История Финляндии. Время императора Александра I

I. Заря нового царствования

Великий Князь Александр Павлович родился 12 декабря 1777 г. Он был старшим сыном цесаревича Павла Петровича и второй его супруги Марии Феодоровны (принцессы Вюртембергской).

Гениальная бабушка — Великая Екатерина — сейчас же взяла «порфирородного отрока» под свое особое попечение. Она заботилась о развитии его природных качеств, его сложной, глубокой и до сих пор еще не вполне разгаданной души. её державная рука желала направить волю, ум и симпатии своего внука. Она сочиняла для него сказки, составила азбуку, написала учебник истории. Мальчик рано развился, проявив большую любознательность и богатые способности. К сожалению, бабушка отодвинула и заслонила мать и отца, чем создана была почва, на которой вскоре показались первые ростки раздвоения души ребенка, раздвоения, давшего впоследствии обильные и горькие плоды.

Воспитание и сила внешних обстоятельств имели решающее влияние на Александра: они создали и определили весь его характер.

С рук англичанки «господин Александр», как называла Екатерина II своего внука, скоро перешел к графу Ник. Ив. Салтыкову. Салтыков, по отзыву современника, охранял его лишь от сквозного ветра и засорения желудка, так как истинным воспитателем явился швейцарец Цезарь Лагарп, который, как человек независимого характера, получил решающее значение. Лагарпу, по собственным словам Императора Александра, он обязан был теми правилами, которые руководили его умом и волей. «Лагарпа я люблю и почитаю».

Последователь Вольтера и Руссо, идеалист и теоретик, поклонник республики и политической свободы, пропитанный мечтательными и ложными воззрениями, царившими тогда на Западе, Лагарп овладел сердцем юноши, увлекательно толкуя ему о благе человечества, о договорном происхождении общества, о равенстве людей, о справедливости и свободе, о вреде деспотизма и рабства. Все это внушалось будущему самодержцу в возрасте от 10 до 14 лет, когда отвлеченные идеи легко обращаются в образы, а принципы — в чувства. Лагарп наставлял Александра как следует чувствовать и быть обворожительным, но не учил его думать и действовать (проф. Ключевский). «Лагарп старался преподать своему питомцу правила чести, добродетели, милосердия и терпимости, но не мог передать ему любви к отечеству, уважения к его нравам, обычаям, законам и основным правилам, к народу необразованному, но богатому всеми стихиями добра и зла».

Швейцарец и его державный ученик витали в области возвышенных отвлеченностей. Мечтательность была тогда в нравах века; везде господствовала известная философская сентиментальность. Отвлеченный либерализм породил впоследствии у Александра Павловича ряд проектов и взглядов, отрешенных от реальной и разумной жизни. Над Александром произведен был воспитательный эксперимент в духе гуманных и беспочвенных теорий.

Лагарп совершенно не знал ни России, ни русского народа, и потому в воспитании Великого Князя отсутствовали и национальные основы, и религиозные побуждения. Упущено было, таким образом, из вида, что «важнейшая наука для царей знать свойства своего народа и выгоды земли своей». Мало того, воспитание Александра, полуфранцузское и полурусское, не было ни вполне царским, ни вполне философическим. В восприимчивой голове молодого человека образовалось странное смешение философских и филантропических поверий XVIII века с принципами прирожденного самовластия.

«Читая историю, — говорил Лагарп своему ученику, — вы увидите, что везде, где трон покоился на основных законах, свято соблюдаемых, он сохранил прочность, что везде, где государь считал себя лишь первым должностным лицом нации, первым слугою государства и отцом своего народа, — он был охраняем законами и любовью своих подданных гораздо лучше, чем крепостями и солдатами».

Идеи Лагарпа, давно уже опровергнутые горьким опытам, оказались губительными для Александра и России. Главнейший вред Лагарповской отвлеченности сказался при сопоставлении русской действительности с теми воздушными замками, которые рисовал швейцарец. Не удивительно, что Александр стал почти игнорировать эту действительность, как факт низшего порядка, как неразумное стихийное явление.

Будущего русского Императора не научили, как следует, даже его родному языку. «Александр говорил по-французски как дофин, но не умел безошибочно писать по-русски». До конца своей жизни он не мог вести по-русски обстоятельного разговора о каком-либо сложном деле. «Да и по характеру своему, — пишет друг его детства князь Адам Чарторыйский, — он не был похож на русского как по своим достоинствам, так и по недостаткам».

Ясно, что Екатерина II, при выдающемся и практическом своем уме, совершила большую ошибку. Она. подпав влиянию модных блестящих французских фразеров, всецело поручила будущего Русского Царя не только иностранцу, но республиканцу, который «карманную республику свою поставил образцом будущему самодержцу величайшей империи в мире». Да и сама она, точно желая укоренить в Александре любовь к демократии и республике, прочла ему французскую конституцию 1791 г., объясняя все её статьи, равно как и причины французской революции; «но, посоветовав запечатлеть их в своей памяти, пожелала, чтобы он никому не сообщал об этом».

Юного Александра при первых же его жизненных шагах подстерегало другое крупное зло. Подраставший Венценосец, при переходе к сознательной жизни, очутился в весьма затруднительном положении среди двух враждовавших дворов. Он рано выучился являться, с равным приличием и ловкостью, в двух масках. Бывало так, что утром он парадировал в Гатчине, в неуклюжем мундире, исполняя строгие требования мелочного милитаризма отца, а вечером вращался в изысканном и остроумном обществе Екатерины. И гатчинская суровая кордегардия с парадоманией Павла Петровича, и французский лоск петербургского двора, с его фаворитами и восточной роскошью, неизбежно оставляли свои следы в душе впечатлительного юноши. Борьба с указанными течениями, разумеется, была не по силам слабому отроку, соединявшему, кроме того, в своей природе множество противоположностей и всецело поглощенному желанием нравиться всем окружающим. Обстоятельства рано учили его хитрить, лавировать, приспособляться, «таить и чувства, и мечты свои», презирать людей и не доверять им.

Все эти условия создали крайне сложную натуру. Получился «сфинкс, неразгаданный до гроба», о котором до наших дней не прекращаются споры и догадки. В нем было что-то гамлетовское.

Через всю его жизнь и все его царствование проходят глубокие борозды таинственного, мистического, резкой двойственности, необъяснимых крайностей. Император Александр Павлович был загадкой для современников и едва ли тот, о котором говорили, что он «употреблял кнут на вате», будет скоро разгадан потомством.

Долгая нелюбовь Екатерины к Павлу Петровичу привела Императрицу к мысли передать престол своему любимцу Александру. За полтора месяца до кончины Екатерина открывает внуку свой план, и тот дает письменное согласие исполнить её волю. В городе уже носились толки о предстоящем манифесте, но в шестнадцать лет Александр оказался вполне опытным в области интриг. Он, изменив и бабке, и данному слову, не замедлил сообщить замыслы отцу, к которому заметно стал склоняться своими симпатиями[1].

Ошибка следовала за ошибкой. Избрав Александра наследником своего славного царствования, Екатерина тем не менее, не подготовляла его к тяжелой и ответственной задаче управления государственными делами.

К довершению своих заблуждений, Екатерина слишком рано женила любимого внука. В 1793 г. она подыскала ему жену в лице принцессы Луизы Баденской, принявшей в православии имя Елизаветы Алексеевны. Она обладала большими достоинствами, но при скромности и юности не сумела овладеть сердцем своего шестнадцатилетнего супруга. «Меня женили — говорил впоследствии Александр — почти отроком, когда я не понимал всей важности совершавшегося акта. И хотя жена моя прелестное существо, но сердца моего она не привлекла... Мы с нею были принесены в жертву». Их единственный ребенок рано умер, и супруги окончательно разошлись. Ошибка была непоправима. Прямым её последствием явился ранний перерыв научных занятий и освобождение Александра от всякого контроля.

Александр Павлович так много говорил о своих чувствах и воззрениях и так часто делал отступления от них, что трудно определить истинные его взгляды и разгадать, что таилось на дне его сложной души.

В беседе с другом детства князем Адамом Чарторыйским, открывая свою душу, Александр осудил образ действий Екатерины. Он сказал тогда же князю Адаму, что вместе с ним оплакивает падение Польши, что Костюшко в его глазах великий человек, что, живо интересуясь французской революцией и осуждая её крайности, он желает молодой республике успехов и радуется им. Александр с благоговением вспоминал при этом о своем учителе Лагарпе. Изумленный Чарторыйский отметил по этому поводу в своем дневнике: «Странно звучали эти речи в устах любимого внука самодержавной Екатерины, которого она, обходя сына, хотела возвести на престол, чтобы иметь в нем достойного преемника!»

Другой раз, также предаваясь откровениям, Александр Павлович писал князю В. П. Кочубею, что придворная жизнь не для него создана, что мечтает об отречении и желал бы с женой переселиться на берега Рейна. Чарторыйский называет все это «политическими бреднями».

Наступило короткое царствование Павла I. В день смерти Екатерины, Павел призвал к себе сына и, указав ему на Аракчеева, сказал: «Будьте друзьями и помогайте мне». Они остались друзьями на всю жизнь.

В царствование Павла наследник престола, по его собственному признанию, продолжал «терять все свое время на выполнение обязанностей унтер-офицера».

Характеризуя царствование отца и продолжая развивать свои планы в письме к Лагарпу от 27 сентября 1797 г., Великий Князь писал: «Благосостояние государства не играет никакой роли в управлении делами: существует только неограниченная власть, которая все творит шиворот навыворот. Невозможно перечислить все безрассудства, которые совершались здесь; прибавьте к этому строгость, лишенную малейшей справедливости, немалую долю пристрастия и полнейшую неопытность в делах. Выбор исполнителей основан на фаворитизме; заслуги здесь ни при чем. Одним словом, мое несчастное отечество находится в положении, не поддающемся описанию. Хлебопашец измучен, торговля стеснена, свобода и личное благосостояние уничтожены... Несчастное положение моего отечества заставляет меня придать своим мыслям иное направление. Мне думалось, что если когда-либо придет и мой черед царствовать, то вместо оставления родины, я сделаю несравненно лучше, поработав над дарованием стране свободы... Мне кажется, что это было бы лучшим видом революции, так как она была бы произведена законною властью, которая перестала бы существовать, как только конституция была бы закончена и нация избрала бы своих представителей... Когда придет мой черед, нужно будет стараться образовать, само собою разумеется, народное представительство, которое, надлежащим образом руководимое, составило бы конституцию, после чего моя власть совершенно прекратилась бы».

В этом письме весь Александр, каким он вышел из класса Лагарпа.

Между тем будничная действительность с каждым днем становилась мрачнее. Общее недовольство росло. Все зависело от случая, от минутного расположения духа порывистого Монарха. «Сегодня приказывают то, что через месяц будет отменено», — писал Цесаревич Лагарпу. Действительно, вчерашний его враг Франция, сегодня делается его союзницей. Порыв негодования к Англии вызвал поход на Индию 22.000 казаков. Но печальнее всего было то, что Павел пренебрегал национальными началами в иностранной политике России, и эту ошибку стал повторять Александр I.

Взаимные отношения Александра и Павла быстро портились. Александр испытывал перед отцом какую-то робость, смешанную со страхом, бледнел и дрожал, как только Павел взглядывал на него сердито. От отцовского гнева Александра спасал Аракчеев. «Друг мой, Алексей Андреевич, — молил юный Наследник, — научи, как быть!» И Аракчеев учил.

Аббат Жоржель пишет в своих воспоминаниях, что Александр жил в это время очень уединенно; ему служили только преданные лица. Чтобы не навлечь на себя и тени подозрения, он не принимал никого и с иностранными министрами и вельможами не разговаривал иначе, как в присутствии отца.

Однажды Павел прямо напомнил ему об участи Цесаревича Алексея. Дело было так: увидав раз на столе у наследника трагедию Вольтера «Брут», он позвал сына к себе и, развернув перед ним указ Петра Великого о Царевиче Алексее, спросил его, знает ли он историю этого несчастного.

Недоверие и подозрительность Павла Петровича к своим старшим сыновьям дошли наконец до того, что 11 марта 1801 г. их водили в церковь присягать в верности, а затем оба они были посажены под домашний арест.

Страх, которым Александр стал проникаться перед своим отцом, опасение за собственную безопасность, пристрастие Павла к вызванному им в Россию принцу Евгению Вюртембергскому и предполагаемое намерение Павла объявить его своим наследником, — все это вместе взятое не только подготовило почву для согласия Александра на предложения графа Панина о мерах к изменению установившегося порядка, но и произвело известный переворот в намерениях самого Великого Князя. Графам Палену и Панину удалось убедить Александра принять участие в заговоре против отца. Целью заговора было не убийство Павла, а побуждение к отречению от престола.

Не перечисляя несомненных ошибок Павла I по борьбе его с книгой, по чрезмерной регламентации жизни обывателя и т. п., а также, не вдаваясь вообще в оценку царствования Павла Петровича, необходимо, однако, иметь в виду, что многочисленные и влиятельные участники заговора не жалели темных красок, дабы оправдать свое злодеяние и представить его патриотическим подвигом. — Во всяком случае, многие обвинения, сведенные на голову «свирепого и сумасбродного тирана», а также самое сумасшествие его, остаются пока еще недостаточно обоснованными. С несомненностью можно считать установленным его несдержанность, раздражительность, припадки гнева, нетерпеливую требовательность, вспыльчивость, чрезмерную поспешность в принятии решений, подозрительность. Не следует также забывать, что его царствование началось освобождением Новикова из крепости, возвращением Радищева из Сибири, снятием надзора с П. В. Лопухина и т. п. Павел Петрович, как указывают беспристрастные свидетели, обладал немалыми прекрасными качествами, стремился к облегчению участи народа, преследовал лихоимство, высоко ценил правду, боролся с дефицитами царствования северной Семирамиды, хотел, чтобы сенат, превратившийся в «берлогу кляузничества», вновь стал храмом правосудия, преследовал произвол командиров, приказал переплавить в монету пуды придворного серебра и сжег миллионы ассигнаций... Он многих сослал, но никого не казнил. Нельзя упускать из вида, наконец, что граф Пален, облеченный полным доверием Павла Петровича, злобно пользовался всякой его вспышкой и безжалостно приводил в исполнение порывистые его приказания, способствовавшие раздражению общества против Монарха, тогда как Государь, остыв от гнева и познав свою ошибку, всегда был готов исправить ее. «Адская махинация графа Палена тем легче приводилась в действие, что Павел заперся в Михайловском замке».

«Ночь с 11 на 12 марта 1801 г. преобразила судьбы России. Мрачные её тайны возвели на престол молодого Монарха», — как писал барон М. А. Корф. Так как Великому Князю Александру было известно, что в эту ночь отцу его будет предложено отречение от престола, то, взволнованный разнообразными чувствами, он не раздеваясь бросился на постель. По рассказам одних современников, Александр беспрестанно рвался идти на помощь к отцу, но офицеры, с генералом Уваровым во главе, загораживали ему путь. В начале первого часа раздался стук в его дверь. На пороге появился всклокоченный граф Николай Зубов, с диким, блуждающим взглядом и глухим голосом проговорил: «Все совершено». — «Что такое? Что совершено?» — спросил с испугом Александр, плохо вообще слышавший, а на этот раз и не понявший слов Зубова. Александр дал свое согласие на переворот, при условии, что его отцу не будет угрожать опасность. Александр упорно настаивал, чтобы не лишать отца его жизни. «Хотя заговорщики и обещали не убивать, но, — пишет в своих записках А. Н. Вельяминов-Зернов, — он должен был предвидеть, что лишить самодержавного государя престола, оставя ему жизнь, дело немыслимое». Другой современник — Фонвизин — прибавляет «по неопытности, Великий Князь почитал возможным сохранить отцу жизнь, отняв у него корону».

Императрица-мать заявила, что не признает нового Императора, пока не увидит труп своего царственного супруга. Императрице и Наследнику престола пришлось одновременно впервые увидеть обезображенное тело Павла I. Александр Павлович был поражен и стоял в немом оцепенении. В это время Императрица-мать обернулась к сыну и сказала: «Теперь вас поздравляю — вы Император». Александр, как сноп, свалился без чувств.

Когда граф Пален явился к новому Императору Александру, то также застал его одетым. При донесении ему о происшедшем, Александр сказал Палену: — «Monsieur, quelle page dans l’histoire». (Какая это печальная страница в истории).

— Sire! les autres la feront oublier, — ответил Пален. (Государь! Последующие страницы заставят о ней забыть). По сведениям же графа Ланжерона, когда Император Александр предавался в своих покоях отчаянию, явился граф Пален и, взяв его за руку, сказал: «Будет ребячиться! Идите царствовать, покажитесь гвардии».

На другой день Александр посетил очень им любимого графа Стедингка, шведского посланника при нашем дворе, и бросился к нему на шею с восклицанием: «Je suis l’homme le plus malheureus de la terre». (Я самый несчастный из людей).

— Vous devez l’être, sire! — ответил Стедингк. (Да, Государь, Вы действительно должны себя чувствовать так).

Положение Александра оказалось самым тяжелым и затруднительным. В течение первых месяцев он чувствовал себя как бы во власти участников заговора. Мартовское событие не могло, конечно, не отразиться на Александре. Когда князь Адам Чарторыйский вернулся в Петербург (1801 г.), он застал Александра, удрученного горем и раскаянием. Сам Александр много раз говорил с князем Чарторыйским об этой мрачной драме. Он рассказывал князю Адаму, как он надеялся после отречения отца смягчить ему оскорбление и горе: он хотел предоставить в распоряжение Павла его любимый Михайловский дворец, окружить его всевозможным богатством, покоем и комфортом, отдать ему прекрасный парк для прогулок и верховой езды, выстроить для него театр, манеж... Всю свою жизнь Александр считал себя ответственным за смерть отца и не находил себе никакого оправдания. «Воспоминания о страшной ночи преследовали его всю жизнь и отравляли его тайною грустью... Властолюбие не могло заглушить в его сердце жгучих упреков совести»... (Фонвизин). — «Александр носил, чувствовал, питал в самом себе всю свою жизнь сумрачный отблеск насилия, совершенного над его отцом, которое падало на него»... (Ад. Чарторыйский).

С единодушным восторгом приветствовалась заря нового царствования! Улицы наполнились народом. Встречные обнимались, как в Светло-Христово Воскресение! Ликовала северная столица, а с нею и вся Россия. Всюду запестрели, запрещенные при Павле, национальные костюмы и тройки. Энтузиазм вылился в многочисленных одах, которыми встретили 23-летнего Монарха. «Вещай, греми, звучи, гласи», — восклицали поэты, ибо на трон взошел «Отрада царств, покой сердец»... «На лицах россов радость блещет»,.. «Во всей Европе мир цветет!»...

Европа также усматривала начало новой эры в переходе власти к просвещенному Государю.

Рассказывают, что «заговорщики рассыпались из Михайловского дворца во все концы Петербурга. Они с бешеною радостью вбегали в дома спящих, будили их, кричали ура, поздравляли с новым Императором». Но первое опьянение скоро прошло. Народ пришел в себя... «Лучше покойного ему не быть», — сказал солдат про Александра, узнав, что Павел Петрович «крепко умер».

Юный Монарх обладал счастливыми природными способностями, имел блестящий дар беседы, был находчив в ответах и речах, при изумительной памяти. Он был полон благих пожеланий и мечтательных планов. Выражения «общественная польза», «благо отечества» и т. и. не сходили у него с уст. Одаренный необыкновенным обаянием и искусством ослеплять и приковывать сердца, Государь умел, внешним величием чувств, облагораживать самые свои недостатки. У него преобладала вкрадчивая откровенность, которая быстро покоряла ему людей.

Забыв прежние идиллические мечты о частной жизни на Рейне, он переродился в другого человека, сохранив от прежнего времени свою скрытность. Выражение и самые черты лица молодого Великого Князя, спустя несколько лишь дней по восшествии его на престол, так вдруг переменились, — удостоверяет его старый и близкий гардеробмейстер Гесслер, — что прежние портреты совсем перестали на него походить.

Но свидетельству князя Адама Чарторыйского, со дня вступления на престол Александра, в образе его мыслей произошла значительная перемена. О былых мечтах и крайних либеральных стремлениях уже не было речи. Все видели, что нет ни продолжения Павловского «режима», ни возврата к временам и системе Екатерины. Никто не знал, чего именно хочет и к чему идет Александр, и сам он не более других мог дать себе в том отчет. Одно несомненно, что светло и благодатно началось утро нового царствования. Оно ознаменовалось рядом полезных и гуманных постановлений, и каждое из них должно было возбуждать надежды народа[2]. Прежде всего освобождены были заточенные и возвращены сосланные. Затем в медовый год царствования восстановлены были: Дворянская Грамота и Городовое Положение; уничтожены стеснения и ограничения по заграничным поездкам и по ввозу книг и нот; упразднена тайная экспедиция; изданы разные постановления по облегчению внутренней и внешней торговли; священнослужители освобождены от телесного наказания; восстановлены права сената; подсудимым даны средства представлять все нужные доказательства к их оправданию и в манифесте выражено было желание, чтобы все преступления были «объемлемы, судимы и наказуемы общей силой закона»; прекращены сборы с отъезжающих из С.-Петербурга; учреждена комиссия для пересмотра прежних уголовных дел; строго запрещена пытка со всеми её ужасами; типографии получили вновь право печатания, и проч.

Везде и во всем наблюдалось уважение к правам человечества, преклонение перед законами, которые Монарх ставил выше своей власти.

В первые шесть месяцев владычества Александра, писал Вигель (ч. II, изд. 1892 г., стр. 180), «любовь управляла Россией, и свобода, вместе с порядком, водворялись в ней. Не знаю, как описать то, что происходило тогда: все чувствовали какой-то нравственный простор, взгляды сделались у всех благосклоннее, поступь смелее, дыхание свободнее».

Но рядом с этим существовала область, в которой дух Павла продолжал жить. Те же по военной службе приказы, ежедневные производства, отставки, мелочные наблюдения, вахтпарады, экзерциргаузы, шлагбаумы и пр.

В сентябре 1801 г. состоялась коронация. Новый взрыв восторга. Общая радость была написана на всех лицах. По выражению Вигеля: «народ прижимал его к своему сердцу так сильно и осторожно, как страстная мать прижимает в объятиях младенца своего». Никому Александр не пожаловал при этом торжестве крестьян, дав обет не увеличивать числа крепостных. Выше всего он стремился поставить уважение к закону и потому на медали, выбитой в память торжества, значилось: «закон — залог блаженства всех и каждого». Был составлен проект «всемилостивейшей грамоты, русскому народу жалуемой», которая начиналась заявлением, что в основе управления должны лежать законы, так как «не народы сделаны для государей, а сами государи промыслом Божиим установлены для пользы и благополучия народов, под державою их живущих». В той же грамоте следовал затем ряд обещаний усовершенствовать законы, покровительствовать торговле, устроить пути сообщения; упоминалось о даровании свободы веры, мысли, слова и пр. Но этой грамоте не суждено было увидеть свет, хотя она долго обсуждалась в негласном комитете: тут сказались первые колебания Александра и на этот раз его неуменье поставить дело выше личности. Известно, что проект грамоты принадлежал графу А. Р. Воронцову, к которому Александр питал непреодолимое отвращение.

Наиболее характерным учреждением начала царствования Александра I является, конечно, «негласный комитет» или, как сам Император в шутку прозвал его Comité du salut public (Комитет общественного спасения).

Об учреждении его известно следующее: Строганов, а несколько позже и Кочубей, усмотрели в воззрениях Государя много туманного и неопределенного, а в его проектах отсутствие порядка и всякого плана. Государь точно «стучался во все двери» и не был уверен в том, чего хотел. В виду этого, Строганов предложил образовать тайный, негласный совет. В его состав вошли: англоман и крепостник — Новосильцев; французоман и поклонник Мирабо — Строганов, и поляк, иностранец для России, — Чарторыйский. Названные лица составили «первое звено комитета». Впоследствии к ним примкнул В. П. Кочубей. Членом комитета считался также Лагарп. Сиятельным якобинцем Павлом Александровичем Строгановым составлены протоколы «негласного комитета», как это видно из исследования Великого Князя Николая Михайловича.

Граф П. А. Строганов родился в 1774 г. в Париже. Его воспитателем был сын Ромма, знаменитого в истории революции. Ромм — пустая фразеология во вкусе Ж. Ж. Руссо. Строганов, попав в Париж в самый разгар революции 1789 г., увлекся общим течением, переменил свое имя (на имя Otcher) и записался в клуб Ami de la loi. В клубе якобинцев выступал с речами. Он настолько переродился в француза, что не хотел возвращаться в Россию и нести военную службу «для капризов честолюбивой женщины» (Екатерины). Якобинца привезли, однако, в Россию и поселили в деревне. Ромм же, воспитывавший Строганова, впоследствии, в качестве члена Конвента, подал свой голос за казнь Людовика XVI.

В бумагах комитета сохранились черновые наброски 29-летнего Строганова — план Общего Уложения. Любопытно в этом плане то, что в нем обозначены права верховной власти, но нет её обязанностей; указаны гражданские права населения, но не обозначены права политические. (Довнар-Запольский). Из членов комитета граф Павел Александрович был самым либеральным и решительным. Он высказался за улучшение быта крестьян, а о тогдашнем дворянстве заявил, что «это сословие самое невежественное, самое ничтожное и в отношении к своему духу — наиболее тупое».

Другой член Comité du salut public H. H. Новосильцев почти не знал России, никогда ничем не управлял и в характере своем имел много легкомысленной ветренности. Стараясь отклонить молодого Императора от Лагарповского ультралиберализма, Новосильцев, сторонник решительного абсолютизма, стремился к тому, чтобы основать управление на общей централизации и все национальности России спаять в одну».

Все стремления и все самые горячие надежды третьего члена комитета — князя Адама Чарторыйского — были обращены к будущности польской его родины. По своему происхождению, — писал Дюрок, приехавший с секретной миссией от Наполеона, — Чарторыйский мог бы стать польским королем, не будь императрицы Екатерины. «Он этого не забыл и поклялся в вечной ненависти к русским, которых он гнушается, к Императору, которого он обманывает, к его министрам, которых он презирает; но, будучи скрытен, один лишь он знает, чем он стал и что он сделает». Князь Адам продолжал считать себя поляком, ничем не обязанным России, и, если он стал одевать русский мундир, то исключительно для лучшего достижения своих польских целей. «Что касается меня, — признается князь, — то я не имел никакого желания участвовать в русских делах. Я очутился, совершенно необыкновенным и случайным образом, в положении экзотического растения, на чужой почве, с чувствами, которые не могли вполне гармонировать с чувствами моих случайных товарищей».

Четвертый член комитета, граф Кочубей, условно принадлежал к составу триумвирата и был несколькими годами старше своих сочленов. Чарторыйский изображает его человеком с европейским лоском, с умом прямым, но не глубоким, с практическим знанием дел, хотя и без основательной, научной подготовки.

Что касается Лагарпа, то, по сообщению князя Чарторыйского, он никогда не присутствовал на заседаниях комитета, но вел продолжительные беседы с Императором и представлял ему бесконечно длинные записки по всем отраслям управления, записки, которые Государь сам передавал своим негласным сотрудникам. «Он показался нам, — читаем в записках князя Адама — гораздо ниже своей репутации и того представления, которое составил себе о нем Император. Он принадлежал к людям, глубоко веровавшим в идеи XVIII столетия и убежденным в том, что с его доктринами, как каким-то философским камнем или универсальным лекарством, все можно объяснить, и что несколькими священными, заветными наречениями можно устранить какие угодно препятствия».,. Насколько Александр был искренен в преклонении пред своим наставником, о том свидетельствует характерный факт: объемистые письма с политическими откровениями, которые Лагарп, по вызову самого Александра, направлял в секретный комитет общественного блага, даже не распечатывались...

Итак, первые сотрудники Александра не стояли на высоте своего призвания, прежде всего в силу малого знания России, затем и по малой опытности в делах управления. Гения, даже особенно яркого таланта, между ними не было. Управление было для них школою; но в этой школе шла речь не об отвлеченной науке, а о жизни, о бытии, о счастье огромной Империи. Молодые наперсники Александра, не имея ни опытности, ни познаний, стали порицать все прежние постановления, законы и обряды, называя их устарелыми, невежественными. Порицать, конечно, было легко. Собственные же их записки и планы реформ, поданные Государю, указывают на крайнюю незрелость мысли в важнейших вопросах русской действительности.

Уже в первом заседании комитета выяснилось, что нужна была «реформа безобразного здания управления Империи» (reforme de l’edifice informe du gouvernement de l’Empire). Александр желал, чтобы члены, комитета изучили сперва все существующие в Европе конституции и затем, на основании их, написали бы конституцию для России. Комитет поэтому постановил: 1) познакомиться с действительным положением Империи, 2) предпринять реформу управления и 3) увенчать эти различные учреждения обеспечением, которое может представить конституция, основанная на истинном духе народа.

Работы негласного комитета остались почти безрезультатными. Молодые сотрудники Александра I учились за границей, России почти не знали, а пользоваться советами более опытных государственных людей не желали. Одних благих намерений и добрых пожеланий идеалистического либерализма было, конечно, недостаточно для преобразования России.

В сущности, учреждение министерств является единственным практическим последствием деятельности неофициального комитета.

При дворе и в обществе членов негласного комитета называли: «партией молодых людей», а Державин окрестил их «якобинской шайкой»; в этих названиях сказалась, конечно, и оценка членов. Таким образом, вокруг Императора оказались только фантазеры и мечтатели, и не было ни одного человека, способного раскрыть простые, непосредственные пути общественной и народной жизни, не было ни одного горячего патриота.

В теории члены негласного комитета желали многое и начали даже настаивать пред Государем на необходимости осуществить на деле высказанные ими мнения. Но Александр не поддавался этим внушениям, по свойству своего характера.

Он колебался, а эти постоянные колебания свидетельствовали о неясной и неустановившейся мысли. И действительно, даже Павел Александрович Строганов находил тогда желания Императора туманными.

Молодым и пылким энтузиастам нужна была «твердая рука при определенной воле, которая спокойно и умело руководила бы при сложной работе». Но Александр I менее всего годился для подобной роли. В его характере была «наружная обворожительная любезность, за которой никто не мог уловить настоящих чувств его, и какая-то кокетливая скрытость чуть ли не перед самим собою». Государь на словах поддерживал предложения членов комитета, особенно Строганова, и верил принципу преобразований, но практическое осуществление пугало его, он впадал в нерешительность и в результате получалось нечто «трусливое, плохое», как выразился Строганов в письме 1804 г. к Новосильцеву. Да и сами члены комитета граф Кочубей, Новосильцев и князь Чарторыйский скоро охладели к реформам, которым в душе кажется мало сочувствовали.

Если в первое время молодые сотрудники Императора несколько увлекались конституцией, то Александр I едва ли, по мнению Великого Князя Николая Михайловича, думал «обеспечить государственные учреждения конституцией, основанной на истинном духе русского народа». «Говорят и повторяют, — пишет Великий Князь, — что все преобразования, над которыми так много трудились в первые годы XIX столетия, исходили ют Императора Александра I. Эго не столько недоумение, как большая ошибка». Александр многим был недоволен. Это несомненно. Но «равным образом несомненно, что ни одна из произведенных в это время реформ не исходила от него лично; что все они были без труда внушены ему, но его согласие добывалось нередко с большими усилиями. Император Александр I никогда не был реформатором, а в первые годы своего царствования он был консерватор более всех окружавших его советников».

Эту черту определеннее других подметил граф Строганов. Великий Князь Николай Михайлович с своей стороны указывает, как вывод из изучения эпохи Императора Александра, что в действиях этого Государя «постоянно замечаешь сперва смелый шаг вперед и тотчас же несколько шагов назад, именно тогда, когда казалось уже все приходило к желанному решению. Он замечательно умел вдохновить своих избранников, смело наметить, хотя всегда в общих чертах, известную программу и цель, и как только машина приходила в полную силу своего напряжения, давался непредвиденно задний ход. Вот отчего так поражает незаконченность всех тех реформ, которые Государь хотел положить в основу своего царствования и которые получили образ какого-то пестрого, неопределенного конгломерата».

Такова картина реформаторских начинаний Александра Павловича в первую пору его царствования.

Вспомним, что Александра совершенно не приучили к труду, что он, по признанию Адама Чарторыйского, будучи Великим Князем, не дочитал ни одной серьезной и поучительной книги до конца. По словам профессора Ключевского, Александр воображал, что свобода и благоденствие в народе должны водвориться сразу, сами собой, без препятствий. Когда же он встречал затруднения при осуществлении своих либеральных идей, руки у него опускались, он рано почувствовал утомление и разочарование, и все поэтому оставалось на степени бесплодных, сантиментальных влечений. Никто не воспитал в нем чувства долга, не развивал твердой самостоятельной воли (проф. Надлер); это был «рыцарь на час», которому были суждены «благие порывы, но свершить ничего не дано». Богатое воображение, разносторонняя образованность... но воля была слаба и все останавливалось. Он все время точно оглядывался и искал, на кого бы опереться. Вскоре из петербургской канцелярии выдвинулся редкий человек с большими дарованиями, увлекательным красноречием и золотым пером — это был Сперанский, но и он оказался модным беспочвенным мечтателем, неискренним конституционалистом,..

При вступлении Императора Александра I на Всероссийский престол, отношения к нам Англии были враждебны, а Швеция своим бездействием затрудняла положение России. Разнообразные и неожиданно окружившие Императора Александра обстоятельства побудили его не только повести мирные переговоры с Англией, кончившиеся конвенцией 7 июня 1801 г., но и склонить Швецию к прекращению борьбы с Великобританией.

Поздравить Императора Александра I со вступлением на престол, от имени короля Швеции, прислан был барон Г. М. Армфельт. Император выразил желание посетить Густава IV Адольфа в его столице, но последний отклонил это свидание до времени, «когда внутренние наши дела предоставят нам обоим досуг необходимый для того, чтобы мы могли заниматься этими приятными предположениями».

«Таков был ответ короля бессильной Швеции, — пишет К. Злобин, — на радушное предложение Императора Александра, который не хотел требовать от своего соседа отчета в его пагубной небрежности, открывшей неприятелю пути в Копенгаген и С.-Петербург. Шведское правительство пошло далее. Не выполнив условия, заключенного с Императором Павлом I, оно, тем не менее, стало искать вознаграждения за свои убытки от войны с Англией. Все это накапливало недоразумения, но России в это время было не до Швеции».

Прошло некоторое время. Король намеревался посетить Финляндию. Император Александр, пользуясь этим, желал дать Императрице Елизавете Алексеевне случай свидеться с своей сестрой, супругой Густава.

8-го июля 1802 г. граф С. Кочубей сообщил гражданскому губернатору Выборга, Максиму Максимовичу Ореусу, что её Императорское Величество Елизавета Алексеевна совершит поездку в Абборфорс, для свидания со своей сестрой, шведской королевой. Всякие встречи воспрещались, дабы «не отвлекать от обыкновенных упражнений жителей мест», по коим проедет Императрица.

Земскому комиссару дан был маршрут и приказано было во вверенном ему уезде выставить по сто тридцати исправных лошадей на станциях до шведской границы.

Императрица выехала из Петербурга 14-го июля 1802 г. Ее сопровождали: сестра ее — принцесса Баденская, статс-дама княгиня Дашкова, граф Николай Петрович Румянцев, граф Михаил Семенович Воронцов, тогдашний гофмаршал Дмитрий Александрович Гурьев и другие придворные.

15-го июля, в 9 час. вечера, Елизавета Алексеевна приехала в Выборг и изволила остановиться в генерал-губернаторском доме. Военным губернатором Выборга в 1802 г., а вместе и с.-петербургским, был князь Михаил Ларионович Голенищев-Кутузов, который состоял также и инспектором финляндской инспекции. Ни пушечной пальбы, ни военных почестей не было оказано, согласно Высочайшего желания. Магистрат особой публикацией известил, чтобы не «ездили» для встречи. Из протокола выборгского магистрата видно, однако, что у петербургского форштадта были возведены триумфальные ворота, около которых граждане города встретили Высокую Путешественницу «радостнейшими восклицаниями». На ступенях лестницы, ведшей во второй этаж генерал-губернаторского дома, стояли молодые девицы выборгских чиновников и граждан в белых платьях с венками: они посыпали ступени цветами. Город и форштадт были довольно иллюминованы. «К крайнему моему и всех добрых граждан удивлению, — писал губернатор, — в домах двух купцов совсем никакой не было иллюминации», почему предложено было оштрафовать «уклонившихся от такой повинности и участия в общем торжестве всевожделенного прибытия её Величества».

К вечеру 16-го июля Императрица была уже в Фридрихсгаме, а 17-го июля прибыла в Абборфорс. Со шведской стороны тогда же прибыла королева Фридерика Доротея Вильгельмина в сопровождении главнокомандующего Клингспора, шведского посла при петербургском дворе графа Стедингка и некоторых других особ. Встреча коронованных сестер была очень радостная.

Приятное их свидание продолжалось 18-го и 19-го июля. Удалось устроить помещение и разместить всех на мызе надворной советницы Клайгильс.

Погода была дождливая и мало удобная для гулянья. Высочайшие особы совершили однако две прогулки в открытых экипажах. Вечером Августейшие сестры, без всякой свиты, прошли пешком на поле Абборфорской мызы. Государыне Императрице показан был кусок хлеба, смешанного с корой, который употреблялся тогда населением в некоторых местах Финляндии, постигнутых большим неурожаем. Населению окрестностей Абборфорса была оказана Императрицей всяческая ласка.

20-го июля сестры расстались. Прощание было очень трогательное. они несколько раз прощались, садились в экипажи и вновь возвращались в комнаты для краткого свидания. 23-го числа Императрица возвратилась в Петербург.

Король Густав не упустил случая причинить русскому правительству новую неприятность. Посредине Кюмени находился небольшой остров Гермас, соединенный мостом со шведским берегом. Одна половина моста была выкрашена зеленой краской, считавшеюся русским цветом, другая — синей, шведской. Прибыв в Абборфорс, взбалмошный король Густав приказал выкрасить в синюю краску и русскую половину моста, под тем предлогом, что границей русских владений должен служить не рукав Кюмени между островом и берегом Финляндии, а противоположный берег реки.

Князь Куракин, управлявший тогда нашим министерством иностранных дел, был поставлен в необходимость послать к барону Стедингку ноту, в которой встречаются следующие слова: «Император не мог не удивиться, что в то самое время, когда он оказал готовность приступить к соглашению о границах, шведские офицеры позволили себе ввести на мосту между большим Абборфорсом и островом Гермас совершенно новый порядок. Вы можете быть уверены, г. посол, что Его Императорское Величество никогда не допустит никакого нововведения, пока не последует обоюдного согласия».

Вслед за этим в управление министерством иностранных дел (8 сентября 1802 г.) вступил граф А. Р. Воронцов, а его помощником сделался князь Адам Чарторыйский. «Канцлер А. Р. Воронцов, — как пишет в своих воспоминаниях князь А. Чарторыйский, — заговорил со Швецией тоном сухим и повелительным. Я был очень рад тому, что не мне поручили составление депеш по этому делу, писанных по-русски. Мое уклонение доставило мне впоследствии выражение доверия короля шведского и его правительства. Король шведский, — продолжает Чарторыйский, — выказал с своей стороны много упрямства, не желал уступать требованиям, предъявленным в столь властном тоне. Граф Стедингк неоднократно выражал мне свое удивление по этому случаю. Он только пожимал плечами, говоря о возмутительном образе действий, с которым велось это столь маловажное по существу дело». Так относился к русским интересам один из представителей дипломатической России князь А. Чарторыйский.

Дело дошло до того, что (1802 — 1803 гг.) посланники покинули русский — Стокгольм, а шведский — Петербург, и Клеркер, остававшийся за Клингспора начальником финских войск, стянул их к границе. Это вооружение возбудило неудовольствие в Финляндии. Густав же был тем упорнее, что считал своего свояка якобинцем.

Выходка молодого монарха возбудила в Швеции много беспокойства и опасений, а также дала повод предполагать в будущем возможность столь же неразумных и опрометчивых начинаний, через которые могли возникнуть большие бедствия как для него самого, так и для государства.

22-го мая 1803 г. Император Александр I прибыл в Выборг, в сопровождении инженер-генерала ван Сухтелена, гофмаршала графа Толстого, товарища министра иностранных дел, графа Чарторыйского, генерал-адъютанта графа Ливена, генерала князя Волконского, лейб-медика Виллие, графа Павла Строганова и Новосильцева. В Выборге Монарх остановился в квартире тогдашнего военного генерал-губернатора, генерала барона Мейендорфа. Гражданским губернатором был д.с.с. Ореус, а комендантом — подполковник Зайцев. 23-го мая Его Величеству представлены были некоторые военные и гражданские чины, равно и духовенство, затем последовал развод, посещение госпиталя и некоторых других общественных заведений. В тот же день Государь слушал литургию в Спасопреображенском соборе, так как было воскресенье. После обеда Император отправился в Фридрихсгам, где квартировал у коменданта генерал-майора Гавро. Отсюда Царь следовал 24-го мая в Кюмень, где состоялась разбивка новой крепости, и 25-го числа — в Рочесальм. 26-го мая Император проследовал вдоль тогдашней государственной границы. Высочайшее обозрение границы с укреплениями для обороны её продолжалось 27-го мая, когда вечером Государь прибыл в деревню Туохикотти Валькеалаского прихода, неподалеку от коей имелся редут. В названной деревне он ночевал. В следующий день Государь совершил поездку большею частью верхом на крестьянских лошадях и в Мендусарьо остановился у пробста Бернера. «В этой стране, — читаем у А. Чарторыйского, — почва состоит из гранита, местами едва прикрытого легким слоем земли. По временам встречаются своеобразные ландшафты и великолепные водопады. Край этот вообще мало населен. Хотя деревни эти и дома пасторов были окружены полями, тем не менее, страна казалась печальной и бесплодной. Я говорю здесь только о той её части, которая принадлежала России, так как в некоторых местах Финляндия плодородна и богата хлебом».

«Государь осмотрел спорную землю, т. е. остров и мост, наделавшие столько шуму; островок был так мал и ничтожен, что, казалось, не из-за чего было и затевать такую историю. Потом мы поехали осматривать крепость и портпункт, потерявший теперь свое важное значение, но который тогда, в случае войны, был бы центром наших операций, так как в нем стояла флотилия канонерских лодок».

«Генерал Сухтелен, главный военный инженер, заведовал всеми работами у этого пункта. Многое было уже сделано, но ничто не закончено». Император Александр повелел немедленно привести Кюменегородскую крепость в оборонительное состояние, воздвигнуть укрепления вдоль реки Кюмени, вооружить гребной флот, и сухопутным войскам двинуться на шведскую границу. Вероятно, судьба Финляндии была бы решена тогда же, если бы Англия не употребила всех своих средств для примирения враждующих. Швеция уступила, приняв наши условия.

На обратном пути из Финляндии, первая остановка Государя происходила в ретраншементе Давыдов (Давидстад).

Мая 30-го город Вильманстранд имел счастье видеть Государя в своих стенах. В тот же день Государь посетил Иматру, и, обозрев водопад из выстроенной для этого, на левом берегу, беседки, выразил удовольствие от величественного зрелища. Затем Государь проследовал далее по тракту в гор. Нейшлот, посетил Сердоболь и Кексгольм, где был на параде. «При сем параде бессмертный Повелитель полуземного шара соизволил брать от флейтщика инструмент его и играть на оном новый марш, который потом всегда игран был в означенном полку». Во время пребывания в Кексгольме Государь Александр I освободил из-под ареста содержавшихся в тамошней крепости сына и двух дочерей Пугачева, пастора Бурмейстера и «государственного преступника, названного безымянным» с тем, чтобы люди эти не отлучались из Кексгольма. 3-го июля Его Величество отправился из Кексгольма в Петербург[3].

Итак, поездка Государя имела серьезную политическую цель. Адам Чарторыйский, иронизируя над дипломатической победой графа А. Р. Воронцова, сожалеет о том, что поведение России за это время оставило дурной осадок в сердце соседа. Из современного письма Татищева к графу Воронцову мы узнаем, однако, что действия графа А. Р. Воронцова вызывались не одним пустым желанием унизить Швецию, но скрывали в себе более глубокий смысл. Д. П. Татищев писал: «Вот было бы хорошо, если бы этот тщедушный мостик мог довести нашу границу до Ботнического залива! дай Бог, чтобы расстроенный рассудок короля шведского побудил его не избегать борьбы! Судя по одушевлению наших воинов, достаточно было бы одной кампании». Ясно, что канцлер и русские его сотрудники имели в виду овладение Финляндией, столь необходимое для ограждения безопасности столицы империи. Замыслу этому суждено было осуществиться шесть лет спустя, когда во главе нашего посольского приказа стал снова природный русский, последний из ветеранов славного екатерининского царствования, граф Н. П. Румянцев.

К концу 1803 г. возник новый повод к неудовольствиям. Король Густав дал своему новорожденному сыну Карлу Густаву титул Великого Князя Финляндского. Этим титулом шведские короли, со времени смерти Карла XII, т. е. с 1718 г., более не пользовались[4]. В ответ на это, если верить Армфельту, последовало повеление Александра именовать Выборгскую губернию «Финляндской».

В конце следующего (1804 г.) Швеция вновь сблизилась с Англией и объявила себя «воюющей державой». Затем, когда образовалась третья коалиция, Густав Адольф присоединился к ней, и 14 января н. ст. 1805 г. в Петербурге был заключен трактат с Россией, целью которого, между прочим, было помешать Франции «закрыть Зунд для английских судов».

Дипломатические сношения с упрямым и недоверчивым Густавом представляли большие затруднения. Без достаточной надобности, он угрожал крайними мерами, в то же время оскорблял все дворы неуместными выходками.

Д. Алопеусу, сменившему в Стокгольме посла Будберга, пришлось удвоить внимание. Кроме того, от нового нашего представителя ожидали подробных известий о положении финляндских крепостей. Всем было ясно, что при таком соседе столице Империи могла грозить тяжесть войны, так как ее отделяла от владений Густава одна только Выборгская губерния.

Распоряжения короля были такого свойства, что не располагали к нему населения Финляндии. Вместе с тем финны понимали, что громы нового столкновения опять, прежде всего, разразятся над их головами. «Многочисленность шведского гарнизона была отяготительна для жителей Стокгольма. Чтобы облегчить повинности, которые они должны были нести, и чтобы усилить войска, уже расположенные в Финляндии, король послал туда финскую гвардию и две роты артиллерии, сверх того он обнаружил намерение увеличить число земского ополчения в Финляндии. В Вазе собралась комиссия для устройства этого дела. Слухи о предмете её совещаний распространились между народом, началось волнение, и крестьяне грозили убить членов комиссии». При Густаве III жители Саволакса и Карелии выразили желание содержать на свой счет отряд егерей и драгун, за что король торжественно обещал не распространять на этот край системы земского ополчения. Вопреки этому обещанию, комиссия в Вазе хотела применить новое требование об ополчении также и к названным землям, в виду того, что Густав IV стремился поднять численность финских войск до 24.000. Великое Княжество, скудное средствами к жизни, имело в то время около 700.000 жителей, почему было решительно не в состоянии содержать столь большего войска.

Вследствие осложнений с Францией, в начале декабря 1806 г., войска, расположенные в шведской Финляндии, получили приказание быть готовыми выступить в поход по первому требованию. Швеция имела в виду, выждав побед Франции над Россией, напасть на нас со стороны Финляндии. С этою целью шведы наводили справки о количестве русских войск, выведенных из Выборгской губернии, и о средствах нашей пограничной обороны. О чувствах короля к нашему двору свидетельствовали его отношения к Д. Алопеусу, который до того времени пользовался расположением Густава IV, теперь же лишен был личного его внимания.

Борьба с Наполеоном поглощала все силы России, и предусмотрительный Александр старался не увеличивать числа её врагов. Д. Алопеусу было поручено поэтому обратить всю заботливость на то, чтобы удержать короля Густава от разрыва с нами. Король же, видимо, искал предлога к ссоре. События времен Екатерины показали, что внезапное нападение Швеции могло грозить серьезной опасностью Петербургу. Приходилось остерегаться быть застигнутыми врасплох. На этот раз нас обеспечивали совершенное расстройство шведских финансов и несомненная неспособность короля.

Чтоб не дать предлога Швеции к разрыву, мы делали ей разные уступки. Шведским подданным, при их переездах в Российских владениях, были предоставлены преимущества, которых не имели другие иностранцы. Еще одно условие благоприятно сложилось в нашу пользу. Для продовольствия своих войск мы нуждались в запасах хлеба в губерниях близких к прусским границам. С этою целью состоялся указ 13 ноября 1806 г., ограничивавший его вывоз. В то же время Швеция страдала от неурожая и королевство было поставлено в зависимость от иностранцев. При тогдашних обстоятельствах ей невозможно было получить хлеба из Германии; оставалась Россия, и разрыв тогда с нею неизбежно повел бы к голоду в Швеции, где земледелие далеко не было так развито, как теперь. Это обстоятельство также сдерживало воинственные порывы короля.

Время золотых надежд для России скоро миновало; ожидавшийся новый Троянов век оказался несбыточной мечтой. Императору России — представителю мягкой славянской расы и ученику модного философа-доктринера Лагарпа — недолго пришлось носиться с туманными идеями и неопределенными планами. Сантиментальные разговоры о крестовых походах «для содействия спокойствию Европы», о желании утереть невинные слезы, и т. п. — пришлось оставить. Французская революция разлилась опустошительным потоком по всей Европе и на политическом горизонте ярко заблистала звезда «исчадия» этой революции, — маленького корсиканца — Великого Наполеона. Он жил войной, и солдаты служили ему цифрами для решения очередных задач. Наполеон, как представитель романской расы, руководился определенными реальными интересами. «Поэтом в политике» он становился лишь тогда, когда вопрос касался утверждения его потомства на троне Франции. Иена, Ауерштедт, Пултуск (1806 г.) и Прейсиш-Эйлау (1807 г.) — не замедлили отрезвить беспочвенного мечтателя. Особенно потрясающее действие произвел на Александра I Аустерлиц (1805 г.). Государь фактически отстранил от командования армией старого Кутузова и был разбит. Ночь после Аустерлица Александр I провел в подавленном состоянии, блуждая вокруг поля битвы, разыскивая свои рассеянные войска. «Аустерлицкая баталия (слова Л. Н. Энгельгардта) сделала великое влияние над характером Александра, и ее можно назвать эпохой всего правления». Но и Наполеон, испытав стойкость русских войск при Прейсиш-Эйлау, хотя и продолжает мечтать о покорении мира, однако пишет Талейрану: «Я считаю союз с Россией весьма выгодной вещью». Чтобы побудить Россию к подобному союзу, он наносит ей новый удар под Фридландом (в июне 1807 г.). Наполеон дошел до границ России и несколько недель (в начале 1807 г.) оставался в Варшаве. «Наполеон трубил о своей победе на всю Европу». Последняя оборонительная линия была прорвана. Его орлы носились над берегами Немана и Вислы...

Наполеон сделал попытку протянуть руку Александру. Последний пошел к нему навстречу. Наполеон пригласил уполномоченного России Лобанова на обед и, указывая на карте течение Вислы, сказал: «Вот граница меледу двумя империями. По одну сторону должен царствовать ваш Государь, по другую — я!».

В Александре Павловиче пробудился дипломат. Смущение военной неудачи прошло и воображение развернуло перед ним ряд заманчивых картин будущих разделов царств и возможных вознаграждений. Честь «доброго немца», прекрасные глаза несчастной прусской королевы Луизы, клятвенные обещания в Потсдаме и пр. до времени отошли на задний план. Он весь был охвачен мыслью все устроить вдвоем с Наполеоном, без министров, без свидетелей. До сих пор он думал об уничтожении «чудовища», теперь — о соглашении с ним.

В инструкции Лобанову, написанной собственноручно Александром I, значится: «Вы скажете ему, что это единение между Францией и Россией всегда составляло предмет моих желаний. Совсем новая система должна заменить ту, которая существовала до сих пор». «Можно было бы подумать, что письмо это продиктовано Наполеоном. Он выразился бы именно так», — прибавляет французский историк.

И вот два властелина мира в Тильзите. Они встретились на плоту посередине реки. «Декорация свидания расставлена была Наполеоном с тем сценическим искусством, которое было ему присуще». «Я ненавижу англичан не менее вас, — было первым словом императора Александра, — и готов вас поддерживать во всем, что вы предпримете против них». — «Если так, — ответил Наполеон, — то все может быть улажено, и мир упрочен». После гневной речи против англичан, пруссаков и австрийцев, Наполеон прибавил: «Раз Франция и Россия в согласии, они могут управлять миром».

Государи были неразлучны. Они гуляли под руку, любовались парадами, скакали верхом по полям, а вечера проводили в беседе. Они очаровывали один другого. Пятнадцать «прекрасных тильзитских» дней два «арбитра Европы» провели вместе и не было конца любезностям. «Они наперерыв друг перед другом отдавались иллюзиям». Но из них двух больше обманывал себя не царь. «К счастью, — писал Александр своей матери, — Бонапарт, при всем своем гениальном уме, имеет слабость, — это тщеславие, и я решился пожертвовать своим самолюбием ради спасения Империи».

Англичанин Скрин назвал Тильзит «изменническим миром. — Французский писатель Вандаль определил Тильзит как «искренний опыт мимолетного союза, подкладкой для которого служила попытка взаимного обольщения».

В Тильзите, писал министр иностранных дел Франции Шампаньи своему дипломатическому агенту в Петербурге Коленкуру (25 февраля — 9 марта 1808 г.) были подписаны два договора: мирный трактат и союзный. В первом из них, Франция обязуется очистить провинции, возвращенные прусскому королю; Россия должна очистить Валахию и Молдавию. В союзном договоре сказано, что если Англия отвергнет посредничество, предлагаемое Россией, то Россия объявит ей войну. Самым тяжелым условием Тильзитского договора было, конечно, предстоявшее и неизбежное присоединение России к континентальной системе, придуманной Наполеоном против Англии, после занятия им Берлина в 1806 г.

Общее недовольство встретило Александра Павловича при возвращении в Россию. В Москве, Петербурге и в наиболее просвещенных частях русских провинций, Тильзит произвел самое тягостное впечатление. Проигранные сражения при Аустерлице и Фридланде не оскорбили народной чести; «это были неудачи, как выразился современник, но не тягло»; Тильзитский же мир Россия признала постыдным. Тильзит в значительной мере поколебал народную привязанность к Александру. И не удивительно. Ведь до Тильзита перед алтарем произносилось торжественное проклятие Наполеону. «Неудовольствие против Императора более и более возрастает, — доносил граф Стедингк королю Густаву IV, — и на этот счет говорят такие вещи, что страшно слушать».

Послы Наполеона, Коленкур и Лористон, усердно содействовали распространению ненависти к французам своей гордостью, дерзостью, и тем, что называется по-французски «arrogance». Бонапарт точно умышленно прислал в Петербург двух участников убийства герцога Ангиенского, Савари и Коленкура. Первый, принятый ледяною холодностью в высшем обществе Петербурга, оставался недолго, за то последний играл роль проконсула. Тяжелое, грустное время! «Вся Россия, — говорил Вигель, — от знатного царедворца до малограмотного писца, от генерала до солдата, вся, повинуясь, роптала с негодованием». Де-Мэстр подтверждает это заявление. «Император знает, что он неугоден всем без исключения, и приближенные советники его твердят ему, что его обвиняют в недостатке характера».

Все это было известно Императору Александру, но не поколебало его в принятом решении поддерживать союз с Францией. Историки Александра I — генерал H. К. Шильдер и Великий Князь Николай Михайлович — восхваляют Императора за то, что он решился «принести в жертву долгу и России свои личные чувства и дорогие сердцу привязанности; примирением с Наполеоном он обеспечил отечество от неприятельского вторжения и приобрел вместе с тем для Империи существенные выгоды». Тильзитский мир огорчил Россию, но не ослабил её: напротив того, дал ей средства и повод продолжать войну с Турцией и приобрести Финляндию. «Нельзя приписывать поведение Александра в Тильзите его неопытности и молодости, — это была бы ошибка. Напротив того, наш Государь выказал невероятный такт, удивительное уменье себя держать, чарующую способность понравиться Наполеону и вполне верную оценку тогдашних обстоятельств». После несчастной борьбы, которую нам пришлось выдержать против Франции, она оказалась самой сильной из трех держав, существовавших на континенте. Интересы России требовали сближения с этим опасным врагом.

II. «Географический враг». Первый период войны 1808 — 1809 гг.

В Тильзитском договоре нет отдельной статьи, касающейся непосредственно Швеции или Финляндии. Но в тайном союзе, заключенном на случай наступательной и оборонительной войны, идет речь об Англии. Было условлено, — если она продолжит свое сопротивление, — побудить стокгольмский, копенгагенский и лиссабонский дворы закрыть свои гавани для английских судов. «Я из Испании справлюсь с Португалией, а Вы, — сказал во время интимной беседы Наполеон, — берите себе Финляндию, в вознаграждение за войну, которую нам может быть придется вести со Швецией. Правда, шведский король Ваш родственник и союзник, но поэтому именно, он должен следовать Вашей политике — или же в противном случае — пострадает. В каких бы отношениях случайно к Вам ни был, постоянно он Ваш географический враг. Петербург слишком близок к шведской границе; петербургские красавицы не должны больше из домов своих слышать гром шведских пушек».

Этим разговором была решена участь Финляндии.

Здесь мы стоим перед вопросом, при разрешении которого приходится прибегнуть к догадкам. Неужели, в самом деле, Наполеон первый предложил Императору Александру Финляндию, и действительно ли хитрый корсиканец искренно желал усилить могущество России и вознаградить ее? — Сомнительно. Такой прославленный математик, как Наполеон, никогда и ничего не уступал без расчета. В данном случае им руководили два соображения. Нужно было наказать Густава IV Адольфа, за нежелание примкнуть к континентальной системе и в то же время предоставить России такое вознаграждение, которое являлось бы «терновым шипом». Наполеон рассчитывал, что из Финляндии создастся рассадник смут на границе Российской Империи и Александр I приобретет в Швеции непримиримого врага.

С другой стороны, нельзя допустить, чтобы Александр I вовсе не думал о Финляндии и не понимал значения её присоединения к России. Вопрос о Финляндии уже в 1802 г. занял в русской политике выдающееся положение и война тогда со Швецией была отклонена лишь случайно. Кроме того, известно, что Император в интимной беседе с генералом И. К. Сухтеленом обсуждал вопрос о наиболее выгодной для России северной границе. Сухтелен подошел к карте и карандашом провел черту от Торнео до океана. «Полно, полно, — сказал Государь: — эта граница нам недоступна. Что скажет свояк мой, король Шведский? — «Посердится и забудет», — ответил граф Сухтелен; а по другой версии он, якобы сказал: «Сир, вам нужно немного философии».

По мнению некоторых писателей, Император Александр I, при разделе земель в Тильзите, принял Финляндию в виде возмездия за испанскую корону, предназначенную дому Бонапарта. Момент был благоприятный. Против приобретения Финляндии в другое время могли поднять свои голоса западные державы, озабоченные сохранением европейского равновесия; теперь же, когда на весы политики брошен был меч Наполеона, никто не мог воспрепятствовать завоеванию земель, прилегавших к Русской границе. Император Александр I понимал, что необходимо было воспользоваться подходящим случаем.

В Петербурге не могли не думать о Финляндии до (и после) Тильзита. Случайности войны со Швецией были таковы, что её армия не раз, почти без большего риска, могла пройти те сорок верст, которые отделяли столицу России от владений королей Карлов и Густавов. Шведские войска без особого труда могли обстреливать дворец русских Императоров. — Граф Ланжерон удивляется, почему шведские короли этого не сделали. Густав III вместо того, чтобы смело наступать на столицу, пустился в переговоры с Екатериной, требуя возвращения петровской Финляндии и разоружения России. 23 и 24 мая 1790 г. Петербург слышал пальбу шведских пушек и наскоро формировал отряд из караульных солдат. «Мои платья все убавляли от самого 1784 года», созналась Екатерина, которая в то же время жаловалась, говоря: «правду сказать, Петр I близко (к границе) сделал столицу». Из всего этого ясно, что прежде всего географическое положение Петербурга вело естественным и неизбежным образом к покорению Финляндии.

Делу немало посодействовал король Швеции. Пока Россия состояла в союзе против Наполеона, Швеции и Финляндии нечего было опасаться за свою участь, но в Тильзите, когда Наполеон выставил последнюю, как вознаграждение России, обстоятельства изменились. При новых условиях, Густаву IV Адольфу надлежало держаться разумной уступчивости, но он, вместо этого, давал новые и новые поводы к недоразумениям. Померанская война поставила Швецию в крайне тяжелое финансовое положение. Родилась даже мысль о необходимости продажи шведского военного флота. В это время король вспомнил, что по трактату 1791 г. Россия обязалась выплачивать Швеции, в течение восьми лет, по 200.000 кредит. риксд., и что Россия, якобы, не доплатила 375 т. — Случилось так, что субсидия, получавшаяся Россией от Англии, провозилась зимой через Швецию, и Густав IV Адольф, в начале 1807 г., самовольно удержал из неё, в уплату долга, 375 т. Одновременно с этим Густав Адольф отправил письмо Императору Александру о сделанном им распоряжении, где, между прочим, говорится: «Способ, которым этот вопрос с Вашим Величеством мною решается, должен в достаточной мере доказать Вам, какое доверие я питаю к справедливости Вашего Величества и до какой степени я считаю святыми трактаты, заключенные государями». Этот образ действий Короля естественно вызвал сильное неудовольствие Императора Александра. «Однако, проигранное русскими сражение под Прейсиш-Эйлау требовало дальнейшего сохранения добрых отношений со Швецией, и потому Император приказал все это дело замять».

Второй опрометчивый шаг стокгольмской дипломатии заключался в том, что Густав IV Адольф, после Тильзитских событий вместо того, чтобы примкнуть к континентальной системе, заключил союз с Англией. Стедингк проник в тайну Тильзитского договора и указал своему королю на возможность существования в ней секретной статьи, заключавшей в себе обещание Александра I заставить Швецию закрыть свои порты для Англии. Но упрямый Густав IV Адольф не внял предостережению своего умного дипломата.

Роберт Генрих Ребиндер, впоследствии граф и министр статс-секретарь Финляндии, дает в своих воспоминаниях «Souvenirs de ma vie» следующую интересную картину. Лето 1807 г. он провел у близких родственников в Стокгольме. Прежде чем он вернулся в Финляндию, дружеский кружок этого общества собрался для прощальной беседы и пирушки. Все были по-прежнему веселы, остроумны, лишь старый и сведущий в политике Нильс фон-Розенштейн сидел задумчивый и неразговорчивый. «Если не ошибаюсь, сказал он наконец, большой кризис надвигается на Финляндию. Поговаривают о секретных статьях в недавно заключенном мире при Тильзите. Но у нашего короля свои принципы и он не отступит, а потому, то, что предвидели пятьдесят лет тому назад, исполняется, и ваше отечество перейдет во власть русских». Слова оказались пророческими.

Представителем Швеции при Российском дворе состоял генерал барон Курт фон-Стедингк. «Дипломат этот отличался обширным умом и возвышенными чувствами». В обращении он был очень прост, судил здраво, проявлял постоянно и честность, и такт, словом, во всех случаях вел себя безупречно. Обладая замечательною прозорливостью, верностью взгляда, он правильно понимал и людей, и события. Место посла он занимал (с 1790 г.) в продолжении трех царствований и среди самых затруднительных обстоятельств пользовался в Петербурге всеобщим почетом и уважением. «Из всех людей, когда-либо встреченных мною, — вспоминает князь Адам Чарторыйский, — он показался мне самым лучшим, самым достойным доверия, одним из тех, кого нельзя не любить и не желать иметь постоянно своим другом. Я думаю, что он был другом мне настолько, насколько позволяла это разность наших положений, которая должна была позднее окончательно удалить нас одного от другого».

Стедингк пользовался большим расположением Императора Александра и уважением дипломатического корпуса. По возвращении из Тильзита во время аудиенции, которую Стедингк имел 9 августа у Императора, этот последний выразил сожаление, что был вынужден заключить мир, вследствие того, что все союзники — исключая шведского Короля — покинули его; при этом Император воспользовался случаем, чтобы напомнить Стедингку о той большой опасности, которая угрожала шведскому Королю, если он будет продолжать упорствовать в своем нежелании признать Бонапарта и если он не постарается обезопасить себя от его нерасположения.

Едва разъехались государи, делившие тогда свое влияние над Европой, как Наполеон (14 — 26 авг. 1807 г.) шлет Александру запрос: «Я горю нетерпением узнать, что намерены предпринять Ваше Величество для оказания помощи Дании и принуждения шведского Короля действовать заодно с ней, так как его побуждает к тому его истинная выгода, независимость Балтийского моря». Повелитель России, конечно, не успел еще приступить к исполнению своих обязательств, но бывший адъютант Наполеона, а теперь его представитель при петербургском дворе, Савари удостоверяет, что Александр I твердо и честно держится того, что произошло и что обещал. Он воодушевлен теми же чувствами, которые выказаны в Тильзите; везде выражается желание поддержать то, что там совершилось.

Министр иностранных дел Франции — Шампаньи, — также не теряя времени, начал твердить своему агенту в России о том, что вопрос идет о защите независимости Балтийского моря; старинными договорами эта обязанность возложена была на Швецию. Как бы слеп ни был её Король, он не может не сознавать этого долга и этих интересов. Следовательно, надо предложить ему действовать заодно с Россией и Данией, запереть свои гавани для англичан и объявить им войну... Но если сумасбродный характер короля побудит его не соглашаться вступиться за общее дело, за свободу морей и независимость Балтийского моря, то Император Франции думает, что его надо принудить к этому; в то время, когда русский Император вышлет из С.-Петербурга английское посольство, надо выслать также и шведское, и война должна быть объявлена той и другой державе. Это объявление должно сопровождаться предупредительными мерами. Шведская Финляндия должна быть захвачена Россией. Нужно, чтобы Россия строго говорила со Швецией, и она послушается. Иначе говоря, Франция старалась раздуть огонек Тильзита в большое пламя. Цель её, видимо, достигалась, и Александр I все более и очевиднее склонялся следовать советам Наполеона. Для окончательного достижения этой цели Шампаньи советовал Савари: «поддерживайте дружбу, которой удостаивает вас Государь; овладевайте все более и более его доверием. Говорите ему почаще, — какую цену Император придает его союзу и его привязанности».

Отвечая на нетерпение Наполеона, Государь писал (10 — 22 сент. 1807): «Мне нужно только время, необходимое для моих войск, чтоб возвратиться с берегов Немана в Финляндию, которая их совершенно лишена. Ваше Величество можете рассчитывать, что ко времени, условленному между нами, я буду вполне готов». «Что касается Швеции — говорил Император генералу Савари, — я еще не готов, и я прошу времени на реорганизацию моих полков, сильно пострадавших за последнюю войну; они должны быть перемещены из южной части государства в северную. Теперь они весьма удалены от Финляндии. Кроме того, моя армия недостаточна для подобного театра. Я не желаю рисковать потерпеть поражение от столь маленькой страны. Скажите поэтому вашему Императору, что я сделаю нападение на Швецию, как только будут закончены соответствующие приготовления, но я должен все же выждать декабря или января месяцев».

Наблюдавшие за Россией члены французского дипломатического корпуса доносили своему правительству, что русские действительно высылали мало-помалу войска в Финляндию и готовы, кажется, действовать по первому сигналу, что Россия поступит со Швецией так, как того желал Император: начав путем переговоров, будут продолжать угрозами.

Войска сосредоточивались в старой Финляндии, в окрестностях Вильманстранда, Нейшлота и Фридрихсгама. Через Петербург полки проходили ночью.

«Все, что с месяц делается в Финляндии, — доносил Савари, — является исполнением желаний Императора... Нерешительность стокгольмского кабинета будет стоить королевству одной из провинций».

Эти сведения совпадали с теми, которые сообщал в Стокгольм посол Стедингк. Последний писал (17 октября), что четыре русских дивизии сосредоточиваются к финляндской границе. Он давно слышал об этом, но только теперь, благодаря своим связям в дипломатическом корпусе, узнал достоверно, что «это действительно так и есть».

То, что делалось Россией под давлением Франции, отнюдь не таило в себе коварных замыслов против Швеции. Наша соседка открыто и честно предупреждалась о требованиях, выставленных Наполеоном. Ей определенно предлагался удобный выход из неблагоприятного положения. Император Александр I исполнял свои тильзитские обязательства по отношению к Швеции, но, видимо, неохотно, не спеша, а главное — с не прекращавшейся надеждой, что оружия ему не придется обнажить. Нотой от 1-го августа ст. ст. 1807 г. Стедингка уведомили, что Император Александр «по уважению очевидной перемены, последовавшей в общих делах Европы», надеется, что «Его Шведское Величество с своей стороны решится положить конец кровопролитию». Граф Румянцев поручил, затем, нашему министру в Стокгольме Давиду М. Алопеусу употребить все усилия, чтобы убедить Короля отказаться от союза с Англией, так как Россия особенно нуждается в содействии Швеции для закрытия Балтийского моря. В то же время Император Александр лично раскрыл королю Густаву новые политические отношения на севере Европы (открыто осудив самоуправство Англии в Копенгагене) и просил принять такие меры, которые могли бы послужить к обоюдной пользе держав. Во второй официальной ноте от 24-го сентября ст. ст. того же 1807 г. говорилось, что Государь Император готов исполнить свои обещания, и он хочет остаться верным обязательствам, принятым в отношении к дворам шведскому и датскому договором 1780 и трактатом 1800 годов.

Ответ Короля был не ясен; нотой, врученной его послом графу Румянцеву, казалось, что шведское правительство приглашало Россию к союзу с Англией. В то же время донесения Алопеуса определенно показывали, что Швеция твердо решила держаться союза с нашими неприятелями. На аудиенции, данной (15-го окт. н. ст. 1807 г.) Алопеусу, Король не только не порицал насильственных действий Англии, но находил её поступок совместным с обстоятельствами. В заключение Король не изъявил согласия содействовать к закрытию Балтийского моря.

Чем ближе надвигался срок исполнения Тильзитского договора, тем настойчивее становились напоминания из Франции. На Императора России действовали разными способами. Между прочим, достали весьма конфиденциальный пасквиль Вильсона, и экземпляр этой брошюры представили Государю, чем снова зажгли ненависть его к англичанам.

13 ноября 1807 на аудиенции у Государя Стедингк говорил о невозможности Швеции порвать добрые отношения с Англией. Император отвечал общими фразами, указывал на необходимость уступок желаниям Наполеона, как на единственное средство сохранить мир. Когда Стедингк пожелал узнать о причинах сосредоточения войск на финляндской границе, Император ответил, что он «хочет иметь войска под рукою, вслучае надобности», и что «он не имеет стремления к завоеваниям».

Почти подобная же сцена происходила в Швеции. Король пригласил к себе русского министра Алопеуса и сообщил ему, что обстоятельства заставляют шведское правительство послать главнокомандующего в Финляндию на свой пост и собрать там полки. Король желал открыто об этом заявить, «дабы в России знали, что вооружения в Финляндии имеют лишь оборонительную цель». Алопеус ответил, что слух о вооружении очень преувеличен, и что оно без сомнения имело в виду помешать высадке англичан.

«Из всех держав континента, — писал Наполеон Александру 125 ноября (7 дек.) 1807 г., — только Швеция находится в мире с Англией. Ваше Величество, вероятно, примете на этот счет свои меры»! В это же время (26 ноября — 8 декабря) Александр сообщил Наполеону: «С каждым днем узы, связывающие меня с Вашим Величеством, мне делаются дороже, и я испытываю истинное удовольствие быстро двигать к концу план Тильзита. Мне остается только покончить дело со Швецией, что будет в скором времени исполнено». — Министр же Румянцев говорил новому представителю Франции Коленкуру: «Император ожидает ответа из Швеции: дурная погода его задерживает. Но мы готовы: 50,000 человек находятся в Финляндии, и дело будет скоро решено. Все заставляет думать, что Швеция образумится: таково, по крайней мере, мнение её посланника. Мы во всех отношениях выполним наши обязательства. Император доказал это, так как он объявил войну англичанам. Он раб своего слова; Император Наполеон может рассчитывать на нас; но ради нашей чести и вашей выгоды, которая связана с нашей, дайте нам возможность представить народу преимущества нового порядка вещей».

Возраставшая интимность Императоров не ускользнула от внимания Стедингка. Тучи сгущались над головой короля. И в это время он новым своим поступком окончательно испортил отношение к России. В ноябре 1807 г. он вернул Александру Павловичу знаки ордена св. Андрея Первозванного. Стедингк был в отчаянии, исполняя это поручение. «Теперь должно ожидать наихудшего, — пишет он, — если не желают сюрприза. Я не знаю, дадут ли мне трижды 24 часа остаться в Петербурге». В день получения русского ордена, Стедингк послал его графу Румянцеву. — 29 ноября в Швецию выехал русский курьер со знаками ордена Серафимов и собственноручным письмом Императора к Королю. Вот его содержание: «Мой Брат, Свояк и Кузен. Предвидя, что Ваше Величество намерены вернуть мне орден св. Андрея, я, дабы облегчить Вам это, делаю первый шаг и возвращаю Вам орден Серафимов, который я от Вас получил».

После разрыва с Англией, России естественно было определенно знать, намерен ли и готов ли Густав воспрепятствовать Великобритании возобновить против Дании, или другой прибалтийской державы, покушение, которое нельзя было оставить безнаказанным. На эту ноту (16 — 28 ноября 1807 г.) довольно угрожающего свойства не получено было удовлетворительного ответа. 30 декабря ст. ст. 1807 г. последовало еще более решительное требование нашего правительства. Государь Император «не сожалеет, — читаем в этой ноте, — что им были до сего времени истощены все средства, в его власти находившиеся, для того, чтобы вновь обратить шведского Короля к единственной политической системе, годной для сего королевства, но что наконец он обязан, во внимание к своим подданным, к безопасности своего государства, которая составляет священнейший его долг, не оставлять нерешенным вопроса о совокупном действии Швеции с Россией и Данией против Великобритании. Его Императорское Величество желает иметь по этому предмету определенный и окончательный ответ, и при том безотлагательно... Император не может оставлять в неопределенном положении отношения Швеции к России, поэтому ему невозможно допустить её нейтральности; но он возобновляет теперь и при том в последний раз перед Королем, его свояком, и со всею горячностью истинной дружбы, настояния, уже сделанные прежде, действовать совокупно с Данией и с ним против Великобритании. Если ответ его Величества Короля шведского будет не согласен с желаниями Императора, если этот ответ не будет дан во время, то Его Императорскому Величеству останется только прибегнуть безотлагательно ко всем средствам, которые ему даны Провидением для того только, чтобы он употреблял их в защиту своей Империи, и об этом он предваряет Короля».

Некоторое отражение решимости русского правительства покончить с затяжным вопросом, можно наблюсти в следующем письме Коленкура: «Войска в Финляндии и Император отправится сам к своей армии, если Швеция не присоединится к общему делу материка. Шведы не готовы. Россия имеет прекрасное войско, которое будет много страдать, так как страна до того бесплодна, что придется возить туда все из Петербурга».

Под ногами короля Густава разверзалась пропасть, но он не предпринял ничего существенного для предотвращения опасности. Для собственной пользы и пользы своего государства, Король поступил бы благоразумнее, — писал Эренстрём в своих записках, — уступив настоятельной необходимости. Но политические требования не действовали на его непреклонное упорство. Спокойные и рассудительные шведы понимали всю опасность вторжения русских зимой в пределы Финляндии, а потому трое из них — Эренстрём, гр. Углас и генерал Армфельт, — прибегли к следующей хитрости, чтобы побудить Короля к какому-либо шагу для отвращения опасности хотя бы до весны. Эренстрём составил le revu d’un bon citoyen (мечта доброго гражданина), которое было графом Угласом передано Королю с сокрытием истинного имени автора. Эренстрём начал письмо свое с изложения опасности, грозившей Финляндии, предоставленной защите собственными силами в случае, Если б ы страна эта в зимнее время подверглась нападению сильного врага; он выразил убеждение, что потеря Финляндии, если ее нельзя будет предотвратить, явится незаменимою потерею для Швеции, которая через это утратит около трети своей территории и своего народонаселения и лишится верных и преданных подданных, а также сильного и важного оплота против России. «Citoyen» осмелился прибавить, что эта потеря, если она произойдет, может также подвергнуть большим опасностям самого Короля, его корону и его семейство; citoyen настаивал на том, что так как опасность была самая большая в течение наступающей зимы, то крайнею необходимостью являлось изыскание средства для замедления нападения до весны, когда оно, по всей вероятности, станет уже невозможным. И так как Король не согласен отказаться от союза с Англией и искать мира с Францией, то отклонить опасность представляется одно только средство, к которому Король, из любви к своему народу и заботясь о благе своего государства, без сомнения, решится прибегнуть. По крайнему разумению автора письма, средство это состоит в том, чтобы Король собственноручно написал письмо своему свояку, Императору Александру I, в котором бы выразил свое сожаление о возникших неудовольствиях, свое желание предотвратить бедствия войны, уладив их без пролития крови, и для достижения этого, предложил бы личное свидание обоих Монархов в каком-нибудь пограничном месте Финляндии, присовокупив, что он так уверен в согласии Императора на его предложение, что не ожидая возвращения посланного им курьера, и чтобы доказать искреннее свое желание сохранить мир между обоими государствами, он безотлагательно выедет в Финляндию. Но так как в это время года переправа на Аланд очень затруднительна, то Его Королевское Величество намерен отправиться через Торнео к тому месту, которое будет избрано Императором для свидания. План понравился Королю, и он, по-видимому, начал склоняться к исполнению предложенного; но, вспомнив об отсылке им ордена св. Андрея Первозванного, сказал: «Странное это будет свидание: Император в своей ленте, а я в своей». И план рушился.

