История Финляндии. Время императора Александра I

IX. Правительственный Совет — Комиссия финляндских дел.

Во время заседаний сейма в Борго, как мы видели, учрежден был комитет, — состоявший из епископа Тенгстрёма, в качестве председателя, и барона Маннергейма, асессора Гюльденстольпе, профессора Густава Гадолина и барона Роберта Генриха Ребиндера, в качестве членов, — для выработки проекта регламента высшего правительственного учреждения Финляндии. К участию в работах комитета письмом Сперанского был привлечен также юрист Матиас Калониус. Составленный комитетом при его содействии проект «Плана общего управления Финляндии», просмотрен был Сперанским, а 2-14 июля передан на рассмотрение сейма, при этом в Высочайшей пропозиции говорилось: «Различные ведомства и управления, кои распределены по различным областям Финляндии, требуют общего сосредоточения. Его Императорскому Величеству уже угодно было утвердить общий план для сего установления, под именем Правительственного Совета; но его устройство требует подробного проекта. Коль скоро таковой будет изготовлен, Его Императорскому Величеству благоугодно будет его предложить земским чинам, дабы выслушать их о том заключение. Покуда же Его Императорское Величество желает дать новое доказательство Всемилостивейшего своего доверия к земским чинам, поручая им для четырех отделений, из коих Совет, под председательством генерал-губернатора будет состоять, предложить 12 членов; срок их службы трехлетний».

Из указаний сейма отметим лишь, что земские чины озаботились ввести в проект совета положение о том, чтобы членами его назначались граждане Финляндии, евангелического исповедания. Больший интерес представляют замечания генерал-губернатора Барклая-де-Толли, на заключение которого был передан проект до его утверждения. Прежде всего он обратил внимание на судебные порядки края и писал 28 июня 1809 г.: «Судебное устройство Финляндии в настоящее время покоится на весьма справедливых и разумных началах, жители были всегда счастливы, и Его Императорскому Величеству угодно было подтвердить законы своим Высочайшим удостоверением. Я полагаю, что было бы весьма полезно, если бы высшее судилище находилось в столице, а не в самом крае. Председателем его был бы один из статс-секретарей Его Величества, или один из министров. Высший суд не должен быть учрежден в самом крае, ибо это не было бы в согласии с старинной конституцией края... Генерал-губернатор не может быть судьей, поэтому ему не следует иметь влияния на применение законов в суде».

Коснувшись полиции, генерал Барклай-де-Толли писал: «На окраине подобно этой полиция должна быть в исключительном подчинении генерал-губернатора, а ландсгевдинги, каждый в качестве начальника полиции в своей губернии, должны ему доносить еженедельно о всех происшествиях».

Разные соображения привели Барклая-де-Толли к совершенной ненужности Совета. «Генерал-губернатор не нуждается в особом Совете. Такой Совет лишь содействовал бы замедлению дел, а не их движению, и большое количество людей более рассуждает, нежели действует».

«Что же касается финансового управления, то Казенная Палата (Cameralhof) должна быть подчинена непосредственно генерал-губернатору, ибо сей последний есть в то же время и хозяин и покровитель края. С другой стороны, этот вопрос входит в круг ведомства министерства финансов Империи. Казенная Палата края могла бы состоять из председателя, который должен безусловно знать русский язык». Генерал-губернатор для сего управления «не имеет надобности в особом Совете, который никогда ни в чем не поможет делу, но мог бы замедлить дела и привести их в беспорядок».

«Генерал-губернатор должен иметь при себе лишь канцелярию, хорошо организованную, и кроме того, генерал-губернатор сей окраины должен иметь при себе секретаря, для корреспонденции на иностранных языках и одного переводчика для шведского языка».

«Авторитет и власть генерал-губернатора должны быть, по моему убеждению, в интересах края — безграничны. Генерал-губернатор не должен быть судьей, но должен иметь власть отрешать от должности гражданских чиновников даже самих ландсгевдингов и призывать их к ответу, коль скоро будет доказано фактами, что они (ландсгевдинги) совершили упущение на службе преднамеренно. Прокурор генерал-губернатора есть то лицо, чрез которое генерал-губернатор будет производить предварительное следствие».

«Что касается надзора за таможнями, то я полагал бы, — продолжает Барклай-де-Толли, — что он должен бы быть основан на тех же началах, как и в Империи. Но, несмотря на то, что этим путем он станет отраслью управления министерства Коммерции, генерал-губернатор тем не менее, должен иметь безусловное влияние в этой области».

«Я убежден, что лучше было бы совсем не иметь генерал-губернатора, нежели иметь генерал-губернатора, не облеченного полновластием и авторитетом для того, чтобы предупредить, устранить и прекратить все злоупотребления, естественные последствия Совета».

Некоторые замечания генерал-губернатора и земских чинов были приняты во внимание и внесены в переработанный план организации высшего управления. Затем Барклай-де-Толли имел еще раз случай высказать свои замечания по делу, но теперь уже он успел подпасть влиянию М. Калониуса и потому писал несколько в ином духе. Так например: «В случае если медики, проэкзаменованные в России, пожелают практиковать в Финляндии, то они должны быть обязаны предварительно подвергнуться испытанию в Абоском университете, прежде чем они будут допущены к практике».

1 августа 1809 г. на имя Финляндского генерал-губернатора последовал рескрипт об утверждении Совета. В рескрипте между прочим говорилось: «Местопребывание сего Совета, впредь до дальнейшего усмотрения, назначается в Абове. Я удостоверен, что, зная всю необходимость и пользу сего установления в благоразумной деятельности вашей, не умедлите вы привести оное в действие, открыв заседания его по надлежащем всего изготовлении с приличными важности места сего обрядами».

20 сентября 1809 г. состоялось открытие Совета, о чем генерал-губернатор доносил в своем рапорте: «Благополучны народы, присоединяющиеся под милосерднейшим и мудрым правлением Вашего Императорского Величества! 20-й день сентября 1809 г. будет на веки знаменитою и счастливою эпохою для всех жителей Великого Княжества Финляндского. В сей день открыто в городе Або правление для назидания древних прав и законов вновь покоренного сего народа победоносным оружием Вашего Императорского Величества и Великому Российскому престолу. Радость жителей была всеобщая, чувство самоправления и будущего благоденствия обнаруживалось восторгом и прославлением вселюбезнейшего и священного имени Вашего Императорского Величества. Я почел долгом радостному сему общему торжеству придать всю важность и великолепие».

Вечером город был иллюминован.

21-го числа происходило первое заседание Совета. Перед приводом к присяге секретарей, генерал-губернатор произнес речь, в которой сказал: «Его Императорское Величество, наш Всемилостивейший Государь, занимаясь беспрестанно благом своих народов, распространяет не менее свои отеческие заботы на новых подданных Великого Княжества Финляндского. Предоставляя им управление, согласное с их древними конституциями (en leur accordant une administration conforme à leurs anciennes constitutions), Его Императорское Величество соблаговолил одобрить и утвердить установление Правительственного Совета».

После принесения присяги, вновь говорил начальник края: «Я польщен тем, что я поставлен во главе коллегии, избранной единогласно столь уважаемой нацией... В особенности ваша преданность дает мне приятнейшую уверенность в том, что вы, господа, постараетесь меня поддержать в моих трудах, которые, согласно с волей Его Императорского Величества, не иную цель иметь будут, как благоденствие сего края».

Из ответной речи президента барона Тандефельда отметим следующее заявление: «В высшем месте сосредоточия важнейших дел финляндской нации, мы принимаем эти должности с глубочайшим уважением, совершеннейшим почтением и живейшей благодарностью, почитая себя счастливыми встретить в вашем превосходительстве начальника высших заслуг, который, озаренный любезными качествами и умом просвещенным, соединяет с этими драгоценными дарованиями благородное стремление употребить все средства к содействию истинного благополучия Финляндии и её жителей».

Препровождая свой отчет об открытии Совета Сперанскому 30 сентября 1809 г., Барклай-де-Толли сообщал: «Достойно того внимания, которое заслуживает учреждение этого трибунала во всех отношениях. Нельзя не умолчать про общее тревожное состояние, проявляющееся и в приложенной при сем в копии речи господина президента Тандефельда, беспокойствие относительно сохранения законов, предмета наиболее горячих желаний народа. Но сие торжество, пригласившее всех жителей города и его окрестностей быть свидетелями, доставило ясные доказательства, что настроение умов стало более спокойным.

Я льщу себя надеждой, что Правительственный Совет довершит дело укрепления искреннего доверия, питаемого к либеральным и благодетельным намерениям Государя Императора, который навсегда останется предметом обожания своих народов. И вероятно никто не будет изумлен, что народ, смотрящий на свои законы как на краеугольный камень, на коем в течение веков основывалось благоденствие частное, в трепете пребывал в виду перемен, кои могли привлечь за собой неизвестные отношения к новому правительству, и что он, будучи отдален от старого отечества и присоединяясь к новому, ревниво смотрит на свои древние законы, стараясь их сохранить, в качестве залога своего счастья»...

Не прошло и одного года практической деятельности Совета, как власть его была расширена. Уже 14 апреля 1810 г. Штейнгель представил свое мнение о том, чтобы некоторые дела, восходящие к Его Величеству, впредь не представлять, дабы не утруждать Государя Императора и не терять времени. Совету надлежало входить только о помилованиях, об отмене законов, об утверждении в высших должностях и об отпуске сумм. На это последовало Высочайшее утверждение, в рескрипте на имя Финляндского генерал-губернатора от 3 мая 1810 г.

Впоследствии Правительственный Совет был переименован в «Императорский Финляндский Сенат». Мотивы переименования указаны в словах Высочайшего Манифеста от 9 февраля 1816 г.: «По благополучном окончании, вкупе с союзными Нам державами, помощью Всевышнего дел, до безопасности Империи Нашей и спокойствия всей Европы относящихся, и достигши ожидаемого давно случая, без препятствия от попечений внешних, посвятить занятия на управление внутренними делами Государства Нашего, и в числе оных и касающимися особенно до Финляндии, находим Мы для вящего ознаменования намерения Нашего о упомянутом управлении края сего и непосредственного отношения оного к лицу Нашему удобнейшим согласно с наименованием Вышнего Правительства в Государстве Нашем, и в присоединенном к оному с недавнего времени w Царстве Польском, дать и Финляндскому Высшему Правительству название: Финляндского Сената Нашего, без отмены, однако же, настоящего его состава, а еще менее того в конституции и законах, Нами в Финляндии утвержденных и силою сего во всех отношениях паки утверждаемых.

«При торжественнейшем обещании Нашем избирать впредь в члены сего Финляндского Сената Нашего, как и до сего времени было, одних только коренных Финляндцев или водворившихся там и финляндское гражданское право приобревших, — повелеваем: всем Финляндским верноподданным Нашим, равно как прочим, до кого сие касается, исполнять все те предписания, какие именем Нашим, и со стороны Нашей, изданы будут от Императорского Финляндского Сената, что доселе был Правительствующий Совет, и с сим постановлением Нашим в точности сообразоваться».

Что касается председательствования в Совете генерал-губернатора, писал проф. Э. Берендтс, то и оно получило развитие, далеко не соответствующее предположениям Сперанского, Спренгтпортена и Барклая-де-Толли, которые стремились создать должность наместника, а не полупассивного президента края. Обстоятельства отодвинули на задний план генерал-губернатора и превратили его, в сущности, в орган, стоящий возле Совета. Главным условием этого явилось незнание генерал-губернатором языка, на котором обсуждались дела в Совете. Редко, в начале 1809 и 1810 гг., в заседаниях Совета употреблялись языки французский и немецкий, что давало генерал-губернаторам возможность лично председательствовать в этом учреждении. Особенно этим условием воспользовался Барклай-де-Толли, принимавший живое участие в работах Совета. «Вообще же генерал-губернаторы стояли как бы вне Совета, ведя переговоры с отдельными сенаторами, или поддерживая сношения с коллегией при посредстве своей канцелярии, что в свою очередь приводило к преобладающему влиянию директора канцелярии. Так, при тихом добродушном Штейнгеле крупную роль играл директор его канцелярии, лифляндец фон-Витт (Вейсенберг)».

Часть интеллигентного общества края не то по политическим, не то по личным причинам неприязненно относилась к «плебейскому» составу Правительствующего Совета. В нем оказалось много семян раздора, а деятельность его вообще парализовалась посредственностью или неспособностью его членов. Передовых людей, которые могли бы твердой рукой вывести финский новый корабль в открытое море, не нашлось и вследствие этого произошла серьезная остановка в начатой преобразовательной работе.

Важную должность прокурора Совета занял Матиас Калониус, известный своими познаниями и твердостью характера. В 1816 г. в глубокой старости он подал в отставку, а в 1817 г. он умер; на его могиле, на кладбище в Нуммис, около Або, поставлен памятник, на средства, собранные по национальной подписке.

Вслед за Советом был основан ряд центральных учреждений, соответствующих примерно коллегиям в Стокгольме. В 1811 г. учреждены были Медицинская коллегия, Почтовая дирекция и Главное управление общественных построек. В 1812 г. приведены были в порядок таможенные дела и Главная таможенная дирекция начала свою деятельность. В том же году основаны Главное управление лоцманского и маячного ведомств и Главное управление межевого ведомства. В 1816 году было объявлено, что все живущие в Финляндии, внесенные в списки шведского рыцарского дома фамилии, должны быть записаны в финляндском рыцарском доме, который с 1818 г. получил свое собственное управление.

Одновременно с положением о Правительственном Совете шла разработка инструкций для генерал-губернатора и прокурора совета. 8 августа 1809 г. Сперанский сообщил Барклаю-де-Толли о желании Государя получить проекты сих инструкций. «Инструкция генерал-губернатора должна содержать две части, одну публичную и вторую совершенно конфиденциальную, содержащую в себе мероприятия высшей полиции. Только первая должна быть сообщена Совету. Проект инструкции, выработанный в течение 1810 г., был Высочайше одобрен 7 февраля 1811 г. Эта инструкция определенно стремилась к тому, чтобы генерал-губернатора превратить из номинального председателя Совета «во влиятельного его руководителя». Но инструкция 1811 г. не вступила в силу. Против нея вооружился преимущественно Калониус, видя в ней посягательство на начало коллегиальности. Протесты из влиятельных сфер привели к пересмотру инструкции.

По этому поводу между генерал-губернатором Штейнгелем и Сперанским возникла переписка, в которой целиком отразился представитель русской власти на финляндской окраине.

Вот главное положение письма Штейнгеля. «Издание Высочайше утвержденных инструкций генерал-губернатору и прокурору, против моего чаяния, имело неприятные следствия, что финляндский совет не только мнит, что Всемилостивейше пожалованные оному преимущества сими инструкциями ограничены, но и что по отзыву его предосуждена оными Высочайше конфирмованная Его Императорским Величеством конституция сего края, предполагая равномерно, что инструкции сии также в разных частях не согласны с здешними законами, и если содержащиеся в обоих сих постановлениях ограничения и отмены не сделаны необходимыми по политическим отношениям, то желательно было бы, чтоб несходные с здешними учреждениями статьи, по примеру тому, как часто случалось во время прежнего правительства, были Высочайшим указом пояснены и оставлены. Сие кажется непременно нужным не только чтоб загладить сделанное уже первое неприятное действие, но и чтоб предупредить производимое вероятно, с обнародованием сих инструкций всеобщее впечатление». Подобный тон письма поставленного русскою властью генерал-губернатора неизбежно удивляет. К оправданию своему он присоединяет, что «малое и поверхностное его знание правоведения сделало ему невозможным приметить все те скрытые в инструкциях противоречия, кои не могли избечь внимания совета, якобы составленного из преимущественно способных мужей».

Ответ Сперанского был категоричен и поучителен: «Я рассматривал примечания, мне доставленные, со всем беспристрастием; я не нашел в них ничего основательного, кроме некоторых мелочей, кои легко могут быть истолкованы. — Два ложные начала служат основанием всем сим примечаниям. Первое: примечатели смешивают установление совета с судебными местами, по конституции сего края существующими. Совет устроен не по праву конституции, но по единому усмотрению правительства. Финляндия никогда не имела особенного совета. Утверждение прав никакой не имело точной связи с сим установлением. Права могли существовать и без совета и были даже утверждены прежде его учреждения. Место имеет особенно учреждение или регламент. Регламент сей не есть постановление ни сеймовое, ни конституционное и, подобно всем другим регламентам, он, по существу своему, подлежит дополнениям, изменениям, ограничениям. Инструкции суть не что другое, как дополнения или примечания сего регламента. Следовательно, нельзя к инструкциям сим прилагать правил и судебных обрядов, установленных для гофгерихтов и других мест, им подчиненных. Между тем все примечания основаны именно на сем приложении и, следовательно, они стоят на ложном основании. Второе: примечатели предполагают, что для составления сих инструкций надлежало прежде сообщить их совету и потребовать его мнения. На сие нет никакого указания в законах. Сие могло быть и не быть — по усмотрению правительства».

«При исполнении, — продолжает свое ответное письмо Штейнгелю государственный секретарь M. М. Сперанский, — сих мер на месте нужно: 1) не показывать к делу сему особого уважения, ибо внимание сие может только усилить пустые толки; 2) на все вопросы предварительно, и без всяких подробных изъяснений, отвечать, что дело сие в свое время будет обдумано и исправлено; 3) не показывать излишней податливости к возражениям и представить прокурору Калониусу самому защищать инструкцию его так, чтоб дело сие имело вид ученого спора между юристами, а не дела правительства; 4) господину Маннергейму, который, по сварливому своему нраву, приемлет в сем деле участие, показать наиболее доверия и ласки, ибо тут более действия его самолюбия, нежели истинная польза. «Мне очень жаль, — говорит Сперанский в заключение письма, — что вы на минуту могли быть сим обеспокоены. Что принадлежит до меня, то, провождая всю жизнь мою в хлопотах и состязаниях сего рода, я принял известия сии с совершенным равнодушием».

Для пересмотра инструкции назначена была комиссия, под председательством Штейнгеля. Комиссия усмотрела, что инструкция 1811 г. в многих отношениях противоречит как некоторым постановлениям Формы Правления 1772 г. и Акта Соединения и Безопасности 1789 г., так и уложению 1734 г. — 2 февраля 1812 г. (за № 156). Армфельт писал барону Фаддею Федоровичу Штейнгелю: «Его Императорскому Величеству в 31 день прошлого генваря месяца благоугодно было утвердить инструкции как финляндскому генерал-губернатору, так и прокурору при правительственном совете, сходствующие во всех статьях с препровожденными к Его Императорскому Величеству от правительственного совета проектами.... Препровождая при сем инструкции, прошу вас, по напечатании оных на шведском и финском языках, издать в общенародное известие».

Богато одаренный от природы, Армфельт получил достаточное для своего времени образование. Изящный красавец, с манерами царедворца, он свободно вращался как в кабинетах государей и дипломатов, так и в будуарах знаменитых красавиц; гостеприимный и остроумный, он легко сходился с людьми, снискивал их дружбу и расположение, хотя с другой стороны, своим злым языком, острым пером и беспощадной критикой также легко наживал себе врагов. Благодаря тому, что он имел случай принять участие в некоторых сражениях в Померании, Норвегии и Финляндии, имя его поспешили окружить также и ореолом воинской славы. Он обладал большим запасом энергии, значительной способностью к работе, реформаторским жаром, а изобретательная голова его была полна новых идей, планов и предположений; рядом с этим он поражает изумительным легкомыслием, нравственной распущенностью и эротическими увлечениями. Женщины в его жизни и карьере всегда играли выдающуюся роль. Сам он в одно и то же время был нежным и неверным супругом, и любовником. По своим способностям, он мог быть полезным советником королей, а большими недостатками в состоянии был расшатывать и низвергать троны своих коронованных покровителей и создавать революции. Он все время тревожно метался по Европе, являясь то в Стокгольме и Неаполе, то в Саволаксе (Финляндии) и Вене, Париже, Калуге, Петербурге; метеором он мелькал при блестящих дворах Людовика XVI, Густава III, Екатерины II, Александра I, попутно покоряя сердца первых красавиц высших салонов. Он обожал и обманывал Густава III, мстил Наполеону; презирая русских, льстил Александру I. Этот «северный Алкивиад» менял отечество и подданство, интриговал, хитрил, изменял. Он явился одним из главных деятелей шведской революции 1772 г., работая за усиление королевской власти, а впоследствии столь же ретиво и убежденно трудился над ограничением императорской власти в пределах Финляндии. Вообще же, у этого сомнительного рыцаря не существовало ничего непоколебимо-святого и чтимого. От ступеней трона этот титулованный вельможа спустился до эшафота: он был присужден к смерти, имя его выставлено к позорному столбу, сам он лишен покровительства законов. Пламя жизни авантюриста сильно мигало и колебалось под влиянием различных политических веяний времени, и то, что оно сегодня освещало, завтра оставляло в тени или даже погружало во тьму.

Густав-МаурицАрмфельт родился 31 марта 1757 г.

Не имея наклонности к научному образованию, Армфельт побыл некоторое время, в детские годы, под руководством одного абоского студента, а затем сделался кадетом в морской школе и уже 16-летним юношей стал офицером. Служба в гвардии, которою командовал сам Густав III, приводила его в некоторое соприкосновение с двором, и король обратил внимание на красивого офицера, но неразвитость его устраняла всякую мысль о-сближении.

Дуэль Армфельта с одним из его товарищей по какому-то пустячному поводу навлекла на него гнев Густава III, и он попытался искать иностранной службы. Благодаря близости отца его с Георгом Спренгтпортеном, явилась возможность предпринять заграничное путешествие, в качестве компаньона этого бурного полковника. По возвращении, через 12 лет, в 1780 г., в Стокгольм к веселому двору, Армфельт не замедлил обратить внимание на блестящую звезду этого горизонта — прекрасную и бойкую фрейлину Магдалину Руденшельд. Начался роман, получивший скандальную широкую известность.

В 1783 г. состоялось известное свидание императрицы Екатерины с Густавом III в Фридрихсгаме, а затем и продолжительное путешествие по Италии, где король, среди двухлетних увлечений, совсем забыл о своем государстве. При нем находился Армфельт.

Вскоре по возвращении из Фридрихсгама, среди разных увеселений, Армфельт предложил, по желанию короля, свою руку и сердце фрейлине Гедвиге Делагарди.

В 1788 г. загорелась война Швеции против России. Заключенный затем мир в Вереле, на пограничной реке Кюмени, нельзя было назвать для нас блестящим. Екатерина была, однако, довольна миром, который развязывал ей руки для действий в Турции, почему на Армфельта посыпались щедроты. Тридцатитрехлетний «мастер наслаждений» был украшен андреевской лентой и, кроме 3 тысяч червонцев в бриллиантовой табакерке, подаренной ему официально, получил еще секретный вексель на 10,000.

1 марта 1792 г. король Густав III был убит Анкарстрёмом при выходе из маскарада, и вскоре наступили для Армфельта черные годы. Он стал в оппозицию к новому правительству, которое, при малолетстве короля Густава IV Адольфа и при ничтожестве регента, дяди его, Карла Зюдерманландского, оказалось всецело в руках Рейтергольма.

Армфельту пришлось опять странствовать за границей, где, впрочем, среди негодований на новые шведские порядки, он более чем приятно проводил время и путешествовал в дамском обществе, в котором пользовался особым вниманием княгини Екатерины Меншиковой, рожденной Голицыной.

Позднее Армфельт получил назначение министра в Италии. Но здесь, благодаря почти открытым его интригам, ему угрожал арест; бумаги его были захвачены, и лишь при помощи везде бывших у него покровительниц удалось ему бежать в Россию.

Но бегство не помешало ему заочно, а подруге и соучастнице его, Магдалине Руденшельд лично, быть отданными под суд, по обвинению в государственной измене. Обвиненные в государственной измене, они дорого заплатили за свои интриги. Высший суд определил им: лишение чести, имущества и смертную казнь, но, за его бегством, все ограничилось тем, что имя Армфельта было пригвождено к столбу на месте казни.

Угроза эшафотом по суду за государственную измену против Швеции привела Армфельта к бегству в Россию.

В Калуге, почти в самом сердце России, верстах в 160 от Москвы, пришлось Армфельту прожить около трех лет.

Затем мы вновь находим Армфельта в Швеции, где, непосредственно перед войной, он изложил свои «Мысли о защите Финляндии».

Уже в 1793 г. Императрица Екатерина II писала Армфельту: «Я надеюсь, что ничто не может заставить вас оставить свое поприще, или лучше сказать, что вы вскоре займете место, более соответствующее вашим талантам и тем услугам, которые вы оказали своей родине. Но если вашей судьбе угодно будет бросить вас в мое государство или к моему двору, то будьте уверены, что вы там встретите прием, который еще более удостоверит вам то благоприятное мнение, которое я питаю о вас».

28 января 1808 г. гр. Буксгевден, желая иметь при себе сановника из природных финляндцев, писал Румянцеву, после неудачной экспертизы Спренгтпортена, прося графа, о том, чтобы склонить ген. Армфельта перейти на нашу службу. Расчет был основан на том, что генерал Армфельт по своему происхождению был финляндец. Больше, чем кто-либо в Швеции он понимал, что вся тягость войны, на которую Густав IV вызвал Россию, должна была обрушиться на его родину. В С.-Петербурге к тому же были высокого мнения о его способностях и нравственных качествах и желали иметь его на своей стороне. Посланнику Д. Алопеусу в депеше, посланной Румянцевым 5 февр. н. ст. 1808 г., было поручено предложить Армфельту все, что могло бы польстить его самолюбию, и в этом отношении тем больше мы могли надеяться на успех, что в последнее время Армфельт находился в опале. Эта депеша не дошла по назначению.

В конце 1807 г. Армфельт резко отзывался о русской политике и предостерегал против её планов, а теперь он прямо с презрением высказался по поводу «низостей», которые сочинялись Спренгтпортеном и включались в прокламации законного русского правительства. Когда Свеаборг пал и южная Финляндия, а вместе с нею и Оминне (имение Армфельта) были в русских руках, ему предстояло выбирать или конфискацию имения, или присягу русского подданства. «Будь что будет, но подлостями не покупаю я своего хлеба», — писал он, рисуясь перед своим другом Адлерспарре. «Можешь ли ты предполагать, друг мой, — восклицал он в письме к Аминову, — чтобы моя огненная душа могла смириться из-за каких-нибудь личных интересов? И что мне делать в Финляндии? Разве воспользоваться ею как ночлегом на пути в Сибирь?» И, тем не менее, это были только слова. Армфельт был соткан из самолюбия, фраз и противоречий.

Император Александр избрал Спренгтпортена, этого предателя отечества, первым генерал-губернатором Финляндии; в этом факте Армфельт усматривает особенно роковое значение для будущности страны. Получив известие об этом, он восклицает: «Никогда Император не выказал более глубокого презрения к финляндцам, и ничем он не мог более затруднить возвращение в Финляндию честных людей».

Когда заключен был Фридрихсгамский мир, Армфельт уже совершенно разладил в Швеции, почему стал окончательно думать об оставлении её. Кроме того, ему нужно было так или иначе воспользоваться доходами с майората Оминне.

Посланного в Стокгольм в качестве русского представителя, Сухтелена, — которому пришлось отдавать «неприятный визит», — Армфельт упрашивал уже о посредничестве, пока он будет иметь возможность «броситься к ногам» Александра. Это было писано Сухтелену ровно через день после того, как Армфельт открывал своему приятелю все свое «непреоборимое отвращение» к России и её образу правления.

В Оминне он своими глазами увидел, что русское «иго» совсем не давило Финляндию так тяжело, как он сперва воображал. Равным образом он убедился, что русское правительство желало приобрести признательность Финляндии и укрепить связь новопокоренной страны с империей иною силой, чем оружием. «Способ, — писал Армфельт по осени 1810 г., — которым русские желают держать Финляндию в руках, в сущности соответствует этому плану, хотя, желая добра, они делают глупости. Правда, они ничего не дают, но и не берут из страны ни полушки». Однако отказаться от возведения на Россию небылиц он не мог и некоторое время спустя опять писал: «Не думаю, чтоб Финляндия вновь перешла к Швеции, хотя Финляндии предстоит страшное время под игом России, которое уже теперь, при самом начале, невыносимо и которое ежедневно по свойству последующих обстоятельств все увеличится».

Летом 1810 г. Армфельт посетил Петербург и остался недоволен результатами поездки. Конечно, он мнил, что его должны там встретить особенными знаками внимания со стороны нового великого князя Финляндии, если его, Армфельта, желают видеть на своей службе. Александр Павлович, однако, принял его лишь после двух недель житья в столице, причем, по собственному его признанию, сказал ему «лишь несколько вежливых и банальных фраз». И Сперанским Армфельт остался недоволен, так как у него не оказалось довольно времени для занятий с финляндцами; впрочем, он усмотрел в нем душевного человека.

Свидание его с Румянцевым, — с этим «грандиозным дельцом», — Армфельт так описывал своей жене: «По приглашению Румянцева, я был у него. От лица императора он наговорил мне кучу комплиментов, сказал, что Его Величество часто и охотно желал бы меня видеть, если бы нынешние обстоятельства, так как я не был его подданным, не давали злым языкам возможности болтать вздор насчет некоторой необычной фамильярности, существовавшей между нами; что я был такой видной особой; что времена столь щекотливы и т. д., и т. д., все смешнее и смешнее. На это я отвечал, что не имею никаких претензий, так как представился уже Его Императорскому Величеству, в чем и заключалась первая цель моего приезда, и, что я теперь желал бы только знать, буду ли я лишен, или нет, того пенсиона, который имел от Екатерины П и который был подтвержден Павлом I и Александром. На это опять последовало много комплиментов, что он выяснит и проч. Таким образом, ты видишь, моя Геддочка, что я глядел верно, и если в скорости не сделаюсь русским, то моя поездка сюда не приведет ни к чему».

Для Армфельта стало ясно, что денежные его дела не устроятся, пока он окончательно не переберется в Финляндию.

Вскоре сейм в Эребру окончательно устранил дом Вазы от престола Швеции и наследником провозглашен бонапартовский генерал Бернадот. Для Армфельта, ненавистника Наполеона, это был громовой удар. «Раз, что не принц Густав будет наследником, — писал он, — мне уж решительно все равно, будет ли им Понте-Корво, или мамелюк Рустан». Переселение из Швеции назначено было на весну 1811 г.

4-го апреля 1811 г. Армфельт вступил на финляндский берег, с почетом и предупредительностью приветствовал его в Або генерал-губернатор Финляндии, Фабиан Штейнгель. Здесь, равно как и в Оминне, куда Армфельт поспешил из Або, к нему явились на поклон его соотечественники разных лагерей. Он сам шутливо повествовал, что в Оминне его приветствовали «духовенство, депутаты от народа и военное начальство». Такая встреча, оказанная на родине изгнаннику Швеции, свидетельствует, что от него ожидали многого для выгод Финляндии.

Ожидали финляндцы, действительно, не напрасно. С историей нового устройства края, начавшейся после Фридрихсгамского мира, память о нем соединена неизгладимо. С могущественным всероссийским самодержцем он имел счастье вступить с самого начала в личное соприкосновение, каковое обстоятельство заметно отразилось на ходе финляндских дел. Последние три года жизни Армфельта были посвящены, — как он писал при самолюбивом своем характере, — уготовлению блага Финляндии и низвержению «корсиканца».

Армфельт прибыл, предшествуемый молвой, что он будет финляндским генерал-губернатором. Его жизнь, полная превратностей, давала некоторым повод предполагать в нем опытность в государственных делах, какую имели немногие современники. Во всяком случае, у него был навык непринужденно вращаться в самых больших высотах общества, среди монархов и их приближенных. 17-го мая мы находим Армфельта в Петербурге, а 19-го он был приглашен к императорскому столу. Первый разговор с императором состоялся после обеда.

Армфельт писал о нем жене 20 мая 1811 г. «Моя аудиенция продолжалась 1¹/₃ часа, и нельзя более чем я радоваться беседе с монархом, быть довольнее этим самодержцем миллионов. Его образ мыслей о благе Финляндии таков, что эта страна должна быть счастлива, если забияки не помешают её благополучию. Я по его воле должен буду проводить зиму в Петербурге, в качестве первого человека этой страны, который таким образом, может иметь более легкий доступ к особе императора».

Во время последовавшего тогда достопамятного разговора, Александр I между прочим сказал: «Там, где найдется возможность сделать перемену в моем государстве, вы узнаете мои воззрения на этот счет. Я непременно хочу присоединить старую Финляндию к новой, и дать ей ту же самую конституцию и те же формы свободы, как и у вас».

«Ты хорошо поймешь, — значится в письме Армфельта к его жене, — что засим нетрудно поддерживать свои права и оставаться на своем месте, если, конечно, вести себя умно. Но мы, финны, слишком заражены шведским безрассудством, чтобы опять, хотя и с меньшей силой, не работать над нашим падением».

С этого дня будущее поприще Армфельта было определено, и между ним и Александром, казалось, завязалась дружба, которая не прерывалась до самой смерти.

Финские дела, которые в это время словесно обсуждались между Императором и его новым советником, касались преимущественно двух главных вопросов: соединения Выборгской губернии с прочей Финляндией и преобразования некоторых частей её управления, в особенности канцелярии по финским делам в Петербурге.

Устроившись как нельзя лучше в России, авантюрист Армфельт широко расправил крылья и, считая себя единственно умным и достойным советником Государя, стал вмешиваться во все, куда только поспевал. Он хлопотал о самостоятельности Польши преимущественно в тех видах, чтобы иметь оправдание для исключительного положения Финляндии; в союзе с недостойными представителями нашей полиции, он подкапывался под положение Сперанского за то, между прочим, что тот мало радел о благе Финляндии и дерзал смотреть на дела этого края, «как на мелкие, побочные и второстепенные дела; Армфельту Россия многим обязана за насаждения того финляндского сепаратизма, который в наши дни дает уже обильные плоды; Армфельт, наконец, настолько игнорировал русское правительство, что начал от своего имени переговоры со Швецией, помимо нашего министерства иностранных дел.

Тонкий льстец Армфельт подметил юношеские увлечения и слабости Императора Александра и стал эксплуатировать их, предвидя, как он сам писал, что «либеральные реформы, предпринятые Александром в России — предвестники гибели колосса».

Гр. Фабиан или Фаддей Феодорович Штейнгель, — если не считать Спренгтпортена и Барклая-де-Толли, которые состояли в должности финляндского генерал-губернатора лишь по несколько месяцев каждый, — является первым начальником края, по его присоединении к России.

Штейнгель был человек со слабым характером и без особых административных способностей. Он родился в Эстляндской губернии 3–14 октября 1762 г. Во время шведской войны 1788 — 1790 г. ему впервые пришлось ознакомиться с Финляндией; затем., в течение 1791 и 1792 гг., когда знаменитому Суворову поручено было укрепить пограничную линию между старой и новой (шведской) Финляндией, Штейнгель состоял при нем и, вероятно, не раз побывал в Фридрихсгаме, Вильманстранде, Давидстаде и других городах и местечках, в коих производились фортификационные работы. Под руководством Штейнгеля была составлена карта русской части Финляндии в 1797 г. Затем мы видим Штейнгеля участником многих сражений; а в 1807 г. его храбрость была отмечена орденом Св. Георгия 3-й степени. Во время войны 1808 — 1809 г. Штейнгель вновь был послан в Финляндию, где, уже в чине генерал лейтенанта, состоял начальником части войск и флота, оперировавших на Аландских островах. 7 февраля 1810 г. он был назначен генерал-губернатором Финляндии и председателем правительственного совета края. В 1812 г. он был пожалован «финским графским» званием.

Армфельт, характеризуя разных администраторов своего времени, писал: «Генерал-губернатор Штейнгель приобрел общую любовь и озабочен единственно добросовестным исполнением своих обязанностей». «Генерал-губернатором я необыкновенно доволен, — сообщал Армфельт Аминову в мае 1810 г., — он открыл мне свое сердце, но было бы долго входить в подробности. Он ненавидит и боится Эмина; он не вполне доверяет доброжелательству Сперанского по отношению к Финляндии, приписывая все доброте Государя».

Когда вскоре по приезде Армфельта в Петербург, заговорили о его кандидатуре на пост начальника края, он, заявляя, что это назначение явилось бы для него «величайшим несчастьем», прибавляет: «Кроме того, генерал-губернатор, которого мы имеем, для Финляндии бесценен, и никогда не может быть достойно заменен». От принятия должности генерал-губернатора Г. М. Армфельта очень предусмотрительно предостерегал его друг и тонкий дипломат Эренстрём, опасаясь, что, находясь вдали от Петербурга, не будет знать, что делается во дворце и в министерствах. В свою очередь Армфельт, присмотревшись, какими средствами в русской столице добывается успех, предлагал Аминову, при встрече «с финской вежливостью» и «русскими крючками», не обращать на все это внимания и идти по своему пути прямо вперед — вот и весь секрет. В конце же 1810 г. в письме Армфельта выражено не совсем понятное его желание. «Никакой службы и никакого начальства в Финляндии я не принимаю, — если б даже это было полезно как для меня, так и для края, — но если в России произойдет какое-нибудь распоряжение и их политика потребует большего сконцентрирования их власти, когда Финляндия, само собою разумеется, сделалась бы на время самостоятельной, тогда я согласился бы сделаться President du Congrès».

«Доброжелательный и преданный Финляндии Штейнгель, — по заявлению молодого историка Кастрена, — как чужестранец, не мог вникнуть во все новые дела, с которыми пришлось встретиться, а также не в состоянии был понять те стремления, которые сила самосохранения диктовала финскому народу. По крайней мере в начале его службы не обходилось без затруднений, хотя гр. Штейнгель отнюдь не делал себя органом какой-либо исключительно русской политики в Финляндии».

Затруднения происходили прежде всего от непонятной робости и зависимости действий Штейнгеля.

Штейнгель своим «незнанием правоведения» и малым пониманием русских интересов дважды посодействовал увеличению власти финляндского совета: в первый раз, когда вырабатывалась инструкция генерал-губернатору, и второй — когда предложил войти с ходатайством о предоставлении правительственному совету права окончательного решения всех уголовных дел, «не касающихся до лишения жизни подсудимых», и замещения разных вакансий, исключая мест гг. членов совета и ландсгевдингов (т. е. губернаторов)».

Почти все известные нам факты из службы Штейнгеля в Финляндии распадаются на две категории: или они показывают, насколько его опекали финляндцы, или же свидетельствуют о том, что он, при всей своей снисходительности, не в состоянии был поладить с ними, в виду их неумеренных домогательств, и подавал просьбы об отставке.

Во время войны 1808 — 1809 г. переписка по делам Финляндии направлялась в министерство иностранных дел, из которого докладывалась товарищем министра, графом Салтыковым. Такой порядок существовал не долго, примерно, с февраля до конца 1808 г.

31-го мая — 12 июня 1808 г. Спренгтпортен, в письме к графу Румянцеву, указал русскому правительству на тот дурной тон, который начался среди жителей завоеванной Финляндии и дальнейшее распространение которого в народе, известном своим своенравием, являлось нежелательным. Сделав оговорку о незнании им, откуда правительством получались сведения, требуемые по делам Финляндии, он счел своим долгом сказать, что допущены некоторые слишком легкомысленные распоряжения, которыми недоброжелательство легко может воспользоваться. К числу неудачных мероприятий он отнес взыскание казенных недоимок за 1807 г., строгое распоряжение относительно бостелей и т. п. Средством исправления накопившихся недочетов Спренгтпортен по-прежнему считал выслушание голоса земских чипов, хотя в данное время он очень ограничивал их содействие правительству. «Созыв сейма, — говорит он, — верьте мне, единственная мера, которая может успокоить умы и вернуть доверие; я ручаюсь за покорность, верность и преданность финского народа, ибо оп любит своего монарха, привязан к его личности, и соединение его с Россией в основе составляет тайное желание каждого просвещенного индивида. Следует только уничтожить предрассудки, которые еще господствуют в низших слоях народа, и предрассудки исчезнут, когда он увидит, что заботятся о его благосостоянии с серьезным намерением улучшить его». — «Для этой цели, — говорится далее, — было бы, вероятно, очень полезно учредить здесь, в Петербурге, комитет из нескольких просвещенных людей, которые занялись бы этим под присмотром Его Величества и его министров. В комитете все, что относится к Финляндии, могло бы обсуждаться открыто и лояльно, без темных и случайных пояснений, которые представляются тем более опасными и вводящими в заблуждение, что секретно обыкновенно проводятся не лучшие намерения; честные люди выступают открыто и не боятся ни чьих расследований».

Но каким образом следовало организовать этот комитет, кого надлежало, по его мнению, назначить его членами и т. п. — эти вопросы оставлены Спренгтпортеном открытыми, и потому, вероятно, предложение его прошло незамеченным. За Спренгтпортеном остается только приоритет идеи комиссии финляндских дел.

Из письма Сперанского к министру внутренних дел, князю Алексею Борисовичу Куракину, от 28-го декабря 1808 г., мы узнаем, что Государь Император, вручив статс-секретарю Сперанскому все бумаги, относящиеся до внутреннего управления Финляндии, высочайше повелел ему иметь по делам сего управления сношения с министерствами и докладывать Его Величеству. Такой порядок докладов продолжался до ноября 1811 г. Помощником Сперанского состоял Р. Ребиндер. Мысль о необходимости изменения его возникла исподволь и была подсказана Сперанскому теми условиями, в которых он тогда находился.

Во время работ боргоского сейма, когда рассматривался проект правительственного совета, возник вопрос о том, в каком порядке финляндские дела должны восходить на решение Государя. Член сеймовой комиссии Ребиндер настаивал на том, чтобы в Петербурге учрежден был особый комитет для тех финляндских дел, которые представляются Монарху. Предложение делалось Ребиндером от имени Сперанского. Председатель сеймовой комиссии Тенгстрём и член её Маннергейм были так озадачены, что не смели даже рассуждать о подобном комитете, не имея на то Высочайшего разрешения. Тенгстрём находил, что подобный вопрос может быть разрешен администрацией без советов со стороны финляндцев. «От усмотрения Вашего Величества — писал он — будет без сомнения зависеть приказать двоим-троим из просвещенных и честных граждан приехать в Петербург, дабы подавать мнения о благе и выгодах их отечества; для них не потребуется никакой другой инструкции, кроме патриотизма и привязанности к Монарху, столь достойному непоколебимой любви и преданности всех его подданных». Маннергейм рассуждал иначе. «В настоящее время, — сообщал он Сперанскому 12-го — 24 апреля, — комитет, о котором идет речь, не принесет никакой видимой пользы. Пока мы имеем счастье видеть ваше превосходительство во главе финляндских дел, нам ничего не остается более желать. Общее уважение, столь известный характер вашего превосходительства, гарантируют нам в вашей особе поддержку наших прав, нашего счастия. Нынешний помощник в. пр-ва (Ребиндер), исполненный чести и честности, заслуживает также всего нашего доверия. Зачем же новый совет, который, по моему мнению, поведет лишь к проволочке дел и времени, и который, может быть, даст лишь новые виды честолюбию и интриге иных из наших соотечественников (вероятно, здесь подразумевался Спренгтпортен или даже Ягерхорн и Ладо). Часто важные дела идут лучше в руках одного лица, нежели нескольких».

18 октября 1809 г. состоялось учреждение комиссии финляндских дел. «Желая, чтобы дела по управлению новоприсоединенной Финляндии, на разрешение Мое поступающие, были рассматриваемы и уважаемы на тех самых основаниях и законах, кои стране сей свойственны и Нами ей удостоверены... признали Мы за благо составить сию комиссию на следующих правилах». В состав комиссии вошли д. т. с. барон Гейкинг, т. с. Тейльс, д. с. с. Эмин, с. с. Фрикциус, барон Ребиндер и подполковник бывшей шведской службы Ягерхорн. «Журналы её (комиссии) рассуждений» повелено было представлять чрез статс-секретаря, т. е. Сперанского. Об учреждении «комиссии для финляндских дел» было сообщено правительственному совету 20-го июня 1810 г. Место, занятое Ребиндером, первоначально предложено было Маннергейму, но он отказался.

Затем происходит событие, которое, надо полагать, не осталось без влияния на новые мысли о комиссии, зародившиеся уже в головах главных деятелей и связанные с желанием финляндцев скорее и возможно прочно обосноваться в Петербурге.

В русскую столицу прибыла депутация от финских офицеров, с ген.-майором Аминовым во главе. Когда финляндцы обсуждали план посылки этой депутации в Петербург, Армфельт, в письме к Аминову, советовал не упустить случая указать Государю, каким образом он в состоянии осчастливить Финляндию. «Если бы Финляндия, поучал Армфельт, но всем хозяйственным делам получила независимое законодательство, войско, стоящее к услугам царя в известных случаях, налоги, которые бы они определяли сами, как (принято) в государстве, если бы Россия, для своей безопасности, укрепилась в гаванях и других местах, а наши дети, nota bene, получили бы право состоять на русской службе, то все это увеличило бы нашу самостоятельность, наше значение и нашу силу»...

Проектам депутации Аминова докладчик финляндских дел Сперанский не сочувствовал и потому не торопился дать им дальнейшего движения. Кроме того, Россия переживала тогда период реформ, и на руках Сперанского находилось множество дел первостепенной важности. Естественно, что финские дела были отодвинуты на задний план. «Читая дневник Аминова, — говорит историк Даниельсон, — невольно замечаешь, как слабо было в то время представительство финских дел у трона, и как мало имелось гарантии того, что русские министры не вмешаются в управление Финляндии. Вследствие того, что докладчиком финских дел все-таки был русский, временами забывалось даже с финляндской стороны, что внутренние дела нашего края, во всем их объеме, являлись областью, которая, согласно утвержденным нашим законам, всецело находилась вне сферы деятельности русских министров». В этом отношении прегрешил также и Аминов, обратившийся к государственному канцлеру графу Н. Румянцеву с просьбой за содействием по его вопросу. Таким образом, миссия Аминова лишний раз раскрыла глаза финляндцам на необходимость и пользу иметь в Петербурге особого своего докладчика и особое свое финляндское учреждение.

28 июня 1810 г. Армфельт получил чрез графа Румянцева разрешение представить Государю свои замечания о Финляндии (Trés-humble apperçu sur la Finlande). После рассуждений о целом ряде разнообразных предметов, составитель записки переходит к вопросу об особом «бюро» для Финляндии. «С тех пор, как Ваше Императорское Величество удостоили лично заняться особенно тем, чтобы возвратить покой и благоденствие народу, уничтоженному всеми бедствиями, которые лишили его даже надежды на возможность политического существования, в качестве нации, величайшим счастьем этого народа было видеть господина Сперанского исполнителем воли нового Монарха. Так как дарования и либеральные принципы этого статс-секретаря империи известны и соответствуют великим и гуманным планам Императора Александра I для общего блага, то остается желать только одного: зная, насколько обременен этот министр, нужно пожелать, чтобы при нем учреждено было Особое бюро для дел Финляндии (un Bureau particulier pour les affaires de la Finlande); нужно, чтобы начальник этого кабинета был человеком вполне честным, способным и трудолюбивым, и чтобы подчиненные его избирались из среды финской молодежи, из самых выдающихся поведением и способностями подданных. В таком случае, все дела не только приняли бы более скорое течение, но незаметно и постепенно можно было бы образовать людей, способных занимать административные места, приспособляя их к нравам и обычаям остальной империи»...

Составитель «записки», указав на то, что его убеждения и желания беспристрастны и патриотичны, заканчивает ее выражением пожелания присоединить свои «молитвы и благословения к таковым же моих соотечественников, чтобы воздвигнуть Александру I нерушимый памятник благодарности и славы, как первому гражданину свободного, но подчиненного народа, тогда как вполне было в его власти стать тираном и ужасом подданных».

11 февраля 1811 г. Сперанский представил Государю отчет о финляндских делах, в котором, меледу прочим, писал, что: «Комиссия финляндских дел едва успевает пересматривать дела уголовные и заниматься собиранием сведений к образованию Старой Финляндии. Чтобы установить правление сие на твердых началах, к сему необходимо нужно: 1) Избрать чиновника высшего разряда и под именем ли статс-секретаря или канцлера юстиции вверить ему управление сих дел. Он же должен быть и канцлером университета. 2) При нем должна быть комиссия, составленная из двух членов финляндских и из двух здешних, с потребным числом канцелярских чинов. 3) Обязанностью сего статс-секретаря должно быть держать переписку с генерал-губернатором и советом, надзирать за общим течением дел, представлять их на Высочайшее решение, а паче всего знать людей, содержать между ними и правительством нужную связь, являть им доброхотство и приветливость и привлекать их привязанность не только беспристрастием и правотою в делах, но и некоторою удобностью в нраве, в образе жизни и гостеприимством».

Это заявление Сперанского содержало в себе первый набросок инструкции будущей комиссии по финляндским делам, который надлежало обсудить весной 1811 г., при посещении Армфельтом Петербурга. Второй и, пожалуй, несколько более подробный доклад об организации комиссии изложен был Армфельтом и помечен 30 мая 1811 года. Членами комиссии он предлагал назначать исключительно финляндцев, в числе четырех, а в случае присоединения к Финляндии Выборгской губернии, число их надлежало увеличить двумя. Члены должны назначаться Императором на неопределенное время. Все дела, поступающие от генерал-губернатора, имелось в виду без промедления пересылать председателю комиссии. По образцу шведского «комитета предварительного изготовления дел» для их доклада Королю, задача финской комиссии должна была состоять в рассмотрении и подготовлении тех дел, которые, согласно установлениям края, подлежали непосредственному разрешению Монарха; при докладе статс-секретарь являлся советником Императора. Армфельт находил, что впоследствии, когда хорошо будет организован правительственный совет (сенат), комиссия по финляндским делам окажется излишней, так как она может сделаться опасной «в руках деспота».

В комиссию Армфельт тянул своего друга Аминова, и когда тот первоначально отговаривался, то Армфельт напомнил ему слова Сперанского, что если финляндцы будут отказываться поступать в комиссию, то они лишаются права жаловаться, если туда призовут иностранцев. Армфельт обдуманно окружил себя испытанными друзьями прежних времен, которые разделяли его воззрения.

В то время, когда обсуждался вопрос о постоянной комиссии и избирались будущие её члены, в Петербурге находился Д. Алопеус. Он, как известно, состоял на русской службе, ему давались большие и ответственные поручения, в предположении его нелицемерной преданности России, но несомненно, что он и тайно и явно работал по обоснованию обособленного положения своей родины — Финляндии, «оказывая большие услуги своим соотечественникам». Доказательством тому, пишет Даниельсон, служат записки Аминова, из которых видно, что он, как председатель офицерской депутации, часто советовался с Алопеусом, между прочим и тогда, когда все казалось потерянным, вследствие требования военного министра, чтоб офицеры, желающие сохранить за собой прежнее жалованье, поступали на русскую военную службу. И другие обстоятельства показывают, что Алопеус не сторонился финляндских дел. В письме к Армфельту от 12 — 24 мая 1811 года Ю. А. Ягерхорн, поясняя, как следует устроить управление Финляндии и особенно задуманную новую финскую комиссию в Петербурге, говорит: «мы еще должны просить, чтобы Его Величество назначил членом её господина Алопеуса, дабы в нее вошло достойное и выдающееся лицо из старой Финляндии, в предположении, что Его Величество желает учредить таковую комиссию и соединить обе эти страны».

Кроме Армфельта и Аминова, в члены комиссии предложены были Ребиндер, Хисингер и Валлен.

Выработка окончательного проекта инструкции, с принятием во внимание представленных Армфельтом замечаний, поручена была Сперанскому.

Письмом от 8 — 20 сентября 1811 г. Сперанский известил Армфельта, что Император соизволил на утверждение его доклада и выражал желание видеть его в Петербурге, пока изготовляются назначения прочих членов. «Выбор лиц, сделанный финским советом для учреждения подготовительной комиссии, был приятен Его Величеству, и чувство справедливости, которое Государь всегда оказывал за заслугу тех лиц, которые назначены для этой комиссии, увеличивается еще более проявленной ими живою преданностью. Его Величество поручил мне выразить свое монаршее благоволение, особенно генералу Аминову. После того, как все, что касается персонала этой комиссии, приведено в порядок, остается только издать для него регламент на тех основаниях, какие были вами предложены, и привести его в исполнение».

Армфельт поспешил доложить Императору, что «учреждение новой комиссии и все новые доказательства отеческой доброты, которые Ваше Императорское Величество только-что явили Финляндии, произвели в такой мере сильное впечатление даже в Швеции, что многие лица из всех классов помышляют о переезде и водворении в Финляндии».

Доклад об инструкции для финской комиссии был последним делом Сперанского, в качестве финляндского статс-секретаря. Передав финляндские дела Армфельту и Ребиндеру, он старался больше не влиять на них.

Доклад Армфельта был принят во всех существенных пунктах, и 6 ноября 1811 г. изготовлена была Высочайшая инструкция комиссии, которою повелевалось, чтобы «дела, касающиеся финляндского управления и поступающие на утверждение Государя, рассматривались и разрешались соответственно с законами и учреждениями страны, утвержденными Императором». Согласно инструкции 1811 г. комиссия не получила никакой решающей власти.

Затем, комиссию финляндских дел признано было нужным составить из чиновников великого княжества Финляндского. Приказано было «употреблять впредь до времени шведский язык, но переводить тотчас же на русский язык». Высочайшие повеления составлялись по-русски и переводились на шведский язык. Все Высочайшие повеления сенату и генерал-губернатору надлежало объявлять не иначе, как через комиссию. Армфельт поспешил написать Шернвалю 26 ноября 1811 г.: «я должен также предупредить, что никакое финское дело не должно быть представляемо Императору помимо комиссии; если бы случилось иначе, то Его Императорское Величество тотчас же с фельдъегерем высылает бумаги ко мне. Сперанский, с которым я вполне в добром согласии, знает это и никогда не говорит с Императором ни о чем, касающемся Финляндии, не выслушав сперва моего мнения». Основываясь на сем, генерал-губернатор граф Штейнгель не раз отвечал, что не может объявить сенату Высочайшего повеления, так как оно последовало не чрез комиссию.

Вскоре к Армфельту привезли «четыре воза» дел, которые были «потоплены» у Сперанского. Стали приводить в порядок заброшенную переписку. Некоторые акты пропали; дела, значившиеся в списках правительственного совета, не могли быть отысканы.

Первое заседание комиссии состоялось 29 ноября 1811 года, а протокол утвержден 22 декабря. В том же декабре штат комиссии был увеличен назначением д. с. с. Росенкамфа.

Первоначальный мотив, которого держался Армфельт, добиваясь комиссии по финляндским делам, выражен им в письме к Аминову: «Пока мы не будем иметь нашей собственной канцелярии и пока наши дела идут в очередь с делами прочих русских провинций, до тех пор учреждения Финляндии, отличные от прочих русских учреждений, будут парализованы».

Учреждение финской комиссии было, таким образом, важным шагом к признанию отдельного положения Финляндии в составе русской монархии. Идея Армфельта восторжествовала, и отделение началось. Сперанский и Армфельт одинаково носились с мыслью об учреждении особой финляндской канцелярии; разница заключалась лишь в том, что Сперанский «считал необходимым, чтобы русский государственный секретарь, каковую должность он сам занимал, по-прежнему руководил докладыванием финляндских дел монарху», и чтобы проектируемая канцелярия наполовину состояла из русских и финнов; Армфельт же держался того мнения, чтобы подчиненные «начальника кабинета» избирались из среды финской молодежи. В этом важном пункте, — писал финляндский историк, — как и в других пунктах, Армфельту удалось провести более патриотический взгляд, и этому обстоятельству местные писатели придают и не без основания чрезвычайно важное значение. «Учреждение комиссии по финляндским делам, — пишет, напр., Эдв. Берг, — было без сомнения тогда и полезно, и необходимо, в особенности для того, чтобы снести с дороги основанный в октябре 1809 г. финляндский комитет, большинство членов которого были русские».

Планы о комиссии финляндских дел поведены были Армфельтом столь искусно, что на наем ей дома в Петербурге из нашего государственного казначейства производилась ежегодно выдача в размере 6.000 р. — Только в 1819 г. наем дома комиссии повелено было оплачивать из финляндских сумм.

С самого начала председатель комиссии поставил свои дела на широкую ногу. «Мое назначение, — писал он, — не в том состоит, чтобы сидеть здесь и заниматься пустяками: я должен дать администрации верный ход и предоставить средства на устройство всего». Текущих дел он не считал своею главною задачею, дабы иметь возможность сосредоточить надлежащее внимание на организационных и конституционных вопросах. Из Армфельта создался верховный решатель дел края.

«Искренняя привязанность Императора к Финляндии, писал он, не подлежит сомнению. Я имею много доказательств тому, что ни политики, ни притворства здесь нет и следа; и если не исполняется все то хорошее, что могло бы быть сделано, то это следует приписать нашему мизернейшему общественному настроению, нашему плохому составу правительственного совета и тем тайным, но сильным козням, которые здесь действуют против нас. Я, конечно, не отступаю перед этими многоголовыми чудовищами (monstres à plusieurs têtes), пока не увижу, что ничего не могу поделать. Тогда близость Оминне (имения Армфельта) явится маленьким хорошим отступлением. Множество главнейших принципов, также как и способы работ уже установлены с Императором, и много еще. Хорошее начало положено врачебной организации, и будь те, что составляют теперь Collegium medicum, хорошие ребята, то эта часть представит много улучшений. Дело с банком тоже начато, и я надеюсь получить от Императора заем в полтора миллиона кред. рублей с тем, чтобы обменять шведскую монету. Судебная часть разрабатывается, так же, как и постановления о постое. Проект последнего так плох, что его писал, вероятно, генерал губернаторский лакей. Является преступлением допустить, что член совета, не стоящий на запятках, был способен иметь такое малое понятие о том, что он предлагает».

Эта выписка свидетельствует о той спешности и реформаторском жаре, с которыми Армфельт проводил в жизнь задуманные преобразования; вместе с тем она показывает его неудовольствие на первейших чиновников Финляндии. Формализм и медленность правительственного совета были невыносимы для его страстного и горячего нрава. Сам непривычный к административным формам, он часто с нетерпением видел, что они были препятствием на пути спешного введения установлений и реформ, в полезности которых он был убежден.

В конце октября 1811 г. Армфельт передал Императору пространное «Обозрение текущей гражданской и экономической ситуации в Финляндии», трактовавшее частью дела экономические, частью организационные вопросы. Хлебные магазины следовало бы учредить в губерниях под надзором губернаторов, читаем в этом «Обозрении». Насчет торговли в Финляндии выражаются большие надежды: её торговый флот и её способные моряки должны занять место Англии во фрахтах для России. Гельсингфорс должен бы сделаться значительным портом для транзитной торговли и пр.

Поразительным является то множество узаконений и мер, которые затем воспоследовали в течение первого года деятельности Армфельта, в качестве председателя финской комиссии.

Своим горячим участием в работе и огромным личным влиянием у Императора, Армфельт, несомненно, наложил свою индивидуальную печать на многие меры, которые тогда предпринимались. В феврале 1812 г. состоялся сенатский указ по Империи, с предложением сноситься с Финляндией не иначе, как чрез председателя финляндской комиссии, генерала барона Армфельта (П. С. Зак., № 24994). Через неделю появился именной указ Министру Юстиции о передаче из Сената Империи и Юстиц-коллегии неоконченных финляндских дел во вновь учрежденную комиссию (П. С. Зак., № 25000). Разными мерами, которыми, по мнению финляндских писателей, Армфельт закладывал краеугольные камни «государственного строя Финляндии», переносился в то же время центр тяжести внутреннего управления края из Або в Петербург и отодвигался на задний план генерал-губернатор и правительственный совет.

Армфельт вмешивался во все, стягивал в комиссию всевозможные дела, вершил все, сообразно своим желаниям и вкусам. Протокол финляндской комиссии (3 марта 23, 1812 г.) показывает, что она сочла себя в праве приступить даже к разбирательству такого прошения, которое заключало в себе жалобу, принесенную на решение правительственного совета, данное Высочайшим Его Императорского Величества Именем. рассмотрев дело, комиссия «мнением положила: возвратить оное прошение просителю с надписью чрез статс секретаря». Другую жалобу на правительственный совет поручено было рассмотреть комиссии, учрежденной для разбора дел Выборгской губернии.

Помимо комиссии финляндских дел, которая становилась центром управления Финляндии, в русской столице очень рано образовалась маленькая, но влиятельная финляндская колония.

Средоточием её являлся дом молодого Ребиндера, а главными деятелями — Спренгтпортен, Ягерхорн (Jägerhorn), Ладо и др. Не малое содействие колонии оказал также и Алопеус, уроженец Выборгской губернии, бывший наш посланник при стокгольмском дворе. Наконец, горячее участие во всех финляндских делах всегда принимало шведское посольство при русском дворе, с бароном К. фон Стедингком во главе. Оно снабжало финляндцев добрыми советами и практическими указаниями и продолжало смотреть на них, как на бывших сотоварищей по оружию и относиться к ним так, как будто у них имелось еще «общее отечество». Весной 1813 г. в Петербурге образовался еще «секретный комитет» из живших там финляндцев, поставивших себе задачей доводить до сведения Императора о необходимых реформах финляндского управления, в смысле приближения его к «родной стране». Его членами были все те же Ладо, Спренгтпортен, Ягерхорн и еще один, имя которого Армфельт из отвращения отказался назвать. «Секретный комитет» никакой деятельности не проявлял, и Армфельт очевидно преувеличивал его значение, восклицая: «все это очень печально, так как даст нашему доброму Монарху не особенно лестное мнение о духе нашей нации».

Комиссия по финляндским делам уже окрепла, а Армфельт настолько освоился с положением министра России, что соперничать с ним, как колонии, так и секретному комитету было трудно, хотя недовольство своевольной комиссией сильно возрастало. Аминов подчас резко осмеивал несообразности и ошибки комиссии[17]; правительственный совет негодовал на изменения его решений, и члены совета нередко ссорились с членами комиссии; добродушный и преданный Финляндии генерал-губернатор Штейнгель сердился и пререкался с комиссией. Его обходили даже в таких вопросах, как назначение членов правительственного совета. «Генерал-губернатор был здесь, в Петербурге, 14 дней, писал Р. Ребиндер 12 мая 1812 г. Он прибыл сюда разгневанный комиссией и считал себя лично униженным каждой исходящей отправкой (expedition) отсюда. Он откровенно высказал мне, что с тех пор, как учреждена комиссия, в Финляндии не было спокойной минуты, и что всевозможные несчастия были последствием этого адского учреждения. Комплимент не был слишком щедрым, но мы себя утешали тем, что он исходил от старого доброго Штейнгеля». «Если генерал губернатор говорил в таком тоне, то можно судить о духе, господствовавшем в крае. Он распространил это неудовольствие, и оно ежедневно доходит до слуха Государя, и это в ту минуту, когда он подавлен заботами и делами, и когда он идет на борьбу за дело человечества». Далее у того же Ребиндера читаем: «Генерал-губернатор уехал отсюда по-видимому довольный нашими объяснениями. Я его уверил, что мы, конечно, можем быть разных мнений с ним, но что нам необходимо следовать своим убеждениям, как и он своим. Что я совершенно добросовестно повторял мнения всех Государю, об этом могут свидетельствовать все письменные так-называемые resumé, которые сохраняются в нашем архиве... Во всех делах мы старались выслушивать правительственный совет и генерал-губернатора и во многих случаях их заключения бывали одобрены. И не смотря на то, говорят, что мы желаем унизить того и другого».

Штейнгель, обиженный, что следствие по делу о провозе из Ловизы в С.-Петербург 90-ти возов сахара поручено было особо присланному чиновнику, просил об увольнении от должности. Просьба с его объяснениями была Сперанским доложена Государю. Монарх не только не уволил, но особым рескриптом 26 октября 1811 г. выразил ему свое Высочайшее доверие.

Месяц спустя после открытия комиссии, Штейнгель хотел оставить свое место, оскорбленный тем, что в члены правительственного совета было назначено лицо, которого он вовсе не представлял. Армфельт и Ребиндер делали все, чтобы уладить недоразумение. Армфельт передал, что у русского правительства, — которое, кажется, не было благосклонно к генерал-губернатору, — он «давал целые сражения за его счет»; он хотел продолжать у Государя поддерживать Штейнгеля, — не смотря на его неудовольствие и мнительность, — «как человека, который ему угождает». Армфельт писал братьям Шеривалям зимой 1811 — 1812 г.: «На генерал-губернатора злы оба, — и Сперанский, и военный министр, — если я не ошибаюсь, оба его тайные враги. Они говорят о его слабости и о том, что, при всей его честности, он находится в руках жены и секретаря. Если бы так оно и было, то нам, финнам, нечего еще на это жаловаться, и я, в одной из своих промеморий о Финляндии, писал Императору: «Расположение и справедливость его к финнам похожи на те чувства, которые мы предполагаем в сердце нашего доброго Монарха относительно нас, и потому самое искреннее наше желание подольше сохранить этого представителя нашего Государя». «Я уверен, что это произвело эффект», — прибавляет самодовольно Армфельт.

Ребиндер прилежно корреспондировал из Петербурга со своими друзьями в Финляндии. В обширном письме (в январе 1812 г.) он сообщил Маннергейму о той же злобе дня, что «доброжелательный и преданный Финляндии» граф Штейнгель грозит отставкой вследствие того, что Гартман назначен членом сената. «Если бы генерал-губернатор не был известен своими благородными воззрениями и честным характером, то можно было бы подумать, — пишет Ребиндер, — что он принадлежит к той лиге, которая добивается свалить генерала Армфельта и нас за компанию. Я лично слишком уважаю его, чтобы допустить подобное подозрение; но вместе с тем я должен сказать, что поведение его является странным. Я могу клятвенно уверить, что генерал Армфельт во всех случаях брал сторону Штейнгеля, когда его враги, которых много, желали повредить ему. Я сам был свидетелем, как при докладах Армфельт добивался внушить Государю доверие к своему генерал-губернатору. Одним словом, — без того, чтобы быть креатурой Армфельта и признавая, что он, подобно другим людям, имеет слабость, — могу сказать, — иначе я был бы лжецом, — что он являлся покровителем генерал-губернатора...

... «Если бы Армфельт был врагом генерал губернатора, то представлялся прекраснейший случай удалить его. Но это не так. Армфельт, так же, как и мы все другие, искренно желает, чтобы страна могла дольше сохранить управителя, который заслужил любовь и признательность»... После этого в письме дается совет — поручение Маннергейму побывать у Штейнгеля и уверить его: 1) что Армфельт всегда был и останется его другом; 2) что назначение Гартмана состоялось с добрым намерением и что Государь сам остановился на его выборе; 3) что в настоящем недоразумении Армфельт всегда будет оправдан и страна может лишиться любимого генерал-губернатора, и что Штейнгель сам удалит себя с поста, на котором он в состоянии принести много пользы. Короче, все сводится к тому, чтобы убедить Штейнгеля взять обратно свое прошение об отставке, так как благополучие страны сопряжено с его удержанием. Против худших врагов нам приходится сражаться, чем он, и все-таки надеемся отстоять себя, доколе Богу это угодно».

Маннергейму, видимо, удалось исполнить данное ему поручение, так как Ребиндер, в следующем письме благодарил его и еще раз уверял, что никто не намерен содействовать удалению Штейнгеля из Финляндии.

На этот раз, Ребиндер признается, что были допущены такого рода отступления, которые могли вызвать «в старике» (Штейнгеле) справедливое неудовольствие. С своей стороны Ребиндер спешит, напр., омыть руки по делам назначения Ладо, учреждения банка, медицинского управления и др. «Мне грустно, но должен признать, что и после того некоторые дела проведены были помимо комиссии и статс-секретаря. Об этом свидетельствуют протоколы комиссии». В виде примера, Ребиндер называет дела по предоставлению Ладо части имения Расенборга, и по пояснению, данному манифесту 19 марта 1811 г., объединившему Финляндию. Таким образом, в этом письме статс-секретаря Финляндии имеется свидетельство очевидца о том, что Армфельт вел дела совершенно самовластно, не считаясь, даже с той комиссией, которая была учреждена по его собственному проекту.

Видимо вся забота председателя финляндской комиссии уходила на то, чтобы безраздельно направлять дела в новой части Империи. Армфельт писал 15 февраля 1812 г.: «Он, Штейнгель, воображает себя опекуном Императора, назначенным для того, чтобы ни одно место не было предоставлено, ни одна милость не оказана без его указания. Все, что честь и долг требуют, я сделал, дабы поддержать старика, у которого нет здесь никакой опоры. Но если он сам абсолютно желает свалиться, то долго я не могу ему помогать».

Гнездом недовольных являлось Або. Армфельт, зная о нареканиях на него, оправдывался в своих действиях, ссылаясь на то, что дела решал не он, а сам Государь. В одном из писем Армфельта к Аминову читаем: «В Финляндии все вместе с генерал-губернатором думают, что тот, кто состоит докладчиком у Государя, в состоянии делать, что ему угодно. Славу Богу, что не так обстоит дело; у меня имеются доказательства, — черным по белому, — что он решает по-своему... Недавно он выслушал все с ангельской добротой, но сделал все-таки, как ему желательно было, и так как он Государь без опеки, то является правым, и я должен быть освобожден от нареканий и брани». В то же время Армфельт не оставался в долгу у своих ценителей и, в свою очередь, подвергал их беспощадной критике. О финляндских деятелях он был вообще невысокого мнения. Особенно опечаливали его раздоры между финляндскими патриотами. По этому поводу он писал: «Маленькие общества существуют единством, когда их не затопляют революциями; когда же они сами себя раздирают, то требуется лишь одно дуновение, чтобы лишить их всякого подобия государства. Но как достичь того, чтобы бешенные собаки кусались с разбором»? — Говорят, что комитет капризен и не снисходителен. Может быть это отчасти и правда, но за то он не мешает, как совет». В другой раз, характеризуя членов совета Государю, он заявил, что они «не привыкли обращаться с крупными делами» и что они «лишены высших интеллектуальных способностей». Впрочем, «обитателям моей родины сам Господь Бог не в состоянии угодить; они соединяют в себе зависть, глупость, страсть к осуждению всякого поступка, равнодушие к общему благу и страдают полным отсутствием того, что называется «esprit public». «Або, — писал он Аминову 5 августа 1812 г., — это яма, наполненная деревянными головами, варварами и мошенниками; следовало бы время от времени, подобно тому, как делал Алкивиад, отрубив зад от собаки, пускать ее на двор правительственного совета, дабы дать этим господам предмет для размышления, достойный их ума». В Або особенно гневались на временщика, вследствие решения перенести «столицу» из этого города в Гельсингфорс. Упрямство абовцев раздражало не только Армфельта, но и его друзей Ф. Шернваля и Эренстрёма.

Во время нападок на Армфельта, Эренстрём отстаивал его. «Найдите мне другого, — сказал Эренстрём одному из недовольных, — другого, который находился бы в более выгодных условиях, чтобы принести пользу нашему отечеству ; где вы найдете столько способностей, соединенных в одном человеке»? Конечно, нельзя было сомневаться в том, что Армфельт радел о пользе своих соотечественников и воспользовался для этого всем, что давало ему положение в Петербурге и доверие Царя. «Когда вы увидите, что вам противоречат, то скажите мне, — произнес Государь в одной беседе Армфельту: — у меня хорошие шпоры». Армфельт так и поступал. «Я придерживаюсь совета Императора, — признавался он, — и дела идут». 10 февраля 1812 г. Армфельт сообщил Шернвалю: «Меня пугает мысль, что война, которая грозит нам, помешает мне исполнить обширный проект о самостоятельности Финляндии, ибо когда Император отправится в армию, тогда придется нам проститься с правильным ходом дел». Так и случилось. Обширный проект о самостоятельности Финляндии остался невыполненным; но во всяком случае приходится признать, что никогда столько не было сделано в пользу обособления края, как при Армфельте. «Хитрый швед, — сказал Bernhardi о нем, — сумел воспользоваться обстоятельствами». В этом нельзя отказать Армфельту, каких бы мнений ни держаться о его дарованиях.

В феврале 1814 г. Армфельт писал: «Что касается до моего доброжелательства и неустанного труда, то надеюсь, никто не отнимет у меня этих заслуг... Все становится препятствием для постоянного и прочного счастья Финляндии... Каким способом победить ненависть и зависть русских и излечить моих соотечественников от их неловкости и их сонливости»?

Мнения о дарованиях Армфельта были самые разнообразные. Прусский посол, барон фон-Штейн, например, находил воззрения Армфельта дельными, «но не глубокими», так как он лишен был «твердой почвы и действовал скорее в силу побочного влияния, нежели по личному убеждению». Граф Далонвиль (d’Allonville), напротив, был того мнения, что Армфельт вел дела самостоятельно, помимо даже министров. «Редко можно было встретить человека с такими душевными качествами, — утверждал тот же Далонвиль, — с таким быстрым усвоением и пониманием дела и с такой легкостью к работе. Он казался всеведущим, а единственный недостаток его заключался в том, что он хотел зараз обнять слишком многое».

Пылкий Г. М. Армфельт, одержимый манией преобразований, уже в 1811 г. пожелал преобразовать Совет. Против этой реформы поднялся Аминов, находя, что Государь, даровав Финляндии свой особый Совет, тем самым оказал этой «провинции» величайшее благодеяние. Усматривая, что совет «palladium» народа, Аминов рекомендовал отнестись особенно осмотрительно к задуманной реформе, дабы ею не повредить делу и не уничтожить «ту политическую и экономическую пользу», которую приносило это учреждение. Аминов говорил также, что «лучше оставить небольшое зло, нежели ввести незрелое преобразование». Когда мир будет обеспечен, — предполагал Аминов, — следовало бы созвать земских чинов и предложить конституцию. Без сейма управления страны не следовало бы изменять; последствием этого может явиться то, что законы и права не будут уважаемы (как известно, Аминов не раз значительно изменял эти свои воззрения). Однако Армфельт не оставил мысли о пересоздании сего высшего административного учреждения.

В 1813 г. комиссия финляндских дел в Петербурге опять работала над мемориалом о необходимости изменить организацию совета, причем предполагалось упразднить финляндскую комиссию и заменить ее статс-секретарем с особой канцелярией. Поводом к этому было, по словам Армфельта, желание «уменьшить сложность механизма и двойственность власти, а вместе с тем получить денежные ресурсы».

В дело пришлось вмешаться и второму другу Армфельта — Эренстрёму. Он оказался на этот раз довольно консервативным. По его мнению, необходимо было сохранить неприкосновенными те положения, которые уже удостоились утверждения Александра I. «Финляндия, — писал он, — в настоящее время имеет ту конституцию, которую, по предложению Густава III, приняли государственные чины Швеции на риксдаге в 1789 г.». Эренстрём сознавал, что эта конституция — плод поспешности, примененный лишь к требованиям минуты, а потому не предназначенный для далекого будущего. Однако, какие бы недостатки она в себе ни заключала, но она принята в Борго и потому теперь необходимо ей следовать и стараться не давать поводов выступать отдельным административным властям края, которые, распространив свое влияние, будут бесконтрольно хозяйничать и расслаблять правительство. После этих общих соображений, друг Армфельта переходит к собственному проекту.

Усмотрев, что средства общественной кассы невелики, он высказывает желание и указывает на возможность обойтись одной большой коллегией, подразделенной на несколько отделов или департаментов, члены коего должны быть назначаемы пожизненно. Управляющие департаментами ведают соответственные дела, но не решают их окончательно, а представляют их в общее собрание коллегии. Постановление коллегии следовало подвергнуть, по его мнению, еще рассмотрению особого учреждения, которое он неопределенно называет «подготовлением общих дел», составленного из 6 членов. Отсюда же дела поступали бы в совет, состоящий при генерал-губернаторе. Четыре члена сего последнего совета должны быть облечены особым доверием монарха и они, по проекту Эренстрёма, обязаны, вместе с генерал-губернатором, являться решающей властью. Отдельно от коллегии надлежало стоять высшему суду, в составе 6 членов, назначаемых на три года. Такой проект, по словам его составителя, совершенно согласовался бы с духом финляндской конституции.

Аминов пришел в восторг от плана, набросанного Эренстрёмом, и даже выразил претензию, что проект в главных частях зиждется на его мыслях. Сенатор Маннергейм, которого Армфельт признавал единственным финским сановником, соответствовавшим своему назначению, указал на то, что предложение Эренстрёма «чересчур много опирается на главные основы новой шведской конституции».

Маннергейм был предупрежден Ребиндером: «Генерал Армфельт говорил мне, — писал Ребиндер, — что он просил твоего заключения относительно реформы совета. Будь осторожен в твоем ответе. Ты знаешь его склонность к нововведениям и переменам. Без сомнения администрация могла бы получить лучшее направление, чем она имеет, и больше соответствовать нашей конституции, но во 1) — будет стоить дорого и быть может превысит наши доходы, а во 2) полезно ли производить постоянные перемены? Не вызовет ли это опасение: — то. что можно изменить, можно и уничтожить? Не лучше ли будет отложить это до сейма, когда земским чинам возможно будет ближе обсудить трудности и выгоды реформы».

Против проекта учреждения как особых коллегий по шведскому образцу, так и одной большой общей коллегии, выступил с обширной мотивированной запиской епископ Яков Тенгстрём. С точки зрения здравой политики, он находил нежелательным учреждать для малой страны такое управление, которое является по средствам лишь целому и богатому королевству. Он указывал на малую подготовленность чиновников, на дороговизну и т. п., а также на необходимость сохранить «взаимную связь с Монархом, с новыми согражданами на обширном пространстве Русского государства, и с общими правительственными основами, которые Александру благоразумно угодно было предпринять для споспешествования счастью и самостоятельности своего народа». «Что касается состава Совета, то следует прежде всего заметить, — писал Тенгстрём, — что комитет в Борго, который по Высочайшему повелению составил его проект, находил по многим причинам необходимым, дабы председательство в совете было предоставлено генерал-губернатору не только потому, что он ближайший представитель Государя в крае, но и для того, чтоб устранить контраст и недоразумения, которые неизбежно возникают между военным и гражданским управлениями. Благодаря той форме, которую хозяйственный департамент теперь имеет и Высочайшей инструкции, по которой генерал-губернатор теперь обязан управлять, закону и праву страны, кажется, не угрожает никакой опасности от влияния этого должностного лица, если б даже оно когда-нибудь и пожелало, паче чаяния, злоупотребить им».

