История и миф

Реконструкция прошлого в «Археологии» Фукидида

В историографии своего времени Фукидид стоит совершенно особняком (ил. 11). Среди других историков V в. до н. э. его выделяет не только исключительная для того времени глубина проникновения в суть исторических событий, не только принципиальная новизна используемых им методов исследования, не только своеобразный материализм, или, как говорят на Западе, «реализм» его суждений об историческом процессе, но и совершенно сознательная установка на рассказ о современности, а не о далеком, полузабытом прошлом. Как известно, преобладающей сферой интересов в греческой историографии до Фукидида было именно исследование, можно сказать, реконструкция прошлого, иногда весьма отдаленного. О далеких, чаще всего мифических временах писали почти все логографы, включая современника Фукидида Гелланика Лесбосского (несколько особняком среди них стоит лишь Гекатей, который в своем «Землеописании» рассказывал о современных ему событиях). О далеком прошлом своих родных городов писали местные историки-хронисты вроде Антиоха Сиракузского. Геродот, когда он приступил к работе над историей греко-персидских войн, был отделен от описываемых им событий более чем полустолетием, а значительную часть его труда занимает, как мы знаем, рассказ об еще более отдаленных периодах греческой истории и истории стран Востока.

Фукидид уже в самом начале своего сочинения в нарочито подчеркнутой форме провозглашает себя историком своего «новейшего», как мы сказали бы теперь, времени. В этом плане он сознательно противопоставляет себя всем своим предшественникам.

Вспомним его знаменитые слова в 21 главе I книги: «Как ни затруднительны исторические изыскания, но все же недалек от истины будет тот, кто признает ход событий древности приблизительно таким, как я его изобразил, и предпочтет не верить поэтам, которые преувеличивают и приукрашивают воспеваемые ими события, или историям, которые сочиняют логографы (более изящно, чем правдиво), историям, в большинстве ставшим баснословными и за давностью не поддающимся проверке»[15].

Однако, отстраняясь от изучения древности, провозглашая своим лозунгом принципиальный модернизм, историк должен по возможности сам видеть описываемые им события или по крайней мере пользоваться свидетельствами очевидцев, а это возможно лишь в том случае, если он идет, так сказать, по горячим следам событий, «ноздря в ноздрю» с самой историей, а не тащится где-то в ее обозе. Несмотря на это, Фукидид все же не мог обойтись без эпизодических вылазок в эпоху, предшествующую Пелопоннесской войне, вырываясь, таким образом, как бы против собственного желания, из узких рамок своей главной темы. Такие экскурсы в прошлое чаще всего возникают у Фукидида как следствие строго научной необходимости. Они почти всегда оправданы методологически и тесно увязаны с основным ходом повествования. Важнейшие из этих экскурсов следующие. 1). Так называемая Археология — первые двадцать глав первой книги. 2). Так называемая Пентеконтаэтия — рассказ о 50 годах, отделяющих начало Пелопоннесской войны от похода Ксеркса.

3). Короткий экскурс о судьбе спартанского царя Павсания в связи с судьбой героя Саламина Фемистокла — этот экскурс необходим для того, чтобы объяснить читателю смысл контрультиматума афинян, предъявленного в ответ на требование спартанцев изгнать из города людей, запятнанных религиозным кощунством, т. е. Перикла. 4). Обзор истории греческой колонизации в Сицилии — своеобразное вступление к рассказу о сицилийской экспедиции. 5). Новелла о заговоре Гармодия и Аристогитона в связи с некоторыми моментами в рассказе о деле осквернителей герм и процессе Алкивиада. 6). Экскурс, посвященный объединению Аттики при Тезее, — так называемый Тезеев синойкизм в связи с эвакуацией афинян за городские стены в первый год войны. Встречаются и более мелкие отступления от основной темы, но о них я сейчас говорить не буду.

Если сравнить общее количество экскурсов в книге Фукидида с бесконечными экскурсами в истории Геродота, мы не можем не поразиться исключительной выдержке афинского историка, его постоянному самоконтролю и умению подчинять все помыслы и движения своей души одной главной задаче. Фукидид сурово, я бы даже сказал, угрюмо прокладывает избранную им дорогу среди множества соблазнов, подстерегавших его на этом пути, ни на минуту не отвлекаясь в сторону, стараясь сделать все возможное для того, чтобы читатель за деревьями не потерял из виду всего леса, чтобы частные обстоятельства, судьбы отдельных людей или даже государств не заслонили от него грандиозного целого — титанической борьбы за гегемонию над греческим миром. С железной последовательностью великого ученого, фанатика своей науки Фукидид осуществляет в своей книге придуманные им для самого себя правила игры, строгие нормы научной дисциплины, не допускавшие никаких уклонений от раз и навсегда намеченного пути. Важнейшим из этих правил был почти полный отказ оттого приема, который мы теперь называем «блистать эрудицией» и которым так часто злоупотребляли почти все античные историки, начиная с Геродота. В отличие от своего великого предшественника Фукидид никогда не стремится поразить читателя своим многознанием, энциклопедической образованностью, начитанностью, или, скорее, наслышанностью о всякой всячине. Он отнюдь не склонен мило болтать обо всем, что взбредет в голову, только для того, чтобы развлечь читателя или дать ему отдохнуть от непрерывного умственного напряжения. Поэтому в его рассказе совершенно отсутствуют сплетни и анекдоты, которых так много у Геродота. По этой же причине он избегает слишком пространных и часто повторяющихся выходов за рамки своей главной темы в другие исторические эпохи и периоды.

Нужно сказать, что такое самоограничение давалось Фукидиду не без труда. Несмотря на подчеркнутую актуальность его труда, целиком ориентированного на современность, интерес к седой старине, к решению сугубо книжных антикварных вопросов греческой истории отнюдь не был ему абсолютно чужд. В короткой главке, завершающей «Археологию» (I, 20), историк с мрачным сарказмом говорит о некомпетентности тех людей, которые берутся писать древнюю историю, ничего толком не зная о ней, и делают грубые ошибки в элементарных вещах (здесь достается и Геродоту за то, что он придумал никогда не существовавший в спартанской армии Питанский лох, и каким-то другим неизвестным нам писателям за сходные ляпсусы). Тем самым Фукидид дает понять, что сам-то он гораздо больше и лучше всех этих невежд знает о том, что было в старину, но писать об этом не собирается, так как занят другими, гораздо более важными делами. Таким образом, как всякий фанатик идеи, Фукидид «наступает на горло собственной песне», ограничивая свой рассказ тесными рамками одного строго заданного русла. Но кое-где распирающая его изнутри ученость все же находит для себя лазейку и вырывается наружу, подобно гейзеру или нефтяному фонтану. Так, экскурс о заговоре Гармодия и Аристогитона в шестой книге «Истории» (VI, 54 слл.) возникает несколько неожиданно. В принципе Фукидид мог бы обойтись здесь и без него, поскольку в его задачу в этом месте входило лишь напоминание читателю о том, что память о тирании Писистратов была еще жива среди афинян в злосчастном 415 году, когда разыгралось таинственное дело гермокопидов. Однако историк был задет за живое невежественными, с его точки зрения, домыслами каких-то афинских книжников, утверждавших, что из двух братьев-тиранов старшим и правителем был не Гиппий, а Гиппарх, и решил попутно внести ясность в этот запутанный вопрос (см. также 1,20). Таким образом, возникла целая вставная новелла, явно выпадающая из общей линии фукидидовского повествования в этой части «Истории» (возможно, здесь напомнила о себе какая-то давняя научная дискуссия, в которой Фукидид мог участвовать, еще будучи молодым человеком).

Но в целом Фукидид, как мы уже говорили, старательно избегает таких уходов от основной темы, ограничиваясь лишь самыми необходимыми справками исторического характера там, где без этого он рискует наткнуться на непонимание читателя. При такой немногословности каждое свидетельство историка, относящееся к периоду, предшествующему Пелопоннесской войне, должно оцениваться современными учеными буквально на вес золота, так как в каждом отдельном случае такого рода мы имеем дело не со случайной обмолвкой и не с занятной притчей, рассказанной кстати, а с результатом тщательнейшего научного отбора и взвешивания среди множества фактов, известных Фукидиду и неизвестных нам.

Обращая на это ваше внимание, я хочу, чтобы вы в достаточной степени осознали уникальную ценность того раздела книги Фукидида, который собственно и составляет предмет наших занятий. Я имею в виду «Археологию», с которой логически связана следующая за ней после некоторого перерыва «Пентеконтаэтия».

Несмотря на свои сравнительно небольшие размеры, «Археология» выполняет очень важную функцию в большом и сложном устройстве фукидидовской «Истории». Во-первых, она разъясняет читателю значение главного предмета его труда — самой Пелопоннесской войны. Фукидиду нужно было показать, что эта война была самой грандиозной из всех, какие знала Греция за свою историю. Для этого он кратко обозревает наиболее знаменитые войны предшествующей эпохи, начиная с осады Трои, и приходит к выводу, что ни одна из них не может идти в сравнение с этой, т. е. Пелопоннесской. В античной риторике такой прием возвеличивания данного предмета за счет всех других называется «ауксесис» и нередко используется во введениях к речам и научным трактатам. Но у Фукидида была в «Археологии» и другая, не столь ясно выраженная цель, но, по-видимому, для него самого не менее важная. Историк хотел показать, как постепенно создавались необходимые материальные предпосылки для того, чтобы война такого масштаба, имевшая такие катастрофические последствия для ее участников, стала возможной. Рост экономического богатства и параллельно с ним военной, прежде всего морской, мощи греческих государств на протяжении целого ряда столетий — таков главный логический стержень этого короткого, сжатого до предела обзора. Одна эта мысль о взаимосвязи материального благосостояния государства с его военным могуществом резко выделяет Фукидида среди всех историков древности, ставит его едва ли не вровень с исторической наукой Нового времени. В самой «Археологии» эта основная посылка раскрывается на многочисленных конкретных примерах.

Свой обзор Фукидид начинает с того утверждения, что до Троянской войны греки не осуществляли ни одного сколько-нибудь значительного военного предприятия. В подтверждение этой мысли приводится целый ряд доказательств — τεκμήρια, как выражается сам историк. Во-первых, замечает Фукидид, Греция в те времена еще не имела постоянного населения. Ее обитатели легко меняли свое место жительства. Атак как пути сообщения были ненадежны, то не могла вестись и торговля в сколько-нибудь широких масштабах. Не было благоприятных условий для накопления собственности, так как не существовало укрепленных мест, где можно было бы укрыть свои богатства. У людей не было уверенности в завтрашнем дне: неожиданное нападение врага могло сразу лишить их всего, что они имели. Фукидид не сообщает нам, откуда он черпает уверенность в том, что положение вещей было именно таково, каким он его изображает. Но вероятнее всего, его представления об обстановке, предшествующей Троянской войне, базировались на двух основных фактах: 1) отсутствие следов каких бы то ни было значительных укреплений, которые относились бы к более раннему времени, нежели цитадели Микен и Тиринфа, которые сам Фукидид и его современники, очевидно, считали постройками времен Троянской войны; 2) предания, которые рассказывали о постоянных передвижениях героев и сопутствующих им народов по территории Греции.

Важное значение Фукидид придает тому обстоятельству, что имя «эллины» в прежние времена обозначало не весь греческий народ, а лишь незначительную его часть, обитавшую на юге Фессалии (карта 1) — во Фтиотиде (по Гомеру, здесь помещалось царство Ахилла). Все остальные греки носили различные наименования — у того же Гомера мы встречаем аргивян, ахейцев, данайцев и т. д., — и, следовательно, не составляли еще единого народа. Попутно Фукидид замечает, что греки не проводили еще четкого различия между собой и окружающими их «варварскими» народами (у Гомера даже слово «варвар» ни разу не встречается). Естественно, что при такой раздробленности греческие племена не могли совершить ничего выдающегося.

Далее Фукидид обращает внимание читателя на такую важную черту греческого быта древнейших времен, как широкое распространение пиратства на море и разбоя на суше. В подтверждение этого он ссылается на свидетельства древних поэтов (опять-таки Гомера), на известные ему факты из жизни отсталых племен Западной Греции: акарнанцев, эпиротов и прочих (то, что мы назвали бы «привлечением этнографического материала»), наконец, на местоположение древнейших греческих городов, которые все как один располагались на известном удалении от моря, дабы обезопасить себя от пиратских набегов, в то время как города, основанные в более поздний период, занимали как раз прибрежную полосу. Первым, кто начал систематическую борьбу с пиратством и установил свое господство над морем, был, по мнению Фукидида, Минос. Он очистил острова Эгейского моря от населявших их карийских пиратов. В связи с этим Фукидид ссылается на любопытный факт, имевший место в его собственное время, в первые годы Пелопоннесской войны: при ритуальном очищении священного острова Делоса было открыто великое множество карийских могил, которые можно было узнать как по типу погребения, который еще и в V в. был в употреблении в самой Карии (в Малой Азии), так и по характерному «варварскому» вооружению, лежавшему в этих могилах.

Здесь, как и в некоторых других случаях, Фукидид использует факты археологического или этнографического характера для того, чтобы подкрепить свидетельства древней мифологической или поэтической традиции. О талассократии Миноса и его борьбе с пиратством он мог, конечно, узнать только таким путем. Но, не довольствуясь тем, что рассказывают мифы, Фукидид идет дальше и отыскивает конкретные доказательства, подтверждающие его первоначальные догадки. Эта методика научного исследования опять-таки характеризует Фукидида как историка по античным масштабам экстракласса.

Со времени Миноса условия жизни в Греции и на островах Эгеиды начали постепенно изменяться. Появляются первые укрепленные города, надежно защищенные от разбойничьих набегов, моря освободились от пиратов, развивается торговля, и, таким образом, создаются необходимые предпосылки для накопления богатства. Более богатые подчиняют себе своих бедных соседей, и вследствие этого возникают первые «великие державы». Одной из таких держав было царство Агамемнона. Богатство и из ряда вон выходящее военное могущество сделали Агамемнона предводителем общегреческого ополчения во время похода на Трою. Выдвигая такое утверждение, Фукидид вступает в прямое противоречие с мифом, сохраненным Гомером и другими древними авторами, согласно которому подчинение других ахейских вождей Агамемнону основывалось на клятве, которую принесли женихи Елены ее отцу Тиндарею: они обещали, что будут оказывать всемерную поддержку и защиту тому из них, на котором она остановит свой выбор. Говоря об огромных богатствах рода Атридов, с помощью которых они установили господство над всем Пелопоннесом, Фукидид указывает, что эти богатства были вывезены их родоначальником Пелопсом из Малой Азии, откуда он был родом.