Коленкур не терял времени и, наподобие Мефистофеля, продолжал крайне назойливо «понуждать» Румянцева, изощряясь на разные лады в доказательствах необходимости решительных действий против Швеции.

Однажды Государь намерен был ехать в Финляндию; Коленкур сказал: «И я поеду с Его Величеством, потому что в моих инструкциях приказано мне именно не отлучаться от Государя». Вследствие сего отзыва поездка в Финляндию была отменена.

1-го (13) января 1808 г. Коленкур сообщал: «Вслед за общими соображениями я дал почувствовать Императору необходимость действовать скорее. Император говорил мне о препятствиях, представляемых временем года; о сроке, необходимом для прибытия дивизии; о боязни, чтобы флотилия Свеаборга не ускользнула, если порт еще не замерз. Мне не трудно было дать ему почувствовать, что все эти затруднения легко могли быть устранены... Я прибавил еще, что занятие Финляндии вещь самая легкая». Вот краткое изложение того, что Император соблаговолил мне ответить: «Нота, будет в самом скором времени передана шведскому послу, войска начнут действовать в первых числах января (русского стиля), так что все будет окончено, самое позднее, в феврале. Из Стокгольма не станут ждать ответа. Действия будут подвинуты быстро».

Засим начинаются колебания, столь обычные в делах Александра I. Правда, что этот раз причин было много. С одной стороны, завоевание Финляндии являлось, конечно, заманчивым и необходимым, так как её присоединением к России было бы закончено заветное дело Петра Великого и осуществлена идея, давно подсказанная России ходом её истории: государство нуждалось в море и обладании её берегами. Швеция, несомненно, являлась «географическим врагом России» и с нею надлежало свести вековые счеты. С другой стороны, Император Александр I не терял надежды одними угрозами побудить Густава IV Адольфа к изменению его политической системы. «Мне помнится, — говорил Император, — Наполеон однажды сказал, что ему не хотелось бы обращаться слишком сурово со Швецией, так как она долгое время была одною из самых верных союзниц Франции. Я думаю поэтому, что я поступлю согласно намерениям Императора, если только заставлю Швецию заключить мир, и вы увидите, что она это сделает, не дождавшись и первого пушечного выстрела». Кроме того, Государю приходилось считаться с русским общественным мнением, которое далеко не было враждебно настроено к Швеции. Борьба с Англией представлялась серьезной, а вознаграждение России присоединением Финляндии, — недостаточным. «Финляндия, как говорил Государь французскому представителю, — куда вы заставляете меня идти, — пустыня, обладание которою не может соблазнять. Кроме того, эта пустыня должна быть взята у старого союзника, родственника, и притом вероломным образом, оскорбляющим национальное чувство и могущим подать врагам союза предлог к вмешательству… Вы упорно требуете, чтобы я объявил Швеции войну. Я готов сделать это; моя армия на границе; но что же вы нам дадите за наши жертвы? — Валахия и Молдавия — вот вознаграждение, ожидаемое народом, и этого вы хотите лишить нас».

Валахия и Молдавия — вот куда направлены были помыслы повелителя России. Условия времени требовали прежде всего их присоединения. Но на это Наполеон соглашался условно и уклончиво. С целью прикрытия истинных своих целей, Наполеон прибегал к измышлениям: «Скажите Императору, что я не далек от мысли об экспедиции в Индию, от мысли о разделе оттоманской империи. К 1-му мая мои войска могут быть в Азии, и к тому же времени войска Вашего Величества в Стокгольме. Но Император Александр I был очень опытен в вопросах обаяния, чтобы позволить обмануть себя этими фантасмагориями. В его глазах все выдавало двойную игру Наполеона с турками, которых он тайно поддерживал, и со шведами, которым он угрожал только на словах. Относительно Швеции с его стороны было много шуму и мало дела. «Вы прекрасно понимаете, — сознается Наполеон, — что в действительности мне не так-то легко отправить моих солдат против Швеции, и что мои заботы не там». Его заботы были в Испании и Италии; он хотел в тоже время, чтобы Россия не перешагнула за Дунай. Если он возвещал, что его армия соединится с русской под стенами Стокгольма, то это говорилось лишь для того, чтобы отвлечь Александра I от юга Европы.

Вся его выдумка была насквозь понята проницательным и неуловимым русским Государем.

Вся миссия маркиза Армана Коленкура в Петербурге сводилась именно к тому, чтобы разными проектами отвлечь внимание России от юга, от Дуная. Заплатить за Тильзит Молдавией, Валахией и разделом Турции — значило в глазах Наполеона купить союз России слишком дорогой ценой. Для отвлечения русских сил от Балканского полуострова, Наполеон и советовал Александру I приступить к завоеванию Финляндии.

Видя колебания Александра I, а также и для того, чтобы связать русский двор, опытный Коленкур настоял на отсылке копии с объявления войны в Париж, прежде чем это объявление будет предъявлено Швеции. Беседы Коленкура с Императором о Финляндии были частый продолжительны. Чтобы усыпить подозрительность Государя, Коленкур не раз давал ему советы относительно военных действий в Финляндии. Александр обещал наконец «ускорить поход в Финляндию», но выразил при этом желание видеть диверсию французов в Сконии (янв. 1808 г.).

Имея перед глазами все то упорство, с которым действовала Франция, побуждая Россию к войне со Швецией, граф Румянцев не без основания мог сказать: «Вы нас очень подгоняете...» (февр. 1808 г.).

Приготовления русских приходили к концу. Наибольшее затруднение представляла заготовка продовольствия на армию. Стедингк — друг мира, как характеризовал его Савари, — огорчался поведением своего двора, но в то же время настолько внимательно следил за мобилизационными работами, что в конце января 1807 г. имел возможность сообщить своему правительству: «объявление войны уже подписано». Правда, что Коленкур открыто говорил о наступлении конца как правлению Густава IV Адольфа, так и Швеции; но из этого нельзя было сделать тех выводов, которые определенно сообщались Швеции. Стедингк до такой степени оказался в курсе наисекретнейших русских дел, что в состоянии был заблаговременно ознакомить Короля с планом военных действий России при проектированном нападении на Финляндию. «Опасность очень велика. Нельзя терять ни минуты. Планом действий России является нападение на Финляндию в трех пунктах». Стедингку сделалось известным также, что русские войска, несмотря на все понуждения французской дипломатии, не в состоянии были начать похода ранее конца февраля 1808 г. или марта. Какими путями эти важные сообщения дошли до бдительного посланника, вытекает из следующего. Император имел продолжительные совещания с генералом Спренгтпортеном, который отчасти по старости, отчасти по чванливости и гордости от оказанных ему милостей, не в состоянии был соблюсти должной молчаливости. «От его окружающих, — пишет Стедингк, — я узнал об окончательном решении завоевать Свартгольм, Свеаборг и Гангеудд до открытия навигации. Надеются таким образом, завладеть нашим незначительным флотом и всей Финляндией, прежде чем Ваше Величество успеете прислать подкрепление... Если в Свеаборге будет недостаток в съестных припасах, то весьма вероятно, что им может посчастливиться, но можно ожидать, что финны, которые преданы Вашему Величеству, приложат все свои старания, и этот важный пункт, таким образом, будет спасен».

Когда уже не оставалось никакого сомнения в намерениях русских, Стедингк 29 января сообщил о них не только Королю, но и главнокомандующему в Финляндии, генералу Клеркеру. «Через две-три недели, — писал он, — можно ожидать нападения. Неприятель имеет в своем распоряжении около 60.000 человек. Русские надеются, что Финляндию легко завоевать менее чем в два месяца, но я полагаюсь на верность финнов и их отвращение к чужому игу».

Русские министры и генералы заявляли Стедингку, «что Император противодействовал войне со Швецией, и что нация была против нее». Русские простерли свою сердобольную откровенность так далеко, что убеждали Стедингка в необходимости принять энергичные меры для обороны Финляндии, дабы страна не была захвачена врасплох.

Но так как война все еще не была объявлена, то Франция продолжала понуждать и ободрять. Наполеон писал Коленкуру:

«Скажите ясно Императору, что я желаю всего того, чего он желает. Я приказал Бернадоту отправить в Сконию 14.000 французов и голландцев. Я не буду мешать Императору Александру завладеть Швецией, даже Стокгольмом»... В другом письме Императора французов читаем: «Вы, Ваше Величество, желаете отдалить шведов от своей столицы; раздвиньте Ваши границы с этой стороны так далеко, как пожелаете, я готов помочь в этом всеми моими средствами».

Последняя аудиенция Алопеуса у шведского Короля состоялась 27 января ст. ст. 1808 г. Король утверждал, что не имеет враждебных намерений против России, но в тот же день его министр подписал условия с Англией о новых субсидиях.

На аудиенции, данной Стедингку в начале февраля, Император Александр I, в полном согласии с тем, что он ранее писал Густаву Адольфу, сказал, что страдает при мысли о ссоре со шведским Королем, но принужден к этому силою обстоятельств, так как Король отказался от союза с Россией. «Опасность идет не с моей стороны! Бог мой свидетель, что я не стремлюсь захватить ни одной деревни, т. е. у вас. Со стороны Норвегии и Сконии вы должны обеспечить себя — вот откуда грозит действительная опасность. Спасение, говорит Император, зависит только от Короля. Пусть он войдет со мною в союз, пусть он на мгновение покорится закону необходимости. В данную минуту ни я, ни какой другой Монарх не может противостоять французскому оружию. Необходимо покориться обстоятельствам». Стедингк вынес то убеждение, что нет больше надежды, что Император и его министры были объяты страхом перед французами. Кажется, в это время имя Наполеона действительно вызывало в Александре I чувство обожания с примесью доли боязни.

Швеции объявлена была война. Стедингку декларация была вручена после 5 февраля. «Все командующие генералы отправились к границе, — писал Стедингк, — и скотина Спренгтпортен составил им компанию»...

Изложенная переписка свидетельствует, что стокгольмский двор был многократно предупрежден и указания нашей дипломатии были не двусмысленные. Королю Густаву дали время одуматься и приготовиться. Необходимо отметить, что переход границы в день вручения декларации шведскому послу, состоялся по настоянию Франции. «Я счел моим долгом, — писал Коленкур своему начальнику, — возобновить мою просьбу о том, чтобы войска начали действовать в то самое время, когда нота будет передана посланнику, а не после ответа Короля, так как слишком много времени было уже потеряно. Император отвечал утвердительно. Я отправился сейчас же к Румянцеву, чтобы познакомиться с нотой и с его депешей к русскому министру в Стокгольме. Заметив, что, по-видимому, судя по ноте, хотели отложить действия до королевского ответа, которого намеривались ждать только в течение трех дней, я сказал министру, что Его Величеству угодно было трижды обещать мне в различное время, что действовать начнут, как только вручат ноту шведскому посланнику, если только он не даст сейчас же удовлетворительного ответа. Вспоминали при этом двукратное поведение Англии под стенами датской столицы, когда нападения произведены были не только без объявления войны, но и без предварительной размолвки. Швеция была её союзницей, и потому к ней считали вполне применимым тот же способ действия.

В феврале северные ветры, снежные туманы и плавающие льды прекратили всякое сообщение между Або и Грислехамном. Последние депеши Стедингка дошли по назначению лишь через двадцать слишком дней. Сведения о переходе русских войск через границу достигли Стокгольма только 2-го марта. Официальные депеши и ультиматум русского правительства были перехвачены, по приказанию Короля, у курьера 7-го марта. Из этих депеш в Швеции узнали о положении дела. Разгневанный Густав Адольф сейчас же отдал приказание арестовать русского министра Д. Алопеуса и конфисковать его архив. Чинам русской миссии воспрещен был выход из дома. Ко всем дверям приставили караулы, а в комнатах разместились многочисленные полицейские чины. В неожиданном нападении, без объявления войны, шведское правительство усмотрело «отпечаток вероломства» и потому признало себя в праве насильственно прекратить дипломатические обязанности Алопеуса. «Я надеялся, что заарестование Алопеуса произведет большое впечатление в городе, — писал из Петербурга Коленкур, — но оно незначительно».

Стедингку, в виду его популярности в Финляндии, предложено было вернуться в Стокгольм через Мемель. Только 6 июля он высадился со своего судна на берег Швеции. Тот же шведский фрегат после того доставил Алопеуса в Россию.

Если верить биографу шведского фельдмаршала Толля, план военных действий против Швеции был составлен по взаимному соглашению обоих Императоров. Наполеон определил для этой войны четыре дивизии. Главнокомандующим своей армии он назначил маршала Бернадота, принца Понте-Корво; он должен был перейти через оба Бельта и через Зунд и занять Сконию (Skåne), где с ним соединялась датская армия из Норвегии. С своей стороны русская армия, по занятии острова Готланда, овладевала Кальмарской областью, и пройдя Швецию, соединялась в Сконии с датско-французскою армией. Затем предполагали созвать шведские генеральные штаты в Готенборге и объявить им, что, так как Король Густав не признает Императора Наполеона, то и Наполеон в свою очередь не признает Короля Густава; после чего имели в виду разделить шведские владения между Россией и Данией. Определенный намек на тот же план находим также в записках Эренстрёма: «Носился слух, что государство это будет разделено между Россией и Данией».

О выработке второго плана военных действий известно следующее: в декабре 1808 г. Стедингк сообщил Королю, что инженер-генерал в Сухтелен, который недавно вернулся из Молдавии и Валахии, вместе с генералами Пфуль (Pful) и Опперманом, заняты составлением плана похода против Финляндии. К обсуждению плана войны привлечен был также и Г. М. Спренгтпортен. Со времен Аньяльского союза он жил в Петербурге, после того как вел в течение долгого времени темное существование по германским курортам, постоянно нуждаясь в деньгах и путаясь в адюльтерных делах. Один из близких знакомых Спренгтпортена, генерал-лейтенант Голенищев-Кутузов (не Смоленский), говорит в своем дневнике: «морской министр Чичагов заметив, что балтийский флот Швеции сильнее Российского, стал подумывать, как бы со стороны суши завладеть той частью этого флота, который стоял в Финляндии. Вот причина, почему Чичагов три раза имел продолжительные свидания со Спренгтпортеном и исходатайствовал ему аудиенцию у Государя». «Вчера, — пишет генерал-лейтенант Кутузов (31 декабря 1807 г. старого стиля), — Спренгтпортен был призван к Императору, обсуждалась судьба Швеции, Император ему изложил политическое положение и сказал, между прочим, что Наполеон — человек, на дружбу которого можно рассчитывать. Завтра он будет другого мнения».

Предметом обсуждения являлся меморандум, который был составлен Спренгтпортеном и носил заглавие: «Размышления родившегося в Финляндии русского воина». Меморандум имел два приложения. Во втором приложении Спренгтпортен излагает свои мысли о способе ведения войны. Здесь говорится, на сколько частей следует подразделить вторгающуюся в Финляндию армию, где перейти границу, какие дороги в крае надо избрать для следования войск и т. д. Меморандум был помечен 1 января 1808 г. ст. ст.

Поход, в частности зимний поход, неизбежен, — пишет Спренгтпортен, — ибо нельзя думать, что можно меньшим образумить Швецию, т. е. заставить ее присоединиться к континентальной системе. Наоборот, следует опасаться, что Швеция, как только время года позволит, произведет сама нападение. «Мы должны, немедля ни минуты, прибегнуть к тем средствам обороны, которые имеются в нашем распоряжении. Я полагаю, что мы должны завоевать шведскую Финляндию и присоединить ее к России, создать из этих двух областей (буфер) стену, которая одновременно отдалит войну от наших границ и обеспечит нам возможность проникнуть когда угодно в сердце территории неприятеля». Для завоевания Финляндии следовало, по его мнению, будь это летом, или зимой, оперировать тремя колоннами. Две колонны на юге должны были двинуться против Тавастгуса и Або, а третья в Саволаксе наступать на Вазу; все три колонны, по соединению их, двинуться затем на север против Торнео. Первой колонне вменялось в обязанность взять крепость Свеаборг, главное место складов Финляндии и военную гавань.

Над вопросом о наступательных действиях русских в Финляндии до Спренгтпортена задумывались также и наши авторитеты. В свое время высказался по делу знаменитый А. В. Суворов, а ближе к 1808 году — генерал-аншеф Александр Ильич Бибиков. — Операционный план Бибикова сводился в одновременному вторжению в край пятью отдельными колоннами, в размере 20 тысяч регулярных войск, и 6 или 8 тыс. для «приведения в зависимость» Саволакса. Бибиков намечал также движение от Вильманстранда и Нейшлота к кирке Пумала. Кроме того, он имел в виду особый «обсервационный» корпус, для удержания страны «в послушании». Наконец, в первоначальном своем «начертании» он рекомендовал «возможною ласкою» привлекать жителей Саволакса, которые, «будучи отягчены поборами», находятся «в великом неудовольствии и огорчении». В виду того, что записки А. И. Бибикова были перед самой войной 1808 г. представлены его сыном Государю, имеется основание предположить, что они не остались без некоторого влияния на разработку плана кампании.

Но Спренгтпортен имел в виду не только завоевание Финляндии; его старые планы о самостоятельности Финляндии вновь воскресли после двадцатилетнего покоя. «Раз Финляндия будет вырвана из когтей Швеции и подчинена нашей власти, польза России, я полагаю, требует того, чтобы эта страна осталась нераздельным самостоятельным государством под высшим управлением одного из Членов Императорского рода; каково желание народа, это покажет всеобщий риксдаг (сейм), который должен состояться на основаниях, указанных старой конституцией страны, и под нашей защитой в то время, когда наши войска достигнут Або». По этому вопросу Спренгтпортен ссылается, кроме того, на составленный им меморандум 1786 года «о достижении политического равновесия на севере самостоятельностью Финляндии». Последний меморандум, говорит он, был одобрен еще Екатериной, но исполнение этого плана было отложено; теперь же наступило время его исполнить. Финляндцы будут независимо от Швеции и всех предубеждений тоже на стороне этого дела, и если бы даже интерес теперь и был меньше, чем двадцать лет тому назад, то все же цель может быть достигнута при помощи армии в 20.000 человек, под командой способного генерала, и раздачи денег и хлеба нуждающимся.

Об участии Чичагова в выработке плана войны известно из писем Коленкура: «Я видел также, — писал 6 января 1808 года Коленкур своему правительству, — адмирала Чичагова, морского министра, с которым Император советуется в этом деле. Я его также сильно торопил. Думаю, что он хорошо настроен». Отзывы о нем французских послов таковы: Это молодой человек, знающий свое дело. Он русский патриот, известен своею честностью, открытым и прямым обращением и пользуется в настоящую минуту большим доверием Императора.

30 Августа 1807 года главнокомандующим русских войск был назначен граф Федор Федорович Буксгевден, потомок бременских крестоносцев. Он родился в Лифляндии (3-госентября 1750 г.), получил военное воспитание в кадетском корпусе и участвовал во многих походах, начиная с первой турецкой войны, польской кампании и русско-шведской войны 1788 — 1790 гг., где, действуя под начальством принца Нассау-Зигена, отличился в сражении при Роченсальме (30 августа). Во время польской кампании, за отличие при штурме Праги, Суворов назначил его комендантом усмиренной Варшавы и правителем всей завоеванной Польши. При Павле I он состоял петербургским военным губернатором. — Император Александр Павлович назначил Буксгевдена военным губернатором г. Риги. 20 ноября 1805 года он с отличием командовал левым крылом русских при Аустерлице, а затем, после мира в Тильзите, временно, принял начальствование над русской армией от графа Бенингсена.

Таково прошлое графа Буксгевдена до его назначения главнокомандующим в Финляндию.

Он был женат на Наталии Александровне Алексеевой — побочной дочери Императрицы Екатерины II и князя Григория Григорьевича Орлова и этому обстоятельству граф Ланжерон в своих записках приписывает счастье, сопровождавшее военную карьеру Буксгевдена. Но это не вполне справедливо. Храбрость и распорядительность графа Буксгевдена, как корпусного начальника, не подлежали сомнению, и «выбор его в главнокомандующие не мог стяжать никакой критики», как выразился Ф. Булгарин. И действительно, граф Буксгевден обладал многими сведениями и опытом «в боевом ремесле», известен был военными и гражданскими отличиями, но его достоинства помрачились строптивостью и неуживчивостью его характера.

В начале царствования Итератора Александра I пришлось озаботиться значительным увеличением военных сил России. Пехота и кавалерия обладали хорошими боевыми качествами; но едва ли не лучше других частей была поставлена артиллерия, благодаря заботам Аракчеева. Вооружение армии было плохое и разнокалиберное.

В военном режиме времени Александра I осталось многое от предшествовавшего царствования. Изменения в строевом уставе продолжали напоминать требования Павла I. Например, в 1803 г. повелено было «для единообразного маршу во всей армии, чтоб делали шаги в аршин, тихим по 75 шагов в минуту, а скорым той же меры по 120, и отнюдь от оной меры и кадансу ни в каком случае не отходить...», во исполнение чего и надлежало предписать всем шефам инспекций «при обучении солдат маршу в точности сие наблюдать». Даже Цесаревич Константин Павлович, сам в значительной степени содействовавший направлению строевого образования при Александре I, жаловался в дружеской переписке на чрезмерное увлечение в войсках выправкой и равнением. В письме от 11 февраля 1817 года из Варшавы Великий Князь Константин Павлович писал генерал-адъютанту Сипягину: «Ныне завелась такая во фронте танцевальная наука, что и толку не дать... Я более двадцати лет служу и могу правду сказать, даже во время покойного Государя был из первых офицеров во фронте, а ныне так перемудрили, что и не найдешься».

Требованиям военной дисциплины приписывались благие результаты. «Строгость, — говорил Александр, — причиною, что наша армия есть самая храбрая и прекрасная». От отца Государь наследовал страсть к смотрам и разводам. «Во все время пребывания нашего в Париже часто делались парады, — пишет один современник, — так что в Париже солдату было более трудов, чем в походе». «Победителей морили голодом и держали как бы под арестом в казармах», — прибавляет к этим словам историк Александра I, Н. Шильдер. Смотр в Вертю, как выражался сам Император Александр в беседе с госпожою Криденер, был прекраснейшим днем его жизни.

О войсковых частях, отправленных в Финляндию, имеется мало указаний современников. Пленный шведский офицер свеаборгского гарнизона Верниельм писал: «Одна часть войска, около 4.700 человек с 48 пушками, готовые отправиться в Финляндию, ждала приезда Государя». Это войско было очень разнообразно: пехота — по виду и осанке самая плохая, какую Верниельму когда-либо приходилось видеть, но артиллерия была совершенно иного качества.

Другой пленный офицер Брейтгольц также встретил часть наших войск. «Прошла батарея артиллерии и несколько эскадронов Императорских гвардейских гусар по пути в Финляндию; последние богато одеты в пурпуровых шубах (?) и плащах, в тонком нижнем одеянии; лошади очень красивые и крупные». В числе виденных им частей находился также польский уланский полк. Многие из их начальников и нижних чинов говорили по-французски и латыни. Они рассказывали, что недавно вернулись из французского плена, что французский Император отправил домой русских пленных в новом платье, и что теперь все идут в Финляндию.

В состав армии графа Буксгевдена вошли три дивизии (5, 17 и 21), численностью в 24 тысячи человек. Ближайшими помощниками главнокомандующего состояли: генерал Сухтелен, генерал Коновницын, генерал-квартирмейстер Берг и начальник артиллерии Бельгард.

Генералы в Петербурге почему-то смотрели на новый поход, как на «побочную» войну, как на предприятие «от нечего делать» или для прогулки, чтобы «мимоходом схватить лишнюю награду».

Наши передовые войска шли на лыжах. Пушки и зарядные ящики везли на полозьях.

Наибольшее затруднение представило продовольствие войск, коим заведовал военный советник Гове, под наблюдением генерал-провиантмейстера Д. Б. Мертвого. Последний, беседуя с военным министром Аракчеевым о средствах снабжения армии хлебом, сказал, что имеется возможность все исполнить своевременно, но «она состоит единственно во власти Государя» Какая же это? — спросил Аракчеев. Приказать всему С.-Петербургскому гарнизону печь хлебы и пересушивать его в сухари. Аракчеев, «постуча в колокольчик», призвал адъютанта и приказал составить соответствующий приказ. «Огромный и важный проект был осуществлен: он помог двигаться скорее, совершая победоносные дела». Таково было тогда значение Аракчеева.

Когда наши войска перешли границу, то для их про довольствования пришлось устроить подвижные магазины и нанимать большое число подвод из Новгородской и Тверской губ. В Куопио учрежден был продовольственный магазин. Припасы для него отправлялись из г. Ладоги по Ладожскому озеру до с. Якимвари, а оттуда гужом до ближайшего Сайменского берега у с. Путино. План этот осуществлен по мысли Д. Б. Мертвого, желавшего возможно больше пользоваться водным путем. Впоследствии, когда русские войска дошли до Тавастгуса, они нашли там немалые запасы оставленного финнами продовольствия. Но кроме того, местные обыватели стали охотно поставлять продукты, когда Буксгевден увеличил на них плату.

В записках генерал-провиантмейстера Д. Б. Мертвого описан еще следующий эпизод: «На мой вопрос, — пишет Д. Б. Мертвого, — что угодно, граф Буксгевден проговорил: «Доставьте моей армии продовольствие». Я ответствовал: «это трудно, потому что вы, как Александр Македонский, не идете, а летите». Он засмеялся с видом удовольствия. Но я продолжал: «Дай Бог, чтобы мое предвидение не исполнилось; но я боюсь, чтобы не плакать более того, как теперь радуетесь». Он серьезно спросил: «А почему?» Тут я вопросил: «До каких мест назначаете вы обязанностью моею доставлять вам провиант и фураж, ибо в земле новозавоевываемой все средства доставления зависеть должны от командующих войском?» Он назначил мне места вне прежних границ наших до 70 верст. Я ответствовал: хорошо и тут же, взяв бумагу и перо, исчислил, что во все продолжение марта надобно в непрерывном быть ходу 1660-ти подводам. Следовательно, ему, за 200 слишком верст удалившемуся, надобно подвод числом втрое; а такого количества едва ли и найти можно во всей Шведской Финляндии. Расчет сей сильно поколебал графа. «Как же быть?» — спросил меня Буксгевден. Я ответствовал: «Мне кажется необходимым отпустить всю кавалерию, для коей овес и сено везется и втрое более употребляется подвод нежели под своз провианта». «Как же может быть регулярная армия без кавалерии?» — спросил Буксгевден. «На что же она? — я ответствовал, — когда нет кавалерии у неприятеля и такая земля, что летом от множества озер, лесов и кремнистых, утесистых скал, а зимой по глубоким снегам действовать ей не можно». Он остался непоколебимым, но сумнительным; а Аракчеев, присутствовавший при беседе, понял истину моих слов».

Затем Д. Б. Мертвого пришлось ехать в одних санях с Аракчеевым и между ними произошел следующий разговор. Аракчеев начал говорить тоном жалким, сими словами: «Ах батюшки! пропадшее дело! мы верно также посрамимся, как предместники наши». «От чего же?» — я спросил. — «От невозможности продовольствовать армию», — он ответствовал. На сие я спросил его: «может ли он быть уверен, что Государь согласится на все его представления; — тогда возьму я на свой ответ, что все пойдет хорошо». Он с радостью подхватил сие слово, уверяя за Государя, что все готов он сделать. «Итак, — я продолжал, — нет другого средства, как действовать по примеру Наполеона, то есть обратить всех обывателей к составлению подвижного магазина. Но дабы сделать разность между государем законным и силою оружия, вознесшимся до сей степени, то надлежит платить щедро, дать льготы, и чрез то, заглуша глас ропота народного, не оставить для историков ужасных следов к описанию». Сей прожект с большим удовольствием он принял, и уверял меня, что все, что я сделаю для начала сей операции, Государь опробует».

Д. Б. Мертвого приступил к осуществлению своего плана и для этого прежде всего обратился к вице-губернатору Выборгской губернии, склоняя его к тому, чтобы он решился сделать наряд соразмерно надобности так, чтобы в течение целого месяца всякой день по 1660 подвод отправлялось; «предложил я ему, что, если удовлетворится надобность, жалобы от народа не будет и произведение сего дела в действо примет он на себя, то доставлю я ему звание губернатора. Он предложил платеж деньгами, сеном и хлебом и сверх того продавать обывателям хлеба для пропитания семейств их. — Все было совершено по условию».

План действий шведской армии вырабатывался в Стокгольме. 11-го января 1808 г. Король учредил «тайный военно-подготовительный комитет». Председателем его назначил Клингспора: остальные семь членов были избраны из высших чинов военной администрации. Среди них не было ни одного финна. В своем заключении комитет заявил, что можно ожидать объявления войны со стороны Дании и России, и что особенно русское нападение на Финляндию зимой может быть весьма опасно. В это время года нельзя было воспользоваться в целях обороны гористой местностью, а из Швеции трудно было доставить серьезную помощь. Очевидно было, что войскам придется довольствоваться собственными средствами. В виду этого комитет признал наиболее благоразумным спасти от армии то, что можно будет спасти, послав в крепости Свартгольм и Свеаборг столько войска, сколько они в состоянии вместить, а остальные части отвести в Эстерботнию.

Таким образом, комитет сразу оставлял большую часть Финляндии без боя в распоряжение русских. Такое решение не предвещало ничего хорошего для Швеции. К обороне приступили робко, почти трусливо, подавленные мыслью о безнадежности сопротивления.

Выводы тайного комитета полностью отразились в инструкции, данной Королем главнокомандующему Клингспору. Кроме того, Густав IV писал: «Мы надеемся, однако же, что вы постараетесь, сколько можно, остановить успехи неприятеля и будете отступать только в крайней необходимости».

Финляндия давно принадлежала Швеции, но была плохо оборудована для обороны против наступления со стороны России. Это обстоятельство не ускользнуло от внимания военных авторитетов, но постоянный недостаток в средствах не позволял осуществить все необходимое. Давно также указывали на опасность для Финляндии зимнего похода русских. Чтобы несколько обезопасить страну, шведское правительство после 1803 г. увеличило численность финских войск. Все планы шведского генерального штаба имели в виду оборону Финляндии, но лишь в летнее время. Один только капитан Бьерншерна разработал план наступления через Карелию на Петербург, но и его расчеты применены были к лету. В конце 1807 г. Г. М. Армфельт разумно предложил отнести оборонительную линию Финляндии возможно далеко от русской границы, но его проект, кажется, официального движения не получил.

В то время, когда на очереди стоял вопрос о главнокомандующем шведскими войсками, расположенными в Финляндии, начали ходить слухи, что начальство над ними будет поручено генералу барону Густаву Маурицу Армфельту. Он недавно вернулся из Померании, где военной славы своей не преумножил, но никто не отрицал его мужества и энергии, которые, казалось, прежде всего необходимы были для защиты Финляндии. Финляндию он знал: в ней он родился, а в царствование Густава III с успехом сражался и вел дипломатические переговоры, при заключении Верельского мира. Поэтому было естественно, что осенью 1807 г. начали подумывать о назначении его главнокомандующим.

24-го ноября 1807 г. Армфельт пишет из Стокгольма другу своей юности, генерал-майору Иоганну Фридриху Аминову в Финляндию: «Тучи на политическом горизонте становятся все темнее и темнее, они проходят над нашими головами, и, если они оборвутся, то мы пропадем или, вернее сказать, погибнет наша самостоятельность. Россия, кажется, требует, чтобы наши порты были закрыты для Англии, и всякий отказ на это предложение примет за объявление войны. Тогда, быть может, вскоре настанет минута, когда Финляндию начнет опустошать необузданная толпа, — а может также случиться, что твоему несчастному другу поручено будет невозможное сопротивление. Помнишь ли, что я просил краткое обозрение состояния Финляндии; теперь ты можешь видеть, как оно было бы необходимо для чести финской армии. Ради Бога, составьте вместе с Кронстедтом на скорую руку записку (opus), которая содержала бы в себе правдивое изложение настоящего военного положения Финляндии, на случай войны. Я ее представлю Его Величеству, и ни тот, ни другой из вас не будет выдан. Но время дорого. Без дальних разговоров, ты видишь, как необходимо вручить это мне или Стедингку, а быть может нам обоим, чтоб предупредить зло, ибо в Сконии говорят, что в Финляндии все в порядке, и его превосходительство (вероятно Клингспор) шесть суток тому назад уверял в этом Короля, так что тот, кто там (в Финляндии) командует, один будет виновен в могущем случиться несчастий. Я ничего не говорю тебе о положении вообще. Но оно хуже, чем было во время Унии (Unionstiden)».

Г. М. Армфельт 22 декабря 1807 г. вновь писал Аминову: «Опасаюсь, как бы смертная плутовка не отправила меня в Финляндию, но в виду того, чтоб не поспешили еще раз посадить меня на какой-нибудь эшафот, я собрал большое количество материала, чтоб показать истинное положение Финляндии в военном отношении, и какая судьба ожидала бы тех, кому поручена была бы печальная её защита. — И, если меня все таки пошлют на встречу смерти и позора, то я оставляю в руках моих друзей мои всеподданнейшие представления, дабы моему пеплу отдана была справедливость, и мошенникам, которые планировали мое падение, не надолго дана была бы радость вписать мое имя в летописи».

29-го января 1808 г., продолжая беседу на прежнюю тему, он добавляет: «О назначении меня начальствовать в Финляндии, слава Богу, больше ничего не слышно, и это умно, потому что, при нынешнем состоянии там дел, этой страны не будет через 14 дней, какое бы имя начальник ни носил, если только русские с легкими войсками воспользуются своими преимуществами».

«3-го числа февраля 1808 г., вечером, я был у Короля, который задержал меня у себя в течении 3¹/₂ час., — продолжает Армфельт; — он был вежлив и ласков. Затем Его Величество подробно высказывал свое опасение по обороне Финляндии и предложил мне начальствование там, я же представил ему, насколько это явилось бы моим несчастьем, так как я незнаком с положением страны в военном отношении. Я указал ему, в какую западню могу попасть, когда те, которые должны были озаботиться защитой Финляндии, отнеслись к этому небрежно или же ничего не сделали».

Армфельт сообщил разговор с Королем своему другу Эренстрёму. «Я тотчас же сказал ему, — пишет Эренстрём в своих воспоминаниях, — что подобное назначение было бы величайшим для него несчастьем, и что ему всячески должно стараться отклонить его, потому что, по всей вероятности, чрез ошибочные распоряжения правительства произойдут большие несчастия для государства, а за них его враги не преминут сделать его лично ответственным перед нацией. — Воспользовавшись тем обстоятельством, что Армфельт крупный землевладелец в Финляндии, что он во время гонений на него, пользовался покровительством России, что он кавалер высших русских орденов, враги его, в случае потерянного сражения или отступления, постараются набросить на него тень измены и сделать его предметом гнусных подозрений у шведского народа, который особенно во время войны так легко поддается подобного рода наветам».

Несколько дней спустя Армфельт вновь был позван к Королю, и тот сообщил ему, что уже обещал этот пост генералу Клингспору. «Он явился ко мне, — сказал Король, — и со слезами на глазах говорил, что после того, что он в течение стольких лет, как генерал-аншеф, в мирное время командовал войсками в Финляндии, для него будет позором, если, при предположении возможности войны, его уволят от этого командования и назначат другого на его место. Он был так жалок и его слезы так растрогали меня, что я был вынужден согласиться на его просьбу, хотя я знаю вперед, как все теперь пойдет». Благодаря этим слезам и жалкому виду, командование армией в Финляндии перешло барону Клингспору, не пользовавшемуся ни уважением, ни доверием армии.

В виду опасения Короля, что Клингспор слишком рано начнет отступление, Г. Армфельт посоветовал приставить к главнокомандующему королевского адъютанта, с секретным предписанием Его Величества и с обязательством ответственности за все, что касается отступлений и капитуляций. В качестве такого адъютанта решено было послать Густава Левенгельма, дабы иметь глаз за высшим начальством. «Я убежден, продолжал Армфельт, что России никогда не удастся удержать засобой Финляндии, до этого не допустят ни Англия, ни Франция, потому что тогда это огромное царство также сделается и морской державой».

В последнюю минуту Король старался уговорить Клингспора добровольно отказаться от звания главнокомандующего, но в какой форме? К определенному приказанию ехать к армии приложено было решение, в силу которого Клингспор имел право оставить свой пост, если он найдет, что не в состоянии исполнять службу при наступивших обстоятельствах. Клингспор решил ехать.

Вильгельм Мауриц Клингспор, дожив до 63-х-летнего возраста, выдвинулся на свой ответственный пост исключительно своими познаниями в военном хозяйстве. Начал он свою военную карьеру во французской армии, во время маркизы Помпадур, а в сражении при Росбахе, находясь в австрийских рядах, получил первый урок «искусства отступать». Во время войны Густава III с Россией (1788 — 1790) Клингспор хорошо исполнил свои интендантские обязанности и имел случай изучить тот театр войны, на котором теперь выступил в роли фельдмаршала. В Швеции его военные дарования подвергались большому сомнению. «Нужно обладать большим умом, — острили про него, — чтобы отыскать человека с таким малым умом, как Клингспор». Некоторые военные критики впоследствии заявляли, что из всех офицеров армии, Клингспор менее всех соответствовал своему назначению. Придворная опытность помогла ему добыть себе инструкцию, дававшую возможность «побега в северные пустыни». Получив назначение командовать армией, он в присутствии многих говорил, «что не берет на себя защиту Финляндии против превосходящих сил России», а когда узнал о переходе русских через границу, то сказал президенту канцелярии Эренгейму: «вместе с тем пропала и Финляндия». В виду такого воззрения, Эренгейм старался отсоветовать Клингспору брать на себя обязанности главнокомандующего, а Короля просил отступить от правил старшинства и назначить более молодого и более соответствующего генерала. Но упрямого Густава нельзя было склонить к подобной благоразумной мере.

Для своих лет Клингспор выглядывал бодрым, несмотря на свою тучность и на отсутствие глаза, потерянного на службе не Марсу, а Венере. В возке, наполненном подушками, он поехал к армии. Стокгольмская карикатура изображала его мчавшимся во всю прыть в этой кибитке, на козлах которой помещался адъютант. «Друг мой, — спрашивал фельдмаршал, — слышите ли вы выстрелы?» «Нет, Ваше Сиятельство, — неизменно отвечал адъютант, — их мы никогда не слышали». И действительно старый начальник, генерал кригс-комиссариата, при первых же выстрелах устраивался далеко за тылом армии, а в обыкновенное время развлекался бостоном в партии, составленной из дежурного адъютанта, Аминова и Клеркера. — Такое поведение возмущало, конечно, современников. Другой рисунок изображал Клингспора верхом на раке, который, повинуясь действию шпор, двигался в своем привычном обратном направлении.

Итак, в роли начальника армии мы находим человека, выше всего дорожившего своим покоем, посвящавшего свою заботу, прежде всего, столу и умевшего всегда распорядиться так, чтобы гром пушек слышен был только издали.

По официальным спискам финских сухопутных войск, в начале 1808 г., считалось 19.765 человек. Из них 13.752 человека были выставлены помещиками, т. е. составляли поселенные войска, а остальные вербованные.

Большая часть земель Швеции обязана была посылать на военную службу пешего или конного солдата. Эта поселенная система служила основой для формирования войск королевства.

В мирное время поселенные полки, которые составляли большинство тогдашнего войска, собирались лишь на короткие сроки. В промежутках между сборами (mötena) полковые офицеры и капитаны жили в своих бостелях, младшие же офицеры — частью в бостелях, частью в собственных домах, или же у родителей и родственников, но обыкновенно в деревне. В исключительных случаях и высшее и низшее начальство содержалось процентами (или житом) с ассигнованных на это средств. Таким образом, шведский офицер в мирное время был более земледельцем, чем военным. Дёбельн обработал, например, и привел в порядок свой запущенный предместником бостель, устроив прекрасивый скотный двор, приобретя первую молотилку и помогая своим соседям во всем, что касалось сельского хозяйства. В то же время он противодействовал винокурению и так влюблен был в свой уютный дом, что очень неохотно расставался с ним.

Вербованные войска вообще находились в совершенно особом положении, потому что. их нельзя было командировать за пределы Финляндии. Таким образом, они еще более поселенных полков образовывали собственное туземное войско.

Для вербованных войск военная жизнь ограничивалась «сборами» на два «учебных месяца».

Ежегодно полки собирались каждый на своем «поле» («hed») или своих «песках» («то»), а в Финляндии — на «таит», и там день за днем, час за часом проделывалось все то же, что в предыдущем году. Вследствие этого шведская армия ни по организации, ни по качеству не соответствовала тем требованиям, которые надлежало ей предъявить, в виду обширных воинственных планов Короля.

Пехота была вооружена, так называемыми, гладкоствольными кремневыми мушкетами, со штыками; егеря имели штуцера; большая часть оружия находилась в очень плохом состоянии. Случайное совпадение обстоятельств привело к тому, что не далее как в 1806 г. Швеция продала России и Пруссии годные к починке ружья и тесаки в весьма значительном количестве.

Мундиры регулярных войск были изготовлены из серой шерстяной материи, но цвет нагрудника, обшлагов и фалд изменялся для отдельных полков. Цвета были: желтый, синий или зеленый.

Саволакские стрелки были одеты в серые брюки и куртки толстого сукна и имели круглые шляпы. Амуниция была изготовлена из простой черной сапожной кожи. Добровольцы карелы обвязывали шляпы тесьмою и наклеивали на них кокарды из березовой коры, а к охотничьим своим ружьям приделывали деревянные крашеные штыки, что давало им сходство с саволакскими егерями, которые, впрочем, были одеты в то время не лучше поселян. У резервных солдат не было мундиров, и они выступили в поход в сермяжных куртках (vadmals-jackor), или в овечьих шубах и высоких сапогах, или «пьексах» (котах), смотря по средствам и по положению.

В артиллерии находились пушки разных калибров. Вооружение кавалерии составляли дурные пистолеты.

Разведочная система в финских войсках была крайне запущена. В собственной стране, где в каждой деревне и в каждой отдельной крестьянской «торпе» можно было найти разведчика или шпиона, представление о движении и особенно о численности неприятеля было совершенно ложно. Кавалерия, по-видимому, совсем не употреблялась для рекогносцировок, а пехотных солдат не высылали, в качестве разведчиков, в леса и на непроторенные дороги в тыл неприятелю.

«Ты прав, когда говоришь, что у нас тысячи беспорядков, — писал граф Лёвенгельм к Адлеркрейцу; — пожалей меня, брат, потому что я страдаю, как змея в муравейнике, при виде небрежного отправления службы. Многое исправлено, но о настоящем порядке нечего и думать». В другом письме он сообщал: «Следи за комиссарами магазинов, это самые большие мошенники, каких я встречал. Самое большое удовольствие, какое в настоящее время ты можешь доставить мне, это то, чтоб сдать их на гауптвахту или отставить, если они будут медлить или красть. Особенно большую пользу ты окажешь армии, если заставишь зорко следить за транспортами, которые отправляются в Улеоборг, потому что они охотно идут без охраны, чтоб по дороге можно было грабить и ссылаться на крестьян Я не умру спокойно, пока не узнаю, что хоть один из комиссаров высечен на пушке до окончания кампании».

Как об особой счастливой случайности рассказывали, что русские, после быстрого отступления из Вазы, не успели захватить с собой лазарета, который со всеми принадлежностями попал в руки финнов. Эти принадлежности и приборы оказались несравненно богаче и в качественном отношении лучше имевшегося в финских войсках и показывали, что русские не жалели расходов на приведение санитарного дела в такой порядок, который соответствовал бы требованиям времени. Эта ценная военная добыча поделена была между несколькими финскими лазаретами.

Обоз шведов состоял из одноконных телег или саней. В обозных лошадях недостатка не было, так как крестьяне проявляли в начале кампании большую готовность помогать передвижению.

Шхерную флотилию создал финн Августин Эренсверд, и вполне финской была та её часть, которая стояла в Свеаборге, Або, Кристине и Варкаусе. Экипаж флота, состоявший из двух тысяч с небольшим человек, был собран частью вербовкой, частью повинностью для содержания войска (rotering), которая в этой форме применялась по побережью Финляндии и на Аланде.

Состояние крепостей было неудовлетворительно. Приморские крепости Свартгольм и Свеаборг возведены были главным образом для поддержания сообщения со Швецией во время летних кампаний. В зимние же походы они не могли помешать вторжению неприятеля. На этот недостаток часто указывали, и в 1793 г. приступили к постройке внутренней крепости при Вилликкала в Элиме, возведение которой, однако, было приостановлено, вследствие недостатка денег и ссоры между отдельными военными властями. Начатые постройки укреплений при Гангеудде, в 1797 г. были приостановлены, а при Варкаусе, который служил станцией флота, работы остались неоконченными.

Все расположенные в Финляндии войска и крепости находились под начальством «главнокомандующего» (generl en chef). В его распоряжении имелся особый финский комиссариат. Все остальные шведские войска находились в непосредственном ведении военной коллегии, и между ней и полками не существовало никаких посредствующих властей.

В ночь на 1 февраля нов. стиля 1808 г. генерала Клеркера, находившегося в Свеаборге, внезапно разбудили. Ему подали письмо от Стедингка, извещавшего о скорой и неизбежной войне с Россией. Клеркер переехал в Гельсингфорс, и курьеры его помчались в разные стороны с приказаниями и уведомлениями. Клеркеру пришлось действовать на свой риск, так как «не имел ни одной буквы от своего двора, ни денег, ни магазинов».

Войска Буксгевдена, перейдя границу, главными своими силами, т. е. южным отрядом, двинулись к Ловизе и далее последовали к Гельсингфорсу. Финские аванпосты, боясь быть окруженными, отступили. Сила Буксгевдена при Кюмени доходила до 16.000 человек.

Клеркер надеялся оказать сильное сопротивление, если в его распоряжении останется 14 дней для сбора около Кюмени. Но вскоре обстоятельства побудили его сосредоточить свои силы у Тавастгуса.

Клеркер пишет в своих заметках: «В мои планы входило остаться в Тавастгусе, но из этого ничего не вышло: решено было отступить». В другом месте он отмечает: «я оставил начальствование и думал, что армия безопасно могла оставаться в Тавастгусе, пока запас, состоявший из 1.000 бочек ржи, не истощился». Этот план действия Клеркера удостоверен и начальником его штаба Левенгельмом, также восставшим против отступления. Клеркер был стар, но здесь он проявил по крайней мере должный военный пыл.

Карл Натаэль ав-Клеркер принимал участие в Семилетней войне, а позже, в качестве адъютанта творца Свеаборга, Августина Эренсверда, производил съемку шхер и в морском сражении при Свенскзунде состоял при Густаве III. Это был простой, отважный, прямодушный и добросовестный воин. Стедингк признавал Клеркера наилучшим человеком под небесами, но... старым. «У него нет сил, а в войне активность составляет все, и она принадлежит одной молодости и здоровью».

Финляндские историки его хвалят за энергию, проявленную в первые недели войны, но, в сущности, он не показал ни находчивости, ни предприимчивости. Он совершенно не обладал сведениями о силе неприятеля и имел такое же преувеличенное представление о ней, какое и другие финляндцы того времени. Клеркер этого периода характеризуется следующим эпизодом. Пасторы окрестностей Тавастгуса явились к нему, как военачальнику. Когда они спросили адъютанта, где генерал, тот отвечал: «В своем ночном колпаке, как всегда». Пасторы искали утешения, которого ожидала их беззащитная паства. Клеркер потер свой морщинистый лоб и самым плачевным голосом произнес: «Утешение! утешение! но ведь мне самому нужно утешение». «Ваше Превосходительство ничего более не имеете сказать нам?» — спросили пасторы, и все в ту же минуту откланялись.

Клингспор, прибыв к армии под Тавастгусом и обсудив положение дела, приказал отступить. Потомство сильно осудило его за это и восхищалось решимостью Клеркера, желавшего дать бой, наступавшим русским. Но в последнее время среди специалистов преобладает совершенно иное воззрение: план Клеркера, говорят они, выжидать нападения неприятеля, совершенно был неправилен, потому что позицию можно было обойти, и сражение со значительно сильнейшим неприятелем, при таких обстоятельствах, могло оказаться очень опасным. Специалисты наших дней, не одобрившие плана обороны Клеркера, не хвалят также и решения Клингспора, отступать без боя.

Шведский генеральный штаб находит, что последнему следовало, по прибытии в Тавастгус, собрать все силы и сделать решительное нападение на надвигавшиеся по всем дорогам русские колонны, прежде чем они могли соединиться. В рапорте Королю Клингспор писал: «Заставить неприятеля отступить, атакуя его с фронта, невозможно в местности, покрытой глубоким снегом, в котором тонут солдаты, и где никогда нельзя выставить более одной пушки и одного взвода».

Русские, после ухода финнов, обрели в Тавастгусе и его окрестностях большие запасы, которые Клингспор, при поспешном отступлении, не успел увезти.

В своей кибитке Клингспор помчался к северу, тогда как армия, с большими трудностями, по глубоким сугробам и в лютую стужу, тащилась в том же направлении. Обыкновенно выступали в полночь, следующий привал делали на расстоянии трех-четырех миль от прежней стоянки; длинный и постоянно увеличивавшийся обоз вместе с артиллерией заставляли части останавливаться, и нередко наступал уже вечер, прежде чем достигали привала. До рассвета вновь подымались и отправлялись далее. Город Ваза и дорога к Нюкарлебю остались в стороне. Последнего марта нового стиля, главная квартира находилась в Якобстаде. Отступление беспрерывно продолжалось на расстоянии 80-ти миль.

Командующие, по-видимому, держались того мнения, что отступление «было подсказано высшей мудростью». Даже Армфельт писал Аминову: «Вы отступили к северу после того, как Ю. А. Кронстедт принужден был оставить Саволакс, это естественно и понятно и не подлежит никакой критике. Может быть, Кронстедт в состоянии был действовать более спокойно, но это относится к особой главе». Сам Аминов пишет Адлеркрейцу: «Если удастся произвести наше отступление к назначенному месту (Улеоборгу) также непорочно, как до сих пор, то оно заслуживает занять выдающееся место в истории. Также план обороны и отступления генерала Клеркера достойны того же самого».

Способ отступления Клингспора не имеет оправдания. Вместо того, чтобы идти по восточному ближайшему пути через Ювяскюля, он двинулся по значительно дальней от побережья дороге, потому что там легче было доставать провиант. Он не добыл достоверных известий о силе неприятеля и, преувеличивая ее, совершил трудное отступление, похожее на бегство.

Русские колонны приняты были за авангарды. Во время отступления Клингспор получал подкрепление, и численность его армии значительно увеличилась, в то же время преследовавшая русская армия, напротив, непрестанно уменьшалась.

Наконец, отступавшая шведская армия сделалась сильнее преследовавших...

Граф Буксгевден дал приказание генерал-майору Тучкову двинуться из Саволакса через Ювяскюля к Вазе, но Клингспор успел уйти, прежде чем это приказание было исполнено, почему мог беспрепятственно продолжать отступление.

Младший брат генерала Аминова, майор Берндт Генрих Аминов, жил, после выхода в отставку, в деревне и, вероятно в конце марта 1808 г., отправился в Бьернеборг, с целью узнать что-нибудь об отступающей армии, в которой его сын служил молодым офицером. Прибыв в Бьернеборг, он, к своему удивлению, встретил одиннадцать человек из офицеров армии Клингспора на общественном празднике; о них горожане рассказывали, что они, при выступлении войска, остались под предлогом болезни, но вскоре все, за исключением одного, действительно больного, совершенно здоровые, разгуливали по городу. С грустью Аминов вернулся домой, порицая такую армию. Некоторые офицеры, записал в своем дневнике аудитор Асп, остались в Ню-Карлебю под предлогом болезни и предались неприятелю, когда остальное войско отправилось в Абборс.

Указанные печальные явления повторялись во время отступления армии к северу. Об этом Клингспор пишет в своем рапорте к Королю от 29-го апреля н. ст. «Не могу скрыть от Вашего Величества мое беспокойство о том, что некоторые офицеры, под предлогом болезни, однако без моего согласия или ведома, оставались на станциях и в городах, которые я во время отступления должен был покинуть». Число офицеров, унтер-офицеров и гражданских должностных лиц, отставших от отступающей армии, по ведомости Клингспора достигало 64 человек.

Некоторые офицеры состояли в родстве с бывшими аньяльцами, Другие — сами принимали участие в этом заговоре 1788 г., а трое — принадлежали к числу осужденных за него к смертной казни. — Ф. Булгарин утверждает, что среди офицеров армии Клингспора состоялся даже заговор, имевший целью возвращение их к своим семействам. В выводах из указанных фактов, тем не менее, надо быть весьма осторожным.

Как везде и во все времена мужество чередуются с дурными качествами, так было и в среде шведов. Конечно, имелось много дельных офицеров, особенно среди ротных командиров; но многие из них были «то слишком стары, то слишком неспособны, а иногда, то и другое вместе».

Офицерское звание приобреталось чрезвычайно просто. Для этого требовалась сперва служба в разряде нижних чинов, а затем сдача экзамена но уставам. На практике это сводилось к пустой формальности и к личному усмотрению командира части, которому разрешалось принимать в офицеры всех по своему выбору и делать об их производстве представление Королю. Многие из вновь назначенных офицеров ранее по несколько лет служили волонтерами и унтер-офицерами, достигая 25-30 лет от роду, а нередко даже 40-летнего возраста.

В Карлсберге существовала военная академия, а в Хаапаниеми (около Куопио) — топографическая школа; но прохождение в них курса составляло уже исключение в офицерской среде.

В шведской армии офицерские места сделались торговым товаром, за который покупатель нередко выплачивал значительные суммы. Эта порочная, так-называемая, аккордная система получила официальную санкцию в период вольности (frihetstiden), когда казна стала определять суммы, следовавшие за каждый переход офицерской должности в другие руки. Этой системой имелось в виду обеспечить офицера при выходе его в отставку и облегчить ему возможность передачи должности другому, более молодому лицу, в тех случаях, когда сам он становился неработоспособным. Но власти сильно ошиблись, рассчитывая этим способом обеспечить себя выдающимся офицерским составом. Богатый человек, даже при незначительных способностях, мог купить себе высокое положение; бедный же, как бы ни был даровит и талантлив, не имел успеха, и ему нередко весь свой век приходилось занимать незначительные места. Густав III сознавал это зло и воспретил аккорды, но его запрещение не имело существенного значения, потому что Король недостаточно энергично следил за тем, чтобы его приказание приводилось в исполнение. Вскоре торговля должностями возобновилась, наполовину разрешенная верховной властью. Цены даже повысились.

Встревоженное этим регентство Густава IV Адольфа вернулось к старой системе периода вольностей и утвердило постановлением от 30 июня 1793 г. сумму взноса за каждую должность и в то же время повелело, чтобы взносы ежегодно уменьшались. Это постановление сохраняло свою силу в 1808 г., но и оно мало соответствовало цели. С разных сторон получались сведения, что распоряжения правительства относительно аккордных взносов применялись только в том случае, когда служебное место освобождалось за чьей-либо смертью. Но если офицер при жизни передавал свое место другому, то преемник, с дозволения правительства, обыкновенно вносил за эту должность вдвое или втрое больше установленной суммы. Что офицерское место, при таких обстоятельствах, могло оказаться очень дорогим, видно из того, что за полковника кавалерии, — место, которое ценилось выше других, — уже по постановлению 1793 г. надлежало вносить 8.000 риксдалеров, т. е. более 45.000 финских марок. Но важнее всего то, что офицер, храбро павший в бою, оставлял семью в более затруднительном положении, чем тот, который трусливо оберегал свою жизнь и продавал заблаговременно свою должность другому.

Нередко случалось, что поручики были старше капитанов. Полковыми командирами назначали по большей части лиц знатного происхождения и часто вышедших из гвардии.

За время правления Густава III и Густава IV Адольфа, много офицеров подало в отставку, чем вообще объясняется молодой состав начальников 1808 г.

Прославленная поселенная система, после войн Карла XII, вела к разоружению страны и ослаблению воинского духа. Офицерские бостели и солдатские торпы могли быть очень полезными для прокормления своеобразного земледельческого класса, но они не оставляли времени для военных упражнений и боевых интересов. Неудивительно поэтому, что описанная майором Аминовым «бьернеборгская болезнь» в военное время заражала начальство и что внезапно призванные земледельцы не могли тягаться с мало-мальски обученными солдатами.

Главную тяжесть войны, как всегда, вынес на своих плечах крестьянин-солдат. «Благодаря содействию населения — писал Адлеркрейц, — армию выставили, но она далеко не была приведена в боевой порядок». В мужестве недостатка не было, но кампания, начавшаяся беспрерывными отступлениями, конечно, не могла содействовать поддержанию воинского духа.

«Все в бригаде, — писал полковой священник Гольм, — от начальства до солдата, роптали и громко высказывали свое неудовольствие, что вынуждены были оставить родину, жен и детей во власти неприятеля, прежде чем необходимость потребовала этого; они просили, чтобы им дозволили драться и защищать свое отечество». Другой современник, Меллин, чрезвычайно хвалит дух в финских войсках. Никакие приманки, никакие трудности не могли поколебать твердости солдата; почти ежедневно получались доказательства свойства нрава и убеждений финской нации. «Редко в какой-либо армии, — говорят современники и шведо-финские историки, — отношения между начальниками и подчиненными бывали лучше, чем у нас; каждый по своему разумению старается исполнить долг. Быть может солдату иногда и хотелось бы выразить неудовольствие, но мы строго наказывали малейшую воркотню, и солдаты крепко держались в руках офицеров. Превосходительный Клингспор имеет королевскую власть и полномочие, и его слушают, как короля. Наш исполняющий должность генерал-адъютанта ведет себя необыкновенно хорошо».

«На все возможные лады, — пишет Клингспор, — практиковались прокламации и воззвания к измене. Русские на разные лады пытались воздействовать и на солдат, и на крестьян, — пишет он дальше, — сманивали их, то угрозами быть изрубленными, то коварными сочинениями и воззваниями, которые вывешивали на палках перед нашими аванпостами». Трудно, конечно, определить какой успех имели эти воззвания, но генерал Клеркер насчитал, что число беглецов-солдат за время зимней кампании доходило до 400-500 человек.

Поведение солдат не раз обращало на себя внимание начальства, вызывая похвалы и удивление. Так Адлеркрейц писал Аминову: «что офицер, мечтающий о славе и добром нраве, умеет рассуждать и заглушать чувства, которые природа вложила в наши сердца, это не так удивительно, но что солдат, — эта чувственная машина, — не смущается и с достоинством следует за своим знаменем, — это действительно восхищает. Вы, братец, не можете себе представить, с каким видом и веселостью они исполняют свои обязанности, а когда они заметили неприятеля, то забыли все трудности и заботы, — хотя у нас тогда стояли 30 град. морозы. — Никогда больше в Швеции не будет таких солдат и жителей. Я не могу достаточно нахвалиться существующим духом в полку моего брата, просто отрада командовать ими и жить с ними; я думаю, что и они мною довольны».

В том же смысле рапортовал Королю генерал Клеркер: «Я должен всеподданнейше донести, что и начальство, и солдаты армии Вашего Величества состязаются друг с другом в рвении исполнить свои обязанности и с терпением переносят все неудобства, какие следуют за лютой зимой и тяжелым утомлением». Таково было последнее суждение старого полководца, при передаче им начальствования Клингспору.

«Несмотря на все поражающее, безумное незнание и негодность руководящих лиц, — пишет шведский генерал Норденсван, — в самой нации, в это время, было нечто, что называется чувством долга и ответственности и умением жертвовать собою за короля и родину». С уважением о войске тогдашнего противника отзывается и Михайловский-Данилевский. Тяжело им было оставлять в нашей власти свои города и села, но присутствие духа не покидало их, и они показали себя достойными своих предков, времен Густава II Адольфа и Карла XII.

Во всякой войне рядом с громом орудий и силой штыков действуют самые разнообразные обстоятельства, то мешающие, то способствующие успехам боевых сил. Латинский афоризм гласит: non solis armis — не одним оружием.

Финляндская война особенно богата обстоятельствами невоинственного характера. Влиятельными факторами здесь явились: шведские отщепенцы и аньяльские изменники, дух русских прокламаций, настроение финляндского общества, немедленное приведение к присяге жителей, захваченных областей, низкий уровень шведского правительства, дружественные советы и понукания Франции и пр. Ряд этих причин в ходе военных операций 1808 — 1809 г. до сих пор почти не освещался, почему делаем попытку их описания и оценки.

Основывать сведения о войне на одних реляциях, хотя бы самых беспристрастных и обстоятельных, едва ли достаточно. Вне поля битвы происходит многое, что неизбежно влияет на успех или неуспех оружия.

«Когда я приехал в Россию, — говорит Ребиндер, — я узнал, что граф Румянцев, тогда министр иностранных дел, советовался с генералом Спренгтпортеном относительно различных мероприятий, связанных с вторжением русских в Финляндию. Спренгтпортен, воображая, что его собственное мнение разделяют и все его соотечественники, и что его родина осталась такой же, какой была тридцать лет тому назад, когда он покинул ее, уверял, что потребуется лишь полк казаков и несколько сундуков прокламаций, чтобы весь финский народ, в том числе и войско, слепо бросился в объятия своих благородных освободителей».

Герану Магнусу Спренгтпортену в мирные годы 1790 — 1808, удалось внушить правящим сферам в Петербурге неправильное представление о том, что часть финляндцев желает отторжения от Швеции или, по крайней мере, смотрели на это безропотно, как на неизбежную судьбу. В Петербурге мало замечали безграничный эгоизм Спренгтпортена. Чувство раздражительности и мстительности затемняли нередко его большие способности. Из личного недовольства Королем и под влиянием необузданного тщеславия, он горел ненавистью ко всему шведскому. В Петербурге подобные обстоятельства не были тогда учтены. Несомненно, что Спренгтпортен нашел последователей и даже апостолов своих стремлений: создать из Финляндии нечто независимое от Швеции, под гарантией России. Во всякое время и всюду имеются недовольные общим положением. Одни желали лучшего, другие страдали от неурожаев, третьи тяготились «вассальным» отношением к Швеции. Чувство тщеславия некоторых уязвлялось тем высокомерием, которое иногда сквозило в отношениях к ним шведов, дававших чувствовать превосходство своего образования, знатности и богатства. Географическая изолированность от Стокгольма с течением времени также стала пробуждать желание большей независимости. Родилась идея некоторого сближения с Россией. Пробуждался, наконец, инстинкт национальности. Подобными обстоятельствами искусно воспользовался Спренгтпортен для своих политических целей. Но в то же время русское правительство недостаточно взвесило их с точки зрения интересов империи и условий данного времени. Здесь и там в Финляндии под пеплом тлело недовольство режимом последних Густавов, но общая масса верна была своим королям, крепко держалась присяги и не мечтала о самостоятельном положении Финляндии.

Кроме Спренгтпортена в Петербурге находились Клик, Ладо, Ягерхорн и др. Все они принадлежали к оппозиции шведскому правительству, со всеми ими советовались. Наиболее щедрым в раздаче милостей финляндцам оказался Спренгтпортен. Чтобы расположить население Финляндии в пользу Императора Александра, он советовал обещать сохранение прав, созыв сейма в Або и т. п. Полной противоположностью ему явился Клик. Он строил надежды русского правительства на нерасположении дворян к Швеции, на аньяльских вожделениях некоторых офицеров, на сохранение за гражданскими чинами их прежних окладов, должностей и т. п. «Конечно, — писал он, — не должно быть и мысли о том, чтобы входить с финляндцами в какие бы то ни было соглашения. Победив страну силой, ей предоставят потом как милость те преимущества, которые найдут выгодными для себя дать ей. Всякое соглашение, каково бы оно ни было, предполагает некоторое равенство соглашающихся и может породить опасные разногласия и недоразумения. Победитель, напротив, жалует милостями, и их за таковые принимают жалуемые, не имея права ни о чем договариваться». Ягерхорн по своим стремлениям более примыкал к Спренгтпортену. Ладо пришлось ограничиться второстепенными ролями.

Когда началась кампания 1808 г., Спренгтпортену приказано было для помощи и содействия состоять при главнокомандующем Буксгевдене.

Известно, что граф Буксгевден был непомерно горд, самовластен, не терпел никакого возражения и выходил из себя при малейшем отступлении от его воли. Прием его ужасал многих. Все боялись его и избегали, по возможности, встречи с ним. И к этому человеку, в качестве «эксперта» по финляндским делам, приставили столь же гордого и неуживчивого Спренгтпортена. — Исход можно было предвидеть. Несогласия начались с первых же дней, и Буксгевден пишет на него одну жалобу за другой из своих главных квартир под Ловизой, Тавастгусом и Гельсингфорсом. «Я не оставил подносить на усмотрение Государя Императора разных отношений ко мне Вашего Сиятельства (гр. Румянцова) касательно барона Спренгтпортена. Из оных, равно как и из его ко мне писем, видев с крайним сожалением, что при самом начале не было согласия между нами, не мог я ласкать себя надеждою, чтобы в продолжение времени оное восстановилось. По усердию моему к службе и по особенному уважению к вам, м. г. мой, не осталось мне другого желать, как того, чтобы сами обстоятельства отдалили способы к новым между нами неудовольствиям. Сам барон Спренгтпортен к тому способствовал, изъявив желание на некоторое время в Петербург возвратиться, на что и последовало Высочайшее соизволение».

Спренгтпортена отозвали. Но он устроился в Петербурге, под боком у властей, где на свободе стал наполнять свои бесчисленные записки ядом клеветы и оскорбленного самолюбия. К тому же у него нашелся союзник в лице генерала Кнорринга и опора в лице всесильного графа Аракчеева.

Буксгевден остался без эксперта по финляндским делам и без специалиста по части «влияния на умы». Своим государственным умом он недурно разбирался в новых условиях и правильно понимал главное положение. «Что касается политических отношений к жителям завоеванных местностей, — писал он 10 февраля 1808 г., — то я того мнения, что если Государю Императору угодно сохранить им их прежние права и преимущества, то наша обязанность сохранить и оберечь их настолько, насколько эти привилегии не противоречат государственному устройству нашего отечества (à la constitution de notre patrie) и на сколько позволяют обстоятельства, а жители будут стараться заслужить эту особую монаршую милость своими добрыми настроениями и поведением».

«В отношении же к устройству гражданской части, я только что получил извещение о воле Его Величества, чтобы выборгский гражданский губернатор, г. Эмин, был мне подчинен, для организации гражданского управления в Шведской Финляндии после её завоевания». Выбор Эмина едва ли можно признать удачным, потому что он, не располагая ни знанием, ни опытностью, проявил большую склонность к вину и смешным своим видом не внушал к себе уважения.

Свое воздействие на умы финнов Буксгевден начал с широкого распространения прокламаций.

В первой прокламации, с которой главнокомандующий обратился к финскому населению, сообщалось, что «Император Всероссийский с крайним прискорбием повелел своим войскам вступить в пределы ваши, добрые соседи и жители Финляндии! Король Швеции не только не примкнул к союзу двух сильных держав, но, напротив, вошел в соглашение с их врагом. Государь России обещал свое покровительство земле финнов и потому предлагает им быть спокойными и оставаться в своих жилищах. Мало того, чтобы все протекало в обычном порядке, согласно с прежними законами, правами и обычаями, Его Величество оставляет всех служащих на их местах». Затем делалось предупреждение, что не только за все поставки будут уплачивать, но, по милости русского Монарха, заведены будут запасные магазины, из которых нуждающиеся жители станут снабжаться мукой. В заключение говорилось, что могут случиться разные обстоятельства и дела, решение которых будет зависеть от доброго согласия и взаимного доверия в суждениях, почему предлагалось из каждой провинции выслать депутатов, — «по установленному при обыкновенных ваших сеймах порядку», — которым явиться в г. Або. «Посему Великое Княжество Финляндское будет с сего времени считаться так, как и прочия области, завоеванные Империею Нашею, «и пользоваться» своими привилегиями, свободным отправлением веры, правом и другими преимуществами, каковые они издревле имели и коими ныне пользуются».

Документы нашего Государственного архива показывают, что мысль об этой прокламации возникла ранее объявления войны. Первый проект прокламации, автором которого считают Г. М. Спренгтпортена, составлен 10 января. Впоследствии он переделывался. В январе же прокламация была секретно отправлена выборгскому военному губернатору Обрезкову, для перевода на финский язык и для напечатания. Но последнее приказание не могло быть исполнено, в виду того, что финский типографщик переселился в Петербург.

Первая прокламация не удовлетворила ни русских, ни финляндцев. «Воззвание Буксгевдена к финнам, — отметил генерал Голенищев-Кутузов в своем дневнике 26 февраля 1808 г., — образец противоречий. В этом воззвании с одной стороны говорится, что мы вводим свои войска в Финляндию только для того, чтобы заставить Короля принять меры против Англии, а с другой, — что мы принимаем финнов в наше подданство. А что, если Король согласится на предлагаемые ему мероприятия? Что мы тогда будем делать? Это после того, как мы предложили финнам подчиниться; что же? Или оставим мы их на справедливое мщение шведов? Нужно было сказать прямо, что мы их берем, чтобы уже больше никогда не отдать».

Бывший союзник Спренгтпортена Клик был в высшей степени недоволен упомянутой прокламацией. Он прочел ее с удивлением. Не было в ней того стиля, того метода, которые необходимы в письменном сношении, имеющем целью объявить волю и решение Монарха. В прокламации не было ничего, что показывало бы силу человека, который был представителем властелина половины света; он говорил в ней самым забавным образом, как друг маленького финского народа, которого он мог в прах уничтожить, когда ему то вздумается. Повеление о том, чтобы земские чины были законным образом созваны в Або, так же представлялось Клику весьма странным, так как, по его мнению, такого порядка не существовало, ибо земские чины Финляндии никогда особо не созывались.

Адлеркрейц, высмеивая прокламацию, говорит в письме к своей жене: «Я отсылаю генералу манифест, изданный русскими финскому народу, в котором они, между прочим, созывают финских земских чинов на риксдаг в Або и подобные глупости — охрану и всякую безопасность жизни и имущества — обещают тем, которые спокойно пребудут дома у себя».

«Сегодня, 11 мая, мне удалось прочитать русскую прокламацию, которая занятию Финляндии дает такое же пояснение, какое в Пруссии Фридрих II дал, когда он напал на Силезию, т. е. что это сделано для защиты страны. Говорили также, — продолжает Асп, — что русские подражают Фридриху II еще в том, что до заключения мира принуждают жителей дать присягу на верноподданство. Так поступил Фридрих в Бреславле в 1741 году». Идея прокламации действительно не нова. Уроженец Выборгской губернии Адам Фреденшерна советовал еще в царствование Елизаветы Петровны разбрасывать по Финляндии прокламации и созвать сейм для определения будущего устройства края.

За первой прокламацией вскоре появилась вторая. Ребиндер, критикуя их, находит, что русские прежде всего щедро раздавали обещания о сохранении религии, законов и привилегий. «Затем, как ни успокоительны были эти плакаты относительно будущего счастья Финляндии, — писал он в своем дневнике, — действие их превращалось в ничто по двум причинам: во-первых, они изложены были на дурном шведском языке, дававшим повод к насмешкам, а во-вторых, они слишком грубо побуждали население забыть свой долг, а войско — к измене. Проповедовать восстание (?) и смуту в стране, которою желали завладеть навсегда, было, конечно, — замечает он, — глупостью, бесполезною в настоящую минуту и опасною в будущем». Ребиндеру оставалось непонятным, каким образом желали достичь добровольного подчинения финской нации России, и он сомневался, достаточно ли народ и солдаты понимали слово независимость, чтоб открыто восстать и освободиться от своей присяги государству, которое в течение столетий управляло Финляндией?

Вторая прокламация появилась в Ловизе. В ней обращались преимущественно к финскому войску. Буксгевден объяснял, что Государь запретил «сделать первый выстрел». К неудовольствию русских, спокойствие было нарушено финскими войсками. Горячо сочувствуя бедным солдатам, которые «по воле судьбы составляют воинов края и теперь должны за несправедливое дело оставлять очаг и жертвовать жизнью», Буксгевден объявлял, что и на них распространяется милость Царя. Поэтому они могут отправиться, куда пожелают, но должны лишь добровольно оставить оружие и лошадь, за которые могут получить вознаграждение. Оружие вообще отбиралось у жителей; его приказано было сносить в приходы и сдавать нашим войскам; ослушникам угрожали большим денежным штрафом.

Прокламация следовала за прокламацией. В них обильно рассыпались обещания и щедрой рукой давались льготы. Прокламацией 19 — 31 марта Буксгевден удостоверял, что, после приведения к присяге, финская армия будет неизменно сохранена, и что в Финляндии не будет введен русский рекрутский набор. В другой мартовской (27 марта — 8 апреля) прокламации офицерам, сложившим оружие, обещалась выдача прогонных денег до избранного ими места жительства. Кроме того, офицерам по их желанию открывался доступ в русскую армию, с сохранением чинов и окладов. У тех же финнов, которые в назначенное время не покинут шведских знамен, будут отняты их бостели и все их частное имущество, а также воспрещено будет вернуться когда-либо в Финляндию. Что же касается офицеров шведских уроженцев, то им разрешался свободный пропуск на родину, а унтер-офицеры и солдаты-шведы препровождались в Выборг, впредь до заключения мира.

В апреле, повторив обещание о сохранении войска, главнокомандующий заявлял, что никто не потерпит убытка от купленных должностей, что будет учрежден заемный банк для помещиков, и чтобы крестьяне не опасались крепостного права, так как оно не будет введено в Финляндии.

Действие от русских прокламаций и принудительных мер было различное. Под рукою велено было разглашать, что русские войска вступили в Финляндию единственно для занятия берегов, при желании воспрепятствовать высадке англичан. Но ни прокламации наши, ни слухи, говорит современник, не склонили шведов и финнов на нашу сторону. Михайловский-Данилевский пишет, что некоторые из прокламаций не произвели ни малейшего действия в нашу пользу, а лишь дали повод шведскому Королю объявить, что русское правительство употребляет развращающие средства, чтобы сманивать его подданных к отказу от их присяги и долга. Но когда затем большая часть жителей края должны были выбирать одно из двух: или сделаться русскими подданными и, как таковые, сохранить свою службу и имущество, или же, оставшись верными прежнему повелителю, лишиться службы и видеть свое имущество конфискованным, — то перед подобным испытанием многие не устояли. Колебание было тем легче вызвать, что «образованная часть населения прониклась убеждением, что Россия в конце концов победит, и потому выгоднее стоять на стороне сильнейшего. Некоторые, вместе с ландсгевдингом в Або, желали, чтоб неизбежное совершилось возможно скорее».

Особенно затруднительно было положение офицеров и унтер-офицеров: им приходилось или терять свои бостели, или принять предлагаемые русскими условия. 29 апреля — 11 мая приказано было всем губернаторам «объявить, что бостели, занимаемые офицерами и унтер-офицерами, которые под начальством генерала Клингспора служат против русской армии, будут отданы в аренду на три года». — В то же время сообщалось, что если хозяева их не возвратятся в течение четырех недель, то собранные от аренды средства будут употреблены «для наград достойным офицерам, которые были, согласно прокламации от 19 — 31 марта, приглашены в будущую императорскую армию Финляндии».