Интересно, что в дальнейшей переписке с Аминовым, Эренстрём высказался за то, что нет никакой надобности в участии сословных представителей при реорганизации правительственного совета. «Я не усматриваю, — писал Эренстрём, — никакого достаточного основания к созыву земских чинов и # необходимости получить их согласие для реформы правления, так как вопрос не касается ни новых податей, ни налогов. Я нахожу даже опасным выслушивать их по этой части. Конституция дает монарху полное право устраивать правление так, как он признает наилучшим и в виду того, что он до последней йоты соблюл ту форму, которая введена в 1789 году, никто не имеет права жаловаться. Не система правления составляет наш палладиум, а самая конституция. Если нынешняя организация была принята на ландтаге Государем и сословиями, то это вызывалось тогда требованиями времени, но оно не должно служить примером для будущего, ибо это значило бы излишне далеко простирать власть сословий и дать им возможность вводить изменения в самой конституции, что было бы не в меру опасно».

После ряда замечаний, сделанных особенно Як. Тенгстрёмом, проект Эренстрёма остался без движения. Государь был занят борьбой с Наполеоном, почему нельзя было отвлекать его внимания планами обширных преобразований.

Но Г. М. Армфельт не успокоился. В протоколе финляндской комиссии (12 июня 1812 г., № 54, п. 1), при возобновлении состава совета говорится, что «устройство совета требует значительных перемен, ибо оно не имеет совершенства».

Помня, что в Форме Правления 1772 года установлен порядок управления государством на время отсутствия короля за границей, Армфельт сделал попытку введения чего-либо подобного в Финляндии. В виду этого составлен был всеподданнейший доклад следующего содержания: «Так как по случаю отсутствия Его Величества из столицы и занятия важнейшими делами, текущие дела Финляндии, требующие Высочайшего утверждения, останавливаются, то комиссия испрашивает постановить по благоусмотрению такую меру, чтоб нерешенные дела могли быть приведены в исполнение и какая будет для сего удобнейшею и которая заключается в конституции Великого Княжества Финляндии.

«По силе оной Государь имеет право на случай отсутствия Своего или по другим разным препятствиям, отклоняющим его от государственных дел, учредить особое правление, которое в Швеции обыкновенно составлялось из лиц, избираемых из знатнейших сословий государства, кои долженствовали именем короны решить все таковые дела, исключая уголовных, в случае смертной казни или лишения чести, до повышения чинов и разных милостей или требующих по существу своему непосредственно Высочайшего разрешения. Таковое для Финляндии предполагаемое на случай отбытия Вашего Императорского Величества управление, конечно, доставит возможность восстановить пресекшееся течение дел ея».

Представление это успеха не имело и никакого особого нового порядка управления не учредили.

В первый же период своей деятельности совет стал получать и Высочайшие благоволения (16 ноября 1813 г.), и замечания (4 декабря 1811 г.) Последнее ему сделано было за попытку отменить шведское узаконение от 16 октября 1723 г. о деньгах, отчисляемых на погребение, причем следовало предупреждение, дабы совет «никогда не выходил из пределов, ему предписанных».

26 февраля 1808 г., т. е. вскоре после перехода наших войск через границу, «Его Императорское Величество Высочайше указать изволил, чтобы, по случаю занятия Финляндии нашими войсками, состоящие на прежней границе таможни и таможенные заставы были сняты и чтоб все торговые сношения были свободны как между подданными одного государства». Вслед за этим 12 апреля 1808 г. через министра коммерции было повелено, чтобы товары из присоединенной шведской Финляндии, идущие в Россию и из России в присоединенный край, отпускать без пошлин, на том же основании, как отпускается товар из одного российского порта в другой. Этот взгляд на финляндскую таможню являлся тогда господствующим. Когда в июле 1809 г. Барклай-де-Толли просил о присылке ему постановлений по таможенной части и действующего тарифа, то Сперанский, обращаясь к министру торговли, графу Румянцеву, 8 августа 1809 г. писал, между прочим: «Генерал-губернатор Финляндии, быв обязан действовать по таможенной части сообразно общим правилам, в России существующим, затрудняется по неимении тарифа» и пр. В ответе графа Румянцева (10 ноября 1809 г., № 1971) заслуживают внимания следующие строки, апробованные Государем: «Что касается до надзора, чтоб российские сырые кожи в Финляндию не ввозились, я бы готов был в виде коммерческом положить тому преграду оставлением таможенной цепи на прежней границе, но в виде политическом я чуждаюсь меры сей потому, что в настоящем положении присоединенного края не нахожу пользы прикосновением правительства отличать старые границы от новых, когда все виды министерства клонились к тому, чтоб навсегда укоренить в умах народных благополучное слияние оных. По сим причинам сужу, что лучше вынести некоторые злоупотребления, или прекращать их частными поручениями, нежели постоянною мерою возобновлять в памяти мысли, забвению преданные».

5 ноября 1811 г. на имя министра финансов последовал указ, из которого видно, что иностранные товары стали проникать в Россию через Финляндию, а потому повелено было:

«Между Выборгом и Кексгольмом учредить таможенную цепь.

Цепь сия учреждается единственно для товаров иностранных, а посему:

Все товары и произведения, собственно Финляндии принадлежащие и в ней выделываемые, пропускать беспрепятственно и беспошлинно на том же основании, как и из других внутренних мест они пропускаются.

А дабы преградить в сем пропуске всякое замешательство, вы не оставите войти в сношение с финляндским генерал-губернатором и, определив именно статьи, беспошлинному привозу подлежащие, дать о них таможням надлежащие предписания, при чем: Вы не оставите обратить особое внимание, чтобы сколько с одной стороны впуск иностранных товаров учреждением сим был прегражден, столько с другой внутреннее сообщение было беспрепятственно и свободно».

Одновременно с этим указом в Финляндии последовало Высочайшее объявление об учреждении таможенной цепи между Выборгом и Кексгольмом и о ввозе финляндских продуктов в прочие губернии Российского государства («Finska producters införande till de öfriga gouvernementerne af Ryska Riket»).

Тогда же на имя финляндского генерал-губернатора издан был рескрипт:

«Из указа, на имя министра финансов данного, усмотрите вы причины, по коим признано нужным учредить между Выборгом и Кексгольмом таможни. Три существенные примечания при сем учреждении к сведению и наблюдению вашему присоединить считаю я нужным: намерение, с коим учреждаются сии таможни, не в том состоит, чтобы стеснить свободное сообщение сего края в собственных его произведениях, напротив, Я дал министру финансов точное повеление благоприятствовать сей свободе и вам в особенности поручаю охранять оную всемерно.

Таможни сии учреждаются единственно к пресечению вредных предприятий не из Финляндии, а отсюда возникших.

Оне учреждаются на время и будут сняты, как скоро введено будет в Финляндии представленное от совета торговое положение, которое приказал Я рассмотреть учрежденной вновь финляндской комиссии и которое неуклонительно воспримет свое действие».

Итак, таможней, которая учреждалась временно, имелось в виду ограждение Империи от иностранных товаров. Временной характер таможенного кордона мирил и объединял всех, т. е. и русских, и финляндцев, ибо все были им довольны, не желая видеть тогда между Россией и Финляндией каких-либо постоянных перегородок.

К барону Армфельту начали стекаться заявления и проекты, касавшиеся таможенного дела. В одной из подобных записок, поданной еще 29 декабря 1812 г. Леманом, сказано было, для «пользы Финляндии требуют, чтобы провинция эта пользовалась свободным сообщением со всеми местами Империи, и чтобы никакая таможенная линия, в роде той, какая учреждена, не делала препятствий. Единственное средство к тому есть избранное вашим превосходительством, т. е. распространить на Финляндию тариф, введенный в России в 1812 г. Невозможно, чтобы Финляндия имела торговую систему иную, чем в России. Она может сохранить свои законы, администрацию и проч., но торговая система должна быть та же, что и для России».

12 февраля 1812 г. (за № 159) Г. М. Армфельт уведомил министра финансов, Дмитрия Александровича Гурьева, что Государь «для споспешествования общей пользы как Всероссийской Империи, так и Великого Княжества Финляндского, по всеподданнейшему моему докладу Высочайше повелеть соизволил, находящуюся ныне в Выборгской губернии таможенную цепь от Выборга до Кексгольма, расположить вне границ Выборгской губернии».

Едва состоялся этот приказ, как финляндская комиссия, руководимая Армфельтом, подняла вопрос о немедленном удалении из Выборгской губернии прежних таможенных чиновников, дабы их «никак не оставлять на своих местах». Последовало Высочайшее утверждение сего мнения, и русские чиновники были устранены!

Шведское таможенное законодательство с давних времен почиталось королевской прерогативой, поэтому установление таможенных сборов и пользование таможенными доходами в начале XIX столетия всецело принадлежало королю и не подлежало контролю земских чинов. Со времени перехода Финляндии в «собственность и державное обладание Российской Империи», эта часть управления непререкаемо составляла предмет ведения административного законодательства.

Министр финансов Д. А. Гурьев сразу стал приводить управление таможенной частью Финляндии «в большее согласие с общим таможенным управлением всей Империи» и эта общая связь продержалась первые десятилетия[18].

27 марта 1812 г. издано, в целях поощрения финляндского земледелия, Высочайшее воспрещение ввозить в Финляндию всякого рода зерновой хлеб «как из иностранных мест, так и из Наших вне Финляндии расположенных губерний».

В 1812 г. последовало издание первого финляндского таможенного тарифа для ввозных товаров. Составленный в видах сближения русской и финляндской таможенных систем тариф отличался протекционистским характером. К ввозу в Финляндию были допущены только известные, перечисленные в особых ведомостях товары, причем некоторые из них могли быть ввозимы лишь морским путем. Ввоз прочих товаров воспрещался.

С этих пор таможенная политика Финляндии в продолжении долгого времени отражала на себе все колебания имперской. Так в 1816 г. в империи последовало издание нового таможенного тарифа, составленного в более либеральном духе.

В 1820 г. имперская таможенная политика снова повернула на путь протекционизма. Два года спустя, в 1822 г., и в Финляндии был издан строго покровительственный тариф. Во введении к названному закону прямо указывается на необходимость единства «в этой области экономического законодательства в двух подвластных тому же скипетру странах, соблюдение коего несомненно будет содействовать общему благу и исполнению задач Нашего обширного управления».

Однако высокие таможенные ставки в скором времени вызвали в Финляндии весьма неблагоприятные последствия: привоз иностранных товаров сильно сократился, контрабанда развилась до неслыханных размеров, а таможенный доход быстро уменьшился, Указывая на эти обстоятельства, таможенное управление неоднократно входило в сенат с представлениями о неудобствах нового тарифа, но таковой оставался в силе до 1839 г.

Правильное почтовое устройство в Финляндии было введено в XVII столетии и не отличалось от принятого в других частях шведского королевства.

С присоединением Финляндии к России внутреннее её управление было оставлено в ведении финляндских властей; заведование почтою, подчинявшейся канцелярской коллегии государственного совета Швеции, сосредоточилось отныне в правительствующем совете. Почты для пересылки писем, учреждения станционных дворов и доставление лошадей проезжающим, содержание публичных дорог и мостов и спорные дела, «по сим предметам произойти могущия», составляют «предмет занятий» экспедиции учредительной полиции хозяйственного департамента совета.

24 ноября 1809 г. последовало «Высочайшее объявление о постановлении... почтовых учреждений... под надзор ландсгевдингов». В ближайшие за сим два года почтовое дело было организовано более определенным образом, «причем Его Величеству благоугодно было объявить Высочайшее желание, чтобы прежняя организация была сохранена во всем, что не противоречит необходимой связи финляндского почтового ведомства с русским».

Высочайше учрежденною в 1812 г, инструкцией финляндскому генерал-губернатору, как «главноуправляющему гражданскою исполнительною частью», присвоено генеральное начальство над почтовым ведомством. Свою власть генерал-губернатор осуществляет «совокупно с хозяйственным отделением правительствующего совета или, если время того не дозволяет, непосредственно через подлежащих ландсгевдингов».

Так как за протекший сравнительно небольшой период со времени включения Финляндии «в державное обладание России» накопилось большое число разновременно обнародованных правил, касающихся организации почты, то явилась необходимость в согласовании их между собою и в издании общего положения, что и последовало 5 октября 1816 г., когда было издано, по представлению финляндского сената, «Высочайше утвержденное Его Императорского Величества постановление о почтовой части в Финляндии».

Как на отличительную особенность постановления следует указать на проведение им в жизненный обиход исчисления веса русскою единицею, на основании следующих соображений: «по связи, в которой состоит финляндская почтовая часть с российскою, установление для финляндских почтовых контор другого веса, кроме употребляемого в прочей части России, причинило бы запутанность и потерю времени для почтовых чиновников при проверке отправляемых в Россию и получаемых оттуда писем, вес коих следовало бы в таком случае расчислять и означать двояким образом».

В отношении управления почта ставится с этого времени под непосредственный надзор почтовой дирекции с почт-директором во главе.

В управлении почтовою частью установилась в рассматриваемое время некоторая двойственность: независимо распоряжений финляндского управления, в развитии законов о почте, в Финляндии издавались с 1813 по 1817 гг. циркуляры для управляющих почтовыми конторами, также и императорским почтовым управлением.

«Такое издание их русским органом управления и распубликование в Финляндии как бы дает указание на признание финляндскими властями права имперских властей устанавливать правила почтового устройства».

Предложение о казенных сборах, внесенное на рассмотрение сейма в Борго, имело в виду отмену чрезвычайных податей и акциза, которые не взыскивались уже с весны 1806 г. и вообще упорядочение податного дела правильным распределением многочисленных оброков.

В Высочайшем предложении говорилось, наконец, что Государь, далекий от желания иметь какие-либо особые выгоды от доходов Финляндии, смотрит на них лишь как на средства к споспешествованию общему благу края; но для достижения этой цели и чтобы иметь возможность оплачивать и поддерживать управление, требуются надлежащие доходы, и это тем более, что внутреннее управление края никогда не может быть свободным и самостоятельным, пока оно не будет иметь достаточных средств для удовлетворения своих нужд. Сословия представили проект упрощения и более правильного распределения податей. В сеймовом предложении о финансах вкратце упоминалось о том, что денежные дела в Финляндии в новом её положении представляли много затруднений, которые требовалось устранить; сейм должен был указать для этого соответствующие меры.

После русского завоевания были в ходу шведские и русские деньги. Граф Буксгевден временно установил обязательный курс, по которому русские ассигнации принимались как при сборе податей, так и при частных сделках. Предстояло определить на будущее время соотношение между различными деньгами и установить, в каком объеме дозволялось их употребление. Финансовая комиссия высказала в своем заключении, в согласии с мемориалом Як. Тенгстрёма, что серебряный рубль должен быть главной монетой в Финляндии, на том основании, что расчет на рубли основан на десятичной системе и потому удобнее, чем расчет на риксдалеры; кроме того, Финляндии вообще надлежало принять монету, установленную в Империи.

Шведские деньги, однако, не устранялись из края; они должны были ходить по принятому в Петербурге курсу. В сословии горожан депутат П. И. Блад стоял на том, чтоб шведская монета и впредь осталась главной денежной единицей в Финляндии, потому что обмен товаров с Швецией, по его мнению, и впоследствии будет оживленнее, чем с Россией. Горожане примкнули к этому мнению, но духовенство и крестьяне разделили мнение комиссии. К последним присоединились дворяне и постановлением от 29 декабря 1809 г. было установлено, «что все казенные доходы, начиная с 1810 г., будут уплачиваться лишь императорской серебряной монетой или ассигнациями». Это постановление допускало обращение шведской монеты в частных сделках, но уже 12 октября 1810 г. последовал новый указ, потребовавший, чтобы всякие расчеты по шведской монете были прекращены, все цены на товары должны быть установлены на русскую стоимость, чтоб уплата продавцам производилась, без исключения, императорской русской монетой. Однако жизненные условия показали преждевременность такого постановления. Торговые сношения со Швецией вновь настолько оживились и потребность в шведской монете так сильно возросла, что постановление десятого года не могло остаться в силе, и шведская монета продолжала циркулировать. Правительство принуждено было постановлением от 30 декабря 1812 г. дозволить в известном размере принимать ее даже при уплате казенных податей.

Чтоб Финляндия была в состоянии получить свою собственную монету, ей необходимо было иметь собственный «национальный разменный и ссудный банк». По мысли комиссии, этот банк следовало снабдить таким фондом, чтоб он мог дать краю требуемый движимый капитал. Комиссия сейма желала, чтобы банк состоял под гарантией и под контролем уполномоченных сейма. Поэтому проектировалось называть его «Банком Финляндского Сейма».

Неимение своего национального банка побудило сейм принять одну из иноземных монет. Чтобы создать свой банк, земские чины просили Государя дать им на 20 лет без процентов 1 миллион рублей. Кроме того, они «желали и просили», чтоб под надзором банка предоставлено было чеканить монету страны.

По обсуждении вопроса об устройстве денежной системы в Финляндии земскими чинами в Борго, он был передан в комиссию финляндских дел. Судя по журналу его от 26 ноября 1809 г. члены комиссии положили: «Признать российскую серебряную монету главною и коренною монетою, коея существенная цена должна служить правилом и мерою сравнения и определения цен всех прочих, имеющих по ныне в новоприсоединенной Финляндии обращение монет как наличных, так и представительных или банковых ассигнаций. Главнейшие побудительные причины сему суть: достоинство Империи, приобретшей во владение страну, требует подобного веса и влияния на внутренние её обороты. Присвоение сим образом российских денег Финляндии, сближая сношения жителей оной с прочими российскими, решительнее и скорее привяжет их к новому правлению. Сего требуют и местные края сего пользы. Сего требуют также по большинству голосов и чины сейма и в особенности чины дворянства и крестьян. Медной российской монете, сходно заключению сейма, надлежит быть в одинаковой с российскими ассигнациями цене, т. е. рубль меди равнять с рублями ассигнации. Согласно с заключением сословия дворянства подати казенные собирать с будущего 1810 г. токмо российскою ходячею монетою. Наконец относительно учреждения банка для вымена и ссуды предоставить сие благотворительно воле и Всемилостивейшему разрешению Его Императорского Величества, с присовокуплением со стороны комиссии, что как сословия сейма для основания подобного банка испрашивают выдачи им в ссуду миллиона рублей серебра на 20 лет без %».

Вследствие сего состоялся Высочайший манифест 17 — 29 декабря 1809 г., в котором говорилось, что серебряная монета объявлена главной и коренной монетой Великого Княжества Финляндского, действительная ценность которой должна служить мерилом для определения ценности всех прочих находящихся в обращении монет и банковых ассигнаций, с обыкновенным разделением рубля на 100 копеек. Вместе с тем манифест установил, что шведский серебряный риксдалер составляет 1 рубль 44 копейки. Рубль меди объявлен был равным рублю. Для облегчения же торговли, промышленности и всех частных взаимных сношений, шведская серебряная и медная монета, с банковыми ассигнациями оставлялись в обращении до 1 января 1811 г. Российскую серебряную монету предписывалось принимать по установленной цене и с тем, чтобы её отношения к медной монете и банковым ассигнациям определялись в всех частных сделках по курсу на с.-петербургской бирже, сообщаемому финляндскому генерал-губернатору и публикуемому «в первых абоских газетах».

В городе Або с Высочайшего соизволения учреждалась в 1811 г. «вексельно-заемно-депозитная контора для Великого Княжества Финляндского» (Storfurstendömet Finlands Wäxel-Lane-och Depositions-Contoir). Основной фонд конторы был определен в два миллиона рублей банковыми ассигнациями, причем конторе было предоставлено выпускать кредитные билеты мелких купюр ценою в 20, 50 и 75 копеек.

Впоследствии (в 1812 г.) банк переименовали в «финляндский учетно-сохранно-заемный банк» и, наконец, просто «финляндский банк». Его подчинили хозяйственному департаменту финляндского сената, который наблюдал за правильным ходом его дел.

В каком тяжелом положении находилось финансовое дело в крае, в первые годы по присоединении Финляндии к России, видно из заявления Ребиндера, сделанного по поводу предложения об учреждении тайной полиции в Финляндии: «Необходима организация полиции, но на это, как и на многое другое, нужны деньги, а их нет. Кроме того, наш генерал-губернатор не в духе, чтоб думать о наших делах. Дефицит статного ведомства заставил его и всех нас пасть духом. Мы ломали наши непонимающие финансовых дел головы, чтоб объяснить те немногие различия текущего года и прошедших лет. Представить для подписи Государю бюджет с дефицитом — невозможно и это противоречит практике. Казна (stats-kassan) может обанкрутиться, но об этом банкрутстве царь не может официально объявить.

Таким образом, речь идет о том, чтоб отменить весь бюджет на этот год, или же придется пополнить недостающее. Так как это нельзя сделать действительным взносом, то, по моему мнению, приходится достичь фразами и для чего можно бы например заявить требование к русской казне за то, что было выписано для армии».

Несмотря на это, наше правительство имело в виду получать с Финляндии известную сумму на дело её обороны. «При учинении расписания доходов и расходов» открыт был остаток «по тамошнему курсу» в 1.727.851 р. Остаток сей указом 20 июня 1810 г. Высочайше повелено было финляндскому генерал-губернатору, графу Ф. Штейнгелю, «причислить к государственному казначейству и по сему поводу сумма сия введена была в общую смету государственных доходов на 1811 г.». Сумма эта в действительности, не смотря на возникшую обширную переписку, не поступила в государственное казначейство, потому что была отчасти уже израсходована, отчасти разассигнована на различные другие надобности.

25 ноября 1811 г. Сперанский, вновь коснувшись этого вопроса, писал Ф. Штейнгелю: «Г. министр финансов, составляя ныне общую смету государственным доходам и расходам, на будущий 1812 г., отнесся ко мне с требованием сведения, какие остатки из финляндских доходов на будущий год могут быть обращены в государственное казначейство».

Как видно из журналов финляндской комиссии в Петербурге и из отношений к генерал-губернатору, Император Александр I очень был озабочен не только перечислением остатков финляндской казны в государственное казначейство, но вообще правильным контролем над финансовой частью Финляндии. И замечательно, что финляндские деятели того времени не усматривали в этом никакого нарушения их автономии.

«Государь Император, — писал Аминов в июне 1812 г., — желая во всякое время и во всех частях управления обширного своего государства ввести тот порядок, без коего Его Императорскому Величеству невозможно сравнивать между собою разных частей оного и облегчить обозрения целого, и выслушав уже по сей части всеподданнейшие донесения о состоянии финансов в разных состоящих под Всероссийскою Империей областях, нашел также нужным иметь подобное общее познание о состоянии казны в Великом Княжестве Финляндии. По таковому поводу благоугодно было Его Императорскому Величеству повелеть мне предписать правительствующему совету посредством вашего превосходительства, чтоб он всеподданнейше представил Его Величеству подробное и точное донесение об управлении финансами в Финляндии, показав в оном точнейше не только приход, но и расход, как ординарный, так и экстраординарный со времени покорения сего края под всероссийскую державу; при чем правительственный совет должен представить на Высочайшее рассмотрение приспособленный на нынешнее время проект для удобнейшего и точнейшего обозрения сей части государственного правления, дабы правительство вследствие оного могло предпринять те меры, каковые нужны будут для благоденствия государства и чтоб оно вместе с тем имело сведение о средствах, остающихся к удовлетворению расходов для разных воинских устройств, какие могут признаны быть необходимыми для защиты и безопасности того края»[19].

X. Отторжение Выборгской губернии.

«С самого присоединения к России Финляндии, — говорилось в указе сенату 1802 года, — сколько не употреблено было средств к усовершенствованию в ней хозяйственных предметов, обилие народное составляющих, но к прискорбию Нашему находим мы и ныне край сей в бедственном положении, мало различествующем от того, в каковом состоял он при его занятии. В 1765 году учреждена была особая ревизионная комиссия для исчисления земель и определения оброкоположения, сообразного с естественными выгодами губернии: но тридцать семь лет протекали без всякого успеха, и комиссия сия вместо ожидаемой пользы доставила казне одни безвозвратные для нее издержки. По всем сим обстоятельствам и по жалобам от финляндских жителей к Нам доходящим, признали Мы за благо уничтожить сию ревизионную комиссию и учредить особую комиссию для рассмотрения финляндских дел, под председателем тайного советника и сенатора Тейльса».

Комиссия сенатора Тейльса, расследовав причины упадка благосостояния губернии, должна была представить проект мер улучшения как финансового управления старой Финляндии, так и экономического положения земледельческого класса, донационных крестьян, бобылей, батраков и казенных торпарей. Комиссии надлежало исследовать права сословий, тяжесть налогов, положение приходов и проч. Не забыто было и положение о судопроизводстве, причем предлагалось, «в случае замеченных комиссией недостатков и противоречий единообразию общего в Империи Нашей управления заимствовать из Российских законов все, что пользам, правам и выгодам жителей соответствует».

Наиболее радикальным членом комиссии оказался Кольев. В своем особом мнении он настаивал, чтобы управление губернией, судебное и податное ведомства были поставлены совершенно так, как в России. Его реформаторское рвение заходило так далеко, что он предлагал воспретить крестьянам жить отдельно, а обязать их поселяться в селах, которые следовало устраивать по одному образцу. По мнению остальных членов комиссии, управлению следовало придать новую форму, и налоги должны были назначаться также, как в России. По донационному вопросу комиссия устраняла всякие юридические заключения, утверждая, что никакие шведские законы и постановления не могли мешать монархам России раздавать земли в Финляндии на каких угодно условиях.

Большинство комиссии Тейльса, как и Копьев, представили в 1804 году свои проекты правительству. В том же году (29 мая) высший правитель русской Финляндии, военный губернатор барон Мейендорф, представил министру внутренних дел, графу Кочубею, рапорт для доклада Государю. Поводом для его вмешательства послужили жалобы некоторых местных земледельцев. Они находили, что прежние монархи империи пожаловали им имения на вечные времена и в потомственное владение, с крестьянами, землей и всеми правами, но несмотря на это суды губернии ограничили их права как помещиков-донаторов по отношению к земле и к крестьянам. В виду этого жалобщики домогались, чтоб их угодья, вместе с обывателями были объявлены закрепощенными, наподобие того, как это было в Великороссии, и чтоб донаторам была присвоена неограниченная власть над землей, которую обрабатывали крестьяне, и, чтобы они, помещики, могли распоряжаться по своему усмотрению. Мейендорф расследовал дело и нашел, во-первых, что в большей части донационных грамот ни слова не говорится о крестьянах. В грамотах лишь перечислялись дарованные приходы, села и дворы, которые иногда предоставлялись в вечное потомственное владение, но чаще всего в пожизненное или временное пользование. Имелись, правда, и такие донационные грамоты, которыми передавались в дар вместе с землей и его население; но несмотря на это, по мнению Мейендорфа, финский крестьянин не лишен был личной свободы и права по своему усмотрению распоряжаться своим движимым имуществом и гейматом, в котором жил. Указав на то, что введенный в 1783 году личный оброк причинил ограничение права свободного переселения, военный губернатор настаивал на том, что крестьяне сохранили право даже продавать свои угодья, однако таким образом, что на казенный геймат требовалось утверждение камеральной власти, а на донационное имение — утверждение суда. Мейендорф находил доказанным, что жителям Финляндии и по мирным договорам, и по особым Высочайшим указам удостоверены свобода личности и другие права, которыми они пользовались во время шведского владычества. К этим правам принадлежало также и то, что казенные гейматы составляли обеспеченное имущество обывателей, пока они содержали гейматы в законном порядке и уплачивали за них установленную ренту. Заявление Мейендорфа никаких последствий не имело.

В период занятий комиссии Тейльса, в августе 1802 года, последовал указ, в котором говорилось: «Хотя по докладу Правительствующего Сената, удостоенному конфирмации, дано было право коронные гейматы, находящиеся в крестьянском владении, продавать и другим законным образом укреплять крестьянам же, с дозволения Выборгской казенной палаты; но как из сей продажи и уступки открылись впоследствии многие злоупотребления, то и нашел Я нужным, до положения на сие точного правила учрежденною для рассмотрения финляндских дел комиссией, таковую продажу и уступку земель коронными крестьянами до времени остановить, и дозволений на оную ни от штатгальтера, ни от казенной палаты не давать, а без оных нигде укреплений на таковые земли не совершать».

Комиссия 1802 г. ничего существенного для населения Выборгской губернии не сделала и в 1810 году ее закрыли.

22 апреля 1804 г. Сенат Империи, по поводу спора между графом Орловым и крестьянами Салмиса, постановил резолюцию, в которой объявил, указывая на привилегии русского дворянства, непоколебимое право донатариев распоряжаться лесами, рыбными ловлями и проч. в донационных имениях и по своему усмотрению увеличить или уменьшить право пользования ими крестьянами, каждое же заявление крестьян о праве свободного выселения со своих мест должно рассматриваться как ослушание воле Монарха и наказываться как преступление.

Мысль о воссоединении Выборгской губернии с остальной Финляндией зародилась в среде аньяльских заговорщиков. В царствование Густава III образовалась партия, стремившаяся к отделению Финляндии от Швеции и к образованию из нея нового самостоятельного государства; во главе партии стоял известный авантюрист и рыцарь печального образа Г. М. Спренгтпортен, наставник Армфельта в деле нравственной распущенности и прожигания жизни. Новое государство «аньяльцы» задумали создать не из одних только земель «шведской» Финляндии; в пределы проектированного ими царства они задумали включить еще, но крайней мере, часть «русской» Финляндии с крепостями Вильманстрандом, Фридрихсгамом и Нейшлотом, так как иначе их государство не было бы введено в «естественные границы» и не имело бы тех средств защиты, какими должно неизбежно располагать «всякое самостоятельное государство». Майор Ю. А. Ягерхорн писал в 1788 году Спренгтпортену в том смысле, что финляндцы тогда лишь сделаются сторонниками самостоятельности новой финской республики, когда эта самостоятельность будет гарантирована Россией; первою же подобной гарантией должно быть восстановление Финляндии «в естественных» её границах. Особое совещание, рассмотревшее в царствование Екатерины II домогательства аньяльцев, нашло полезным поддержать стремления финляндцев к самостоятельности, но без всякого изменения границ Финляндии, ибо в противном случае чужая граница опять подвинулась бы к столице. Императрица ответила аньяльскому представителю, что финляндцы могут рассчитывать на её помощь «во всем, что будет согласоваться с пользою России». Прошло некоторое время, мудрое правило Императрицы было забыто и мечтания аньяльцев, как они не казались несбыточными, в одной части осуществились.

Не успела еще начаться финляндская война 1808 — 1809 гг., как о воссоединении вновь заговорили, хотя и не в ясной форме. В «Новогодних размышлениях (1808 г.)» Спренгтпортен предлагал соединение старой Финляндии с остальной, как скоро она будет покорена. Он внушал мысль, что ничем Император не может вернее обеспечить за собой расположение финляндцев, как возвратом этого столетнего завоевания.

Вторично Императору Александру I напомнили о Выборгской губ. при следующей обстановке: зимой и весной 1810 г. в Петербурге находилась депутация, хлопотавшая о сохранении за финскими офицерами прежних их бостелей. На аудиенции у Государя председатель депутации, ген.-м. Аминов, излагая просьбу офицеров, сказал, между прочим, что при отрицательном ответе лучшая часть нации должна будет эмигрировать и Финляндия, «которая принадлежала к самым просвещенным странам Европы очутится в таком же жалком положении, как и Выборгская губерния». «Государь выслушал Аминова с большим вниманием».

Мысли об объединении всех финских земель, приобретенных тремя завоеваниями, к глубокому сожалению, очень сочувствовал Император Александр I и, как говорят, он поручил финляндской комиссии подготовить этот план, который, однако, не получил надлежащего движения, пока в Петербург не приехал Г. М. Армфельт.

В июне 1810 г. Г. М. Армфельт составил «Très-humble арperçu sur la Finlande», которая через Сперанского передана была Государю. Эта всеподданнейшая заметка начиналась следующими словами: «Разъединенная в продолжении целого века Финляндия, наконец, соединилась под одним скипетром и представляет просвещенному оку и отечески справедливому (сердцу её Государя зрелище вполне достойное внимания по своим недвусмысленным результатам вечных истин, о которых не переставал размышлять Александр I с самого своего вступления на престол... Ta же самая нация, с тем же языком, с теми же обычаями, с теми же основными добродетелями и недостатками может, следовательно, потерять всякое сходство или утратить самую точку сопротивления со всем, что служит основанием к общественному строю — быть деятельными и благомыслящими. Не останавливаясь на разрешении этой задачи, что было бы совершенно излишне при обращении к Государю, который, самодержавно правя 30 миллионами, стремится только к тому, чтобы быть им отцом, я хочу только вкратце перечислить некоторые события, обусловившие процветание этой Финляндии, которая только что покорена под власть Императора»... Далее идет указание на университет, Абоское земледельческое общество и пр.

Затем в средине мая 1811 г. Армфельт вторично приезжал в Петербург и начались его совещания с Государем по вопросам о соединении Выборгской губернии с остальной Финляндией и о преобразовании управления края. Осенью того же года мы вновь находим Армфельта в Петербурге и его письма определенно отразили его хлопоты и занятия. «Сегодня (19 окт. 1811 г.), — писал он жене, — начал я мою большую работу по соединению вновь обеих Финляндий и если мне посчастливится исполнить ее, то я пожну великое удовлетворение и как человек с сердцем, и как гражданин». Недели две позже (5 ноября) он сообщал, что приготовил уже свои соображения по этому делу.

«Это, действительно, великое дело», — добавлял он, — и для человечества не малый успех потому, что несчастные существа в старой Финляндии могут надеяться, что они опять увидят гражданское существование (existence civile) и выйдут из своего «скотского состояния» (förfaing).

22 октября Армфельт сообщал Фрид. Шернвалю: «Скоро состоится соединение двух Финляндий и я думаю, что мой проект будет принят: он имеет в виду уничтожить все трудности властным словом, и предоставить будущности заполнить те отверстия, которые от этого произойдут». Проект Армфельта имелось в виду внести в Государственный Совет, где Армфельт имел «место и голос». «Увидим, выйду ли я с честью из этого дела, — писал он в тот же день Фр. Шернвалю. — Все, что могу сказать, это то, что я доволен своим мемуаром, хотя в Петербурге не найдется, конечно, ни одного человека, который пожелал бы написать его и еще менее прочесть в присутствии некоторых лиц. Это прямая атака против тех беззаконий и того насилия, которым подвергалась старая Финляндия со времени её покорения».

После Армфельта сохранилось несколько мемуаров, в которых обсуждается вопрос о Выборгской губернии. Один из них, озаглавленный «Размышления о воссоединении старой и новой Финляндии», содержал следующие указания:

«После того, как новая Финляндия подпала под скипетр великодушного Александра, её жители с восторгом видят, что им сохранены их конституция и законы и, исполненные благодарности, они узнают, что безостановочно возникают новые учреждения — вечные памятники доброты и отеческой любви их благородного Монарха к финской нации. Но для полноты счастья остаются еще некоторые желания; народ смотрит на своих братьев по другую сторону реки Кюмени и стремится братски обнять их, он хочет, чтоб и они наслаждались тем счастьем, которое несут с собой свободная конституция, справедливость и гуманные законы; одним словом — уверенный в гуманности и справедливости своего великого Монарха, он с нетерпением ждет воссоединения с своими братьями, с которыми он, вследствие жестокой участи, так долго был разлучен. Каждый гуманный человек признает это соединение, как пример того, что можно осчастливить покоренный народ; истинный патриот пожелает его с теми же чувствами, как семья, которая разъединена и вновь собирается воссоединиться перед алтарем старых домашних богов; и государственный муж находит, что это соединение и полезно, и необходимо, и полагает, что настоящее время является самым благоприятным, для приведения его в исполнение, стало быть вопрос заключается лишь в том, каким более подходящим и разумнейшим способом можно будет осуществить это соединение».

Затем составитель записки, приступая к описанию первоначальных мер, необходимых для осуществления соединения, благосклонно указывает, что это соединение финской нации не должно распространяться далее, как на жителей Выборгской губернии, потому, что население в частях бывшей Кексгольмской губернии, подчиненных в настоящее время Петербургской и Олонецкой губерниям, имеет уже, — хотя оно по большей части и состоит из финнов, — другие законы и другие учреждения, кроме того, что существуют еще иные важные обстоятельства, достаточно побуждающие не предпринимать какого-либо воссоединения этой части с остальной Финляндией. Сама природа как будто определила границы Великого Княжества Финляндского рекой Сестрой и озером Ладогой.

«Итак, согласно указаниям благоприятной природы и мудрой политики, определив размер того пространства, которое должно быть воссоединено с новой Финляндией, я приступаю к взвешиванию того, какие же суть те главнейшие изменения, которые должны быть предприняты относительно: 1) конституции, 2) религии, 3) законов и 4) государственного хозяйства.

I. Относительно конституции. Его Императорское Величество по великодушию торжественно дал финской нации искреннейшее и святейшее удостоверение поддерживать её конституцию, основами которой служат:

Законная свобода.

Соблюдение святости лютеранской веры и обязанность Монарха не назначать в этой стране на государственные должности иных лиц, кроме официально исповедующих эту религию.

Право нации на самообложение податями, и Право посылать на сейм своих представителей, когда Монарху благоугодно будет созвать таковой.

Так как желают соединить старую и новую Финляндию, то без сомнения было бы правильно и полезно, чтоб Его Императорское Величество посредством торжественного объявления благоволил бы дать жителям в старой Финляндии те же удостоверения о пользовании ими теми же правами, которые допускает упомянутая конституция. Общие постановления, которые относятся к правам и привилегиям каждого из четырех сословий — т. е. дворянства, духовенства, горожан и крестьян — подлежали большим изменениям, благодаря предписаниям законов, кои появились после заключения мира в Ништадте и Або, и прежде всего появлению Формы Правления от 21 августа 1772 г. и Акта Соединения и Безопасности 1789 г. Поэтому было бы желательно, чтоб Его Величество учредил комиссию в городе Выборге, задача которой заключалась бы в приведении прав и привилегий сословий в старой Финляндии в соответствие с теми изменениями, которые перечислены выше, а также в сообщении о результатах по этому поводу жителям страны, которые таким образом, будут пользоваться теми же привилегиями, какими пользуются сословия в новой Финляндии.

II. Относительно религии. рассмотрев положение церковных дел в новой и старой Финляндии и приняв в соображение то близкое соотношение, которое всегда должно существовать между религией и учреждениями, мы считаем долгом предложить:

1. Учреждение епископства в городе Выборге, вследствие чего особый надзор за всеми духовными делами был бы поручен, как и в новой Финляндии, епископу. Общая администрация этих дел должна быть передана духовной консистории, председателем которой состоит епископ, а членами — как это существует в Борго, — состоят дом-пробст Выборга и лекторы гимназии. Консистория в Выборге, как и в Або и Борго, в некоторых случаях должна быть подчинена правительственному совету. С момента вступления в должность назначенного епископа, деятельность Св. Синода по церковным делам в старой Финляндии должна прекратиться и епископ обязан привести в порядок остальные церковные дела, которые, хотя и имеют меньшее значение, однако требуют распределения, подобно тому, которое было предпринято в новой Финляндии.

2. Все, что касается общественного преподавания, в сельских и городских школах, а также в учрежденной в Выборге гимназии, то оно должно находиться под особым наблюдением епископа и администрации консистории. Таким образом, прекратился бы главный надзор над ним министра народного просвещения и университета в Дерпте, которому до сих пор поручался этот надзор.

III. Относительно законов. В той части Выборгской губ., которая по Ништадтскому миру была присоединена к России, суды судят по земскому закону шведского Короля Кристофера от 1442 года, каковой закон в правление Короля Карла IX в 1609 г. был отпечатан и распубликован, а также по городскому праву Короля Густава Адольфа, распубликованному в 1618 г. В остальной части этик губерний, которые Россия приобрела по Абоскому миру, судят по судебнику Короля Фридриха, опубликованному 23 января 1736 г.; однако те законы и постановления, которые с тех пор были изданы (в Швеции), там (в губерниях) уже не употребляются. Чтоб достичь сообразности в отправлении правосудия в новой и старой Финляндии, правительство должно назначить, чтоб, по истечении определенного времени, закон 1734 г. и все постановления, которые изменяют или поясняют его, всюду были применимы при судах в старой Финляндии.

Рассмотрев существующее отношение между судебными местами и юстиц-коллегией, я нахожу настоятельно необходимым учредить в Выборге гофгерихт с теми же обязанностями, которые присвоены гофгерихтам в Або и в Вазе, и с тем, чтобы он заменил собою юстиц-коллегию по её заведыванию делами, касающимися правосудия в старой Финляндии. Из этого гофгерихта, так же как и из других вышеупомянутых, дела должны быть передаваемы в подлежащих случаях либо в департамент юстиции, либо в правительственный совет. Штат этого гофгерихта не должен превышать штат гофгерихта в Вазе.

IV. Относительно государственной экономии. Правда, что в этой отрасли правления старой Финляндии должны произойти большие изменения, чем в других; тем не менее, эти дела не столь уж запущены, чтоб нельзя было произвести их преобразования, если только желательно построить реформы на солидной базе. По этой причине следует предложить назначение ландсгевдинга в Выборг и на него возложить такие же обязанности, как и на других ландсгевдингов в новой Финляндии; поэтому он должен руководствоваться инструкцией ландсгевдингам от 4 ноября 1734 г. и тем, что предписывают многие другие полицейские, экономические и финансовые законоположения. Он, как и другие ландсгевдинги, должен быть подчинен хозяйственному департаменту, согласно тому, что постановлено в регламенте правительственному совету. Для исполнения своих служебных обязанностей ландсгевдинг должен иметь в своем распоряжении, кроме известного числа подчиненных чиновников: ландссекретаря для судебных и полицейских дел, и ландскамерира по финансовым и межевым делам. Назначением этих чиновников прекращается заведывание канцелярией гражданского губернатора и казенною палатою названных дел. Что касается коронных фохтов и ленсманов, которые суть сборщики казенных податей и исполнители решений губернатора, то тут не представится никаких затруднений, потому что они остались почти в таком же виде, как и в новой Финляндии.

Относительно лесовщиков, — которые в настоящее время занимают места в старой Финляндии и по своим служебным обязанностям подчинены главному казначею империи, — следует признать, что было бы, конечно, последовательно и очень полезно поставить эту часть государственной экономии в такое же положение, в каком она находится в новой Финляндии, т. е. все это лесное учреждение должно быть упразднено и попечение о казенных лесах поручено ландсгевдингу, который при этом должен иметь в своем распоряжении лесных и охотничьих слуг. После высочайшего назначения ландсгевдинга и его вступления в должность, он обязан, в силу новых законов и постановлений Финляндии, озаботиться вопросом о податях и о ревизии межевого ведомства, что в настоящее время очень важно в старой Финляндии.

Таковы все главнейшие распоряжения, которые мы считаем необходимыми предложить в виду соединения новой и старой Финляндии.

Правительственный совет в то же время должен иметь особый надзор за всеми этими распоряжениями.

Вероятно мне удалось доказать, что это воссоединение финского народа ни в каком отношении не может встретить препятствий в его выполнении. Без сомнения эта реформа, как и всякие нововведения, в начале причинит много неудобств, которые, однако, возможно предупредить избранием просвещенных и справедливых лиц, коим поручено будет главнейшее руководство упомянутыми делами. Впрочем, не такими мелочными неудобствами должен задерживаться человек, одаренный справедливым сердцем и развитым умом; он должен видеть прекрасное в целом: счастье целого народа — и он желает этого воссоединения, как высшее благодеяние нашего милостивого Монарха относительно финской нации».

Записка явно односторонняя; автор пренебрег голосом русского патриотизма, он не принял во внимание психологии победителя, для которого не может представляться безразличным возвращение завоеванного и необходимого для безопасности его столицы.

В архиве Государственного Совета сохраняется записка на французском языке, никем не подписанная. По развязному тону и по общим проводимым в ней мыслям она напоминает другие произведения Армфельта. В нее включены подробности, которые могли быть известны прежде всего финляндцу. Наконец, в текст её введены шведские названия, прописанные шведскими буквами (härad, häradshöfdingar, lagman). Все это дает основание считать автором ее — Армфельта.

Главное её содержание сводится к критике многочисленных дурных сторон в положении Выборгской губернии. Управление, по словам составителя записки, было самое небрежное; правосудие плохое, леса опустошены, школы пустуют, пасторы — невежды; губерния во всем отстала, тогда как могла процветать; крестьяне нищие, помещики — тираны и т. д. Когда принципы искажены, то — по совету Монтескье — нужно всеми средствами, как можно скорее вырвать зло с корнем. Для излечения всего в Выборгской губернии в записке указывается одно средство, которое полезно для правосудия, короны и народа, это — соединение старой Финляндии с теми финляндскими провинциями, которые подчинены России, так как в этих провинциях хорошо поставлены право личности, право собственности, имеются уложение и другие законы. Чтобы совершить соединение, рекомендуется объявить в указе общие его принципы; надо, чтобы отношения между земледельцами и помещиками были основаны на поземельной росписи и на контрактах, и чтобы все, начиная с января 1812 г., было установлено на порядках, существующих в новой Финляндии.

Но не эти две записки Армфельта привели к окончательному решению дела.

До рассмотрения в Государственном Совете вопроса о воссоединении Выборгской губернии, он подготовлялся собранием некоторых нужных материалов. Представлена была особая «Справка о Высочайших постановлениях, которыми предоставлены Финляндии особые права» и отдельная записка: «Соображения, к этому же предмету относящиеся». Наибольший интерес представляет третья записка на русском языке анонимного автора «о соединении обеих Финляндий». В виду того, что в печати она до сих пор не являлась, приводим ее дословно.

«Положение Финляндской губернии давно уже обращало на себя особенное внимание правительства.

Главнейшие неудобства сего положения состоят в следующем:

1) Смешение прав гражданских. Известно, что Финляндская губерния составилась из двух постепенных завоеваний. После Ништадтского мира, в 1721 г. заключенного, в 1726 г. дарованы Выборгским и Кексгольмским провинциям прежние их права. После Абовского мира, в 1743 г. заключенного, самым трактатом дарованы Кюменегородской провинции права и преимущества, коими она пользовалась. Впоследствии права сии многократно были подтверждаемы. Возникли два разные гражданские законодательства, коими управляются провинции, одну губернию составляющие. В Выборгской и Кексгольмской действует старое шведское уложение и учреждения до 1721 г. в Швеции изданные, а в Кюменегородской новое шведское уложение, в 1734 г. изданное, и шведские законы до Абовского мирного трактата, то есть, до 1743 г. состоявшиеся. Все усовершения, исправления и дополнения, кои в течение сих разных эпох в коренном шведском законодательстве могли последовать, были для сих провинций недействительны; таким образом, в каждой из них от одного года к другому умножались затруднения. В 1787 г. хоть и представляемо было соединить сии два разнообразные законодательства воедино, но Правительствующий Сенат не признал сего за благо; затруднения же, от сего возникшие, разрешал частными постановлениями. Из всего сего произошло самое странное смешение шведских законов разного времени, с разными временными и случайными постановлениями Российскими.

2) Недостатки управления. Смешение сие естественно должно было усилиться, когда введено было в сию губернию Российское полицейское и казенное управление. В шведском законодательстве, да и во всех вообще законодательствах, гражданский закон и исполнение его, то есть, гражданское уложение и полицейский устав, образование мест судебных и мест полицейских должны быть основаны на одних началах. Но в Финляндской губернии два разные шведские гражданские уложения должны быть исполняемы Российской полицией; отсюда частое и почти ежедневное недоразумение между судебными местами и полицейскими, отсюда все бездействие власти управляющей, или самовластное нарушение власти судной.

От сих двух главных источников произошли следующие последствия:

1) Неизвестность в праве собственности. Право сие определяется в законах шведских весьма различно от законов Российских. Отсюда противоречия и в суде, и в управлении, непрестанные состязания меледу помещиками и их крестьянами, беспокойство и смятение во всех частях, до того простирающееся, что правительство часто вынуждаемо было прекращать его воинскою силою.

2) От нетвердой собственности и от беспорядков земского управления земледелие ослабело; промышленность состоит единственно в истреблении лесов; обыватели обеднели; самое население умаляется.

Таким образом, две провинции смежные и некогда единоплеменные, с равными почти физическими выгодами, бывшие некогда в одинаковой степени нравственного образования, старая и новая Финляндия от единой разности в началах управления столько разделились, что одна на другую почти не походят. Новая Финляндия известна силою своего цветущего земледелия, сельским хозяйством, довольством её обывателей и добрыми их нравами; а старая бедностью, разорением и упадком её нравов.

Меры исправления. Разные меры были принимаемы к её исправлению.

Еще в 1765 году повелено было для приведения в порядок прав собственности и оброкоположения составит ревизию по шведскому обряду.

Но мера сия через тридцать пять лет не произвела никакого успеха.

В 1802 году составлен был особый комитет.

Сверх затруднений, предстоявших в своде и изъяснении разных прав и законов, главнейшая трудность состояла в вопросе, на каких началах учредить образование сей губернии?

Образовать ее на началах шведского гражданского законодательства было невозможно: 1) потому, что шведское гражданское право столь тесно соединено с правом политическим, что одно без другого существовать почти не могут; 2) потому, что в высших разрядах суда и управления в Сенате и в Министерстве право сие трудно было бы сообразить с общим движением дела и дать ему надлежащую силу.

Образовать сию губернию на началах общего губернского учреждения было невозможно: 1) потому, что права личные и общественные, при занятии сей провинции ей уступленные, не могли быть соглашены с силою учреждения и должны бы быть или нарушены или вознаграждены. Первое повлекло бы с собою многие неудобства и самое повиновение, а последнее родило бы множество тяжб, притязаний, беспорядки и смешение; 2) потому, что сие потребовало бы весьма дробного и продолжительного разбора древних земских прав и образа владения земель и приложения их к новому.

В сем затруднительном положении всех мер, кои доселе были приемлемы к образованию сей губернии, присоединение новой Финляндии к России представляет средство самое удобное и простое. В самом деле, если опытом дознано, что управление новой Финляндии основано на началах положения сего края, выгодам его земледелия, пользам его обывателей и привязанности их к России наиболее сообразным; если опытом дознано, что старая Финляндия единым уклонением от сих начал постепенно низведена была в настоящее её состояние, если, наконец, обе сии провинции ныне равно принадлежат к Империи, и той же и единой покорены верховной власти: то не может быть никакого основания различать их ни в имени, ни в жребии, ни в образе управления, и подобно тому, как из двух прежних разновременных завоеваний составилась одна губерния, ныне должно из трех составить одну провинцию.

Выгода соединения состоит в следующем:

Образование Финляндской губернии, коим правительство с 1765 года без успеха занималось, само собою сим соединением совершится. Губерния сия, став наравне с прочими губерниями финляндскими, нечувствительно восприимет тот же самый образ управления, коим они ко благу их обывателей пользуются.

Право земской собственности, ныне в Финляндской губернии только слабое и неизвестное, утвердится само собою на общих основаниях гражданского закона, коим управляется Финляндия; жалобы, пререкания и поводы к беспокойству исчезнут.

В течение краткого времени под общим и свойственным сему краю управлением, положение сей губернии без сомнения исправится. Бедность хижины, упадок земледелия и нравов не будут уже представляться в преддверии самой столицы в укоризну закону и управлению.

Различие между старою и новою Финляндиею исчезнет. Страна сия составит одно нераздельное целое, Империи принадлежащее. Сим союз её еще более утвердится:

Два возражения могут быть здесь сделаны.

Первое. С присоединением старой Финляндии, число рекрут, с нее поступающих сложится на другие губернии. — На сие приметить можно, что в Финляндии вообще положено восстановить со временем милицию.

Второе. Уменьшатся казенные доходы. — Доходы сии за содержанием правительственных и судных мест весьма неважны. Вообще о финляндских доходах сделано постановление, чтоб остатки их причисляемы были к казначейству Империи.

На сих основаниях составлен проект манифеста, при сем прилагаемый».

Если указания М. Шюбергсона, сделанные в его истории (2 изд. т. II, 380) точны, то получается основание приписать приведенную записку о соединении обеих Финляндий Сперанскому. «Сперанский представил, — читаем у Шюбергсона, — затруднение, происходящее от борьбы шведского и русского законов между собою в старой Финляндии, отчего происходят множество беспорядков и особенно небезопасность имущественного права».

После частых бесед Армфельта с Государем и после представления письменных соображений, дело несколько приостановилось. Проходила неделя за неделей, но Высочайший Манифест не появлялся. 25 ноября Армфельт писал подполковнику Карлу Шернвалю: «Принципы соединения старой Финляндии вполне одобрены, согласно моего представления, но указ составит Сперанский, почему я не знаю, когда дело получит движение; это важное дело, конечно, встретит затруднения, но и они доставят больше чем 100.000 существам счастье и дадут нашей родине новую силу и безопасность. Теперь все тихо, и об этом нет больше речи, но когда вопрос опять всплывет наружу, я надеюсь получить страшную быстроту в 24 часа».

Имеется основание предположить, что в Государственный Совет была внесена записка Армфельта «Размышления о воссоединении старой и новой Финляндии».

В Государственном Совете проект манифеста о соединении старой и новой Финляндии рассматривался два раза. 28 ноября 1811 г. в собрании председателей, когда «признали проект сей настоящему положению сих провинций соображенным»,, и 4 декабря, когда общее собрание признало проект манифеста и заключение собрания председателей «правильным».

О заседании Государственного Совета узнаем из письма П. В. Чичагова к графу C. Р. Воронцову следующее: «В первый день моего вступления в Совет, предложено было соединить обе Финляндии. Я встал в оппозицию и спросил, к какому добру и к какой перемене в нашей старой Финляндии оно поведет? Сперанский был зачинщиком этого проекта. Он хотел ответить, но Император сам заговорил, и уверил меня, что это не произведет никакой перемены, что обе части будут управляемы по тем же принципам, и если уже в самом деле соединены, то их соединили лишь по имени. Я не был в расположении входить в подробности и еще менее ознаменовать свое первое присутствие спором с монархом, и (потому) больше ничего не сказал. Вероятно, если б я даже высказал многое, что давало право противоречить многому вредному, на которое тогда указывали, оно все равно не произвело бы никакого действия. Я это видел потом на опыте. Все, чего желал Сперанский, неминуемо исполнялось, и всякая оппозиция была бы только потерянным трудом».

Конечно, такое неслыханное дело, как отторжение от России целой губернии, создало Армфельту противников и, будь наше общество проникнуто тогда патриотизмом и национальным самосознанием, оно вызвало бы обширный протест. Но этого не случилось. В своих письмах конца 1811 г. Армфельт часто намекает, что он встретил препятствия, но не указывает, в какой форме они проявлялись. Так в письме к Фридриху Шернвалю от 26 ноября он говорит об «отвращении, которое тайно, но в глубине души господствует против финнов среди всех русских чиновников», и о тайной, но сильной кабалистике, которую финляндцы имели против себя в Петербурге. «Но я все-таки не отступлю перед этими monstres à plusieurs têtes (перед уродами о нескольких головах), прибавляет он, пока не увижу, что больше ничего невозможно будет сделать». Государь много раз говорил мне: «Quand vous voyez qu’on ne veut pas marcher dans votre sens, dites — le à moi, j’ai des bons éperons». (Когда вы видите, что не хотят следовать вашему желанию, то скажите мне об этом, у меня хорошие шпоры) — так я и поступал и дело подвигалось. — Ну, соединение Финляндии состоялось, хотя все, кроме царя, были против этого. И дает же оно мне теперь чертовскую работу, однако, признайся, что этот последний опус в моей карьере, должен дать мне удовлетворение».

11 декабря 1811 г. последовало два Высочайших манифеста о присоединении Выборгской губернии к Великому Княжеству Финляндии.

«С присоединением новой Финляндии к Российской Империи, различие между старою и новою Финляндией), как в наименовании их, так и в самом образе управления, находя излишним и настоящему положению сего края не свойственным, вняв мнению Государственного Совета, признали Мы за благо постановить следующее:

1) Старую и новую Финляндию отныне совокупно именовать Финляндией.

2) Прежняя Финляндская губерния наравне с губерниями, в Финляндии существующими отныне состоять будет в Главном Управлении, для сей страны Нами утвержденном».

Другой манифест от того же 11 декабря предназначался для Финляндского Совета и гласил: «По местному положению старой Финляндии, находя полезным присоединить оную к Великому Княжеству Финляндии, признали Мы за благо постановить следующее:

Финляндская губерния присоединяется к Великому Княжеству Финляндии и в общем его составе будет именоваться губернией Выборгской.

Местное сей губернии управление остается в Выборге.

Из обывателей сей губернии Мы назначим двух членов в состав Финляндского Совета и одного в состав Абоского гофгерихта.

С 1812 г. доходы сей губернии имеют быть причисляемы к общим доходам.

Финляндскому Совету поручается образовать управление сей губернии во всех частях на тех же самых правилах, на коих состоят прочие губернии, Финляндию составляющие.

Для сего Финляндский Совет не оставит избрать и составить особенный Комитет и, снабдив его настоящими наставлениями, отправить в Выборг для рассмотрения на месте настоящего сей губернии положения и для представления Совету подробного учреждения о приведении оной в единообразие с прочими.

Для общей связи дел, Выборгский Гражданский Губернатор назначается председателем сего Комитета.

Дела судные сей губернии имеют поступить в Абоский Гофгерихт, впредь до усмотрения.

Управление духовных дел в сей губернии присоединяется к Боргоской епархии.

Подробные распоряжения по сей губернии Мы не оставим учинить по рассмотрении тех предположений, кои в Комитете будут сделаны от Финляндского Совета и Нам представлены».

Тогда же, 11 декабря 1811 г., на имя финляндского генерал-губернатора Штейнгеля последовал рескрипт следующего содержания: «Вам известны уже намерения Мои о соединении обеих Финляндий. Признав нужным предположения сии ныне привести в действие, препровождаю к вам Манифест для предложения его Финляндскому Совету и для обнародования установленным порядком. С состоянием сего Манифеста, власть генерал-губернатора Финляндии, вам вверенная, сама собою распространяется уже и на Выборгскую губернию. Выборгскому гражданскому губернатору предписал Я, вместе с сим, во всем к вам относиться. Вы не оставите снабдить его подробными наставлениями, чтобы ускорить устройство сей губерний на правилах с прочими единообразных, и каким образом, между тем, он должен поступать в её управлении. Вам предоставляю Я избрать и представить мне четырех кандидатов, из обывателей Выборгской губернии, для определения в Совет. Вы не оставите настоять, чтобы кандидаты для составления комитета в Выборге немедленно были избраны и Мне представлены. Число их предоставляю вашему усмотрению». Об учреждении сего комитета состоялся особый Манифест 19 января 1812 г.

Итак, несколькими росчерками пера тысячи коренных русских жителей Выборгской губернии были превращены в полу-иностранцев и поставлены под воздействия совершенно чуждых им шведских законов. Явление, конечно, беспримерное в истории других стран.

В начале января 1812 г. Комиссия по Финляндским делам препроводила Ф. Ф. Штейнгелю «подписанное Его Императорским Величеством собственноручное постановление об образовании Выборгской губернии наподобие прочих губерний Финляндии, как равно сделанное на французском языке сочинение (вероятно записка Армфельта, который подписал и это письмо к Штейнгелю), Его Императорским Величеством Высочайше рассмотренное.

Реформа была проведена столь поспешно, что сейчас же обнаружился ряд пробелов: в Манифесте оказались упущенными многие существенные отрасли правления. Создалась необходимость дополнительного указания с высоты трона и Армфельт пишет проект нового постановления, которое — как и все, что он представлял Государю, — было составлено на французском языке».

В Манифесте от 11 — 23 декабря 1811 г. ни слова не было упомянуто о правах обитателей старой Финляндии, хотя Армфельт в своих «размышлениях» предлагал особое торжественное удостоверение тех прав, которыми пользовались их братья на западе. Необходимость поэтому нового закона была мотивирована Армфельтом в следующих выражениях: «После того, как Его Императорское Величество в Манифесте всемилостивейше объявил свое желание поставить дела в старой Финляндии в такое же положение, как и в новой, является необходимость установить надлежащие меры, посредством которых возможно будет в скорейшем времени этого достигнуть.

Одна (провинция), которая только что оправилась от несчастий войны, представляет цветущий вид; другая, которая пользовалась столетним спокойствием, представляет одно только запущение. Единственная причина разорения этого края заключается в том, что местное его управление допустило угнетение земледельческого класса, составляющего, однако, действительную силу государства. Это обстоятельство препятствует правительству принять какие-либо меры к улучшению положения дел.

Было бы преступлением скрывать истину от Монарха. Недоброжелательство и невежество тех, которые в течение многих лет управляли этой несчастной провинцией, привели в упадок все учреждения, дела и лица. Известно, что те же причины повергли в варварство и бедствия самые образованные нации, жившие под прекраснейшим небом земли. Тем большее влияние, вследствие этого преступного нерадения, испытал финский народ, обрабатывавший свою неплодородную землю под 60° (северной) широты.

С тех пор, как уважение к личной безопасности и имуществу должно было отступить перед своеволием, Финляндия быстро стала приближаться к своему физическому и моральному падению. Несправедливость всегда будет истощать государство и подданных. На земельные книги более не обращают внимания, и с 1728 г. они не подлежали пересмотру. Крестьянин, который на основании закона являлся свободным и испокон века сам был землевладельцем, постепенно прикреплялся к земле, и должен был подчиняться совершенно произвольному суду, каковой чинили помещики.

Характер народа начал портиться. Бывшие трудолюбивые, прилежные и послушные жители, стали ленивыми и упрямыми, а иногда приведены были даже до отчаянных поступков.

Землевладельцы дворяне, которые считали вымогательство лучшим средством для увеличения своих доходов, не нажили себе богатств — это можно сделать только посредством просвещенной экономии, — а напротив в большинстве случаев разорили себя. Правосудие, которое прежде беспристрастно отправлялось при помощи немдеманов и под надзором гофгерихта, теперь стало продажным средством для притеснений, и пренебрегается даже самими судьями. Ренты, хотя и умеренные, уплачиваются неаккуратно. Школы крестьян пустуют.

Возможно ли таким образом, удивляться тому, что земледелие находится в упадке, и что население уменьшается, тогда как то и другое в новой Финляндии сделали заметные успехи.

Когда дело идет о восстановлении разрушенного порядка и об оживлении силы деятельности, общей нравственности и общего благосостояния, то следует обратить особенное внимание на два обстоятельства: 1) на права различных сословий и 2) на организацию административных и судебных учреждений. Их обоих правительство должно оберегать.

Необходимо, чтоб правительство посредством комплектного закона («par une loi réglementaire») постановило, каким способом манифест, согласно с конституцией края, должен быть приведен в исполнение.

Следовательно, — продолжает Армфельт свою мотивировку, — проект сначала указывает в общей статье — которая собственно не есть что-либо иное как ссылка на конституцию — какими правами отдельные народные классы в старой Финляндии будут пользоваться после воссоединения. Этим определением правительство пробудит конституцию к жизни и деятельности».

Проект нового манифеста о началах в управлении Выборгской губернии, составленный, кажется, Армфельтом, подвергся рассмотрению Сперанского, который сделал несколько своих замечаний. Из них особенно выделяется первое.

«В введении слово incorporé à Notre Empire (вошла в состав нашей империи) лишнее. Оно может подать повод к толкованиям и, хотя в существе своем оно и справедливо, но без нужды нет причины о сем упоминать».

31 декабря 1811 г. появился манифест об устройстве Выборгской губернии (П. С. Зак. № 24934), в котором, между прочим, значилось:

«Манифестом, в 11 день декабря 1811 г. изданным, присоединив Выборгскую губернию к Великому Княжеству Финляндии, в следствие того ныне признали Мы за благо постановить главные правила, на коих преобразование сей губернии имеет быть располагаемо, и кои должны служить руководством как Финляндскому генерал-губернатору, Совету и местному начальству, так и частным лицам в точном исполнении означенного Манифеста.

Порядок представления всех сословий на сейме Государственных чинов учреждается в Выборгской губернии на общих правилах, в конституции Великого Княжества Финляндии определенных.

Звания Губернатора и действие Казенной Палаты, Приказа Общественного Призрения, Губернского Прокурора, Дворянского Предводителя, Штатгальтеров прекращается.

Устройство военное и все, относящееся до милиции, имеет быть учреждено в сей губернии на тех же правах, на коих оно установлено и по прочим губерниям Великого Княжества.

Права и обязанности владельцев недвижимых имуществ вообще, равно как и в особенности права помещиков по Финляндской конституции в гейматах или хозяйственных делах крестьян их постепенно приводимы будут в те же самые пределы, по коим отправляются те и другие в новой Финляндии.

В губерниях, по Нейштадтскому трактату присоединенных, при определении обязанностей крестьян к их помещикам, руководствоваться ревизиею 1728 г.; в провинциях же, приобретенных по трактату Абовскому, держаться правил, тогда существовавших.

Помещикам и крестьянам предоставляется однако же право относительно оброков заключать между собою добровольные условия.

Права и обязанности крестьян и земледельцев, поселенных в Финляндии, какого бы они ни были происхождения и откуда бы переведены они ни были, определяются на тех же самых правилах, как и вообще для всех коренных обывателей Финляндии.

Споры, каковые бы могли возникнуть по сему предмету между частными лицами, поступают на разрешение Судов Великого Княжества по принадлежности; в суждении их они руководствуются существующими законами и правилами сего Положения.

Вследствие Манифеста 11 декабря и Рескрипта на имя Генерал-Губернатора в то же время данного, учреждается временная Комиссия, на которую возлагается привесть на месте в исполнение правила настоящего Положения, под особенным наблюдением Генерал-Губернатора и Совета, кои все дальнейшие меры, какие усмотрены ими будут в последствии нужными, имеют представлять Нам на утверждение.

Гражданское и Уголовное Уложение, действующее в Финляндии с января 1812 г., имеет воспринять силу его и действие и в Выборгской губернии.

Все дела, производимые в юстиц-коллегии и Сенате, равно как и архивы, до Финляндии относящиеся, имеют быть обращены из сих мест в Правительствующий Совет Великого Княжества, который потом распределит их между чинами и местами по принадлежности; нерешенные дела имеют быть окончены на основании законов; а решенные имеют быть размещены по архивам для хранения».

Имеется еще одна записка Армфельта. Она касается почтового вопроса. Представляя записку Государю, её составитель докладывал: «Министр внутренних дел, доставивший мне сведения, которые я у него просил по поводу почтового ведомства в старой Финляндии, желает вместе с тем, дабы я исходатайствовал у Вашего Величества для него позволение сообщить местным властям, что существовавшие до сих пор отношения прекратились и что эти учреждения будут находиться в ведении центрального управления Великого Княжества, согласно основам его конституции».

Манифест 31 декабря 1811 г. также всех не удовлетворил. Печать поспешности лежала на законодательных работах Армфельта, и все это являлось последствием излишнего рвения. Даже Ребиндер, с которым Армфельт всегда состоял в добрых отношениях, задумывался над его торопливостью и реформаторским жаром.

«Я слышу, что последние разъяснения Манифеста о соединении Финляндии не понравились ни в старой Финляндии, ни губернатору. Я это предсказывал, и пусть начальнику (Армфельту) это послужит уроком слушаться комиссии».

Армфельт действовал спешно и самовластно, понимая, что вмешательство многих лиц могло совершенно разрушить его планы. Если бы он стал выслушивать мнения разных учреждений и особенно владельцев донационных имений, то, наверное, почти можно сказать, что отчуждение губернии не состоялось. Армфельт встретил много затруднений и все препятствия он сносил и преодолевал властным словом (maktord) благосклонного к нему Повелителя Империи.

Упреки делались самовластному Армфельту даже его старым другом Аминовым, который указывал на то, что «необдуманным и насильным соединением наш добрый Государь нажил себе врагов в старой Финляндии». Аминов верил в благородные намерения Армфельта, но осуждал способ его действия, его опрометчивость и его отношения к властным русским министрам. «Возможно, — писал Аминов, — что рано или поздно, когда бразды правления перейдут в их руки, вся сила их неудовольствия обрушится на нашу бедную страну. Неужели нельзя прийти к тем же, имеющимся в виду, результатам помощью кротости, дружбы, сохранения гармонии?.. Я не могу в такой же мере одобрить твой способ попечения о делах отечества; при твоих исключительных талантах, при твоем добром сердце, при твоем усердии, ты один мог бы не только положить основы счастью Финляндии, но и указать верный путь к его сохранению. Помни, что у нас есть законы». Предупреждения были напрасны. Армфельт торжествовал свою победу. Поддерживаемый Императором Александром I и Сперанским, он не останавливался ни перед чем.

В начале января 1812 г. в общем собрании Правительственного Совета в Або доложены были полученные из Петербурга документы о Выборгской губернии; но сухой официальный протокол не дает возможности судить о тех чувствах, с которыми было принято это воссоединение в административных кругах края. Известно только, что Калониус называл воссоединение «здоровым и полезным». Он же предложил распространить действие уложения 1734 г. на присоединенную губернию.

Многие положения из записок Армфельта почти целиком были перенесены в законы 11 и 31 декабря 1811 г. и потому он мог быть вполне доволен достигнутыми результатами. Эта удовлетворенность своей работой и сквозит в его письмах к жене из Петербурга. «Если бы мне пришлось этим закончить мою политическую карьеру, — сообщал он в письме от 28 декабря 1811 г., — то я считал бы честью эту победу на пользу угнетенного человечества. Возможно, — прибавлял он с грустью, — что она и будет последнею, которую я могу совершить прежде нежели отойду в мое прежнее ничтожество».

Воссоединение «Русской» и «Шведской» Финляндии состоялось. Предстояло подыскать человека, способного осуществить трудноразрешимую реформу слияния нового приобретения с остальной землей финнов. Выбор Армфельта остановился на Карле Шернвале. В нем он усмотрел нужные организаторские способности, усердие к делу и твердую волю. Его утвердили ландсгевдингом в Выборге, и только восемь месяцев перед тем назначенный русский губернатор принужден был уйти. Карл Шернваль не без колебаний и сомнений принял новую должность. Об этом свидетельствуют письма Армфельта к младшему брату К. Шернваля, губернатору Нюландской губернии, Фридриху Шернвалю. — «Когда я достиг соединения Финляндии, когда это великое дело, как в политическом, так и в моральном отношении, совершилось, когда я после тягчайшей борьбы достиг славной, а для человечества и Финляндии в высшей степени полезной победы, — вещал Армфельт (дек. 1811 г.), — меня удивило бы, если бы благородный человек и вполне добрый финн изменил мне, когда я призываю его усердие и деятельность для завершения этого предприятия. Если ваш брат получит такой крупный знак доверия монарха, то в этом — пробный камень, на котором он построит свое будущее благополучие, не будучи тем самым связан с этим местом».

Армфельт не скупился на красноречие и советы, убеждая Шернваля принять должность Выборгского губернатора. «Нет сомнения в том, что вы, дорогой друг, вполне соответствуете этому назначению, раз только возьмете под уздцы ваш патриотизм и вашу энергию. Выборгская губерния для человека с добрым намерением, хорошим сердцем и справедливого, явится самою легко управляемой частью Финляндии, по крайней мере в первые пять-шесть лет. Во-первых, ни в одной губернии народ не был столь несчастлив, как в этой; следовательно, когда он найдет, что с ним обходятся по человечески и что он должен исполнять известные обязанности, его чувство признательности оживет; во-вторых, в мелочах здесь можно прибегать к властному слову, чтобы достигнуть хорошего, ибо уши, глаза и все чувства к этому привыкли; в-третьих, переменою чиновников в разных отраслях управления представляется возможность дать личной деятельности то направление, которое требуется обстоятельствами; в четвертых, государь вполне расположен поддержать все, что желает начальник Выборгской губернии для водворения законного порядка и восстановления столь отсутствующей границы между правом и долгом. Что касается средств для успешного выполнения вашего назначения, то вы будете иметь, кроме вашей естественной власти по должности, комиссию, которая учреждается в Выборге, духовенство, которое, благодаря объезду честного и патриотического епископа, будет хорошо устроено, и юристов в той мере, в какой мне удастся достать их для замены непригодных».

В то же время Армфельт не скрывал и невыгодных сторон назначения. Несколько дней спустя, в феврале 1812 г., — в письме, которым желает показать, что он ознакомился с положением дел Выборгской губернии, — Армфельт предупреждал, что «при вашем прибытии в Выборг, вас осадят сплетнями, жалобами и ссорами. Выслушайте всех, запомните главное, но дайте себе время все обсудить, что делается. Господа дворяне всегда вели себя дурно и варварски обходились со своими крестьянами; с другой стороны, судьи своекорыстны и непригодны; нисколько не лучше среднее сословие; духовенство, достойное своего одеяния — безнравственно, крестьяне оскотинели, угнетены, дерзки, безучастны к своей жалкой участи, недоверчивы и особенно ленивы. Соединение такого большего количества худого и негодного образует такое целое, к которому нельзя прикоснуться без особой осторожности. Мое самолюбие, а также чувствительность сделали Выборгскую губернию особенно близкой моему сердцу и вот почему я радуюсь, видя вас её начальником».

Карла Шернваля беспокоила другая сторона предстоявшего ему дела. В своем первом письме из Выборга к Пальмроту К. Шернваль пишет: «Какая разница между страной, народом и уютностью! Россия уже заразила нацию своей простотой; рядом с азиатской роскошью и излишеством — беднота, подавленность и нищета. Великолепные экипажи, лошади и мебель, но шелуха и плутовство в действительности. — Ах, брат, Выборгская губерния никогда не станет остальной Финляндией, но Боже упаси, чтобы не случилось противоположное».

Известно также, писал молодой историк Финляндии — Кастрен, — что государственные люди Финляндии в конце царствования Александра считали своим долгом предостеречь от возможной страсти к ассимиляции и выставляли пугалом именно Выборгскую губернию, в которой после столетнего насилия народонаселение значительно уменьшилось, земледелие и промышленность пришли в упадок, так же как и остальная культура. Если взглянуть на дело в настоящем его положении, то приходится сознаться, что большая часть восточной Финляндии, после семидесятилетнего присоединения к остальной стране, только на половину финская.

Опасение первого Выборгского губернатора из финляндцев и указание первого местного историка основывались на фактических данных. Почти столетие нахождения Выборгской губернии под властью России не могло, конечно, пройти бесследно. Ф. Ф. Вигель, посетив Выборг непосредственно после окончания войны 1808 — 1809 гг., отметил в своих «Воспоминаниях»: «Наружность (Выборга) мне довольно понравилась; я мог почитать себя в одном из петербургских предместий, тем более, что на улицах встречал я почти один русский народ и слышал один русский язык. Так же, как и в Нейшлоте, во всех других малых городах старой Финляндии, Карелии и Саволаксе, все главные лица от купеческих и мещанских выборов были из русских. Оно иначе и быть не могло: на столь близком расстоянии от первенствующего града царства русского, его победоносные жители, в продолжении почти столетия должны были в сем краю заступить место удаленных шведов и взять верх над слабыми финнами и карелами, его населяющими. Удержусь на этот раз от горьких и досадных размышлений, возбуждаемых во мне воспоминанием о добровольном отчуждении сего края от России»...

По словам Академика Вас. Севергина, посетившего Выборг в 1805 г., город «имел многие и весьма хорошие каменные здания; в середине его находилась прекрасная четырехугольная площадь, имеющая с одной стороны каменную Лютеранскую, а с другой Соборную Российскую церковь, и многие казенные и обывательские каменные дома. Сверх того, есть здесь и Католическая часовня, при коей два священнослужителя Доминиканского ордена. Жителей около 2000». В 1808 г. в Выборгской губернии существовало 12 учебных заведений с 322 учениками.

Р. Ребиндер, — впоследствии статс-секретарь Финляндии — проезжая в 1808 г. через Выборгскую губернию, убедился, что его население сохранило мало черт финского национального характера. Ребиндер писал, что напрасно он напоминал себе, что ехал по финляндской земле и что окружавшие его существа — бывшие братья. Все было изменено: одежда, преподавание, образ мыслей, язык. Жители потеряли всякое сочувствие к остальной Финляндии и даже гостеприимство. Всякие следы финской национальности исчезли, и вообще этот народ был лишен всяких характеристических особенностей... Пестрая смесь финского с русским и немецким не позволяла Ребиндеру видеть будущее в светлой окраске.

К заявлениям Ф. Ф. Вигеля и Ребиндера интересно прибавить несколько строк из протокола петербургской комиссии по финляндским делам (от 6 апреля 1812 г. № 39). Ландсгевдинг Выборга нуждался в переводчике. Правительственный Совет разделил его мнение. Ходатайство, поступившее в комиссию финляндских дел, заключало в себе следующую мотивировку: по поводу того, что документы поступали частью на немецком, частью на русском языке, и в уважение недальнего оной (Выборгской) губернии от столицы расстояния, из которой непременно поступят многие на оных языках сочиненные бумаги, и поелику большая часть жителей оной губернии никакого кроме русского языка не знает»... Правительственный Совет просил о назначении переводчика с указанных языков.

Финляндские деятели понимали, что отрывали кусок от живого тела России и потому, пользуясь покровительством Императора Александра I, спешили его сильным словом устранить главнейшие препятствия этого неслыханного ранее отторжения. Они понимали, что подобный благоприятный для них момент вскоре не повторится. Они знали историю и видели, что нигде никогда такого отношения не наблюдалось к господствующей народности и к победителю, заплатившему своею кровью за дорогое приобретение, бывшее предметом борьбы в течении долгих столетий. Они видели, что у Императора Александра I над русскими воззрениями и чувствами преобладали иные мысли и стремления.