Современному историку может показаться странной та свобода, с которой Фукидид вводит в свое повествование имена мифологических персонажей, нисколько не заботясь о проверке их реального существования. На страницах «Археологии» упоминаются без каких-либо оговорок как действительно жившие лица — Эллин, сын Девкалиона, Минос, Пелопе и его потомки: Атрей, Агамемнон, Геракл и его враг Еврисфей. Эта особенность исторического метода Фукидида показывает, что он, несмотря на всю глубину и мощь своего ума, еще не переступил ту грань, которая отделяет античную историографию от современной исторической науки, впервые заявившей о себе лишь в первой половине XIX в. По складу ума, по направленности своего научного мышления Фукидид гораздо ближе стоит к европейским просветителям XVIII в., которые еще продолжали верить в историческую подлинность таких легендарных персонажей, как Моисей, Ромул, Ликург, хотя и старались, будучи законченными рационалистами, освободить их образы от всего сверхъестественного и фантастического. Вероятно, по этому же принципу действовал и Фукидид. Из каждого мифа он брал лишь тот минимум фактов, который, как ему казалось, не противоречит естественному ходу вещей и может поэтому расцениваться как историческое зерно предания. В заслугу Фукидиду следует поставить то, что он нигде не пускается в плоские разглагольствования о вероятности или невероятности отдельных приключений и подвигов мифологических героев, как это делают обычно логографы: Гекатей, Акусилай, Ферекид и нередко также Геродот. Авантюрная сторона мифа его, по-видимому, мало интересовала и вся в целом отбрасывалась в сторону как нечто, не заслуживающее серьезного внимания.

В «Археологии» Фукидид ставит и решает широкие исторические проблемы, едва ли доступные другим историкам той эпохи. Так, решается в первых главах «Археологии» весьма важная также и для сегодняшней науки об античности проблема происхождения, если можно так выразиться, чувства общегреческого национального единства и противопоставления греков окружающему их варварскому миру. Фукидид весьма основательно и в полном соответствии с данными современной науки доказывает, что самоопределение греческой народности и ее обособление от других народов произошло в достаточно позднее время. Весьма близки к результатам, достигнутым современной наукой, также и представления Фукидида о морском могуществе критских царей и о богатстве и силе Микенской державы на Пелопоннесе, хотя в своих оценках этих древнейших государств он исходит, конечно, прежде всего изданных мифологии. Любопытно, что в тех случаях, когда Фукидид оказывается перед необходимостью выбора между данными мифической традиции и археологического характера, он все же отдает предпочтение первым перед последними. Примером может служить замечательное по глубине мысли рассуждение о несоответствии развалин микенской цитадели былому могуществу и блеску Микенского царства. Фукидид предупреждает читателя, что из этого сопоставления было бы рискованно делать какие-то далеко идущие выводы, отказывая в доверии древней традиции, и в подтверждение своей мысли ссылается на современную ему Спарту, внешний вид которой никак не соответствует ее действительному могуществу.

Переходя к оценке центрального события греческой предыстории — Троянской войны, Фукидид опять-таки использует данные мифологической традиции с гораздо большей свободой и широтой, нежели это обычно позволяют себе современные историки. Он принимает на веру свидетельство Гомера о том, что война продолжалась ровно 10 лет, принимает за подлинный факт происходящее из того же источника сообщение о постройке ахейцами укрепленного лагеря на троянском берегу, наконец, без какого-либо предубеждения манипулирует цифрами, взятыми из «Каталога кораблей» в «Илиаде», для того, чтобы определить общую численность греческой армии, осаждавшей Трою. Подбив итог, он приходит к выводу, что это предприятие было не таким уж грандиозным и далеко уступает по размаху тем военным операциям, которые имели место во время Пелопоннесской войны. Все это говорит, конечно, об известной ограниченности фукидидовского рационализма. Подобно большинству своих современников историк не мог отрешиться от обычного в те времена представления о том, что Гомер, пусть с некоторыми преувеличениями и прикрасами, рассказывает о подлинных событиях, о которых он имел вполне достоверную и точную информацию.

Этот недостаток Фукидида, вполне объяснимый и оправданный условиями той эпохи, когда он жил, не должен закрывать от нас его огромных достижений в разработке подлинно научного исторического метода. Важнейшее из этих достижений — открытие приема дедукции, т. е. восстановления утраченного целого на основании сохранившихся его частей. Этот прием Фукидид блестяще продемонстрировал, привлекая для подтверждения данных устной или поэтической традиции археологические или этнографические реалии (τεκμήρια, какой сам их называет). У историков предшествующего поколения, например у Геродота, использование метода дедукции встречается лишь эпизодически. Фукидид впервые ввел его в систему и тем самым дал мощный толчок последующему развитию научной мысли.

Вслед за Троянской войной упоминаются передвижения племен в послемикенскую эпоху: переселение беотийцев из Фессалии в Беотию и вторжение дорийцев во главе с Гераклидами на Пелопоннес. К этим событиям непосредственно примыкает ионийская колонизация Малой Азии и заселение греками Италии и Сицилии. Обо всех этих событиях Фукидид упоминает лишь мельком, так как они не имеют прямого отношения к его основной теме — росту военного могущества греческих государств.

Вторая часть «Археологии», посвященная истории архаического периода и затрагивающая также еще начало греко-персидских войн, заметно отличается от первой. Изложение в ней носит какой-то конспективный, отрывочный характер. О многих важных событиях этого периода Фукидид говорит как-то вскользь, о многих же вообще не упоминает, что вызывает чувство разочарования у современного исследователя. Из-за отрывочности рассказа в этой части труда Фукидида логическая связь между отдельными фактами и утверждениями иногда остается неясной или трудноуловимой. Так, ставя в один ряд возникновение тираний в греческих государствах и параллельный рост их морского могущества, Фукидид не раскрывает той внутренней связи, которая, очевидно, существовала в его понимании между этими двумя явлениями, и читатель остается в некотором недоумении. Основное внимание в этом разделе «Археологии» Фукидид уделяет именно развитию мореплавания. Упоминаются такие важные, с точки зрения историка, факты, как изобретение триеры, первая морская битва между керкирянами и коринфянами, основание эмпориев — торговых центров на морском побережье, использование коринфянами их выгодного положения на перешейке и т. п. Все в целом, однако, производит впечатление каких-то набросков и не складывается в целостную законченную картину.

В еще более краткой и фрагментарной манере изображаются в последующих главах отношения между отдельными греческими государствами в течение архаической эпохи. Основная мысль, которую проводит здесь Фукидид, состоит в том, что до начала греко-персидских войн греки не вели никаких значительных войн на материке: все военные конфликты этого времени были столкновениями между близкими соседями и не имели сколько-нибудь значительных последствий для всей Греции в целом. Кажется странным, что Фукидид упускает здесь из виду даже такое важное событие, как мессенские войны, хотя они заложили основы спартанского могущества на Пелопоннесе.

Очень коротко говорится в двух заключительных главах «Археологии» также о начале греко-персидских войн, включая поход Ксеркса, а также о возникновении двух военно-политических блоков: Пелопоннесского во главе со Спартой и Афинского. Объяснение всему этому может быть только одно. Очевидно, эта часть «Археологии» представляет собой лишь конспект или черновик глав, которые Фукидид собирался написать, но не успел в полной мере осуществить свой замысел. Вероятно, как и многие современные ученые, Фукидид сначала написал основную часть своего труда, посвященную собственно Пелопоннесской войне, а затем уже взялся за вступление. Поэтому «Археология» и осталась незаконченной.

В заключение хочу еще раз обратить ваше внимание на то, что составляет, пожалуй, наиболее сильную сторону исторической концепции Фукидида в «Археологии», а именно на то пристальное внимание, которое он уделяет действию материальных, прежде всего хозяйственных и технических факторов в политическом и военном развитии государства.

Столь глубокое проникновение в самое существо исторического процесса ставит «Археологию» на совершенно особое место во всей античной историографии. Иногда современные исследователи Фукидида выражают удивление по поводу того, что, приблизившись в такой большой степени к материалистическому пониманию истории во вводной части своего труда, он в дальнейшем никак не использовал свое открытие для объяснения конкретных ситуаций уже в ходе самой Пелопоннесской войны, например, для объяснения причин этой войны. Как известно, Фукидид ни словом не упоминает о торговом соперничестве между афинянами и коринфянами или афинянами и мегарянами, которое, в понимании целого ряда современных историков, было чуть ли не главной причиной войны. На мой взгляд, такое невнимание Фукидида к экономическим предпосылкам Пелопоннесской войны объясняется просто тем, что этих предпосылок вообще не было в природе. Здесь, как это нередко бывает, историки социологизаторского направления сначала выдают свои собственные домыслы за подлинный исторический факт, а затем предъявляют претензии Фукидиду или какому-нибудь другому древнему автору в том, что он этого факта по своей близорукости не заметил.

Вообще признавая действие материальных факторов в истории, Фукидид отнюдь не впадает в экономический детерминизм. Исторический процесс в целом рассматривается им скорее как результат взаимодействия ряда моментов как экономического, так и политического порядка. Эти факторы действуют поочередно, все время сменяя друг друга, так что в одни моменты на первый план выдвигается экономическое начало, в другие — политическое. Так, рассуждая о состоянии Греции в древнейший период ее истории, предшествующий Троянской войне, Фукидид отчетливо показывает, что развитие сельского хозяйства, ремесла и торговли было заторможено до тех пор, пока население страны вело кочевой или полукочевой образ жизни, моря кишели пиратами, а суша разбойничьими шайками. Более благоприятные условия для хозяйственного развития Греции создались только после того, как Минос начал искоренять пиратство, установив контроль над значительной частью Эгейского моря. Но, с другой стороны, сама держава Миноса могла возникнуть лишь после того, как для этого сложились необходимые экономические предпосылки — из ряда вон выходящая концентрация богатства в руках владыки Крита. В принципе Фукидид допускает, что могущественное государство может быть создано и без развитой экономической базы, а только при наличии хороших политических учреждений, примером чего может служить, в его понимании, Спарта. Но из дальнейшего видно, что именно экономическая отсталость Спарты, ее оторванность от моря стали, в глазах Фукидида, главной преградой на пути дальнейшего роста ее политического могущества, не дали ей сравняться в силе и протяженности территории с Афинской морской державой.

Еще одна фундаментальная идея, пронизывающая всю «Археологию» от начала до конца, — это идея развития. Человеческое существо, в понимании Фукидида, все время изменяется, переходит с низших ступеней на более высокие, поднимается, как мы бы сказали теперь, от дикости и варварства к цивилизации. Выдвигая такое положение, Фукидид, на первый взгляд, решительно становится в ряды сторонников исторического прогресса, отбрасывая в сторону изжившие себя пессимистические концепции, характерные, например, для эпических и лирических поэтов: Гомера, Гесиода, Феогнида. Нужно сказать, что, если дело действительно так и обстоит, то Фукидид был не одинок в своих воззрениях. Идея прогресса буквально носилась в воздухе в Афинах времен Перикла (ил. 12). В искусстве V в., в особенности в трагедии звучат настоящие гимны, прославляющие торжество человека над силами природы, его восхождение к вершинам знания и справедливости из полуживотного (троглодического) состояния. Вспомним хотя бы знаменитый панегирик человеку в «Антигоне» Софокла. В «Истории» Фукидида тоже встречаются страницы, пронизанные духом самого высокого оптимизма, веры в будущее, например надгробная речь Перикла во II книге. Но при всем том его представления об историческом процессе несут на себе столь заметную печать своеобразия, что простое зачисление его в ряды восторженных хвалителей прекрасного настоящего и глашатаев светлого будущего было бы, конечно, ошибкой. В самом деле, если присмотреться внимательно к тому, как представляет себе Фукидид исторический прогресс хотя бы в той же «Археологии», впечатление создается скорее удручающее. Ведь главным стимулом экономического и политического развития как отдельных государств, так и всего человеческого общества оказывается в его изображении то, что мы называем теперь «гонкой вооружений». Чем больше развито государство, тем сильнее его армия и флот, тем богаче его казна, за счет которой можно покрыть расходы в предстоящей войне. Фукидид не мог не знать, к чему ведет беспрерывное наращивание военного потенциала. Катастрофа, постигшая Афинскую морскую державу в конце Пелопоннесской войны, произошла на его глазах. И если даже в начале этой войны у него были какие-то иллюзии в отношении будущности такой сверхдержавы, после ее завершения он неминуемо должен был их лишиться. К сожалению, мы ничего не знаем о том, какие выводы сделал для себя историк, наблюдая агонию афинского империализма. Эпилог к истории Пелопоннесской войны так и не был им написан.

Тем не менее отдельные намеки, встречающиеся в имеющихся у нас частях его труда, позволяют думать, что общим итогом размышлений Фукидида о современной ему действительности был крайний пессимизм и отказ от идеи прогресса, даже если он ее исповедовал первоначально.

Вспомним хорошо известные слова Фукидида (1,22): польза истории в том, что события, о которых рассказывает историк, могут, «по свойству человеческой природы, повториться когда-либо в будущем в том же самом или подобном виде». Из неизменности человеческой природы вытекает неизменность хода истории. Изменение если и возможно, то лишь в очень ограниченных временных пределах. По истечении определенного срока все должно повториться или так, как уже однажды было, или с некоторыми вариациями. Конечно, развивая таким образом намек, заключенный в цитированных словах Фукидида, мы идем на известный риск, так как не знаем, что думал историк на самом деле. И все же кажется довольно вероятным, что представления Фукидида о ходе истории укладывались не в схему прогрессивно-поступательного движения, как можно было бы подумать, читая первые главы «Археологии», а скорее в схему циклического, кругового движения с постоянным возвращением на одну и ту же стадию развития. В этом случае Фукидид может считаться основоположником целого направления античной исторической мысли, представленного в позднейшее время такими именами, как Платон, Полибий и другие. Хотя в целом этот вопрос пока еще нельзя считать окончательно решенным.

Некоторые мысли, лишь слегка пунктиром намеченные в «Археологии», как бы брошенные там мимоходом, в дальнейшем повествовании обретают плоть и кровь, многократно повторяясь и обогащаясь все новыми и новыми оттенками. Такова мысль об исторической оправданности завоевания. Великие державы греческой предыстории (морская держава Миноса и великое царство Агамемнона) подготавливают появление на сцене центральной темы всей книги — темы афинской архэ. Так же как и она, они выросли из захвата и порабощения сильными слабых. Но в понимании Фукидида насилие во всех этих случаях было необходимо и оправданно. Без насильственного объединения множества малых и дотоле раздробленных общин под властью одного могущественного владыки было бы невозможно их общее благополучие и процветание, был бы невозможен материальный и культурный прогресс в тех пределах, в которых его допускает Фукидид. Наглядное и самое полное воплощение этой мысли — Афинская держава, которая после мидийских войн объединила под своей эгидой бо́льшую часть Эллады так же, как некогда сделали Агамемнон и Минос. В этом объединении Греции Фукидид видит великую историческую миссию Афин.

