История и миф

Биографические сведения о Геродоте крайне скудны (ил. 8, 9). Кроме тех немногих фактов, которые можно извлечь из его собственного сочинения, мы располагаем только краткими, малосодержательными и не, видимо, очень точными справками в словаре византийского лексикографа Суды.

Время рождения историка устанавливается с помощью сообщения писательницы Памфилы, современницы императора Нерона, о том, что к началу Пелопоннесской войны Геродоту было 53 года. Получается, таким образом, 484 г. до н. э., хотя свидетельство Памфилы вряд ли заслуживает доверия: оно опирается, видимо, на хронологические калькуляции александрийских грамматиков, которые, в свою очередь, могли отталкиваться от единственной твердо установленной даты в жизни историка — известно, что в 444 г. он участвовал в основании афинской колонии Фурии в Южной Италии. Если отбросить от этой даты назад 40 лет (сорокалетний возраст греки считали временем акмэ — физического и духовного расцвета человека), то как раз и получится 484 г.

Геродот, несомненно, еще застал начало Пелопоннесской войны: в IX книге «Истории» он упоминает о вторжении спартанцев в Аттику в первый год войны. В VI книге упоминается еще один эпизод, относящийся к 431 г., — выселение афинянами жителей Эгины с их родного острова. Известно, что спустя семь лет после этого, в 424 г., выселенные эгинеты были истреблены афинянами. Поскольку об этом событии Геродот ничего не сообщает, хотя он мог бы упомянуть о нем там же, где он говорит об изгнании эгинетов, кажется довольно правдоподобной догадка, высказанная Ф. Якоби, о том, что в 424 г. историка уже не было в живых. Так, путем весьма приблизительных подсчетов устанавливаются хронологические рамки жизни Геродота: родился около 484 г., умер между 431 и 424 гг.

Родиной Геродота был малоазиатский город Галикарнас. Основанный дорийскими колонистами, он находился на земле, издревле заселенной карийцами. Население Галикарнаса было поэтому смешанным — грекокарийским. Карийская кровь текла, по-видимому, и в жилах самого Геродота.

На это указывают явно негреческие имена его отца — Лике и дяди (или, по другой версии, двоюродного брата) — Паниасид. Последний считался выдающимся эпическим поэтом своего времени и, кроме того, занимался жертвогаданиями. Геродот, таким образом, принадлежал к интеллигентной семье (конечно, по тогдашним понятиям), в которой литературный труд был весьма почитаем и, видимо, вошел в традицию.

В юности Геродот стал участником ожесточенной политической борьбы между галикарнасской знатью и тираном Лигдамидом, примкнув к антитиранической группировке. В этой борьбе сложил голову уже упоминавшийся Паниасид, дядя историка. Сам же Геродот вынужден был бежать, спасая свою жизнь.

Маршрут дальнейших скитаний Геродота нам неизвестен. Можно лишь догадываться о тех местах, где изгнаннику удалось найти хотя бы временный приют и гостеприимство. Одним из таких пристанищ был, вероятно, остров Самос, история которого занимает довольно много места в сочинениях Геродота (пространный рассказ о Поликрате в III книге). К жителям же острова историк питал такую симпатию, что в одном месте совершенно незаслуженно называет Самос «первым среди греческих и варварских государств».

Кроме Самоса Геродот, несомненно, хорошо знал близлежащие районы Малой Азии, в основном западную ее часть, заселенную греками. Судя по замечаниям, встречающимся в «Истории», он бывал в Эфесе, Сардах, Илионе, на Лесбосе, на берегах Геллеспонта. Хорошо знал Геродот и европейскую Грецию. В Беотийских Фивах он видел в храме Аполлона «кадмейские письмена», оставленные Амфитрионом и другими древними героями. По-видимому, довольно долго Геродот жил в Дельфах и сумел даже расположить к себе жрецов храма Аполлона. Об этом говорит его хорошее знакомство с закулисной историей знаменитого святилища. Так, в I книге, говоря о богатейших посвящениях, которые прислал в Дельфы лидийский царь Крез, Геродот упоминает о золотой кропильнице с надписью, из которой следует, что этот предмет был пожертвован в храм спартанцами. Историк, однако, тут же разоблачает подлог: «На самом деле и эта чаша — дар Креза, а надпись начертал один из дельфийцев в угоду лакедемонянам: имя его я знаю, но не назову». Побывал Геродот и в ряде городов Пелопоннеса. На Истме видел захваченный греками в бою финикийский корабль, который был установлен там как посвящение богам, бывал в Сикионе, в Тегее. Хорошо были знакомы Геродоту острова центральной части Эгейского моря, например Делос, а также и северные его берега. Не исключено, что им была предпринята специальная поездка в Македонию и Фракию.

Об этих двух местностях он судит как очевидец, а к македонским царям испытывает даже особую симпатию, всячески стараясь затушевать их персофильскую позицию в годы грекоперсидских войн. Наконец, у нас есть все основания для того, чтобы говорить о длительном пребывании Геродота в Афинах. Возможно даже, что он побывал здесь несколько раз в разное время.

Значительную часть своей жизни Геродот провел в длительных скитаниях по странам Востока. За эти годы он объездил огромное пространство от Ливии (район Кирены) до Вавилона и Экбатан, побывал в Финикии и Египте. В Египте он провел целых три месяца, поднявшись вверх по Нилу, до острова Элефантины, своими глазами видел знаменитые пирамиды, лабиринт и многие другие достопримечательности этой страны. Остается загадкой, на какие средства были предприняты все эти путешествия. Высказывалось предположение, в общем довольно правдоподобное, что Геродот, как и многие его соотечественники, совмещал чисто исследовательские цели с коммерческими, но в его собственном труде мы не находим даже намеков на это.

Наконец, в какое-то неизвестное нам время Геродот предпринял путешествие на крайний север греческого мира, добрался до Ольвии и, возможно, посетил какие-то другие пункты на территории Северного Причерноморья (академик Рыбаков думает, что он побывал даже на Кавказском побережье в районе Диоскурии, но это маловероятно).

В 40-х годах V в. уже известным путешественником и ученым Геродот приезжает в Афины (возможно, не в первый раз). Здесь он, по-видимому, сблизился с Периклом и его кругом. В VI книге «Истории» (131) Геродот упоминает о рождении Перикла, которого сравнивает здесь со львом (матери Перикла Агаристе приснился сон, будто она родила льва). Эта вставка, хотя и очень краткая, видимо, была не случайна: историк, несомненно, хотел угодить вождю афинской демократии.

В Афинах Геродот мог познакомиться и, видимо, даже близко сошелся и с некоторыми другими выдающимися людьми. До нас дошла эпиграмма, написанная в его честь самим Софоклом, очевидно, подлинная. Сохранилось интересное свидетельство (у Евсевия) о публичных выступлениях Геродота в Афинах с чтением отрывков из «Истории» (в то время она, по-видимому, уже была написана, если не целиком, то в значительной своей части). Возможно, этими выступлениями Геродота был вызван выпад в его адрес со стороны Фукидида (его слова об историках-логографах, которые заботятся лишь о том, чтобы их сочинения были приятны для слуха). С этим сообщением можно связать и упоминание Плутарха о том, что афиняне специальным почетным декретом наградили историка большой денежной суммой в 10 талантов. Если это действительно так, то 10 талантов, заработанные Геродотом, представляют собой первый в истории пример литературного гонорара.

В 444 г. Геродот, как было уже сказано, покинул Афины с тем, чтобы участвовать в основании колонии в Фуриях. Колония эта была выведена в Италию по инициативе Перикла и должна была стать одним из очагов афинского влияния в Великой Греции. Кроме Геродота в основании Фурий принимали участие и некоторые другие известные в то время люди, в том числе знаменитый градостроитель Гипподам Милетский, философ-софист Протагор. В Фуриях Геродот провел остаток своих дней и здесь же, по-видимому, и умер. Поэтому некоторые из поздних античных авторов называют его «Галикарнасцем», другие «Фурийцем». Сохранилась эпитафия Геродота (ее приводит в своем словаре Стефан Византийский): «Гроб сей останки сокрыл Геродота, Ликсова сына. Лучший историк из всех, кто по-ионийски писал. Вырос в отчизне дорийской, но чтоб избежать поношенья, сделал Фурии он новой отчизной себе».

Сам Геродот, правда, продолжал считать себя гражданином Галикарнаса. Во всех дошедших до нас списках «Истории» она начинается следующими словами: Ηροδότου Άλικαρνασσέος ίστορίης άπόδειξις ήδε («Это есть изложение исследования Геродота Галикарнасца»), и только у Аристотеля в «Риторике» это начало изменено и читается вместо Άλικαρνασσέος — Ηροδότου Θουρίου, но Аристотель мог и ошибиться, цитируя эту фразу по памяти, хотя сама его ошибка характерна: она показывает, как тесно связалось имя Геродота в сознании образованных греков с местом его последнего пристанища.

Тема и композиция труда Геродота

Сам Геродот формулирует свой замысел следующим образом: «Это есть изложение исследования Геродота Галикарнасца, (сделанное) для того, чтобы от времени не изгладилось в памяти все, что совершено людьми, а также чтобы не заглохла слава о великих и достойных удивления деяниях, совершенных частью эллинами, частью варварами, что касается как всего остального, так и причины, по которой между ними возникла война». Это вступление вызвало в свое время немало споров в науке, и до сих пор еще смысл его остается не вполне ясным. Неясно значение отдельных слов (например, слова έργα — одни переводят его как «деяния», другие как «сооружения») и всего этого предложения в целом.

Не вдаваясь в детальный анализ текста, т. к. это может завести нас слишком далеко в дебри филологической учености, можно выделить две основные идеи, заключенные в этом отрывке. 1). Историк видит свою цель в том, чтобы спасти от забвения «великие деяния, совершенные частью эллинами, частью варварами» (здесь замысел Геродота сближается с той главной целью, которую ставили перед собой еще эпические поэты, в том числе Гомер, — воспеть «славу мужей» (χλέα άνδρών, как сказано в «Одиссее»). 2). Однако вместе с этим Геродот стремится выяснить причину тех событий, о которых он собирается рассказывать, т. е. греко-персидских войн, и это говорит о том, что перед нами человек, который уже начинает отрываться от почвы мифологии, уже пытается мыслить научно. Эпические поэты никогда не ставили перед собой вопрос о причинах того, что произошло. Причины были известны им заранее — a priori. Они не занимались специальными изысканиями на этот счет. Правда, выяснением причин, а точнее «вины», вызвавшей то или иное бедствие, охотно занимались поэты трагические, например Эсхил, но это говорит только о том, что в сравнении с эпиками они могут считаться уже носителями какого-то иного типа мышления, который мы весьма условно можем определить как «рационалистический».

Конечно, Геродот был весьма далек от понимания подлинных причин событий, а тем более такого сложного события, как греко-персидские войны. В этом отношении он уступает Фукидиду, который уже приблизился к такому пониманию. Само слово αιτία он употребляет скорее в значении «вина», «прегрешение», чем «причина» или «источник» (это опять-таки сближает его с современными ему поэтами-трагиками). Однако уже одно то, что, не довольствуясь простым изложением фактов, он ставил своей целью найти главную причину или вину, породившую всю эту цепь событий, говорит о том, что он мыслил, как подобает настоящему историку.