Ландсгевдинг Олаф Вибелиус опротестовал объявление об отобрании офицерских бостелей. В особом мемориале от 2 апр. н. ст. 1808 г. он доложил графу Буксгевдену, что «согласно нашим законам, которые победитель обещал сохранить, никто не может лишиться своих прав вследствие действий другого лица, жена не может лишиться своих прав вследствие действий мужа, кредитор — вследствие действий должника. Если же теперь чины финской армии, исполняющие долг службы и верности, лишились своего имущества, за неизвестное им до того преступление, то не согласно с законом, чтобы их жены и кредиторы лишились своих прав. Предписанные мне меры по конфискации и сдаче в аренду распространяют по всему краю ужас и отчаяние». Его протест не привел сперва к желаемому результату; но впоследствии Царь, снисходя к представлению Спренгтпортена, манифестом от 17 июня, дозволил отложить отдачу бостелей в аренду еще на шесть недель, считая со дня объявления об этом в Финляндии.

Одновременно с мероприятиями против бостелей, наше правительство старалось уговорить молодых офицеров или способных молодых людей, преимущественно из дворян, поступить в русскую службу. «Приглашение финским дворянам и офицерам вступить в службу Его Величества, — говорит Буксгевден в донесении военному министру, — с моей стороны производится возможно усердно; некоторых я уже послал к вам, а других в скором времени отправлю, как только об этом заявят свое желание, но многие скрываются в своих имениях и занимаются главным образом земледелием».

Во всяком деле имеется две стороны. То же повторилось с рассылкой прокламаций, вызвавших столько возражений и критики. Полезная сторона прокламаций сводилась к тому, что они разъясняли населению его будущее положение, знакомили финнов с русским правительством, которое ранее было отрекомендовано шведами, как варварское. Прокламации сразу вводили порядок в стране и делали переход к русскому владычеству менее чувствительным для новых подданных. Никакому общеевропейскому народному праву воззвания не противоречили и ничего безнравственного в себе они не заключали. Шведы платили тою же монетою. Они также прибегали к прокламациям и при посредстве их достигли многого: они подняли крестьян и вообще отвращали население от русского владычества, распространяя о нем разные небылицы. У Булгарина читаем напр.: «А вот я вам покажу печатное объявление, что русские хотят уничтожить нашу веру»... Старик подал мне печатную прокламацию на финском языке».

Клингспор издал прокламацию, в которой уговаривал крестьян причинять неприятелю всевозможные препятствия и вред, «какие только храбрые эстерботнийцы знали с испокон века».

«Прокламациями Короля население новой Финляндии призывалось к всеобщему возмущению и к отмщению русских, в надежде вытеснить из края», — писал Буксгевден графу Ник. Петр.

Румянцеву (23 мая 1808 г.). Таковые обещания тем становятся действительнее, что финны привыкли слышать глас государей своих, и верить им, а прокламации сии от лица Короля относятся прямо к народу. Чтоб уничтожить действие оных и обратить доверенность сего народа, нужно непременно обнадежить его сильнейшими уверениями, в особливом манифесте от Государя Императора, представя с одной стороны Монаршие милости, а с другой поражая умы всеми страхами войны и справедливой мести». Представляя проект подобного манифеста, главнокомандующий просил об его утверждении Государем Императором, «дабы таковой мог впредь остаться вечным актом, для новоприобретенной Финляндии». — «Беспокойство умов здешних жителей и желание их видеть от имени нового Государя своего подтверждение о сохранении всех их прав, заставляет меня убедительнейше просить поспешить присылкой сего манифеста; от скорого распространения оного зависеть будет спокойствие жителей и безопасность с их стороны нашего здесь пребывания».

Успех сопровождал первые шаги русских в Финляндии: перед одной колонной поспешно отступали войска Клингспора, другой, двигавшейся ближе к берегу Финского залива, сдались две крепости вскоре после начала кампании — Свартгольм и Свеаборг. В гарнизоне Свартгольма 21 февраля н. ст. 1808 г. находилось: 21 офицер, 32 унтер-офицера, 12 музыкантов, 635 рядовых и 14 человек, принадлежавших к гражданскому ведомству. Комендантом состоял Грипенберг. О назначении его в Свартгольм Клеркер сказал: «Грипенберг хороший юрист, но не известен как военный, почему от него многого ожидать нельзя».

Русские готовились к осаде; Буксгевден верхом, под охраною эскадрона гусар и роты егерей, направился к Свартгольму для рекогносцировки. От осмотра он получил такое впечатление, что ни штурмом, ни осадой нельзя добиться какого-либо значительного успеха. Тогда он решил испробовать иные средства. На следующий день был послан парламентер, с предложением сдаться. Нашего генерала сопровождал надворный советник Хагельстрём, который на шведском языке сказал, что вся страна находится уже во власти русских и что плохое состояние Свартгольма вполне им известно. Шведы не располагали ни одной годной пушкой, почему лучше всего было сдаться. Раздраженный Шульц якобы воскликнул тогда: «Какая такая баба была твоей матерью? Ты слишком хорошо говоришь по-шведски, чтобы быть русским»! — От сдачи шведский офицер категорически отказался.

Началась перестрелка. Она продолжалась недолго. Крепость сдалась. Герои не могли жаловаться на кровавый бой, потому что из всего шведского гарнизона во время осады был ранен только один человек! K. М. Грипенберг передал ключи и флаг крепости русским, которые, вступив в Свартгольм, нашли ее в «отличном оборонительном состоянии». В ней имелось до 200 орудий и разные припасы. Гарнизон отправили в Ловизу, откуда солдаты свободно могли разойтись по домам.

Шведские и финские историки предполагают, что быстрая капитуляция Свартгольма явилась результатом деятельности Спренгтпортена. Из переписки графа Буксгевдена можно вывести догадку, что при покорении Свартгольма (6 марта) были употреблены такие же средства, какими воздействовали на Свеаборг, но верных доказательств на это в делах не находится (Михайловский-Данилевский). Как говорят, Спренгтпортен имел с собой значительную сумму денег, и сначала отправился в Ловизу, где весьма усердно вел рекогносцировку Свартгольма и указывал затем те места, откуда можно было успешно ее обстреливать. В качестве переговорщика он, видимо, выказал большое рвение. Он сулил коменданту, по собственным словам последнего, «золотые горы», но своих обещаний однако не выполнил.

Впоследствии K. М. Грипенберг писал подполковнику О. К. фон-Фиандту (1809 г.) о Спренгтпортене: «На этого господина нельзя очень надеяться и частенько он холоден к бывшим своим друзьям. Меня он преотменно провел. Я был ему необходим, и он меня «par suprise» запутал в лабиринт, из которого я больше не мог выпутаться; он окунул меня в несчастье, за которое одному ему обязан. Таков этот благородный человек».

Комендант K. М. Грипенберг после капитуляции крепости поступил на русскую службу и его помощник, капитан ф.-Шульц, последовал за ним, но уже после того, как генерал Адлеркрейц грубо отказал ему в Стокгольме в своем участии.

Как отозвалось падение этой маленькой крепосцы на финляндцах, свидетельствуют записки майора Берндта Генриха Аминова: «Теперь я достоверно узнал печальную весть о капитуляции Свартгольма, солдаты взяты в плен, и все, что находилось в крепости, сделалось добычей неприятеля. Великий Боже, неужели нет больше ни веры, ни чести, ни любви к отечеству в шведском войске! Сдать крепость в то время, когда не убили еще ни одного солдата, ни одна дымовая труба не была разрушена неприятелем, не было в стенах такой большой щели, чтоб муха могла чрез нее влететь, а пороху и пуль имелось в избытке и провизии оставалось еще на несколько недель! По моим воззрениям такая сдача крепости составляет величайшую государственную измену. Совет, который решил сдачу крепости, по праву несет на себе проклятие и презрение всей нации. Но, славу Богу, венец крепостей в пределах Швеции, — т. е. Свеаборг, — еще держится и обороняет его человек со славой, которому вся нация вполне доверяет. Пока этот драгоценный алмаз еще находится в шведских руках, русские никогда не будут в состоянии покорить эту страну, и день нашего освобождения еще настанет».

Майор Аминов, несомненно, говорил мужественно и чувствовал глубоко. Но как вообще отнеслись в финляндском обществе и в шведских правящих сферах к русскому нашествию? Поддержали ли они своей энергией и своим сочувствием бойцов, которые мерзли и проливали кровь на полях сражений? В дни испытаний настроения общества имеют большое значение; в чувствах, господствующих среди него, и сила, и слабость нации. Что же показывал этот общественный барометр в начале кампании и какие можно было сделать по нем предсказания об исходе борьбы?

Наиболее верно оценены наличные условия Р. Ребиндером в его записках «Souvenirs de ma vie». Общее настроение в Финляндии при начале войны он представил в следующем виде.

По чувству расположения к русским, как к неприятелю, он делит всех на три группы: крестьяне, горожане и солдаты — словом, низший слой общества и представители большинства населения, — крепко держались за соединение с Швецией.

Мысли о присоединении к России среди них не было; идея национальной самостоятельности, которая в течение предыдущих десятилетий стала проявляться в высших общественных слоях, оставалась им совершенно чуждой. Поэтому они были готовы к борьбе до последнего за свой очаг.

Иное положение заняла умеренная партия, образовавшаяся из дворянства, части духовенства и большинства чиновников. Они поддались влиянию материальных интересов и наивно верили в возможность вечного мира. Среди них отсутствовала сила воли, необходимая для руководства общественным мнением и для создания соединительного звена между различными слоями населения. Никто из них не способен был составить плана общего действия, и никто не имел мужества взять на себя ответственности за пределами своих обязанностей. Они опасались разгневать сильного врага. Под влиянием событий 1788 года и страха они дошли до измены.

Третья, ничтожная по своей численности, группа, видела в наступающих событиях признаки нового золотого века. Руководимая частью честолюбием, частью личными расчетами, но прежде всего остатками старого «espit de parti», она, при всей своей малочисленности, была энергична и деятельна. её угодливость с одной стороны и уступчивость с другой обманывали как победителей, так и побежденных. Старые симпатии к России снова ожили среди аньяльских сторонников Спренгтпортена. Некоторые из них просто спекулировали на возможность увеличения своих доходов, не разбирая для этого средств. Ребиндер называет поименно лишь трех членов этой группы, хотя из его рассказа видно, что число их не ограничивалось такой цифрой. Это были печальной известности Густав Вильгельм Ладо (Ladan), состоявший тогда в свите Буксгевдена, Фридрих Адольф Ягерхорн, и, наконец, сам Геран Магнус Спренгтпортен.

Если подойти ближе к картине, изображенной Р. Ребиндером, то мы увидим следующие детали:

Вершину шведского общества представлял тогда Король Густав IV Адольф, — личность угрюмая и недоверчивая. Он взошел на шведский престол тринадцати лет, после бедственного события, прекратившего дни отца его Густава III. Густав IV получил самое плохое воспитание. С супругой своей, — женщиной редких качеств, — он обходился так дурно, что иногда оскорблял ее в присутствии посторонних лиц. Он носился с мыслью, что его хотят унизить, оскорбить; дозволял себе резкие выходки и часто и без достаточной надобности прибегал к военным угрозам, несмотря на плохое состояние финансов и относительную ничтожность его армии, в сравнении с военными силами соседних держав. Император Александр I, как его родственник, терпеливо сносил вызывающий тон его писем.

Вражда Короля Густава к Наполеону увеличилась вследствие того, что первый видел в нем апокалипсического зверя; Густав объявил, что не намерен вступать с ним в переговоры, ибо в священном писании сказано, что та рука отсохнет, которая подпишет договор с диким зверем. И если Наполеон так долго щадил его, то только в надежде создать из него врага России. На Густава он смотрел как на душевнобольного, а потому писал маршалу Брюнну: «Вы будете говорить об этом правителе как о безумце».

Густав ничего не читал, кроме Библии и воинского устава. Подражая Карлу XII в костюме, он воображал себя выдающимся полководцем, хотя его никто не видал впереди своего войска на полях сражений.

Настроение Короля, давно уже вызывало беспокойство в его подданных. С каждым днем он становился недоступнее. Его двор состоял из одних секретарей и адъютантов. Приближенных в своих комнатах Густав не терпел. Они являлись к королевскому столу по звонку и по окончании обеда немедленно уходили. К своей столице он питал неприязненное чувство и потому жил отшельником в печальном Грипсгольмском замке. Советы честных и разумных министров, в роде Эренгейма, отвергались. Нелюбовь к Королю при таких условиях, естественно, увеличивалась, и, наконец, все стало разражаться ропотом, так как в нем видели главного виновника бед, обрушившихся на Швецию.

Ко времени открытия военных действий, он изверился в возможности сохранения за шведской короной Финляндии и потому занялся планом овладения Норвегией, планом, подсказанным ранее Францией (Бернадотом). «Пусть пропадает Финляндия, я вознагражу себя в Норвегии», — говорил он.

В заметках графа Тролле Вахтмейстера читаем от 10 октября 1807 г.: «Король озлоблен вследствие потери им военной репутации, которую он решился вернуть, хотя бы ценой гибели страны; он говорил, что перед Богом обещал не заключать мира, прибавив: «Я не трусливый Александр». При указании на малонаселенность и бедность страны, Король злобно ответил: «Здесь достаточно и населения, и богатства, но недостает доброй воли». От 6-го декабря 1807 г. в тех же мемуарах значится: «Король хочет начать войну и прибавляет, что он посылает Финляндию ко всем чертям и не пожалеет, если потеряет ее. И вообще он говорит, что слишком хорош, чтоб управлять такой сволочью (pack), какова эта нация».

Ротмистр Нюландских драгун Карл Магнус Меллерсверд, во введении к своему дневнику, — который стал вести с наступлением войны, — замечает, что война начата благодаря «упрямству нашего Короля, который образцом для себя взял Карла XII и строго следовал примеру своего оригинала, в покрое одежды и перчаток с крагами, но далеко отставал от него в умственном отношении и храбрости».

Узнав, что генерал Буксгевден едва не попался в плен, Король возымел намерение судить его, как виновного в государственной измене, за то, что он старался отторгнуть жителей Финляндии от Швеции.

Таков был представитель высшей власти в Швеции в те дни, когда она особенно нуждалась в умном и сильном монархе.

Образованные классы, дворянство, духовенство и большая часть чиновников, готовы были без сопротивления подчиниться судьбе, которая казалась им неизбежной. Уже со времени мира в Ништадте и Або мыслящие люди в Финляндии предвидели, что соединение с Швецией рано или поздно должно прерваться, а потому многие уже в начале войны считали оборону безнадежной. Подобное настроение отразилось между прочим в письмах Портана к Калониусу (1790 г.). Как ни горько было Портану, но он должен был признаться, что предвидел неизбежность этого отторжения. Письма и мемуары современников показывают, что финляндцы предрекали неудачный для них исход кампании. Это, конечно, самое дурное предзнаменование. Кто теряет мужество и надежду, тот теряет все.

Г. Армфельт 5-го февраля 1808 г. сообщал Аминову: «Дорогой друг! Предстоит война с Россией, и результатом её будет потеря Финляндии или её опустошение. Его Величество кажется непоколебим в своих намерениях предоставить Провидению заботу, которая, по его мнению, ему не принадлежит. Так как армия теперь отправляется на север, то вся южная часть остается открытой для неприятеля. Во всяком случае те, которые имеют какое-нибудь имущество, должны отыскать леса и острова, чтоб перед началом войны перевезти туда не только свои драгоценности, но и лучший скот, запасы и необходимую пищу».

Генерал-майор Георг Ягерхорн, один из самых выдающихся офицеров густавианского периода, имел случай ближе исследовать оборонительное состояние финской армии и крепостей. Уже в предыдущие годы он пришел к убеждению, что Россия в скором времени завоюет Финляндию; а потому, — как он сам говорит, — уже с молоком матери всосал сильное нерасположение к русским, и заблаговременно, желая приготовить себе убежище в Швеции, купил в 1802 г. имение близ Стокгольма. В 1803 г. он подал Королю записку, в которой излагал, что Россия беспрерывно стремится к завоеванию Финляндии, почему приведение в порядок оборонительных частей является задачей жизни, если бы даже опасность войны в настоящую минуту и не висела над головой.

«В этой стране, — говорит Аминов, — очень опасались неприятельского нападения. Я знаю, что если такое несчастье случится зимою, то жалею того, кому поручили оборону страны, которая перестанет существовать в то самое время, когда сделано будет на неё нападение; — бедность и нищета, — никаких магазинов, невозможность их умножить ни для людей, ни для скота, даже, если б нам достались сокровища Перу, — негодное оружие, быть может недостаток в полевой артиллерии и амуниции; слабые крепости, — и если даже в них окажется достаток в людях и припасах, то все таки нет возможности оборонять открытый с нескольких сторон Свеаборг»...

2-го марта, в тот самый день, когда Клингспор дал приказание отступать, Аминов писал своей жене: «Поговорю с тобою без обиняков. — Никакой опасности пока нет, потому читай эти строки хладнокровно, с благоразумием и достоинством в душе, которые даровало тебе небо, как женщине. Надежды — друга несчастных, — мы никогда не должны терять, однако, долг заставляет меня не поддерживать в тебе надежды на спасение Финляндии в настоящее время, потому что без помощи Божией вся страна будет занята неприятелем». «Схороним с честью наше отечество, — цитируем мемуар того же генерала Аминова. — Как может устоять Швеция, окруженная тремя неприятелями, из которых двое суть могущественнейшие народы на земле».

Карл Густав Эрнрот (род. в 1744 г.), отличившийся в войнах Густава III, и теперь уже находившийся в отставке, заметил, что оборонительный план Клеркера «ни к чему не поведет, потому что Финляндия рано или поздно все-таки. будет принадлежать России, и это чем скорее, тем лучше».

Поручик Карл Адольф Бракель, также один из героев похода 1788 — 1790 гг., пишет своему брату 11 февраля 1808 г. «Нам предстоит война с русскими. — Если действительно так, как говорят, то война будет непродолжительна. Горсть людей без хлеба и одежды едва ли может, при всем желании, сопротивляться хорошо вооруженной армии».

«Без того, чтобы иметь каждую ночь стражу в 3.000 человек на стенах Свеаборга, нельзя быть уверенным, что он не будет взят», — писал Рейтершельд, один из самых храбрых офицеров финской армии. Если Бракель и Рейтершельд имели такие мрачные предчувствия, то, наверное, можно предположить, что общее мнение считало борьбу бесполезной.

Во время войны улан Фаддей Булгарин имел случай откровенно побеседовать с одним образованным помещиком: «Признаюсь откровенно, — сказал помещик, — что принадлежу к числу тех людей, которые не одобряют упорства и вообще поведения нашего Короля и этой войны. Как можно бороться Швеции с Россией и воевать в то же время с Данией? С одной Данией мы бы справились, но Россия непременно подавит нас своею силою, и если Император Александр решился твердо отнять Финляндию у нашего Короля, то непременно отнимет; в этом я убежден. Но признаюсь также, что мне бы не хотелось быть свидетелем присоединения моего отечества к России, хотя бы это было для нас и выгоднее. Язык, вера, старые законы, обычаи»... «Тут я прервал его, — пишет Ф. Булгарин: — Но разве Император Александр не обещал Финляндии сохранение всего этого? А что он сказал — то это верно». «Впрочем, — продолжал помещик, — да будет воля Божия! В доказательство, что я не предвижу счастливого для нас конца этой войны, вот сын мой, которому я не позволил вступить в военную службу».

«Сдерживай себя, беспечный юноша! — писал другой помещик своему сыну, рвавшемуся на военную службу. — Война окончится прежде, чем ты успеешь выказать свои военные таланты. То, что должно совершиться, быть может сбудется раньше, чем твой мундир будет готов».

Вот каков был дух в Финляндии в период войны. Образованные и богатые люди, хотя и досадовали на вторжение русских, хотя не любили их, но еще более негодовали на свое правительство и явно роптали на Короля. Распоряжения шведского правительства подвергались резким пересудам и злым насмешкам. Ожесточение против него доходило иногда до желания успеха русскому и датскому оружию. — Предсказывали и бились даже об заклад о дне вступления русских в Стокгольм. — Из помещиков весьма немногие вмешивались в войну. Конечно, встречались лица и иного закала. Были и фанатики политические и религиозные, которые всеми силами противились завоеванию Финляндии, и, после покорения её, ушли навсегда в Швецию. Но таких было не много.

Те многочисленные указания, которые даны были графу Буксгевдену, заставляют заключить, что уже в Петербурге обдуманы были подробности плана покорения края не только силою оружия, но иными мирными средствами. Решено было разными способами воздействовать на умы, создавая благоприятное для России общественное мнение.

При главнокомандующем и к услугам армии находилось несколько лиц, знавших местные языки. Эти люди или состояли прежде на шведской службе, или проживали в Финляндии. Из них известны уже: Эмин, K. X. Клик, Ладо, Хагельстрём и один очень расторопный полковник польского происхождения Турский. Им давались разнообразные поручения и, собирая нужные сведения, они колесили по краю. Конечно, при посредстве их имелось прежде всего в виду повлиять на общественное мнение. Но в ряде мирных средств, едва ли не первое место отводилось воздействию местного духовенства на население. Еще до отъезда главнокомандующего из столицы ему дано было несколько орденов для раздачи, по его усмотрению, тем пасторам, кои «усугубят свои старания на соблюдение тишины и спокойствия» в своих приходах. На содействие духовенства, видимо возлагались особенно большие надежды в том предположении, которого держался также Государь, что духовенство в Финляндии имеет большое влияние на жителей.

Уже 18 февраля 1808 г. из Сипоо Ф. Буксгевден сообщил графу Румянцеву, что признал нужным употребить свое влияние «для побуждения епископа Боргоской епархии циркулярными отношениями своими предписать: всему подведомственному духовенству прочесть прихожанам прокламации и склонять их к сохранению спокойствия и ни под каким видом не принимать участия в сопротивлении нашим войскам». Одни пасторы в крае помогли графу Буксгевдену, другие, напротив, противодействовали. Абоский и Боргоский епископы всенародно высказались в июне 1808 г. в том смысле, что участие крестьян в борьбе против новой власти явится преступлением, и что им поэтому необходимо вести себя так, как подобает честным проповедникам Евангелия мира. Совсем иначе понимал свои обязанности обер-пастор Финстрем, который встал во главе своих прихожан и напал на русских. Особенным противодействием выделился пастор города Вазы Яков Чюдениус, который лучше соглашался подвергнуть себя оскорблениям, чем дать требуемую присягу. Русские власти рассчитывали при посредстве духовенства повлиять даже на войска, сосредоточенные в Тавастгусе и его окрестностях, с целью отвращения излишнего кровопролития и побуждения их к добровольному отступлению.

В корреспонденции от 13 февраля 1808 г., помещенной в Гамбургской газете и присланной из Борго, говорилось: «После того, как неприятель поспешно отступил к, Гельсингфорсу, русские заняли этот город, и, при вступлении в него главной квартиры, нам представилось такое же зрелище, как при вступлении в Ловизу, но только в увеличенном размере, так как в этом большом городе представитель духовенства финляндский епископ, с орденом северной звезды на груди, а также высшие чиновники края, вышли на встречу нашему генералу».

В среде духовенства русская власть имела, следовательно, весьма полезного союзника.

16-го апреля 1808 г. (за № 101) Буксгевден уведомил, что епископ Тенгстрём дал обещание никаких сношений более с Швецией не поддерживать, «а относительно пожалования ему сана архиепископа, — продолжал главнокомандующий, — нахожу оное неудобным, ибо в Боргоской епархии есть старший епископ Сигнеус, отличенный и очень любимый и уважаемый народом; он имеет влияние и твердый характер и показал к нам расположение, а при вступлении нашем возвестил жителям, чтоб оставались спокойными. Это пожалование имело бы дурное влияние в народе и оскорбило бы Сигнеуса».

Р. Ребиндер рассказывает о секретном посольстве к епископу в Або в начале войны. Полковник Турский прибыл ночью в Або и посетил Тенгстрёма, с которым разговаривал несколько часов под ряд. Тенгстрём был весьма смущен этим ночным посещением, но при тогдашних обстоятельствах не смел отклонить его.

За влияние епископа Як. Тенгстрёма на духовенство, ему пожалована была в апреле 1808 г. Анненская лента и оказаны другие знаки царского, благоволения. Многие современники строго осуждали Тенгстрёма. В письме к другу в Швеции, Тенгстрём, после заключения мира, сообщил, что он считал своим долгом способствовать тишине и проповедовать покорность воле судьбы и таким образом, содействовать спасению своей паствы. Исход войны, по его мнению, уже с самого начала был решен, и возбуждать общество к вооруженному сопротивлению неизбежной судьбе, значило бы взять на себя вину кровопролития.

После духовенства наиболее влиятельными местными властями оказались губернаторы, или как их называли тогда ландсгевдинги. Клингспор, выступая из Тавастгуса приказал Тавастгускому и Нюландскому губернатору, вместе с канцелярией, не покидать своего поста, дабы в возможной степени облегчить положение населения, при нашествии русских. Подобные же приказания, по-видимому, получили и другие губернаторы. Еще Г. М. Армфельт высказал ту надежду, что чиновники своим разумным поведением в состоянии будут в значительной мере повлиять на обращение русских с населением. Оставшиеся на своих местах чиновники отличались вообще честным поведением и не мало способствовали поддержанию законного порядка и охранению безопасности жизни и имущества обывателей.

Наибольшую известность из губернаторов приобрел начальник Куопиоской губернии Олаф Вибелиус, заступившийся перед Буксгевденом за участь офицеров. Одно это заявление сделало Вибелиуса «народным героем» несмотря на то, что вскоре, после его представления русскому главнокомандующему, Вибелиус покинул свой пост в Куопио и переехал в Швецию. В свое оправдание он доносил Королю, что «в течение 2-х месяцев, проведенных под властью русских, я принужден был, как беззащитный гражданский чиновник, подчиняться требованиям главнокомандующего, и приобрел достаточно опытности, чтоб сознать невозможность сделать что-либо полезное для населения губернии».

Губернаторы тех частей края, которые были во власти наших войск, — т. е. начальники Хейнолы, Тавастгуской, Абоской и Бьернеборгской губерний, — беспрекословно подчинялись русским требованиям, в тех случаях, когда дело шло о доставке необходимых жизненных припасов или о подавлении крестьянского противодействия. Нет примера, чтоб названные губернаторы отказались повиноваться приказаниям Буксгевдена. Губернатор же в Або, фон-Троиль, по приказанию Буксгевдена заготовил склады провианта, которым русские войска воспользовались в дни своего отступления. «Появление наших войск, — писал Денис Давыдов, — весьма встревожило ландсгевдинга и главных чиновников Або, которые прибегли к русскому офицеру с просьбой принять город под свое покровительство и уведомить начальника отряда, что город покорился нашему оружию, с минуты прибытия в него первого русского офицера».

Шведский генеральный штаб, обсуждая подобные факты, приходит к заключению, что местные власти нравственно испортились в печальный период вольностей, когда они стали смотреть на свои должности не с точки зрения государственных интересов, а исключительно личных выгод.

Может быть одна сторона дела здесь указана правильно. Но в то же время нельзя упускать из вида, что с того дня, как русские стали господами положения в крае, они сделались весьма категоричными в своих требованиях, и Абоскому губернатору, напр., предписали в скорейшее время привести население к присяге, прибавив: «От исполнения сего зависит сохранение теперешней должности и безопасность жизни и имущества Троиля».

Что же касается специально Троиля, то надо добавить, что он, подобно другим покорным губернаторам, по прежней своей службе был военным и принадлежал даже к революционным аньяльцам. Суд приговорил его к смертной казни. В этом обстоятельстве, вероятно, кроется ключ к его поведению.

Когда война была проиграна, в Швеции стали искать виновников поражения. Вину сваливали то на единовластие Короля, то на дворянство, то винили податливое духовенство. Но правдивый историк наших дней Иерне предлагает всему шведскому обществу признать себя повинным в неудаче, которая подготовлялась самим обществом давно, распущенностью сословий, отсутствием самообладания, серьезности и сознания своего долга перед отечеством. За три поколения перед этим, Швеция пережила период вольностей или, точнее говоря, период самоволия высших и правящих классов, поставивших дела государства на наклонную плоскость, по которой они продолжали скатываться, не встречая сдержек ни в политическом воспитании, ни в моральных требованиях. Одна политическая форма правления, или то или иное устройство риксдага, не в состоянии были бы искоренить зла, а потому бесцельно прибегать к традиционному противоположению единовластия и конституционного порядка. Не столько от них зависела сила или слабость государства, сколько от общих погрешностей в разных отраслях управления. Правящие классы были разъединены мелочными и своекорыстными стремлениями, которые парализовали защиту государства в минуту опасности.

Несправедливо пытались также обвинить исключительно членов финляндского общества и усмотреть в его среде рост антигосударственных воззрений, большее число участников капитуляций и причастных к измене. Профессор Иерне советует не делать подобного различия, так как все деятели 1808 — 1809 гг. одинаково являлись, в политическом смысле, равноправными членами общего шведского народа, и не имеется никаких данных утверждать, что чувство долга стояло выше в самой Швеции, чем в Финляндии. Финляндия находилась ближе к России, т. е ближе соприкасалась с искушениями и нападениями со стороны неприятеля, но не более.

Нельзя также исключительно винить и сваливать неудачи на Короля, на его единовластие, на дворян или духовенство, служившее в Финляндии. Позор и поражение, обрушившиеся на шведское оружие 1808 — 1809 гг., явились результатом общего упадка нации. В отдельных же проявлениях отваги и усилий отстоять общее дело сказались лишь судороги народной жизни. В шведском правительстве, и в высшем образованном сословии не было той народной гордости и того патриотизма, а в простом народе того фанатизма, которыми одушевился в том же году народ испанский в его борьбе с Наполеоном, не было энергии, свойственной южным народам. Энтузиазм в Финляндии вспыхнул, но не надолго, и, по мере русских побед, стал стихать, и погас. В Испании, напротив, победы французов усиливали ненависть к ним, и возбуждали народ к восстанию и сопротивлению.

«Русские войска вступили в шведскую Финляндию. Жители принимают их хорошо», — писал Коленкур к Шампаньи 13-25 февраля 1808 г.. Это едва ли справедливо, хотя однородные сведения приходилось встречать в некоторых дневниках. Но, надо полагать, что они основаны на первоначальных слухах, или на отдельных, но смело и широко обобщенных фактах. В Ловизе один дворянин, которому Спренгтпортен безусловно доверял, заметил, что финны, без сомнения, недовольны шведским правительством, «но так как они привыкли повиноваться, то будут продолжать бой до тех пор, пока могут собрать хоть немного войска». Это заявление более согласуется с истиной и находит себе подтверждение в целом ряде показаний современников.

Из письма Буксгевдена, отправленного графу Румянцеву из главной квартиры в Борго 15 февраля 1808 г. (за № 194), видно, что шведское правительство отдало всем жителям, могущим носить оружие, приказание принять участие в защите края, ссылаясь на грабежи и беспорядки, якобы производимые русскими войсками. Шведы пугали финнов новыми тяжелыми налогами и рекрутскими наборами, как неизменными последствиями русского господства. Граф Буксгевден немедленно испросил разрешение опубликовать от Высочайшего Имени об отмене всякого рекрутского набора в новоприобретенной Финляндии и об освобождении её населения от участия в уплате государственных долгов, сделанных Швецией. Резолюция, положенная Государем на. этом докладе уже 20-го февраля, гласила: «Быть по сему». Прокламацию опубликовали. Но так как к русским воззваниям вообще население не питало полного доверия, то крестьяне подымались на защиту родины. «В Финляндии, — писал генерал Густав Маури Армфельт 8 марта н. ст. 1808 г., — крестьяне желали вооружиться, но беспримерный Krigs-Kollegium оказал отеческое попечение и лишил нас всякого оружия и амуниции».

Сын Клеркера, посланный на рекогносцировку к русской границе, писал 10 февраля н. ст. своему отцу из Ловизы: «Энтузиазм, который высказывают всюду в один голос крестьяне, нельзя описать; — они желают лишь достать оружие, порох и дозволение, — где того потребуют обстоятельства, — всем выходить из домов для защиты родины; — финские крестьяне говорят: мы не оставим своего Короля, который теперь не может оказать нам помощи, но мы надеемся продержаться до лета, когда он сам подоспеет сюда со своими войсками». В устах народа эти заявления, как показало время, не были пустыми словами.

Войска графа Буксгевдена заняли последовательно гор. Ловизу, Борго, крепость Свартгольм, Тавастгускую и Нюландскую губернии и направлялись уже к главному городу шведской провинции Або. По прошествии месяца со дня объявления войны, южная и средняя Финляндия были в русских руках.

«Государь, мой брат!» — писал Александр I Наполеону 1-13 марта 1808 г.... «Завоевание Финляндии не было замедлено; мои войска занимают уже важнейшие пункты и идут на Або, между тем как бомбардируется Свеаборг. Я рассчитываю, что вскоре все будет покончено в этой стране». Войска наши в это время продолжали успешно наступать и 10-22 марта заняли без боя г. Або. Быстрота русских успехов имела важные последствия в политическом отношении. Граф Буксгевден был доволен занятием Або и Абоской области, «по влиянию её на Финляндию важнейшую»; а Спренгтпортен радовался упрочению страны в распоряжении России и надеялся на получение скорой возможности «собрать народных депутатов».

Через два дня Буксгевден торжественно въехал в главный город Финляндии.

«Едва ли какой-либо другой город, — писал Алопеус, — был так кротко занят, как Або, потому что народ собрался на площади и у заставы, чтоб смотреть на вступление войск, как будто входил обыкновенный гарнизон. Несколько пушек имело с собой это войско. Постой производился в наилучшем порядке». Ребиндер также рассказывает, что оккупация Або произошла мирно и тихо.

Жители Або, если верить воспоминаниям Алопеуса, как-то особенно странно отнеслись в первое время к военным событиям. «Раздраженная чернь в Або утверждала, что русских нет в стране и что это были одни выдумки господ и дворцового коменданта. Когда посланные ею разведчики вернулись обратно в город и заявили, что русские действительно заняли страну, чернь говорила, что они подкуплены». Когда русские прибыли в город, то простой народ не считал их русскими, а говорил, что это переодетые шведы, которые пришли сюда, чтобы выпытать мнения господ.

В день своего въезда в Або, гр. Буксгевден всеподданнейше донес: «Через занятие города Або Великое Княжество Финляндское по всем отношениям можно считать покоренным. Никогда присоединение не приносило столько выгоды, как присоединенная Финляндия. Безопасность столицы давно уже требовала, чтобы пределы наши ограничивались Ботникой и чтобы воды Финского залива принадлежали русским. Сие было попечением Петра I и Екатерины II. Чувствование самих финнов уже давно приуготовило умы их и соделало ожидание, которого последствие ныне совершилось.

«Но не одна опасность столицы обязывает нас взять шведскую Финляндию. Порты по берегам заливов дают возможность содержать многочисленный флот и господствовать над Балтикой и другими морями. Обилие леса, удобство сплава и ныне частными обрабатываются людьми. Торговля лесом, дровами и другими продуктами. Хотя край не богат хлебом, но нет недостатка и бывают отпуски. В жизни здешних поселян видна чрезвычайная чистота, порядок, добрые кроткие нравы и просвещение, поставляющее их на ряду с лучшими провинциями Германии. Сие более заметно, чем далее на Запад. При всем недостатке хлеба они не считают себя народом бедным, заменяя хорошим хозяйством то, чего природа и климат их лишают. Обилие руды для заводов. Из этого видно сколь важна шведская Финляндия для польз России. Но, чтобы сделать сие присоединение прочным и успокоить жителей, с нетерпением ожидающих решения их участи, и тем пресечь все разномыслия, осмеливаюсь испрашивать у Вашего Императорского Величества об издании на сей конец Высочайшего указа, дабы я мог, собрав в Або все земские чины, открыть сейм и начать приводить к присяге».

В тот же день гр. Буксгевден писал еще: «Занятие г. Або важно для обеспечения присоединения края к России, почему прошу доставить повеление о приводе всех жителей к присяге. Спокойное их пребывание в жилищах и ласковый прием нашим войскам подают великую надежду о готовности их к учинению присяги. При вступлении в город я был встречен приветствиями как от губернатора и епископа, так и от всех чинов здешнего места. В речах они проявляли покорность державе и надежду на милосердие. Поселяне вообще спокойны, кроме Аланда, который, будучи ближе к Швеции и питаясь их внушениями, не столь наклонны к покорности, как финляндцы».

В административной области гр. Буксгевден действовал последовательно и энергично. Едва он водворился в Або, как стал засыпать Петербург просьбами по разным делам. Третья бумага (за № 113), исходившая 12 марта из главной квартиры в Або, обращена была к гр. Ник. Петр. Румянцеву. — Главнокомандующий в ней пояснял, что в течение 27 — 30 суток он, овладев Финляндией и Карелией, дошел до «восточной Ботнии». «Но при всех с моей стороны ревностных стараниях к устроению в занятых провинциях гражданской части не вижу успеха в первом основании оной, то есть, в приводе жителей к присяге, доколе не воспоследует Высочайший Манифест, коим Его Императорское Величество Своим словом уверяя здешних жителей в вечном присоединении Великого Княжества Финляндского к Российской Империи, Высочайше соизволяет дать мне повеление о принятии от жителей присяги на верноподданство; без чего я не в состоянии преодолеть предубеждения жителей, что Его Императорское Величество не возвратит королю Швеции сию землю; чему уже в прежних годах бывали примеры». Отсюда, естественно, возникал страх наказания у тех, которые оказались расположенными к русским; а чиновники, без присяги на верность России, не могли привести в исполнение требований русской власти.

Граф Румянцев, поздравляя главнокомандующего со вступлением в Або, выслал ему печатные экземпляры декларации о присоединении шведской Финляндии к Российской Империи. Так как имелось в виду, что декларация должна произвести известное впечатление на жителей края, то Буксгевдену предоставлено было перевести ее на шведский и финский языки.

«Вслед за сим, — сообщалось Буксгевдену, — будет обнародован Высочайший манифест».

В декларации от 16 марта говорилось: «Всем Державам Европейским и подданным Его Императорского Величества уже известно, с какою терпеливою настоятельностью и убеждением Император Всероссийский силою трактатов требовал содействий Короля шведского против Англии».

«Прошел месяц после решительного о том предложения, и Его Императорское Величество с огорчением узнал, что среди попечений Его о сохранении дружества между двумя народами, Швеция искала союза с Англией и предпочла России Державу, Нам неприятную». Далее указывалось: что Император России готов обратить предприятия свои в меру единой осторожности, если Король шведский немедленно и без отлагательства решится исполнить обязательства свои, и, содействуя России и Дании, затворит английским кораблям Балтийское море. Густав IV Адольф, напротив, обеспечил себя английским денежным пособием и союзом с Лондонским двором, а потому, «ныне Его Императорское Величество признал себя в обязанности переменить свойства принятых им мер».

«На сих днях получено достоверное известие, что 20 февраля — 3 марта Министр Его Императорского Величества в Стокгольме, по повелению Короля арестован, и, что вся Миссия Российская содержится под воинскою стражею. — Сим поступком нанесено вопиющее оскорбление преимуществам и достоинству Престола. Не Россия только, но все Державы Европы сим оскорбляются. Все дипломатическое сословие, в Стокгольме пребывающее, ощутило в полной мере сию обиду и в тоже время предъявило свое негодование на столь беспримерное насилие, одним турецким обычаям приличное».

Наконец, декларацией объявлялось: «Его Императорское Величество возвещает всем Державам Европейским, что отныне часть Финляндии, которая доселе именовалась шведской, — и которую войска Российские не иначе могли занять, как выдержав разные сражения, — признается областью, Российским оружием покоренною, и навсегда присоединяется к Российской Империи».

Император последовал примеру Наполеона, объявив посредством декларации, что Финляндия присоединена к России, прежде чем она была уступлена формальным декретом. Декларация 16 марта была передана иностранным державам обычным дипломатическим путем и обнародована в Петербурге, а населению Империи о присоединении новой провинции было сообщено манифестом.

В этом манифесте от 20 марта 1808 г. значилось: «Войска наши с мужеством, им обычным, борясь с препятствиями и превозмогая все трудности, им предстоявшие, пролагая себе путь через места, кои в настоящее время считались непроходимыми, повсюду встречая неприятеля и храбро поражая его, овладели и заняли всю шведскую Финляндию».

«Страну сию, оружием Нашим таким образом, покоренную, Мы присоединяем отныне навсегда к Российской Империи, и, вследствие того повелели Мы принять от обывателей её присягу на верное Престолу Нашему подданство».

О всем происшедшем Император Александр, кроме того, уведомил собственноручным письмом Наполеона от 24 марта — 5 апреля:

«Государь, брат мой! Отправляю эти строки Вашему Величеству для извещения о том, что вся шведская Финляндия завоевана. Держится еще лишь крепость Свеаборг, но комендант её уже вступил в переговоры, и я надеюсь, что она вскоре будет капитулировать. Шведский Король счел нужным подражать туркам и запереть моего посла в Стокгольме. Я не пожелал отплачивать ему тем же, но объявил шведскую Финляндию русскою провинцией. Как Ваше Величество то весьма хорошо рассудили, это требовалось для охраны моей столицы. Я сожалею, что непрочность льда мешает переправе моей армии через Аландское море, она была бы тогда в трех переходах от Стокгольма».

Наполеон дважды выразил свое одобрение и согласие на действие Императора Александра I.

Из Байоны, 20 апреля н. ст. 1808 г. он писал: «Государь, брат мой! Я получил письмо Вашего Величества от 24 марта с объявлениями, которые Ваше Величество сочли нужным сделать об оккупации Финляндии и о запрещении английских товаров. Я отнесся к обеим бумагам с удовольствием, как ко всему, что делает Ваше Величество».

В другом письме Наполеона читаем: «Я чрезвычайно обрадовался, узнав, что Вы покорили Финляндию и присоединили эту провинцию к вашим обширным владениям».

Таким образом, и Александр, и Наполеон смотрели на Финляндию, как на страну, «оружием Нашим покоренную и присоединенную навсегда к Российской Империи, в качестве русской провинции». Европейским государствам декларация 16 марта 1808 г. сообщила о безусловном переходе Финляндии во власть и распоряжение России, и ни в эпоху Александра I, ни впоследствии это сообщение не было отменено или изменено.

III. Свеаборг

1 февраля н. ст. 1808 г. в Свеаборге получено было тревожное письмо шведского представителя при петербургском дворе Стедингка о том, что русские войска готовы перейти границу. Комендант Свеаборга, адмирал Кронстедт, с такой энергией принялся приводить в оборонительное положение крепость, что возбудил общее восхищение своих подчиненных. Уже два дня спустя в деле вооружения заметны были «удивительные» успехи, и, когда русские через месяц показались под стенами крепости, 734 орудия на новых или подновленных лафетах и платформах были готовы приветствовать их с гранитных стен.

Особенное внимание было обращено на заготовление провианта. Выселением женщин и детей из Свеаборга Кронстедт желал уменьшить количество лишних ртов, но он, не обладая столь твердым характером, чтоб последовательно провести эту меру до конца, вскоре уступил их воплям и приостановил высылку. Этой уступкой выдача порций на время осады увеличилась на 1,800 человек[5].

Запас в Гельсингфорсе и Свеаборге должен был состоять из 900,000 ежедневных порций, в наличности же имелось не более 540,000. Но и это затруднение Кронстедту удалось преодолеть, и предполагалось, что крепость была снабжена провиантом вплоть до открытия навигации.

В погребах крепости находилось до 6 тыс. пудов пороха и значительное количество снарядов. Число людей, способных сражаться, доходило до 6,750 чел. Начальствующих лиц было столько, что на 32 солдата приходилось по одному офицеру.

Таким образом, оказывается, что к началу военных действий Свеаборг находился в весьма благоприятных условиях. «После того, как я успел привести в надлежащий порядок мои оборонительные средства, — писал Кронстедт, — я постараюсь как можно долее не допустить русских взять крепости».

Русские приближались. Подойдя к Гельсингфорсу, они предложили начальнику его незначительного гарнизона, полковнику Гутовскому, очистить город без боя. В ответе Гутовского заключалось своеобразное заявление: «Впрочем опытный генерал, конечно, знает, как следует поступить, чтобы занять город, жители которого не вооружены, и где ныне находятся жены главнейших начальников, кои, без сомнения, будут ограждены от всяких оскорблений». Отряд графа Орлова-Денисова с такой стремительностью атаковал город, что «стоявшие у ворот и на валу орудия были взяты заряженными». Комендант города, шестидесятилетний полковник Гутовский, опрометью бросился в сани и вскачь помчался в Свеаборг. Отряд его был брошен на произвол судьбы и, отступая в беспорядке, он кое-как отстреливался от казаков, которые были вскоре остановлены орудийным огнем со стен крепости. 18 февраля — 1 марта Гельсингфорс достался русским. В то время население его не превышало 4,000 человек, но захват его имел существенное значение для нашего войска.

3 марта н. ст. русские начали постройку батареи для осадных орудий; её сооружение стоило «невероятных трудов», в виду того, что под рукой не оказалось ни земли, ни дерна; все приходилось притаскивать издалека и выкапывать из под снега. Артиллерия подвозилась из Петербурга. Первая батарея выросла на голых скалах Скатудденского мыса. В основу её клались бревна.

До середины марта н. ст., т. е. в течение того времени, когда Буксгевден подвигался к Тавастгусу, число русских войск под Свеаборгом не превышало 2,000 человек. Ясно, что такая ничтожная сила не в состоянии была даже прервать сношения крепости с остальной страной, и мы имели полное основание опасаться нападения. Но со стороны крепости не делали даже попытки потревожить наши войска.

Некоторые молодые офицеры хотели произвести вылазку, но Кронстедт находил ее безумием; по его мнению, следовало беречь гарнизон для будущего. В то же время он не жалел пороху и из крупных орудий часто стрелял по казачьим патрулям, показывавшимся на льду.

Положение русских в Гельсингфорсе было неопределенным и ненадежным: город мог быть легко сожжен выстрелами из крепости и наши войска лишились бы удобной стоянки под стенами Свеаборга, а вследствие этого самое взятие крепости могло сделаться весьма проблематическим. Но Кронстедт не проявил должной активной деятельности, чем превосходно воспользовались русские.

В середине марта н. ст. в Гельсингфорс прибыл Буксгевден в сопровождении генерала П. Сухтелена. Они тщательно изучили планы и профили крепости, добытые в мирное время, и произвели возможный его осмотр. Еще до начала кампании, главнокомандующий, граф Буксгевден, доносил Государю (5 февраля), что, по его мнению, Свеаборг иначе как приступом взять будет невозможно, «если предложения приняты не будут». Блокада слишком продолжительна; бомбардирование по дальности расстояния не будет успешно, а строить батареи на льду представляет огромные трудности и не безопасно. Теперь в донесении Государю гр. Буксгевден также высказал очень мало надежды на взятие Свеаборга силою оружия. О штурме не было и речи, почему приходилось ограничиться тем, чтоб, окружив его, подвергнуть блокаде.

Государь повелел «довольствоваться употреблением всех возможных средств для стеснения гарнизона». Эта задача приводилась в исполнение с замечательным искусством. Уже 6 марта началась перестрелка с крепостью. Из крепости ответили сильным огнем; видно было, что шведы не щадили ни пороха, ни снарядов, чем сразу обнаружили свое неумение распоряжаться оборонительными средствами. Огромные ядра посыпались на Гельсингфорс, разрушая его здания. Городу грозило полное истребление. Желая спасти Гельсингфорс и его жителей, русские послали к Кронстедту парламентера, с предложением не стрелять по городу, обещая с своей стороны строить батареи по сторонам его. Кронстедт ответил отказом, находя, что разорение Гельсингфорса необходимо для обороны крепости. В инструкции, данной ему, забыли о Гельсингфорсе, вследствие чего, по этому вопросу он никаких указаний не имел. Вскоре, однако, Кронстедт изменил свое первоначальное решение; склонившись на представления совета, собранного в крепости, он согласился более не обстреливать города и считать его нейтральным. «Таким образом, русские могли расположить в городе свои парки, госпитали и магазины в совершенной безопасности и, кроме того, устроить там свою главную квартиру».

Для начала внимание с нашей стороны было обращено на то, чтобы «держать неприятеля в беспрерывном беспокойстве», особенно ночью; с этой целью крепость была окружена пешими и конными постами, постоянно высылались партии стрелков и барабанщиков, а иногда одно или два полевых орудия, которые всегда отважно выходили на лед и нередко пробирались даже к стенам Свеаборга.

Не имея в своем распоряжении надлежащей артиллерии, Буксгевден вел перестрелку с крепостью из полевых орудий. Только к 20 марта — 1 апреля русская осадная сила под Свеаборгом достигла 6,500 чел. и 59 орудий, доставленных на санях из Петербурга. Начальство над этими войсками принял граф H. М. Каменский.

19 марта ст. ст. 1808 г. заведовавший батареями полковник Степан Творогов сообщил графу Аракчееву: «Третий день как производится сильная осада на Свеаборг; но крепость ужаснейший производит огонь и к счастью нашему чрезвычайно неудачно. С нашей же стороны, кажется, поскольку заметить можно, делается ему вред, хотя все строения деревянные закрыты, но часто показываются пожары... До сей поры устроены три батареи...».

В то время, когда русские осаждали Свеаборг, эта крепость была обнесена высокими и чрезвычайно толстыми гранитными стенами, но ко времени войны 1808 г. она не была во всех своих частях достроена, что особенно мучило мнительного её коменданта, изнурявшего свой гарнизон как поспешными постройками по возведению укреплений, так и по вооружению их. Основатель её Эренсверд отлично понимал, что она остается доступной со стороны суши и особенно зимой, почему, по его плану, предложено было около Свеаборга, на выдающихся в море возвышенных местах материка, возвести ряд дополнительных укреплений; но план его, по разным причинам, остался неосуществленным. К недостаткам крепости следует отнести еще: малую глубину рвов в некоторых местах и незначительную высоту брустверов — в других, — особенно тех из них, которые обращены к суше, — отсутствие надежных прикрытий для бомб и пр.

Кронстедт вовсе не говорит о недостатках, которые, однако, при одном взгляде на карту бросались в глаза: Скансланд или Бокгольмен не были укреплены. А между тем на этот недостаток было указано уже в XVIII столетии даже в иностранной литературе. Двое французов, которые в 1791 году путешествовали по Финляндии и имели случай посетить Свеаборг, пришли к тому выводу, что если неприятелю только удастся занять этот остров, то он оттуда, под защитой утесов, легко , мог бы бомбардировать не только самую крепость, но и стоящий в гавани флот. Эти иностранцы потом в Петербурге узнали, что русские в предыдущем году имели в виду, в случае победы при Свенскзунд, с Бокгольма сделать нападение на Свеаборг. Они говорили, что владеют подробными картами крепости и уверяли, что в ней самой они могут рассчитывать на надежное содействие.

В 1808 г. шведы точно забыли обо всем этом. Но не забыл Кронстедт, которого слабая сторона крепости сильно тяготила и беспокоила, и не забыли русские, которые на указанное обстоятельство возложили свои немалые надежды. На эту слабую сторону крепости было обращено внимание уже в 1788 г., когда адмирал Грейг составил свой обширный операционный план. «Что касается взятия Свеаборга зимой, — писал он, — то я нахожу очень легким при посредстве неожиданного нападения овладеть не только укреплениями, но и флотом, лежащим в его гавани». Грейг вскоре после того умер и план его не был приведен в исполнение. Мнение Грейга разделялось другими. В 1791 г. директор фортификации, швед Маннерсканц, говорил, что Свеаборг, пожалуй, подготовлен для наступательной войны, но не для ведения войны оборонительной. Прибавим затем свидетельство полковника Ягерхорна, сказавшего во время осады на одном из заседаний совета, что крепость далеко не в таком хорошем состоянии, как предполагали. В записках Эренстрёма также имеются указания на слабую боевую готовность крепости, да и всего шведского войска вообще за время Густава IV Адольфа.

Г. М. Спренгтпортен внушал, правда, в Петербурге свое предположение, что крепость Свеаборг, от которой зависит оборона Финляндии, находится в прекрасном состоянии и снабжена всем, что требуется для продолжительного сопротивления. Но в то же время он говорил, что все фортификации отличного свойства, а самая крепость, которая летом почти неприступна, зимою, напротив, значительно слабее, и при более суровой погоде гарнизону невозможно будет справиться с трудным пилением льда в таком обширном размере, какое потребуется для обороны. (Поэтому есть полная надежда, что внезапным нападением возможно взять крепость, если даже попытка подкупить или напугать начальника не удастся». Спренгтпортен особенно настаивал на внезапном нападении, в противном случае, говорил он, финские войска, наверное, замкнутся в крепостях, и оборона станет более отчаянная, «потому что финны честный народ и самые храбрые в шведской армии». Свое мнение Спренгтпортен, видно, успел доложить Государю, так как последний в беседе с Коленкором в марте 1808 г. заявил: «Все собранные об этой крепости сведения доказывают, что нападение врасплох предало бы ее в руки русских, назад тому два месяца».

Слабая сторона крепости, конечно, была известна шведам. В конце 1807 г. ген.-майор И. Ф. Аминов писал шведскому фельдмаршалу Толлю, что в Финляндии вообще опасаются вторжения русских, и особенным несчастьем для края явится их зимний поход. Перечисляя недочеты в деле обороны, он указывает и на «обессиленное состояние крепости», и на «открытый со всех сторон Свеаборг» — этот драгоценный ресурс главнейшей обороны страны со стороны моря. Его невозможно защищать, когда неприятель в состоянии будет «на льду употреблять большего калибра орудия». В том же смысле высказался майор Абоского полка X. Рейтершельд, в письме из Стокгольма к своему начальнику, полковнику Пальмфельту, от 5 февраля 1808 г.: «Если в Свеаборге окажется мало народу, то зимой он будет взят ночью штурмом. В Свеаборге должен быть сильный гарнизон, чтоб он мог обороняться зимой». Известный шведский генерал Дебельн также держался того мнения, что Свеаборг можно было взять приступом, имея для этого в своем распоряжении 15 тыс. человек.

Над главным входом крепости имеется доска с надписью: «Свеаборг, который касается одной стороной моря, а другой — берега, дает разумному господство как над морем, так и над сушей». Эта надпись оправдывалась только наполовину, в виду недостроенности и недостатков крепости.

За гранитными стенами крепости находилось всего 9,500 человек; из них 6,750 чел. принадлежали к составу войска. Но что это было за войско и каков был его дух? Большая часть его состояла из мало обученных рекрут. Состав офицеров был совершенно неудовлетворительный и недостаточно знакомый с войною: одни из них долго прожили, при существовавшей тогда поселенной системе, как помещики на казенных землях и, естественно, негодовали на нарушение их сельского спокойствия; другие, за старостью, оказались непригодными для занимаемых ими должностей; третьи — чего никак нельзя упускать из вида, — были сторонниками идеи финляндской самостоятельности, являясь последователями «аньяльских заговорщиков», и потому носили в себе семена того направления, которое требовало отторжения от Швеции.

Стокгольмские историки не скрывают также и того факта, что финны и шведы не особенно уживались в тесном соседстве среди крепостных верков. беспристрастный капитан Бот, один из участников обороны, заявляет, что дух резервов заключал в себе элементы «восстания и недовольства». Наш главнокомандующий Буксгевден не без основания поэтому строил свои расчеты на побегах из крепости и недовольстве, замеченном среди гарнизона. Поднять дух шведского войска во время осады было почти невозможно, так как значительный контингент нижних чинов состоял из сельских работников, недавно перед тем взятых от сохи, а также из «бродяг и бывших преступников». Солдаты были замкнуты в крепости и в то же время разобщены по отдельным её островам; при таких условиях трудно дисциплинировать нижнего чина, который делается особенно восприимчивым ко всякого рода слухам и перетолкам.

На гарнизон пытался подействовать своим словом полковой пастор Гревиллиус, но что значила его проповедь при указанных условиях! Говорил он хорошо: «Благословение Всемогущего сопровождает исполненный долг, и я обращаюсь к вам, защитникам Финляндии, на которых выпала славная участь пожертвовать «жизнью и кровью» за короля и отечество. Пусть голос религии в эту минуту соединится с голосом славы в ваших сердцах. Современники и потомство обращают свои взоры на вас. Король ждет всего от вашего мужества! От вашей твердости отечество ждет своего спасения. Вы не измените, вы не пожелаете изменить сим великим требованиям. Идите же на страх врагам и спасение родины! Самая прекрасная, самая почетная смерть, есть смерть за отечество. Аминь».

«По прошествии некоторого времени со дня осады, — пишет очевидец Бот, — гарнизон крепости представлял из себя гидру о 6,000 головах, причем каждая имела свой интерес и каждую нужно было особыми мерами привлекать, уговаривать или принуждать. Воинский дух исчез». Капитан Квист, например, дерзко заявил в лицо коменданту, что поведение адмирала представляется для него загадочным. Побеги из крепости умножились.

Комендантом крепости состоял вице-адмирал Карл Олаф Кронстедт (родился в 1756 г.), лично храбрый и честный офицер, а также опытный моряк, покрытый славой двух морских побед — при Выборге и, особенно, при Свенскзунде, — но человек совершенно неподготовленный для той роли, которая выпала на его долю, т. е. для роли начальника гарнизона большой осажденной крепости. Он впал в немилость короля и в 1801 г. был назначен в Свеаборг.

В книжке «Библиотека исторических мемуаров, шведских и иностранных; первый год, 1855» помещены «Записки одного старого густавианца». На заглавном листе нет имени автора, но из текста можно заключить, что записки принадлежат барону Карлу Дитриху Гамильтону, обер-камергеру и ландсгевдингу провинции Эребро (род. 1766 и умер 1848 г.). В этих записках (на стр. 105 и 106) находятся следующие замечательные данные о том, как Кронстедт сделался комендантом Свеаборга. Мы передадим их здесь полностью. «В тот же вечер (1801 г.), как мы прибыли в замок Грипсгольм, мне (Гамильтону) пришлось играть в карты с тремя другими лицами, из которых один был барон Седерстрём, штатгальтер замка. Тогда вошел некто и просил указать ему помещение, назначенное для адмирала барона Райялина. Но так как имени адмирала не было в том списке, который обыкновенно доставлялся штатгальтеру, то это обстоятельство нас очень удивило, тем более, что адмирала этого давно не было видно при дворе. В это самое время я заметил большое движение в приемных комнатах и, устремив туда свои глаза, увидел капитана Гаммефельта, который нес в футляре генерал-адъютантский жезл начальника флота. Я собирался высказать уже свое удивление, как Король приказал мне следовать за ним. Когда мы пришли в самую внутреннюю из комнат, он спросил меня, на что я смотрел там с таким вниманием, и прибавил затем: я знаю, что вы умеете хранить доверенную вам тайну; но знаю также, что вы быстро можете угадать ее, если ее от вас скрывают; поэтому я и сообщаю вам, что сегодня особым приказом я снял с Кронстедта командование и призвал к должности адмирала Райялина. Я выразил свое крайнее удивление по поводу этого: я полагал, что знаю хорошо обоих этих лиц, и что Кронстедт в отношении способностей стоял гораздо выше Райялина, и Король много терял с уходом такого знающего и бескорыстного сановника. Король ответил на это: Кронстедт обманул и меня, и Императора Павла. Он был, без моего ведома, слугою Павла, как и моим, когда Нельсон бомбардировал Копенгаген, но обманул нас обоих, позволив англичанам купить себя; благодаря именно его интригам, шведский флот не вышел в море. Чтобы еще более убедиться, что это так, я разрешаю вам прочесть у секретаря кабинета, барона Лагербнельке, английские депеши. Впрочем, прибавил Король, я дал ему прекрасную «ретираду». Он будет теперь главным начальником Свеаборга. Узнав это, я не мог подавить своего величайшего изумления и заклинал Короля никогда более не доверять такому человеку и, по крайней мере, в случае войны с Россией, сейчас же отозвать его (с этого места). Я присовокупил еще, что человек, подобный Кронстедту, никогда не забудет того позора, который он навлек на себя, и будет искать случая отомстить... Благородный Король убедился впоследствии в справедливости моего предсказания»...

Мы не знаем, насколько правдив автор приведенного рассказа, так как им допущены некоторые фактические неточности. Одно несомненно, что в Свеаборг Карл Олаф Кронстедт явился не по своему желанию.

Итак, адмирал Кронстедт, помимо своей воли, занял должность коменданта крепости. Слава его была так прочна, что вся Швеция и гарнизон Свеаборга в начале осады вполне надеялись на него. «Мы радовались теперь той интриге, которая послужила к удалению Кронстедта из совета Короля и к посылке его в Финляндию, где он, без всякого сомнения, станет орудием спасения Швеции», — значится в записках Г. А. Эренстрёма. «Кронстедт говорит, — читаем в письме статс-секретаря Лагербринга к маршалу Толю от 26 февраля н. ст. 1808 г., — что он продержится до открытия навигации, а этот человек лишнего не скажет».

Оценка Кронстедта была совершенно неправильной. «Его точка зрения оказалась ограниченной, характер в высшей степени впечатлительным и нравственное мужество ничтожным. Ему трудно было брать что-либо на свою ответственность и осуществить собственную волю». Следовательно, он не был тем человеком, за которого его считали.

Попав в Свеаборг, он продолжал смотреть на все с точки зрения своей морской специальности. Во вверенной ему крепости он видел замерзший корабль, взятый на абордаж неприятелем. К тому же на Свеаборг, задолго до войны, у него установился тот взгляд, что он неизбежно погибнет, если русские осадят его зимой. Таким образом, в душе он не верил в возможность исполнения порученной ему задачи. В то же время он получил сведения, которые при его характере и воззрении на свою должность, являлись для него особенно неблагоприятными.

Незадолго до вторжения русских в Финляндию, он писал своему знакомому в Швецию, что русские генералы получили от Императора строгое повеление взять Свеаборг во что бы то ни стало. Так сообщили Кронстедту его лазутчики. На несчастье Кронстедта у него было, при этом, преувеличенное представление о числе осаждавших. Капитан Дюриц, считавшийся авторитетом гарнизона — и которому, надо полагать, доверял Кронстедт, — определял число осаждавших в 20,000 чел.

Ко всему этому 14 февраля н. ст. Кронстедт получил от Короля недостаточно определенную инструкцию. В конце её говорилось: ...«в случае, если бы неприятель во время наступавшей зимы перешел границу, и находящиеся в поле войска принуждены будут отступить, то «жизнью и кровью» до последней крайности обязаны защищать крепость, а в случае невозможности отстоять последнюю, сжечь флот и уничтожить запасы».

Адмирал Кронстедт понимал свое ложное положение и ясно видел свои недочеты. Высоким тоном, строгостью, короткими и непонятными ответами он временно прикрыл их, но вскоре действительность обнаружилась. Ошибки при указанных условиях были неизбежны, и он допустил их целую фалангу.

Во время русской канонады шведы запальчиво отвечали грохотом своих пушек и успели расстрелять значительный запас крепостного пороха. Затем, как сказано было, в крепости оставлено было 1,800 ч. бесполезных людей. Присутствие их никоим образом не могло оказать хорошего влияния на гарнизон. В начале войны, благодаря наличности женщин, офицеры развлекались даже танцами. Впоследствии женщины и дети попытались уйти из Свеаборга, но наше начальство очень предупредительно возвратило всех назад, догадливо усмотрев в их лишних желудках и ртах хороших для себя союзников; при этом русские ссылались на строгие свои законы, воспрещавшие им всякую преждевременную «неуместную снисходительность».

Следующей ошибкой шведов было свидание Кронстедта с Сухтеленом и переговоры его о перемирии. Генерал Сухтелен, которому поручено было дело осады, вступал в непрерывные переговоры с комендантом или через парламентеров, или лично. — Опытный глаз Сухтелена сразу рассмотрел слабые стороны Кронстедта; он подметил, что начальство крепости не соответствовало своему назначению, что Кронстедт внутренне не одобрял политики своего правительства, что он с излишней заботливостью относился к шхерной флотилии, укрывавшейся в крепости, и страдал болезненной мнительностью и нерешительностью. Чрезвычайно ловко воспользовавшись всеми, находившимися в его распоряжении, средствами, Сухтелен смело и определенно заговорил о конвенции, когда ему предложено было временное перемирие. Кронстедт, — «известный своими редкими качествами всей Европе», как писал гр. Буксгевден, — «собирал три военных совета: в оных участвовали семнадцать знаменитейших чиновников крепости». В переговорах с Сухтеленом, Кронстедт колебался, пробовал выговорить частичные уступки и, наконец, согласился. Офицеры Ваденшерна и Фок говорят, что предложение о перемирии на два месяца исходило от Кронстедта, который надеялся, что за это время подоспеет нужная помощь.

История с конвенцией проливает значительный свет на происходившее за крепостными стенами. В записках Лилиенспарре приводятся следующие слова адмирала Кронстедта: «Господа! Я не трус и не наемник, но я не имею другого средства в запасе для крепости и Его Величества, как согласиться на предложение». Полковник Ягерхорн одобрил идею конвенции, полковник Верниельм возражал, а Гутовский предложил отсрочку, с целью добиться лучших условий. На это Ягерхорн ответил: «Хорошо, пусть нас похоронят под развалинами крепости, но вы, полковник, будете ответственны за последствия».

Установлена затем поражающая робость, которую во время переговоров проявил Кронстедт. Как при встрече с русскими парламентерами, так и при обсуждении вопроса в совете крепости, он боялся высказаться прямо и до конца. Военному совету он не смеет представить требований русских во всей их строгости, а говорит о смягчающих условиях. Русским же он не представляет условия совета об обмене островов.

Конвенция, заключенная на острове Лоннан (Договорном), сводилась к тому, что крепость должна быть сдана, если до 22 апреля не прибудет подкрепления с моря; что русским передаются острова Лонгерн (ныне Ключевой), Лилла-Эстер-Свартэ (Стрелковый) и Вестер-Свартэ (Госпитальный), которые, в случае своевременного прибытия подкреплений, возвращаются. При капитуляции все военное имущество должно быть сдано в целости: все офицеры гарнизона — шведы, отпускаются домой на честное слово; нижние чины шведы — отправляются в Россию; что же касается всех финляндцев, то они распускаются по домам или, по желанию, поступают на русскую службу. Флотилия возвращается Швеции по заключении мира, если Англия возвратит Дании отнятый у неё флот.

Первое впечатление от конвенции вне стен крепости не было потрясающим или обидным, так как думали, что это была хитрость Кронстедта, «дабы обмануть русских»... «Вначале я полагал, — писал Эренстрём в своем дневнике, — что заключенная с Сухтеленом конвенция была не что иное, как военная хитрость со стороны адмирала Кронстедта, с целью сберечь военные снаряды и выиграть время для того, чтобы весною при благоприятных обстоятельствах, нарушив под каким-нибудь предлогом условие, с помощью сосредоточенных в известном пункте военных сил, оттеснить неприятеля с тех внешних укреплений, которыми он владел вследствие конвенции...».

Но на гарнизон Свеаборга конвенция повлияла иначе: она возбудила, особенно среди младших офицеров, живейшее беспокойство и горечь. У некоторых из них (например, у капитана Дюрицa) родилась мысль передать начальствование в другие руки. Но окружавшие Кронстедта старшие офицеры были настолько плохи, что ни один из них не оказался пригодным для этой роли и никто из них сам не пожелал стать во главе гарнизона, «к рулю событий». По словам поручика Шаумана, в крепости царствовало такое неудовольствие по поводу условий конвенции, что в тех случаях, когда желали оскорбить кого-нибудь, то говорили: «Тебе следовало бы сидеть в совете», т. е. в совете, решившем условия сдачи крепости 3-го мая н. ст.

Обе воевавшие стороны возлагали на конвенцию главные свои надежды. Шведы рассчитывали, благодаря ей, спасти крепость, так как были уверены, что, послав двух курьеров в Стокгольм, правительство успеет в течение двух месяцев выслать потребную помощь. Комендант думал, что в это время Финский залив, очистившись ото льда, даст возможность шведскому флоту подплыть к стенам крепости. Но курьерам, помчавшимся из крепости в Стокгольм, ставились по пути разные препятствия, почему один из них прибыл к королю лишь в день сдачи Свеаборга, а другой — еще позже.

Русские с своей стороны рассчитывали, что за время перемирия успеют достроить нужные батареи, усилить свою артиллерию и деморализовать крепостной гарнизон, обещаниями роспуска по домам солдат и раздачей им денежных пособий. После конвенции гр. Буксгевден донес Государю, что имел главною целью «успеть, так сказать, поставить крепости против крепостей» и, по прибытии неприятелю любого секурса, «принуждать главную крепость к сдаче, не очищая взятые в залог укрепления». Он хотел «без большего пролития крови добрых воинов» получить не только крепость, но и весь «флот в целости».

По получении в Петербурге известия о заключенной конвенции, Император Александр немедленно послал графу Буксгевдену собственноручную записку следующего содержания:

1) «Отнюдь не переставать в построении батарей, особливо, на островах Катгольме и Скантландене (т. е. Кальфгольм и Скансланд — ныне оо. Михайловский и Александровский) и еще увеличить всю деятельность при оном. 2) По занятии укреплений: Лонгерн, Вестер-Сварто и Остер-Лилла-Сварто — донести: могут ли войска наши остаться в сих укреплениях, если из больших крепостей откроют в них со всею силою неприятельский огонь, ибо легко можно думать и опасаться, что комендант, отдавая нам сии укрепления, имеет свое в виду. 3) Женщин и детей из крепости не выпускать. 4) Коммуникацию и сообщение с крепостью не только не ослабить, но еще строже наблюдать, дабы ничего не было туда доставляемо. 5) Всем солдатам из крепости позволять в город приходить, всегда ласкать и дарить их деньгами и вином, поселяя в них доброе о нас мнение, и стараться им объяснить, что все их пленные отпущены по домам, чем самым и они могут воспользоваться. 6) Если некоторое значащее число солдат сих пожелает остаться, не возвращаясь в крепость, то не упускать сего из вида. 7) Офицерам из крепости стараться под разными предлогами как можно реже позволять приходить в город, а которым будет позволено, то тех стараться употреблять в нашу пользу и не давать им способов видеть наши распоряжения. 8) Занятые нашим войском укрепления неотменно укомплектовывать порохом.

Но и помимо сей инструкции наши начальники распоряжались прекрасно.

После заключения конвенции, главная опасность могла грозить русским со стороны шведского флота, поэтому против него сейчас же приняты были нужные меры. Между прочим, наше начальство распорядилось перенести маяк с острова Грохара более к западу, дабы таким образом, вовлечь корабли на ложный и каменистый фарватер; но прежде всего, места для новых батарей были выбраны с таким расчетом, чтобы отрезать всякий вход и выход из Гельсингфорсской гавани. Эта часть плана, по признанию шведских историков, была выполнена блистательно. «Случаю угодно было устроить так, что заграницей недавно отыскалась надежная карта этого периода Свеаборгской осады. Если по этой карте сравнить положение русских до и после конвенции, то критика конвенции, выходит убийственная. До 6-го апреля нов. ст. вся артиллерийская сила русских выражалась в одной батарее на восточном мысе Гельсингфорса Tullskatudden и в двух упраздненных батареях на Helsingenäset. После этого дня, мы видим, что русские восемью батареями закрыли главный вход около Густавсверда, а также одной вновь построенной батареей на Большом Рентане, одной на Helsingenäset, Лонгёрне и Вестерсвартэ готовы были встретить попытку проникнуть (в гавань) через Лонгернский пролив. Легко заключить насколько крепость теперь была более подвержена риску быть обстрелянной. Но наибольшая опасность грозила шхерному флоту, который находился в заливе между Варгэ и Стура-Эстер-Свартэ: батареей со Скансланда русские могли совершенно уничтожить его во всякое время».

Распоряжавшийся осадой генерал П. К. Сухтелен действовал чрезвычайно умно и настойчиво, решив во чтобы ни стало завладеть укреплением. Работы велись под его наблюдением энергично, а главное — он оказался необыкновенно изобретательным по части распространения среди осажденных слухов, деморализовавших шведский гарнизон, и в придумывании разных средств маскировать свои силы и планы. На батареях работа кипела. Днем открывался огонь, вредивший деревянным постройкам, складам и несколько флотилии, а ночью высылались барабанщики и стрелки для производства ложной тревоги. Для того, чтобы беспокоить неприятеля, была организована особая подвижная батарея полковника Аргуна, который явился настоящим «будильником гарнизона». Подобными мерами русские держали осажденных постоянно под ружьем и в страхе, утомляя непривычных солдат, и без того уже обремененных трудами крепостных работ, и делая их жизнь несносной. Желая посеять смуту в крепости, «русские генералы, под видом военной вежливости», посылали в Свеаборг газеты с известиями об успехах нашего оружия в Финляндии и неудачах шведов. Шведские историки подозревают даже, что газеты эти были собственного изготовления осаждавших. Чтобы ввести шведов в заблуждение относительно численности наших сил и наших планов, приказано было постоянно передвигать войска по улицам города, заготовлять лестницы, фашины, туры и т. и.; ночью, потихоньку, части войск выводились за город и на другой день они вновь вступали в Гельсингфорс с барабанным боем. В крепости подобные маневры, в воображении неприятеля, по полученным от своих соплеменников-очевидцев известиям, разрастались в несомненные сведения о том, что русские сосредоточивают несметные полки, приготовили целые леса осадных лестниц и, следовательно, готовятся к кровопролитному приступу. Гр. Буксгевден надеялся на недостаток гарнизона «в пиве и водке», на сырость казематов, а «наипаче на неудовольствие финляндских войск, которое чрез различные внушения от преданных нам неминуемо долженствует возрасти». 6-го марта он сообщал Аракчееву, что еще до прибытия русских войск прокламации наши уже находились в руках гарнизона и что «все те влияния, которые можно там сделать деньгами, обнадеживаниями — производятся и производимы будут тем с большим попечением, что на сие самое относится и воля всемилостивейшего моего Государя».

По отношению к Кронстедту осаждавшие проявили изысканную предупредительность и предложили пропустить в город его семью; но он не пожелал воспользоваться этой услугой. Все это, конечно, приемы военной хитрости и военного расчета, кои, однако, не воспрещены ни законами, ни обычаями и широко практикуются всеми полководцами мира. Шведы в этом отношении не оставались в долгу и по мере своих сил старались ввести в заблуждение осаждавших. Чтобы ободрить гарнизон, был распущен ложный слух, что русские дважды атаковали крепость Свартгольм и дважды с уроном были отбиты. В другой раз, предложено было поджечь что-нибудь в крепости и поднять усиленную тревогу, дабы неприятель, предполагая, что гарнизон занят, произвел опрометчивое нападение. рассказывают, что четыре финских крестьянина проникли в крепость, покрыв простынями и лошадей, и сани, чтобы не быть замеченными на снежном фоне.

Кронстедт верил удручающим его слухам, которые тогда распространялись. Но в этом повинны также многие шведы. В своих записках Тролле-Вахтмейстер говорил: если Кронстедт верил рассказам Сухтелена и его ложным известиям, то удивляться сему не приходится, в виду того, что в этих рассказах заключалось только то, что друзья Кронстедта, вместе со стокгольмским обществом, распространяли, как вполне допустимое. Ведь сами стокгольмцы говорили, что Наполеон не желает им зла, что русские вторглись в Финляндию ради него, что цель русских заключалась в установлении мира, которому мешал один только Король и т. п. Кронстедт, ненавидевший Короля, верил подобным сведениям, слушал, кроме того, лукавого Ягерхорна и видел слезы его жены, боявшейся осады.

План взятия Свеаборга, видимо, обдумывался в Петербурге до начала кампании и, вероятно, там уже решено было прибегнуть к разного рода воздействиям на гарнизон. Такое, хотя и несколько шаткое, предположение создается при чтении дневника Р. Ребиндера («Воспоминания моей жизни»), в котором отмечено его удивление по поводу разговоров некоторых русских офицеров, готовившихся совершить поездку, с целью присутствовать при капитуляции Свеаборга, того Свеаборга, который с самого детства Ребиндера был запечатлев в его воображении, как образцовое творение соединенных сил искусства и природы.

Русскую главную квартиру сопровождал в походе особый дипломатический отдел, в составе которого, в дни осады северного Гибралтара, оказались некто Шредер, «барон» и кавалер мальтийского ордена Хагельстрем, Ладо, родившийся в Финляндии и дезертировавший из своего полка, и др.

К тому же времени в Гельсингфорс прибыл к ним и майор K. X. Клик — один из бывших участников аньяльского заговора, давно проживавший в Петербурге, где успел приобрести известное доверие. Клик явился с письмом от Спренгтпортена к Ягерхорну (брату аньяльца Ягерхорна). Верной доставке сего письма Спренгтпортен придавал особое значение. Через парламентера письмо было досалено по назначению 25 марта и. ст. Имелось также в виду «показать его и другим», но только тем, которые вполне поймут его содержание. Предполагают, что это послание не осталось без воздействия.