Выборгская губерния не была еще отдана финляндцам, но Армфельт уже распоряжался в ней. — 26 октября 1811 г. Боргоский епископ М. Алопеус получил Высочайший рескрипт, в котором говорилось: «Остановившись на проекте соединить старую и новую Финляндию и изыскивая средства воскресить благосостояние, которого так долго была лишена эта губерния, Я пришел к мысли, что было бы настоятельно необходимо прежде всего озаботиться её нравственным развитием, как залогом всякого гражданского благосостояния. Так как религия составляет главнейшую основу всякой политической морали, то Я счел своим долгом обратить на нее мои первые заботы. Церковное управление старой Финляндии войдет со времени её присоединения в ведение вашего епископства. Я бы хотел, чтобы вы, г. епископ, уже с настоящей минуты приняли на себя заботы о ваших новых духовных чадах, и чтобы, прежде чем совершится присоединение гражданское, были уже подготовлены и скреплены узы нравственные. В этих видах, Я желал бы, чтобы вы объехали главные приходы старой Финляндии, дабы вообще ознакомиться с религиозным настроением этой области»... Опережая это повеление, Армфельт уже 5 — 17 октября писал Алопеусу: «Не могу достаточно рекомендовать вам тщательное и серьезное исследование о поведении пасторов, и о способе исполнения ими своего призвания. Неслыханные жалобы и рассказы, которые передаются по этому предмету, делают вашу ревизию еще более необходимой, еще более важной по своему результату. Невозможно, чтоб варварство и убожество в старой Финляндии дошли бы до таких размеров, если б духовное попечение и церковная дисциплина не была в таких же плохих руках, как и светская; для меня теперь очень важно узнать правду, и знать, на каких основаниях я могу строить планы для сформирования гражданской администрации». В следующем письме от 6-го января 1812 г. Армфельт смело обнадеживает епископа, что все его предложения будут утверждены Государем. «Вы, г. доктор и епископ, априори можете принять меры, какие вы найдете удобными» для поднятия значения пасторов. Затем следует совет не иметь никакого дела с православными приходами, в виду того, что Синод бесконечно оберегает свои права. «Да поможет нам Господь с пасторами и судьями в Выборгской губернии, иначе все благодеяния Государя этому народу погибнут. Здесь более требуется нравственности, чем знаний, чтоб эти заблуждавшиеся и несчастные существа научились понимать свои обязанности и права. С судьями я поведу дело без всяких разговоров, с пасторами же требуется больше форм. Как побороть их страшно жадное вымогательство у крестьян на это все больше поступает сюда (в Петербург) жалоб, и я опасаюсь, что Государю все это скоро надоест и он будет считать наших лютеранских священников за пиявок».

С живым интересом следил Армфельт за ходом дел в новой губернии, и её энергичный правитель К. Шернваль находил в нем прочную опору. Поддержка эта была нужна; без большего личного влияния Армфельта у Монарха, исход реформы, — которая предпринималась с тем, как выразился Армфельт, чтобы искоренить в русских помещиках «дух аристократизма и варварства» — был бы очень сомнителен. На эти меры обрушились прежде всего привилегированные классы старой Финляндии, и их сильное неудовольствие обращалось к первому виновнику перемен — Армфельту, который не скрывал своих мыслей и не щадил никого в своих отзывах. Предводитель дворянства в Выборгской губернии, генерал Фок, принадлежал к числу более недовольных. По случаю его скоропостижной смерти, Армфельт писал: «Толстяк-генерал умер в 3 дня; он, конечно, уморил себя воплями, ибо он был в совершенном отчаянии от того, что творилось в Выборгской губернии. Если бы Богу угодно было так же милостиво призвать и некоторых других из этих трубачей, то было бы меньше досады» (письмо к К. Шернвалю 26 апреля 1813 г.). Многие русские помещики желали лучше сбыть свои имения, чем оставаться при новых условиях в старой Финляндии. «Законы и конституционные порядки — для них чумные желваки», — писал Армфельт. Сам же он купил, в 1812 г., для своей приемной дочери, от русского землевладельца имение Пукиниеми при Ладожском озере.

В одном из своих мемориалов для Императора, — по случаю промедления русских центральных учреждений в Петербурге в передаче дел, карт и т. п., относящихся к старой Финляндии, — Армфельт прямо объявил, что «много лет уже влиятельные лица соединились для того, чтобы лишить крестьян покровительства законов», и испрашивал повеления Государя министру юстиции, чтобы никакой дальнейшей отсрочки не было допускаемо. О русском управлении он выражался в своих письмах так: «О, Царь небесный! С какою сволочью не приходится только иметь дело. Невежество, непонимание, недоброжелательство ко всему, что не является русским, всякими способами ведут к задержке справедливости и блага». Армфельт противился также притязаниям русских дворян, помещиков Выборгской губернии, получить доступ в финский рыцарский дом. — «Должно стараться отделаться от варваров и на их место посадить людей с либеральными принципами, которым и дать правильную consistence, — писал он Аминову. — Дворян Выборгской губернии нельзя считать финляндским дворянством и необходимо, чтобы они, желая пользоваться подобными преимуществами, доказали, на основании чего они приняты, или в силу чего считают себя принадлежащими к этому классу граждан. Это вопрос весьма важный и необходимо о сем дать знать кому следует; одно из двух: или равенство сословий должно быть всеобщим, или первое сословие должно иметь права, которые бы, — хотя и являются химерой в глазах философов, — представляли из себя известное значение, могущее возбудить общественное внимание». «Пока не удастся устранить из губернии некоторых пиявок под названием дворян и помещиков, — восклицает Армфельт, — до тех пор не будет настоящего порядка и спокойствия».

Наше правительство, последовав Армфельту, приравняло русских дворян, поселившихся в Выборгской губернии после 1811 г., к чужестранным дворянам!

Много презрения и бессердечия проявил Армфельт и по отношению к мелкому русскому чиновничеству. В ответном письме к бывшему аньяльцу, почт-директору Ладо, Армфельт сообщил: «По вопросу о чиновниках в Выборгской губернии, которые внезапно были отставлены и подчерком пера выброшены на улицу, я должен сказать, что их участь причиняет мне много горя. Но по причинам, которые мне неизвестны, Государь находит, что они не заслуживают большего снисхождения. Ни с одним человеком во всей старой Финляндии после 1 января 1812 г. не будут обращаться иначе, как в соответствии с содержанием основных законов — по крайней мере при жизни нашего возлюбленного Александра I, дни которого да продлит Господь на многия лета».

Но не одни только русские помещики, лишившиеся своих крепостных, или русские чиновники, видевшие себя устраненными от дел и начавшие терпеть укоры от новых покорителей страны, — не одни они были недовольны теми приемами, которыми это соединение сопровождалось. Некоторые из финляндских земляков Армфельта сомнительно покачивали головой, глядя на те меры, которые иногда принимались им единолично или по совещании с главным членом комитета старой Финляндии, действительным статским советником Г. А. Росенкампфом. Этот человек не был финляндским уроженцем и на него смотрели с недоверием, боясь, как бы его влияние на Армфельта не принесло дурных плодов.

Но ожидаемых несчастий не случилось. Положение Армфельта при Императоре было таково, что он даже в подробностях мог привести свой первоначальный план — «разрешать любые трудности путем демонстрации авторитета»; a взгляд его на ход дел в Петербурге сводился к тому, — как он писал однажды, — что в этой стране не годятся умеренные приемы, и нельзя делать уступок на пути справедливости и чести. Неустанно, не взирая на личные неприятности, работал он над довершением соединения, порой опрометчиво, порой самовластно; и с тем большим удовлетворением видел он энергичную деятельность в том же направлении Карла Шернваля. «Этот человек творит чудеса, — писал он своему другу Эренстрёму, — своей активностью и своею ненавистью ко всяким пустякам и всем мелким видам и интересам. Случись нам лишиться его в Выборге, я убежден, что губерния была бы потеряна, потому что он незаменим». Иногда, однако, разногласиями жалобы слышались даже и со стороны этого необыкновенного Выборгского губернатора, если судить по следующему письму Армфельта к К. Шернвалю, 29 июня 1812 г.: «Рим построен не в один день, и если целая такая провинция, как Выборгская губерния, оказывается освобожденною от рекрутства и от тяжелых повинностей, возложенных манифестом 11 февраля этого года на всю русскую империю, то вы простите мне, мой друг, если скажу, что название пасынка кажется мне преувеличением, чтобы не сказать — явной неблагодарностью Монарху, который для их блага сделал сразу столь много».

Надо признать, что в общем финляндцы работали дружно и энергично, снабжая друг друга советами и указаниями, для достижения намеченных целей. Армфельт встал прочной стеной между Выборгской губ. и остальной Россией, оберегая первую от прикосновения к ней русских властей.

Деятельность Карла Шернваля продолжалась недолго: 6 февраля 1815 г. он умер. На его место представили Гершау, но назначен был Валлен.

Главный деятель отчуждения Выборгской губернии остается недостаточно установленным. Над отчуждением работали Г. М. Спренгтпортен, Г. М. Армфельт, Сперанский и др. Первую мысль об организации комиссии по делу объединения «Старой» и «Новой» Финляндии готовы приписать Д. Алопеусу. Влияния шли с таких сторон, что трудно было догадаться о них. Косвенно содействовал делу также ген.-м. Аминов, который впоследствии рассказывал: «Министр (дипломат) Алопеус, как уроженец Выборгской губ. несколько раз описывал мне (Аминову) бедственное положение этого несчастного края. И действительно этот достойный почтения человек, — продолжает Аминов, — был тем, кто исходатайствовал соединение Выборгской губ. с покоренной, так называемой «Новой Финляндией».

Кроме того, остается несомненным, что вопрос об округлении Финляндии соответствовал сокровенным мыслям Императора Александра. «Он имел, — пишет Ф. Ф. Вигель, — некоторые собственные мнения, которые лучшими доводами трудно было поколебать; например, мысль о маленьких царствах, ему подвластных, а от России вовсе независимых». В виду этого, Вигель готов предположить, что план отделения Выборгской губернии родился «в его голове». Об отношении Императора Александра I к землям, унаследованным им от предков, Н. Тургенев рассказывает поучительный эпизод. «В присутствии нескольких лиц и между прочим дам, с которыми Государь любил беседовать, Император объявил о своем твердом решении отделить от Империи прежние польские провинции и соединить их с только что восстановленным Царством Польским. Одна из его собеседниц слезами протестовала против такого раздробления Империи. «Да, да, — с ударением подтвердил Александр, сопровождая свои слова значительным жестом. — Я не оставлю их России; что за великое зло, — прибавил Он, — отделить от России несколько провинций. Разве она не будет еще достаточно велика»?

Присоединение Выборгской губернии к Финляндии не произвело в России особого впечатления; оно показалось, по мнению Н. Шильдера, большинству современников простою правительственной мерой, а не фактом политической важности. Поэтому распоряжение, которое в другом государстве взволновало бы общественное самосознание, осталось незамеченным в Империи, еще страдавшей полным отсутствием всякой политической жизни и сопряженного с ней движения общественной мысли. «При неизмеримом пространстве земель, коим владеет Россия, — пишет современник Ф. Ф. Вигель, — некоторые только посмотрели на то, как на уступку немногих десятин богатой вотчиной другой небольшой соседней деревне, одному же с нею помещику принадлежащей. Все взоры устремлены были на запад и на юг, а до севера никому дела не было. Лучше сказать, никто почти не узнал о том; в этом случае Россия была, как огромная хоромина, для изображения величины которой есть поговорка, что в одном углу обедают, а в другом не ведают».

Но среди лиц, задумывавшихся о судьбе своей родины и умевших оценивать происходившие вокруг их события, отчуждение Выборгской губернии произвело удручающее впечатление и вызвало несколько справедливых откликов.

«Манифест о сем событии, — читаем у Ф. Ф. Вигеля, — в этом краю столь важном, положено было обнародовать в новый год. Такими подарками, étrennes, при наступлении года, Государь, с помощью Сперанского, любил нас дарить. В эту же эпоху, во всем, что было вредно и постыдно для России, всегда находишь руку Сперанского. Но всякий приближенный к Государю патриот и честный человек обязан был объяснить ему весь вред, который может произойти от того для главного государства. Сперанский, имея свои особенные виды, того не сделал; напротив, он одобрил намерение, поощрял приступить к его исполнению и предложил себя главным орудием в этом деле.

Какое право имеете вы, Государь, можно было бы сказать ему, без боя, без всякой видимой причины, без многократных поражений и следствия их (вынужденного примирения) отрывать от России области, не вами, а вашими предками и их подданными приобретенные. Для чего делаются завоевания, если не для усиления государственного тела? Они достояние не столько еще царя, как народа, их совершившего; он старается распространить пределы земли своей для того, чтобы внутри её пользоваться большею безопасностью; а вы опасности опять к нему приближаете. Знаете ли вы историю этого народа, Государь? Читали ли вы ее? Если вы сведения ваши о ней почерпнули только из уроков вашего Лагарпа или из чтения невежды и лжеца Рюдьера, то плохо же вы ее знаете. Стало быть, вам неизвестно, что этот народ, ослабленный, изнеможенный, со всех сторон теснимый, давимый сильными, лютыми врагами, более его в ратном деле сведущими, татарами, турками, поляками, Литвой, Ливонией и Швецией, медленно приподнявшись и поддержанный единою верою отцов своих и силою великого своего имени, не убоялся подставить им грудь свою, пять столетий на смерть с ними бился и, о чудо! — устоял и всех одолел. И теперь, когда благодаря его вековым усилиям, вы, потомок избранных им Романовых, красуетесь и возвышаетесь пред другими земными владыками, задумали вы в руки злодеям его, побежденным, но не обезоруженным, передать детей ваших, их победителей, их прежние жертвы. О горе! О стыд! В истории народов найдите мне другой пример столь несправедливому действию необузданной воли царской: ни великий Петр, ни могущий Наполеон ни на что подобное не решились. Откуда взяли вы, что вам дана власть, по прихоти вашей, единым почерком пера и одною каплею чернил, уничтожать то, что сотворено сотнями тысяч штыков и целыми реками крови? Нет, нет, будьте велики, но да будет велика и Россия ваша! Само провидение доселе вело ее за руку, и не вам дано будет разрушать то, что в вечной мудрости Своей Оно устраивает. Так, конечно, в презираемой нами старине заговорил бы не один брадатый боярин, зная, что вместе с тем под топор подставляет он голову свою. Теперь по большей части своекорыстные льстецы и обманщики, тайные неприятели, а при случае и мятежники, а не верные и смелые слуги государей, окружают их в Европе.

Может быть, Сперанский полагал, что при всеобщем неудовольствии столь смелая несправедливость Царя еще более восстановит против него подданных. Нимало: он ошибся. Ныне плоды этого отчуждения видимы очень явственно, но никто не хочет взять труда заметить их. Старания правителей изменить соотечественников имели совершенный успех; как говорит простой народ, русским духом там уже нигде не пахнет, он не терпим, и в шестидесяти верстах от столицы можно себя почитать совсем в чужой земле. Бывают летом из Петербурга поездки любопытных, чтобы полюбоваться водопадом Иматры, который охотно назвал бы я Русской Ниагарой, если бы тут что-нибудь русского осталось. Эти путешествия бывают, так сказать, мгновенные, и ни те, ни другие никаких следов за собой не оставляют. Вот все сношения, которые остались у России с покоренным ею краем.

Ни мы, ни шведы — не коренные её жители. Кроме права завоевания, ни мы, ни они другого права над нею не имеем и, кажется, оно обыкновенно принадлежит последнему. Для бедных финнов совершенно равно, кто бы ни управлял ими — южные или западные их завоеватели, лишь бы управляемы они были правосудно. Кому же пожертвованы права, честь и выгоды государства? Горсти иноземных его врагов. Будь всеобщая война, к которой Швеция непременно против нас пристанет, и тогда мы увидим, как поступят сии новые верноподданные. Впрочем, и теперь, чтобы видеть это, стоит только побывать в Гельсингфорсе: почти ото всех посетивших его единоземцев моих слышал я о ненавистных, дерзких взглядах, коими тамошние авторитеты встречали их в публичных местах, коль скоро узнавали, что они русские.

Что бы ни говорили, завоевание Финляндии есть слава Александра I, а не преступление его. Нельзя, однако же умолчать о том, что сделанное Им из нее после можно назвать изменой... так точно, первой изменой России...».

Оскорбленное русское чувство руководило и генералом Логином Ивановичем Голенищевым-Кутузовым, когда он отметил в своем дневнике. «Суббота, 3-го февраля 1812 г.... Но я не нахожу возможным после всего того, что мы сделали и делаем, придвинуть на расстоянии 45 верст от Петербурга границу страны, совершенно независимой от всякого надзора имперских властей, страны, которая стала княжеством господина Армфельта, того самого Армфельта, который после того, как был наперсником Густава, его закадычным другом, теперь стал заклятым врагом Швеции в угоду России. Что это, спрашивается, за доверие Армфельту, который может быть только русским, чтобы не быть подлецом (scélérat). Как это не могут понять, что, соединяя новую и старую Финляндию, он осуществляет проект своего прежнего повелителя и друга. Да. Этого не видят. Армфельт исполняет свой долг. Но я вижу в нем змею, которую Россия приютила у себя в утробе, чтобы этой змеей быть разорванной на части». «Среда, 7 февраля. — Газеты еще не занялись провокацией. Но все имеет вид предвестника войны, и Армфельт, ожидая эту красавицу (Дарну), управляет финляндцами; а вчера на балу он вел большую беседу по душе... и с кем же? — с Огинским. Это разжигает во мне кровь. Таким образом, Армфельт достиг предела своих желаний, которые оставались таковыми многие годы, которые стоили стольких трудов, стольких бессонных ночей, для достижения которых он снес столько добрых голов. И что же? — имеют же глупость думать, что в течение двух лет он обратился в русского человека. Голова моя так этим занята, что я во сне даже говорил на ту же тему». «Пятница, 9 февраля. — Прогуливаясь сегодня перед обедом, по Адмиралтейскому бульвару, я встретил Сперанского и подумал, как это не находится человек, который бы пустил пулю в лоб этому молодцу, этому мальчишке, который с каждым днем все более и более обнаруживает себя, и плохие намерения которого уже вне всякого сомнения. По какому случаю было произведено объединение Финляндии и для чего ее ставить под власть Густава III; — он (Густав III) или Армфельт, конечно, одно и тоже в отношении чувств их к России».

Косвенно по вопросу о Выборгской губернии пришлось высказаться также и Великому Князю Константину Павловичу. Сообщая в 1814 г. графу В. Ф. Васильеву слух, что к герцогству Варшавскому будут присоединены Литва, Подолия и проч., цесаревич заметил: «Кажется по законам нашим коренным, родового имения отдавать нельзя», и затем продолжал: «Хотят законов, а начинают посягательством на уже существующие. Герцогство Варшавское должно существовать, как оно есть, без приращений, и должно управляться русскими, на русский образец (à la russe), но составлять отдельную часть.... Сохрани Бог, под каким бы то ни было предлогом, производить раздробление России. К несчастью, в Финляндии мы уже совершили нечто подобное, являющееся делом смешным в немалой степени. Какая слава для нас, что то, чего не мог сделать неприятель, мы сделаем сами: это история пеликана наизнанку (c’est l’histoire du pélican à rebours). Таким образом, оказывается, что иногда пародии нравятся более, чем оригиналы».

В 1826 г. Великому Князю пришлось вести большую переписку со своим коронованным братом — Николаем I. 5 — 17 февраля Великий Князь между прочим сообщил: «Кроме того все эти господа (поляки) видят, что старая Финляндия была присоединена к новой, а не новая к старой: теперь спрашиваю я вас, как хотите вы, чтобы подобный пример не вскружил им голову?» Николай Павлович не мог одобрить действий Александра I, ибо находил, что Литва и прочие русские провинции не могут возвратиться к Польше, потому что это значило бы посягать на целость территории Империи, — пример того, что было испробовано с Выборгской губернией, влечет уже за собою до того важные неудобства, что возможно возвращение её к Империи в собственном смысле слова».

Состояние Выборгской губ. было печально. По словам пленного капитана Германа Верньельма (1808), начиная с Абборфорса (тогдашней границы) сразу потянулась каменистая и пустынная русская область, в которой бедность и нечистоплотность были преобладающими чертами крестьянской жизни; священники ничем не отличались от мужиков; финские крестьяне, хотя еще и не закрепощенные, носили печать величайшего притеснения; они жаловались на ярмо, которое принуждены были нести, и многие из них искренно желали возвращения под власть шведской короны. «Дай Бог, чтобы наша (шведская) Финляндия... не сделалась столь несчастною, как эта страна», молил путешественник. По свидетельству другого очевидца, Маннергейма, бедность была повсеместна среди народа Выборгской губернии; вид почтовых станций — жалкий; разница между старой и новой Финляндией — заметная.

Неустройств и недочетов в Выборгской губернии было несомненно много. Кроме того, после 1811 г. необходимо было облегчить переход этой губернии к новому строю жизни. В виду этого, именным указом, данным сенату в январе 1812 г., вместо комиссии сенатора Тейльса (1802 — 1804 гг.), учреждалась новая, в которую переносились все финляндские дела Выборгской губернии. Председателем комиссии назначили губернатора Карла Шернваля. Армфельт, сообщая о ней генерал-губернатору, писал (26 января 1812 г.), что она «во уважение множества дел» составляется из семи членов и необходимо «сколь возможно скорее поспешить приведением в действо означенного комитета».

После этой комиссии сейчас же, в феврале 1812 г., была учреждена в Петербурге другая, «для приготовления и объяснения присланных из прежних присутственных мест Выборгской губернии нерешенных судебных дел», и для перевода их с немецкого и русского языка на шведский.

В декабре 1813 г. комиссия К. Шернваля представила свой отчет. — О результатах произведенной в Выборгской губернии реформы можно судить по следующим данным. Число чиновников было сокращено с 217 до 89. Деление сословия купцов на гильдии было упразднено, вместе с отменой цеховых взносов и всяких прерогатив, почему все купцы впредь стали пользоваться одинаковыми правами. Оставлены были пониженные земельные оброки, установленные в 1728 г. Постановления, тормозившие лесопильное дело, были отменены. Церковные дела устроились так, что лютеранские приходы поставлены были в зависимость от Боргоской консистории, а прежние консистории в Выборге и Фридрихсгаме — упразднены. Православные приходы продолжали подчиняться духовным властям в Выборге и Петербурге. Школьного дела реформа не коснулась, почему господствующим языком оставался немецкий, вплоть до 1841 г., когда введена была существующая в остальной Финляндии училищная организация.

Вопрос о положении донационных крестьян оставался нерешенным. Указом 28 марта 1812 г. было постановлено, что оброки крестьян останутся в том же положении, в каком находились ранее, пока не состоится новое обоброчение. Выгодным для крестьян было постановление 22 января 1817 г.; оно устанавливало, что донационные помещики не имеют иного права над крестьянами, кроме того, какое имела казна, во время дарований имений. Это постановление возбудило неудовольствие донаторов, продолжавших бороться за свои права.

В одной записке времен комиссии сенатора Тейльса, генерал-майор Копьев указывал на возможность выкупа донационных земель, но не настаивает на этой мере. Весьма возможно, что Копьев своим предложением купить его имение навел губернатора К. Шернваля на мысль о всеобщем выкупе донационных имений, так как именно от Шернваля исходило предложение об этой операции. План его понравился как Государю, так и Армфельту. Но в то время финансы Финляндии находились в очень критическом положении, почему большие и экстренные расходы представлялись неосуществимыми. Но удаление из Финляндии владельца одного из донационных имений — беспокойного генерала Копьева — Армфельт признал настоятельно необходимым, почему решился сам купить его имение в Ялитола. Покупка состоялась, хотя Армфельт затем сожалел, что переплатил Копьеву — «как дурак». Но сам же Армфельт отодвинул экономическую сторону покупки на второй план, преследуя исключительно цель политическую[20].

С присоединением Выборгской губернии материальная сила Финляндии значительно возросла. Численность народонаселения, которое в 1807 г. достигало 906.787 человек и во время войны понизилось, к 1810 г. насчитывалось в 863.300 душ. Теперь же (1815 г.) население увеличилось до 1.095.957 человек. Старая Финляндия дала Великому Княжеству около 200.000 людей и 376 кв. миль. Кроме того, присоединяя Выборгскую губернию к завоеванной Финляндии, Император Александр лишил Россию верного дохода в ¹/₄ мил. рублей.

О кипучей деятельности, проявленной в первые же годы в Выборгской губернии по её отторжении от остальной России, с целью возможного слияния этой губернии с остальной Финляндией, свидетельствуют следующие данные.

Сестрорецкий оружейный завод был присоединен к Выборгской губернии в апреле 1812 г.

Установлены права и привилегии дворян (21-го апреля 1815 г., № 100).

Постановлено об организации межевания и устройстве церковных дел.

Введены финляндские меры и весы, исключая указания протяжения дорог, которое по-прежнему обозначалось русскими верстами. «В торговле все привыкли к весу Империи и очень немногие знали в губернии об ином весе», почему временно позволили употреблять старые весы.

В начале 1817 г. состоялось предписание передать в правительственный совет все судебные протокольные книги, касавшиеся Выборгской губернии.

Дело с винокурением долго не налаживалось. Сперва право курить и продавать вино отдано было по контракту с казной одному лицу. Затем контракт уничтожили, и в 1819 г. состоялось повеление отложить еще на три года распространение на Выборгскую губ. финляндского постановления о винокурении.

В 1822 г. вопрос о Выборгской губернии вновь был поставлен на очередь с особой остротой. Дело шло об её расчленении. В августе Р. Ребиндер уведомил генерал-губернатора Штейнгеля, что Государь повелел Артиллерийскому Департаменту представить заключение о необходимости, отделения от Финляндии Кивинебского прихода, после того, как имение Линтула, занимавшее весь этот приход, было выкуплено в казну и отдано в ведение Сестрорецкого оружейного завода. Артиллерийский Департамент усмотрел, что, вместе с Кивинебом, необходимо отделить также приход Новая Кирка, в виду того, что его лес «уже со времен Петра Великого» принадлежал Сестрорецкому заводу. Дело рассмотрели в общем собрании сената, причем финляндский прокурор 24 января 1823 г. представил особый мемориал, в котором вполне согласился на отчуждение Кивинебского прихода, так как имение Линтула перешло в собственность Его Императорского Величества и не согласовалось бы с коренными законами края, чтобы Монарх непосредственно владел землею в Финляндии. Прокурор прибавил, что приход Кивинеб расположен около самой столицы государства и его обыватели по обычаям, нравам, языку и религии более принадлежат Петербургской, чем Выборгской губернии, и более знакомы с русским управлением и законами, чем с действующими в Финляндии. Иное дело приход Новая Кирка, почему прокурор просил об оставлении его в составе Выборгской губернии.

О впечатлении, произведенном этим вопросом на финляндцев, можно судить по письму Ребиндера (декабрь 1822 г.) к Валлену, который тогда был прокурором Финляндии: «Печальные последствия воссоединения Выборгской губернии все более и более сказываются. Уже больше не скрывают той ненависти и вражды, какие были вызваны этим актом среди русской аристократии, всех министров и всех тех, которые в Петербурге имеют влияние. Сам Царь иногда бывает нетерпелив и в дурном расположении духа, когда его осыпают жалобами, как со стороны жителей, так и со стороны русских властей. Неравная борьба не может долго продолжаться без того, чтобы мы не сделались жертвами этого гнусного дела. До сих пор я старался выиграть время, но я должен, наконец, вернуться к донационному вопросу, который пугает меня. Единственное средство спасти нас было бы согласие Государя расстаться с этой несчастной областью, в которой расположены большинство донационных имений».

В январе 1824 г. Ребиндер доложил дело Государю, и затем сообщил Валлену 18-го числа: «Наконец настал день, когда я представил Государю этот замечательный документ. Его Величество прочел его с большим вниманием, а по прочтении его, он сделался очень серьезным, говорил с четверть часа и окончил решительным отказом относительно проекта. Доводы, на которых Государь основывал свой отказ — г. Гартман даст вам детальный отчет о них, — были настоящим триумфом для Финляндии».

На первых же порах по отторжении Выборгской губернии дважды кряду пришлось изменять границу между Финляндией и Россией. Область Сестрорецкого оружейного завода принадлежала частью старой Финляндии, частью Петербургской губернии. Подобное разделение найдено было неудобным, и Государь постановил, чтобы Сестрорецкий участок целиком вошел в состав Петербургской губернии; об этом сообщено было как финляндскому правительственному совету, так и подлежащим властям Империи. Но несколько месяцев спустя Государь изменил свое решение и повелел, согласно проекту директора Сестрорецкого оружейного завода, подполковника де-Ланкриса (de Lancrys), упомянутый участок присоединить к Выборгской губернии.

Вскоре по вступлении на престол Александра I, лучший его друг поляк-патриот, князь Адам Чарторыйский, заменил канцлера Воронцова и поставлен был во главе нашего дипломатического ведомства. Возможно ли, чтобы такой поляк пользовался неограниченным доверием Императора и был посвящен во все государственные тайны? «Все усилия его политики были направлены к осуществлению польско-патриотической мечты, и ей подчинены все прочие политические соображения». При Адаме Чарторыйском в наше дипломатическое ведомство начался прилив иностранцев всех национальностей. Чем менее политика петербургского двора становилась русскою, тем более нуждалась она в преданных орудиях, а такими орудиями могли служить ей только чужеземцы и всякого рода эмигранты. «С каждым днем встречаем мы все новые и новые иностранные имена в нашей дипломатии: француз Убри, эльзасец Анштет, венецианец Мочениго, корсиканец Поццо-ди-Ворго, корфиот Каподистрия, все они были приняты в это печальное время на русскую дипломатическую службу несмотря на то, что ни один из них не имел ни малейшего понятия о России, не знал даже русского языка». Русский язык... да он был им и не нужен, так как, по выражению Поццо-ди-Ворго, их пригласили не для специально русских, а для так называемых «общих дел».

Действительно, во время управления Чарторыйским иностранною коллегией народный язык был окончательно изгнан из дипломатической переписки русского двора и заменен французским. Теперь в нашем дипломатическом обиходе эти формы заменила условная и напыщенная французская фраза, потому только, что русский министр иностранных дел не понимал по-русски. Принятая Чарторыйским мера была для внешней политики нашей более чувствительным ударом, чем одновременная потеря Аустерлицкого сражения. Она обезличила русскую дипломатию, оторвала ее от родной почвы.

Во всех делах наблюдается полное умолчание о существенных интересах России и о каком-либо вознаграждении её за жертвы, принесенные «общему делу». Начавшийся при Чарторыйском прилив иностранцев в русскую дипломатию продолжался и при Вудберге, с тою лишь разницей, что теперь немцы снова стали получать в ней перевес над другими чужеземцами, в особенности уроженцы Прибалтийских губерний.

В числе людей, близких к Александру и пользовавшихся его доверием, находились и такие, которые выговаривали ему за выказываемое иностранцам предпочтение над природными русскими. Новосильцев утверждает, что он всячески старается внушить Государю «необходимость иметь министерство русское, вдохновляемое лишь истинными пользами отечества и независимое от иностранных дворов». Тоже повторил П. В. Чичагов. Государь оправдывался, говоря: «Могу ли я помочь тому, что образование у нас так отстало, и до тех пор, покуда не сознают нужды, чтобы родители поболее о нем позаботились, если бы я не прибегал к содействию известных иностранцев, дарования которых испытаны, число способных людей, и без того малое, еще уменьшилось бы значительно. Что сделал бы Петр Первый, если бы не пользовался службою иностранцев? Чувствую, в то же время, что в этом есть зло; но это зло меньшее из двух, ибо можем ли мы отсрочивать события до тех времен, в которые наши земляки будут находиться на высоте всех тех должностей, кои они должны занимать? Все это я сказал вам для того только, чтобы доказать вам, что в данную минуту нельзя взять за правило не употреблять на службу иностранцев». Вот, следовательно, когда у нас вводилось положение, формулированное Грибоедовым «нам без немцев нет спасенья». По Государь, очевидно, забыл, что в царствование великой бабки его и дипломаты, и военные, «набираясь преимущественно из русских людей, удивляли мир своим искусством и способностями, подняли честь и могущество России на недосягаемую высоту».

Государь должен был видеть, что его политика отстаивания «общих интересов» Европы — бесплодна и она вела только к истощению сил России, для неблагодарных и завистливых союзников. Государю надлежало также помнить умное слово Наполеона, сказавшего, «что у России, как и у Франции, должна быть своя национальная политика»[21].

Когда по прошествии некоторого времени, Государь призвал графа Н. П. Румянцева, — дипломата Екатерининских времен, — он вновь доказал возможность обходиться без наемника и эмигранта. «О заслугах его отечеству красноречиво свидетельствует приобретение Финляндии и Бессарабии, этих двух необходимых оплотов нашего могущества на Севере и Юге».

В то время, когда русский дипломатический корпус стал пополняться иностранцами и инородцами, в него попали также братья Алопеусы.

Как в истории войны 1808 — 1809 гг., так и при заключительном её акте не малое значение имел граф Давид Алопеус. В общем составе деятелей александровского периода он является весьма типичной фигурой. За время «русского периода» в Выборге (с 1721 по 1809 гг.) наблюдается смешение финской, немецкой, шведской и русской народностей. Создается тип «патриотов без отечества», так как образованная часть населения этой губернии сохранила тяготение к Финляндии и нерасположение к России. Давид Алопеус — сын пастора Выборгской губернии. Первое свое образование он получил в Выборге, где школы в то время в педагогическом отношении стояли на высоком уровне. Семейство домпробства Алопеуса находилось в дружественных отношениях с двором Выборгского наместника — герцога Вюртембергского, и особенно с герцогиней Августой Каролиной, урожденной принцессой Брауншвейгской. Благодаря расположению семейства герцога, молодой Д. Алопеус сделался учеником военной академии в Вюртемберге. Бывший наместник Выборга сделался потом королем Вюртембергским, сохраняя благосклонное отношение к Алопеусу.

В начале екатерининского царствования тогдашний первоприсутствующий в коллегии иностранных дел граф Н. И. Панин вверил управление своей канцелярии финляндцу Максиму Алопеусу (брат Давида Алопеуса), который и стал покровительствовать своим единоверцам, как пришлым из Германии, так и уроженцам Прибалтийского края. В малолетстве Густава IV Адольфа Д. Алопеус попал в Стокгольм, в качестве секретаря посольства при русском министре Будберге, и, проявив большую способность, сделался потом сам министром. Его живой и подвижный темперамент доставил ему в Швеции прозвище «Галоппеус» (мчавшийся галопом или сумасшедший); судя по различным мемуарам того времени, он не был persona grata при шведском дворе. Много шума произвело арестование его, по приказанию неуравновешенного в своих действиях короля. Фактически Алопеус не был предупрежден о начале русских военных действий в Финляндии, и шведское правительство в захваченном его архиве не нашло доказательств его хитрости или интриги. Потом он был вывезен из страны одним шведским офицером, не потерпев при этом дальнейшего насилия.

Шельдебранд говорит, что по духу Алопеус был русский: хитрый, предприимчивый, по-своему вежлив, искусный дипломат. Когда Алопеусу пришлось принять участие в Фридрихсгамских переговорах, то он — при отделении Финляндии от Швеции — стал настаивать на том, чтобы границей служила область расовая и языка р. Кеми, а не случайная географическая линия у Торнео или Каликса. Желание Алопеуса сводилось к округлению территории с финским населением. По мнению аккредитованного несколько лет тому назад в Стокгольме русского министра Е. Ф. Бютцова, Алопеус преследовал не цели России или Швеции, или точнее сказать не цели по-шведски говорящих финнов, а дело Финляндии. Он хотел округлить все населенное финскими племенами пространство в одно целое. Трудно в настоящее время судить о причинах, побудивших Алопеуса действовать в этом вопросе в указанном направлении, но, несомненно, что он достиг существенных результатов, так как вместе с Г. М. Армфельтом явился затем передовым носителем мысли о воссоединении Выборгской губернии с остальной Финляндией.

После Д. Алопеуса остался обширный дневник. Он вел его на четырех языках, но преимущественно на немецком и французском, русский же язык встречается реже финского. Финляндец, имевший случай несколько ознакомиться с дневником Д. Алопеуса, предполагает, что он руководился известным изречением доцента Арвидсона: «мы не шведы, русскими мы не хотим стать, поэтому мы должны быть финнами». Что Алопеус остался финном — заявляет местный современный историк, — вытекает также из Высочайшего рескрипта 11 ноября 1819 года, где между прочим говорится: «Нам особенно приятно вспомнить ту вашу деятельность, который вы принесли пользу вашей родине — Финляндии».

В Петербургских кругах того времени Д. Алопеус ни особым расположением, ни доверием не пользовался. О нем говорилось, «что он сам финн»; и особенно неприятны были его интимные реляции с бывшим генералом русской армии, герцогом Вюртембергским, наместником в Выборге, который хотя и являлся дядей по матери Александру I, тем не менее, был рьяным приверженцем Наполеона и впоследствии принимал участие в боях против России. Оскорбленный недоверием с обоюдных сторон, Алопеус вскоре отказался от русско-финских дел и искал себе за грающей нового поля деятельности.

Его дипломатический соперник по переговорам в Фридрихсгаме — Шёльдебранд — дает о нем не совсем лестную характеристику в своем дневнике. Шёльдебранд пишет: «Д. Алопеус, вооружившись безуспешною хитростью, с одной стороны, казалось, стал действовать с нами откровенно и втихомолку становился даже несколько на нашу сторону, а с другой стороны, в присутствии Румянцева, говорил нам неприятности» (15 окт. н. ст. 1809 г.). Не лучше вел себя его брат. В одном из наказов нашим дипломатическим представителям, по вступлении в должность канцлера, граф А. Р. Воронцов, в следующих выражениях определил свою политическую точку зрения: «Я никогда не был ни французом, ни англичанином, ни пруссаком, ни австрийцем, но всегда и во все времена — добрым русским. Главная цель моя — благо России, её процветание и счастье». Достойно замечания, что депеша эта была обращена к посланнику нашему в Берлине, Максиму Алопеусу, не без основания слывшему ревностным приверженцем и покорным слугою прусского двора. Хорошо постигший его граф Ф. Р. Ростопчин писал около того же времени: «Уж лучше — было бы просто выплачивать его жалованье непосредственно графу Гауквицу», первому министру короля Фридриха Вильгельма III. Следовательно, Максим Алопеус принадлежал кь тем дипломатам, которые «созидали свою карьеру, торгуя интересами России».

Ни в одном государстве не было столько иноземцев в дипломатическом ведомстве, как в России, почему А. М. Михайловский-Данилевский начинает свой дневник за вторую половину 1815 года так: «Россия являет единственный пример в мире, что дипломатический корпус её состоит большею частью из иностранцев. Не всем им известен наш язык и не многие из них бывали в России далее Петербурга». Это все наследие Чарторыйского, М. Алопеуса, Будберга и др.

Конечно, в переполнении нашего дипломатического корпуса иностранцами огромное значение имело пристрастие Александра I к иноземцам вообще. «Нрав Александра I был не русский», — писал Адам Чарторыйский.

Известны затем увлечения Императора Александра I Марией Антоновной Нарышкиной, урожденной Четвертинской. Император умел втягивать женщин в свои интересы. Через женщин он знал многое, чего не говорил ему даже родной брат. Но, надо допустить, что и через женщин устроено было не одно дело государственной важности. «О Марии Антоновне, правда, сложилось мнение, которое высказывал Александр Павлович, что она добровольно не вмешивалась ни во внешние, ни во внутренние дела страны, хотя в одно время на нее возлагалось много надежд, как её соотечественниками, мечтавшими о возрождении Польши, так и сильной придворной партией, стремившейся отклонить Государя от союза с Наполеоном». Рассказывали, что Император взял с нее обещание не вмешиваться в дела, грозя иначе разрывом. «Случалось, что она нарушала это условие». В доказательство приводились примеры. Но и помимо примеров, зная характер М. А. Нарышкиной и среду, окружавшую ее, трудно допустить, чтобы она не имела известного влияния на ход некоторых польских дел. «Поляки интриганы», — говорил сам Государь. Нарышкина была полька.

Из женщин, которые могли влиять на дела Финляндии, известна пока одна — жена Д. Алопеуса (урожденная Жанетта ф.-Вьюкстерн). Она славилась своей красотой, о которой в свое время много говорили. «Все эти дни, — пишет современник, — я несколько раз видел госпожу Алопеус. Я не могу достаточно оценить всей очаровательности её наружности, а тем более её характера». Она вышла впоследствии за ген.-лейт. князя Павла Лопухина. У неё была дочь Alexandrine (t 1848 г.), которая перешла в католицизм. Во время одной размолвки Императора с Марией Антоновной Нарышкиной, последняя по обыкновению собралась путешествовать. В обществе пошли толки о её заместительнице. По этому поводу Коленкур донес: «Говорят, что все уже устроено для отъезда г-жи Нарышкиной, которая едет на воды. Её опалу приписывают французскому посланнику, устроившему Императора с г-жой Алопеус, в обществе которой он обыкновенно бывает».

XI. 1812 год. Союз с Швецией. Бернадот.

Императору Александру нашептывали, что Сперанский хитро подкапывался под его самодержавие. В это же время Государь начал говорить, что он обязан сохранить самодержавие и передать его своим наследникам, что учреждение министерств есть ошибка; он высказывал даже сожаление, что согласился на учреждение Государственного Совета. Насколько в данном случае повлияла записка Карамзина и в какой мере подобные заявления вызывались окружавшими обстоятельствами, трудно определить. Одно несомненно, что Сперанский в своих преобразовательных проектах являлся лишь исполнителем Верховной воли.

К 17 марта 1812 года Император Александр, неожиданно призвав к себе рано утром де-Санглена, сказал ему: «Конечно, как мне ни больно, но надобно расстаться с Сперанским. Его необходимо отлучить из Петербурга». И Сперанского удалили. Все были озадачены его участью, и до сих пор истинная причина немилости к нему Монарха остается недостаточно выясненной. О ней строят разные догадки и делаются различные предположения.

Сперанский, поясняет Н. Шильдер, был не воздержан в своих отзывах об Императоре Александре не только в разговорах, но даже и в переписке. В часы, свободные от работы, Сперанский любил поговорить о делах государственных, любил выставлять напоказ свои большие познания, свои предположения и нередко не щадил Государя, как раз в то самое время, когда тот удостаивал его полной своей доверенности и даже приязни. Сперанский имел неосторожность унижать характер, ум и заслуги Александра, он выставлял его человеком ограниченным, равнодушным к пользе отечества, беззаботным, красовавшимся своей фигурой, свиставшим у окна, когда ему докладывали дела. Подобный отзыв был высказан ранее графом Паниным. Он писал гр. C. Р. Воронцову в том смысле, что не ожидает от молодого Императора «ничего хорошего», что он «легкомыслен, любит танцы и более заботится о том, чтобы нравиться женщинам, чем вникать в государственные дела». Этот отзыв явился одной из причин удаления навсегда умнейшего Панина. Несдержанность Сперанского доходила до того, что он позволил себе резкие отзывы об Александре в официальном разговоре с самим министром полиции, генерал-адъютантом Балашовым. «Вы знаете подозрительный характер Государя. Все, что он делает, он делает наполовину. Он слишком слаб, чтобы управлять, и слишком силен, чтобы быть управляемым» Все эти слова и замечания передавались Государю с надлежащими комментариями, возбуждая вражду и обиду в сердце последнего». Несколько мнительный и недоверчивый по природе и в высшей степени самолюбивый и злопамятный Александр чувствовал себя нравственно и лично оскорбленным этим тайным неуважением к нему Сперанского. Доходили до Государя, например, и такие разговоры Сперанского: «Пора нам сделаться русскими», — сказал он однажды. Его собеседник отвечал ему: «Что же, не тебя ли уже в цари русские?» Сперанский же как будто в шутку возразил: «А хотя бы и меня, не меня одного — и вас, мало ли людей русских кроме немцев». Этим он намекал, как говорится в доносе, на республиканское правление. Было также перехвачено письмо, в котором Сперанский, уведомляя своего приятеля об отъезде Государя с целью осмотра вновь возводимых укреплений на западной границе, употребил выражение: наш Вобан, наш Воблан (notre veau blanc — наш белый телятя).

Но указанные обстоятельства — личного характера, а потому другие исследователи присоединяют к ним догадки о причинах политических. Приближались грозные события 1812 года, и Государь решился принести силе обстоятельств великую жертву. Политические соображения побудили его создать такое положение дел, которое, возбудив патриотизм, соединило бы вокруг него все сословия. Для достижения этой цели нельзя было придумать ничего лучшего, как обвинение в измене против государя и отечества, приписав все эти козни М. Сперанскому. Государь хорошо знал неосновательность этого обвинения, но все-таки пожертвовал Сперанским. В лице его он хотел покарать иллюзии своей молодости. Когда 17 марта 1812 года Сперанского арестовали и сослали на жительство в Нижний-Новгород, то эта новость была принята в обществе как первая победа над французами. Сперанского открыто стали называть вольнодумцем, революционером, мартинистом, иллюминатом. Его обвиняли в том, что он попирал ногами прошедшее.

Так смотрело тогда общество на дело, не зная того, что говорилось во дворце. В минуту доверчивой беседы, Государь сказал Новосильцеву: «Вы думаете, что он (Сперанский) изменник? — нисколько он, в сущности, виновен только относительно меня одного, — виновен тем, что отплатил за мое доверие и мою дружбу самой черной, самой гнусной неблагодарностью». «Вина Сперанского относилась лично ко мне», — сказал Император в разговоре с графом Закревским.

Когда решено было пожертвовать Сперанским, то действующими лицами замышляемой интриги были избраны генерал-адъютант Балашов, генерал барон Армфельт и французский эмигрант Вернег. У Армфельта имелись свои специальные причины нерасположения к Сперанскому. Из переписки Армфельта выясняется, что он с самого начала был недоволен образом действий Сперанского по отправлению финляндских дел. Не раз характеризовал он его, как «странного господина, который иногда хочет возвысить нас (финнов), иногда, наоборот, хочет дать нам знать о нашей зависимости». С другой стороны, он всегда смотрел на интересы Финляндии, как на мелкое, побочное второстепенное дело». Сперанский — «душевный человек», как выражался также Армфельт, «но он настолько завален делами, что не имеет времени заняться нами». Армфельт, кажется, сомневался, насколько доброжелательство Сперанского по отношению к Финляндии в действительности было искренно. «Основы соединения со старой Финляндией вполне приняты, согласно моим желаниям, — писал он в ноябре 1811 г. Шернвалю, — но так как указы будут составляться Сперанским, то я не знаю, когда делу будет дан ход; это столь важное дело, вероятно, встретит затруднения». Но кроме этих причин неудовольства, у Армфельта были и другие побуждения, явившиеся более сильными двигателями «весьма умного, весьма хитрого и весьма смелого человека», как характеризует его декабрист кн. С. Г. Волконский. Армфельт, «изменив отечеству, искал случая стать в первые ряды в том крае, куда он перешел». Он успел очень скоро войти в доверие Государя, которым и «был употребляем по финским делам». Но они были для него ограниченным поприщем. В тоже время Армфельт видел, что «пока не удалят Сперанского, ему по его желанию не будет хода». Армфельт сблизился поэтому с врагами Сперанского и сделался главным деятелем его падения. Ник. И. Тургенев также называет ген. Армфельта главным двигателем интриги против Сперанского. По приказанию Армфельта была написана заметка против Сперанского, в которой старались доказать, что все его мероприятия имели конечной целью вызвать в России общее недовольство правительством, а затем революцию. — Армфельт работал против Сперанского в союзе с Росенкампфом, с которым состоял в постоянном соприкосновении, как с членом финляндской комиссии. У Росенкампфа была своя личная причина вражды к Сперанскому. По преобразовании комиссии законов, Росенкампф лишился влиятельного положения, которое он занимал в ней с 1804 года, в качестве её председателя; с этого времени он поклялся, — как рассказывают, — в лютой ненависти к Сперанскому. Им и был составлен против государственного секретаря формальный обвинительный акт, который, судя по черновой, имеющейся в бумагах Армфельта, был представлен на его рассмотрение и им исправлен. Армфельт рассказывает в письме к дочери 12 июня 1812 года о своем участии в деле Сперанского: «Здесь наделало много шума низложение Сперанского. Большое несчастье могло произойти из этого дела, если бы не удалось обсечь его разветвления. Прямота, с которою я действовал, мужество, с которым я сорвал маску с этого человека, пользовавшегося величайшим доверием и беспримерною милостью, и те средства, наконец, которые ему давали полную возможность оправдаться, — все это вызвало в русских изумление, и мне приписали большую честь, чем я заслужил, ибо я только исполнил свой долг». Бернгарди, напротив, усмотрел, что действия Армфельта продиктованы были низкими мотивами. Финляндский писатель Г. Фростерус находит, что участие Армфельта в интриге против Сперанского весьма темное пятно в биографии друга Густава III. И действительно, сын Финляндии поднял руку на просвещенного благодетеля Финляндии!.. Здесь есть над чем поразмыслить: или Сперанский действительно против воли и лукаво поддерживал финляндцев, или Армфельт лишен был совести и чести[22].

После Тильзита между монархами Франции и России началась эпоха любезных излияний, упорно продолжавшихся при всех случаях до самого разрыва. Политическая программа Императора Александра I была намечена весьма скоро, и он исполнял ее с удивительною последовательностью.

«Вернувшись из Тильзита в Петербург, русский Император дал новый курс политике, не побоявшись идти против общественного мнения России и порвав связи с сотрудниками первых годов царствования». Нужна была воля, хладнокровная выдержка, известная смелость в действиях — все эти качества в данном случае оказались на лицо у Александра.

Глазами и ушами Наполеона при Петербургском дворе был Коленкур. Кроме официальной миссии на него возложено было следить за каждым шагом Александра. В свою очередь Монарх России сумел использовать такие таланты, как Талейран и Меттерних; ему не чужды Фули и Поццо-ди-Борго для подпольной работы; он находит ловких исполнителей своих планов в лице Чернышевых, Нессельроде, Балашовых. «Умелое обращение с людьми — качество редкое для правителя, и в этой сфере Александр стоял выше Наполеона».

Александру I удалось так ловко повести свои дипломатические переговоры, что он наконец приурочил к своим видам Коленкура, — посла чужой державы — явление, конечно, беспримерное.

В настоящее время установлено, что в распоряжении Императора Александра находились кроме сведений, собранных обычным путем через официального представителя во Франции, еще иные. Этим другим источником являлся советник русского посольства Нессельроде, который вел оживленную переписку с государственным секретарем Сперанским. Эта корреспонденция обнимает период от 13 — 25 марта 1810 года до 10 — 22 сентября 1811 года, и велась с приложением особого ключа для собственных имен, а иногда и целых выражений. Письма от Нессельроде передавались Сперанским лично Государю «без ведома министра иностранных дел графа Румянцева и посла князя Куракина, которые так и умерли, не подозревая, что помимо их доставлялись особые донесения». Судя по известному пермскому письму Сперанского, мысль этого сношения принадлежала ему, Сперанскому.

«Главной темой этой переписки служили, — как повествует граф Нессельроде, — мои беседы с Талейраном и некоторыми другими лицами, ставшими в оппозицию к увеличивающемуся властолюбию Наполеона. К этой оппозиции присоединился и Коленкур. В секретных разговорах с Императором Александром он обратил внимание Государя на опасность честолюбивых замыслов своего повелителя. Весной 1811 г. Наполеон, недовольный донесения Коленкура, отозвал его, заменив генералом Лористоном. Император Александр, не желая потерять такой ценный источник сведений, предложил ему, по возвращении в Париж, через мое (Нессельроде) посредство передачу этих сведений». «Все эти люди», добавляет Нессельроде, «не думали изменять своему государю, но хотели только предохранить пыл его страстей от продолжения постоянных войн, обезлюдивших и обеднивших Францию, что могло довести до ужасных катастроф». Что Талейран изменял Наполеону еще в Эрфурте, было известно, но что другие личности, и даже Коленкур, имели такие же поползновения — это новость.

Союз, заключенный в Тильзите, был нарушен Наполеоном в вопросе о дунайских княжествах. В декабре 1810 г. ганзейские города, поддерживавшие оживленные торговые сношения с Россией, были присоединены к Франции, так же, как и герцогство Ольденбургское, всегда считавшееся уделом Российского Императорского Дома. В свою очередь Россия, несколько оправясь от прежних поражений, не пожелала нести ярмо наложенных на нее стеснений и потому в 1811 г. было издано постановление, дозволяющее ввоз в Россию колониальных товаров под нейтральным флагом, что подрывало доходы французских фабрик. Ясно было, что союз долго не продержится.

19 — 31 марта 1811 г. князь Куракин из Парижа решился вновь лично написать Государю, излагая свои убеждения о необходимости заключить союзы с Швецией и Англией, для готовящейся ужасной борьбы.

В действительности сближение с Швецией началось уже ранее и дело быстро подвигалось к прочному союзу, а с Англией установились такие отношения, что вскоре «Отечественная» война против Франции повелась на английские субсидии, как заявил князь Волконский в одном разговоре.

В предвидении разрыва, возникал вопрос об обеспечении границ ближайших к столице, иначе говоря — об отношениях к нам Швеции и о положении Финляндии. К счастью, на севере обстоятельства складывались благоприятно для России.

Вполне надежное сближение с Швецией предусмотрительно состоялось уже в исходе 1810 г., вскоре после избрания маршала Бернадота наследным принцем королевства. обеспечив Петербург от внезапного нападения Швеции присоединением Финляндии, Император Александр I постоянно изъявлял желание сохранить с северной соседкой мирные отношения. Но мало надеясь на её взаимность, привязывал Финляндию к России и к своей особе дарованием новой окраине многочисленных преимуществ и льгот. Неудачная внешняя политика и внутренние беспорядки настолько ослабили Швецию, что граф Н. Румянцев говорил о ней так же, как о Турции, называя ее больною, которой не надо мешать умереть.

Избрание риксдагом в г. Эребро наследником престола наполеоновского маршала Бернадота, князя Понте-Корво, явилось для всех государств неожиданностью. Кроме того, к разочарованию многих, французский маршал скоро преобразился в шведа-патриота. Наполеон не любил Бернадота и это резко сказалось в последующих его отношениях к Швеции. Французские корсары ловили шведские торговые суда и бесцеремонно забирали их даже в шведских водах. Письма Бернадота к Наполеону оставлялись без ответа, а посланник Франции обходился с ним надменно и дерзко. Требования Наполеона к Швеции усиливались и ему представлялось, что Бернадот обязан исполнять их, как приказания.

Подобные обстоятельства побудили Карла Юхана (Бернадота) работать над тем, чтобы освободить свое новое отечество от союза с французским императором. Против же силы и беспощадности Наполеона он не находил другого выхода, как искать опоры в России. При этом все помышления о возврате Финляндии были оставлены, так как за эту уступчивость рассчитывал при помощи России вознаградить себя приобретением Норвегии. Надежда на вознаграждение себя Норвегией, вместо утерянной Финляндии, несомненно руководила Швецией в этот период. Но кроме того Бернадот тогда же находил, что дружба императора Наполеона с Россией основана на выгодах, происходящих от союза обоих сих дворов, что Финляндия вследствие того никак не может быть отделена от России, но должна всегда принадлежать ей, и что потому все архивы, неотменно и без всякого затруднения и остановки, имеют быть выданы. Существовало и другое обстоятельство, побуждавшее Бернадота искать сближения с Россией. Швеция находилась в том опасном и несчастном положении, что продолжение войны «совершенно уничтожило бы ее, и что для спасения её необходимо заключить мир с Россией даже на тяжких условиях, если нельзя будет добиться более легких». Эти выражения, в которых высказался шведский государственный совет, также свидетельствуют, что положение было беспомощное.

В то же время Император Александр проявлял особую предупредительность по отношению к Швеции. В начале декабря 1810 г. в Стокгольм прибыл флигель-адъютант А. И. Чернышев. Он неоднократно был принят наследником престола самым дружественным образом и вел с ним продолжительные беседы, во время которых Бернадот весьма определенно уверял, что будет «хорошим соседом», так как по его мнению, «благоденствие народа не зависит от обширности его владений». Бернадот искренно желал снискать расположение русского Императора и признался, что все внимание шведской политики обращено на Россию, со стороны которой единственно могла грозить опасность Скандинавии. В свою очередь наследнику-принцу было сказано, что Россия почитает все свои счеты со Швецией оконченными и желает находиться с нею в дружественных отношениях; что же касается лично до него, наследного принца, то Император ценит его дарования, дорожит его расположением и в этом отношении обещает свою взаимность. Россия, как союзница Франции, обязана была содействовать ей в том, чтобы ввести Швецию в континентальную систему. Но собственно Швеции Россия не угрожает и желает находиться с нею в добрых, мирных и дружеских отношениях. «После заключения Фридрихсгамского мира, все изменилось: между двумя державами окончилась продолжительная вражда, которая часто поднимала одну из них против другой. В настоящее время выгоды обеих держав вынуждают их поддерживать взаимную дружбу, и особенно Россия должна желать, чтобы никакие внутренние несогласия не возмущали спокойствия Швеции».

«Что касается меня, говорил Бернадот, то я даю решительное обещание, что шведское правительство готово все сделать, чтобы заслужить благорасположение России, и будет избегать всего, что могло бы навлечь самое малейшее против нея неудовольствие. Конечно, потеря Финляндии составляет еще свежую рану, но, смотря на вещи беспристрастно, я сам понимаю, что эта провинция была слишком удалена от Швеции, и она не могла долго удерживать ее за собою. Россия, если захочет, то может обратить свое оружие против востока, юга и запада и быть вполне уверенною, что Швеция не изменит своей политики и желанию оставаться с нею в мире, потому что она очень хорошо знает, что может обойтись без всяких других государств, кроме России, от которой зависит её спокойствие и мир». Затем Бернадот изъявил Чернышеву прискорбие, что не имеет чести быть лично знаком Императору и выразил мысль, что ему было бы весьма приятно, если бы Император дозволил ему приехать в Петербург нынешним летом.

После таких откровенных заявлений Чернышев позволил себе выразить главную мысль, составлявшую существенную сторону его посольства, что цель Императора Александра заключается именно в том, чтобы достигнуть мира, в котором одинаково нуждаются все европейские государства, и что поэтому он поручил ему заявить наследному принцу, в знак своего к нему уважения, намерение свое сохранить мирные отношения к Швеции при всевозможных обстоятельствах.

Выслушав это заявление, наследный принц не мог скрыть своей радости. «Никогда Его Величество, — продолжал Бернадот, — не увидит, чтобы Швеция решилась пролить кровь хотя бы одного из своих подданных или истратить один талер в таком деле, которое могло бы быть неприятно России. Пока Швеция находится в союзе с Россией, целый мир не может ей ничего сделать. Смотря беспристрастно на положение Швеции и обдумывая всевозможные предположения, я прихожу к глубокому убеждению, что ей нужен только союз с Россией и её покровительство. Что касается до Финляндии, которая действительно в глазах шведского народа составляет еще неисцелившуюся рану, то я убежден, что если бы и возможно было возвратить ее, воспользовавшись обстоятельствами, когда Россия находилась бы в войне с кем-либо из своих соседей, то обладание такою отдаленной провинцией для Швеции, у которой и так мало рук для обработки своих земель, было бы гибельно. Если бы случайно и удалось мне удержать ее за собой при жизни, то, во всяком случае, я через нее завещал бы моему сыну непременную войну, которая могла бы лишить его престола, потому что достаточно простого здравого смысла, чтобы понять, что рано или поздно сорок миллионов народа одержат верх над двумя с половиною. Между тем, теперь, когда оба государства отделяются друг от друга естественными границами, я могу спокойно предаться усовершенствованию земледелия и заняться тем, чтобы дать Швеции хорошую конституцию, что я считаю весьма важным и неотложным делом».

Отдавая отчет Императору о своем посольстве, Чернышев писал: «Он (наследный принц) говорил со мною так откровенно и с таким чувством, что я не могу не верить его словам. Ваше Величество можете быть совершенно покойны на счет Финляндии и даже располагать свободно частью войск, которые там находятся, потому, во-первых, что Швеция не имеет средств для наступательной войны, ни денег, ни строевых войск, ни продовольствия, и во-вторых, наследный принц слишком убежден что все выгоды Швеции состоят именно в том, чтобы искать покровительства и защиты Вашего Величества, — поэтому он будет действовать согласно с Вашими желаниями».

Весь образ действий маршала Бернадота с тех пор, как он вступил на шведскую почву, в отношении к России действительно мог внушать доверие к его политическим воззрениям. Бернадот не только искренне так думал, но мог и выражать свой взгляд Чернышеву, потому что общественное мнение Швеции уже совершенно отвернулось от Франции. После приезда Бернадота шведы надеялись, что Император Наполеон и деньгами, и войсками поможет им вновь отторгнуть Финляндию от России; но, вместо того, последовали беспрерывные настойчивые требования его политики, выражаемые повелительно и грубо.

Как только Государь узнал о результатах поездки флигель-адъютанта А. И. Чернышева, то сейчас же написал Бернадоту, 19 — 31 декабря 1810 г.: «Спешу выразить Вашему Королевскому Высочеству, что я тронут вашим письмом, оказанным добрым приемом моему адъютанту полковнику Чернышеву. Я желаю больше и больше укрепить существующий между Швецией и Россией союз, и чувства, которые Ваше Высочество оказываете мне, дают мне уверенность надеяться на это. Самый мой политический интерес требует сохранения и счастья Швеции; я также воспользуюсь каждым случаем, чтобы дать в том широкие доказательства Вашему Высочеству, и Вы всегда найдете во мне верного союзника».

«Только для Вашего Королевского Высочества. Исполнив свой долг перед наследным принцем, да будет мне позволено обратиться к человеку известному своими талантами, своим характером, своими нравственными правилами. Я искренно желаю Вашей дружбы, Вашего доверия. Я их добиваюсь потому, что мои чувства посвящены Вам давно, еще тогда, когда Вы были лишь простым генералом. Я готов понять выражения, которыми Вы обратились к Чернышеву и от души желаю быть Вашим другом. Воспитанный сам республиканцем (Elevé moi même par un républicain), я рано научился ценить больше человека, чем титул, поэтому я больше буду польщен связями, которые установятся между нами, как человека с человеком, чем между монархами. Чернышев был послан единственно с этой целью и с намерением успокоить Вас на счет забот что мы с радостью предоставим вам. Все, что он мне передал о Ваших чувствах, доставило мне величайшее удовольствие, потому что я в них узнал тот характер, который я всегда уважал в Вас. Рассчитывайте всегда на меня, и никогда не тревожьте себя боязнью, которую пытаются внушить Вам на счет России. В её интересах находится сохранение Швеции. Удостойте меня ответом тем же способом, чрез моих курьеров: частное письмо без формальностей, от вас, будет для меня чрезвычайно приятно».

1811 год прошел в переговорах с Францией. Россия деятельно занималась вопросом о предстоящем со стороны Франции нарушении мира.

Швеция прислала в Петербург графа Карла Левенгельма (Löwenhjelm). Очевидно, что ему надлежало определить настроение в России. При содействии и влиянии Г. М. Армфельта он выполнил свою задачу. Тот же Армфельт поддерживал в Государе мысль о необходимости предоставить Норвегию в вознаграждение Швеции за её содействие против Наполеона. Как раньше Г. М. Спренгтпортен, так теперь Г. М. Армфельт служил для шведского дипломата барометром общественного настроения Петербурга и источником нужных сведений.

Близость разрыва России с Наполеоном Левенгельм определил по отношениям Императора к Г. М. Армфельту. Левенгельм узнал, что Александр I, чтобы склонить Армфельта поступить в русскую военную службу и надеть генеральский мундир, дал ему свое «слово рыцаря», что он не войдет ни в какие переговоры с Наполеоном и что война — дело решенное. В той же телеграмме Левенгельм сообщал своему правительству, что Император, представляя генерала Армфельта Императрице, назвал его «братом по оружию» и прибавил: «мы обещали никогда не покидать друг друга, и я надеюсь быть достойным его».

Императором Александром граф Левенгельм был принят с полной благосклонностью и немедленно, по обоюдному согласию, были утверждены предварительные условия союзного договора.

С своей стороны Император Александр I, в конце февраля 1812 г., назначил в Стокгольм, в качестве чрезвычайного уполномоченного, генерала Сухтелена; он был снабжен доверенностью подписать акт теснейшего между обоими государствами союза оборонительного и наступательного. Таким образом, 24 марта — 5 апреля 1812 г. был подписан предварительный союзный трактат между обеими державами.

Наполеон собирал свои полчища. Его «великая армия» или орда народов состояла из 678.000 чел.

Хотя дело быстрыми шагами шло к открытому разрыву, но оно маскировалось с той и другой стороны любезными заверениями. «Наполеон выехал в Дрезден 28 апреля — 9 мая 1812 г., куда созвал всех немецких владетельных особ». «Moniteur» гласил: «Император выехал сегодня для инспекции Великой Армии, сосредоточенной на берегах Вислы. её Величество Императрица будет сопутствовать Его Величеству до Дрездена, где надеется провести приятно время у своих родственников». H. К. Шильдер говорит в своем труде: «В день отъезда Его Величества, граф Румянцев пригласил к себе французского посла графа Лористона и передал ему от Государя поручение сообщить Наполеону, что Его Величество в Вильне, так же как и в Петербурге, остается его другом и самым верным союзником, что он не желает войны и сделает все, чтобы избегнуть её, что отъезд его в Вильну вызван известием о приближении французских войск к Кенигсбергу и имеет целью воспрепятствовать генералам предпринять какое-либо движение, которое могло бы вызвать разрыв».

Когда французские войска совсем пододвинулись к русской границе, и ежедневно приходилось ожидать открытия военных действий со стороны Наполеона, Государь уполномочил генерала Сухтелена заключить также мирный договор с Англией. Извещая наследного принца о неминуемой близости войны, Александр сообщил ему о принятом им решении. 3-го — 15 июня из Вильны Император писал: «Этот же нарочный везет полномочия генералу Сухтелену, чтобы заключить мир с Англией. Я поставил только одно условие, чтобы со стороны Англии был подписан в то же время договор о субсидиях Швеции. Это послужит для Англии новым побуждением к их назначению».

Бернадот оставался верен данному слову и в беседе с бароном П. Сухтеленом повторял свои уверения. Его откровенность простерлась так далеко, что он не скрыл шагов, сделанных Наполеоном с целью привлечения его на свою сторону. Об этом А. Н. Попов в своей монографии рассказывает так: «В первые дни после приезда Сухтелена в Стокгольм, Бернадот неожиданно получил странную депешу из Парижа без подписи, с предложениями от лица Наполеона вступить в союз с Францией. Эта депеша была прислана с нарочным французского министерства, но от супруги наследного принца, находившейся в это время в Париже, и была написана рукою герцога Бассана». «Наследный принц 13 — 25 марта получил, — уведомлял Сухтелен наше правительство, — от императора Наполеона официальную ноту, хотя без подписи, но написанную известною рукою, следовательно, имеющую все признаки подлинности. В этой ноте, вслед за льстивым предисловием и похвалами лично наследному принцу, ему предлагается объявить нам войну в то время, как сделается известным, что император французов начал войну с нами, и напасть на Финляндию. За это Наполеон обещает Швеции не заключать мира с Россией, пока она не обяжется возвратить Швеции Финляндию. Сверх того, он обещает Швеции часть Норвегии, ежемесячно по полтора миллиона франков субсидии и вначале выдачу их за три месяца вперед, наконец, на 20 миллионов колониальных товаров в каких-либо немецких городах из портовых, причем шведы могут перевести эти товары к себе или продать на месте. Наследному принцу предоставляют всевозможные для него выгоды, если он заключит наступательный и оборонительный союз с Францией».

Наследный принц был так благосклонен, что показал мне эту бумагу, которую только что получил, но заметил при этом, что она не введет его в обман, и что он неразрывно связал свою судьбу с Вашим Величеством».

В январе месяце 1812 г. наш посланник получил депешу графа Румянцева, в которой канцлер поручал ему сообщить наследному принцу желание Императора лично познакомиться с ним и выбрать время и место для их свидания. «По приказанию Императора, я готов отправиться туда и в то время, какое угодно будет ему назначить. Я отдаю себя в полное его распоряжение, чего, конечно, не сделал бы ни для какого другого Государя».

9-го августа 1812 г. Государь выехал из С.-Петербурга, а 12-го, в 6 часов вечера, прибыл в Або. Свита, сопровождавшая Государя в этом путешествии, была весьма немногочисленна. Императору сопутствовали: граф Румянцев, граф Аракчеев, генерал-адъютант Кутузов и флигель-адъютант Чернышев.

Три дня ожидал Государь прибытия наследного принца, присутствовал за это время на разводе, посетил правительственный совет и походный лазарет, осматривал город и его окрестности, совершая поездки на дрожках или прогуливаясь вечером один, без всякой свиты, пешком по берегу моря. 15 — 27 августа шведский наследный принц прибыл в Або.

Как только наследный принц вошел к себе, Император Александр тотчас поспешил к нему. Они сердечно трижды поцеловались. Затем они заперлись в кабинете, куда, — говорит Винтер в своем дневнике, — и Г. М. Армфельт, который теперь прибыл в город, и барон И. Ф. Аминов имели доступ. Совещание продолжалось до 8 час. вечера.

Уже после первой конференции Государя с кронпринцем, Император Александр, как говорят, имел совершенно спокойный вид, даже был весел. Он подошел к Штейнгелю, похлопал его по плечу и в нескольких словах выразил свое удовольствие исходом переговоров.

Политические переговоры усердно продолжались в течении последующих дней. Кронпринц мало показывался в городе. Он был очень польщен ласковым обращением Александра I, личность которого очаровала его, и особенно привлекал его тот интерес, который Александр выказывал относительно утверждения династии Бернадота на шведском престоле, что было самым главным для Карла Иоганна. К вопросу о возвращении Финляндии он отнесся спокойно. Переговоры велись настолько успешно, что Императору удалось даже отклонить переданные чрез флигель-адъютанта Чернышева домогательства принца, взамен обещанного содействия, добиться обратной уступки Швеции Аландских островов. «С удовольствием исполнил бы просьбу вашу, — сказал Александр, — если бы не был совершенно уверен в том, что такая уступка повредит мне во мнении народа. Для меня лучше отдать вам Ригу с островами Эзель и Дого, но только в залог, до совершенного исполнения заключенных между нами условий». Бернадот от залога отказался, считая слово Императора важнее всякого залога, и удовлетворился уступкой Норвегии. Швеция обещалась признать расширение России до Вислы справедливым.

Пользуясь честолюбивыми стремлениями маршала Бернадота, Александр вселил в него уверенность в предстоящей возможности заменить им Наполеона на французском троне.

Рассказывают еще, что свидание в Або сопровождалось двумя следующими эпизодами. Известный Адлеркрейц якобы бы на коленях просил Бернадота, чтобы он от Императора Александра потребовал возвращения Финляндии, как условие участия Швеции в союзе против Наполеона, взамен Норвегии, рокового подарка Немезиды.

С другой стороны, пребыванием кронпринца на финляндской земле Армфельт желал воспользоваться, между прочим, для того, чтобы доказать свою преданность прежнему отечеству — Швеции. «Узнав о тайном намерении Императора во что бы то ни стало заручиться помощью Швеции, — читаем в книге Тегнёра, — Армфельт пожелал в Або открыть глаза кронпринцу на возможность получить обратно Финляндию. По своем приезде в Або, Армфельт (как рассказывал швед Крузенстольпе), узнав о том, что Император уже совещается с. глазу на глаз с кронпринцем, дал волю своему удивлению и своей досаде, что посещение Александра последовало раньше его (Армфельта) представления Карлу Юхану. «Итак, к несчастью Швеции, я явился поздно, — воскликнул Армфельт, ломая себе руки. — Если б я получил доступ к кронпринцу лишь на десять минут ранее Императора, все было бы исправлено». Объяснение этого загадочного восклицания кроется в вышеизложенном: Армфельт желал добиться воссоединения Финляндии со Швецией, побудив кронпринца определенно настаивать на этом. Биограф Армфельта, Тегнер, оправдывает его, указывая, что эпизод этот основан на слухе, а не на документе, и что Армфельт вообще не был сторонником плана воссоединения Финляндии, что возвращение этого края Швеции имело бы первым своим последствием полное уничтожение всех последних трудов Армфельта на пользу Финляндии, чего он естественно не мог желать; и что, наконец, роль, приписанная Армфельту шведом Крузенстольпе, стоит в противоречии с тем, что было высказано прежде Армфельтом по тому же вопросу. Тегнер не допускает, чтобы Армфельт мог в данном случае изменить благодетелю Финляндии, и говорит, что единственным желанием Армфельта было добиться того, чтобы Швеция также обнажила свой меч против Наполеона. Мы допускаем возможность со стороны Г. М. Армфельта всякого шага, идущего на пользу Швеции. Кто мог полагать раньше, чтобы Спренгтпортен, после всего им сделанного, будет проситься обратно в Швецию? И тем не менее, он просился. Армфельт и Спренгтпортен — однородные типы, люди одной и той же нравственности. Надпись под мраморным бюстом Густава III, поставленным в имении Армфельта (Оминне), гласила: «Еще льется слеза, которая священным почитала уважение, вместе с вечной любовью к твоей памяти»[23].

Генерал Богданович воспроизводит в своей книге беседу Государя с Бернадотом по случаю Высочайшего смотра находившихся тогда в Або 6, 21 и 25 дивизий. «Ваши войска превосходны, они принадлежат к отборным войскам русской армии, — сказал Государю принц. — Они могут быть весьма полезны для Витгенштейна, который, обороняясь, как лев, против Удино и Макдональда, ослабляется ежедневно. Пошлите ему в помощь эти тридцать пять тысяч человек». «Ваш поступок прекрасен, — отвечал Государь, — но могу ли принять такое предложение? Если я это сделаю, то каким образом вы получите Норвегию?» «Если успех будет на Вашей стороне, — сказал принц, — я получу ее. Если же вы будете побеждены, Европа подвергнется порабощению; все государи покорятся произволу Наполеона, и тогда лучше быть простым пахарем, нежели царить на таких условиях».

Следствием этой беседы была отправка всех трех дивизий, под начальством Штейнгеля, сперва на кораблях в Ревель, а затем сухим путем в Ригу, откуда войска направились вверх по Западной Двине и соединились с армией Витгенштейна.

18 — 30 августа в Або был заключен союзный договор, расширявший условия союза, заключенного 24 марта — 5 апреля и обеспечивавший России содействие Швеции.

Союзный акт — или «альянсовый трактат» — получил в насмешку еще название Бернадотовского семейного договора. Условия его заключались в том, что обе державы обеспечивали взаимно целость своих владений. Такое условие имело важное значение для России, только что присоединившей к Империи шведскую Финляндию и Аландские острова, потому что окончательно отклоняло всякую мысль со стороны Швеции о их возвращении. Но взамен этого условия, важного для России, она допустила другое, выгодное для Швеции: русский Император обещался оказать содействие в присоединении от Дании Норвегии к Швеции. В секретном семейном договоре обещалось покровительство роду Карла Юхана.

Утром 19-го августа между 4 — 5 час., при пушечном салюте русской артиллерии, кронпринц отплыл обратно в Стокгольм. 22 августа Государь возвратился в Петербург.

Жребий Швеции был брошен, и она отдавалась в руки России. От лица Швеции уверения давал кронпринц Бернадот — джентльмен в высшем смысле слова и раб своего обещания. Примкнув к России, он стал давать ей разумные советы о способах ведения войны. Он говорил: «Наиболее необходимо действовать на умы, и наименее драться. В случае неудачи, нужно постоянство. Если бы пришлось отступить за Двину и даже до Невы, нужно только постоянно преследовать свою цель, и она будет достигнута: Наполеон также кончит борьбу с Александром, как Карл XII с Петром I. Предположим, продолжал Бернадот, предположим самое величайшее несчастье, какое только может быть: Петербург в опасности. Что мне помешало бы лететь к нему на помощь, посадить все войска на суда и сделать высадку в тылу французов или идти в Финляндию?» Бернадот постоянно уверял нашего посланника, что ему известно из самых верных источников, что Наполеон находится уже в крайне затруднительном положении; все средства его истощены; он не может вести войну в продолжении двух лет; у него не будет ни денег, ни людей, ни лошадей.

«Прошу его Величество не давать большего генерального сражения, но маневрировать, отступать, затягивать войну надолго; таков должен быть способ действий против французов. Если война продолжится два года, то я обещаю, что они будут побеждены. Лучше постоянно отступайте, но не решайтесь на сражение, и если французы подойдут даже к воротам Петербурга, то и тогда я с большою уверенностью скажу, что они пропали, нежели даже в том случае, если бы ваши войска достигли берегов Рейна».

Таким образом, план действий, который советовал принять Бернадот, совпадал в общих чертах с тем, на котором останавливалось и наше правительство.

Бернадот особенно советовал нам действовать казаками. Это войско составляет большое преимущество вашей армии перед французской, у которой нет ничего подобного. Французский солдат дерется хорошо, но, если он узнает, что у него отнимают солому или лекарство, он падает духом; не берите пленных, кроме офицеров. Но мы должны действовать политикой еще более, нежели войсками, и когда войска сделают один шаг, политика должна сделать три. Бернадот понимал, что от сохранения России зависит будущая участь Европы.