Мы не знаем, как сложился замысел труда Геродота. С самого начала пришел он к мысли о том, что призван увековечить войну между греками и персами и доискаться до ее причин, или же этот замысел возник уже в процессе работы, а первоначальные его цели были иными? В свое время Ф. Якоби высказал предположение, что труд Геродота не был написан по заранее составленному плану, но вырос, можно сказать, стихийно, оформляясь постепенно, по мере того как шло накопление нового материала. В процессе работы замысел автора менялся. Первоначально Геродот собирался написать сочинение скорее географического или этнографического плана, чем собственно исторического, и, таким образом, превзойти Гекатея с его «Землеописанием». Однако в дальнейшем его увлекла история греко-персидских войн, и он на ходу изменил общее направление и цель своего изложения. Как думает Яко́би, отдельные логосы, составляющие I книгу труда Геродота (экскурсы, посвященные Египту, Скифии, другим странам), первоначально не были логически связаны между собой. Каждый из них был задуман как вполне самостоятельное и логически завершенное повествование, и лишь на каком-то этапе работы они были слиты в единое целое, превратившись в экскурсы — отступления от основной темы. Первоначально число логосов могло быть больше, чем их теперь содержится в «Истории». Сам Геродот ссылается, например, на какой-то ассирийский логос, который в окончательной редакции его сочинения отсутствует.

Гипотеза Якоби встретила многочисленные возражения со стороны других исследователей, хотя мне она представляется весьма правдоподобной.

Сейчас трудно представить, как технически осуществлялась работа «отца истории» над его произведением. Едва ли все то, что мы находим в его труде, было написано по памяти. Вероятно, во время своих путешествий по Греции и другим странам Геродот вел нечто вроде дневников или путевого журнала, куда вносил все, что удавалось ему узнать о том или ином интересовавшем его событии или предмете. Позднее эти заметки подверглись отбору и литературной обработке. Некоторые выросли в пространные новеллы, другие так и остались краткими заметками.

Композиционно все сочинение Геродота распадается на две основные части. Первая представляет собой как бы необычно разросшееся введение к главной теме. Это введение охватывает целиком первые четыре книги из девяти и еще 27 глав пятой книги. Его основное содержание составляет рассказ о росте могущества Персидской державы, начиная с Кира и кончая Дарием I. В связи с этим в повествование вводится множество экскурсов этнографического, географического и собственно исторического характера. Они должны были дать читателю представление о тех странах и народах, которые были покорены персидскими царями и с которыми пришлось потом столкнуться грекам во время нашествия Ксеркса на Элладу. Некоторые из этих экскурсов разрастаются в целые книги (II — Египетская, IV — Скифская).

Вторая часть, которую можно считать главной, посвящена истории греко-персидских войн. Она распадается на три раздела. 1). Ионийское восстание (V, 28—VI, 32). 2). Походы Дария I на Грецию. 3). Поход Ксеркса. Заканчивается «История» описанием осады Сеста осенью 479 г. Едва ли Геродот собирался оборвать свой рассказ именно на этом месте. Скорее всего он просто не успел его закончить должным образом. На возможность дальнейшего развития темы указывают некоторые беглые заметки в тексте «Истории». Так, в VII, 213 автор обещает рассказать о смерти предателя Эфиальта в «последующих логосах». Обещание это не было, однако, выполнено.

В целом композиция труда Геродота отличается исключительной сложностью, можно даже сказать, прихотливостью. Она напоминает извилистую реку. Плывущий по ней никогда не знает, что ожидает его за следующим поворотом русла (сравнение принадлежит французскому филологу Круазе). Множество больших и мелких отступлений от основной темы (προσθηχαι — «дополнения», как называет их сам Геродот) все время отвлекают внимание читателя, так что в конце концов он теряет логическую нить повествования и забывает о том, с чего, собственно, историк начал свой рассказ (ср. нанизывающий стиль восточных сказок). Отступления заключают в себе массу всевозможных любопытных сведений об удивительных происшествиях и явлениях природы, поступках великих людей, странных обычаях варварских народов, невиданных животных и растениях. Древние думали, что Геродот сознательно прибег к такой манере подачи материала, чтобы не слишком утомлять читателей однообразием повествования. Так думал, например, Дионисий Галикарнасский: «Геродот знал, — пишет он, — что слишком длинный рассказ утомляет уши слушателей, если говорить все время на одну и ту же тему. Но если через определенные промежутки делать паузы, это приятно воздействует на наш ум. Поэтому он хотел придать разнообразие своей работе, подражая Гомеру. Если мы берем его книгу, мы восхищаемся ею вплоть до последнего слога и хотим еще». Сравнение Геродота с Гомером, к которому прибегает здесь Дионисий, не случайно. Древние догадывались о влиянии эпической поэзии на «отца истории» (Лонгин называл его όμηριχότατος), и эти догадки в общем не далеки от истины. Конечно, нельзя с уверенностью утверждать, что причудливая манера повествования, свойственная Геродоту, была результатом сознательного литературного приема. Такая расчетливость едва ли была в духе великого историка. Скорее всего обилие отступлений от главной темы следует приписать живой любознательности Геродота, которая дополнялась в его характере словоохотливостью, иногда переходящей в болтливость (и то и другое — чисто греческие черты). Вероятно, во многих случаях он и сам заранее не знал, в какую сторону повернет его рассказ в следующей главе.

Источники Геродота и его работа с ними

Главным источником информации были для Геродота, бесспорно, устные свидетельства очевидцев и участников событий (или просто людей, что-то слышавших и знавших). Поиски таких свидетелей и встречи с ними были, судя по всему, главной целью его разъездов. В этом отношении подготовительная работа Геродота была совершенно непохожа на работу современного историка, который имеет дело преимущественно с книгами и документами, а не с живыми людьми, и работает поэтому в библиотеках и архивах. В этом сказывается влияние на историю нашего бюрократического века. Любое событие, еще не успев произойти, тут же обрастает бумагами, входящими и исходящими. Историку поневоле приходится зарываться в эти бумажные груды, чтобы набрести хоть на крупицу истины. Вся прелесть исследовательской деятельности Геродота и других греческих историков до появления кабинетных ученых типа Эфора и Плутарха заключалась в том, что они шли по горячим следам событий и поэтому вынуждены были обходиться почти совершенно без письменных источников. Можно сказать, что они сами их создавали, записывая рассказы очевидцев. В этом смысле их работа ближе всего напоминает работу военных корреспондентов или следователей.

Среди информаторов Геродота мы видим людей всяких чинов и званий, различных национальностей, разной степени образованности. Здесь и греческие купцы, и персидские вельможи, египетские переводчики, жрецы и жрицы двух крупнейших греческих святилищ (Дельф и Додоны), даже два царя: Македонский Александр I Филэллин и спартанский царь — изгнанник Демарат. Изредка Геродот называет тех, от кого он получил те или иные сведения, поименно. Но чаще ограничивается ссылкой на каких-то анонимных свидетелей, указывая только на их место жительства, вроде «говорят коринфяне или афиняне», «рассказ этот передают аркадяне» и т. п. В таких случаях обычно бывает неясно, что, собственно, имеется в виду: а) устная информация, полученная от жителей города или местности, где побывал автор, или в) информация, полученная каким-то окольным путем, но со ссылкой на первоисточник, или, наконец, с) информация, почерпнутая из какого-то письменного источника, происходящего из названного города или страны. Более вероятно все же, что в большинстве случаев Геродот вкладывает в глагол «говорят» его буквальный смысл, так как во время своих скитаний он наверняка старался добыть все необходимые ему сведения, так сказать, из первых рук.

Сам Геродот признает, что его информаторы наговорили ему много такого, во что он никак не мог поверить. Тем не менее как объективный исследователь он старался запомнить и записать все, что он слышал, очевидно, допуская, что среди его читателей найдутся люди, которые смогут по-иному взглянуть на тот же самый предмет и увидят истину там, где ему мерещился вымысел. Так, поясняя во II книге, какие источники он положил в основу своего египетского логоса, историк замечает: «Нынешними рассказами египтян пусть пользуются те, кому они кажутся правдоподобными: у меня же на протяжении всего моего рассказа предполагается, что я записываю со слуха то, что рассказывают все». И в другом месте та же мысль выражена еще короче: «Я обязан передавать то, что мне говорят, верить же всему не обязан». В действительности Геродот был, конечно, весьма легковерным человеком. Его легковерию, а в равной степени и словоохотливости мы обязаны теперь тем, что имеем в своем распоряжении богатейшее собрание фольклорных сюжетов как греческого, так и восточного происхождения. Окажись на месте Геродота сухой прагматик и скептик типа Фукидида, и все это бесценное богатство было бы для нас безвозвратно утрачено.

Следует иметь в виду, что во время своих путешествий за пределами Греции, например в Египте или Персии, Геродот всецело зависел, так как он не знал чужеземных языков, от своих проводников и переводчиков. В большинстве своем это были, по-видимому, случайные невежественные люди, имевшие самые сумбурные представления о прошлом своей собственной страны. Как и все гиды, они готовы были ради заработка наплести доверчивому иностранцу самые невероятные небылицы, нисколько не заботясь об их исторической достоверности. Хоу и Уэллс в своих комментариях ко II египетской книге «Истории» замечают: «Представим себе неглупого иностранца, составляющего историю Англии по рассказам служителей Вестминстерского аббатства или церкви Св. Павла в Кентербери. Это даст нам возможность ясно представить себе, в каком положении оказался Геродот, имея такие источники». Действительно, вся история Египта, за исключением сравнительно близкой к историку эпохи правления Саисской династии, имеет у Геродота совершенно фантастический вид, в чем виноваты, конечно, в значительной мере его осведомители из числа самих египтян или греков, натурализовавшихся в этой стране.

Конечно, далеко не всегда наш историк оказывался в таком глупом положении, как это случилось с ним в Египте. Встречались и среди его осведомителей люди добросовестные, а, главное, хорошо информированные. Так, историю Персии Геродот писал, основываясь, судя по всему, на каких-то доброкачественных источниках. Многие его сообщения подтверждаются, как считают иранисты, показаниями документальных источников. Например, история переворота, учиненного самозванцем Лжесмердисом, и последующего контрпереворота Дария, сына Гистаспа, в изложении Геродота в основном совпадает с тем, что рассказывает сам Дарий I в знаменитой Бехистунской надписи. Опубликованная в 1932 г. так называемая гаремная надпись Ксеркса из Персеполя в целом подтверждает то, что сообщает Геродот о династических смутах и борьбе за престол после смерти Дария (ил. 10). К сожалению, нам неизвестно, на каких именно источниках основывался историк в этой части своего труда. Сам он их нигде не называет. На этот счет высказывались самые разнообразные предположения. Некоторые исследователи считают, что информаторами Геродота были знатные персы, хорошо осведомленные о всех тайнах внутриполитической истории Персидской державы. Называют, например, имя Зопира, сына персидского полководца Мегабиза, разбившего афинян в Египте в 454 г. В 40-х гг. V в. Зопир перебежал в Афины, и Геродот мог здесь с ним встречаться до того, как отправился в Фурии. Другие думают, что информаторами историка о персидских делах могли быть греки, натурализовавшиеся в Персии и близкие ко двору Ахеменидов, например потомки Фемистокла или Метиоха — сына Мильтиада, попавшего в плен к персам и с почетом принятого Дарием. Наконец, Геродот мог использовать и кое-какие официальные документы канцелярии Ахеменидов, переведенные на греческий язык и распространявшиеся в греческих городах Малой Азии. Было замечено, что иногда в его языке появляются обороты, типичные для фразеологии официальных персидских документов. Так, в V книге Геродот цитирует письмо царя Дария к милетскому тирану Гистиэю, начинающееся словами: «Гистиэй, царь Дарий говорит тебе...» Выражение «говорит царь Дарий» повторяется в одной только Бехистунской надписи 72 раза. Конечно, письмо Дария могло быть и сочинено Геродотом (ничего предосудительного ни он сам, ни его читатели в этом не увидели бы), но при этом он использовал некоторые клише, характерные для жаргона дворцовых канцелярий Персидского царства.