По прибытии в Гельсингфорс, K. X. Клик вступил в сношение с г-жами Анной Густава Брунов и Рейтершельд. Первой было уже 50 лет. Она находилась в «близком родстве с Андерсом Юханом Ягерхорном и Г. М. Спренгтпортеном. Вторая — молодая, смелая и предприимчивая — была замужем за капитаном Карлом Вильгельмом Рейтершельдом и хорошо знала дела крепости, где отец её служил плац-майором, а она провела большую часть своей жизни.

Установлено, что 7 — 19 марта н. ст. г. Рейтершельд, предшествуемая русским горнистом, подходила к Свеаборгу.

8 — 20 марта Буксгевден доносил Государю «о том неудовольствии среди войска в Свеаборге, которое, по намекам различных преданных нам лиц, непременно должно вспыхнуть». 24-го марта он писал военному министру Аракчееву: «Наконец, чтобы иметь успех, употребил я для того посредство людей, которых расположение удалось мне приобресть в гарнизоне. Вы видите, какими средствами была мне возможность найти нужные нам способы. Они нам довольно дороги и еще будут дороже, но все сии издержки не возмогут никогда идти в какое-либо сравнение с тем важным приобретением, какое можно сделать с покорением Свеаборга. Я употреблял доселе экстраординарную сумму. Она теперь кончилась, а как вы видите, что впоследствии надобно мне будет сделать гораздо важнейшие издержки, то прошу прислать мне для таковых секретных расходов от 25.000 до 30.000 рублей». Граф Аракчеев ответил: «Государь Император надеется, что если старанием и опытностью вашею сила золотого пороха ослабила уже несколько пружину военную, то и окончательное уничтожение оной должно, кажется, исполниться».

И Брунов, и Рейтершельд впоследствии были вознаграждены. Первая, после падения Свеаборга, получала солидную пенсию несмотря на то, что её муж никогда не служил на русской службе. О вознаграждении Рейтершельд известно из письма гр. Буксгевдена к товарищу министра иностранных дел гр. А. Н. Салтыкову от 9 января 1809 г. «Во время осады крепости Свеаборга тамошнего шведского гарнизона Адлеркрейцева полка капитана Рейтершельда жена сколько деятельностью, столько же и значащим влиянием на мужа её, бывшего тогда комендантом крепости Лилла-Эстер-Свартэ, а равно и на многих того же гарнизона офицеров, созванных вице-адмиралом Кронстедтом в совет по случаю предлагаемой конвенции, приносила в предприятии нашем великую пользу и не мало содействовала к склонению того совета к сдаче крепости... Отменное её усердие к пользе государства тогда же много награждено с обещанием... обеспечить ее и впредь в содержании». Рейтершельд не желал остаться в Финляндии, «чувствуя, что тем только приусугубит навлекшее уже на себя в совете подозрение служивших с ним офицеров»... «жена капитана была оставлена своими знакомыми, узнавших о прежних её сношениях»... «Посему в уважение оказанных ею в пользу государства важных услуг... прошу испросить позволение капитану Рейтершельду из Калуги, а жене его из Гельсингфорса, приехать в Петербург... и о выдаче на проезд суммы... дабы не оглашая выданы были ей лично сии деньги»...

Итак, при осаде Свеаборга прибегали к помощи и женщин, и денег. Эти обстоятельства не укрылись от современников и подобно крылатой «дурной славе» быстро облетели мир.

В воспоминаниях K. К. Жерве, относящихся к периоду, непосредственно следовавшему за войной 1808 г., читаем, что «Новая Финляндия до Торнео... была покорена и утверждена за Россиею — частию храбростию войск и распоряжениями графа Каменского, частью, как носились слухи, и золотыми пулями. Так говорили, будто бы военный губернатор Свеаборгской крепости, гр. Кронстедт, струсил или польстился и сдал Свеаборг тогда, когда он мог еще долго держаться...». Князь П. Г. Гагарин, сопровождавший Государя в Финляндию в 1809 г., написал: «новый сей Гибралтар не более нам стоил, как только нескольких недель осады, нескольких пушечных выстрелов, сотни человек и переговоров». «Свеаборг неодолимая твердыня, северный Гибралтар, был взят или куплен графом Сухтеленом», — отметил в своих «Воспоминаниях» Ф. Вигель. Князь Волконский, коснувшись Свеаборга в своих «Записках», заявляет: «Кошелек лучше подействовал, нежели бомбы и ядра, и крепость сдалась». Но едва ли не Спренгтпортен первый дал повод говорить о подкупе коменданта. В письме к гр. Румянцеву от 21 января 1808 г. он писал о крепости: «Поэтому мы можем надеяться взять его с помощью хорошо выполненного маневра, если средства соблазнения или запугивания командира не увенчаются успехом».

Конечно, пытливые взоры прежде всего устремились на Кронстедта: не он ли куплен был русским золотом? В течении почти целого столетия Швеция, Финляндия и Россия жили в той уверенности, что Кронстедт продал крепость.

Правда, что уже в 1809 г. в Стокгольме появилась брошюра одного из свеаборгцев, свидетеля хода всей осады — капитана Бота (Both), «о причинах падения крепости»; в этом сочинении автор сразу стал опровергать всякие россказни «о бочках с червонцами»; однако, голосу его не вняли. В 1832 г. гр. П. К. Сухтелен напечатал очень солидное и спокойное исследование о войне 1808 — 1809 гг., в котором также старался рассеять всякие толки о подкупе адмирала Кронстедта; но ему не поверили, или — точнее говоря — на его заявление обращено было очень мало внимания. В сороковых же годах за честь Кронстедта заступился профессор и ректор Гельсингфорсского университета Габриэль Рейн; но и его заявление было заглушено общераспространенным тогда негодованием на шведского адмирала. Не допускал, наконец, измены и генерал Дёбельн, очень резко и строго осудивший Кронстедта, как коменданта. Всего этого было мало, и дурная молва упорно держалась повсюду.

Свеаборг был средоточием войны и потому в Петербурге к нему проявили в свое время заметный интерес. Его Величество, — писал посол Коленкур в марте 1808 г.: «снова заговорил о действиях его армии в Финляндии и сказал, что, может быть, представится необходимость идти приступом на Свеаборг. Я возразил ему, что безразлично, взять ли эту крепость немного позже или немного раньше, но крайне необходимо идти на Стокгольм; только это заставит все крепости сдаться».

«В другой раз Император сказал мне, что заложены четыре батареи, которые начали стрелять по Свеаборгу. В ней было мало войска и снарядов, и почти никакого продовольствия. Шведский генерал Кронстедт, моряк, который там командует, сам говорил это при вторжении. По-видимому, он решился держаться, но это не будет продолжительно, потому что гарнизон состоит из финнов и плохого войска. Возобновившийся мороз позволяет надеяться, что эта крепость сдастся прежде, нежели ей успеют подать помощь с моря. Вначале думали взять ее приступом. Я никогда не поддерживал этого, зная от Спренгтпортена, что приступ не мог быть успешным, а неудача в такой близости от Петербурга не могла не вызвать крайнего недовольства и доставила бы новую пищу недоброжелательству. За исключением этой крепости, вся Финляндия завоевана».

В следующем разговоре Император выразил надежду на близкую, по-видимому, сдачу Свеаборга. «Он сказал мне, что комендант, кажется, расположен вступить в переговоры; Его Величество поручил Аракчееву повыведать это и сделать ему все предложения, которые могли бы побудить его сдать крепость, не пятная своей чести»[6].

По прошествии некоторого времени Коленкур вновь удостоился беседы с Монархом. «Под конец разговора Его Величество объявил мне, — пишет посол, — что комендант Свеаборга подписал капитуляцию, которою он передавал русской армии три форта, из всех, составляющих эту крепость, и обязался 3-го мая передать также другие, равно как и флотилию, если к этому сроку ему не будет прислано с моря подкрепления в пять судов. Я заметил, что эта капитуляция обнаруживает в нем человека неопытного, и что если бы его еще обстреливали несколько дней, то завладели бы скоро всеми фортами. Император был, по-видимому, согласен с этим, но заметил мне, что в таком случае пришлось бы сжечь всю флотилию, тогда как теперь он получит ее в целости. Все уверены, что море не очистится к назначенному сроку».

Неделю спустя появилась конвенция в оригинале. — «Ну, довольны ли вы, — сказал Царь. — Как вам нравится этот Кронстедт, который отдает мне войска своего государя и заранее признает уступку Финляндии?»

27 апреля Александр сделал следующее загадочное заявление: «Все финские офицеры за нас. Золотой дождь возымел свое влияние во время перемирия; гарнизон сильно обработан, и, между нами будь сказано, адмирал Кронстедт имеет иск к казне, который я обязался ему уплатить. Это между нами, понимаете, потому что это секретная статья, которую я вам сообщаю только потому, что вы для меня иноземец и я вам доверяю».

Когда беседы Государя с Коленкуром сделались известными, то с новой силой возник старый вопрос о том, насколько «золотой дождь» оросил коменданта.

В конвенции, заключенной генералом Сухтеленом с адмиралом Кронстедтом, находилась «отдельная статья», в которой сказано было: «Поелику адмирал Кронстедт предложил, чтобы в случае сдачи крепости в назначенный срок, по силе конвенции, заплачены были со стороны Российского Императора шведскому правительству издержки, сверх определенной от оного суммы на содержание крепости, каковой долг по достоверным счетам составляет не более ста тысяч рейхсталеров шведскою монетою, то главнокомандующий Российскою армией граф Буксгевден обязывается испросить на то соизволение своего Монарха и употребить всевозможное содействие к получению оного...». После сдачи крепости, когда среди недовольных и любопытных ходили всевозможные толки о причинах, погубивших Свеаборг, стали особенно подозрительно относиться к этой «отдельной статье» конвенции. И так как общественное мнение более восприимчиво ко всему дурному, то вскоре во все стороны разошлись слухи и догадки, что эти 100 тысяч рейхсталеров являются суммой, предназначенной лично коменданту. Но, с другой стороны, документы, которые уже сделались доступными для исследователя настоящего вопроса, настолько ярко осветили дело, что по отношению к личности Кронстедта не может быть ни малейшего сомнения в полнейшем бескорыстии. В 1832 г. граф П. К. Сухтелен в своей книге о военных действиях 1808 — 1809 гг. заявил, что «конвенция сия, в самом деле, довольно замечательная, а особливо сия последняя статья подала повод к разным толкам. Имея точные сведения о всех подробностях сих переговоров, мы считаем обязанностью опровергнуть всякое несправедливое нарекание в сем отношении. Мы смело утверждаем, что самая мысль о постыдном подкупе чужда была договаривавшимся сторонам. Оба генерала, поседевшие на поле чести, могли вести переговоры с различивши успехами; но они равно неспособны были — один к предложению, а другой к принятию средств, противных чести». Гр. Сухтелен мог сделать подобное заявление открыто и громко, в виду того, что подробности дела ему известны были из первых рук.

Финляндский министр статс-секретарь гр. Р. Г. Ребиндер оставил после себя записки «Souvenirs de ma vie» (до сих пор не напечатанные), в которых он коснулся также вопроса о капитуляции Свеаборга. Оказывается, что адмирал Кронстедт зимою 1808 — 1809 гг. приезжал в Петербург за получением той суммы, которая оговорена была в конвенции, и по сему делу неоднократно обращался к Ребиндеру, как к финляндскому должностному лицу, прося, например, представить себя Спренгтпортену, который занимал тогда пост финляндского генерал-губернатора, и Сперанскому, который фактически ведал все дела вновь покоренного края. У означенных сановников Кронстедт просил содействия своему делу. По словам Ребиндера, Спренгтпортен обещал помочь адмиралу, но Сперанский уклонился, ссылаясь на то, что это дело входит в круг ведомства финансового департамента. Обращался Кронстедт и к Аракчееву, и товарищу министра иностранных дел, гр. Салтыкову, но безрезультатно. Наконец адмирал удостоился аудиенции у Государя Императора, который милостиво соизволил повелеть Голубцову уплатить сполна всю условленную сумму. Это последнее обстоятельство удостоверяется документом от 9 декабря 1809 г., на котором имеется собственноручная подпись Императора Александра I. Государь повелел выдать Кронстедту пенсию, в размере 4.500 рейхсталеров, и 50.000 рейхсталеров, кои он лично потерял от участия своими акциями в обществе спасания судов и грузов. Что же касалось убытков, понесенных адмиралом по содержанию крепости Свеаборга, то ему предписано было, предварительно получения денег, представить соответствующие счета Спренгтпортену, для исследования и проверки.

Одновременно Кронстедт хлопотал и за тех, которые составляли военный совет в крепости. Всеподданнейшее письмо его об этом из Гельсингфорса к Государю Императору помечено 23 августа 1809 г. «Кронстедт вчера у меня обедал, — записал Голенищев-Кутузов в своем дневнике 19 декабря 1808 г. — Он все печален, как будто у него есть что-то на совести. Конечно, если бы он не сдал Свеаборга, Финляндию нельзя было бы удержать за собою. Все для нас устроилось, как нельзя лучше. Только бы мы сумели всем этим воспользоваться».

Взятки обставляются таинственностью, а Кронстедт действовал при свете дня. С одним уже этим обстоятельством необходимо считаться. Но не все еще тучи рассеяны. Не без основания рождаются вопросы о том, как и почему комендант из своих средств продовольствовал гарнизон, и что это за своеобразное общество спасания судов и грузов? Все эти вопросы теперь исследованы и по каждому из них дан вполне удовлетворительный ответ. Ребиндер отметил в своих мемуарах, что в его время в Гельсингфорсе жили еще люди, которые знали, что купцы Гейденшраух и Седергольм из патриотизма, без всяких гарантий и залогов, взялись во время осады Свеаборга, быть банкирами крепости. Очевидно, что признательность к ним Кронстедта побудила его сделать все, что было в его власти, дабы почтенным купцам были возмещены их выдачи. К этому Ребиндер прибавляет, что впоследствии ему Спренгтпортен показал пачку счетов, по которым Кронстедт уплатил долги крепости. Что касается общества спасания судов и грузов, то установлено, что такое действительно существовало в Швеции. Оно было учреждением официальным, и Король лично назначал его акционеров. В дневнике, веденном известным шведским деятелем Ю. А. Эренстрёмом, определенно отмечено, что Король Густав IV Адольф, назначая Кронстедта Свеаборгским комендантом, в то же время дал ему акции названного общества, которые должны были давать ему весьма существенный годовой доход, так как общество являлось монопольным. Следовательно, в Свеаборгской конвенции ничего не было замаскированного и уплаченные 50.000 талеров соответствовали действительному убытку, понесенному Кронстедтом.

Итак, дело не в деньгах. Не они побудили Кронстедта спустить шведский флаг. Многочисленные его современники объясняют неудачу другими причинами.

Когда Эренстрём, узнав, что крепость сдалась русским, настолько заболел, что слег в постель и тем не менее, не решился обвинить коменданта в продажности, как это сделало стокгольмское общество, основываясь исключительно на распространенной молве. В письме к своему другу Аминову, Эренстрём, напротив, писал, что давно уже признавал капитуляцию Свеаборга возможной вследствие того, что крепость не была приспособлена к защите от нападения зимой с суши; кроме того она, для верной обороны, в виду своей растянутости, требовала по крайней мере 10.000 человек и, наконец, высоты Ульрикасборга и Бокгольма господствовали над ней. «Все теперь считают Кронстедта изменником, подкупленным неприятелем и даже определяют величину той суммы, за которую он яко бы продал себя. Мне же представляется совершенно невероятным, чтобы муж чести мог забыться до такой степени... Для меня по крайней мере ясно, что главным мотивом его поведения явилась мысль, которую он себе усвоил, что нет возможности противостоять воле всесильного Бонапарта, а также вытекавшая из неё уверенность, что раз Финляндия в Тильзите была подарена России, то приведению в исполнение этого декрета не в силах помешать никакая человеческая власть, а потому упорное сопротивление Свеаборга делалось бесполезным и даже, если бы оно долго продолжалось, в состоянии было навлечь неисчислимые несчастья... на Финляндию». Г-жа Лампе, жившая во время осады в доме Кронстедта, хвалит его прямоту и честность и утверждает, что такой человек не был способен изменить своему долгу и присяге из-за каких-нибудь корыстных целей. На союз и помощь Англии Кронстедт также не полагался.

К этому интересно прибавить заявления Р. Ребиндера. Он неоднократно беседовал с офицерами, находившимися в Свеаборге, и даже с некоторыми из тех, которые входили в состав военного совета Кронстедта. Объяснения их были довольно согласны между собою. «Они признавали себя виновными в том, что оказались очень слабы и выразили излишнее доверие своему начальнику... Все они признали Кронстедта прекрасным в обыденной жизни; но его несостоятельность сейчас же сказалась, как только изменился обычный ход дел. Весьма опытный в управлении морским департаментом, крепостной администрацией и движением флота, он не имел, однако, достаточно широкого взгляда и дарования. И что было важно в его положении, так это то, что он не обладал знанием основных начал инженерного дела и искусства обороны крепости... Всему этому офицеры приводили Ребиндеру соответствующие примеры. При этом не забывалось, что порох расходовался в непомерном количестве против неприятеля, находившегося на далеком расстоянии, и люди изнурялись без всякой пользы. Он не делал различия между сильными и слабыми пунктами крепости, а потому некоторые места, кои могли быть атакованы, оставались без надежной защиты, тогда как другие незначительные пункты переполнялись и людьми, и орудиями».

«Раздавался один общий клик, старавшийся заклеймить Кронстедта именем изменника: военный суд подтвердил это мнение. Но я, — пишет также современник событий, Де-Сюремен, — с своей стороны, полагаю, что он был только слаб. Устрашенный превосходством Русского государства над Швецией, со всех сторон подвергавшейся нападению, убитый духом после нашего отступления и удаления на север Финляндии, он воображал, что Финляндия навсегда уже потеряна и считал уже решенным, совершившимся то, что было только возможностью. Разве не бывает случаев, что рассудок помрачается и у таких людей, которые в другое время проявляли большую силу воли? Разве мы не видели старых генералов Фридриха Великого, которые отворяли ворота крепостей каким-нибудь горсточкам французских солдат». Далее Де-Сюремен перечисляет те ошибки, которые допущены были комендантом при обороне крепости и которые свидетельствовали об его растерянности. Главнейшей ошибкой, по мнению автора, было то, что Кронстедт принимал в крепость всех беглецов с их семьями и не догадался сжечь деревянный Гельсингфорс, служивший удобной зимней квартирой для осаждавших.

Участник защиты Свеаборга Верниельм, уезжая в плен в Россию, искренно пожелал благополучия Кронстедту, «хотя, по-видимому, адмирал и виновник всех наших горестей, но это лишь несчастная ошибка с его стороны, которая повергла как его, так и нас в это бедствие».

С этими заявлениями совпадают и другие голоса современников. Непосредственно за окончанием осады, участник сего события, офицер шведской службы И. Г. Бот, в изданном им в 1809 г. в Стокгольме брошюре «О причинах сдачи Свеаборга и положения его во время осады» писал: «Нет, я заботливо постараюсь доказать, что неуменье, по крайней мере наполовину, принимало в этом участие...»

Сын Бойе рассказывал, что он однажды подслушал следующий разговор между своим отцом, майором Андерсом Бойе, и майором П. X. Оливестамом: Бойе спрашивает Оливестама: «Ну, брат, скажи, как это случилось, что Свеаборг сдался на капитуляцию»? — майор ответил: «Клятвенное обещание запрещает мне открыть что-либо об этом. Одно, что могу сказать, это то, что нас бессовестно надули».

Затем справедливость побуждает прибавить, что около Кронстедта не оказалось ни одного способного офицера, с дарованием или познаниями; артиллерией руководил неопытный субалтерн, а остальные были совершенной заурядностью.

Адмиралу представилось, что полковник Ягерхорн по своему чину, возрасту и положению наиболее в состоянии быть его советником и помощником. Ягерхорн родился в Финляндии и, подобно большинству офицеров того времени, являлся сторонником Спренгтпортена и убежденным последователем его плана о самостоятельности Финляндии. Никакими дарованиями Ягерхорн не обладал, кроме большой склонности к интригам; военное дело ограничивалось для него исполнением некоторых формальностей. Таким образом, Кронстедт в выборе своем оказался очень несчастлив.

Ягерхорн начал с внушения адмиралу, что крепость не в состоянии продержаться до мая, если не подоспеет помощь из Швеции. По этому вопросу ему удалось склонить на свою сторону начальника артиллерии — майора Иерне (Hjärne), любимым занятием которого являлась прогулка по комнате в халате и туфлях. Иерне докладывал коменданту, что пороха не хватит до открытия навигации. Ягерхорн, кроме того, доказывал, что по льду неприятелю легко с орудиями подойти к крепости и взять ее, так как стены её, обращенные к суше, или плохо построены, или не окончены. По этому вопрос, по его мнению, сводился к тому, как продержаться до прибытия подкрепления.

От членов свеаборгского военного совета Р. Ребиндер слышал, что на совещаниях обыкновенно речь держал один Ягерхорн, постоянно повторяя свои излюбленные доводы. Тех, кто намеревался оппонировать, полковник круто и повелительно обрывал. Кронстедт в большинстве случаев молчал. «Финляндия находится во власти неприятеля», говорил Ягерхорн; «Швеция, вне всякого сомнения, бессильна воспрепятствовать её покорению; это сознается самим правительством, не имеющим ни союзников, ни денег, ни людей в достаточном количестве. Война в действительности окончена и Царь Александр, состоящий в союзе с Наполеоном, не отдаст такого хорошего приобретения. При таком положении дела, продление сопротивления Свеаборга не окажет никакой услуги Швеции, но явится только напрасным кровопролитием, и Финляндия погружена будет в глубокую скорбь... Пусть определение судьбы исполнится! Сделавшись русскими, мы будем только счастливее, мы получим большую стойкость, подати будут понижены и т. д.» Подобными рассуждениями — уверяет Ребиндер — Ягерхорн пробовал воздействовать не только на коменданта, но и на тех офицеров, которые могли иметь какое-либо значение в совете. И Ягерхорн достиг своей цели. Комендант был «убежден», что, открыв ворота крепости, он окажет услугу Финляндии, России и человечеству, не причинив в то же время особенного вреда Швеции[7].

Факты, приведенные Ребиндером, группируются, следовательно, в целый обвинительный акт против Ягерхорна. Помимо указанного, Ребиндер не без основания подчеркивает учение о независимости Финляндии, которое насаждено было в крае Спренгтпортеном и его аньяльскими единомышленниками-заговорщиками за тридцать лет до свеаборгской катастрофы. Комендант крепости оказался случайным орудием в руках последователей этого учения. «Таким образом, — замечает Ребиндер, — Спренгтпортен оказал России более важную услугу, чем он сам предполагал. То, что посеял этот честолюбивый ветеран, взросло теперь и капитуляция Свеаборга является, если не первым, то, во всяком случае, наиболее крупным его плодом».

Так поясняется Ребиндером свеаборгское дело в его дневнике.

Остается еще одно обстоятельство. Оно указано в рассказе г-жи Лампе (урожденной баронессы Врангель), но до сих пор не расследовано шведо-финскими историками. Лампе во время осады Свеаборга гостила в семье Кронстедта. «Однажды, — говорит она, — сидели мы за обедом, когда Кронстедту было передано письмо из Швеции. Прочитав письмо, он побледнел; затем заперся в своем кабинете и не выходил оттуда, три дня. Через три дня вышел, наконец, грустный, убитый, и объявил, что должен сдать Свеаборг. Письмо он уничтожил, говоря, что один принимает всю вину на себя. Впоследствии, он как будто проговорился, что получил приказание из Швеции сдать крепость, так как тогда уже было решено низложить Короля Густава IV».

Лампе со своим заявлением не стоит одиноко. В дневнике Алопеуса читаем: «Опять здесь (в Финляндии) полагают, что Кронстедт сдал Свеаборг с согласия Короля, ибо сказывают, что через Ригу проехал шведский курьер с письмами к Кронстедту от Короля». Подобная же версия ходила о крепости Свартгольме. Грипенберг, говорят, сказал солдатам: «Я вам скажу печальную новость, что Король непременно приказал мне сдать крепость».

Все это были лишь слухи, в коих небылицы обыкновенно мешаются с истиной. Конечно, не Король желал падения Свеаборга и не от него исходили приказания сдать крепость, но у него было много врагов, из которых некоторые носились с мыслью о его низложении, а другие — о бесполезности сопротивления русским войскам.

Швед, генерал ван-Карделль, назвал сдачу Свеаборга психологической загадкой. «Мы льстим себе тем, что решили ее», — ответил на это генерал ван-Сухтелен, которому приписывается также заявление, что «одной лишь военной силой невозможно было взять Свеаборга».

Но при всем том сила, сокрушившая мощь шведской твердыни, не в золотом порохе. Его употребляли в крепости в меньшей мере, чем обыкновенно склонны предполагать. Это должны были признать даже стокгольмские исследователи.

«Без всякого сомнения, — заявляет Норденсван, — ни Кронстедт, ни Ягерхорн во время осады никаких денег не получали. Не получили их и другие члены военного совета крепости, и они влачили остатки своих дней в весьма стесненных материальных условиях. В крепости, по-видимому, больше всего влияло чувство покинутых на произвол судьбы, безнадежность за участь Швеции и Финляндии, безнадежность, которую поддерживали как русские, так и письма из Швеции».

Упадок духа сгубил гарнизон крепости. Слабого закала оказался её комендант, еще слабее проникнуты были сознанием долга его подчиненные.

«Взятие Свеаборга, — справедливо замечает «Русский Инвалид» (1908 г.), — являет собою оригинальный пример успешного воздействия на духовную сторону противника. Если военное искусство рекомендует «подставлять врагу сильную сторону и уклонять слабую», то столь же рационально, познав слабые стороны противника, пользоваться ими с выгодою для себя. Достижение всякой победы «с легким трудом и малою кровью» (слова Петра Великого) только прибавляет лишние лавры к венку победителя. В данном же случае, успех громадной важности достигнут был почти без всякой крови. Не будь «психологических мер», Свеаборг, вероятно, продержался бы до лета и в период шведских успехов сыграл бы для нас весьма неблагоприятную роль».

21 апреля Буксгевден послал коменданту требование о сдаче и получил согласие. 21 апреля 1808 г. наши войска начали занимать Густав-Сверд (ныне о. Артиллерийский). «Через два или три дня будут также в руках наших и другие (укрепления)», — писал Буксгевден. Что и случилось. Передача крепости совершилась так: русский осадный корпус стал в ружье, артиллеристы — у орудий с зажженными пальниками, готовые, по первому знаку, начать канонаду. Под звуки военной музыки шведы выступили из крепости и, по отдаче друг другу чести, военнопленные сложили оружие. Вместе с войсками сдавались морские команды и прочее население крепости. Наконец, последним оставил крепость комендант, вручивший ключи и крепостной флаг.

Легко себе представить чувства покидавших гордую твердыню Швеции. По словам очевидца Дюрицa «отчаяние и печаль заметны были в выражениям толпы. Все плакали — начальство, солдаты и жены. Проклятия и брань сыпались по адресу адмирала и совета. Накануне вечером с гауптвахты присланы были 6 капралов для охраны адмирала».

В своем дневнике фон-Брейтхольц писал: «3-го мая н. ст. 1808 г. я попал в плен к русским, вместе с моим полком и со всем гарнизоном Свеаборга. Против Гельсингфорса на льду мы сложили оружие, которое сейчас же было взято русскими. Этот для каждого истинного воина унизительный акт болезненно отзывался даже на грубом солдате. Со слезами на глазах он протягивал свою дрожащую руку на прощание начальству. Здесь порывалась военная связь, никто не отдавал приказания, никто больше не повиновался».

Падение Свеаборга глубоко поразило финляндцев и многими из них овладело изумление и отчаяние. «Боже великий, хватаюсь за перо с самым прискорбным чувством, — записал в своих заметках майор Аминов. — О дорогое мое отечество, плачь о своей судьбе, твоя единственная надежда пропала. Моя прозорливость не видит более спасения для тебя после того, как Свеаборг посредством такой неслыханной в истории измены отдан во власть неприятеля, вместе со всей защитой Финляндии как с суши, так и с моря. Такой безбожной измены не было с самого сотворения мира».

«Итак, последней надежды Швеции не стало, — писал Блад (Bladh), когда весть о падении Свеаборга достигла Эстерботнии; — нет надежды, свидетельствовавшей о её прежней силе. Все мы прослезились — это было ужасно!». При известии о падении Свеаборга Король плакал, сообщал генерал Аминов.

26-го апреля состоялся общий парад новому гарнизону крепости и молебствие у могилы памятника Эренсверда, а затем сто одним пушечным выстрелом было возвещено urbi et orbi о поднятии русского флага на Густавсверде.

При взятии Свеаборга нами получены трофеи: 7.503 военнопленных, 2.033 орудия, 340.000 снарядов, около 9.000 ружей, 110 военных судов и т. д.

Потеря гарнизона доходила лишь до 6 убитых и 32 раненых.

Капитуляция Свеаборга решила всю кампанию и участь Финляндии, а потому событие 26 апреля 1808 г. имеет первостепенное значение. «Свеаборг — есть главная цель», — твердил Спренгтпортен, радовавшийся также способу взятия этой крепости, и в письме к Императору Александру от 25 апреля этот загадочный герой объяснял сдачу Свеаборга «патриотизмом» финляндцев.

Со взятием Свеаборга получена была важная стратегическая позиция того времени, позиция, от которой зависело господство в крае. «Свеаборг, — говорит шведский офицер современник 1808 г. Де-Сюремен, — был единственной твердыней, которою располагала Швеция в Финляндии и возведение которой стоило несметных сумм. Не овладев этою крепостью, неприятель никогда не мог бы считать себя «господином Финляндии». Поэтому-то потеря Свеаборга была «неизмерима», а в силу условий капитуляции и непоправима».

Наш главнокомандующий понимал значение Свеаборга, а потому, начиная уже со времени заключения конвенции, подготовлял Государя к должной оценке события, называя крепость «первейшею в Европе», «ключом к берегам Финляндии». Уведомляя о взятии Свеаборга — «о сем столь полезном для России приобретении, с которым открываются нам обширнейшие способы», — Буксгевден желал, дабы оно было достойно приветствовано в Петербурге, ибо «такого приобретения Россия давно не делала». При Екатерине принято было возвещать народ о прибытии посланных с важными и радостными известиями. Буксгевден желал, чтоб и теперь, когда приносились «в дань гордые стены», генерал-лейтенант Коновницын был так же встречен, и чтобы возвестить «через почтальонов», которые должны были бы ожидать его у шлагбаума и затем проводить через город, играя на своих инструментах.

Получив известие о взятии Свеаборга, Император прислал к Коленкуру в 1 ч. ночи своего генерал-адъютанта с собственноручной запиской.

А 28 апреля — 10 мая 1808 г. Император Александр I написал Наполеону: «Государь, мой брат! Свеаборг сдался 21 апреля — 3 мая, и я спешу сообщить это Вашему Величеству, как весть, не безынтересную в данную минуту. Ваша дружба ко мне укажет в ней и другой интерес, в котором я не сомневаюсь и который мне очень дорог. Местность эта находится среди скал и вооружена 1900 орудиями. Я завладел также военной флотилией в 100 кораблей; наконец, это событие завершает завоевание Финляндии».

Петербург имел основание радоваться. Россия закрепила свое положение на Балтийском море. Но северная столица ограничилась официальным торжеством. Газеты почему-то не спешили оповестить публику о событии такой важности, вследствие чего в обществе порождались нежелательные слухи. «Завтра, т. е. 27 апреля, — писал в дневнике Голенищев-Кутузов, — будет большое церковное и военное торжество в честь завоевания Финляндии. Будет литургия в церкви Исаакие и парад. Что мне особенно понравилось, это то, что царская фамилия будет находиться в особой галерее, которая сооружена у памятника Петра Великого, и военные почести будут разделены с великим человеком. Идея эта такова: сделать Петра причастным торжеству в честь того, чему он положил начало».

«Сегодня был большой парад и молебен за взятие крепости Швабурга (т. е, Свеаборга); сею операциею оканчивается шведская война, — читаем в письме А. Я. Булгакова. — Шведские знамена были выставлены».

При молебствии, по взятии Свеаборга, в Исаакиевском соборе было в нем очень мало публики, и проходившие по улицам, слыша пушечные выстрелы в крепости, спрашивали, по какому случаю палят. Узнав, что это делается в честь взятия важнейшей крепости в Финляндии, всяк из них, махнув с досады рукой, в раздумье шел далее. Русский народ чуял, что не там развяжется трагедия, которая готовилась в Европе.

Король Швеции, узнав о сдачи Свеаборга, повелел немедленно предать полевому суду коменданта и весь его военный совет. Суд в Торнео 11 февраля н. ст. 1809 г. заочно вынес Кронстедту и его несчастным боевым товарищам смертный приговор, в котором говорилось, что бывший вице-адмирал Карл Олаф Кронстедт и одиннадцать других членов военного совета приговорены к лишению правой руки, обезглавлению и колесованию. Обстоятельства сложились так, что приговор этот не был утвержден верховной властью, но тем не менее, имя Кронстедта переходит из поколения в поколение, как имя изменника, подкупленного русским золотом.

В XI главе Фридрихсгамского мирного договора говорится, что прошлое будет предано вечному забвению. Заподозренные шведские или русские граждане освобождаются от всякого законного преследования. «Впоследствии за подобные причины не будет производиться суд над ними, и если такой уже начат, то следует прекратить его и упразднить».

Лично Кронстедт до такой степени был спокоен душой и убежден в правоте своего дела, что выговорил себе свободный возврат в Швецию, желая там дать отчет в своем поведении. Его едва убедили отказаться от столь рискованного шага. Он остался и 12 лет спустя окончил свои дни в Финляндии, «всеми забытый и презираемый соотечественниками».

IV. Второй период войны 1808 — 1809 гг. Успехи и бедствия финнов.

Быстрое отступление финских войск возбудило у графа Буксгевдена представление о возможности закончить зимний поход изгнанием их из Финляндии. Поэтому он отдал приказание начальникам соединенной западной армии, Раевскому и Тучкову, продолжать преследование Клингспора и завладеть Улеоборгом. Объединенные силы обоих полководцев едва достигали 5-6 тыс. человек. Шведская армия, считая в её составе и Саволакскую бригаду, возросла уже до 12.000 чел., поэтому она имела возможность остановить и даже отбросить русских, но Клингспор продолжал, по раз принятому им плану, отступление.

Наконец шведы начали догадываться, в каком состоянии находилась сила русских. 16-го апреля н. ст. русский авангард, под начальством отважного Кульнева, столкнулся с финским арьергардом близ Пюхейоки; произошли стычки при Иппериле (Ypperilä), Вирем и Пюхейоки, в которых финны мужественно сопротивлялись. Начальник штаба Левенгельм (Lövenhjelm) был ранен и захвачен в плен. Его заместил K. Ю. Адлеркрейц, который с этого времени сделался вдохновителем Клингспора и, следовательно, истинным руководителем армии. Адлеркрейц приостановил дальнейшее движение русских. Это произошло 6 — 18 апреля при Сикайоки, т. е. в тех местах, которые более 300 лет назад занимали воеводы Иоанна III. Наши силы достигали 2.000 чел., на позициях противников было сосредоточено более 6.000. Воин суворовского духа, Кульнев, смело ввел в бой сразу все свои силы. Адлеркрейц подметил слабость русского центра и удачно воспользовался этим. — Русским пришлось отойти назад; но и шведы не продолжали преследования, а предпочли на следующий день оттянуться немного назад. Финны потеряли 200 человек убитыми и ранеными; наша потеря не превышала 150 чел. убитыми и ранеными, но потеря пленными достигла 260 чел. После этого дела Кульнев был неутешен и не скрывал своего горя, что первую неудачу русских в Финляндии суждено было испытать ему. Но несмотря на это, ему довелось заслужить себе славное имя в той же Финляндии и среди народа, с воинами которого он состязался в храбрости, выносливости и любви к родине.

В данном случае значение боя измерялось не числом убитых и раненых, а его последствиями, которые явились крайне неблагоприятными для русских. Шведы узнали слабые стороны преследовавших, они воспрянули духом и укрепились в надежде на возможность борьбы с теми которых ранее считали непобедимыми. Все это привело к тому, что день при Сикайоки сделался поворотным пунктом первой половины кампании.

До этого времени настроение в финском лагере было весьма подавленное. Трудно себе представить более критическое положение, — сообщал обер-адъютант, подполковник de Suremain, герцогу Карлу. Необходимо большое счастье, чтобы победить...

После удачи финнов при Сикайоки дело изменилось. Подъем духа среди финнов привел к новой и еще более чувствительной неудаче для русских. Генерал-майор Булатов находился 15 — 27 апреля со своим отрядом в изолированном положении у Револакса. Между соседними эталонами Булатова и Тучкова не установлено было взаимной связи. Кроме того Булатов, имея втрое слабейшие против неприятеля силы, крайне беспечно расположился в занятом районе. Шведы перешли в наступление и внезапное их нападение привело к полному поражению отряда Булатова. Он отверг предложение сдаться и, исполняя долг, бился до последней возможности, но раненый был взят в плен, где ему, как честному воину, возвратили оружие. Моральные последствия Револакского боя значительно превзошли последствия неудачи при Сикайоки. Строй русской армии был прорван. Настроение жителей поднялось и тем дан был сигнал к народной войне, причинившей русским войскам большие бедствия. Вместо планировавшегося захвата Улеоборга, русским пришлось отойти на 150 верст к югу. Клингспор перешел в наступление.

Настроение поднялось, но колебания еще были заметны. От прежнего пессимизма не позволяли отделаться многие обстоятельства, кои отражены в сообщениях де-Сюремен: «В настоящее время нас около 10.000 человек, но в октябре нас и семи тысяч не будет. Другое несчастье — это недостаток в офицерах; он так велик, что одним батальоном Абоского полка командовал подпрапорщик. Таким образом, Ваше Королевское Величество, Финляндия пропадет для нас без всякой надежды отвоевать ее; страшно подумать, что при немного большей предусмотрительности с нашей стороны, русские никогда не могли бы сделать этого завоевания, потому что ничего не могло быть легче, как выставить здесь милицию в 40.000 человек. Народ силен, храбр и предан шведской власти; страна предоставляет более средств относительно жизненных припасов, чем Швеция, но об этом вспомнили только в минуту опасности, и тогда уже было поздно». Так писал де-Сюремен неделю спустя после победы при Револаксе.

Безнадежность, господствовавшая среди отступающих, привела Клингспора к желанию сложить с себя звание главнокомандующего. Он ссылался, конечно, на нездоровье. Как на своего заместителя он указывал Королю на генерала Аминова. Но после Револакса он изменил свое намерение, признав здоровье восстановленным.

У Пулккила стоял русский отряд в 500 человек, под командою полковника Обухова, который, подобно Булатову, оставлен был в изолированном положении, после отступления главной русской силы. Этим воспользовался Сандельс. 20 апреля — 2-го мая он послал отряд в 400 человек в обход Обухова, тогда как он сам напал на него с севера и востока. Тщетно старался Обухов пробиться. Отряд русских был разбит и взят в плен, сам же Обухов, раненый, должен был сдаться. Спасая честь русского имени, наши воины успели содрать знамена и скрыть их, а одно орудие потопить.

Дорога через Иденсальми в Куопио лежала теперь открытой для Сандельса, и он не замедлил воспользоваться своим успехом. рассеивая небольшие русские отряды и забирая русские запасы, его авангард уже 6 мая н. ст. дошел до Иденсальми. Здесь добровольцы-крестьяне присоединились к нему.

В то время, когда Сандельс смело вторгнулся в Саволакс, на Аланде произошли события, которые причинили русским не малое огорчение и убытки. Ленсман Эрик Арен и пасторский помощник Генрих Юхан Гуммерус встали во главе народа, который 6-го и 7-го мая н. ст. во всех приходах Аландского материка взялся за оружие и захватил в плен отряд полковника H. В. Вуича у Кумлинге. Благодаря отваге крестьян аландские шхеры в течение нескольких дней были очищены от русских мелких отрядов.

В начале мая русским пришлось очистить Готланд.

1 — 14 июля проиграно было русскими сражение при Лаппо, где — пишет современный финляндский исследователь войны 1808 — 1809 гг., — к сожалению, как и везде, где финны побеждали, их силы превосходили силы русских. Против 6.000 финнов Раевский не имел более 4.000 человек; кроме того, местность при Лаппо предоставляла все выгоды для нападающих финнов.

5 — 17 августа русским нанесен был новый удар. Произошло сражение при Алаво, где Адлеркрейц и Кронстедт, после нескольких часов горячей схватки, заставили наших отступить. Сражение при Алаво финляндские историки признают самым замечательным днем войны 1808 г. «Это был день славы, как для победителей, так и для побежденных, потому что одинаково упорно сражались на обеих сторонах».

В течение июля Раевский отступал сперва к Салми, а затем к Тавастгусу.

Лишь после Револакса стала заметна некоторая «радость победы» среди финских войск, судя по крайней мере по запискам того времени. Первого мая справляли победы при Сикайоки и Револаксе богослужением на открытом поле во время метели. По окончании проповеди пропели псалом и сделано 2 ружейных выстрела. После обеда Клингспор произвел парад в Сикайоки. Он только поздоровался с войсками и тотчас же уехал. 22-го мая такой же Te-Deum отслужен был по поводу занятия Сандельсом г. Куопио, а 28 мая произведен был торжественный обряд пожалования в «кавалеры» около Брагестада на открытом поле. Для войска и публики устроили карусели, которые посещались высшими сословиями, дамами и мужчинами. Клингспор и его офицеры устраивали балы в Брагестаде.

Когда Клингспор со своим авангардом вступил в Гамле-Карлебю, то население с восторгом встретило своего «освободителя», и отслужено было торжественное молебствие, по поводу восстановления законного правительства страны, при чем снова принесена была присяга в кирке, взамен вынужденной завоевателем верноподданнической присяги. Асп говорит, что поселяне в Гамле-Карлебю и Кронобю кирхшпилях выражали особенно оживленно свой восторг по поводу возвращения шведов, даже звук их барабанов казался им милее русских.

По поводу победы при Сикайоки и Револаксе, Бракель описывает восторг стокгольмцев, во время прибытия туда Дункера: «Весь город политизирует теперь, начиная с высшего общества и до уличного оборванца-мальчишки. Финская армия пользуется общим и единодушным справедливым уважением всех людей. Каких трудностей, каких опасностей не перенесла она!».

Из следующих строк дневника Аспа мы узнаем кое-что о житье-бытье финского войска этого периода кампании: «Здесь мы тихо пребываем в тощем (magra) Пацйоки. Войска обучаются каждое утро. Однако солдаты не выказывают неудовольствия, так же как и офицеры. Войско, которое держат в заблуждении, и которое имеет все необходимое, все еще выносит терпеливо скуку тишины. Солдаты забавляются кеглями и шарами, которые они добыли себе для развлечения в свободное время. Они, однако, жалуются на недостаток в табаке и деньгах и шутя говорят, что убегут к русским, чтоб там раздобыться табаком. Из Свеаборга прибывают через леса то один, то другой молодец. Хоть бы скорее нас увели отсюда! Скука, плод однообразия, лишает ум его силы. Никакого определенного занятия; ежедневно все послеобеденное время пропадает даром; ни единой книги. Можно считать себя умершим и погребенным. И все-таки и это испытание когда-нибудь может стать полезным».

Начался период финской славы, финских побед и золотых надежд. Этим периодом до сих пор полны воспоминания всего населения Финляндии, героями его гордятся, патриотизмом его воспитывают подрастающее поколение. На этом периоде зиждется самосознание финнов; им они живут. Кто же водил их к победам? Кто, кроме Клингспора и Клеркера, стоял в центре военных событий? В рядах руководителей этого времени выделились следующие имена. Ветеран времен Густава III «четвертый постоянный партнер» за бостонным столом Клингспора и в тоже время представитель совести и сознания армии, красивый высокий финляндец, барон, позже граф, Иоганн Фредерик Аминов, владелец имения Рилакс, друг детства и соучастник заговоров северного Алкивиада — Густава Морица Армфельта. Аминов производит впечатление брюзги и очень самодовольного критика, с плохо скрытыми завистью и враждебностью по отношению к Адлеркрейцу и с очень сильным чувством пессимизма и безнадежности в отношении «борьбы против подавляющей силы России».

Однако новейшие стратеги и военные критики во многих отношениях признают правильность его воззрений на быстрый наступательный образ военных действий Адлеркрейца.

Антагонист Аминова во время войны и после нее — финляндец Карл Юхан Адлеркрейц получил баронство за победу при Алаво и графский титул — за завоевание Норвегии. Когда началась война, Адлеркрейцу исполнилось пятьдесят лет, но он был полон сил и пользовался большой популярностью среди солдат и среди высших военачальников, имел много завистников и критиков, которые письменно и устно жаловались на огромное влияние, которое он оказывал на фельдмаршала. Его открытый, приветливый, мужественный характер, его энергичный способ ведения войны непреодолимо привлекали солдат. После пленения графа Левенгельма, назначенный генерал адъютантом Адлеркрейц явился почти фактическим главнокомандующим; особенно привлекательным вырисовывается его образ в минуты опасности и неудач. В то время Швеция почиталась финскими офицерами за их отечество, почему Адлеркрейц грустил об отторжении от неё Финляндии. По смерти (1815) этому «финляндскому герою и творцу королей» оказаны были великие почести: его прах перенесен в «шведский Пантеон» — в Риддаргольмскую церковь в Стокгольме. «И не зайдет заря дня рокового, когда его забудут Швеции сыны».

По отзыву шведского историка войны 1808 — 1809 гг., генерала Норденсвана, во всех крупных сражениях Адлеркрейцу суждено было явиться в роли полководца, но к этому он был неспособен. Как начальник бригады он мог отличиться, но для того, чтобы руководить целыми массами, ему не доставало спокойного сознания военачальника. Он отдавался первому порыву и бросал свои войска не туда, куда следовало, или соблазнялся боевой схваткой в ущерб позиции, как это было при Салми и еще больше при Оравайсе, где, вследствие его роковой поспешности, даже «победа стала поражением».

Другие наиболее выдающиеся герои войны, подобно Клингспору и Клеркеру, родились и выросли не на финской земле, а по ту сторону Ботнического залива. Георгий Карл фон Дёбельн был среди них едва ли не самым способным и сведущим. Остальными качествами, украсившими его, были: храбрость, справедливость, рыцарское сердце.

За ним следует рослый, статный, образованный и отважный генерал барон Эрнст Эбергард Готгард фон Вегезак, приобретший известность, между прочим, тем, что в одном сражении собственноручно застрелил солдата, обратившегося в бегство, а другого зарубил саблей. Когда нижние чины далекарлийского полка обещали убить его, он отпустил часовых, стоявших у его палатки, и спал при открытых дверях; этот смелый образ действий совершенно обезоружил его озлобленных солдат. Вегезак обладал также способностью «захватить» крестьян и солдат своей откровенной и решительной манерой и резким языком. Когда однажды нужно было штурмовать крайне опасную русскую позицию, Вегезак только сказал: «Ну, ребята, теперь держитесь друг к другу тесней, как свиньи». Шутка подействовала и редут был взят. Он особенно популярен в Эстерботнии, где простой народ видел и узнавал в его мужественном и сильном слове черты и свойства своего собственного характера. Существует много анекдотов о Вегезаке, а марш сего генерала до сих пор является традиционным на шведских крестьянских свадьбах в Эстерботнии.

Следующим любимцем офицеров и солдат являлся «блестящий» и храбрый Юхан Август Сандельс, — недурной стратег, политик и bon vivant. В последствии он дослужился до фельдмаршала.

К остальным в общей массе применимы суждения, высказанные старым бьернеборгцем Бракелем о своих полковых товарищах: «Батальонные командиры были храбрые и честные люди, за которыми я, однако, ничего замечательного в военном отношении признать не могу. Наши солдаты были надежные воины, как и вообще все поселенные солдаты, если они находятся под командою хорошего начальника. Выносливостью и доброй волей отличались все; гениев не было вовсе. Дух полка был его собственной заслугой. Боялись больше всего суда товарищей и потому стремились заслужить их одобрение. Это могло привести к самомнению, но не к унижению».

После декларации 16 марта и Высочайшего манифеста 20 марта главнокомандующему Буксгевдену, через графа Румянцева, было передано повеление: о приведении к присяге жителей; а также посланы присяжные листы вместе с инструкцией, «каким образом Его Величеству угодно, чтобы присяга сия была произведена в действо». И манифест 20 марта, и присяга признавалась необходимыми, для устранения в населении предположений о возможности возвращения Финляндии шведской короне, как это делалось прежде с некоторыми частями края, при Петре Великом и Елисавете Петровне. Уместно прибавить, что и противоположное воззрение стало укореняться в иных местностях. Так например: день восшествия на престол 17 марта праздновался уже в Тавастгусе, при чем пробст Сигнеус сказал проповедь на текст: «несть власть, аще не от Бога», а у губернатора Эмина состоялся обед, на котором провозглашено было здравие Императора. В Або день рождения Императора Александра Павловича 12 декабря ст. ст. праздновали общей иллюминацией... В Борго тоже установился режим, показывавший, что граждане примирились с новым их положением.

Дело о присяге имеет свою историю, которая весьма заметно отразилась на ходе завоевания края.

Мысль о приводе населения к присяге принадлежит, кажется, графу Буксгевдену. «Его Величество, — писал ему граф Румянцев уже 12 февраля 1808 г., — разделяет мнение ваше, что для обеспечения дальнейших действий присяга со стороны жителей в занимаемых провинциях не только полезна, но и необходима и полагает, что всего лучше употребить при семь случае обыкновенную присягу на верноподданство, а для того и представляет вашему сиятельству истребовать из нашей Финляндии, печатные экземпляры, по которым там делается присяга, и оные употребить и в тех провинциях, в которые войска наши вступать станут». Для исполнения воли Государя, в г. Ловизу к гражданскому губернатору послано было соответствующее приказание. Для наблюдения же за присягой командировались чиновники, но им воспрещалось касаться «прав, преимуществ и законов земли, оставляя действие оных в полной силе».

Когда в обладании русских оказался главный город Финляндии, то главнокомандующий вновь затронул вопрос о присяге. Сообщив в Петербург, «что несмотря на все усилия шведского правительства поколебать жителей ко вреду нашему, они выказывают к нам доверие, и кроткое с ними обхождение имело большое влияние», — Буксгевден просил о разрешении привести к присяге. Месяц спустя он писал: «Убеждаюсь обстоятельствами о безотлагательном учинении присяги, ибо жители более и более беспокоятся и желают, что бы был положен конец настоящему их положению».

Повторение явилось напрасным. В Петербурге уже решили дело, и министр иностранных дел заготовил обстоятельный ответ с изложением целого церемониала, которым должна быть обставлена присяга. Исполнения дела возлагалось на самого графа, которому надлежало: «прибыв в сей город, повестить тамошнему парламенту созвать полное членов своих собрание». Далее предписывалось составить протокол и принять «присягу от сего парламента» и подведомственных ему мест. «При сем случае повсеместно должен быть соблюден тот же самый обряд, какой обыкновенно там употреблялся при перемене царствований»[8].

«Государь Император совершенно уверен, что ваше сиятельство, в особенном имея попечение обращать доверенность и любовь жителей страны той к их новому Монарху, изволите принять нужные меры, дабы в сем случае по колику возможно предпочтительно употреблены были способы кротости и отдалено всякое насилие; а дабы происшествие сие не имело бы ни малейшего вида принуждения, но оказывало бы добровольное на то соглашение жителей, то Его Величество желал бы весьма, чтоб на тот раз отдалить даже и войска наши, и ежели бы показалось вам не прилично совсем их вывести из города, то по крайней мере, чтоб там они не находились, где присяга будет совершаться. Впрочем, сие Его Величество предоставляет решению вашему».

«Сверх того Государю Императору угодно, чтоб по совершении присяги ваше сиятельство внушили некоторым молодым людям из знаменитейших фамилий приехать в Петербург», так как имелось в виду наградить «сих новых подданных, по мере усердия их к своему Монарху и по их достоинствам».

Царское приказание граф Буксгевден исполнил следующим образом: Або-Бьернеборгскому губернатору К. фон-Троилю 8-20 мая было объявлено, что «сохранение за ним должности и его телесная и имущественная безопасность обусловливаются принесением присяги им лично и принятием необходимых мер для приведения к присяге населения губернии». В приказе гофгерихтам значилось между прочим: «Если бы, паче чаяния, кто-либо из гейматных землевладельцев или арендаторов по какой-либо причине не пожелал защиты своей жизни и своего имущества, то он, следовательно, не принесет присяги».

Наконец, 9 и 10 мая 1808 г. город Або присягнул с большой торжественностью русскому Императору. В гофгерихте прислуга была выстроена на лестнице, где графа Буксгевдена встретил президент. Перед присягой граф Буксгевден, с особо приготовленного места, произнес речь, которую начал заявлением, что «Его Величество Император Всероссийский, Всемилостивейший Государь наш, возвестивши манифестом 20 марта Высочайшую волю Свою на всегдашнее присоединение к пространным владениям Своим сей земли, которую победоносные войска Его заняли ценою многих сражений, удостоил меня уполномочием принять от жителей её присягу верности в залог счастливой перемены их жребия»... В ответном слове епископ Я. К. Тенгстрём выразил живейшую признательность за покровительство Государя их религии и университету.

9 — 21 мая присягнул учительский персонал абоской академии.

В г. Борго присяга также была обставлена известной торжественностью. 10 — 22 мая 1808 г. жители города, ландсгевдинг И. X. Лоде, рыцарство и дворянство Кюменегордской губернии и депутаты от крестьян были приглашены в соборную кирку (domkyrkan), где они должны были, в присутствии генерала Алексеева, дать верноподданническую присягу Императору Александру I. Во время этой церемонии войска в полном вооружении выставлены были на улице. На следующий день магистрату надлежало представить список тем жителям города, которые не присутствовали при присяге. С дряхлых и лежавших в постелях больных пасторы принимали присягу у них на дому, 1 — 13 июня Алексеев донес, что обряд присяги в Борго с точностью закончен.

С какими чувствами городские жители присягали Монарху, который по праву завоевания сделался владетелем края, неизвестно. По-видимому, присягу признавали неизбежной, и все делалось по приказанию. Накануне приведения к присяге домпробст M. Й. Алопеус представил на французском языке записку, в которой излагает свое воззрение на дело. Он писал, что считает себя не освобожденным от долга верности Королю Швеции, пока Финляндия не уступлена по мирному трактату. Но теперь, когда весь край с его крепостями подпали власти Царя и покорен военною силою, и так как Государь желает навсегда присоединить этот край к русскому государству, то Алопеус считал своим долгом, подобно остальным жителям, дать требуемую присягу и признать русский трон с верноподданическим послушанием. Сознание, что стояли перед неизбежным поворотом в судьбе страны, было причиной того, что жители столь беспрекословно подчинялись властному слову в самый разгар войны. Всем было ясно, что разрыв государственной связи со шведским королевством был неустраним, и что для Финляндии наступало новое, хотя пока еще неопределенное время.

Вскоре после присяги представлены были к наградам за оказанное усердие епископы Тенгстрём и Сигнеус, президент гофгерихта Тандефельд, губернаторы: Троиль, Мунк, Доде, Ванберг и др.

Вообще в южной части Финляндии, — исключая, впрочем, шхер, — присяга прошла без сопротивления. Наиболее покорно присягали чиновники. Что касается крестьян, то первоначально ставилось условием, чтобы присягали только те из них, которые исполняли какие-нибудь общественные обязанности, являясь, так сказать, должностными лицами (kronobetj eningen), в роде мостовых смотрителей, уездных заседателей и тому подобных. Но потом приказано было Абоскому и Вазаскому гофгерихтам объявить, дабы они в возможно скором времени созвали в обычные присутственные места всех хозяев гей матов, заводов и т. п., для приведения их к присяге на верноподданство Его Императорскому Величеству, и составили об этом установленные протоколы.

С течением времени приказы Буксгевдена становились более грозными и в них стали попадаться указания на то, что если кто-либо из чиновников или духовенства, а также хозяев гей матов, по прошествии семи дней не присягнет, то лишены будут своих мест и гейматов, которые перейдут к «присягнувшим подданным Царя».

«Удивительно, — писал Спренгтпортен гр. Румянцеву, — что стараются запутать такую простую вещь, как эта, тем, что желают принудить (faire prêter) к присяге, к которой побуждает наша собственная безопасность, и требование которой является законным правом сильного; сами жители желают принести присягу, но для приведения её в исполнение недостает только формы и повеления».

Чиновные люди всех классов, от 16 до 70 летнего возраста, обязаны были запастись свидетельством о том, что дали присягу, под опасением в противном случае быть причисленными к «преступным лицам», лишившим себя «всякой безопасности по отношению к жизни и имуществу»; кроме того, им угрожало обращение, как с «беспокойными людьми».

Начальник Вазаской губернии Ванберг рапортовал Буксгевдену, что жители в его губернии неохотно подчиняются Высочайшему повелению и объявили, что шведские войска скоро освободят их. Гражданский губернатор в г. Вазе желал, чтобы присяга прошла успешно, но, к сожалению, прибегнул для этого именно к таким мерам, которые были воспрещены Императором. Губернатор устраивал различные военные сборы, чтобы импонировать и нагнать страх: выдвинуты были пушки, с горящими фитилями, на городской площади маршировали войска по всем направлениям, кавалерия устроила скачку на улицах города и т. п.; говорят, что некоторые лица действительно были смущены подобными демонстрациями, а потому приступили к присяге.

После битвы при Лемо, граф Буксгевден 21 июня 1808 г. объявил, что каждый, кто желает обезопасить свою жизнь и имущество и кто не дал еще присяги на верноподданство, немедленно должен был это сделать и представить о том свидетельство.

Асессор, впоследствии граф, Р. Г. Ребиндер находился в то время в своем имении, но случайно прибыл 19 июня н. ст. вечером в Або. Поэтому он имел возможность в своих записках, относительно сражения при Лемо и находящихся в связи с ним событий, сообщить черты, освещающие положение и особенно настроение низших классов населения. Присяга на верноподданство, которую незадолго до того вынудили дать русскому Государю, в высшей степени увеличила ненависть к русским, как горожан, так и сельского населения. Когда из Лемо послышались выстрелы, низшие слои городского общества собрались толпами на близ находящейся горе, чтоб следить за ходом сражения. Уверены были, что победа будет на стороне шведов, и Ребиндер, — который вместе с некоторыми из своих друзей вмешался в толпу, — слышал, как радовались той мести, которая обрушится на «господ», так как они, по их мнению, помогали русским. Особенно ненавидели и проклинали губернатора фон-Троиля; поговаривали о том, чтобы взять его в плен и разорить его дом. Во всякое время можно было ожидать восстания в городе.

В своем дневнике «Souvenirs de ma vie» Ребиндер возвращается к вопросу о присяге, осуждая её требования русской властью. «Распоряжение о присяге, — писал Р. Ребиндер, — мне всегда казалось настолько же поспешным, как бесполезным и немудрым. Это распоряжение, кажется, исходило от Ладо», состоявшего правителем канцелярии графа Буксгевдена.

«Какое трогательное и нежное распоряжение, — восклицает Ребиндер далее на страницах своих мемуаров, — объявить крестьянина, не желающего присягнуть, стоящим вне закона, иначе говоря, безнаказанно можно будет покушаться на его жизнь и ограбить его! Поэтому, когда наши крестьяне давали присягу, то они втихомолку рассуждали так: чем рисковать жизнью и имуществом, мы сегодня присягаем на верность России, а завтра присягнем Швеции, после же завтра турку, если обстоятельства того потребуют. Учить таким образом, своих новых подданных играть присягой, — замечает он в заключение, — значит подвергать себя опасности не быть уверенной в ней». Подобно C. Е. Бладy в его «Воспоминаниях», Ребиндер объясняет причину известной крестьянской войны в Вазаской губернии главным образом повелением дать присягу на верноподданство, и замечает, что вообще жители были менее покорны и мирны после присяги, чем до неё.

Упомянутый выше современник, — сын купца Блада — писал в своей книге: «В Финляндии русское правительство сделало ту безнравственную и неполитическую ошибку, что — во время самого разгара войны, и прежде чем еще решена была участь края, — заставило население присягать на верноподданство русскому Царю, несмотря на то, что по вековому опыту оно должно было знать о привязанности его к Швеции и её короне. Пусть не думают, что присяга дана была добровольно финским народом, хотя беспрепятственно она была взята у населения южной Финляндии! Там крестьяне находятся в зависимости от какой-то феодальной системы и их отдаленное положение от театра войны делало то, что они более и более верили в выдумку о невозможности сопротивления русской власти, но и среди помещиков, как из дворян, так и не дворян, по всей вероятности, лишь некоторые готовы были присягнуть русской власти; а присяга, данная большинством пасторов и гражданских чиновников, зависела от занимаемого им положения. Когда присягу потребовали от жителей Эстерботнии, то они, как крестьяне, так и господа, упорно сопротивлялись ей».

Итак, во многих случаях привод к присяге не дал ожидаемых результатов. Но объяснять восстание в Эстерботнии исключительно требованием присяги было бы неправильно. Несомненно, что в Эстерботнии менее чем в других частях края склонны были присягнуть на верность Императору Александру. Главная же причина кроется в том, что требование присяги на верность русскому Монарху почти совпало здесь с первыми шведскими успехами. Швеция к тому времени успела произвести две попытки высадки новых войск на берега Финляндии, а финские войска при Револаксе одержали заметную победу над русскими. Воскресла надежда на их изгнание. И так как в финском народе крепка была преданность шведской короне, то первая же удача оживила население. Шведы, успев несколько оправиться, стали призывать население к оружию. Шведская прокламация называла присягу «неслыханным нарушением» со стороны граждан, так как мир не был еще заключен. Начальник финских войск Клингспор советовал крестьянам не ходить в церковь в тот день, когда назначена была присяга, и пояснил, что вынужденная присяга не имеет обязательной силы. Призыв прозвучал не напрасно и многие из тех, которые отказались от присяги, по отдаленным лесным дорожкам бежали на север, чтоб там снова сразиться с русскими.

«Те из подданных Вашего Величества, — пишет Клингспор 30 июня н. ст. 1808 г., — которые присягнули на верноподданство русскому Царю, как в приходах Педерсэре, Кронобю, так и Ню-Карлебю, теперь, после указанных событий, с великой радостью снова дали присягу на верноподданство Вашему Королевскому Величеству».

Вопрос о присяге подвергся разнообразной оценке: одни осуждали эту меру, другие иронизировали и припоминали, что во время войны 1741 г. жители Або три раза присягали, а потому полагали, что она не несет никаких иных обязательств, исключая требования тихо и мирно вести себя во время войны.

И такое обязательство они считали возможным, без оскорбления верноподданнической присяге Швеции и без отказа от надежды быть вновь присоединенным к шведской короне. «Форма присяги, — писал Асп, — почти слово в слово та же, какая с оружием в руках прочитана была полякам, при делении их царства».

Тем не менее, несомненно, что присяга принесла свою долю пользы в деле покорения Финляндии. Об этом имеется наглядное свидетельство, высказанное в разгаре самой войны аудитором Бьернеборгского полка Аспом в его дневнике:

«Русские употребляли также психологические, весьма действительные средства, чтобы удержать за собой Финляндию. Приведение к присяге, притворная уверенность о вечном владении, о которой говорилось во всех их объявлениях, геометрический расчет о невозможности для Швеции вернуть страну от могущественной России, распоряжения об аренде усадьб-бостелей, и им подобные мероприятия, которые показывали, что русские здесь хозяева, имело последствием то, что недальновидный народ, наконец, поверил, что так должно быть, опустил руки и сживался с мыслью, что он сделался русским, стал считать себя связанным вынужденной присягой и начал, если и не соблюдать русские интересы, то по крайней мере равнодушным к шведским. Если ко всему этому присоединить официально объявленное обещание вознаградить потери народа, причиненные русской армией, обходительность русских в средней части страны, осторожность их военных операций у тех, которые были недовольны шведским правительством и своим прежним положением, и у тех, которые соблазнились русскими прокламациями, то окажется, что присоединение Финляндии к России произошло скорее благодаря хитрости, чем силе».

15 февраля 1809 г. генерал-от-кавалерии Обрезков I донес из Выборга военному министру Аракчееву, что «шеф Выборгского гарнизона ген.-м. Дежерве (Де-Жерве)» находился в новоприсоединенной Карелии, «для приведения того края в устройство» и теперь, возвратясь, донес, что «в пребывании его там всех кирхшпилей жители приведены на подданство России к присяге».

«Имею удовольствие повторить вам, — писал 11 марта Спренгтпортен графу Румянцеву, — что настроение всюду клонится к тому, чтобы принадлежать нам. Помещики-дворяне еще колеблются между чувством долга и личными интересами; опасение быть возвращенными Швеции мешает им высказываться в слух, но я их в этом отношении успокаиваю и думаю, что не ошибаюсь». Спренгтпортен в значительной степени фантазировал и истинного настроения населения не знал. Обстоятельства скоро показали, насколько это настроение всюду клонилось не в нашу, а в шведскую сторону.

В начале войны жители края не имели повода жаловаться на отношения к ним русских. Случаи насилия, грабежа и беспорядка наказывались, как только делались известными нашему начальству. Крестьяне не смели сопротивляться, считая русских непобедимыми. Но после неудачи Кульнева при Сикайоки, истребления отряда Булатова, плена Обухова и отступления Тучкова, Финляндия воспрянула.

До этих событий шведским властям не удавалось поднять народа. В указе Густава IV от 14 марта 1808 г. говорилось, что восточная граница захвачена враждебным Российским государством и потому «все холостые и здоровые молодые люди от 18 до 25-летнего возраста, к какому бы сословию они ни принадлежали, должны быть готовы взяться за оружие для спасения отечества». Затем посланные из Стокгольма, от имени Короля, стали призывать крестьян к оружию и к нанесению русским всякого вреда. Под страхом немилости крестьянам внушали хватать и убивать всех попадающихся им русских военных и курьеров, задерживать обозы с припасами, а также арестовывать всех финляндцев, присягнувших на верноподданство русскому Царю. Король разделял с крестьянами южной Эстерботнии убеждение, что все финны, принесшие присягу Царю, суть государственные изменники.

Клингспор после некоторых колебаний также стал взывать к помощи поселян и распространял прокламации. Призывы к восстанию облетали страну, но оружием и амуницией правительство не было в состоянии снабжать крестьян. Колебания Клингспора понятны поэтому из слов генерала Аминова: «Поощрять народное восстание в то время, когда мы не были в состоянии поддержать его, значило предавать жителей всем бедствиям мщения русских».

Мало-помалу шведские прокламации возымели свое действие. Недалеко от Улеоборга русские узнали, что настроение крестьян относительно их значительно изменилось. Раньше крестьяне исполняли просьбы чиновников и беспрекословно перевозили наши фуры. Но Клингспор запретил населению исполнять русские требования, и картина изменилась. Со всех концов уведомляли, что крестьяне не дают лошадей и даже сопротивляются с оружием в руках. Это противодействие населения получило новую силу, когда, Клингспор издал 1-го мая воззвания к жителям Эстерботнии, с просьбой помогать армии и причинять неприятелю вред и убытки. Письма маркиза Паулуччи свидетельствуют, что крестьяне Эстерботнии готовы были ретиво содействовать армии в деле изгнания русских.

Кроме шведских воззваний и успехов финского оружия на севере, ближайшими поводами к восстанию крестьян были: высадка нескольких шведских отрядов на берега Финляндии и, наконец, неразумное распоряжение русских властей, желавших рисоваться в разгаре войны своими гуманными чувствами, почему отпустили на волю гарнизоны взятых крепостей Свартгольма и Свеаборга. Уволенные по лесам и тропам пробрались на север и выжидали благоприятного момента.

Об этих ближайших источниках, питавших крестьянское восстание, очевидец писал: «После двухсуточного пребывания моего в Або, длинные финские сани мчали уже меня по пустынным и снежным озерам и холмам, между скалами и дремучими лесами Финляндии. Я скакал в Вазу. В это время народонаселение было равнодушно и еще спокойно. Жители не питали к нам еще ни малейшей злобы. Курьеры и всякого рода обозы проезжали столь же безопасно, как в середине России. Вскоре, отпущенные восвояси главным начальством нашим гарнизоны Свеаборга и Свартгольма и неудачи войск наших все изменили».

Под прикрытием небольшой эскадры, состоявшей из мелких судов, у мыса Лемо, 19-го июня н. ст. высадился отряд в 2.000 чел., большею частью необученных людей. По поводу этого отряда граф Буксгевден писал: «Господин Алопеус — бывший посланник России в Стокгольме — сообщает, что назначенные для нападения на Або солдаты состояли из рекрутов, которые никогда не бывали на войне.; но по-видимому ему неизвестно, что все эти добровольцы суть отличные стрелки и воинственные жители берегов и островов, которые всю свою жизнь занимались охотой и другими делами, требующими отваги и искусства; он не знает, что в Финляндии линейное войско приносит менее пользы, чем искусные тиральеры, которые сумеют воспользоваться каждым камнем и кустом, обстоятельство, доказательством которому служит огромное число раненых на нашей стороне».

Трудно, конечно, проследить, как мелкие ручейки восстания из разных крестьянских захолустий и одиноких торп образовали один весьма сильный поток «Вандейской войны». Устанавливается только, что первые наиболее заметные скопления вооруженных обывателей были обнаружены около тех десантных отрядов, которым удалось высадиться, как в Эстерботнии, так и на юге. Затем успехи Сандельса около Куопио подняли карелов. Шведское население Вазаской губернии, благодаря языку, происхождению и прямым деловым сношениям, находилось в особенно тесном общении со Швецией, и, кроме того, это население получило первую помощь, в виде 12-ти тысячного отряда флигель-адъютанта полковника Бергенстроле, который 25-го июня н. ст. высадился к северу от города Вазы. Этим объясняется, что именно здесь с особой силой вспыхнуло пламя восстания. К отряду Вегезака, высадившемуся около Або, также присоединились крестьяне ближайших островных приходов. восстание проявлялось в разных местах и вскоре огненной полосой охватило все побережье Эстерботнии.

Крестьяне вооружались чем могли: охотничьими ружьями, дубинами, копьями, топорами, косами и даже простыми заостренными кольями. К палкам они привязывали свои ножи пуукко.

Кельвиоские крестьяне (из окрестностей Гамле-Карлебю), числом в 180 человек, под предводительством воинственного сына крестьянина Иаакко Суонпэре, вырядились в портупеи из еловой коры и в свои круглые войлочные шляпы воткнули перья или выкрашенные палочки, почему издали их можно было принять за регулярных Саволакских егерей. Местами они воздвигли укрепления, похожие на батареи, с вымазанными сажей бревнами, которые издали казались пушками. Подобное укрепление соорудили крестьяне из Кельвио, причем лафетом служил станок от старой ветряной мельницы. В лагере около моста Тобю (Toby bro) также устроили батарею, в амбразуры которой вставлены были три срубленных бревна, с концами покрытыми черной краской. В одном месте, за неимением лафета, небольшая пушка была привязана к нижней части обыкновенной крестьянской одноколки. Крестьяне, сторожившие у Финбю (Finby bro), устроили на колокольне наблюдательную вышку.

Руководили крестьянскими шайками случайные люди, то отставные унтер-офицеры и солдаты, то школьные учителя, топасторы, но чаще лица, выдвинувшиеся из той же крестьянской среды своей энергией, предприимчивостью и храбростью. — Иногда во главе восставших становились офицеры (напр. Риддериерта, Мальм, Якобсон и т.д.). Не владельцы гейматов командовали крестьянской армией, а «самые худшие отбросы и распутники деревни», — как называет их Блад, — торпари, бобыли и чернорабочие, особенно из приморских деревень, где они ничем не рисковали.

Благочестие, бывшее отличительной чертой эстерботнийца, сказалось в том, что в одном лагере (у Нерпеса) крестьяне каждое утро и вечер собирались на молитву, иногда даже в присутствии пастора. Захваченную добычу, при строгой эстерботнической честности, представляли своему начальству, шведским офицерам, из которых некоторые (напр. Якобсон) не обладали такими качествами, чтобы им можно было доверить общее достояние.

Похвальные качества эстерботнийцев не помогли, однако, водворению среди них должной дисциплины. Крестьяне не желали повиноваться требованиям временного и случайного начальства и по своему усмотрению ходили по окрестностям, ловя русских и их друзей, т. е. финляндцев, присягнувших на верноподданство Императору Александру I. «Чем я хуже других» говорил каждый из них, отказываясь повиноваться собрату по делу. Недисциплинированность возмутившихся банд была причиной их скорой гибели, при встрече с регулярными войсками. Дружный натиск обыкновенно вызывал беспорядок в крестьянской среде и обращал их в бегство. Однажды старый унтер-офицер (Pihi), принявший на себя начальствование, поклялся показать всяким «рыцарям заячьего сердца» и всяким зайчатам, как дрались прежде, при короле Густаве III, и когда его сотоварищи побежали, он повернул на них пушку и, помахивая горящим фитилем, крикнул громовым голосом: «стойте, ребята, или стану стрелять». Многие вернулись и помогли храбрецу спасти пушку.

В одиночку и в засаде крестьяне представляли серьезную опасность благодаря тому, что они часто являлись отличными стрелками и выносливыми работниками.

Не мало доставалось от них пасторам, земской полиции и другим привилегированным лицам, давшим присягу верности русским властям. Этих пасторов и лиц они ловили, преследовали, или представляли на суд своих начальников.

Блюстители закона и порядка нередко поэтому спасались бегством, вследствие чего общественные связи обрывались, и водворялся хаос. Для дерзких и злобных крестьян являлось большим соблазном играть роль барина. Особенно это лежало в характере эстерботнийца. Карл Блад со своим товарищем студентом отправились к пасторскому дому, чтоб спасти часть движимого имущества от разорения. Там они увидели, как крестьяне входили и выходили из комнат с шляпой на голове, валялись на мебели и забавлялись игрой на рояли. «Теперь мы все равные», — сказал один из них студенту.

Вследствие недисциплинированности крестьянской толпы, шведским офицерам приходилось иногда так трудно, что они «теряли голову» и пытались незаметно отделаться от неё разными способами. Но уйти было не легко. «Так как вы, капитан, — сказал крестьянин офицеру Риддериерта, — сманили нас и поставили в опасность, то и ваши солдаты должны остаться здесь. Ни один не смеет уйти. Если кто это сделает, то он будет застрелен на месте. Вы нас обманули и сманили для опасного и рискованного предприятия, которое, наверное, погубит нас. Потому вы должны разделить нашу участь».

Клингспор, обрадованный действиями эстерботнийцев, послал генерала Аминова на юг, для приведения в порядок военной затеи крестьян. 11-го июля Аминов собрал население из местности Нерпеса и его окрестностей; крестьяне обещали выставить ополчение под начальством опытных офицеров, но его нельзя было выводить за пределы собственного округа.

Наиболее заметными очагами восстания явились следующие местности. В окрестностях Таммерфорса партизаны действовали под командой унтер-офицеров Бьернеборгского полка Рута (Roth) и Спува (Spof). Они имели под своим начальством от 40 до 50 солдат, к которым присоединились нижние чины Свеаборгского гарнизона и большое количество вооруженных крестьян. Последние не всегда добровольно примыкали к восстанию. Иногда их подстрекали разными угрозами. Им говорили, например, «если не возьмутся за оружие, то будут повешены у своих же ворот». рассказывают, что и Рут, а в особенности его жестокий капрал Кортман, прибегали к подобным угрозам. На островах озера Руовеси «адмирал» Рут отобрал все лодки и паромы и на них предпринимал свои разбойничьи наезды. На суше его банды сжигали мосты, захватывали транспорты, убивая конвойных. Дерзость Рута простерлась так далеко, что он решился напасть на Таммерфорс, пытаясь отнять его у русских. Только после десятичасовой горячей схватки, в которой приняла участие также и наша артиллерия, коменданту удалось отбить атаки полчищ Рута и Спува. Вообще же они своими набегами причинили много вреда русской армии. Они учреждали засады, а на островах озер устраивали места для склада оружия и безопасные убежища, как писал Михайловский-Данилевский. Сопротивления партизаны не встречали, сочувствие же населения сопровождало их повсюду. Истребить их было почти невозможно, в виду тех убежищ, которые они находили в недоступных местах.

Партизаны в несколько дней отрезали Раевскому все сообщения и подвозы. Не получая провианта, солдаты ходили по окрестностям добывать себе пропитание, скребли землю, доискиваясь картофеля, кореньев, грибов. Граф Каменский, отправляясь из Гельсингфорса к своему отряду, едва не был схвачен партизанами. Первые недели после сражения при Лаппо, были полны забот для русского главнокомандующего. Его удрученное настроение отразилось в рапорте, представленном 19 — 31 июля Монарху из Або.