Тиранически властвуя над своими подданными, они в то же время ведут за собой всех других греков, являясь подлинной школой Эллады (как ту, так и другую оценку роли Афин Фукидид вкладывает в уста своего любимого героя — Перикла, и это едва ли случайно).

Основа афинского военного могущества — флот, и тема талассократии — владычества над морем — отчетливо намечена уже в первых главах «Археологии». И держава Миноса, и царство Агамемнона были морскими империями. И в последующий период судьба Греции зависела, по мысли историка, от соотношения сил на море. Недаром, уделяя так много внимания развитию кораблестроения и мореплавания, он ни словом не упоминает об усовершенствованиях сухопутного военного дела, например о введении фаланги, как будто они не имели принципиального значения. Наибо́льшую симпатию вызывают у Фукидида те политические деятели, которые понимали значение флота и стремились к максимальному его усовершенствованию — это Фемистокл и его продолжатель Перикл. Интересно, что Фукидид нигде не связывает напрямую два важных явления — развитие морского дела и усиление демократии, хотя эта связь лежала, вне всякого сомнения, на поверхности для его современников (вспомним хотя бы недвусмысленные рассуждения на эту тему в небезызвестной «Афинской политии» Старого олигарха). Фукидид же, скорее всего сознательно, избегает каких-либо высказываний на этот счет, по своему обыкновению тщательно маскируя от читателя все, что касается его политических убеждений.

Глава 1

Θουκυδίδης Αθηναίος ξυνέγραψε...

Своеобразный титульный лист «Истории» — имя автора и название предмета. Подобным же образом начинает свою книгу и Геродот, но зато по-другому Ксенофонт, выдающий себя (в Hellenica) за продолжателя Фукидида.

Αθηναίος

Фукидид, подобно большинству греческих историков, предназначал свой труд для всех греков, не для одних афинян только, и поэтому счел нужным указать место своего рождения. Точно так же Гекатей называл себя Μιλήσιος, а Геродот Άλικαρνησσεύς (или Θούριος) в заглавных строках своих сочинений. Любопытно, что там, где Фукидид говорит о себе как об афинском стратеге (IV, 104,4), он употребляет только патроним, а не название города.

τόν πόλεμον των Πελοποννησίων καί Αθηναίων, ώς έπολέμησαν πρός άλλιίλους...

Фукидид дает точное определение своего сюжета. Это — только война, но отнюдь не история Греции в течение этого периода. Тем самым историк дает понять, что намерен ограничиться лишь военными и военно-морскими делами, а также политическими событиями в той мере, в которой они влияли на эти дела. Определение, которое дает своему предмету Геродот, допускает гораздо ббльшую широту и свободу действий.

ελπισας μεγαν εσεσθαι etc...

В следующих двадцати двух главах, составляющих содержание собственно «Археологии», это положение развивается и обосновывается. Не впадает ли Фукидид в некоторое риторическое преувеличение, утверждая, что война, о которой он намерен писать, является самой значительной из всех, какие Греция знала за свою историю? Некоторые из современных критиков Фукидида предъявляют ему такой упрек. Конечно, как современный, непосредственный свидетель и даже очевидец описываемых им событий Фукидид не мог подходить к ним без некоторой предвзятости. К тому же как автор, создатель капитального исторического труда он был заинтересован в том, чтобы показать свой товар лицом и сразу же завладеть вниманием читателя. Тем не менее выдвинутое им утверждение — Пелопоннесская война — самое значительное из всех событий этого рода в истории Греции — нельзя не признать соответствующим объективной исторической действительности (карты 2 и 3). Фукидид оценивает войну по многим показателям одновременно: и по размаху военных операций, и по технической оснащенности воюющих сторон, а, следовательно, и по их экономической подготовленности к войне (именно так, очевидно, следует понимать его последующие слова: άκμάξοντες... άμφότεροι παρασκευή τη πάση), и не в последнюю очередь по ее последствиям: материальным и моральным в одно и то же время. Пелопоннесская война была, в понимании историка, самой тяжелой, самой разрушительной, самой гибельной из всех, какие когда-либо велись в Греции до конца V в. (ср. его исполненные трагического пафоса слова о войне в 23 гл. I книги), и этот вывод уже давно и прочно принят на вооружение исторической наукой.

Κίνησις γάρ αΰτη μεγιστη δή τοΐς Έλλησιν έγένετο και μέρει τινί των βαρβάρων...

Фукидид хочет внушить читателю, что война, о которой он собирается поведать, была войной мировой, охватившей чуть ли не всю тогдашнюю ойкумену, т. к. в ней приняли участие не только почти все основные греческие государства, но и многие варварские народы.

Говоря о них, историк, очевидно, имеет в виду эпиротов, македонян, фракийцев, сикелиотов и не в последнюю очередь, конечно, Персидское царство, хотя его слова, завершающие этот пассаж — ώς δέ είπειν, καί έπΐ πλείστον άνθρώπων, — звучат все же сильным преувеличением, т. к. далеко не все «варвары» были вовлечены в орбиту Пелопоннесской войны. В стороне остались, например кельты, италики, скифы, Карфаген. Да и Персидское царство, как известно, участвовало в этих событиях не столько военной силой, сколько деньгами.

τά νάρ πρό αυτών χαί τά επ παλαιότερα etc.

Эти слова вызывают некоторые сомнения издателей и комментаторов Фукидида. Если под τά πρό αυτών понимать весь период, предшествующий Пелопоннесской войне, то что такое τά επ παλαιότερα? Если же речь идет только о нескольких десятилетиях, ближайших к началу войны, непонятно, почему Фукидид не мог узнать о них ничего достоверного. Ведь в дальнейшем он достаточно подробно (в «Пентеконтаэтии») рассказывает о событиях последних 50 лет перед началом войны, очевидно, используя не весь известный ему материал.

Из дальнейшего ясно, что под τά παλαιότερα или τά παλαιό Фукидид понимает не весь вообще период, предшествующий Пелопоннесской войне, а все то, что было до грекоперсидских войн. Именно об этом времени историк (он сознательно это подчеркивает, предупреждая читателя) не располагал достаточной информацией. Период от конца архаической эпохи до начала Пелопоннесской войны был известен ему гораздо лучше. Отсюда логически вытекает, что после слов τά γάρ πρό αυτών должны были следовать еще какие-то слова, опущенные в нашем тексте «Истории». Можно, например, предположить (восстановление Гомма), что после τά γάρ πρό αυτών стояло τά τε Μγδικά φανερών λείπεσδαι δοχεϊ или (восстановление Делашо) τά μέν γάρ πρό αυτών φαίνεται ου μείξω γεγενημένα, τά δε ετι παλαίτερα[16]...

τεκμήρια — термин очень важный для Фукидида и неоднократно встречающийся в его книге. В афинской судебной практике V–IV вв. обычно проводилось разграничение между понятиями μαρτύρια и τεκμήρια. Если первое означало свидетельские показания, второе уже выводы или заключения, сделанные на основании этих показаний. Также и у Фукидида τεκμήρια — не просто факты или свидетельства традиции, но факты определенным образом интерпретированные, являющиеся почвой для определенных выводов.

Глава 2

ή νυν Ελλάς χαλουμένη...

Фукидид дает понять, что название страны употреблено им скорее в этнографическом, чем в географическом смысле, что оно менялось в зависимости от того, как именовал себя населяющий страну народ. Элладой она стала далеко не сразу, так как этникон «эллины» первоначально не имел универсального общегреческого применения. К этому вопросу Фукидид еще вернется в последующих главах.

μεταναστάσεις τε ουσαι τά πρότερα,.

На чем основано это утверждение Фукидида? О переселениях народов в древнейший период Фукидид знал, конечно, из мифологической традиции как письменной, так и устной. Многие мифические герои были скитальцами и бродягами и все время передвигались с места на место. Так, Эдип переселился из Коринфа в Фивы, на родину своих предков; Пелопе пришел из Малой Азии в Грецию, на полуостров, который стал впоследствии называться его именем; Беллерофонт, наоборот, из Арголиды переселился в Ликию и там пустил корни; Тидей, отец Диомеда, из Этолии перебрался в Аргос и был принят царствовавшим там Адрастом, власть которого он впоследствии унаследовал вместе с рукой его дочери. О таких метанастах (бродягах, странниках) нередко упоминает Гомер. Он, правда, называет их «лишенными чести», но сам же на ряде примеров показывает, как человек, вынужденный покинуть родину из-за какого-нибудь преступления или ссоры, потом встречает самый радушный прием на чужбине в доме местного царя и становится его слугой и даже другом. Так, Патрокл бежал из Опунта (город в восточной Локриде) в Фессалию, во Фтию, после того как во время игры в бабки нечаянно убил одного из своих сверстников. Царь Фтии Пелей принял беглеца и даже сделал его товарищем маленького Ахилла, своего сына. Не менее сердечный прием встречает в доме Пелея Феникс, покинувший родину из-за ссоры с отцом. Пелей отдает под его власть целое племя долопов и затем делает его воспитателем (дядькой) Ахилла. Вообще гомеровские герои очень легко снимаются с насиженных мест и отправляются в чужие края в поисках лучшей доли вместе с чадами и домочадцами, иногда вместе со всем своим народом. Так, Менелай в IV песни «Одиссеи» предлагает Одиссею оставить Итаку и перебраться к нему в Спарту вместе со всеми подвластными ему людьми, говоря, что для того, чтобы устроить друга, он готов очистить один из принадлежащих ему городов от его обитателей.

По всей видимости, Фукидид, хорошо, конечно, знавший Гомера, проникся рыцарским, авантюрным духом его поэзии и пришел к убеждению, что передвижение целых племен с места на место, лихие пиратские набеги на города, вытеснение слабых соседей более сильными были неотъемлемыми чертами героического века — этого «века викингов» в греческой истории. Заметим, что к тому времени, когда Фукидид взялся за свою работу, греческая историография располагала уже большим запасом сведений о переселениях народов в древнейшие времена. По крайней мере Геродоту известен целый ряд таких миграций, происходивших задолго до переселения дорийцев.

Ошибка Фукидида состоит в том, что он совершенно сбрасывает со счета большие временные расстояния, разделяющие отдельные миграции греческих племен. Все они у него сливаются в непрерывную череду переселений, создавая ощущение крайней неустойчивости человеческого существования. На самом деле эта картина кочующей Греции более или менее приложима лишь к некоторым периодам ее истории, таким, как рубеж III-II тыс. (вторжение на Балканы первых волн грекоязычных племен) или рубежи II–I тыс. (эпоха так называемого дорийского переселения). Между ними лежат длительные эпохи вполне стабильной оседлой жизни, эпохи великих древних цивилизаций — минойской и микенской — и более древних культур, например кикладской и так называемой раннеэлладской, о которых Фукидид, судя по всему, почти ничего не знал.

Отталкиваясь от всего этого легендарного и полулегендарного материала, Фукидид дает ему вполне современное объяснение. Почему передвижения как отдельных лиц или семей, так и целых племен происходили в те времена с такой легкостью и быстротой? Да потому, что у человека не было серьезных привязанностей, которые могли бы удерживать его на одном месте. И прежде всего у него не было имущества, которое заслуживало бы этого названия. Имущества же не было потому, что сами условия тогдашней жизни не благоприятствовали приобретению и накоплению богатства. Моря кишели пиратами. Значит, не могла развиваться торговля. Человек не знал, что его ожидает завтра, так как всегда над ним висела угроза нападения более могущественных и сильных соседей или каких-нибудь пришельцев издалека. Значит, не имело смысла запасать надолго. Все равно запасы стали бы добычей хищников — врагов, т. к. унести их с собой было невозможно. Вот почему никто не заботился о накоплении богатства, а лишь о том, чтобы иметь дневное пропитание (νεμόμενοί τε τά αύτών έκαστοι όσον άποζήν και περιουσίαν χρημάτων ούκ έχοντες). По этой же причине люди в те времена выращивали только хлеб и овощи, но не сажали плодовые и масличные деревья (γην φυτεύοντες), так как и то и другое могло принести урожай лишь по прошествии некоторого времени (виноград через три-четыре года, оливы через 6–7 лет). По этой же причине никто не строил в то время стен и других оборонительных сооружений, и города (полисы) были άτειχίσται (в свою очередь, отсутствие стен, по мысли Фукидида, влекло за собой крайнюю ненадежность, небезопасность человеческого существования).

Все эти сведения историк не мог почерпнуть, конечно, ни у Гомера, ни у других авторов. Заметим попутно, что Гомер изображает греческое общество более цивилизованным: ему уже известны укрепленные города, разведение винограда и масличных, накопление богатства, торговля хотя бы в зачаточной степени. Откуда же Фукидид мог добыть все эти факты? Очевидно, двумя путями: путем размышления и путем наблюдения. Рассуждая чисто логически, он должен был придти к выводу, что высокая мобильность населения Греции была вызвана отсутствием необходимых условий для прочной оседлости. Но это выведенное теоретически заключение историк мог подкрепить многочисленными известными ему фактами из жизни отсталых варварских народов как в самой Греции, так и за ее пределами. Он знал, что настоящих городов не было, например у эпиротов, македонцев и живущих далее к северу фракийцев, скифов и пр., что они не разводили плодовых и масличных деревьев, что торговля не играла в их жизни сколько-нибудь существенной роли.

Μάλιστα δέ της γης ή αρίστη άεΐ τάς μεταβολάς etc.

Выдвигая это смелое и не вполне бесспорное утверждение, Фукидид опирается опять-таки на традицию. В его время было общеизвестным фактом, что теперешние обитатели Фессалии и Беотии не являлись коренными жителями этих двух областей, а пришли извне, что повлекло за собой в каждом из двух случаев изменение названия страны. Точно так же неоднократно менялось и население Пелопоннеса. В традиции отразилось, как мы сказали бы теперь, несколько волн миграций: 1) Данай и его потомки; 2) Пелопе и Пелопиды; 3) дорийцы во главе с Гераклидами и ряд второстепенных. Во всех этих случаях (Беотия, Фессалия, Пелопоннес) частая смена населения находит свое объяснение в плодородии страны. Обширные равнины Беотии и Фессалии, исключительное плодородие Пелопоннеса, особенно южной его части (в Лаконии и Мессении есть места, где земельные и климатические условия позволяют снимать три урожая в год) — обо всех этих обстоятельствах читатели Фукидида были, конечно, наслышаны. Его заслуга заключалась здесь в том, что он перебросил мостик между двумя группами фактов и феномен исторический (миграции, отразившиеся в предании) объяснил, исходя изданных географического порядка — природных условий этих областей Греции.