Вообще обращение к документальным источникам носит в «Истории» Геродота скорее эпизодический характер. Надписи и другие документы используются чаще всего не как самостоятельные источники, а только для иллюстрации какого-нибудь сообщения, полученного совсем другим путем. Иногда Геродот довольно точно близко к тексту передает содержание прочитанного им документа. Так, рассказав в VII книге о гибели спартанского отряда во главе с Леонидом в битве при Фермопилах, он дословно цитирует стихотворную эпитафию, вырезанную на памятной стеле. Встречаются, однако, и досадные случаи непонимания текста документа или прямой его фальсификации. Обычно это происходит с иноязычными текстами. Во II книге Геродот передает содержание нескольких египетских надписей со слов своих информаторов, в том числе содержание надписи, находившейся в нижней части пирамиды фараона Хеопса, надписи на каменной статуе фараона Сефа и других. Все эти надписи истолкованы им или, скорее, его переводчиками совершенно превратно. Прямой выдумкой Геродота или какого-то его осведомителя следует признать сообщение о стеле, на которой было вырезано изображение всадника с надписью: «Дарий сын Гистаспа обрел себе персидское царство доблестью своего коня и конюха Эбара». Ошибку историка здесь можно объяснить тем, что он что-то слышал о надписи Дария I на Бехистунской скале, но неправильно истолковал ее значение, подогнав его к истории о том, как Дарий с помощью своего конюха обманул своих соперников — других претендентов на царский трон из числа персидских вельмож. Еще один случай того же рода (правда, он произошел с Геродотом у него на родине, в Греции). В беотийских Фивах, в святилище Аполлона Исмения, историк увидел надписи, сделанные кадмейскими письменами на древних треножниках. Одну из этих надписей он довольно уверенно переводит: «Амфитрион меня посвятил, одолев телебоев» и даже пытается датировать: «Эта надпись, быть может, относится ко временам Лаия, сына Лабдака, внука Полидора, правнука Кадма». Несмотря на свою самоуверенность, Геродот здесь явно попал впросак. Мы не знаем, правда, что он называет в данном случае «кадмейскими письменами». Если предположить, что это были знаки микенского слогового письма, то Геродот, конечно, не смог бы их прочесть. Если же, что более вероятно, надписи были сделаны литерами древнейшего греческого алфавита, изобретение которых приписывалось Кадму (отсюда и их название), тогда историку была подсунута заведомая фальшивка: Амфитрион не мог сообщать о своей победе с помощью письменности, появившейся в Греции лишь в VIII в.

Кроме надписей Геродот использовал и некоторые другие письменные источники: храмовые хроники, сборники оракулов вроде так называемых Дельфийских гипомнемата, сочинения греческих историков предшествующего поколения (правда, из них всех он ссылается на одного лишь Гекатея, да и то только четыре раза), наконец, произведения древних поэтов и прежде всего Гомера. Труды логографов и эпическая поэзия были для Геродота главными источниками информации в тех разделах его сочинения, которые были посвящены древнейшему мифическому прошлому Греции и стран Востока. Хотя преимущественно — мне хочется еще раз это подчеркнуть — Геродот писал свою «Историю» по слухам, а не по книгам.

Методы критики источников, используемые Геродотом, крайне несовершенны. Они не выходят за пределы того наивного рационализма, с которым подходили к своим источникам Гекатей и другие логографы. Если верить Геродоту, он не довольствовался простой записью доходивших до него слухов, но пытался их проверять, сопоставлять и на основании таких сопоставлений делать собственные умозаключения. Это и есть то, что сам он называет «исследованием» (ίστορίη).

В действительности наглядная демонстрация этих исследовательских принципов Геродота встречается в его сочинениях не столь уж часто. Нередко он идет по линии наименьшего сопротивления, предоставляя читателю самому выбирать одну из нескольких версий, имеющихся в сообщениях о том или ином событии. «Приводят две причины смерти Поликрата. Можно верить какой угодно из них», — меланхолически замечает Геродот в заключении своего рассказа о знаменитом самосском тиране. Или выбирает ту версию, которая кажется ему наиболее правдоподобной, но не объясняет, почему именно. Так выбирается, например, вариант кончины Кира в битве с массагетской царицей Томирис — I, 214. Иногда историк честно сознается в своей неспособности выбрать наиболее правдоподобную версию, как, например, в рассказе о битве при Ладе: «С того момента как флоты сблизились и вступили в бой, я не могу в точности описать, кто из ионийцев в этом сражении оказался храбрецом, а кто трусом. Они ведь взаимно обвиняют друг друга» (VI, 14). В некоторых случаях Геродот лишь отделяет то, что он видел своими собственными глазами и за достоверность чего он, следовательно, ручается, от того, о чем он знал только с чужих слов. Так предупреждает он читателя во II книге о неполноте своих знаний о Египте: «До города Элефантины я все видел своими глазами, а о том, что находится за ним, знаю уже только понаслышке и расспросам».

Лишь изредка получаем мы возможность заглянуть в исследовательскую лабораторию великого историка, и тогда выясняется, что главным критерием истины был для него так же, как и для большинства греческих историков, начиная с Гекатея, нормальный человеческий рассудок, способный без большого труда отличить правдоподобное свидетельство от неправдоподобного. Этим орудием научной критики Геродот пользуется подчас с большим блеском и остроумием. Примерами могут служить история гетеры Родопис во II книге (134–135) или рассказ о возвращении Ксеркса из его похода на Грецию (VIII, 118–119). Иногда рационализм Геродота заводит его даже слишком далеко, и он ставит под сомнение те факты, которые нам теперь представляются бесспорными. Так, в рассказе о плавании финикийцев вокруг Ливии (IV, 42) оспаривается именно та единственная деталь, которая для нас теперь является главным залогом достоверности всего рассказа.

Критерий правдоподобия применяется Геродотом крайне непоследовательно. В одних случаях он ставит под сомнение или даже совсем отвергает фантастические домыслы своих информаторов. Так, категорически отвергаются в IV книге сообщения о людях с козьими ногами (гл. 25) и о других людях, которые спят 6 месяцев в году, о превращении людей из племени невров в волков, о происхождении скифов от Зевса и дочери Борисфена. В других случаях, однако, принимаются на веру без какой-либо критики вымыслы ничуть не хуже первых. Таковы сообщения в той же IV книге (в Ливийском логосе) о людях-песьеглавцах и людях, совсем лишенных головы, с глазами на груди, или в III книге (102–105) леденящий кровь рассказ о муравьях величиной с собаку, будто бы обитающих где-то в Индии, в местности, богатой золотым песком.

Чаще всего без всякой критики переносит Геродот в свой труд и множество всевозможных логосов, т. е. рассказов, новелл, анекдотов о необыкновенных событиях. Как правило, в этих новеллах действуют нормальные люди, отнюдь не песьеглавцы и не какие-нибудь иные сверхъестественные существа. Нередко их героями являются достаточно известные и, несомненно, существовавшие исторические личности: Солон, Крез, Дарий I, знаменитые греческие тираны и многие другие персонажи, хорошо известные из истории Греции и стран Востока. События, которые в них происходят, в общем вполне правдоподобны, и нас не должно особенно удивлять то обстоятельство, что Геродот принимал их на веру, по-видимому, безо всякой проверки. В большинстве своем эти рассказы весьма занимательны по содержанию и в то же время заключают в себе какое-нибудь полезное нравоучение. Этим они отличаются от древних мифов, которые, во-первых, повествуют о вещах невероятных, во-вторых же, совершенно аморальны. Эти новеллы составляют едва ли не главное очарование книги Геродота. Благодаря им за ним утвердилась слава одного из лучших рассказчиков всех времен, который писал, как сказал когда-то Гиббон, иногда для детей, а иногда для философов.

Однако, если подходить к этим занятным историям с позиций строго научного источниковедения, подавляющее их большинство придется отбросить в сторону как не представляющее никакого интереса для исторической науки. Степень их исторической достоверности ничтожно мала. Историку просто нечего делать с этими новеллами. Фольклористу же или филологу они могут дать очень много. Благодаря Геродоту дошли до нас настоящие жемчужины устного народного творчества как греков, так и народов Востока. Следует, правда, заметить, что в своем чистом виде образцы восточного фольклора встречаются у Геродота сравнительно редко. Обыкновенно он использует переработки восточных сказок и легенд, к которым явно приложили руку какие-то греческие рассказчики, купцы или матросы, вообще бывалые люди, с которыми историку доводилось встречаться во время его путешествий.

Образцом такого синтеза греческих и восточных фольклорных традиций в книге Геродота может служить прелестная сказка о двух братьях — ловких ворах и обманщиках, которым удалось одурачить самого египетского царя Рампсинита (II, 121). Один из них, правда, лишился при этом головы. Однако другой довел начатое ими дело до конца и получил в награду руку царской дочери. Место действия и действующие лица здесь, конечно, во многом условно египетские; но дух предприимчивости и необыкновенной изворотливости, пронизывающий всю сказку, безусловно, чисто греческий.

Многие геродотовские новеллы имеют своей основой бродячий сюжет, в котором по произволу рассказчика могут быть изменены имена действующих лиц, название страны, эпоха и т. д., но фабульная схема остается прежней. Так, знаменитый перстень Поликрата, брошенный в море, чтобы испытать судьбу, первоначально расценивался, как думают фольклористы, как символ морского могущества тирана, его талассократии (сам жест тирана, швырнувшего перстень в морскую пучину, вероятно, символизировал обручение земного властителя с морской стихией). Во многом сходную символику можно найти в еще одном памятнике греческой литературы классического периода — в поэме о Тезее, принадлежащей поэту Бакхилиду. Но у Бакхилида кольцо бросает в море уже не Поликрат, а Минос, царь Крита. Кольцо чудесным образом возвращается к нему, после чего он погибает.

Конечно, Геродот сам не может считаться автором этих новелл. Многие их них были известны задолго до него. Немало такого рода материала, вероятно, можно было бы найти в сочинениях логографов — предшественников Геродота. Вероятно, существовали и пользовались популярностью (может быть, уже в VI в.) специальные сборники всякого рода занимательных историй так же, как были в ходу, например, сборники басен Эзопа. Уже Ксенофан Колофонский противопоставлял нравоучительные новеллы нового времени нелепым и безнравственным древним мифам:

Геродот, таким образом, не несет ответственности за все те вымыслы, которые проникли в его «Историю» вместе с многочисленными логосами. В большинстве случаев он лишь пересказывал то, что он где-то прочел или услышал. Историческая критика в новеллах встречается довольно редко и обычно касается лишь каких-нибудь второстепенных деталей. Так, в рассказе о ловком воре, обманувшем царя Рампсинита, историк усомнился лишь в одной детали — в том, что царь действительно сделал свою дочь гетерой и заставил ее принимать на своем ложе всех мужчин без разбора в расчете на то, что один из них окажется вором.

Итак, весьма значительная часть «Истории» Геродота имеет к настоящей истории лишь самое отдаленное отношение, поскольку основой ее является фольклорная традиция. Хорошо сказал по этому поводу Масперо: «Памятники некогда поведают нам о делах Хеопса, Рамзеса, Тутмоса, от Геродота же мы узнаем то, что говорили о них на улицах главного города». Эту цитату можно дополнить остроумным наблюдением А. Боннара: «...Геродоту словно хочется, чтобы история была чем-то вроде сказки, но с доказательством того, что описанное в ней случилось на самом деле»[11].

Достоверность различных частей труда Геродота неодинакова. Как правило, она зависит от тех источников, которыми историк располагал при работе над тем или иным разделом своего сочинения. Можно установить довольно простую закономерность: чем дальше отстоят от Геродота во времени или в пространстве какие-то события или факты, тем хуже он их себе представляет, тем больше нелепого и фантастического в его рассказе. Так, совершенно фантастической выглядит в его изображении древнейшая история Египта. Само Египетское царство существует уже более 15 тыс. лет. Сначала страной правили боги. Первым из смертных царей был Мин, начиная с которого правили 330 царей, и только двое из них совершили что-либо значительное. Это — царица Нитокрис (личность, видимо, мифическая) и царь Мерид (Аменемхет III, правивший в конце XIX в. до н. э.). Довольно много рассказывает Геродот о царе Се-сострисе, который в действительности никогда не существовал. Его образ составлен, как считают египтологи, из двух исторических личностей: царя XII династии (нач. II тыс. до н. э.) Сенусерта III и Рамзеса II (XIII в. до н. э.). Никогда не существовал и царь Ферон. Скорее всего это — искаженный титул фараон. Царь Протей заимствован из греческой мифологии (впервые он появляется в «Одиссее» Гомера как морской старец, способный превращаться в различных животных). Древнейшие фараоны — Хеопс, Хефрен и Микерин, — правившие в начале III тысячелетия, стоят в самом конце списка Геродота. Более или менее достоверные сведения сообщает он лишь о царях саисской династии (VII–VI вв.), хотя и здесь тоже много всякого анекдотического материала.

