. Но Лагарп был чужой России, для него «безмолвны Кремль и Прага», биение его сердца не учащалось от русской песни...

Дух времени или главное направление образованного класса достаточно известны. Русских в течение столетия «стригли в немца», они усваивали одну только «накожную цивилизацию», почему стали жить преимущественно перепевами с голоса Запада. Все это привило равнодушие к народной чести, притупило национальное самоуважение, понизило национальный героизм. «Россия, — писал в своей автобиографии гр. А. Р. Воронцов, — единственная страна, где не считают нужным учиться родному языку и всему касающемуся своего отечества... Таким образом, воспитание приводит... может быть даже к презрению к своему отечеству». В царствование Александра I появился прародитель нынешних «политических иезуитов», людей без любви к отечеству. Нацию они называют предрассудком, подрывая, таким образом, собственными руками главный устой государства, ибо нет сомнения, что те народы, которые пренебрегают своими национальными задачами, гибнут. В России времени Александра I усматривали удобный материал, из которого «каждый мог кроить себе свободно — на всякий образец и что ему угодно — парламент с лордами или республик ряд, аркадских пастухов иль пахотных солдат» (Ап. Майков).

Вот, примерно, те главные причины, почему Александр I не стремился придать русского национального характера своему царствованию. Вот почему с такой легкостью исконно русская Карелия, с двумя православными монастырями, замежевывается в пределы инородческой земли. Вот почему друг Александра, кн. Ад. Чарторыйский, насаждал на русский счет польское образование, при посредстве Виленского польского университета и широкой сети польских средних и низших школ. Холмская область отдана была в жертву ополячения. По тем же основаниям наш дипломатический корпус наполняется иностранцами, в Дерпте учреждается немецкий университет, а на торжестве в Борго «могучий, правдивый и свободный русский язык великого народа» не получил места, когда Повелитель России впервые выступил благодетелем новых своих подданных. В Финляндии языком администрации, суда и преподавания оставлен был шведский язык, язык ничтожного по численности меньшинства пришельцев. Создано было великое государство, а его правительство и образованные граждане ничего другого, кроме материальной силы, за ним не признавали! Финляндцы, поляки и другие окраинцы ставились Александром I в привилегированное положение. Ясно, что у них не могло родиться ни малейшего желания быть в каком бы то ни было отношении русскими; делаясь русскими, они лишь теряли выгоды своего исключительного положения, свои преимущества и привилегии.

В небольшой своей части издаваемая книга представляет сводку и систематизацию некоторых прежних наших работ — о Свеаборге, Армфельте, Ар. Закревском и др., — которые впредь не предполагаем повторять отдельными изданиями.

Труд восстановления прошлого доставил уже нам большое истинное наслаждение. После упорной и кропотливой работы «ясней был взор, возвышенней молитва и слаще прелесть бытия». А впереди, в виду совершенного отсутствия у нас подробной истории Финляндии, остается еще надежда, что книга наша принесет свою долю пользы, и, может быть, побудит других к дальнейшему углублению русла тех самостоятельных исторических исследований, которые поведут к широкому и полному выяснению сложного, интересного и важного для нашего отечества финляндского вопроса.