Генерал Сандельс оставил вооруженные толпы крестьян в лесах, вокруг Куопио, под начальством шведских офицеров, приказав им истреблять наших фуражиров и наши выдвинувшиеся вперед посты. Эти партизаны, пишет Ф. Булгарин, отлично исполняли свое дело. Недостаток в съестных припасах заставлял нас высылать фуражиров на далекое расстояние. Каждая фуражировка стоила нам нескольких человек убитыми и ранеными.

На каждом шагу нам представлялись новые препятствия, а шведам новые средства к защите. Превосходство нашей числительной силы было нам даже в тягость в стране, где нельзя было действовать иначе, как малыми отрядами или узким фронтом. Дороги шли между лесами, болотами и оврагами и были пересекаемы множеством ручьев. «Сандельс в своем отступлении жег мосты, перекапывал дороги, заваливал их засеками и, как стаями хищных птиц, окружил наш корпус вооруженными крестьянами и партиями Саволакских стрелков, знавшими все тропинки».

Для нападения на русские войска, до прибытия регулярных финских войск, в Иоккасе также призваны были к оружию все способные носить его люди. Их набралось до 200 чел. Как и всюду они вооружались в зависимости от средств и обстоятельств; кому дан был большой нож, кому коса или вила, а те, кому досталось кремневое ружье, считались хорошо вооруженными и ставились в передние ряды. На предводителя толпы натянули старый ленсманский мундир с светлыми пуговицами, чтоб ему возможно было выступить с большим авторитетом.

В Карелии среди восставших выделился Тиайнен, собравший вокруг себя весьма внушительную силу. Многие карелы жили охотой и рыбной ловлей; они закалили себя в беспрестанных трудах и предприятиях, требующих дерзкой отваги и уменья обращаться с оружием. Карелы считали себя нравственно обязанными вооружиться. По своим привилегиям они освобождались от платежа податей на содержание войска, но за то обязаны были, в случае вторжения неприятеля, вооружаться на защиту своего края. Главная агитация шла в пиелиском, иломанцком и либелицком приходах, где действовал энергический либелицкий пастор Винтер.

Крестьяне собрались на общую сельскую сходку в Пиелисе. Они «горько сожалели, что на любимого короля войною напал русский Царь, и потому обещали защищать границы села на собственном иждивении и в своей одежде, точно так, как это было сделано в последнюю войну».

Тиайнен назначен был пограничным капитаном и получил от Сандельса офицерскую висячую саблю. Вместе с тем ему было выдано около сотни ружей.

Кроме оружия и амуниции, привезенного капитаном Тиайненом из Куопио на двух санях, жители Пиелиса с прошлой (1788 г.) войны имели около 130 оружий, которые вместе с штыками оставались в двух ящиках на хорах в церкви. С того же времени осталась у них амуниция в яме под церковью. Финны и здесь украсили свои шляпы и куртки кокардой и бантом из бересты.

Легендарный партизан Тиайнен незамеченный пробрался с несколькими своими молодцами к Йоэнсуу и, в ночь с 25-го на 26-е октября, внезапно окружив квартиру губернатора Карелии Отто фон-Фюрстенберга, выкрал его вместе с помощником и переводчиком и увез. Вскоре, однако, генералу Гернгросу удалось возвратить пленников и очистить от партизанских банд всю Верхнюю Карелию. В то же время он заставил пасторов приводить население к присяге на верность русскому престолу.

Тиайнен покинул Карелию и перебрался в Эстерботнию, где занял Каннский округ. Гернгрос настолько неустанно его преследовал, предпринимая бесчисленные поиски по всем направлениям, что в течение шести дней сделал более 400 верст. Ловкий Тиайнен ускользал, словно покрытый шапкой-невидимкой.

Слава Тиайпена, Дункера, Мальма и др. отважных партизан сделалась достоянием народных финских песен и легенд.

На Аланде ленсман Арен и помощник пастора Гуммерус подняли в апреле население против отряда полк. Вуича, заставив его положить оружие и поднять белый флаг. «Все русские, находившиеся на острове, были взяты». Здесь, по словам Вуича, «неприятельские толпы состояли из вооруженного, взбунтованного народа, который, по обнаруженному их нраву и поступкам, должно. сравнить с морскими разбойниками. Под начальством морских офицеров и по природному навыку к огнестрельному оружию и мореходству, действовали они с искусством и храбростью, как ожидать можно от образованных войск, а в непродолжительном после того времени оные же самые люди, под названием Аландской милиции, соединясь с регулярными войсками, делали на наши берега разные покушения и, в бытность короля шведского на Аланде, составляли его караул и находились всегда в числе трех тысяч человек».

Итак, в период успехов шведского оружия Финляндия от Эстерботнии до Карелии была покрыта партизанскими шайками. При каждом финском отряде войск находились толпы вооруженных крестьян, получавших с половины июля продовольствие от казны. Михайловский-Данилевский предполагает, что численность крестьян у Клингспора доходила до 6 тыс., у Дебельна — до 1,5 тыс., а у Сандельса — до 2 тыс. карельских стрелков, следовательно, восставшие крестьяне представляли силу в 9,5 тыс. человек. Начались ужаснейшие последствия всякого восстания и вмешательства крестьян в военные операции.

По признанию самих финляндских современных писателей, в Эстерботнии существует много местных преданий о пленении и часто неразумных и бесчеловечных избиениях русских курьеров и солдат. — Эстерботнийская крестьянская война представляет смесь любви к родине, низкого корыстолюбия, необдуманной спеси и безумной национальной ненависти. Не было иногда пощады ни мирному коробейнику, ни предприимчивому маркитанту. Естественно, что все это в свою очередь вызывало страшную месть со стороны оскорбленных. Увод в плен фон Фюрстенберга также не мог остаться без последствий.

Таким образом, с одной стороны, учиняли бесчинства раздраженные крестьяне, с другой — действовали солдаты, руководимые чувством мести. Только вмешательство «господ» и начальников в состоянии было иногда предупреждать кровавые последствия. «Русские беспощадно были расстреливаемы крестьянами, которые, благодаря своей национальной ненависти, не научились понимать, что и русские воины были люди, которые боролись и умирали за царя и отечество, исполняя свой долг, и что они часто на чужбине, среди враждебного им народа, просто на просто вынуждались обстоятельствами «брать» от крестьян пищу и все необходимое, согласно суровым обычаям войны. В Вирдойсе русские сами сожгли свои запасы, при приближении толпы, и бежали к главной армии.

Едва ли не первыми пострадали гвардейские казаки. — Эстерботнийцы неожиданно напали на них. Одних увели в плен, причем крестьяне, переодетые в их красные казачьи мундиры, следовали верхом с саблями через плечо. Другие семьдесят человек лейб-казаков из отряда графа Орлова-Денисова, захваченные поселянами врасплох на морском берегу, были мучительски умерщвлены. «Я сам видел, — пишет Ф. Булгарин, — яму, в которой под грудою угольев, найдены кости наших несчастных казаков. Говорят, что поселяне бросали в огонь раненных, вместе с мертвыми. Некоторые пикеты, явно атакованные, защищались до крайности, но были взяты превышающею силою бунтовщиков и изрублены топорами в мелкие куски. Находили обезглавленные трупы наших солдат, зарытые стоймя по грудь в землю. Изуродованные тела умерщвленных изменнически наших солдат висели на деревьях, у большой дороги. Народная война была в полном разгаре. Усмирить бунтовщиков было невозможно».

Главная драма восстания разыгралась на улицах и площадях города Вазы. «Число русских и шведов было почти равное, но шведы имели то преимущество, что защищались в закрытых местах и имели на своей стороне жителей, которые стреляли в русских из окон и бросали все, чем можно было повредить человеку». Русские солдаты, естественно, ожесточились против жителей, сражавшихся вместе с шведскими солдатами. Наши воины врывались в квартиры для изгнания стрелявших и разграбили дома и лавки. «Когда жители края принимают участие в войне, то всегда должны ожидать жестокой мести. Таковы последствия каждой народной войны». Финляндец современник войны, Блад, огорченный призывом правительства к восстанию (правительства, не имевшего средств дать крестьянам начальства и оружия), называет это безумной выходкой. «Шведские и английские газеты, — пишет участник войны Ф. Булгарин, — возопили против варварства русских, утверждая, что генерал Демидов приказал грабить, убивать и насиловать, и что русские умерщвляли женщин и детей». Вазу сравнивали с Прагой. Все это было несправедливо. Демидов вовсе не приказывал грабить», но так как солдаты дрались толпами, то наблюсти за ними невозможно было. «Женщин и детей вовсе не убивали, а убивали взрослых мужчин, противившихся и вооруженных. Все это подтверждено одним из правдолюбивейших людей, какие когда-либо были в России, князем Дмитрием Владимировичем Голицыным, посланным тогда для произведения следствия». Рапорт шведского офицера Ульфгельма от 27 июня 1808 г. также устанавливает правдивость свидетельства Ф. Булгарина и расследования князя Голицына. — «Горожане Вазы тем или иным способом приняли участие в возникшей ожесточенной уличной схватке, при чем одни стали на сторону русских, другие — на сторону шведов. Вот причины одного из печальнейших эпизодов войны». Император Александр I, желая облегчить участь пострадавших, послал горожанам Вазы некоторое возмещение их материальных убытков.

В другой части Финляндии ужасной смертью погиб некто Эк (Еск). Отряд партизан Рута в окрестностях Таммерфорса ограбил русский транспорт. План этого захвата составлен был майором Эком. Естественно, что русские желали в свою очередь поймать Эка и расправиться с ним. Но Эк был уже далеко от места происшествия, а семья его успела скрыться в лесу. В офицерском же бостеле Эка остался глухонемой и душевнобольной его брат. Русские, не зная о его природном недостатке, приняли, очевидно, его молчание за упрямство и подвергли его бесчисленным палочным ударам, а затем якобы тонким раскаленным железом ожгли ему спину и ноги. По дороге в Таммерфорс Эк умер. Этот пример русской жестокости описан едва ли не всеми финляндскими исследователями войны 1808 — 1809 гг., но без пояснений обстоятельств, приведших русский отряд в усадьбу Эка.

Кроме того, эти историки умалчивают о следующем эпизоде, засвидетельствованном современником.

«Мы были в тревоге и ждали чем-то кончится все, после восстания жителей Кюрю-капелль (Kuru-kapell). Очень скоро мы увидели последствия. Несколько дней после ухода финского войска, прискакал сосед верхом на лошади, без фуражки, в очень возбужденном состоянии. Крестьянин был немдеманом (заседатель уездного или лагманского суда) и хозяином геймата. Он сказал: «Небольшое число оставшихся русских, которые отправляли лодки с провиантом, после схватки у моста Каутуа (Kautua bro), направлялись к моему дому. Не предчувствуя несчастного последствия, я сказал русскому солдату, говорившему по-фински: убирайтесь скорее отсюда, ибо майор Эк находится теперь в своем бостеле Кюрю у своей жены и своих детей, с большим отрядом финнов, которые переодеты и ждут удобного случая вновь напасть на вас. Этой несчастной выдумкой, продолжал крестьянин, я имел в виду попугать русские войска, дабы они удалились. Ради Бога простите меня и уезжайте из дому, припрятав все, что только возможно. Сейчас явятся 300 человек со своим начальником, чтоб арестовать майора Эка с женой и детьми и увезти их к коменданту в Таммерфорсе». Сказав это, крестьянин поклонился и ускакал. Из этого эпизода ясно, почему русские так строго обошлись с несчастным Эком.

Очевидно, что среди восставших крестьян русским приходилось серьезно подумать о самозащите. Граф Орлов-Денисов в Эстерботнии, получив подкрепление, стал энергично действовать против партизан и объявил, что «каждый из них, взятый с оружием в руках, будет повешен, как изменник, и каждый крестьянин, уличенный в бунте, — расстрелян. Вскоре после этого объявления последовало исполнение угрозы. Захваченные в плен солдаты бывшего Свеаборгского гарнизона были повешены на деревьях, по большим дорогам и при кирках, с надписью: «за измену»; из крестьян же расстреливали только самых ожесточенных и начальников шаек. Прочим брили голову и отсылали в Свеаборг, в крепостную работу.

Князь Долгоруков, озабоченный усмирением «сбунтовавшихся крестьян», увещевал их успокоиться, обещая в противном случае жечь и истреблять их селения.

Граф Буксгевден, разъезжая по берегу, между Гельсингфорсом и Або, или живя в одном из этих городов, не видел настоящей нужды войска и не имел надлежащего понятия о положении дела. Донесения наших отрядных начальников о восстании жителей и о вреде, наносимом ими, граф почитал преувеличенными, приписывая их успехи нашей неосторожности, не обращая никакого внимания на местность, благоприятную для партизанских действий, хотя в донесениях Государю сравнивал Финляндскую войну с Вандейской.

Буксгевден противодействовал прокламациями. Усмотрев необходимость уничтожить влияние воззваний шведского короля, гр. Буксгевден представил в Петербург проект соответственного манифеста.

«Конечно, — писал Буксгевден, — Швеция слишком слаба, чтоб собственными силами оперировать против России, и потому то намерена повсюду поднять финнов, пользуясь их постоянной верностью шведскому правительству, верностью, основанною некоторым образом на похвальном национальном свойстве». Таким образом, Швеция могла бы. если не сама совершенно восстановить свои силы, то все-таки разорить эту страну настолько, что Россия в течение многих лет не имела бы от неё никакой пользы, или же она может, увеличивая несчастьями отчаяние народа, довести его до еще большего раздражения. Это и составляет действительное намерение короля. Это имеют в виду шведы всеми своими прокламациями.

Последствия крестьянских восстаний были, конечно, ужасные. «2-го августа проезжал я, — читаем в дневнике аудитора Аспа, — мимо кирки Курикка к кирке Kayхайоки. Дорога неприятная. Я ехал один. Ни одного человека не видел, ни одного геймата! Сплошные развалины и сгоревшие деревни. Я проехал семь деревень, где ни одной щепки не осталось. Наконец попадается деревня, но без жителей. Они в лесу; имеют дом, но лишены его. Я встретил старика, который дерзнул выползти вслед за армией, чтоб посмотреть, остался ли и от его геймата один только пепел. Я поехал дальше. Все сожжено, ограблено, опустошено. Поля скошены, луга потравлены, имущество расхищено, деревни сожжены, жители изгнаны, избиты, повешены, убиты. У церкви стояла виселица, на которой были повешены два человека. Все остальное в таком же виде: мосты сожжены и т. д.». Подобная же картина представлена нашим главнокомандующим. В одном из писем графа Буксгевдена (от сент. 1808 г.) читаем: «В проезд мой во многих местах по Вазаской губернии представляет ужасное зрелище войны; некоторые бунтовавшие крестьяне повешены, другие расстреляны, а прочие по большей части скрываются в лесах, оставя дома пустыми. Инде встречаются выжженные селения и затоптанные поля, особенно же там, где проходили шведские и наши войска. Все сие происходило по большей части от возмущения жителей, к чему поощряло их шведское правительство, и для укрощения которого принимались иногда строгие меры, но не менее в числе виновных пострадали и семьи невинные, и о вознаграждении их сочту обязанностью представить Его Императорскому Величеству в уверенности, что Государь Император не оставит потерпевших без пособия и воздаяния».

С иной точки зрения оценивал дело Клингспор; в письме к королю он докладывал: «Не могу выразить вашему королевскому величеству, до какой степени финский народ заслуживает остаться под справедливым и милостивым правлением вашего величества».

Умудренный жизненным опытом генерал Аминов не предался розовым мечтам о золотой будущности после тех побед, которые одержаны были финскими войсками. Ему хорошо была известна политическая слабость Швеции, ненадежные качества короля и неспособность главнокомандующего. Ему стало ясно, что Адлеркрейц, не смотря на свою храбрость и другие выдающиеся качества, не обладал высоким талантом полководца. Недостаточно доверял Аминов и своей собственной способности рулевого. Наконец, он постоянно помнил «чрезмерные силы» противника. Предчувствие, что всякая борьба против этих сил окажется бесполезной, и что Россия со временем все-таки завладеет Финляндией, — это общераспространенное воззрение, которое в Свеаборге произвело самую тяжелую разрушительную работу, — глубоко коренилось в уме Аминова.

Тем временем фон-Буксгевден успел получить значительное подкрепление; его армия доходила до 44.600 человек, тогда как в рядах финских войск, считая и саволакскую бригаду, не находилось и 15.000 человек. Но главное подкрепление русская армия получила в лице гр. H. М. Каменского. Ему было только 32 года, но он успел уже обратить на себя внимание Суворова при взятии Чертова моста. — Каменский сменил Раевского. Повелено было победить, не смотря на малое войско.

От его действий зависело общее положение наших дел в Финляндии.

Начался ряд благоприятных для русского оружия сражений. Генералу Властову удалось расправиться с отрядом полковника Фианта сперва при Линдулаксе, а впоследствии при Перхо; сам же гр. Каменский заставил шведов отступить 20 августа — 1 сентября от Карстула (Руона), а затем 2 — 14 сентября от Оравайса.

Клингспор велел Адлеркрейцу собрать главную силу в 5,500 человек на защищенной природой местности у Руона в Куортане. После аванпостной стычки 31 августа н. ст. у кирки Куортане, на Адлеркрейца напал гр. H. М. Каменский, 1 сентября н. ст., с 9 тысячами. Прошел первый день боя и Кульневу пришлось покинуть мост при Руоне. На другой день произошло опять ожесточенное сражение, но шведы не были выбиты из занятой ими позиции. Ночь разъединила неприятелей. Граф Каменский погрузился в глубокую думу, готовый отдать приказание об отступлении. В эту минуту вошел Кульнев с восклицанием: «Граф! Шведы отступают!» Оказывается, что неутомимый воин не предался сну после трудного дела, а, пользуясь темнотой ночи, стал объезжать передовые цепи и высмотрел, что в шведском лагере мало движения. Опытный глаз Кульнева определил отступление. И он не ошибся. Обрадованный Каменский бросился на шею Кульневу. Дело при Куортане явилось поворотным пунктом всей войны, и с этого дня успех всецело склонился на сторону русских.

При Оравайсе, по дороге между Вазой и Ню-Карлебю, Адлеркрейц вновь остановился на крепкой позиции. Его войска достигали 4,000 — 5,000 человек, из которых большинство были шведы, под начальством фон-Вегезака. Рано утром Кульнев напал на шведский аванпост и завязался упорный, жаркий бой, который велся затем попеременно, то перестрелками, то штыковыми схватками. Солдаты падали от изнеможения. Патроны истощились. Вся линия русских находилась уже в полном отступлении. Шведы и финны оглашали воздух радостными криками. Казалось, что все погибло для русских. Но в это время подоспели запоздавшие наши части. Граф Каменский приветствовал их словами: «Покажите шведам, каковы русские!» Бой возобновился с новой силой. Сразились опять, то колоннами, то в шансах, то в рукопашную. Неприятель дрогнул и побежал. В наступившем мраке продолжалась стрельба. Все от генерала до последнего рядового были в огне. Дело продолжалось беспрерывно с 7 часов утра до 12 ч. ночи. Оравайс — самое кровопролитное сражение всей кампании. Шведы потеряли лучших своих офицеров и более 2000 их солдат легло на месте. «То был кровавый день нашей скорби, — говорит финляндский поэт Рунеберг, —«когда самая победа обратилась в поражение, сломившее нашу надежду».

Хуже обстояли наши дела в отряде ген. Алексеева, внутри Финляндии. Неудачные действия ген. Алексеева побудили назначить начальником Сердобольского отряда ген.-адъютанта князя М. П. Долгорукова. Через Карелию князь двинулся к озеру Калавеси. Надлежало проследовать дефиле у Иденсальми. Сандельс загородил путь. Произошло сражение, оказавшееся для кн. М. П. Долгорукова роковым. 15-го октября в бою под Иденсальми кн. Михаил Петрович, заметив колебание своих войск, кинулся вперед, чтобы восстановить порядок, но был на смерть поражен ядром. О кончине князя существует несколько рассказов. Говорили, что князь М. П. Долгоруков не уживался с Н. А. Тучковым, часто ссорился с ним, требуя, чтобы он уступил ему командование войсками. Тучков не считал себя вправе без ведома и разрешения главнокомандующего уступить начальство другому лицу и притом младшему в чине. Однажды во время подобной ссоры Долгоруков наговорил Тучкову дерзостей и вызвал его на дуэль. Тучков возразил, что на войне, в виду неприятеля и атаки против него, генералам стреляться на дуэли немыслимо, и предложил решить спор тем, чтобы обоим рядом пойти в передовую цепь и предоставить решение спора пуле или неприятельскому ядру. Долгоруков согласился, и шведское ядро сразу же убило его наповал.

Существовало еще предание, что Великая Княжна Екатерина Павловна питала любовь к молодому и умному князю, и он ей отвечал тем же. Государь Александр Павлович не противился их любви и браку, но вдовствующая Императрица долго не соглашалась. Наконец усиленные просьбы любимого сына и дочери склонили ее на согласие. Государь собственноручным письмом уведомил об этом Долгорукова. Но фельдъегерь прибыл в Иденсальми 17 октября 1808 г., т. е. через два дня после кончины князя. Того же 17 октября, когда весть о его смерти не успела еще дойти до Петербурга, он был произведен в генерал-лейтенанты и пожалован орденом Александра Невского. Личность князя Михаила Петровича, умершего 28-ми лет от роду, была оценена современниками. «Этот молодой человек имел все качества, необходимые для военного человека».

Сандельс торжествовал недолго. Участь главных сил побудила его отступить и поспешить к остальной шведской армии.

Поражения при Карстула и главным образом при Оравайсе сломили силы шведской армии и уничтожили плоды всех прежних усилий. Молва о русских победах быстро разнеслась по краю, поражая дух нации.

Расстроенное здоровье побудило гр. Каменского уехать из армии и сдать начальствование корпусом Тучкову. «Мы завоевали Финляндию — сохраните ее!» — сказал он, прощаясь с войсками. Об отъезде гр. Каменского сожалели все, кто только ближе знал его.

Безнадежность среди финнов возрастала все более и более. Старший адъютант de Suremani опять открыто высказывал свое мрачное воззрение о положении дела. «Да, лучше предупредить ваше королевское высочество о том, что Финляндия потеряна, а быть может и армия. Я здесь высказываю не собственную только мысль; опасность так ясна и велика, что не только начальство, но и подчиненные разделяют тоже самое воззрение». «Я повторяю вашему высочеству, — продолжает de Suremani, — что, если в октябре месяце не будет принято благоразумное решение относительно нас, то уже несколько месяцев спустя после этого, не может больше быть и речи о какой-либо финской армии. Фельдмаршал удручен и болен».

После Оравайса из-под пера ген.-м. Аминова вылились строки грустного признания: «Мы были утомлены телесно и нравственно. В виду русских, превосходных числом, нам оставалось отступать к снежным полям Торнео, или бросать людей по дорогам и в негодных госпиталях. Надежда возвратиться в отечество с мечем в руках совершенно исчезла. Можно ли после этого удивляться, что болезни, недовольство и равнодушие мало по малу вкрались в нашу храбрую армию и вскоре оказалось в ней величайшее зло — побеги».

Королю давались разумные советы Тибеллем и другими, но Густав Адольф им не внимал и отделывался иногда ничего не значившими приказаниями. «Еще раз говорю вам, — писал он Клингспору, — что если жители Финляндии желают подготовить себе и своим потомкам спокойную будущность, то следует прогнать этих варваров-москвичей за те границы, которые им никогда не следовало переступать».

Клингспор просит короля приехать к войскам, чтоб самому на месте можно было обсудить, что следует предпринять. Вместе с тем он яснее и определеннее, чем когда-либо высказывает свое мнение о том, что «чем раньше, тем лучше было бы перевезти армию в Вестерботнию»[9]. Клингспор несколько раз просил подкрепления у короля, но об них повелитель Швеции и слушать не хотел. По поводу же предложения переправить армию через Ботнический залив в Швецию король написал фельдмаршалу обширное письмо от 2 сентября н. ст. 1808 года.

«По последним сражениям я узнал то мужество и непоколебимую энергию, которыми отличается финская армия и нераздельны с этой храброй и достойной уважения нацией. А вашим письмом я осведомлен о той радостной надежде и сметливой осмотрительности, которыми вы до сих пор отличались. Вы теперь считаете Финляндию как бы потерянной и только и думаете о том, чтобы спасти армию морем и бросить моих верных финских подданных в жертву жесточайшему из врагов, и такое вознаграждение предлагают королю предоставить верным ему во всех отношениях преданным подданным и честным гражданам; тогда варвары и неверные враги сказали бы: и измена имеет свою ценность; тогда слабый и трусливый чиновник сказал бы: было умно и рассудительно не следовать законам чести и долга. Нет, Боже избави меня и каждого, который на этом свете может это сделать, чтобы дать волю бешенству пороков. Я желаю и неуклонно требую, чтоб Финляндию обороняли; мною уже дано предписание, каким способом это следует сделать, и оно должно, под страхом ответственности, быть приведено в исполнение; в этом отношении вы не должны пренебрегать никакими средствами, никаких отговорок не приводить, так как я с своей стороны делаю и буду делать все, чтоб спасти эту страну и этот верный народ.

Единственные корабли, которые посылаю вам, привезут с собою войска, оружие и пищу, но они должны тотчас же вернуться обратно, чтоб никто, — не говорю какой-либо финн, — не мог забыться и забыть свой край до того, чтоб покинуть его в минуту опасности, когда все подсказывает действовать в противоположном направлении. Если ваше собственное здоровье требует покоя и тишины, то вы, граф, сами властны расстаться с армией, которая стремилась исполнять свой долг самым почетным образом, чтоб облегчить ваши трудные заботы тщательным исполнением ваших приказаний, и чтоб разделить с вами величайшие лавры, какие когда-либо пожинали воины. Еще раз скажу, что, если жители Финляндии подготовят себе и потомству более спокойную будущность, то эти варвары московиты будут отброшены за те границы, через которые они никогда не должны были переходить. Не может быть ни одного честного финна, который жизнью и кровью не пожелал бы способствовать этому; но не должно терять времени, надо его употребить для достижения этой единственной и важной цели; армию следует усилить теми тысячами финнов, которые спешат собраться под знамена».

После этого письма Клингспор, ранее возведенный в фельдмаршалы, пал в полное отчаяние и приказал всем своим полкам скорым маршем возвращаться на север. С горечью приняли войска такую награду за свое верное мужество. Как начальство, так и подчиненные с каждым днем все больше и больше падали духом.

Нравственный дух побежденных войск был сломлен неудачами. майор Бьерншерна полагал, что «если какие-либо непредвиденные события не случатся, то Финляндия безвозвратно потеряна. Стало быть, вопрос только в том, терять ли ее без армии или с армией».

Спасение армии видели «на море», но судов для переправы не было.

Меллерсверд отметил в своем дневнике 2 сентября: «Армия начинает недоедать, у людей нет одежды, провианта часто недостает!» 6 сентября: «Все начальство эскадрона заболело, и ежедневно число больных увеличивается среди драгун, лошади бессильны, провиант плох и одежда в лохмотьях. Оплачивают товар так называемыми cassa sedlar. Блестящее положение! И все-таки настроение хорошее, а иногда даже и веселое». 7-го: «Неприятели во всех концах. По всей вероятности, мы скоро будем окружены со всех сторон. Подкрепления получаются во все почтовые дни — в письмах из Швеции! Осень приближается большими шагами. Недавно были полны надежд, а теперь наоборот».

Картину дорисовывают два письма Адлеркрейца фон-Вегезаку. «Хуже всего то, что войска уменьшаются, почему скоро почти ничего от них не останется; после дел при Куортане и Салми армия» уменьшилась на 1.000 человек, из них 600 человек убитыми и ранеными, и почти 50 человек пленными, остальные больны от страшного переутомления». «Крайне утомительные походы в эту тяжелую погоду совершенно уничтожают людей, тем более что большая часть из них полуодеты, а для наших лошадей не имеется корма». Прибавим еще со слов Меллерсверда: «Народ очень смущен, он убегает в леса, всюду встречаешь плачущих женщин, которые спрашивают, «когда придут русские?» Мосты сжигают, ломают челноки и лодки, дороги почти непроходимы. Дождь, ветер, холод, нет фуража для лошадей, неприятель по пятам. Так маршируем мы теперь».

«Насильственные закупки при воинском конвое, — писал Клеркер, — более не помогали потому, что крестьянин бежал из своей хижины при первом появлении этих экзекуций нужды, и слезы на глазах тех, которые не успели скрыться, свидетельствуют об общей бедности в этой местности».

Молодой шведский прапорщик, в конце войны впервые попавший с своим батальоном в соседство с финнами на поле сражения, интересовался новыми боевыми собратьями. Первые финские войска, которые ему пришлось увидеть, были саволакские егеря. Он был очень удивлен их видом. Неужели это те саволаксы, геройские подвиги которых в этой войне так восхищали его? Эти некрасивые лица, эти маленькие, коренастые существа в оборванных и запачканных сажей куртках и в зеленых вязаных головных уборах, действительно ли они те знаменитые саволакские егеря? «Но как полевые войска, — продолжает шведский офицер, — финны оказались несравненными: храбрые, честные, довольные малым, всегда готовые к бою и прекрасно обученные для полевой службы».

Во время перемирия к Клеркеру перешло командование войсками от Клингспора, который был наконец отозван. Прощаясь с войсками, Клингспор писал в приказе: «Начальствующие и подчиненные финской армии его королевского величества! Ваше мужество, ваше благонравие доставили вам достойное место в летописях, и те восемнадцать лет, которые я имел в своих руках военное управление края, дали мне много случаев оценить вас по достоинству; но всеподданнейшая верность, любовь к родине, самопожертвование и храбрость, которые вы оказали в настоящем походе, должны служить блестящим примером для всех армий; современники и потомки, восхищаясь вами, окажут вам это заслуженное уважение».

Наибольшие похвалы финскому войску рассыпаны, однако, в двух письмах дяди короля, герцога Карла, Клингспору. Герцог начинает с восхваления «смелого и разумного поведения главнокомандующего». «Военная история не представляет примера того ума, той храбрости и достоинства, которые бы так славно доказывали честь шведского оружия. Финская армия приобрела себе бессмертную славу». «Ее история составляет эпоху в военной истории и ваше искусное отступление — наука для всех последующих военных».

Рассказывают, что Император Александр I и Наполеон I при встрече в Эрфурте осенью 1808 г. советовались о разделе Швеции между Россией и Данией. Александр I, несомненно, надеялся, что его войска во время похода 1809 г. не только проникнут в глубину Швеции, но завладеют и Стокгольмом. Когда граф Буксгевден нашел эти планы слишком обширными и неосуществимыми, он был отозван, и на его место назначен главнокомандующим генерал Богдан Кнорринг, который по приказанию Государя выставил три армии: одна из них должна была выступить против Стокгольма, другая из Вазы — идти к Умео, и третья — из Улеоборга к Торнео.

Спренгтпортену и многочисленным недоброжелателям главнокомандующего, сидя в Петербурге легко было критиковать человека, поставленного в сложные условия трудной войны. «Мне известно, — говорил гр. Буксгевден 4 мая 1808 г., что в Петербурге есть люди, старающиеся дать малую цену нашим приобретениям». Но еще хуже было то, что из Петербурга желали руководить главнокомандующим. «Веками доказано было, — писал Буксгевден Государю, — что в армиях, где военачальники не имели права начертывать операции сами, без влияния кабинета, редко война имела желательный успех. Главнокомандующий, лишенный кормила управления, лишается с оным доверия Государя, что составляет душу всех действий». Но, к несчастью, все войны времени Императора Александра I велись с вмешательством двора в военные операции, причем ответственность оставлялась, однако, на главнокомандующих. В немилость одинаково попали поэтому Кутузов, Беннигсен, Буксгевден, ф.-Кнорринг и др.

Некоторые отзывы о Буксгевдене говорили не в его пользу. «В исходе марта 1808 г., — пишет в своих записках генерал-провиантмейстер Д. Б. Мертвого (Москва, 1867 г.), — получил я повеление ехать в армию и согласиться с главнокомандующим графом Буксгевденом о способах продовольствия войск, сообразно плану предпринимаемых движений. Приехал в Гельсингфорс. где гр. Буксгевден тогда находился, объяснял ему сперва словесно все способы, какие имею и иметь могу, спрашивая, куда, чего, сколько и в какие времена поставить надобно. Не получа никакого решительного ответа, написал я ему рапорт с прошением оного. Рапорт, приняв, прочли его мы вместе. Он наговорил мне много ласкательного, но никакого толку не сказал. После сего поехали мы осматривать принятые на капитуляцию три укрепления около Свеаборга». В другой раз генерал-квартирмейстер Мертвого приехал к Буксгевдену вместе с Аракчеевым. «Граф Аракчеев надел мундир и шарф, чтобы оказать все учтивство, главнокомандующему армией принадлежащее. Но тот принял по-домашнему, в байковой шинели, на квартире, умеренно выгодной: не только караулу, но и часовых у него не было. И на другой день учтивства показано не больше. Сие, кажется, было основанием ссоры, много зла Буксгевдену сделавшей. На другой день по утру рано, пришед на квартиру Аракчеева, нашел я его лежащего на постели в сильной задумчивости. Начался разговор наш невозможностью, чтобы дело шло хорошо, тем паче, что и дежурный генерал недосужее главнокомандующего. Он скоро встал, написал две записки, и тотчас одевшись, сказал мне: «Пойдем, сделаем визит дежурному», — у коего я ночевал и видел, что все дела производятся в его квартире. Мы не нашли дежурного; он был у главнокомандующего. Аракчеев спросил у письменного стола стоящего офицера, кто пишет военный журнал? Он ответствовал: «я». Кто пишет реляции к Государю, диспозиции для корпусных начальников, повеления к ним, словом, все, что составляет письменные дела у главнокомандующего армией? Сей офицер на каждый из сих вопросов ответствовал весьма скромным тоном: «я». Этому же офицеру передал Буксгевден рапорт Мертвого».

Когда начались наши неудачи, усилилась критика действий Буксгевдена. Говорили, что наш главнокомандующий не сумел воспользоваться страхом неприятеля, что Буксгевден без надлежащей надобности стремился к овладению берегом, тогда как со стороны его в зимнее время не угрожали серьезной опасностью. Он непомерно разбросал свои силы: его 26-тысячная армия раскинулась отрядами на расстоянии в 570 верст от Або до Куопио, имея перед собой корпус гр. Клингспора, а потом еще вооруженных крестьян. Собранные в Тавастгус русские войска должны были преследовать финнов, а генерал Тучков, пройдя по направлению к Улеоборгу, отрезать путь отступления и таким образом, — рассуждал маркиз Паулуччи, — окруженная финская армия без позора сложила бы оружие. Но этот план не был выполнен. Другая причина поворота военного счастья — отсутствие среди русских командующих согласия и единения, происходившее отчасти вследствие их разъединенности большими пространствами.

Полковник Турский и генер. Кнорринг обрушились на роспуск по домам гарнизонов взятых крепостей. Первый доносил Аракчееву: «Главнокомандующий очень дурно сделал, что после взятия Свеаборгской крепости выпустил на волю шеститысячный гарнизон вместе с офицерами, ибо каждый из нас мог очень хорошо предвидеть, что все сии люди сделаются опаснейшими для нас неприятелями и, что будучи рассеяны во внутренностях края, они восставят мужиков и будут их водителями, что и случилось»... Генер. Кнорринг писал: «отпущенные на волю офицеры и солдаты, рассеивались по лесам и, ободряемы губернаторами, священниками и комиссарами, взяли себе предмет захватывать и грабить российские транспорты и магазейны, сделав вскоре возмущение всеобщим, а Куопийскую губ. — зрелищем кровопролития».

Против Буксгевдена стояли: войска Клингспора, возмущенное население, недостаток продовольствия и петербургская интрига, в которой бывший генерал-квартирмейстер Кнорринг считал себя достойным звания главнокомандующего, а Спренгтпортен подливал масла в огонь. В то же время Государь особенно стал увлекаться мыслию перенести свои знамена на берег Швеции. Буксгевден, напротив, рисовал гору препятствий, воздвигаемых малочисленностью его силы и трудностью экспедиции. Недоверие и охлаждение между главной квартирой и Петербургом росли и ширились.

Наконец в августе у Государя состоялось совещание, с целью разобраться в положении военных дел на Финляндской территории. Присутствовали гр. Аракчеев, генерал фон-Кнорринг, генерал-майор Паулуччи и Барклай-де-Толли, вернувшийся из Финляндии по болезни, и в свое время у Куопио не предпринявший ожидаемого от него обхода неприятеля. К этому времени подкрепление было выслано и Буксгевден располагал силой в 40.000 человек; на этом основании Барклай-де-Толли заявил, что войск в Финляндии достаточно для обороны и нападения, и излишек их для нас лишь вреден. Тем не менее, совещание, по мысли Паулуччи, склонилось к оборонительному плану действия. Для передачи новых распоряжений Буксгевдену послан был этот же иностранный маркиз.

Огромными казались Буксгевдену опасности и трудности, которые предстояло одолеть, но он не был склонен в бездеятельности выжидать нападения неприятеля и старался сохранить за собой инициативу. Эта решимость, через два дня после отправки Государю рапорта о затруднительном положении, доставила ему значительный успех: русские разбили шведский отряд, высадившийся на берег у Кимито, хотя сам Буксгевден, спешивший к месту действия, едва не попался в плен.

13 сентября 1808 г. Буксгевден писал из Гамле-Карлебю (за № 117) Румянцеву: «Вашему Сиятельству конечно уже известно, что я, вооружаясь противу целого общества, уверившего Государя Императора, что должно войска остановить в оборонительной позиции, предлагал действовать наступательно». Но в главной квартире находился уже Паулуччи с новой никем не подписанной инструкцией. Старому главнокомандующему приходилось объясняться и оправдываться перед вчерашним полковником, недавно поступившим на русскую службу, с такой же легкостью, с какой перед тем он оставил службу Австрии. Хотя этот маркиз и пользовался в Петербурге большим доверием, но до сих пор не имел случая проявлять своих военных дарований. Буксгевдену оставалось одно: просить об увольнении. Так он и сделал. Он не в первый раз жаловался и просил снять с него обязанности главнокомандующего. Уже 5 и 29 мая 1808 г. он писал об этом гр. Румянцеву. Теперь он вновь с горечью сообщил ему: «Вам, граф, уже отчасти известны те неприятности, которые мне пришлось вынести... Двигатели их, признавая нужным укрываться под эгидой верховной власти, лишили меня возможности открыто доказать их неправду... Нашли способы дать мне невозможные инструкции... а для большего еще унижения, автору этих инструкций предоставили быть и подателем мне самого повеления... Я слишком хорошо вижу откуда все эти оскорбления... Пусть генералы в роде Спренгтпортенов и Кноррингов меня заступят... Я твердо решил принести отечеству последнюю жертву — уступив мое место генералу, более покорному наставлениям, которые известный иностранец дает главнокомандующему русской армии».

В рапорте Государю 18 августа граф Буксгевден, указав, что в полученной им инструкции все для него чуждо, просил Его Величество защитить «от едкой зависти и интриг, не столь вредных лично для меня, сколь пагубных для самых военных действий». Буксгевден смело отстаивал свои планы и ручался, что «армия Клингспора будет разбита к славе оружия Вашего Величества без советов и помощи иноземцев, коих толпы делают более вреда, нежели пользы нашему отечеству».

Прося об увольнении, Буксгевден не прекращал своих действий и новый успех при Куортане и Салми поднял дух русских войск. Но Буксгевдену пришлось много вытерпеть от Аракчеева. Последний придрался к неточности в донесении о порохе и написал ему грубое отношение. На это Буксгевден отвечал мужественным письмом, в котором высказал Аракчееву много откровений: «Деятельность Ваша (по попечению обо мне) удивительная. Неужели источник, из коего Вы почерпаете предметы к моему вреду и поныне еще не истощился? Скажите, откуда Вы почерпнули сию, всеразрушающую систему?» Буксгевден не пожелал допустить «уничижения» звания главнокомандующего, «почтенного от всех и всеми веками». «Вы, давая мне разными случаями почувствовать Ваше недоброжелательство... знаете ли, милостивый государь мой, что есть главнокомандующий? Главнокомандующий есть воин, испытанный в любви к отечеству, искусившийся в поле брани и служением своим доказавший преданность престолу. Ему Государь вручает безопасность, спокойствие и славу своего государства, ему подчиняет он тысячи воинов».

Этот ответ стоил дорого Буксгевдену.

Среди начавшихся удач, Буксгевден согласился на перемирие, состоявшееся в Лохтео 17 — 29 сентября. Уведомление о нем сопровождалось письмом подписавшего конвенцию Сухтелена о том, что все шведы крайне боятся короля, что они плакали и просили охранить их честь, что несмотря на желание перемирия, скорее готовы рисковать быть разбитыми, чем наверное потерять головы. В Петербурге постановили перемирие немедленно прекратить и продолжать наступление. Император назвал лохтеоское перемирие «ошибкою непростительною». Поход продолжался, но, на несчастье, Буксгевдена, он дал свое согласие на «конвенцию» в Олькйоки 7 — 19 октября, которая вела к очищению Улеоборской губернии. В Петербурге новый взрыв неудовольствия. «Я не могу признать, — писал Александр Павлович своему главнокомандующему, — чтобы конвенция с остатками шведских войск заключенная, удовлетворяла в полной мере моим желаниям и цели вверенного вам начальства». Граф Буксгевден из Брагестада ответил 8 ноября 1808 г. подробным изложением выгод конвенции и возобновил свою просьбу об увольнении. Перемирие не было утверждено. Русские знамена развивались близ Торнео и все сословия Улеоборга торжественно принесли обет в верности подданства Монарху. Таким образом, Великое Княжество Финляндское без изъятия сделалось уделом русского царства. Жители Улеоборга единодушно желали отправить депутатов к Высочайшему Двору. Им разрешили. Депутаты отправились в С.-Петербург кратчайшей дорогой чрез Карелию.

7-го декабря последовало назначение на место Буксгевдена ген. Б. ф.-Кнорринга, но уже вся Финляндия находилась в наших руках, и у шведов не имелось никаких надежд на её возвращение. Заслуга покорения этого края должна быть неразрывно связана с именем графа Буксгевдена.

Вынужденный выйти в отставку, он удалился на житье в свою мызу, где и скончался в 1811 г. Супруга его Наталия была красавица, блондинка и славилась как превосходная жена.

По словам современников, Буксгевден был толст и неповоротлив, довольно крут в обращении с подчиненными, нрава упрямого и непреклонного. В армии же не забывали, что он был любимец Суворова. По отзыву финляндца — современника войны 1808 — 1809 гг., граф Буксгевден «был самым подходящим лицом, которому русское правительство в такой критический период могло доверить управление Финляндией». Он был справедлив и добр по отношению к покоренному народу, не забывая при этом своего долга перед царем. Он оказывал несомненные примеры справедливости, когда ему подавались жалобы на солдат. Граф Буксгевден «был любим каждым финном, которому приходилось иметь с ним дело». Буксгевден, как известно, едва не попал в плен: «но к счастью для Финляндии этого не случилось», — заявил в своем дневнике Алопеус.

V. Депутация. Спренгтпортен — генерал-губернатор

О созыве сейма более и ранее других хлопотал Спренгтпортен. Еще при Екатерине II он развивал мысль о возможности действовать на финляндцев через сейм. Как только открылись военные действия 1808 — 1809 гг., он вновь начал внушать свою идею, пытаясь найти пути для её осуществления. Он добился того, что в первой прокламации графа Буксгевдена было обещано созыв сейма в Або. — Надо полагать, что строки о сейме внесены были в прокламацию недостаточно обдуманно, потому что вскоре наши власти проявили явное незнание истинного значения этого обещания и стали искать выхода из того положения, в которое попали, вследствие доверия к выходцу и авантюристу.

6-го марта 1808 г. гр. Румянцев отправил к главнокомандующему гр. Буксгевдену следующее письмо, одобренное Государем надписью «Быть по сему». «Между разными замечаниями относительно настоящих операций, представлено было Государю Императору мнение, чтобы по овладении Абовом собрать там сейм из чинов вновь приобретенной Финляндии. По особому уважению моему к вашему сиятельству, я желал бы знать заключение о том ваше, по всегдашней же с вами откровенности не хочу скрыть и моего мнения. Мне кажется, что чины таким образом, из разных губерний собранные, всякий представляя свои требования и желания, не только не будут способствовать к восстановлению порядка и устройства, но умножат к тому затруднения. Вот мысли мои, но прощу вас, не останавливаясь оными, сообщить мне в полной откровенности и ваши по тому рассуждения для представления оных на Высочайшее усмотрение Государя Императора»[10].

Из Гельсингфорса гр. Буксгевден 17 марта 1809 г. отвечал: «Весьма приятно было встретиться мыслями, вашим сиятельством изъясненными в отношении вашем от 6 сего марта, касательно собрания в г. Або сейма из чинов вновь приобретенной Финляндии. Мне казалось с самого начала, что таковой сейм, где каждый чин оного водим частными своими видами, действительно не мог бы сделать другого, как только умножать затруднения. Более почти ста лет как подобные сеймы здесь собравшиеся имели власть и могли делать по своему усмотрению прочные и твердые постановления, но после того и особенно за 25 лет отселе сеймы сии были всегда одною только проформою. Им наперед давались уже пункты, по коим они должны были трактовать и которые относились единственно к учреждению новых податей, или к собранию войска, или, собственно сказать, к хозяйственным и внутренним края их распоряжениям. И когда встречалось при таковых случаях противоречие, тогда весь сейм, которого собрания всегда стоило больших издержек, немедленно был распускаем Королевским повелением. Короткое время, что я пробыл в г. Або, при всех моих там действиях, ознакомило меня однако-ж с некоторыми особами, уважаемыми жителями по многим к ним отношениям, а между прочим, с тамошним губернатором Троилем и епископом Тенгстрёмом. Я нашел в них много и откровенности, и расположения, говорил с ними по сему предмету и видел их совершенно согласными в том мнении, что собрание сейма, особенно когда подтверждается уже, что течение дел и все другие постановления остаются во всем на прежнем основании, было бы не только не нужно, но и бесполезно. В одном только случае кажется мне надобно непременно сделать подобное собрание, в чем и все они одного со мною мнения, и это когда приказано будет учинить здешним жителям на верноподданство присягу. Г. Або, как главный, должен быть тогда местом для сего собрания. Все губернаторы здешних губерний прибудут туда с депутатами от всех сословий, как-то: дворянства, духовенства, купечества и пр. Сверх того я полагаю необходимо нужным, чтобы и от самых крестьян были также депутаты, от каждого кирхшпиля по одному, дабы, делая присягу, видели они ее всеобщею и тем удобнее могли утвердить расположение и своих обществ. Когда в Або будет учинена первыми членами здешнего края и депутатами присяга, губернаторы отправятся обратно к своим губерниям, каждый с одним из наших чиновников, которые нарочито будут от меня назначены, и там вместе с сими последними приведут в присутствии своем к таковой же и всех прочих, составляющих губернию. При сем случае, дабы сделать торжественнее день присяги и тем больше произвесть действие в жителях, надобно чиновникам нашим, кои на сей конец будут посланы, сделать в тот день приличный для здешних чиновников прием и, следовательно, нужно подать им для того необходимое со стороны денег пособие. Я, сообщая о сем мнение мое, желал бы весьма, чтобы ваше сиятельство, в расположении вашем ко мне, удостоили сказать мне и свои мысли, чем я чувствительно буду обязан. Касательно сейма, чем я начал сию мою бумагу, не писал прежде к вашему сиятельству потому, что останавливался всегда на прокламации, Высочайше утвержденной и при вступлении наших войск сюда обнародованной, и которою возвещена уже была на собрании такового сейма Высочайшая Государя Императора воля, за коею и не смел я находить себя в положении представлять о переменах, имея всегда верховнейшей обязанностью свято чтить намерения Всемилостивейшего нашего Монарха».

В то самое время, когда велась эта переписка, Спренгтпортен, по мысли которого дано было подобное обещание, старался своими записками поддержать мнение о безусловной необходимости сейма. «Для достоинства Его Величества, — писал он 17 марта графу Румянцеву, — необходимо не отменять меры, которая была объявлена, как самый существенный знак его доверия к финскому народу. Ища союзника в Аракчееве, который побывал уже в Финляндии, Спренгтпортен сообщал ему: я настаиваю на созыве депутатов в Або, где, действуя именем Его Величества публично, можно было бы приличными мерами благотворительности овладеть умами и затем извлечь необходимые нам пособия. Я берусь за это дело и обещаю, что оно не остановится на полпути».

Спренгтпортену сейм казался необходим для торжественного принесения присяги новому Государю, согласно конституции страны, для выслушания просьб жителей, для справедливого распределения податей, и, наконец, для прочного установления гражданского управления и определения военной силы края. Спренгтпортен до такой степени уверен был в осуществлении своего плана, что уже 23 марта представлял графу Румянцеву список вопросов, подлежавших обсуждению земских чинов. Этот перечень оканчивался указанием, что все должно быть установлено согласно законам страны, на сколько они не противоречат пользам Империи». В перечне сеймовых дел, рядом с вопросами о «повинностях и издержках государства», о присяге и проч., поставлены раздача пособий, таможенные дела и т. п. Все казалось Спренгтпортену полезным и законным передать в руки земских чинов.

Старания Спренгтпортена на этот раз никакого успеха не имели. Ему в этот период не сочувствовали ни русские деятели — Румянцев, Аракчеев, Буксгевден, ни некоторые финляндцы, как-то: Як. Тенгстрём и К. Троиль. А главное имеется основание предположить, что в петербургских сферах возобладало в то время мнение другого финляндца — Клика. Он осуждал обещание, выраженное в прокламации, о созыве сейма, находя его бесполезным, так как сейм в состоянии был вскружить головы финским депутатам. Кроме того, по его мнению, трудно было выполнить подобное обещание, за неимением в Финляндии подходящего для сейма закона. Клик шел далее и отвергал необходимость сейма даже для привода населения к присяге.

Но Спренгтпортен не унывал и настойчиво пролагал пути к намеченной цели. 30 марта 1808 г. он вновь подал записку, в которой, подведя итоги военно-политическому положению края, восклицал: «Финляндия принадлежит нам!» Отныне, по его воззрению, надо вести войну не в Финляндии, а в самой Швеции, чтобы поразить врага в его сердце. Но впереди военных мер он ставил средства к завоеванию благосклонности (la bienveillance) жителей. Для этого он вновь рекомендовал созыв сейма в Або. «Я всею силою настаиваю на приведенных уже соображениях в пользу созвания сейма в Або: оно соответствует конституции страны, было обещано прокламацией, и я расположил к нему умы во время моих поездок». Необходимость определения образа мыслей жителей, настроения населения проповедовалась Спренгтпортеном с января 1808 г.

Обмен мнений между графом Румянцевым и главнокомандующим привел к тому, что министр иностранных дел, с Высочайшего одобрения, написал генералу Буксгевдену 9 июня 1808 г.: «Государь Император, обращая особливое свое внимание к устроению благоденствия новых своих подданных, и потому желая сколь возможно ближе узнать их положение, их нужды и собственное их мнение о средствах к облегчению тяжкого их бремени, каковым до ныне они были угнетаемы, соизволяет, чтобы на сей конец из приобретенной страны присланы были к Высочайшему двору депутаты от всех сословий.

«В определении числа оным лучше кажется основаться на прежних примерах, т. е. какие посылались оттуда депутаты в Стокгольм и, ежели я не ошибаюсь, то кажется выбиралось оных: от дворянства каждой губернии по два, от духовенства с каждой епархии по одному, от купечества и мещанства вместе от каждой губернии по одному, от крестьян также от каждой губернии по одному.

Его Императорское Величество возлагает на вас, М. Г. мой, объявить о таковой Высочайшей милости в новоприобретенной стране; и когда общею доверенностью каждого сословия, согласно с прежними их обрядами и обычаями, избраны будут депутаты, то оных сюда отправить. Его Величество уверен, впрочем, совершенно, что ваше сиятельство особливое внимание обратит на то, чтобы при сем случае выбор пал на людей благонамеренных и преданных России.

Сообщаю вам, М. Г. мой, о сей Высочайшей воле и имею честь быть» и проч.

Такому временному исходу дела, кажется, посодействовал также Спренгтпортен, часто менявший свои домогательства. В одном из тех многочисленных мемориалов и всякого рода писем, которыми Спренгтпортен досаждал правительству, он, обращаясь (31 мая 1808 г.) к графу Румянцеву просил: «Нужно, позвольте мне это повторить, как можно скорее приступить к вызову депутации, избранной из четырех сословий государства в составе наиболее почтенных лиц. Собрание их здесь было бы наиболее верным средством в настоящем положении дела. Здесь можно было бы наилучше все устроить, сообразно намерениям Его Императорского Величества». Это заявление Спренгтпортена представляется вполне естественным, в виду, того, что у него бывали моменты, когда он терял надежду на созыв сейма.

Подобная мера, как созыв депутации от завоеванного края, являлась весьма обыкновенной. «Уже со времен Петра Великого, — говорит Ребиндер, — обычай требовал, чтобы при покорении Россией новой провинции, народ, нация или орда, которым предстояло соединиться с великой русской семьей, посылали депутацию для выражения у трона верноподданнейших чувств. Таким образом, в течении столетия через царские палаты в Петербурге продефилировали депутаты лифляндские, эстонские, польские, грузинские, татарские и многие другие. Теперь очередь дошла до Финляндии».

Получив через графа Румянцева Государево повеление, главнокомандующий разослал соответствующие циркуляры губернаторам, которым надлежало созвать 10 или 12 дворян с тем, чтобы они из своей среды избрали депутата своей губернии; выбор представителей от духовенства зависел от епископов и консисторий. — Магистраты должны были назначить уполномоченного от каждого города; этим делегатам предписывалось собраться в главном пункте своей губернии для выбора представителя от горожан. Крестьянское сословие выслало бывших своих членов шведского риксдага. Им было велено прибыть к губернаторам и там избрать своего депутата.

Простая и естественная мера русского правительства, руководившегося, несомненно, доброжелательными чувствами по отношению к финскому населению, неожиданно вызвала разные осложнения и обнаружила сеть тонких и упорных интриг, основанных на сложных побуждениях. В Петербурге хотели посоветоваться с опытными людьми, пользовавшимися доверием народа. Правительство наше, зная, что вновь покоренная страна представляет много особенностей, имело в виду выслушать по первейшим нуждам края голос надежных местных экспертов, чтобы сообразоваться с ним в дальнейших своих распоряжениях.

В главе оппозиции пошел главный город края Або. — В августе 1808 г. туда съехались двенадцать членов дворянского сословия, шесть представителей от городов: Або, Вьернеборга, Раумо, Нюштадта и Таммерфорса, и один крестьянин (Густав Кавён), бывший ранее членом риксдага. Трое из дворян — Эренмальм, майор Карл Ребиндер и фон-Виллебранд — явились с заготовленными письменными заявлениями, носившими характер протеста. Они доказывали, что избрание депутатов ведется неправильно, так как им нарушаются привилегии рыцарства и дворянства, которым предоставлено посылать в представительное собрание глав своих семейств. Некоторые из приехавших в Або дворян этому условию не удовлетворяли, почему они отказались выбрать из своей среды депутата. В том же духе высказались горожане. Они указывали, что разным городам дарованы различные привилегии, почему находили, что каждый город в праве иметь своего депутата. Один же депутат не мог представлять интересов нескольких городов губернии. Предназначенный в депутаты от крестьянства (Кавён), кроме того, желал быть избранным непринужденным образом, согласно «старинным прав и лам».

Какими истинными побуждениями руководились все съехавшиеся в Або не видно из их объяснений; но не подлежит сомнению, что забота о сохранении привилегий и опасение за то, что на депутатов взглянут в Петербурге, как на законное народное представительство — являлись лишь измышленными причинами, ибо нельзя же допустить, чтобы они не уразумели циркуляра графа Буксгевдена и не понимали разницы между простой депутацией и членами, предназначенными для сейма. Несомненно, что вся история с протестами против способа избрания депутатов, которому старались придать характер нарушения существующего в крае порядка «представительства», сшито белыми нитками и дышит неискренностью. Для избрания членов простой депутации никаких правил не существовало и никакой закон о привилегиях не нарушался. Финляндские историки, Кастрён и М. Шюбергсон, признают, что ссылки на привилегии и указания на порядок избрания депутатов являлись измышленными предлогами, «хотя и не совсем неискренними». Следовательно, депутаты хитрили. Своим политическим маневром они озадачили графа Буксгевдена и побудили его прибегнуть (в средине августа) к новому и строгому циркуляру.

«Неожиданны были для меня, — писал он к абоскому губернатору, — затруднения, возникшие среди представителей дворянства и горожан, тем более что дело идет вовсе не о созвании сейма. Нужно отправить депутацию, чтобы перед Его Императорским Величеством всеподданнейше заявить о тех мероприятиях, кои при настоящих обстоятельствах могли бы послужить на пользу страны». — Поэтому губернатору предписывалось принять меры, чтобы в течении восьми дней депутаты были избраны. «Я тем менее сомневаюсь, — пояснял Буксгевден, — в исполнении моего предписания, что жители Абоской губернии не захотят, надеюсь, в разрез с населением других губерний, выказать как бы упорство в неисполнении всемилостивейших желаний и намерений Его Императорского Величества и тем лишиться благосклонности, с которою Государь Император постоянно относится к своим финляндским подданным».

Тем временем выборы в остальных губерниях и среди одной части духовного сословия прошли беспрепятственно. В Нюландской, Тавастгуской и Кюменегородской губерниях подчинились приказанию Буксгевдена, хотя и с оговорками, чтобы старые законы и общественный строй края сохранились неприкосновенно. Кроме того, ими высказана была надежда, что со временем представители сословий будут созваны с соблюдением тех форм, которые были обычны при риксдагах.

Боргоская консистория при выборах никаких затруднений не представила. Она поручила только своему депутату, пробсту Ивару Валлениусу, настаивать на сохранении старых законов края, и на том, чтобы все вопросы, относящиеся до основного уложения страны, были отложены до обещанного государем сейма. Абоская же консистория действовала в согласии с дворянством и горожанами своей губернии и потому сперва старалась уклониться от выборов и произвести их впоследствии, смотря по могущим встретиться обстоятельствам; но видя, что опасно противодействовать повторенному требованию графа Буксгевдена, она назначила депутатов. В инструкции, данной консисторией избранному пастору и другому депутату от ученого сословия, профессору Фридриху Ле-Белль, стремление поддержать старый порядок в стране и церкви выступало ярче, чем в других современных актах.

В г. Або, проникнутом шведскими тенденциями, один только профессор Лагус признал святость данной им русскому правительству присяги и законность снаряжения депутации.

После вторичного приказания графа Буксгевдена, дворяне в Або приступили к выборам, сознавая, что против этой властной речи не могло быть возражений, и что дальнейшее сопротивление ни к чему не послужит. Но тем не менее, они не оставили своего представителя, майора Карла Эрика Маннергейма, без инструкции, из которой видно, что они, хотя и уступают давлению русского главнокомандующего, однако держатся той точки зрения, которую высказали раньше, и потому обязали его заявить, что лишь законно избранные представители имеют право предлагать проекты на благо страны.

Избиратели губернии Хейнола озабочены были получением льгот по торговле, винокурению и т. п.; кроме того, они льстили себя надеждой, что Государь вперед станет почерпать сведения о положении края в порядке, установленном для этого их законами, и, наконец, что отправление верховной власти (jura majestatica) будет принадлежать «только лично его Величеству, а не русским правительственным органам».

Итак, в основе всех инструкций, — как писал К. Ордин, — лежали пароль и лозунг, данные Спренгтпортеном как: только обстоятельства позволят, требовать созвания сейма, и стоять за охрану всего прежнего.

Депутатов надлежало избирать на основании прежних обрядов и обычаев. Избрано их было от сословий гораздо меньше, чем прежде, когда их посылали на риксдаг; «но избранного числа, — писал граф Буксгевден (22 августа за № 305), — весьма будет достаточно, дабы подать сведения о положении жителей, об их нуждах и проч.».

Финляндцы, поучавшие русское правительство своими заявлениями, протестами и инструкциями, отлично понимали, что никакого нарушения законов страны в данном случае граф Буксгевден не произвел, и ничьи привилегии его предписанием не ограничивались. Об этом проговаривались весьма определенно и сами протестовавшие. В заявлении барона Карла Ребиндера говорилось: «Хотя я не могу и не хочу ничего возразить против самого факта избрания и отправки депутатов, но в виду важных, принадлежащих моему сословию прав, я считаю своим личным долгом, насколько в силах, стараться отстранить прецедент, который может привести к самым непредвиденным случайностям в будущем. Если я отнесся иначе к предлагаемому ныне способу избрания сословных представителей, то должен был бы считать себя преступно содействовавшим упадку, особенно в самом начале нового правления, значения и положения финляндского рыцарства и дворянства, как государственного сословия».

Истинный же корень дела скрывался довольно глубоко в ряде задних мыслей, которые лишь впоследствии раскрыты были с надлежащей откровенностью в мемуарах современников. Так, Маннергейм рассказал в своих воспоминаниях, что при обсуждении в Або вопроса о депутации и речи почти не было о представительстве чрез старших в роде. Напротив, главнейшие рассуждения сводились к тому, что все финляндские дворяне, в качестве государственного сословия, имеют одинаковое право участвовать в выборе депутатов, и что выборы эти должны быть отложены до заключения мира, так как большинство дворян находится на войне. Дело было, следовательно, — писал К. Ордин, — в чисто партийных дворянских интересах. Особенно определенно высказал недоговоренное в официальных заявлениях Иоганн Рейнгольд Ребиндер (отец Р. Г. Ребиндера — министра статс-секретаря). «Если мы последуем вызову, к нам обращенному, то мы растворим двери интриге и предадим себя самих и силу наших отцов в руки правительства, которое, конечно, сумеет воспользоваться этим в ущерб нашей свободе. Приготовимся же к борьбе за принципы, и не забудем, что, уступая хотя бы пядь почвы, на которой боремся, мы находимся в опасности потерять все. Русское правительство, по всем видимостям хорошо знакомое с узурпационной тактикой, не преминет рано или поздно воспользоваться всем тем, что создано нами, и потом не раз возобновить нынешний маневр. Оно будет собирать в своей столице какую-нибудь дюжину так называемых депутатов и придавать им личину законности на том основании, что они принадлежат ко всем четырем государственным сословиям. На первый раз ограничатся тем, что спросят совета этих манекенов народного представительства; но затем уже найдутся способы заставить их издавать законы и вотировать бюджеты под диктовку правительства произвола.

Между тем, как бы ни были справедливы наши опасения, мы не можем говорить о них не погрешая против приличия и не натыкаясь на другие подводные камни. Поэтому сделаем заявление, но уклонимся от выражения истинных причин нашего образа действий. Будем резонировать, худо ли, хорошо ли; наши новые господа еще не освоились с нашими конституционными таинствами. Безразлично, хромает немного наше заявление, или нет; нужно только одно, чтобы оно не разрушало основного правила, играющего у нас столь важную роль: principiis obstat — противоречить принципам».

От участия в депутации уклонились изворотливый политик епископ Як. Тенгстрём и тонкий юрист Калониус. Другие же, наслушавшись нелепых россказней об ужасах Сибири, побоялись отправиться в Петербург и под разными предлогами отказались от данного им поручения.

Во главе депутации поставлен был К. Э. Маннергейм, родившийся в 1759 г. и служивший в Швеции, а затем за участие в аньяльском заговоре, присужденный в 1790 г. к смертной казни, но помилованный Густавом III. Маннергейм являлся таким образом, близким единомышленником Спренгтпортена, т. е. сторонником возможной самостоятельности Финляндии. В Петербург он отправился с весьма определенною задачею, которую изложил своим избирателям в Або. Умышленно не желая разграничивать депутатов от членов риксдага, и явно подтасовывая условия, он говорил, что депутаты, как избранные не на основании действующих постановлений, не могут считать себя представителями народа, а должны ограничиться лишь засвидетельствованием почтения и, только в том случае, если Государь прикажет, то дать советы о том, что можно сделать для облегчения тягостей края. Искусственность доводов Маннергейма была столь очевидна, что не все в Або согласились принять его мнение. Вторым лицом в депутации являлся генерал-майор барон Виллебранд, начальник водяных путей Финляндии. Он принес присягу на русское верноподданство и заготовил для нашей армии до 10.000 бочек ржи, почему заслужил особую рекомендацию Буксгевдена «как уважаемый человек», хотя, в сущности, был лишь ловким дельцом. Остальные члены депутации Ле-Белль, Валлениус, фон-Ротчирк, купец Чедер и др. никакими особенными заслугами или качествами не выделялись, хотя им нельзя отказать в известной политической опытности, так как некоторые из них ранее заседали в риксдаге; материальная же обеспеченность содействовала проявлению их личной самостоятельности. Вскоре из среди депутатов выдвинулся Р. Ребиндер, назначенный в помощь Сперанскому по изготовлению финляндских дел для Высочайших докладов.

Приезд депутатов в Петербург не обошелся без путаницы и осложнений. Сперва распространилось неверное сведение о времени возвращения Государя из Эрфурта, почему с полпути депутатам разрешили вернуться по домам дней на 30 или 40. Другие не торопились с отъездом, не зная, на чьи средства им придется проживать в Петербурге. Но вскоре главнокомандующий позаботился о том, чтобы они не несли в столице «тягостных для себя издержек» и всем сообщили, что в Петербурге найдут «готовый дом и угощение». С половины октября депутаты начали съезжаться к берегам Невы. В Петербурге депутация содержалась так же, как ранее её содержались польские делегаты 1793, депутация Курляндская, Семигальская и др. В указе Государственному казначею приехавшие назывались делегатами, прибывшими от сословий новоприобретенного финляндского края для принесения Его Величеству «благодарности и для объяснения своих нужд». В ожидании возвращения Государя и приема, члены депутации сделали 234 визита и развлекались на казенный счет, сопровождаемые чиновником церемониального департамента.

31-го октября 1808 г. Маннергейм собрал депутатов на первое деловое заседание. На этих заседаниях они выработали проект особого мемориала, который впоследствии через товарища министра иностранных дел, графа Салтыкова, представили Государю.

Аудиенция состоялась 17 — 30 ноября 1808 года. В Зимний дворец депутация была доставлена в придворных экипажах, запряженных цугом. Вместе с товарищем министра иностранных дел Салтыковым и Спренгтпортеном всех пригласили в кабинет Государя.

«При сем случае — читаем в С.-Петербургских Ведомостях 22 ноября 1808 г. — первый из депутатов майор барон Маннергейм говорил Его Величеству приличную речь, в коей между прочим, передавая судьбу своих соотчичей великодушию победителя, с твердым упованием на благость Александра I, с радостью, говорил, видят они уже многие опыты милосердных попечений от нового и великого своего Монарха о благосостоянии финляндских жителей; заключил речь изъявлением благодарности за сохранение войсками Его Императорского Величества доброго порядка в прохождении оных чрез финляндские области, сколько-то было совместно с военными обстоятельствами.

«Государь Император изволил Сам отвечать депутатам, что проявленное ими верноподданническое усердие Его Величество приемлет с особенным благоволением и не перестанет помышлять о благе финляндских жителей, обещая свято соблюдать все дарованные им права и преимущества сходно с прежними их постановлениями». По мемуарам Маннергейма, Государь будто бы сказал, что считает за честь управлять народом свободным и одаренным законами.

19-го ноября граф Салтыков представил Государю мемориал, выработанный в заседаниях депутатов. Главнейшие положения мемориала изложены так: «Государь! Ваше Императорское Величество удостоили финским депутатам, вызванным сюда по Вашему повелению, дать самые священные обещания в сохранении их веры, законов и всех привилегий. По истине, Государь, это такое благодеяние, которое наполняет нас самыми достойными чувствами; воспоминание о нем никогда не изгладится из наших благодарных сердец...

Сообразно постановлениям 1617 и 1723 годов, всегда считавшимся основными законами, Государь в случае возникновения вопросов, касавшихся общих интересов страны, особо распубликованными указами повелевал созывать общее собрание земских чинов. Чины эти, от четырех сословий, имеют право обсуждать и решать, в Высочайшем присутствии, предложенные предметы...

Одушевленные любовью к отечеству, полные благоговения к Августейшей Особе Вашего Императорского Величества, мы не колебались бы ни минуты изложить средства, кои по нашему суждению были бы более применимыми, и нужды для будущего счастья Финляндии, если бы способ нашего назначения был соответствен духу вышеупомянутых основных законов, и мы могли бы видеть в себе представителей всего народа.

Государь! Депутаты, уверенные в милосердии Вашего Императорского Величества и осмелившиеся со всею покорностью указать препятствия, кои казалось им встретились при исполнении их миссии, полагают, что не быв представителями всего народа, они не могут войти в суждения принадлежащие земским чинам, созванным в обыкновенном порядке, предписанном конституцией. Но, если бы Вашему Императорскому Величеству угодно было повелеть потребовать от нас некоторых разъяснений по делам экономическим нашего отечества, мы сделаем все от нас зависящее, дабы повиноваться Вашей великодушной воле, предоставляя полному усмотрению Вашего Императорского Величества, если бы это оказалось нужным в настоящем положении вещей, повелеть созвать общее собрание земских чинов в стране, чтобы выслушать голоса народа по делам, касающимся блага и пользы всех».

Ответ на тот мемориал изложен в письме вновь назначенного генерал-губернатора, от 29 ноября — 11 декабря. — «Его Императорское Величество, — сказано в письме, — признает, что депутация «не может прийти на встречу Его отеческим попечениям в столь полной мере, как Он имел в виду при вызове ея», вследствие чего Он, «решил в возможно скорейшем времени, созвать общий сейм в залог Его заботливости о сохранении ваших законов». «Но так как Его Величество желает воспользоваться вашим пребыванием в столице, для получения вернейших сведений о настоящем положении страны под военным бременем, которое Он намерен по возможности облегчить, то Его Величество признал за благо повелеть, чтобы депутация поспешила представить свои соображения о тех предметах, относительно которых она желает, чтобы Государь по своему милосердию оказал помощь и облегчение Своим новым подданным».

Очевидно, со слов Спренгтпортена, Голенищев-Кутузов отметил в своем дневнике: «Депутаты будут иметь честь обедать с Государем, исключения не сделают и для крестьян. Это хорошо. Политика требует, чтобы народы привязывались к правителю. Нужно показать, что у нас с ними обращались не хуже, чем прежде». И действительно одно приглашение следовало за другим. Депутатов приветливо принимали обе Императрицы и члены Царствующего Дома; они участвовали на придворных обедах, балах, маскарадах и на спектакле в Эрмитаже. Примеру Двора последовала многочисленная петербургская знать; приглашения на обеды, балы и собрания тянулись длинной вереницей. Героями всюду явились крестьяне. Маннергейм говорит, что везде видна была азиатская роскошь; чиновники щеголяли в богато расшитых мундирах. «Столько звезд и лент едва ли можно встретить в Европе, сколько я их видел здесь».

Отношение правительства к вопросу о созыве сейма стало около этого времени выясняться, но уже в новом направлении. В тот же день, как гр. Салтыков представил Государю мемориал депутации, он поверг на Высочайшее благоусмотрение «Положение о Главном Правлении в Финляндии», выработанное ранее депутатского мемориала. В этом «Положении» говорилось о предстоящем созвании «генерального собрания из депутатов всех состояний».

19-го ноября был утвержден перечень вопросов, по которым правительство желало выслушать мнение депутатов. — Вопросы составлены были Спренгтпортеном и касались общего положения страны, её населения, средств для военных потребностей, податей, доходов городов, привилегий сословий, фабрик, торговли и пр. Государь прибавил вопрос о том, «какие по мнению депутатов улучшения нужны теперь в Финляндии?» Этот вопрос обобщал и обнимал остальные. — К. Ордин (т. II, 221) обратил внимание на то, что одновременно, 19-го ноября, граф Салтыков поднес Государю мемориал депутации и перечень вопросов правительства. В мемориале депутаты пытались отклонить от себя всякие суждения о реформах края, признавая себя для того неправильно избранными. Несмотря на это, в тот день и час, когда мемориал депутации лежал на письменном столе Государя, Его Величество категорически потребовал, чтобы депутация высказалась о желательных для края улучшениях.

Депутаты повиновались; отвечая на вопросы, они просили Государя, дабы законы под Его покровительством сохранили свою силу, чтобы личная безопасность была уважаема, чтобы в крае образовано было временное управление из наиболее способных людей нации, чтобы определен был курс на ассигнационный рубль. Далее депутация высказалась о казенных доходах, о повинности давать подводы для транспортов, о возмещении убытков, причиненных войсками, о предоставлении женам и детям финских военных чинов пользоваться казенными усадьбами (бостелями), о расквартировании русских войск, о снабжении Финляндии солью и т. п.

Комитету, составленному из Аракчеева, Салтыкова и Спренгтпортена, надлежало рассмотреть заявления депутации и приготовить проект правительственного ответа. В виду полного незнакомства Аракчеева с финляндскими делами и слабости, чтобы не сказать совершенного ничтожества Салтыкова, в маленьком комитете очевидно орудовал один Спренгтпортен. Упорный и решительный финляндец провел конечно свои мнения и свою редакцию ответа. Высочайшая апробация её последовала 4 января 1809 года на тексте, в котором между прочим говорилось: «Господа депутаты! Его Императорское Величество, благосклонно приняв ваши заявления, с удовольствием увидел, что по многим пунктам ваши желания были предупреждены, в особенности главное из них, — учреждение высшего трибунала, составленного из местных уроженцев. Большую часть статей, заключающихся в вашем прошении соответственнее будет обсудить в общем собрании, когда генерал-губернатор, будучи уже на месте, соберет необходимые сведения об общественных нуждах, также как и о всеобщих желаниях населения. Его Императорское Величество изволил уже торжественно обещать, что жители Финляндии сохранят их прежние права и привилегии, и что дела будут производиться по законам, доныне действующим в Финляндии. Что касается до бостелей, то главнокомандующему войсками, в Финляндии расположенными, — генералу-от-инфантерии Кноррингу, дано Высочайшее повеление остановить их продажу. Они останутся поэтому в настоящем положении до заключения мира. Тогда Его Императорское Величество, дабы согласить милосердие Свое с справедливостью, удостоит определить правила и назначить последний срок, после которого все офицеры, не оставившие Швеции, будут безвозвратно лишены бостелей».

Кроме коллективного прошения, члены депутации, воспользовавшись подходящим случаем, подали целый ряд жалоб и просьб, имея в виду получить новые милости и привилегии. Депутаты жаловались Государю на медленную доставку им писем. Представители Абоской и Бьернеборгской епархии просили, чтобы церковные дела, согласно прежним преимуществам духовенства, из консисторий восходили прямо на Высочайшее усмотрение. Депутаты Гельсингфорса и Тавастгуса просили о пособиях пострадавшим от пожара, освобождения от дачи дров и свечей при военном постое, о ссуде денег Гельсингфорсу из петербургского заемного банка на застройку города. Профессор Гартманн просил об освобождении университетских зданий от военного постоя, о бесплатном доставлении книг, об освобождении профессорских домов от повинности платежа квартирных денег и т. п. — На все это последовало милостивое разрешение.

После этого депутаты, щедро одаренные, вернулись домой.

Генерал Спренгтпортен был высокого роста и до ужаса некрасив. Непреклонного характера, проницательный в своих взглядах, скорый на решения, храбрый до отчаяния, энергичный, трудолюбивый, презиравший всякие денежные интересы, республиканец в своих речах, деспот в душе, этот необыкновенный человек был создан, чтоб играть роль в гражданских смутах. У него не доставало лишь достоинств, чтоб сделаться Вашингтоном; в Риме, в дни республики, он был бы Суллой. Если его имя не заняло места среди великих исторических имен, и он не составил себе европейской известности, то это зависело от того, что обстоятельства и поприще, предоставленные ему судьбой, были недостаточны для его талантов. Гордый, а иногда и дерзкий к стоявшим выше его и ко всем тем, которые осмеливались сравнивать себя с ним, он был справедлив, услужлив и даже щедр к своим подчиненным, при условии, чтоб они слепо подчинялись его желаниям.

Говорят, что главной причиной неудовольствия Спренгтпортена шведским правительством послужило то обстоятельство, что он был обманут в своих надеждах стать генерал-аншефом в Финляндии. Так как этот пост ему не доверили, то он сделался ревностным фрондером. Став в оппозицию, он искусно воспользовался теми семенами недовольства, которые в то время зрели в населении и получали свое питание от разных очередных вопросов, решение которых не нравилось народу. Руководя оппозицией, ему пришла мысль о самостоятельности Финляндии, под протекторатом России.