Однородные мысли были высказаны в то время разными лицами и в числе их также Г. М. Армфельтом. В пространном «Политическом и военном меморандуме о текущих обстоятельствах», с эпиграфом из «Гамлета»: — «То be or not to be, that is the question» — Армфельт сообщал Императору сущность своих взглядов на новую политику России, и здесь в общих чертах излагаются те мировые события, которые последовали в 1812 и 1813 гг. Благополучие Империи нельзя ставить на карту одного сражения, подобно Австрии 1809 г.; нужно вести войну, рассчитанную на маневры, на перехватывание транспортов и на то, чтобы постоянно беспокоить неприятеля. Нужно бы принудить врага бесполезно потерять 4 — 5 летних месяцев; зима своим холодом, темнотой и скудостью жизненных средств довершит остальное. Поход следовало бы начать наступательным движением на Вислу и Одер, а также занятием герцогства Варшавского и Силезии; нужно было бы постараться извлечь выгоду из настроения поляков и пруссаков. Если бы оказалось необходимым отступать от западной границы Империи, то надлежало бы разорить страну, дабы неприятелю нечем было продовольствоваться; следовало бы образовать резерв армии, раздробить силы неприятеля и избегать борьбы, пока победа не будет обеспечена колоссальным превосходством обороняющей стороны.

Политические предположения для успеха войны вышеуказанного рода, по взгляду Армфельта, были следующие. С Турцией и Англией следовало бы заключить мир, и, таким образом, создать условия упразднения континентальной системы и спасения торговли России. Испании надлежало бы оказать всевозможное пособие. «Швецию следовало бы всеми мерами склонить, в ее собственных интересах, вступить в союз с Россией и Англией, а чтобы достичь этого, необходимо дать обещание покорить и занять Норвегию». «В руках русского Императора, в настоящее время, — говорит Армфельт, — находится судьба цивилизованного мира. Недостаточно соорудить преграду против ужасной власти, необходимо уничтожить эту власть; мало того, — орудие всеобщего разорения должно быть сокрушено. Цель войны — освобождение Европы».

Бесспорно, что этот документ представляет большой интерес. Неизвестно только, какую часть этой новой военно-политической системы Армфельт почерпнул из своих разговоров с Карлом Иоганном (Бернадотом); неизвестно также, что именно позаимствовал он из военных планов, которые были ранее изготовлены в Петербурге врагами Наполеона.

Далонвиль рассказывает, что он в разговоре с генералом Серра-де-Каприола, высказывал такие взгляды на войну с Наполеоном: «Зачем он (Имп. Александр) не подумает о своих снегах? В них надо зарыть Наполеона, если не хотят, чтобы он побывал в Петербурге, как он был в Вене и Берлине». По просьбе неаполитанского дипломата, Далонвиль изложил свои соображения в этом смысле и, по одобрении их преемником Аракчеева в качестве военного министра, Барклаем-де-Толли, сообщил их Армфельту.

Следует также упомянуть о политическом письме к Армфельту старого генерала революции, Дюмурье, — знакомство с которым началось в Померании, в 1807 г., — письме, написанном вслед за открытием военных действий 6-го июля 1812 г. В нем излагалась та же мысль, которую высказал Армфельт. — «Я надеюсь, — писал Дюмурье, — что Государь поведет войну так же, как скифы против Дария и парфяне против Красса».

Армфельт впервые высказал свои мысли в 1807 г., но к этому же году относится его знакомство с Дюмурье. Не установлено, когда впервые у Бернадота зародились те мысли, которые он предложил Александру I.

В переписке, которую Эренстрём вел со своими друзьями, прежде всего обращает на себя особое внимание тот факт, что уже в 1807 г. Армфельт с Эренстрёмом обсуждали возможность войны Франции с Россией и единогласно пришли к тому заключению, что Наполеона необходимо завлечь внутрь России, где найдутся средства погубить его. — «Я совершенно разделяю твои идеи о защите России, — писал Эренстрём своему приятелю в октябре 1807 г., — вовлечь французов насколько возможно в глубь России, избегать решительных сражений, тревожить с тыла, уничтожать их конвои и магазины бесчисленным множеством маленьких отрядов казаков, калмыков, башкиров и др. — это, пожалуй, единственный способ противодействовать им».

В начале кампании 12-го года, мы находим Армфельта в главной квартире в Вильне, без всякого определенного дела. Он был недоволен всем и вся. В это время ему предпочтен был Фуль с его планом кампании и этого было достаточно, чтобы Армфельт в своих письмах окрасил все в самые мрачные цвета. Особенно же недоволен был Армфельт нашими беспрерывными отступлениями, «ходом рака», которые он сам же рекомендовал. «Если мы будем отступать — все будет потеряно. Если дать время Наполеону, то под ружьем у него будет еще 150 тыс. поляков. Поляки, презираемые, покинутые и дурно управляемые русскими скотами, явятся не шуточными врагами». «В той стране, — писал он, — по которой мы прошли (отступая), ничего не осталось, кроме домашних насекомых; люди и животные уведены или убежали; дома разорены, крыши и окна сорваны, поля скошены или затоптаны; все, что свидетельствовало о порядке, исчезло! Сам дьявол не мог бы произвести большего варварства, чем сделано уже этими зверями».

В Вильне была заключена дополнительная конвенция к Фридрихсгамскому договору, продолжавшая до 1815 г. льготы, дарованные на три года шведам и финляндцам, по избранию отечества и по распоряжению шведов имуществом, оставшимся в Финляндии, и финляндцев — имуществом их, находившимся в Швеции.

Извещая Бернадота о ходе военных действий, Император Александр особенно упирает на то, что руководствуется его советами. (Письмо Императора Александра наследному принцу шведскому, от 22 июня — 4 июля 1812 г., из Видзи). «Граф Левенгельм сообщит вам, — говорит он, — сведения о военных действиях, из которых вы увидите, что верно следуя тем началам, которые вы изложили в письмах ко мне, я веду медленную войну (une guerre de lenteur) и как на меня наступают превосходные силы неприятеля, я отступаю и сосредоточиваю силы.

«В настоящее время могу уверить вас, что однажды вынужденный начать эту войну, я твердо решился продолжать ее годы, хотя бы мне пришлось драться на берегах Волги». Решимость Императора, с которой он вел борьбу с Наполеоном, — неувядаемый венец славы Александра!

Осмотрительности, с которой Кутузов вел войну, Армфельт не совсем одобрял, но был уверен в счастливом исходе борьбы, спокойно взвешивая обстоятельства дела вдали от главной квартиры. «Русский народ превзошел испанцев и покрыл себя неувядаемой славой, — писал быстро менявший свои взгляды Армфельт. — Никогда нельзя себе представить тех огромных жертв, которые были в этой стране принесены чистейшею любовью к Богу и отечеству и преданностью Монарху. Какой народ! Какой национальный дух! Я не смею сделать никакого сравнения ни с тем, что я пережил, ни с другими воспоминаниями, какого бы рода они ни были». «Мы — народ с добрым желанием, — читаем в его письме, — с большим мужеством и множеством талантов». «Мы имеем прекрасные и удачные, храбрые и выносливые полки, имеем генерала Палена, который рожден быть одним из величайших воинов Европы, генерала Ермолова, генерала Корфа — все народ с необыкновенными талантами. Достаточно одного какого-нибудь преимущества, чтобы дать в высшей степени счастливый оборот делу. Все зависит от оттяжки времени, от продления тех жертв, которые скоты обязаны сделать».

Окружавшее возбуждало мысль Армфельта о родине. И в начале и в конце отечественной войны он, в письмах к епископу Алопеусу, сильно осуждал сородичей. «Помоги нам, Боже, наша армия красива, хороша и прекрасно вооружена. Из молодежи финской армии, которая получила бостели и поземельные оброки, ни одна душа не предложила своих услуг Царю. Эта жалкая низость не делает чести национальной милиции. Было бы справедливо, если б Его Величество отнял от всех молодых и несемейных шалапайный хлеб, который он милостиво дал им. Полковник Брусин, один Армфельт, барон Стакельберг и 2 Шантца находятся при армии, затем, исключая меня, нет ни одного финна, который считал бы, что борьба касается теперешнего счастья Финляндии. Если Бог поможет мне вернуться в Финляндию, так я не премину показать нашим ненавистным героям бостель и женщин, что я о них думаю».

«Разорения войны, несчастье, которое она за собой несет, опасение и опасность, которые она распространяет по отношению сохранению общего спокойствия, должно бы возбудить больше патриотизма и размышления, чем это проявилось там, где еще не испытывают неудобства войны. Но мы, финны, убаюканные сном эгоизма, и занятые лишь собственными интересами, — мы находим, что созданы только для наслаждений и не можем понять своего истинного блага и наших обязанностей, пока не увидим, что самое дорогое нам купается в крови и слезах, и что наши женщины и наши дома находятся во власти варваров. Я надеюсь, что не доживу до этого угрожающего бедствия, мой долг умереть с мечем в руках, но ни потомство, ни современники не упрекнут меня в том, что я замолчал правду; спаси и сохрани».

«Я уже в Вильне, — говорил Наполеон генералу Балашову, — и еще не понимаю, зачем мы будем драться. Император Александр берет на себя всю ответственность за эту войну перед своим народом, и при каких обстоятельствах? Он заключил со мной мир, когда народ не желал этого мира, а теперь русская нация не желает войны, а он хочет воевать». «Боже мой, какое великолепное открылось для него будущее в Тильзите и особенно в Эрфурте. Я согласился отдать ему Финляндию, потом Молдавию и Валахию и, может быть, со временем отдал бы Варшавское герцогство». В 1811 г. он писал Александру I: «Я согласился на занятие Финляндии Вашим Величеством; она составляет третью часть Швеции и для Вашего Величества представляет важную провинцию; можно сказать, что после присоединения её, не существует более Швеции, потому что Стокгольм есть форпост государства».

«Как мог Император Александр, человек высокой честности, исполненный благородных и возвышенных чувств, — продолжал говорить Наполеон генералу Балашову, — окружить себя людьми, у которых нет ни чести, ни совести. Как можем мы, я и другие, которые искренно его любим, узнать без негодования, что Армфельт и Штейн, люди, способные на всякое злодеяние, имеют свободный доступ в его кабинет. Неужели он думает, что Штейн может быть привязан к нему? Как можно ввести в свое общество Штейна, Армфельта, Винцегероде? Разве у вас мало русских дворян, которые, без сомнения, более преданы Императору, нежели эти наемники; неужели он может думать, что они влюблены лично в него? Пусть он сделает Армфельта начальником Финляндии, но приближать его к себе, — что же такое? И на кого вы рассчитываете?» — вопрошал Наполеон.

«Не говорю вам о теперешних делах наших, — писал Армфельт 26 ноября — 8 декабря 1812 г. из Петербурга генералу П. К. Сухтелену, постоянно впадая в противоречия, — они идут отлично, но могли бы идти еще лучше, если бы Кутузов не принял за образец — черепаху, а Чичагов — флюгер, не останавливающийся в одном направлении; последний грешит от избытка ума и недостатка опытности, а первый — от избытка осторожности и излишней боязни повредить своей репутации. Думаю, однако, что, при переходе через Неман, спутников у Бонапарта будет немного: холод, голод и казацкие пики потеснят его. Между тем, покуда этот человек существует, до тех пор мы никогда не можем надеяться на покой, и потому нужна война не на живот, а на смерть — смею уверить, что и всемилостивейший Государь наш того же мнения, несмотря на презренных, желающих остановиться на Висле. Но не таково желание народа, который, однако же, хотя и один выносит всю тягость войны, но имеет более здравого смысла и великодушие, нежели пудренные головы в расшитых мундирах и увешенные орденами».

Александру Павловичу ясно подсказывало чутье, что наступил исторический момент, когда народные массы России должны решить не только судьбу его династии, но и участь самого Наполеона. «Император Всероссийский становится во главе оскорбленного народа в виду нашествия иноплеменников и клянется, что не сдаст оружия, пока последний из врагов не будет выброшен из пределов России. Ни Фули, ни Штейны сокрушили могущество корсиканца так же, как не таланты Кутузова и Барклая, и не двусмысленные речи Александра в период союза. Владычество Наполеона было сломлено исключительно мощью русского народа и суровым климатом России».

Из Москвы Наполеон сделал еще раз попытку разжалобить Государя, но не получил даже ответа. Поход 12-го года кончился. Французы были изгнаны. Славная эпопея произвела громадный переворот в умах, чувствах, государственном и военном строе. Велик был и переворот, произведенный 12-м годом в Императоре Александре I. «Характер его стал более загадочным, идеалы молодости были забыты, либеральные стремления исчезли бесповоротно, а мистицизм его души заглушил все благие начинания».

Пока Наполеон умирал на острове Св. Елены, Александр изнывал от бремени жизни.

Не без интереса следили за новостями с театра войны и в Финляндии, где приказано было в лютеранских церквах служить благодарственные молебствия (Te Deum) по случаю значительных событий того времени, особенно при освобождении Москвы от французов.

В следующем 1813 г. генерал-губернатор Финляндии, граф Штейнгель, вернулся в Або из похода. В его отсутствие пост начальника края занимал граф Армфельт.

XII. Финские войска. — Армфельт.

По окончании войны 1808 — 1809 г., первою заботою правительства было возможное сокращение в Финляндии наших боевых сил. Но выводились они из края весьма осмотрительно, как это видно из рапорта генерала Барклая-де-Толли от 1-го октября 1809 г. военному министру, графу Аракчееву. «Ежели Его Императорское Величество благоволит утвердить предлагаемые мною расписания войскам», — писал Барклай-де-Толли, — «то остающимся полкам в новоприобретенной Финляндии не можно еще назначить непременные квартиры, пока англичане не выйдут из Финского залива». «Кавалерии по положению земли и по недостатку сена иметь здесь много не нужно; я полагаю, что весьма достаточно будет содержать в Финляндии три полка казаков, расположа их вдоль по берегам Ботнического и Финского заливов, и в Карелии 5 эскадронов драгун, ибо там недостатка в сене нет и ассигнации наши там лучше ходят, нежели в других новоприобретенных губерниях Финляндии. Артиллерии также иметь в Финляндии много не нужно, ибо закрытые везде здесь места не позволяют употреблять её большим числом на одном месте. Что же касается до Аландских островов, то до заключения мира с Англией не можно их оставить без войск, ибо они, овладев ими, будут иметь в сих шхерах верное прибежище для своего флота и мелких судов, откуда могут делать беспрерывные набеги на наши берега по Ботническому заливу. Почему со вскрытием вод Аланд должен быть так же, как и в нынешнем году, занят сухопутными нашими войсками, с подкреплением флотилии. На зиму войска можно из Аланда вывесть, ибо тогда нахождение их там будет беспокоить шведское правительство, однако ж два батальона все же должны остаться для прикрытия батарей и магазейнов, а весь отряд командирован туда быть может по последнему льду, равномерно и флотилия по вскрытии вод, но все сие зависеть будет от обстоятельств и от условий со Швецией. Я полагаю, что ежели на большом Аланде построены будут хорошие укрепления, содержан будет в оных достаточной гарнизон и запасено всегда будет нужное количество военных припасов, то сие место будет всегда угрожать шведскому королевству, если же Аланд по мирным договорам укрепить будет не можно, то при возобновлении военных действий всегда должно стараться занять его заблаговременно большими силами. По заключении мира со Швецией я всю флотилию полезным нахожу собрать в двух местах: в Або и Свеаборге».

В то же время в крае из прежних воинских частей составлялись новые. В 1809 году состоялся Высочайший приказ о сформировании 1-го Финляндского, Свеаборгского и Аландского полков, а также Гангеуддского гарнизонного батальона. Первый полк повелено было комплектовать «не рекрутами, а вербовочными людьми из новоприобретенной Финляндии», и это привело к тому, что в полку оказалось 631 нижних чинов разных национальностей, «капитуляционным сроком обязанных». Срок службы для шведов полка определен был в 6 лет. В 1811 году последовало распоряжение отправить всех шведов полка, т. е. 293 человека, в г. Або в распоряжение Великого Князя Константина Павловича. «Предмет отправления их есть тот, — как сообщалось Штейнгелю, — чтобы все они из Або отпущены были в их отечество; и потому исполнение сего Высочайшего о них предназначения, коль скоро они прибудут в Або, я имею честь представить распоряжению вашего превосходительства». 7 февраля 1810 г. состоялся Высочайший указ, в котором говорилось: «По важности положения Финляндской армии, поручаю вам — генерал-лейтенанту Штейнгелю — главное начальство над оной». Через месяц, по случаю отставки генерала от кавалерии Обрезкова, приказано было и войскам старой Финляндии состоять под начальством того же Штейнгеля, почему его называли иногда «командующим войсками в обеих Финляндиях».

В 1810 г. Финляндия опять приводилась в порядок в военном отношении. Неприятельских нападений не ожидали, но «важность положения Финляндии требовала осмотрительности». В Гельсингфорс поспешно переведены были все провиантские запасы с судов, замерзших при финляндских берегах, Аланд укреплялся, флотилию передвигали; в поисках для нее удобной стоянки, подполковнику Дибичу предписано было осмотреть весь берег старой Финляндии до Свартгольмской крепости.

Несколько позже, т. е. в начале 1812 г., на Свартгольм прибыла из Петербурга рота, навербованная из финнов. Впредь ее приказано было пополнять также вербовкой.

В Финляндской (Выборгской) губернии, в последние годы перед присоединением её к Великому Княжеству, рекрутский набор её шел на укомплектование флота.

Не далее, как в 1809 г., состоялось повеление, «чтобы крестьяне, помещикам принадлежащие, были отдаваемы в рекруты, не по желанию одних помещиков, но единственно по приговору мирских обществ тех помещичьих селений, из коих сии в рекруты назначаемые люди на службу поступают, и чтобы бобылей, доселе преимущественно пред другими крестьянами в рекруты отдаваемых, отныне отдавать на службу также не иначе, как по приговору мирских обществ тех селений или волостей, в коих они проживают или считаются».

На укомплектование русских войск, расположенных в Финляндии, рекруты высылались из России. В январе 1812 г. было выслано 698 рекрут, а в октябре до 16 тысяч.

На Сайменском озере имелась незначительная флотилия; ее несколько поддерживали вследствие того, «что дела наши со Швецией) не столь были благовидны». Однако, в исправности оказались одни только «кирошные лодки», на которых перевозился провиант от Вильманстранда или Путико до крепостцы Палоис. В виду этого, уже в 1811 г. граф Штейнгель предложил совершенно уничтожить прежние суда за полной их негодностью.

Наконец, «по занятии под Российскую державу шведской Финляндии» и перенесении нашей границы к Ботническому заливу, инженерная экспедиция государственной военной коллегии сделала представление военному министру об уничтожении по прежней границе крепостей в старой Финляндии: Вильманстранда, Кексгольма и укреплений Давыдова (Давидстад), Ликола, Уттис, Озерного, Каринского и Абборфорса. По распространению границ империи эти укрепления делались внутренними и потому ненужными. В августе 1809 г. последовало повеление «оные укрепления уничтожить», «цивильные строения», палисады и пр. продать на слом, но верков не разрывать. Кроме того, слабый граф Штейнгель, по первому желанию финляндцев, хлопотал о передаче им прежних военных строений и казенных земельных участков, нередко забывая даже, что у военного ведомства оставались в Финляндии свои права и обязанности. Лишь по отношению к Свеаборгу им проявлена была должная забота. От вольной продажи вина в этой крепости за 1810 и 1811 гг. откупщиками внесено было 30.447 р. На эти деньги Штейнгель предложил военному министерству купить геймат около крепости, дабы нижние чины в свободное от службы время могли гулять на его земле и пользоваться ею для своих надобностей.

Вскоре по присоединении Финляндии, задуман был широкий план прикрытия её новой оборонительной системой. В центре этой операционной базы должен был находиться Палоис (Раlois — около Иденсальми). Тогда же решено было укрепить Аланд возведением Бомарзунда. Учрежден был даже особый комитет по финляндским укреплениям, которому надлежало составить проект долговременных укреплений по северо-западной границе. Во главе комитета находился свиты Его Величества ген.-майор Барклай-де-Толли. Вероятно, отсутствие надлежащих средств явилось причиной неосуществления задуманного плана.

Экономической комиссии сейма в Борго предложено было рассмотреть вопрос о войске. В пропозиции объявлялось, что Государь имеет намерение сохранить Финляндии прежнее её национальное войско, как наиболее верный оплот безопасности края и вместе с тем самое необременительное для жителей оборонительное средство. Это войско формировалось, начиная с 1682 г., по поселенной системе, почему сейму предлагалось теперь сделать удобнейшее и справедливейшее распределение повинностей, необходимых для его содержания. «Впредь же до времени» войска упразднялись, а следовавшие на них издержки подлежали поступлению в военные доходы края. Кроме поселенной милиции имелось в виду содержать на средства правительства линейные войска, пополняемые вербовкой. Никаких иных способов рекрутства или принужденного набора в Финляндии обещано было не допускать.

Экономическая комиссия сейма в Борго, рассматривая это предложение, рассуждала так: Финляндии нечего более опасаться нападения могущественных неприятелей извне и потому она не имеет надобности в особенно большой вооруженной силе. — Если бы тем не менее, впоследствии шведская армия напала на Россию, то против этой силы нельзя было бы выставить финского войска. «Таковым надолго останется чувство финского народа», писала комиссия, «и едва ли он пойдет с оружием в руках на своих собратиев; это чувство... заслуживает уважение, так как оно питается и укрепляется недавней памятью благодетельного покровительства, которым нация пользовалась в течение столетий». В виду сего, комиссия предложила сейму ходатайствовать об освобождении Финляндии на вечные времена от обязанности выставлять и содержать национальную милицию или по крайней мере определить этот срок в 50 лет, в течение которого не будут восстановлены финские поселенные войска. Вместе с тем комиссия, исполняя требования Государя, представила смету расходов, которые падали на руты (rotarna) и рустголли (rusthållen) для содержания войска. В возмещение за временное освобождение населения от личной воинской повинности надлежало уплачивать вакантную подать. Во время прений, происходивших в сословиях, многие ораторы указывали на истощенное состояние края, почему просили об уменьшении размера этой вакантной подати. Вместе с тем сейм ходатайствовал, чтобы страна по крайней мере в течение 50 лет освобождена была от обязанности восстановить упраздненные войска, а когда впоследствии финское национальное войско вновь будет организовано, то чтобы и солдаты, и начальство брались исключительно из собственных граждан Финляндии и чтоб войско не выводилось за пределы края.

Прямого ответа на представления сейма не последовало. Учрежденная же в Петербурге комиссия по финляндским делам высказалась против облегчений по уплате вакантной подати. К такому решению примкнул и Сперанский.

15-го — 27-го марта 1810 года последовал манифест, которым Его Величеству угодно было объявить, что «имея намерение не принимать никаких мер, которые бы не согласовались с законами, прежде существовавшими в Финляндии, Его Величество решил сохранить тамошние войска на тех же основаниях, на каких они до того времени находились, с теми уравнениями, которые соответствуют средствам страны и благосостоянию населения; а потому Его Величество признал за благо оставить поселенные войска в тогдашнем их устройстве, не требуя их на действительную службу, пока обстоятельства это позволяют и пока благосостояние края не изгладит следов опустошения войны». Упраздненные военные силы Финляндии состояли из 94 тыс. поселенной милиции и 6 тыс. вербованных войск.

Взамен военной повинности, введена была вакантная подать. Кроме того, было определено, что оброки с поселенных имений, арендные деньги с милиционных поместий пли бостелей, вместе с вакантной податью, должны поступать в милиционный фонд, составляющий с тех пор особую сумму финляндской казны.

Состояние народонаселения и промыслов края привело наше правительство к заключению, что страна нуждалась в покое, дабы вновь собраться с силами. Впоследствии, дабы сменить русские войска, расположенные в Финляндии, Государь предполагал завести там вербованные полки.

В начале 1810 г. русскому правительству пришлось разрешить еще один вопрос военно-служебного характера. Офицеры финского войска, расположенного в крепостях и гарнизонах, получали жалование наличными деньгами. Все же чины линейных полков, составленные по поселенной системе, имели свои земельные участки или бостели (boställen), доходами с которых обязаны были содержать себя. Во время войны 1808 — 1809 г., когда часть Финляндии была занята русской армией, шведские офицеры, бостели коих попали в руки наших властей, оказались в весьма стесненном положении. Этим обстоятельством граф Буксгевден специально воспользовался, с целью побуждения шведских офицеров скорее сложить оружие и выразить свою покорность русской власти.

Едва кончилась война, как офицеры прежней шведской армии, материальные интересы которых связаны были с этими захваченными бостелями, снарядили особую военную депутацию, во главе которой просили стать генерал-майора шведской службы Аминова, отдыхавшего в своем финляндском имении Рилакс (Rilax). Аминов охотно согласился. Депутация желала упросить Монарха оставить бывшим чинам финских войск прежние их оклады и преимущества.

Генерал-губернатор Барклай-де-Толли испросил разрешение на отправку депутации в Петербург, и с заготовленным мемориалом все шестеро выборных пустились в путь. Через неделю они были в русской столице. Офицеры продолжали смотреть на себя, как на чинов шведской армии, находя, что присяга, данная представителями финского народа, в Борго, не лишила их звания шведского воина. Густав Армфельт сообщил тогда же Аминову, что в Стокгольме недовольны его поездкой в Петербург, так как продолжают считать всех членов депутации состоящими на шведской службе. В ожидании аудиенции прошел целый месяц; наконец, 21-го января 1810 г. депутация была принята. Мемориал же, составленный Аминовым, был подан раньше. В этой записке говорилось, между прочим: «Государь! я смотрю на себя уже, как на подданного Вашего Императорского Величества, и в таком положении я считаю своей священной обязанностью говорить своему повелителю, особенно стоя у подножия трона Александра I. Государь, я говорю не за себя.., а за своих несчастных братьев по оружию... Государства вернее защищены, приобретя сердца своих поданных, чем силою своих армий, и финская нация, если сохранит свои законы, свои нрава и свои обычаи, будет надежнейшим оплотом русского государства на западе... Ваше Императорское Величество покорили Финляндию не для того, чтобы извлекать из нее доход, а с политической целью, дабы иметь верных довольных и счастливых подданных, и чтобы на страницах истории было отмечено, что в одном уголке несчастной Европы находится свободный и счастливый парод под скипетром Александра I». Милостиво приняв депутацию и выслушав речь Аминова, Государь ответил, что финская армия своими заслугами и храбростью приобрела общее уважение, и что ему приятно содействовать счастью каждого. Вручая ходатайство депутации, Аминов прибавил, что все изложенное в ней, основывается «на наших законах и учреждениях». Финские офицеры были того мнения, что они, хотя и уволенные со службы, имеют право всю свою жизнь пользоваться всеми своими уменьшенными окладами. Барклай-де-Толли, назначенный уже военным министром, сообщил, что Государь имеет в виду учредить финские полки, в которых офицеры будут получать жалование, соответствующее русским нормам, сохраняя при этом половинные оклады прежнего времени. Против такого предположения высказался, однако, Сперанский, усматривая, что до тех пор, пока будут сохранены прежние предубеждения и традиции, нельзя иметь полного доверия к финским войскам, но кроме того страна истощена и нуждается во всех своих рабочих силах.

Впоследствии Сперанский изменил свое воззрение и признал возможным учреждение вербованных частей и допуска на службу в них финских офицеров; не желавшим же продолжать службы Сперанский предлагал выдать половину их содержания. Все эти предложения не удовлетворяли настойчивую депутацию. «Офицеры, не зная, влечет ли поступление на русскую службу обязательство также служить вдали от родины, или выступать против своих прежних братий по оружию в Швеции, желали, чтобы все финские войска были распущены и освобождены от исполнения служебных обязанностей, однако, с правом получать свое жалованье в полном размере».

Депутация подала второй мемориал. Он оканчивался следующими словами: «Удостаивая исполнения нашей всеподданнейшей просьбы, Ваше Императорское Величество даст повод счастливой Финляндии, нашим землякам, нашим семействам, в лоно которых мы опять вернемся, и нам самим поднять руки к небу, благословляя благородного Монарха, который по своей справедливости и доброте заслужил любовь свободного и верного своим государям народа.... Можно надеяться, что юношество, исполненное благородства, само будет стремиться привести в исполнение план Государя, выставить вербованные национальные батальоны, какими были Саволакский и Карельский, а также Адлеркрейцевский полки, назначенные исключительно для защиты Финляндии и с правом не быть выводимыми за пределы края».

Но, вероятно, трудно было сдвинуть дело с мертвой точки, почему Аминов прибег к следующему маневру. Подавая записку Барклаю-де-Толли, он попросил решительного ответа и прибавил: «Если нам откажут в том, что я просил, то мы найдем себе хлеб в другой стране, потому что среди офицеров бывших финских войск имеются и таланты; нас охотно примут и будут жаловать». Своему другу Алопеусу Аминов сказал: если дело плохо кончится, то он намерен обратиться к французскому посланнику Коленкуру, с просьбой принять финских офицеров на службу к Наполеону. Все это имело следствием то, что Государь внезапно 10 марта, чрез Сперанского, дал Аминову аудиенцию. Государь хотел, чтобы те офицеры, которым будут сохранены прежние оклады, считались на его службе; но Аминов и на это не согласился, заявив, что не имеет на то уполномочий от офицеров. В то же время он сказал: «Всемилостивый Государь, сохраните права свободного народа, будьте к нему справедливы, и Ваше Величество всегда найдете, что постоянно верная финская нация свято отзовется на это. Я ничего не могу уступить от прав». «Хорошо, — ответил Монарх, — вы получите все, что просили; подайте мне записку по делу». Через день Сперанский призвал к себе председателя депутации и сообщил, что Государь повелел ему в присутствии его. Аминова, составить проект манифеста так, чтобы он совершенно согласовался с его воззрениями.

15 — 27 марта 1810 г. последовал манифест, сохранивший за финскими офицерами их прежние права и оклады.

Прощальная аудиенция 17 — 29 марта началась с того, что председатель депутации обратился с благодарственной речью, сказав между прочим: «Все наши желания исполнились. Мы возвращаемся домой с блестящими доказательствами доброты и благородства Вашего Величества. Паши братья по оружию узнают от нас, какой верностью и благодарностью они обязаны властелину, который подчинил их себе, и Европа с удивлением будет смотреть на народ, который Ваше Величество покорили силою оружия, и тем не менее, он не потерял ни своей свободы, ни своего счастья».

Отзвук общего довольства слышен и в следующем письме К. Шернваля к Аминову: «Да благословят небеса нового властителя Финляндии, который вместо притеснителя пожелал быть её ангелом хранителем, но и он не в силах, как и Господь наш, сделать счастливым народ, который не признает его, пересуждает его и который только и работает на свою гибель». К. Шернваль был в восторге от поведения Государя и молил Господа о продлении его дней. Генерал Адлеркрейц говорил Шернвалю: «Там (в Швеции) видят, что Император желает сделать Финляндию счастливой, здесь (в Финляндии) не хотят этому верить». Русский посланник в Стокгольме, генерал ван-Сухтелен, писал 16 мая 1810 г. графу Румянцеву: «Уверяю вас, граф, что содержание их (манифестов 15 — 27 марта и 21 марта — 2 апреля) возбудило живейшую радость, и осмеливаюсь сказать величайшее восхищение всех, которые происходят из Великого Княжества Финляндского и там владеют имуществом. Это милостивое решение Его Величества вызвало большую зависть в шведах и, можно сказать, причинило натянутые отношения между ними и финнами. Причина проста: шведы видят, что их прежние товарищи получают преимущества, на которые они не могут иметь притязания, а со стороны финнов — та, что с ними теперь гораздо лучше обращаются, чем прежде, когда они были на шведской службе. Поэтому Его Императорское Величество может быть уверен, что он в этих финнах имеет новых подданных, которые не уступят в верности старым».

Размер царской милости виден из следующего: доходы финской казны за 1811 г. исчислены были в 2.734.685 р. серебром, и из них 304.151 р. назначены были для пенсий офицерам и их семействам. — Аминов был в восторге от результатов своей поездки и особым письмом благодарил Государя. Офицеры с своей стороны выразили свою признательность Аминову, подарив ему золотую табакерку и «музыкальные инструменты Бьернеборгского полка», единственные трофеи, уцелевшие от прошлого времени. Но, помимо этого, иждивением офицеров была выбита золотая медаль в память благодеяний, оказанных Его Величеством, которая в апреле 1813 г., через Армфельта, была передана Государю.

Тот же манифест 15 — 27 марта 1810 г., который упразднял финские войска, содержал в себе указания на удовлетворение желаний бывших офицеров и устанавливал главные начала будущей военной организации Финляндии. Из совпадения времени появления манифеста с временем пребывания депутации офицеров в Петербурге, мы вправе заключить, что она оказала прямое влияние на решение очередного военного дела. Это подтверждается еще тем обстоятельством, что тогда же появилась записка, без подписи и обозначения числа, «l’organisation de la milice en Finlande».

Несмотря на льготы, предоставленные офицерам, част их пожелала удалиться в Швецию. Это возмутило Армфельта, который находил, что «было бы неприлично, непатриотично и неразумно, если бы финские офицеры, при бывших тогда обстоятельствах (1812 года), искали случая поступить в шведскую службу». Чтобы воспрепятствовать эмиграции офицеров, издан был 8-го октября 1812 г. приказ, в котором говорилось: «Государь Император, усмотрев из прошений, что разные офицеры бывшей шведской армии, после нескольких лет пользования выгодами манифеста 15-го марта 1810 г. и не взирая на присягу на верность подданства, просят дозволения переселиться из Финляндии и Российского государства, повелел разрешать это не ранее, чем они возвратят все, что получили, на основании помянутого манифеста». Негодование, вызванное этим приказом, было так велико, что докладчик по финляндским делам Ребиндер признал нужным провести смягчающее объяснение, сводившееся к указанию, чтобы приказ не применялся к лицам, которые имели законное право выселиться, в виду полученного наследства или по другой уважительной причине.

Весной 1810 г. в Петербурге находился шведский выходец Густав МаурицАрмфельт. Он был принят Государем в обычной короткой аудиенции, почему не успел коснуться финляндских дел. Но у него заготовлена была записка, которую оставил М. Сперанскому. В этой записке Армфельт говорил: «Войско рассеяно по деревням, оно совершенно излишне, в виду царствующего здесь порядка и спокойствия... Может быть, возможно было бы и теперь постепенно образовать милиционные полки, по примеру существующих полков Адлеркрейца и Сандельса, которые могли бы во время мира употребляться на общественные работы..., отчасти на счет казны, отчасти же на счет достаточных землевладельцев; во время войны те же полки могли бы быть употребляемы для службы флотилии... Но, дабы достигнуть этих разнообразных целей, нужно, чтобы жители Финляндии платили подати, которые дали бы возможность государству подумать об их безопасности, не расстраивая их частной жизни. Те из жителей, например, которые некогда поставляли солдат, должны выплачивать сумму, пропорциональную той выгоде, которою они пользуются, не давая больше рекрут и т. д. Истинная свобода состоит не в отсутствии обязанностей и зачастую тяжелых повинностей, благодаря которым люди обеспечивают себе постоянное общественное покровительство, необходимое для существования в качестве гражданина».

Этими строками один из финляндцев впервые, после присоединения края, стал выдвигать вопрос о восстановлении местного войска.

Мысль об организации собственной национальной обороны занимала, в это время и других патриотов Финляндии. С разных сторон Армфельт стал получать записки. Иные из них были без подписи. В одной, очевидно составленной бывшим финским воином, автор предлагает восстановление поселенного войска, в составе 2,000 человек. В другой — рекомендовалось образовать войско вербовкой по русскому образцу, с русской командой и с правом выводить его за пределы Финляндии. Третье предложение, генерал-майора Грипенберга, известного со времени войны 1808 — 1809 гг. в Финляндии, исходило из того взгляда, что неимение своей защиты недостойно самостоятельной и просвещенной нации; поэтому Грипенберг требовал, чтобы в Финляндии была учреждена армия в 10,000 человек, на основах прежней поселенной повинности. Соответственное число русских войск должно было оставаться в стране и нести гарнизонную службу в крепостях; эта записка сопровождалась обширными статистическими и экономическими объяснениями.

Наибольшее внимание обратила на себя записка, находящаяся в бумагах Армфельта и озаглавленная: «Мысли патриота об учреждении в Великом Княжестве Финляндии национального войска». Составителем её был Нюландский губернатор Фредрик Шернваль. Этот проект предлагал, взяв за экономический базис поселенную систему, ввести общую воинскую повинность, но с особой гарантией, что эти войска будут употребляться не иначе, как для защиты Финляндии. В 1811 году Шернваль находил возможным проектировать, чтобы Финляндия выставила из своего тогдашнего населения 12 тыс. человек. Возраст для службы определялся в 20 — 25 лет: один год надлежало прослужить в гарнизоне, а в течение остальных 4 лет достаточно было производить полковые сборы на 24 дня. Военные должности могли занимать только уроженцы края или натурализованные финны. Русский постой желали «немедленно» прекратить, оставив русские войска только в крепостях, «со строгим предписанием» не выходить за их пределы. С годами сила обороны страны должна была возрастать. Вся эта организация обязательной повинности имела также целью «незаметно разбудить национальные чувства. Через 50 лет Финляндия должна иметь у себя свою национальную защиту, достаточно сильную, чтобы не быть в зависимости от непредвиденных политических обстоятельств или отдельных прихотей» (письмо Армфельта от 11-го сентября 1811 г.). Мотивировка предлагаемой меры, по мнению биографа Армфельта — шведского писателя Тегнера — служит прекрасным выражением патриотического духа и любви к самостоятельности Финляндии, которых не могли подавить в финских сердцах несчастья войны и самое покорение. Финны — говорится в записке — единственный народ в истории, который по собственной склонности захотел доверить чуждому оружию, другой нации, с иными законами и основными учреждениями, всю свою безопасность, попечение о себе и свое будущее положение. Настало время выбрать: быть ли Финляндии простой завоеванной провинцией или самостоятельным государством. — «Занятия иноземными войсками, которое до сих пор было необходимым последствием войны, может явиться признаком того, что достоинство финнов и самое их существование навсегда исключены из среды народов». Учреждение своей национальной армии могло бы сделать пребывание всяких русских войск в стране излишним, могло бы послужить гарантией того, что в будущем власть не потребует выставления большего войска, могло бы, наконец, возвысить национальный дух, деморализация которого уже началась.

В мемуаре проекте пространно излагаются преимущества такой организации в военном, экономическом, политическом и нравственном отношениях, равно выставляется важное значение того, что обязанность защищать себя, свою страну, её законы и права распространяется на всех граждан. «Здравая политика России, — говорилось далее, — должна бы и признавать, что лучше иметь в Финляндии верную, мирную и твердую границу против Швеции, нежели покоренную провинцию, постоянно готовую мстить за свою конституционную свободу и за действительные страдания и потери, которые причинялись бы ей без достаточного повода и надобности». Армфельт вполне сочувствовал этой записке.

По переселении в Петербург, Армфельт не замедлил дать полный ход военному вопросу, но неожиданно наткнулся на решительное препятствие, которого он, несмотря на свое влияние у Императора, никак не мог побороть. Оказалось, что в Петербурге была в обращения записка другого финляндца Аминова. Быть может, она в известной мере повлияла на правящие сферы, особенно по вопросу об отклонении созыва сейма, для рассмотрения предложения о финском войске.

Летом 1811 г., когда военный вопрос наиболее дебатировался, Аминов высказался в том смысле, что проекты по сему делу далеко еще не настолько подготовлены, чтобы им можно было дать дальнейшее движение. Мало того, Аминов настаивал на том, что весь вопрос поднят крайне несвоевременно по военным, политическим и экономическим причинам. Государь может, конечно, повелеть учредить милицию, но в таком случае будет нарушено то спокойствие, которое теперь господствует в крае. Аминов не ограничился этим и подал Монарху записку, в которой всеподданнейше доносил: «На подобный (милиционный) полк можно будет вполне положиться при нападении французов; но я думаю и опасаюсь, ибо я знаю тот еще не искорененный нрав у народа, что при нападении шведов на берега нашей страны вместо того, чтобы содействовать обороне, эти воинские части могут сделаться самым опасным врагом нашего правительства. Кроме того, в народе еще очень сильно предубеждение стать русским воином, что может иметь самые опасные последствия. Учреждение милиции в настоящее время, по моему убеждению, было бы и неполитично, и не по-военному». Далее Аминов пояснял, что Финляндии достаточно, если в ней, преимущественно в крепостях, будет расквартировано не более 6.000 человек русского войска. Наконец, Аминов высказался против необходимости Государю советоваться с сеймом по данному вопросу. Замечательно, что даже такой тонкий политик, как швед Эренстрём — друг Армфельта и Аминова, — и тот первоначально разделял мнение Аминова о ненужности созыва земских чинов для решения военного вопроса. Вообще взгляд ген.-майора Аминова на представительный образ правления в Финляндии сильно огорчил его биографа, который прибавляет, что лучше было бы для его славы, если бы письмо к Монарху осталось не отосланным. Впоследствии и Аминов, и Эренстрём изменили свои воззрения, причем первый находил, что сейм непременно должен высказаться по делу и установить экономическую сторону вопроса.

По поводу встреченных в Петербурге препятствий Армфельт писал Фр. Шернвалю 5-го ноября 1811 г.: «Я нашел Его Величество сильно предубежденным против всякой возможности сформирования в настоящее время милиции, в виду большего неудовольствия, которое оно может причинить, а также в виду опасения отказа и пр... Если не очень ошибаюсь, то, мне кажется, я узнаю здесь нашего патриота-епископа (Тенгстрёма), но это подозрение пусть остается между нами. Чтобы совершеннее характеризовать нашего Монарха, я передам сущность последних минут нашего разговора. После того как мною были приведены многие доводы в доказательство, что во всем проекте нет ничего, что могло бы вызвать со стороны Государя отказ или недоверие, ответ Его Величества был приблизительно такой: «Слушайте! Хорошо поразмыслив об этом, я (нахожу, что) имею довольно войск, лишь бы они были хорошо ведены. Зачем же возбуждать неудовольствия или причинять затруднения народу, которому нужно оправиться после войны? Зачем мне подвергать себя отказу, если бы я посоветовался с народом, или порицанию и недоверию, если бы я захотел воздействовать на него мерами произвольными? Нет, лучше отложим все это, и будем думать о всех возможных способах сделать народ счастливым... Я буду вполне счастлив дать гражданское существование вашим бедным соотечественникам старой Финляндии, настоящая судьба которых не может не быть тревожной для жителей новой Финляндии. Вот как я смотрю на вещи; одобряете ли вы меня»? Истинно тронутый образом мыслей Государя и выражениями, в которых он высказался, я выразил ему все, что в подобных случаях может быть сказано, естественно сожалея о недоверии к нашему патриотизму, так же как о судьбе той части нашей молодежи, которая, имея склонность к военной службе, еще боялась поступать в русские войска. На это Его Величество предложил мне сформировать один наемный полк в четырех-батальонном составе, с двойным числом младших офицеров. Я сказал, что это годилось бы разве на последний конец, и то встретило бы затруднения большие, чем можно было бы ожидать. На этом все тогда и остановилось». Государя видимо озабочивала мысль, что при недовольстве финнов русским правительством их национальные вооруженные силы могли иметь опасные последствия. Финляндия оставалась тогда без собственного войска.

Но когда волны наполеоновских войск перекатили границу России, и началась титаническая борьба народов, потребовавшая напряжения всех вооруженных сил России, то наше правительство естественно обратило внимание и на Финляндию. Да и сами финляндцы, напр. Армфельт, находили недостойным их нации оставаться безучастным зрителем войны с французским угнетателем.

В это время появилась идея создания нескольких вербованных пехотных полков на добровольные пожертвования.

Вероятно предполагали, что не встретится особенного затруднения собрать большую часть бывших офицеров и солдат распущенного после Фридрихсгамского мира финского войска.

Трудно с точностью установить, кому первоначально принадлежала мысль об учреждении финского войска путем добровольной подписки[24]. Известно только, что Ребиндер весьма интересовался этим планом, который мог поднять значение Финляндии как в глазах Государя, так и русского общества, и «таким образом, закрепить её новоприобретенное положение, как самостоятельного народа». «Финны, — писал Ребиндер, — единственный народ в Европе, который спокойно смотрит на все подготовляющиеся великие события. В то время, когда Россия и Швеция делают величайшие пожертвования в пользу независимости Европы, Финляндия не желает даже проявить преданности и благодарности своему Монарху и величайшему благодетелю. Это будет бесчестием для потомства, и избави Бог от той минуты, когда финнам кровавыми слезами, быть может, придется раскаиваться в своих заблуждениях. Но кто слышит нашу проповедь, и кто разумеет её язык? То, что ты и я говорим, не имеет никакого значения в сравнении с уверениями каждого трактирного апостола в Або». «Употребите все свои усилия, друзья мои, читаем в другом письме финляндского докладчика, чтобы уговорить наших прежних офицеров поступать на службу, от чего много будет зависеть успех дела».

Сторонники национальной подписки сообщили о ней генерал-губернатору Финляндии, Фабиану Штейнгелю, который с своей стороны для поддержания её принял некоторые меры. Письмами и циркулярами от 17 и 19 июля 1812 г. Штейнгель обратился к ландсгевдингам (т. е. губернаторам) с просьбой, дабы каждый из них, в своей области, способствовал увеличению подписки. Одновременно такие же просьбы были обращены к более значительным купцам, а 15 июля 1812 г. Штейнгель вошел с всеподданнейшим представлением о Высочайшем соизволении на открытие подписки. Две недели спустя получен был ответ Монарха на ходатайство начальника края.

Августа 1-13 дня 1812 г. на имя генерал губернатора, генерал-лейтенанта Штейнгеля, последовал следующий рескрипт: «Испытав во всякое время с благоволением преданность к Нам и отечеству обитателей Великого Княжества Финляндского, оказанную ими с самого присоединения оного к Державе Нашей и Всероссийскому Государству, нам особенно приятно было узреть и ныне новое доказательство сей их преданности, изъявленное ими посредством вас готовностью своею участвовать в том общем ополчении, которым Мы надеемся, с помощью Всевышнего, изгнать неприятеля из пределов России. Мы питаем к сему... народу толь же неограниченную доверенность, коль и приверженность оного к Нам беспредельна, в особенности, когда он, будучи возбуждаем сим чувством, идет жертвовать возможными ему силами, а посему и признали Мы за благо Всемилостивейше повелеть, чтобы суммы, могущие быть собраны предполагаемыми вами добровольными пожертвованиями, в возможной скорости обращены были на составление и устроение корпуса охотников, имеющих быть соединены с всеобщим ополчением».

18-го августа 1812 г. генерал-губернатор получил новый рескрипт: «Усмотрев из всеподданнейшего представления вашего от 15-го июля сего года готовность финляндских Наших верноподданных жертвовать некоторым числом капиталов своих на составление и образование финского воинства, признали Мы необходимым финляндскому правительственному совету предложить, до собрания пожертвуемых добровольно сумм, выдать наперед из финляндских милиционных доходов потребное на сей предмет количество денег, а в случае недостатка их добровольных пожертвований на преднамереваемые надобности обратить недостающее число на счет означенных доходов».

В письме, написанном несколько дней после этого рескрипта, Ребиндер дает ландсгевдингу Карлу Шернвалю подробный отчет о своем докладе. «Его Величество, — говорит Ребиндер, — в милостивых словах выразил свое удовольствие по поводу предложения генерал-губернатора; я, насколько мог, старался доказать, что мы не в состоянии сделать больших пожертвований. Его Величество ответил, что ничего не просил и не ожидал, и что он тронут этими знаками преданности; но он желает для безопасности самой Финляндии, чтобы жители её вооружались, что эти ополчения можно распустить по окончании войны, и что дальше Невы им не нужно будет идти». «Здесь в Петербурге все лица просветлели, после того, как и финны надумали что-нибудь сделать».

За несколько дней до опубликования рескрипта о добровольных денежных сборах на войска, появилось приглашение, обращенное к финляндским офицерам, поступить на русскую службу. А еще раньше Аминов, ходатайствуя за одного юнкера у временно исполнявшего обязанности военного министра князя Алексея Ивановича Горчакова, писал (11-го мая 1812 г., № 448): «В нынешних обстоятельствах многие из финляндского юношества побуждаемы будучи не только своею обязанностью, но и собственными чувствами, желают вступить в Российскую военную службу, но воспрепятствуются от сего похвального их намерения тем, что большая часть оных, по бедному своему состоянию, не могут проживать, в рассуждении такового своего определения, на столь дорогом месте, каково есть С.-Петербург. Для предупреждения сих неудобств... паче всего желательно бы было, чтобы все определяемы были в расположенную в Финляндии армию». Этим офицерам отпускались средства на экипировку и их разрешено было определять «в ту часть Российской армии, которая расположена в Финляндии». Итак, льготы были испрошены, когда еще не имелось желающих служить.

Но все эти воззвания и льготы успеха не имели, т. е. денег на добровольцев не собрали, и финские офицеры не выразили желания поступить в русские войска. — Обращаясь к местным офицерам, генерал-губернатор Штейнгель старался возбудить их «верноподданническое усердие» напоминанием «о чести воинственных финнов». Но его пламенные слова об исполнении долга и приобретении бессмертной славы героя прозвучали в пустыне.

В другом своем воззвании Штейнгель писал: «Его Величество не нуждается в неизбежной помощи своих финских подданных, но вы должны перед ним и перед русской нацией всенародно доказать вашу привязанность общему Отцу отечества и ваше гражданское усердие». В третьем оповещении генерал-губернатора, напечатанном в «Abo Allmänna Tidning», говорилось: «Наше соседнее государство — Швеция, — хотя и имевшее право на доброжелательство французского монарха, вынуждено было защищаться против его насилий». С той же газетой разослана была маленькая брошюрка, содержащая в себе воззвание: «К жителям Великого Княжества Финляндского от финского гражданина».

Когда затем рескрипт от 1 — 13 августа 1812 г. был объявлен в официальной «Abo Allmänna Tidning», его сопровождало подписанное Штейнгелем «пояснение к почетным жителям Великого Княжества Финляндского», в котором подробно излагалась цель подписки и указывалось на изменническую наступательную войну Наполеона, его дальнейшие планы против Швеции и Дании и на ту опасность, которая угрожает Финляндии, если французы не будут побеждены. Таким образом, генерал-губернатор сделал все, что мог для побуждения финляндцев к доброму и патриотическому делу.

Те же примерно мысли старались внушить финляндцам передовые их деятели в своей переписке, которая особенно оживилась в это время. В письме от 10-го августа 1812 года К. Шернваль пишет: «Подумай, друг, если все пойдет хорошо для России, и Финляндия испытает стыд своим безучастием, как мы тогда сможем взглянуть на честного человека; если же дела пойдут плохо — какова тогда будет судьба Финляндии?» Из письма его брата мы узнаем, что в числе других мер возбуждения рвения к подписке прибегли также к помощи пасторского слова. Фредрик Шернваль сообщал: проповеди Эрнрота и Глансеншерна в Кангасале не были особенно плодотворны, как мне говорили, по той причине, что они были отрешены от всякой национальности и указывали лишь на искание счастья в русской армии, почти во вкусе плохо рассчитанных воззваний генерал губернатора к финским войскам о поступлении в русскую службу.

Итак, не смотря на все подобные старания, незаметно было ни малейшего энтузиазма по делу добровольного вооружения. К воззваниям отнеслись равнодушно.

В недавно присоединенной Финляндии, — пишет современный нам местный исследователь, — война всемирного значения вызывала лишь интерес любопытства, но не патриотические чувства. Во многих отдельных сердцах жива была еще горячая привязанность к Швеции, хотя в то же время общие чувства нации не склонны были к тому, чтобы Финляндию на прежних условиях присоединили к Швеции и подвергли новым нападениям со стороны России. Будущность казалась более обеспеченной теперь, несмотря на незнакомство с покорителем. В то же время слышались жалобы на ландсгевдингов, правительственный совет и даже на генерал губернатора; говорили, что они не оказывали в деле добровольной подписки той энергии и того интереса, которых можно было от них ожидать.

Напрасные обвинения! Ни воззвания, ни усердия губернаторов дела исправить не могли. Корни неудачи всей затеи лежали глубже, и никто, при существовавших тогда обстоятельствах, не решится за нее бросить упрека финляндцам. Нельзя забыть, что лучшие сыны Финляндии полегли на многочисленных полях сражений едва оконченной войны. Финляндцы бесчисленными нитями привязаны были к Швеции, а Россия — их недавний враг. Та политическая будущность, на защиту которой звали добровольцев-финнов, вырисовывалась перед ними пока довольно туманно. «Не ждите, Государь, — вполне основательно говорил Эренстрём в 1812 г. Императору Александру I в Гельсингфорсе, — чтобы финляндцы могли в столь короткое время проникнуться чувством дружбы и расположения к русскому народу, на который они смотрели, в течение нескольких веков, как на народ им враждебный, или чтобы они могли вдруг порвать узы дружбы и любви к Швеции, с которой были связаны в течение пятисот лет и от которой заимствовали свою веру, язык, образованность, свои законы и обычаи. Ваши взгляды, Государь, слишком возвышенны и великодушны, чтобы вы могли не презирать в душе народ, способный изменить, так сказать, в один день свои наклонности, свои чувства привязанности и свою признательность, как мы меняем белье». «Нет ничего естественнее отчуждения финляндцев от русских — ответил Александр Павлович. — Оно началось с того времени, когда русские воевали в Финляндии, как варвары и губители... Я надеюсь, однако, что оно значительно уменьшилось вслед за прошлою войною... Во время моего настоящего путешествия (Государь ехал в Або на свидание с Карлом Иоганном Бернадотом), я заметил с удовольствием дружелюбные отношения, установившиеся в некоторых местностях между русскими солдатами и крестьянами. Я надеюсь, что это доброе согласие постоянно будет возрастать».

К этой главной причине надо прибавить, что денег в стране было мало, а последствия неурожая давали себя еще чувствовать, и, наконец, существовавшие до войны вербованные полки, — численность которых доходила, исключая флота, до 6,590 ч., — не пользовались особыми симпатиями. Свартгольм и Свеаборг были свидетелями их капитуляции. Вербованные войска, набранные из бродяг и безработных людей, конечно, нельзя было сравнит с нравственными поселенными частями. Дурной элемент вербованных полков не мог поэтому возбудить энтузиазма в населении.

Вот те причины, вследствие которых идея добровольных пожертвований потерпела полную неудачу. Достоверно можно сказать, что вся сумма, собранная пожертвованиями, не превысила 160 тыс. руб. ассигн. Планы организации охотничьих команд пришлось оставить.

Неудача постигла также стремление Армфельта созвать сейм. Он упорно связывал созыв сейма с военным вопросом и добровольными взносами, желая организовать национальное вооружение на широкую ногу. Затее Армфельта, как будто, мешали какие-то сторонние влияния, но вернее всего принять положение, что сам Государь совершенно не проявлял склонности вести дела с народными представителями. В сентябре 1812 г. Армфельт сообщал своему другу Аминову: «Все планы насчет нашего вооружения сокрушились о то мнение, которое внушено было Государю о собрании сейма». Эренстрёму он писал, что «понятие, которое внушили Императору насчет значения ландтага, настолько отвратили его от созыва земских чинов во время войны, что он не хотел и слышать о нем». «Из того, что наши вооружения не состоялись в большом размере и не было ландтага, являются исключительные последствия: наша нация теряет свое значение, а наши финансы постигнет неотвратимое банкротство».

6-го сентября 1812 г. состоялся рескрипт на имя финляндского генерал-губернатора графа Армфельта, содержащий правила «составления и устроения финляндских войск». (Армфельт исполнял в это время должность генерал-губернатора в Финляндии). На первый случай приказано было формировать 3 егерских полка двух батальонного состава по шестисот человек в каждом батальоне. «А так как целью составления сего войска главнейшие есть защищение того края», то указывалось, что не будет войско сие употреблено в войне иначе, как на случай нападения неприятеля на Финляндию или на другие владения Российской Империи по берегам Балтийского моря.

Как видно из писем Армфельта этого периода, начальству новых войск пришлось при исполнении Царской воли встретиться с большими затруднениями. Трудность получать сносных офицеров, вместе с экономической стороной дела, были постоянною занозою, часто приводившею Армфельта к необузданным взрывам негодования. Жалованье финским офицерам, рассчитанное по русскому масштабу, было меньше того, что они прежде получали, и это вело естественно к тому, что финские офицеры старались устраниться от службы. 14-го октября 1812 г. Армфельт писал: «Я жду одно хорошее от офицеров, если только корыстолюбие и лукавство вербованных офицеров не испортило их нравственность, так как эти дурные качества послужили базой, на которой воздвигнут был в Свеаборге храм позора у могилы бессмертного Эренсверда». «Если нельзя набрать офицеров для одного полка с тем, чтобы они несли службу, писал Армфельт Шернвалю 2 июня 1813 г., то это позор для нашей молодежи. К тому же, разве военный имеет право выбирать службу и место её отправления? Как могло Пальмфельту (начальнику финских войск) прийти в голову не отдать приказа младшим, чтобы они явились сюда на службу? Или наши первые военные представляют собою подобие риксдага, где всякий выражает свои мнения и свои мысли? О многих неприличных вещах я слышал, и они были бы поводом к раскассировке во всякой другой стране, кроме той, которая явилась колыбелью аньяльского заговора».

Организация дела плохо налаживалась, и Армфельт не без отчаяния восклицал: «Но на что это будет похоже, и как примет все это русская нация и русское государство, когда они узнают, что все великое княжество, которое не дает ни одного эре дохода Государю, не может содержать 3.600 чел.».

Открытого противодействия во время созыва людей не происходило, но мелкие конфликты случались. Из Высочайшего рескрипта графу Армфельту от 5-го октября 1812 г. видно, что жители Яскиского прихода отказались от поставки солдат для Выборгского полка. Им повелено было поставить то число людей, какое выставляли в годы шведского правления.

В Выборгской губернии после воссоединения её с остальной Финляндией рекрутский набор оставался на старых основаниях. Деятельный и энергичный начальник губернии, Карл Шернваль, не замедлил широко воспользоваться им, и потому ему посчастливилось сформировать Выборгский егерский полк менее, чем в три месяца. К. Шернваль остался его командиром.

Когда закончен был труд организации полка, его командир, Карл Шернваль, произнес 11-го ноября 1812 г. прекрасную речь, кажется единственную в своем роде из всех раздавшихся перед рядами финляндских частей за истекшее столетие. «Господа! Полк начинает сегодня свою первую службу. Любовь к нашему дорогому Монарху, верность отечеству и горячее усердие для точного исполнения нашего долга всегда будет нашим лозунгом. Мы, финны, которые в прежних кровавых войнах мужественно сражались против нации, с которой мы теперь соединены в один народ, и в одно и то же отечество, будем для его защиты на «поле славы» состязаться о лаврах победы, мы должны с удвоенным напряжением наших душевных качеств и физических сил стараться отличиться и миру показать, что для защиты этого нового отечества мы обладаем таким же чувством, как к нашему прежнему. К этому побуждают нас бесконечные благодеяния Монарха к нашей родине, наша собственная честь и те узы, которые связывают нас с новым общим отечеством».

Еще ранее распубликования Высочайшего рескрипта от 6-го — 18-го сентября 1812 года, генерал-майор Август Фридрих Пальмфельт был назначен инспектором новой милиции, которая даже в официальных актах называлась то «егерскими» полками, то «пехотным» полком, то просто «инфантерией». В обществе эти войска, составлявшие первую национальную защиту Великого Княжества Финляндского, после его отторжения от Швеции, назывались просто «картофельными егерями» («Potatisjägare»). В письме от 28-го ноября 1812 года Пальмфельт говорит о «первом пехотном полку» графа Штейнгеля и втором егерском, или «графа Армфельта».

Таким образом, финские войска создались без всякого участия сейма, о котором настойчиво хлопотал граф Армфельт и его друзья. Фридрих Шернваль подозревал в этом происки лукавых интриганов и именно «в ту минуту, когда Государь уже дал свое согласие на это, и когда обстоятельства особенно благоприятствовали и требовали этого важного шага. Такое, так сказать, неконституционное войско, которое организуется теперь и стоит нам большего труда, не будет иметь перед собой ясной великой цели. Армия эта — слишком малая, чтобы избавить нас от присутствия русских войск в стране, и чтобы быть тем контингентом вооруженной защиты, на которую финляндцы имеют право, как нация, а не как илоты. Если я серьезнее смотрю на эти вещи, чем другие, то это происходит оттого, что я больше других имею случай делать печальные открытия относительно столкновений меледу той безопасностью, которую наши законы должны бы дать, но не могут, и русскими военными уставами, которые суть уставы власти».

Много затруднений вызвал вопрос о командном языке: «О языке никогда не было речи и не говорилось, чтобы командные слова были шведские», писал Армфельт 6-го ноября 1812 года Пальмфельту, «но я не отвергаю, что: 1) также несообразно командовать финнами по-шведски, как и по-русски, и 2) что если такая несообразность должна иметь место, то политические и другие рассуждения требуют дать предпочтение русскому языку... Я предоставляю уму, такту и таланту моего генерала устроить это, совершенно довольный тем, что вы сделаете». Генерал Пальмфельт, К. Шернваль и др. видимо готовы были принять русские командные слова; но остальных офицеров невозможно было склонить к этому. Офицеры всех трех егерских полков на-отрез отказались употреблять русские командные слова, ссылаясь на трудность их усвоения, и потому, несмотря на протесты Армфельта, командные слова остались шведские. «Моего мнения насчет русской команды, — писал он Шернвалю 12-го декабря 1812 г., — я никак не изменю, хотя по указанной причине вижу, что иначе и нельзя поступить, как сохранить шведский язык. Вечный позор для финских понятий и патриотизма, тем более что ³/₁₀ всего набора не знает по-шведски. Если бы шла речь о команде по-фински, то худо ли, хорошо ли, я был бы того мнения, что ради национального духа надо сохранить или создать его. Но как, ради Бога, доказать такое мнение, что один язык, на котором солдат ничего не понимает, лучше, нежели другой, ему одинаково непонятный»? Итак, в финских войсках оставлена была шведская команда. Таким образом, это едва ли не единственное предложение Армфельта, вполне согласовавшееся с естественными и справедливыми русскими требованиями в Финляндии, не было поддержано нашими властями, тогда как другие его проекты, например, о финляндском комитете, о Выборгской губернии, клонившиеся к явному ущербу русских государственных интересов, встретили благосклонный прием и осуществлены с особой поспешностью.

Учреждение войска продолжало оставаться для Армфельта щекотливым вопросом. К экономическим и другим трудностям присоединился еще разлад между финскими чиновниками Петербурга и органами управления в Финляндии. Это привело к тому, что К. Шернваль, в виду недоразумений с генерал-губернатором и правительственным советом в Або, желал отделаться от всякого отношения к Выборгскому полку. Но Армфельт наставительно писал ему 26-го ноября 1813 г.: «Уступить этой сильной партии и вовсе оставить учреждение полка теперь нельзя, во-первых, потому, что Император сам поручил это вам, и, следовательно, потребуется на то Высочайшее соизволение; а во-вторых, чтобы не играть дурацкой роли в руку тем, кто ничего больше не желает, как только видеть вас в немилости, и тем легче уронить дело этого полка».

Недостаток в материале для мундиров заставил администрацию изготовить обмундирование 1-го и 2-го егерских полков из парусины. Это представилось возможным сделать потому, что никакой определенной формы тогда не было установлено для нового войска. Государь находился на войне и был занят более важными делами, чем проектами обмундирования финских полков. В письме от 31-го декабря 1812 г. ген.-м. Пальмфельт указывал на новые затруднения: «В виду полученных мною сообщений милиционной экспедиции правительствующего совета, что обмундирования для финских войск нельзя достать в крае, а также, что Россия и Швеция не могут поставить требуемого количества сукна, я представил об этом обстоятельстве его превосходительству графу Армфельту, который приказал приготовить пробное обмундирование. Этот образец он отправил чрез английского посла в Лондон с тем, чтобы там сделать заказ, как мундиров, так и капотов, сюртуков и пр.». Лишь 20 мая 1813 г., Пальмфельт мог письмом уведомить милиционную экспедицию, что ответ из Англии получен и что «цены оказались доступными». Вместе с тем он дал знать, что Армфельт желает, дабы заказ был окончательно решен возможно скорее. Но в это время к своему посту вернулся Штейнгель и, найдя заказ обмундирования в Англии неудобным, отклонил весь план этой заготовки.

Особенно неудовлетворительным приходится признать вооружение новых полков. Из рапорта Эрнрота 15-го мая 1813 г. видно, что «к предстоящему съезду начальства» со 2-м егерским полком прибыло 120 штук старых, испорченных ружей. Рейтершельд заявил, что в 1-м полку (8-го августа 1813 г.) недостает 400 ружей, «почему трудно будет обучать нижних чинов».

14-го февраля 1813 г. Армфельт прибыл в Выборг для смотра молодых финских войск.

Не прошло и недели после его парада, как Шернваль неожиданно получил от Армфельта приказание немедленно приготовиться к выступлению вместе с полком в Петербург, для содержания там караула. Оказывается, что генерал-от-инфантерии граф Армфельт в свою очередь имел от Государя рескрипт, помеченный «Плоцк на Висле 28-го января 1813 года», следующего содержания: «Резервные войска, сформированные в Петербурге, выступили, чтобы присоединиться к армии, и число оставшихся недостаточно, чтобы занимать все посты в городе. Я желаю, чтобы формируемый в Выборге финский полк был переведен поскорее в Петербург, о чем вы и будете уведомлены князем Горчаковым».

Какие инструкции Армфельт полу тал от управляющего военным министерством князя Горчакова — неизвестно, но, судя по спешности выступления из Выборга, надо полагать, что Армфельту указано было не медлить. Полученное распоряжение гласило: «...Его Величество повелевает, чтобы Выборгский полк 20-го февраля — 4-го марта вступил в Петербург для отбывания гарнизонной службы. Полк будет содержаться на русские средства с того момента, как вступит в Петербургскую губернию и пока не вернется обратно в Финляндию».

Экстренное приказание подействовало весьма неприятно как на начальников, так и подчиненных, которые видимо приготовились к спокойному домашнему обучению. «Теперь, брат, черти сорвались с цепи, — пишет командир Выборгского полка своему другу и начальнику Пальмфельту 12-го февраля 1813 г.; — вчера получил приказ выступить с полком в Петербург и начать службу там; это было громовым ударом, тем более, что он (т. е. Армфельт) собственными глазами видел, как мы еще не доросли до того, чтобы присутствовать или таскаться но Петербургским парадам». Немалое число нижних чинов пыталось спастись бегством «от своей службы, которую их воображение рисовало в страшных красках».

В начале марта 1813 года Выборгский полк прибыл в Петербург. «Но в течение двух месяцев он нес караульную службу, не научась еще заряжать ружья и стрелять по правилам искусства».

Непредвиденная жизнь в столице повела к разным осложнениям. Первое затруднение представило офицерское жалованье, которое в Выборге в несколько раз превышало установленную для русской армии норму. Вследствие уменьшенных окладов солдаты начали дезертировать, а офицеры один за другим подавать в отставку. Последнее обстоятельство явилось тем более серьезным, что заполнение вакансий, вследствие недостатка офицеров, сделалось крайне затруднительным. Выборгский полк сначала привлекал к себе офицеров, вероятно, потому, — как выражается в досаде Армфельт, — что в Выборгской губернии говорили по-русски.

Смертность в полку установилась огромная. Процент её в первом батальоне доходил до 25,7%. Цифра — для мирного времени, конечно, ужасающая. Число беглых достигало 11,5%. Сила первого батальона к концу 1813 г. уменьшилась более чем на 25%. Понятно, что укомплектование до табельной нормы при таких условиях представляло почти непреодолимые затруднения.

Поведение егерских полков в Петербурге оставляло желать многого. За время от 28-го мая 1813 г. по 28-е июня того же года, 20 человек военным судом были присуждены к прогону сквозь строй за попытки к побегам; пьянство, несмотря на все наказания, продолжало процветать среди солдат. Военный дух в молодых полках не был, следовательно, удовлетворителен.

Нахождение в Петербурге и большая судимость выдвинули вопрос о высшей военно-судебной инстанции. В полку не знали как поступить при обжалованиях приговоров, и потому начальству делались соответствующие запросы. «До сих пор указывалось на Абоский гофгерихт, как на форум в этом отношении». Вместе с тем полк просил, чтоб ему присылали «все те постановления, которые считались действительными».

Наконец, в силу сложившихся обстоятельств, финская военная организация стала нуждаться в должностном лице, которое могло бы докладывать военному министру империи все дела, подлежавшие его решению. Высочайшим указом от 9-го — 21-го мая 1817 г. на эту должность назначен был бывший полковник Людвиг Иегершельд, «чтобы под руководством начальника генерального штаба Его Величества заготовлять дела, касающиеся финских действующих войск, и подлежавшие собственному Высочайшему решению Его Величества по докладам названного начальника». Несколько позднее должность помощника у Иегершельда занял секунд-капитан Себастиан Грипенберг. Служебная корреспонденция Иегершельда велась на французском языке.

Содержание войска обходилось объединенной Финляндии, имевшей тогда около миллиона жителей, в 1812 году — в 386 т. р., в 1813 г. — 426 т. р., в 1814 г. — 418 т. р.

Финляндцы имели обещание Императора Александра I о том, что их войска не будут выводиться за линию Невы. Тем не менее, у тех финских военных начальников, которые широко и правильно смотрели на назначение всякой армии, естественно возникли планы, особенно после пожара Москвы, об участии егерских полков в общей войне на континенте. Наиболее хлопотал об этом Карл Шернваль, желая отправиться со своим полком на театр военных действий; но к удивлению, он не встретил особого сочувствия ни с финской, ни с русской стороны. К. Шернваль писал: «Хотя Высочайший рескрипт от 6-го — 18-го сентября 1812 года и определяет, что образованные финские полки будут собираемы только на один месяц в году и не обязаны идти на войну, исключая того случая, когда неприятель станет тревожить Финляндию или берега Балтийского моря, однако, сформирование этого полка состоялось в такое время, когда Его Величество находил, что ему нужны будут все войска, какие только возможно собрать и организовать». Этот полк, как стоящий близко к границе, желал тогда, вместе с остальными подданными Его Величества, состязаться в преданности к Монарху и доброму делу; и во всяком случае полк считал для себя непристойным указывать на рескрипт при получении приказа. «Таким образом, мы беспрепятственно явились сюда (в Петербург) для отбывания службы и готовы впредь быть к услугам, если окажется необходимость в нашей службе».

Имеется некоторое основание предположить, что у Императора Александра I существовало намерение воспользоваться финскими войсками на внешнем театре войны. Между Россией и Швецией велись переговоры о совместном выступлении против Наполеона. Переговоры начались в 1810 г., но лишь после занятия Наполеоном шведской Померании они получили более определенный характер. В первоначальный план, в феврале 1812 г., входило предположение что Александр, с собранными в Финляндии силами, в количестве 25.000 человек, станет содействовать шведам в нападении на Зеландию, с целью заставить Данию уступить им Норвегию. Но мысль эта потом была оставлена по разным причинам и, между прочим, потому, что Александр не нашел возможным укомплектовать в Финляндии такой большой армии.

Прошло десять лет, и другой благородный финский воин, генерал-майор Густав Эрнрот, 25 февраля 1822 г. обратился к Государю с ходатайством о том, чтобы финским полкам предоставлено было «право разделить с остальными войсками Его Величества честь защиты Империи». Генерал Эрнрот опасался, что существовавшая льгота, об употреблении финских войск лишь на защиту Великого Княжества и берегов Балтийского моря, «может опозорить их чувства в глазах новых соотечественников», а потому они просили, как милости, разрешить им «сражаться везде, где прикажет им их Монарх». Император оценил такое усердие и исполнил их желание. Генерал Эрнрот удостоился особого рескрипта от 5 марта 1822 г., в котором, между прочим, говорилось: «Я принимаю их просьбу с настоящим удовольствием. Исполненные благородного рвения к защите общего отечества и достойные, таким образом, присоединиться к русским войскам, они получат возможность сражаться повсюду, где представится возможность заслужить славу. Статья 2-я постановления 6-го сентября 1812 г. будет изменена»...

В 1819 г. финские войска были собраны в лагере Луолайс-Мальм, в приходе Хаттула, около Тавастгуса. Государь решил даровать Абоскому, Вазаскому, Хейнольскому и Тавастгусскому батальонам знамена с гербом Вел. Кн. Финляндского, заключенным в средину русского орла; цвета знамен — зеленый, светло-голубой и белый — были согласованы с цветами, входившими в обмундирование батальонов. Знамена доставили из Петербурга и с церемонией переданы войскам, при чтении рескрипта, в котором, между прочим, значилось: «Доверяя сии знамена вашей храбрости для употребления, со свойственной финской нации особой верностью и мужеством, на службе Нам и Отечеству».

Воззрения финляндцев на свои войска, с течением времени и при разных обстоятельствах, претерпели значительные изменения. Ген.-м. Аминов, возражавший в 1811 г. против учреждения финской милиции, в марте 1820 г. склонился к мнению, что Финляндия должна иметь свою собственную армию (vår egen armé), «в противном случае страна потеряет свое нравственное значение и то политическое положение (existens), которое Его Императорское Величество Сам наметил и желает основать». Аминов особенно настаивал на том, что без национального войска будущее благо Финляндии немыслимо. «Без подобной (военной) школы, мы будем похожи на евреев, кои, несмотря на то, что рассеяны среди народа, остаются чуждыми ему. Без подобной школы мы скоро сделаемся предметом презрения в собственных и чужих глазах; мы будем вынуждены принять участие в обороне империи (обязанность во всяком случае столь же справедливая, как и неизбежная) способом разорительным для нашего будущего процветания, т. е. путем ежегодной посылки (людей) в русские войска, которые защищают нашу национальность и дух гражданства, что поведет к уменьшению нашей народной силы, к общему упадку духа и вызовет эмиграции в Швецию и Америку». Теперь уже, вопреки прежнему своему мнению, Аминов доказывал, что России нет основания опасаться существования маленькой финской армии, так как Швеция бессильна, а главное, во время войны со шведами «нет ничего легче, как приказать финским войскам отправиться к берегам Невы или еще далее и заменить их одинаковым числом русских солдат».

Особенно заметно отразились новые течения в комиссии финляндских дел. Она высказала, что финская нация всей душой желает в минуту опасности защищать свое отечество и Монарха, который его охраняет. На основании этих воззрений, комиссия предполагала, что каждый добросовестный финн сознает долгом своей нации принимать участие в войнах и военных предприятиях России, путем приготовления для этого государства, когда обстоятельства того требуют, силы, пропорциональной населению Финляндии и её доходам. По мнении комиссии, не только на основании чувства такого долга нация должна желать для себя собственного войска, но и столько же по сознанию своего собственного достоинства, не исключая еще других воззрений, относящихся к настоящим и будущим нуждам отечества. В виду подобных доводов, комиссия указывала на то, что, хотя Финляндия, согласно условиям её соединения с Империей, всегда должна составлять независимую страну под защитой России, тем не менее, каждый благоразумный гражданин, желающий добра своему отечеству, понимает, в какой высокой степени шатка эта независимость в будущем, если не окажется войска, которое, защищая отечество, охраняло бы ее. «Нет возможности, — говорится далее в заключении комиссии, — верить в существование свободы народа, или, по крайней мере, не может она быть продолжительна, если в этом народе нет того общего духа и тех гражданских чувств, которые только организация её войска может возбудить и поддержать. Насколько вредно было бы для страны, если бы в ней господствовал исключительно один только воинский дух, настолько, напротив, полезен этот дух для поддержания её конституции. Горсть людей, конечно, не может помешать завоеванию, но тем не менее, она имеет настолько значение, что власть, которая распоряжается и предписывает законы, бережно обращается даже с небольшой страной, коль скоро её народ оживлен чувством сохранения своей конституционной свободы и своей независимости»...

Дальше в том же протоколе говорится: «Комиссия предполагает, что как только финское войско будет сформировано, Его Величество найдет излишним содержать в Финляндии другие, кроме собственных войск страны, за исключением, однако, крепостей, которые, вместе с стоящим там флотом, могут, как и до сих пор, быть заняты русскими войсками». Наконец, комиссия ставила вопрос о том, насколько поселенная система соответствует новым требованиям, предъявляемым к войскам. Поселенные воинские части не могли иметь той подвижности и воинских качеств, которые являлись неизбежно необходимыми, согласно современной тактике. Отсюда комиссия делает вывод о желательности и необходимости обсуждения сеймом средств для создания туземной армии, которая всегда была бы наготове, и для постоянной своей службы располагалась гарнизоном в городах края.

Чтобы финская армия представляла законченное целое, комиссия предлагала также, путем рассмотрения дела на сейме, определить силу кавалерии и артиллерии, сообразуясь с численностью народонаселения и средствами края[25].

Приведенные выписки из протокола финляндской комиссии показывают, что руководители местной политики, домогаясь широко организованного финского войска, с артиллерией и кавалерией, вместе с тем стремились к тому, чтобы очистить Финляндию от расквартированных русских воинских частей. Это желание высказывалось в то время неоднократно. Прежде других в поход против русских войск выступил Густав Армфельт, который подал Императору идею учреждения самостоятельной финской военной силы. Во всеподданнейшей записке Армфельт писал: «Политические и военные причины, вероятно, требуют, чтобы по деревням стояли войска; но мой долг ознакомить с неудобствами и последствиями подобного постоя для будущего, если это должно продолжаться: не говоря уже о том, что крестьянин, и без того всегда-то дурно и тесно живущий в этих краях, стеснен и задыхается в своей избе от присутствия большего числа солдат, которых не в состоянии сдерживать самая строгая дисциплина, его семейство развращается, эпидемические болезни учащаются, а венерические распространяются на столько, что со временем будут заражены все последующие поколения и народонаселение незаметно начнет вымирать; кроме того, при сильном огне, который надо разводить для печения хлеба солдатам в печах неудовлетворительной постройки, загораются деревни, и число пожаров возрастает, увеличивая жалобы и нищету бедняка. В Финляндии уже можно видеть очень частые примеры того, что я только что сказал относительно этого рода опустошения». В желании добиться удаления русских войск из края Армфельт проявил не малую настойчивость и последовательность. «Наконец-то Бонапарту и его разбойничьим ордам дан смертельный удар, по крайней мере немногим из этих кровопийц придется перейти Неман». Благополучный исход кампании заставил Армфельта подумать о той пользе, которую можно извлечь из этого для Финляндии. «Нам не мешает понемногу организовать в Финляндии сильную армию, чтобы тем уменьшить тягость постоя русских войск».