Другой пример: геродотовское описание Скифии в IV книге «Истории» считается в общем довольно достоверным. Специалисты-археологи и историки Северного Причерноморья находят все новые подтверждения правдивости сообщений Геродота о культуре и обычаях скифов в данных раскопок, главным образом в произведениях изобразительного искусства, происходящих из курганов скифской знати. Так, Геродот описывает обряд побратимства у скифов, при котором братающиеся подмешивали в чашу с вином свою кровь и пили, одновременно касаясь губами краев чаши. Эта сцена довольно точно воспроизведена на скифских золотых бляшках, найденных в одном из курганов. Информацию о жизни и обычаях скифов историк мог получить от греческого населения Ольвии, жившего в непосредственном соседстве с этими воинственными кочевниками. Однако представления Геродота о племенах, живущих дальше к северу и северо-востоку от скифских степей (андрофагах, неврах, будинах, аргиппеях, исседонах) уже гораздо более туманны, расплывчаты и перемешаны со всякой небывальщиной. Очевидно, информаторы Геродота сами не бывали в этих краях, населенных совершенно дикими и поэтому опасными людьми, а знали о них лишь понаслышке, со слухов, которые передавались по цепочке от одного племени к другому, постепенно обрастая новыми и все более невероятными подробностями.

Наиболее достоверной считается вторая, основная, часть «Истории», посвященная событиям греко-персидских войн, и в особенности три последние книги, содержащие рассказ о походе Ксеркса, хотя и здесь можно при желании найти сколько угодно как сознательных, так и неосознанных отклонений от истины.

Специального рассмотрения заслуживает вопрос об использовании Геродотом мифологической традиции. Как и все греческие историки старшего поколения, он обращается к мифам в силу необходимости, просто потому, что никаких других источников информации о древнейшем прошлом Эллады и соседних с ней стран у него не было. В крайне противоречивый, хаотически перемешанный материал мифологической традиции он пытается внести хотя бы относительный порядок. Для этого устанавливаются основные точки отсчета, позволяющие дать хотя бы приблизительную датировку важнейшим событиям мифической эры. Так, неизвестно каким путем Геродот приходит к выводу, что Гомер жил за 400 лет до его собственного времени, т. е. около 850 г. Троянская же война была за 400 лет до Гомера, т. е. около 1250 г. Также уточняется происхождение некоторых мифологических свидетельств. На основании противоречий, существовавших между «Киприями» (одной из поэм так называемого Цикла) и «Илиадой», Геродот приходит к выводу, что первое из этих произведений не могло принадлежать Гомеру, что делает честь его историческому чутью. Сами свидетельства мифов, однако, никогда не отвергаются историком. Как правило, он принимает их за истину, но при этом позволяет себе весьма свободно обращаться с их сюжетами, всячески переделывая и перекраивая их, стремясь по возможности свести к минимуму элемент сказочной фантастики и, таким образом, превратить миф в обычный логос или историческую новеллу. С необыкновенными образцами такого перетолковывания мифов на новый лад мы сталкиваемся на первых же страницах «Истории», там, где Геродот говорит о начальных истоках вражды между греками и азиатскими варварами (см. I, 1–2, 5). Ссылка на персидские и финикийские источники здесь носит явно мистифицирующий характер, хотя и трудно понять, сам Геродот был введен в заблуждение какими-то своими собеседниками, или же он сознательно пошел на подлог, придумав персидских и финикийских информаторов, чтобы придать больше веса своему рассказу. В действительности ни персам, ни финикийцам не было, конечно, никакого дела ни до Ио, ни до Европы и Медеи, ни до Елены Прекрасной. Едва ли они вообще о них что-нибудь знали. Заметим также, что в своем перетолковывании мифов Геродот заходит гораздо дальше всех своих предшественников, включая Гекатея. По существу, он совершенно выхолащивает содержание мифа, устраняя из него богов как главных действующих лиц. Так, из истории Ио исчезает Зевс, влюбленный в прекрасную нимфу, а с ним и его ревнивая супруга, обратившая Ио в телку. Ничего не говорится и о самом превращении. Точно так же поступает Геродот и с мифом о похищении Европы. Вместо Зевса, от любви к финикийской царевне ставшего быком, здесь появляются какие-то эллины, не названные даже по имени (историк ограничивается лишь догадкой о том, что это были, видимо, критяне). Не оспаривая прямо древние канонические версии каждого использованного им мифа, Геродот недвусмысленно намекает читателю на их лживость, предлагая свою исправленную и отредактированную, так сказать, в духе времени версию сказания. При этом он как бы подмигивает и потихоньку говорит своему читателю: «Вот мы-то с вами знаем, какими глупыми были эти древние сочинители, вообразившие, что Зевс превратился в быка, а Ио по прихоти Геры стала коровой». Не исключено, что испугавшись своей собственной смелости и понимая, что найдется немало людей, которым его переделки мифов придутся не по вкусу, историк как раз и решил укрыться за вымышленными персидскими и финикийскими источниками. Интересна также и смелая попытка Геродота связать все эти события прошлого, весьма удаленные друг от друга как географически так и хронологически, единой логической нитью и построить, таким образом, некое подобие общей концепции всемирной истории, в основу которой была положена идея извечной вражды между эллинами и варварами. В этом смысле Геродот стоит как бы на пол пути между логографами и Фукидидом, который будет использовать материал мифов для построения уже не просто событийной, но политической и даже социально-экономической истории древности.

Примеры критической переоценки мифов можно найти и в других частях сочинения Геродота. Так, во II книге (гл. 43–44) историк рассказывает, что ему удалось узнать во время его пребывания в Египте о Геракле. Итог предпринятого исследования был ошеломляющим. Оказалось, что Гераклов было двое, а не один, как по простоте душевной думали все эллины. Первый Геракл — древний египетский бог, входивший в число 12 главных богов этой страны. Поклонялись Гераклу и финикийцы (Геродот предпринял специальную поездку в Тир, чтобы посетить там древний храм этого божества, очевидно, святилище Мель-карта, которого греки отождествляли со своим Гераклом). Другой Геракл был просто героем, сыном смертных родителей Амфитриона и Алкмены, родился он тогда, когда его божественный тезка был уже давно известен и почитаем. «Поэтому, — заключает Геродот, — как я думаю, совершенно правильно поступают некоторые эллинские города, воздвигая два храма Гераклу. В одном храме ему приносят жертвы как бессмертному олимпийцу, а в другом — заупокойные жертвы как герою». Попутно изобличаются во лжи авторы занятной сказки о том, как Геракл во время своих скитаний по свету забрел в Египет и там едва не был принесен в жертву на алтаре Зевса (см. гл. 45). Другой пример — рассказ о голубках (II,57).

Весьма любопытна и явно рассчитана на сенсацию и новая редакция мифа о Троянской войне, которую предлагает Геродот своим читателям в той же II египетской книге (113–120). Согласно этой редакции (ее источником были, как уверяет Геродот, рассказы каких-то египетских жрецов), во время осады Трои Елены Прекрасной и похищенных Парисом сокровищ Менелая в городе не было. И то и другое будто бы изъял у похитителя мудрый и справедливый египетский царь Протей, когда корабль Париса был занесен ветром в устье Нила. Греки, таким образом, совершенно напрасно осаждали Трою целых десять лет, и вся эта история была лишь сплошным трагическим недоразумением. Геродот довольно остроумно обосновывает свою особую позицию в этом вопросе в 120-й гл.: «...Конечно, ведь ни Приам, ни остальные его родственники не были столь безумны, чтобы подвергать опасности свою жизнь, своих детей и родной город для того лишь, чтобы Александр мог сожительствовать с Еленой. Если бы они даже и решились на это в первое время войны, то после гибели множества троянцев в битвах с эллинами, я уверен, что живи даже сам Приам с Еленой, то и он выдал бы ее ахейцам, чтобы только избежать столь тяжких бедствий... Все это, по-моему, было заранее уготовано божеством, чтобы их полная гибель показала людям, что за великими преступлениями следуют и великие кары богов. Вот что я сам думаю об этом»[12]. Этот пример, пожалуй, ярче и наглядней, чем какой-нибудь другой, показывает, насколько глубоко мифологический стиль мышления сидел еще в сознании Геродота. Мифология была для него, если можно так выразиться, его родной стихией. Сама бесцеремонность, с которой он поправляет древних поэтов и иных рассказчиков мифов, говорит о том, что традиции мифотворчества были еще живы в сознании историка и его современников, что они ощущали себя полноправными участниками этого увлекательного процесса.

Конечно, новые мифы, которыми Геродот хотел заменить старые, уже отжившие свое сказания, во многом от них отличались. Как было уже сказано, они были более рационалистичны, из них почти совершенно была изгнана всякая фантастика, все сверхъестественное. И стилистически, и по содержанию они, как мы уже говорили, уподобляются обычным геродотовским логосам.

Но, несмотря на все это, они остаются мифами, пока и поскольку в них продолжают действовать древние герои, хорошо известные каждому эллину. Да и боги, хотя Геродот нередко вычеркивает их из списка действующих лиц в своих переработках мифологических сюжетов, так, в сущности, и не ушли из его повествования, оставшись тут же неподалеку.

Таким образом, мы вплотную подошли к следующему вопросу.

Мировоззрение Геродота и его религиозные взгляды

Как это ни парадоксально, но при всем своем свободомыслии, сказавшемся в критике мифологической традиции, подчас довольно смелой, великий историк оставался человеком благочестивым и, можно даже сказать, богобоязненным. Весьма характерна для него оговорка, которой заканчивается рассуждение о двух Гераклах: «Да помилуют нас боги и герои за то, что мы столько наговорили о них». Смелые вылазки в запретную зону мифологической премудрости совершаются в «Истории» с оглядкой на обитателей этой зоны — олимпийцев: как бы их чем-нибудь не прогневить.

Иногда мы встречаем у Геродота довольно здравые суждения о природе вещей, в которых, по-видимому, сказывается влияние на него ионийской натурфилософии. Вот несколько примеров. Когда на флот Ксеркса, вставший на якорь у мыса Сепиада, обрушилась страшная буря, персидские маги с помощью жертв и заклинаний усмирили ее, «а, может быть, — добавляет историк скептически, — она сама по себе улеглась». В другом месте персидский вельможа Артабан высказывает здравую мысль о природе сновидений, довольно близко смыкающуюся с мнением Демокрита на этот счет: во сне в виде призраков или образов перед нами является то, о чем мы думаем днем. Геродот не берется решать, была ли психическая болезнь Камбиза наказанием богов за кощунственное убийство священного быка Аписа, или же ее вызвала какая-нибудь другая причина. Он замечает, однако, что так как Камбиз с самого рождения страдал так называемой священной болезнью, т. е. эпилепсией, то вполне естественно, что и рассудок его не мог быть в полном порядке.