Развивая далее свою мысль, Фукидид приходит к парадоксальному для его времени выводу: богатство страны вовсе не обязательно является залогом ее благосостояния. Чаще бывает наоборот: богатая и плодородная страна становится яблоком раздора как среди самих ее обитателей, так и среди соседних народов. Отсюда крайняя нестабильность политической обстановки (постоянные смуты — στάσεις) и частые вражеские нашествия, которые обычно ведут к смене населения. Говоря о внутренних распрях среди обитателей богатых стран, Фукидид мог иметь в виду опять-таки всем известные мифологические сюжеты: кровавая вражда братьев Этеокла и Полиника в Фивах, которая переплелась еще и с внешней интервенцией (семеро против Фив), распри между Персеидами и Пелопидами и внутри каждого из этих двух кланов на Пелопоннесе. Но предания эти историк принимает не так, как они есть, а переосмысливает по-своему.

Напротив, страна бедная плодородными почвами, не привлекающая изобилием благ земных, может стать фундаментом для создания прочного и устойчивого государства, так как на протяжении целого ряда столетий сохраняет свое население и, более того, привлекает к себе беглецов из других стран, ищущих покоя и хотя бы относительной безопасности. Примером такого исторического парадокса может служить, в понимании Фукидида, его родная земля — Аттика, которая с древнейших времен не знала, по его словам, ни внутренних смут, ни чужеземных вторжений. Нетрудно усмотреть в этом отступлении, в общем-то не столь уж обязательном в данном контексте, дань Фукидида местному афинскому патриотизму. Древнейшая история Аттики и Афин предстает в этом отрывке достаточно приукрашенной и идеализированной. Скудная почва Аттики взрастила народ, который в отличие от огромного большинства греков никогда ниоткуда не приходил и никуда не уходил (афиняне испокон веков гордились своей автохтонностью. Ср. речь Перикла — II, 36, 1).

Уступая своим соседям на севере и на юге в богатстве и военном могуществе, афиняне превосходили их в моральном и политическом отношении. Устойчивость политического режима древних Афин и приверженность их граждан древним обычаям привлекали в эту страну беглецов и изгнанников со всей Греции. Афины, таким образом, стали уже в те отдаленные времена настоящим сердцем Эллады, своеобразным центром притяжения для всех других греков. Фукидид тем самым, очевидно, хочет показать, что уже в древности Афинам была уготована та великая судьба, которую они обретут позднее в годы борьбы с персидским нашествием и после него. Впоследствии эта мысль с еще большей силой и еще большей риторической приукрашенностью прозвучит в произведениях писателей IV в.: «Критии» и «Тимеи» Платона, «Панегирике» Исократа.

Заметим, что, развивая свою концепцию, Фукидид дипломатично опускает некоторые факты, которые могли бы ей противоречить. Геродот и некоторые другие авторы знали, что когда-то Аттику населили пеласги, которых вытеснили афиняне, очевидно, пришедшие откуда-то извне. Фукидид об этом факте умалчивает, так как он противоречит его теории автохтонности афинян. Точно так же не упоминает он здесь и о древних распрях между царями Афин и Элевсина, так как они могли бы поставить под сомнение его тезис о том, что Аттика издревле не знала никаких внутренних смут (άστασίαστον οΰσαν). Об этих распрях он, правда, говорит в другом месте (II, 15,1). Впрочем, с другой стороны, он не приводит никаких конкретных данных и в поддержку своих основных положений, очевидно, рассчитывая на то, что они и без того были известны читателю. Действительно, с преданиями, подтверждающими слова Фукидида, мы сталкиваемся нередко у других авторов, например у Геродота, который указывает на чужеземное происхождение ряда знатных афинских родов, в том числе Писистратидов, Гефиреев, из которого происходили тираноубийцы — Гармодий и Аристогитон, роды Исагора и Мильтиада (только об Алкмеонидах сказано, что они γένος έόντες Άύηναίοι, т. е. были коренными уроженцами Афин). Тем самым получает фактическое обоснование утверждение Фукидида, что в Афины в древности стекались οί δυνατώτατοι со всей Греции. Нельзя считать голословным и другое утверждение Фукидида о том, что ионийские колонии в Малую Азию были выведены из Афин, т. к. здесь не хватало земли для все прибывавших и прибывавших переселенцев. Здесь, как и почти повсеместно в «Археологии», он опирается на древнюю и, по-видимому, пользовавшуюся всеобщим признанием традицию. Уже Солон в одной из своих элегий называл Афины «древнейшей из ионийских земель», очевидно, имея в виду ту роль, которую Афины сыграли в ионийской колонизации в качестве метрополии большинства колоний. В сочинениях поздних греческих авторов (Страбона, Павсания и др.) рассказывается о том, как переселившиеся в Аттику из Пилоса потомки Нелея спустя несколько поколений (при сыновьях афинского царя Кодра) возглавили отряды колонистов и, покинув Аттику, обосновались на берегах Малой Азии, основав там такие города, как Милет, Эфес, Колофон и др. Очевидно, эта традиция в том или ином виде была известна и Фукидиду.

Если попробовать дать общую оценку афинского экскурса в этой главе «Истории», то мы должны будем признать, что, несмотря на известную долю патриотической тенденциозности, Фукидид не слишком далеко отклоняется здесь от того, что имело место в исторической действительности. Ситуация, которую мы можем представить себе, опираясь только на археологический материал, в целом вполне укладывается в схему концепции Фукидида. Археология показывает, что до конца микенской эпохи Афины ничем особенно не выделялись среди других государств Балканской Греции, заметно уступая в блеске и богатстве таким микенским центрам, как сами Микены, Тиринф, Пилос, Фивы, Орхомен. Этому обстоятельству соответствует то, что афинская тема сравнительно слабо представлена в греческой мифологии. Афинские герои не принимали сколько-нибудь видного участия в Троянской войне. Поэтому Гомер о них почти не упоминает. Однако после крушения микенской цивилизации положение существенно изменилось. Территория Аттики сравнительно мало пострадала во время опустошительных варварских вторжений, положивших на рубеже XIII–XII вв. до н. э. предел дальнейшему развитию микенской культуры. Сами Афины, по-видимому, так и не были захвачены пришельцами, что, очевидно, и дало повод афинянам в последующие времена гордиться своей автохтонностью.

Несмотря на то, что общий упадок культуры и экономики, охвативший Грецию в XII–XI вв. до н. э., коснулся и Афин, именно здесь возник в это время один из самых значительных культурных центров страны, в котором микенские традиции обрели свою вторую жизнь и подготовили почву для формирования новой эллинской культуры. Именно Афины стали в течение XI–IX вв. до н. э. родиной и очагом распространения двух самых значительных школ греческой вазописи той эпохи: протогеометрического и геометрического стиля (ил. 13–15). Вполне вероятно, что в смутное время племенных миграций (время дорийского нашествия, как можно условно назвать этот период) Афины и Аттика в целом стали прибежищем для уцелевших обитателей микенских дворцов Пелопоннеса и Средней Греции, которые стягивались сюда со всех сторон в надежде на хотя бы относительную безопасность.

Не исключено, что многие из них в дальнейшем двинулись отсюда дальше на восток и, переплыв вдоль цепи островов Эгейское море, обосновались на западном побережье Малой Азии (археологические данные опять-таки подтверждают наличие тесных культурных и экономических связей между Афинами и по крайней мере некоторыми из ионийских поселений на востоке). Другой вопрос, какой характер носила эта так называемая Ионийская колонизация. Было это планомерное и систематическое освоение азиатского побережья Эгеиды, направлявшееся из единого центра в организованном порядке, или же только стихийное движение с запада на восток небольших разрозренных отрядов колонистов, происходивших из самых различных областей греческого мира, для которых Аттика была лишь удобным перевалочным пунктом на их пути? Если учесть то состояние крайнего экономического упадка и полнейшей политической дезинтеграции, в котором оказалась бо́льшая часть Греции после крушения микенской цивилизации, последнее из этих двух решений вопроса кажется наиболее вероятным. На это же указывают и мизерные размеры большинства ионийских колоний в их первоначальном состоянии (ср. Геродот I, 145–147, который подчеркивает здесь крайнюю пестроту этнического состава населения Ионии).

διά τάς μετοικήσεις τά άλλα μη ομοίως αύξηθηναι

Это место не совсем понятно. Что хотел сказать Фукидид? Что Аттика благодаря постоянному притоку населения извне увеличивала свое благосостояние не в одинаковой степени с остальной Грецией, т. е. больше, чем она? Или, наоборот, что другие области Греции отставали от Аттики в своем развитии по причине постоянной эмиграции (смены населения)? Последнее кажется более вероятным, но в этом случае текст пришлось бы несколько изменить, например, вместо μετοικίας ές читать μετοικήσεις (эту поправку внес в свое время Ульрих, и она принята большинством издателей и комментаторов). Тогда место обретает более или менее приемлемый смысл.

Может быть, смысл в том, что переселения оказывали не одинаковое действие на Аттику и другие области Греции: в Аттике благодаря им увеличивалось население, т. к. люди, приходившие сюда извне, здесь же в основном и оставались, тогда как в других местах этого не происходило.

Глава 3

Основная цель Фукидида в этой главе — показать состояние политической разобщенности, в котором пребывала Греция до начала Троянской войны. Основной аргумент, с помощью которого доказывается этот тезис, — отсутствие у греков той поры того, что мы назвали бы теперь чувством национального самосознания. Долгое время греки не сознавали себя единым народом, отличным от других «варварских» народов.

Поэтому оставалось неизвестным обычное для греческой литературы V–IV вв. противопоставление «эллинов» — «варварам». Не существовало даже единого названия всей страны и населяющего ее народа, каковыми стали впоследствии «Эллада» и «эллины». Эта мысль еще раз убеждает нас в исключительной для того времени глубине и смелости исторических взглядов Фукидида. Примитивное историческое мышление (мышление огромного большинства античных историков, средневековых хронистов и т. д.) идет обычно прямо противоположным путем. Народность существует для него как нечто данное от века, возникшее чуть ли не в один присест в самом начале времен. Сам процесс этногенеза чаще всего мыслится на этом уровне развития исторической науки чисто генеалогически. Создается родословное древо нации, корнем которого объявляется герой — эпоним. Его дети и внуки, в свою очередь, провозглашаются родоначальниками отдельных племен, составляющих данную народность. Если идти в обратном направлении (в глубь веков), путем нехитрых выкладок обнаруживается (через ряд поколений) связь героя-эпонима, родоначальника нации, с первым человеком, прародителем всех людей. Генеалогическое предание такого рода существовало и у греков. Восходя, по всей видимости, еще к гесиодовскому «Каталогу женщин», оно дошло до нас лишь в переложении таких сравнительно поздних авторов, как Страбон.

По его словам, родоначальником всех греков был Эллин, сын Девкалиона («греческого Ноя», имя которого связано с мифом о потопе). Сыновьями Эллина были Эол, Дор и Ксуф. Эол и Дор стали родоначальниками дорийских и эолийских племен. От Ксуфа же ведут свое происхождение ахейцы и ионийцы (через его сыновей, внуков Эллина: Ахея и Иона). Очевидна искусственность этой схемы. Она не могла зародиться в лоне фольклорной традиции, как большинство греческих мифов. Она еще неизвестна Гомеру и скорее всего является плодом «научных» изысканий какого-нибудь «эрудита» архаической эпохи (может быть, Гесиода, ум которого имел явную склонность к систематизации и классификации).

Искусственность этой схемы вытекает уже из того, что сама мысль о едином корне, едином происхождении целого ряда племен, говорящих на близких друг к другу наречиях, может возникнуть лишь на достаточно высоком уровне культурного развития, когда начинает пробуждаться сознание национального единства. Варварские народы обычно не склонны слишком резко отделять себя от народов другой языковой группы и, напротив, не питают особенно теплых чувств к своим ближайшим родичам по языку и по крови. Любое соседнее племя, независимо от его происхождения, может восприниматься ими в равной мере и как потенциальный враг, и как потенциальный союзник. Вспомним, с какой легкостью возникали и в античную эпоху, и в раннем средневековье союзы и объединения племен, включающие в себя самые разнородные этнические элементы. Сколько угодно примеров такого рода дает история и варварской Европы, и варварской Азии (в особенности эпоха Великого переселения народов). Расизм, нетерпимость и враждебное отношение к людям другой крови, другого языка и другой веры — все это своеобразные побочные продукты исторического прогресса, типичные для уже достаточно цивилизованного общества, будь то эпоха раннерабовладельческого строя или же эпоха раннего феодализма. Фукидид со свойственной ему гениальной наблюдательностью подметил эту особенность варварской психологии (своеобразный примитивный «интернационализм»), отличающую ее от психологии цивилизованного человека, и с большой последовательностью и смелостью сделал вывод о сравнительно позднем самоопределении греческого народа и его обособлении от варварского мира.

Фукидид, несомненно, был хорошо знаком с традиционной генеалогической концепцией происхождения эллинской народности, но большого значения ей, по-видимому, не придавал, хотя, с другой стороны, и не отвергал совершенно и постарался включить ее в свою собственную концепцию в качестве одного из частных моментов. Посмотрим, какой это сделал.

1) ουδέ τοΰνοαα τούτο σύαπασά πω εΐχεν. άλλά τά αέν ποό Έλληνος του Δευχαλίωνος χαί πάνυ ουδέ είναι etc.

Из этого пассажа с полной очевидностью следует, что Фукидид был уверен в том, что «Эллада» было первое в истории общее наименование всех греческих земель. Он явно не склонен допускать, что ему могло предшествовать какое-нибудь другое название, ему соответствующее.

Следующие далее слова άλλα τά μέν πρό Έλληνος του Δευχαλίωνος etc. можно понять как отклик на генеалогический миф об Эллине и его сыновьях, о которых мы уже говорили прежде. Фукидид не оспаривает реальность фигурирующих в предании персонажей, на наш современный взгляд, явно вымышленных, и, более того, на свой лад использует их для того, чтобы лучше изъяснить читателю свою историческую концепцию, но в целом эти бледные анемичные фигуры прародителей эллинских племен не играют в его рассуждении принципиальной существенной роли, и, как мы увидим, он довольно быстро отделывается от них, не входя в детальный разбор предания.