Приводя разные причины желательности отторжения Финляндии от Швеции, он, относительно вида будущего положения страны, дал следующее объяснение: «Мое намерение было, — говорит он, — поступить так, чтоб европейские державы признали и гарантировали нашу независимость; в их интересах было, чтобы Финляндия не обратилась совершенно в русскую провинцию, а с другой стороны они не имели никакого права противостать этому делу, в виду того, что наше подчинение было добровольное».

Русская ли провинция Финляндия, или она независимое государство, вот вопрос, — справедливо замечает составитель описания войны 1808 — 1809 гг., (при шведском штабе), — по которому никак не могли установиться мысли Спренгтпортена.

Известно, что в разное время он представлял себе форму правления самостоятельной Финляндии — различно. Сначала он находил монархическое правление самым подходящим и говорят, что даже предлагал великокняжеское достоинство герцогу Карлу; затем, когда борьба за свободу американских колоний против Англии окончилась благополучно и Спренгтпортен в Голландии имел случай ознакомиться с её уложением, он изменил свои воззрения и решился из Финляндии образовать республику. Для этой республики он выработал даже пространное уложение. Голландская форма правления сделалась при этом образцом той, которую надлежало ввести в Финляндии; но помимо сего в финляндские основные законы введены были определения из конституций времени вольности и американского союза. Новое государство Спренгтпортен имел в виду называть «Республика соединенных провинций Финляндии» (la République des Provinces unies de la Finlande).

В 1806 г., когда он принимал участие в работе, имевшей в виду защиту русской Финляндии, — в которой были очень недовольны русским управлением, — он желал расположить там исключительно русские войска, дабы сдерживать своих соотечественников. В представленной им в том же году записке Императору Александру «Мои мечты во время моего отдыха», говорится: «Независимость Финляндии будет подвигаться наравне с союзом с Наполеоном. У Швеции теперь нет никакого Густава III, который мог бы противиться этому».

В одно время наилучшее устройство Финляндии Спренгтпортену представлялось в таком виде: «Раз Финляндия будет вырвана из когтей Швеции и будет находиться под нашим владычеством, для России выгоднее будет, чтоб этот край остался нераздельным и независимым государством, под управлением высшего правителя из царской семьи; каковы при этом желания народа, выяснилось бы на общем сейме, созванном в порядке, определенном старинной конституцией края. — Сейм надо собрать под русской защитой в то время, когда русские войска будут подходить к Або».

В другой раз Спренгтпортен рекомендует русской власти сохранение основных законов края, однако, «насколько они не будут противоречить законам Империи».

«Наш честолюбивый земляк, — говорил Ребиндер о Спренгтпортене, — ослепленный своей страстью господствовать, создавал себе воздушные замки и не имел в виду иного, как стать когда-нибудь проконсулом на службе той покровительственной власти, которую он так бескорыстно хотел предложить нам».

Что касается плана самостоятельности Финляндии, то Ребиндер приводит характерный разговор, который он имел со Спренгтпортеном в Петербурге в 1808 г. — «Но к какой же вы прибегли инициативе, чтобы уготовить нам это счастливое независимое положение?» — спросил Ребиндер. «Уверяю честью», — сказал Спренгтпортен, «исполнение было моей тайной; но вам известно, что наши соотечественники туго соображают, они больше рассуждают, чем делают. — Они позволили времени ускользнуть из рук; прекрасный план не осуществился, вследствие глупости и слабости некоторых военачальников». Ключа к разгадке этих слов не имеется.

То направление, которое олицетворялось Спренгтпортеном, составилось частью из оскорбленного самолюбия некоторых финляндцев, отодвинутых на второй план стокгольмским правительством, частью из восприятия освободительных идей конца XVIII столетия. Однако, «число конспирантов, — пишет Клик в своем мемуаре, — было так невелико, что никогда нельзя было назвать их стремления голосом народа». Армфельт говорит, что он во время своего долголетнего пребывания в Финляндии «имел случай узнать, слышать и заметить, что благоразумнейшая, знающая и более мыслящая часть общества сознает глупость идеи самостоятельности, которой протежировало бы или содействовало русское правительство».

Адвокатом Спренгтпортена выступил финский историк Ирье-Коскинен. По его мнению, финны обязаны Спренгтпортену такой же благодарностью, как к своим героям при Сикайоки и Лаппо. Коскинен ставит своего героя наравне с теми политиками, которые подготовили Боргоский сейм, и которые руководили им, прибавляя, что большинство их в той или иной мере участвовали в аньяльском союзе.

Император Александр I, не знавший истинного отношения общественного мнения к Спренгтпортену, но желая оказать свое расположение к финнам, назначил его 19-го ноября — 1 декабря 1808 г. генерал-губернатором Финляндии. Просто удивительно, писал Алопеус, что Спренгтпортен теперь будет гражданским губернатором в Финляндии, он, который прежде, кажется, Абоским гофгерихтом был приговорен к смерти, как государственный преступник, и имя которого выставлялось на всех позорных столбах. Гр. Армфельт находил бессовестным, что Спренгтпортен желает считать себя честным человеком, а ген. Аминов стал сомневаться в серьезности обещаний, данных Финляндии, видя, что в то же время Спренгтпортен назначен её генерал-губернатором. Спренгтпортену поручено было заведывание гражданским управлением края; начальствование же над войсками находилось в руках генерала Богдана ф.-Кнорринга. В течение четверти века Спренгтпортен мечтал о господстве в Финляндии, в качестве её высшего правительства, и после начала войны 1808 г. не раз надеялся достигнуть этой цели. Его желание, наконец, исполнилось. Однако, прежде чем окончательно решиться принять новую должность, он признал своим долгом представить Государю свои воззрения на дела Финляндии. «Сир! Финляндия ближайшим образом покорена успехами вашего оружия. Остается завоевать сердца её жителей, которые теперь больше, чем когда-либо отдалены от вас; это завоевание возможно лишь посредством справедливого и правосудного правления, согласно их старому уставу. Необходимо возможно скорее учредить временное правление для решения дел в последней инстанции и непосредственно отдавать отчет Государю обо всем, что подлежит его решению. Этот трибунал, председателем которого должен быть генерал губернатор, состоял бы из членов, взятых из нации и известных своими способностями, патриотизмом и преданностью соединению с Россией... Еще одно существенное дело требует временного устроения, это — монета»…

После своего назначения Спренгтпортен более трех месяцев оставался еще в Петербурге, занимаясь делами финской депутации и подготовлением к своей будущей деятельности. В это время он, между прочим, провел отмену известного приказа Буксгевдена о конфискации имений бостелей тех финских офицеров, которые продолжали служить в Швеции.

Надо полагать, что в это время он немало носился также со своей особой, если генерал Голенищев-Кутузов признал необходимым напомнить ему, что «надо думать не о Спренгтпортене, а о генерал-губернаторе и представителе великого Монарха», что он «должен быть в состоянии показать своим образом жизни, что Новая Финляндия гораздо могущественнее прежней».

В день назначения Спренгтпортена (19-го ноября 1808 г.) генерал-губернатором, Государь одобрил «Положение об учреждении главного управления в Новой Финляндии», которое по его повелению было выработано при участии Г. М. Спренгтпортена, военного министра Аракчеева и генерала Кнорринга. Этим «Положением» повелевалось учредить Комитет Главного Управления, который бы имел верховное влияние в крае, под непосредственным начальством генерал-губернатора. Председательствовал в Комитете генерал-губернатор, о коем было постановлено, что он, «как избранная Государем особа, управляя всею землею по закону и доверенности, ему данной, один ответствует за хорошее устройство, порядок и правосудие; для чего подчиняются ему все вообще гражданские чины, коих сам он определяет и увольняет, кроме губернаторов». Местопребывание Комитета, который должен был состоять из 6 дворян и 6 недворян, назначено было впредь до усмотрения в Тавастгусе, а местопребывание генерал-губернатора в мирное время подлежало определению в будущем. Установлено было также требование, чтобы все дела производились «на ныне употребляемом в Финляндии шведском языке, доколе войдет в употребление Российский». По проекту все дела генерал-губернатор должен был представлять чрез министров, получая от них Высочайшие повеления. Против этого правила имеется пометка Императора: «кроме сего пункта; все же представления делать ко мне». Комитет в отношении власти и влияния совершенно бледнел перед генерал-губернатором, который являлся полным начальником края.

«О вступлении в должность генерал губернатора бывшей шведской Финляндии, со всеми к ней относящимися губерниями» Спренгтпортен объявил циркуляром 11 декабря 1808 года, в котором указывал, между прочим, о предстоящем созыве «общего конституционного собрания из депутатов всех классов» в январе 1809 г. в городе Ловизе, и вместе с тем он заявил, что на новую должность начальника края возложено иметь «высшее законное попечение о благе всех верных подданных Его Императорского Величества».

В начале февраля 1809 г. он уехал в Тавастгус, где принял управление страной. Но положение сделалось совсем не таким приятным, как он ожидал. Раньше он умел сосредоточивать около себя силы и воодушевлять окружающих для своих планов. Но теперь, на склоне лет, он был горяч и повелителен, почему скорее отталкивал старых людей, чем привлекал новых. Вскоре он оказался не только совершенно изолированным, но стал наталкиваться на оппозицию со стороны своих земляков. Уже весной 1808 г. K. X. Клик своими заключениями резко противодействовал Спренгтпортену и особенно настойчиво возражал против его предложения созвать представителей финского народа в Або. Вследствие выступления Клика, Спренгтпортену в течении нескольких месяцев не удавалось быть выслушанным по финляндским делам. «Спренгтпортен чувствует себя выпровоженным, — как значится в дневнике Голенищева-Кутузова 17 апр. 1808 г., — он в плохом настроении духа. Он думал сыграть роль в покорении, подчинении или инкорпорации Финляндии; но так как все это произошло гораздо скорее, чем можно было думать, то в нем теперь не нуждались, и обходились без Спренгтпортена с тем большим удовольствием, что он всегда стоял за права и привилегии нации». Между Спренгтпортеном и его бывшим другом Андерсом Юханом Ягерхорном не существовало более прежней интимности. Проект нового устава для Финляндии, составленный Ягерхорном, не встретил уже сочувствия в Спренгтпортене. Третий крупный финляндский деятель того времени, Маннергейм, смотрел на Спренгтпортена как на государственного изменника.

VI. Переход в Швецию. Поведение русских войск

О переходе войск в Швецию говорили очень рано. Уже 19 марта 1808 г. Государь запросил графа Буксгевдена, возможно ли совершить этот переход с корпусом войск в 10 — 12 тыс. чел.

В марте же 1808 г. Коленкур сообщал в Париж: «При моем разговоре с Императором речь шла преимущественно о переходе русских войск в Швецию». — «Государь указывал на большие трудности исполнения сего плана. Я просил его, если же положительно нельзя воспользоваться льдом, отдать необходимые приказания, чтобы собрать с этой же минуты все барки и суда, которые только можно отыскать, для перевоза войск в первую благоприятную минуту. Я дал ему понять всю пользу даже простых демонстраций для того, чтобы шведские войска разделились из опасения диверсии. Я убеждал его, наконец, послать доверенного офицера в Вазу, чтобы подготовить все к переправе, каким бы способом она ни состоялась». Вечером того же дня Коленкур писал: «Как сказал мне вчера сам Император, переправа русских войск в Швецию, признанная невыполнимою через Аланд, будет совершена через Вазу. Если нельзя будет воспользоваться для перехода льдом, то войска будут перевезены на судах». Но в то же время французы не выполняли своих условий и не наступали на Швецию с другой стороны. Император Александр I находил, что должен быть осторожным, пока не узнает, что французы перешли. «Если бы я получил от них оплеуху — это его собственное выражение, — то это только раздуло бы их тщеславие и нисколько не подвинуло бы вперед ни ваших, ни наших дел».

Коленкур решительно уверял Его Величество, что французские войска будут действовать согласно условию, и уговаривал Императора не только двинуть один корпус на Торнео, чтобы этим путем вторгнуться в Швецию, но послать еще войска на Аланд, в Вазу и всюду, куда только можно будет проникнуть, с целью держать шведов в тревоге и заставить их разделить свои силы. Коленкур старался дать ему понять, что свобода Балтийского моря, спокойствие Финляндии и всего побережья могут быть обеспечены только экспедицией в Швецию.

В течение апреля план переправы обсуждался с Государем неоднократно, при чем Коленкур настаивал на том, что намеченный поход необходим в интересах самой России. Но этими рассуждениями затруднения не устранялись. Попутно Император вновь ставил условием сохранение Финляндии за Россией. Еще более не расположенным перенести войну в Швецию оказался граф Румянцев, находя такой план опасным для русского войска. Французы в Сконии не показывались, и вся тяжесть предприятия ложилась на плечи России. Коленкур стоял на своем, убеждая и обнадеживая. По его мнению, Россия была уже снабжена выгодами, которых только могли себе желать государи в самые благоприятные времена; Финляндия говорила в пользу дружбы Франции громче, нежели всякие сомнения, и с тех пор, как Россия имела союзников, ни один еще не доставлял ей подобного результата.

«Завоевание Швеции, изгнание англичан из королевства и, для достижения того, быстрое занятие Стокгольма, — вот средства, могущие обеспечить за северными державами свободное плавание по Балтийскому морю, а за Россией в частности целость её берегов и процветание её торговли, — писал Коленкур 14 — 26 апреля 1808 г. своему правительству. Всякое действие, ведущее к этой цели, весьма важно для этой державы. Если Стокгольм будет занят, то кронштадтский флот будет господствовать на Балтийском море, как русская армия в Швеции.

Завоевание Финляндии, весьма важное для частных интересов России, ничего не значит для общего дела, если она на том и остановится. Что же касается России, то все её берега будут не обеспечены, если у англичан будут пристанища в Швеции. Господствуя в Балтийском море, подкрепляемые шведскою флотилиею, они могут переносить свои войска в тот или другой пункт, угрожать Финляндии, даже Литве. И нельзя доказать, что России не придется, месяца через четыре, иметь до 50.000 людей в Финляндии для её обороны, из-за того, что теперь не посылают 30.000 для завоевания Швеции».

Для достижения своей цели энергичный француз продолжал: Какие силы может Швеция выставить против русской армии, которая переправится в 20 дней через залив у Вазы, а может быть даже у Бьернеборга или Або? В числе мер для достижения этой великой цели Коленкур указал: «отправка нескольких тысяч людей в Финляндию, для подкрепления армии и занятия гарнизонами крепостей; быстрая организация Финляндии, для того, чтобы землевладельцы и страна были связаны с Россией и её делом до вскрытия моря, так чтобы гражданское устройство ручалось за их верность; приглашение в Петербург 5 или 6 первейших фамилий». Далее Коленкур дал еще целый ряд советов: он рекомендовал сосредоточить в Свеаборге перевязочные средства, организовать возможно скорее экспедицию на Готланд, «составить отряд из финской милиции, под командою местных уроженцев из семейств, главы которых будут в Петербурге».

«Быть в Стокгольме, значит господствовать над Швецией, следовательно, и над её портами: это ответ на все. Дело в господстве над Балтийским морем, в недопущении англичан и шведов к своему порогу, наконец, в предоставлении Петербургу и русским владениям на этом море вековой безопасности. Все эти выгоды в Стокгольме. Небольшой корпус в Торнео, гарнизоны в главнейших портах Ботнического залива, в Свартгольме, Свеаборге: 3.000 регулярного войска и 7.000 туземных милиционеров, — вот что составило бы обсервационный корпус и было бы достаточным для верной обороны Финляндии против всяких покушений. Несколько лишних усилий могут покорить её географического врага. Не следует себя обманывать: малейшее промедление заставит потерять все выгоды, представляемые настоящим положением Швеции; объятая ужасом, недовольная своим государем и предоставленная всей тревоге перед войною, угрожающей её столице и её существованию, она не может быть страшна».

«Наступает зима, — пишет он Наполеону, — она перекинет мост через Ботнический залив, по которому русские перейдут в Стокгольм».

Слухи об этих дипломатических переговорах проникли в общество. В письмах одного современника читаем: «Наполеон внушил здесь, что надобно истребить шведского Короля.

Вследствие сего совета, дан Багратиону корпус в 30.000, с которым велено ему по льду идти в Стокгольм и оный занять. Все почитают экспедицию его безрассудной, а корпус этот пропащим. Занять столицу легко будет, но как там удержаться против сил всего королевства? Лед пройдет и всякое прервет сообщение. Удивительно, что Багратион взялся за такую нелепость!» «Князь Василий Васильевич Долгоруков сказал мне на ушко сегодня, что князь Багратион (славный) пишет ему о бедственном своем положении: солдаты ропщут, большая часть без сапог, а надобно переходить Балтику по льду. Жалование выдается медью, рубль приходится только в 28 коп. Что-то произведет присутствием своим Аракчеев, туда едущий или уже уехавший?».

8 апреля графу Буксгевдену было объявлено Высочайшее повеление произвести наступающим летом переправу войск через Ботнический залив, для чего отбирать суда в финляндских прибрежных городах. В мотивах к этим планам исходили из предположения, что на финляндской стороне Ботнического залива русские лишены достаточных средств понудить шведов принять условия мира.

К переходу на шведский берег действительно готовились. По мнению Буксгевдена, для совершения перехода требовалось, кроме наличных сил, еще 50.000 войска, 200 канонерских лодок и линейный флот. Государь запросил Барклая-де-Толли. «Я старался доказать сомнительность и даже опасность подобного предприятия в стране скудной и лишенной жизненных средств; наши морские силы слабы» — значится в его журнале. Он просил Государя позволения развить свои мысли в особой записке, которую представил в декабре 1808 г. Затем до января следующего года не было речи о переходе. Но, как значится в записках Ф. Ф. Вигеля, Император Александр «хотел показать миру, что вступать в столицы, подобно Наполеону, для него дело также возможное». — «Аракчеев, — говорится далее у Вигеля, — сидел в кабинете, водил пальцем по карте, не признавая никаких трудностей».

Графа Буксгевдена отозвали. На его место прислали фон Кнорринга, не обладавшего качествами, необходимыми для главного и самостоятельного начальника, так как боялся ответственности. Этому «генералу из немцев» приписывали глубокие знания в военных науках. На деле оказалось, что он не был силен ни в теории, ни в практике.

В начале февраля Кнорринг получил «план для зимней операции» к безотлагательному исполнению. Он стал говорить, что исполнение плана чрезвычайно затруднительно, даже невозможно. Граф Шувалов также находил, что «люди пропадут с голода». — По другой версии, напротив, со стороны вновь назначенных генералов, — как писал Аракчеев, находясь еще в Петербурге, в начале февраля — «возражений не последовало».

Миновала уже половина февраля, а главнокомандующий все бездействовал. Тогда, по совету Коленкура, в Финляндию отправили военного министра Аракчеева. 20 февраля — 4 марта 1809 г. он прибыл в Або и сделал, ряд нужных и энергичных распоряжений. Между прочим он сообщил Барклаю-де-Толли, что 16 марта Государь прибудет в г. Борго, «то я уверен, что вы постараетесь доставить к Нему на сейм шведские трофеи. На сей раз я желал бы быть не министром, а на вашем месте, ибо министров много, а переход через Кваркен Провидение предоставляет одному Барклаю-де-Толли».

Донесения Аракчеева вызвали письмо к нему Государя от 7-го марта 1809 г., в котором, между прочим, читаем: «Друг мой Алексей Андреевич! Я тебя не могу довольно благодарить за все твое усердие и привязанность к себе. Но и моя к тебе не лицемерна, и ежедневно более чувствую всю твою цену. Поведение Кнорринга бесстыдное, и одно твое желание, чтобы я не сердился, удерживает меня вымыть ему голову, как оного он заслуживает ...Я не могу довольно нахвалиться твоею решимостью, и оною ты мне оказал настоящую услугу. Бог да поможет вам и впредь! При сем прилагаю указ на твое имя, удовлетворяющий желанию твоему. — Твой верный друг».

Упомянутый в письме Императора указ заключался в следующих немногих внушительных строках: «Нахожу нужным сим моим указом вверить вам власть неограниченную во всей Финляндии и право представлять сей указ везде, где польза службы оного востребует. С.-Петербург, 7 марта 1809 г. Александр».

Под воздействием Аракчеева план перехода в Швецию стали приводить, наконец, в исполнение. Графу Шувалову, занявшему место Тучкова, надлежало перейти в Швецию через Торнео. Двигаясь на север наши и шведские войска претерпевали всевозможные лишения: стужа и болезни косили ряды храбрых воинов, уцелевших в сражениях. Шведские солдаты и офицеры были одеты почти в лохмотья. Около Торнео авангард ген. Грипенберга сделал укрепления из льда. Некоторые части наших войск имели лыжи, но сильный мороз мешал их употреблению. Граф Шувалов преследовал неприятеля. 35 верст за Торнео он настиг шведский арьергард, но перестрелка была слаба, в виду того, что 27-градусный мороз отнимал возможность владеть оружием. У Каликса Грипенберг получил известие о низложении Короля. В прокламации герцога Карла говорилось о намерении заключить мир. Наступавший граф Шувалов предложил Грипенбергу сдаться. Последний отказался и просил перемирия. Шувалов настаивал на сдаче. Грипенберг созвал военный совет. Офицеры «с самодовольством рассуждали, что исполнили свой долг и что пора, наконец, подумать о самих себе». «Если между вами хоть один пожелает, чтобы я дрался, — заявил Грипенберг, — то я, — черт меня побери, — буду драться. Дрался же я прежде». Водворилось глубокое молчание, и конвенция была решена. Совершеннейшая безнадежность положения шведов среди снежных пустынь и умножившиеся несчастья побудили их, в числе 7 тыс., согласиться на конвенцию в Каликсе и, в силу её, положить оружие, сдать 12 знамен и 22 орудия, возвратить по домам финские войска, коими, по переходе за пределы родины, овладело отчаяние. Каликская капитуляция 13 — 25 марта была главнейшим, событием в области военных действий 1809 г. — Она, несомненно, оказала большое влияние на дальнейший ход кампании.

Граф Павел Андреевич Шувалов, которому пришлось занять место начальника северного отряда, был воспитан на французский манер, как барич того времени. Он известен как человек добродушный, благородный и храбрый; он был любимцем Императора и до утонченности внимателен. Обстоятельства благоприятствовали графу Шувалову: с одной стороны ленсман весьма своевременно таинственно объявил ему известие о низложении Густава IV Адольфа, а с другой шведы, узнав о переходе Барклая-де-Толли через Кваркен, вынуждены были вступить в переговоры.

Багратиону надлежало по льду перейти из Або на Аланд, и этот переход был удачно выполнен. «Успех русских зависел от Суворовской тактики, быстроты в движениях, а корпусом начальствовал ученик великого полководца, князь Багратион». Ф. Булгарин говорит, что «погода благоприятствовала русским, шедшим через Аланд. Холод был значительный, но без ветра, и дни были ясные. Снег едва покрывал ледяную поверхность, и не затруднял шествия. Отражение лучей было чрезвычайно сильное на снежной поверхности, и русские колонны, сосредоточивая свет на оружии, двигались как огненные массы, среди мертвой природы. За колоннами тянулись огромные обозы с съестными припасами на целый месяц, и даже с дровами для биваков, среди моря. В воздухе вились стаи хищных птиц, ожидая добычи, как подьячие в споре людей. Ночные биваки на льду представляли удивительную картину. Воины окапывались снегом, чтоб защититься от холодного ветра. Костры пылали ровными линиями. Впереди корпуса увивался Кульнев, с летучим своим отрядом, открывая неприятеля, ища опасностей и славы». «Восемь суток сряду Кульнев с своим отрядом носился день и ночь по необозримым ледяным пространствам, сражаясь каждый день и каждый час подвергаясь опасности быть отрезанным или попасть в засаду». «Аландские острова были завоеваны в шесть суток! Победителям досталось 3.000 пленных, 30 пушек, 5 военных судов, богатые магазины с съестными припасами, военные госпитали и проч. Потеря русских была незначительна». Часть русских войск в конце февраля 1809 г. перешла затем в Швецию. Это — одна из труднейших задач выпала на долю славного Кульнева. «С нами Бог! — писал Кульнев в своем приказе. — Я пред вами, а князь Багратион за нами! На марше быть бодрым и веселым. Уныние свойственно одним старым бабам. По прибытии на бивак, чарка водки, кашица с маслом, ложе из ельника и спокойная ночь»! Вот чем утешал своих молодцев-солдат в авангарде Кульнев. И воины шли, а когда нужно было, то «гусары атаковали шведов с фронта, казаки бросались с флангов и неслись в тыл неприятеля». Усилия увенчались успехом и Кульнев с войсками в Грислегамне воспел: «Тебе Бога хвалим»!

После этого похода по льду в Швецию, имя Кульнева облетело Европу.

Барклаю-де-Толли предписано было двинуться из Вазы прямо на Умео. Этот путь перехода русских в Швецию по льду, через Кваркен, также представлял грандиозную картину. Зима 1809 г. была необыкновенно суровая, и Ботнический залив покрылся толстым ледяным слоем. В возможность перехода русских через залив шведы не верили. Отважный Адлеркрейц, услыхав о замышляемом предприятии, назвал его нелепым. Кронстедт, — начальник шведского отряда в Умео, — оставался спокойным. Барклай-де-Толли, имея 3.000 человек, шел трое суток местами по глубокому снегу, местами по грудам льда, покрывавшего в виде огромных скал пролив Кваркен; без проводников, по указанию компаса, он взбирался на массы льда, возвышавшегося то утесами, то волнистыми грядами, переходил, как широкие реки, расселины, проводил ночи на биваках, над пучиною, готовою взволноваться от первого порыва южного ветра и поглотить весь отряд. Солдаты едва двигались от изнурения. Лошади скользили. Для переправы орудий, поставленных на полозья, отряжено было 200 рабочих. Ночь проводили без огней. «Переход был наизатруднительнейший, — доносил Барклай-де-Толли. — Солдаты шли по глубокому снегу, часто выше колен... Понесенные в сем походе трудности единственно русскому преодолеть только можно». Слова Барклай-де-Толли: «не нужно веховать Кваркена, я развеховал его трупами», — свидетельствуют также о трудности похода. Кронстедт явился к Барклаю-де-Толли и заявил, вся Швеция желает мира. Густав Адольф лишен престола. Заключили конвенцию об очищении шведами Умео.

На юге, неожиданно для всех, Кнорринг остановил Кульнева и даже приказал ему вернуться на Аланд. Когда весть об этом достигла Умео, то начальник шведского отряда Кронстедт не хотел верить известию. «Может ли быть, — воскликнул он, — чтобы Кнорринг поступил так неблагоразумно!» — «Я уже знаю, что вы мне принесете, — заявил Барклай-де-Толли, — но уверяю вас, этот генерал сошел с ума». «Кнорринг, будучи искусным полководцем, — писал о нем граф П. Сухтелен, — не имел той несколько безрассудной пылкости, без которой на войне нельзя приобрести полного успеха».

«Не знают кому слава экспедиции, ибо были тут Аракчеев, главнокомандующий Кнорринг и князь Багратион».

Из воспоминаний Б. Мертвого мы узнаем, что главные лавры пожал Аракчеев: «Успешное исполнение прожекта Аракчеевского о переходе войска чрез Ботнический залив на шведские берега, сделали Аракчеева сильнее прежнего, и он со славою чрез месяц возвратился».

В деле покорения Финляндии Аракчееву несомненно пришлось сыграть не малую роль. В качестве военного министра он неизбежно влиял на общее направление операций и доставку всего необходимого армии, как уполномоченный Монарха, он явился на театре военных действий, облеченный неограниченной властью, и во время поездки Государя в Эрфурт, когда управление делами Империи было поручено комитету министров, с правом объявлять в экстренных случаях Высочайшие повеления, Аракчеев явился «душою комитета». — Исторический облик Аракчеева определенно вырисовывается в тех многочисленных отзывах, которыми полны воспоминания о нем современников. По словам самого Императора Александра Павловича, «Аракчеев был человек замечательный, только не по уму и способностям, а по усердию и трудолюбию, по холодности и жестокости, по отсутствию мысли в действиях, по привязанности к форме и внешности». Императрица Елизавета Алексеевна в своих воспоминаниях говорит: «Аракчеев был самым главным советником при Императоре; он был необходим ему и работал с ним ежедневно; чрез его руки проходили почти все дела; этого человека все боялись». Знаменитый Юрьевский архимандрит Фотий, характеризуя Аракчеева, сказал: «Царь Александр из всех своих подданных никого больше не любил, как графа Аракчеева, никто справедливее, точнее не исполнял царских велений, как Аракчеев; ему одному все дела государственные, тайны сердца Царева были более открыты и известны; он есть правое око Царя, столп отечества, и таковые люди веками родятся». Аракчеев сделался единственным министром Александра: даже доклады святейшего синода шли через него. Закревский писал 15 декабря 1819 г. Киселеву: «У нас теперь существуют две чумы, одна ваша, которая при мерах осторожности исчезнет, а другая — Аракчеев, не прежде изгладится с земли нашей, как по смерти, которой ожидать нам долго; признаться надо, что вреднейший человек в России».

Графа Буксгевдена всесильный временщик не любил за его постоянные жалобы на трудности войны, за частые требования свежего войска, денег, амуниции и продовольствия.

«Я сказал однажды графу Алексею Андреевичу Аракчееву, — читаем в воспоминаниях Ф. Булгарина, — что Россия много обязана ему в деле покорения Финляндии. В этих словах не было ни лести, ни комплимента с моей стороны, а была сущая правда, повторенная и знаменитым нашим военным историком А. И. Михайловским-Данилевским, по смерти графа Аракчеева. Графу Алексею Андреевичу приятны были мои слова. «Так есть еще люди, которые отдают мне справедливость, — сказал граф: — спасибо, братец, спасибо! Я не воевода и не брался предводить войсками, но Господь Бог дал мне столько разума, чтоб различить правое от неправого. Бог знает, чем бы кончилось, если бы мы отложили изгнание шведов из Финляндии до следующего года! Буксгевден почитал меня своим личным врагом — и крепко ошибался. За что мне было враждовать с ним? Тот мой враг, кто не исполняет своего дела, как следует. Я воевал с Буксгевденом его собственным орудием — его резонами, против предложенного им перемирия, и если бы слушал всех, да не столкнул Барклая (собственные слова графа) на лед, прямо в Швецию, то мы еще годика два пробились бы в Финляндии... Жаловались на недостаток продовольствия, но ведь я посылал из Петербурга сколько было нужно; зачем не умели сберечь и доставить куда следует»...

Конвенция в Каликсе раздражила шведов, и они решили продолжать борьбу, назначив начальником своих войск графа Вреде. Вследствие крайне плохих распоряжений русского главнокомандующего фон-Кнорринга, благоприятное время для вторжения в Швецию было упущено и десятитысячному корпусу графа Шувалова пришлось вынести весьма трудную борьбу в Вестерботнии. На шведском берегу произошли схватки при Шелехте, Гернефорсе, Сефвара и Ратане. При Шелехте отряд ген. Алексеева, спешивший на выручку наших сил, прошел в течение ночи сорок верст по льду, и частью по колено в воде. Граф Шувалов, по болезни, уехал, сдав начальствование ген. Алексееву. Продовольствия нашему корпусу доставлялись на купеческих судах, а по сухому пути — на подводах ямщиками, собранными в Тверской и Новгородской губ.; но вскоре шведы заняли Кваркен и прервали доставку через пролив. Ген. Алексеев думал, что ему придется уйти из Швеции, но Государь повелел, под угрозой суда, не оставлять Умео.

Граф Каменский вновь прибыл к войскам и действовал по обыкновению чрезвычайно энергично, несмотря на то, что очутился со своей армией среди двух огней. При Сефваре в августе 1809 г. шведы после кровопролитного боя были отброшены и отряд, высадившийся в Ратанской гавани, должен был сесть на суда и отплыть. «Не могу довольно нахвалиться усердием храбростью и неутомимостью всех чинов. Из одного боя войска поспешали к другому и после форсированных маршей вступали опять в бой».

Однако, благоразумие побудило отважного генерала оттянуть свои войска обратно на север, к Питео. Праздный и клевещущий Петербург пытался ославить графа Каменского, но на защиту заслуженного графа выступил Барклай-де-Толли, заявив, что, по его мнению, «сие отступление превосходнее победы, не имеющей полезных последствий».

Война была окончена.

Начальник шведского отряда, стоявшего против графа Каменского, Дёбельн, распустил шведов по домам, а финнов, которых оставалось под шведскими знаменами только 2 слабых батальона, отправил на родину. Перед выступлением он собрал войска в воскресение около кирки и напутствовал финнов трогательною речью, стараясь своим сильным голосом превозмочь бушевавшую погоду. — «Весть о мире, — говорил он, — полагает конец всем бедствиям опустошительной войны, весть без сомнения радостная тем более, что истощенные средства Швеции не позволяют ей продолжать войну, начатую вследствие политической ошибки и совершенно изнурившую в течение двух лет силы нашего отечества. Но Швеция теряет Финляндию. Она лишается гордого народа финского — вернейшей опоры своей; её армия лишается своего цвета; отечество удручено горем и сожалением о невознаградимой утрате. Премудрость Всемогущего решила судьбу нашу! Примем чашу сию терпеливо и безропотно. Воины, товарищи, братья! В истекшую войну вы противились усердно и мужественно многочисленному неприятелю, победили его при Сикайоки, Револаксе, Пулькилло, Лаппо, Кухайоки, Алаво, Лапфьорде, Иденсальми и, вынужденные превосходством числа оставить Финляндию, сражались упорно за землю шведскую. Вы составляете драгоценные остатки храброго финского воинства. Вам должен я с сердечным умилением изъявить искреннюю признательность Короля, государственных чинов, шведского народа, шведской армии. Ваши подвиги велики, и им соразмерна благодарность, мною вам изъявляемая от имени всех. Финны! Возвратясь в свои дома, передайте благодарность Швеции вашему народу. Вы идете в путь с истерзанною одеждою, изувеченными и простреленными членами, но носите на себе явные украшения доблестных воинов. Врагами шведской земли вы никогда не можете сделаться, в том я убежден; но пребудьте всегда её друзьями. Если могущество русского правительства воспрепятствует исполнению ваших желаний и воли, изливайте на прежнюю отчизну безмолвные благословения! Напоминайте о ней детям вашим. Из рода в род будем мы благословлять и почитать вас. Время все изменяет, с ним все забывается, но союз воинский, связанный боями, опасностями, кровью и смертью, — никогда не разрушается. Так, вы и все мы уверены во взаимной любви. Братство воинов длится на всю жизнь».

«У многих пленных, т. е. у русских, — рассказывает финляндец Асп, — находили золотые вещицы, серебряные ложки, шелковые платки и проч.»; все это было награблено. Из перин солдаты выбрасывали перо, а чехлы удерживали. В селе Хирваскари русские грабили в самый разгар сражения. Когда они, между прочим, заметили яму, в которую сельчане спрятали своих детей, жен и имущество, и когда дети с испуга начали плакать, русские передразнивали детский плач и ограбили народ догола. В ранцах неприятеля находили женское и детское белье. Подобные поступки, конечно, должны были раздражать мирного и спокойного финского крестьянина и подавать ему повод к убийствам русских курьеров и солдат, сопровождавших транспортные обозы. Подобные печальные явления неизбежны в периоды враждебных столкновений, когда страсти разнуздываются и надзор начальства ослабевает за солдатами. Весь вопрос в том, составляли ли эти факты в действительности характерную особенность русского войска, или мелькали в военном калейдоскопе, как исключения и неизбежные теневые стороны трудных боевых походов?

Прошло сто лет со времени войны 1808 — 1809 гг. Накопились указания современников и явились исторические исследования, почему в наши дни можно спокойно обозреть все поведение враждовавших, все кровавое поле их действия.

Многочисленны были те опустошительные войны, которые велись между Россией и Швецией. Сопровождавшие их страдания и лишения обрушились почти исключительно на Финляндию, укоренив в местном населении чувство вражды к России и русским. Русские с оружием в руках не раз проходили Финляндию от края до края, оставляя за собой не мало опустошенных селений и человеческих трупов. Такова война! Слово «rysse», (русский) наводило страх и являлось синонимом дикости и грубости.

В прежние времена и в период «великой разрухи», — т. е. петровских войн, — люди от ужаса бежали в Швецию, спасались в лесах и пустынях. — Но, начиная с войны Елизаветы Петровны (1741 — 1743 г.), здравый смысл стал, правда, подсказывать финляндцам, что русским нет основания разорять то, что они готовились объявить своим. — Но предубеждение против русских существовало, и веками накопившиеся недобрые чувства к ним не могли сразу сгладиться и исчезнуть. Мы и на этот раз входили в Финляндию, предшествуемые прежним финским предубеждением о русском варварстве и отсталости. К этому присоединялась безнадежность финляндцев спасти родину от надвигавшейся опасности. — Удрученное их настроение и страх удваивались при мысли, что они подпадут власти столь грубого народа.

Генерал-майор Аминов, например, в письме к своей жене от 16 марта н. ст. 1808 г. изливает свое горе в таких выражениях: «Беглец из отечества! Жена и дети! Все, что мне теперь дорого в жизни. — И это бегство из южной Финляндии, из той местности, которая кормила меня, беглец из стоянки полка, этого честного полка, от друзей, их горюющих жен... О, Боже! я, рожденный свободным шведом, с шведскими убеждениями об истинном достоинстве и правах человека; какую жизнь сулит мне остаток моих дней, жизнь раба; заглушать либеральные воззрения и убеждения, которые я унаследовал, воззрения, укрепленные кровью, развитые и облагороженные сначала беспорочным отцом, а затем упроченные около бессмертного Короля Густава III! Забуду о себе. — Но мои дети! О, Боже! Неужели я должен буду воспитывать их рабами, душить и давить их природные честные, истинные чувства и достоинство их рода! О, Боже! лучше закрой и их, и мои глаза! — Вот опасения, моя Эва, которые томят мою душу! Они рождены свободными. — Мысль, что они будут воспитаны, дабы сделаться рабами, меня сокрушает. Под деспотическим скипетром — честность и либеральные воззрения составляют преступление». — Такому отчаянию предавался образованный человек, который, по своему прошлому при дворе Короля и по своим странствованиям, мог бы иметь о России более основательные сведения. Через два дня он опят пишет жене, но уже находит для неё слово утешения. Это слово он почерпнул из русских прокламаций и царских манифестов. «Манифесты неприятеля обещают безопасность жизни и имущества; — все, что он берет, оплачивается до сих пор сполна. Даже казаки не будут и не осмелятся производить насилий». — Подумав несколько и трезво отнесясь к окружающему, он имел возможность написать жене: «Страну, которую неприятель собирается удержать за собой или завоевать, как провинцию, — не опустошают и не разоряют, потому что это было бы все равно, что уничтожить самого себя».

Следовательно, как только финляндцы хладнокровно стали осматриваться, то сразу же должны были заметить, что не имелось никаких серьезных причин для их уныния и беспросветного пессимизма.

Настали иные времена, и на сцене истории были другие деятели. Русские шли теперь в Финляндию, проникнутые строгим режимом Аракчеева; в войсках господствовала дисциплина — наследие сурового Павла. На престоле России находился Александр I, личное обаяние которого легко привлекало к нему сердца. Во главе русской армии поставлены были гуманные и образованные Буксгевден, Сухтелен, Барклай-де-Толли и др. Кампанию 1808 г. решено было вести не одним оружием: имелось в виду покорить также сердца финнов, приобретя их доверие и расположение.

В конце января 1808 г., т. е. до фактического начала кампании, Государь Император секретным рескриптом генералу-от-инфантерии Буксгевдену выразил свою волю: «Хотя от точного соблюдения правил, преподанных вам, надеюсь я, что со стороны войск, вам вверенных, сохранено будет спокойствие заграничных жителей, тем не менее, считаю нужным снискивать собственную их доверенность и доброе к войскам нашим расположение». Как первое средство для этого предлагалось прибегнуть к содействию духовенства.

В другом, также секретном, рескрипте говорилось: «Опыты прошедших военных действий уверили меня в том справедливом мнении, что строгая дисциплина есть душа военной службы, что малейшее послабление начальника есть первое начало расстройства в целом. Сии-то причины были поводом худого послушания и возрождения «мародиеров», которые наносили столь важный вред всей армии... Я поручаю вам всю власть, какую только признаете вы за нужное употребить, в бытность вверяемых вам войск за границею, (для) наблюдения доброго в войсках порядка, дисциплины и субординации, и надеюсь от вас, что ожидание мое не будет тщетно, что никакой слух, противный оному, до меня не дойдет и что ненавистное название «мародиеров» не будет существовать в корпусе вашем. При таковом ожидании хотя излишне упоминать, чтобы по выходе за границу сохранены были жители от насилий, грабительства и т. п., но ежели, где нарушится спокойствие их нашими войсками, вы тотчас должны будете сие исправить, обиженных удовлетворить и виновным строгое и достойное сделать наказание».

В преследовании самоволия войск в Александровское время проявлено было редкое рвение. Когда в 1813 г. наши войска двинулись за границу, то в приказе Государя говорилось. «Вы видели в земле нашей грабителей, расхищавших дома невинных поселян... Кто же захочет уподобиться им? Если, паче чаяние, таковой сыщется, да не будет он русский! Да исторгнется из среды вас!.. Воины! сего требуют от вас ваша православная вера, ваше отечество и Царь ваш!» В другой раз Государь писал «Россия умеет побеждать, но никогда не мстит».

Финляндские и шведские историки установили, что в первый период кампании дисциплина в русских войсках была прекрасная. Более чем всякие прокламации и иные меры, — писали они, — содействовала успокоению умов та дисциплина, которая в начале господствовала в русских войсках. Эта заслуга приписывалась Буксгевдену. Он разрешил населению подавать жалобы и если они оказывались обоснованными, то вели к наказанию виновного. Вследствие этого вначале все счета исправно оплачивались. Справедливость требует сказать, — читаем в статье финляндца, — что русское начальство во многих случаях строго наказывало за такие поступки, которые в то время допускались в широких размерах Наполеоном и его «победоносной армией».

«Тихо и мирно прибыли русские в Борго, и таким же образом они вели себя там, — как значится у Алопеуса, в его дневниках 1808 — 1809 г. — Сейчас (30 апреля) приехал сюда знакомый из Иоккас и рассказал, что русские там были добры, и что финны лишь опасались ухода русских».

«Хотя начавшийся в городе Борго постой русского войска и был особенно тяжел для жителей, однако, справедливость требует признать, — пишет Т. Hartman, — что начальство всячески старалось поддерживать порядок и дисциплину среди солдат. Сообща с комендантом магистрат принял такую меру: некоторые горожане назначены были смотрителями и обязаны были каждый вечер и каждое утро в разных частях города узнавать, не производились ли какие-либо насилия или преступления и тотчас об этом докладывать председателю суда. Каждый раз, когда полк, который останавливался для отдыха, располагался на квартирах в городе, или выступал в поход, магистрат обязан был выдать свидетельство о его поведении и эти свидетельства показывают, что очень редко имелись причины для каких-либо замечаний. С другой стороны, городские власти всячески старались исполнять желания победителей и, избегая поводов к конфликтам, постоянно уговаривали жителей быть к услугам войск. Особенно предупреждал магистрат жителей осмотрительно обращаться с огнестрельным оружием, строго запрещая им «по старинному» обычаю стрелять в праздник Пасхи».

Теплотой и искренностью дышат записки, относящиеся к 1808 г. Их отыскали в старой мебели. Финляндские историки приписывают их майору Б. Г. Аминову. «Когда я узнал, — пишет он, — что русские приблизились к Таммерфорсу, я отправился к их главнокомандующему, с просьбой охранить мое имение от всякого насилия. На пути мы были задержаны казаками. Затем нас отправили к начальнику отряда Янковичу, который принял нас весьма ласково, и просил следовать за армией до города. В эти дни я получил более хорошее представление о русской армии. Я видел, как в город вступали слишком 3.000 человек, мерзлые и истощенные голодом. Они ели что попадало: сырые соленые кишки без всякой приправы уничтожались.

Когда я это увидел, меня поразило, как армия, до того изголодавшаяся, могла содержаться в такой строгой военной законности, что не учиняла насилий и не производила беспорядков, так как ни один враг не бывает более жесток, чем голод. Когда я вернулся домой, то мои дети встретили меня и весело рассказывали, что войска, которые прибыли сюда ночью, вели себя с честью, с совершенным уважением и добротой; они ни до чего не дотронулись и после того, как их накормили, вежливо отблагодарили и удалились».

Пленный Клерфельт в письме к ген. Аминову говорит: «Храбрый генерал Кульнев почти спас мне жизнь, и мы не можем вполне нахвалиться предупредительностью русского генерала и его офицеров». Все это отзывы не единичные и не исключительные.

В 1849 г. в Стокгольме была напечатана небольшая книжка C. Е. Бладa «Воспоминания о войне 1808 — 1809 гг.», в ней также находится не мало сочувственных отзывов о добрых сторонах русских войск.

«Они (казаки) — читаем в этой книге, — имели страшный вид со своими длинными бородами, и их язык казался тем, кто ранее не слышал его, диким и варварским; кроме того, они были плохо одеты, в оборванных кафтанах и разноцветных шапках. Но вообще они были кротки и можно дать вступавшим в край русским при начале войны ту аттестацию, что они вели себя скромно и добродушно». «Правда иногда исчезали то барашек, то свинья, унесенные неприятелем, но за них начальство тотчас же платило, как только было представлено доказательство, что, однако, редко возможно было сделать». «Офицеры вообще были очень вежливы». Это подтверждается и дневником Алопеуса: «Когда здесь здороваются с высшими русскими военными чинами (чего они очень желают), то они всегда отвечают, даже простому народу». Генерал Раевский был вполне образованный человек, или как англичане выражаются: А gentleman to the extent of the word. В разговоре он однажды спросил: «А сколько душ имеете вы в этом имении?» — и не мало был удивлен, получив в ответ от хозяина: «ни одной, кроме моей собственной». Русским трудно было понять, что возможно было вести хозяйство без крепостных». «Во время стоянки наших войск в Вазе, офицеры устроили бал и отличались необычайной вежливостью; прислуга не допускалась, а прислуживали сами офицеры, и соблюден был полный порядок». «Несколько раз я имел случай наблюдать сердечную доброту генерала Шепелева, — продолжает все тот же современник Блад. — Его дом осаждали множество крестьян, которые жаловались на потери то барана, то теленка или поросенка, унесенных солдатами. Невозможно было ни доказать подобных фактов, ни открыть преступника; но генерал всегда готов был вознаградить их убытки 2-3 риксдалерами из своего кошелька, причем я часто служил ему переводчиком, и мне приходилось передавать выражения его сочувствия. При звуках русской музыки одна старушка заплакала. Музыка напомнила ей о собственных финских войсках. Узнав о причине слез, генерал дал ей несколько риксдалеров, ласково похлопал старушку по плечу и в восторге воскликнул: «Ах, какая любовь к родине!» «Кроме этих и других трогательных и делающих честь доказательств общечеловеческой любви генерала, я лично имел удовольствие испытать на себе его необычайную гуманность. Он не только угощал меня своими вкусными обедами, к которым ежедневно были приглашаемы 20 — 30 человек из его офицеров, но часто ласково разговаривал со мною, задушевно расспрашивал меня о моем отце и его делах, и открыто выражал свое опасение, что мне невозможно будет скоро вернуться домой после того, как все более и более приближались к нам шведы». «Как начальство, так и подчиненные этого красивого полка (речь идет о лейб-казаках) отличались мирным и гуманным отношением».

Опасаясь, что англичане, войдя в Балтийское море, могут воспользоваться хорошим портом на Готланде, решено было отправить из Либавы и Виндавы 2.000 человек для занятия острова. В апреле остров был занят. Имеются рассказы двух современников и оба они — секретарь магистрата Висбю, Антон Моландер, и таможенный начальник острова, Тигерстедт — единогласно удостоверяют, что поведение наших войск было прекрасное. «Надобно сознаться, — пишет Тигерстедт, — что со стороны русских не было ни малейшего насилия, не произошло ни малейшего шума... Сверх всякого чаяния обхождение адмирала Бодиско и его адъютантов с нами было весьма вежливо и благосклонно». То же повторено у А. Моландера. Русские войска выступили из города к радости жителей, но при единодушном свидетельстве о том, что адмирал Бодиско своими редкими знаниями и вообще замечательными свойствами своими заслужил всеобщее высокое уважение; что русские офицеры были люди очень образованные, высокой нравственности и вежливого обращения. Они поддерживали в войсках дисциплину, заслуживающую высшей похвалы, ибо за время их пребывания в городе ни один человек не потерпел ни смерти, ни увечья, не был ни оскорблен, ни обворован. Замечательно также то обстоятельство, что страна была занята русскими и очищена без всякого кровопролития.

Можно привести также случаи, когда в русских исполнителях голос сердца заглушал требования службы. У Булгарина описан такой, например, эпизод: граф H. М. Каменский призывает к себе Булгарина, — тогда молодого уланского офицера, — и говорит ему: «Вы знаете последнее происшествие. Взбунтованными мужиками, которые разбили наш транспорт с продовольствием и перерезали прикрытие, начальствовал пастор». Далее следовало указание, где находился пастор, и приказание захватить и привести его. Офицер с отрядом ночью отправился к дому пастора. Окружавшие обстоятельства показывали, что пастор спрятался в шкаф своей спальни. Но тут молодому воину преградила путь жена пастора с ребенком на руках. «Мы читали ваши прокламации! Погубя пастора, вы убьете весь его род. Хотите крови... убейте меня. Клянусь вам Богом, что муж мой не думал вмешиваться в восстание народа! Его принудили, взяли насильно, а теперь ленсман, соперник и враг его, сватавшийся ко мне, ищет его гибели». Все дышало правдой и искренностью в её словах. Чувствовалось, что при неудаче она покончит с собой и с ребенком. Офицер поколебался и ответил: «Дайте честное слово, что ваш муж не примет никакого участия в войне и немедленно удалится в Швецию». Слово было дано. Офицер собирался уйти. Женщина, как исступленная, бросилась к нему, схватила за руку и воскликнула: «Постойте! Скажите вашу фамилию». — «Зачем?» — «Чтобы в каждой молитве благословлять вас!»

— Ваше благородие! А ведь разбойник, кажись, дома, — сказал ожидавший на дворе унтер-офицер.

— Нет, братец, ушел сегодня к шведам.

Вернулись в лагерь. «Не застал дома пастора, ваше сиятельство», — рапортовал офицер. — «Быть не может!» «А впрочем, — продолжал офицер, — жена его под присягой меня уверила, что пастор не желал действовать против нас и вовлечен насильно «взбунтованными мужиками». «А вы и уши развесили! Верно пасторша хороша собою? Ну вот и посылайте вас молокососов!.. На гауптвахту.., под арест!» На другой день выступили в поход, а дня через три завязалось сражение и офицеру возвратили саблю. Но семья и родственники пастора имени офицера не забыли. Прошло более двадцати пяти лет и сын пастора, случайно отыскав его, обнял как родного.

Финляндский писатель рассказывает другой подобный же факт. Идут русские, с целью добыть продовольствие. Помещица на их глазах запирает амбар и кладет ключ в карман. Начинается разговор с офицером. Помещица зовет девять своих сыновей и, указывая на них, говорит офицеру: «содержимое амбара мне нужно для пропитания их». Русский офицер грозно взглянул на мать, но, увидя детвору, улыбнулся прекрасной улыбкой, поклонился, повернулся и ушел. Здесь не было произведено насилия, но соседний двор, откуда происходил предводитель народного восстания, был разграблен дотла.

Кн. Багратион, отправляя полк. Вуича на Аланд «для усмирения жителей», «строго подтвердил всем чинам, чтобы жителям никаких обид и притеснений не делали». Для осмотра нашего положения на Аланде послан был ген. Шепелев. «Имев собственное тех мест обозрение», Шепелев доносил: «не оставил я внушить как чиновникам, так и народу о попечении, какое наш Монарх к ним имеет, тем доказательно, что мы ни контрибуции и никаких требованиев, как за деньги, не имеем, имев на то все право по действиям военным; а между тем от жителей отобраны были ружья и рыбачьи лодки, а когда я велел им оные ружья возвратить, равно и маленькие лодки собирать в проливах тех деревень, кому они принадлежат, тут уже признательность их к нам так была велика, что многие из них от удовольствия плакали и обещались сии оружия противу нас не употреблять»... Подобная снисходительность вела к явному нашему вреду. Ружья были возвращены в силу предписания, исходившего от Буксгевдена. Комиссия, рассматривавшая впоследствии дело о полк. Вуиче, установила, что от этого возвращения ружей «дух взбунтовавшихся аландцев усилился».

Отступления от дисциплины и нравственных требований, конечно, наблюдались. Но обнаружение их вело к наказанию виновных. Было перемирие. Часть нашего войска расположилась в Гамле-Карлебю. Единственный ресторан города переполнен в такой мере, что столы накрывались даже на чердаке, в сарае и чуланах. Пунш подавался ведрами. У хозяина благообразная дочь, в которую все влюблены. Вскоре нашелся новый Парис, решивший похитить прекрасную Елену, по праву завоевания. Ночью, улучшив подходящий момент и обернув ее шинелью, он понес ее под мышкой, как цыпленка. Однако усатого коршуна задержали, и главнокомандующий приказал его расстрелять. И если жизнь была ему возвращена, то только вследствие заступничества самой девицы, её отца и всеми уважаемого Кульнева.

Алопеус рассказывает, что наш комендант в Борго приказал наказать батогами как караульного, так и капрала за то, что часовой позволил себе взять у одного, пропущенного через заставу, 5 копеек!

Барклай-де-Толли донес, что «в кратковременное пребывание русских войск на шведском берегу в Умео соблюдали они совершеннейший во всем порядок: ни один обыватель не имел причины принести пи малейшей жалобы; поведение и дисциплина российского солдата произвела здесь всеобщее удивление. Мне восхитительно было слышать все» неисчислимые похвалы сему победоносному войску, со вступлением коего жители в отчаянии полагали быть на век несчастными. Умеоский губернатор, с депутацией от дворянства, купечества и поселян, изъявили мне благодарность, со слезами на глазах, за великодушное с ними обращение войска»... Все магазины, с амуницией, провиантом и артиллерией, остались нетронутыми и были возвращены шведам, ибо русские войска явились на берег Швеции с единственною целью ускорить мир. «Увезти с собою взятую добычу, — доносил Барклай-де-Толли, — походило бы единственно на корыстолюбие, а истребить и привести в негодность не было бы знаком миролюбия с нашей стороны».

Студент Блад, возвращаясь из Стокгольма через Торнео, утверждает, что в апреле 1809 г. к югу от Улеоборга везде было тихо и мирно; народу, по-видимому, нужен был отдых после войны, и по всему пути он не заметил даже и следа опустошений, исключая нескольких мостов и развалин у Калайоки.

Наиболее вольностей позволяли себе казаки. Известен случай, когда они, поймав человек десять Саволакских егерей, загнали их в яму и искололи пиками. Но как только дикие выходки казаков бывали замечены регулярными войсками, они наказывались и обуздывались.

Но не щадили, в свою очередь, и наших солдат восставшие крестьяне: захваченные врасплох, они зверски умерщвлялись. Наши разведчики, далеко и неосторожно забиравшиеся в финские поселки, усматривались потом повешенными на деревьях.

Установлено, что озлобление в рядах русских войск росло по мере распространения по краю партизанской войны. Ужасы в городе Вазе вызваны исключительно участием, которое приняли в сражении горожане, стрелявшие в наши войска из своих домов. Точно также не подлежит сомнению, что хуже русские воины стали вести себя с того времени, когда успех стал склоняться на сторону финнов.

«Отдавая достойную справедливость нашим тогдашним врагам, — пишет Михайловский-Данилевский, — мы должны также представить себе те трудности, которые приходилось преодолевать русским войскам, когда они следовали по пятам финнов, получавших от населения подводы, хлеб, водку, мясо, теплую одежду и обувь. Наши же солдаты лишены были всех этих вспомогательных средств, бредя вперед по снежным сугробам в холодные вьюги».

Финские войска находились в своей земле и тем не менее, случалось, что чужой собственности не щадили. «Крестьяне начинают жаловаться на нас (финнов), — читаем в записках Аспа. — Воруют у них сено. Драгунские офицеры получают от казны рационы на каждую лошадь своей части, но вместо того, чтобы выдавать их, драгунам отпускается на чай, дабы они сами кормили своих лошадей. Так обогащаются на счет страны! Кто может поручиться, что и обозные лошади не кормятся таким же способом. А правительство! Скоро ему предстоит привести в порядок более важные дела, чем те, которые мы с чувством стыда и досады читали в общих приказах от имени короля: как должны быть одеты офицеры артиллерии во время парада и танцев. Такими ли попечениями намерены предупредить разорение отечества? Такая пустота доказывает слишком большую наглость, слишком большое легкомыслие или слишком большую бестолковщину, и всем этим теперь очень недовольны».

Крестьяне-волонтеры, несмотря на приказания капитана Мальма, оставили свои посты, чтобы пограбить в городе.

Едва ли другое войско, исключая французского в 1812 году, терпело более нужды, чем корпус, например, графа Каменского. «Что можно было купить — покупали, — говорит Ф. Булгарин, — а остальное брали реквизициями, под расписки». Крестьяне и помещики угоняли свои стада в непроходимые леса; зерновой хлеб прятали в ямах. Дома зажиточных крестьян по берегу Эстерботнии были «полуразорены», но не грабежами, а реквизициями.

Поручик Бракель пишет своему брату в Стокгольм: «Последние известия дают мне основание верить, что прежние (сведения) не были обоснованы и что русские вели себя хорошо, и что они не брали ни лошадей, ни жита, а лишь назначали низкую цену на последнее. Только одно может дать повод нашему неприятелю оскорблять население, если счастье повернется в нашу сторону, на что мы с нашей небольшой армией едва ли смеем надеяться, несмотря на все наше старание. Сейчас сюда прибыл крестьянин из Сикайоки, он говорил, что русские во время отступления везде сильно обижали население, отняли у них все, что у них было, били и увечили их. Мои опасения оправдались и верно то, что русский — шельма».

Очевидно, что успехи шведов поставили русских солдат в более затруднительное положение и они сделались менее разборчивы в средствах. Наибольшее число преступлений наших войск и жалоб на них, приходится на время их неудач. Указывают, что они не всегда рассчитывались за перевозку транспортов, покупали фураж и провиант за полцены, а иногда уплачивали жетонами. Дело доходило до взламывания дверей, до побоев крестьянам, до увода лошадей.

Все это было. Но эти факты не более, как печальные исключения в общем хорошем поведении русского войска. «Семья не без урода», тем более многотысячная семья армии. Это лучше всего поняли сами финляндцы. Ректор Абоского университета известный ученый Калониус в речи, произнесенной в 1808 году, при сложении своей должности сказал: «Надобно откровенно сознаться, что настоящая война ведена с такой умеренностью, какая не только прилична нашему просвещенному веку, но заслуживает, чтобы ее ставили в пример другим, даже просвещенным нациям, и дай Бог, чтобы они ему последовали».

Барон Маннергейм, произнося речь от имени финляндской депутации, 17 ноября 1808 г., в Петербурге, закончил ее выражением благодарности за сохранение русскими войсками, при движении их через Финляндию, доброго порядка, насколько то совместно было с военными обстоятельствами.

В периоды коротких перемирий и русские, и финляндцы устраивали балы, на которых наши офицеры весело и бойко танцевали с местными красавицами. Граф Каменский дал несколько балов, на которые приглашались почетные жители города Гамле-Карлебю, помещики и даже пасторы с их семействами. Никто не отказывался от этой чести. Хозяин неизменно был приветлив со всеми.

В Рауталампи находился один из богатейших пасторатов в восточной Финляндии. К пастору ездили в гости соседние помещики и земские чиновники. «Наши офицеры также приятно проводили у него время; в шведках и финляндках, — пишет Ф. Булгарин, — соединены германское простодушие и сердечная вежливость с каким-то особенным пиитическим чувством, которое чарует душу. Даже в их веселости есть оттенок меланхолии, привлекающей сердце. Откровенность их, следствие простоты нравов, увлекательна. Где вы, добрые люди, которые оказывали ласки и гостеприимство молодому неприятельскому офицеру! — восклицает Ф. Булгарин в своих воспоминаниях. Что сталось с вами, красавицы, с которыми мы рвали цветы и мамуру у подножия вековых сосен, или вертелись в вальсе на балах Гамле-Карлебю и Улеоборге. смягчая ваш патриотический гнев нашею покорностью и угодливостью?»

В разгаре войны в г. Борго охотно веселились, это видно из того, что директорша Зейерлинг, с 20 марта по 20 апреля 1808 года, со своей труппой дала тринадцать театральных представлений.

Ряд приведенных эпизодов показывает, что в русских не было озлобления к чужой национальности и, отличая боевое дело от мирных занятий, они умели ценить в неприятеле человека и вспоминать о его достоинствах.

Во время редких перемирий наши офицеры знакомились и братались с финляндцами и шведами. Между нашим авангардом и неприятельским арьергардом враждебные отношения превращались иногда в самые мирные: тогда противники друг с другом забавлялись игрою в кости, которая в то время была в большом ходу, и вместо стола служил им ряд барабанов, накрытых доской.

Русские беспристрастно воздавали должное упорным и храбрым своим противникам. Известный Денис Васильевич Давыдов писал, например: «Огневое дело обращается в штыковую резню; финны и шведы — достойные состязатели русских в этом роде битвы; схватка была молодецкая». «Сегодняшняя газета (13 ноября 1808 г.) сообщает, — записал генерал Голенищев-Кутузов в дневнике, — что не только отдельные шведы сражаются, как истинные герои, но что даже генералы, а также тот, кто управляет планом всей операции — неутомимо предприимчивы. Ведь они нападают на нас беспрестанно и, несмотря на время года, не прекращают высадок».

У генерала Голенищева Кутузова отмечено еще: «Несколько дней тому назад получил известие от Каменского. Он мне пишет из Гамле-Карлебю во время перемирия. Он говорит, что обедал с Клингспором. И тот и другой, по-видимому, желают тара. Небольсин (Nebolsin), адъютант Каменского, мне писал, что Клингспор так стар, что едва ходит. Теперь они, Каменский и Клингспор, снова враги, стараясь взаимно наносить удары».

Перед оставлением, согласно конвенции, города Умео, начальник шведского отряда Кронстед угостил русских завтраком. Вражда была забыта; неприятели в веселой беседе вспоминали трудности похода, отдавая друг другу дань справедливости. В 25 верстах от Торнео ген. Алексеев расположился в доме пастора, где задавал пиры, на которые приезжали «и с шведской стороны».

Барклай-де-Толли занял Куопио. Уходя из города, полковник Сандельс оставил при тюрьме караул с запиской, что он передает охранение преступников русским и уверен, что начальник русского отряда отошлет к нему его солдат. Барклай-де-Толли, разумеется, отослал к Сандельсу шведский караул и поставил свой.

Известно, что Кульнев, квартируя в Якобстаде, посещал дом родителей поэта Рунеберга; отец поэта был капитаном купеческого корабля. Страстно любя детей, Кульнев не раз носил на руках того, кто со временем воспел его славу на языке тогдашнего неприятеля.

«Из людей отвагой славных» на Руси, одно из первых мест принадлежит генералу Якову Петровичу Кульневу. С 1808 г., после его подвигов в Финляндии, он сделался вполне народным героем. Кульнев рожден был воином и патриотом. Для чести и славы России он по-истине «не щадил живота своего». Ученик Суворова и обожатель его, Кульнев соединял военную отвагу с высокими нравственными качествами: честностью, правдивостью, попечением о солдате, с милосердием к неприятелю, суровою простотой жизни и обхождения. Без этих свойств нет народного героя, без них не возвышаются над толпою, без них закрыта дорога в сердце солдата и простолюдина. Наружность его вполне соответствовала понятию о богатыре: лихой наездник, высокий рост, темно-русые густые волосы и длинные бакенбарды, смуглое лицо и могучий бас, покрывавший шум боя.

«Люблю нашу матушку Россию за то, что у нас всегда где-нибудь да дерутся!» — воскликнул он, узнав о начале войны со Швецией. Финляндия, куда он был тогда же послан, сделалась колыбелью его боевой славы. Кульнев три раза прошел Финляндию: два раза предводительствуя авангардом, настигая и разя неприятеля, и раз — арьергардом, отступая перед его натиском.

В «грамотке» любезному брату из Або, 5 мая 1808 г., он писал: «с самого Выборга молчал», а причина была тому, что «по выходе нашем за границу по сей день находился я в авангарде и сидел у неприятеля на шее»... Тут же приложена копия его приказа, в котором значится: «атака с натиском, ура довершит победу; кто кричит пардон, того брать в полон»... 1-го октября Кульнев сообщал: «во всех бывших сражениях я участвовал... Сия война мне посчастливилась, наградили за все прошедшее... Правду тебе сказать, что и трудов моих много было... благодаря Бога, здоров и весел... Неприятель поражен, перемирие испросил, за коим последует в скорости и мир, а упорство его довершит его пагубу в самом Стокгольме».

Русские горячо полюбили героя, а пленные обрели в нем «заступника и утешителя». Вот что писал знаменитый партизан Денис Васильевич Давыдов, связанный задушевной дружбой с Кульневым, начиная с 1810 г. «Французский генерал Сен-Женье, взятый в плен Кульневым в 1812 г. залился слезами, услыша о смерти героя. Левенгельм, Клерфельд и все офицеры и солдаты финские и шведские, взятые в плен во время войны в Финляндии, с восторгом отзывались о его рыцарских свойствах и не переставали питать к нему чувства живейшей признательности. Жители области, в которой воевал Кульнев, не подвергались ни оскорблениям, ни разорению от солдат его; их образ жизни во время войны оставался почти таким, каким и в мирное время. Молва о его великодушии разносилась повсюду». Строгость относительно нижних чинов за упадок духа в сражении и грабительство мирных жителей доводила его до такого исступления, что одни советы истинных друзей его, и то после первого взрыва и наедине с ним, могли несколько воздержать его от бесчеловечной жестокости относительно виновных. В тоже время с врагом был гуманен». При атаке, например, селения Иппери произошел следующий случай. Наша конница наскочила на неприятельских драгун. Из группы всадников вдруг послышались слова: «Koulneff, Koulneff, sauvez nous la vie». О спасении, как оказалось, просили королевский адъютант Левенгельм и капитан Клерфельд. «Кульнев остановил направленные в них пики, соскочил с лошади и кинулся обнимать пленных». Левенгельм был уже ранен не опасно и потому омочил кровью усы и бороду Кульнева. «В сражении при Сикайоки Кульнев, заметив, что шведский офицер Бьерншерна вел себя с особенною неустрашимостью, запретил своим егерям стрелять в него; в отплату за такое великодушие, генерал Адлеркрейц приказал своим солдатам щадить Кульнева».

Неудивительно поэтому, что молва и любовь к герою росли. «Когда по завоевании северной Финляндии, — продолжает Давыдов, — Кульнев приехал в Або и вошел на бал князя Багратиона, все, сидевшие в зале горожане, узнав, что то был Кульнев, встали со своих мест, танцевавшие прервали свои танцы, и все общество подошло к нему с изъявлением благодарности за сохранение спокойствия и собственности жителей той части Финляндии, где он действовал, и за оказанные им благодеяния их родственникам, взятым в плен. Всему этому я был очевидным свидетелем» — добавляет Давыдов. Заботливость Кульнева о населении края была особенно отмечена еще милостивой оценкой самого Государя. «Благодарю тебя, Кульнев! — сказал Император Александр в присутствии многих знатных лиц, — благодарю не только за службу, но и за поведение твое с жителями: я знаю все, что ты для них делал». У взволнованного героя выступили слезы.

«Герой, служащий отечеству, никогда не умирает и оживает в потомстве», — говорит Кульнев в письме к брату. Слова сбылись. Память Кульнева сохранилась также в Финляндии и будет долго жить, благодаря стихотворению Рунеберга. Среди картин убогой хаты порой можно было встретить портрет героя Кульнева. «Честь его и нам мила, как честь родного нам героя», — повторяет Финляндия устами своего талантливого сына — Рунеберга.

Говоря о поведении русских, нельзя не упомянуть и о тех многочисленных благодеяниях, которые оказаны были краю, вслед за появлением нашей армии в пределах Финляндии.

Едва наши силы дошли до Гельсингфорса, как Буксгевден 21 февраля 1808 г. распорядился повысить прогонные деньги с тем, чтобы, согласно прокламациям, не отнять у населения прежних выгод и преимуществ.

Тогда же, в виду неурожая предшествовавшего года, сняты были таможенные заставы, чтобы жители могли беспрепятственно ездить в Выборгскую губернию, для закупки хлеба. Все подобные мероприятия немедленно удостаивались Высочайшего одобрения.

В целях успокоения населения, наши власти установили курс между ходячей русской и шведской монетой, приостановили подати, шедшие на уплату шведского государственного долга, приказали исправно выдавать прежде установленное жалование и пенсии, а для облегчения положения нуждающихся финнов из Петербурга высылали муку для продажи по дешевым ценам.

В июне 1808 г. последовало распоряжение сложить недоимки и всякие взыскания за прошлые годы. Общие и частные нужды населения всегда принимались во внимание, а привлекательная личность Государя часто выступала при раздаче драгоценных подарков на память отдельным финнам. Крестьянам окрестностей Нерпеса, за понесенные ими убытки во время войны, Государь повелел выдать 80.000 р., и если только меньшая доля попала в руки крестьян, то виноватым в этом оказался местный губернатор, который впоследствии не мог представить удовлетворительного отчета о раздаче царских денег.

Граф Буксгевден так далеко простер свою предупредительность, что приказал береговым нашим начальникам не препятствовать крестьянам переправляться с товарами в Швецию. Эта торговля имела тогда большое значение как для Стокгольма, нуждавшегося в финских продуктах, особенно в масле и дровах, так и для Финляндии, не имевшей соли, сахара, кофе, рома и т. п. В Швеции, напротив, правительство арестовывало купеческие суда, почему граф Буксгевден вынужден был конфисковать имения тех шведских подданных, которые, покинув Финляндию, продолжали вредить русским интересам. Но и тут в имениях оставлены были управляющие, назначенные самими помещиками, а доходы сдавались на хранение «в целости» в казенные учреждения до заключения мира, когда постановлено было окончательно разобраться в созданном шведами осложнении.

«Если заграничное судоходство и находилось в упадке, — пишет историк города Борго, — однако купцы с экономической точки зрения не имели причин жаловаться, потому что сбыт в их мелочных лавках повысился, благодаря увеличению народонаселения и не было попытки со стороны войска понизить цены».

Особенно крупной явилась следующая милость Монарха: «Что касается до представления вашего сиятельства об освобождении на некоторое число лет вновь приобретенной Финляндии от рекрутского набора, — писал министр иностранных дел графу Буксгевдену 6 марта 1808 г., — то Его Величество уполномочивает вас в том крае объявить, что в оном совсем не будет введено рекрутского набора, какой существует в России, но по учинении сими новыми подданными присяги в верности, существование там войска останется на том же самом основании и без всякой перемены, как то было доныне, при шведском правительстве».

Финляндия, находясь в шведском управлении, ежегодно отправляла до 35.000 четвертей ржи для продовольствия Стокгольма. Барон де-Геер просил, в виде милости для финляндцев, по окончании уборки хлеба, купить это количество в русскую казну, чтобы не допустить барышников к перепродаже жителям хлеба по высокой цене. Государь повелел купить хлеб и, устроив казенные магазины, продавать его по покупной цене. И если эта благая мера не могла быть выполнена, то лишь в силу естественных непреодолимых затруднений. Покупка хлеба казною повела к возвышению его цены. Разница стоимости была столь велика, что выгоднее было покупать его в Петербурге за 8¹/₂ р. чем в Финляндии за 30 р. четверть. Тем не менее, в тех местах, где нужда была настоятельной (как например в Гамле-Карлебю), устраивались запасные магазины для раздачи хлеба жителям.

Чтобы показать населению, до какой степени наши власти желали нелицемерной справедливости, граф Буксгевден учредил в г. Або, при главной квартире, смешанный комитет для расследования жалоб по причиненным обидам. Комитет вел свои дела гласно, с соблюдением «отечественных прав, законов, языков и отличий, каждому состоянию присвоенных».

Много хлопот причинило нашей главной квартире желание поддержать местное управление на прежних его началах. Некоторые губернаторы самовольно удалились, при появлении русских, другие сперва последовали за шведскими войсками, но вскоре вернулись; лансгевдинга Вазаской губернии, Винберга, шведское правительство отрешило от должности за его расположение к русским; иные чиновники остались на своих местах, но потеряли всякое значение. Приходилось поэтому приводить в известность наличный состав и степень его приверженности тому или другому правительству, и, наконец, возникла мысль приставить к шведским губернаторам наших чиновников отчасти для наблюдения «за верностью казенных сборов», отчасти с целью дать им возможность приобрести «познания здешних прав и приготовить себя к занятию должностей, если бы потребовалось». С тою же целью, а также «для восстановления прежнего устройства», было сделано графом Буксгевденом представление «о назначении чинов из наших остзейских губерний»[11]. Стремление графа Буксгевдена сохранить все в прежнем порядке характеризуется финляндскими историками «умным».

VII. Сперанский. Сейм в Борго

По распадении «негласного комитета», около Александра выдвинулся новый сотрудник, который должен был явиться орудием обновления политического бытия России.

Сперанский очень рано очутился в центре труда по осуществлению намеченных реформ, так как они поручались т. с. Трощинскому, при котором он состоял «у исправления дел». Составление проектов манифестов, указов и проч. доверялось Сперанскому. Но более близкое знакомство Александра I со Сперанским (род. 1772 г.) относится к 1806 г., когда министр внутренних дел Кочубей, во время частых своих болезней, начал посылать его с бумагами, в качестве докладчика к Государю. «Превосходный докладчик, — замечает барон М. А. Корф, — ловкий и сметливый исполнитель принимаемых повелений, умевший на лету ловить и угадывать каждое слово. Сперанский с первых пор очаровал Государя, который тогда же стал давать ему разные поручения». Целыми вечерами, как прежде в негласном комитете реформ, так теперь со Сперанским, просиживал Государь над разработкой очередных вопросов.

С Эрфуртского конгресса (1808 г.) начинается время высшего значения и величия Сперанского — его «лето», как выражается граф Корф. Сперанский делается первым лицом в государстве, правой рукой Государя. Новые идеалы были главным звеном, связывавшим Сперанского с Государем. И вот в руки своего нового друга Александр отдает все управление государством. В эту пору, как выражается тот же граф Корф, Сперанский «представлял как бы зажигательную точку, в которую стекались все разрозненные лучи государственного управления». Не напрасно Росенкампф, ненавидевший Сперанского всеми силами своей души, называл его с иронией fatutto; не напрасно сардинский посланник при нашем дворе, Жозеф де-Местр, писал своему королю: «великий и всемогущий Сперанский, генеральный секретарь империи и, по сути, премьер-министр, возможно, даже единственный министр».

В течение двух лет (1810 и 1811 гг.) он рано утром, перед каждым заседанием государственного совета, являлся к Государю с делами и журналами. Благоволение и доверие к нему Императора не имели, как казалось, пределов; не было той области высшего управления, где бы не проявилась в это время творческая деятельность Сперанского. В числе данных ему поручений находились также дела вновь присоединенной Финляндии. Сперанскому доверено было составить проект преобразования всего в Империи, от «кабинета Государя до волостного правления», проект, которым Александр I хотел реформировать «все безобразное здание управления Империи», или, как выразился Сперанский в одной своей записке: «постановить управление Империи на не применяемом законе и дать России внутреннее политическое бытие, а с сею целью определить прежде всего разум коренных государственных законов, т. е. начертать план конституции».

Весь вопрос сводится к тому, как понимал Сперанский эту конституцию и что практически было сделано им для её осуществления в России.

Ответы на эти вопросы могут определить, с какими политическими стремлениями он приступил к работам над финляндскими делами; действительно ли все его помыслы были направлены к ограничению власти русского монарха в пределах Финляндии.

Политические взгляды Сперанского сказались в тех проектах и записках, кои были им разновременно составлены для Государя. В этих работах отразились, все ходячие политические теории века — великие принципы революции 1789 г., учение о необходимости аристократии, подобной английской, учение Монтескье о разделении государственных властей и сложная избирательная теория Сиэйеса.