Однако рядом с этими проблесками рационализма мы обнаруживаем в сочинении Геродота детски наивную веру в чудеса, гадания, вещие сны. Чудо спасает храм Аполлона в Дельфах от захвата и осквернения его персами. Как только варвары приблизились к святилищу, на них обрушились молнии, с Парнаса со страшным грохотом низверглись две вершины, раздавив множество персидских воинов, из святилища доносились тем временем загадочные голоса и боевой клич. Напуганные всеми этими грозными знамениями персы обратились в бегство. Многие из них потом рассказывали, что бегущих преследовали два воителя, ростом намного превосходившие простых смертных. Впоследствии оказалось, что это были два местных дельфийских героя: Филак и Автоной. На самом деле никаких чудес и никакого побоища в Дельфах, конечно, не было. Персы просто обошли этот город стороной, зная о лояльности дельфийского жречества, занимавшего в те годы определенно персофильскую позицию. Геродот, ничтоже сумняшеся, принял на веру всю эту чудесную историю, явно сочиненную жрецами Аполлона для того, чтобы обелить себя в глазах греческого общественного мнения. Точно так же, по словам историка, и богиня Деметра не пустила варваров в свое святилище в Элевсине.

Очень много места занимают в «Истории» рассказы о всевозможных оракулах, предзнаменованиях, вещих сновидениях. Зловещие знамения преследуют Ксеркса на всем пути из Азии в Европу, но он не хочет им верить, потому что боги уже обрекли его на бесславное поражение (см., например, VII, 57). Чтобы увеличить число знамений, предвещавших беду персидскому владыке, Геродот даже передвинул назад солнечное затмение, которое в действительности произошло уже после похода в 478 г., и из частичного сделал его полным.

Нередко историк напускает на себя таинственный вид и говорит, что не хотел бы подробно рассказывать о том или ином священном обряде или даже просто назвать имя того или иного божества, так как боится навлечь на себя его гнев. Так, во II книге (гл. 170): «В том же саисском святилище Афины есть и гробница того, чье имя я не считаю позволительным здесь разглашать» (имеется в виду, вероятно, Озирис).

Религиозные взгляды Геродота не отличались особой последовательностью, по-видимому, так же, как и взгляды большинства его современников. Он, например, явно неспособен был разобраться в сложном теологическом вопросе, кто главнее: божество или рок? «Что по определению божества должно случиться, того человек не в силах предотвратить», — говорит у него один старый перс в предвидении гибели Мардония и его войска. В другом месте историк говорит о великой мудрости «божественного промысла» (του θεοϋ ή πρόνοια): «Божественный промысел, как это и естественно, в своей премудрости сотворил всех робких и годных в пищу животных весьма плодовитыми, чтобы у нас не было недостатка в пище, хищных же и вредоносных — малоплодовитыми». Этому противоречит, однако, другая мысль, проскальзывающая в некоторых местах «Истории», о том, что и сами боги являются лишь слепыми орудиями в руках всемогущего Рока. Так, Пифия, отвечая мидийским послам, присланным Крезом, говорит: «Предопределенного Роком не может избежать даже бог».

Как бы то ни было, боги для Геродота есть несомненная реальность, и как реальная сила, управляющая миром, они постоянно вмешиваются в дела людей. Это вмешательство, однако, происходит не просто по произволу. Оно подчиняется определенному закону, который Геродот открывает в истории человечества. В его понимании, боги выполняют функцию своеобразного регулятора в отношениях между людьми. Они внимательно следят за тем, чтобы никто из смертных не превысил отведенную ему судьбой меру земного счастья, не вознесся слишком высоко над другими. Как только где-нибудь появляется такой счастливец, его тут же настигает карающая длань божества. Поэтому всякое чрезмерное счастье чревато бедой. Никто не может быть уверен в своем счастье до самого смертного часа. Эта мысль выражена в обращенных к Ксерксу словах персидского вельможи Артабана: «Ты видишь, что бог поражает молнией выдающиеся величиной и силой живые существа, стараясь их уничтожить, малых же он не замечает. Ты видишь, как он поражает своими молниями всегда самые высокие сооружения и деревья: любит ведь бог все выдающееся смирять». Как заметил С. Я. Лурье, хотя и без некоторого преувеличения, чуть ли не вся книга Геродота представляет собой ряд иллюстраций этого общего положения. Такова новелла о Крезе и Солоне (одна из самых длинных во всей «Истории»). Царь Крез нажил огромное богатство и вообразил себя самым счастливым человеком во Вселенной. И вот счастливец Крез встречается с мудрецом Солоном. Возникает спор о том, что такое человеческое счастье. С точки зрения Солона, счастливым можно назвать человека, который вырастил и воспитал доблестных сыновей, увидел, как они родили ему внуков, и после этого умер достойной смертью (примером такого счастливца является земляк Солона афинянин Телл). Крез не согласен с таким пониманием счастья и признает Солона «совершенно глупым человеком, т. к., пренебрегая счастьем настоящего момента, он всегда советует ждать исхода всякого дела». Божество, как и следовало ожидать, подтвердило правоту мудреца, обрушив на Креза одну за другой кары, «вероятно, — объясняет Геродот, — за то, что тот считал себя самым счастливым из смертных». От несчастного случая на охоте погибает сын Креза. После этого, неправильно истолковав ответ оракула, он начинает войну против Кира, терпит поражение, попадает в плен и приговаривается к сожжению на костре, т. е. испивает до дна всю чашу человеческих бед. Однако в последний момент Крез был спасен тем же самым Аполлоном, который погубил его державу (посредством двусмысленного оракула) и чуть не погубил его самого. Так божество играет с человеком, — очевидно, хочет сказать нам историк, — «то вознесет его высоко, то в бездну бросит глубоко». В том же духе выдержаны и многие другие новеллы в книге Геродота, например история Поликрата, история Ксеркса, — пожалуй, самого несимпатичного из всех геродотовских честолюбцев. Рассказу о походе Ксеркса на Элладу (в VII книге) предпосылается описание царского совета, на котором решается вопрос о войне. Сам Ксеркс и все его вельможи решительно настроены в пользу похода. Один только Артабан, мудрый дядя царя, высказывается против и призывает не торопиться с решением. Слова Артабана зарождают в душе Ксеркса сомнения. Он колеблется, не зная что предпринять. Ночью ему является во сне призрак и советует идти войной на греков. Ксеркс, однако, вопреки этому совету решает отменить поход. Но призрак продолжает его преследовать, настойчиво внушая царю мысль о войне. Ксеркс решает испробовать последнее средство. Он просит Артабана, чтобы тот, одев его царскую мантию, лег спать на его ложе. Во сне ему является все тот же призрак и грозит страшными карами, если войска не будут двинуты в Элладу. Артабан сдается и, отказавшись от своих прежних сомнений, советует царю немедленно выступать в поход. Еще один сон, уже непосредственно перед выступлением, окончательно убеждает Ксеркса в том, что он на правильном пути. Ему снилось, будто он увенчан оливковым венком, ветви которого распространились по всей земле. Услужливые маги немедленно истолковали этот сон, как указание на то, что все народы будут подвластны царю персов, и лишь после этого, окончательно уверившись в победе, Ксеркс повел свое войско на запад, навстречу гибели.

Вся эта история должна показать читателю коварство божества, которое нарочно с помощью всевозможных уловок и ухищрений толкает человека на неразумные поступки и таким образом заманивает его в ловушку, где его ждет гибель или позор.

Нередко в таком подходе Геродота к историческим событиям усматривают влияние на него великих трагических поэтов и прежде всего Эсхила. Действительно, у Эсхила в «Персах» так же, как у Геродота, Ксеркс представлен как жертва ненависти богов, обманом заманивших его в западню. По Эсхилу, Ксеркса преследует Ата, богиня безумия, завлекающая смертных в свои сети. Как и у Геродота, он становится жертвой лживого сна: не Фемистокл, а какой-то демон, явившийся ему во сне, подговаривает Ксеркса ввести свой огромный флот в узкий пролив, где он неминуемо погибнет. «Персы» были созданы лет за 25 до того, как была написана «История». Отсюда заключают, что все эти столь важные для Геродота мотивы были заимствованы им у Эсхила. При этом забывают, однако, о том, что и у историка, и у драматурга мог быть один общий источник, а именно Гомер, впервые во всей греческой литературе использовавший мотив обманного сна во II песни «Илиады». Вообще представления Геродота о богах еще довольно близки к религиозным воззрениям Гомера. Как и в гомеровской поэзии, божество чаще всего действует у него, повинуясь самым примитивным чувствам ненависти или зависти к выдающимся людям. Оно упорно хочет их погубить не потому, что они совершили что-то дурное, а именно потому, что оно не терпит ничего выдающегося. Фараон Амасис в своем письме к Поликрату напоминает ему о том, сколь завистливо относится божество к человеческому счастью. «Людские несчастья доставляют наслаждение богам», — пишет историк в другом месте.

Лишь в сравнительно редких случаях божество выступает у Геродота как орудие справедливого мщения за нечестивые деяния и иные прегрешения. Так, Фемистокл, объясняя, почему маленький флот эллинов разгромил огромную персидскую армаду, говорит: «Этот подвиг совершили не мы, а боги и герои, которые воспротивились тому, чтобы один человек стал властителем Азии и Европы, так как он нечестивец и без-законник. Он ведь не щадил ни святилищ богов, ни человеческих жилищ, предавая огню и низвергая статуи богов. И даже море повелел он бичевать и наложить на него оковы». Буквально те же самые прегрешения ставит в вину Ксерксу и вызванная из могилы тень его отца Дария в «Персах» Эсхила. Очевидно, этический постулат, определяющий поведение богов в трагедиях Эсхила, идея высшей божественной справедливости были в какой-то степени близки и Геродоту, хотя обычно он все же более склоняется к наивным народным представлениям о богах как злобных, мстительных и, в общем, недалеких существах.

Взятое в целом мировоззрение Геродота отличается удивительной противоречивостью, можно даже сказать, хаотичностью. Судя по всему тому, что мы о нем знаем, в его голове теснилось множество разнородных идей и догадок, нередко взаимоисключающих, но вместе образующих какой-то причудливый сплав, мешанину, в которой очень трудно обнаружить что-нибудь хотя бы отдаленно напоминающее какую-то систему или порядок. Попытки наивно-рационалистического объяснения событий мирно уживались в его сознании с самыми грубыми суевериями и предрассудками, представления о божественной справедливости соседствуют с примитивной, почти дикарской верой в богов, психологически ничем не отличающихся от людей, проблески монотеизма перемежаются с самым вульгарным и заурядным политеизмом. Такая неразборчивость, можно даже сказать, беспринципность Геродота ставит его как мыслителя намного ниже таких выдающихся его современников, имевших четкую и хорошо продуманную систему религиозно-философских убеждений, как Анаксагор, Эмпедокл, Эсхил. Однако, с другой стороны, именно это отсутствие какой бы то ни было системы во взглядах, пестрота мировоззрения великого историка делают его фигуру особенно интересной и привлекательной для нас, так как позволяют видеть в нем типичного носителя того, что принято называть «массовым сознанием» или «обыденным мышлением». Как подлинный сын своей страны и своего времени Геродот разделял с массой своих современников их религиозные сомнения и шатания, бросаясь от набожности к скептицизму и каждый раз снова возвращаясь назад.

Взгляды Геродота на исторический процесс

Исследователи давно уже пытаются найти в книге Геродота какую-то единую концепцию, объясняющую все происходящие в ней события под каким-то общим углом зрения, иначе говоря, пытаются понять, в чем же заключалась философия истории «отца истории». Однако ни одна из этих попыток так и не увенчалась успехом. Геродот оказался подлинным Протеем: в последний момент он всегда ловко ускользает из рук своих преследователей, на глазах преображаясь, меняя свой внешний облик. Чуть ли не в каждой части его труда мы находим у него уже иной взгляд на причины событий, иную мотивировку того, что произошло.