Очень интересны слова, замыкающие этот пассаж, в которых Фукидид эскизно, но весьма уверенно очерчивает положение дел в Греции до появления Эллина и его потомства: χατά έθνη δέ άλλα τε χαί τό Πελασγιχόν έπΐ πλεΐστον άω' έαυτών την έπωνυαίαν παοέχεσθαι.

Смысл этой фразы, очевидно, в том, что отдельные районы Греции получали наименование по населяющим их племенам, тогда как общего имени для всей страны еще не было. Основную часть этих племен составляли пеласги. Высказывая эту мысль, Фукидид отталкивался от одного из главных постулатов античной этнографии. Уже Геродот и, по всей видимости, также Гелланик Лесбосский и Гекатей Милетский, с трудами которых Фукидид, несомненно, был знаком, были уверены в том, что именно пеласги составляли древнейшее население Греции и были ближайшими предшественниками греков на этой территории этой страны. Так, по Геродоту (И, 56), «Пеласгией» называлась некогда южная часть Эпира (впоследствии Феспротия) со знаменитым святилищем Зевса в Додоне. Из других мест его «Истории» выясняется, что зона расселения пеласгов не ограничивалась одним этим районом. Они жили также в Аркадии (I, 146), в Фессалиотиде (1,57), в пелопоннесской Ахайе (VII, 94), также в Беотии, Арголиде (пеласгический Аргос, или Пеласгио-тида) и, наконец, в Аттике (VI, 136–140). В связи с пребыванием пеласгов в Аттике Геродот сообщает интересное предание о вражде между ними и древнейшим населением Афин, причем из его рассказа можно понять, что некогда пеласгам принадлежали и сами Афины (они построили первую стену вокруг Акрополя). В другом месте оказывается, что сами афиняне были сначала пеласгами (VIII, 44: «Что касается афинян, то они, пока нынешнюю Элладу населяли пеласги, были пеласгами и именовались кранаями»). В 56 гл. I кн. Геродот прямо противопоставляет афинян и вообще ионийцев дорийцам и в частности спартанцам как народ пеласгического происхождения (в дорийцах он видит настоящих эллинов). В следующей (57) главе указывается, что язык пеласгов был варварским, т. е. не греческим. Выдвигая такое утверждение, Геродот опирается уже не на предание, а на бесспорные лингвистические данные. Он обращает внимание читателя на то, что пеласги еще и сейчас занимают некоторые города на севере Греции (Крестону на Халкидике, Плакию на Пропонтиде, Скилаку на южном берегу Понта), также на островах Лемносе, Имбросе, Хиосе, Лесбосе, Самофракии, в Троаде и Лидии. Население этих городов говорит на варварском языке, непохожем на греческий. Все эти пеласги, по мнению Геродота, жили некогда в Аттике, пока не были изгнаны оттуда афинянами. Отсюда он заключает, что все население Аттики, принадлежавшее к пеласгическому племени, говорило на варварском наречии и сменило язык лишь после того, как из пеласгов превратилось в эллинов. Но о том, как произошел этот переход, Геродот ничего не сообщает.

Противоречивость и бессвязность геродотовских суждений о пеласгах еще не дает оснований для того, чтобы отвергнуть их, как говорится, a limine (с порога). Вполне возможно, что в них заключается большая доля исторической истины. Наличие «пеласгического субстрата» в греческом языке сейчас не оспаривается почти никем из лингвистов. К этому субстрату могут быть отнесены слова и географические названия, имеющие в окончании суффикс — нт или — сс: гиацинт, кипарис, нарцисс, лабиринт, Тиринф, Коринф, Парнасе, Кносс и, возможно, некоторые другие. Вероятно, правы те историки, которые видят в пеласгах носителей культуры эпохи ранней бронзы (III тыс. до н. э. — РЭ период). [Пеласгические культы — возможно, Гефест, Гермес, Кабиры. Греки о пеласгах: Лемносское злодейство. Вражда между афинянами и пеласгами. Миф о Кекроне (промискуитет у пеласгов). — Заметка на полях рукописи. — Л. Ш.]. О происхождении пеласгов пока что трудно сказать что-либо определенное. Рассуждения о их связях с этрусками, минойцами, хеттами и другими малоазиатскими народами пока что не выходят из области весьма туманных и расплывчатых догадок и предположений. Да иначе и быть не может. Количество фактов, которыми располагает наука для решения пеласгической проблемы, нисколько не увеличилось с тех пор, как П. Кречмер в конце XIX в. открыл в греческом языке следы другого догреческого языка (слова на — нт и — сс). Поэтому смелые утверждения академика Георгиева, с которыми он выступил еще в 1958 г., о принадлежности языка пеласгов к индоевропейской ветви (язык пеласгов он помещает где-то между албанским и армянским, считая ближайшим его родственником язык древних фригийцев) не могут вызвать серьезного к себе отношения и отдают научным авантюризмом.

К сожалению, Фукидид не сообщает ничего определенного об отношениях между греками и пеласгами. Он совершенно не касается очень важного для нас вопроса о языке пеласгов, ничего не говорит также и о языке тех других (очевидно, не пеласгических) племен, которые населяли Грецию в древнейший период. Объяснить это можно либо тем, что проблемы такого рода его вообще не интересовали (он спешил к своей главной цели — рассказу о войне, не желая отвлекаться и задерживаться на том, что было, в его понимании, уделом историков, специально изучавших древность), либо тем, что вопросы эти казались ему вообще неразрешимыми.

Впрочем, в одном случае (IV, 109,4) Фукидид определенно причисляет пеласгов, которые в его время населяли многие города Халкидики, к «варварским племенам». Интересно, что здесь же он называет их также «тирсенами», т. е. «этрусками». (Также Софокл о пеласгах Арголиды. Геродот и Страбон, с другой стороны, говорят, что этруски были пеласгами из Фессалии или с Лемноса и Имброса.) Однако это высказывание не может иметь принципиального значения для общей оценки этнографических взглядов Фукидида, так как в его понимании и сами греки в древнейший период практически ничем не отличались от варваров.

2) Έλληνος δέ χαί των παίδων αύτοΰ έν τη Φΰιώτιδι ίσχυσάντων etc.

Здесь, как и во многих других случаях, Фукидид отталкивается от известной ему мифологической традиции, но истолковывает эту традицию достаточно оригинально со свойственной ему политической точки зрения на вещи. Эллинизация населения Греции была не просто результатом естественного размножения рода Эллина, родоначальника всех греков. Она имела своей главной предпосылкой чисто политический фактор — установление господства династии Эллина сначала во Фтиотиде (на юге Фессалии), а затем и в других районах (каких именно, Фукидид не сообщает). Эллинизации подвергались прежде всего те племена, которые попадали в среду политического влияния фтиотийского царского дома (так можно понять слова: χαθ' έκάστους μέν ήδη τη όμιλίςι μάλλον χαλείσΰαι 'Έλληνας). Современного читателя не может не смущать то обстоятельство, что Фукидид здесь, как и вообще во всей этой главе, совершенно оставляет в стороне лингвистическую сторону этногенеза. Он ни слова не говорит о том, распространялся ли эллинский язык из какого-то одного центра (Фтиотиды) одновременно с этниконом «эллины» или же дело обстояло иначе (может быть, население Греции уже и раньше говорило на каких-то диалектах, родственных греческому, а в дальнейшем они только унифицировались). Очевидно, этот момент не кажется ему достаточно существенным для того, чтобы обращать на него особое внимание читателя. Само становление эллинской народности Фукидид понимает, как мы увидим далее, не столько в языковом, сколько в культурно-историческом, прежде всего в политическом плане. Основное различие между эллинами и варварами заключается для него не в языке, а в их образе жизни.

На мгновение встав на точку зрения традиционной генеалогической теории, Фукидид тотчас же подчеркивает, что занимает в этом вопросе особую позицию, сделав в заключение этого периода очень важную оговорку: ού μέντοι πολλοϋ γε χρόνου έδύνατο καί δπασιν έκνικήσαι. Тем самым нам дается понять, что первоначально имя «эллины» распространялось лишь на сравнительно небольшую территорию, так как ни самому Эллину, ни его потомкам не удалось создать большую державу, охватывавшую всю Грецию, и значительная часть ее населения продолжала пребывать в своем прежнем состоянии политической раздробленности и культурной разобщенности. Далее эта мысль подкрепляется рядом конкретных фактов.

3) τεχμήριο! Οέ μάλιστα Όμηρος etc.

Гомер жил долгое время спустя после Троянской войны (в этом вопросе Фукидид разделяет мнение Геродота — ср. Hdt. II, 53). Другие авторы относят Гомера к гораздо более раннему времени: Гелланик — 1196–1183 гг. (время Троянской войны), Кратес — спустя 80 лет после этой войны, Эратосфен — спустя 100 лет и т. д. Геродот помещает Гомера и Гесиода за 400 лет до своего собственного времени. Интересно, что это соображение нисколько не мешает ни тому ни другому пользоваться данными эпоса как надежными историческими фактами, причем Геродот подчас проявляет, пожалуй, даже большую критичность — нигде не называет всех греков одинаково эллинами, а все время по-разному: то данайцами, то аргивянами, то ахейцами. Фукидид явно не замечает того, что все эти три названия употребляются Гомером в одном и том же смысле, обозначая всех вообще греков, пришедших с Агамемноном под Трою, хотя наряду с ними употребляются и другие, не столь широкие этниконы. В его понимании они обозначают, по-видимому, три разных народа. Единственное племя, удостоившееся у Гомера называться «эллинами», — это обитатели Фтиотиды, царства Ахилла (см. карту I на с. 143). Фукидид имеет здесь в виду известное место из «Каталога кораблей» в «Илиаде» (П, 681—85):

Напоминая о том, что уже говорилось прежде об Эллине и его сыновьях, Фукидид замечает, что «это и были (самые) первые эллины».

4) ού μήν ουδέ βαρβάρους εϊρπχε etc.

Он нигде не называет (по имени) также и варваров из-за того, что эллины еще не обособились от них под одним (общим) именем. Эллины и варвары как диалектическое единство противоположностей, из которых одна не может существовать без другой, хотя по сути дела в те времена, о которых говорит Фукидид, все вообще были варварами, за малым исключением первых эллинов, живших во Фтиотиде.

Следует заметить, что Фукидид допускает здесь некоторую неточность: слово «варвар», по-видимому, уже было известно Гомеру. В той же самой II песни «Илиады», где мы встречаем в первый и последний раз этникон «эллины», карийцы названы βαρβαροφώνοι (867), т. е. «говорящие на варварском наречии». Кроме того, есть известная нелогич ность и в самом рассуждении Фукидида: у него получается, что при Гомере еще не могло быть никаких варваров, потому что не было еще и настоящих эллинов, но до того, как эллины стали называться «эллинами», они могли носить какое-то другое общее имя, например ахейцы или данайцы, которым в этом случае противопостояли бы все другие племена и народы как «варвары». Однако в целом наблюдение Фукидида нельзя не признать справедливым. Если оставить в стороне отмеченные места, Гомер действительно избегает упоминать в своих поэмах имена как эллинов, так и варваров. И это едва ли случайно. Очевидно, в той древней эпической традиции, на которую ориентировался поэт, создавая «Илиаду» и «Одиссею», и которая восходила, по всей видимости, к микенской эпохе, оба эти термина еще не были известны. Можно ли сделать на основании этого факта те выводы, к которым приходит Фукидид, — это уже другой вопрос.

5) ol δ' ούν ώς έχαστοι Έλληνες χατά πόλεις...

Очень странное место и плохо понятое. Здесь есть какая-то неувязка: если понимать слова Фукидида буквально, выходит, что жители Греции уже были эллинами до того, как они стали (все вместе) называться этим именем. Но как это понимать? В смысле языковой их общности или как-то иначе? Как понять слова «понимали друг друга по городам (χατά πόλεις)»? Есть здесь и хронологическая несообразность: прежде было сказано, что настоящего единства между эллинами не было еще и во времена Гомера, а здесь получается, что в этом состоянии они пребывали только до Троянской войны. Фукидид, очевидно, обобщает здесь то, что было сказано выше о древнейшем населении Греции. Логически это предложение можно расчленить на три части. В первой, если оставить пока в стороне наиболее важный здесь глагол ξυνίεσαν, Фукидид как бы повторяет уже проскальзывавшую прежде мысль о политической разобщенности древнейшей Греции: ее обитатели жили в те времена «по городам» (χατά πόλεις созвучно встречавшемуся ранее χατά έόνη). Во второй части (χαί ξύμπαντες ύστερον χληόέντες) также повторяется уже высказанная мысль о том, что общее название всего населения страны — «эллины» появилось сравнительно поздно, уже после Троянской войны. Наконец, в третьей части еще раз констатируется тот же бесспорный для Фукидида факт, о котором было сказано в самом начале этой главы: до Троянской войны греки, которые в то время еще даже не были настоящими греками, не совершили ничего совместными силами из-за слабости и отсутствия прочных связей между отдельными племенами (δι' άσόένειαν χαί άμιξίαν). Но как теперь связать эти три части в единое целое? Затрудняет понимание всего предложения глагол ξυνίεσαν в первой части. Если взять его в его обычном значении «понимали», «стали понимать», то как связать его с предыдущими и последующими словами? Существуют два основных варианта перевода и вместе с тем интерпретации этого места.

Вот один из них, предложенный Форбсом еще в конце XIX в. (его принимает и Жебелев[17] в своем переводе): «Отдельные эллинские племена, я имею в виду всех, кто, живя по (разным) городам (или общинам), (тем не менее) понимал друг друга, и кто впоследствии получил одно общее имя “эллинов”, ничего не совершили ранее Троянской войны» и т. д. Таким образом, по Форбсу и Жебелеву, получается, что Фукидид признавал языковую общность всего населения Греции задолго до того, как сложилась его политическая общность (впервые во время Троянской войны), и до того, как все оно было признано единым народом эллинов. Догадка эта кажется чересчур рискованной. Ведь тогда пришлось бы допустить, что, в понимании Фукидида, и пеласги, и все другие варварские племена говорили на каком-то одном языке, может быть, уже близком позднейшему греческому. Эта мысль никак не вытекает из всего того, что говорилось ранее, и, очевидно, лучше будет ее пока оставить.

Другой вариант перевода предлагает Гомм: «Эти племена, жившие все по своим городам и (только) позднее, по мере того, как они стали (лучше) понимать друг друга, названные одним общим именем, ничего не совершили сообща и т. д.». Этот вариант, хотя он логичнее предыдущего и как будто лучше увязан с остальным текстом этой главы, наталкивается на определенные трудности синтаксического порядка (например, союз χαί перед σύμπαντες в этом случае представляется неуместным, и вообще для того, чтобы получить такой смысл, как хочет Гомм, нужна основательная перестановка слов в предложении).