«Расквартирование должно существовать, — писал Армфельт, к свояченице 3-го октября 1811 г., — до тех пор, пока мы не сформируем собственной милиции. Но положить предел злоупотреблениям и дать законам их действительную силу, а также провести границу между военными притязаниями и правами страны, это лежит на моей обязанности, и оно в полном ходу».

Вскоре после заключения мира, подполковник шведской службы Отто Карл фон-Фиант представил председателю комиссии по делам Великого Княжества Финляндского, Г. М. Армфельту, проект учреждения в имении Хаапаниеми Финляндского топографического корпуса. Фианту, совместно с бывшим начальником прежней военной школы инженер-подполковником Меллером, повелено было составить предположение о деятельности этого нового учебного заведения. Высочайшим приказом от 12 — 24 марта 1812 года повелено было учредить в Финляндии корпус военных топографов. При комплектовании его, между прочим, требовалось, чтобы двое из офицеров и двое из штатных кадет были русского происхождения. На первое обзаведение и, затем, на содержание корпуса, с 1-го января 1812 года, отпускались из сумм Его Императорского Величества ежегодно по 12.000 руб. ассигн. Первоначально топографический корпус в Хаапаниеми находился в непосредственном ведении Его Императорского Величества, а уже в феврале 1813 года начальник вербованных финских войск генерал-майор Пальмфельт сообщил, что ему Высочайше повелено принять корпус в свое ведение.

«Генерал Пальмфельт, — писал Армфельт 10 мая подполковнику ф.-Фианту, — будучи инспектором всех военных учреждений Финляндии, есть ближайший мой помощник и потому обязан следить также за деятельностью вверенного вам заведения; и, так как все прочие донесения и предположения поступают к нему, то и ваши к нему должны быть представляемы. Это, однако, вам не мешает, вместе с тем, сообщать мне лично ваши заявления, отчеты, проекты и пр. Это кратчайший путь к Монарху и дает мне возможность устроить все наилучшим образом, на сколько это зависит от моей доброй воли и крайнего моего разумения. Пальмфельт воодушевлен мыслью вызвать к жизни бывший Хаапаниемский кадетский корпус. Он старается всеми способами заручиться для того средствами, что, конечно, соответствует нашим видам. Без содействия совета мы встретили бы много затруднений». Граф Армфельт до своей кончины принимал близкое участие в делах корпуса, неоднократно выручая его, как при недостатке денежных средств, так и при других затруднениях.

31 января 1816 года начальнику корпуса было сообщено: «Его Императорское Величество Высочайше изъявить соизволил, что Он принимает корпус этот под свое личное особое покровительство, но отныне корпус, в отношении военного управления, должен состоять в ведении Начальника Главного Штаба Его Императорского Величества, подчиняясь по делам хозяйственным, по-прежнему, председателю комиссии по делам Великого Княжества Финляндского».

На следующий год состоялось установление неразрывной связи корпуса с военной организацией Финляндии.

В мае 1818 г. корпус инспектировал начальник канцелярии управляющего квартирьерскою частью, генерал-майор Селявин, который высказался за необходимость перевода корпуса в другое, более удобное место. В ночь на 15 — 27 сентября 1818 года, здания корпуса были уничтожены пожаром, причем огнем истреблены и архив, и библиотека корпуса. На приобретение новой библиотеки, корпусу пожаловано было её Императорским Величеством Государыней Императрицей 10.000 рублей ассигнациями.

В 1819 году июня 14 — 26, последовало Высочайшее повеление о переводе корпуса в город Фридрихсгам, с переименованием его в Финляндский кадетский корпус.

По выходе, 1819 года, в отставку подполковника ф.-Фианта начальство над корпусом вверено было полковнику Петру Петровичу Теслеву, известному своими астрономическими, геодезическими и топографическими работами[26].

После завоевания части Финляндии по р. Кюмень, в 1743 г., лоцманское ведомство, от Выборга до Рочесальма включительно, было подчинено ведению Государственной Адмиралтейств-Коллегии, получало содержание от русского правительства и управлялось русскими лоц-капитанами, имевшими главное свое пребывание в Роченсальме на о-ве Котке.

Обязанности лоцманского ведомства Старой Финляндии были изложены в правилах, утвержденных Адмиралтейств-Коллегии 30 мая 1796 года, и опубликованных под названием: «Инструкция о должности Лоц-Капитана в шхерах по Финскому заливу».

11 декабря 1811 г. Выборгская губерния была присоединена к Великому Княжеству Финляндскому; это распоряжение не коснулось лоцманов, оставшихся по-прежнему в ведении Адмиралтейств-Коллегии. Графу Штейнгелю, от 19 апреля 1816 г., сообщена была Высочайшая воля, чтобы часть лоцманская и маяков, впредь до времени, как и прежде состояла под надзором и управлением Адмиралтейств-Коллегии.

Наполеон изумлялся тому доверию, которое оказывал русский Монарх многочисленным иностранцам в разгаре отечественной войны. Их бескорыстие являлось для него сомнительным. И он был прав. В поведении некоторых из них было много загадочного.

Знаменитый немецкий патриот и бывший прусский министр, барон Штейн, сумел совершенно очаровать Императора Александра I и овладеть его доверием. Штейн был вызван в Россию самим Государем весной 1812 года, как только разрыв с Францией представился неизбежным. Александр, относившийся к немцам с особой благосклонностью, веривший в стратегию Фуля, прельстился и обещаниями Штейна. Из Петербурга Штейн внимательно следил за ходом событий на театре военных действий и главною своей задачей поставил обращение торжества русского оружия на пользу немецкого дела.

Он опасался встретить противодействие со стороны канцлера графа Румянцева, мало расположенного жертвовать пользой России чужим интересам и весьма недружелюбно относившегося к вмешательству в наши дела иностранцев, окружавших Государя. И вот Штейн, не задумываясь, обращается к английскому правительству с просьбой настоять, чрез своего посланника в Петербурге, на удалении русского государственного канцлера. «Дабы направить борьбу к исключительной выгоде Германии и Европы, — писал Штейн, — Англия должна присвоить себе преобладающее влияние на устройство немецких дел».

Штейн мыслил и работал на пользу Германии, с целью удержания России от расширения её тогдашних границ. Он доказывал, что во главе русского войска, имеющего вступить в Германию, должен непременно быть поставлен граф Витгенштейн, храбрый, предприимчивый, доброжелательный человек немецкого происхождения. Все эти факты и многие другие, указанные в книге С. О. Татищева, необыкновенно поучительны. Они наглядно доказывают, как опасно для великой державы вверять наемникам ведение своих важнейших дел. Интриги Штейна в Англии, разумеется, оставались тайною для Императора Александра.

В биографии Армфельта также имеется страница, показывающая, куда были направлены его стремления несмотря на то, что он был облагодетельствован в России.

В 1812 г. Штейнгелю временно пришлось покинуть Финляндию. Вследствие условия, заключенного при свидании Императора Александра с Бернадотом в Або, решено было отделить из Финляндии 17-тысячный отряд войска и отправить его в Ригу, которой угрожал корпус маршала Макдональда. Во главе этих войск поставили Штейнгеля. При переправе на судах из Гельсингфорса в Ревель 24 — 26 августа, отряд был застигнут сильной бурей и потерял в море утонувшими 500 чел. и 6 орудий.

На время отсутствия Штейнгеля, исправление должности командующего войсками возложено было на генерал-майора Демидова, а обязанности финляндского генерал-губернатора — на Армфельта. Свое положение, в это время как первого сановника «самостоятельной» Финляндии, Армфельт понял чрезвычайно своеобразно, о чем свидетельствует его официальная переписка со Швецией. Деловые бумаги, касавшиеся Финляндии, он стал пересылать непосредственно в шведское посольство в Петербурге, без предварительной засылки их в русское министерство иностранных дел. Министр иностранных дел Швеции, фон-Энгестрём, указал, что такой порядок нарушает установившийся дипломатический обычай, и приказал вместе с тем шведскому посланнику в Петербурге, Левенгельму дать объяснение по этому делу. Левенгельм указал, что причиной таких прямых сношений было желание Армфельта сделать управление Финляндии насколько возможно независимым от русских властей, а также стремление ускорить исполнение дел и способствовать благу финляндцев; наконец, он обходил русский кабинет из личных отношений к канцлеру. К этому объяснению Левеньельм присовокупил напоминание о том, что отношения Армфельта к Швеции вообще были осторожные. Тем не менее, в Стокгольме не нашли возможным делать отступление от установленного порядка международных сношений, и приказали Левенгельму прекратить переписку с этим «недипломатическим чиновником». Армфельт счел себя оскорбленным сделанными указаниями, особенно в виду тех немалых услуг, которые им были оказаны шведскому посольству в Петербурге.

В звании финляндского генерал-губернатора Армфельт проявил свою обычную деятельность, стараясь охватить все отрасли правления: он останавливался на экономических вопросах, желал разбудить экономическое общество в Або, «не употребляя палицы Геркулеса»; он думал о Сайменском канале, с целью поднять благосостояние Выборгской губернии, которая прежде была первой, самой промышленной во всей Финляндии, но за сто лет «варварства» сделалась худшею, последнею. Приостановлены были реформы только в виду отсутствия Государя. В скором будущем Армфельт возлагал большие надежды на новый сейм. Его мечтой было «привести Финляндию в такое состояние, чтобы она нуждалась только в хорошем часовом мастере, который изредка заводил бы механизм и присматривал за ним. С помощью же ландтага и стремлений нашего доброго и прекрасного монарха, можно надеяться, что мечты мои осуществятся — даже через несколько лет». Будучи генерал-губернатором, или, — как его назвал один из биографов, — «субправителем Александра I по Финляндии», Армфельт имел еще одну особую заботу, причинившую ему некоторое беспокойство. Он узнал, что русские, опасаясь захвата Петербурга войсками Наполеона, собирались массами выселиться в Финляндию. «Как их разместить, — думал Армфельт, — дабы не обременить финляндцев; если бы не это неудобство, «много бы денег прибыло в Финляндию». Сдав обязанности генерал-губернатора, Армфельт стал опекать начальника края Штейнгеля.

Недоразумения, продолжавшиеся между Штейнгелем и Армфельтом около полугода, были устранены при их встрече, по возвращении первого с похода. Из письма-Армфельта к Эренстрёму от 11 окт. 1813 г. мы узнаем, что Армфельт провел четыре дня в Або, следя за выздоровлением генерал-губернатора, о котором он был того мнения, что он любит Финляндию более, чем ³/₄ её жителей. «Его путешествие открыло ему глаза на настоящее положение и дало ему возможность развить с большею уверенностью те разумные планы, которые он составляет для нашего счастья. Пока я нахожусь при делах, я не перестану содействовать ему во всем, и надеюсь когда-нибудь сказать Императору, что Финляндия никогда не имела и не будет иметь генерал-губернатора, который лучше бы исполнял свое назначение, — т. е. соединял и согласовал интересы монарха с интересами народа».

Год спустя, Армфельт, узнав, что Штейнгель ему завидует, притворно писал Эренстрёму: «Боже мой, если бы удалось убедить Штейнгеля в моем отвращении к честолюбию и в моем нежелании стать более на виду, чем теперь. Я хочу работать для счастья моей родины, но не в роли первого актера. В случае надобности, готов сыграть роль лакея, лишь бы только честным образом достигнуть цели».

С Армфельтом отношения улучшились, но недоразумения вообще продолжались, возникая чуть ли не ежегодно. В 1817 г. Штейнгель просил об увольнении от своих должностей, и Ребиндер письмом от 22 декабря уговаривал его, как «вполне соответствовавшего ожиданиям Государя и приобретшего привязанность народа», остаться и «объясниться откровенно, если уже нет никаких средств удержать его на службе отечеству». Штейнгель уступил. «Жертва, приносимая вами, приобретает вам новые права на его Монаршее благоволение». 1819 год также не обошелся без обстоятельств, «встревоживших Штейнгеля». Доводами о непреложности Высочайшего к нему доверия его успокоили и «сохранили для пользы службы».

Ребиндер находился в очень хороших отношениях к доброжелательному и честному Фабиану Штейнгелю. Письма Штейнгеля полны трогательной заботы о том, чтобы не возникли какие-либо недоразумения между ними. И как было Армфельту и Ребиндеру не содействовать Штейнгелю! Действительно трудно было обрести второго такого начальника. Следующее сообщение Шернваля (в письме без числа) поясняет дело.

«Его превосходительство Армфельт так хорошо нашколил старика (гр. Штейнгеля), что я услышал до единого слова, все то, что было сказано Армфельтом накануне вечером, на совещании. Я удивляюсь на старика, как он может так скоро переходить от своего мнения к мнению другого, даже в политике, и я опасаюсь, не имеет ли он на то свои соображения — и потому действует иначе, чем необходимо. Он молил, чтоб Бог избавил нас иметь дело с русским кригс-комиссариатом, министрами и коллегиями; что нам следовало стать промежуточной властью и как оплот для России; — чтобы так быстро схватывать и одобрять такие великие идеи — мне кажется подозрительным».

Раза два-три Штейнгель проявил некоторые признаки самостоятельности, это было тогда, когда он высказал свое мнение о кучке финляндцев, лелеявших надежды на возвращение под шведское владычество, и заявил протест по поводу назначения Гартмана сенатором. Этими примерами, едва ли не исчерпываются те случаи, когда Штейнгель временно освобождался от влияния окружающих. При всех же других обстоятельствах он или «покровительствовался» Армфельтом или руководился сенаторами, или, наконец, подпадал под влияние своей жены.

О влиянии на графа Штейнгеля его жены рассказывается в записках К. Жерве. Супруга Ф. Ф. Штейнгеля — Наталья Николаевна — бойкая и энергичная женщина, имевшая своих постоянных фаворитов. Жерве передает случай об одном выборгском почтальоне, Павле Петровиче Эттере, который, благодаря своей красивой наружности, понравился баронессе, и по её протекции был произведен сперва в чиновники, а затем переведен на военную службу, определен адъютантом к её мужу, изучил под её руководством французский язык и впоследствии сделался начальником дивизии.

Армфельт был почтен редким доверием и расположением Русского Монарха. Армфельт, повторяем, был облагодетельствовав в России. В виду значительной роли, которую играл в русской администрации Армфельт, его отношения к России и русским заслуживают быть отмеченными. Тотчас по заключении Фридрихсгамского мира, он пишет к своему старому другу Аминову, оставшемуся в Финляндии и занявшему там видное место среди финских патриотов: «Русские терпят только русских. Они считают себя нашими господами, хотя и знают, что финляндец не может быть рабом. Обходиться с ним человеколюбиво, привлечь его любовью не в их обычаях».

Он высказывает далее опасения, чтобы русские не обратили Финляндию в пустыню, где несколько рабов, широко раскинувшись, склоняли бы выю перед варваром, не будучи в состоянии усвоить их прав.

Армфельт многократно убеждался, что по отношению к Финляндии поведение России безупречно, и тем не менее, он не мог оставить своей дурной привычки беспричинно осуждать ее. «В Финляндии еще не знают, что будет: бесконечно много обещано, но до сего дня ничего не исполнено». «Теперешнее поведение русских относительно финских офицеров и Финляндии вообще весьма политично, но где будущая безопасность с варварами и деспотами?» Русское подданство принято было Армфельтом под давлением стесненных обстоятельств. На выдающееся положение в Империи он не рассчитывал и в начале 1811 г. писал: «В России я не имею никакого значения и никаких притязаний играть роль; кроме того я знаю, как здесь смотрят на иностранцев, а теперь также и на финнов, которые попали в одну категорию с поляками, лифляндцами и др., потому мой единственный выход снискать себе пропитание, т. е. иметь возможность насладиться тем, что имею». Но счастье широко улыбнулось Армфельту.

Водворившись в Петербурге, он стал заседать в Государственном Совете, принимать участие в русских делах, в русских финансах, полиции, военном управлении. Все дела Империи «скопились над его головой». С русскими министрами он находился «в открытой войне»; русский штаб и русские солдаты, по его словам, «зачумляли» Финляндию. «В России нет никаких законов, которыми руководились бы, — говорил он, — и пока её жители или чиновники не окажутся подчиненными законному порядку, они будут нестерпимы во всех странах». Не зная России, он самоуверенно предлагает проект поземельных облигаций. Гр. Н. Мордвинов раскритиковал этот «злосчастный» проект и Государственный Совет отверг его, как вредный для России.

Как пример особой близости Г. Армфельта к Государю, сенатор К. И. Фишер указывает на такую корреспонденцию между ними: Государь посылает Армфельту какой-то проект по империи и пишет: «Прочитайте прилагаемый меморандум, мой дорогой граф, и выскажите свое мнение». Ниже приписано рукою Армфельта: «Я возвращаю меморандум, Сир, не дочитав их до конца: он довольно скучен». Ниже новая приписка Государя: «В любом случае, читайте дальше!».

В разных официальных записках — «Reflexions», «Très humble apperçu» и т. n. — Г. М. Армфельт почтительнейше выпрашивал своим соотечественникам разные милости у Монарха, прибегая к лести и игре на струнах гуманизма и либерализма. «Для полного счастья финнам желательно заключить в свои братские объятья народ, живущий по другую сторону реки Кюмени; они хотят, чтобы и те насладились плодами конституции и справедливости...», — взывал Армфельт. Но как только просьба бывала уважена, Армфельт выпрямлялся во весь рост и развертывал истинные свои воззрения в частных письмах к друзьям. Так было, например, при перенесении таможенной границы за пределы Выборгской губернии. После Высочайшего приказа, он сейчас же озаботился о безжалостном изгнании русских чиновников таможенного ведомства. «Нужно, чтобы вся эта «сволочь» прекратила в Выборге свою деятельность. Если нельзя покончить с этими разбойниками (т. е. русскими), Финляндия никогда, при всем добром желании, не достигнет какого-нибудь политического существования. Необходимо всю ядовитую негодную траву (т. е. все русское) вырвать с корнем». «Должно стараться, — писал Армфельт Аминову, — отделаться от этих варваров».

Говоря об Армфельте, перед нами возникает образ другого патриота, еще более близкого к Государю и еще более вредившего России — это кн. Адам Чарторыйский. Параллель между ними поражает сходными чертами. Одни и те же чувства, мысли, приемы и стремления руководят обоими. Чарторыйский излил их в своем дневнике, а Армфельт — в бесчисленных письмах к жене и к друзьям. Тождество в мыслях, чувствах и стремлениях простирается так далеко, что многие места «дневника» Чарторыйского и «писем» Армфельта совершенно совпадают, хотя первый ведет речь о Польше, осуществляя, так называемую Ягеллоновскую идею, а второй — о Финляндии, являясь как бы последователем планов аньяльцев.

Оба они, Чарторыйский и Армфельт, овладели впечатлительной и увлекающейся душою Императора Александра I и сделались близкими его советниками. Чарторыйский был назначен министром иностранных дел и попечителем Виленского учебного округа; Армфельт получил должность докладчика финляндских дел, канцлера Абоского университета и временно состоял финляндским генерал-губернатором. Чрезвычайное доверие Государя к обоим открыло широкий простор для осуществления их польских и финляндских мечтаний.

«Я не мог равнодушно видеть русских, — признается Чарторыйский, — без того, чтобы кровь не бросилась в голову, и чтобы я не бледнел или не краснел, так как каждый русский казался мне виновником бедствий моей родины». Однако он принял от Александра в собственность имение с 42.000 русских крестьян. Армфельт чувствовал «к России и её образу правления непреоборимое отвращение», видел в русском народе каких-то оскотинившихся существ, а в русских чиновниках — «прилизанных медведей и налакированных варваров». Но тем не менее, оба рыцаря со спокойной совестью оставались на русской службе. «Что касается меня, — говорит Чарторыйский. — то я не имел никакого желания участвовать в русских делах... Только привязанность к Императору, и надежда принести пользу Польше удерживали меня на русской службе... Приняв должность министра, я твердо решился не предпринимать ничего, что могло бы вредить моему отечеству... Невозможно, пишет он, чтобы я не желал восстановления польской нации. Я был бы презренным существом, если бы чувствовал иначе...». Если Армфельт носил русский генеральский мундир, то преимущественно с целью извлечь все выгоды для своей родины. Бывший шведский «maitre de plaisirs», состоя уже русским подданным, не стесняясь заявлял, что у него «с Россией нет никаких связей, но таковые у него есть с Императором Александром»; украшенный андреевской лентой и почтенный всякими отличиями, он продолжал напоминать, что он швед и остается таковым. Оба русских сановника сходились во взгляде, что Россию надо делить, что она для других, а не для русских.

Армфельт говорил, что либеральные начала, коими увлекался молодой Государь в первые годы своего царствования, являлись «гибелью колосса», и тем не менее, всеми зависевшими от него мерами поддерживал их в Монархе, выпрашивая у него конституции и для Польши, и для Финляндии, работая раньше в Швеции за единодержавие короля. Чарторыйский высказывал сожаление о том, что сияние, в котором явились в начале царствования либеральные идеи, поблекло, а попытки приложения их к делу повели к разочарованиям... Было время, когда Армфельт, узнав о планах Спренгтпортена, называл «безумием проект сделать Финляндию самостоятельной», но, похозяйничав в Петербурге и видя, что в России иностранцы не подвергнуты даже государственному контролю, он стал работать над самостоятельностью и Финляндии, и Польши. «В Петербурге я был перелетной птицей... чуждым растением без корней...» признавался польский магнат. То же самое мог сказать о себе Армфельт, и не смотря на то, эти «перелетные птицы» и «чуждые растения» направляли государственные русские дела первостепенной важности.

В конце 1812 г. барон Армфельт был пожалован званием графа.

В ряду забот, занимавших Армфельта в последнее время, имеется одна довольно своеобразная: Армфельт давно уже думал о том, как бы устроить вполне достойную встречу Императору и наилучшим образом выразить ему признательность Финляндии. Указом Александра I встреча была отклонена: «За счастливый исход борьбы (с Наполеоном) следовало благодарить лишь одного Бога и Его всемогущество». В это же время, когда речь шла об особой финляндской депутации, распространился слух о том, что генерал-губернатор Штейнгель намеревался поставить во главе её Спренгтпортена. Это возмутило Армфельта. В плане Штейнгеля он усмотрел бестактность и оскорбление нации. Обнаружилось также, что депутацией желали воспользоваться (напр., епископ Тенгстрём), между прочим, и для того, чтобы противодействовать проекту перенесения главного города из Або в Гельсингфорс. Все эти планы и предположения, сильно раздражавшие Армфельта, распались сами собой, вследствие указа Императора. Зная, что медали, памятники и празднества не нравились Александру I, также приняв во внимание тогдашнее религиозное настроение Императора, Армфельт, взамен указанных проектов, предложил открыть подписку на сооружение православного храма в Або и тем выразить примирительное и признательное настроение страны к новому её повелителю. Одно время Армфельт горячо относился к этой мысли и даже успел поделиться ею с Императрицей. Предполагалось освободить крестьян от взносов в пользу чуждой им религии. Однако, вскоре план этот был оставлен. Император вернулся в Петербург.

По своем приезде Император сейчас же пожелал узнать о состоянии здоровья Армфельта и сказать жене его, что вскоре посетит его. Император исполнил свое обещание и не раз бывал у него. Затем он назначил дни докладов, решив при этом, что финляндскими делами будет заниматься в доме Армфельта. В этих занятиях на дому у Армфельта, кроме приезжавшего Императора и больного хозяина дома, принимал участие еще Ребиндер. Работы начались решениями уголовных дел. Во время посещений Императора, Армфельт озаботился закрепить положение опекаемого им Штейнгеля. Армфельт, первый из высокопоставленных лиц, имел счастье докладывать Императору дела по его возвращении с войны. Другим министрам этой милости не было оказано. Ио словам Армфельта, сделанное ему и Финляндии предпочтение «произвело шум»...

В течении 1813 года, Армфельт оставался в Петербурге, а летом жил в Царском Селе. Он умер от водянки 19 августа 1814 г., прожив 57 лет. На пышных его похоронах присутствовали: Император, высшие государственные сановники и представители иностранных держав.

По поводу смерти Г. М. Армфельта Эренстрём писал Ребиндеру: «потеря для меня велика, но потеря для нашего отечества более значительна. Мы потеряли единственного из наших соотечественников, который по своему чину, своему гению и своим талантам, и особенно благодаря оказанной ему царской милости, деятельно мог защищать нас перед Монархом, оберегать наши интересы, противодействовать зависти, которую к нам питают, защищать наше дело и поддерживать ласковое и благосклонное настроение царя относительно Финляндии».

Ребиндер в свою очередь признал смерть незаменимой потерей для финляндцев: «это я говорю откровенно, без малейшего желания умалить значение того или тех, которые заменят его. Стоя близко к нему, я, быть может, более других имел случай замечать его недостатки и заслуги, а также более или менее следить за его человеческой природой. Его уж нет, но его заслуги, как и многих других, не оцениваются, пока не придется сожалеть о них».

Заместителем Г. М. Армфельта в должности председателя комиссии избран был Троиль, при Высочайшем рескрипте, который начинался словами: «Желая ознаменовать финляндским верноподданным Нашим новым опытом непременное к ним благоволение Наше, предположили Мы Себе избрать одного из единоземцев их, на место покойного гр. Армфельта».

Когда должность генерал-губернатора была оставлена тишайшим Ф. Штейнгелем, то сейчас же почувствовались изменения в отношениях к финляндскому докладчику. В первом же письме от 15 мая 1824 г. Закревский сообщил Ребиндеру: «Согласно настоящему порядку, все дела, касающиеся управления Финляндии, за исключением тех, которые непосредственно относятся до университета в Або, должны производиться при участии генерал-губернатора, я уверяю вас, если вы последуете по этому пути, то вы будете получать объяснения, необходимые для вас, более точные, чем когда-либо, потому что, когда я нахожусь на месте, то я не замедлю привести в исполнение то, что я предложил и приказал»[27].

XIII. Конституция 1819 г. — Польша. Оппозиция.

Г. М. Армфельт сошел со сцены. Главными финляндскими деятелями остались Ребиндер, Аминов, К. Маннергейм и Эренстрём. Они руководились одними и теми же идеями. Между ними существовали почти дружеские отношения, почему работа спорилась.

Роберт Генрих Ребиндер родился 15 июля 1777 г. Благодаря содействию своих влиятельных шведских покровителей, молодому Ребиндеру открылся доступ в такие сферы, в которые не каждый мог попасть. Так, в 1802 году он был назначен камер-юнкером и стал бывать при стокгольмском дворе, что содействовало развитию у него светских манер, оказавших впоследствии ему большую услугу. Но и помимо сего, он посещал образованнейшие круги шведской столицы. Во время пребывания в Швеции, Ребиндер в 1800 г. принимал участие в риксдаге, происходившем тогда в г. Норрчёпинге. Надо полагать, что и это знакомство с практикой парламентской жизни не осталось без влияния на эго политическое мировоззрение. После восьмилетнего пребывания в Швеции, Ребиндер вернулся в Финляндию. Во время войны за обладание Финляндией, ему пришлось, в качестве депутата от Або, приехать в Петербург, где он и остался вплоть до своей кончины. Когда идея Сперанского об учреждении комиссии по финляндским делам осуществилась, Ребиндер, за отказом Маннергейма, сделался его помощником, а затем докладчиком финляндских дел по комиссии, в которой место председателя занял Г. М. Армфельт. Тридцать лет кряду Ребиндер занимал место финляндского статс-секретаря.

Медленно, но безостановочно развивалась кровавая драма войны. Несмотря на отдельные поражения, русские сделались хозяевами края, «к счастью для нас», прибавляет финляндец Ребиндер.

Ребиндер составил очень интересные записки «Воспоминания моей жизни», из которых извлечем два эпизода в его изложении. «Министр иностранных дел, граф Н. П. Румянцев, в 1808 году ревностно советовал Александру начать войну со Швецией, и когда присоединение Финляндии сделалось результатом её, этот господин стал смотреть на новую провинцию, как на свое детище, и желал осчастливить ее своим покровительством, чем мы, признаться, были более польщены, чем довольны, в виду того, что от него исходили в начале войны большая часть предписаний по заведованию и управлению краем, мы сразу увидели, что они обличали полное незнакомство с положением дел, полное отсутствие системы и принципов. Вынужденный сопровождать Государя в Эрфурт, а затем исполняя особое поручение в Париже, граф Румянцев потерял нить финляндских дел. Когда он вернулся в Петербург, уже окончательно был решен вопрос о созыве сейма в Борго и сохранении конституции Великого Княжества. Эти мероприятия не были одобрены нашим дорогим отцом и покровителем, который и не скрывал своего неудовольствия по их поводу. При нашей первой встрече, он прибег к своей приятной манере вести разговор, — манере, который обладал в совершенстве, — желая убедить меня, что величайшее наше счастье, как он выразился, было бы «совершенно обрусеть и отказаться от наших так называемых конституционных прав». Если, — замечает автор мемуаров, — такой просвещенный человек, как граф Румянцев, филантроп, покровитель науки и искусства, и в то же время поклонник философов XVIII столетия — если, говорю я, такой совершенный царедворец, как этот дипломат, высказывал такие воззрения, совершенно противоположные воззрениям Государя — его хозяина, то что могли мы ожидать от других министров, без сомнения людей почтенных, но, конечно, более православных и менее сговорчивых, чем он».

По странному стечению обстоятельств, Ребиндеру, несколько лет спустя, у того же графа Румянцева пришлось выдержать другую атаку, сходную с приведенной, от иностранного государственного человека. Об этом автор мемуаров «Воспоминания моей жизни» рассказывает так: «Дело было в 1812 году, перед самым началом войны с Францией. В это время у Румянцева, — тогда государственного канцлера, — по воскресеньям устраивались приемы. Я отправился на один из подобных приемов, и, найдя все гостиные наполненными гостями, спрятался в нише окна около одного маленького, коренастого человека, украшенного прусским орденом. Он, казалось, был предметом общего любопытства и внимания. Скоро я узнал, что это был барон фон-Штейн, бывший прусский министр, который, преследуемый Наполеоном, нашел убежище в России. Когда канцлер, обходя гостиную, проходил мимо нас, то довольно долго пробеседовал с бароном, а затем обратился ко мне с несколькими вопросами о Финляндии, что дало повод нашему знакомому начать разговор со мной. Он расспрашивал меня более инквизиторски, чем любезно, относительно положения нашего края, и когда узнал, что нам сохранена наша конституция, наши законы и привилегии, и что у нас есть правительство и учреждения, отдельные от России, им овладело какое-то необычайное удивление, которое я не мог понять. Он поспешил объясниться и тяжеловесными доказательствами немецкого профессора старался показать, что Император был неправ, не разорвав в клочки все наши старые бумаги и не обратив Финляндию просто-напросто в русскую провинцию. — Я, по возможности, отстаивал наше дело, но, когда заметил, что ученый барон в своих возражениях принял властный и министерский тон и что он больше желал импонировать, чем убедить меня, я поклонился и ушел».

Финляндские писатели, восхваляя Р. Ребиндера за редкую политическую проницательность, мужество и любовь к родине, делают ему, однако, упрек в том, что он в некоторых случаях не избежал влияния реакции. Особенно это сказалось на его докладах по университетским делам. Если он стремился задушить в сфере университета свободу слова, то оправдание ему находят, впрочем, в том, что им руководило желание подобной жертвой спасти страну, которая не должна была давать повода к неудовольствию Государя. Полагали, что удаление Арвидсона из университета в 1822 г., без права возвратиться в него, было делом тогдашнего вице-канцлера Аминова, но теперь выяснено, что Ребиндер сочувствовал этому, а Аминов следовал его указаниям. По мнению Ребиндера следовало молчать, дабы не вредить стране; этим он надеялся предупредить влияние реакционного движения на политические дела края.

Для более полной характеристики Ребиндера напомним еще слова Ф. Ф. Вигеля, который писал: «Лет через двадцать после соединения двух Финляндии, был я очень коротко знаком с министром-статс-секретарем Великого Княжества Финляндского, графом Ребиндером, и могу сказать что пользовался приязнью этого почтенного человека, искренно, но тайно любящего Россию, которой он всем был обязан. Нередко посещал он меня, я его тоже, по всегда принят был у него только в кабинете. Раз пришло мне в голову спросить его: зачем не представляет он меня своей графине и почему считает недостойным быть в его гостиной? Он вздохнул и, пожав мне руку, сказал что он почел бы себя счастливым, если бы мог он сие сделать, но что знакомство наше принужден выдавать он за официальное: ибо, по известному моему патриотизму, всякая связь между нами могла бы навлечь на него подозрение в любви к русским, сделать его ненавистным для финляндцев, возбудить их интриги против него и нанести ему великий вред. Все э го просил он меня сохранить в тайне, и его смерть дала мне право нарушить мой обет».

Когда Армфельт выступил в роли администратора, по финляндским делам, он пожелал привлечь из Швеции некоторых остававшихся зам финляндцев, на которых он возлагал особые надежды. Об этом была подана особая записка Императору, в которой названы бг.тли: генерал Сандельс (родившийся в Швеции, во прослуживший 20 лет в Финляндии), братья Вирсен, ландсгевдинг Вибелиус, Шультен; по особенно Армфельт хлопотал за своего друга Эренстрёма. В списке» желавших поселиться в Финляндии, доставленном русским посланником в Стокгольме, Сухтеленом, названы были еще Отто Мунк и известный генерал Дебелых. Раньше же других в Финляндию переехал генерал Аминов, давнишний приятель Армфельта.

Аминов и Эренстрём — вот два имени, неразрывно связанные с именем Армфельта, как в истории Швеции, так и в истории Финляндии, по её присоединении к России. После, преследования, которым они подверглись в Стокгольме, весь названный триумвират «густавианов» перешел в русское подданство. С Аминовым и Эренстрёмом Армфельт вел частую задушевную переписку, с ними он советовался и их наиболее выдвигал пред Государем. И Аминов, и Эренстрём играли весьма, заметную роль в первый период повой финляндской истории, начавшейся после. 1809 г.

Юхан-Фредрик Аминов родился в Финляндии, в имении Rilax, в 1756 г. После непродолжительных занятий науками в Абоском университете, его зачислили пажом к шведскому двору и затем он быстро прошел первые чины военной службы. Среди своих соотечественников он выделялся редко красивой внешностью, светским лоском и умением вращаться в обществе. Вскоре он делается приближенным и большим поклонником Густава III, сопровождая его в поездке по Финляндии (1787 г.). После смерти своего покровителя и благодетеля, Аминов, вместе с другими «густавианами», подвергся преследованию. Его вина заключалась в том, что в частной переписке с Армфельтом он поместил несколько непочтительных отзывов о новом правительстве. Аминова схватили, бросили в каземат и присудили к смертной казни, которая была, заменена заключением в крепости. Четыре года Аминову пришлось провести в стенах тюрьмы; после чего ему, в 1796 г., было возвращено все: и дворянство, и чины, и имение. Во время войны 1808 г. мы находим его в штабе главнокомандующего Клеркера и Клингспора, в качестве советника и помощника. При объявлении кампании, Аминов решил, что Финляндия будет потеряна, а потому в действиях его наблюдается значительная вялость.

По окончании войны, Аминов удалился в свое имение и оттуда подал голос в октябре 1809 г., сообщив своему другу (гр. фон-Шверин), что «ничего не знает о происходящем вокруг него; ходят слухи, что мир заключен и Финляндия стала русской провинцией»!!! В письме Барклая-де-Толли к Сперанскому от 27 ноября 1809 г., имеется указание на то, что Аминов удалился в деревню и сказался больным, предвидя исход войны и «опасаясь последовавших обстоятельств».

Юхан Альбрехт Эренстрём родился в Гельсингфорсе в 1762 г. и первые двадцать лет провел в Финляндии незаметным кондуктором инженерного ведомства. С юных лет Эренстрём примкнул к либералам, восхищавшимися французскими философами, и к оппозиции, резко критиковавшей правительство. Душою всех недовольных в Финляндии явился Спренгтпортен, который в то время носился с планами отторжения Финляндии от Швеции. Из недовольных королем, в 1780 г., образовался орден Валгалла, распространявший в населении антимонархические идеи. Несмотря на то, что Эренстрём состоял на службе, он так увлекся Спренгтпортеном, что самовольно уехал из Швеции в Петербург, где этот авантюрист поступил на русскую службу. Вместе со Спренгтпортеном, Эренстрёму удалось проехать по России в свите Екатерины II, во время её известного путешествия 1787 г. на юг, поэтому в дневнике Эренстрёма встречается не мало указаний на русских деятелей славного царствования. Из Херсона Эренстрём неожиданно бежал, покинув своего покровителя. По возвращении из этого побега, «бросающего двусмысленный свет на его образ мыслей», Эренстрём подал в 1787 г. Густаву III записку, в которой заявил, «что поехал с Спренгтпортеном исключительно и единственно с целью раскрыть, для блага короля и государства, средства, которые Спренгтпортен намеревался употребить для достижения своего замысла». В другой раз тот же Эренстрём дал иное объяснение своего поступка, указав на чарующее обаяние Спренгтпортена и на то, что во время поездки разъяснились непривлекательные стороны его личности и преступность его замыслов. Правительство, желая воспользоваться проявленными способностями Эренстрёма, начало давать ему особые командировки разведочного свойства. Купив имение около Стокгольма, Эренстрём намеревался уже отдохнуть на свободе, после кончины Густава III, но несчастная переписка с Армфельтом повергла его в бездну зол и печали. Его предали суду и, хотя он смело и искусно защищался, тем не менее, был приговорен к отсечению головы; его вывели на место казни, где помиловали, заключив в тюрьму, вместе с Аминовым.

Когда Армфельт задумал переселиться в Россию, то, ценя ум и деятельность Эренстрёма, стал уговаривать его последовать своему примеру. Очевидно, что Армфельту желательно было пользоваться его советами и пером, как в свое время Спренгтпортен хотел эксплуатировать его рвение и знания. Эренстрём колебался. Он жил надеждой, что выбор на престол Бернадота вновь в состоянии будет возвысить Швецию и исправить ошибки правления Карла XII, Густава IV Адольфа и борьбы партии 1740 г. Он надеялся, что создастся возможность возвращения Финляндии «при следующей размолвке Франции с Россией». В то же время Эренстрём сознавал, что в Швеции он вновь может подвергнуться преследованию за свой образ мыслей; с другой стороны, ему нежелательно было входить в сношение с теми, которые во время последней войны, перейдя на службу России, заслужили презрение сограждан; наконец, ему в известной мере претило сделаться русским подданным. Принимал он в соображение еще и зависть финляндцев и их личное нерасположение к себе, а также злобу бывших аньяльцев. Чтобы исследовать условия предполагаемой жизни в Финляндии, Эренстрём прибыл на родину, представился Штейнгелю и повидался, между прочим, с Кронстедтом. В ноябре 1811 г. курьер из Петербурга, совершенно неожиданно для Эренстрёма, доставил ему письмо Сперанского, уведомлявшего, что Государь выразил свое согласие на водворение его, Эренстрёма, вновь на родине и определил ему пенсию в 1.000 руб. Во всем этом Эренстрём узнал, конечно, руку своего друга Армфельта, выхлопотавшего, без его согласия, и пенсию, и разрешение. Шведское правительство с своей стороны не препятствовало Эренстрёму переселиться в Финляндию, и в феврале 1812 г. он присягнул Императору Александру I.

Замечательно, что Эренстрём, подобно Армфельту и Аминову, будучи легитимистом при Густаве III, сделался в Финляндии либералом. Эренстрём, не занимая никакого официального положения, кроме должности председателя строительной комиссии в Гельсингфорсе, являлся, однако, часто советником главных финляндских деятелей края, которые прибегали к помощи его ума и пера. Только в 1820 году Эренстрёма назначили членом хозяйственного департамента сената.

Главной работой, объединившей Ребиндера, Аминова и Эренстрёма, явилось создание проекта надлежащей конституции для края. Все они знали и видели, что в этой области оставался огромный незаполненный пробел. Их надежды окрылила Польша, которой занялся вскоре Император, готовясь к открытию сейма в Варшаве. Чтобы приблизиться к финляндской конституции, друзьям пришлось пройти длинный путь предварительных мероприятий. Они выработали проект конституции в Петербурге и внушили Императору мысль о необходимости поездки в Финляндию, с целью определить настроение в крае и подготовить общественное мнение к предстоящему сейму.

Все деятели сейма в Борго понимали и чувствовали, что «риксдага» Финляндия не получила, надлежащей государственной конституции она не имела. На сейме в Борго, — писал А. И. Арвидсон, — сословиям не предоставлено было права возбуждать какие-либо законодательные вопросы. Речь Императора была словом, обращенным к своим подданным, а не условием договаривающего контрагента, Он хотел узнать только мнение народа. Решал же он один. В Борго «сильный» созвал и «приказывал», а новые подданные «явились» и «всеподданнейше докладывали».

Это обстоятельство побудило финляндцев хлопотать о на настоящем сейме и настоящей конституции.

В июле 1811 г. Армфельт писал из Петербурга: «быть может у нас будет сейм в августе или сентябре, — между львами, как говорится». Надежда Армфельта не исполнилась, но мысль о сейме продолжала жить в нем и других финских патриотах; он считал вопрос только отложенным и часто возвращался к этому предмету своих желаний.

Первый раз после съезда земских чинов в Борго, о сейме вновь заговорили в связи с проектом об организации финских войск. Ландсгевдинг Нюландской губернии, Фредрик Шернваль, излагая свои мысли о необходимости для Финляндии собственной военной силы, говорил: «Все это должно обратить на себя внимание просвещенной части нации и её представителей, в случае бы другие дела вызвали их созыв, без счастливой случайности которого нельзя ожидать какого-либо развития общего голоса нации, и еще менее каких-либо мер со стороны правительства, особенно когда известная деликатность и милость Его Величества не допускает малейшим образом тревожить нацию, а тем более навязывать ей то, что, быть может, кажется Монарху противоречащим её предубеждениям и желаниям». Г. М. Армфельт, который горячо сочувствовал проекту Шернваля об организации войска, также ставил этот проект в зависимость от созыва сейма. В письме к Шернвалю от 13 сентября 1811 г. он объясняет, что этот вопрос не может быть иначе возбужден, как на риксдаге, а в следующем письме, от 16-го сентября, говорилось: «А затем требуется сейм, чтоб привести план в действие». При докладе этого дела Императору, Армфельт, видимо, высказался и о созыве сейма для решения вопроса, так как в письме к Фредрику Шернвалю 5 ноября 1811 г., сообщал, что нашел Его Величество предупрежденным против всякой возможности сформирования войска в настоящее время. — Армфельт старается на французском языке точно передать подлинные слова Александра I, которые гласили: «Зачем мне ставить себя в положение, когда мне откажут, если я могу посоветоваться с народом?» В письме к Карлу Шернвалю несколько недель спустя, Армфельт опять говорит: «В настоящую минуту Государь не желает иметь никакой милиции или военной организации, потому что не желает созывать сейма». Но Армфельт не оставлял ни милиционного, ни сеймового планов. «Подходящий предлог для сейма представится в сентябре 1812 г. по многим причинам, писал реформатор Фр. Шернвалю: — Наши установления, которые никогда не могут изменяться иначе, как по заключению и решению сословий, во многом так дурно составлены, так нелиберальны, так мало соответствуют просвещению новейшего времени, что их следует заменить другими. Если мир останется ненарушенным, после того как его успели заключить с турками, то я имею добрую надежду». В промемории на французском языке (помеченной «Поречье, 17 июля 1812 г.») Армфельт вновь возвращается к мысли о сейме и пишет: «Его Величество удостоил меня разговора о созыве финского войска в значительном количестве. Но для достижения этого требуется созыв сейма»... «Абоский гофгерихт должен в своих архивах сохранять те формы, которые необходимо принять во внимание, если великий князь найдет нужным собрать представителей нации, чтоб у них испросить субсидию».

Известно, что ни одно из этих армфельтовских предположений не было осуществлено: войска едва сформировали в размере 3.600 человек, а сейма вовсе не созвали.

Затем раздается заявление финляндцев о том, что кто-то умышленно тормозит сейм. В письме от 14 сентября Фр. Шернваль жалуется на тех, которые благодаря лукавым скрытным средствам и хитрым инсинуациям противодействовали созыву сейма в ту минуту, когда «Государь на это уже соглашался и когда обстоятельства тому особенно благоприятствовали и требовали этого важного предприятия». На кого здесь делается намек, трудно определить. Кажется, Аминов откровенно излил свои чувства и мысли перед Монархом, чем совершенно парализовал планы Армфельта. Эренстрём поддержал было Аминова, но, глубже взвесив обстоятельства, пришел к тому выводу, что сейм являлся желательным, так как, во-первых, при посредстве его можно было «конституционным способом» обойти все трудности, а, во-вторых, представлялась возможность воздействовать на крестьян и преодолеть их косность. В письме к Маннергейму от 29 сентября того же года Иоганн Фредрик Аминов сам жалуется, что его обвиняют в том, будто бы он отсоветовал созыв сейма, тогда как его «ни русские, ни финские государственные министры не спрашивали об этом»,. Еще ранее в письме 3 августа Аминов, — не одобрявший те средства, к которым прибегали по этому делу, — объявил, что для этой цели «конечно правильнее было созвать сейм». Определенно к сейму склонялся Ребиндер. В письме к Пальмфельту 9 октября он заявляет: то, «что наше вооружение, принятое не в больших размерах и не при содействии сейма, имеет неисчислимые последствия: наша нация теряет свое мнение и банкротство предстоит для наших финансов».

При таких обстоятельствах видимо еще раз делалась попытка побудить Александра созвать сейм, но все напрасно. В конце года Армфельт пишет: «Добиться риксдага или вербовки нечего и думать; об этом царь и слышать не хочет»...

Вторично вспомнили о сейме тогда, когда Армфельт задумал преобразовать правительственный совет. Между друзьями-реформаторами опять возникла переписка. В письме к Карлу Шернвалю 5 мая 1813 г. Г. М. Армфельт жалуется, что стараются парализовать исполнительную власть («le pouvoir executif»), и прибавляет: «стало быть одним из главных пунктов собравшегося сейма будет добиться изменения в этом». Год спустя, 18 мая 1814 г., он высказывает Фредрику Шернвалю свое неудовольствие правительствующим советом и продолжает: «если б только добиться сейма, и он а priori был бы хорошо подготовлен, я убежден, что мы сбросили бы с себя те цепи, которыми теперь пользуются глупость и недоброжелательство».

В январе 1817 г., когда опять заговорили о разных реформах, Аминов счел своим верноподданническим долгом подать Государю записку по вопросу о сейме. В виду того, что он прежде близко стоял к Густаву III, Аминов признавал себя особенно компетентным в понимании духа и значения «Формы Правления 1772 г.» и «Акта Соединения и Безопасности 1789 г.». Поставив себе вопрос: нужно ли созвать сейм? — Аминов ответил на него отрицательно. Чтобы наложить новые подати не может быть и речи, так как страна не в состоянии вынести новой податной тягости. Что же касается издания или изменения закона, то тут кроется опасность, ибо сословия Финляндии еще не созрели для такого важного назначения. История, вместе с событиями прежнего времени, указывает на последствия частых созывов земских чинов, причем Швеция является особенно наглядным примером в этом отношении, если к тому же принять во внимание, что партийные нравы и общественное мнение в Финляндии остались те же, которые были в Швеции. Основываясь на указанных обстоятельствах, Аминов ходатайствовал о том, чтобы земские чины края не были созваны на сейм и чтобы им не было дано на обсуждение вопроса, решение которого всецело зависит от Монарха. Если Государь в то же время пожелает дать новое устройство правительству Финляндии, то он (Аминов) всеподданнейше просит, дабы во главе гражданского управления сего края поставлен был собственный гражданин, подобно тому, как это было сделано в Польше, чем Государь обессмертил себя там, а здесь оказал бы своим верным подданным высшее благодеяние. Реформу правительственного совета Аминов признавал необходимой, но находил, что это дело полностью зависит от усмотрения Государя.

Воззрения И. Ф. Аминова часто менялись, почему определить его отношение к вопросу затруднительно. Раньше в особой промемории, поданной Аминовым нетерпеливому Г. М. Армфельту, он рассуждал так: «Чтоб предпринять существенную реформу нашего правительственного совета, для этого, по-моему, времени слишком мало. Кроме того, мне кажется, что когда наступит тар и спокойствие, тогда будет время созвать сейм и предложить ему выработать конституцию. Так как теперешняя организация правительственного совета состоялась и принята Государем вместе с земскими чинами, то не бесполезно, чтобы такая существенная организация основана была на таком же совместном решении и постановлении. Если приучишься в промежутках — я подразумеваю время между риксдагами — изменять, иногда, формы правления края, то это может также легко превратиться в деспотические нововведения...».

В подтверждение того, что надежда на созыв сейма продолжала тлеть под текущими событиями, Роберт Кастрен указывает на список дел, разновременно (с 1812 по 1823 гг.) отклоненных Государем, в предположении передачи их на рассмотрение предстоявшего второго финляндского сейма. Отсюда Кастрен делает тот вывод, что мысль о новом созыве земских чинов не покидала Императора Александра I даже в последние годы его царствования. Первое дело, отложенное до сейма, касалось регламента о постое. Резолюция об этом была начертана Императором 31 января 1812 г. Она оказалась настолько неожиданной и своеобразной и так поразила финляндцев, что Ребиндер признал необходимым указать на нее в письме к Маннергейму 31 января — 11 февраля 1812 г. «Постановление о постое посылается с этим курьером. Курьезную фразу прибавил сам Государь — там, где говорится, что привилегированные лица должны быть освобождены от постоя: — «пока ему невозможно будет распорядиться иначе по совещании с сеймом». Это сообщение Ребиндера показывает, насколько мало в то время финляндцы надеялись на успех своего дела. Во всяком случае Государь откладывал окончательное решение некоторых вопросов не потому, чтобы он признавал свою власть ограниченной голосом сейма, а единственно из желания подвергнуть их более всестороннему обсуждению. Это вытекает, как из самого смысла его резолюций, так и из состава тех дел, по которым сейму предстояло высказаться. Временно отложены были вопросы: 1) о квартирной повинности, 2) об ответственности церковнослужителей, 3) о постройке рыцарского дома, 4) о пересмотре церковного устава, 5) о классификации городов Выборгской губернии, 6) о браках между последователями лютеранской и магометанской веры, 7) о ссылке финляндцев в Сибирь, и 8) о сельской торговле. По шведским государственным законам, далеко не все эти дела подлежали передаче риксдагу. Достаточно сказать, что лучший юрист Финляндии, Калониус, настаивал на издании закона о ссылке в Сибирь в административном порядке, т. е. без всякого запроса о том народных представителей. Если, наконец, Ребиндер двинул свой проект о конституции, то, главным образом, исходя из положения, что почва для этого казалась ему достаточно подготовленной событиями 1818 г. в Варшаве.

После тронной речи, произнесенной Государем в Варшаве, финляндские деятели в Петербурге удвоили свою энергию по работе укрепления «конституционного строя». В письмах к Маннергейму весною 1818 г. фон-Виллебранд несколько раз обращался к событиям в Варшаве: «Польский государственный сейм приближается к концу... Ходят слухи, что поданные пропозиции отклонены польским сеймом. Один из магнатов, брат которого, кажется, генерал-адъютант, в довольно красивой речи обратил внимание на то, что не составлен бюджет государственных доходов и расходов и что без него нет никакого начала для податного обложения страны. Скоро, вероятно, узнаем детали кое-чего, что для нас будет иметь особый интерес». Речь, произнесенная Императором при открытии сейма в Варшаве, — по мнению Эренстрёма, — являлась самой замечательной из произнесенных в течение долгих лет. «Она распространится с одного конца света до другого».

Уже летом 1818 г. у Ребиндера созрела мысль о выработке конституции для Финляндии. В виду важности вопроса, он пожелал предварительно узнать мнение некоторых финляндских деятелей о принципах нового закона, так как проекта его еще не существовало. Избрав своим доверенным молодого и толкового Л. Гартмана, Ребиндер отправил его к намеченным лицам. Прежде всего Гартман поехал в Або к Аминову, мнение которого желал также выслушать Государь. Отсюда можно заключить, что даже первые шаги Ребиндера делались с соизволения Монарха.

Аминов ответил Ребиндеру письмом от 11 декабря 1818 г.: «Наша теперешняя конституция конечно требует изменения и улучшения. Она (заключается), конечно, в Форме Правления 1772 г. и в Акте Безопасности; я нахожу, что ее в главных основаниях следует сохранить, как самую правильную в обновленном положении Финляндии. Устраивать нашу конституцию по образцу Англии, Франции и др., в применении к философским принципам, было бы неподходяще. Мои убеждения по этому важнейшему из предметов, касающемуся политического существования государства, всегда были и остаются неизменными; действительная свобода нации состоит в удостоверении ей: безопасности жизни, чести и имущества, и драгоценного права — самообоброчивания. В остальном Монарх может управлять и распоряжаться, как он признает полезным, но по основным законам края. Всякая другая, так называемая, свобода ведет к своеволию».

6-го марта 1819 г. Аминов вновь писал Ребиндеру: «Относительно новой Формы Правления или конституции, мне кажется, что она долита быть неизменно основана на Форме Правления 1772 г. и Акте Безопасности, с добавлением, если возможно: 1) Ответственности, потому что у нас не всегда будет Роберт Ребиндер и так хорошо составленная комиссия на месте. 2) Контрассигнации. 3) При наступающих сеймах, так-называемый отчет о государственных денежных средствах и о совершенных в период времени до сейма правительственных делах, т. е.: рапорт об этом. 4) Созыв сейма в известный период времени; в остальном не отступать от духа Формы Правления 1772 г. и Акта Безопасности; кроме тех прав, которые уже ранее дарованы народу и утверждены всемилостивейшим Государем, Монарху предоставляется во всем остальном править государством по своему усмотрению; прежде всего не предлагать и не просить более, чем в нашем политическом положении может быть даровано. Таким образом, составленная и упрощенная конституция, по моему убеждению, принесет как теперь, так и в будущем, самые здоровые плоды. Мне кажется, что Польша получила и запросила слишком много; время покажет. Постоянная армия или никакая? Тут выбор не труден». В противном случае Аминов опасался падения нации и потери ею чувства славы.

«Ваше мнение, г. барон, — отвечал Аминову 29 марта 1819 г. Ребиндер, — относительно наших общих дел достойно истинного патриота и знаменитого гражданина. Не могу достаточно оживленно выразить свою радость и удовольствие, что и я в этих важных предметах разделяю те же самые мысли».

Запрошен был также по делу Эренстрём. Он ответил французским письмом от 13 — 25 февраля 1819 г., из которого видно, что при беседе с Гартманом, мысли Эренстрёма совпали с мыслями в Петербурге. «Надо лишь найти путь к осуществлению великой идеи, которая избавит нас, подобно Польше, от обузы расквартирования. Надо действовать согласно, не опасаясь оппозиции. Нельзя слишком рассчитывать для успеха этого большего дела на первое лицо в крае (Штейнгеля). Он болен, думает об отставке и потому его силы не соответствуют важности обстоятельств и потребности минуты. Редактирование конституции не представится затруднительным, если ей не будут противодействовать. Надо расширить исполнительную власть, дать ей более жизни. Польская администрация в этом и других отношениях лучше. Что касается вооружения, то финансовая его сторона причинит наиболее заботы». В мае 1819 г. Эренстрём возвращается к вопросу о конституции и рекомендует Ребиндеру «не упускать момента, предоставляемого нам добротой лучшего и благодетельнейшего из монархов, чтобы установить и обеспечить наши права и нашу свободу для будущего».

Имеются еще указания, что Ребиндер запрашивал Густава Ладо, чтобы не иметь его в оппозиции, епископа Тенгстрёма, который ответил уклончиво, и, кроме того, Л. Гартман беседовал с Маннергеймом и, кажется, с Авцелиусом.

Р. Ребиндер, пользуясь моментом, предложил в 1819 г. комиссии финляндских дел представить Монарху мотивированный доклад о необходимости пересмотра представительного учреждения Финляндии с тем, чтобы, — если последует Высочайшее соизволение, — изготовить проект соответственного предложения сейму. Высочайше разрешено было назначить особую комиссию, с целью улучшения и дополнения существовавшего порядка в том направлении, чтобы установлена была периодичность сеймов, расширена компетенция земских чинов, установлена ответственность высших административных лиц, более близких к Монарху, введена значительная свобода печати и пр. Об этой новости с патриотической радостью поспешил сообщить из Петербурга Карл фон-Мориан президенту Вазаского гофгерихта, барону К. Ф. Ротчирку 9 — 21 июля 1819 г. Надлежало существовавший в крае порядок применить к духу времени, пресечь злоупотребление властью чиновников, расширить права печати, не делая, однако, их неограниченными, дабы они не использованы были финнами, для критики существовавшего сумбура в русском правительстве и не испортили добрых отношений к могущественным соседним государствам. Когда после таких подготовительных мер, — заканчивает свое письмо Мориан, — будет редактирован проект, обнимающий «конституцию» для Финляндии, согласно воле Его Величества, он, вместе с многими другими вопросами, должен быть передан на рассмотрение будущего сейма... «В виду моих патриотических чувств, я искренно радуюсь этому обстоятельству».

Насколько можно судить по черновому наброску протокола комиссии финляндских дел в Петербурге, — который видел историк Кастрен и сделал по нем свои выводы, — Государь, кажется, предполагал, при участии сейма, дать конституции такое развитие, которое согласовалось бы с положением края. Сейм же он рассчитывал созвать, «как только позволят обстоятельства». Господствовало также предположение, что сейм обладал для предстоящей работы надлежащей опытностью. Имелось, наконец, в виду, что земские чины одновременно рассмотрят вопросы о военной организации, о положении финансов и выскажутся о мерах к устранению постоянного падения нравов). Члены комиссии по финляндским делам в Петербурге, предлагая периодичность сеймов, расширение прав земских чинов, свободу печати, ответственность советников Монарха и пр., очевидно, желали широкой и коренной реформы, ведшей сразу к увенчанию всего конституционного учреждения.

Далее, в описываемом Кастреном интересном документе идут очень характерные рассуждения. «Комиссия льстит себя надеждой, что Его Величество даст ей справедливость в том, что она не увлеклась теми чувствами, которые должна питать к своей стране, до забвения интересов о неразрывной связи, соединяющей отечество финляндцев с Империей. Руководствуясь глубоким убеждением, что счастье Финляндии не может быть восстановлено на иных началах, кроме упомянутых, комиссия не менее убеждена в том, что Финляндия ни в каком ином случае не может быть и не будет действительно полезной для России. Выгоды для России этого завоевания не могут зависеть от прироста населения, так как в Финляндии оно слишком редкое, а её природа слишком скудная, чтоб край мог увеличить финансовые ресурсы России. Финская казна в настоящее время взимает с края едва ли не более, чем доходы народа допускают; дальнейшая возможность собирать эти доходы стоит в исключительной зависимости от того обстоятельства, дабы платящие оброки знали, что они не будут употреблены на предметы, чуждые Финляндии. Если бы только хоть раз сделали попытку употребить эти незначительные доходы на пользу России, если бы для этой цели начали смешивать внутреннее управление края с управлением великой Империи, от которого оно столько же отличается свойством своих учреждений, как и способом их применения, если бы, наконец, был изменен порядок вещей, который столетиями связан с политическим и материальным существованием свободного народа, — то последствием явилось бы разорение платящих подати, и в конце концов полное опустошение страны. В каждой конституционной стране сила и готовность оброчных содействовать нуждам государства находятся в прямой зависимости от убеждения, что нация, для своего счастия и поддержания существующего порядка вещей, обязана платить подати. Поэтому Россия не должна смотреть на завоевание Финляндии иначе, как исключительно с политической и стратегической точки зрения». Как пример опасности и неразумности иной политики, относительно Финляндии, приводится Выборгская губерния. Единственное значение, которое они (чужеземцы, русские) придавали губернии, это то, что там могли нажиться, и в виду этого особенно угнетали крестьян, которых из свободных обратили в рабов и повергли в страшную нищету, из каковой вывело их только благородное сердце Александра. После векового притеснения, в этой (Выборгской) губернии значительно уменьшилось народонаселение, заметен был упадок земледелия, промышленности и остальной культуры. «Развращенный народ, — говорится дальше, — готов на всякие выкрутки, и мы не сомневаемся, что, если бы всю Финляндию притесняли бы таким же образом, она предалась бы беспорядкам и восстаниям в подспорье каждому врагу, который только пожелал бы завладеть ею».

Комиссия финляндских дел, руководствуясь заявлением, сделанным ей Ребиндером, в течение некоторого времени вырабатывала проект изменения действовавших основных законов. Дабы возможно было осуществить план, задуманный Ребиндером, потребовалось составление обширного проекта, занявшего 30 листов. Душою этих трудов был Ребиндер, а главными его сотрудниками — лагман Фредрик фон-Виллебранд и молодой многообещавший Ларс Габриель фон-Гартман.

По утверждению финляндского писателя Фростеруса, занимавшегося расследованием вопроса о конституции 1819 г., мнение комиссии финляндских дел было представлено Монарху. Остается неустановленным, был ли проект конституции доложен Государю. Для составления предложения сейму об основных законах имелось в виду учредить особую комиссию. Председателем её Государь назначил И. Ф. Аминова. Он написал даже следующую речь, которой предполагал открыть заседания комиссии. «Господа! Просвещеннейшие и достойнейшие мужи отечества! Высочайше созванные всемилостивейшим Государем для важнейшего поручения, которое создаст основу настоящей и будущей самостоятельности Великого Княжества Финляндского, вы, господа, вступаете на ответственное поприще. Взоры не только финского народа, но всей Европы, будут обращены на Высочайше доверенные вам труды. Поэтому предлагайте такие правительственные законы, которые могли бы также служить образцом пашей части света, тем народам, которые еще не имеют, но требуют конституцию; правительственные законы, различествующие от мечтательного духа времени, уважая исконные нравы финской нации, вместе с тем достаточно сильны, чтобы на вечные времена сохранить необходимые и одинаково священные права Монарха и народа. Конституция, данная Александром I, станет печатью на всех его благодеяниях нашему народу и краю — и вместе с тем самым прочным ручательством политического существования Финляндии на столетия. — Этот великий и благородный Монарх в минуту печали вытер наши слезы, но теперь он посредством этого дела навеки уничтожает старые воспоминания и вместе с тем воздвигает себе вечный памятник в сердцах финнов, несокрушимый, более прочный, чем памятник из бронзы или мрамора».

Комиссия эта никогда не созывалась, и речь Аминова осталась непроизнесенной.

При Александре I проект конституции дальнейшего движения не получил несмотря на то, что Ребиндер и Аминов не оставляли дела и пытались его оживить. В 1821 г. Аминов составил на французском языке всеподданнейшую записку, которая была переписана рукой Ребиндера. Тон и положения этой новой «очень скромной презентации» иные, чем в прежних записках. Финляндцы, видя, что их домогательства не прошли, вероятно, решили, что они, как и поляки, запросили не в меру много, поэтому теперь делается попытка подойти к Монарху с другим предложением. Не без основания Ребиндер благодарит и хвалит в письме от 27 сентября Аминова за «истинно-политическую прозорливость» и за «умеренно-монархические воззрения». Записка Аминова гласила: «Конституция находится в Форме Правления 1772 г. и Акте Соединения и Безопасности 1789 г. Это те основные законы, которые утвердил повелитель Великого Княжества на сейме в Борго и которые представители поклялись соблюдать. Не будет здесь повторяться то, что уже часто было доказано и что даже в природе вещей: что эта конституция во всех своих частях неприменима к новому положению Финляндии. Тем не менее, нельзя отрицать, что основы и принципы этой конституции укреплены на монархическом смысле, который один способен обеспечить безопасность и благосостояние страны. Речи нет о том, чтобы дать Финляндии новую конституцию. Дело идет о том только, чтоб внести в ту, которую мы имеем, изменения, кои могут ее сконцентрировать в один акт, приложимый к Великому Княжеству Финляндии, как к части Империи под отдельной и самостоятельной администрацией.

«Из этого — так как не в том собственно вопрос, чтобы только составить новую редакцию основных законов, уже принятых, — следует, что от одного Монарха зависит определение изменений, которые он считает необходимыми в конституции, и если Ваше Величество сочли бы уместным сделать какие-либо уступки, Вам принадлежит определение их по своему усмотрению.

«Резюмируя эти взгляды, которые дерзнул изложить, я осмеливаюсь быть такого мнения:

1) чтобы Ваше Императорское Величество соблаговолили учредить специальную комиссию, которой было бы вменено в обязанность представить Вашему Императорскому Величеству проект новой редакции конституции.

2) чтобы Ваше Императорское Величество, ознакомившись с этим проектом, повелели составить конституционный акт, который потом был бы представлен сейму, дабы он высказался, хочет ли его принять, или сохранить «status quo».

«Общее желание видеть наши новые законы объединенными, соответственно нашим теперешним отношениям, есть уже гарантия того, что нация поспешит принять проект, который Ваше Императорское Величество соблаговолите им передать, и если Ваше Величество сочтете нужным сделать какие-либо предложения, клонящиеся ко благу нации, то нет сомнения, что представители не предадут интересов своих избирателей до степени отказа от новой гарантии будущего блага отечества.

Чтобы поддержать добрый дух, который царит теперь в стране, и который, несомненно, посодействует успеху сейма, необходимо, по моему, поддержать среди жителей надежду увидеть исполнение наиболее дорогого из их желаний, т. е. созвание сейма, по этому именно вопросу я и осмеливаюсь предложить, чтобы учреждаемая комиссия начала деятельность в начале будущего года, даже если время сейма не будет слишком близко».

На полях этого «Exposé» отмечено: «Вручено Его Величеству 17 сентября 1821 г.».

Подобная же записка (Promemoria) находится в бумагах Аминова на шведском языке. Для уяснения господствовавшего тогда направления в конституционном вопросе достаточно указать на два положения этой «Promemoria». «Осмеливаюсь предложить, по моему глубокому убеждению, чтоб после того, как редакция конституции будет составлена и одобрена Монархом, просто передать этот акт сейму, для того, чтоб без дальнейшего обсуждения принять или не принять его; последнее, однако, немыслимо. Заглавие этого государственного акта должно бы, по моему, быть приблизительно такое: Редакция Формы Правления 1772 г. и Акта Безопасности 1789 г., дабы мы не были причислены к мечтателям в духе времени, которые так необдуманно требуют конституций».

В «Exposé» 1821 г. совершенно отсутствуют положения, касающиеся периодичности сеймов, расширения его прав, ответственности высших чиновников, увеличения свободы печати и др. По мысли составителя проекта предполагается простое принятие пропозиции; обсуждения не допускаются, а отказ считается невозможным. — Ясно, что финляндцы очень радикально уменьшили свои запросы по конституции. Но ничто не помогло: Император ходатайства Ребиндера не уважил, и Финляндия, оставшаяся без сейма, осталась и без конституции, проектированной в 1819 г.

В то время, когда в Петербурге работали над проектом конституции, Государь посещал разные места Финляндии. Это путешествие Монарха имело политическую цель и тщательно подготовлено было тем же Ребиндером, который руководил конституционными работами. В крае обнаружилось равнодушие к новому политическому положению. В то же время в Европе начиналось революционное движение, а в России, вдали от глаз начальства, шла организация союзов декабристов. Александр, по-видимому, стал подозревать враждебные течения и в Финляндии. Предполагали, что начальник почты, «великий не повешенный» Г. В. Ладо, посылал донесения в Петербург, имея в виду противодействовать планам Ребиндера, который желал созыва земских чинов. Проекты конституции не получали дальнейшего движения. Ребиндер сделал новую попытку и подал Государю записку. Она замечательна во многих отношениях.

«Если Ваше Императорское Величество соизволит созвать сейм Великого Княжества, писал докладчик финляндских дел, было бы может быть необходимо знать настроение умов в Финляндии.

Когда нация переходит из одного подданства в другое, весьма возможно, что подобный шаг рассматривается в начале с различных точек зрения, но нельзя не согласиться, что ни один народ никогда не был более расположен к такой перемене, чем Финляндия. Откинув все, что великодушие Вашего Величества внушило в этом случае, я просто ограничусь изложением фактов.

Уже давно часть дворянства и третьего сословия считала, что не может быть довольной шведским правительством и питала желание, чтобы Великое Княжество образовало переходное государство, под непосредственным покровительством России, и найти причину этого неудовольствия нетрудно.

Финляндия искала безопасности, которой у нее не было после Ништадтского мира. Тайные комитеты Швеции обсуждали, не требуется ли в интересах государства, бедности жителей Финляндии и пр. и пр. в первой же войне с Россией оставить внутреннюю страну и защищать только её берега и острова.

Исход войны 1741 г. был последствием этой системы, столь же ложной, как и трусливой, и Финляндия была её жертвой. Воспоминание же об этом поведении оставило глубокие следы в сердцах хороших граждан.

Затем Спренгтпортен возымел мысль организовать вооруженную независимость под защитой великой державы. Его замыслы раскрылись и он должен был покинуть страну, но он оставил там много приверженцев.

События 1788 г. известны; начальники финской армии обратились к её Величеству Императрице Екатерине. Предприятие не удалось, и главные деятели его были принесены в жертву.

Жители опасались постоянно войны, предвидя с одной стороны трудность противостоять силам большой империи, с другой неумелость, с которой употреблялись средства, остававшиеся в распоряжении правительства. Страна, таким образом, не могла быть в безопасности, и огонь тлел все время под пеплом. Когда открылась война 1808 г. войска были без провианта, без одежды и без оружия. Командование армией было доверено скорее царедворцам, чем генералам, людям без таланта, не внушавшим доверия ни жителям, ни солдатам. При этом положении Швеция предложила народу подняться массами. Правительство не выслало ни оружия, ни боевых припасов, ни офицеров, но покрыло страну прокламациями и не скупилось на обещания и угрозы, а особенно на соглядатаев. Такое поведение возмутило хороших граждан и объединило во второй раз патриотов, которые, для спасения страны., на сколько возможно трудились над настроением умов. Действительно, без этой деятельности с их стороны все провинции были бы преданы сожжению, жители были бы возбуждены и не дали бы клятвы верности. Большая часть народа, опечаленная тем, что его очагам угрожала четвертая война в течение менее столетия, желала только спокойствия. Установилось убеждение, что этой тишиной ему никогда не удастся воспользоваться, если Финляндия не будет присоединена к России.

Однако существовала партия, преданная Швеции, которая продолжала глухо поддерживать сношения с старым правительством, придерживаясь мнения, что силой политических обстоятельств, на этот раз, как и после предыдущих войн, Финляндия в конце концов будет отдана Швеции.

Действительно, если бы умы не были в общем благоприятно расположены к делу России, члены сейма не съехались бы внезапно на заседание в Борго и не обсуждали бы там дела с таким спокойствием и уверенностью, с какой они это исполнили. Чтобы ни говорили, но прения этого заседания доказывают, что тогда уже нация была убеждена в действительных преимуществах, которые ей предоставляло её положение. Я не буду отрицать, что еще есть в Финляндии лица, питающие предпочтение к Швеции, и я не рискну утверждать, что правительство этой страны не взяло на себя труд поддерживать эти стремления. По крайней мере надо будет всегда его остерегаться.

Настроение крестьян в Вазаской губернии плохое. Во-первых потому, что эта провинция (первоначально провинция Швеции) была всегда особенно привязана к Швеции, отделяясь часто в своих мнениях от остальной Финляндии; во-вторых, в этой провинции почти не существует дворянства; владельцы ферм по большей части крестьяне или моряки и пользуются большим достатком, чем живущие внутри страны.

Эта провинция была театром последней войны. Шведские эмиссары найдут в указанных обстоятельствах условия, пригодные для проповедования возмущения, и для того, чтобы представить новый порядок вещей в самых темных красках. Присутствие Вашего Императорского Величества принесло бы большое улучшение в эти предубеждения; таково впечатление и действие присутствия властелина в отдаленной стране, где это счастье так редко. Да, Государь! Я осмеливаюсь это сказать с самым искренним убеждением, что несмотря на предубеждения, которые существуют еще отчасти в этой самой части Эстерботнии, нет уроженца Финляндии, который бы ни имел в своем сердце чувства наиболее чистого к Особе Вашего Величества и в этом смысле я поддерживаю пред лицом всего света, что не существует в Финляндии шведской партии, так как малое число дурно настроенных лиц, о котором я должен был упомянуть, чтобы ничего не скрыть от моего Повелителя, старательно прячет свой образ мыслей и не составляет в полном смысле слова партии.

Независимо от долга чести и благодарности, достаточно лишь интереса, чтобы сделать Финляндию довольной своей судьбой и отдалить навсегда желание возвратиться в прежнее подданство. Этот интерес слишком ясно обозначен, слишком уж связан с здравым смыслом, дабы можно было думать, что финляндцы желали бы сменить свое состояние на положение неопределенности, темноты и стеснения, к которым они были когда-то приговорены. Народ сохранил свою веру и свои старые права. Представители высших классов получают почетные знаки, доходные и важные места, пенсии, наконец, преимущества, которые им были почти неизвестны, пока они не стали подданными Вашего Величества. Даже наши собственные слабости содействуют тому, чтобы мы оценивали наше положение.

После того, как национальное самолюбие было польщено местом, которое Ваше Величество соизволили указать Великому Княжеству Финляндии, признавая его непосредственное существование под тем же скипетром, который объединяет много королевств и наций, найдется ли столь безрассудный финн, чтобы предпочесть возвращение в среду подданных государства, которое не имело средств и редко желало защищать нас и сделать нас счастливыми. Речь не может идти о шведской партии, но я должен сказать Вашему Величеству о другой партии, об оппозиции, которая более или менее существует во всех странах и которую можно видеть также в Финляндии. Стремление этой оппозиции, как всюду, порицать власть, сеять недоверие к будущему и, наконец, противодействовать видам правительства. Вот язык этой партии. «Мы, в данную минуту», говорят они, «совершенно довольны, благодаря великодушию и личному характеру нашего Государя. Рано или поздно, мы, обреченные принимать участие в судьбах России, воспользуемся милостью нашего Повелителя и принесем как можно меньше жертв. Постараемся ободрить земледелие, промышленность, торговлю, улучшить наше благополучие, быть самостоятельными и, когда нам удастся в этом первом деле, тогда только мы можем думать о развитии конституции и о национальной армии. Первое, что нам нужно, — это найти руки; и ничто не уменьшает их число более, чем рекрутские наборы и вербовки. Наиболее желательным было бы для Финляндии освободиться от них по крайней мере на полстолетия. Ведь Ливония и Эстония более 80 лет были свободны от этих обязанностей. России, конечно, не нужно нашей армии, и если она когда-нибудь станет воевать со Швецией (что отнюдь не правдоподобно), она не захочет употребить в дело наши войска. С какой стати, спросим мы, принуждать нас к тратам, в которых нет нужды ни для нас, ни для России. Кроме того, Империя не хочет такого вооружения, это только проект нескольких лиц, которые, под предлогом укрепления конституции, хотят доказать свой патриотизм, свое просвещение, тогда как они домогаются только расположения за счет интересов страны».

«Я далек от мысли разделять их взгляды, которые благовидны, поощряя безделие, эгоизм, и тем самым опасны и противны видам мудрого правительства. Тот, кто знает сокрытое в сердцах, видит мое желание работать только в видах моего Повелителя и Отца, и что я очень далек от личного взгляда. Конечно, земледелие, промышленность, торговля — вещи необходимые для национального благосостояния, но люди, которые пользуются покровительством закона и попечением правительства в этом смысле, должны тоже желать нести общественные обязанности, а в особенности же обязанности военного дела. Нужно стремиться к тиши домашней жизни, только заплатив свой долг государству. Было бы коренным пороком при обучении юношества говорить ему: «Вы не должны служить, вы лучше будете жить у себя». Это значило бы понизить нацию действительно храбрую, если потерять ее из виду в течение полустолетия, не питая чувства, без которого не может существовать настоящий патриотизм.

Без сомнения, огромная Империя, который мы составляем часть с отдельной национальностью, не нуждается в нас, чтобы защищаться или нападать, но нам нельзя переставать быть хорошими гражданами, менее расположенными сражаться за Государя и за общую родину. Когда мы осыпаны милостями этого Государя, не должны ли мы краснеть, не находясь под его знаменами, теряя случай уплатить нашу благодарность своей кровью там, где он нуждался бы в нас?»

Записка кончается тем, что Ребиндер предлагает созыв сейма для устранения препятствий, тормозящих прогресс. Но ранее этого, припадая к стопам Государя, он умоляет его совершить путешествие, хотя бы на несколько дней. «Соблаговолите объявить сами, или в сенате, верным слугам великие слова, которые Вы соизволили сказать мне. Тогда я буду иметь силу и власть развить эти слова, а после этого путешествия, за которое я могу поручиться, что рассуждения будущего заседания (сейма) явятся достойными быть представленными пред лицо Европы».

Государь милостиво предпринял обширную поездку по Финляндии.

«Змея воспоминаний» грызла душу Самодержца в Петербурге, почему Государь с декабря 1812 г. более половины своей жизни провел в коляске, проехав по дурным дорогам России более 200 тыс. верст. На этот раз предположено было 23-го июля выехать в Архангельск и на обратном пути через Сердоболь посетить Финляндию. Государя сопровождали князь П. М. Волконский, лейб-медик баронет Виллие и другие. По просьбе Ребиндера поездка Государя по Финляндии должна была обнять главным образом Эстерботнию, почему из 22 дней всего путешествия, 10 дней рассчитаны были на эту область.

Это путешествие характеризуется следующими эпизодами.