В 1803 г., когда Сперанский работал над планом устройства судебных и правительственных мест в Империи, он указал на необходимость ответственности исполнительной власти перед законодательной. Установление такой ответственности, писал Сперанский, «есть первый шаг решительного приближения, какой может сделать в государстве деспотическом к правильной монархии, ибо, установляя ее, Государь самодержавный отступается от безотчетного управления и в лице министров покоряет собственную свою власть закону».

В октябре 1809 г. Сперанский представил обширный организационный план, «открывший ему врата бессмертия». Этому проекту преобразований предшествовало «Введение к уложению государственных законов». Сперанский начинает свой план пространными рассуждениями, в которых делит государственные законы на преходящие и на коренные или неподвижные. О последних он высказывался неоднократно, и главные его положения по сему вопросу сводятся к следующему. Существенные неудобства для государственного управления Сперанский находил в том, что при множестве законов нет закона настоящего и что можно «переменить все по личным случаям и удобностям». Потому все законы и меры правительства имеют «вид произвола и личного доверия». При таких условиях учреждения и законы не обладают достаточным достоинством и уважением со стороны общества: «через какие-нибудь 20 лет любой закон подвергается изменению». «К чему гражданские законы, когда скрижали их каждый день могут быть разбиты о первый камень самовластия».

Польза и безопасность людей, по мнению Сперанского, требуют, чтобы государство выработало коренные законы; они должны определить «образ, коим силы государственные сопрягаются и действуют в их соединении». Сперанский говорит, что «во всяком благоустроенном государстве должны быть коренные законы, определяющие все существенные части государственного устройства (права державной власти, законы, возникающие из них, и права подданных). Предметом коренных законов является действие государственных сил в трех родах установлений: законодательных, судных и исполнительных. Все эти учреждения, соединенные в державной власти, как в первом и верховном их начале, должны получить особенное устройство, благодаря воле русского самодержавного Государя».

Свое представление о коренном законе Сперанский пояснял и в других случаях, заявляя, что они «должны быть творением народа», что эти «коренные государственные законы полагают пределы самодержавной воле». «По различию коренных государственных законов, — пишет он, — власть самодержавная бывает более или менее ограничена». У Сперанского же находим еще такое заявление: «Когда народ, постановив общею волею коренные законы, заставляет правительство торжественною присягою утверждать их непоколебимость, то...» и т. д. Настаивая на незыблемости коренных законов, Сперанский с особенным вниманием перечисляет те из них, которые касаются прав политических, но надо прибавить, что он такую же устойчивость придает и законам гражданским и судебным.

Продолжая свои рассуждения в плане государственного образования (1809 г.), Сперанский усматривает, что в каждой эпохе образ правления должен быть соразмерен со степенью гражданской образованности. Обзор России приводит его к выводу, что для нее наступила эпоха политических преобразований, «что начинания, при Анне и Екатерине II сделанные, очевидно, были преждевременны и потому никакого не имели успеха»; «что в общем движении человеческого разума государство наше стоит ныне во второй эпохе феодальной системы, т. е. в эпохе самодержавия и, без сомнения, имеет прямое направление к свободе». Это Сперанский выводил из того, что существовавшая система правления не соответствовала более состоянию общественного духа. Требуемое преобразование, находил он, должно состоять в том, чтобы «правление доселе самодержавное, постановить и учредить на непременном законе».

Для этого представляются два пути: облегчить самодержавное правление внешними формами закона, оставив, однако, в существе его ту же силу и то же пространство самодержавия (как было тогда в Наполеоновской Франции), или же не внешними только формами покрыть самодержавие, но ограничить его «внутренней и существенной силой установлений (par des institutions, investies d’une force intérieure et réelle) и учредить державную власть на законе (loi fondamentale) не словами, но на самом деле. Сперанский в теории и на словах остановился на второй системе.

«Законодательное сословие, по его мнению, должно быть так устроено, чтобы оно не могло совершать своих положений без державной власти., но чтобы мнения его были свободны и выражали бы собою мнение народное». Говоря далее о действии державной власти в порядке законодательном, Сперанский находит, что этой власти должно принадлежать право предложения и утверждения закона, «чтобы правительство имело всю возможную силу действовать во благо» Империи. Никакой закон не может иметь силы, если не будет составлен в законодательном сословии. «Уважение закона, — т. е. его рассмотрение и право принять или не одобрить законопроект — принадлежит законодательному учреждению, при чем министры могут лично объяснять и поддерживать предложения правительства. Утверждение закона принадлежит власти державной. Однако законодательному сословию подлежит составление законов, т. е. постановлений, коими вводится перемена в отношениях сил государственных между собой или в отношениях частных людей, и равно всех постановлений о налогах и общих народных повинностях, как временных, так и всегдашних, о продаже и залоге государственных имуществ и о вознаграждении частных лиц за имущества, для общей пользы необходимые. Все прочее остается на ответственности и в распоряжении правительства».

Следующее положение Сперанского особой важности гласило, что права политические состоят в участии в силах государственных, законодательной, судной и исполнительной. Участие это заключалось в праве избрания и в праве представления. Из сказанного ясно, что в основе проектированной Сперанским реформы лежала мысль о необходимости допустить участие народных представителей в делах законодательных, суде и управлении. Но народ рабочий, состоявший из всех поместных крестьян, мастеровых, работников, слуг, прав политических по проекту Сперанского не получал.

Таков ряд конституционных положений, высказанных разновременно Сперанским. Эти положения находятся как в представленных им проектах, так и черновых набросках, которые в последнее время восстановлены усердными исследователями истории конституции в России, желавшими проникнуть в самое существо взглядов знаменитого сотрудника Александра I. Из указанных выражений, иногда несколько туманных, иногда двойственных, казалось бы все-таки один вывод: Сперанский стремился к установлению конституционной представительной формы правления в России, он желал ограниченной монархии, желал, чтобы основные законы государства были делом нации, и чтобы эти законы полагали границы абсолютной власти. Но не будем спешить с выводами. Нам известна пока только одна наиболее либеральная и показная сторона Сперанского. Надо, чтобы он выказался до конца. Надо узнать, насколько глубоко он верил в свой идеал и насколько искренно стремился к его осуществлению. — Это второй вопрос, не менее важный, чем первый; он также требует разъяснения.

Имеется серьезное основание предположить, что у него, как у человека, хотя и несомненно умного, но тем не менее, человека случая, дело не обошлось без желания угодить Государю и его влиятельным юным советникам. Сперанский отлично знал, что его проект (1809 г.) в том виде, в каком он его представил, был совершенно неосуществим тогда в России. Дюмону (популяризатору Бентама) он сказал, что не верит в возможность установления политической свободы в России. Зачем же было в таком случае создавать проект? Очевидно, проект писался по предложению Государя и в угоду ему. Для него Сперанский легко и скоро изменил прежним коренным своим политическим верованиям. Ведь Сперанский отлично знал, что новый «план» стоял в резком противоречии с тем, что он высказывал ранее, отчасти исправляя коронационную грамоту (1801 г.), а главным образом — с запиской «Исследования о порядке государственного управления». В этой записке, относящейся к 1803 или 1804 г., очень обстоятельно показано, что какие бы ни вводить усовершенствования в системе государственного управления, им должны предшествовать многие важные преобразования. «В настоящем порядке, — писал он, — мы не находим самых первых элементов, необходимо нужных к составлению монархического управления». Надо полагать, что здесь под монархическим управлением Сперанский подразумевал конституционный режим. В самом деле, каким образом возможно основать монархическое управление в стране, где половина населения находится в совершенном рабстве, где это рабство связано со всеми почти частями политического устройства и воинскою системою? Каким образом можно основать монархическое управление без государственного закона и уложения? Каким образом можно поставить государственный закон и уложения без отделения власти законодательной от власти политической?.. Каким образом установить общее мнение, сотворить дух народный без свободы тиснения? Каким образом ввести пли дозволить свободу тиснения без просвещения?.. Каким образом установить истинную министерскую ответственность там, где отвечать некому и где отвечающий и вопрошающий составляют одно лицо и одну сторону?.. Сам же Сперанский говорит, что «все эти вопросы разрешить нужно прежде, нежели можно с некоторою основательностью предположить возможность превращения настоящего порядка в монархический. Я смею быть уверенным, что они не разрешимы и что время разрешить их может».

Россия была безграмотна, без периодической печати и пр., и если тем не менее, Сперанский говорил о введении конституции в виде его уложения, то, очевидно, он говорил неискренно, а подделывался под модный тон. Какая же после того цена ему, как ученому государственному деятелю? Сперанский полагал в 1803 г., что образ управления в России «должен быть весь расположен на настоящей самодержавной конституции государства», должен сохранить и усилить народное мнение, «власть сию ограничивающее не в существе её, но в форме её действия», и, наконец, «должен быть сколь можно приближен к образцу монархического управления выше изображенного». Этот образ управления должен также «содержать в себе разные установления, которые бы, постепенно раскрываясь, приготовляли бы истинное монархическое управление и приспособляли бы к нему дух народный»...

Переходною мерою к новому порядку указывается сенат.

Рассмотрев устройство законодательного сената, Сперанский писал: «Сей образ управления со временем может удобно превратиться в совершенную монархическую систему, приучая народ взирать на законодательную власть в некотором наружном отделении: он воспитывает, так сказать, дух его к другому порядку вещей. Когда приспеет время, то есть когда развитием просвещения и сопряжением многих обстоятельств, от времени зависящих, созреет возможность лучшего управления, тогда без всякой почти перемены и в те же, так сказать, рамы вместится другое устройство, не на видимом порядке, но на внутреннем и вещественном основанное». Здесь особенно характерно заявление о видимом порядке и о том, что в те же рамы вместится другое устройство.

Чтобы точнее понять это положение о «видимом» конституционном порядке, необходимо обратиться к эпизоду, записанному другом Сперанского Цейфром со слов самого Сперанского. Государь рассуждал однажды, после возвращения из Эрфурта, в 1808 г. со Сперанским «о духе и зрелости политических реформ в России». Государь, высказавшись о трех великих политических системах — республиканской, феодальной и деспотической, — сделал очень оригинальный обзор русской истории, выискивая в ней следы стремлений народа к политической свободе. «Со времени Алексея Михайловича чувствуется необходимость ограничить абсолютную власть». Отсюда, по мнению Александра I, явилось обязательным «совещаться с боярами и получить согласие патриарха»... Коснувшись последовательно царствований Петра Великого, Анны Иоанновны, Елизаветы, Екатерины II, Павла I и начала своего собственного правления, Александр Павлович спрашивает себя, как улучшить положение дела, и приходит к тому заключению, что «общий предмет преобразования состоит в обосновании абсолютного правления на почве основных законов». Нельзя иметь правление, опирающееся на основные законы, покуда абсолютная власть будет в то же время творцом и исполнителем закона. Отсюда необходимо установить учреждения для содействия в составлении и исполнении закона. Эти учреждения должны быть согласованы с тройным порядком политических властей. Одно учреждение содействовало бы составлению закона, другое — его исполнению, третье — осуществляло бы правосудие. Первое и важнейшее различие происходит от степени силы и от существа внешних форм, какими они будут наделены». Засим следует другое также чрезвычайно характерное воззрение Александра I. «Два рода преобразования представляются с первого раза. Первое состоит в облечении абсолютной власти кажущимися конституционными формами, ничего не отымая от широкого свойства его могущества. Второй способ состоит не в прикрытии абсолютной власти кажущимися конституционными формами, а в её действительном ограничении народными учреждениями, наделенными внутренней и реальной силой и постановлении абсолютной власти на почве основного закона... Если выбрать первый способ, учреждения будут казаться действовавшими по воле народа, между тем в действительности этого не будет. Главные черты самого устройства суть следующие: 1) установить сословие, кажущееся носителем независимой законодательной власти, но в действительности находящееся под влиянием и в полной зависимости от абсолютной власти». Второй род преобразования должен был заключать в себе такое законодательное учреждение, которое бы действительно выражало народные желания. Первый род преобразования может быть оправдан у народа мятежного, непостоянного, склонного к новшествам. Второй — свойствен народу, имеющему больше здравого смысла, чем любопытства, и дух простой и прямой. Короче — народу северному, каков и русский народ.

Естественно возникает вопрос, какое преобразование, из числа указанных, было более по душе Государю и Сперанскому; которому из двух родов реформы они были склонны скорее следовать? Проекты Сперанского свидетельствуют, что речь могла идти только о «кажущихся конституционных формах», но не о действительном ограничении власти. Государственный совет, по плану Сперанского, есть «сословие», но не полный носитель независимой законодательной власти.

Сравнивая это «Рассуждение» с проектом «Уложения» Сперанского, мы находим здесь и там одни и те же мысли и даже выражения. Несомненно, что урок, преподанный Александром, прочно был усвоен Сперанским. Тут имеется, правда, заверение, что русский народ способен к восприятию истинной, а не кажущейся конституции, но в Варшаве Государь громко заявил, что русский народ не созрел еще для восприятия из царских рук конституционных прав.

Остается поэтому допустить, что Н. Тургенев был очень близок к истине, находя, что труд Сперанского ушел на создание «формы», а не сущности. Проектом «Уложения» ограничивать самодержавие едва ли входило в виды Сперанского, так как в его проекте, предназначенном единственно для прочтения самого Государя, нигде не упоминается о «законодательном сословии», как указал Н. Шильдер. В период составления проекта «Уложения» Сперанский находил государственный строй России безобразным и хаотическим, почему рекомендовал «рубить с плеча» и «перестраивать заново». Однако в письмах периода ссылки (напр. янв. 1813 г.) он говорил, что новое положение должно соответствовать духу времени и «степени просвещения». Как человек умный, он знал степень сего просвещения и должен был понять, что при безграмотных рабах конституция не соответствует «духу времени». Но высказал ли он это в свое время Александру? Едва ли. В пермском письме к Государю Сперанский, касаясь государственного совета, говорил: «Одни видели в сем установлении подражание французскому... Другие утверждали, что разум сего учреждения стесняет власть Государя. Где и каким образом? Не по Государеву ли повелению дела вносятся в совет? Не единым ли словом его?..». Не вернее ли заключить после высказанного, что Сперанский закреплял власть, делая ее самодержавной из абсолютной. А еще вернее, что он желал согласовать самодержавие с конституцией, т. е. создавал нечто совершенно невыполнимое.

При оценке конституционных воззрений Сперанского нельзя довольствоваться одними его теоретическими рассуждениями, его планами, необходимо несколько оглянуться на практические их результаты. Здесь мы сразу встречаемся с тем, что «всю администрацию — распорядительную власть, т. е. всю практику государственной жизни» он изъял из ведения коллегий и передал в единоличные руки министров. Доклады министров привели к могуществу и самовластию одного лица и породили на первых же порах временщика Аракчеева. Власть министра была бесконтрольной и безответственной. Все это повело к развитию бюрократического чиновничества. Церковь и та, подпав власти особого министра, лишилась своей самостоятельности. В созданном государственном совете, долженствовавшем представить «сословие», не было и следа какого-нибудь представительства...

В результате, первый период реформ, вместо «конституции, основанной на народном духе», завершился появлением в России учреждения, напоминавшего обширностью своих полномочий елизаветинский сенат, но гораздо более бюрократического — комитета министров.

Князь А. С. Меншиков показал сенатору К. И. Фишеру копию письма Сперанского к Императору, характерное для определения либерализма этого «новичка в совершеннейшем виде или начальника иезуитов» с хитрыми глазами, как описывает его Фишер. «В этом письме он высказывал, что как ни желательно освобождение (крестьян), надобно подумать о замене помещичьей власти другою полицейскою властью, и что в настоящее время земская полиция не на том уровне, чтобы можно было поручить ей руководство двадцатью миллионами людей»[12].

Сперанский был человек господствующих ветров. Современник замечает: «Благоразумный Сперанский, меняясь с обстоятельствами, потихоньку, неприметным образом, перешел из почитателей Великобритании в обожатели Наполеона, из англичанина сделался французом. Сия перемена в правилах и в образе мыслей была для него чрезвычайно полезна, ибо еще более приблизила его к царю». По характеристике М. А. Болугьянского у Сперанского «везде на первом плане расчет и строгая обдуманность».

Барон М. А. Корф 13 лет наблюдал Сперанского и отлично изучил его. Он хвалит его обширный гениальный ум, его энциклопедичность, «золотое перо», его красноречие, его доброту, его живое воображение. «Отдавая полную высокую справедливость его уму, я никак не могу сказать того же об его сердце — о том, что называется сердцем в государственном и политическом отношении, т. е. о характере, прямодушии, правоте, непоколебимости в избранных однажды правилах. Сперанский не имел ни политической, ни даже частной правоты. Участник и даже может быть один из возбудителей — по тогдашнему направлению умов — филантропических мечтаний Александра, Сперанский был в то время либералом, потому что видел в этом личную свою пользу, а когда минул век либерализма, то перешел, в тех же побуждениях, к совершенно противоположной системе. Он был либералом, пока ему приказано было быть либералом, и сделался ультра, когда ему приказали быть ультра. И поэтому я убежден, что Сперанский никогда не мог быть человеком опасным, сколько ни старались в том уверять его ненавистники и люди недальновидные. Чтобы быть опасным, надобно иметь характер и твердую волю, а Сперанский всегда искал более милости, чем славы. С другой стороны обещания ему ничего не стоили точно так же, как комплименты или ласки; но весьма прост был тот, кто им доверял или кто строил на этом шатком основании. Обворожительное обхождение привлекало ему с первого разу все сердца; но когда постепенно открывалось, что оно было «всем вообще, как чаша круговая», что под оболочкой этих гладких слов не заключалось ничего существенного, что это был один обман ловкого и приветливого ума, без всякого участия сердца, то естественно, что следовало — охлаждение. Я не думаю, чтобы Сперанский имел хоть одного истинного друга, и чтобы был на свете хоть один человек, которого бы он искренно любил. Политику и холод деловой жизни он переносил и в свой кабинет, где продолжал постоянно играть роль умного хитреца, даже в тех беседах, где — по-видимому, и для не знавших его близко — не могло не принимать какого-нибудь участия сердце. Скольких людей обманул он льстивыми своими обещаниями и ласковым приемом, благодетельствуя истинно только тем, которые нужны были для его видов или когда самые эти благодеяния входили в его виды».

Весьма замечателен следующий отзыв Императора Николая I о Сперанском: «Сперанского не все понимали и не все довольно умели ценить... Мне столько было наговорено об его либеральных идеях... но потом все эти обвинения рассыпались, как пыль. Я нашел в нем самого верного, преданного и ревностного слугу, с огромными сведениями и огромною опытностью».

Таков Сперанский. Те либеральные положения, которыми он украсил свой проект конституции для России, не исходили из глубины его заветного политического верования и не являлись для него обязательными к практическому осуществлению. От него желали получить подобные положения и он их обосновывал, но применительно к идеям и стремлениям лица, предложившего ему составление проекта «Уложения». «Во всех представлениях моих, — писал Сперанский в январе 1813 г. из Перми Императору Александру I, — я имел дело с одним Вашим разумом». План всеобщего государственного преобразования «в существе своем не содержит ничего нового; но идеям, с 1801 г. занимавшим Ваше внимание, дано в нем систематическое расположение». «Весь разум сего плана состоял в том, чтоб посредством законов и установлений утвердить власть правительства на началах постоянных и тем самым сообщить действию сей власти более правильности, достоинства и истинной силы». Эти законы отнюдь не должны были ограничивать власти Императора Александра I, т. е. в существе своем не являлись законами конституционными. И вот почему Сперанский мог написать своему Державному сотруднику: «Другие утверждали, что разум сего учреждения стесняет власть государеву. Где и каким образом»? Следовательно, Сперанский своими проектами Верховной власти не ограничивал. Если в его проектах находились конституционные формы, то только формы, т. е. внешний вид ограничения, декорация представительного образа правления, но не «внутреннее» и не фактическое ограничение. Эта форма конституции, вся внешняя обстановка представительного правления, весь декорум ограничения власти нравились Императору Александру I, но действительного стеснения или умаления своих державных прав он не допускал ни в России, ни в Финляндии, ни в Польше. В число задушевных желаний Александра Павловича никогда не входило искреннее ограничение исконного его самодержавия. «План», представленный Сперанским, был прочтен, исправлен Александром I и оставлен без последствий. Далее разговоров о конституции, о народной свободе, равенстве и т. п. стремления Александра I не простирались. Сперанский прекрасно усвоил себе конституционную психологию Государя и потому далее формы, наружной обстановки ни в проектах, ни на практике не пошел. Это обстоятельство и дало ему возможность спросить в личном письме к Александру: «где и каким образом» предлагавшиеся им учреждения «имели в виду стеснить власть государеву»?

В Финляндии почва для конституционных порядков была, несомненно, более подготовлена, чем в России; но Александр Павлович оставался тем же в Финляндии, чем был в России. Конституционных стремлений проявлено было в Финляндии много, но Акта Соединения и Безопасности 1789 г. он не подписал, новому проекту конституции 1819 г., выработанному Ребиндером и его помощниками, не было дано дальнейшего хода, сеймовым решениям он себя не подчинил, второго финляндского сейма не созвал. Но любя форму и обряды конституции, он с удовольствием выполнил их в Борго.

В «Положении о Главном Правлении в новой Финляндии» от 19 ноября 1808 г. и в ответе правительства, данном депутации, говорилось о созыве «генерального собрания из депутатов всех состояний». Но русские власти весьма смутно понимали это свое обещание, почему финляндцам приходилось напоминать и разъяснять. Графа Салтыкова просвещал Маннергейм. В записке от 28 декабря 1808 г. он говорил: «...Я не могу отвечать утвердительно... Сейм все-таки будет для страны сборным пунктом и может быть средством примирить интересы и умы, не довольно еще привыкшие к новому порядку вещей. Присутствие нашего Августейшего Государя, его доброта, доступность, доверие тем самым проявленное и обещания, на дела исполненные, приобретут ему более сердец, нежели милостивые воззвания и торжество его оружия, и благодетельный Александр будет столько же любим финнами, сколько и другими его подданными... Я согласен, однако, — продолжал Маннергейм, — что для окончательного устройства Финляндии не настало еще время. Что же касается дел в настоящую минуту неотложных, каковы налоги, военное положение, устройство суда, то их можно было бы временно привести в порядок, пока не будет заключен мир. Но, говорю еще раз, надо очень осторожно приниматься за нововведения; лучше сохранить в целости старые обряды, даже с их недостатками, отложив перемены до другого времени».

Ю. А. Ягерхорн, в записке (от 26-го февраля 1809 г. «Размышления о том, что для счастья финской нации необходимо сохранить ее национальную целостность»), которая была представлена Государю, предлагал полный пересмотр основных законов Финляндии; но пока составитель записки находил полезным передать на обсуждение земских чинов лишь главные принципы, после чего надлежало распустить сейм. Осенью же сейм мог быть вновь созван для обсуждения составленных тем временем подробных проектов.

Но впереди всех комментаторов шел, конечно, Спренгтпортен. Он продолжал настаивать на том, что сейм необходим «для раскрытия мыслей и нужд народа, способов к улучшению и установлению гармонии в умах финляндцев, удрученных, так сказать, тем положением неуверенности, в котором они теперь находятся».

Но так как в «Положении о Главном Управлении» обещание о созыве сейма было дано, то надлежало его исполнить. За этим наблюдал более других тот же Спренгтпортен. Он усмотрел, что в городе Ловизе казенные дома представляли значительные неудобства для сейма, Або отстоял слишком далеко от Петербурга, — да, кроме того, настроение местного образованного общества едва ли благоприятствовало там новому порядку, — а Выборг находился «в России», — потому эти города, как место собрания земских чинов, были нежелательны. Остановились на Борго. Спренгтпортен просил Сперанского ускорить дело. Наконец 20 января 1809 г. Государь подписал следующее объявление: «По соединении волею Провидения и успехами Нашего оружия Великого Княжества Финляндского навсегда с Нашей Империей, благосостояние его жителей делается одним из первых предметов Наших попечений. В убеждении, что для достижения этой жизненной цели, все сословия Финляндии поспешат оказать Нам содействие своими усилиями, Мы решили, сообразно с установлениями страны, собрать их на сейм; вследствие чего Мы повелели и повелеваем настоящею грамотою, дабы общий сейм был созван на 10-е марта сего года в г. Борго. На сей конец уполномоченные всех сословий отправятся туда в порядке, предписанном правилами сейма для суждений по тем предметам, кои Мы признаем за благо доверить их обсуждению».

Пока в Финляндии происходили выборы земских чинов, в Петербурге начались приготовления к сейму и выработка предложений. В ландмаршалы Спренгтпортен отрекомендовал Роберта Вильгельма Де-Геера, который принадлежал к числу лиц, стремившихся к самостоятельности Финляндии, за что в свое время был удален с должности губернатора в Хейнола. Де-Геер, прибыв в Петербург, сейчас же испросил аванс в сто тысяч рублей ассигнациями, добыл из придворного ведомства сервиз, серебро, столовое белье и проч. на 50 персон, сочинил себе маршальский жезл и вообще действовал энергично. Императорский трон с балдахином доставили в Борго из Москвы.

Церемониал открытия сейма и проекты присяги депутатов составили Р. Ребиндер и Де-Геер. По шведским порядкам ландмаршал, председатель духовного сословия и канцлер юстиции, — приносили присягу королю, причем король вручал ландмаршалу жезл. Для соблюдения нечто подбного «маршал дворянства» Де-Геер, епископ Як. Тенгстрём и временный канцлер юстиции вытребованы были в Петербург.

Когда все подготовительные действия были выполнены, Император Александр I, в сопровождении графа Румянцева, Сперанского, Аракчеева, обер-гофмаршала графа Толстого, генерал-адъютантов Уварова и князя Гагарина, тайного советника Голицына, флигель-адъютанта Альбедиля и лейб-медика Виллие, 1 3 марта 1808 г. отбыл из Петербурга. О том, что Государь поедет в Финляндию видимо было известно ранее, так как А. Я. Булгаков уже 2 марта 1809 г. сообщал своему отцу: «Отсутствие Государя продолжится три недели; пребывание будет Его Величество иметь в Борго, где держаны будут штаты и дана Финляндии конституция». «Пронзительная с ярким солнцем стояла стужа и время приближалось к полудню», — писал князь П. В. Гагарин, — когда Император Александр I 15-го марта при звоне колоколов и пушечной пальбе торжественно въехал в г. Борго. У заставы он сел на коня. На триумфальной арке красовалась надпись: «Александру I. Его оружие овладело краем, а кротость покорила сердца». Генерал-губернатор Спренгтпортен, «гражданство» и толпа народа встретили Монарха у городских ворот, над которыми можно было прочесть: «Александру I — защитнику просвещения, законов Финляндии». Русские войска тянулись шпалерами по всему пути следования Государя в город. У крыльца дома, предназначенного для Монарха, стояли «депутаты Финляндской диеты» с Де-Геером во главе. Число их было не велико. Число записавшихся членов дворянства не превышало семидесяти, из них многие уехали ранее окончания сейма. Представителей духовенства было всего 8 человек. Горожане прислали 19 депутатов, а крестьяне — 30. Дворец на этот раз состоял из дома бургомистра и соседнего дома; между двумя дворовыми местами построен был проходной зал без печей. «За царским обедом 15 марта объединено было, — по словам князя Гагарина, — в одном столе все звания мира сего, от могущественного монарха до мирного пастыря».

Открытие сейма состоялось 16 марта. «Небо было тихо и ясно; весеннее солнце улыбалось природе. В 10 часов Государь со свитой отправился в собор. Он шел под балдахином, предшествуемый двумя герольдами, дворянами сейма и чиновниками», за сими «императорский генерал-губернатор шел один»; далее следовали два русских герольда и потом Император, окруженный прибывшими с ними сановниками. Едва тронулась процессия, как зазвонили колокола, загремели орудия, заиграла музыка. Церковь, поставленная на возвышенном месте, была готической архитектуры. В церкви «одесную алтаря Господня поставлен был трон Помазанника Его. На красном бархатном уборе за троном был вышит золотом и серебром государственный герб Империи. Когда в храме все заняли свои места, началась «многословная» шведская проповедь пастора Алопеуса. Проповедник объяснял значение верности и послушания, истинного согласия и спокойствия, любви к родине и законной свободы на общую и частную пользу нашу и потомков на вечные времена». Проповедь Алопеуса и его особое обращение к Императору были переведены на французский язык и ранее представлены Государю. За проповедью последовало пение псалма «Тебе Бога хвалим», сопровождавшееся на улицах пушечной пальбой. Этим закончилось богослужение.

Герольды России стояли впереди, а русские сановники заняли места по обе стороны на ступенях трона. С правой стороны стоял граф Румянцев, с левой — военный министр Аракчеев; с правой стороны на второй ступени — Спренгтпортен. Финляндские герольды стояли у входа в храм. Князь Гагарин отмечает: «присутствующие мне казались мало тронутыми особенным чувством радости или печали».

Из собора вся процессия, под пушечную пальбу перешла в дом гимназии, где приготовлен был «зал заседаний». С правой стороны в зале находился стол для статс-секретаря по финляндским делам Сперанского и его помощника бар. Роб. Г. Ребиндера, который должен был вести протокол. Заняв место на троне, «над которым был герб Финляндский», Император произнес на французском языке «благосклоннейшую» речь:

«Произволением Промысла призванный управлять добрым и честным народом, Я желал видеть его представителей, собранными вокруг Меня. Я желал вас видеть, чтобы дать вам новое доказательство Моих намерений для блага вашей родины. Я обещал сохранить вашу конституцию, ваши коренные законы; ваше собрание здесь удостоверяет исполнение Моего обещания. Это собрание составит эпоху в вашем политическом существовании; оно имеет целью укрепить узы, привязывающие вас к новому порядку вещей, пополнить права, предоставленные Мне военным счастьем, правами более дорогими для Моего сердца, более сообразными с Моими принципами, теми, что дают чувства любви и привязанности. Я дам вам знать о Моих распоряжениях по делам вашего собрания: вы легко узнаете направление, Мне их внушившее. — Любовь к отечеству, любовь к порядку и неизменная гармония ваших видов да будут душою ваших суждений, и благословение Неба низойдет на вас, чтобы направить, просветить ваши занятия».

Речь Государя была сейчас же прочтена на шведском языке генералом-губернатором. В своей ответной речи ландмаршал Де-Геер высказал, что дворянство в Александре I, который теперь занял трон в этом Великом Княжестве, почитает своего владыку, как Монарха и Великого Князя, и окажет подчинение законам, уважение к конституции, готовность жертвовать за свободу, права и проявит доброжелательство по отношению ко всем своим согражданам без различия.

Епископ Тенгстрём сказал: «Государь! Благородное сердце, вместе с просвещенными и либеральными чувствами Вашего Императорского Величества, уже в достаточной мере обеспечили нам ненарушимость всемилостивейших Ваших обещаний. С первого же вступления в нашу страну Ваших победоносных войск, Ваше Величество удостоили дать нам уверения в неизменном сохранении нашей веры, нашей формы администрации и всех других прав и преимуществ, коими пользовались мы до сих пор под кровом законов, основавших и в течение многих веков поддерживавших безопасность и счастье каждого финляндца. Но Ваше Императорское Величество тем не менее, имели великодушие предложить сословиям Финляндии, здесь по всемилостивейшему Вашего Величества повелению собранным, новые выражения святости уверений, которые им уже были даны Вашим Императорским Величеством, и вместе с тем принять новые знаки верности покорного и благодарного народа. Эти знаки представлены сегодня Вашему Императорскому Величеству не только по глубокому уважению, обязательному пред могуществом и величеством престола, но еще более в силу самой живой и самой искренней привязанности, одушевляющей в настоящую минуту всех добрых граждан, счастливых воздать Кесарево Кесареви и Божие Богови. Летописи человечества увековечат память о милосердии и великодушии, коими Ваше Императорское Величество удостоили сегодня привязать к себе Ваших новых подданных; они же никогда не перестанут стремиться все более и более делаться достойными благодеяний и отеческой любви Вашего Императорского Величества; милость и покровительство Ваше всегда будут их славою и их счастьем».

Крестьянин Клоккарс говорил: «Могущественнейший и всемилостивейший Император и Великий Князь! В ту минуту, когда с дозволения Вашего Императорского Величества крестьянское сословие также пользуется неоцененною милостью приблизиться к августейшей и священной особе Вашего Императорского Величества, мне не достает слов для выражения преданнейшего почитания и самой душевной признательности, коими сословие чувствует себя проникнутым. От искреннейших сердец желает оно при этом случае принести через мое посредство Вашему Императорскому Величеству самые добровольные дары. Они всегда будут последствием чувств, столь многократно вызывавшихся и возобновлявшихся щедротами Вашего Императорского Величества, даже среди ужасов, сопровождавших первые удары орудия. С такими мыслями сословие крестьян представляет себе прежде всего величие настоящего события, когда Ваше Императорское Величество, будучи победителем, пожелало, однако, всемилостивейше дозволить покоренному народу собраться пред августейшей особой Вашего Императорского Величества в порядке, установленном древними правами, дабы быть выслушану и обсудить свои собственные дела. Все это торжественно выражает милостивые виды Вашего Императорского Величества в отношении нашего и страны нашей будущего благополучия; было бы поэтому преступлением даже против нас самих, если бы мы не шли навстречу Вашему Императорскому Величеству с тем доверием, которого Ваше Императорское Величество имеет полнейшее право ожидать. При искренности и единении, кои всегда были в подобных случаях отличительными качествами крестьянского сословия, беру смелость также удостоверить в них Ваше Императорское Величество, присоединяя всепокорнейшую просьбу о том, чтобы мне, так же как и всему сословию, сохранены были милости Вашего Императорского Величества».

Затем временный канцлер юстиции Тандефельд прочел те предложения, которые подлежали обсуждению сейма. Эти предложения были препровождены Сперанским при отношении на французском языке: «Его Императорское Величество, созывая сословия Финляндии на общий сейм, желал явить тем самым торжественное доказательство его великодушных намерений сохранить и соблюсти ненарушимо религию, законы, учреждения страны, права и привилегии всех сословий вообще и каждого гражданина в частности.

«В этом первом и торжественном собрании Его Императорское Величество, признавая желания и чувства новых своих подданных, желает принять их присягу верности и тем сплотить узы, которыми Провидение связало Его и подчиненный Его скипетру народ.

«Между предметами Его отеческих попечений о благе этой страны разные отрасли её хозяйства и общего управления особенно привлекли к себе внимание Его Императорского Величества. Полный доверия к чувствам своих подданных и убежденный в усердной готовности народа идти навстречу Его благодетельным намерениям, Его Императорское Величество решил внести нижеследующие предметы на обсуждение сословий, приглашая их представить Ему их мнения о способах привести их в устройство в порядке, наиболее соответствующем благосостоянию жителей». Подписано: по повелению Его Императорского Величества, статс-секретарь Сперанский.

Затем следовали самые предложения.

«О военном устройстве. Его Императорское Величество, верный принципам, принятым Им в отношении управления Финляндией, и уверенный кроме того, что хорошо устроенное народное ополчение есть наилучшая охрана государства и что из всех способов защиты оно наименее обременительно для жителей, в особенности же наименее вредно для польз населения и для земледелия, — Его Императорское Величество намеревается сохранить это учреждение в главных его основаниях, Но так как возможно, что крупные неудобства вкрались и в способ распределения этой повинности, и в другие части, составляющие всю общность её организации, то Государь Император охотно позволяет сословиям представить Ему их мнения об этих неудобствах и указать вместе с тем наиболее действительные способы к их устранению, не посягая на самый принцип, на котором это учреждение зиждется. Его Величество примет в соображение эти мнения; до того же милиция останется, как и ныне, распущенною. Доходы, назначенные на её содержание, будут вноситься в казну на основании справедливой и свободной раскладки, которую сословия определят.

«Его Величеству угодно вместе с тем положительно удостоверить сословия, что кроме учреждения милиции и образования регулярных войск на Его собственные средства, наймом ли охотников или же путем подавления бродяжничества сообразно существующим законам, никакой другой способ рекрутской или же военной конскрипции не будет иметь места в Финляндии».

«О взимании податей. Две крупные повинности, из коих одна казалось обременительной для жителей, а другая (акциз внутренних таможен) стесняла очень чувствительным «образом движение народной промышленности, — обе, хотя и составляют значительную отрасль казенных доходов, — были немедленно упразднены, как только установилась нынешняя администрация. Так пожелал Его Императорское Величество возвестить жителям о своем вступлении в обладание этим краем; так заявил Он с самого вступления и благотворное свое могущество, и свои бескорыстные принципы! Предлагаемые теперь Его Величеством на обсуждение сословий предположения составлены в том же духе отеческих попечений о благе Финляндии.

«Его Величество осведомился о существовании в настоящем способе распределения и взимания податей многоразличных неудобств; масса доходов, слишком дробных, слишком разнородных по их происхождению, представляет для плательщиков, в особенности же для земледельцев, много трудностей при расчетах. Посему Его Величество приглашает сословия сообразить способ взимания более легкий и, уменьшив число предметов обложения слишком мелочных и требующих сложных вычислений, свести все к отраслям дохода более однообразным, более примененным к местным условиям и потому самому менее зависящим от произвола, без уменьшения, однако, общей суммы их поступления.

«Эта сумма должна быть сообразована с нуждами государства. Далекий от всякой мысли о личном своем интересе, Его Императорское Величество смотрит на доходы Финляндии лишь как на источник, назначенный для процветания жителей. Но, чтобы способствовать этому благосостоянию, чтобы иметь администрацию безупречную и бодрствующую, нужны достаточные средства. В отношении финансов народ настолько может быть свободен в своем внутреннем управлении, насколько он сам удовлетворяет своим внутренним потребностям.

«О монетной системе. Вопрос о монетной системе Финляндии, тесно связанный с её настоящим политическим положением, представляет при разрешении своем большие трудности. Нужно согласить частные интересы с нынешним порядком вещей. Его Императорское Величество предлагает сословиям обратить особое внимание при обсуждении на этот существенный предмет, приглашая их представить Ему о лучших способах устранить эти трудности. Его Императорское Величество, не предрешая мер, кои Он изволит признать соответственным принять в деле столь щекотливом, расположен прийти на помощь своим верным подданным Финляндии, насколько размер их нужд и свойство средств могут это дозволить».

Четвертое предложение касалось собственно назначения членов в Правительствующий Совет уже учрежденный по постановлению 19-го ноября 1808 г. Но теперь это постановление пересматривалось в особой комиссии. Предложение было, написано по-французски, как и другие, в следующих выражениях:

«Административные учреждения, распределенные в разных губерниях Финляндии, имели надобность в центральном учреждении, где дела могли бы сосредоточиваться, для окончательного регулирования.

«Его Императорское Величество уже утвердил общий план такого установления под именем Правительственного Совета. Устав этого Совета требует особой разработки; как только она будет окончена, Его Величество имеет намерение предложить ее сословиям для получения их мнений (avis).

«В ожидании сего Государю Императору угодно дать новое доказательство доверия Его Величества к сословиям, приглашая их представить Ему двенадцать кандидатов, из коих половина от дворянства, половина от других сословий страны, для четырех отделений, из коих означенный Совет будет составлен под председательством генерал-губернатора. Их служба будет продолжаться три года. Из сих кандидатов Его Величество изберет число чиновников, которое Он признает нужным для образования этого Совета, предоставляя себе в будущем окончательно определить порядок их назначения».

По церемониалу третий день в Борго назначался для принятия присяги от членов сейма. 17 — 29 марта Государь, предшествуемый двумя русскими герольдами и сопровождаемый русскими сановниками, последовал пешком в собор между рядами войск, отдававшими честь «ружьем и музыкой». Заняв свое место, Император повелел генерал-губернатору Спренгтпортену прочесть, в переводе на шведский язык, грамоту, подлинник которой Государь подписал еще 15 — 27 марта. Она гласила:

«Произволением Всевышнего вступив в обладание Великого Княжества Финляндии, признали Мы за благо сим вновь утвердить и удостоверить религию, коренные законы, права и преимущества, коими каждое состояние сего княжества в особенности и все подданные, оное населяющие, от мала до велика по конституциям их доселе пользовались, обещая хранить оные в ненарушимой их силе и действии; в удостоверение чего сию грамоту собственноручным подписанием Нашим утвердить благоволили».

По прочтении грамоты она была передана ландмаршалу сейма. Представители сословий благодарили Монарха, причем тальман крестьян сказал, что сословие всеподданнейше повергает свою благодарность за «данное сегодня Вашим Величеством, согласно основным законам страны, торжественное и подписанное Вашим Величеством удостоверение (грамоту) всемилостивейше сохранить конституцию Финляндии».

Потом временный канцлер юстиции Тандефельд призывал, — как пишет князь П. Гагарин, — каждый класс «к учинению Герцогу Финляндии пред лицом алтаря и трона присяги», по следующей форме:

«Мы, рыцарство и дворянство, собранные на этот общий сейм, как за себя, так и от лица отсутствующих сочленов нашего сословия, обещаем и клянемся, все вообще и каждый в отдельности, перед Богом и Его Святым Евангелием, что мы признаем нашим Государем Александра I Императора и Самодержца Всероссийского, Великого Князя Финляндского, и что мы будем неизменно сохранять коренные законы и учреждения этой страны в том виде, как они существуют и действуют, равно будем опорою верховной власти, и так повиноваться её повелениям и их исполнять, чтобы иметь возможность дать ответ пред Богом и людьми. Государю принадлежат повеления, а нам исполнение в сохранении всего того, что справедливо как в отношении к особе Государя, так и в отношении нас самих; мы также обещаем и удостоверяем Его Величество быть всегда верными Его службе, особенно защищать страну, соблюдать по законам и нашим привилегиям нашу военную службу, лишь только она будет восстановлена как при смотрах, так и на защиту страны. Мы будем убеждать всех подданных страны к верности и уплате должных короне повинностей. Мы сохраним все это верно по нашему лучшему разумению и возможности, в удостоверение чего мы это обещаем, подняв руки, и молим Бога да будет нам в помощь как душевно, так и телесно».

После того выступили герольды и громко провозгласили: «Да здравствует Александр I, Император Всероссийский и Великий Князь Финляндский!» Наконец Государь на французском языке произнес «с благосклонностью» речь: «С чувством принимаю Я присягу верности, принесенную Мне жителями Финляндии чрез посредство их представителей. Узы, Меня с ними соединяющие, укрепленные неподготовленным выражением их привязанности и освященные этим торжественным действием, становятся тем более дороги Моему сердцу, тем более соответствуют Моим началам. Обещая им сохранить их религию, их коренные законы, Я желал показать им, какую цену даю чувствам любви и привязанности». Речь Монарха сейчас же была переведена на шведский язык генерал-губернатором. Торжество кончилось молитвой, прочтенной с церковной кафедры, и пением «Тебе Бога хвалим!».

К Боргоским актам относится еще Высочайшее объявление от 23 марта — 4 апреля 1809 г. следующего содержания: «Мы Александр I, Император и Самодержец Всероссийский, Великий Князь Финляндский, и проч. и проч. Объявляем чрез сие: соединив сословия Финляндии на общем сейме и приняв их присягу верности, Мы пожелали при этом случае торжественным актом, объявленным в их присутствии, в святилище Всевышнего подтвердить и удостоверить сохранение религии, основных законов, прав и преимуществ, коими каждое сословие в частности и все жители Финляндии вообще доселе пользовались.

«Обнародуй сим этот акт, Мы полагаем должным вместе с тем известить Ваших верных подданных в Финляндии, что, следуя старинному и чтимому обычаю этого края, Мы взираем на присягу верности, добровольно и по собственному побуждению принесенную сословиями вообще и депутатами от крестьян в частности, за себя и за своих доверителей, как на действительную и обязательную для всех жителей Финляндии присягу.

«Будучи глубоко уверены, что этот добрый и честный народ навсегда сохранит к Нам и наследникам Нашим те же чувства верности и неизменной привязанности, кои всегда его отличали, Мы приложим старание с помощью Божиею постоянно давать ему новые доказательства Наших усердных отеческих попечений о его счастии и преуспевании».

Шведский и финский переводы этого акта разосланы были Тенгстрёмом (предложившим Государю такое распоряжение) во все приходы и объявлялись в церквах, при пении Te Deum.

На сеймовом бале 16 марта Император Александр I танцевал преимущественно с дамами и редко с девицами. Он удостаивал всегда разговора тех, с которыми танцевал. Против дома гимназии, где происходил бал, находился зал, украшенный ельником и освещенный множеством свечей. В глубине, у бюста Императора, собрались дамы, приветствуя Монарха пением особой кантаты. Праздник «был хорош», свидетельствует князь Гагарин. «Издержки достались Императору, а честь депутатам».

Земские чины, приступая к работе, образовали несколько сеймовых комиссий. Предложения о войске и казенных сборах и податях переданы были в хозяйственную или экономическую комиссию; финансовая комиссия занялась вопросом о денежной системе. Для обсуждения проекта о правительственном совете составилась особая комиссия, но не по избранию сейма, а по назначению Государя. Работа сейма налаживалась медленно. По прошествии первого месяца Де-Геер не мог донести еще ни о каких её результатах.

Напыщенный своим высоким положением генерал-губернатор Спренгтпортен возымел намерение руководить сеймом и диктовать ему свои воззрения. 2 — 14 апреля он обратился к сейму с мемориалом: «Земским чинам Финляндии от генерал-губернатора Спренгтпортена». В этой записке он кратко излагает свои мысли о том, как земские чины должны высказаться по предложенным им четырем пропозициям. Свое право обратиться к сейму с подобным мемориалом Спренгтпортен выводил из того факта, что он являлся членом дворянского сословия сейма и кроме того состоял во главе нации. Главная его цель состояла в том, чтоб предостеречь сейм от слишком пространных обсуждений и уговорить его поскорее дать свое заключение, дабы вопросы после этого могли быть детально решены правительством. В вопросе о поселенном войске сейм должен был, по мнению Спренгтпортена, ограничиться лишь дачею заключения о том, сколько руты и рустгалтеры (rote och rusthållarena) обязаны платить казне в течение того времени, когда войска будут распущены. Что касается пропозиции относительно казенных повинностей, следовало довольствоваться тем разъяснением, которое имелось под рукой (т. ф. сведениями, сообщенными лишь двумя губернаторами), и дать свое заключение. Приведение в порядок монетной системы, Спренгтпортен находил возможным лишь после заключения мира со Швецией, почему советовал сейму высказать свое мнение лишь о принципах, оставив прочее на усмотрение верховной власти. Еще более диктаторски выражался Спренгтпортен, коснувшись четвертой пропозиции, т. е. регламента будущему правительствующему совету. «Следует, — писал он, — без отлагательства произвести выбор членов совета» и представить список на утверждение Монарха.

Что подобный приказ должен был оскорбить собранных представителей, можно было предвидеть. Особенно неуместным казалось напоминание Спренгтпортена о выборе членов в «правительствующий совет», когда особый комитет, независимо от сейма, должен был выработать проект сего учреждения и едва открыл свою деятельность. Де-Геер, на имя которого послан был мемориал, спросил Спренгтпортена, имеет ли он указ Его Величества на то, чтоб руководить делами сейма; и так как генерал-губернатор никаким уполномочием на этот счет не обладал, то мемориал его остался без влияния на членов сейма. Но этим дело не кончилось. Де-Геер пожаловался Сперанскому, усмотрев в действии Спренгтпортена покушение на свободу земских чинов.

Сперанский охотно выступил заступником сейма и написал генерал-губернатору: «Его Величество уже ранее удостоил вас сообщением, что его намерение было дать полную свободу земским чинам в их обсуждениях. Это постановление, конечно, не исключает те советы, которые вы имели бы случай подать им, если бы они попросили таковых у вас; но я не думаю, что их следует тревожить впечатлением опеки или контроля, а также полагаю, что не соответствовало воззрениям Государя показывать вид, что ими руководят. Свойственное вам чутье наверное не упустит из вида эти истины, и Его Величество вполне уверен, что они будут в точности вами восприняты и вы последуете им с тем твердым разумом, который вас характеризует».

Спренгтпортен ответил: «Я согласен, что земским чинам следует предоставить полную свободу в их обсуждениях, что возрождающаяся свобода тем недоверчивее, что ей неизвестны её права, а потому не следует тревожить ее слишком явной опекой, которая вносит характер зависимости. Никто больше меня не проникнут этими истинами; я первый настаивал на созыве этого сейма и доказал необходимость его для образования объединяющего звена между Монархом и его новыми подданными; я один боролся на месте выборов против затруднений, которые беспрерывно скоплялись предрассудками, чтобы задержать это начинание, а также я один осмелился взять на себя гарантию его успеха, поддерживаемый в своих основах лишь моим повелителем, не пренебрегшим следовать по пути, который, согласно его справедливому духу, его благородной твердости, его знанию и свободомыслящим идеям, казалось соответствовал его собственным интересам. Это дело, стало быть, немного и мое дело, и потому мне не желательно уничтожить его проведением правил, не соответствующих тому доверию, которое я желаю внушить населению Финляндии. Вам следовало обратить внимание, милостивый государь, насколько тон в действительности с того времени изменился в пользу наших интересов, и насколько Его Величество привлек к себе все сердца, счастливые тем, что видели его, и гордые тем, что принадлежат ему; если и найдутся интриганы, говорящие противоположное, то их следует причислить к тем, которые никогда не довольны, какое бы хорошее дело ни совершалось. Но если с одной стороны было бы неумно вмешиваться в дела собрания, — идущего колеблющимся шагом навстречу свободе, которую оно старается изучить и в которой оно может ошибиться, если во время не будет руководимо, — то с другой стороны, было бы не менее опасно слишком много уступать из прав правительства, потому что ему надлежит, без оскорбительного влияния на обсуждения, узнать дела собрания и порядок, в каком они ведутся. Так дела поставлены в Стокгольме и так они должны быть поставлены в Борго. Такая опека, если так можно назвать ее, тем более необходима, что никакое дело, какого бы свойства оно ни было, строго говоря, если оно вызывается особой пропозицией, не должно рассматриваться без уведомления о том правителя, причем он обязан дать отчет о тех распоряжениях, которые уже сделаны или которые будут предприняты». В конце письма Спренгтпортена говорится: «Впрочем, если я высказал слишком многое, если мои мысли не совпадают с мыслями моего августейшего властителя, то, да простит он мне, говорит умирающий».

Вообще в делах Боргоского сейма Сперанский принял большое участие. Все главные акты, придавшие значение этому сейму, составлены Сперанским. Черняки написаны в его канцелярии и им собственноручно исправлены. Он выработал и утвердил церемониал открытия сейма. Он сочинил французскую речь Государя, грамоту от 15 — 27 марта 1809 г. об утверждении религии и основных законов Финляндии, а также высочайшее объявление от 23 марта — 4 апреля 1809 г. Вместе с Ребиндером он, наконец, составил те четыре высочайшие пропозиции, которые были положены в основу работ сейма.

Сперанский, оберегая сейм, предупреждал, что он имеет право обсуждать только то, что входит в эти пропозиции. Желания политико-экономического свойства могли быть выражены, но только в форме петиций. Особенно нежелательным Сперанский находил возбуждение вопроса о конституции, проект которой выработал Андерс Юхан Ягерхорн.

Это обстоятельство столь характерно для определения финляндской политики Государя и Сперанского, что заслуживает быть особо отмеченным. Существовавшие основные шведские законы Форма Правления 1772 г. и Акт Соединения и Безопасности 1789 г. полностью никоим образом не могли быть применимы к новому положению Финляндии, так как они требовали, чтобы Монарх отвергал «ненавистное единодержавие», исповедовал лютеранскую веру, в вопросах престолонаследия руководствовался шведским законом 1743 г., он лишался права пребывать вне пределов Финляндии, без согласия своих советников, не должен был назначать в Финляндию генерал-губернатора и т. д. Ясно, следовательно, что раз для Финляндии имелось в виду утверждение «конституции», то ее необходимо было или разработать, или точно определить, какие части шведских основных законов 1772 и 1789 г. г. оставлялись в силе для вновь присоединенной области. Ни того, ни другого, однако, не было сделано. Руководители политики новой окраины предпочитали ограничиться общими выражениями. Ю. А. Ягерхорн выработал проект конституции; но Сперанский принял все меры к тому, чтобы земские чины проекта не рассматривали и вопроса о конституции вообще не подымали. В письме к Де-Гееру он отклоняет все, что касалось затеи Ягерхорна.

Но в то же время Сперанский не допускал и мысли о том, чтобы Государь присягнул старой конституции, подобно тому, как это делали шведские короли, или собственноручно подписал Акт Соединения и Безопасности 1789 г. Это определенно выяснилось во время первого пребывания Александра I в Борго. Накануне дня присяги на верноподданство, Сперанский, отведя в сторону барона Маннергейма и лагмана фон-Мориана, наиболее деятельных представителей дворянского сословия, «представил им весьма важный вопрос, относительно той формы конституции, которой Его Величество на следующий день должен был присягнуть». «Мы считали, — говорит Маннергейм в своих воспоминаниях, — что Форма Правления 1772 г. и Акт Соединения и Безопасности 1789 г. составляли главные основные законы, которые Его Величество обещал сохранить нам». Можно догадываться, что Маннергейм и Мориан, давая справки, указали затем на порядок утверждения конституции и королевскую присягу, существовавшие в Швеции. Но тут, когда от слов нужно было перейти к делу, когда коснулись самого существа конституционного вопроса, сейчас же встретили отпор со стороны Сперанского, который не мог, конечно, признать применимости законов 1772 и 1789 гг. к Финляндии и, с другой стороны, зная истинное отношение Государя к унаследованной им самодержавной власти, не мог дерзнуть предложить Монарху присягнуть конституции и подписать Акт Соединения и Безопасности 1789 г. — Возражения Сперанского «имели, конечно, основание, — пишет Маннергейм, — не решившийся предложить с своей стороны каких-либо изменений».

«Вечером, — говорится далее в воспоминаниях Маннергейма, — распространился чрез генерал-губернатора Спренгтпортена слух, что Государь, недовольный упомянутым нашим мнением, угрожал закрытием сейма и роспуском земских чинов, и что Форма Правления 1772 г. не может быть принята». Недовольный тем, что выдан был частный разговор, Маннергейм поспешил к Сперанскому, чтоб узнать о действительном положении дела. К своей радости, Маннергейм услышал, что вопроса о роспуске сейма не было. Чтоб окончательно утешить своего советника, Сперанский показал Маннергейму «удостоверение (грамоту), которое Император намерен был дать в день присяги». Эта грамота «в общих выражениях, без каких-либо подробностей, содержала в себе санкцию коренных законов и учреждения страны, а также утверждение привилегий, свободы и прав всех сословий. Обрадованный этим, — замечает Маннергейм, — я спокойно вернулся домой».

Итак, коренные законы и привилегии оказались утвержденными в общих выражениях. А между тем, если бы Государь и Сперанский имели в виду шведские коренные законы 1772 и 1789 гг., то особенно легко и просто было поименовать два эти акта в грамоте 15 — 27 марта 1809 г. Но их не поименовали. Сперанский знал, что Форма Правления 1772 г. и Акт Соединения и Безопасности 1789 г. во всем их объеме совершенно неприменимы к Финляндии, как к части Российской Империи, и тем не менее, он не позаботился выяснить и указать, какие положения сих государственных законов Швеции Император Александр I находил полезным и возможным сохранить, и какие отпадали, в силу факта подчинения Финляндии самодержавной России. Этот вопрос огромной важности остался открытым до наших дней и никогда авторитетною русскою властью не был разрешен.

В период заседания земских чинов в Борго, Сперанский вел оживленную переписку с руководящими членами сейма. Он часто напоминал им, что следует избегать неподходящих мнений и внушал, что при обсуждении дел надо соблюдать спокойствие и достоинство. Сейм мог обсуждать только то, что входило в высочайшие пропозиции; от сейма требовали не «декретов, а лишь его мнение». Депутаты старались исполнять указания Сперанского, видя, что он желал оберечь сейм.

Прежде всего Сперанский вошел в сношение с ландмаршалом, бароном P. В. Де-Геером. Последний сообщал Сперанскому подробности о ходе дела на сейме. Тон писем Де-Геера почтителен и покорен, тогда как ответы Сперанского тверды, одобряющи или выговаривающи. Шла речь об отсрочке заседаний сейма. Сперанский на это не соглашался и писал Де-Гееру, что «вы, барон, с своей энергией, — которая воодушевляет вас и которую вы так хорошо умеете передавать другим, — вовремя закончите деятельность сейма», заложив краеугольные камни прочного здания под благословением небес и благодаря заботам доброго Монарха.

Такие же дружественные отношения установились между Сперанским и бароном Карлом Маннергеймом.

Одновременно Сперанский вел переписку с тальманом духовенства, Яковом Тенгстрёмом, влияние которого на сейм и страну он высоко ценил. Какое доверие Сперанский питал к Тенгстрёму видно, между прочим, из того, что он назначил его председателем той особой комиссии, которая должна была выработать проект высшего правительственного учреждения (совета). Дело о совете велось по указаниям Государя. В письме к Тенгстрёму изложены были Сперанским те руководящие начала, которые должны были лечь в основу будущего учреждения. Этих главных положений было два: 1) трибунал делится на секции, 2) он будет находиться под председательством генерал-губернатора. Комиссии предстояло выработать границы прав или круга деятельности совета, число его членов, процедуру его работы и т. п. По желанию Сперанского Боргоский сейм получил право предложить тех лиц, которые должны были войти в состав правительствующего совета при его сформировании.

В составлении инструкции генерал-губернатору и прокурору Сперанский также принимал участие, хотя они изданы были после его удаления.

В помощь Якову Тенгстрёму был приглашен профессор Матиас Калониус. Сперанский написал ему: «Дело, о котором идет речь, слишком важно, слишком связано с счастьем и успехом этого края, чтоб оно могло быть чуждым для чувств, которые оживляют вас». Старый и опытный правовед стоял в стороне, выжидая результатов событий. От участия в депутации, ездившей в Петербург, Калониус отказался. Не участвовал он и в Боргоском сейме. Как юрист он не мог не заметить, что «правовая основа этого сейма была более чем шатка; древние областные сеймы были запрещены Формами Правления 1721 и 1772 гг.; Боргоский сейм не мог действовать на правах шведского риксдага, а сам же Калониус отрицал за Императором Александром I право определять публично правовое положение Финляндии, впредь до заключения мира с сувереном Финляндии». Мир не был еще заключен: финляндцев не освободили от присяги шведскому королю, а при таких условиях Калониус назвал службу русскому Монарху изменой. Однако, получив письмо Сперанского, он отправился в Борго, где ему передали проект устройства правительственного совета для специальной разработки. — Известно, что его предложение, исправленное Сперанским, легло затем в основу будущего закона.

Спренгтпортен, узнав о назначении Тенгстрёма председателем особой комиссии, счел себя обойденным и оскорбленным, исходя из того, что инструкция 19 ноября 1808 года обязывала его представить свои соображения о совете. Взволновавшие его чувства он бурно излил в письмах к Сперанскому, указывая что Тенгстрём, по самому сану своему, не мог иметь особых познаний по гражданскому управлению. «Что меня касается, — писал Спренгтпортен, — то я привык говорить языком солдата, желающего лишь исполнить свой долг; не скрою от вас, что не ожидал, после всего сделанного мною, что встречу такой унизительный поступок по отношению ко мне, отнявший у меня возможность принимать участие в деле, которое так близко соприкасается с честью моей должности».

Сперанский не привык, конечно, получать письма такого тона, но ответил сдержанно: «Без сомнения вы, генерал, изволите помнить, что я, по повелению Государя, имел честь в вашем доме, в городе Борго, прочесть те статьи, которые были предназначены для рассмотрения сейма. Одна из этих статей заключала в себе мысль об учреждении высшего трибунала. Таким образом, с вашего ведома и мотивированного согласия положена основа этой комиссии... Это случайное и вызванное потребностями времени учреждение, которое в известной мере было основано по вашему совету и под вашей защитой, вообще не посягает на доверенную вам власть или на расположение, которое вам всегда оказывал Его Величество».

Сколько ни старались сдержать сейм в пределах, данных ему пропозиций, он не ограничился четырьмя официальными вопросами и выступил с многочисленными жалобами, ходатайствами и петициями. Прежде всего сословия желали обеспечить свои привилегии. Петиция дворянства, представленная де-Геером на шведском языке, указывала, что Его Величество «в прокламациях и личных заверениях в Борго, перед земскими чинами, ненарушимо сохранил права всех сословий». Между тем во время войны права дворянства нарушались, и оно понесло существенные потери, так как дома его подвергались постою, а из имений требовались подводы и даже Спренгтпортен настаивал на том, чтобы дворянские имения, наравне с крестьянскими, участвовали в перевозке транспортов. Депутаты выражали надежду, что Его Величество соизволит обратить на это свое милостивое внимание. Затем дворяне, в видах личной безопасности, хотели, чтобы военные судились в финляндских судах. Они добивались продолжения выдачи пенсии из шведских касс; они просили дозволить удалившимся в Швецию не только возвратиться домой, но занять прежние должности и т. п. Их петиция заключала в себе 38 пунктов самых разнообразных просьб. Духовенство наполнило 20 пунктов своей петиции специальными просьбами сословия. Особняком поставлено было ходатайство по церковным вопросам. В Петербурге депутация просила, чтобы эти вопросы восходили непосредственно к Государю. Теперь, на сейме, духовенство, изменив свои воззрения, решило просить Монарха передать дела церкви на решение проектированного совета. Вообще же петиции касались разных затруднений, вызванных войной, и сводились к просьбам о помощи и облегчении. Сейм старался также обеспечить участь бывших финских воинов. По этому поводу ландсгевдинг фон-Троиль восклицал на сейме: «Должны ли мы закрывать свои сердца перед сими храбрыми сынами, этими героями, которые прославили наше имя, доведя его до бессмертия, и теперь возвращаются без всяких условий, чтобы остаться до последнего верными своему долгу, как мирные граждане?». Манифестом от 27 марта 1810 г. и постановлениями от 2 апреля и 8 июня н. ст. бывшим военным чинам даны были разные преимущества. Столько же заботы проявил сейм об участи офицеров и солдат, попавших в плен. Земские чины просили о немедленном освобождении их, и о том, чтоб они могли беспрепятственно вернуться домой. В петиции, исходившей из крестьянского сословия, говорилось «о праве пользоваться шведским языком и впредь, как это было прежде, во всех официальных бумагах, прошениях и судебных делах». Эта просьба, к которой присоединилось и духовенство, вызывалось опасением, что русский язык будет введен, как официальный язык, во все учреждения края.

Интересный эпизод рассказывает К. Ф. Ордин, передавая сведения о попытках главных деятелей сейма добиться учреждения «тайного комитета», установленного в Швеции законом 1772 г. Во главе этой затеи шел Де-Геер. Письмом от 15 — 27 апреля он просил содействия Сперанского к утверждению ходатайства, подписанного тальманами сословий. Подготовить почву в Петербурге оказалось тем более необходимым, что на сейме по вопросу о «тайном комитете» произошло разногласие. Де-Геер пояснял, что сейм, желая учреждения тайного комитета или депутации, имел в виду интересы крестьянства; но в то же время Де-Геер предлагал объявить Высочайшее повеление о сохранении этим комитетом, под особой присягой, тайны по рассматриваемым делам. Дела крестьянства в тайне не нуждались. Очевидно «умысел другой тут был». В петиции говорилось, что война кончается и предстоит заключение мира. «Но, Государь!.., мы не смеем надеяться, чтобы Ваше Императорское Величество могли в столь короткий срок, вполне осведомиться о всех наших нуждах. Вот почему сословия Финляндии осмеливаются с величайшею покорностью умолять о дозволении образовать в продолжении этого сейма особый комитет. Он мог бы приготовить предметы, о которых надлежало бы заботиться, ведя переговоры о мире». — Горожане возражали и остались при особом мнении. Они находили, что достаточно ранее учрежденных разных комитетов и не встречается надобности в установлении особого секретного комитета, который только в состоянии навлечь подозрение, чересчур близко касаясь прав короны. — Горожане опасались, что вся власть перейдет в подобный комитет, и тайные действия его не станут доходить до общего сведения. Они, очевидно, помнили печальную историю Швеции после 1721 года, когда тайный комитет захватил в свои руки все главные дела государства, распоряжаясь бесконтрольно по своему усмотрению. — Просьба сейма, и особые хлопоты Де-Геера не были уважены. Вскоре Сперанскому вообще пришлось разъяснить сейму (6 июня 1809 года письмом Де-Гееру), что ничто постороннее четырем предложениям, переданным земским чинам, «не будет допущено к обсуждению, таковы всегда были намерения Его Императорского Величества.

Занятия земских чипов были окончены, Император Александр I выразил желание лично закрыть сейм, для чего он прибыл в Борго 6 июля 1809 года, где был встречен с прежней торжественностью. Императора сопровождал Сперанский, перу которого принадлежит проект французской заключительной речи и многие исправления, внесенные в инструкцию правительственного совета, под шум и разговоры лиц, толпившихся в приемной Государя.

7-го июля, после богослужения в соборе, процессия отправилась в гимназию. Здесь представители сословий короткими прощальными речами благодарили Монарха. Тенгстрём от имени духовенства произнес: «Государь! В продолжение всего собрания, воспоминание о котором никогда не изгладится из летописей Финляндии, сословия края постоянно удостоверялись в отеческой благосклонности, с которою Ваше Императорское Величество приемлете Свой новый народ. Ваше Императорское Величество, не ограничиваясь тем, что торжественно и по собственному Вашему побуждению подтвердили, в присутствии представителей народа, законы страны и права и преимущества каждого сословия. Вы удостоили еще предоставить свободному обсуждению земских чинов предметы величайшей важности, касательно управления краем, лучшей организации защиты, податей и его денежных дел. Насколько такие благодеяния со стороны могущественного победителя побежденному народу представляются поразительно редкими в истории, настолько должна отличаться признательность финского народа Монарху, великому по власти и величию, и еще более по доброте и великодушию, Монарху, который за все труды и попечения свои на высоком поприще не ищет другого вознаграждения, кроме искренней и постоянной любви миллионов его счастливых подданных. Вполне убежденные в этих благородных и великодушных чувствах Вашего Императорского Величества, сословия Финляндии принесли к трону их желания и предложения по самым существенным предметам их благополучия и охраны, с прямотой и откровенностью, приличествующими свободному народу, и с тем доверием, которое добрый отец внушает добрым детям. Указы и повеления, кои засим Ваше Императорское Величество милостиво удостоите издать, будут новыми поводами радости и признательности для финского народа, который в своем Государе навсегда будет видеть своего высшего благодетеля. Мир, слава и счастье да почиют на престоле и на всем августейшем доме Вашего Императорского Величества! И да продлит Небо драгоценные дни нашего многолюбимого Государя на преуспеяние времен настоящих и будущих! Духовенство всенижайше препоручает себя навсегда милости Вашего Императорского Величества».

После речей тальманов, президент Тандефельд доложил ответы земских чинов на Высочайшие пропозиции.

Закрытие сейма состоялось речью Государя, сказавшего по-французски:

«Созывая сословия Финляндии на общий сейм, Я хотел узнать желания и мысли народа на счет истинных его интересов. Я призвал ваше внимание на предметы наиболее важные для вашего преуспеяния. Вполне полагаясь на лояльность вашего характера, опираясь впрочем на чистоту моих намерений, Я оставил вашим суждениям полную свободу. Никакое влияние, никакая власть, кроме вашей, не осмелилась переступить порог этой двери. Я охранял независимость ваших мнений. Отсутствуя, Я был среди вас Моими непрестанными желаниями успеха вашим трудам. Мнения, которые вы теперь изложили, носят характер мудрости и любви к отечеству. Я приму их в соображение в важном деле, Мною обдумываемом в видах вашего преуспеяния. Занятия ваши с этой минуты прекращаются. Но расходясь, вам предстоит исполнить существенные обязанности. Несите в глубину ваших провинций, запечатлейте в умах ваших соотечественников то же доверие, которое господствовало здесь при ваших трудах. Внушите им то же убеждение, ту же уверенность в главнейших предметах вашего политического существования, в сохранении ваших законов, личной безопасности, ненарушимом уважении вашей собственности. Этот храбрый и лояльный народ благословит Провидение, приведшее к настоящему порядку вещей. Занимая ныне место в среде народов под властью своих законов, он вспомнит о прежнем господстве лишь для того, чтобы развивать отношения дружбы, когда мир их восстановит. А Я, Я соберу лучшие плоды Моих попечений, когда увижу этот народ спокойным извне, свободным внутри, предающимся под покровительством законов и добрых нравов земледелию и промышленности, и самым своим преуспеянием воздающим справедливость Моим намерениям и благословляющим свою судьбу».

На закрытие сейма было обращено менее внимания, чем на его открытие. Стояла середина лета, и все стремились домой на лоно природы. При отъезде из Борго, Император Александр, сняв дорожную шапку, милостиво кланялся провожавшим его лицам. Он особо раскланялся с домпробстом Алопеусом, послав ему рукой поцелуй.

Когда земские чины по обычаю прежних времен обменивались прощальными приветствиями, граф Крейтц выразил дворянству, что потомство, когда оно будет производить историческую оценку, убедится, что «Финляндский сейм 1809 года имел в виду единственную цель — благо родины, и что земские чины единодушно стремились достигнуть этой цели». Депутат П. И. Блад сказал сословию горожан: «Ни одного беспристрастного человека не удивит, что, при обсуждении таких необычных и щекотливых дел, не доставало у нас знания, понятия и опытности. Потомство скорее удивится тому, чего мы достигли без рутины, без помощи коллегий и при недостаточных сведениях от чиновников, а также при неправильных и рассеянных сведениях из провинций, и в высшей степени критическую эпоху».

Каждый депутат унес с собою убеждение, что исполнена была большая историческая задача. Тем более странно, то отношение, которое проявила к событию современная газета. Единственный печатный орган страны сообщал тогда сведения об индейцах в Америке, о методистах в Англии, и об «острове Сирен», но ни одним словом не обмолвился о происшедшем в Борго. Забавно также читать в рапорте магистрата г. Борго, от 22 — 29 марта, ландсгевдингу: «Сим магистрат имеет честь сообщить, что ничего особенного здесь за последнюю неделю не произошло».

Созыв сейма настроения в крае не приподнял; особых надежд, на него, видимо, не возлагали, почему некоторые депутаты отправились в Борго, как на обязательную барщину. Барон Маннергейм первоначально намеревался вовсе уклониться от посещения сейма, депутат де-ла-Шапелль, исполняя настойчивую просьбу своего старого родственника, поехал только тогда, когда покончил свои хозяйственные хлопоты по имению. Третьи отправились не без колебаний... «Всем, кто имеет место и голос на сейме, приказано явиться. Я не могу не явиться, как это для меня ни тяжело», — писал майор Б. Г. Аминов. Способных депутатов было крайне мало. Немногие из них ранее «поощрялись к размышлениям о том, что такое «государство», каковы его нужды и требования». Некоторые церемонии сейма вызвали иронические замечания современников. «Провозглашение сейма, писал Алопеус, походило на детскую забаву... План был хорош, но выполнялся плохо, так что торжество не соответствовало ожиданиям». Но по мере хода заседаний, многие примирились с сеймом. «Под влиянием человеколюбивого и чарующего Александра I исчезает мрачный пессимизм, надежда возвращается и будущность представляется, наконец, в розовом цвете». «Сейм открыт, — писал один из его участников, — и мы уже несколько дней заседали при исполнении всех формальностей, согласно установленным основным законам Швеции. Никаких перемен в наших нравах не произошло, Предположения переданы Царем на обсуждение сейма. Ни одно из них не мешает нашей свободе и не нарушает наших законов и прав».

Значение сейма с различных точек зрения оценено было уже современниками. В письме к генерал-губернатору Финляндии, генералу Барклаю-де-Толли, от 27 июня — 9 июля 1809 года Сперанский, говоря о сейме, прибавляет: «После того, как Его Величество успехами своего оружия присоединил Финляндию к России, Он нашел необходимым добавить к тем правам, которые дает война, те, которые в состоянии ему предоставить одни только любовь и преданность его новых подданных. Ничто так не могло доказать его благородные намерения, как созыв сейма на основании законов страны». В том же письме Сперанский сообщает, что от сейма ожидали не решений или декретов, а простых заключений и мнений[13]. Полного удовлетворения сеймом не замечается среди его депутатов. «Будущие сеймы, — писал Як. Тенгстрём, — должны вестись иначе, чем последний». По догадке местного историка, в этом кроется намек на то, что епископ не был доволен колеблющимся представлением о компетентности сейма, которое тогда замечалось.

«Полного сеймового решения, требуемого конституционными формами, не было подписано, — читаем у барона Маннергейма, одного из влиятельнейших членов деятелей в Борго. Сейм не оправдал возлагавшихся на него надежд... Существенною стороною сейма было торжественное обещание Государя сохранить законы страны, права и привилегии, а также учреждение собственного управления, совершенно обособленного от русского, благодаря учреждению правительственного совета; но оставалась надежда, что на будущих сеймах, при более мирных условиях, удастся организовать и укрепить конституцию Финляндии, надежда, которая в царствовании Александра I была близка к осуществлению, но по неизвестным причинам не осуществилась». Недовольство Маннергейма вызвано не только тем, что никакого решения риксдага не было составлено и подписано, как надлежало бы по конституционной форме; «но вместе с тем ни непосредственно после сейма, ни впоследствии не было получено никакого ответа на заключения земских чинов по предложениям Государя». Далее Маннергейм продолжает: «Этот сейм, единственный созванный во время русского правления, в своем роде своеобразен и мало соответствует тому, что ожидали. Быть может, исход согласовался с тогдашним порядком вещей, быть может, русские советники Государя, совершенно не уразумели неизвестных им конституционных форм, и желали, чтобы все это было иначе. Я не имею основания сомневаться в доброй воле и внимании благородного Государя, но будучи Монархом деспотической страны, он, может быть, побоялся слишком затронуть русское общественное мнение».

Больше всего осуждался сейм за согласие на разоружение страны, которую впредь должны были защищать русские войска. «У них (у земских чинов), — писал доцент Абоского университета Арвидсон, — выдергивали зубы изо рта и на шелковых подушках подносили к трону монарха, и (члены сейма) охотнее соглашались, как беззубые старики, питаться в инвалидном доме великой империи, чем молодыми силами снискивать свое пропитание. Это безумие и есть тот червь, который подтачивает корень финской национальности и внутреннюю её силу. Нежное томление того времени или фальшивая боязнь некоторых угрожающих обстоятельств сделали то, что не сознавали, каким ничтожным должен стать обезоруженный народ»[14].

Таким образом, как в самом сейме, так и вне его существовала партия, не одобрявшая его действий. Первый историк сейма, Кастрен, признает, что надлежащих предложений сейму не было передано, а потому не составлялось и должных их решений. Некоторые вопросы были затем утверждены Верховной властью совершенно несогласно с мнениями, выраженными земскими чинами.

Иные критики видели не без основания в боргоских событиях только «политический парад». Но существует еще одна сторона в истории боргоского сейма, которая резко делит исследователей того времени на два лагеря. Представителем одного из них приходится признать шведского профессора Иерне, который написал: «Удивительно то, что нашлись люди в Финляндии, которые полагали возможным основать правомерный политический порядок на явной измене (trohets-brott), совершенной с полным презрением к требованиям международного права». Это замечание направлено против тех, которые основывают все права Финляндии исключительно на событиях в Борго, игнорируя Фридрихсгамский трактат. Авторитетом Калониуса также положен на этот сейм отпечаток измены. В своем прокурорском отзыве за 1812 г., коснувшись прокламаций, манифестов и всяких решений русского правительства, состоявшихся до официального заключения мира, он заявил, что «все они должны быть объявлены недействительными, ибо фактически завоевания решаются оружием, а не одними манифестами».

У историка Ирье-Коскинена (в его книге о Г. М. Спренгтпортене, изданной на финском языке в Г-форсе, 1874 г.) находится следующее заявление о сейме в Борго. «С шведской точки зрения эти события были ничем иным, как явным восстанием; но точка зрения изменилась: финская точка зрения — можно сказать точка зрения Спренгтпортена — получила историческое подтверждение. Спренгтпортен, осужденный прежде, как изменник, стоял теперь высшим посредником между отечеством и его Монархом». Надо признать, что в формальном отношении имеется сходство между аньяльцами и теми, которые вели дело на сейме в Борго, потому что и они не были освобождены от гражданства в шведском государстве; но фактически разница огромная: «в марте 1809 года, когда остатки финской армии находились в Вестерботнии, когда революция в Стокгольме 13 марта н. ст. низвела с престола законную главу, здесь, в Финляндии, не оставалось надежды продолжить отношений на прежних началах и фактически наступило одно из тех революционных положений, когда более не может быть речи о том, чтоб поступать правомерно, а остается только действовать умно».