Очень верно и точно объясняет происхождение этого разнобоя во взглядах Геродота на исторический процесс А. И. Доватур в своей прекрасной книге «Повествовательный и научный стиль Геродота»: «Исторические рассказы, отовсюду собранные, несли с собой неодинаковую философию истории. Геродот не чувствовал потребности подвергнуть их какой-либо существенной переработке в смысле примирения или сведения к единству разнообразных и противоречивых точек зрения на движущие силы истории, лежавших в основе разных преданий»[13]. В примечании эта мысль пояснена следующим образом: «Геродот ни в какой мере не представляется нам оригинальным мыслителем; он тщательно собирает материал, стремится добросовестно воспроизводить то, что он получил, и вместе с рассказами усваивает общие точки зрения, присущие этим рассказам»[14].

Во многих случаях Геродот, как мы уже видели, прибегает к теологической концепции, объясняя то или иное событие вмешательством богов или судьбы. Так, предначертанием судьбы объясняются самые разнообразные явления человеческой жизни: смерть великих людей, падение больших городов, государственные перевороты, многие крупные события, как, например, опустошение Аттики персами, исход Платейской битвы, даже сам факт похода Ксеркса. Нередко встречаются в «Истории» примеры условных предначертаний судьбы: спартанцы победят персов, если погибнет спартанский царь (Леонид); жители Кимы погибнут, если выдадут персам укрывшегося в их храме Пактия и т. д.

Другое весьма распространенное объяснение причин того, что произошло, — кара, ниспосланная богами на одного человека или целый народ за совершенное им преступление или нечестие. В таких ситуациях боги обычно используют людей как свое орудие. Так, персидский сатрап Оройт погибает от рук своих телохранителей, исполняющих приказ царя Дария, который хочет наказать Оройта за его преступления и в частности за убийство Митробата. Но в действительности, как дважды указывает историк (в начале и в конце рассказа), Оройта наказывают боги за предательское убийство Поликрата. При этом Геродот, видимо, забывает о том, что и сам Оройт был лишь орудием в руках завистливых богов, которые хотели покарать Поликрата за его гордыню. На этом примере можно видеть, как беспечно нанизывал «отец истории» свои новеллы на общую нить повествования, не особенно заботясь о их согласовании друг с другом.

При всей набожности Геродота теологическая концепция исторического процесса нигде не проводится им с полной последовательностью. Очень часто происходящие события находят у него вполне разумное, земное, отнюдь не метафизическое объяснение, вытекающее из отношений между самими людьми и не предполагающее никакого вмешательства богов. Излюбленной мотивировкой, к которой охотно прибегает историк в таких случаях, является месть (τίσις) за совершенное преступление или обиду. Этот принцип, восходящий, вне всякого сомнения, к первобытному правилу «око за око, зуб за зуб», одинаково успешно действует как в отношениях между богами и людьми, так и в отношениях людей между собой. Далеко не всегда месть того или иного персонажа «Истории» своему обидчику представляется нам справедливой, но это не меняет существа дела. Возмездие остается одной из главных пружин, приводящих в действие механизм геродотовского повествования. Уже в I книге «Истории» Крез хочет отомстить Киру за своего родственника Астиага, Астиаг (в свою очередь) мстит Гарпагу за невыполнение его распоряжения насчет младенца Кира, массагетская царица мстит Киру за смерть сына и т. д.

Нередко цепь обид и возмездий растягивается на весьма длительные исторические сроки, связывая, как это обычно бывает в мифах и в трагедии, сменяющие друг друга поколения кровавой порукой. Каждое звено в этой цепи является обидой (άδιχίη) по отношению к последующему и возмездием (τίσις) по отношению к предыдущему. В сущности, к такому нехитрому чередованию ударов и контрударов сводится у Геродота вся предыстория греко-персидских войн, а также и сама их история. Как мы уже видели, истоки вражды между греками и персами историк возводит к самым отдаленным мифическим временам: вражда эта началась, в его понимании, взаимными обидами, причиненными друг другу обитателями Азии и Европы, причем бо́льшая доля вины лежит (здесь Геродот ссылается на каких-то персов, будто бы сообщивших ему все это) на греках, ибо они первыми пошли войной на азиатов (троянцев) из-за такого, в сущности, ничтожного повода, как похищение Елены Прекрасной.

За этим вступлением следует довольно большая пауза протяженностью в несколько столетий, после чего Геродот заявляет, что он намерен назвать имя того человека, «который, как мне самому известно, положил начало враждебным действиям против эллинов». Этим человеком оказывается Крез. Он покорил греков, живших в Малой Азии, и этим нанес первую обиду всем эллинам (уже в новое время). После него ионийцы были еще раз покорены Киром. Спустя много лет греки попытались взять реванш за нанесенные им обиды: Афины и Эретрия посылают свои корабли на помощь восставшим ионийцам и этим, в свою очередь, наносят страшную обиду персидскому царю Дарию I. Начиная с этого момента, Дарий только и думал о том, как бы отомстить афинянам: одному из своих слуг он приказал каждый раз перед обедом трижды повторять: «Владыка! Помни об афинянах!» (очевидно, злоба на афинян должна была способствовать аппетиту царя). Неудача при Марафоне еще более усиливает озлобленность персидского царя и побуждает его готовить новый поход. В рассказе о подготовке похода Ксеркса также несколько раз вновь всплывает мысль о необходимости отомстить грекам за их вмешательство в ионийские дела, за сожжение Сард и за Марафон. В свою очередь, греки мстят персам за поругание святынь.

Все это нисколько не мешает Геродоту подыскивать, как говорится, на ходу также и всякие иные объяснения происходящих событий. Так, в рассказ о походе Ксеркса вводится мотив зависти богов, который занимает в нем господствующее положение.

Наряду с божественным промыслом и законом кровной мести огромную роль играет в «Истории» Геродота человеческий разум или σοφίη (слово это чаще всего приобретает у него оттенок находчивости, ловкости, умения, даже изворотливости). Героями целого ряда геродотовских новелл являются смелые и удачливые люди, которые благодаря своему уму, энергии и находчивости пробивают себе дорогу в жизни, выпутываются из самых затруднительных положений. Таков спартанец Лихас, который разыскивает в Аркадии и доставляет в Спарту останки древнего героя Ореста, имеющие большое стратегическое значение (спартанцам было предсказано, что только перетащив к себе эти останки, они смогут одержать победу над своими врагами — тегеатами). Таков другой спартанец Офриад. Он один уцелел во время сражения трехсот спартанцев с тремястами аргосцев. Но два уцелевших аргосца покинули поле боя, а он остался и тем обеспечил своему отечеству победу. К этой же категории персонажей принадлежит и Алкмеон, родоначальник рода Алк-меонидов. В одной из новелл Геродот так объясняет происхождение огромных богатств, принадлежавших этому роду: Алкмеон получил у Креза разрешение взять из его сокровищницы столько золота, сколько он будет в состоянии унести с собой. Находчивый грек надел на себя самые широкие одежды и самые большие башмаки из всех, какие мог найти. Наполнив одежду и обувь золотым песком, он насыпал золото в волосы и набрал его в рот. В таком виде он вышел, похожий, как говорит Геродот, на кого угодно, но только не на человека. Увидев его, Крез весело рассмеялся и подарил ему еще такое же количество золота. Можно было бы подумать, что Геродот ввел этот рассказ специально, чтобы опорочить Алкмеонидов, но это не так. В действительности он с большой симпатией относится к этому роду. Смех, который должен был вызвать у читателей его рассказ, мог быть только смехом сочувствия. Недаром Геродот заканчивает новеллу типичным, в греческом понимании, хэппи эндом: «Так разбогател этот дом, а Алкмеон, выкормив четверку коней, одержал победу на олимпийских играх». В числе удачливых и ловкачей, о которых с восторгом повествует историк, мы видим и его знаменитую соотечественницу, карийскую царицу и правительницу Галикарнаса Артемисию. Геродот, буквально захлебываясь, рассказывает о том, как замечательно вела себя эта дама в горестный для персов день Саламинской битвы (см. VIII, 87–88). В эту же славную компанию знаменитых хитрецов Геродот включает и Фемистокла. Весь цикл историй, связанных с его именем, построен по образцу рассказов о ловком обманщике, который умеет найти выход из любого тяжелого положения. Все в один голос называют его «мудрейшим» (σοφώτατος) из эллинов. Кстати, самому Фемистоклу принадлежит, если верить Геродоту, одно весьма примечательное суждение как раз на этот счет. «Здравые замыслы людей обычно удаются, — говорит герой Саламина, — если же замыслы не являются здравыми, то и божество не хочет способствовать человеческим планам» (VIII, 60). Этим историк, по-видимому, хотел сказать, что все, вообще говоря, находится «в руце божией», но при этом человеческий разум обладает известной автономией, и поэтому любое самое дерзкое решение, принятое мудро и с пониманием обстоятельств, будет санкционировано богами.

Итак, в своих взглядах на движущие силы исторического процесса так же, как и в своих представлениях о мире в целом, Геродот остается типичным плюралистом. Его сознание компромиссно и без какой-либо логической последовательности соединяет в себе множество разнородных и противоречивых воззрений. Некоторые из этих воззрений коренятся в религиозном сознании историка и его современников, другие прямо с этим сознанием не связаны и тяготеют скорее к рационалистическим веяниям эпохи (таково, например, типичное для Геродота убеждение в том, что человек сам есть кузнец собственного счастья). Отсюда крайняя пестрота, можно сказать, мозаичность самой картины исторического процесса в изображении «отца истории». В ней нет логики, нет общего плана или какой-то большой идеи, которая пронизывала бы все сочинение Геродота от начала и до конца.

Некоторые западные авторы считают, что такой идеей была концепция извечной вражды между Западом и Востоком, между греками и варварами, якобы лежащая в основе всего труда Геродота. Впервые эта мысль была высказана Μ. Поленцем еще в 1932 г. Согласно Поленцу, Геродот видел в греко-персидских войнах фатально предопределенное столкновение двух изначально враждующих рас. Греки и персы противостоят друг другу, в его понимании, как два враждебных мира, две цивилизации, основанные на полярно противоположных принципах (на одном полюсе — рабство, на другом — свобода, на одном — деспотия, на другом — народоправие, на одном — необузданная гордыня, на другом — умеренность и благоразумие).

При внимательном знакомстве с трудом Геродота теория Поленца не выдерживает критики. Нигде в «Истории» мы не находим ничего похожего на чувство расовой вражды или расового превосходства греков над варварами. Напротив, Геродот охотно замечает и даже подчеркивает все то положительное, что ему удается найти в обычаях и нравах чужих народов (филобарбарос — Плутарх). Так, он с восхищением отзывается о том, как персы воспитывают своих детей. Благодаря хорошему воспитанию у них не было ни одного случая, когда кто-нибудь убил бы своего отца или свою мать. У греков такое случается довольно часто. «Мудрейшим» называет Геродот вавилонский обычай продажи невест с аукциона (I, 196). Очень хвалит он и другой обычай этого народа: выносить на площадь всех больных с тем, чтобы прохожие могли давать им советы, как избавиться от недуга.

Мудрость Востока Геродот даже склонен преувеличивать. Восток для него — колыбель всей человеческой культуры. Многие греческие обычаи и культы он считает заимствованными у народов Востока. Особенно большое значение придает он египетскому влиянию на греков. Египтяне были наставниками греков во всех важнейших религиозных делах. Египетского происхождения 12 олимпийских богов, а также Геракл и Дионис. Имена почти всех прочих богов перешли в Грецию либо из Египта, либо от других варваров. У египтян эти имена туземные и имеют свой смысл, у греков — заимствованные. Оттуда же идут оракулы, жертвоприношения, торжественные процессии, даже обычай женских воплей на похоронах. Египетскими изобретениями Геродот считает геометрию, солнечный календарь. Многие греческие герои — восточного происхождения: Персей — ассириец, Гераклиды — египтяне, афинский род Гефиреев, к которому принадлежали тираноубийцы Гармодий и Аристогитон, происходит из Финикии.