ώς — здесь едва ли в значении союза «по мере того как» или «поскольку». Сочетание ώς έχαστοι довольно часто употребляется Фукидидом в значении просто «все», «все вместе», когда он дает понять, что не хочет входить в какие-то детальные подробности. Конечно, можно видеть в словах όσοι άλλήλων ξυνίεσαν только пояснение к предыдущему ώς έχαστοι 'Έλληνες χατά πόλεις, т. е автор хочет сказать, что взаимопонимание в это время (в силу разности языков) только и было возможно внутри отдельных «полисов», но не за их пределами. Но в этом случае вместо άλλήλων было бы άλλήλοις.

Учитывая все это, лучше было бы вообще убрать из текста глагол ξυνίεσαν и заменить его каким-нибудь другим, признав место испорченным. Глагол с таким значением здесь явно неуместен, он никак не вытекает из предыдущего рассуждения Фукидида — раньше мы уже говорили, что Фукидида практически не интересует языковая сторона процесса этногенеза, и он нигде ее не касается. Поэтому логичнее предположить, что на месте ξυνίεσαν в первоначальном тексте этой главы стоял какой-нибудь глагол со значением «собираться», «соединяться», например συνησαν (от σύνειμι — είμι или от είμί — все равно).

В заключение несколько слов о том, как решает современная наука те проблемы, которые были поставлены Фукидидом в этой главе «Археологии». Кое в чем их выводы совпадают, в остальном же, наоборот, расходятся.

Фукидид, безусловно, был прав, относя становление греческой народности под общим именем «эллины» к достаточно позднему времени. Сам он не указывает, правда, точно, когда именно слова «Эллада» и «эллины» вошли в обиход в их обычном, хорошо известном нам значении.

Судя по его ссылкам на отсутствие этих терминов в гомеровском лексиконе, он, очевидно, склонен был думать, что они появились только в послегомеровское время. Это опять-таки не совсем точно. Уже в «Одиссее» — младшей из гомеровских поэм, несколько раз встречается формула χαθ' (или άν') Ελλάδα χαί μέσον 'Άργος, причем из контекста ясно, что речь не может идти о царстве Ахиллеса, как в «Каталоге кораблей», так как этой формулой поэт определяет всю территорию, в пределах которой был славен Одиссей. Правда, первоначальное значение этой формулы могло быть иным, если допустить, что μέσον Άργος — это пеласгический Аргос, в котором автор «Каталога» поместил царство Ахилла, включающее в себя наряду с другими областями также Элладу. Но совершенно ясно, что в сознании автора «Одиссеи» это сочетание имело уже другое, гораздо более широкое значение. Отсюда следует, что по крайней мере в то время, когда создавалась «Одиссея», а это по принятой сейчас хронологии — конец VIII — начало VII в., Элладой считалась вся Греция, а эллинами все греки. С этим выводом хорошо согласуется и то, что генеалогическое предание об Эллине и его сыновьях, о котором мы уже говорили раньше, скорее всего должно быть отнесено к началу архаической эпохи — времени Гесиода, которого обычно считают младшим современником Гомера. В том же «Каталоге женщин» Гесиода, в котором было обнаружено первое упоминание об Эллине, сыне Девкалиона, встречается весьма красноречивый термин Πανέλληνες — «Все эллины», показывающий, что греки в те времена, когда создавалось это произведение, уже сознавали себя как большой единый народ, в противовес просто эллинам, населявшим когда-то Фтиотиду. Этот же термин употребляется в дальнейшем Архилохом, который говорит в одном из фрагментов: «Горе всеэллинов стекалось на Фасос» (Archil. Supp. Lyr.³ р. 4).

В начале VI в. члены судейской коллегии на общегреческих играх в Олимпии именовались «гелланодиками» — «судьями эллинов». Когда в том же VI в., при фараоне Амасисе, девять греческих государств основали святилище в Навкратисе (Египет), они назвали его «Гелленион» и адресовали находившиеся там посвящения «богам эллинов». В этот период «национальное самосознание» греков, чувство своей противоположности окружающим варварским народам, по-видимому, уже вполне определилось. Но начался этот процесс самоопределения гораздо раньше, вероятно, уже во второй пол. VIII в. — в гомеровский период. Толчком, вызвавшим его к жизни, была, вне всякого сомнения, Великая колонизация. Колонизация сделала греческое общество гораздо более мобильным, чем оно было раньше. Сотни и тысячи людей — причем в основном это были, как мы знаем, крестьяне-землепашцы, казалось бы, корнями вросшие в родную землю, — снимаются с насиженных мест и отправляются на поиски счастья за море. В этих скитаниях их не покидало обостренное чувство связи с родной землей и уже не с одним каким-нибудь городом или островом, а со всей Элладой, т. е. страной, где говорят по-гречески, чтят греческих богов, пьют греческое вино, занимаются гимнастикой и т. д. Это чувство неизбежно возникало в сознании колонистов, когда они оказывались в совершенно чуждой и непривычной для них климатической и природной среде Италии или Фракии, а тем более Причерноморья или Египта, когда им на каждом шагу приходилось встречать ни в чем не похожих на них людей в невиданной одежде, придерживавшихся гнусных варварских обычаев и говоривших на диком варварском языке. Именно из обостренного чувства своей противоположности этим дикарям — варварам возникло сознание всеэллинского единства.

Фукидид, впервые подметивший этот диалектический переход одного чувства в другое, несомненно, был глубоко прав в своих основных положениях, хотя и допускал отдельные неточности в хронологии.

Следует также иметь в виду, что колонизация перемешивала в своем потоке выходцев из самых различных районов Греции, говоривших на разных диалектах (нередко в основании одной колонии участвовали уроженцы одновременно нескольких или даже многих полисов). Это обстоятельство способствовало, с одной стороны, усилению межэллинских связей, преодолению былой племенной замкнутости, с другой же — более четкому самоопределению основных этнических групп внутри единой общегреческой народности. Так, ионийцы, сталкиваясь на колониальной почве с представителями других этнических групп, говорившими на других диалектах (дорийцами или эолийцами), глубже осознавали свою своеобычность и искали здесь, в чужом для них краю, прежде всего своих собратьев по языку и крови, отличая их от всех других эллинов. Не случайно в генеалогическом мифе сыновья и внуки общего родоначальника всех эллинов олицетворяют отдельные диалектические ветви греческой народности. Очевидно, уже в то время, когда создавался этот миф, греки достаточно ясно сознавали не только свое единство, но и этнолингвистические различия и градации внутри этого единства.

Конечно, нельзя требовать большой научной точности от этой мифологической конструкции. Так, было замечено, что авторы мифа игнорируют обширную группу северо-западных говоров (жители Беотии, Этолии, Акарнании, Элиды и т. д.), а также весьма архаичную аркадокипрскую группу диалектов (карта 4). Не исключено, однако, что создатель (или создатели) генеалогического предания представлял выделенные им диалектические ветви более широкими, чем мы их теперь себе представляем. Действительно, в наиболее обстоятельном изложении этого предания (у Страбона) эолийцы включают в себя и северо-западные племена, и население Аркадии. Очевидно, согласно логике автора мифа, Эол как старший сын Эллина должен был оставить после себя самое многочисленное и сильное потомство.

Вообще примат эолийского начала над дорийским, ионийским и прочими выражен в мифе совершенно отчетливо. Эол — старший сын Эллина. Сам Эллин, согласно тому же Страбону и некоторым другим авторам, был владыкой исконно эолийских земель между рекой Пенеем в Фессалии и Асопом в Беотии. Нетрудно усмотреть в этом проявление определенной политической тенденции. И эта тенденция становится совершенно понятной, если вспомнить, что наиболее вероятным создателем мифа считается Гесиод или кто-то из поэтов его круга. Сам Гесиод был беотийцем и, мало того, по отцу выходцем из эолийской Кимы в Малой Азии, т. е. чистокровным эолийцем. Беотийцы же, согласно преданию, пришли в страну, которая стала называться по их имени, из Фессалии (старое название Беотии — Кадмеида). Поэтому именно здесь, на юге Фессалии, во Фтиотиде, Фукидид, очевидно, следуя за гесиодовской традицией, помещает общую прародину всех греков.

Впрочем, наряду с проэолийской существовала и другая версия того же мифа — продорийская. Ее принял и развил Геродот, сам дориец по происхождению. По нему, именно дорийцы составляли первоначальное население Фтиотиды — прародины эллинов (карта 5). Их же он объявляет самыми честными и подлинными из всех эллинов, противопоставляя полупеласгам ионийцам.

Гесиод же, настаивая на фессалийском происхождении греческой народности, мог сослаться, во-первых, на авторитет Гомера, который связывает эллинов именно с Фессалией, а не с какой-нибудь другой областью, но не только на него.

С Фессалией был связан обширный круг мифов, вошедших в золотой фонд греческой мифологии. Среди них мифы об Ахилле, одном из самых популярных греческих героев, мифы о кентаврах и лапифах, наконец, миф о таком общегреческом предприятии, как поход аргонавтов, отправным пунктом которого был Иолк в Фессалии. Можно предполагать, что на фессалийской почве возник один из древнейших вариантов троянского эпоса, в котором главную роль играли Ахилл и другие северогреческие герои (есть основания думать, что и сама Троянская война разыгрывалась первоначально в Фессалии, а не в Малой Азии). Гомер, вероятно, был знаком с этим эолийским эпосом, на что указывают многочисленные эолизмы в его языке. Фессалия, судя по всему, сыграла немаловажную роль в формировании общегреческой олимпийской религии. На это указывает хотя бы то, что сама гора Олимп, считавшаяся местожительством богов, находилась на севере Фессалии. Все эти и, вероятно, также многие другие неизвестные нам факты мог иметь в виду создатель мифа об Эллине, когда он локализовал его на юге Фессалии.

Разумеется, авторитета одного Гесиода или какого-нибудь другого поэта той же поры было недостаточно для того, чтобы внедрить в сознание всех греков, где бы они ни обитали, мысль о том, что их предки вышли когда-то с берегов Пенея и Ахелоя, а не какой-нибудь другой реки. Есть основания полагать, что немалую роль в пропаганде панэллинской идеи в ее фессалийском варианте сыграли Дельфы — наиболее почитаемое святилище Древней Греции (ил. 16), у которого всегда были самые тесные связи с Фессалией (Дельфы долгое время входили в единый союз — амфиктионию с фессалийским святилищем Артемиды в городе Антела, вблизи Фермопильского ущелья, — центре древнего священного союза, объединявшего племена фессалийцев, перэбов, энианов, дорийцев, долопов, беотийцев и фтиотов). А если вспомнить, какую важную роль дельфийское жречество сыграло в колонизации уже на самых ранних ее этапах, популярность предания об Эллине и его сыновьях становится понятной.

Другим пропагандистом и распространителем этого мифа было, по всей вероятности, святилище Зевса в Додоне. В окрестностях Додоны (см. карту 1 на с. 143) некогда обитали племена, позднее переселившиеся в Фессалию, но культовые связи между этими двумя районами сохранялись и в исторический период.

Интересно, что жрецы — толкователи додонского оракула назывались в древности Έλλοί или Σελλοί, что этимологически очень близко к 'Έλληνες, как признают современные лингвисты. У Гомера мы находим любопытный эпизод (II. XVI, 233-35): Ахилл, отправляя в бой своего друга Патрокла, обращается с молитвой не к какому-нибудь другому богу, а именно к Зевсу Додонскому:

Если фессалийский герой Ахилл в столь важный момент его жизни обращается с молитвой к божеству, обитающему в совсем другой части Греции, то не значит ли это, что предки Ахилла пришли когда-то в Фессалию из Эпира, где находилась Додона? Напоминанием о том, что здесь, в Додоне, когда-то обитал народ эллинов или эллов, осталась титулатура жрецов местного храма. Этот вывод был сделан уже Аристотелем, который полагал, что древняя Эллада находилась именно в Додоне.

Ил. 16.2. Дельфы. Руины храма Аполлона

Итак, тот факт, что название одного из греческих племен, обитавшего первоначально в Эпире, в области Додоны, а затем переселившегося на восток, в Фессалию, стало в конце концов универсальным обозначением всей греческой народности, можно приписать стечению целого ряда случайных обстоятельств (роль Дельф и Додоны, эолийско-фессалийская ориентация мифологической поэзии Гесиода и т. д.). Точно так же чисто случайно возникло и второе общее название того же народа — «греки», названия многих других народов как в античную эпоху, так и в средние века. Нельзя, однако, считать случайностью то, что потребность в таком универсальном обозначении всех греческих племен, где бы они ни жили, появилась именно в VIII столетии, не раньше и не позже.

VIII век вообще занимает особое место в греческой истории. Начало этого столетия отмечено учреждением общегреческих Олимпийских игр (776 г. до н. э.), что означало резкий разрыв с былыми традициями межплеменной вражды и политической изоляции отдельных общин (ил. 17). На вторую половину VIII в. падает такое важнейшее событие, как формирование общегреческого (национального) эпоса — гомеровских поэм (панэллинская идея пронизывает в особенности первую из них — «Илиаду»). К этому же времени можно отнести с наибольшей вероятностью и складывание общегреческого олимпийского пантеона — объединение множества локальных племенных культов в единую систему, распространившуюся на все греческие полисы.

Во всем этом нашла свое выражение идея единства всех греков независимо от их местожительства и политической принадлежности. Об исторических предпосылках возникновения этой идеи мы уже говорили раньше (важнейшая из этих предпосылок — Великая колонизация, начавшаяся как раз в VIII в., хотя, возможно, были и какие-то другие факторы, способствовавшие пробуждению национального чувства среди греков, о которых мы пока ничего определенного сказать не можем).

Фукидид, безусловно, был прав, высказывая мысль о том, что пробуждению национального самосознания греков предшествовал длительный период политической раздробленности, в течение которого отсутствовало само понятие единой греческой народности, отличной от других (варварских) племен и народов. В таком состоянии полнейшей политической, социально-экономической и культурной разобщенности греческий мир действительно пребывал на протяжении целого ряда веков, вероятно, не менее четырех столетий (с XII по IX в. включительно). После крушения микенской цивилизации (первая половина XII в.) греки, раздробленные на мелкие, почти совершенно изолированные от внешнего мира родоплеменные общины, едва ли способны были воспринимать сами себя как единый народ и, по-видимому, не проводили четкой грани между собой и соседними иноязычными племенами. Но что было до этого?