Последний вывод усвоен в наше время всеми финляндскими писателями. «Созыв сейма вызвал разнообразные чувства в населении края, — читаем у М. Шюбергсона (II, 348). — Наш народ не был еще освобожден от своей присяги Швеции; управление его еще принадлежало тому монарху, которому финны присягали на верность, и при таких условиях выбирать представителей, которым надлежало обсуждать, вместе с победителем, будущее положение Финляндии, формально было бы изменой присяге. Но в этом случае, более чем когда-либо, нужда создавала закон. Когда разрыв с Швецией фактически уже произошел, было бы безумием не идти на встречу намерениям Императора Александра. Поэтому беспрепятственно, хотя и не особенно ретиво, приступили к сеймовым выборам. Вскоре после этого произошла шведская тронная революция: 13 — 1 марта 1809 г. Густав IV Адольф был свергнут, а его дядя, герцог Карл Зюдерманландский, взошел на престол Швеции. Это событие содействовало, если даже правовые отношения этим не изменились, уменьшению сомнений относительно перехода к новому положению».

Основа этого воззрения, господствующего теперь в Финляндии, подсказана из Швеции профессором Вассером, который, рассматривая сейм в Борго, написал, что «тогда Финляндия решила сама себя эмансипировать от соединения с Швецией, идти на встречу завоевателю и признать его своим Великим Князем, заключив сепаратный мир с русским Императором». На это профессор Петербургского университета H. М. Коркунов ответил: «Финляндия не отпала от Швеции, не провозглашала своей независимости, не организовалась, как особое государство, не восстала против своего правительства. Вести каких-либо переговоров с Россией она, поэтому, не могла. Сейм в Борго никакого особого значения иметь не мог, ибо что-нибудь одно, — продолжает проф. H. М. Коркунов, — или Александр I, русский Император, имел право учреждать Финляндский сейм, но тогда он уже стал ранее государем Финляндии, и ему уже незачем было договариваться с сеймом об её присоединении; или он не был еще государем Финляндии, но тогда он не имел права учреждать сейма и все постановления сейма не имеют никакого юридического значения».

17 — 29 марта 1809 г. в 4 часа после обеда Император уехал в открытых санях из Борго в Гельсингфорс, куда приехал в 8 часов вечера, к большому удивлению жителей, не ожидавших столь скорого переезда и не успевших снять леса с возведенных триумфальных ворот, когда Государь проехал через них. Маленький Гельсингфорс казался еще более ничтожным вследствие того, что в октябре 1808 года был опустошен пожаром.

18 — 30 марта, в прекраснейший зимний день, Государь со свитой отправился в Свеаборг, построенный «Шведским львом для Русского орла», — как выразился Гагарин. Свеаборг впервые увидел в своих укреплениях русского Государя. Прибытие Императора Александра I было встречено залпом из девятисот орудий самого большего калибра. «Превосходнейшее поздравление, — прибавляет князь П. Гагарин: — глас твой разносили ветры по Ботническим отголоскам». Тот же автор прибавляет, что генерал Сухтелен, обратив внимание Императора на тот порядок, в котором расставлены были тогда пушки разных калибров, сказал: «Государь, это похоже на пушечную библиотеку».

О памятнике на могиле Эренсверда князь Гагарин говорит с большим уважением, прибавляя: «труды твои вечно станут возбуждать удивление». Памятник, на котором значится: «здесь покоится Эренсверд, окруженный трудами своими и флотом» — «показывает величественную простоту и оживляет окружающие утесы». Превосходный памятник — творение гения скульптора Сергеля.

В тот же день состоялся обед в Гельсингфорсе. «Обед был велик и продолжителен, — иронизирует князь Гагарин, подшучивая над старшинами, не щадившими ни блюд, ни поклонов. — Бал в Гельсингфорсе был во сто раз лучше обеда». В дневнике современника, молодого Карла Элиаса Алопеуса, сына домпробста, говорится, что Император не явился на бал и ходили слухи, будто бы он получил депеши, заставившие его крепко задуматься. Когда это известие дошло до министров в бальном зале, они, вместе со всей свитой, покинули бал. Строились догадки, что дело касалось планов переворота в Стокгольме.

Ближе к Або страна становилась живописнее, и князь Гагарин стал мириться с Финляндией. 20 марта — 1 апреля Государь въехал в Або верхом с обычной церемонией. Триумфальные ворота были выстроены по образцу приготовленных в Риме для Тита, с надписью, сочиненною профессором Францёном: «Александру, Которого войска покорили край, Которого благость покорила народ».

Следовал смотр войскам и объезд города. «Мы едва верили глазам своим, — говорит профессор Лагус, — когда этот Гиперборейский Атлант, презирая ненастье, верхом въехал в город почти без свиты; всем, вокруг стоявшим тесною толпою, кланялся Он с необычайной, радостною приветливостью». После осмотра отправился в гофгерихт. Президент Тандефельд приветствовал Монарха речью на французском языке. Во время последовавшего затем заседания, президенту предоставлено было вкратце изложить о судопроизводстве в крае и о всем, что относилось к нему. Посещение Монарха ознаменовалось помилованием одного преступника. Члены гофгерихта просили Его Величество подарить «в память этого торжественного и трогательного заседания», свой портрет, на что последовало соизволение с условием, чтоб портрет основателя гофгерихта, короля Густава II Адольфа, оставался в том же помещении на приличном месте.

После гофгерихта Государь посетил новое здание университета, которое, несмотря на то, что строилось с 1802 г., оставалось неоконченным.

Бал происходил в большом, но очень низком зале, где пол был, по обычаю того времени, выкрашен водяной краской, почему присутствовавшие на танцах скоро покрылись слоем пыли. Государь много танцевал и очаровал всех своим ласковым обхождением, одного только своего главнокомандующего фон Кнорринга он не удостоил ни единым словом.

Проезжая из Або через Тавастгус, Государь 3-го апреля под вечер с небольшой свитой посетил семейство губернатора майора Меллерсверда в Мянтсяля. Здесь державный повелитель России провел сутки в самой незатейливой обстановке. Он ужинал за столом вместе с семейством Меллерсверда. На другой день гулял в большом парке усадьбы. Зная по боргоскому рауту, что дочери Меллерсверда хорошие танцорки, и в особенности младшая, Ульрика, Государь предложил устроить танцы. Но в доме не было никакой музыки. Прибегли к конюху Меллерсверда, который самоучкой играл на самодельной скрипке. Государь принял участие в нехитрых деревенских танцах, которыми также увлекся, как и прочая молодежь. — Одним из соседей Меллерсверда оказался полковник Адольф Норденшельд. Он не прибыл на бал, оставаясь в душе шведом и сожалея, что семья Меллерсверда в столь короткое время применилась к новым условиям жизни несмотря на то, что отец этой семьи сражался против русских в 1788 — 1790 гг., и в последнюю войну 1808 — 1809 гг. После танцев начались игры, которыми остроумно руководил Император, чем доставлял всем высокое удовольствие. При прощании с семейством Меллерсверда, он поцеловал Ульрику в щеку, а через три года пожаловал ей звание фрейлины её Величества Государыни Императрицы.

Резкое различие характеров воздвигало стену холодных отношений между Спренгтпортеном и Сперанским. Бестактность нового генерал-губернатора привела к тому, что в течении двух недель Спренгтпортен получил выговор от Государя, указания от государственного секретаря и отпор со стороны Де-Геера, стоявшего ниже его и по чину, и положению.

Новое крупное недоразумение с прежним единомышленником главнокомандующим Б. Кноррингом вынудило Спренгтпортена просить об увольнении от должности. Сущность сего недоразумения заключается в следующем. Во время посещения Императором Александром Тавастгуса, Государь заявил Спренгтпортену, что было бы приличнее перенести управление в Або. Спренгтпортен крайне неумело поспешил с осуществлением предположения Государя. Он обратился к губернатору Кнуту фон Троилю, и поручил ему приготовить в Або подходящее помещение, причем весьма прозрачно указал на дом, в котором в то время жил главнокомандующий фон-Кнорринг. Троиль, извещая фон-Кнорринга о желании Государя, в свою очередь написал, что для Спренгтпортена нужен дом, занимаемый им, т. е. главнокомандующим. Необузданный Спренгтпортен не привык принимать во внимание чужих личных дел и его ничуть не беспокоило то, что несправедливо будет лишить фон-Кнорринга его квартиры.

Кнорринг незадолго перед тем подавал просьбу об отставке, но она была ему возвращена. Оскорбленному фон-Кноррингу представилось теперь, что предложение, переданное Троилем, исходило от Государя и потому он написал Его Величеству 31 марта — 12 апреля: «Я согласился остаться на службе, но официальное письмо губернатора в Або, которое при сем прилагаю, заставляет меня снова представить Вашему Величеству мою просьбу, которая нераспечатанная была возвращена мне, и всеподданнейше прошу Вас, наконец, дать мне отставку, которую я в эту минуту усердно прошу разрешить. Льщу себя надеждой, что Ваше Величество, уже лишивши главнокомандующего армией его квартиры, также удостоите дать ему свободу уехать отсюда».

В описанном виде дело дошло до Императора. Он был удивлен поступком Спренгтпортена, который осмелился в данном случае действовать его именем. Дело не могло обойтись и без строжайшего выговора Кноррингу, так как письмо его было изложено недостаточно почтительно. И Спренгтпортену, и Кноррингу посланы были Высочайшие предписания от 7 — 19 апреля. Кнорринг получил согласие на отставку, но вместе с тем Государь написал ему: «Можно ли вообразить... что генерал вашего чина и вашей опытности забудет до того власть свою и сопряженное с его званием уважение, что может признать обязательным для себя требование, столь мало соображенное с порядком службы Моей, и которое было бы противно правилам Моим даже и тогда, когда вы и совсем оставили бы службу». Спренгтпортену, который вскоре из Тавастгуса переехал в Або, чтобы находиться ближе к армии и помогать в её операциях, Государь писал: «Вы превысили доверенную вам власть и по личному вашему произволу обратили подготовительные совещания в положительные распоряжения, присвоили приказания, которые никогда не были вам даны, и которые я вам положительно велел выждать. Неохотно вижу себя вынужденным призвать вас к порядку, причем я не только приказываю отложить все распоряжения, касающиеся окончательного учреждения гражданского управления в Або, но и воздержаться от всякого значительного распоряжения, переходящего границы той власти, которая установлена в данных вам инструкциях».

Для натуры Спренгтпортена данный ему урок явился тяжелым ударом, и он подал в отставку.

В прошении, посланном через Аракчеева, 4 — 16 мая 1809 года, из Борго, Спренгтпортен говорил: «Без сомнения желал бы я остаться при делах до окончания сейма, чтоб видеть наш труд закрепленным, труд, который мы вместе начали для гражданского управления этого края, долженствующее составить главную цель обсуждений сейма, но малое доверие, оказываемое мне в этом отношении, не подает мне надежды быть особенно полезным, почему для меня нет иного исхода, как возможно скорее подготовить себе отдых, который столь необходим в виду моих лет и моего спокойствия». Спренгтпортен просил для себя пожизненную пенсию и поместье в России, где могла бы поселиться его жена после его смерти.

О своей собственной деятельности в последние годы, этот гордый человек говорил: «В течении двух последних лет, когда я с величайшею последовательностью и усердием работал на пользу присоединения к России Финляндии, я, конечно, не имел, как многие другие, счастье видеть хотя бы малейшую признательность, но не смотря на то, я уношу с собою самое лестное для меня убеждение, что мои основные принципы, как относительно завоевания этой провинции, так и относительно её управления, были благосклонно приняты и с успехом осуществлены, все это составляет отраду моих последних дней». Шестидесятивосьмилетний старец вспоминал поприще, полное превратностей, когда он то стоял на высоте власти, окруженный блеском царской милости, то отстранялся, как ненужное орудие. Много предприятий было им начато, но едва ли хоть одно доведено до конца. Прежнее отечество оттолкнуло его, как блудного сына, хотя он упорно продолжал уверять, что являлся его благодетелем.

5 — 17 июня 1809 года последовал указ об отставке в очень милостивых выражениях и с большими денежными пособиями. В тот же день Барклай-де-Толли был назначен генерал-губернатором и командующим войсками в Финляндии. Из слов Государя видно, что он был доволен отставкой Спренгтпортена. «Я желал вам, финнам, добра, когда назначил Спренгтпортена генерал-губернатором вашей страны, — сказал Монарх Р. Ребиндеру, — я ошибся, это вам известно, но чего вы не знаете, так это то, что восемь дней спустя после его назначения, я имел уже основание раскаиваться в том, что свершилось. Скандал (esclandre) между ним и одним из моих министров осветил мне его характер. Я надеялся, что старость побудила его забыть свои прежние споры в Финляндии и научила сдерживать взрывы своих чувств. К несчастью, этого не случилось».

9 — 21 июня 1809 г. Спренгтпортен особым письмом благодарил Государя за оказанные ему милости и тут же предложил новый проект устройства высшего правительства Финляндии. «Правительственный совет мог, — по мнению Спренгтпортена, — находиться в Финляндии только до той поры, пока он состоял под влиянием природного генерал-губернатора. Теперь же, когда генерал-губернатором назначен Барклая-де-Толли, обстоятельства меняются, правительствующий совет следует перенести в Петербург, чтоб там, под надзором Государя и под руководством избранного из финской нации президента, ведал бы гражданскими делами края». «Государь поступил правильно, продолжал Спренгтпортен — объединив в одних руках военную и гражданскую власть, благодаря этому могут устраняться неправильности, происходящие от злоупотребления одной власти и бессилия другой. Вместе с тем Спренгтпортен находил, что власть генерал-губернатора в Финляндии должна быть приноровлена к власти военного губернатора в России».

Находясь не у дел, Спренгтпортен не лишался внимания Монарха. «Спренгтпортен доволен, как царь», — читаем в дневнике Голенищева-Кутузова (1810, окт.). Он обедал у Государя, который обошелся с ним очень хорошо, не зная, что этот советник и эксперт по финляндским делам, в то самое время, когда занимал русское правительство планами об устройстве Финляндии, составил к шведскому королю прошение, в котором, говоря о своем «неугасимом рвении и горячей любви к возлюбленной родине», просил позволения вернуться в отечество.

Назначенный после Спренгтпортена финляндским генерал-губернатором и после фон-Кнорринга главнокомандующим, князь Барклай-де-Толли являлся одним из виднейших деятелей своего времени. Князь Михаил Богданович Барклай-де-Толли, по происхождению принадлежал к древнешотландской фамилии. Отец его был скромным офицером русской армии. Наш будущий полководец родился в 1761 г. Впервые отличился при осаде Очакова на 27 году от роду. В 1794 г. он участвовал в польской войне. Но особенно выдвинули его дарования войны с Наполеоном.

В войне с Финляндией он смело по льду перевел целую армию через Ботнический залив с обозами и артиллерией. В 1810 г. получил назначение на пост военного министра, а в 1812 году он стал во главе русской армии, действовавшей против Наполеона. Когда Наполеон был разбит и отброшен за наши границы, а Кутузов умер, Барклай-де-Толли стал главнокомандующим соединенной российско-прусской армии. Сражения при Дрездене, Кульме, Лейпциге принесли ему новые лавры. Наконец, битвой под стенами столицы французов — Парижем, он решил участь Наполеона, за что 18 марта 1814 г. возведен в генерал-фельдмаршалы.

По описанию современников, Барклай-де-Толли был высокого роста, держался прямо и величественно; израненный в разных сражениях, он имел бледное лицо. Он обладал выдающейся силой воли и глубиной мысли. В сражениях он поражал всех своим спокойствием. По словам Левенштерна, он настолько сосредоточенно следил за ходом боя, что не замечал пуль. В обращении был прост, вежлив, со всеми ровно ласков. Вообще же держался несколько особняком, редко с кем сближался и от природы являлся необщительным. Он любил солдата; его справедливость и строгость по службе были общеизвестны; при нарушениях дисциплины был неумолим. Жил скромно, любил книгу. Когда Барклая-де-Толли назначили главнокомандующим, граф Шувалов писал ему: «невзирая на вашу скромность, могу вас уверить, что вам воздано по заслугам, что переход ваш через Кваркен вызывает удивление». Когда затем Барклая-де-Толли призвали на пост генерал-губернатора, то в рескрипте было сказано: «зная усердие ваше к добру и либеральные правила, я убежден, что это назначение будет иметь самое благотворное влияние на общую пользу страны и преуспеяние её жителей». В новую свою должность он вступил в мае 1809 г. и оставался в ней до января 1810 г. «Правосудием, строгой дисциплиной в войсках и попечительностью о благе жителей, он приобрел любовь и уважение всех финнов».

VIII. Фридрихсгамский мир

19 — 31 января 1809 г. Густав IV Адольф заговорил о мире, но в таком тоне, что предложение его не могло быть принято. Он писал Императору Александру: «Поступив столь несправедливо с прежним Вашим союзником, королем шведским, не перестававшим с безупречною верностью исполнять свои обязательства в такое время, когда достойная презрения политика наших дней громко требовала иного образа действий, Ваше Императорское Величество, конечно, признаете, что пора определенно объясниться о побуждениях, которые могут в дальнейшем направлять политику Вашего Величества. Нужно, следовательно, знать: на каких справедливых условиях Финляндия может быть возвращена Швеции. Это неправедное завоевание вместо того, чтобы упрочить могущество России, сделается главною причиною её гибели, если Ваше Величество будете упорствовать в сохранении того, что приобретено Вами такими путями, которые должны бы вычеркнуты быть со страниц истории. — Густав-Адольф».

Письмо Густава возвращено ему при следующих немногих строках: «Всероссийский Император не может в соответственной форме отвечать на полученное письмо и возвращает его, как не заключающее в себе признаков примирения и взаимного уважения. Никакая война не вечна; все они кончаются миром. Император желает мира, и только мира между всеми. Он желает видеть Швецию счастливою и спокойною. Он готов предоставить ей мир со всеми державами, с которыми она находится в войне». Александр Павлович прибавил еще собственноручно: «Финляндия вошла в состав России по праву завоевания и по жребию битв; только оружием может она быть отделена от нее».

Обе стороны нуждались в мире по политическим и экономическим условиям; с обеих сторон делались попытки сближения, но они не скоро привели к определенным результатам. С русской стороны бывший посланник в Стокгольме Д. Алопеус получил указание изыскивать пути к заключению почетного мира. Ему надлежало начать с того, чтобы, по переезде в Або, внушать шведам о желании Императора скорее положить конец тягостной войне. Данная ему на случай переговоров инструкция ставила для Швеции главными условиями: полную уступку Финляндии, вплоть до Торнео, закрытие шведских гаваней для английских судов и прекращение неприятельских действий против Франции и Дании. Относительно торговли Алопеусу повелевалось «твердо настаивать на закрытии всех шведских портов для английских кораблей, как военных, так и торговых, и на полном согласии Швеции с мерами северных держав, в отношении закрытия Балтийского моря». В то же время, «если шведское правительство встретит к этому очень большие затруднения», разрешалось «сделать уступай для шведских портов по Каттегату», — а эти порты, и в числе их важнейший — Гетеборг, представляли существенный интерес для шведской торговли с Англией. Таким образом, намерения России еще при Густаве IV были в этом отношении самые великодушные.

Государственный переворот 1-го — 13 марта в Стокгольме прекратил царствование Густава IV Адольфа, передав регентство королевства старому и болезненному герцогу Карлу Зюдерманландскому. Поведение Густава давно уже внушало серьезное опасение. Ряд явно ненормальных его поступков привел, наконец, к тому, что подполковник Адлерспарре склонил к восстанию субалтерн-офицеров. Обращались также к генералу Адлеркрейцу с просьбою спасти отечество, но он не дал никакого положительного обещания. С 3-мя или 4-мя тысячами войска Адлерспарре двинулся к Стокгольму. Барон Стедингк, первый известивший короля о грозившей опасности, подвергся оскорблениям и упрекам. Густав, приставив с угрозою кулаки к его лицу, сказал, что он хочет этими выдумками испугать его и придать весу своим трусливым советам. К королю приходил также Клингспор, предлагая принять самые энергичные меры. Все напрасно. Между тем генерал Адлеркрейц с пятью адъютантами, войдя во дворец, объявил королю от имени всех главных государственных и военных сановников, что он арестован. Король настолько растерялся, что его без труда отвезли в замок Дротнингсгольм. Герцог Зюдерманландский принял в свои руки управление. Так, без пролития крови, завершен был государственный переворот. Имеется намек на то, что Алопеус с «кучею денег» отправлен был в Швецию «для совершения там возмущения и ссоры между королем и нацией». Сведение это зиждется, однако, на необоснованном слухе и опровергается тем, что Алопеус только 24 февраля прибыл в Або и значительно позже попал в Стокгольм.

В это же время русские войска тремя колоннами готовились к переходу в Швецию через Ботнический залив. В Швеции узнали об экспедиции генерала Багратиона, имевшей целью захват Аланда и возможное приближение к Стокгольму. Император Александр стремился заключить мир в Стокгольме, что явилось бы торжеством его политики, веденной на севере вопреки русскому общественному мнению. Все казалось было хорошо приготовлено для последнего смелого шага. Отряд графа Шувалова шел к Торнео, Барклай-де-Толли переходил Кваркен, Кульнев стремился к берегу Швеции, но революция 1 — 13 -марта помешала выполнению плана. «Наступи она днем позже и русские были бы в Стокгольме».

Сейчас же после государственного переворота фельдмаршал Клингспор уведомил Дебельна на Аланде о происшедшем и предложил вести дело к перемирию на неопределенное время, до начатия переговоров о мире. Генерал Дебельн отправил в качестве парламентера подполковника Лагербринга с письмом Клингспора к нашему главнокомандующему Кноррингу. Сперва Кнорринг отказывался от всяких переговоров, но Лагербринг настаивал на бесполезности кровопролития после государственного переворота в Швеции. На другой день, т. е. 4 — 16 марта русские начальники собрались на совет в деревне Клеменсбю. Лагербринг не без умысла дотянул эти переговоры до позднего вечера. Одна из предложенных Дебельном конвенций была принята. Оставалось только подписать ее. Но в это время прибыл военный министр Аракчеев и разорвал ее. Он объяснил, что великая русская экспедиция не предназначена для завоевания Аланда, а для того, чтоб продиктовать мир в столице Швеции. Кроме того, Аракчеев потребовал, чтобы шведские войска сдались военнопленными. Лагербринг вызвался доставить в Стокгольм предварительные условия мира, предъявленные русскими. Благодаря такому маневру шведов, русское наступление было приостановлено.

После этого в Стокгольме решили прямо обратиться к Императору Александру 1. С письмом от регента Лагербринг отправился в путь. Он же вез с собой письмо к Коленкуру, с просьбой посодействовать перемирию.

Хотя первоначально Аракчеев приказал Багратиону настойчиво преследовать шведов, однако, он, Аракчеев, решился двинуть вперед только Кульнева. Отряд Кульнева успел прибыть 7 — 19 марта в Грислегамн; «теперь проложена была дорога к Стокгольму». Видя это, Дебельн немедленно отправил парламентера в русский лагерь с заявлением, что ожидаемый военным министром уполномоченный для переговоров о мире на следующий же день прибудет на Аланд, но при условии, чтобы «ни один русский отряд не ставил ноги на шведскую землю». Эта «стратегема» Дебельна привела к тому, что Кнорринг отозвал Кульнева и приказал Барклаю-де-Толли, успевшему без кровопролития занять г. Умео, вернуться по льдам Кваркена. Кнорринг отозвал Кульнева, опасаясь лишиться благоприятного случая для заключения мира. Уступка была сделана, как писал 7 марта Аракчеев, чтобы не раздражить шведов. Но каково же было удивление русских генералов, когда на следующий день 8 — 20 марта подполковник Лагербринг прибыл не в качестве уполномоченного для переговоров о мире, а лишь как курьер с письмом к Государю. Русским оставалось вновь перейти пролив к Грислегамну и послать второго курьера в г. Умео. Но буря могла в каждый данный час взломать лед, почему Лагербринг стал доказывать, что переход через пролив настолько же опасен, как и безделен, особенно в виду того, что мир во всяком случае будет заключен. Кнорринг и Сухтелен оказались более сговорчивыми; военный же министр, наоборот, долго не сдавался. «Если только будет взят Стокгольм, то и боя больше не потребуется». «Повеления Государя завладеть Стокгольмом были столь определенны, что генералы не осмелятся сделать отступления от него, так как представленные предварительные условия к тому же еще не приняты шведской стороной». Так планировали первоначально русские, но, одураченные шведами, не сумели привести в исполнение своего решения.

В Стокгольм отправили нового посланца, а Лагербринг поехал в Гельсингфорс, где в это время находился Государь. Находчивость и сметливость Дебельна и Лагербринга спасли таким образом, Стокгольм от нападения русских. После аудиенции у Государя, Лагербринг посетил графа Румянцева, который выразил свою надежду на приобретение им доверия Лагербринга, особенно «после полного доверия, оказанного ему (Лагербрингу) также русскими генералами на Аланде, которые, не смотря на приказания Государя, приостановили поход на Стокгольм; при всем том, говорил Румянцев, вы были милостиво приняты Государем».

Прибывшему в Стокгольм Алопеусу оказаны были знаки внимания как при дворе, так и в обществе. Миссия его — исследовать положение королевства и настроение партий — ясна была для всех. Из беседы с герцогом Карлом он узнал, что препятствий к заключению мира не будет оказано, но шведское правительство, для оправдания себя перед риксдагом, обязано сделать попытки удержать за собою Финляндию. Министр иностранных дел, барон Лагербьельке, позондировал почву, с целью определить, не имеется ли возможности сохранить Финляндию, при условии избрания на трон Швеции одного из русских великих князей. Алопеус оставил этот вопрос без ответа.

Ища выхода из затруднительного положения, стокгольмская дипломатия обратила свои взоры на Францию. «Императору довольно дела и без вас», сказал Дюрок шведскому уполномоченному, тщетно добивавшемуся приема у Наполеона. Наконец давно желанная аудиенция состоялась. «Чего вы от меня хотите? — сказал Император шведскому представителю. — Ваша революция слишком опоздала: я уже променял Швецию на Испанию». Тем не менее, в дальнейших объяснениях Наполеон похвалил Швецию и дал понять, что было бы полезно, если бы со временем шведы могли быть привлечены к участию в будущей борьбе с Россией. Поэтому он был бы готов сделать для них что можно; «но — заключил он — время теперь критическое; я нуждаюсь в дружбе Александра; я просил его помочь мне выгнать врагов из Польши и не могу и не хочу дать ему даже малейшего повода к неудовольствию. Обладание Финляндией составляет для него жизненный вопрос». По просьбе принца Карла, доверенный Швеции остался во Франции, чтобы при случае напоминать великому полководцу о делах своей родины. Пользуясь подходящими моментами, он «старался возбудить в Наполеоне зависть к России, описывая возможно яркими красками то, что последняя приобретала вместе с Финляндией. Миллионное население доставит русской армии лучших офицеров и солдат; отличные порты и множество прекрасных матросов положат основание её морской силе; но, в особенности, она приобретает полную обеспеченность своего фланга, который в предшествовавшие войны всегда был самым чувствительным местом её границ, ведя прямо к центру, как военному, так и политическому, к самой столице. Если Швеция утратит вполне Финляндию, — продолжал швед, — ей нельзя будет впредь действовать против России, с каким-нибудь успехом. Военные операции чрез Торнео физически невозможны: между этим городом и Улеоборгом семь рек, из которых каждая, по меньшей мере, в три раза шире Рейна. Всякая летняя экспедиция чрез них представляется химерическою, а зимою жестокая стужа этих стран, полное отсутствие средств в этой пустыне, громадность расстояний, — все воздвигает нападению непреодолимые препятствия».

Итак, Франция отказалась протянуть руку помощи старой и верной своей союзнице, несмотря на то, что цель Наполеона была достигнута, Густав II низложен, а в переходе Стокгольма в русские руки Наполеон, как он писал Коленкуру, не усматривал никакой выгоды.

Еще более черствой оказалась Англия. В начале переговоров Швеция пробовала получить формальное обещание от Великобританского правительства заставить Россию восстановить Финляндию или же получить за нее соответствующее вознаграждение. Англия ответила полным отказом. Швеция оказалась изолированной, покинутой. её правительство старалось сохранить за ней нейтральное положение. Но в то время ни одно государство не могло быть нейтральным: континентальная система или Англия. Другого выбора не было. Гнет политики Наполеона чувствовался всеми. Действия Императора Александра по отношению к Швеции также являлись следствием требований Франции, с которой Россия состояла в союзе, но не добровольно.

Условием для начатия переговоров Россия выставила три положения: 1) мир с союзниками России, 2) уступка Финляндии и 3) континентальная система. «Если, — писал Румянцев, — Швеция безусловно признает эти условия, то от барона Стедингка будет зависеть отправиться в путь и потребовать паспорт от генерала Барклая-де-Толли». Швеция приняла условия и выслала своих уполномоченных. Представителями её были: бывший посланник в Петербурге К. ф.-Стедингк и полковник Шёльдебранд, назначенный в качестве помощника, а, в сущности, надсмотрщика за Стедингком, которому господствовавшая в Швеции партия Адлерспарре не вполне доверяла. В лице Шёльдебранда Швеция имела образованного и стойкого патриота, который горячо ратовал за интересы своей родины.

По инструкции Стедингк должен был, в виде введения, высказать, относительно Финляндии, что война Императора с самого начала менее была направлена против Швеции и её народа, чем против её короля. С русской стороны было заявлено, что на Финляндию налагался лишь секвестр, с целью заставить короля принять континентальную систему. Если арест русского министра Алопеуса и давал достаточный повод изменить воззрение на войну, то этот повод уничтожился одновременно с государственным переворотом.

Так как безошибочно можно было предвидеть, что создается необходимость уступить, по крайней мере, большую часть Финляндии, то возникал лишь вопрос о сохранении хоть части её. Король изъявлял готовность, удержав Аландские острова, не возводить на них укреплений и уступить Финляндию до реки Кеми, так как Финляндия всегда простиралась только до этой реки, а большая уступка вредно отозвалась бы на шведской торговле.

Стедингк себя не обманывал и, уезжая из Швеции, предсказывал исход своей миссии. Не обольщал себя ложными надеждами и Шёльдебранд. «Мы прибыли в Або, — пишет Шёльдебранд в своих воспоминаниях. Наш флаг и мундиры возбудили общее расположение, но финны не смели оглашать воздух радостными кликами: они махали шляпами и простирали к нам руки. Однако, эти выражения удовольствия скоро обратились в горе, и многие роняли слезы. Им, вероятно, приходило на ум, что они принадлежат к варварской, неотесанной нации. О, Карл XII! О, Густав IV Адольф! Первый храбрый и сумасшедший, второй — сумасшедший и без мужества, оба они способствовали тому. Но если б первый был умен, то Россия не была б достаточно сильна, чтобы воспользоваться сумасбродством последнего. Теперь это сделано. Наше единственное утешение заключалось в том, что этот колосс, состоящий из смешанных элементов, колосс, в организме которого уже началось какое-то разложение, когда-нибудь да разрушится». Вскоре после начатия переговоров в Фридрихсгаме, Шёльдебранд писал министру иностранных дел, что было бы полезно, при посредстве клубов, подготовить общественное мнение Швеции к печальному исходу дела.

Прибыв в Або 7-го августа н. ст., Стедингк написал Румянцеву, прося ого назначить место свидания. С своей стороны он указывал на Петербург, как на самый подходящий пункт. Там, — убеждал он, — возможно в скорейшее время решить дело. Сокровенная надежда Стедингка состояла в том, конечно, что он своим личным влиянием при дворе и обширными знакомствами в обществе достигнет смягчения условий мира. Но эта надежда не сбылась. Чрез генерал-губернатора Барклая-де-Толли Стедингку предложено было отправиться в Фридрихсгам. Искусный дипломат скоро осмотрелся в Або и собрал некоторые сведения для характеристики нового положения края.

Фридрихсгам, где должны были заседать уполномоченные, по словам академика Василия Севергина, посетившего город в 1805 г., «как во внешних, так и внутренних своих строениях представляет весьма приятный вид. Хотя дома в нем деревянные, но весьма чисты и красивы. На площади среди города находится прекрасно выстроенный каменный дом для ратуши. Жителей считается здесь до 1,000 человек. Промышленность их состоит наипаче в торгах. Домов около ста».

«В Фридрихсгаме нас приняли очень хорошо, — читаем в записках Шёльдебранда. — Румянцев старался встретить представителей Швеции на дороге, подыскал им подходящее помещение и именем Государя пригласил их к царскому столу на все время их пребывания в маленьком городке, где, конечно, иностранцам было трудно устроиться. Румянцев, проведя большую часть своей жизни в посольствах, обладал исключительно приятными манерами. Изысканная, даже чрезмерная вежливость соединялась у него с искусством придавать ей характер откровенности и ласки. Румянцев был очень обходителен и осыпал шведов неисчерпаемым запасом анекдотов, которые он очень остроумно рассказывал. Во всей предупредительности Румянцева Стедингк, тем не менее, усматривал более притворства, чем доброжелательства».

Переговоры начались у Румянцева. «Никогда уполномоченные не находились в более затруднительном положении, чем мы», признавался Шёльдебранд. Все обстоятельства сложились для них неблагоприятно; Швеция нуждалась в мире, и русские это знали; вся Финляндия и Аландские острова находились в наших руках; Финляндия была необходима России для обеспечения Петербурга; никакой поддержки со стороны другой державы Швеция не имела. Ко всему этому, прибывший из Петербурга и хорошо обо всем осведомленный шведский консул привез неутешительные вести. Он узнал и сам предвидел, что Государь не сделает ни малейших уступок. Он сообщил, что на Государя оказывает большое влияние Коленкур. «Если б мы могли рассчитывать на поддержку со стороны французского императора, то быть может получили бы Финляндию обратно, или по крайней мере хоть часть её, но теперь все идет в другом направлении. Консул сам слышал, как Коленкур или Duc de Vicence говорил в одном обществе: «взять Финляндию и отдать Аланд было бы все равно, что взять сундук и отдать ключ».

Наибольшие затруднения при переговорах представил вопрос об Аланде — «караульне» Стокгольма, его «сигнальном пункте». Представителям Швеции казалось, что король, готовый уступить всю страну, которая являлась необходимой для безопасности русской столицы, имел право ожидать, что требования России не распространятся на то, без чего Швеция не в состоянии будет установить спокойствия, составляющего цель мировых переговоров. Владение Аландом давало господство над Ботническим заливом, почему безопасность Стокгольма и Швеции ставились их представителями в зависимость от нахождения Аландских островов в тех или других руках. «Если русские будут обладать Аландом, то они могут напасть на нас (шведов), прежде чем мы успеем собрать вооруженную силу, или же мы принуждены будем постоянно держать нашу армию на военном положении». «Аланд — это ключ от Стокгольма и всей Швеции, — говорили они. Русские, сделавшись хозяевами Аланда, без сомнения, возведут на нем укрепления и будут в состоянии предписывать нам законы даже в мирное время. Лучше умереть с оружием в руках, — писал пылкий Шёльдебранд, — чем заключить мир, но которому мы станем рабами тиранов Севера».

С своей стороны Румянцев не без основания старался доказать, что Аланд — часть Финляндии. И действительно, он в административном отношении с 1634 г. принадлежал к Або Бьернеборгской губернии, а в церковном отношении к Абоской епархии. Финляндия без Аланда — по мнению Румянцева — была бы подвергнута постоянным угрозам. Когда же Стедингк сказал, что шведы достаточно доказали свое миролюбие, отдавая Финляндию, Румянцев ответил, что русские требуют Аланд именно для того, чтоб сделать мир прочным. Если Финляндия и Аланд не будут принадлежать одному и тому же правительству, то станут постоянно повторяться попытки к их возвращению.

«Император Наполеон, гарантируя России обладание Финляндией, — возразил Стедингк, — не подразумевал, конечно, Аландских островов». На это Румянцев отозвался повторением выражения Коленкура: отдать Финляндию и удержать Аландские острова, значило бы отдать сундук, удержав от него ключи. А впрочем, добавлял Румянцев, тут вопрос идет не о границах Финляндии, а о границах между Швецией и Россией. Император смотрит на уступку Аланда, как на условие, без принятия которого его уполномоченные не могут даже вступать ни в какие переговоры.

Значение Аланда поднял во время войны сам Густав IV, расположив там свою главную квартиру. «Русские отлично понимали, — признается Шёльдебранд в депеше 8 сентября н. ст. 1809 г., — что более значительная сила, отправленная с того же места, снова захватила бы Финляндию... поэтому русские только в случае полного изнеможения откажутся от острова Аланда». Настойчивость Румянцева вполне оправдывалась в глазах Шёльдебранда, который в депеше заявил: Густав III собрал в Финляндии немногочисленное войско и все-таки заставил Екатерину II трепетать за свою столицу. Понятно поэтому, что русские, снова завладев Финляндией, никогда не отдадут этой страны Швеции, не будучи к тому принуждены силой оружия. «Последнее слово, таким образом, уже произнесено — или река Каликс должна стать границей и остров Аланд уступлен — или будет война»...

По интимному признанию Шёльдебранда, изложенному в донесении королю, Румянцев в переговорах, по-видимому, действовал по совести и с сознанием своей правоты. Румянцев никогда не говорил, что его требования справедливы. «Он позволял нам доказывать противоположное и ничего на это не отвечал. Он был умен и видел, что ничего существенного нельзя было возразить. Но он ни на волос не отступал от сказанного, и это ему легко было делать, зная наше положение».

Тот же Шёльдебранд, на которого возложено было наблюдение за действиями Стедингка, в первом же своем официальном донесении королю 5 — 17 августа 1809 г. открыто заявил: «Я ближе всех имею возможность видеть таланты, которые Стедингк применяет к делу, и всю непорочность его намерений. Если дела — что весьма вероятно — пойдут плохо... то я почту себя обязанным заявить своим недоверчивым соотечественникам, что то, чего он не сделал, сделать нельзя было»[15].

Видя, что вопрос об Аланде поставлен столь серьезно, шведские уполномоченные пожелали послать курьера в Стокгольм за дополнительной инструкцией.

Более горячий из них Шёльдебранд «желал превратиться в факел», чтобы во всех сердцах шведов возжечь любовь к их родине. Он просил у короля места в батальоне, чтобы исполнить свой долг, как простой солдат, и скорее соглашался умереть, чем видеть Швецию лишенной своей самостоятельности.

Депеши же Стедингка из Фридрихсгама заключали в себе план целого похода для возвращения Финляндии. Он умоляет дать решительный ответ. По его мнению, обстоятельства складывались благоприятно для решения вопроса оружием. «Наступил решительный момент для Швеции, — писал он. — Если Ваше Величество склонитесь к войне, то необходимо воспользоваться прекрасным временем года, чтоб можно было вести ее всеми возможными средствами. Положим, что отряд, посланный Вашим Величеством в северную часть края, будет иметь тот успех, которого он заслуживает, то существенно важно, чтобы одновременно и немедленно напасть на Аланд. Англичане должны бы оказать содействие, но они, по выражению Румянцева, нежные друзья и неискусные враги. Что им мешает отрезать всякое сообщение между Финляндией и Аландом? Русские канонерки тут и там разбросаны между островами и не в состоянии оказать сопротивление. Русские войска на Аланде не достигают 6.000 человек. У них нет съестных припасов, и их можно было бы уже до зимы уничтожить. В следующее лето, если произведена будет высадка 25.000 человек в Финляндию и если возможно будет раздать оружие жителям, Финляндия опять станет нашей. Недовольство русскими там безгранично; во время моей поездки по краю я был свидетелем глубокой скорби и преданности Швеции, которые вызывали у меня слезы. Ничего они так не боятся, как мира, исключая немногих индивидов, которые усматривают свою выгоду в новом положении вещей».

Депеша Стедингка побудила шведское правительство серьезно обсудить вопрос в секретном комитете риксдага. Из собранных тогда мнений составилась яркая картина положения Швеции.

Прежде всего, уже в мае 1809 г. Г. В. ав-Тибель подал всеподданнейший мемориал, в котором писал: «Финляндия может быть возвращена только двумя способами, — либо при содействии Франции, либо собственной военной силой. При рассмотрении первого способа следует принять во внимание значение Финляндии для России, чтобы определить, имеется ли надежда на добровольную уступку Швеции этого завоевания. В Финляндии Россия приобретает барьер для своей столицы и естественную морскую границу для своего государства. Финляндия даст России миллион людей, морской берег, гавани и моряков для развития торговли и военного флота. Храбрая и способная к бою армия и новые крепости увеличат безопасность столицы, и Финский залив превратится в Русское озеро. Эти преимущества так велики, что Франция не в состоянии предложить России никакого вознаграждения, которое бы она добровольно приняла».

Россия торжественно сообщила всем дворам, что она, в виду своего завоевания и соглашения с Францией, на вечные времена присоединила Финляндию к своей Монархии. Император торжественно перед памятником Петра I отпраздновал это присоединение, которым завершили планы Великого Преобразователя. От жителей Финляндии принята присяга на верноподданство, депутация отблагодарила Императора, и русское правительство организовано в этом новом генерал-губернаторстве.

После всех сих торжественных актов представляется невозможным, чтобы русский Император добровольно уступил это завоевание, и подобное требование со стороны Франции, теперь или впоследствии, неизбежно приведет к нарушению мира.

«Я смело утверждаю, что нет никакого, ни военного, ни политического, повода предполагать, чтоб Франция своим посредничеством или войной, в течение нескольких лет, в состоянии была возвратить Финляндию Швеции. Отнять теперь Финляндию собственными силами тоже невозможно, — продолжает Тибель. — Русские владеют Свеаборгом и Свартгольмом, финской шхерной флотилией, которая усилена старыми и многими вновь построенными судами; роспуск финской армии на одну треть уменьшил нашу военную силу; край занимают войска, которые два месяца тому назад считались достаточными для завоевания Стокгольма, и таким образом, если даже часть войск и будет уведена оттуда, то все-таки достаточно, чтоб защитить Финляндию.

Таким образом, уступка Финляндии является печальной, но неизбежной необходимостью».

О секретном комитете Хамнстрём сообщает интересные подробности. Особенного внимания заслуживают дружно высказанные заявления об опасном настроении страны. Во время заседания секретного комитета риксдага члены его не находили слов для выражения досады по поводу постыдных условий мира, но в то же время все они ссылались на «общий голос», требовавший мира на каких бы то ни было условиях. Эта ссылка «на общий голос», — по догадке исследователя Фридрихсгамского мира Эр. Хамнстрёма, — есть не что иное, как печальное свидетельство об упадке нравственной силы нации.

По мнению членов секретного комитета, «веские причины дают повод предполагать, что шведский народ, павший духом и истощенный вследствие разных злоупотреблений, допущенных при пользовании его силами, лишен как материальных средств, необходимых для войны, так и силы воли, которая пренебрегает всеми препятствиями». Они винили в этом правительство, воспрещавшее народу даже мыслить вслух о делах своего отечества. «Мое сердце обливается кровью, — говорил один из членов комитета, — при мысли, что шведский национальный дух находится в упадке». — «Доказывают, — заявляет другой, — что бывший национальный дух Швеции, если и не совсем еще потерян, то, по крайней мере, ослаб и не желает делать никаких пожертвований».

«Образ мыслей и нравы очень изменились. Нельзя больше рассчитывать на прежнее самоотвержение». — «Я, к сожалению, — говорил третий член комитета, — должен признаться, что та сила и энергия, которыми прежде отличался шведский национальный характер, теперь, кажется, исчезли». — «Я не нахожу в сословиях желания для пожертвований, которые необходимы для продолжения войны. Наши многие несчастья привели к падению духа. Просит ли государство денежную помощь от горожанина, получается ответ, что он не может дать больших авансов, без того, чтоб не разориться. Требуют ли помощи в виде новых налогов или чрезвычайных податей, громко кричат со всех сторон, что этого невозможно сделать».

Тальман крестьянского сословия привел, в числе других доводов в подтверждение своего мнения о необходимости заключения мира, то, что «если этот мир не будет в скором времени заключен и простой народ не будет облегчен от своего тяжкого бремени, он будет повергнут в отчаяние, ведущее к самым роковым последствиям». Эти недосказанные опасения возможности внутренних волнений, а может быть и контрреволюции, очевидно отразились на-решении секретного комитета: в случае крайности во всем согласиться на «тяжелые и весьма пагубные» требования России.

Швеция не могла, таким образом, последовать совету своего воинственного дипломата Стедингка.

Замечательно, что столь же воинственным оказался его достойный соперник гр. Румянцев. Румянцев был того мнения, что русские войска должны идти вперед. Он повторял это при всяком случае как Государю, так и Аракчееву, Барклаю-де-Толли и даже Каменскому. В этом он видел залог успеха переговоров. Генералом Штейнгелем была уже подготовлена новая экспедиция с Аланда на шведский берег — прямая угроза Стокгольму.

Следующим вопросом, вызвавшим большое разногласие, явилась пограничная линия. Казалось, что Император Александр первоначально назначил границей Ботнический залив и реку Торнео. Так, по крайней мере, значилось в инструкции Алопеусу, при отправке его в Стокгольм. Но затем стали говорить о реке Каликсе. Вероятно, на эту новую границу указал Д. Алопеус, стремившийся включить в пределы края ближайших финнов, так как трудно допустить, что Каликс явился последствием описки, как поясняет Шёльдебранд.

В споре о границе приводя доводы в пользу своих воззрений, Румянцев сказал между прочим: никогда вопрос о границах не принимал процессуальной, так сказать, формы; напротив, во всех сношениях со шведским министерством, речь шла просто о самом дальнем пункте новых границ, которые обстоятельства позволяли России приобрести. Он привел при этом, в качестве исторической справки, что если бы когда-либо русский Император вознамерился потребовать себе Финляндию исковым порядком, то приобрел полное на то право именно в настоящее время. Ветвь Голштинского дома устранена от шведского престолонаследия; между тем шведский престол при Елизавете был обеспечен за нею ценою возвращения ему Финляндии, покоренной тогда русским оружием. С потерею ныне Голштинским домом нрав, тогда выговоренных, восстанавливается обратно право России на Финляндию.

Шёльдебранд просил Румянцева прекратить переговоры об области Каликс, которую он называл «краем 26-ти рублей», так как из слов самого Румянцева следовало, что годовой доход с этой области лапландцев не превышает указанной цифры. В частном разговоре с Румянцевым о Каликсе, Шёльдебранд, потеряв терпение, сказал: «После войны, которой предшествовали события, о коих я не желаю упоминать, вы сами должны понять, что честь Императора побуждает не требовать клочка шведской земли. Достаточно и того, что вы отняли Финляндию».

Румянцев не был особенно смущен тонко рассчитанной выходкой шведа. Шёльдебранд же решился во что бы то ни стало отыскать выход из положения и отстоять область Каликса. «Желаю вам удачи, друг мой, — сказал ему Стедингк, — но я не уверен и не надеюсь, потому что скорее Вельзевул отдаст обратно душу, чем русские уступят что-либо из того, что они могут ограбить». Проведя ночь за разными комбинациями, Шёльдебранд заметил, что Румянцев старается мешать непосредственному сообщению шведских представителей с Петербургом. Причиной тому, по соображению Шёльдебранда, служило опасение Румянцева, что Стедингк своим большим влиянием на Государя мог исходатайствовать некоторые уступки. Решено было воспользоваться этим опасением Румянцева, и Шёльдебранд составил ноту следующего содержания: король Швеции, сообщая свою волю уполномоченным, сказал, что не смотря на несправедливость сделанных требований, соглашается на них, дабы прекратить кровопролитие, и что Его Величество считает потерю Финляндии несчастным последствием неблагоразумного употребления шведских военных сил прежним правительством; но что касается северной границы, то Его Величеству лично известны благородные мысли Императора Александра, и находит поэтому невозможным признать, чтоб Государь стал требовать малейшей уступки какой-либо части Швеции, зная, что это вызвало бы враждебность против него самого, к чему он, однако, никогда не давал повода; а потому король повелел нам заключить мир во всех остальных отношениях и желает, чтоб переговоры о северной границе происходили в Петербурге, под надзором самого Государя. Стедингк и Шёльдебранд просили представить эту ноту Государю и ждали ответа, после которого, если бы он оказался отрицательным, стали бы добиваться выдачи им паспорта, для обратной поездки в Швецию. Нота была изложена письменно для того, чтоб заставить Румянцева отослать ее в Петербург. Прочтя ноту, Румянцев, немного подумав сказал: «Да, чтоб доказать, как горячо я желаю прекращения ужасов войны и кровопролития, я отошлю курьера к Государю с нотой и буду ждать ответа». Сам же «законодатель мира на севере» — Румянцев не уехал.

По прошествии некоторого времени, был получен ответ Государя. Румянцев, вынув собственноручное письмо Монарха и карту Хермелина, сказал, что Государь желает своему другу, королю Швеции, при заключении мира преподнести букет — область между реками Каликсом и Торнео. Он показал карту, на которой Государь красным карандашом провел прямую линию от Ботнического залива вдоль Торнео к границе Норвежской Лапландии.

Естественно, что Шёльдебранд приписал успех себе, не зная корреспонденции, которую вел гр. Румянцев с Государем. Оказывается, что Румянцев после, второго же, совещания обратился к Государю и стал склонять его на уступку Швеции в вопросе о северной границе. Вместо реки Торнео Румянцев просил разрешить считать границей реку Кеми, протекающую восточнее Торнео. Речь шла всего о нескольких лапландских хижинах и о каких-то железных рудниках между Торнео и Каликсом. «Какое убогое богатство, и стоит ли настойчиво гоняться за ним, рискуя замедлить заключение мира»[16].

«Я согласен с вами, — отвечал Император графу Румянцеву 15-го августа, — что можно уступить шведам в деле о границе на Каликсе. Я желал бы в таком случае, чтобы вместо Кеми вы добились границы на Торнео. Многие причины меня к тому побуждают. Кеми не перерезывает шведскую территорию до Норвегии, что имеет место при Торнео. Притом я получил очень любезное письмо от жителей города Торнео, выражающих горячее желание войти в состав Финляндии. Это еще причина, обязывающая меня не возвращать их Швеции».

Много ума, находчивости и стойкости проявлено было с обеих сторон в дни переговоров в Фридрихсгаме. Стедингк нередко при этом притворно хворал, для того, чтоб переговоры столь же часто велись у него, как у Румянцева. Шведские уполномоченные только тогда окончательно уступили, когда сознали, что не оставалось никакой надежды на помощь Франции. После конвенции в Штральзунде 1807 г. Швеция не могла более вредить Наполеону, и он, вводя в заблуждение и врагов, и друзей, говорил: «Я ничего не выиграю от того, что русские займут Стокгольм».

По уговору же в Эрфурте, Наполеон предоставил Швецию усмотрению Александра. Ссылаясь на это, Румянцев внушал договоривавшимся уполномоченным, дабы они спешили с трактатом, так как Александр до сих пор признавал политическое существование Швеции соответствующим выгодам России. Англия, как мы знаем, не только отказалась гарантировать возвращение Финляндии, но слабо поддерживала военными действиями свою союзницу Швецию, очевидно, готовясь к новой политической комбинации, к англо-русскому союзу. Министр Каннинг дал поэтому понять шведской дипломатии, что условия мира заранее решены между Александром и Наполеоном. Что дело обстояло именно так, подтвердил своим признанием Шампаньи шведскому посольству в Париже. Наконец, Алопеус передал Стедингку копию с письма Шампаньи к Энгестрёму, в котором сообщалось горячее желание французского императора, дабы мир между Швецией и Россией был заключен. Королю Швеции предоставлялось искать утешения в том, что несчастье зависело не от него, а от ошибок предшествующего правительства. В расследовании вопроса о заключении мирных договоров между Россией, Данией и Францией за 1809 и 1810 гг. Энгестрём удостоверяет, что именно это письмо Шампаньи имело решающее влияние на переговоры в Фридрихсгаме.

Установление второстепенных условий мира прошло более или менее гладко. Шведские уполномоченные желали ввести в трактат определение, касающееся прав и привилегий финнов. «Я не хотел допустить, — докладывал Румянцев Государю, — чтобы подобная статья могла быть поставлена на обсуждение, так как все в ней излагаемое составляет предмет внутренней администрации и не должно входить в дипломатическое обязательство». В депеше Шёльдебранда от 16 сент. н. ст. 1809 г. ход этого вопроса излагается так: «Румянцев несколько раз заявлял, что Его Императорское Величество, завладев Финляндией, как страной неотчуждаемой от его территории, ни в каком случае не согласится, чтобы король Швеции предоставил себе право на что-нибудь в пользу жителей страны, и что мы должны от этого отказаться без сожаления, приняв во внимание те преимущества, которые Его Величество уже предоставил новым своим гражданам. Стедингк говорил несколько раз, что здравый смысл требует при уступке страны, принадлежавшей Швеции несколько столетий, показать её жителям, что им оказывают внимание, за их услуги и незапятнанную верность.

Но все это было напрасно. Наконец, мы решили предложить статью, которая, по-видимому, заключала только похвалу Его Императорскому Величеству. Статья была принята, и мы таким образом, достигли цели» (16 сент. н. ст. 1809 г.). В трактате говорится: «Поелику Его Величество Император Всероссийский самыми несомненными опытами милосердия и правосудия ознаменовал уже образ правления Своего жителям приобретенных Им областей, обеспечив, по единственным побуждениям Своего великодушного соизволения, свободное отправление их веры, права собственности и преимущества, то его шведское величество тем самым освобождается от священного впрочем долга чинить о том пользу прежних своих подданных какие-либо условия».

Следующее предложение Стедингка касалось государственных долгов Швеции, её чины, а следовательно, в известной доле и финляндцы, гарантировали их. На вопрос Румянцева: какими финляндскими доходами обеспечен этот долг и каким образом он погашается? Стедингк ответил: особым налогом. Тогда Румянцев заявил, что никогда не бывало, чтобы приобретенная государством провинция продолжала платить прежнему правительству установленные им налоги. Таким образом, Стедингку не удалось перевести на Россию крупной части шведского государственного долга.

Вопрос об амнистии финляндцам также встретил возражение со стороны Румянцева. Шведские уполномоченные хотели исключить из числа амнистируемых военных, очевидно, имея в виду привлечь к суду тех из них, которые оказались виновными в сдаче Свеаборга и в других неудачах кампании. «Таким образом, — писал Румянцев Государю, — по заключении мира, все генералы и офицеры, из коих некоторые украшены уже Вашими орденами или же носят Ваш мундир, были бы в Стокгольме поражены приговорами»...

В заключение Стедингк хлопотал о предоставлении офицерам и унтер-офицерам, сражавшимся против России, а также их вдовам, права пользоваться в течении двадцати лет бостелями, коими они были наделены в Финляндии. «На статью о том, чтобы бостели остались за теми, кто пребудет в Швеции, я решительно не могу согласиться, писал Государь. Эти бостели должны быть в пользовании тех, кто будет служить мне на тех же местах, так как я рассчитываю восстановить военную службу в Финляндии приблизительно в том виде, как она была».

Когда переговоры были закончены, Румянцев не поколебался сказать Государю, что «договор, по которому приобретается Финляндия, представляет для Вашей Империи важность громадную». «Невозможно было, — отвечал собственноручным письмом Александр Павлович, — вести переговоры с большим талантом и мудростью. Россия обязана вам признательностью».

Главное положение мирного трактата, заключенного 5 — 17 сентября 1809 г. в Фридрихсгаме, гласит, что король шведский отказывается навсегда от своих прав на губернии Кюменегородскую, Нюландскую, Тавастгусскую, Абоскую и Бьернеборгскую с Аландскими островами, Саволакскую, Карельскую, Вазаскую, Улеоборгскую и часть западной Ботнии до реки Торнео, каковые губернии со всеми жителями, городами, портами, крепостями, селениями, островами «будут состоять в собственности и Державном обладании Империи Российской и к ней навсегда присоединяются». О таковом исходе вековой борьбы со Швецией, Россия была оповещена особым манифестом от 1-го октября 1809 г., в котором говорилось: «В течении седьми столетий непрерывные почти войны потрясали спокойствие народов, предоставленных природою хранить доброе и мирное соседство. От самых отдаленнейших времен до дней наших, от славных побед благочестивого предка Нашего, Святого и Великого Князя Александра Невского до настоящего мира редко проходило десять сряду лет, и никогда почти не протекало полвека, чтобы война Между ими не возникла. Колькратно мир, кровию народов запечатленный, вскоре после того был по стечению обстоятельств снова расторгаем. Колькратно Финляндия, всегдашний предмет и позорище сей войны, страдала, истребляема огнем и мечем... Провидению угодно наконец было сию долголетнюю и всегда возрождающуюся распрю соседственных народов решить окончательно во дни Наши Настоящий разрыв возник от причин, кои в существе своем были одинаковы со всеми предыдущими. Преклонность Швеции к Державе, нам неприязненной, и близкий пример пылающего Копенгагена, были явным предзнаменованием враждебных мер, на Нас совещаемых. Оружием надлежало положить преграду сим совещаниям. Но возприяв оружие, Мы тогда же готовы были остановить его действие. Первое движение Наше было, обратить занятие Финляндии Российскими войсками в простую меру осторожности. Но советы Наши и самые сильные убеждения остались безуспешны в основаниях его Мы постановили оградить Империю Нашу естественными твердыми пределами, отдалить и пресечь раз навсегда причину и предлог браней и вместе с тем утвердить единообразие политической системе, положению обоих народов свойственной и святости Наших союзов приличной.... Новые владения Наши, с одной стороны огражденные Свеаборгом и другими крепостями, обеспеченные весьма важным для морской силы положением Аландских островов, с другой окруженные Ботническим заливом и отделенные от соседей большими реками Торнео и Муонио, всегда будут составлять твердую и незыблемую ограду Империи Нашей... При таковых существенных выгодах сего мира не может быть для сердца Нашего равнодушно присоединение к числу верных Наших подданных народа Финского. Бедствиями войны доселе почти непрерывно обуреваемый, отныне станет он на чреде народов, под сению престола Нашего покоющихся в тишине и безопасности. Шесть губерний со всеми принадлежащими к ним городами и селениями приобретают сим новое бытие и благословляют уже промысел Вышнего, судьбу их тако устрояющий. ...Обладая всеми портами и пристанями в Финском заливе, на Аландских островах и во всей восточной части Ботнического залива до самого Торнео, в стране плодоносной, изобилующей лесами и разными произведениями земли, населенной народом трудолюбивым и к мореходной промышленности издревле приобыкшим, торговля. наша воспримет новое расширение, купеческое мореплавание получит новую деятельность, а с тем вместе и воинское Наше морское ополчение приобрящет новые силы».

Главнокомандующий в Москве, фельдмаршал гр. И. В. Гудович, был уведомлен о присоединении Финляндии особым рескриптом от 7 сент. 1809 г.

«Сделано большое военное празднество в Петербурге. Множество вышло награждений чиновникам, в войне бывшим». На торжественном молебне по случаю заключения Фридрихсгамского мира, граф де-Местр «не мог свести глаз с бедной царствующей императрицы».

Швеция лишилась Финляндии; Финляндия очутилась в новых условиях; Россия расширила и укрепила свои границы. Но посмотрите, как различно представители трех названных стран отнеслись к совершившемуся факту. Их взгляды глубоко знаменательны: они рисуют национальные особенности народностей, пришедших в непосредственное соприкосновение.

В Швеции остались приверженцы Франции и они не теряли надежды на возвращение Финляндии. Они понимали, что собственных сил для этого недостаточно и потому стали возлагать свои надежды на старую свою союзницу. Шведам, конечно, не легко было мириться с потерей Финляндии, и они терпеливо ожидали благоприятных для них политических комбинаций. Какие чувства сохранялись в груди по крайней мере некоторых из них, показывает отрывок из письма Стедингка к Рейтергольму... «Я смотрел на это чудное Ладожское озеро с таким чувством сожаления, с каким смотрят на свою прежнюю любовницу, похищенную счастливым и ловким соперником. Не будем, однако, отчаиваться, мой друг; в один прекрасный день оно будет снова нашим, но для этого необходимо много лет хорошего управления и экономии, продолжительный мир, который не изменил бы наши права и не притупил бы нашу храбрость, а для этой страны (России): смуты, мятежи среди подтачивающих ее уже пороков, войны, победы, азиатская роскошь, сатрапы, рабы и полнейший хаос, как неизбежное последствие всего этого. Но, друг мой, — Финляндия, Финляндия, — вот наша точка опоры; наша плотина, которая должна удержать этот поток. Надо, чтобы она была твердой и устойчивой; без этой страны мы ничто, мы не будем иметь никакого значения, мы превратимся в подначальную державу, которая будет не в силах поддерживать свою независимость».

В Финляндии современники её присоединения к России «единодушно прославили великодушие» Императора Александра I, с которым он утвердил «конституцию», свободу и преимущества покоренных; но вместе с тем сознавали, что от работы будущих поколений зависит начатое дело. В этом отношении интересны мнения епископа Якова Тенгстрёма. Он оставил после себя черновой незаконченный очерк, написанный непосредственно после заключения мира в Фридрихсгаме и посвященный вопросу «Что должен сделать народ Финляндии, чтоб и впредь сохранить свое национальное существование и свою конституцию?» — Тенгстрём вопрошает, можно ли мечтать о воссоединении с Швецией и отвечает: — Никакой пользы. Нам особенно Швеция не нужна: только железные её руды». Далее он спрашивает: «Что значит сохранить себя нацией? И какие средства, и причины, главным образом, способствуют тому?» Прежде всего, говорит он, следует укрепить и утвердить национальный дух (установиться, как нация под русским императорским покровительством), поддерживать лютеранскую религию, совершенствовать торговлю и промышленность для того, чтоб народ мог зависеть от самого себя и приобрести уважение своих владык; надо созвать сейм, но, — добавляет он, — «будущий сейм должно вести иначе, чем последний» (т. е. Боргоский).

В письме к Ребиндеру 1816 г. Яков Тенгстрём выразил опасение, что судьба Финляндии будет столь же печальна, как участь Выборгской губернии, если потомки не будут иметь мужества и разума поддержать и защищать то, что теперь приобретено. А для избежания такой опасности, по его мнению, следовало бы поддерживать высокую степень образования и нравственной культуры. «Та масса просвещения и либеральных воззрений, которыми теперь, к счастью, обладает нация, и те хорошие принципы, в которых она должна подняться и совершенствоваться, суть тот единственный и действительный костер, который в состоянии поднять слабость против силы, и этот костер, если его правильно будут усиливать и поддерживать, всегда станет, даже при неблагоприятных условиях, внушать к себе уважение».

Умный совет епископа подымать образование и нравственность не прошел бесследно, и культура Финляндии явилась той истинной «конституцией», как выразился Л. ф.-Гартман, которой край в праве гордиться.

Последствия войны 1808 — 1809 гг. для Финляндии оказались очень существенными: она живет ею, от нее ведет свое начало её история, её благополучие на полях, политых кровью её сынов, показались первые всходы её современной культуры. Финляндцы, благодаря талантливому своему поэту И. Л. Рунебергу, создали из войны 1808 — 1809 г. особый культ. Финляндия нуждалась в героях и Рунеберг в событиях 1808 — 1809 гг. усмотрел материал, пригодный для создания этих героев или новых мифических образов. Песни Рунеберга, известные под названием «Рассказов прапорщика Столя», послужили фокусом, собравшим воедино все разбросанные лучи любви финнов к своей родине. Война 1808 — 1809 гг. была им идеализирована. Его «Рассказы Столя» — ряд патриотических стихотворений, в которых описаны подвиги шведо-финских героев. Это — картинная галерея любви к отечеству. Этими песнями Рунеберг научил своих соотечественников уважать непоколебимую верность своих предков и их самоотверженную храбрость. Он спас от забвения события этой войны. Перейдя в его стихах непосредственно из прошлого в народную память и обвеянная народной любовью, она живет при свете блестящего дня, избежав архивных тайников. А главное — он своим вдохновенным словом много способствовал пробуждению национальных стремлений финнов. Благодаря Рунебергу война 1808 — 1809 гг. попала в школу края, где заняла первенствующее место в её программах, в её библиотеках, в её отдыхе, в её торжествах. На «Рассказах прапорщика Столя» воспитана вся Финляндия и воспитывается все её подрастающее поколение. «Рассказы Столя» стали центром искусства Финляндии. Война 1808 — 1809 гг. стала главным источником финской национальности, финского патриотизма. Она вдохнула в финский народ сознание своего бытия, своего значения. Главные корни отношений финляндцев к России и русским уходят в почву, возделанную стихотворениями Рунеберга. Весь так называемый «финляндский вопрос» необъясним без «Рассказов Столя». Из прошлого 1808 — 1809 гг. Финляндия извлекает уроки для настоящего и будущего. Главным средством возбуждения любви финнов к своей родине являются примеры борьбы их предков с русскими при Пюхайоки, Револаксе, Сикайоки и т. д. Финляндским героям, разившим под предводительством Адлеркрейца, Дебельна, Сандельса и др. русские отряды, Финляндия воздвигла памятники на полях Алаво, Ютаса, Лаптю, Оравайса и при Вирте.

Крайне своеобразно отнеслись русские как к самой войне, так и её последствиям. «Хотя это завоевание было очень полезно, — писал Греч, — но так как оно было сделано против союзника и родственника, то не одобрялось общим мнением в России». «Я надеюсь, писал Шёльдебранд из Петербурга королю, что в Швеции мир, хотя и плохой, будет встречен всеобщим удовольствием. Но здесь (в Петербурге) полная противоположность. Радуются, правда, что окончились бедствия, сопровождающие войну; но недовольны, что у нас отняли слишком много территории, и кажется все убеждены, что мир будет непродолжителен. Обвиняют в этом графа Румянцева, говоря, что он, ради тщеславия, пожелал увеличить территорию России во время своего служения министром».

«Враждебное настроение, с которым относились в России к союзу с Наполеоном, привело к тому странному явлению, что наступательная война против шведов, этих старинных географических врагов Империи, была громко осуждаема русскими, и успехи наших войск почитались бесславием. Современникам этих событий казалось, что Александр вооружился против слабого соседа во исполнение воли, исходившей от ненавистного завоевателя и притеснителя народов Наполеона; в новом приобретении усматривали одно только беззаконное насилие».

«С самого Тильзитского мира Россия смотрела на свои приобретения, как на подачки Наполеона».

«О Боже мой, о бедная Швеция, о бедные шведы! — Вот что было слышно со всех сторон после Фридрихсгамского мира, — свидетельствует Ф. Ф. Вигель. — Англичане не захотят тому поверить».

Декабрист Кн. С. Гр. Волконский, «почитая войну со Швецией несправедливой», отказался принять должность адъютанта при Буксгевдене. По Финляндии в период войны ходили странные слухи о том, что великому князю Константину Павловичу угрожал арест, если бы он не выставил своих драгун против Швеции, и что он, очень недовольный войной, в публичных местах пил за здоровье шведского короля. Современник царствования Александра I Н. И. Тургенев рассказывает: «Своим благородным образом действий относительно Финляндии, Император Александр как будто желал заставить забыть несправедливый способ её приобретения и вознаградить новых подданных за перемену правления, которой они подвергались. Он дал Финляндии новое устройство и конституцию и оставил ее во всех отношениях: законодательном, административном и судебном, независимой от остальной Империи. Там установлено было национальное представительство. Его благие намерения в пользу этой части Империи увенчаны были полным успехом: во все его царствование Финляндия процветала под сенью учреждений, которыми обязана была великодушию этого Государя».

Видно, какой-то рок тяготеет над судьбой войны 1808 — 1809 гг. Когда она происходила, то терялись в ряде других близких к ней войн; а затем, в течении столетия, она, подобно слабому ручейку, не могла пробиться сквозь пески российской беспечности.

«Война в Финляндии, — писал Денис Давыдов, — во время самого своего разгара, не обратила на себя взоров ни граждан, ни военных людей. Не до того было общему любопытству, утомленному громадными событиями в Моравии и восточной Пруссии, чтобы заниматься войною, в которой число сражавшихся едва ли доходило до числа убитых и раненых в одном из сражений предшествовавших войн. К тому же первая половина её не была ничем другим ознаменована, как вооруженною прогулкою войск наших почти до границ Лапландии».

«Финляндская война, будучи поглощена событиями, еще огромнее предшествовавших, погибла в неизвестности», — печалится Денис В. Давыдов. «Вызвать эту войну к бессмертию» хотел было Фаддей Булгарин, и произвел несколько опытов её описания, но, «удостоверившись на деле, — пишет он, — что в нашей Святой Руси любовь к отечественному не проявляется еще довольно сильно привязанностью к историческим предметам», приостановился.

Русские не поняли громадного значения войны 1808 — 1809 г. для своего отечества и не сумели по достоинству оценить подвигов своих соотечественников, принявших участие в одном из труднейших походов.

Правда, «никаких особенно величественных операций в этой войне не было. Ни одного великого, блистательного, навсегда достопамятного происшествия не было». Энергия, по всем видимостям, отсутствовала у предводителей обеих воюющих сторон. Кровопролитностью эта борьба далеко не отличалась. Много было допущено бесцельных и утомительных переходов. Происходившая борьба временами напоминала игру в жмурки, так как противники схватывались на удачу. Подвигам здесь было мало места. В начале марта 1808 г. Коленкур сообщил в Париж: «Действия продолжаются в Финляндии без особенной энергии и без особенного сопротивления». На «географического врага» наши наступали без яркого проявления искусства и настойчивости, хотя из Франции подсказывали, что «Император с удовольствием будет смотреть (даже) на захват Стокгольма русскими». Крепости Свартгольм и Свеаборг сдались, но не под отважными приступами и градом грозных выстрелов. Их погубило нравственное разложение гарнизона, упадок в нем дисциплины и воинского духа. В марте 1808 г. французский посол писал: «Занимают Або; в непродолжительном времени возьмут Вазу. Финляндию можно считать завоеванной. По словам Императора, поход этот не стоил и 30 человек». Прибавим к этому резкое замечание нашего генерал-провиантмейстера Д. Б. Мертвого: «Побыв в армии, действительно можно было видеть всю неимоверную глупость главнокомандующего. Все успехи происходили от бессилия неприятелей, и что находились в команде его несколько молодых генералов достойных».

Пусть все это было так, но указанным нельзя ограничиться при оценке войны 1808 — 1809 гг. Она потребовала затраты большего количества труда, и её участники перенесли много невзгод и лишений. Война началась зимним походом, во время которого морозы достигали 20 и 30 градусов, и северный ветер жег, как пламя и покрывал щеки струпьями. От ветра огораживались на стоянках снежными валами и срубленными елками. Лето причинило новые страдания. Войска изнурялись голодом; бывали периоды, когда приходилось питаться почти исключительно грибами. Нередко войска претерпевали величайшую нужду, познав тщету золота, на которое нельзя было купить куска хлеба. Затем поднялись партизаны. Случалось, что по неизмеримым лесам разлились пожары, каждый шаг приходилось брать с бою. «Кровь храбрых, — писал Денис Давыдов, — «запеклась на скалах», рассеянных по краю, в котором проводили часть жизни наши войны, гоняясь за славой».

В лагерь финского отряда проникла весть о победе при Пулкилла. В майский солнечный день финны собрались на зеленом холме среди ноля для молитвы. Вдали зеленел лес, пели птицы, все возвышало настроение, — говорил очевидец Асп, — только деревянный некрашеный крест над могилою русского майора нарушал гармонию, наводя на грустные мысли. — Некрашеные кресты давно, конечно, сгнили, поля сотни раз перепаханы и следы о тех, которые ценой тяжелого труда, ценою жизни подарили России Финляндию, стерты с лица земли. Кости храбрых рассеяны по краю. Мужественно они мерзли, голодали и умирали в снегах и лесах Финляндии, но их слава, их заслуги не почтены еще ни единым признательным памятником. Слава вам, честные и безыменные герои!

Другой участник этого похода, Фаддей Булгарин, отметил, что «Финляндская война была в одно и то же время ученою, народною, наступательною, оборонительною и во всех случаях чрезвычайно упорною с обеих сторон. Успех столько же зависел от топких соображений военных действий, от маневров, в стране, почти непроходимой для наступающего войска, по причине теснин, болот, гор, рек, озер и мрачных лесов, встречающихся на каждом шагу, как и от быстрого натиска и решительности».

В виду того, что действовали не «тысячами громов», а почти отдельно., война представила для каждого прапорщика, для каждого хорошего стрелка поприще для отличия, представила случаи выказать свое дарование, храбрость или ловкость. Финляндская война образовала не только множество отличных офицеров, но и доставила войне 1812 года искусных и опытных генералов.

Помимо сего надо признать, что кампания 1808 — 1809 гг. задумана была хорошо, и большая часть небоевых мероприятий применялись и своевременно, и умно, почему и результат их оказался весьма значительным. Шведский подполковник Сундин имел в руках русские карты Эстерботнии замечательной точности, на которых были отмечены каждый торп, каждая изба бобыля, каждая тропа в лесу.

Как бы ни велась война 1808 — 1809 гг., какие бы технические особенности она не представляла, исход её для России был весьма благоприятный. «Не числом войска должно определять важность сражений и побед, но трудностями и последствиями войны».

В оценке современников эти результаты представлялись в следующем виде.

Прежде всего Франция, столь усердно толкавшая нас на север, поспешила определить значение нашего нового приобретения. её представитель Коленкур писал министру Шампаньи 21-го марта — 2-го апреля 1808 г., т. е. тогда, когда не вся еще Финляндия находилась во власти русских: «Вот и осуществилось одно из мечтаний Екатерины. Кроме безопасности, даруемой столице этим приобретением, оно представляет большие выгоды для флота, по причине матросов и леса. К тому же Россия приобретает 1.000.000 жителей и лучшую границу, охраняемую местной милицией (?), что позволит располагать лишней дивизией в случае нужды. Через четыре дня, 25 марта — 5 апреля 1808 г. Коленкур сообщил: «Император сделал мне честь пригласить меня вчера к своему обеду. Было довольно многочисленное собрание. Все ликовали. Говорили о новом приобретении и, по-видимому, сознают вполне его цену. Один только министр (Румянцев) продолжает скромничать и толкует о Финляндии, как будто только о приобретении какой-то пустыни на берегах Каспийского моря». Я сильно выставлял на вид все выгоды такого приобретения. Я дал понять все его значение. «Эта область прикасается к столице Империи, — сказал я, — она обеспечивает владычество на Балтийском море. Эта рука, прибавленная к туловищу. Это не то, что приобретение чего-либо в 200 милях от границы» — прибавил я.

В дневнике генерал-лейтенанта Голенищева-Кутузова читаем:

Вторник, 27 июля 1809 г. «Ну, произойдет нечто хорошее. Мир будет заключен на этой стороне. Финляндия остается за нами. Цену этого приобретения еще не постигают».

Понедельник 6-го сентября. «Большая новость. Мир заключен. Мир славный, почетный и очень полезный. Если бы мертвые чувствовали, что происходит здесь, то Петр и Екатерина возрадовались бы видя, что самое дорогое их стремление осуществлено — Швеция сведена к нулю. Завоевание Финляндии — несомненно самое драгоценное приобретение со времени покорения Крыма, так как Финляндия занимает смежное положение по отношению к нам, не говоря уже о том, что она имеет ценность и внутри себя».

«Присоединение Финляндии к России Императором Александром I, почитаю я, — писал Ф. Булгарин, — самым важным приобретением со времен Петра Великого, в отношении географическом и нравственном». «Без Финляндии Россия была неполною, как будто недостроенною».

«Присоединение Финляндии к России, — говорил проф. Топелиус, — было предрешено в те дни, когда варяг Рюрик основывал государство при Ильмене, когда Иван III Васильевич собрал освободившуюся русскую силу и когда Петр I достиг Балтийского моря. Предчувствием этого события финский народ был проникнут со времен великой северной войны: Ессе, Fennia, tridentem!». Тот же взгляд был высказан ранее Сухтеленом.

Полтавский бой, сокрушив могущество Швеции, решил и участь Финляндии.

Генерал шведской службы Норденсван, в виду столетия войны 1808 — 1809 гг., издал особую книгу, в которой пытается подвести итоги прошлому. Свою критику он кончает вопросом: «Чему может эта война научить шведов? Прежде всего, — отвечает он, — шведы могут научиться тому, что Россия совсем не так опасна, какой она многим казалась в 1808 г., и что многие еще думают о ней в настоящие дни. Теперь, как и тогда, имеются обстоятельства, которые мешают России послать всю или значительную часть своей военной силы против нас. С этими обстоятельствами, которые мы тогда упустили из вида изучить, следует теперь ближе познакомиться». «Тот же способ, по которому дипломатические дела Швеции велись в Петербурге до начала войны 1808 г., представляет ценную науку на вечные времена. Без чрезмерной способности и внимательности Стедингка — война уже с самого начала была бы невозвратно проиграна для Швеции».