С нескрываемой симпатией относится Геродот и к главным противникам греков — персам, изображая их как мужественный, справедливый и преданный своим обычаям народ. Вообще приверженность к своим обычаям, какими бы странными и дикими ни казались они со стороны, представляется историку чертой, достойной всяческой похвалы. Но и пренебрежение к обычаям другого народа заслуживает, в его глазах, самого резкого осуждения. «Каждому — свое», — вот правило житейской мудрости, которого Геродот довольно последовательно придерживается в своей книге. В этом отношении весьма показателен один эпизод, который мы встречаем в III книге «Истории» (гл. 38). Развивая эту мысль, Геродот приходит к тому выводу, что каждый народ заслуживает той формы правления, которая существует у него испокон веков, и должен строго ее придерживаться. С другой стороны, навязывать свои обычаи и свой государственный строй другим народам в его глазах — преступление против божеских и человеческих законов. То, что хорошо для персов и других обитателей Азии, привыкших считать себя рабами своих царей, плохо для эллинов, искони привыкших к свободе. Следуя этой логике, Геродот завершает дискуссию трех знатных персов о наилучшей форме правления в одном из известных эпизодов III книги признанием справедливости доводов Дария в пользу монархического строя, хотя отсюда отнюдь не следует, что он и сам был приверженцем монархии.

Демократия характеризуется одним из участников спора Мегабизом как «владычество необузданной черни» (III, 81). Однако у Геродота можно найти и совсем иную оценку той же формы правления. Рассказав о том, как афиняне после изгнания тиранов и установления демократического строя разгромили объединенные силы беотийско-халкидской коалиции, историк замечает (V, 78): «Ясно, что равноправие для народа... — драгоценное достояние. Ведь пока афиняне были под властью тиранов, они не могли одолеть на войне ни одного из своих соседей. А теперь, освободившись от тирании, они заняли безусловно первенствующее положение...»

Исходя из принципа «каждому — свое», Геродот оценивает и ход греко-персидских войн. Ответственность за начало войны он возлагает в конечном счете на персов. Вину Дария I и особенно Ксеркса он видит в том, что они, покинув принадлежавшую им территорию Азии, попытались наложить на свободных эллинов ярмо своей деспотии. Но и эллины, в его глазах, тоже не безгрешны. Ионийцы, восставшие против власти персидского царя, поступили безрассудно: волею судеб они оказались на чужой земле, в Азии, где традиционной формой правления была царская деспотия, и, следовательно, должны были безропотно подчиняться местным обычаям. Ионийское восстание Геродот изображает без особого сочувствия и скорее видит в нем цепь необдуманных поступков и политических интриг. Вожди восстания — Аристагор и Гистиэй — представлены им как политические интриганы и авантюристы, не заслуживающие доброго слова. Величайшее безрассудство совершили и афиняне, послав на помощь ионийцам эскадру из 20 кораблей: этим они навлекли на себя гнев Дария и, как замечает историк: «Положили начало бесчисленным бедам как для эллинов, так и для варваров».

Но даже и там, где Геродот переходит к повествованию об освободительной борьбе греков против персидского нашествия, мы не находим в его рассказе ничего похожего на патриотическое воодушевление или сознание какого-то расового превосходства эллинов над варварами. Много внимания (даже чересчур много, как казалось позднейшим хулителям Геродота) он уделяет разобщенности греческих государств и всего греческого народа перед лицом персидской угрозы, фактам измены и предательства как отдельных лиц, так и целых племен и городов, всевозможным распрям и склокам, происходившим в греческом лагере во время войны с персами. Вот как описываются, например, настроения, царившие в Греции перед походом Ксеркса: «Давшие персам землю и воду, были вполне спокойны, зная, что персы не сделают им ничего дурного... те же, которые не дали им земли и воды, были в большом страхе, ибо народ в этих городах не желал участвовать в войне и был ревностным сторонником персов». Геродот не без издевки отмечает, что многие из государств, примкнувших к антиперсидской коалиции, руководствовались при этом отнюдь не высокими патриотическими чувствами, а только стремились насолить своим соседям, державшимся проперсидской ориентации. Так, фокидяне сражались на стороне греков, чтобы сделать назло фессалийцам — своим давним врагам. Аргивяне, напротив, «предпочли покориться варварам, нежели уступить лакедемонянам».

С ядовитой усмешкой Геродот фиксирует в своем сочинении многочисленные примеры человеческой низости, трусости и тщеславия, проявившихся в связи с тяжелыми бедствиями, обрушившимися на Элладу. Так, не упускает он случая, чтобы поведать о трусливом и предательском поведении коринфского военачальника Адиманта во время Саламинского сражения. Уже при Артемисии он собирался бежать с поля боя, и Фемистоклу пришлось дать ему взятку, чтобы удержать его на месте. При Саламине он все-таки бежал, увлекая за собой всю коринфскую эскадру (см. VIII, 94). Эпизоды такого рода, а их можно собрать довольно много, дают повод для прямых обвинений Геродота в сознательном искажении фактов с клеветнической целью. Рассказывая о Платейской битве 479 г., историк опять-таки не без ехидства отмечает, что, хотя в сражении на стороне греков участвовали только три государства (афиняне, спартанцы и тегеаты), остальные греки «устыдившись своего безучастия в решительной битве, насыпали, чтобы обмануть потомство, пустые надгробные курганы».

Все эти разоблачения были оценены позднейшими, в основном патриотически настроенными греческими историками как злобная клевета и очернение того великого подвига, который был совершен эллинами в суровую годину мидийских войн. Плутарх написал специальный трактат «О злокозненности Геродота», в котором доказывал, что он намеренно, со злым умыслом оклеветал почти всех греческих героев этой славной эпохи. В числе прочих Плутарх ссылается для доказательства своего утверждения также и на историю с Адимантом. Адимант был, по его словам, человеком величайшей доблести. После смерти он удостоился эпитафии, в которой было сказано, что за его подвиги ему был дарован «венок свободы от всей Эллады». Геродот нарочно представил его в своем сочинении жалким трусом, чтобы тем самым принизить коринфян и угодить афинянам. Еще больший гнев Плутарха вызывает разоблачение Геродотом предательской роли фиванцев и вообще беотийцев (напомню, что Плутарх и сам был беотийцем, и слова историка о том, что «фиванцы всей душой были преданы персам», не могли не ранить его самолюбие). Завершая свои нападки на «отца истории», Плутарх признает его человеком крайне злонравным, а главное, плохим патриотом своего отечества.

В действительности дело здесь, конечно, не в дурном и злокозненном характере Геродота и не в отсутствии у него патриотических чувств. Нельзя забывать о том (мне уже и раньше приходилось обращать на это ваше внимание), что по своим взглядам и психологии Геродот был подлинным сыном своего времени. Никакого общегреческого патриотизма или того, что принято называть теперь панэллинской идеей, в то время, когда создавалась «История», еще не существовало. Поэтому мы не находим этой идеи и в сочинении Геродота. Греческий мир представлен историком таким, каким он и был в действительности — разрозненным, разобщенным конгломератом, состоящим из множества самостоятельных карликовых государств — полисов. Отсюда не следует, однако, что чувство любви к родине вообще неведомо Геродоту. Патриотизм, несомненно, был в его характере. Но это был патриотизм особого рода — узкий полисный патриотизм, выражавшийся в любви историка к своему родному городу Галикарнасу. В некоторых местах «Истории» галикарнасский патриотизм Геродота проявляется достаточно ярко и выпукло. Примером может служить уже упоминавшийся рассказ о подвигах карийской царицы Артемисии. Геродот с видимым восхищением и гордостью повествует об этой выдающейся женщине, несмотря на то, что она участвовала в беззаконном и грабительском нашествии персов на Элладу. Восхищение историка перед Артемисией так велико, что он впадает здесь даже в известное преувеличение. По его словам, греки считали карийскую царицу едва ли не самым страшным своим врагом и «тому, кто доставит ее живой или мертвой, назначили награду в 10 тыс. драхм, ибо их возмущало, что женщина идет войной на Афины».

Если не обращать внимания на то, что сам Геродот называет себя в самом начале своей книги «Галикарнасцем», очевидно, желая тем самым показать, что память о родном городе была еще жива в его сердце, его мировоззрение может быть определено как типично космополитическое. Как киплинговская кошка, гуляющая сама по себе, он, видимо, так и не сумел привязаться по-настоящему ни к одному из тех городов или стран, которые ему довелось посетить за его наполненную бесконечными скитаниями жизнь. Как греки, так и варвары, вместе взятые, в целом были ему глубоко безразличны. И уже поэтому ему не могла придти в голову нелепая мысль о том, чтобы отдать решительное предпочтение одной из двух противоборствующих сторон, возвысить ее за счет принижения другой, как это делали обычно почти все историки, писавшие о войнах в более поздние времена (тот же Плутарх или Тит Ливий).

Как указывал С. Я. Лурье, в своей оценке греко-персидских войн Геродот стоит в основном на точке зрения тех малоазиатских греков, которые давно уже успели смириться с персидским владычеством и находили его не слишком для себя обременительным, а в экономическом отношении даже и весьма выгодным. Можно полагать, что эти азиатские греки, жившие под властью персов и от персов же получавшие значительную часть информации о происходивших тогда событиях, воспринимали эти события совсем не так, как греки Балканского полуострова. Им были хорошо известны колоссальные размеры и ресурсы Персидской державы. Поэтому они понимали, что неудачи Ксеркса под Саламином и при Платеях не могли так страшно потрясти его, как это изображает Эсхил в «Персах». По-видимому, взгляды такого рода, усвоенные Геродотом еще в ранней юности, не были изжиты им и в самом преклонном возрасте. Несмотря на то, что его мировоззрение претерпело известную эволюцию в течение его жизни, в целом оно продолжало сохранять свою изначальную ионийскую окраску.

Как всякий космополит, Геродот легко приспосабливался к настроениям и взглядам тех людей, с которыми сводила его судьба и у которых ему удавалось найти хотя бы временный приют. А так как наиболее тесными и длительными были связи историка с демократическими Афинами, идеология правящих кругов этого государства и прежде всего взгляды Перикла, тогдашнего вождя афинской демократии, должны были оказать на него известное влияние. Кое-где Геродот явно старается подладиться к своим покровителям, оценивая события определенно с проафинской точки зрения. Настоящий панегирик афинянам, которых историк объявляет «подлинными спасителями Эллады», заключает в себе 139 глава VII книги: «...Ибо ход событий зависел исключительно от того, на чью сторону склонятся афиняне. Но так как афиняне выбрали свободу Эллады, то они вселили мужество к сопротивлению всем остальным эллинам... Не могли устрашить афинян даже грозные изречения дельфийского оракула и побудить их покинуть Элладу на произвол судьбы. Они спокойно стояли и мужественно ждали нападения врага на их землю». Плутарх прямо намекает на то, что именно за эти свои слова Геродот был награжден афинским правительством десятью талантами, что, вообще говоря, вполне вероятно, если только сама эта сумма не была сильно раздута молвой. Проафинскими симпатиями Геродота могут быть объяснены и его выпады против коринфян и фиванцев, которые, как известно, в годы, предшествующие Пелопоннесской войне, когда создавался труд Геродота, были злейшими врагами Афин и преданными союзниками Спарты.

И все же было бы ошибкой утверждать, что «отец истории» настолько проникся официозной афинской идеологией, что стал последовательным сторонником установленного Периклом демократического строя и пропагандистом идей так называемого афинского империализма, подчинив этим идеям всю свою историческую концепцию (такого мнения придерживался, например, Эд. Мейер).

В действительности в «Истории» можно найти сколько угодно сообщений, которые (это было отмечено уже Плутархом) никак не могли придтись по вкусу афинскому правительству, например указание на безрассудность его действий во время ионийского восстания. К тому же с панегириком Афинам в сочинении Геродота мирно соседствует самая откровенная апология Спарты. Государственный строй Спарты Геродот признает прекрасным, едва ли не самым лучшим во всей Греции. В связи с этим он довольно подробно останавливается в I книге на вопросе о законодательстве Ликурга (самое первое во всей греческой историографии сообщение об этой загадочной личности).