Министр духовных дел, князь Голицын, уведомил игумена Валаамского Иннокентия, что Государь непременно будет в монастыре, но повелевает не приготовлять ничего к его принятию, а встретить Самодержавного посетителя, как благочестивого путешественника. Кроме того сообщалось, чтоб служб церковных не прибавлять и не убавлять, а быть всему по монастырскому положению. Государь отправился в обитель, не взяв с собою никого, кроме камердинера. 10 августа 1819 года Государь прибыл в монастырь, а на другой день, в 2 часа пополуночи, Император прежде всех пришел к утрени, когда пономарь едва успел отпереть церковные двери. Затем Монарх отправился к пустынникам, беседовал с ними, брал и кушал подносимые ими простые овощи, а при прощании у каждого целовал руку и просил их молитв. В одной беседе Его Величество сказал, что Сам претерпел великие искушения, особенно в прошедшие военные годы и что, как в малых, так и в важных делах, всегда познавал особенный Промысл Божий. «Я знал за два года до войны, — продолжал Государь, — о злом для нас умысле Наполеона, и с моей стороны все возможное человеку употреблено было, чтоб водворить спокойствие; но все было тщетно. Неприятельские армии разных наций были сильнее нашей; один Бог, после многих советов, вразумил нас вести войну отступательную. Неприятель разграбил нашу землю, много причинил нам вреда и убытка; но и это Бог же попустил для того, чтобы смирить нас. Когда же Ему угодно было помиловать нас, Он и помиловал удивительным образом. Не мы побеждали врагов; а Он! Да, Промысл Божий всегда во всем с нами!» При столь искренней беседе с Государем Благочинный сказал: — «Истино, Ваше Величество, как не тяжело быть времени для Вас, когда даже монахи плакали горько. По прочтении манифеста и при соборных молебнах, мы не могли ни петь, ни читать; как немые стояли в слезах, только воздыхая к Богу!..» Случилось Его Величеству уронить перчатку, монах хотел поднять ее, но, заметив это, Государь сам поспешно поднял ее и, оборотясь к монаху, низко поклонился ему.

С Валаама Государь, через Сердоболь, направился к Куопио. Во время поездки из станции Ниссиле, в Иденсальмском кирхшпиле Куопиоской губернии, в г. Каяани, в местечке Хапаланкангас имелась только одна курная изба, которая потребовалась метрдотелю. Пришлось для царской столовой очистить конюшню и убрать ее внутри и по стойлам свежими березками. Из ближайшего поселения принесли стол; вместо стульев наскоро сколотили скамейку. Обед в указанной обстановке прошел оживленно, благодаря хорошему настроению Государя. В том же местечке Государь милостиво разговаривал с крестьянином, бывшим депутатом на сейме в Борго. Его Величество, потрепав его по плечу, приказал перевести: «Скажите ему, что мне очень приятно возобновить с ним знакомство». После чего Государь Император простился с ним, взяв его за руку.

Доставлена была большая лодка, на который Император с небольшой свитой решился переправиться через озеро Улео. Дул сильный противный ветер. Лодка стала наполняться водой. Сорвало руль. Кроме неба и пены ничего нельзя было разглядеть. Два матроса отливали воду. Шкипер с большим затруднением поставил запасный руль. Государь промок вместе с другими, и не только проявил редкое хладнокровие, но сказал, обратясь к окружающим, которые встретили его на берегу в г. Каяани: «Я не могу представить вам убедительнейшего доказательства моей любви и благоволения к вам и вашим соотечественникам, так решившись пренебречь опасностью, противополагаемой стихиями, чтобы провести между вами несколько минут!»

Осмотрев замок Каянеборг с окрестностями и не пожелав ночевать в Каяани, Государь решился вернуться обратно сухим путем, так как буря не стихала на озере. Проезжей дороги не оказалось, почему Монарху пришлось пробираться по узким тропинкам, пролегавшим по дикому лесу и местами по болотам. Тропинки были нередко устланы стволами сосновых деревьев. Езда по такой дороге невозможна; даже крайне затруднительно следовать по ней верхом. К удивлению, во всем городе нашли одно только и то совершенно ветхое седло. Заржавевшие его стремена висели на двух худых веревочках. Это седло пришлось взять для Государя, а свита осталась без седел. Большую часть пути, около 50 верст, Государю пришлось пройти пешком, ведя лошадь за узду. 21 версту он проехал верхом. «У всех встречавшихся ему пожимал руки и просил чего-нибудь напиться». Ночевать пришлось в бедной лачужке. Во время ужина, коего главное блюдо состояло из отваренного картофеля, дети приближались к самым дверям комнаты Государя, и Его Величество раздавал им хлеб с маслом. На другой день путешествие продолжали тем же способом: то верхом, то пешком; встретившуюся на пути речку переплыли в крошечной рыбачьей лодке. Пройдя уже три четверти пути, в деревушке нашли несколько худых двуколок. Поперек одной привязали доску и сверх её положили соломы. «Его Величество, щедро наградив проводника, простился с ним, пожав ему руку, потом сел один на тележку, взяв сам вожжи». «Я очень рад, — сказал Государь, окончив этот путь; — я сделал большой круг, правда немного затруднительный, но не без приятностей, и я, конечно, никогда не забуду забавного своего путешествия в Каяани». Поездка по этому малолюдному краю едва ли могла дать Монарху что-либо полезное для его наблюдений. «Лодка, стол, скамья, седло, все сии, драгоценные по достопамятности своей, вещи, хранятся ныне в конюшне, толикой же памяти достойной».

Общий маршрут царской поездки шел далее так: из Каяани в Улеоборг и Торнео. Затем Государь поехал обратно через Улеоборг, Брагестад, Гамле-Карлебю, Ню-Карлебю, город Ваза, Бьернеборг, Кристинестад, Раумо, Нюстад и Або. Из Або повернул на Тавастгус, Таммерфорс, посетил Гельсингфорс, а далее через Борго, Ловизу, Фридрихсгам и Выборг вернулся в Петербург.

Во время посещения Императором Александром пасторского дома в Иисалми, там случайно находился 28-ми-летний доцент всеобщей истории при академии в Або, Адольф Ивар Арвидсон.

«В Кеми, как повсюду, — рассказывает современник, — Государь снисходительностью, добротой и милостью обворожил всех. «Его внимание ко всем классам, как к бедным, так и дряхлым», вызывало слезы благодарности, и память об этом долго сохранялась среди населения тех мест, которые он посетил. Крики ура кое-где раздавались из уст непривычной к таким выражениям радости народной толпы, собиравшейся на берегах эстерботнийских рек; это ура не звучало, конечно, так восторженно, как те, которые вообще привык слышать Монарх. В воспоминаниях Сары Ваклин значится, что по дорогам везде, где проезжал Государь, встречали его чисто одетые крестьяне, которые спешили со своих полевых работ, чтоб посмотреть на возлюбленного Монарха. Нередко с окрестностей сходились к почтовым станциям, чтобы там во время перемены лошадей иметь случай взглянуть на Александра. Где останавливался Государь для подкрепления себя пищей или сном, он обыкновенно одаривал хозяйку драгоценными кольцами, часами, фермуаром и т. п. предметами, которые до сих пор сохраняются в разных семействах, как дорогая память о минувшем.

В г. Вазе, войдя в большой зал, Его Величество сделал три глубоких поклона, сперва вперед, потом на обе стороны, здороваясь таким образом, со своими подданными. «В этом приветствии, — говорила рассказчица, — было столько уважения и снисходительности, что все прослезились, когда сообразили, что Самодержец могущественной России преклоняет свою голову перед своими незначительными финскими подданными». Государь много и оживленно танцевал. На вопрос в г. Вазе, надо ли выставить стражу на ночь, Государь ответил отрицательно, прибавив: «Я сплю спокойно у моего финского народа. Его любовь — моя лучшая стража».

В газете «Mnemosyne» писали по поводу поездки Императора Александра: «Можно было думать, что это любезный отец расстается с своими детьми, которые сердечно провожают его с грустью и благословениями. — С чувством боли, как то бывает, когда теряешь друга, знакомство с которым продолжительное время было для нас дорого, каждый расставался с ним медленно и тихо». Еще старательнее украсила свою статью цветами фантазии газета Abo Allmänna Tidning.

К приему Государя Абоская академия, как она тогда еще называлась, со стороны площади разукрашена была транспарантом, изготовленным по плану профессора Юхана Фредрика Валлениуса. Представлен был герой в античном римском одеянии с красной повязкой на челе и с командорским жезлом в руке (так представляли себе Императора Александра I). Он изображен был стоящим у стола, покрытого красным сукном с золотой бахромой; на столе находились короны: императорская, великокняжеская и королевская. Эти короны, конечно, имели в виду Россию, Финляндию и Польшу. Под финской короной находился лавровый венок с надписью: Hand ultima nostra Nec minus illa Tibi dilecta. (Хотя наша и последняя, она не менее дорога)». Городская ратуша украшена была транспарантами, изображающими детскую «благодарность», «любовь» и «верность»; аллегорические фигуры их поднимали корону к вензелю Александра и русскому орлу, которые были освещены лучами солнца. Фигуры стояли на скале, которая должна была изображать постоянство, а на камне были высечены, как бы объясняя картину, слова по-русски: «Любовь, Верность и Постоянность». Вышеупомянутые слова вероятно были единственными на русском языке, которые представились взорам Александра I во время его финляндской поездки в 1819 году, и едва ли больше слов на этом языке дошло до его слуха с финских уст, прибавляет современный нам писатель, занявшийся специально описанием его путешествий.

Наиболее плодотворным по своим последствиям оказалось посещение Государем Таммерфорса. Король Густав III первый «изобрел» Таммерфорс и предвидел его будущность, но Александр Павлович первый «открыл» тот Таммерфорс, который ныне процветает. Он понял, какое значение должна получить огромная сила воды, которая, пенясь, протекала около незначительного и неизвестного тогда городка. Стоя на небольшом скалистом островке у верхнего течения водопада и любуясь его величественным видом, Александр I под впечатлением, произведенным на него силою воды, сказал сопровождавшему его англичанину Петерсону: «Как жаль, что эта сила не употребляется на что-либо доброе, и какие полезные учреждения англичанин сумел бы соорудить на этом месте». Эти царские слова пробудили внимание местной администрации, и она сочла своим долгом применить громадный природный двигатель к делу промышленности. Уже в 1821 году Таммерфорс объявлен был вольным городом, и с того времени его будущность была обеспечена. На том месте, где Александр I высказал свою мысль, впоследствии поставлен памятник, в виде огромного орла из бронзы с распростертыми крыльями. Латинская надпись на памятнике гласит: «Александр I, Император Российский, Великий Князь Финляндии, стоя на этой скале 10 сентября 1819 года после Рождества Христова, был первым, который повелел, чтобы шумящие волны служили в помощь людям. Те учреждения, которые ты, странник, теперь видишь так тщательно сооруженными на пользу бесчисленного множества людей, громогласно прославляй память отца отечества, находящегося ныне на небесах».

Наконец, Государь прибыл в Гельсингфорс. Здесь, в связи с главною целью поездки, Государь имел продолжительную беседу с Аминовым, которого тут же возвел в графское достоинство, и выразил желание, чтобы его сыновья были взяты из Лундского университета, так как сам Аминов являл собою «самого важного человека в этой стране»; Ребиндеру было повелено озаботиться также переводом из Швеции их учителя. Далее, в той же беседе, которую был удостоен Аминов, Государь сказал, что имеет намерение учредить особую комиссию, с целью разработки конституции для Финляндии. Председательствовать в этой комиссии должен был Аминов, который с большой радостью принял новое назначение. Постановление об учреждении этой комиссии было заготовлено, но Государь его не подписал. Ребиндер и Эренстрём горячо желали провести задуманное дело, сознавая, что временное (provisoriska) положение длится слишком долго, и что из этого положения нет возможности выйти иначе, как перередактировав конституцию, которая должна быть согласована с наличным положением, придав всему управлению прочность и устойчивость, коих оно лишено, создав национальную армию, при посредстве которой финский народ мог бы выполнить свои обязательства по отношению того государства, под защитой коего находится, и, наконец, ввести более правильное налогообложение.

Так мечтали финляндцы. Государь вернулся в столицу, но никаких повелений о конституции и сейме не последовало. Финляндцы до сих пор не разобрались в тех обстоятельствах, о которые разбились их мечты. Они решили, что подули ветры реакции и на этом успокоились. «Реакция» сгубила всходы конституции — повторяют они доднесь в один голос. «Реакция» пресекла всякие дальнейшие сеймовые планы!.. Маннергейм жаловался, что надежда увидеть при более мирных условиях конституцию края, закрепленную сеймом, надежда, которую питали с самого Боргоского сейма и которая в царствование Александра несколько раз была на пути к осуществлению, по неизвестным причинам рушилась и едва ли когда-либо осуществится.

Причины эти теперь хорошо известны, и они вполне объясняют, почему после сейма в Борго финляндцы в царствование Александра Благословенного не дождались нового созыва своих земских чинов и не получили подписи под своим проектом конституции.

Необходимо последовательно рассмотреть те причины, которые похоронили первый проект финляндской конституции, иначе многое в истории Финляндии периода Александра I останется непонятным и неразъяснимым. На новую конституционную работу финляндцев вдохновило открытие сейма в Варшаве. Надо поэтому прежде всего дочитать историю конституционной Польши царствования Александра I до конца, чтобы видеть, какая малая гарантия крылась в Варшавских событиях, для развития конституционных планов в остальных частях России.

Польша получила многое от Александра Павловича, на Польшу были обращены взоры образованных русских, ожидавших конституции. Пример Польши для финляндцев подготовлялся очень предусмотрительно финляндским же деятелем Г. М. Армфельтом. Предвидя скорое наступление войны с Наполеоном, Армфельт был озабочен тем, чтобы расположить Польшу в пользу России; в этих видах он усердно поддерживал польского патриота Огинского и хлопотал за самостоятельность Польши.

Отступление русских войск в 12-м году сильно опечалило Армфельта потому, между прочим, что Польша была оставлена нами на произвол судьбы. Мыслей о поляках и их будущей судьбе Армфельт не оставлял, следовательно, даже в разгаре великой борьбы. Во время её, 23 мая 1812 г., он писал: «Я взял сторону поляков houtement, и Государь склонился в их пользу. Поляки согласны на все, чего от них потребуют, но желают получить право самообложения налогами и регулирования своих расходов, однако сего невозможно вбить в головы тех скотов, которые имеют отношение к этому вопросу». 29 ноября 1812 г. Армфельт писал Эренстрёму: «Я желаю, чтобы Император даровал полякам политическое существование и объявил себя и своих преемников их королем». Несколько позднее тот же Армфельт сообщал: «Мы накануне возрождения Польши; когда наша армия вступит в Варшаву, коронование может иметь там место».

Эти стремления Армфельта совпадали с мыслями Бернадота. «Надо действовать повсюду на направление умов, — говорил шведский наследный принц нашему посланнику, — мне кажется, что чем скорее Император Александр провозгласит себя польским королем, предоставив большие выгоды стране, тем это будет лучше».

Восстановление Польши, — как особого королевства, соединенного с Россией конституционным постановлением, — было любимой мечтой Армфельта, над осуществлением которой он постоянно работал и по возвращении из главной квартиры под Вильной. «Я лелею себя надеждой, что корона Польши в июле месяце будет на голове того, который наиболее достоин носить ее. Какое счастье для поляков и для других народов, которые, под эгидой конституции, принадлежат этой империи», — значится в письме Армфельта к Эренстрёму от 21 мая 1814 года.

Интересуясь польскими делами, Армфельт с удовольствием рассказывал о встрече Государя в Париже с польским патриотом Костюшко; на заявление последнего, что он не желает возвратиться на свою родину до тех пор, пока она вновь не будет Польшей, Александр I сказал: «В таком случае вы теперь можете отправиться туда». Все подобные новости принимались поляками с «пылающим» восторгом.

Предполагалось, что друг Армфельта, граф Огинский, займет по отношению к польским делам такое же положение, какое принадлежало Армфельту в делах финляндских. Тот интерес, с которым Армфельт относился к восстановлению Польши, был, по всей вероятности, связан с мыслью о закреплении положения Финляндии, дабы она не оставалась одинокой по своим исключительным правам в «монархии» Царя. Он, однако, сознавал, что финны и поляки не могли быть направляемы одинаковыми приемами и средствами, и потому не хотел, чтобы их управление было организовано по одному образцу. Местное управление в Варшаве, «собезьяненное» с финляндского, было бы, по его мнению, грубейшею нелепостью, какую можно было допустить. 10 августа 1814 года Армфельт написал Эренстрёму: «Что меня более всего огорчает, — это организация Польши по столь плохому административному образцу. Так как мне поручено сообщить Огинскому все необходимые сведения (это, конечно, между нами), то я постараюсь дать ему понять все недостатки организации, как местного управления Финляндии, так и нашей комиссии».

По возвращении императора в Петербург, будущность Польши была предметом его совместных обсуждений с Армфельтом, который тогда пришел к тому заключению, что вопрос отложен. «Судьба Польши не будет окончательно решена, — писал он, — пока Государь не прибудет в Вену в октябре».

Нельзя упускать из вида, что по мере того, как открывались планы императора по отношению к Польше, росла русская и иностранная оппозиция. Многие выдающиеся политические деятели предупреждали Александра I о рискованности его намерений. — Большинство их в присоединении Польши и даровании ей конституции видело ошибку со стороны Императора Александра и источник многих бедствий в будущем. «Восстановление царства Польского, — говорит современник, — было ничем иным, как сооружением нового горнила мятежей и смут». В 1813 году Новосильцев подал записку об организации Варшавского герцогства, находя конституцию совершенно нежелательной. В 1814 году B. С. Ланской высказался против конституционной и автономной Польши. Великий Князь Константин Павлович не признавал пользы конституционного устройства Польши. — И. т. д. «Государь! Простите русскому, — писал B. С. Ланской, — открывающему перед тобой чувства свои. Если я не ошибаюсь, то в формируемом войске питаем мы змия, готового всегда излить на нас яд свой. Не имею другой цели в сем донесении, кроме искреннего уверения, что ни в каком случае считать на поляков не можно». Польский писатель Мохнацкий также признал конституционное Польское Королевство «настоящей политической змеей за пазухой самодержавной России».

Еще определеннее говорили иностранные политики и дипломаты. «Все начала, — писал Штейн в записке, поданной императору Александру, — входящие в характер свободной нации: чистота нравов, уважение к человечеству, холодный рассудок, просвещение; все учреждения, долженствующие лежать в основе конституции: среднее сословие, городские и общинные учреждения — им (полякам) неизвестны. Все заставляет опасаться, чтобы свобода, к которой эта нация вовсе не приготовлена, не сделалась бедствием для нее самой, для её соседей и для державы, с коею она должна остаться неразрывной». Штейн предлагал дать полякам такие политические учреждения, которые бы обеспечивали им участие в самоуправлении, охранили бы их от угнетений, поддержали бы общественное мнение и дали бы пищу их деятельности. Учреждение земских областных чинов в каждой польской провинции послужило бы обеспечением полякам личной свободы, собственности, участие во внутреннем управлении и дало бы средства к развитию в народе нравственных и умственных сил.

— Почему же вы, — спрашивал Император Александр Штейна, — изъявляя постоянно либеральные идеи, предлагаете мне совершенно противное?

— Опасаюсь, чтобы Польша не сделалась для вас источником неприятностей.

«Эта знать, — говорил Каподистрия Императору Александру про польскую аристократию, — по своему своекорыстию, буйству и вековой вражде к России, никогда не оценит ваших пожертвований».

Особого внимания заслуживают мысли нашего дипломата Поццо-ди-Борго в виду того, что они, — хотя и высказанные по поводу дел Польши, — удивительно применимы к Финляндии. Присоединение Финляндии и все, что делалось в ней в первое время, прошло почти незамеченным при шуме громких дел Наполеона, поэтому русские мало отозвались на её события. Но ко времени Варшавских дней русские успели собраться с мыслями и высказались уже весьма определенно не в пользу своего Монарха, носившегося с изумительными планами о раздроблении унаследованной им Империи. «Создавать, — писал пророчески Поццо-ди-Борго Императору Александру, — всеобщие и постоянные интересы против себя есть великая политическая ошибка. Возможно ли предполагать, чтобы Ваше Величество могли желать чего-нибудь, что противоречило бы интересам Вашей нации, которую сами же Вы так возвеличили, открыли ей тайну её могущества и сделали ее господствующею в Европе?.. Разрушение Польши, как политической державы, составляет почти всю новейшую историю России. Титул Короля польского никогда не может симпатизировать титулу Императора и Самодержца всей России. Эти две квалификации никогда не могут слиться вместе; они означают вещи и предполагают обязанности до того различные, что один и тот же Государь не мог соединить их в себе, не возбуждая недовольства в той или другой нации или, быть может, в обеих. Каковы бы ни были вначале мотивы и цели завоеваний, но если раз завоевания совершились и всеми признаны, то сохранение оных есть уже совершенная необходимость, особенно, если, по свойствам и важности этих завоеваний, они входили в систему основной политики государства, завоевавшего страну. Польские владения, присоединенные к России, находятся, по моему мнению, именно в этом положении. Отделить их какою-нибудь минутною мерою значило бы подвергнуть весь состав и экономию государства гибельным переменам и возбудить нравственную оппозицию и разделение мнений, весьма вредных и одинаково опасных для обеих наций...

Размышляя об этом событии, ум с трудом постигает возможность отделения, одним простым актом, стольких провинций от общей администрации империи для того, чтоб образовать из них фактически независимое государство, которое управлялось бы, по взаимному с ним соглашению, системой свободных учреждений, само вотировало бы налоги, разрешало бы их употребление и могло бы создать свою армию, между тем как сами завоеватели были бы вынуждены удалиться и присутствовать простыми зрителями при этой революции; трудно постигнуть, каким образом все это может совершиться, без того, чтоб отсюда не возникло злоупотреблений со стороны новых отпущенников и негодования в старых подданных. Такой контраст был бы опасен во всяком случае; но опасность эта значительно возрастает вследствие резкого различия, которое установится в положении русских и поляков с точки зрения конституционной. Первые, сознавая свою силу и будучи действительно сильны, будут обречены на положение пассивное, тогда как вторые, будучи слабы и занимая положение сравнительно низшее, будут управляться свободно. Присоедините к этому высокомерие торжествующего тщеславия над величием оскорбленного права, и картина будет окончена.

Легко может быть, что Ваше Величество, в цвете лет венчанные величайшими успехами и во главе Европы, будете в состоянии Вашим влиянием и твердостью сдержать движения, которые могли бы возникнуть против этого нового порядка вещей; но сдержать не значит погасить, и предполагая интересы и страсти двигателями сих предприятий, зародыши смут будут возрастать непрерывно и будут воспроизводить те же самые действия при каждом из случаев, которые не могут не представиться в ходе дел человеческих...

Я слишком далек от меры желать увеличения бедствия поляков ничем не извиняемою жестокостью. Но вопрос не в том, следует ли оказать полякам всевозможное добро: каждый честный человек разделяет это желание; истинная задача для государственного ума заключается в комбинации мер благодетельных для Польши с общим интересом и безопасностью империи Вашего Величества. В глубоком убеждении, что предлагаемый поляками план вредит и тому и другому, я высказал здесь свои мнения».

Императору Александру и его преемникам скоро пришлось сознать справедливость глубоко продуманного мнения Поццо-ди-Борго[28]; но во время Венского конгресса разубедить его было невозможно. Вопреки всем подобным предостережениям, Польша 15 — 27 ноября 1815 года получила конституцию, ее сделали королевством, ей дали свою национальную армию. Корона Польши была наследственна по законам Империи; на время отсутствия Царя назначался наместник. Трактаты мог заключать только Император России. Все дела велись на польском языке. Сейм состоял из двух камер. Государственный Совет образовался из пяти министров и государственных советников.

«Нельзя ли, — говорил князь Адам Чарторыйский Императору, — иметь в главной Вашей квартире постоянно какого-нибудь поляка, который был бы, так сказать, адвокатом, представителем своей нации, и которому поручено было бы заведывание делами, касающимися его страны?» И по конституции Польши создался особый статс-секретариат в Петербурге, наподобие комиссии Финляндских дел.

15-го марта 1818 г. Государь лично открыл сейм тронною речью, преисполненною благосклонности к польскому народу и сочувствием конституционному порядку. Государь сказал: «Образование (organisation), существовавшее в вашем крае, дозволило мне ввести немедленно, то, которое Я вам даровал, руководствуясь правилами законосвободных учреждений, бывших непрестанно предметом Моих помышлений, и которых спасительное влияние, надеюсь Я, при помощи Божией, распространить и на все страны, Провидением попечению моему вверенные. Таким образом, вы мне подали средство явить моему отечеству то, что Я уже с давних лет ему приуготовляю, и чем оно воспользуется, когда начала столь важного дела достигнут надлежащей зрелости. Поляки!.. восстановление ваше определено торжественными договорами. Оно освящено законоположительной хартией... Представители Царства Польского!.. Вы призваны дать великий пример Европе, устремляющей на вас свои взоры. Докажите своим современникам, что законносвободные постановления, коих священные начала смешивают с разрушительным течением, угрожавшим в наше время бедственным падением общественного устройства, не суть мечта опасная, но что, напротив, таковые постановления, когда приводятся в исполнение по правоте сердца и направляются с чистым намерением для достижения полезной и спасительной для человечества цели, то совершенно согласуются с порядком, и общим содействием утверждают истинное благосостояние народа».

В России речь Государя впервые появилась в «Спб. Ведомостях», 1818 г. Л? 226, в переводе с французского, сделанном князем П. Вяземским. Нужно заметить, что в речи этой слова constitution (конституция) и institutions liberales (либеральные учреждения) переведены самим Императором Александром, как «государственное уложение» и «законно-свободные учреждения».

«Речь Государя на сейме, — писал Ар. А. Закревский к П. Д. Киселеву, — прекрасная, но последствия для России могут быть ужаснейшие». В числе генералов, находившихся в Варшаве при открытии сейма, был также И. Ф. Паскевич; он усмотрел, что речь Государя была оскорбительна для русского самолюбия. «Без сомнения, — писал Михайловский-Данилевский, — весьма любопытно было слышать подобные слова из уст Самодержца, но надобно будет видеть, приведутся ли предположения сии в действие».

Замечательно, что ни поляки, ни русские не были удовлетворены действиями Александра I в Польше. Поляки надеялись в Варшаве, из уст Государя, услышать о присоединении Могилева, Витебска, Волыни, Подолии и Литвы к Царству Польскому. С другой стороны, они не поверили чувствам Государя.

Странно, что не верил искренности Александра I и князь Вяземский, — хотя речь Государя произвела на него очень сильное впечатление; «он говорил от души, или с умыслом дурачил свет, — замечает Вяземский. — Государева речь обдала законоположительным... паром православный народ, и все заговорило языком законосвободным».

«Мне бы грустно было, — писал Карамзин князю Вяземскому 27 июня 1818 г., — если бы вы веселились с поляками, хотя мы и должны любить их по христианству и человечеству».

«В Варшаве играют, — писал Карамзин кн. Вяземскому, — а делу быть (или не быть) в России; но прежде дела надобно хорошенько подумать»[29].

У русских было много своих причин недовольства. Министр иностранных дел граф Каподистрия нашел неудобным два пункта: 1) сравнение между Польшей и Россией и 2) обещание присоединить к Польше провинции, уже вошедшие в состав русской Империи. Каподистрия опасался, что эти указания произведут неблагоприятное впечатление на русское общество.

Дарование конституции Финляндии и особенно Польше раздражало русскую интеллигенцию, потому что этим странам оказывалось предпочтение пред Россией. По словам декабриста М. А. Фон-Визина, Александр I присоединенной Польше даровал конституционные установления, «которых Россию почитал недостойной». По словам А. Поджио, к дарованию конституции Польше отнеслись «не без ревности», а в речи Государя на сейме, по мнению этого декабриста, есть выражения, оскорбительные для духа народного нашего». В. Ф. Раевский оставался недовольным тем, что Государь «медлит» исполнить свое обещание о даровании России конституции, по примеру Царства Польского. Завалишин находил, что ведь нельзя же было отказывать России в том, что было даровано Польше, и, подобно Поджио, он отметил и чувство обиды, происходившее от того, что «побежденной и завоеванной Польше» дана конституция прежде, нежели ее получила её победительница Россия.

Отозвался и Н. И. Тургенев: «Нельзя, — писал он князю Вяземскому, русскому не пожалеть, что, между тем как поляки посылают представителей, судят и отвергают проекты законов, мы не имеем права говорить о ненавистном рабстве крестьян, не смеем показывать всю его мерзость и беззаконность».

«Счастливые поляки толиким о них попечением, — писал А. П. Ермолов Закревскому. — Что же касается предположения Государя относительно дарования в будущем конституции России, то, я думаю, — продолжал Ермолов — все останется при одних обещаниях всеобъемлющей перемены». Так и вышло! Польша получила конституцию. Красивые либеральные слова были произнесены, но в России ничего серьезно не делалось для практического их осуществления. Вот почему генерал-адъютант Чернышев писал: «Государь! нам предстоит новая война, которая вовлечет в большие издержки, как бы блистателен ни был её исход. Не буду говорить о потере людей, так как все они почтут за счастье умереть за такое дело, важность которого понятна и прочувствована всеми; но, новый титул, который Ваше Императорское Величество собираетесь принять и, наконец, дальнейшее отсутствие Ваше из России, настоятельно требуемое событиями, — вот пункты, которые Вашему Величеству чрезвычайно необходимо выяснить Вашим подданным, чтобы они не оставались в неизвестности, парализующей всегда более или менее действия народа. Если от России желают такой же энергии в 1815 году, какую она проявила в 1812 году, то по моему мнению, необходимо, чтобы Ваше Величество, не теряя времени, обнародовали в ней Ваши великодушные намерения, которые могут вызвать сочувствие народа, и главное, Государь, рассеять всякое опасение в том, что конституция, даруемая Вашим Величеством Польше, является как бы знаком предпочтения».

Финансы герцогства были расстроены. Россия давала в год несколько миллионов рублей серебром на содержание армии, которая потом сражалась против неё. Ф. В. Ростопчин писал С. Р. Воронцову в январе 1819 г.: — «Россия «бык с которого сдирают кожу, которого съедают и из которого делают плитки бульона». А нравственное зло! Четыре миллиона изменников, закоренелых врагов наших, сделались русскими гражданами, дворянами, ядовитая жидкость влилась в жилы России. Награждены были люди, лезшие на стены Смоленска и грабившие Москву, а защитники России, верные сыны её, оставлены были без внимания; им заплатили варяго-русскими манифестами Шишкова».

«Если бы Александр I искренно хотел воскресить Польшу, — писала в своих мемуарах графиня Потоцкая, — то он не поручил бы это дело своему брату Константину, зная, что его идеи и характер противоречили либеральным намерениям Императора». Но этого мало. Рядом с вице-королем, — пост которого занял генерал Зайончек — был поставлен государственный комиссар Новосильцев. Конституция была, таким образом, плотно окружена властями, с которыми ей было трудно уживаться. В то же время Литва и западные губернии негласно были подчинены цесаревичу в гражданском отношении. — Генерал Лубинский напоминал полякам, что царь конституционный в Польше есть император самодержец в России. И так как Александр I фактически никогда не был склонен уступать что-либо из своей власти, то он скоро разладил с польским сеймом и в 1820 г. закрыл его строгой речью за то, что им отвергнуты были, почти без рассуждений, все правительственные предложения.

Критика польской политики Александра I была столь велика и распространена, что нашла отголосок даже на троне. Его заместитель и брат сказал однажды в Варшаве: «Император Александр учинил для поляков более, нежели должно было учинить Российскому Императору. Он имел о вас более попечения, нежели о собственных подданных».

Не одна только Польша давала повод к недовольству. Поводов было много. Как ни слабо проявлялось тогда общественное мнение в России, но оно все-таки сказывалось. Дела Грузии, Бессарабии и сотни других фактов царствования Александра I отзывались в русском сердце и будили политическую мысль общества. История того времени говорила весьма наглядными фактами.

Грузия просилась под высокую руку царя православного. Генералу фон Кноррингу предписывалось составить положение об управлении Грузии, имея при этом в виду, что не для России присоединяется народ сей к Империи, но собственно для него, что не наших польз в сем мы ищем, но единственно его покоя и безопасности».

29-го апреля 1818 г. состоялось издание устава об устройстве Бессарабской области, причем был учрежден особый бессарабский Верховный Совет и особое областное правительство. Председателем в этом совете был полномочный наместник Бессарабской области, звание которого затем соединили с званием новороссийского генерал-губернатора, проживавшего в Одессе. Эта область, присоединенная от Турции, едва не сделалась таким образом, особым конституционным клочком России. Только граф Воронцов, назначенный наместником Новой России, помешал исполнению такого плана, который поддерживался в Петербурге Стурдзею.

В Остзейском крае в 1802 г. возник «германский» университет в Дерпте. И т. д. Достаточно пока этих фактов. Они свидетельствуют о политике, крайне нежелательной для единства и цельности России.

Одно из первейших правил мудрой внутренней политики есть возможное объединение государства, если не племенное, то политическое; юридическое неравенство и равноправность различных частей государства будет вечным подрывом внутренней крепости и внешней его силы, вечным источником с одной стороны всяческих затруднений для правительства, с другой — взаимного антагонизма и отчуждения между подданными этих, не одинаково наделенных частей. Особенно вредно и опасно если преимущество в этом отношении падает на сторону чужаков, в ущерб и так сказать, в унижение перед господствующей народностью, гражданское и политическое права которой должны служить нормою для всего государства».

Подобного положения в царствование Императора Александра I точно не существовало. Его политика не знала почти «национальных требований». При нем много говорили о «народной воле», причем не считались только с волей «русского народа». Россия истощалась в пользу чужих народностей и чужих интересов. Все преимущества отдавались «чужакам».

Государь никогда и не скрывал своего предпочтения к иностранцам и инородцам даже в мелочах. Государь награждал (в 1816 г.) польские войска вчетверо более русских; щедрость его распространялась даже на польских инвалидов, изувеченных, конечно, не при защите России». «Если Государь не видел кого-либо из своих генералов или флигель-адъютантов несколько времени, то редко спрашивал о причине, почему такой-то не являлся при дворе, болен ли он и тому подобное; но когда случится, что какой-нибудь из знакомых Его Величества австрийцев занеможет, то немедленно посылает узнать об его здоровье». Путешествуя за границей, Император Александр нередко часть пути проходил пешком, заходил в дома поселян, беседовал с ними и разделял их трапезу. В поездках же по России, он точно скользил по ней. По свидетельству Михайловского-Данилевского, во время путешествий по России, Государь редко входил в подробные разговоры о нуждах жителей, а большей частью делал незначительные вопросы, преимущественно тем лицам, коих имена почему-либо были ему известны. «Непостижимо для меня, — прибавляет он, — как 26 августа (1816 года) Государь не токмо не ездил в Бородино и не служил в Москве панихиды по убиенным, но даже в сей великий день, когда почти все дворянские семейства в России оплакивают кого-либо из родных, павших в бессмертной битве на берегах Колочи, Государь был на бале у графини Орловой-Чесменской. Император почти не посетил ни одного классического места войны 1812 года, Бородина, Тарутина, Малого-Ярославца и других, хотя из Вены ездил на Ваграмские и Аспернские поля, а из Брюсселя — в Ватерлоо. Достойно примечания, что государь не любит вспоминать об Отечественной войне и говорить о ней, хотя она составляет прекраснейшую страницу в громком царствовании его».

«Война 1812 года кончилась благополучно, Монарх, украшенный славою, возвратился. Европа склонила перед ним колена, но народ, содействовавший его славе, получил ли какую льготу? Нет». Александр, войдя победителем в Париж, подарил Франции всю военную контрибуцию, следовавшую России в возмещение за разорение её областей и за сожженную Москву. Потери и жертвы России шли на «общее благо» Европы и человечества. В вознаграждение Россия получила Польшу — «элемент самой злокачественной заразы».

Россия гордилась Александром и в праве была ожидать от него к себе внимания. Все надеялись, что Император займется внутренним управлением государства, даст ему законы и лучшее судопроизводство. Народ был особенно подготовлен пойти на встречу правительству. «Везде проповедовали о любви к отечеству, о свободе, о гражданских обязанностях, о достоинстве человека». Все декламировали о народе, но ничего для него не делали. «Все тянули песню конституционную, в которой запевала был Император Александр Павлович», давший конституцию полякам.

В царствование Александра Павловича началась печальная эпоха «политики презрения собственной страны во всем, кроме её стихийных сил». Декабрист барон В. И. Штейнгель писал впоследствии Императору Николаю I, что царствование Александра I «было во многих отношениях для России пагубно». «Худо стране, если симпатии государя не принадлежат прежде всего прирожденному ему народу!». Князь С. Г. Волконский был в войске, когда велись известные переговоры в Тильзите и, подобно другим своим современникам, испытал то чувство унижения, которое тогда уже высказывалось Императором Александром по отношению к своим войскам, и вместе с тем чувство раздражения, которое было вызвано в русском обществе Тильзитским миром[30].

В другом месте его записок читаем: «Положение нас, русских, было довольно щекотливое в Вене во время конгресса. Наш Император при беспрестанных отличительных приветствиях ко всем иностранцам не тот был к нам, и казалось нам, что он полагал, что мы в образовании светском отстали от европейцев. Полный учтивости к каждому прапорщику, не носившему русский мундир, он крутенько с нами обходился».

По свидетельству Ив. Ф. Паскевича: «В Варшаве русских в 1818 г. как будто вовсе не было, мы все чересчур стушевались; нас, чтобы нравиться полякам, держали в черном теле; везде первенствовали поляки... Такое положение не было естественно и не могло долго продолжаться»[31].

А. Якушкин писал: «До слуха всех беспрестанно доходили изречения Императора Александра, в которых выражалось явное презрение к русским. Так, например, при смотре при Вертю, во Франции, на похвалы Веллингтона устройству русских войск, Император Александр во всеуслышание отвечал, что в этом случае он обязан иностранцам, которые у него служат. Генерал-адъютант граф Ожеровский, возвратившись однажды из дворца, рассказал им, что император, говоря о русских вообще, сказал, что каждый из них или плут, или дурак».

Все подобные мелкие и крупные эпизоды разрастались в общий фон царствования, когда к ним присоединялась еще характеристика внешней политики. «Первенствовать в Европе» стало главной целью «реальной политики» Александра после 12-го года. По выражению одного современника, Александр с этого времени «перестал быть русским царем. Россия сделалась для него источником денег и солдат, а не объектом управления. Отличаясь от русских своими хорошими и дурными качествами, он, в кругу своих, был похож на экзотическое растение и никогда не был счастлив (Ад. Чарторыйский). Столь же ужасным является вывод французского историка А. Сореля (VII, 140): «В его, Императора Александра I, характере не было ничего народного...»

При указанных условиях оппозиция естественно должна была расти. И действительно оппозиция не ограничилась одним осуждением польских дел; она. подняла свой голос против всяких конституционных планов вообще и особенно против раздачи исконных русских земель инородцам, враждебным России.

Прежде всего известный Лагарп, который преподал государю весь кодекс либерализма, послужив в Швейцарии и приняв там непосредственное участие в управлении республикой, познал призрачность свободы народных собраний и всеобщего равенства людей, отказался от многих прежних своих теоретических умозрений. В 1801 г., вновь приехав в Россию, он советовал Александру I сохранить неприкосновенным принцип самодержавия, как основу твердой власти. Он просил Александра не поддаваться политическим увлечениям и соблюсти осторожность в крестьянском деле. Лагарп боялся даже, что права сената уменьшат прерогативы верховной власти. Лагарп указывал, наконец, Государю на опасность, которая может произойти для его власти от единодушия во взглядах в среде членов министерского совета.

Интересный разговор имел Император с лордом Грэем в Лондоне в 1815 г., которому он заявил, что желал бы создать в России оппозицию на английский лад. Лорд Грэй заметил, что для этого стоит только ввести представительные учреждения и оппозиция будет; но вместе с тем выразил сомнение в возможности конституционного устройства в тогдашней России.

Князь Безбородко писал: «Россия должна быть государством самодержавным: малейшее ослабление самодержавия повлекло бы за собой отторжение многих провинций, ослабление государства и бесчисленные народные бедствия; беспредельная власть дается самодержавному государю не для того, чтобы управлять делами по прихотям, но, чтобы содержать в почтении и исполнении законы и самому прежде всех им повиноваться. Безбородко предлагает установить, чтобы государь, при его короновании, присягал царствовать во славу Империи и во благо общественное».

Кочубей поддерживал мысль Безбородко о необходимости неограниченной власти в государстве необъятного пространства.

«Вы хотите, — писал после долгого разговора с Императором профессор дерптского университета Паррот 28 марта 1805 года Императору Александру, — отказаться от принадлежащей Вам неограниченной власти и дать Вашему народу представительное правление... Я вижу, что идея Ваша принесет Вами Вашему народу несчастье... Вы полагаете, что, если дадите Вашим русским конституцию они примут ее с благодарностью и большего требовать не будут. Но какие же у Вас к тому ручательства?» В России, вместо третьего сословия, Паррот видел лишь рабов, а потому считал охранение самодержавия необходимым.

Главой оппозиции в России являлся, конечно, историограф H. М. Карамзин.

При посещении 15 — 27 марта 1811 года государем Твери, от Великой Княгини Екатерины Павловны, он получил записку Карамзина «О древней и новой России в её политическом и гражданском отношениях», на которой находилась надпись: «à mon frère seul». В этой записке Александр прочел резкое осуждение либеральных начинаний первых годов своего царствования и недавних реформ Сперанского. Сперанский и Карамзин стояли на противоположных политических полюсах. По миросозерцанию Сперанского люди ничего не значат в исторической жизни народов; действующая, движущая сила — учреждения. При правильном законном порядке и люди будут хороши. Порядок, а не люди — вот что действует в истории. Карамзин, напротив, стоял на том, что все дело в людях, а не учреждениях. «Не нужно нам конституции, — писал Карамзин, — дайте нам 50 умных и добродетельных губернаторов и все пойдет хорошо».

Далее Карамзин крепко стоял на том, что «самодержавие есть палладиум России, оно основало и воскресило Россию; с переменою государственного устава её она должна погибнуть. Целость самодержавия необходима для её счастья».

О представительном образе правления Карамзин рассуждал так: «Кому дадим право блюсти неприкосновенность конституционного закона? Сенату ли? Совету ли? Кто будут члены их? Выбранные государем или государством? В первом случае они угодники царя, во втором — захотят спорить с ним о власти; вижу аристократию, а не монархию. Далее, что сделают сенаторы, когда Монарх нарушит устав? Представят о том Его Величеству? А если он десять раз посмеется над ними, объявят ли его преступником? Возмутят ли народ? Всякое доброе русское сердце содрогается от сей ужасной мысли. Две власти государственные в одной державе суть два грозные льва в одной клетке, готовые терзать друг друга, а право без власти есть ничто». Самодержавие, доказывал Карамзин, необходимо для единства громадной и состоящей из разнообразных частей Империи. «Государь! Ты преступаешь границы своей власти. Наученная долговременными бедствиями Россия перед святым алтарем вручила самодержавие Твоему предку и требовала, да управляет ею верховно, нераздельно. Сей завет есть основание Твоей власти; иной не имеешь; можешь все, но не можешь законно ограничить ее».

То. что Карамзин мужественно говорил Царю, он повторял в дружеской беседе. К модным течениям он не пристраивался, подобно Сперанскому. «Дать России конституцию в модном смысле — писал Карамзин князю Вяземскому, — есть нарядить какого-нибудь важного человека в гаерское платье. Россия не Англия, даже и не Царство Польское: имеет свою государственную судьбу, великую, удивительную и скорее может упасть, нежели еще более возвеличиться. Самодержавие есть душа, жизнь её, как республиканское правление было жизнью Рима. Эксперименты не годятся в таком случае…»[32].

Когда затем Карамзин узнал о намерении Государя восстановить Польшу, он написал 17 октября 1819 г. «Мнение русского гражданина», которое тогда же подал Александру I-му в Царском Селе. «Бог дал Вам Царство и вместе с сим обязанность исключительно заниматься благом оного, — неустрашимо говорил историограф. — Любите людей, но еще более любите Россиян, ибо они и люди, и Ваши подданные, дети Вашего сердца. И поляки теперь слушаются Александра; но Александр взял их русскою силою, а Россиян дал ему Бог... Вы думаете восстановить древнее королевство Польское, но сие восстановление согласно ли с законами государственного блага России? Можно ли с мирною совестью отнять у нас Белоруссию, Литву, Волынию, Подолию, утвержденную собственность России еще до Вашего царствования? Не клянутся ли Государи блюсти целость своих держав? Сии земли уже были Россией, когда митрополит Платон вручил Вам венец». «Если восстановить Польшу, — рассуждал мужественный гражданин, — то надлежит восстановить царство Казанское и Астраханское, Новгородскую республику, Великое Княжество Рязанское и т. д. Доселе нашим государственным правилом было: ни пяди ни врагу, ни другу. Вы, любя законную свободу гражданскую, уподобите ли Россию бездушной, бессловесной собственности? Нет, Государь, никогда. Поляки не будут нам ни искренними братьями, ни верными союзниками. Теперь они слабы и ничтожны; слабые не любят сильных, а сильные презирают слабых. В делах государственных чувство и благодарность безмолвны, а независимость есть главный закон гражданских обществ. Пусть существует и даже благоденствует королевство Польское, как оно есть ныне, но да существует, да благоденствует и Россия, как она есть».

К вопросу об отторжении исконно русских частей Империи многие отнеслись с большой тревогой и весьма сильно проявили свое негодование. Император Александр I имел разговор с флигель-адъютантом князем Лопухиным, об уступке Западных губерний Польше. Как вывод из этого разговора декабрист князь О. П. Трубецкой сообщил в Москву, что царь, считая Польшу несравненно более образованной, чем Россию, которую он ненавидит, намеревается отторгнуть некоторые земли от России и присоединить к Польше. Петербургские слухи прибавляли к этому, что государь намерен перенести столицу в Варшаву. Это известие, в связи с сообщением о том, что делается в военных поселениях в Новгородской губернии, возбудило среди членов Союза Спасения мысль о цареубийстве.

На цареубийство в пылу негодования вызвался, в 1817 г., Якушкин, которого удержали его товарищи. Таким образом, на почве протеста сошлись мыслями и самые крайние консерваторы и передовые люди, примкнувшие к тайному обществу. Во всяком случае польский вопрос явился камнем преткновения, о который разбилась любовь русских к Императору Александру.

Завалишин также говорит, что известие о «намерении правительства присоединить Литву к Польше особенно волновало и оскорбляло общественное мнение». Раздражало и то, — по словам Лунина, — что полякам дарованы права, в которых было отказано русским.

Недовольство особенно широко разлилось среди декабристов, которые, казалось, должны были отнестись одобрительно к свободолюбивым начинаниям Александра I.

Многочисленные преимущества, предоставленные Польше и особенно Финляндии, пробудили историческую логику и русское национальное чувство. Передовые и либеральные декабристы признали способ действия Александра I не соответственным интересам России. Пестель писал: «Народы, подвластные большому государству и происходящие не от господствующего в оном, но от других племен, желают всегда для себя независимости и отдельного политического существования, утверждаясь на праве составлять особые государства и называя оное правом народности. С другой же стороны, стремится всякое большое государство к установлению границ, крепких местным положением и сильных естественными оплотами, а вместе с тем стремится и к тому, чтобы силы маленьких народов, его окружающих, умножали силы собственные его, а не силы какого-нибудь другого, соседственного большего государства.

«Сии два противоположные желания, основанные: одно на праве народности племен подвластных, а другое на праве благоудобства для народа господствующего, в сущности своей оба естественны, но имеют, однако же, оба свои ограничения и во взаимных отношениях своих имеют случаи, в коих одно другому уступать должно.

Таким образом, племена, подвластные большому государству, не могущие по слабости своей пользоваться самостоятельною политическою независимостью и долженствующие, следовательно, непременно состоять под властью или покровительством которого либо из больших соседственных государств, не могут ограждаться правом народности, ибо оно есть для них мнимое и не существующее.

А посему лучше и полезнее будет для них самих, когда они соединятся духом и обществом с большим государством и совершенно сольют свою народность с народностью господствующего народа, составляя с ним только один народ и переставая бесполезно мечтать о деле невозможном и несбыточном».

За этими общими положениями следует практический вывод Пестеля:

«Финляндия, Эстляндия, Лифляндия, Курляндия, Белоруссия, Малороссия, Новороссия, Бессарабия, Крым, Грузия, весь Кавказ, земли киргизов, все народы сибирские и разные другие племена, внутри государства обитающие, никогда не пользовались и никогда пользоваться не могут самостоятельною независимостью и всегда принадлежали или самой России или же, по временам, если не России, то Швеции, Дании, Пруссии, Польше, Турции, Персии и вообще какому-нибудь сильному государству».

Пестель признавал только за одним народом исключение — это за поляками. По праву народности должна Россия даровать Польше независимое существование. Но и тут он делал оговорки: что «союз Польши с Россией не должен быть в ущерб последней»; что «издавна русское, то должно остаться русским» и потому говорил он полякам: «не требуйте замысловатых уступок. Мы желаем добра и самостоятельности Польше, но первое наше дело отстаивать свое отечество».

Затем Пестель твердо ставит положение: «Россия есть государство единое и неразделимое», и объясняет, что «неразделимое» таково, в коем «все части или области, государство составляющие одну общую Верховную Власть, один образ правления, одни законы имеют и признают и в коих ни одна область не имеет права частно для себя издавать законы и постановления».

«Дабы в полной мере удостовериться, до какой степени федеративное образование государства было бы для России пагубно, стоит только вспомнить, из каких разнородных частей сие огромное государство составлено. Ежели сию разнородность еще более усилить через федеративное образование государства, то легко предвидеть можно, что сии разнородные области скоро от коренной России тогда отложатся и она скоро потеряет тогда не только свое могущество, величие и силу, но даже может быть и бытие между большими или главными государствами. Она тогда снова испытает все бедствия и весь неизъяснимый вред, нанесенный древней России удельною системою, которая также ничто иное была, как род федеративного устройства государства».

Он находил, что следует стремиться «к совершенному обрусению всех племен, населявших Россию». По мнению П. И. Пестеля, Финляндия не только должна быть лишена привилегированного положения status in statu, дарованного ей Императором Александром I, но и должна быть слита с Россией обрусительными мероприятиями. В политической исповеди, которую он представил впоследствии суду, имеется замечательное признание о том, что «внутренний ропот» против правительства возбуждали в нем крепостное право, военные поселения, «подкупливость» судов, а также «преимущества разных присоединенных областей, а следовательно и Финляндии, каковые преимущества «возбуждали чувство обиды в русских людях».

Такова, примерно, картина того, что делалось в России, в её образованных кругах. Там создалась умная и сильная оппозиция против либерально-конституционных и явно вредных для России стремлений Императора Александра I. В хор оппозиции вошли все выдающиеся в России личности. С такой оппозицией приходилось считаться. Она не могла не оказать известного влияния на Государя, особенно при его вечно колеблющемся характере. Он понял, что Поццо-ди-Борго, Карамзин, Пестель и др. во многих отношениях правы. Русское чувство Монарха должно было отозваться в его груди на их искренние голоса. Безмерные домогательства поляков и финляндцев не могли также пройти для него без следа и Александр I остановил, наконец, дальнейшее дробление России, он прекратил поток своих милостей инородцам и перестал отдавать предпочтение иностранцам.

По крайней мере в разговоре с князем Адамом Чарторыйским Государь сказал: «Главная из трудностей лежит в общественном мнении России. Образ действий польской армии в наших пределах, разграбление Смоленска, Москвы и вообще целой страны, — все это пробудило старинную ненависть. Не следует забывать, что Литва, Подолия, Волынь считали и считают себя до сих пор русскими областями, и никакая логика в мире не убедит Россию уступить их под владычество иного государя, а не того, который управляет Россией».

Не одни волны реакции бушевали в России: влияние Аракчеева было велико уже в первые дни царствования Александра. Нет, в России заговорил её государственный смысл, её государственные интересы предъявили свои требования. Говорил не один Карамзин, «объявивший себя не либералистом», заговорили иностранцы Лагарп, Штейн, лорд Грей, Поццо-ди-Борго и др., заговорили передовые умы из русского либерального лагеря.

Вот этого всего не замечали финляндцы; за пределами своего края они не видели России.

Продолжая устанавливать причины неудач финляндцев в конституционном вопросе, необходимо обратиться к личным воззрениям Императора Александра на представительный образ правления, чтобы не «произвести расчета без хозяина». Первая и главнейшая причина, о которую сокрушились планы конституции — характер Александра I.

Сложный вопрос о том, как понималась конституция русским правительством в начале царствования и насколько Александр I фактически допустил ограничение своей власти, требует нескольких справок.

M. А. Фон-Визин сообщает рассказ, будто Панин, Пален и др. вожди мартовского заговора хотели заставить Александра I в момент восшествия на престол принять акт, ограничивающий самодержавие, но что Талызин, командир Преображенского полка, которому было известно это намерение, убедил Александра не соглашаться на требование заговорщиков. Князь П. В. Долгоруков в своей книге «Правда о России» сообщает подобный же рассказ, но приписывает требование сохранения самодержавия не одному только Талызину, а также ген.-ад. Уварову и адъютанту Александра, кн. П. М. Волконскому.

Нет никакого сомнения в том, что Император Александр Павлович в первые годы своего царствования был приверженцем свободных конституционных учреждений и что мысль о введении реформы правительственных учреждений на европейский лад входила в его программу.

В 1797 г. Император Александр I писал Лагарпу: «Это письмо (от 27 сентября — 18 октября) будет вручено Вам г. Новосильцевым, который едет специально для того, чтобы посетить Вас и просить у Вас совета и указаний относительно обстоятельства чрезвычайной важности: создания счастья России посредством введения свободной конституции («en у établissant une constitution libre»). Когда придет мой черед, тогда нужно будет стараться, само собою разумеется постепенно, образовать народное представительство». Не раз, затем, Александр I высказывал, что одному человеку невозможно управлять государством, что наследственность престола — установление несправедливое, что верховная власть должна даваться не случайностью рождения, а голосованием народа.

Очевидно, что тут сказалось наставление Лагарпа, который по словам профессора Сухомлинова, говорил Александру I: «было бы нелепо предполагать, что Творец бесчисленного множества светил небесных дал некоторым людям право располагать по своему произволу судьбою всего остального человечества.

Встретившись в Париже с Талейраном, Император говорил о себе, как о человеке всегда верном «либеральным идеям», коих не намеревался покинуть. В Лайбахе он заявил: «Я люблю конституционные учреждения и думаю, что всякий порядочный человек должен их любить». «Поверите ли, — заявил с удивлением Наполеон I графине Шуазель Гуфье: — что мне пришлось во время свидания в Эрфурте оспаривать мнение Александра I, что избирательное правительство гораздо лучше преемственного».

В эпоху 1811 года Император Александр заявил генералу барону Армфельту: «Клянусь вам, что эти формы (правления) мне нравятся больше, чем то пользование свободной волей, в основе которого лежат лишь мои желания и которое предполагает в монархе такую степень совершенства, которая, увы, не существует в человечестве. Здесь (в Финляндии) я могу ошибаться лишь тогда, когда я этого именно хочу: мне открыты все способы узнать истину; там же (в России) вокруг меня одни сомнения и почти всегда привычки, берущие верх над законом... Подобные же мысли Государь высказал в 1812 г. Г-жа Сталь в сочинении «Десять лет изгнания» упоминает о своей беседе в Петербурге с Императором, который выражал убеждение, что судьба народов в продолжении веков отнюдь не должна зависеть от неограниченного произвола одного человека, существа ограниченного и преходящего, «но я еще, — продолжал Александр, не успел даровать России конституцию».

Еще в 1815 году ко всем дипломатическим миссиям России была отправлена циркулярная нота, в которой Император Александр I указывал на то, что лишь либеральный образ правления, с народным представительством, обеспечивает благоденствие государства.

Так говорил и действовал Государь, охваченный идеями Лагарпа и мечтами своей молодости, не помышлявший о невозможности осуществления планов своего «политического идеализма». Но, как известно, Император Александр I был очаровательной личностью, чрезвычайно величественной и в то же время очень сложной. Либерально-законные начинания у него сменялись введением военных поселений; после великого героического подвига освобождения народов от тирании Наполеона, греки, как бунтовщики, были предоставлены турецкому произволу; от плац-парадов делался переход к религиозному мистицизму, Сперанского и Лагарпа в его сердце вытеснил Аракчеев, которому, — как говорит Н. Шильдер, — Александр имел полное право писать: «Двадцать пять лет могли тебе доказать искреннюю мою привязанность к тебе, и что я не переменчив».

Долго и внимательно наблюдая Императора Александра I, генерал Михайловский-Данилевский не раз замечал, что Государь всегда помнил, что он рожден самодержцем и это глубокое монархическое самосознание никогда не покидало его. Михайловский-Данилевский находил во всех поступках Александра недостаток искренности: «все казалось личиною; по обыкновению своему, он был весел и разговорчив, много танцевал и обхождением своим хотел заставить, чтобы забыли сан; но... иногда блистало у него во взорах нечто такое, что ясно говорило, что он помнит в эту минуту, что рожден самодержцем». Вот тому несколько доказательств. Государь установил, что «власть сената ограничивается единою властью Императорского Величества; иной же высшей власти над собою не имеет». Случилось так, что доклад военного министра об обязательном 12-летнем сроке службы дворян унтер-офицерского звания прошел общее собрание сената и был утвержден; но затем сенатор граф Потоцкий подверг этот доклад критике, находя, что нарушены права дворянства, которые Император Александр I торжественно наименовал и удостоверил «коренным и непрелагаемым законом». Большинство сенаторов присоединилось к мнению графа Потоцкого. История эта кончилась, однако, тем, что сенату поставлено было на вид его вмешательство не в свое дело. H. С. Мордвинов очень любил рассказывать, что тогда, когда шла речь об организации министерств, Александр I настаивал на ответственности министров. «Но, Государь, — возразили ему, — если министр откажется контрассигновать указ Вашего Величества, то будет ли такой указ иметь обязательную силу без этой формальности». «Конечно, — отвечал Государь, — указ во всяком случае должен быть исполнен».

В 1803 г. Державин, докладывая Государю, высказывал при этом свои соображения. «Ты меня всегда хочешь учить; Я самодержавный Государь и так хочу», — заметил ему Александр I. Кн. Васильчиков, испросив высочайшее соизволение представиться Государю, стал говорить об одном деле; Александр, прервав его речь, спросил у него: «Кому, по его мнению, принадлежит законодательная власть в России?» И когда Васильчиков отвечал: «Без сомнения, Вашему Императорскому Величеству, как Самодержцу Империи», — тогда Государь, возвысив голос, сказал: «Так предоставьте же мне издавать те законы, которые я считаю наиболее полезными для моих подданных». В 1812 г. (17 марта) Император Александр I говорил де-Санглену: «Я спрашивал его (Сперанского), как он думает о предстоящей войне и участвовать ли мне в ней своим лицом. Он имел дерзость, описав мне все воинственные таланты Наполеона, советовать, чтобы, сложив все с себя, я собрал боярскую думу и предоставил ей вести отечественную войну. Но что же я такое? Разве нуль? Из этого я убеждаюсь, что он своими министерствами точно подкапывался под самодержавие, которого я не в праве сложить с себя самовольно к вреду моих наследников». Барон М. А. Корф, изучавший личность Александра I, тоже отмечает, что он по временам возвращался к самым крутым приемам самодержавия. Родясь в России, он был напитан русским воздухом самовластия и любил свободу более, как забаву ума.

Особенного внимания заслуживает то, что в числе охлаждавших привязанность Государя к конституционным учреждениям находился сам Лагарп. Ему, как мы уже видели, случилось, по окончании воспитания царственного ученика, вновь поселиться в Швейцарии и принять непосредственное участие в делах управления республикой. Повторяем, что там на практике он познал всю призрачность свободы народных собраний и отказался от многих своих теоретических умозаключений. Лагарп усмотрел величайшее благо в разумном самодержавии и теперь советы его сводились к одному основному началу — твердой и непоколебимой власти.

Во всяком случае, необходимо помнить, что царь конституционный в Польше и в Финляндии оставался самодержавным Императором в России, и естественно, что при борьбе свободы с властью он неизбежно становился на сторону самодержца. Такова психология человека.

Мало того, Польша и Финляндия были подчинены России. А из природы этого подчинения вытекало, что глава России по отношению к подчиненным частям Империи сохранял права её главы и полномочия главной части своего государства, и, конечно, пользовался этими правами и полномочиями.

Вот тому один яркий пример. Русская казна имела на финляндской территории стеклянный завод, во главе которого стоял русский титулярный советник Головачев. Он ударил однажды финского рабочего и был приговорен местным судом на год к тюремному заключению. Из рапорта графа Гурьева Государь узнал об этом и из Лайбаха, где он тогда находился, отправил Ребиндеру рескрипт, в котором говорилось:

«Не скрою от вас, барон, что этот рапорт меня очень удивил.

Не зная подробности дела, я воздерживаюсь высказать свое мнение о строгости самого наказания, но я не могу не обратить вашего внимания на то, что я крайне сомневаюсь в том, чтоб финское законодательство допускало приведение в исполнение приговоров, которые финские суды произносят относительно служащих чужих земель.

— «Если, напр., шведский, датский или иной иностранный служащий, проезжая по Финляндии, был осужден каким-нибудь судом, то я еще раз спрашиваю, может ли суд привести в исполнение свой приговор, без того, чтоб ранее уведомить то правительство, которому подвластен служащий. Если б русскому правительству было сообщено, что это должностное лицо провинилось против законов страны, то приведение в исполнение приговора не много бы задержалось, но внимание, которое следует оказывать соседним странам, особливо, когда они подвластны одному правительству, больше имело бы в виду свою собственную пользу.

Жду от вас более обстоятельного рапорта по этому неприятному делу, и если не имеется какого-либо серьезного обстоятельства, которого я даже и предвидеть не могу, то я желаю, чтоб упомянутое должностное лицо было отпущено на волю».

После доклада Ребиндера, Государь вновь писал к нему: «Сегодня я получил ваш рапорт по делу о титулярном советнике Головачеве. Я остаюсь при своем мнении, которое я вам сообщил в моем последнем письме. Внимание, какое соседние страны должны оказывать друг другу, требовало, чтоб финские власти до приведения приговора в исполнение уведомили те русские власти, которым это должностное лицо подчинено. Без сомнения не поступили бы так, если б шведский служащий провинился. Тем более оснований было оказать такое же внимание русскому служащему.

Поручаю вам передать мое мнение кому следует, дабы названное лицо было освобождено».

Очевидно, что в данном случае Александр I действовал не как Великий Князь Финляндский, а как Император Всероссийский, признававший, что его самодержавная власть распространялась на все части державы, подчиненные его скипетру.

О конституции было много разговоров. О ней говорили в «негласном комитете», о ней Государь беседовал с Сперанским; проекты конституции составляли Росенкампф, Сперанский и, наконец, Новосильцев. Но к чему они сводились, когда делались попытки реализовать мечты?

В 1818 году Государь поручил Новосильцеву составить проект политического переустройства России, и таким образом, явилась «Государственная Уставная Грамота Российской Империи». Оказывается, что Новосильцев, вводя известные свободные учреждения, также «оберегал все прерогативы власти и весь механизм представительства оставил в её руках». «Государь, — писал в своем проекте Новосильцев, — есть единственный источник всех в Империи властей гражданских, политических, законодательных и военных». «Законодательной власти Государя содействует Государственный сейм»... «Государь располагает доходами государства». «Общие законы постановляются Государем при содействии общего государственного сейма»... Коренной российский закон: «без суда никто да не накажется»; «чтобы никто без объявления ему вины и снятия с него допроса в течение трех дней по задержании, не лишался свободы и не содержался в тюрьме»... В проекте Новосильцева говорится далее: «Да будет Российский народ от ныне навсегда иметь народное представительство. Оно должно состоять в государственном сейме (из двух палат); первую палату, под именем высшей, «образует сенатский департамент... по назначению Государя... из известного числа сенаторов». Вторая, или палата земских послов, «составляется, по назначению Государя, из половинного числа послов и депутатов, в каждой поместнической области посольскою палатою из среды своей избранных». Общий государственный сейм «рассуждает по предположениям, вносимым по Высочайшему же повелению, о прибавлении и уменьшении налогов, податей, сборов и всякого рода общественных повинностей»... Сейм излагал лишь «свое мнение». «Общий отчет о состоянии государства, составленный в Государственном Совете, выслушивается в совокупленных палатах». Палаты «излагали мнение» свое касательно поданного отчета. Право созывать, распускать, отсрочить и продлить сеймы... принадлежит одному Государю. Государственные должности обязательно было возлагать «на российских подданных». Грамота эта признавалась «коренным и уставным законом нашего государства»; право дополнять ее оставлялось за Государем.

Н. Тургенев рассказывает по поводу проекта Новосильцева. В главе о выборе членов собрания говорилось, что депутаты будут назначаться избирателями. Император остановился на этой статье и заметил, что таким образом, избиратели могут, пожалуй, назначить кого им вздумается, например, Панина. Статья была тотчас изменена и избирателям было предоставлено только право представлять трех кандидатов, из которых правительство будет выбирать депутата. «По истине курьезный способ составления конституции», — восклицает Н. И. Тургенев.

Уже из сказанного можно вывести достаточно определенное представление о том, как вообще понималась в России «конституция» в начале столетия.

В словах и беседах деятелей начала царствования Александра I было много либерального, свободы, конституции, но когда от слов переходили к делу, когда мечты закреплялись на бумаге — об ограничении власти не оставалось и следа. «В жилах Александра Павловича, — писал Ф. Вигель, — текло властолюбие, умеренное только ленью и беспечностью».

На словах Император Александр I был горячим поклонником политической свободы, хотя представление о ней он имел весьма туманное, почему неудивительно, что к концу жизни он сделался сторонником «порядка» в управлении, не допускавшего общественной самостоятельности. Он носился с мыслью о том, чтобы дать своему народу конституцию; он заподозрил самодержавие. Но между теорией и практическим осуществлением в его царствование лежала целая пропасть, для заполнения которой ничего существенного не делалось. Хотел он дать законы народу и двадцать пять лет потерял в тщетных к тому попытках. «Хочу, но не могу, и не знаю ясно, чего хочу» — вот что могло бы быть общим девизом царствования Александра I по внутреннему управлению, писал барон М. А. Корф.

Если бы Александр I действительно горячо желал представительного образа правления в России, то мог бы и должен был идти к нему последовательно. Прекрасным первым шагом в этом направлении представлялся коронационный манифест, которым имелось в виду предоставить населению полную свободу жительства и безопасности, гарантию надлежащего суда и пр. Но Трощинскому не удалось убедить Государя издать эту прекрасную грамоту.

Конституция тогда едва только перенесена была из Англии на континент Европы и понималась далеко не так, как теперь. её обязательная и ограничивающая сила для главы государства едва проникала еще в общее сознание. Только в тридцатых годах, т. е. после смерти Александра I, «конституция» получила более положительное значение собрания «основных законов» государства, определяющих отношение верховной власти к подданным в законодательстве и управлении. В проектах Сперанского и Новосильцева делалась попытка создать что-то вроде смеси земских соборов с польскими сеймами, но без коренного нарушения русского самодержавия.

Ф. В. Растопчин — один из самых крайних консерваторов — после речи Императора в Варшаве, писал в январе 1819 года С. Р. Воронцову, и, намекая на Государя и на предстоящие меры относительно России, говорил: «Под конституцией разумеют освобождение крестьян, которое противоречит желаниям дворянства: но не захотят» (государь) «ограничить свою власть и подчинить себя господству правосудия и разума». Сперанский — в письме к Столыпину из Пензы от 2 мая 1818 г. также обратил внимание на это своеобразное понимание конституции. «Если помещики, класс людей без сомнения просвещеннейший, ничего более в сей речи не видит, как свободу крестьян, то как можно требовать, чтобы народ простой мог что-либо другое тут видеть». Даже в Петербурге многие дворяне поняли речь государя в смысле его желания уничтожить крепостное право. Вот в какой мере извращалось представление о конституции.

Среди декабристов и в более образованной части русского общества попадались лица, которые вполне правильно усвоили себе существо конституционного образа правления. Но они составляли исключение в общей массе и исключение, крайне ограниченное по своей численности. В русской печати, кажется, не было статьи, трактовавшей конституцию, как начало, ограничивавшее Верховную власть. «Сын Отечества», издававшийся Н. Гречем, напечатал статью «О конституции» проф. Куницына; но и он утверждал, что «жители нынешних государств, не желая быть сами законодателями, хотят только иметь при лице» государя «представителей», которые извещали бы его «о нуждах общественных» и просили о принятии мер против существующих в обществе зол. Таким образом, значение парламента понижалось до роли земского собора, или даже какого-то коллективного челобитчика.

Принимая во внимание всю совокупность известных сведений о личных воззрениях Императора Александра I на конституцию, а также проекты конституций, составленные Сперанским и Новосильцевым, мы, кажется, в праве сказать, что теоретически и практически Александр I, видимо, желал «законно-монархической формы правления», — как определил современник Шторх, — желал в основу всего положить закон, но не представительное правление и вот почему в заключение Наказа (5 апр. 1801 г.) Государственного Совета было сказано, что совет «не должен никогда упускать из вида высшего своего предустановления, которое состоит в том, чтобы поставить силу и блаженство Империи российской на незыблемом основании закона».

К той неопределенности и неясности, которые сказались в понимании Императором Александром I конституции, надо прибавить еще те колебания, коими полны его действия и испещрено все его царствование, колебания, составляющие отличительную черту его характера. Шильдер называет временем колебаний только период царствования Александра I с 1801 по 1810 г.; но в действительности колебания яркой чертой проходят по всему царствованию, вплоть до 1825 г.

Внутренняя политика Александра представляется беспристрастному взору наполненной столь глубоких и непримиримых противоречий, что они устраняют всякую мысль о тонко задуманном и искусно проводимом плане. Между Александром в теории, в его речах и письмах, и Александром на практике, у рычага государственной машины, огромная разница, которую долго еще придется относить на долю загадочности его натуры и дуализма, владевших им начал. «Я был удивлен противоречию между вашими мудрыми словами и вашими поступками», — писал Императору Александру проф. Паррот. И действительно нельзя не удивляться!

Освобождение крестьян было мечтой Александра. Его поддерживали в этой мысли многие видные русские деятели. В Париже он горячо стоял за прекращение торговли неграми; но в России закрепощенные люди оставались во власти помещиков, а кн. Меншиков, проводивший мысль освобождения крестьян, удален в 1823 г. Идея военных поселений принадлежала самому Александру.

«Из всего, — говорит Л. И. Рунич, — что было предпринято в России в продолжении 25 лет царствования Александра, почти ничего не укрепилось. То, что делалось в 1802 г., разрушилось в 1812 г. Принципы 1806 г. не были уже принципами 1816 г. То устраивали, то расстраивали. Одна система администрации сменялась другою. Сегодня были философами, завтра ханжами. Все зависело от двигателя, пускавшего в ход машину», а он соткан был из противоречий. Александру, по словам Меттерниха, нужно было два года для развития мысли, которая на третий год получала характер некоторой системы, на четвертый — система менялась, а на пятый — к ней охладевали, и она, оставлялась, как негодная. В доказательство справедливости своих слов Меттерних приводит следующее: «Первое мое соприкосновение с Императором Александром случилось во время моего пребывания в Берлине в 1805 г. Тогда нашел я его либеральным в обширном смысле слова и ожесточенным врагом Бонапарта. Он выражал ненависть к нему, как к деспоту и завоевателю, а в 1808 г. он почувствовал уже особенное расположение к французскому императору. В 1812 г. чувства его снова переменились. Если бы даже Наполеон и не воевал с Россией, то все-таки расположение к нему Александра уничтожилось бы: прежние идеи филантропии и свободомыслия не только преобладали над его умом, но даже возгорелись снова. В 1814 г. они достигли высшей степени своего развития. В 1815 г. они уступили место мистицизму. В 1817 г. это новое направление его духа претерпело большую перемену. В 1818 г. я встретил Императора уже горячим приверженцем монархического и консервативного принципов и явным врагом всякого революционного направления и готовым вернуться на путь религиозного мистицизма. С этим направлением он оставался непоколебимым до 1823 г.».

Отсутствие правдивости и прямодушия сознают в нем самые его горячие панегиристы, вроде, например, англичанина Алисона. Расследованиями Великого Князя Николая Михайловича установлено, что помимо своего министра иностранных дел, Александр I вел свою политику, скрывая ряд действий от избранного и доверенного лица; Государь часто подчинял себя подобной двойной игре.

На настоящую борьбу Императора Александра I хватало лишь в знаменательную эпоху отечественной войны., закончившуюся низвержением Наполеона. В эту пору Александр I, действительно, проявил необходимую силу воли, последовательность, твердость характера. Здесь не было колебаний и какой успех, и какая слава увенчали его на вечные времена!

«С Тропавского конгресса, — свидетельствует князь П. А. Вяземский — решительно начинается новая эра в уме Императора Александра и в политике Европы. Он отрекся от прежних своих мыслей; разумеется, пример его обратил многих».

Н. Тургенев, читая в 1816 г., за границей, «De l’Allemagne» г-жи Сталь и её разбор дон-Карлоса Шиллера, остановился на том месте, где маркиз Поза просит Елизавету напомнить дон-Карлосу, когда он достигнет зрелого возраста, о планах, которые они вместе составляли, о том, что нужно уважать мечты молодости. «Я дорого бы заплатил, — замечает по этому поводу Тургенев, — если бы кто-нибудь с добрым намерением показал это место Императору Александру».

Итак, в образе мыслей и действий Александра наблюдается постоянная неустойчивость, постоянные переходы от одного взгляда и одной системы к другому взгляду и другой системе. Под влиянием зоркой своей мнительности он никому вполне не доверялся.

Граф Лафероне писал: «Всякий день более и более затрудняюсь понять и узнать характер Императора Александра». Шведский государственный советник, а потом посол в Париже, Лагербиельке, говорил, что «в политике своей русский монарх был тонок, как кончик булавки, остер, как бритва, и фальшив, как пена морская».

Несомненно, что всему этому существуют объяснения. Если «характер Александра I отличался двойственностью, неуверенностью, то, — заявлял Пыпин, — значительная доля этой двойственности должна быть приписана и тем трудным положениям, какие ставила ему сама жизнь». «Характер Александра I, — говорит наш знаменитый историк C. М. Соловьев, — понес на себе верное влияние той обстановки, среди которой он вырос, и времени, требовавшего неблагодарной политики соглашения и примирения, а приходилось соглашать и примирять такие течения, которые взаимно исключали друг друга». Александр сделался жертвой того перелома в духовной жизни человечества, которым ознаменовался переход XVIII века к XIX-му. Он подпал влиянию двух различных мировоззрений, которые лишили его личность определенности и внутренней цельности. «Гервинус, один из самых умных и строгих историков, признает, что трудности положения Александра I были таковы, что пришлись бы не под силу и человеку с гораздо большим запасом нравственной энергии». Все это, конечно, верно. Нельзя забывать, что Александру Павловичу пришлось расти в то время, когда, между дворами Петербургским и Гатчинским происходила постоянная вражда. Он отторгнут был от своей матери властной рукой Екатерины II. Он должен был повиноваться двум всегда противоположным требованиям отца и бабки. Он сделался прихотью последней, которая, при всем своем уме, никогда не подумала о последствиях своих распоряжений. Екатерина II испортила его воспитание, она разбила его молодость, она приготовила его будущность. «Мое и брата моего Константина воспитание, — сказал Государь Софье Владимировне Строгоновой, — было худо налажено».

Но при всем том у Александра I преобладали поза и фраза. Человек, близко стоявший к Государю, князь Адам Чарторыйский, оставил следующую замечательную характеристику Александра I: «Великие помыслы об общем благе, великодушные чувства, желание принести им в жертву собственные удобства и часть своей власти, отказаться, наконец, от неограниченного могущества, дабы тем вернее обеспечить в будущем счастье людей, подчиненных его воле, все это некогда искренно занимало Императора; все это продолжало занимать его и теперь; но это был юношеский порыв, а не твердое решение зрелого человека. Император любил наружные формы свободы, подобно тому, как увлекаются зрелищами. Ему нравился призрак свободного правительства, и он хвастался им, но он домогался одних форм и наружного вида, не допуская обращения их в действительность; одним словом, он охотно даровал бы свободу всему миру при том условии, чтобы все добровольно подчинялись исключительно его воле». В этих чертах, нам кажется, кроется самая верная оценка личности великого Государя начала прошлого века. В мемуарах графини Потоцкой сказано: «Конституционное правление, вроде того, какое существовало в Англии, было в одно время мечтой Александра I, и он играл в конституцию, как дети играют в жмурки». Ф. Вигель также находил, что «Александр любил свободу, как забаву ума, в жилах же его текло властолюбие».

С характеристикой, сделанной князем Адамом Чарторыйским, поразительно совпадают мысли Александра I на конституцию, записанные со слов Сперанского, его другом Цейером (стр. 227 сей книги). Никто другой, а именно Александр Павлович додумался до кажущихся конституционных форм. Очевидно, что ему особенно по душе приходились декорации представительного образа правления, и потому он так охотно красовался на сеймах в Борго и Варшаве, отнюдь не желая допустить серьезного ограничения своей самодержавной власти.

Император очень увлекался красивыми либеральными фразами, и чем они были неопределеннее, тем более ему нравились, потому что он мог удобнее принаравливать их к своим мечтам, которые также отличались неопределенностью. Ему нравились резкие либеральные выражения и даже лесть под личиной служения благу человечества.

Волконский сообщает, что даже из религиозного обряда царь любил делать, «как бы сказать, театральное, вахт-парадное представление».

«От Карамзинских воспоминаний, — говорит князь В. Мещерский, — у меня составилось такое представление об Императоре Александре I, что первой его заботой было нравиться и производить хорошее впечатление, и затем, что любезность он ставил выше искренности». «Это сущий прельститель», — отзывался об Александре I Сперанский; «это византийский грек XIX столетия» — говорил о нем Наполеон.