Пока что наши знания о микенской эпохе слишком ограничены, и мы не можем сказать с уверенностью, существовало ли в те времена в Греции единое государство с единым центром, например в Микенах (великая Ахейская держава), или же было несколько независимых друг от друга государств, каждое из которых имело своим центром ту или иную цитадель или дворец. На этот вопрос не дают ясного ответа ни заговорившие недавно таблички линейного письма Б, ни Гомер, воспроизводящий в своих поэмах политические отношения микенского времени, конечно, лишь с очень большим приближением, бо́льше полагаясь на свою поэтическую интуицию, а не на точные знания. Тем не менее мы можем уже сейчас с уверенностью утверждать, что грекам того времени было уже свойственно в какой-то мере сознание своей этнической и языковой общности. Наша уверенность основывается на двух фактах: 1) удивительное единообразие микенской культуры по всей зоне ее распространения (а этой зоной можно считать почти всю Балканскую Грецию и многие из островов Эгейского моря); 2) единообразие микенской письменности и соответствующего ей языка независимо от того, в каких центрах были найдены памятники этой письменности. Правда, таких центров пока что не так уж много: более или менее значительные скопления табличек линейного письма Б были найдены только в Фивах, Микенах, Пилосе и, наконец, в Кноссе (самый большой из всех микенских архивов). Но эти центры разбросаны достаточно широко по всей Греции. Единообразие основных слоговых знаков в каждом из этих центров, единообразие грамматических и фонетических форм слов кажутся поистине удивительными. В табличках мы не найдем ничего похожего на те диалектические и графические различия, которые так характерны для происходящих из разных местностей надписей архаической эпохи. Язык табличек в полном смысле слова — наддиалект. По всей видимости, он использовался только в узком кругу дворцовой бюрократии и профессиональных писцов для счетных записей и деловой переписки. Соответствовало ли этому специфическому наддиалекту какое-то общегреческое языковое койне, на котором говорили широкие слои населения микенских государств, сказать пока что трудно. Так или иначе оба отмеченных обстоятельства (единообразие культуры и единообразие языка письменных документов) указывают на то, что между отдельными микенскими государствами существовали тесные и непрерывные контакты, а их обитатели, по всей вероятности, считали себя уже единым народом, хотя бы и находившимся в подданстве у разных царей.

Общим наименованием этого народа было, по-видимому, «ахейцы». О государстве или стране «Аххиява» упоминают хеттские документы, современные периоду расцвета микенских государств. Народ «ахайваша» фигурирует в перечне «Народов моря», вторгшихся в Египет на рубеже XIII-XII вв. Наконец, у Гомера греческие воины — участники похода на Трою все вместе именуются обычно ахейцами, хотя наряду с этим употребляются и два других этникона: аргивяне и данайцы. Анализ текста поэм убеждает нас в том, что все три названия обозначают в эпосе один и тот же народ, населяющий Балканскую Грецию и близлежащие острова Эгейского и Ионического морей, т. е. как раз зону распространения микенской цивилизации. Происхождение каждого из этих трех названий остается пока еще предметом споров. Можно предполагать, что ахейцы — это обозначение этническое, племенное, аргивяне — территориальное (Аргос у Гомера может обозначать весь Пелопоннес или даже всю Грецию, не только Арголиду), наконец, данайцы — название правящей династии (потомков Даная), перенесенное на ее подданных, как это нередко бывало в древности и в средние века (греческие мифы о Данае и его дочерях указывают на восточное, не греческое происхождение этой династии).

Дешифровка микенских надписей, главная заслуга которой принадлежит, как известно, Μ. Вентрису (ил. 18, 19), положила конец давним распрям между учеными, из которых одни склонны были думать, что население Греции во II тыс. было по преимуществу не греческим, а пеласгическим или каким-нибудь другим, другие же отстаивали прямо противоположную точку зрения. Буквально за несколько лет перед публикацией первых результатов чтения пилосских табличек, предложенного Вентрисом, в 1949 г. вышла работа известного болгарского лингвиста Георгиева, посвященная в общем той же самой проблеме, в которой черным по белому было написано, что микенские ахейцы греками не были и по-гречески не говорили. Первая же волна грекоязычных племен (дорийцы) появилась на Балканах лишь в XII в. Настоящая эллинизация Греции началась только после крушения микенской цивилизации. Дешифровка Вентриса вскрыла полную беспочвенность гипотезы Георгиева. Все таблички линейного письма Б, независимо от места их происхождения, были написаны на греческом языке, близком позднейшему аркадо-кипрскому или ахейскому диалекту. Объяснить это можно только тем, что уже в XIII, а также, вероятно, и в XV–XIV вв. до н. э. (XV веком датируется, если эта датировка верна, самый ранний и самый большой из всех микенских архивов — архив Кносского дворца) греки уже составляли весьма значительную и, очевидно, господствующую часть населения страны.

Это, конечно, вовсе не исключает того, что повсеместно в микенских государствах продолжали сохраняться и большие массы догреческого — пеласгического или минойского (на Крите) населения, которые также внесли свой вклад в развитие микенской культуры и оказали определенное воздействие на развитие греческого языка.

Не вполне решенным остается пока что другой немаловажный вопрос: когда и откуда греки пришли в Грецию? Не вдаваясь в разбор множества теорий и гипотез, предполагающих различные решения этой проблемы, скажу лишь, что, согласно наиболее принятому в настоящее время взгляду, распространение греческого языка по территории Греции шло поэтапно тремя волнами.

Первая, самая ранняя по времени из этих волн, приходится на рубеж III–II тыс. до н. э. — появление первых грекоязычных племен в Средней Греции и на Пелопоннесе. Почему взята именно эта дата? Да потому, что переход со стадии раннеэлладской (РЭ) культуры на стадию среднеэлладской (СЭ) культуры был достаточно драматичным и сопровождался крупными передвижениями племен, разрушением старых и возведением новых поселений в различных местах. Представляется вполне вероятным, что эти события были каким-то образом связаны с приходом греков. Многие ученые склоняются к той мысли, что эти греки были ионийцами, обосновавшимися в Аттике и в северной части Пелопоннеса, оттуда они были впоследствии вытеснены ахейцами.

Специальные лингвистические исследования показали, что ионийский диалект древнее всех других греческих диалектов. С этим выводом согласуются рассуждения Геродота и других греческих историков об автохтонности ионийцев, их тесных связях с древнейшим догреческим населением Греции.

Вторую ахейскую волну некоторые ученые связывают с возникновением микенской культуры и относят к XVII–XVI вв. до н. э. Ахейцы пришли в Грецию вслед за ионийцами (как бы вторым эшелоном) и обосновались как на севере (Фессалия, Беотия), так и на юге (Пелопоннес, Крит). Впрочем, историческая реальность этой второй волны нередко оспаривается.

На третьем этапе эллинизации главную роль сыграли племена северо-западной группы, авангардом которой были дорийцы. В течение XII–XI вв. эти племена, задержавшиеся на долгое время на северных границах греческого (микенского) мира, хлынули на юг и заселили большую часть Балканской Греции и островов, частью вытеснив, а частью ассимилировав с собой более раннее ахейско-ионийское или ахейско-эолийское население. Следы этой ассимиляции удалось обнаружить, изучая диалекты Фессалии, Беотии, многих районов Пелопоннеса. Повсюду под дорийскими и северо-западными напластованиями обнаруживаются более ранние ахейские или эолийские формы.

Заключительная фраза 3-й главы...θαλάσση ήόπ πλείω χρώμενοι вводит еще одну важную тему «Археологии» — тему морского могущества и борьбы за море. Фукидид хочет сказать, что с началом Троянской войны греки перешли на новую, высшую ступень развития, и этот переход он непосредственно связывает с мореплаванием. Благодаря ему греки преодолели свою былую άμιξία. Благодаря ему появилась впервые возможность установления гегемонии над всей страной и создания подлинно великой державы.

Глава 4

В следующей (4) главе выясняется, что у греков были предшественники в мореплавании и овладении морской стихией и первым из них был Минос, живший, очевидно, еще до Троянской войны.

ναυτικόν έχτήσατο...

Имеется в виду, несомненно, регулярный, правильно организованный военный флот, способный противостоять суденышкам пиратов и вар-варов-карийцев, что, в понимании Фукидида, одно и то же.

τής νυν Έλληνιχηςθαλάσσπς...

Море, ставшее ныне эллинским, некогда было варварским, так как на островах жили карийцы и другие им подобные племена. Очевидно, варваром (не греком) был в понимании Фукидида и сам Минос, хотя ведет он себя уже вполне по-гречески: 1) борется с пиратством за свободу судоходства; 2) основывает на островах колонии на греческий манер, очевидно, в форме полисов. Поэтому и назван здесь οίχιστής πρώτος των πλείστων: острова были заселены и до Миноса, но правильной (цивилизованной) жизни там не было; 3) очищая море от пиратов, Минос заботится прежде всего о своих доходах, очевидно, торговых, но, вероятно, также и об исправном поступлении дани (фороса) с подвластных ему городов. Во всем этом он выказывает себя достойным предтечей афинского империализма V в. Здесь еще раз проявляется удивительная склонность Фукидида к осовремениванию древних преданий.

Историческое ядро предания о талассократии Миноса. Мы имеем две группы фактов: мифы и археологические данные.

1. Мифы, в которых Минос выступает как жестокий, самовластный деспот, от притеснений которого страдают окрестные народы, а в некоторых случаях и его собственные подданные — критяне. В этих мифах царь Крита предпринимает карательные экспедиции против неугодивших ему в чем-либо племен (походы в Афины, Мегары, на Сицилию), захватывает заложников и подвергает их жестокой казни. Мифы эти в основном афинского происхождения — мифы о Дедале, о Тезее и Минотавре. По словам Плутарха, афинские драматурги особенно изощрялись, изображая Миноса жестоким насильником и тираном (Тезей, 16). Вероятно, аналогичные легенды бытовали и в некоторых других городах, например в Мегарах (миф о гибели Нисы и Скиллы у Аполлодора). Сама эта традиция восходит к достаточно раннему времени. Во всяком случае о ней уже что-то знал Гомер, называющий Миноса в «Одиссее» (11,322) όλοόφρων — «замышляющий недоброе».

Другая группа мифов, связанных с Миносом, делает его родоначальником целой группы царских династий, правивших главным образом на островах в центральной части Эгеиды: Фолегандр, Ренея, Парос, Наксос, Аморгос, Сифнос, Кеос, Мелос, Фера, Карпатос, Родос. Предания этого типа, очевидно, местного (островного) происхождения и имели своей целью обеспечить местную знать подобающими ее престижу родословными.

Таков был материал, которым мог пользоваться Фукидид, реконструируя морскую державу Миноса. Будучи по природе своей историком модернизаторского плана, он, разумеется, подверг этот материал переработке и, очевидно, внес в него некоторые черты, созвучные эпохе и навеянные хорошо известной ему системой управления афинской архэ. Но сам по себе образ Миноса-талассократа, по-видимому, существовал уже до Фукидида и был заимствован им у его предшественников (как владыка моря Минос был известен уже Геродоту).

С наибольшей вероятностью формирование представлений о Критской морской державе может быть отнесено ко времени расцвета тиранических режимов (VII–VI вв. до н. э.). Характеристика Миноса у Геродота, Фукидида и других авторов обнаруживает разительное сходство с портретами знаменитых тиранов архаической эпохи у того же Геродота. Талассократами были Периандр и Поликрат, стремились к талассократии Писистрат, Лигдамид и другие. Подобно Миносу, они создавали опорные пункты своего владычества на островах и побережье, сажая наместниками в этих местах своих сыновей. Подобно Миносу, они захватывали заложников и в некоторых случаях устраивали или собирались устроить над ними зверскую расправу, которой в последний момент мешало чье-либо заступничество. Примером может служить история 300 керкирских юношей, отправленных Периандром в Лидию к Алиатту для того, чтобы тот их оскопил. В отдельных случаях наблюдается прямо-таки поразительное сходство сюжетных линий в биографии Миноса с биографиями тиранов. Такова знаменитая история о перстне, брошенном царем в море. Геродот выдает ее за факт из биографии Поликрата. Бакхилид ставит на место самосского тирана Миноса, по поручению которого Тезей бросается в море за кольцом и достает его.

Все это не означает, конечно, что весь цикл мифов, связанных с Ми-носом, сложился в этот период. Мифы о Минотавре, Тезее, Дедале, бесспорно, гораздо древнее, но сфабрикованная на их основе псевдоисторическая концепция морской державы Миноса вполне могла возникнуть в век тиранов, едва ли раньше.

2. Археологические данные, позволяющие говорить о торговой и колонизационной экспансии минойцев (карта 6) примерно между 1800 и 1450 гг. до н. э. — средне- и позднеминойский периоды (СМ II, III — ПМ I периоды). Об этих фактах Фукидид, конечно, не имел никакого представления.

Минойская керамика, относящаяся к этому времени, найдена на островах Кеосе, Делосе, Фере, Наксосе, Эгине, Кифере, Паросе, Аморгосе и Мелосе. На некоторых из них были открыты достаточно крупные поселения, близко напоминающие города минойского Крита: Филакопи на Мелосе, Айя-Ирини на Кеосе, последние раскопки на Санторине. В этот же период существовали хорошо налаженные контакты Крита с Египтом и Сирией. На запад минойские мореходы проникали так далеко, как Липары и побережье Сицилии. Дают ли, однако, все эти факты основание для того, чтобы говорить о планомерном и последовательном закреплении минойцев во всех этих районах, о создании ими морской империи, охватывавшей значительную часть Эгейского бассейна и некоторые районы за его пределами? Мне это кажется маловероятным. Минойская колонизация, по всей видимости, была столь же стихийной и неуправляемой, как и позднейшая греческая или финикийская колонизация. Она преследовала не столько политические, сколько экономические (коммерческие) цели. Сами минойцы были слишком слабым и миролюбивым народом, чтобы навязать кому бы то ни было свое господство.

Даже в пору наивысшего расцвета минойского Крита в ПМ I период, когда весь остров, судя по всему, был объединен под властью одного царя, они не смогли воспрепятствовать проникновению в Восточное Средиземноморье и в Египет микенских торговых или торговопиратских судов, хотя им это, конечно, было крайне невыгодно. Вероятно, и берега самого Крита не были сколько-нибудь надежно защищены от набегов с моря, о чем свидетельствуют многократные разрушения дворцов. Если они, несмотря на это, оставались неукрепленными на протяжении всего этого периода, то объяснение этого феномена следует искать, как мне думается, не в режиме талассократии, а в соображениях совсем другого рода (скорей всего, религиозного порядка). Разумеется, нельзя начисто исключить возможность того, что в некоторые периоды Крит выступал как агрессивная, враждебная сила по отношению к островной и материковой Греции, что его цари предпринимали военные экспедиции с целью грабежа, захвата рабов и т. д. против слабых и отсталых племен материка. Даже нескольких случаев такого рода было бы достаточно для того, чтобы вызвать у греков враждебное отношение к обитателям далекого острова, чтобы владыка этого острова был заклеймен в преданиях как тиран и притеснитель. Главная же причина заключается, на мой взгляд, в том, что, как и всякая высокая цивилизация, минойская культура должна была внушать страх и антипатию своим соседям-варварам (ср. отношение древних евреев к Египту и Вавилону, греков к финикийцам и египтянам и т. д.).