Наглядно преимущества спартанского государственного строя были продемонстрированы Геродотом в рассказе о Фермопильском сражении, являющемся кульминацией его повествования в VII книге «Истории».

Геродот явно хочет внушить здесь читателю, что спартанцы представляют собой какую-то особую породу людей, отличающуюся от всех прочих как эллинов, так и варваров. Именно поэтому они решились бросить вызов самому Ксерксу и его неисчислимой армии, заняв небольшими силами узкий горный проход, через который должна была пройти персидская орда. Геродот великолепно передает спокойное мужество спартанцев, готовящихся к битве в ущелье, и замешательство персидского владыки перед лицом столь неожиданного для него отпора (см. VII, 208–209). По контрасту с героическим поведением трехсот воинов Леонида особенно отвратительной выглядит трусость отряда фиванцев во главе с Леонтиадом, которые хотя и сдались персам, но получили достойное воздаяние за свою измену и были частью перебиты, частью же заклеймлены как беглые рабы.

Своим рассказом о Фермопильском сражении Геродот, несомненно, сделал очень много для прославления Спарты и способствовал широкому распространению в Греции так называемой спартанской легенды.

Однако и в своем отношении к Спарте, как и в отношении к Афинам, историк не проявляет должной последовательности и в отдельных случаях позволяет себе такие высказывания, которые могли лишь опорочить спартанцев в глазах его читателей. Несколько раз отмечается в последних книгах «Истории» крайняя медлительность спартанцев, их нежелание придти на помощь своим союзникам. К Фермопилам они прислали так мало людей лишь потому, что основная часть армии участвовала в это время в праздновании Карней. Еще раньше спартанцы опоздали придти на помощь афинянам при Марафоне опять-таки потому, что их удерживали какие-то религиозные дела. Перед битвой при Платеях они снова долго оттягивали выступление, ссылаясь на этот раз на празднование Гиакинфий. Настойчивое повторение одной и той же, причем достаточно вздорной, мотивировки должно было зародить в душе читателя искру сомнения в искренности спартанцев. По крайней мере в одном случае Геродот прямо намекает на двуличие спартанцев: во время Платейской битвы афиняне проявляют большую осторожность, зная «каковы души лакедемонян — они всегда говорят одно, а думают другое». Даже общепризнанный героизм спартанских воинов кое-где ставится историком под сомнение. Правда, делает он это довольно осторожно с помощью косвенных намеков. Говоря о той же битве при Платеях, он как бы вскользь замечает, что в мужестве и силе персы нисколько не уступали грекам. Но они были неопытны в военном деле, а самое главное, у них не было тяжелого вооружения, которым были снаряжены греческие гоплиты. Ясно, что профессиональным, хорошо тренированным солдатам, какими были те же спартанцы, не требовалось особого труда, чтобы справиться с толпой недисциплинированных, плохо вооруженных варваров.

Можно предположить, что, начиная свой труд, Геродот предназначал его для самой широкой, поистине всеэллинской читательской аудитории, и уже в силу этого хотел сделать его по возможности свободным от политических пристрастий, чтобы все увидели, что сам историк стоит выше интересов отдельных государств или партий и каждому воздает по заслугам. Именно поэтому Геродот считает нужным сообщать все, что ему удалось узнать о том или ином событии, хотя тут же добавляет, что верить всему, что говорят, он не обязан. Реализовать свой замысел в полной мере историк так и не сумел. Политическая «злоба дня» нет-нет да и проскользнет в его размеренном повествовании, то в виде панегирика афинянам или спартанцам, то в злобном выпаде против какого-нибудь из их врагов. Однако, если сравнить рассказ Геродота с тем, что писали об этой же эпохе и этих же событиях другие, более поздние авторы (хотя бы тот же Плутарх), преимущества метода «отца истории» становятся очевидными. Созданная им картина эпохи персидских войн отличается гораздо большей широтой, наполненностью фактами и в конечном счете более объективна. Правда, объективизм Геродота особого рода. Он обусловлен не столько субъективным намерением историка (его желанием быть правдивым, хотя такое желание у него, несомненно, было), сколько его особой, можно сказать, надпартийной позицией, т. е. тем, что он не был сколько-нибудь прочно связан ни с одним из государств, участвовавших в войне, и мог следить за ее ходом как сторонний наблюдатель. Кроме того, свою роль здесь сыграла и уже неоднократно отмечавшаяся словоохотливость великого историка. Если даже он и пытается кое-где подольститься к таким влиятельным государствам, как Афины или Спарта, то делал это недостаточно обдуманно и последовательно и спустя несколько страниц мог проговориться и поведать читателям что-нибудь такое, что никак не могло придтись по вкусу его афинским или спартанским читателям.

Можно сказать, что неуправляемый поток информации, подхватив историка, нередко заносил его туда, куда он вовсе не стремился.

Значение труда Геродота

Дать однозначную оценку книге Геродота довольно трудно. Настолько сложное и противоречивое это явление, настолько зыбкими кажутся грани, отделяющие достоинства историка от его недостатков. Если приглядеться внимательнее, одно постоянно переходит в другое: широта взглядов и беспристрастие Геродота нередко оборачиваются беспринципностью, отсутствием твердых убеждений, живость и занимательность рассказа переходят в болтливость и анекдотизм. Отсюда крайняя противоречивость суждений о Геродоте как в античную эпоху, так и в Новое время. В древности за Геродотом довольно прочно закрепилась репутация лжеца. Серьезные историки, представители академической науки смотрели на него свысока как на поставщика чуть ли не бульварного чтива для не слишком разборчивых читателей (ср. Пикуль). Первым бросил в него свой камень Фукидид: пренебрежительно отзываясь во введении к своей «Истории» о всей пестрой и разнокалиберной толпе логографов, он явно метил и в Геродота. С прямыми обвинениями в сознательном искажении истины обрушился на Геродота уже в IV в. Ктесий, сам, кстати, не отличавшийся особенной правдивостью. «Мифологом» называл его Аристотель. Впоследствии Авл Геллий перевел это прозвище на латынь, и Геродот стал homo fabulator. Страбон считал, что даже такие древние поэты, как Гомер и Гесиод, заслуживают большего доверия, нежели Геродот. Цицерон, хотя и окрестил Геродота «отцом истории», находил невыносимым пристрастие этого историка к басням и сказкам. О антигеродотовском трактате Плутарха мы уже говорили, Лукиан на закате античной эпохи отправил Геродота в преисподнюю вместе с его врагом Ктесием.

В Новое время также не было недостатка в хулителях и гонителях Геродота. Его сравнивали с Марко Поло и другими средневековыми рассказчиками небылиц. Обвиняли в плагиате у других историков (главным образом у Гекатея), в «вопиющей недобросовестности» (Сэйс), в тенденциозных искажениях исторической истины в интересах Афин, Дельфийского оракула или каких-нибудь других влиятельных политических сил. Конечно, нельзя признать эти обвинения совершенно беспочвенными и на этом основании просто отмахнуться от них. Выше мы уже имели возможность убедиться во многих прегрешениях «отца истории»: в его наивности, легковерии, иногда в сознательном и недобросовестном отступлении от истины (трудно согласиться с одним из рьяных почитателей и заступников Геродота А. Боннаром, который писал: «Никакие ученые труды, подвергавшие Геродота не только строгой, но порой и подозрительной критике, никогда не смогли уличить его во лжи. Это очень честный человек с пылким воображением, но безупречно правдивый». Конечно, о безупречной правдивости Геродота можно говорить лишь с большой натяжкой, игнорируя некоторые совершенно очевидные факты).

Но при всех своих недостатках Геродот был от природы наделен и одной, безусловно, симпатичной чертой. Этой чертой была его любознательность. Именно она гоняла его по свету в поисках еще невиданных и неслыханных чудес, в поисках исторических свидетельств. Она наполняла его записные книжки пестрой и противоречивой информацией, которую он затем, по-видимому, без сколько-нибудь серьезного разбирательства переносил в свое сочинение. Геродот представляет собой ярко выраженный тип ученого энтузиаста, стремившегося знать все обо всем, и уже одно это делает его фигуру в высшей степени привлекательной для нас.

Как мы уже говорили, Геродот не может считаться сколько-нибудь интересным и оригинальным мыслителем. Его религиозно-философские взгляды предельно банальны и к тому же страшно противоречивы и непоследовательны. У него нет своей особой точки зрения на исторический процесс. Он не ищет в истории никаких закономерностей, довольствуясь частными поверхностными наблюдениями. Интересы Геродота лежат всецело в плоскости истории событийной или прагматической. Его интересуют только факты и ничего больше. Однако в этой весьма ограниченной области исторического исследования Геродот был в полном смысле слова первопроходцем и сумел сделать очень много. Ему принадлежит бесспорная заслуга реконструкции целого большого периода истории Греции и стран Востока (по крайней мере, с середины VI до 70-х годов V в.). Как бы мы ни относились к этой реконструкции, как бы ни пытались оторваться от нее, она была и остается основой соответствующих разделов в любом современном курсе греческой или восточной истории. Без Геродота нам не обойтись.

При всех своих слабостях и недостатках Геродот был, бесспорно, наделен настоящим чутьем историка. Он остро чувствовал драматизм, напряженность исторического процесса, еще не понимая толком, что скрывается за этим драматизмом. Именно это чувство позволило ему написать увлекательную художественную книгу, которая, что бы там ни говорили ученые педанты вроде Аристотеля, несомненно, пользовалась большой популярностью среди широкой читающей публики. Только благодаря этому она дошла до нашего времени, пережив всю остальную историческую литературу, кроме Фукидида, в том числе и труды логографов. Даже враги Геродота признавали очарование присущей ему литературной манеры, считая его замечательным рассказчиком. Так, Плутарх считает нужным предупредить читателя, чтобы он не слишком поддавался этому очарованию: «Что же можно сказать после этого? Геродот ловко умеет писать и речь его приятна; его рассказы очаровательны, производят сильное впечатление и изящны. “Речь же он, точно певец преискусный, ведет” (Гомер). Ну, о высоком искусстве, пожалуй, говорить не приходится, но как-никак его речь мелодична и отделанна. Вот это-то, конечно, очаровывает и привлекает к себе всех. Однако его клеветы и злоречия надо остерегаться, как ядовитого червя на розе — они скрыты за тонкими и лощеными оборотами». Действительно, Геродот добивается в своей книге большого художественного эффекта и делает это с помощью той своеобразной манеры повествования, о которой мы уже говорили прежде. Извилистая нить его рассказа заключает в себе огромное богатство литературных и фольклорных жанров, что само по себе предполагает и большое разнообразие стиля. Одним языком написаны λόγοι — новеллы Геродота (их отличают характерные приметы народной сказки: повторения, несколько замедленный темп повествования, широкое использование прямой речи), стиль собственно исторического рассказа — уже другой, более сдержанный. Все это создает приятное разнообразие для слуха и делает чтение «Истории» увлекательным, а подчас и захватывающим занятием. Интересно, что при таком смешении разных стилей в рамках одного литературного произведения Геродот удачно избегает эклектизма и безвкусицы, как это умели делать, например, афинские скульпторы V в., которые иногда в одной и той же фигуре смело сочетают две разные манеры (архаически трактованная голова и свободная живая обработка торса и ног — наблюдение Ф. И. Мищенко).

Все, что мы знаем о Геродоте, позволяет видеть в нем воплощение детства античной исторической науки с его наивностью, любознательностью, нежеланием считаться с законами логики и умением соединять, казалось бы, несоединимые вещи. Но за детством внезапно и как будто без всякой переходной ступени (того, что можно было бы назвать юностью) наступает зрелость античной историографии, воплотившаяся в грандиозной фигуре Фукидида.