Александр I имел способность мгновенно изменять физиономию и переходить от одного душевного состояния к противоположному. Это было в царскосельском саду; дама слышит ужасно гневный голос и затем видит страшное лицо Александра, так оно было искажено гневом: он бранил садовника за листья на дорожке; но едва он увидел идущую по алее даму, он вдруг преобразился в очаровательного и прелестного Александра I, улыбка сияла на лице, и он подошел к ней с ласковым приветом. Только раз она видела его страшным и ужасным, и всегда, за исключением этого раза, обворожительным.

Поза и фраза совершенно овладевали им. «Кажущаяся» конституция и либерализм на словах — основы его действий и поступков.

В полном соответствии с этим находится и следующая инструкция, данная графу П. А. Шувалову при отправлении его во Францию в 1820 г.

«Всякий раз, когда вы увидите себя в необходимости высказать мнение касательно вопросов, относящихся к внутренним отношениям различных государств, вашей единственной заботой будет показать мне, не скрывая, какое впечатление производят действия моего правительства.

Я должен одобрить у других то, что я счел необходимым ввести у себя, и чтобы высказать мое мнение, вам не представится необходимости развивать учение, но вы предоставите фактам говорить за себя. Вы приведете в пример народную организацию, введенную в Великом Княжестве Финляндском, Бессарабии и Царстве Польском, и вы это приведете не как пример, которому надо следовать, но как неоспоримое доказательство возможности соединить род правительства, которого требует настоящее время, с правилами порядка и дисциплины, которые одни могут обеспечить прочность учреждений. Исходя с этой точки зрения, вам будет легко доказать, что я не придерживаюсь крайним мнениям, и во всем, что я делал, я прилагал одинаковые старания оставаться чуждым, как теориям этой притворной либеральности, которая порождает лишь анархию и мятежи, так и догматам неограниченной и непроизвольной власти, которая ведет другим путем к тем же последствиям».

Теперь, когда очерчены воззрения Императора Александра I, описан его характер и представлен размер русской оппозиции его либеральным стремлениям, мы в праве сказать, что главную причину неудачи проекта конституции 1819 г., составленного Ребиндером для Финляндии, надо искать в воззрениях и характере Государя. В его воззрениях принцип самодержавия преобладал над конституционными порывами и вспышками, а в его характере тормозящим началом являлись колебания и недоверие.

XIV. Университет. Гельсингфорс. Закревский.

В виде наследия от прежнего времени (XVII в.) учебные заведения Финляндии разделялись на «педагогии», «тривиальные» школы и гимназии. Первые из них имели характер элементарных детских школ, дававших начальное образование, необходимое для вступления в четырехклассные тривиальные школы с шестилетним курсом. Последние являлись средними учебными заведениями. Существенную часть учебной их программы составляло изучение языков — классических и еврейского. Тривиальные школы первоначально имели целью давать своим питомцам подготовку, требовавшуюся тогда от лиц духовного звания и преподавателей. В школах этих имелось, впрочем, особое отделение, куда поступала молодежь, не рассчитывавшая на кафедру. Окончившие там образование поступали прямо в коммерческие учреждения или в мастерские. Высшими и наиболее предпочитаемыми учебными заведениями были гимназии, которые хотя и отличались односторонним классическим направлением, но все же обладали несравненно более обширною программою, чем тривиальные школы. Гимназии непосредственно уже подготовляли к слушанию университетских лекций.

Материальную обстановку всех вообще тогдашних учебных заведений Финляндии никоим образом нельзя было назвать блестящей. Здания, в которых помещались школы, зачастую до того не соответствовали своему назначению, что нескольким классам приходилось заниматься в одной и той же комнате. Преподавателей было мало; они получали ничтожное жалованье и обладали сплошь и рядом весьма ограниченными сведениями по своей специальности, или даже вовсе не имели таковых. В школах зачастую применялись жестокие телесные наказания. Впрочем, и в те времена, встречались учителя, отличавшиеся большою ученостью и педагогическими способностями. Само собой разумеется, что такие преподаватели доставляли лестную репутацию заведениям, при которых состояли. Необходимо заметить, что педагогическая деятельность давала тогда известные преимущества при замещении пасторских мест. Надежда заручиться пасторской кафедрой привлекала в духовное ведомство лиц с высшим образованием. В начале XIX столетия в Финляндии, кроме «педагогий», существовали следующие средние учебные заведения: кафедральная школа в Або, гимназия в Борго и семь тривиальных школ.

Светлыми точками на мрачном фоне финляндского педагогического горизонта являлись в то время по преимуществу частные учебные заведения, предвещавшие зарю обновления в сфере как воспитания, так и образования. Отставной поручик Одерт Грипенберг (1788 — 1848), ученик и почитатель Песталоцци, открыл в 1812 году частное училище, в котором преподавание велось в духе великого швейцарского педагога и согласно с его принципами. Школа эта особенно отличалась от других тогдашних учебных заведений полным исключением из учебной программы древних языков и заменой их новыми языками. Дела этого первого в Финляндии реального училища шли с переменным успехом. Оно дважды перекочевало из одного города в другой и просуществовало до 1822 года.

Совершенно иную картину представлял общий строй народного образования в Старой Финляндии, или Выборгской губернии, где школы, в силу указа сенату Империи от 13 декабря 1802 года, были подчинены училищной комиссии при Дерптском университете. В основе народного образования здесь лежал училищный устав 1804 года. Пройдя курс начальной школы, можно было поступить в одно из семи уездных училищ с двухлетним и частью трехлетним курсом. Организация эта завершалась трехклассной гимназией в Выборге, в учебных планах которой наряду с классическими языками отводилось подобающее место, новым языкам, математике, естественным наукам и другим общеобразовательным предметам. Такою обстановкой дела образования губерния обязана была установившимся, отчасти при посредстве Дерптского (ныне Юрьевского) университета, связям с отчизной педагогии — Германией. Связи эти были настолько сильны, что в Выборгской гимназии преподавали преимущественно немцы и на немецком языке, хотя большинство учеников, поступая в гимназию, не владели немецким языком.

В общей школе (Kreis-Scliule) или окружном училище, весь курс преподавался на немецком языке. «Я даже не помню, — пишет Жерве, — был ли там учитель русского языка, кажется, не был».

В школе уже и в то время к телесным наказаниям прибегали весьма редко, и то только по приговору школьной конференции. В таких случаях наказание производилось публично, в присутствии всех учеников школы, при чем обыкновенно говорились речи, в которых резкими чертами указывалось на то унизительное положение, в которое ставил себя наказуемый, — читаем у Жерве, — помню, «что в течение трех лет моего пребывания в школе таким образом, было наказано человек пять, что эти наказания имели громадное влияние на учеников, производили сильное впечатление и поэтому случались очень редко. В гимназии же телесное наказание вовсе не существовало, и за слишком дурное поведение исключали из заведения.

«Вообще как школы, так и гимназии в то время в Финляндии стояли гораздо выше, чем в России, — продолжает Жерве, — в чем я мог удостовериться впоследствии. Здесь действительно давали средства хорошо учиться, и можно сделать упрек разве только за одно: на мертвые языки — латинский, греческий и еврейский — обращали слишком много внимания, а на живые, кроме немецкого — никакого. По принятому во всех немецких гимназиях обычаю, переходившие из школ ученики должны были посвящаться в гимназисты. Этот обычай соблюдался и в Выборге. С новичков требовали деньги и в складчину устраивали вечеринку так называемый фукс-коммерс (Fuchs-Commerce), в котором принимали участие учителя и профессора».

В Выборгском учебном округе обнаружилась заботливость правительства также относительно женского образования. В 1812 году правительство содержало там шесть женских училищ. Организация дела народного образования не подверглась существенным изменениям, когда Выборгская губерния, в 1811 году, была воссоединена с остальной Финляндией.

На сейме в Борго земские чины Финляндии ходатайствовали об улучшениях в учебном ведомстве. В 1813 году и Император Александр I признал желательным улучшения и преобразования в общем строе финляндского учебного ведомства, но тем не менее, труды по намеченным реформам шли настолько медленно, что это столь необходимое преобразование было осуществлено лишь после 1841 года.

В 1814 году учреждена была комиссия для приведения в порядок общественных учебных заведений в Финляндии, но её деятельность касалась главным образом учебных заведений в старой Финляндии. Профессор Е. Г. Мелартин был деятельным членом этой комиссии.

В одном из многочисленных своих писем к гр. Румянцеву из Або наш главнокомандующий Буксгевден подал следующую мысль:

«Долгом поставляю просить обратить внимание Государя Императора на университет здешнего города, который по учености профессоров и по влиянию их на умы жителей всего финского края становится достойным особого воззрения: если нынешние обстоятельства не допускают еще ему сделать пособия, или дать ему какое другое преимущество, то остается в виду более привлечь его к нам приверженность, испрося у Его Величества Высочайшего к нему рескрипта, в коем, одобрив соревнование к распространению просвещения, дать обещание содержать его в цветущем состоянии и стараться о приведении его в лучшее устройство. Чем Государь Император докажет Монаршее Свое к университету благоволение, и тем еще более заставит ценить благость его скипетра».

Вскоре на имя ректора университета, Абоской епархии епископа Тенгстрёма, последовал рескрипт, в котором говорилось: «С присоединением Финляндии к России среди попечений, обращаемых Нами на важнейшие части сего нового достояния, Промыслом Нам врученного, Абоский университет привлекает особенное Наше внимание. Храня спокойствие вообще всех обывателей Финляндии, Мы особенно желали, среди самых военных действий оградить сие ученое сословие уважением и покровительством... Ныне, когда предопределением Всевышнего судьба страны сей на всегда присоединена к Империи Российской, Мы приемлем на Себя приятную обязанность пещись о сохранении и распространении сего знаменитого установления. В таковом расположении намерений наших Мы ныне же удостоверяем и словом Нашим Императорским утверждаем силу всех прав и преимуществ Абоскому университету, доселе присвоенных и ныне существующих. Сверх сего Мы поручаем вам, пригласив всех членов университета положить на мере способы, какие вы признаете нужными к распространению и вящшему усовершенствованию сего заведения и представить Нам на усмотрение»... В С.-Петербурге Июня 4 дня 1808 г. подп.: Александр. Контрассигнован: министр просвещения Граф Петр Заводовский.

На основании прежних постановлений университет имел право избирать себе канцлера. Применительно к тем же законам, Государь разрешил ему на этот раз избрать себе канцлера из русских сановников, и так как университет, за незнанием России, стеснялся в выборах и просил самого Монарха назначить канцлера, то Александр I поручил эту должность M. М. Сперанскому — тогда действительному статскому советнику, статс-секретарю и товарищу министра юстиции. То был 17-й канцлер Абоского университета.

«Чтобы дать понять о положении здания университета, — писал Я. Грот, — довольно сказать, что профессор Францен садился на кафедру в тулупе и меховых сапогах. Г-жа Сталь, в книге «Les dix années d’exil», описывая свою поездку в Финляндию, нашла, вероятно, университет в очень плохом состоянии, так как заявила что «в нем делают попытки к образованию ума», a близкое соседство медведей и волков в зимнее время поглощает всю мысль необходимостью обеспечить себе сносное физическое существование»... Столь развязное и фантастическое отношение г-жи Сталь к высшему учебному заведению, вызвало возражение русского современника, который отнес такое описание к легкомыслию её пола.

Несомненно, что во время шведского владычества материальные Средства «Абоской академии» были очень скудны. Объяснение этого обстоятельства кроется в том, что на содержание академии отделено было значительное число казенных имений, но доход с них она должна была взимать сама.

Нередко, особенно в военное время, этот источник иссякал, так как крестьяне не в состоянии были вносить оброка. Недостаток в денежных средствах естественно отзывался неблагоприятно и на ученой деятельности профессоров университета. Сама академия долгое время помещалась в тесном и невзрачном доме. Лишь в 1802 году, в присутствии короля Густава IV Адольфа, состоялась закладка для нее нового и более просторного здания, постройка которого, однако, подвигалась очень медленно.

Несмотря на это, Г. М. Армфельту, в начале его русской карьеры, когда ему нужно было представить в возможно выгодном свете свою родину, он во всеподданнейшей записке 1810 г. заявил, что «Абоская академия обладает всеми необходимыми для народного образования материалами. С придачей ей нескольких учителей языков и физических упражнений, эта академия могла бы стать в ряду первых в Европе».

С переходом Финляндии во власть России, для университета настали более красные дни. Вскоре за первой субсидией последовала вторая. О ней хлопотал вице-канцлер Яков Тенгстрём через нового канцлера Сперанского.

Тенгстрём был один из тех финляндцев, которые ранее других признали власть России. Соотечественники заподозрили его. Г. Ф. Шернваль писал Армфельту 13 сентября 1811 года: «Не могу скрыть как от других, так и от самого себя, что не доверяю истинным намерениям иных людей. Абоский епископ, например, одинаково желает быть уважаем, как шведским государственным советом, так и русским правительством; — но как все это может вязаться с истинными будущими благами Финляндии»?

Поведение Тенгстрёма за первый период войны действительно остается таинственным, и он сам поспешил сжечь в июне 1808 года свою политическую корреспонденцию.

По своему мировоззрению Тенгстрём был приверженцем свободных идей XVIII столетия. Тенгстрём, явившись в Або к Буксгевдену, в речи, произнесенной на французском языке, выразил живейшую радость по поводу того, что Александр I дал обещание охранять лютеранскую веру и церковный порядок в Финляндии и объявил, что он готов содействовать сохранению полного спокойствия в стране. Вскоре после этого Тенгстрёма посетил русский полковник Турский, для передачи известия от Александра I. Затем мы видим Тенгстрёма руководящим выборами членов депутации, но сам он отказался от предложения участвовать в ней. По окончании сейма в Борго Государь наградил его брильянтовым крестом и дипломом на дворянство.

Подвижный и предусмотрительный ум Тенгстрёма постоянно изыскивал средства содействия благу родины. Из черновиков французских его писем видно, что он, после разрыва в 1808 г. со Швецией, вошел в сношения со многими выдающимися интеллигентными и высокопоставленными лицами в России, с которыми потом продолжал переписку.

Первое знакомство Якова Тенгстрёма со многими правящими лицами в Петербурге относится уже к февралю 1809 года, когда он по призыву Александра I явился в русскую столицу для присяги, как будущий тальман духовенства сейма в Борго. Его обходительные манеры, свободная французская речь и оказанная ему царская милость открывали ему двери в Петербургских сферах; но более всего он приблизился к Михаилу Сперанскому, который стоял в зените власти и возвышенные мысли которого привлекали его симпатию.

В письме к Сперанскому Тенгстрём, между прочим, говорит, что он радуется случаю вновь свидеться с ним и вспоминать о своем последнем пребывании в Петербурге, причем он надеялся войти в сношения с выдающимися учеными, которые со временем могут оказать пользу как науке вообще, так и финскому университету в особенности.

Ходатайство Тенгстрёма о пособии университету, поддержанное генерал-губернатором и Армфельтом, увенчалось успехом. Но этого успеха нельзя приписать исключительно заботам Тенгстрёма, в виду приведенного нами письма гр. Буксгевдена. Штейнгель, возвратясь из С.-Петербурга, сообщил радостную весть, что Император, утверждая все предположения университета, жалует ему 20.000 руб. сер. на окончание и распространение строящегося с (1802 г.) дома, с обещанием ежегодного вспомоществования пока здание не будет готово. Университет получил новый штат. Число профессур увеличено до 20; определено 14 адъюнктов и т. д. Профессорам назначено увеличенное содержание. Бедным студентам даны пособия; к предметам учения причислены главные европейские языки, между ними и русский; даны средства к приращению учебных хранилищ. Особенно Сперанский был доволен введением в новый штат лектора русского языка.

«С быстротою, почти невероятною, распространяется по всему городу весть о благодеяниях, излитых на нас Императором Александром. Их узнают мужи и жены, девы и почтенные старцы» как выразился профессор К. И. Лагу с (27 июня 1811 г.).

В письме графа Г. М. Армфельта 7 мая 1811 года значится: «Невероятно, сколько Император сыплет милостей и денег, как на страну, так и на частных лиц. Абоская академия теперь, без сомнения, во всей Европе наиболее обеспечена средствами».

Перечисленные благодеяния превзошли все ожидания университета, почему он с Высочайшего разрешения отправил в С.-Петербург четырех депутатов, для изъявления Монарху благоговейной признательности. 7-го мая 1811 года депутация представлялась Государю. В своей речи Тенгстрём упомянул о славных завоеваниях, которые были бы достаточны для того, чтобы сделать имя Государя знаменитым в самые отдаленные века; после этого он прибавил: «но более драгоценные и блестящие завоевания в великом царстве просвещения и наук, для образования и счастия стольких наций, которые вверены отеческим заботам Вашего Императорского Величества, еще больше в праве распространить в храме памяти новый бессмертный блеск славы царствования того монарха, высший и самый любезный титул которого — быть отцом и первым другом своих счастливых подданных». После сего депутация представилась Императрице и удостоилась приглашения к царскому столу. Та же милость была повторена при прощальной аудиенции, во время которой Тенгстрём затронул не только университетские дела, но испросил также преимущества школ абоской епархии, разрешение на преобразование медицинского управления, новое постановление о смешанных браках между русскими и финляндцами, а также высказал пожелания относительно хозяйства Финляндии. Государь в самых милостивых словах выразил Свое благоволение академии и указал депутации случай через Сперанского письменно представить о своих желаниях.

В Петербурге депутаты получили разрешение выбить медаль с изображением Августейшего благодетеля университета[33].

По возвращении Тенгстрёма из Петербурга, переписка между ним и Сперанским продолжалась еще оживленнее в течение трех лет, пока совсем неожиданно государственный секретарь не впал в немилость. По возвращении Сперанского в Петербург переписка их не возобновилась, так как у Тенгстрёма не имелось более причин поддерживать сношения с лицом, лишившимся своего влияния.

Сверх перечисленных милостей уничтожено постановление, запрещавшее молодым людям из Выборгской губернии посещать Абоский университет. Указ об этом гласил: «Местное положение Финляндской губернии, единство языка, законов, обычаев и установлений представляют многие удобности для обывателей сей губернии, совершать круг их учения в Абоском университете. По сим уважениям и по вошедшим от Абоского университета представлениям, Я признал за благо дозволить обывателям Финляндской губернии, кто пожелает, отсылать воспитанников их для совершения наук в Або, где к существующим доселе заведениям, по повелению Моему учрежден будет особенный класс для Российского языка».

Очевидно исполняя это указание, Абоский университет избрал из числа своих студентов двух знающих и по хорошему поведению своему известных молодых людей, Эрстрема и Оттелина, которые были отправлены на счет Его Величества в Москву для окончания своих наук в тамошнем университете, где они снабжались всем ну ясным на счет университета. В дальнейшей переписке об этих студентах говорится: «Меледу способами к ближайшему соединению Финляндии с Россией признал Государь Император ученое сношение между обоими сими краями более тому споспешествующим».

После Сперанского должность канцлера предложили Г. М. Армфельту. Он был вполне известен университету, так как уже ранее (в 1791 — 1792 гг.) занимал место канцлера. Помимо сего университет никогда не упускал его из вида. Едва он, после превратностей своей судьбы, поселился в Петербурге, как университет приветствовал его особым адресом. В ответ Армфельт тогда между прочим сказал: «В качестве финна я старался исполнить священнейший наш долг, когда во всем, что от меня зависело, излагал перед своими соотечественниками всю ценность теперешнего счастья нашей родины. Чувства Александра I к Финляндии почти во всем предварили наши надежды и желания».

Теперь, когда его избрали канцлером, он писал консистории: «От вас, господа, и больше всего от вас зависит внушить нашей молодежи те понятия и чувства, которые в будущем определят как их собственную судьбу, так и судьбу родины. Их способность, как чиновников, их достоинства, как граждан, их поведение вообще заслужат уважение и устранят всякую зависть (русских?) политическому бытию, которое дал нам благороднейший из Монархов, и наверное настанет время, когда обожаемый Князь увидит финнов, приближающихся к его трону, не с тем, чтобы непрерывно выпрашивать особые преимущества, но чтобы с действительным чувством драгоценных обязательств и необходимых талантов выплатить хоть часть той дани, которую мы ему должны, как величайшему из наших благодетелей».

Из частного письма Армфельта можно заключить, что канцлерство для него явилось обузой, так как в нем он говорил: «избави меня Боже от канцлерства в абоском университете».

В голове нового канцлера зароились мысли о том, что представлялось полезным выполнить университету. Для заграницы, по его мнению, следовало издать латинское «Asta universitatis aboensis», а для соотечественников, — периодическое сочинение под названием «Чтение для финнов». Кроме того, он выразил желание, чтобы составлялись «краткие и понятные для крестьян статьи по предметам нравственным и экономическим»; эти статьи имелось в виду прилагать к издаваемым академией календарям.

По изготовлении той медали, на которую университет получил разрешение, она была преподнесена Императору в 1814 г. при письме гр. Армфельта от 14 января 1814 г. В письме между прочим говорилось, что Абоский университет, осыпанный благодеяниями Его Императорского Величества, осмеливается представить слабое доказательство глубокой и почтительной признательности, поднесением Государю медали. Эта Академия и по своим принципам и своим заботам воспитать верных подданных и добрых граждан с каждым днем делается все более достойной оказываемой ей щедрости со времени её подчинения скипетру Его Величества. Так писал Г. М. Армфельт в официальном донесении Государю. В частной же своей корреспонденции он мало жаловал абоских профессоров; ему казалось, что в среде сих «ученых отцов» господствовали «непотизм» и самовластие, почему он хотел противодействовать тому, чтобы «хорошо оплачиваемые лентяи производили негодных сограждан».

После смерти Г. М. Армфельта (в августе 1814 г.) консистория, по мысли Тенгстрёма, обратилась с просьбой к графу Румянцеву стать во главе финляндской академии, в звании канцлера. «Неограниченная свобода» выбирать канцлера из господ членов государственного совета, — как говорилось в старом королевском письме, — составляло одну из привилегий консистории Абоского университета, которой дорожили и пользовались. Консистория сохранила это право. Тенгстрём, выставляя кандидатуру графа Румянцева, руководился той же точкой зрения, как и в 1809 г., когда место канцлера занял M. М. Сперанский, т. е., что высший представитель университета должен быть независимое от генерал губернатора лицо, которое своим выдающимся положением и научным интересом фактически могло бы содействовать благу университета. Он лично старался уговорить Румянцева, письмом от 30 ноября н. ст. 1814 г., принять предложение, заявляя: «Мы хорошо знаем, что ваше превосходительство, по окончании блестящего поприща государственного деятеля, просили и, наконец, получили достойный отдых от официальных дел, чтоб спокойно наслаждаться как милостями монарха, так и благодарностью сограждан; но мы тем не менее, надеемся, что литература и искусство, которые вы всегда любили и которым оказывали покровительство, не перестанут окружать вас, доставляя удовольствие и приятное препровождение времени, как отцу, посвящающему свои нежные заботы любимым детям».

Румянцев не принял, однако, предложения, почему Тенгстрём написал: «Это сообщение, хотя и сделано в самых милостивых выражениях, все-таки настолько разрушило все мои надежды и наполнило мое сердце горчайшим страданием, что мне нужны были все эти прошедшие недели, пока вновь не мог броситься к ногам вашего превосходительства».

Румянцев остался в наилучших отношениях к университету, что и доказал присылкой в подарок бюстов королевы Христины и Императора Александра I.

Упсальский университет с 1747 года и Лундский с 1810 не раз состояли под управлением членов королевского дома. Имея это в виду, Абоский университет, в начале 1816 года, всеподданнейше ходатайствовал, не удостоит ли Монарх и его милостью, даровать ему канцлера в Особе Его Императорского Высочества Государя Великого Князя Николая Павловича. Мысль добиться назначения канцлером университета в данном случае Великого Князя Николая Павловича, всецело принадлежит Тенгстрёму, который при этом имел в виду не только частные интересы университета. Он не без основания придавал значение' тому обстоятельству, что Великий Князь, в качестве канцлера, неизбежно будет посвящаться в дела Финляндии.

Для выполнения принятого консисторией плана, Тенгстрём отправился в С.-Петербург и лично докладывал Императору о верноподданническом желании университета. Его Величество «в доказательство особенной своей милости к Абоскому университету», — как сказано в рескрипте 25 марта — 6 апреля 1816 года на имя проканцлера консистории, — благоволил снизойти на упомянутую просьбу. Канцлером был назначен в марте 1816 г. Великий Князь Николай Павлович.

Несколько дней спустя Великий Князь, рескриптом на французском языке, уведомил консисторию о своем назначении и обещал содействовать благосостоянию университета. «Финляндия, счастливая под отеческою Державою Государя Императора, счастливая своими постановлениями и успехами образованности, всегда будет наслаждаться процветанием наук и искусств доколе не оставит пути, по которому поныне следовала». «Je suis, Messieurs, Votre trés-affectionné» Nicolas. Тенгстрём, доложив письмо консистории, добавил, что докладчиком по академическим делам назначен статс-секретарь Р. Г. Ребиндер. Таким образом, дальновидный Тенгстрём имел полный успех. Консистория решила в письмах благодарить Великого Князя Николая и Ребиндера, а также выбить медаль в память счастливого для университета события.

«Радостно было слышать, — читаем в. письме Тенгстрёма к Ребиндеру 11 мая н. ст. 1816 г., — что молодой канцлер начинает заниматься нашими академиками. Легко представить себе, что он, который никогда раньше не занимался делами и еще меньше может знать наши законы, должен в начале быть непривычен и не осведомлен в собственном служебном деле... Мы желаем и надеемся, конечно, что он мало-помалу ближе ознакомится с делами и вместе с тем поймет дух вообще нашего конституционного правления и академического в особенности. Что в настоящее время он не может дать каких-либо объяснений в наших делах своему высокому господину Брату — очень понятно; но безошибочно мы желаем все-таки, чтобы он впоследствии по крайней мере присутствовал у Государя, когда будут докладываться наши дела. Так всегда наши канцлеры присутствовали у короля, когда статс-секретарь ему излагал академические дела, а вы, господин барон, хорошо знаете, как наш народ дорожит старыми формами».

В действительности же Великий Князь Николай Павлович впоследствии принимал живое участие как в текущих делах университета, так и по вопросам более исключительного характера. Благодаря сему он приобрел значительное воззрение надела Финляндии, когда он сам, после смерти своего брата, взошел на престол. Что лицо канцлера служило оплотом университета против вмешательства со стороны генерал-губернатора, или правительства, — пишет финляндский историк, — это знает каждый, кому известна история университета за то трудное время, которое потом следовало. обеспечение университета и содействие общим интересам страны — вот те цели, которые преследовались при выборе канцлера в 1816 году.

Ребиндер, обремененный текущими делами, предоставил университетские дела Тенгстрёму. Тем более неожиданным явилось для Ребиндера заявление Тенгстрёма, сделанное при встрече в Або в 1817 году, о его намерении оставить место проканцлера. Ребиндер сделал все, что мог, чтобы побудить Тенгстрёма отказаться от своего намерения, но безуспешно.

Тенгстрёмом тем более приходилось дорожить, что он вел обширную переписку с разными деятелями, извлекая из них возможную пользу для Финляндии. В числе корреспондентов Тенгстрёма находились К. П. ван-Сухтелен в Стокгольме, которого он благодарил от имени университета за щедрые дары библиотеке; русский посол в Берлине Д. Алопеус, прокурор Синода князь Голицын, к которому он обращался по вопросу о раздаче живущим в России лопарям библий, подаренных евангелическим обществом в Стокгольме, профессор Бюле в Москве, статский советник Р. ф.-Росенкампф в Петербурге, секретарь при академии наук в Петербурге Фусс. Можно смело предположить, что не только внешние обстоятельства вызвали развитие этой корреспонденции, которую Тенгстрём тщательно поддерживал, но здесь скрывался также план укрепления интеллектуальной жизни его родины, посредством изыскания средств в России и приготовления для финских исследователей новых поприщ для труда в Империи. Тенгстрём не пожелал долее оставаться при университете, между прочим, потому, что выходки студентов стали оканчиваться взысканиями в обычном полицейском суде.

18 — 30 октября 1817 года произошло освящение нового университетского дома. Сам епископ произнес при сем торжественном случае речь на латинском языке.

В 1818 г. консистория получила от правительства поручение приступить к пересмотру старинных конституций 1656 года и предложить необходимые изменения. По-видимому, — пишет проф. Эд. Берендтс, — эта ревизия статута шла не очень успешно, так как Император Александр I, рескриптом от 28 августа 1821 года, учредил для пересмотра его специальный комитет. В рескрипте сказано было, что до Высочайшего сведения дошла также и общая жалоба на то, что юношество, поступающее из университета на службу края, далеко не всегда обладает достаточной подготовкой, твердостью в мыслях и полностью познаний, кои являются условием к приобретению способности для занятий более высоких административных должностей. С прискорбием Государь узнал также, что академическая дисциплина не была соблюдаема с необходимою серьезностью и справедливою строгостью, которые столь сильно содействуют тому, чтобы уже своевременно в сердцах молодежи возбуждать любовь к порядку и закону, и которая, в такое время, как настоящее, прежде всего необходима, для противодействия возрастанию непокорности, для разоблачения неверности и зловредности господствующих идей, и для возбуждения в умах образованного юношества добронравия и подчинения законам, основам прочности и твердости гражданского порядка.

Указанные Государем мероприятия вызывались сложившимися при университете обстоятельствами. Уже в конце 1817 года состоялось распоряжение об испытаниях студентов и о правах на вступление их в гражданскую службу. Поведение студентов также требовало большего присмотра со стороны начальства, так как случаи их незаконных выходок умножились. «Неспокойное состояние студенческой молодежи тем более меня тревожит, — писал Ребиндер 9 — 21 ноября 1818 г. Маннергейму, — и мне хорошо известно, что эти незначительные выходки могут обратиться в настоящие бесчинства, с весьма серьезными последствиями как для университета, так и для края вообще. Я обращался как к архиепископу, так и к ректору с просьбой употребить свою отеческую власть, для успокоения молодежи. Мне думается, что с такой тенденцией в подрастающем поколении следует обращаться сначала весьма осторожно и что ее скорее можно предупредить мягким обращением, чем силою и строгостью. Ничего удивительного нет, что среди нескольких сотен юношей происходят кое-какие мальчишества, и очень важно, чтобы мелочи не обратились в общественные дела всей студенческой корпорации. Если подмастерье потревожил ночной сон г. полковника Кузмина, то это важное событие наверно не обратило бы на себя такого внимания».

Открыто нерасположение к университету Александр I выказал во время пребывания в Або 1819 г. Карл XIV Иоганн прислал туда чрезвычайного посла, графа Левенгельма, приветствовать Государя. На приеме графа, с которым он посылал свой ответный привет королю, Александр между прочим выразил: «Бунтовщики, которыми Германия и Франция кишит, делают все, что в состоянии сделать, чтоб возбуждать народ и перессорить монархов. Они создают большие планы, но они им не удадутся». Наконец Александр добавил: «главнейший долг нас всех — это уничтожить планы крамольников». Это указание, хотя и выраженное в вежливом приветствии королю Швеции, тем не менее, имело «серьезную интонацию».

В октябре 1821 года уличная ссора студентов перешла в нападение на русский военный караул, желавший восстановить тишину и порядок. Караульному унтер-офицеру нанесены были удары, а затем, когда улица наполнилась студентами, в солдат полетели каменья и из их рук пытались вырвать ружья, в помещении караула разбиты были стекла. Генерал-губернатор донес о происшествии Начальнику Главного Штаба Его Императорского Величества, князю Волконскому. Последний, желая предупредить новые буйства и «обуздать юношество» исходатайствовал Высочайшее повеление караулу впредь иметь заряженные ружья, а в резерве сильные пикеты. Он находил, что честь мундира Российской армии должна быть ограждена от «неистовства» студентов. Виновные были наказаны, а когда по городу распространилось «секретное» распоряжение о боевой готовности караула, беспорядки не возобновлялись.

Высочайшим рескриптом 28 августа 1-821 года тайный советник граф Аминов был назначен вице-канцлером, вместо престарелого Тенгстрёма. Ему было рекомендовано обратить серьезное внимание на усиление дисциплины в среде академической молодежи. «Вы знаете», сказано в рескрипте, — «Наш образ мыслей на этот счет. Вы знаете, что Мы одинаково искренно и постоянно заботимся об охране истинного просвещения и всего, что может споспешествовать благу человеческому, и что столь же незыблемо Наше намерение противодействовать распространению колобродных учений в Нашем народе и предупредить порчу подрастающего поколения путем превратного учения и преувеличенного понятия о гражданских правах».

Аминов желал возбудить к жизни иссякавшую литературную деятельность университета, но в этом отношении никаких действительных мер не сумел предпринять.

Около Абоского университета группировалось все, что в то время могло выражать собой научное, литературное и. национальное стремления края; с университетом тогда были связаны существовавшие периодические издания и иные выходившие сочинения. Биение патриотического и интеллектуального пульса возможно было наблюдать только в Або.

Положение политической печати Финляндии того времени наглядно определяется следующим фактом: Редакция газеты «Abo Tidningar», которая выходила два раза в неделю, казалось бы, имела достаточно времени сообщать не только военные новости, но могла бы также несколькими сильными статьями повлиять на патриотическое чувство. Но ничего подобного не было. Газета ничего не знала о том, что война началась. её редакция продолжала печатать «Необычайные проповеди» 1688 г., «Кое-что о детских приютах», об «Индийской забаве», бессмысленные стихи, а также такие мировые политические статьи, как например, «Последняя судьба С.-Доминго» и «Веселый китаец Спингфо». Только 3-го апреля читатели газеты узнали, что страна находится на военном положении и то лишь по объявлению абоской ландсканцелярии о переписке между Россией и занятыми русскими войсками местностями.

С 1803 г. в Або выходила газета «Общая Литературная Ведомость»; она издавалась обществом ученых. Г. М. Армфельт собирался расширить ее, издавая акты Абоского университета и новые сочинения, но недостаток средств воспрепятствовал исполнению плана. В течение 1817 и 1818 гг. выходил журнал «Аура». В 1819 г. это издание уступило место газете «Мнемозин». В 1821 г. А. I. Арвидсон стал издавать «Абоский Утренний Листок» (Abo Morgonblad), но уже в сентябре заменил ее листочком «Невинные Безделки». В 1823 г. «Мнемозин» заменен «Абоскими Известиями» (Abo Underrättelser). В Гельсингфорсе с 1820 г. издавались «Финляндские Общие Ведомости». В 1821 г. в Выборге стал выходить журнал «Выборгское Кое-Что», заключавший в себе вырезки из немецких газет. В 1823 г. явилась более постоянная газета «Выборгский Еженедельный Листок».

В 1820 г. адъюнкт-профессор Р. фон-Беккер решился печатать на саволакс-карельском языке в Або «Симидневные Ведомости», на полулисте (в 4 долю), имевшие целью знакомить финляндского земледельца с древним и современным положением его родины и таким образом, оживить его уединенную жизнь. Эти «Ведомости» просуществовали до пожара Або 1827 г. В 1829 г. они прекратились, вследствие соперничества Симидневных Ведомостей из Улеоборга».

До присоединения Финляндии к России во всей стране была одна только типография, при Абоском университете. Вскоре по присоединении, заведена типография в Выборге в 1813 г. ив Або — для Библейского Общества. Следующая типография создалась при финляндском сенате, после его перевода из Або в Гельсингфорс.

Начало города Гельсингфорса относится ко времени Густава Вазы. В 1550 году он обратил внимание на природные удобства местности за островами нынешнего Свеаборга и пожелал основать там город. Но избранный им для этой цели песчаный остров Сандгам не понравился жителям и они скоро перебрались на материк, к устью реки Ванды, где и заложили Гельсингфорс.

В 1616 году Густав II Адольф посетил новый город и открыл в нем экстренное заседание шведского риксдага. Однако и тут местные условия оказались недостаточно благоприятными, почему при королеве Христине в 1639 году город был перенесен верст на 5 к западу и после этого Гельсингфорс остался на том месте, где он красуется и развивается по настоящее время. Первые «исторические» дни молодого города не были его красными днями: пожары, чума, голод и неприятель не раз превращали его в пепел и пустыню, поливали кровью и оглашали стонами. Затем судьба стала более благосклонной к Гельсингфорсу.

В 1791 году Гельсингфорс посетили некоторые французы. Несмотря на то, что в нем жил главнокомандующий финской армией, говорят они, город был очень маленький и прежде всего очень плохо вымощен. Число жителей доходило только до 1.000 человек. «Мы справедливо можем сказать, что на улицах можно было встретить столько же коров, как и людей». Из достопримечательностей города называется богатый оружием цейхгауз, расположенный сейчас за городом.

Англичанин Кларке находил Гельсингфорс более интересным. Он говорил, что он маленький, но хорошенький городок с несколькими каменными зданиями. Дома казались богатыми и удобными, а про жителей говорится, что они живут в мире и согласии друг с другом; автору они оказывали большую любезность. Как внутренняя, так и заграничная торговля велась оживленно, последняя особенно с Испанией. Туда отправляли прекрасные доски, а оттуда получалась соль, значение этого товара обратило особенно внимание Кларке.

«Что был Гельсингфорс во время войны 1808 — 1809 годов?» —спрашивает Ф. Булгарин и отвечает: «Один из самых ничтожных городишков Финляндии, почти деревня, несколько улиц с деревянными красными домами на скалах, и по непроходимой грязи. Каменных домов всего было пять или шесть и одна церковь, никакой архитектуры. Между домами и улицами возвышались гранитные утесы, а гнилое болото примыкало к заставе, и заражало воздух своим испарением. Бедность была характеристикою этого городишка».

Во время войны, в старинном Гельсингфорсе было только до 3.500 жителей. Даниельсон подтверждает эту цифру, говоря, что по церковной книге приход города Гельсингфорса в 1805 году состоял из 3.227 человек, и, кроме того, расположенная в городе артиллерия насчитывала особый приход, состоящий из 1.110 человек мужчин и женщин вместе взятых.

Главное место в городе — сенатская площадь, где была прежняя церковь, ныне не существующая. Здесь возвышались утесы и придавали этой части города вид дикости.

Греко-российская церковь помещалась в частном доме Бокка.

В 1808 году Гельсингфорс вновь был уничтожен пожаром. Вскоре после этого учредили «новостроительный комитет», который должен был следить за возведением построек города. Одновременно поднят был вопрос о перенесении в Гельсингфорс главных учреждений из Або, который, по отдаленности от Петербурга при новых обстоятельствах казался менее удобным для центра финляндского управления. Ландсгевдинг Нюландской и Тавастгусской губернии Фр. Шернваль особенно усердно старался провести это дело. Генерал-губернатор Штейнгель поддерживал его.

«Город Або был некогда сердцем Финляндии, — пишет в своих воспоминаниях сенатор Фишер, — близость Стокгольма, из которого Финляндия всасывала в себя через Або европейскую цивилизацию. Университет, гофгерихт и резиденция архиепископа делали из Або средоточие духовной, умственной, политической жизни края, поэтому именно он и не мог нравиться нашему правительству. Государь Александр I не был вовсе заражен славянофильством; он, напротив, старался привлекать иностранцев, чтобы русские позаимствовали у них сведения, понятия и нравы, но Александр видел независимость чинов на сейме; он боялся нападения со стороны Швеции и поэтому перенес центр тяжести в Гельсингфорс, прикрываемый Свеаборгом, следовательно русским гарнизоном и русским флотом».

Судя по протоколам финляндской комиссии, вопрос о превращении Гельсингфорса в главный город края обсуждался особенно усиленно в марте 1812 г. В виду согласования мнения комиссии и генерал-губернатора в этом деле, последний поверг этот вопрос на Высочайшее решение. Тогда же последовала инструкция строительному комитету Гельсингфорса и 27 марта 1812 года рескрипт о назначении Гельсингфорса, в виду его большой близости к столице, главным городом Финляндии.

Председателем строительного комитета назначили Юхана Альбрехта Эренстрёма с обширным уполномочием. В помощь жителям, пострадавшим от пожара, выдано было 550.000 руб., в фонд беспроцентного займа назначен один миллион и в строительный фонд 200.000 руб. ассигн.; последняя сумма впоследствии была увеличена до 600.000 руб. Этими средствами Эренстрём, усовершенствовавший свой художественный вкус в школе Густава III, удачно выполнил перестройку Гельсингфорса. Ему помогал даровитый строитель здания сената (1818 — 1820), университета и Николаевского собора — Иоганн Карл Людвиг Энгель (род. в Берлине 1778 году, ум. 1840 г.), который в 1816 году по предложению Эренстрёма назначен был главным архитектором при комитете. Задумано было соединить т. и. залив Глувикен (теперешняя улица Глугатан) каналом с южной гаванью, но дороговизна сооружения побудила оставить этот план. Тогда же устроены были теперешние эспланады.

На капитальных постройках Гельсингфорса лежит печать благородного и классического спокойствия таланта Карла Людвига Энгеля. Его рука придала красивые очертания тем постройкам, которыми гордился молодой Гельсингфорс»[34].

30 мая 1817 года на имя Финляндского генерал-губернатора генерал-лейтенанта графа Штейнгеля последовал рескрипт: «По объявлении Нами, постановлением от 27 марта 1812 года, города Гельсингфорса столицею Великого Княжества Финляндского, и ныне из представленных Нам донесений о успехе построения вновь сего города усматривая, что можно уже через несколько времени учредить там правление сего края, переводя оное из г. Або, признали Мы за благо сроком такового переведения назначить 1 число октября 1819 года, с которого дня сенат, равно как и все состоящие под ведением его места и начальства имеют присутствовать в городе Гельсингфорсе».

Некоторые дирекции оставались в Або до 1820 года.

Гельсингфорсу несколько содействовал удачный выбор губернатора в лице Фридриха Шернваля. Вообще губернаторские должности в крае оказались в дурных руках. Прокурор сената Калониус принужден был вести постоянную борьбу с ними. Обычным являлось непредставление ими, например, отчетов по присылаемым им денежным суммам, для размена на шведскую монету. Одного из ландсгевдингов за такое упущение вынуждены были даже отставить от должности. Строго порицал губернаторов Армфельт в то время, когда исполнял должность начальника края (1812 — 1813). Одного из них он надеется привести в движение по военному вопросу обещанием «красной ленты»; про другого он говорил, что «это дурное существо ничто не может ни трогать, ни ободрять». Абоской губернией правил со шведских времен Кнут фон-Троиль, но он как член правительствующего совета (с 1809), а затем (после 1814 г.) как председатель финляндской комиссии в Петербурге, мало уделял времени своим обязанностям ландсгевдинга. В Нюландскую и в Тавастгусскую, а также, после 1811 г. в присоединенную Выборгскую губернии, по счастливой случайности ландсгевдингами назначены были два выдающихся брата — Фридрих и Карл Шернваль. Ни тот, ни другой не были государственными людьми даже в самом скромном значении этого слова, но каждый из них, по-видимому, был приспособлен для тех постов, которые им доверили.

Фридрих Густав Шернваль, с благословения благородной матери, покинул отчий дом, чтоб в чужом краю приобрести опыт и знания. По возвращении из Франции, он поступил на военную службу, состоял сперва во флоте, а потом в финских полках, пока ему не пришлось быть участником капитуляции Свеаборга. Из Фридриха Шернваля вышел правильно мысливший и благородный человек, но он не был одарен ни энергией, ни выдающимися умственными способностями. Таким он начал свою деятельность ландсгевдинга в Нюландской — Тавастгуской губернии.

Прежняя любовь к Швеции в нем не иссякла, хотя уже все усматривали, что соединение с этой страной больше невозможно. Нелюбовь к России в нем осталась, хотя в противовес ей выступало восхищение Александром, которого вся Европа в то время ставила на пьедестал. Находясь в затруднительном материальном положении, для Фридриха Шернваля, казалось, должно было представиться заманчивым дать своим сыновьям даровое образование в русском военном училище; но условие было таково, что по окончании курса они обязаны были служить офицерами на русской службе. «Осуществится ли высочайшее обещание определить бесплатно моих сыновей — я не знаю, но я твердо решил не продавать их свободы. Я высказал Сперанскому, что вместе с желанием сохранить за своими сыновьями свободу относительно будущего и назначения каждого по его природным наклонностям и способностям, я осмеливаюсь также считать этот принцип самым удобным и верным для собственной высокой службы Его Величеству». Один из сыновей стремился к военной службе, но ни в каком случае он не желая служить в России, просит отца послать его в Швецию. Просьба его была исполнена.

Если не выдающаяся, то все таки полезная деятельность Фридриха Шернваля была непродолжительной; уже 30 января 1815 г. он скончался, а восемь дней спустя умер и старший его брат, ландсгевдинг в Выборге, Карл Юхан Шернваль.

В 1823 г., когда Штейнгель оставлял управление Финляндией), сенат (в мае) представил Государю особый доклад, в котором, между прочим, было высказано, что все жители края «с живейшею и глубочайшею признательностию» вспоминали четырнадцатилетнее управление графа Финляндией. В эту достопамятную эпоху, ознаменованную делами величайшей важности, финляндцы чувствовали счастье «жить под скипетром правосудным, могущественным, любимым нами и благоговейно чтимым всеми племенами, подвластными кроткому его владычеству». Штейнгель, исполняя великодушные намерения и повеления Государя, «заставил нас полюбить еще более Великого Монарха. Его (Штейнгеля) справедливость, кротость, уважение к законам страны, огражденным Вашим Величеством и приветливое обхождение с жителями всех сословий, сделали его память драгоценною финляндцам». Сенат признал своим долгом повергнуть это свидетельство к подножию престола.

После отставки Штейнгель остался жить в Финляндии, в своих имениях около Выборга — Сарела и Майлакс, отдаваясь любимым занятиям по минералогии, геогнозии, рисованию и садоводству.

Признательность финляндцев к Штейнгелю наиболее определенно сказалась при его похоронах. Он умер в Гельсингфорсе 7 марта нов. ст. 1831 г. «Гельсингфорсские Ведомости» (H-fors Tidningar) помянули его весьма сочувственной статьей. Общее уважение побудило гельсингфорсцев большой массой проводить его гроб до могилы. Подобное внимание, — утверждает Авг. Шауман, — не было никому оказано в течении этого столетия и вероятно не будет оказано ни одному другому финляндскому генерал-губернатору».

Тот же автор «Воспоминаний» отметил в своем дневнике, что «личность Штейнгеля довольно значительно (уже) забыта в Финляндии».

Перечисляя его заслуги, Авг. Шауман указал на то, что Штейнгель покровительствовал трем лицам: Норденшельду, содействовавшему развитию горного дела в крае, архитектору Энгелю (Engel), по проектам которого был обстроен Гельсингфорс, и Росенкампфу, перешедшему с русской службы на финляндскую. В числе финляндцев нашелся также и версификатор Карл Лютстрем (Luthström), который посвятил памяти бывшего генерал-губернатора целое стихотворение, род поэмы, весьма бесцветного содержания.

После Штейнгейля финляндским генерал-губернатором назначен был Арсений Андреевич Закревский (с 1823 по 1831 г.). «Возвратившись из-за границы, — писал он другу своему, известному гр. П. Д. Киселеву, — я совершенно неожиданно получил новое назначение в Финляндию, как кажется, по желанию немца Дибича, которому желаю царствовать и выводить немцев... Говорил Государю, что буду бесполезен на новом месте; но Он требовал, чтобы я туда ехал. Прибывши туда и увидевши ход дел, тогда решу, что мне надо с собою делать». (Письмо от 20-го сент. 1823 г.). Киселев отвечал: «В Орле, быв у Государя и узнав о почетном твоем назначении, взял смелость спросить (о тебе) у Государя. Его Величество, весьма милостиво отозвавшись на твой счет, прибавил, что тебе данное назначение есть награда, которой многие позавидуют; что ты иметь будешь права главнокомандующего, и что незнание иностранных языков для умного человека не есть препятствие; словом, уверил, что ты будешь доволен и что сие было сделано в воздаяние твоей службы».

Назначение в Финляндию решительно не нравилось Закревскому (письмо от 28-го ноября 1823 года). — «О новом моем назначении нечего говорить. Поступили со мною, как нельзя гаже, не смотря, что теперешнее мое назначение лестно; но ты знаешь хорошо, что я не люблю брать на себя обязанностей, которых исполнить не могу. Исполняю волю Государя, хотя с огорчением»...

«Дай Бог тебе успеха в предприятии и достаточной проницательности. к отражению всех происков, которые ненависть финнов к русским устремит противу тебя, писал 21-го декабря 1823 г. гр. Киселев. Не могу скрыть, любезный друг, что весьма желал бы видеть тебя администратором русских провинций, где ты полезен будешь для русских и оставишь по себе имя, тогда как в Швеции, кроме скуки, неудовольствия и может чего хуже, ничего не получишь».

«Напрасно ты думаешь, — отвечал Закревский, — что я располагаю оставаться в Финляндии. Напротив, я прежнее имею намерение ехать туда, пробыть назначенное мною время и показать, что я не упрям и готов исполнить волю Государя... После двух докладов по Финляндии я еще более убедился, что полезен быть не могу, и Государь никак не полагает, чтобы финны ненавидели русских, тогда как это заметно почти на каждом шагу. Впрочем, в звании моем теперешнем я не могу оказать никакой пользы моему отечеству, а что финны меня хвалить или ругать будут, для меня все равно. Послужа в своем отечестве, я иначе думаю и служу для того, чтобы соотечественники трудам моим отдавали полную справедливость. Вот для чего мы живем на, свете. В Финляндии мне будет и трудно, и скучно; по назначенное время вытерплю, если позволит здоровье».

В числе пожеланий, высказанных Закревскому но поводу его нового назначения, обращает на себя внимание следующее: «И так Всевышнему... угодно было внушить Помазаннику Своему, да поставит Он вас наместником своим в области иноплеменной, различествующей верою, законами и правами, да творите в пей суд правый, да бдите о спокойствии и целости её, да внушаете в жителей покорность к обладателю их, да руководствуете сердцами и мыслию их не к частному благу, но к общей всей России, нового их отечества».

Закревский имел случай раньше своего назначения генерал-губернатором значительно ознакомиться с Финляндией, так как во время войны 1808–1809 гг. он состоял адъютантом у графа Каменского и участвовал в сражениях при Оравайсе, Сарвике, Куортане и Салме.

Капитан Арсений Андреевич Закревский, который заведовал всем у графа, походною канцелярией, казенными и собственными его деньгами и целым домом, а в сражениях всегда бывал при нем, ловил на лету его приказания и переводил их с быстротой вихря под неприятельскими ядрами и пулями. Слово А. А. Закревского было слово графа Николая Михайловича Каменского, и где, бывало, покажется А. А. Закревский, солдаты говорят: «вот графская душа; куда-то велит идти». Закревский был богат, умен и деятелен.

Назначение Закревского состоялось в августе 1823 года. Но выехал он из Петербурга в Финляндию 9-го марта 1824 г. Обозрение её он начал с Выборга. Естественно, что местное общество ожидало его с напряженным нетерпением, зная, как много дела края зависят от личности генерал-губернатора. Его прибытие в Гельсингфорс, конечно, отразилось в письмах современников, так как эти письма являлись в некотором роде политической литературой того времени. Один сенатор (I. W. Hisinger) описал Закревского, как человека, стремившегося везде ввести военный дух и военные порядки, как человека чрезвычайно подвижного, справедливого, проявлявшего редкую деятельность. Его канцелярия всегда была занята до 10 час. веч. Сенатор высказывал свою надежду на то, что когда Закревский современен вникнет во все отрасли местного управления, Финляндия будет иметь в нем умного, сильного и благородного начальника. «Но, — с грустью прибавляет финляндский историк наших дней, — этой надежде не суждено было осуществиться. Он оказался человеком, совершенно не подходящим для «конституционных» порядков края», он проявил, — по заявлению другого историка Финляндии, — «полное нежелание приспособить свою деятельность к законосообразным формам». В другой раз тот же историк, Эдв. Берг, еще резче отозвался о Закревском, усмотрев в нем «самовольного солдата»[35].

Умному и энергичному Закревскому немного потребовалось времени для того, чтобы осмотреться в Финляндии, заметить действительное положение там дела и по достоинству оценить деятельность своего предместника Штейнгеля. «Я летние месяцы мучился, объезжая Финляндию. Хотелось все вдруг осмотреть, не теряя времени. Теперь веду жизнь однообразную. Общества для меня здесь совсем нет, ибо пет русских. Что же касается до здешних уроженцев, то, если бы и нашлись между ними люди с достоинством, то частные сношения наши не могут быть приятны, находясь в необходимости вести таковые посредством третьего. Ты спрашиваешь, доволен ли своею чухною, и что у меня творится? К прискорбию, должен сказать, что не столько чувства прежней их самобытности, как бессмысленные поступки предместника моего закоренели в финляндцах вражду ко всему русскому. Г-н Штейнгель не только с равнодушием немца смотрел на неприязненные их соотношения с русскими, находящимися в здешнем краю на службе, но поддерживал их даже в сношениях своих с людьми обеих наций. Он, казалось, напрягал усилия свои, дабы противопоставить одних другим. Устанавливая зимою дни в неделе, на которые русские и финны сзывались каждый порознь, потворствовал народной и разогорченной гордости последних, которым даже часто предоставлял преимущества над русскими».

Не содействовали сближению также и распоряжения Штейнгеля, по замещению некоторых должностей. Вместо того, чтобы с большим разбором замещать разные русские должности в крае, он, видимо, не придавал этому серьезному делу особого значения. «Каких дураков гр. Штейнгель напихал в города в плац-майоры. Это ужасно»! — писал кн. П. М. Волконский в 1819 г. из Финляндии во время своей поездки в свите государя.

«Последствия такого образа поведения естественны: финны отчудились совершенно от русских; офицеров наших, и так уже достаточно наказанных ссылочной их здесь жизнью, к себе не принимают, делая, одним словом, все, что от них зависит, чтобы не сблизиться с нашими. Ты можешь себе представить, как, с приезда моего сюда, я стараюсь дать всему этому иное направление. На вечерах моих являются офицеры наши в большом множестве, несмотря часто на неуменье и неловкость их от казарменной жизни в светском обращении. Я не пропускаю ни одного случая напоминать этим шведам великодушие, которым они одолжены Государю, и что благодарность их может отчасти излиться в общественных и дружеских их сношениях с русскими. Что же касается, собственно, до меня, то мне жаловаться никак нельзя. Все стараются исполнением моих желаний доказывать готовность свою содействовать моим видам, к достижению скорого отправления правосудия и соблюдению необходимой точности в других отраслях управления Финляндией). Судопроизводство здешнее все основано на ложных началах и часто противно здравому смыслу. Я не распространяюсь с тобой о сем предмете; надеюсь рассказать об оном при первом нашем свидании».

Положение Закревского в крае оказалось далеко не из легких. «Ничего утешительного, — писал он к своему другу, — сказать не могу, и шагу нельзя сделать без переводчика, не будучи уверенным, то ли он пересказывает, что следует». Все друзья Закревского высказались по поводу его крайне затруднительного положения; одни указывали на те неприятности, с которыми ему неизбежно придется бороться, другие — старались утешить его. Кн. Волконский писал, напр.: — «Видя что... вы приняли новое назначение ваше, желаю от искреннего сердца вам успехов и счастья, ибо вы знаете, сколько я вас люблю, но не могу притом скрыть пред вами моего удивления, каким образом могут идти дела хорошо, когда язык земли вам неизвестен. Правда, что переписка идет на русском языке... но кто может отвечать, что перевод верно сделан и что ответ, вами данный, точно изъяснен в том смысле, как вами сказан... Вы сами знаете, каково шло при Штейнгеле, который имел ту выгоду, что знал язык»... Известный Алексей Петрович Ермолов писал: «Я все не перестаю место твое разуметь прекраснейшим и важным и смотрю на него, как на ступень, приводящую к обширнейшим поручениям.

И ты... заставляешь меня сказать тебе, чтобы ты не скучал твоим назначением, ибо с твоим трудолюбием, с твоею постоянною деятельностью, бескорыстием, ты будешь любим в земле, а военные, там заброшенные, обрадуются тебе без памяти. Я имею предчувствие, что тебе не долго там заживаться... Знаю неприятность, которая происходит от незнания языка земли и законов. Точно то же и мое здесь (на Кавказе) положение... Но разве одни мы из начальников испытываем сии затруднения. Сие весьма обыкновенно в других государствах, а в Англии обширные колонии её все таким образом, управляемы»...

Закревский, принявшись за управление краем, изумил финляндцев своей необыкновенною способностью и неутомимостью в работе. Ему было всего 37 лет от роду. Он сейчас же заявил, что никогда не подпишет ни одной бумаги на шведском языке, и чтобы для него все переводилось на русский язык. Работа закипела. Финляндцы почувствовали, что прошли штейнгельские времена, когда они делали, что желали, и когда начальник края считал своей первою заповедью вторить во всем сенату и финляндской Комиссии, чтобы жить со всеми в добром согласии. Значение сената теперь существенно сократилось, а докладчик Ребиндер был отодвинут на второй план, так как случалось, что Закревский сам нередко лично представлял дела Государю; а главное — Закревский пользовался большим влиянием при дворе и огромным весом в петербургских административных сферах. Финляндцы решились парализовать единовластие Закревского. Для этого они прибегли к целому ряду мероприятий. Чтобы поднять значение сената, они надумались пожертвовать 300 тыс. руб. на пострадавших от известного наводнения в Петербурге в 1824 г. Чтобы навербовать себе сторонников в столичных салонах, сенаторы постановили возможно чаще ездить в Петербург. Разгон между «столицами» России и Финляндии в одно время был настолько велик, что дал повод одному сенатору сообщить в письме к своему приятелю: «весь экономический департамент сената находится в настоящее время на большой дороге». Закревский, чувствуя свое положение достаточно сильным, не изменял своих привычек и, так как некоторые стороны финляндского характера и финляндских порядков ему нравились, то в Петербурге он беспристрастно давал о них свои сочувственные отзывы. Сенаторы не верили искренности его слов и выделив них лишь новый искусный маневр с его стороны. Между тем, является возможным проверить его искренность новыми документами. Впоследствии, когда Закревский был московским генерал-губернатором и когда у него были сведены все счеты с Финляндией, он также отзывался о финляндцах, как и прежде, в дни своего управления краем. Так, напр., на юбилее московского университета, прощаясь с депутатом гельсингфорсского университета, доктором богословия Бейтманом, граф Арсений Андреевич сказал, что «с особенным удовольствием вспоминает о времени, проведенном в Финляндии, и любит финляндцев за их благородные свойства».

Биограф Закревского — князь Д. В. Друцкой-Соколинский — также удостоверяет, что Арсений Андреевич «любил Финляндию и всегда отзывался с похвалой о трудолюбии её народа. Когда только мог, он всегда носил мундир финского стрелкового батальона, которого был творцом и мундир, который ему был пожалован». Когда впоследствии Финляндия страдала от неурожаев, он собирал для нея большия суммы.

Закревский ревниво оберегал свои права. Ребиндер давно уже сносился непосредственно с губернаторами, вице-канцлером университета и сенаторами и дела нередко вершились помимо начальника края. Закревский потребовал изменения этого незаконного и ненормального порядка. Ребиндер по этому поводу говорит, что новый генерал-губернатор без сомнения «честный человек», и что его «законопослушание должно бы согласоваться с нашей нацией», и добавляет: «если он сумеет найти себе надежных и честных людей посредниками между ним и населением, тогда все пойдет, как нельзя лучше». «Новый генерал-губернатор требует от меня, чтоб я больше непосредственно не обращался к ландсгевдингам. Мне неизвестно, запретил ли он и им официально сноситься со мною, но во всяком случае я вас прошу этого впредь не делать, независимо от того, каких дел будет касаться переписка. Вы сами должны сознаться, что ландсгевдинги часто сами подавали повод мне миновать генерал-губернатора, чтоб избежать проволочку и ненужные формальности; вам также известно, что эта непосредственная переписка никогда не касалась важных дел. Я не понимал и не понимаю еще и теперь, какой интерес может быть для генерал-губернатора следить за тем, посылаю ли я небольшую сумму денег ландсгевдингу в Выборг, или если я прошу у него справки по совершенно маловажным делам. Никогда, впрочем, не запрещалось статс-секретарю иметь сношения с губернаторами. Между тем генерал-губернатору внушили, что эта непосредственная корреспонденция имеет такое влияние, которое затемняет власть начальника края; но я обращаюсь ко всей Финляндии относительно несправедливости этого утверждения».

В мае 1825 года произошел серьезный конфликт между сенатом и Закревским.

Закревский, во время одного из своих приездов в Петербург, лично доложил Государю Императору пять очередных дел разной важности и затем препроводил их в сенат с Царскими резолюциями для исполнения. Дела касались увеличения власти местных губернаторов по отношению к их подчиненным, предоставления лицам православного исповедания права поступать на финляндскую службу, открытия в Финляндии новой епархии, введения в крае верстовых столбов русского образца и т. п. Известие об этих Высочайших повелениях сильно взволновало сенаторов. Тревога их увеличилась еще от того, что они подозревали своего вице-председателя, графа Маннергейма, в соучастии в деле, так как он добивался милости Закревского. Отовсюду полетели письма к Ребиндеру с указанием, что над головами финляндцев скопились темные тучи, что отечество в опасности, что новый «визирь» третирует законы и обычаи народа, не уважает общественного мнения, стремится обрусить всех, а сенат желает превратить в отделение канцелярии генерал-губернатора.

Сенат устроил особое заседание с целью обсудить, возможно ли какими-либо мерами прекратить дальнейшие хождения Закревского с личными докладами к Государю и устроить так, чтобы статс-секретарь по-прежнему оставался единственным докладчиком финляндских дел и единственным вестником по ним державной воли. Сенаторы находили также, что у них не имеется никакой гарантии относительно того, что Закревский точно передает Высочайшие повеления. Сенаторы постановили составить всеподданнейшее прошение и в нем представить всю ту опасность, которая грозит управлению от нововведений Закревского, нарушающих основные законы края. Всеподданнейшее представление сената поручено было облечь в надлежащую форму Эренстрёму, выдающемуся стилисту, которому помогал прокурор Валлен.

16 мая 1825 г. Сенат доносил: «Финляндский генерал-губернатор, генерал-адъютант Закревский, доставил в Сенат следующие бумаги на русском языке, которые сенат и велел перевести по-шведски, именно:

Бумагу о даровании права особам, исповедующим греческую веру, получать места в Финляндии.

Касательно нового разделения губерний и проекта увеличить число епископств.

О праве ландсгевдингов отрешать от должностей коронных фохтов, ленсманов и других чиновников сего рода, без всяких предварительных форм, предписанных законом.

Бумагу с приложением формы кондуитного и формулярного списков, кои имеют быть введены в Финляндии для гражданских чиновников, и касательно установления столбов, означающих русские версты, по всем большим дорогам Финляндии.

«Из сих отношений видно, что господин генерал-губернатор имел честь лично и собственно от себя, во время последнего своего пребывания в Петербурге, докладывать о сих предметах Вашему Императорскому Величеству и сообщает прямо в Сенат Высочайшие разрешения вышеупомянутых дел, кои не были предварительно рассмотрены в комиссии финляндских дел».

«Хотя Сенат получает всегда с глубочайшим почтением все повеления Вашего Императорского Величества и исполняет оные с покорностию, тем более поспешною и доброжелательною, что повеления сии постоянно носили отпечаток отеческого благоволения для Финляндии и попечения Вашего Величества о настоящем и будущем её благоденствии, уже утвержденных сохранением её законов и форм управления, Сенат, в сем необыкновенном случае, представляющемся в первый раз со времени присоединения сего края к Империи Вашего Величества, был однакож поражен тягостным чувством беспокойства и нашелся в затруднительном положении, касательно способа, коим воля Вашего Величества была теперь сообщена Сенату».

Затем Сенат приводит выписки из закона 25 октября — 6 ноября 1811 г. (§§ 1, 2. 17. 24, 25) и из § 6 инструкции генерал-губернатору 1812 г.

«Судя по всем сим повелениям, Сенат не может иметь ни малейшего сомнения, что Ваше Императорское Величество образованием финляндской комиссии желали ясно показать путь, коему Сенат долженствовал следовать для препровождения дел к трону, требующих Высочайшего разрешения Вашего Императорского Величества, а равно также и на счет того, что путь сей есть единственный, по коему Ваше Величество благоволить желаете сообщить Сенату свою Высочайшую волю и повеление, касательно всего, относящегося до гражданского управления Финляндии.

«Обстоятельство, о коем идет теперь дело, слишком важно для настоящего времени и имеет неопределенное влияние на будущность. Сенат не может умолчать, что в самой сущности дела, оные пять бумаг генерал-губернатора, особенно в том, что относится к допущению получения мест в Финляндии особ, не исповедующих веры сей страны, к отрешению, без предварительных суда и рассмотрения, коронных фохтов от их должностей, по иным причинам нежели недостаток казенных денег в их кассах; — к произведению нового измерения всех больших дорог сего края, которое равно падает в тягость государству и хлебопашцам и проч., и проч., оные бумаги содержат условия, которые изменили бы отчасти основные законы и другие гражданские постановления Финляндии, — кои Ваше Императорское Величество благоволили утвердить, которые до сего времени с такой точностью были наблюдаемы и сохранение коих в полноте составляет настоящее благополучие финляндских верноподданных Вашего Величества, их надежду в будущем, единственный предмет их желаний и основание благоденствия, коим они наслаждались в последние пятнадцать лет под управлением великодушного и могущественного Государя, коему судьба их покорила».

Такова сущность жалобы сената и главнейшие доводы, приведенные им в оправдание своего поступка. В конце всеподданнейшего донесения находилась просьба к Его Императорскому Величеству, как Отцу отечества, указать сенату «в сем затруднительном положении», «черту поведения, по коей он обязан следовать, дабы не действовать противу своей присяги». Донесение было написано на французском языке.

Закревский не оставил заявления сената без возражения; оно сводилось к следующим положениям.

Передавая сенату дела для исполнения, Закревский в то же время сообщил об этом для сведения Ребиндеру. Затем он указывает на то, что сенаторы приняли на себя обязанность, которая присвоена исключительно одному прокурору сената и жалуются, собственно, на что же? На то, что «генерал-губернатор не в праве объявлять сам собою Высочайшей воли и даже иметь доступ к Государю с докладами по делам Финляндии»...

Первое дело, переданное Закревским сенату, касалось просьбы одной волости о допущении в число заседателей герадского суда также и лиц православного исповедания. Этот вопрос, как оказывается, был уже однажды поднят Штейнгелем, но Р. Ребиндер в 1821 г. «положил его под сукно»; 16 марта 1825 г., Государь повелел: «препроводить (дело) в Сенат на рассмотрение, с тем, чтобы немедленно представить с своим мнением на Высочайшее утверждение, истребовав и дело от барона Ребиндера по сему производившееся». Вопрос, поднятый Закревским, говорит сам за себя. Ответ так очевиден, что почти излишне приводить доводы Закревского в опровержение шведских законов от 16 октября 1723 г., 21 августа 1772 г. и 3 апреля 1789 г. Конечно, эти шведские законы допускали к занятию должностей исключительно только «шведов» и устраняли даже финнов -и карелов. Кроме того, эти законы требовали от всех чиновников обязательного знания шведского государственного языка. Все это могло быть справедливым, пока Финляндия принадлежала Швеции, но теперь она перешла в «державное обладание Империи Российской», положение же последователей господствующей в Российской Империи религии, коих число в Финляндии доходило тогда уже до 26 тысяч, было таково, что они обязаны были там, под опасением штрафа, отправлять большие церковные праздники в одно время с лютеранами. Ясно, что требование Закревского было вполне справедливое и сенат только упорствовал, не желая предоставить русским никаких прав в пределах русской же окраины.

Что касается вопроса об отрешении от должностей фохтов и ленсманов властью губернатора, то оно вызывалось тем обстоятельством, что эти коронные служители иногда брали с крестьян более податей, чем следовало по закону. Предоставить же бедному крестьянину искать с обидчиков судом являлось, конечно, нежелательным и крайне убыточным для крестьянина при тех судебных порядках, которые до сих пор существуют в Финляндии. Государь, естественно, склонился к тому, чтобы «ландсгевдинги таковых чиновников тотчас отрешали от мест и предавали законному суду». Суда они не минуют и, следовательно, порядок края не нарушается. Но кроме того, сенат «потерял из вида инструкцию» генерал-губернатора, которому (по силе § 33) представлялось удалять от должностей тех чиновников, которые, вопреки закона, обременяют народ податями. От увеличения власти ландсгевдингам дело могло только выиграть.

О необходимости введения в Финляндии кондуитных списков для чиновников, состоящих на службе, Государь вполне разделил воззрение генерал-губернатора. Польза послужных списков очевидна. Но для Финляндии они приобретали еще особое значение, в виду тех злоупотреблений, кои не раз обнаруживались. В 1812 г., напр., один титулярный советник попал прямо в «канцелярии советники», что соответствует чину полковника; а полковой бухгалтер, состоящий по шведской табели о рангах ниже прапорщика, был произведен в коллежские асессоры.

Разобрав по пунктам жалобу Сената, Закревский прибавляет: «В сем состоит сущность упорств, оказанных членами финляндского Сената», кои «устремляются единственно к тому, чтобы президент оного и главноуправляющий в Финляндии гражданскою исполнительною частью, один теперь во всех местах тамошнего управления чуждый шведам, не имел доступа к трону с делами вверенного ему края; чтобы о всем, до оного относящемся, Монарх получал сведения токмо чрез статс-секретаря финляндских дел и в видах, заранее ими предначертанных, и чтобы генерал-губернатор состоял в некоторой зависимости от составленной из них же столичной комиссии финляндских дел...; словом, члены Сената желают по прежней долговременной привычке, дабы генерал-губернатор отнюдь не выступал из черты их направления и при титлах своих, при доверенности к нему Государя, был бы безгласен, ничтожен».

«В заключение осмеливаюсь Вашему Императорскому Величеству всеподданнейше донести, что управление народом финляндским предоставлено Сенату сего княжества токмо под надзором генерал-губернатора, как сказано в секретном Высочайшем рескрипте к последнему от 14 сентября 1810 г. и что по § 819 регламента, данного Сенату 6 августа 1809 г., сие присутственное место безусловно обязано входить в рассмотрение дел по предметам, внесенным генерал-губернатором или от себя, либо вследствие Высочайших повелений; а потому в поступке членов Сената 4 мая 1825 г. обнаруживается противодействие ясному постановлению и вместе с тем нарушение инструкции прокурору».

Такова сущность отповеди, данной сенату.

Спор между сенатом и генерал-губернатором не был решен верховною властью: Государь находился в Крыму, где скоро скончался. Управляя краем и во все вникая, Закревский обратил внимание на то, что в обход закона 1812 г. в финских войсках не требовали доказательств в знании русского языка от определявшихся на службу молодых людей. Мало того, оказалось, что и в русские войска, расположенные в крае, допускались финляндцы, почти не знавшие государственного языка. Вместе с тем, чтобы впредь исполнялось требование закона, предписано было вице-канцлеру университета в Або ежегодно представлять начальнику края списки финляндских студентов, выдержавших испытание по русскому языку.

Объезжая край в 1824 г., Закревский заметил, что судебные и иные решения пишутся на одном шведском языке. Крестьяне, не понимая этого языка и скрывая свои тяжебные дела от посторонних по природной недоверчивости, конечно, страдали от подобного порядка, пропуская, например, апелляционные сроки и, вследствие того, нередко разоряя свое состояние. — О замеченной ненормальности Закревский довел до Высочайшего сведения.

XV. Русско-финские отношения.

Во время войны народности бросаются друг на друга с оружием в руках; огнем и мечем ведутся взаимные истребления. Но война же ведет к сближению, давая случай народным массам ближе познать друг друга. — Что русские знали о Финляндии до борьбы 1808 — 1809 г.? Один из участников её, пройдя край до Улеоборга и Торнео, писал вслед за окончанием кампании: «Я видел страну, близкую к полюсу, соседнюю Гиперборейскому морю, где природа бедна и угрюма, где солнце греет постоянно только в течение двух месяцев; но где, так же как в странах благословенных природою, люди могут находить счастье. Я видел Финляндию от берегов Кюменя до шумной Улей, в бурное военное время, и спешу сообщить тебе глубокие впечатления, оставшиеся в душе моей, при виде новой земли, дикой, но прелестной и в дикости своей». Кому неизвестны теперь эти строки K. Н. Батюшкова, облетевшие всю Россию? «Сии сыны диких лесов не ознаменовали себя никаким подвигом, писал он, и история, начертавшая малейшие события стран полуденных и восточных, молчит о народах севера. — И в снегах и под суровым небом, пламенное воображение создавало себе новый мир, и украшало его прелестными вымыслами. Северные народы с избытком одарены воображением: сама природа, дикая и бесплодная, непостоянство стихий и образ жизни, деятельной и уединенной, дают ему пищу».

«Теперь всякий шаг в Финляндии ознаменован происшествиями, которых воспоминание и сладостно, и прискорбно. Здесь мы победили; но целые ряды храбрых легли, и вот их могилы! Там упорный неприятель выбит из укреплений, прогнан; но эти уединенные кресты, вдоль песчаного берега или вдоль дороги водруженные, этот ряд могил русских в странах чуждых, отдаленных от родины, кажется говорят мимоидущему воину: и тебя ожидает победа — и смерть! Здесь на каждом шагу встречаем мы или оставленную батарею, или передовой неприятельский лагерь, или мост, недавно выжженный, или опустелую деревню. Повсюду следы побед наших, или следы веков, давно протекших, — пагубные следы войны и разрушения! — Иногда лагерь располагается на отлогих берегах озера, где до сих пор спокойный рыбак бросал свои мрежи; иногда видим рвы, батареи, укрепления и весь снаряд воинский близ мирной кущи селянина».

Тогда, т. е. весною 1808 г. русская кровь лилась на двух концах нашего отечества, на берегах Дуная и под Петербургом, в Финляндии. В октябре батальонный адъютант Батюшков участвовал в сражении под Иденсальми. Героем дня явился его друг Петин; с горстью егерей он очистил лес от шведов. В «послании к Петину» — Батюшков вспоминает — «Иденсальми страшну ночь» и в иронических стихах изобразил свою роль в этом деле.

«В каком смертельном беспокойстве нахожусь я, милые друзья мои, писал Батюшков своим сестрам; а время летит в этой дьявольской стране (ce pays infernal)... Поблуждайте немного но карте и вы увидите, что ваш бедный брат сделал более трех тысяч верст. Я был в Улеоборге; теперь мы идем оттуда к Вазе». «Ваза есть город, вымазанный красной краской.... и больше ничего».

«Я обитаю славный град Нодендаль, принадлежавший доселе трекоронному гербу скандинавскому. Здесь так холодно, что у времени крылья примерзли. Ужасное единообразие. Скука стелется по снегам. Развлечением для молодежи, скучавшей в «граде Нодендале», явилась поездка в Або, где бывали иногда танцевальные вечера и находился театр.

Вообразите себе сарай à jour, актеров таковых точно, как Лесаж (из Жильблаза) описывает, обмакивающих по утрам на место завтрака корки хлеба в колодец, и в сем то Палладиуме играли благородную драму»....

«Мы возвратились из довольно трудного похода, т. е. с Аландских островов. Представьте себе войско в 20 тысяч человек на льду, биваками. Но все проходит, и опасности забываются, только в них и толку. Между тем я прекрасно путешествую; мы были в 60-ти верстах от Стокгольма.

Другой участник войны — Фаддей Булгарин — дает сперва картину восточной части Финляндии, где Батюшкову не пришлось побывать. «Леса Финляндии навсегда остались в моей памяти; они производили во мне тогда сильное впечатление. Это самый живой образ дикости». «Куопио, столица Саволакса и Карелии (в 460 верстах от Петербурга) единственное место во всей Северной и Восточной Финляндии, которое можно назвать городом. Он состоял в то время из огромной площади, на которой была каменная кирка, с кладбищем, и нескольких примыкающих к площади широких улиц, застроенных порядочными деревянными домами, выкрашенными, по тамошнему обычаю, красной водяной краской. Всех жителей в Куопио было до двух тысяч душ».

Булгарин внимательно наблюдал жизнь и обычаи нового для него народа. «Ни в одной стране не живут так скромно и умеренно, как жили даже достаточные люди в Финляндии, во время покорения русскими сей страны. Почти все дома в городах и поместьях были деревянные, самой простой постройки. Дом обыкновенно красился темно-красной водяной краской, а ставни, ушаки, двери, углы дома и крыша черною краской. Это единообразие и мрачное сочетание красок возбуждало в нас какое-то неприятное чувство».

«Нравственность финляндцев вообще была безукоризненная. Примерные христиане, верные блюстители законов, твердые в слове, честные во всех своих взаимных сношениях, финны могли служить примером для гражданских обществ, и за эти похвальные качества обязаны они своему духовенству, самому просвещенному в Европе».

«Голоса финских песен почти то же, что печальный крик ночных птиц или грозный вой вихря, между деревьями. Народная поэзия финская выражает грусть и уныние».

Народ Финляндии, пишет полковник русской службы Турский, «храбрый, трудолюбивый, промышленный, твердый в в своих чувствиях, гордящийся своею вольностью, особливо остроботнийский, чувствителен на пункте чести, сведущ и кроток, когда отдают ему справедливость, но, однажды раздраженный, становится непреклонен и упрям».

Таковы первые впечатления, вынесенные русскими из обзора ими нового края.

По словам Аспа, будничная жизнь жителей Эстерботнии к северу от Гамле-Карлебю была несравненно хуже, чем к югу от этого города. «И характер народа оправдывает это замечание. Их грубая жизнь, грязь, невежество и суровое поведение резко отличается от нравов южно-эстерботнийца, какими мы их нашли во время войны 1808 — 1809 г. Здесь едят хлеб, смешанный с мякиною, и жалуются на скудость близлежащего открытого моря, также как и на скудость земли. Говорят, что в лесах также нет птиц». — О местности вокруг Сикайоки говорится: «она ровная, обработана и богата. Жители несколько грубоваты, женщины, как старые, так и молодые, курят табак без зазрения совести». — Крестьяне неласковы, но более воспитаны, чем крестьяне многих других местностей северной Эстерботнии. Особенно женщины были красивы и хорошо одеты.

Лет пятнадцать после войны, генерал-губернатор Закревский, объезжая край, приехал в Торнео. В записи он сделал пометку: «в гор. Торнео жители много пьют, не ходят в церковь и пасторы весьма плохи».

В Кааянской области, в Саволаксе и Карелии, по свидетельству русского очевидца, жители были грубы, суровы, невежественны почти до дикости, суеверны и мстительны до крайности. Но рядом с темным суеверием, народ соединял в себе, как это часто бывает, глубокую, почти фанатическую религиозность и верил безусловно своим пасторам, которые в его среде пользовались безграничным уважением. Слово пастора было законом, и эти пасторы, люди хорошо образованные, верные своему гражданскому и патриотическому долгу, явились первыми руководителями народного восстания. Наш главнокомандующий граф Буксгевден характеризовал население — в смысле народа «исполненного воинственным духом, ревнующего о своей свободе и готового по первому порыву взяться за оружие для защиты своих прав»!

Безотрадной рисуется положение Выборгской губернии по данным шведских пленных офицеров. По дороге из Фридрихсгама испытывали много неприятностей, благодаря плохим, грязным почтовым станциям. — Выборг путешественникам показался красивым, большим городом — он недавно перед тем был вновь обстроен после пожара. О благоустройстве г. Выборга говорит также и Жерве. Выборг был хорошо укреплен, с двойными рвами и высокими валами, и двумя форштадтами. Старый замок, расположенный на холме, обнесен высокой стеной, имеет большое сходство с замком Тавастгуса. Город содержит немецкий театр. Имеются немецко-финская и шведская церкви. «Здесь мы видели первые балконы на домах, которые так обычны в русских городах».

«У Абборфорса начинается уже бесплодная, каменистая почва, которая кажется все более пустынной, чем ближе подвигаешься к русской границе. Земледелие и луговодство в упадке. Лишь голые скалы и камни виднеются по дороге до самого Сестрорецка. Крестьяне живут в избах, напоминающих саволакские, но которые отличаются еще большей грязью и беднотой. Говорят по-фински, хотя и русский язык везде употребляется. Еще сохранилось лютеранское вероисповедание, исключая нескольких русских деревень, в которых в таком случае имеется своя собственная церковь и особые православные священники, облачающиеся во время службы в особое одеяние. Финские крестьяне, хотя еще и не крепостные, все-таки имеют вид сильно угнетенных, и хотя им, при покорении края, обещано было сохранение тех прав, которыми они пользовались под шведским владычеством, русская правительственная система, однако, понемногу закралась к ним, почему 12 лет тому назад началась выписка солдат и продолжалась впоследствии». Шведы-военнопленные разговаривали с ямщиками, которые горько жаловались на иго, под которым они принуждены влачить жалкую жизнь. И многие из них высказывали горячее желание когда-нибудь опять попасть под власть Швеции, потому что они теперь под русским гнетом сами не знают, сколько и чего они имеют, почему у них нет охоты обрабатывать свою землю или обстраивать свои гейматы и это тем более, что наборы, постой и ир. увеличиваются по мере того, как начиналась обработка земли.

«Здесь в Выборгской губ. всюду финские крестьяне имеют очень бедный вид, — писал швед ф. Брейтхольц. Везде, где мы останавливались для ночлега, нас встречали недоверчиво и неприветливо должно быть потому, что русские войска часто обращаются с ними грубо во время своих передвижений туда и обратно; но иногда случалось, что их трогало до слез, когда мы их упрекали в нерасположении помогать бывшим своим соотечественникам и единоверцам, которые теперь отправляются в плен; высказывались пожелания победы шведам и поражения их притеснителям. Между Выборгом и Петербургом встречались многие села, в которых жили одни русские. Эти села отличаются более правильными и разнообразными постройками. Жилища построены по обе стороны улицы, повернутые к ней задней своей стеной; стены не отесаны, крыши с красивыми вырезными карнизами; избы имеют только одно окно на задней стене, по бокам которого вырублены волоковые окна. Остальные дома, как и скотный двор, построенные четырехугольником, находятся под одной крышей, и таким образом, внутренний четырехугольник образует навес, под которым ездят на лошадях и в экипажах. Внутри жилищ грязно. В это время года (авг. мес.) невозможно было достать сена или соломы у этого бедного народа, и мы собирали себе листву для подстилки на ночь. Лошадей мало».

Вследствие ли общего тягостного положения, или отдельных несправедливостей единичных лиц, но в Выборгской губернии вспыхивали крестьянские возмущения. Известно, что 29 апреля 1817 г. генерал-лейтенант Демидов получил предписание начальника Главного Штаба Его Императорского Величества, князя Волконского, немедленно отправить один батальон из Выборга в Кексгольмский уезд, в кирхшпиль. Рауту с, «для прекращения беспокойств, производимых тамошними крестьянами». В то же время командующему Гвардейским Корпусом, графу Милорадовичу, приказано было выслать 50 лейб-уральцев для содействия гражданскому начальству по усмирению крестьян в кирхшпиле Кивинебб. Если бы увещания и «скромные меры» оказались недействительными, то Высочайше разрешалось прибегнуть к оружию.

По другому восстанию крестьян Государь собственноручно написал Штейнгелю 15 апр. 1820 г. «Донесение ваше о неповиновении, оказанном крестьянами Салминского погоста, ни мало меня не удивило. Сих последствий ожидать надлежало от положения, в коем сии люди находились, и о коем я вас лично извещал в последнее мое пребывание в Финляндии. Я полагал, что, вследствие моих с вами объяснений, вы отправитесь сами на место еще прошлою осенью, дабы лично удостовериться в чинимых притеснениях сим поселянам и принять надлежащие меры к ограждению оных от злоупотреблений, коих неоднократно были они жертвою. Но, к сожалению моему, вами сего учинено не было. Ныне полагаю я необходимым присутствие ваше на месте происшествия. Обстоятельства довольно важны. С одной стороны, местное начальство жалуется на усиленное неповиновение крестьян, коего терпимость может иметь пагубные последствия. С другой, известно мне, по личному моему проезду чрез сей край, что поселяне сии озлоблены разными частыми притеснениями земских чиновников, коих даже и разуметь не могут по различию наречия, ими употребляемого. Сии же чиновники, вероятно, расположены к мщению за принесенные на них жалобы от поселян и легко статься может, что и все происшествие увеличено ими в сем намерении. Между тем уже военная сила требуется, и вами отряжены на место батальон и казачья команда. Последствия могут быть самые плачевные и даже совершенно противные строгой справедливости. Личная моя доверенность к достоинствам и правилам вашим заставляет меня желать, чтобы вы ускорили поездку вашу в Салминский погост. Вам оба языка известны, равномерно как и законные постановления. Нетрудно вам будет лично вникнуть в настоящее существо дела, выслушав жалобы крестьян и вразумя в надлежащих их обязанностях; следует вам в точности изыскать, отчего возникло неповиновение, от недоразумения или от притеснения чиновников. До вашего приезда запретите всякое военное действие; водвори же спокойствие и устройство в сем крае и изыскав по сущей справедливости виновных, донесите мне о всех обстоятельствах в подробности».

Находились также злоумышленники. которые распространяли среди населения разные невыгодные для крестьян слухи, причиняя тем правительству не мало хлопот. Говорили о походе за границу, о намерении Швеции вновь завладеть Финляндией и т. п. В 1821 году Штейнгель вынужден был предписанием из Петербурга потребовать от Улеоборгского ландсгевдинга, дабы он приложил все старания к отысканию распространителя неосновательных слухов в г. Торнео «о вербовании людей годных для службы». Штейнгель тем более опасался ложных слухов, что, — как сообщал он князю П. М. Волконскому, — финляндский народ, по образу правления, из давних времен привыкший к вольным суждениям на счет правительства и политики, столь же склонен к распространению неосновательных слухов, как и к принятию их за истину». — Со слухами боролись энергично: объявляли в кирках, обещали 500 р. награды, а подозрительных бродяг отправляли на крепостные работы в Свеаборг.

В царствование Александра I известная г-жа Сталь проехала часть Финляндии и в книге «Les dix années d’exil» находим следующие строки: «Низший класс народа постоянно честен, и отличается чистотой нравов. По воскресеньям видим молодых девушек, возвращающихся с проповеди верхами, сопровождаемых молодежью. Часто пользуемся гостеприимством финляндских пасторов, вменяющих себе в обязанность принимать путешественника, и ничто не может быть бескорыстнее и радушнее приема в их семействах. В Финляндии вовсе почти нет ни замков, ни знатных владельцев, и пасторы суть первые жители края».

Вот несколько отрывков, но в них уже край и его население обрисовываются довольно определенно.

Труднее уловить те черты, которыми характеризуется отношение к русским местного населения и его руководящих классов. Люди вообще познаются не скоро. В периоды же войны, когда судьба не произнесла еще своего приговора, они естественно держатся более замкнуто, чем обыкновенно; финляндцы, кроме) того, давно прониклись преданностью шведской короне и сближение с русскими явилось для них особенно затруднительным: столетия войн вкоренили в них недобрые чувства к «восточному соседу». Они боялись променять «шведскую свободу на русское иго», как им представлялось. Наконец, когда весы войны стали склоняться в русскую сторону, надежда не покидала многих, что счастье вернется и Швеция вновь завладеет страной. Смелые люди высказывали эти чувства громко, робкие — тихомолком. — Шельдебранд писал, что, проехав красивую часть Финляндии, видел её обывателей, которые любили шведов и «вздыхают под чужим ярмом. Они сперва радуются, при виде шведов, а потом плачут». — Открыто высказался ректор университета в Або Матиас Калониус. Оставляя ректорство в июне 1808 г., он. несмотря на то, что город был занят русскими войсками, официально выразил свою надежду, что король «восстановит положение своей Финляндии». Указав на гуманность, которую проявили в эту войну русские войска и, в особенности главнокомандующий, Калониус продолжает: «Но, хотя с нами, таким образом, обращались хорошо и милосердно, тем не менее, при неопределенности нынешнего положения, конечно, многие обстоятельства поддерживают в нас беспокойство и угнетают нас тяжкою тревогою. Дело в том, что во всяком благоустроенном обществе между правителем и каждым подданным существуют сладостные и сильные узы, сплетенные из тонких нитей и самым тесным образом связующие обоих взаимною любовью и взаимными обязанностями. Эта искусная и сильная цепь не может порваться при первой неудаче: в душе подданных не может не остаться чувство печали по поводу столь быстрой перемены и желание вернуться в прежнее состояние; — пока мы остаемся людьми, это никогда или лишь весьма редко может случиться. Пусть же военное счастье телесно отдало нас силе врага и принудило идти туда, куда гонит нас сила оружия, души наши, менее зависимые от счастья и случайностей, останутся тем же, чем были, они будут с неподкупною верностью принадлежать своему законному королю. Ибо, пока исход войны еще неизвестен и пока не состоялся договор, в котором правитель сам отказывается от своих прав, подданный не может по благоусмотрению отказаться от долга верноподданства и разорвать узы, связывающие и его, и отечество, если он не захочет запятнать себя позорным преступлением измены».

«Эти мужественные слова известного учителя права прозвучали по всей стране и почитались выражением мнения нации», заявляет историк Финляндии.

По отношению к Финляндии главнокомандующий Буксгевден и Император Александр I делали все, чтобы залечить раны войны. Милости сыпались на вновь покоренный край как из рога изобилия. Финляндия не знала отказов по своим просьбам. А просьб этих было так много, что Г. М. Армфельт назвал свою родину «гнездом попрошаек». Щедрость Монарха и его личные качества мирили с ним новых его подданных. Бедствия войны сглаживались и населению оставалось, по совету того же Армфельта, на коленях благословлять небо. Но нет правил без исключения. Вот одно из ярких этих исключений. В Эсбогорд, недалеко от Гельсингфорса, проживала вдова полковника Рамзая с своим 16-ти летним сыном. Считая Швецию и Финляндию своим общим отечеством, она постоянно избегала встречи с Александром, дабы ей не предложено было, подобно другим, послать своих сыновей воспитываться в Петербурге. В один прекрасный вечер полковнице подали письмо, в котором сказано было, что Государь на возвратном пути из Або, куда он ездил для свидания с Бернадотом в 1812 г., в сопровождении 14-ти генералов, желает переночевать в её имении. Это предупреждение принято было за повеление быть дома. На следующий вечер семья собралась в Эсбогорд, откуда, согласно решению полковницы, 16-ти летний сын на следующее утро должен был отправиться через Або в Швецию, чтобы мать имела возможность избежать повода представить сына царю. Сама она проводила его до Або.

О посещении Александром Павловичем полковницы Рамзай рассказывают следующие подробности. Приехал Император и, беседуя с Рамзай, сказал: «Я знаю, что в годы войны, мои генералы и адъютанты пользовались приютом и гостеприимством в этом имении. Ваши поля и луга были растоптаны, ваши подчиненные разорены... Это — несчастные последствия войны. Самая строгая военная дисциплина не в состоянии предупредить зла. Но что могу, — затем я теперь прибыл сюда, — исполню: предлагаю вам полное вознаграждение за понесенный имением убыток и за лишения, которые понесли ваши подчиненные во время прошедших войн». На эти слова старая полковница ответила: «Потерю, которую я понесла, единственная, которая оставила неизлечимую рану в моем сердце, Ваше Величество не можете заменить своим милостивым участием — это моих двух способных сыновей, которые пали в бою за славу своего отечества. Я сделала все, что могла, чтоб воздействовать против России и помочь моей возлюбленной Швеции, куда я собираюсь переселиться с своими детьми. Но одну милость желаю испросить у Вашего Величества, это — избавить меня от поездки в Гельсингфорс к ландсгевдингу для присяги на верноподданство Вашему Величеству». «На это я могу дать свое согласие», — ответил Государь, недовольный тем, что пренебрегли его доброжелательством, и, встав, приказал своим адъютантам готовиться к отъезду, не пожелав, как было предположено, переночевать в этом имении.

Иначе отнесся к Государю в Куопио губернатор Аминов. Он недавно водил своих соотечественников в бой против войск Императора Александра I, а теперь Монарх проездом через город провел с ним под одной кровлей две ночи. Аминов признавал себя верноподданным Монарха и одним из первых поступил на службу в Финляндии при новых политических обстоятельствах.

Благородное сердце другого Аминова (отставного майора) раскрывается в следующем рассуждении, находящемся в его записках. «Которое же теперь мое отечество, Швеция или Финляндия? По моему мнению, мое отечество то, где я родился, где я с молоком матери всосал чувство родины, где я вырос и воспитан. Оно непременно должно быть моим отечеством, не взирая на то, какой монарх будет управлять им. После того, как Финляндия по заключении мира перешла к России, и Швеция официально отказалась от наших обязательств относительно неё, какие же обязательства предстоит теперь исполнять нам финнам? Теперь каждый честный финн обязан всевозможными способами содействовать приведению в исполнение благих намерений Государя, чтоб сделать нашу родину счастливой. Я сам два раза из его собственных уст перед Богом слышал утверждения его благородного намерения. Все, что наш Государь уже сделал и ежедневно делает, благоприятствует нашим надеждам. И почему бы ему не сдержать своих обещаний? Можем ли мы финны на что-либо жаловаться? Мы и теперь такой же свободный народ, как и прежде, под управлением наших старых установленных законов; коренные жители края имеют надзор за правосудием, те, которых мы сами могли избрать среди нас, оказывая им свое доверие; наши налоги уменьшены, и мы находимся под охраной великого и могущественного Монарха. Я говорю: если нам предоставлено будет пользоваться всеми преимуществами, которые теперь имеем, то Финляндия по своему положению счастливейшая страна в Европе. Я сравнивал нас каждым клочком (в Европе), и не находил ни одного, который можно было бы сравнить с нами. Что выиграла Финляндия под владычеством шведского скипетра? В течение веков Финляндия была театром военных действий. Мы можем считать, что каждые двадцать лет наши поля и наша родина удобрялись кровью финских подданных и тысячи душ были каждый раз утрачиваемы страной. Невознаградимая потеря.

«В то время, когда Швеция отказывает финским офицерам в насущном хлебе, им, напротив, (Россией) даруются всякие преимущества, если они вернутся в Финляндию. Наш благородный Государь предлагает этим воинам, которые так мужественно сражались против него, сохранить за ними прежнюю службу, с жалованием и бостелями до окончания их дней или доколе они пожелают жить в Финляндии. — Разве все это не убеждает, что наш Государь обладает самым благородным и нежным человеческим сердцем».

Во взаимных отношениях большое значение имел, конечно, личный темперамент. Одни спокойно покорялись неизбежной участи, другие, затаив злобу и недовольство, жили надеждой отделаться от нового покорителя края. Взятый в плен Шернваль, например, был очень груб против Буксгевдена и не пошел по его приглашению к обеду главнокомандующего.

«Не думайте, что вы заняли Финляндию, хотя вы и здесь, — сказал он Буксгевдену; вы также легко можете уйти отсюда, как и пришли». Я и не говорил, ответил Буксгевден, «что Финляндия останется за нами, я только исполняю приказание моего начальства».

Молодые и пылкие шведы наиболее, конечно, тяготились нравственным бременем нового русского владычества и при случае не скрывали своего нерасположения к установившимся порядкам. В Выборгской гимназии состоял учителем шведского языка швед Ренбек. На одном из уроков, он «позволил себе расхваливать шведские узаконения и весьма неосторожно отнесся к русским учреждениям. Как сын русского генерала, — пишет К. Жерве в своих воспоминаниях, — я стал спорить со шведом, надеясь на поддержку товарищей, остановил его выходку и назвал его при всех возмутителем и вредным для государства человеком. Меня поддержали некоторые из русских и преданных России учеников. — Шведа согнали с поля». — Ренбека удалили из гимназии куда-то внутрь Финляндии. В Выборгской губернии, отмечает тот же автор, с другой стороны некоторые старые финляндцы уже «успели несколько обрусеть, и потому им не очень нравились реформы по шведским законам, существовавшим в Новой Финляндии».

Первые ростки финского патриотизма или «фенноманского» стремления проявились очень рано.

Внимание к финской истории и финскому языку впервые было возбуждено абоским профессором красноречия Портаном (1739 — 1804 гг.), ученая деятельность которого отличалась редкою многосторонностью. «Пламенно любя отечество, он с особенным усердием занимался историей Финляндии, и успел неутомимыми изысканиями пролить много света на финские древности и вообще на старину всего севера». Портан углубился в исследование финского языка и оказал большую услугу его литературе, так как первый указал на богатство финской народной поэзии. Внимание П органа к отечественному национальному творчеству совпало с пробуждением национального движения в Англии и Германии. Следующий толчок фенноманским стремлениям дали события 1808 — 18и9 гг. В 1817 — 1818 гг. в Або выходил «Календарь поэзии — Aura». Здесь помещена была статья в прозе: «Несколько препятствий к развитию литературы и культуры Финляндии»; в этой статье выражалось желание, чтоб финская национальность поддерживалась посредством туземной литературы; средствами к тому должны были служить изучение финского языка и народной песни, а также истории и географии Финляндии. Тогда уже понимали, что в стране нельзя было обойтись одним языком, почему находили, что образованное общество обязано было, в виду заботы о развитии народа, обращать тщательное и критическое внимание на финский язык. В «Mnemosyne» в 1819 г. помещена была статья «О финской национальности», автор которой жаловался на устранение финского языка из образованных общественных кругов и неупотребление его для сочинений или вообще в письменности. Не нравилось автору и то, что финский язык заменен шведским в учреждениях края. В газете «Mnemosyne» (1822) доцент русской истории и литературы Эрик Густав Эрстрём (1791 — 1835) настаивал на введении в школах и учреждениях края финского языка, в сознании, что национальное единство обусловливается единством языка. В 1820 г. Рейнгольд фон Беккер сделал шаг к практическому осуществлению новой идеи общего распространения финского языка тем, что он основал на этом языке издание «Turun Viikkosanainat».

В 1817 г. Штральман издал учебную книгу финского языка (Finnische Sprachlehre fur Finnen und nicht Finnen); на следующий год Якоб Юдён выпустил «Новую финскую грамматику». За ним появился труд Ренваля. Много ранее интересовались финским языком Каянус (1697) и Веман (1712), которые доказывали сходство финского языка с еврейским. Пробст Идман (1778) рассуждал о сходстве финского языка с греческим.

Самым деятельным и способным ходатаем по вопросу о возрождающемся патриотизме являлся молодой доцент Адольф Ивар Арвидсон (род. 1791 г., умер в Выборге 1858 г.). С Арвидсоном во время войны познакомился Фаддей Булгарин (у пастора в Рауталампи). Арвидсон превозносил шведов и дал Булгарину совет хвалить их и выдавать себя за немца, чтобы быть хорошо принятым повсюду в Финляндии. Во время поездки Государя по вновь присоединенному краю, Арвидсон имел случай встретить Монарха и побеседовать с ним. — Государь отозвался о нем, как об «очень приятном молодом человеке».

«Ну вот, Арвидсон, твое счастье обеспечено», сказали ему, узнав об отзыве Государя. — «Я не искал счастья, ответил он и продолжал: Я, конечно, был бы в Або, при проезде Государя, но теперь поеду туда, когда он уедет». — В письме к другу он сообщал о существовавшей общей «царской горячке в Або»: «Здесь все еще все мозги бредили воспоминаниями о царе. Гулкие отзвуки от него рычали повсюду». — («Tomma äterljud af honom bölade öfverallt fram»).

Этими эпизодами и фразами обрисован Арвидсон. Вскоре он развернул свои качества настолько, что его признали нетерпимым в Финляндии. В газете «Abo Morgonblad» он характеризует национальный дух, как чувство, тайной и непреодолимой силой связывающее всех с нацией, с которой сжились. Еще сильнее он высказался в статье, озаглавленной «Размышления», появившейся в февральском номере «Mnemosyne» за 1822 г. Огорченный господствующим равнодушием к патриотизму, он писал: «Мы желаем быть всем, только не финнами, мы желаем знать все, знать все языки мира, только не собственный. Мы желаем исследовать небо и землю со всеми их тайнами, по не хотим видеть цветка, который, распространяя аромат, вырастает у наших ног». «Мы верим и сознаем, что плохи дела родины, если народ сам себя не пересоздаст и если не будет вдунут новый дух во все его члены. Любовь к отечеству, его языку и его чести должна возродиться».

Конечно, не эти воззрения вызвали гонение на Арвидсона. В 1819 г. профессор Даниель Мюрен напечатал в официальной газете «Abo Allmänna Tidning» «Краткий обзор тех выгод, которые выпали на долю Финляндии, благодаря её счастливому соединению с Россией под скипетром Императора Александра 1». Арвидсон, — как пишет профессор Эд. Берендтс, — не пожелал спокойно выслушать «эти похвалы русской политики и увещание автора, обращенное к академической молодежи, спокойно и усердно заниматься наукой и верит в благия намерения правительства. И вот он, под псевдонимом шведского путешественника, в стокгольмской газете «Nya Extra Posten» пустил в ход всю едкость своего пера, чтобы опозорить довольных судьбою в Финляндии. Он упрекнул деятелей 1809 г. в том, что они недостаточно воспользовались удобным моментом, чтобы тверже обеспечить «конституцию» края, что они допустили обезоружение Финляндии и т. д. Арвидсон, будучи сам еще гимназистом в Борго, участвовал в манифестациях против России, выразившихся в том, что раз ночью был сорван герб России, выставленный в виде украшения». Перевод статей «Письма из Финляндии шведского путешественника» представили Императору, и финляндская комиссия принуждена была составить на них возражения. Статьи «Nya Extra Posten» побудили шведское правительство привлечь редактора к ответственности. Газета была приостановлена, и редактор посажен в тюрьму. Арвидсон не успокоился, и в финляндской газете «Mnemosyne»-(1822) выступил с новой статей «Мысли и рассуждения» (Betraktelser); содержание их приблизительно следующее: Что ждет Финляндию в будущем? Многие духовные лица едва ли имеют понятие о литературе; не успеют они надеть пасторское облачение, как книги их осуждаются на вечное забвение. Что касается военных (из финляндцев), то большая часть их поступает в русские полки и имеет малое влияние на судьбу родины; военное сословие везде равно, во всех странах его отличительною чертою является: внешний лоск, красивый мундир, поверхностная образованность и большой запас крепких слов.

Эта критика переполнила чашу терпения. По настоянию вице-канцлера абоского университета Аминова, которым в данном случае руководил Р. Ребиндер, доцент Арвидсон был удален из университета, без права вновь когда-либо вернуться в него. В 1823 году он переехал в Швецию, где его назначили библиотекарем королевской библиотеки в Стокгольме.

Определяя воззрения русских на финляндцев и обратно, — те воззрения, которые сказались на первых же порах нахождения Финляндии под русским скипетром, — нельзя не внять голосу пленных. Они приходят в своеобразные и редкие соприкосновения с чуждыми народностями. Их мнениями не следует пренебрегать по той причине, что, по возвращении на родину, они служат неопровержимым авторитетом в глазах соотечественников, и их заявления значат поэтому иногда более сведений, почерпаемых из печатных листков.

Шведские пленные, побывавшие внутри России, кажется, должны были вообще вынести благоприятное впечатление о русских, так как с ними обходились заботливо.

В одной «Записке о содержании шведских военно-пленных нижних чинов» (в апреле 1809 г.) значится, например: ...«для печения хлеба выбираются из шведов пекари», «сами шведы оный взвешивают и означают вес на каждом хлебе. Порционные деньги выдаются по истечении каждой недели каждому мужчине и каждой женщине по 5 коп. в сутки, из оных за неделю по 10 коп. по рукам на табак, и на уплату за мытье в бане, а по 25 коп. кладут в артель все не имеющие при себе жен; деньги сии, собранные для артели, имеет в ведении тот шведский унтер-офицер, коему поручат с общего согласия сами шведы; при каждом таковом унтер-офицере состоят выборные шведами их артельщики»... Тем шведским унтер-офицерам, которые имели собственные деньги и могли себя содержать лучше, чем артели, разрешено было не входить в состав артели, а довольствоваться особо. Винную порцию шведы получали каждое воскресенье перед обедом. Слабым, при выздоровлении, сверх того, давали эту порцию дважды в неделю.

Врачу предписано было ежедневно поутру осматривать слабых пленных. Больных отправляли в госпиталь «в полуфурках». Особенно смотрели за тем, чтобы пленные, в видах гигиенических, чаще и аккуратнее ходили в баню.

Те шведы, которые переходили в русскую службу, определялись в 1-ый Финляндский полк, квартировавший тогда в С.-Петербурге, и получали гренадерское жалованье. «Религия их здесь в должном уважении и ни в каких случаях им не запрещается отправлять оную, для чего в названном полку имелся собственный их шведский пастор». Шведские дворяне, при переходе на нашу службу, приравнивались к русским дворянам. Вообще перешедшим «доставлялись всякие выгоды» и «ласковое обращение». Капитан Тишин навербовал в 1-й Финляндский полк 52 человека шведских солдат.

Однако, без конвоя шведов из казарм не выпускали. За побеги полагалось наказание «весьма умеренно палками», а за другие преступления и особенно пьянство, к чему проявляли склонность пленные, сажали под арест.

На Сестрорецком оружейном заводе находилось несколько шведов. Государь Император позволил им возвратиться на свою родину, по их желанию, «несмотря на данную ими присягу».

Пленные офицеры расселены были по разным городам России. Одна партия находилась, например, в Ярославле. Их пребывание там подробно описано в дневнике шведского прапорщика Б. И. фон-Брейтхольца. «Расставаясь с нами, губернатор несколько раз целовал нас, желая счастливого пути домой. Тяжело было расставаться с этой благородной и почтенной семьей, которая оказала нам столько добра. Свою благодарность мы могли выразить только словами, и от души желали, чтобы их соотечественники, которые в Швеции испытывали одинаковую с нами участь, были также обласканы, как мы. После четырнадцати-месячного пребывания здесь, мы с большой радостью отправились к давно желанному дому».

Отношения к нам финляндцев находились в известной зависимости от отношений Швеции к России. Если бы шведы будировали финляндцев, вероятно, они не успокоились так скоро, как это случилось. Но Швеция вела себя прекрасно. Бернадот заявил себя прямотой и честностью. Предательство было не в его характере; для каких-либо дурных побуждений он был слишком благороден. Не напрасно о нем было сказано: «Это французская голова, но сердце римлянина». В виду этого финляндцам пришлось отложить свои надежды на Швецию, если таковые существовали.

Генерал Сухтелен делал «сильные уверения» в дружеском к нам расположении шведского двора. Бывший шведской службы генерал Армфельт, учинивший в Стокгольме присягу на верное подданство России, также уверял в хорошем к нам расположении правительства королевства. Но Штейнгель не входил в рассмотрение справедливости подобных политических рассуждений и принимал меры предосторожности. Он знал, что в Швеции риксдаг не был распущен и имел сведение о том, что в народе по наружности хотя (там) все тихо, но вообще ропот весьма велик и боятся посещения англичан. В мае 1810 г. риксдаг, но после больших несогласий между его членами, был распущен. Дворянство поддерживало французскую партию, а народ добивался для собственной пользы торговли с англичанами. Кроме того, король желал сформировать до 50000 ландмилиции, но население противилось такому набору.

Когда сделалось известным «внезапное назначение (в июне 1810 г.) наследником короны Швеции одного из французских генералов», сейчас же озаботились оградить общее спокойствие «обеих Финляндии». Генералу Штейнгелю было сообщено, что Государь Император, по случаю последовавшей перемены в Швеции, повелел «взять возможные осторожности к предохранению вверенного вам края от смятений. Для сего наиболее нужно стараться отвращать все зловредные влияния, кои могут распространять эмиссары из Швеции или других держав внутри новоприобретенной Финляндии; на сей конец нужно вашему превосходительству приобрести приверженных к себе конфидентов, кои бы о всех подобных сношениях, подозрительных людях, мыслях и расположении обывателей неукоснительно вам доносили, дабы сим средством удобно вам было решительным распоряжением погасить искры возмущений при начале их появления». Чтобы иметь для надзора «военную полицию», расположили один кавалерийский полк по полу-эскадронно в удобных местах новой Финляндии.

«Дух и расположение к нам финнов, сообщил Штейнгель военному министру Барклай-де-Толли (18 апр. 1810 г. за № 34 из Або) — совершенно известны; крестьяне сильно ропщут, что транспортами совершенно их разоряют, особливо военными при распутице». 1-го Сентября 1810 г. Штейнгель секретно и весьма подробно описал военному министру общее настроение в крае..

«В самое то время, когда на сейме в Эребро французский ген. Бернадот избран был наследником шведского престола, тогда здесь тотчас появилось несколько радующихся сему происшествию и уповающих на сильную и, по мнению их, всемогущую подпору нового государя. Надежда сих пустых, не имеющих никакой собственности и от всеместного и общего беспорядка все ожидающих людей, основана на примерах, коим они полагают следовать. С самого сего в Эребро происшествия они считают, что чрез год, а много чрез два, Финляндия паки возвратится Швеции и ласкаются надеждою тогда пользоваться теми же выгодами, какими будущий владетель осчастливит шведов.

«Запретить таковых разговоров, кажется мне, было бы весьма неполитично и показало бы некоторый страх, но напротив того, не удостаивая их ни малейшего уважения, они сами собою исчезнут, что уже и исполнилось, ибо почти никто более ими не занимается, кроме тех, которые надеются на какую бы то пи было перемену для улучшения своего положения.

«Представив таким образом, краткую картину о расположении мыслей некоторой части здешних жителей, я в долге донести вашему высокопревосходительству и о тех финнах, которые благоразумнее о делах рассуждают. Они, конечно, чувствуют в полной мере все им дарованные права, но со всем тем и они отчасти не довольны. Пред сим в мирное время финские войска жили в своих домах, и потому, ни в городах, ни в селениях, никто не имел постояльцев и никто не давал подвод для отвоза военных снарядов и припасов. Ныне, напротив того, все бремя возложено на купцов, ремесленников и крестьян, кои беспрерывными транспортами весьма себя считают отягощенными и коих лучшая часть домов занята, воинскими чиновниками, ибо должностные, дворяне и духовенство все освобождены от постоев».

«Многие ропщут, что по разным претензиям хотя и удовлетворены, но не но курсу. Другие жалуются, что за претерпенные во время прошедшей войны убытки ничем не награждены.

«Для пресечения некоторых из сих жалоб, я расположил войска гораздо пространнее для облегчения обывателей, как в квартировании, так и в транспортах нужных припасов и для лучшего над ними надзора.

«Я почитаю нужным, описав теперь подробно здешнее положение, присовокупить к сей картине, что вообще финны никогда не были искренно привержены шведскому правлению, которое их всегда утесняло, а привязаны они к нему по одной только древней привычке».

«Легко статься может, что при нынешнем в Швеции положении дел, стокгольмский кабинет для воспаления беспокойных голов употребит эмиссаров, назначая к тому из тех вояжеров, кои в силу мирного трактата беспрерывно и свободно из Швеции сюда и обратно ездят и которые ежедневно в большом количестве прибывают».

Резолюция геи. Барклая-де-Толли гласила: «отправить в копии к государственному секретарю, для доклада Государю Императору».

Общему успокоению немало содействовали удачно выбранные представители при петербургском и стокгольмском дворах.

Граф Петр Корнильевич Сухтелен серьезно образованный, огромной начитанности и большего опыта, оказал России весьма значительные услуги, сперва устройством инженерной части, затем своими советами во время войны 1808 — 1809 гг. и, наконец, исполнением особой миссии в Стокгольме. После кампании 1808 — 1809 гг. он же явился Нестором этой войны, приобретя всеобщее уважение своими глубокими познаниями, благородным характером и любезным обхождением.

Назначенный нашим дипломатическим представителем в Швецию, он, при приезде в Стокгольм, был принят недружелюбно. Сам Сухтелен пишет по этому поводу русскому канцлеру графу Румянцеву 7-го июля 1810 г.: «небылицы, распространяемые обо мне, есть последствие того странного впечатления, которое произвел мой приезд сюда; меня обвиняют в том, что я главная причина сдачи Свеаборга, следовательно и потери Финляндии». Сухтелен по отзыву Г. М. Армфельта — хитрейшее создание, какое когда-либо производил свет. Армфельт опасался, что риксдаг представит для Сухтелена обширное поле деятельности. С течением времени Сухтелена не только полюбили в высшем обществе, в мире литературном и аристократическом, но он сделался центром дипломатического корпуса в Стокгольме, давая блестящие балы и роскошные обеды. Все искали его знакомства; беседа с ним была особенно поучительна. Он жил открыто. Для всех без исключения был доступен его прекрасный парк и сад. «Маленькая худощавая фигура старика Сухтелена никогда не показывалась на улицах Стокгольма иначе, как в роскошном экипаже, запряженном шестеркой лошадей, и ни один бедный, снимавший перед ним свою шапку, не оставался без ответа на свой поклон. О Сухтелене можно сказать, что у него было три родины, и в то же время ни одной. Он родился в Голландии, 30-ти лет поступил на русскую службу и 30 лет прожил в Швеции, в качестве русского посланника, однако, он до такой степени привык к Швеции, что скорей отказался бы от своего поста, чем от той страны, где он заранее приготовил себе могилу».

21-го января 1822 г. П. К. Сухтелену пожалован был графский титул, причем в рескрипте говорилось: «Между отличными заслугами, коими ознаменовано прохождение вами многолетней государственной службы, мы с удовольствием видели усердие, с коим вы имели попечение и о делах подвластного скипетру нашему Великого Княжества Финляндского и жителей оного, в продолжение пребывания вашего по особым нашим поручениям при королевско-шведском дворе. Желая посему оказать вам знак благоволения нашего, мы всемилостивейше возводим вас со всем вашим потомством в графское Великого Княжества Финляндского достоинство».

Полюбив Швецию, он употреблял все усилия своего редкого ума и большего такта на то, чтобы поддержать между Россией и Швецией наилучшие отношения, стараясь устранять мелкие столкновения и недоразумения. И если после войны 1808 — 1809 г. между северными державами вновь скоро установились добрососедские отношения, то этим обе стороны немало обязаны Сухтелену.

Кончилось тем, что Сухтелен приобрел в Швеции широкую популярность и общее расположение. Его похоронили с такой же помпой, как за двадцать лет ранее Адлеркрейца. Оба они были кавалерами высшего шведского ордена Серафима. Один защищал Финляндию, другой отнял ее у Швеции и, приехав в Стокгольм, имел на гербе, украшавшем дверцы его экипажа, изображение Свеаборгской крепости. Швеция почтила обоих исключительными почестями.

После заключения мира, К. Ф. Стедингк вернулся на свой дипломатический пост представителя Швеции при Петербургском дворе и также не мало содействовал к тому, чтобы обоюдно изречено было забвенье прошлому. Непосредственно из Фридрихсгама Стедингк и Шельдебранд были приглашены в Петербург, где им оказали большое внимание. Полковник Шельдебранд на парадах, вместе с представителем Франции, являлся ближайшим лицом к особе Императора. На парадном спектакле в Таврическом дворце Шельдебранду указано было одно из почетнейших мест. Он должен был убедиться, что Государь искренно желал установления близких и дружественных отношений к Швеции. В 1814 г. Александр I сказал шведскому министру Веттерстедту: «Только теперь я могу смотреть в глаза шведу. Мы должны искоренить из нашей памяти эти злосчастные 1808 и 1809 годы».

С первых же дней прихода русских в Финляндию проявлено было много заботливости о её населении. Делалось все, чтобы вызвать доверие и расположение новых подданных Империи.

Граф Буксгевден старался сделать все, что требовали взаимные интересы и справедливость. На временные должности назначал людей с возможным выбором. По прибытии в первый значительный город Борго, он определил его комендантом капитана фон Штюрмера, о котором житель Борго свидетельствует, что он все время своего служения (т. е. до 1 дек. 1808 г.) оказывался «добрым и относительно города хорошим господином». Когда впоследствии в Петербурге узнали о жестоком обращении коменданта фон-Штюрмера с шведскими военнопленными, он был немедленно отозван и, как говорили, даже разжалован, хотя при его отъезде магистрат засвидетельствовал, что жители Борго с благодарностью вспоминают порядок и дисциплину, которые фон-Штюрмер поддерживал в гарнизоне, и о доброте и доброжелательстве, с которыми он относился к обывателям города. Комендантом Борго назначен был (1 дек. 1808 г.) капитан Вильгельм Рейнгольд фон-Гейдеман. И его полюбили, так как он примерным образом наказывал всякое нарушение порядка и закона, производимое солдатами гарнизона.

Имеется очень своеобразная оценка тех милостей, которыми в таком обилии были осчастливлены финляндцы. Жена очень видного сенатора Фалька — Элеонора Фальк — записала в своем дневнике: «При вторжении русских тотчас созван был сейм в Борго, и Государь дал нам что-то, что он называл конституцией. Между прочим, обещано было уменьшение налогов; детям края, поступающим на военную службу, обещано было, что они обязаны будут лишь охранять побережье Балтийского моря, и, прежде всего то, что уроженец Финляндии (infödd finne) всегда будет генерал-губернатором. В Або учрежден был правительственный совет, а в Петербурге нечто, что называлось комиссией — для какой цели, мне не понятно. Все друзья Его Величества поспешили теперь предложить ему свою службу, ибо на сейме кроткий Александр расточал при этих случаях огромные жалованья. Из глубины Тавастланда и Эстерботнии вытаскивались теперь старые добренькие чиновники, которыми легко было управлять токующим тетеревам; они были отрешенные от службы шведские майоры и полковники, которые во время шведского владычества были сосланы сюда. Они теперь управляли законами и казной, хотя они в законах не больше смыслили, чем четвероногие в воскресении, но очень хорошо разумели значение казны для собственного своего кармана. Они добывали себе пенсии, состоя еще на службе при полном жалование, столовых деньгах; в качестве важнейших представителей государства, добывали себе прогонные деньги на заграничные поездки для лечения своего слабого пьяного здоровья; они добывали жалованье исполняющим их обязанности, в то время, как сами проживали не только свои огромные оклады, но и наследство своих детей. Ко всему этому они выпрашивали для своих жен — еще при жизни мужей — пенсии на булавки, не считая их старых управляющих и работников, коих также обязана была оплачивать казна. Можно себе представить, что должно было произойти с бедными грошами, которые вымогали из края. Их не хватало для покрытия и половины расходов. К труду относились небрежно. Те, которые в доброе шведское время привыкли есть соленый лещ и кислое молоко при своих ограниченных средствах, и те, которые, при тщательной обработке своих полей, к рождеству могли иметь бочку свежего пива, — разве они в состоянии были бы управлять государством! Таким образом, они объедались во вред себе и еще больше пили, пока не умирали, как мухи. Теперь стали подумывать о более порядочных людях. Уже кричали, что страна погибла, что следует увеличить налоги, иначе казна обанкротится. Все кричали, но никто не мог делу помочь. Но не долго продолжалось это удовольствие, как Его Величество повелел своему сенату, получившему это высокое наименование, хотя мне всегда казалось, как Don Ranudo de Colibrado, чем беднее, тем сердитее — перенести его в Гельсингфорс и сделать его главным городом и низвести старый Або до простого стапельного города...

«Письма шведского путешественника по Финляндии», составленные доцентом Абоского университета Арвидсоном, начинались критикой сейма в Борго. Арвидсон также держался того мнения, что члены сейма мало заботились о благе края, соблюдая более свои собственные интересы.

Госпожа Фальк представительница, конечно, крайнего мнения, но её заявления несомненно являлись выводом из примеров, которые она имела перед глазами.

Чтобы укрепить взаимные отношения и скорее изучить новый край, «Государю Императору угодно было, чтобы в «Северной Почте» помещаемы были статьи из городов Новой Финляндии; почему О. Козадавлев получил (в апреле 1810 г.) приказание «отнестись» к Сперанскому, дабы он сообщал нужные для сего сведения, как то: относительно выгод, каковые получила Финляндия присоединением своим к России; относительно вышедших по сему случаю постановлений, и о всех происшествиях, достойных внимания публики, в области сей случающихся». К сожалению, из этого доброго намерения ничего не вышло, и статьи о Финляндии в русской повременной печати начала XIX ст. составляли большую редкость.

С тем же сожалением приходится отнестись к финляндской печати, где Россия упоминалась реже, чем необитаемые части земного шара. Официальная газета «Abo Allmänna Tidning» сообщала подробно рапорты русских полководцев о блестящих победах в период Наполеоновских войн, — но газета была мало распространена и то лишь среди интеллигентных классов, — а потому эти известия не возбуждали ни малейшего энтузиазма. После войны Россия почти исчезла с газетных столбцов, вплоть до Восточной кампании 1854 — 1855 гг.

В тех же видах укрепления государственной связи между вновь приобретенной Финляндией и остальными частями Империи обращено было внимание на водворение русского языка в учреждениях края. Для этого прежде всего потребовалось насаждение русского государственного языка в местных учебных заведениях.

Первым же Положением, от 19-го ноября 1808 г., об учреждении правления в новой Финляндии, установлено было требование, чтобы все дела производились «на ныне употребляемом в Финляндии языке, доколе войдет в употребление российский» (язык). Этому положению предшествовал мемуар, поданый Государю Спренгтпортеном, в котором говорилось: «дела будут производиться, за невозможностью поступать иначе, на ныне господствующем в крае языке; но когда попечениями правительства будут учреждены школы русского языка, этот язык, в качестве главного, будет введен вообще в делопроизводство вместе с финским, как языком народным». В Высочайшей инструкции Финляндской комиссии (1811 г.) повторено было подобное же условное требование: разрешено было дела «впредь до усмотрения» производить на шведском языке.

В январе 1812 г. председатель комиссии финляндских дел, граф Густав Мауритц Армфельт, обратился, через генерал-губернатора Штейнгеля, в Правительствующий Совет с запросом «сколько полагает оный дать времени молодым людям для показания своих успехов в изучении русского языка». Из отчета Закревского видно, что дело о русском языке поднял в 1812 г. генерал-губернатор, а так как им был тогда Армфельт, то надо полагать, эта инициатива принадлежала ему. «Правительствующий Совет,» в уважение пользы и необходимости для чиновников и служащих в Финляндии знать российский язык», предложил для изучения сего языка десятилетний срок, считая со времени определения во все училища края российских учителей, «совершенно сведущих не только в российском, но и в шведском языке». По докладе сего мнения Императору Александру I, 6-го июня 1812 г. последовал Высочайший рескрипт, подписанный в Вильне, с повелением назначить особых учителей в Боргоскую гимназию, в Абоское кафедральное училище, в тривиальные школы в Ловизе, Гельсингфорсе, Тавастгусе, Бьернеборге, Вазе, Улеоборге и Куопио «преподавать публично российскую словесность». По истечении пяти лет положено было требовать, чтобы «все молодые люди, желающие вступить в духовную, военную или гражданскую службу, были обязаны публично доказать познания свои в русском языке».

Из этих общих правил впоследствии (в 1824 и 1831 гг.) были сделаны «впредь до усмотрения» изъятия для духовенства и лиц, определяющихся в учебное ведомство: они освобождались «от возложенной на них обязанности до выхода из университета сдавать публичный экзамен по русскому языку». Ряд других мелких изъятий и практика обратили потом законы 1812 и 1813 гг. о русском языке в мертвую букву. — В этом приходится винить русскую власть, представители которой никогда не задумывались над самыми обычными государственными требованиями, истекавшими из необходимости установления возможного единства в управлении и духовной связи между частями Империи: Русское правительство не сумело использовать к своей выгоде даже те воззрения, которые господствовали среди финляндских деятелей периода покорения края.

Инородец Ребиндер лучше наших генерал-губернаторов в крае понимал значение государственного языка на окраине Империи. Когда нужно было получить учителей русского языка, Ребиндер в письме к князю Ал. И. Голицыну от 5 августа 1812 г. в следующих прекрасных словах формулировал важность вопроса: «Государь Император, признавая ту нравственную связь, которая в каждом благоустроенном государстве должна теснее соединять разные части оного и составить один народ, главнейше основывающею твердость и силу свою на одинаковом языке и проистекающих от оного одинаковых обычаях и образа мыслей, не оставил также обратить внимания Своего на введение в Финляндии российского языка для достижения совершенного соединения жителей оной с прочими разными народами, принадлежащими к счастливой и могучей Державе Его Величества».

Заслуживает внимания и то обстоятельство, что распоряжение о русском языке было оповещено в газете Империи. В «С.-Петербургских Ведомостях» 1813 г. за№ 35 находим следующее объявление «Абовской Академической консистории», поясняющее вопрос лучше официального документа. «Как учебные заведения в Финляндии, по силе Высочайшего Его Императорского Величества рескрипта, последовавшего на имя Финляндского генерал-губернатора 6 Июня прошлого года, ныне все снабжены учителями российского языка; то я во исполнение оного рескрипта, которым постановлено, дабы молодые люди, желающие вступить в духовное, военное или гражданское состояние в Финляндии, по миновании пяти лет со времени определения для сего предмета учителей, подвергались публичному испытанию в достаточном их знании российского языка, нахожу себя обязанным предложить Академической Консистории, чтоб означенное пятилетнее время имело восприять свое начало с 1-го числа Мая месяца, таким образом, что по миновании сего времени с показанного срока никто из студентов, кто бы он ни был, от Академической Консистории не может получить свидетельства к отправлению публичной должности., если не окажет требуемого вышеупомянутым рескриптом знания Российского языка». С.-Петербург. 12-24 марта 1813 г. Правящий должность Финляндского генерал-губернатора Г. М. Армфельт».

Армфельт весьма искренно радел о насаждении русского языка в финляндских школах. Это видно из его писем к епископу Алопеусу. «В настоящее время финская казна находится в высшей степени постыдной бедноте, которой не должно бы быть, если бы пожелали действовать по принципам или хоть придерживаясь какого-нибудь порядка. Можем ли мы надеяться вскоре иметь средства для содержания хорошего русского учителя в Борго? Молодежь непременно должна изучать этот язык, чтоб возможно было охранять и способствовать благу Финляндии». «Необходимо достать хорошего учителя русского языка, потому что без этого языка мы никогда не в состоянии будем охранять наши права». Так разновременно писал Армфельт. Столь же искренно относился к интересам русского языка Ребиндер. «Вам известно, — писал он, — намерение Государя Императора, и польза введения русского языка в Финляндии. Таким образом, я уверен, что будут приняты меры, которые вскоре приведут в исполнение волю Его Величества.

Вместе с Спренгтпортеном, Армфельтом и Ребиндером необходимость русского языка для финляндцев признавал также епископ и вице-канцлер Тенгстрём. В письме к Сперанскому он говорил о средствах содействия к изучению русского языка при университете.

По присоединении Финляндии к России, многие молодые финляндцы начали учиться нашему языку. Но долгое время недоставало нужных пособий; хотя Гронинг издал российскую грамматику для шведов еще в 1750 г., но ее невозможно было более отыскать в книжных лавках. Поэтому Андрей Давидович Гиппинг напечатал «Опыт шведских и российских разговоров, в Петербурге 1810 г.», который раскупили в два года. Когда во все финляндские училища определены были русские учителя, один из них — Майнцев оказал не малую услугу финнам: изучив шведский язык, он издал в 1813 году на русском книгу для чтения (Russiches Lesebuch). Книгу признали учебною. В 1814 г. I. О. Френкель перевел на шведский язык книгу Крейя. В 1814 г. появился новый учебник Эрстрема и Оттелина (Rysk språklära för begynnare. S. Petersburg. 1814, 296 стр.).

Эрик Эрстрем и Карл Оттелин были первыми финляндскими стипендиатами по изучению русского языка. Эрстрем, назначенный лектором русского языка при Абоском университете, проявил значительную энергию и оказался полезным деятелем. В торжественном заседании университета, по случаю заключения мира в Париже (май 1814 года), он произнес публичную речь на русском языке, при чем заявил, что «на сем славном языке, он первый раз в здешнем святилище имел счастье говорить». Вместе с Оттелиным он издал «Российскую грамматику», а в 1821 году — Хрестоматию. По этим учебникам финляндцы обучались русскому языку вплоть до сороковых годов. В течение первых одиннадцати лет (1813 — 1824) русскому языку в разных училищах края обучалось 2.856 воспитанников; а в университете с 1818 по 1824 г. выдержали экзамен 756 человек.

Что касается положения русского языка в Выборгской губернии, то преподавание его было введено в её училищах со времени присоединения при Петре Великом; таким образом, этот язык здесь давно уже получил права гражданства. Когда Выборгская губерния вошла в 1811 г. в состав Великого Княжества, в виду того, что значительная часть населения была «племени русского и греко-российской веры», довольно долго некоторые предметы, как-то: история, география, статистика и российская словесность в низших элементарных училищах Сердоболя, Кексгольма, Фридрихсгама, и все предметы в гимназии Выборга, преподавались на русском языке.

Отношения финляндских властей к православной церкви не могли особенно содействовать русско-финскому сближению.

Положение православной церкви определилось указом 11 декабря 1811 г., данным по поводу присоединения Выборгской губернии к Финляндии; он гласит: «Манифестом, в сей день изданным, соединив старую и новую Финляндию в одно гражданское управление, духовное ведомство церквей и монастырей православного греко-российского исповедания в сей губернии состоящих, оставляем во всем на прежнем их основании, под главным управлением Св. Синода и настоящего их епархиального начальства, присоединяя к оному ведомству и всех православных греко-российских церквей, в Финляндии состоящих». Но провести этот принципиальный взгляд во всех случаях церковной жизни оказалось не так просто и легко. Протоиерей Кексгольмского собора и благочинный Петр Амосов, еще в январе 1810 г., донес епархиальному начальству, что он поставлен в затруднение вопросом некоторых прихожан, следует ли отправлять большие праздники, как-то: Рождество Христово, Пасху и проч. в положенные по уставу православной церкви дни, или же вместе с праздниками лютеранскими, которые в Финляндии отправляются по новому стилю, следовательно 12 днями ранее? В виду возникшего нового вопроса о том, кто будет, платить штраф за прихожан, если они отступят от местного закона, С.-Петербургский митрополит Амвросий донес об этом Св. Синоду, находя с своей стороны справедливым отправлять праздники по уставу православной церкви. Синодальный обер-прокурор, князь Голицын, вошел с всеподданнейшим докладом, причем Государю Императору Александру I угодно было Высочайше утвердить доклад князя Голицына в том смысле, чтобы православные жители Финляндии отправляли свои праздники по уставу своей церкви, а потому и не подлежали бы ответственности, определенной шведскими законами за уклонение от чествования лютеранских праздников.

Когда шла речь о праве проживающих в Финляндии греко-российских исповедников отправлять церковные праздники по старому стилю, то в отношении по сему поводу от 20 июля 1810 г. употреблено было выражение, что греко-российская церковь из подчиненной в Финляндии сделалась господствующей.

28 Апреля 1813 г. С.-Петербургский митрополит Амвросий обратился к обер-прокурору Св. Синода князю Голицыну с новой просьбой о том, чтобы установлено было положение, по которому бы православные крестьяне в Финляндии освобождались от платы местному лютеранскому духовенству пасторских повинностей и не участвовали в постройке лютеранских церквей и пасторских дворов. Обер-Прокурор сообщил об этом Финляндскому генерал-губернатору графу Армфельту, который 31 мая уведомил, что передаст это дело на усмотрение финляндских Сената и Духовной Консистории.

После переписки с подлежащими ведомствами, православные освобождены были от возложенной на них в 1803 г. обязанности платить сборы с земли в пользу лютеранского духовенства и на постройку пасторских домов.

Кроме того было Высочайше повелено потребные на греко-российские церкви в «Великом Княжестве Финляндии» деньги производить из доходов сего края. Эта ежегодная выдача на содержание церквей в 1815 г. составляла 7.148 руб.

Когда первоначально возник вопрос о крещении детей от смешанных браков, то прежняя комиссия финляндских дел времени Сперанского предполагала всех детей крестить в греко-российскую веру, как в других завоеванных частях Империи. Впоследствии по сему вопросу возобладало иное мнение.

Когда коснулись покупки земли в лютеранских приходах лицами греко-российского исповедания и обратно, то, по местным законам, имели в виду обеспечить интересы духовенства.

Подобным образом возник целый ряд церковно-православных вопросов и все они проходили через финляндские власти и учреждения, которые пользовались случаем закрепит зависимость православного духовенства от своих требований; так, например, 2 августа 1823 г. явились наконец давно ожидаемый указ и штаты Финляндского духовенства, и этим местным узаконением давался лютеранскому правительству открытый доступ к делам православной общины. Православному духовенству предписывалось «дабы оно при мирских сходках, установляемых в присутствии начальника губернии или уполномоченного им, равно и депутата со стороны греко-российского духовенства, заключало, по взаимному согласию с прихожанами, условия, кои потом имеют быть представляемы на утверждение Финляндского нашего Сената, а если и за сим откроются впредь подобные тяжбы, то разбирать и решать оные ландсгевдингу (начальнику) губернии».

В 1820 г. в православных приходах насчитывалось 17,618 мужчин и 12,046 женщин.

В первое время пребывания русских в Финляндии как будто можно наблюсти некоторую последовательность в деле водворения в пределах завоеванного края эмблем русской государственности. Так 9 сентября 1808 г. с таможенных ворот г. Борго был снят шведский герб с тремя коронами и заменен русским двуглавым орлом. Один из депутатов проездом в Петербург заметил, что почтовый дом в г. Борго занимал одно из первых мест и также был украшен русским государственным гербом «очень хорошо схваченный, с видом хищной птицы, под крыльями которой испуганный голубок должен был пользоваться довольно ненадежной охраной».

Подполковник шведской службы фон-Борн, принявший русское подданство, просил позволение носить мундир бывшего финского войска. Генерал-губернатору было сообщено 20 декабря 1810 г., что Государь Император повелел просьбу эту отклонить. Вскоре по присоединении Финляндии, как выяснилось из жалоб нашего генерального консула в Лондоне в 1819 г., финляндские шкипера в английских портах уклонялись от предъявления своих бумаг и не допускали чиновников к осмотру. Сейчас же последовало соответственное распоряжение (от 31 декабря за № 1037). В том же году, по поводу отношений министра финансов и генерал-губернатора состоялось подтверждение финляндским мореходцам, чтобы они являлись к российским консулам за границею и предъявляли свои бумаги (22 мая 1819 г. № 473). Тогда же финляндским купцам было объявлено, чтобы они, для получения права на поднятие российского флага, обращались не в Адмиралтейств-Коллегию и Иностранную-Коллегию, а в Комиссию Финляндских дел, которая, по получении заявления, будет доставлять разрешения чрез генерал-губернатора (1819 г. 28 августа, № 394).

Уже в конце 1809 г. почти одновременно подняли переписку генерал-губернатор Барклай-де-Толли и министр юстиции о финляндском гербе, приравненном, конечно, к гербам русских губерний и областей. Министр юстиции Лопухин писал Сперанскому, что «при выдаче дипломов помещаются все гербы Российской Империи, но герба для Княжества Финляндского не было еще утверждено и Правительствующий Сенат не имеет указа об употреблении оного. Вследствие сего я долгом поставил препроводить к вашему превосходительству рисунок герба, выписанного из книги под заглавием: древняя и новая Швеция, который употреблялся при шведском правительстве в Княжестве Финляндском с тем, не благоугодно ли будет вам приказать сверить оный и представить на утверждение Его Императорского Величества, доставя потом в Сенат сей самый или какой Высочайше повелено будет для надлежащего употребления». На это князю Петру Васильевичу Лопухину 29 октября 1809 г. последовал ответ: «Доставленный ко мне от вашего сиятельства герб Княжества Финляндского по предварительному представлению удостоен уже Высочайшего утверждения, почему возвращаю при сем рисунок герба сего, с означением на нем Высочайшего утверждения».

И действительно 26 октября 1809 г. для Великого Княжества Финляндии был утвержден следующий герб: «Щит имеет красное поле, покрытое серебряными росетами, в коем изображен золотой лев с золотою на голове короною, стоящий на серебряной сабле, которую поддерживает левою лапою, а в правой держит серебряный меч, вверх подъятый».

Гофгерихты спрашивали еще главнокомандующего Буксгевдена, какой титул употреблять в их решениях и приговорах? Приказано было писать, как и в Империи, т. е. решение или приговор такого-то Гофгерихта Финляндского по Указу Его Императорского Величества Александра I Императора и Самодержца Всероссийского. Но потом, когда тот же вопрос в 1816 г. попал в комиссию финляндских дел, барон Ребиндер и члены комиссии нашли эту форму неудобною, потому что она яко бы могла дать повод к ложной идее о независимости судебной власти и кроме того эта формула, как перевод с русского, не соответствовала духу языка шведского, употребляющегося в судах Финляндии, и потому предложили другую форму: решение или приговор такого-то Гофгерихта Великого Княжества Финляндского.

Что касается календарного времени, то в Финляндии оставлено было исчисление по новому стилю. В Выборгской губернии также разрешено было сохранить новый стиль, но с тем, чтоб это счисление не причиняло никакой перемены в отправлении греко-российских церковных праздников.

К картине взаимных русско-финских отношений, со слов современников, прибавим еще две черты.

Возвращавшийся в 1809 г. из русского плена поручик Врейтхольц пишет в своем дневнике. Из г. Борго мы отправились в Гельсингфорс. «Вечером здесь давали бал в ратуше. Несмотря на то, что с дороги устали, мы решились отпроситься туда, чтобы опять увидеть финских барышень, которые, однако, теперь были гораздо менее привлекательны, чем мы воображали. Все здесь получило русский оттенок; прежняя простота, уступила кокетству и большим требованиям русских люд; главными кавалерами были русские, которые, по-видимому, были в большой милости у красоток; разговор вели на всевозможных языках, словом, бал ничем не отличался от балов, которые мы видели в России, и наша радость здесь была непродолжительна».

Прошло около пятнадцати лет и офицер русской службы К. Жерве дал следующее описание гельсингфорсских вечеров. Главным развлечением двадцатых годов по-прежнему являлись балы и вечера. «В Гельсингфорсе их устраивали часто и в Société, и в частных домах. В Société являлись все сословия: тут был beau monde, и купцы, и commis. Дамы и девицы очень любили танцевать, и гг. сенаторы, дивизионные начальники, комендант и генерал-губернатор чередовались балами, так что танцевали мы до упаду и вообще время проводили очень приятно».

«Такие вечера мы особенно приятно проводили в домах графа Маннергейма и сенаторов Рихтера и барона Котена; хозяйки и дочери их особою любезностью умели сделать эти кафе очень оживленными и приятными. Вообще же шведы, за исключением аристократии, жили довольно тихо. Это был народ очень серьезный, опирающийся всегда и везде на свои законы, крайне трудолюбивый, но упрямый и мстительный, нравственности в городах довольно легкой. Девушки и женщины в повой Финляндии вообще очень красивы, услужливы, но любят деньгу. Зато в деревнях нравственность гораздо строже. Народ вообще недолюбливает русских, что вкоренено в них еще прежним поколением. Ново-финляндцы крайне удивились, найдя между русскими образованных людей и, надо сказать, гораздо лучше образованных, чем они сами». Но в местные круги, описанные Жерве, попадали лишь немногие, избранные русские.

За это же время генерал-губернатор Закревский, в письме к приятелю, дает некоторое представление о жизни главных наших представителей в Финляндии — военных. «Положение русских офицеров, здесь находящихся, ужасно и гораздо даже хуже солдатского. Последние получают порционные деньги, на каждый полк по 20.000 руб.; многие из офицеров отказывают себе в денщике, чтобы отпускаемым на него провиантом заместить хотя сколько-нибудь свои недостатки. Ты легко можешь себе представить, как такое неимущее состояние их, отдаление от родины и совершенное лишение гостеприимства должны сильно действовать на их нравственность. Добавь к тому, что они беспрестанно имеют перед глазами финские войска, которые собираются только на шесть недель в году, по поселенной системе, занимаясь остальную часть года: рядовые — работая на себя или обращаясь к различным промыслам, офицеры же — занимаясь хозяйством. Одним словом, живут для себя и как хотят на окладе четверном против жалованья, получаемого русскими».

Жили тогда в Финляндии, по-видимому, дружно, без особых интриг, волнений, злобы и клевет. Царские дни праздновались торжественно, Царское спасибо объявлялось с особою помпой. «Вечером был у нас, — записал Закревский в дневнике, — званый бал, на который были приглашены члены сената, главные гражданские чиновники, все военные, некоторые из купечества, всех было человек до 150. Свеаборгские военные чиновники не могли быть по причине затруднительной переправы; разъехались в пятом часу пополудни» (12 декабря 1824 г.).

Последние годы жизни Императора Александра I протекли тревожно, вследствие скопившихся несчастий: с юга получались известия о росте недовольства среди офицеров армии, на севере столица пережила ужасные дни наводнения. Существование революционного элемента в рядах войска не подлежало после 1821 г. более сомнению, но преследовать виновных Государь, развеявший семена либерализма и конституционных учений, нравственно не считал себя в праве, сознавая, что сам в известной мере вызвал то движение, которое развилось вокруг главной квартиры южной армии. В откровенной беседе с князем Ил. В. Васильчиковым Государь сказал: «Никто лучше вас, любезный Васильчиков, не знает, какое было начало моего царствования, где я моими действиями и моими узаконениями дал повод этому волнению недовольных. Это моя вина, и не мне их за это наказывать». Преследовать членов тайных обществ, заявляет Н. Шильдер (IV, 204), значило бы преследовать самого Александра I 1801 и последующих годов. Катастрофа подготовлялась и против нее никаких мер не приняли.

В ноябре 1824 года уровень Невы поднялся на 10 футов выше Петербургских улиц, причинив на 50 мил. рублей убытков. Царь мужественно и много помогал несчастным, но событие оставило в его душе неизгладимый след.

Осенью 1825 года Государь решил выехать на юг. расставаясь с Петербургом, он помолился в Александро-Невской лавре, а затем с дорожного холма полюбовался видом города, его куполов и колоколен.

Поселившись в Таганроге, Александр, казалось, возвратился к прежним мечтам о частной жизни. «Я служил 25 лет, и солдату в этот срок дают отставку», — сказал он. В Крыму Государь заразился малярией и, когда вернулся в Таганрог, вынужден был слечь в постель. В бреду больной говорил об Аустерлице, Фридланде, Бородине. Утром 19 ноября 1825 г. его не стало: он отошел в присутствии преданной ему супруги Елизаветы Алексеевны. Скорбная весть достигла Петербурга 27 числа и «Петербургские Ведомости» напечатали: «...получено известие о величайшем несчастии: Государь Император скончался»...

Тяжелое бремя управления обширной Империей нес он на своих плечах в течение четверти века. Его царствование необыкновенно богато выдающимися событиями. При трагических условиях он вступил на престол. Его соперником на политическом поприще был гениальный Наполеон. Долго и упорно боролись они, пока Наполеон не был низложен и заключен на дальнем острове. После «битвы народов» нужно было успокоить взволнованную и перетасованную Европу, в которой обстоятельства поставили Александра суперарбитром, обратив на него взоры всех племен. Борьба требовала большего подъема сил. За приливом неизбежен отлив и реакция вступила в свои права. Неудивительно, если нервы его женственно-слабой натуры не выдержали, и силы надломились. Неудивительны переутомление, апатия и господство мистицизма в впечатлительном и отзывчивом Александре.

Именем Александра и Наполеона был наполнен целый век. Буря расшумевшихся вокруг Александра народов вынесла его на недосягаемую высоту. Он был упоен славой, и она утомила его.

«Краеугольным камнем недостроенного общественного здания России, — пишет англичанин Скрин, — являлся Царь и Самодержец Всероссийский, в особе которого концентрировалась всякого рода власть». В духовных делах он управлял при посредстве Святейшего Синода. Восемь министров докладывали о всяком деле Царю и получали от него повеления. Царь был главою 800-тысячной армии. Он командовал флотом... «Ни на одном человеке, со времени римских царей, не лежало такой ответственности, как на Императоре всея России».

Всю жизнь Александр увлекался разными идеями и разочаровывался, колебался, искал выхода из не удовлетворявшей его среды. Во всем, — кроме борьбы с Наполеоном, — сквозит его нерешительность и двоедушие, вплоть до распоряжения о престолонаследии. Его старший брат Константин Павлович письменно отрекся в 1819 г. от своих прав на престол и, кроме того, его женитьба на польской дворянке, графине Грудзинской, княгине Лович, лишило его права на Всероссийскую корону. Император Александр повелел отречение Константина Павловича «хранить в Успенском Соборе в Москве, до тех пор, пока я не потребую, а в случае моей смерти передать митрополиту и генерал-губернатору московскому, чтобы они вскрыли». Несвоевременное оглашение столь важного государственного акта имело печальные последствия для России.

Уловить нравственные и политические черты характера Александра I чрезвычайно трудно, почему никому еще не удалось создать полного исторического облика этого загадочного «Властелина». В свою личную жизнь Александр ввел необычайную простоту и порядок. В любимом царскосельском дворце он занял лишь две комнаты, которые были меблированы очень незатейливо.

После смерти Александра I распространилось народное сказание о том, что он не умер в Таганроге и что вместо него похоронено другое лицо, сам же царь таинственно скрылся в неведомый монастырь. Предполагали, что он жил затем в Сибири под именем старца отшельника Феодора Кузьмича (t 1864 г. в Томске). Легенда эта была недавно предметом особого исследования и, как следовало ожидать, основа её совершенно опровергнута.

Несомненно, что при вступлении на престол Александра I «русская корона осенила голову, исполненную самых благих намерений». Много было предположений, много заготовлено проектов, и лишь малая часть их осуществлена. Но, тем не менее, царствование Александра I заняло большое место в русской истории. Его монархия обладала территорией в 2.000.000 квадратных миль, на которых расселилось 37 мил. жителей. В 1812 г. он выставил 800.000 регулярную армию и вывел в поле 500.000 ополченцев. В 1815 г. в его флоте было 90 больших судов. Доходы государства возросли с 65 до 111 мил. руб. Морская внешняя торговля имела оборот в 17 г мил. руб. Число учащихся в университетах увеличилось с 1,079 до 2,687 чел., в остальных учебных заведениях — с 47.000 до 70.000. Из периодических изданий возникли «Вестник Европы» (в 1802 г.), «Сын Отечества» (1813 г.), «Отечественные Записки» (1818 г.), «Сибирский Вестник», «Северный Архив» и др. В плеяде писателей блистали имена Пушкина, Крылова, Карамзина, Жуковского, Грибоедова, Батюшкова, Дмитриева, Баратынского и мн. др. «Я хочу вывести народ из того варварского состояния, в котором он находится при существовании торга людьми, говорил Государь в 1807 г. генералу Савари. Я скажу даже более. Если бы образованность была на более высокой степени, я уничтожил бы рабство, если бы даже это стоило мне жизни». Но этой благой мечте не суждено было осуществиться. Более посчастливилось ему в деле водворения человеческих начал в международных отношениях. Благодаря ему войны стали вестись гуманнее, начиная с его времени выяснилось, что Россия не раз ополчалась на идейную борьбу и искренно стремилась к поддержанию мира в Европе. Как в 1812 г., так и позднее, мы с полным правом провозглашали, что «стоим за веру против безверия, за свободу против властолюбия, за человечество против зверства». «Да водворится на всем шаре земном спокойствие и тишина, — говорилось в Высочайшем приказе войскам в январе 1814 г., по случаю вступления союзников в пределы Франции. — Да будет каждое царство под единою собственного правительства своего властью и законами благополучно! Да процветают в каждой земле ко всеобщему благоденствию вера, язык, науки, художества и торговля! Сие есть намерение наше, а не продолжение брани и разорения».

«25 лет мы, невинные и неподлые, — писал Карамзин князю Вяземскому после кончины Императора, — жили мирно, не боясь ни тайной канцелярии, ни Сибири: скажем ему (Александру) спасибо».

30 августа 1834 года в Петербурге был открыт великолепный памятник Александру Благословенному. Торжество описано В. А. Жуковским, и в этом очерке — известная оценка царствования. «Небо было чисто; солнечный свет спокойно лежал на неподвижном войске, на тихом народе и на колонне, которая лучезарным, крестоносным своим ангелом ярко отражалась в лазури небесной»... «Бородино, роковая слава Москвы, всенародный Лейпцигский бой, Париж, Наполеонов гроб, охваченный океаном... все, все говорило об нем, а его самого тут не было... Начался церемониальный марш: русское войско пошло мимо Александровской колонны; два часа продолжалось сие великолепное, единственное в мире зрелище... и в этой стотысячной армии под одними орлами и русский и поляк, и ливонец и финн, и татарин и калмык, и черкес и боец закавказский; и эта армия прошла от Торнео до Арарата, от Парижа до Адрианополя... Не вся ли это Россия? Россия, созданная веками, бедствиями, победою?.. И ангел, венчающий колонну сию, не то ли он знаменует, что дни боевого создания для нас миновались, что все для могущества сделано, что завоевательный меч в ножнах, и не иначе выйдет из них, как только для сохранения; что наступило время создания мирного».

Как отнеслась Финляндия к кончине Александра I трудно судить по публичным проявлениям её чувств. В письмах же современников это важное для края событие отразилось ярче. «Надо сказать правду, — читаем в воспоминаниях K. К. Жерве, — потеря для всех была весьма чувствительная, печаль о смерти государя была общая, как для русских, так и для финляндцев. К нему были все привязаны и очень его любили. Все без исключения дамы в Гельсингфорсе наложили на себя глубокий траур». Пятнадцать лет после кончины Александра кто-то из финляндцев написал о нем: «Одно уж это имя (Александр) звучит для нас, как громкая героическая песнь и вместе как тихая идиллия, которой сладостным тонам мы невольно внимаем с безмятежным восторгом».

По принятому обычаю чествовать память выдающихся деятелей торжественным заседанием, университет, в апреле 1826 года, в Або, поручил профессору И. Ф. Валлениусу произвести оценку личности Императора Александра I. Характеризуя государя, Валлениус сказал, между прочим: «Я не делаю намек на бесчисленные нации общего отечества: они все плачут, как и мы, о потере отца и покровителя, и наши чувства имеют в виду также и их».

Вспоминая войну 1808 — 1809 гг., оратор заявил: «Если случалось, что в какой-нибудь местности, несмотря на порядок и дисциплину в войсках во время завоевания края, терпели от неизбежных несчастий войны, то Александр заботился о том, чтобы выданы были щедрые вознаграждения и всеми средствами он старался уничтожить как следы, так и воспоминание о прошедшем».

Своеобразным явилась следующая мысль Валлениуса: «Я нахожу, что все эти конституции, введенные в какой бы то ни было стране, односторонне и временно оглашенные, предоставляли народу все, в то же время не оставляли королю даже права частного гражданина, права свободной женитьбы по собственному выбору, ни возможности распоряжаться воспитанием своих детей, ни назначить перед своей смертью опекунов».

Перечисляя заслуги опочившего Монарха, Валлениус сказал: «Александр покровительствовал наукам и всяким другим предметам, которые имели значение в благоустроенном общественном учреждении. Поэтому он умножил число членов в гофгерихтах края, увеличил всем жалованье, учредил комиссию законов, которой надлежало собрать в одно целое и привести в порядок разбросанные и часто противоречивые постановления; старался улучшить судопроизводство, сделать аресты более полезными и гуманными; в губернских канцеляриях были увеличены штаты, медицинскому управлению дарованы большие преимущества. Император поощрял и расширял межевое ведомство; учредил новое более обширное горное ведомство, создал общий ревизионный суд (Allmän Revisions Rätt), а также финляндский меновой-ссудный и депозиционный банк, строительное и интендантское ведомства, особые почтовые и таможенные управления, собственное лоцманское ведомство, контрольное ведомство и пожарную контору, основал в четырех городах Финляндии навигационные школы; во вновь завоеванной стране, в верности и преданности которой он с каждым днем все более убеждался, создал национальную армию, возобновил военно-учебное заведение, в котором под мудрым руководством будут обучаться выходящие из нашего края защитники общего отечества, и приучатся быть достойными не менее почетного, как и опасного долга и славы финского имени на вечные времена. Университет Александр обогатил подарком, состоящим из 2000 томов».

В том же духе и смысле произнесена была речь М. Алопеуса в Борго.

Ближайшие сотрудники Александра по финляндским делам — Г. М. Армфельт и Р. Г. Ребиндер — были, конечно, очарованы Государем. «Невозможно, — писал Армфельт, — после своей первой работы вместе с Государем, — невозможно встретить соединение более светлой головы и лучших принципов с таким божественным сердцем». «Если такие прекрасные качества не привели к большим результатам, то это произошло единственно от дурной среды окружающих и известной слабости характера. Он добр и даже очень добр; он желает, чтобы все люди были довольны». «Император — это ангел, притом мудрый ангел», — говорится в другом письме. «Работать с ним — это быть в царстве небесном». — По утверждению Армфельта, Император желает, чтобы все высказывались без околичностей. «Если жители Финляндии и теперь жалуются, читаем в одном письме Армфельта, то они достойны кары небесной, ибо во всех мыслях (Александра) только и есть забота об исцелении язв войны». «В Финляндии следовало бы на коленях благодарить Бога за счастье, которым мы пользуемся. Оно легко может кончиться, так как одна человеческая жизнь составляет все наше блаженство», — писал он брату в начале 1812 года.

Об отношениях к Императору Александру Павловичу докладчика финляндских дел Ребиндера его биограф Кастрен сообщает: «В течение пятнадцати лет граф Ребиндер имел счастье на французском языке разговаривать с Александром I — «этим великодушным Монархом», — которого он, еще долго после его смерти, когда другой Монарх вступил на престолы Финляндии и России, называет «благодетелем своего отечества».

В разговоре с Ребиндером, Александр однажды, между прочим, сказал: «Ваши земляки, которые находятся здесь, несомненно сообщили вам о тех чувствах, которые я высказал относительно вашей родины. Политические обстоятельства заставили меня воевать в вашей стране, и с тех пор, как успехи нашего оружия решили вашу судьбу, у меня только одна мысль, одна цель, это — сделать вас счастливыми и поставить вас в такое положение, чтобы вы никогда не жалели о потерянном. Я обещал сохранить ваши законы, ваши привилегии и ваши учреждения. Я сдержу свое слово, но и с вашей стороны имеются обязанности, которые вы должны исполнять. Пусть ваши земляки запомнят ту истину, что только искренней верностью без задних мыслей, они могут сделать свое положение счастливым для самих себя и полезным для того государства, часть которого ваш край со временем будет составлять. Эти слова, — прибавил Ребиндер, — сказанные серьезно, но вместе с тем ласково, вечно сохранятся в моей памяти, и несомненным остается то, что он добросовестно сдержал свое обещание — это я торжественно удостоверяю перед небом и историей, этим беспристрастным судьей над князьями и нациями». «Государь осведомлен, — продолжаем цитировать Ребиндера, — что он, благодаря интригам, иногда был введен в заблуждение, а потому он особенно строго относится ко всему, что касается финляндских дел. Все они должны быть переведены, и он сам внимательно прочитывает их. Дай Бог, чтобы мы сумели исполнить благодетельные желания нашего доброго Государя. Нельзя больше любить свой народ, чем он это ежедневно делает».

Доцент Абоского университета Арвидсон, приобретший известность резкого критика и человека вовсе неблагосклонного к русским, написал после своей беседы с Александром I в 1819 г.: «В пасторском доме в Иденсальми, 75 миль к северу от Або, я имел случай говорить с добрым Александром. Он часто возобновлял разговор со мной по поводу цели и предмета моей поездки. Его в высшей степени милостивое и чрезвычайно снисходительное отношение, и его привлекательная личность очаровали всех финляндцев. Теперь я опасаюсь, что даже все крестьяне душой и сердцем оторваны от Швеции. Нельзя видеть его, чтоб не полюбить его, и того, который, поговорив с ним, не был очарован, нельзя назвать человеком. Ласковый, снисходительный, немудреный и простой, он привлекает к себе даже детей и робких женщин пустынных местностей, как охраняющее божество; и что же он, как не охранитель Финляндии?».