Глава 5

Эта глава является как бы развернутым пояснением к заключительной фразе предыдущей, отвечая на вопрос о том, почему Миносу пришлось потратить так много сил на борьбу с пиратством. Да потому, отвечает теперь Фукидид, что морской разбой в древности был широко распространен как среди эллинов, так и среди варваров, а для многих из них служил чуть ли не главным источником средств существования. За этим положением следует ряд других, логически тесно с ним связанных: пиратство не считалось позором, разбой был обычным явлением не только на море, но и на суше, отсюда обычай ношения оружия, принятый у некоторых народов еще и теперь. Рассуждение на эту тему продолжается и в следующих главах 6, 7 и 8.

В древности пиратством занимались в равной мере представители различных слоев общества, в том числе и самые могущественные люди, очевидно, аристократы. При этом, однако, разграничиваются мотивы, толкавшие на дела такого рода «сильных людей» и «слабых»: первые стремились к наживе, вторые ради хлеба насущного.

Развитию пиратства благоприятствовало незащищенное состояние тогдашних полисов. Сам термин πόλεις (πόλις) здесь скорее в значении «община», «государство», но никак не «город». Таким образом, в понимании Фукидида, полис не обязательно означает поселение городского типа. Полисом может быть и община, все население которой живет вразброс — по деревням, т. к. здесь еще не произошел синойкизм. Образцом такого несинойкизированного полиса служит для Фукидида Спарта (гл. 10, 2), а также общины этолийцев, которые в V в. жили χατά χώμας άτειχίστους (ΠΙ, 94, 4).

При этом, однако, πόλις в сознании автора в каком-то смысле и здесь все же остается городом (карта 7), т. е. обитаемым местом, на которое можно напасть с моря и которое может иметь стены, а может и не иметь их.

Под «обитателями материка» здесь понимаются, как это видно из дальнейшего, локры, этолийцы, акарнаны и другие жители Северо-Западной Греции.

οί παλαιοί των ποιητών...

Нам известно только три таких места: два в «Одиссее» — III, 71 слл. и IX, 252 слл. и одно в гомеровском гимне Аполлону Пифию (452 слл.). Фукидид мог их знать гораздо больше.

Представление о пиратстве как о вполне респектабельном бизнесе действительно типично для эпической поэзии, в чем следует видеть отражение достаточно низкого уровня правосознания, на котором находились греки в гомеровскую эпоху. Похвальба грабительскими набегами в обычае у героев поэм. Так, Ахилл с гордостью вспоминает в II. IX, 325 слл. о том, как он разорил с суши и с моря двадцать три троянских города. В роли пирата-добычника неоднократно выступает Одиссей. [См. Od. IX, 40 (рассказ о нападении на киконов), XIV, 230 слл. (египетская авантюра) и другие.]

Телемах говорит, что его рабы принадлежат ему по праву, так как их «добыл» (ληίσσατο) для него «божественный Одиссей».

Само пиратство, в понимании Гомера, ничем не отличается от «правильной войны». Как в том, так и в другом случае конечной целью является захват добычи, рабов и т. п. Объектом для нападения могут стать в равной степени и греки, и варвары: так, Нестор в II. XI, 670 слл. с видимым удовольствием вспоминает о своем рейде в Элиду и захвате там большого стада скота. В Od. XXI, 19 слл. мессенские пираты захватывают на Итаке триста быков. Впрочем, нужно понимать, что гомеровский материал исторически неоднороден, а изображенная в эпосе социальная среда, в которой действуют герои, — анахронистична по своей природе. Если некоторые ее черты уводят нас в глубочайшую древность, во времена, возможно, еще предшествовавшие Троянской войне, другие, наоборот, отражают уже первые успехи новой эллинской цивилизации в VIII–VII вв. до н. э. Поэтому в некоторых, правда, очень немногочисленных местах мы сталкиваемся в эпосе с осуждением пиратства как дела противозаконного, вызывающего гнев богов. Так в Od. XIX, 85 слл. (речь Евмея). Если вдуматься, то и знаменитый вопрос, обращенный к мореплавателям, не морские ли они разбойники, на который ссылается Фукидид, уже указывает на известную профессионализацию пиратства. Пираты здесь явно выделены в особую категорию среди мореплавателей вообще. Они плавают без цели (μαψιδίως), высматривая добычу, тогда как другие обычно садятся на корабли, если у них есть какое-нибудь дело (χατά πρήξιν). Гомеру уже известны народы, которые занимаются по преимуществу пиратством, и в этом отношении противостоят более цивилизованным и миролюбивым грекам. Это — тафийцы, населявшие небольшие острова у побережья Акарнании, народ, возможно, иллирийского происхождения.

Если верить Гомеру, они совершали далекие походы на восток к берегам Кипра и Финикии, отчасти с торговыми, отчасти с грабительскими целями. С ними враждовали ахейцы, населявшие Итаку и Кефаллению. Сохранилось предание, согласно которому Одиссей еще до Троянской войны предпринял поход на тафийцев в союзе с феспротами (обитатели южной части Эпира напротив Керкиры).

В послегомеровский период (вплоть до эпохи греко-персидских войн) пиратство продолжало оставаться обычным явлением в жизни греческих государств, так или иначе связанных с морем. Разбой на море для многих оставался важнейшим источником доходов и уже в силу этого не мог подвергаться особому моральному порицанию (ил. 20). Эак, отец знаменитого самосского тирана Поликрата, активно занимался пиратством и десятину от награбленной им добычи посвятил в храм Геры, о чем и сообщает в надписи, вырезанной на пьедестале его собственной статуи. Его сын Поликрат развернул пиратские операции на Эгейском море с еще бо́льшим размахом.

Со своим флотом из ста пентеконтер он, по словам Геродота, грабил всех подряд и страшно разбогател.

По-видимому, в течение очень долгого времени ни одно из греческих государств не принимало никаких законодательных мер для борьбы с пиратством. Напротив, до нас дошли любопытные документы, из которых ясно видно, что этот вид промысла получил во многих местах свое правовое оформление наравне с другими способами обогащения. Так, сохранился отрывок из анонимного афинского закона, возможно, времени Солона или даже более раннего, в котором сказано буквально следующее: «Если те, кто отправляется на добычу (έπΐ λείαν οίχόμενοι) или по торговым делам, о чем-либо промеж собой договорятся, пусть договор остается в силе, если только какое-нибудь постановление народа (его) не запрещает». Пиратские шайки здесь ставятся в один ряд с сугубо культовыми союзами геннетов, оргеонов, с товариществом сотрапезников (σύσσιτοι) и похоронными братствами (όμόταφοι).

В некоторых договорах, относящихся уже к V в. и происходящих с периферии эллинского мира (Крит и Локрида Озольская), мы видим попытки ввести стихию морского разбоя в какие-то узаконенные рамки, но не встречаем его осуждения по существу. Таковы договоры между Кноссом и Тилиссом и Эантией и Халеем. Отразившиеся в этих двух документах отношения в более раннее время были, по всей видимости, повсеместным явлением.

В источниках встречаются упоминания о попытках борьбы с пиратством в рамках архаического периода. Фукидид в 13 гл. «Археологии» сообщает, что такую борьбу вели коринфяне. Полиен приводит аналогичное свидетельство о Гиппии, тиране Афин. Но и в том, и в другом случае остается неясным, против каких пиратов велась борьба: против всех вообще, включая и отечественных, или же только против чужеземных.

χαί μέχρι τουδε etc...

Перечисленные здесь народности входили в большую семью северо-западных греческих диалектов (сюда же относятся жители Элиды и Ахайи на Пелопоннесе, фокейцы и локры опунтские, отчасти также беотйцы и фессалийцы). Все они считались греками, хотя и сильно варваризи-рованными. Их язык был плохо понятен их более цивилизованным соседям на востоке и на юге Греции. Полибий прямо утверждает, что многие этолийские племена, например агреи и амфилохи, не могут считаться эллинами (судя по всему, они были иллирийцами). Также к варварам (не грекам) причислялись многие из эпирских племен: хаоны, феспроты, молосцы, атинтаны. Отрывочные сведения о жизни этих народов помимо Фукидида и Геродота сохранились у поздних авторов: Полибия и Плутарха. Главной отличительной чертой всех западных греков было отсутствие у них полиса (лишь кое-где в районах, близких к Пелопоннесу и затронутых влиянием коринфской морской торговли — Амбракия, Левкада, некоторые районы Локриды Озольской, — уже в V в. возникают мелкие городские общины). Все прочие жили племенами (χατά Εθνη) и по деревням (χατά χώμας). Время от времени чины племенной общины собирались на собрание в каком-нибудь священном, специально отведенном для этого месте, как исландцы на тинг. В остальном политические связи между отдельными деревнями были очень слабыми и в любой момент могли прерваться из-за какой-нибудь распри, вызванной, скажем, кровной местью. Отсюда необходимость постоянно иметь при себе оружие.

Глава 6

Эта глава может показаться неожиданным и не вполне оправданным уходом в сторону от главной темы этого раздела «Археологии»: борьба с пиратством и развитие мореплавания. Однако на самом деле Фукидид здесь лишь возвращается к той, по-видимому, очень важной для него мысли, которую он высказывал уже и раньше (в 3 главе): между эллинами и варварами не было в древности четкой грани — одно незаметно переходило в другое. Если прежде в подтверждение этой мысли Фукидид ссылался на Гомера, у которого само слово «варвар» еще не употребляется, а слово «эллин» встречается лишь в ограниченном, узколокальном значении, то теперь он привлекает для этой же цели факты уже другого рода, показывая, что и по образу жизни, и по своим обычаям древние эллины, которым в действительности только еще предстояло сделаться эллинами, мало чем отличались от варваров: так же, как и они, ходили вооруженные и боролись не совершенно обнаженными, как позднейшие греки, а в набедренных повязках.

Попутно здесь же уточняются некоторые вопросы, связанные с историей перехода греческого народа со ступени варварства на ступень цивилизации. Фукидид объясняет читателю, как происходил этот переход и кто из эллинов шел в авангарде этого движения. Но почему, собственно, Фукидида так занимает этот вопрос о выделении эллинства из варварской стихии и как связана эта проблема с главной темой «Археологии» — темой развития «империализма», перехода от политической раздробленности к морским державам? Очевидно, в этом проявилось подспудное и нигде прямо не выраженное чувство собственного превосходства гражданина эллинского полиса над всеми варварами вместе взятыми, у которых, по мысли историка, не может быть правильной политической организации, несмотря на то, что некоторые из их государств, например Персидская держава, по крайней мере внешне могут казаться могучими и грозными, в действительности таковыми не являясь. Лишь на базе эллинской полисной цивилизации возможно создание настоящей империи, наделенной подлинным, а не мнимым могуществом и внутренней прочностью.

ώσπερ οί βάρβαροι.

Едва ли Фукидид имеет в виду всех варваров вообще. Он не мог не знать, что среди народов Востока (египтян, персов, вавилонян, финикийцев) постоянное ношение оружия не было в обычае и в этом отношении они не отличались от культурных греков. Варвары, о которых здесь идет речь, это, конечно, северные народы: иллирийцы, фракийцы, скифы, может быть, кельты и некоторые италийские племена.

Предположение Фукидида подтверждает археологический материал. В послемикенское время оружие входит как непременный составной компонент в погребальный инвентарь мужских могил. Особенно впечатляют в этом отношении данные раскопок афинского Керамика, где большой некрополь существовал начиная с СМ периода (XI в. до н. э.) и до позднегеометрического (ПоГ — конец VIII в. до н. э.) В могилах СМ периода оружие совершенно отсутствует. Очевидно, в это время в Афинах еще сильны были микенские традиции. В следующем — протогеометрическом (ПГ) периоде (X в. до н. э.) в могилах Керамика появляется сразу большое количество оружия (до 50 % от общего числа мужских могил), причем самого разнообразного: мечи, кинжалы, наконечники копий, умбоны щитов. В начале геометрической эпохи (Г — IX в.) количество оружия еще более увеличивается (до 70 % мужских могил). А затем (в VIII в.) наступает резкий спад. Оружие почти совершенно исчезает. Остаются только ножи, да и то лишь в немногих могилах (не более 10 % от общего числа). Если взять данные по всей Греции, то создается примерно такая же картина со скидками, конечно, на фрагментарность имеющегося материала. Начиная с VIII в. оружие в мужских погребениях встречается чрезвычайно редко (лишь в виде исключений), хотя некоторые из этих исключений весьма интересны, например находка бронзовых панциря и шлема в одной аргосской могиле позднегеометрического периода (самый ранний из всех известных нам комплектов греческой паноплии).

Правда, изображения вооруженных мужчин в сценах сугубо мирного характера встречаются в вазовой живописи VIII в. и даже в еще более позднее время. Так, на дипилонских амфорах из Афин мы видим мужчин с кинжалами или короткими мечами у пояса, участвующих в церемонии оплакивания. Но художники, создававшие эти картины на вазах, едва ли ориентировались на свое собственное время (сюжеты их рисунков носят, как считают специалисты, по преимуществу мифологический характер): они изображали сцены из жизни «доброго старого времени», когда меч или кинжал на поясе или копье в руке, с которыми не расставались ни при каких обстоятельствах, были отличительным признаком свободного человека (ил. 21).

Что же произошло? Почему греки перестали носить оружие в дни мира, как и в дни войны, перестали класть его в могилы в качестве сопроводительного дара покойнику (последнее, несомненно, было следствием первого)? Можно ли в этом факте видеть один из симптомов перехода греческого общества на более высокую ступень исторического развития, как это сделал уже Фукидид? Бесспорно, это так. Отказ от постоянного ношения оружия свидетельствует о том, что население Аттики и других районов Балканской Греции начало переходить в это время (рубеж IX–VIII вв.) к более спокойному, оседлому образу жизни в укрепленных поселениях.

Прекратились бесконечные передвижения племен, долгое время вносившие в жизнь греков хаос и разброд, чувство неуверенности в завтрашнем дне. Однако отказ от ношения оружия свидетельствует не столько о налаживании мирных отношений между соседними племенами (войны, конечно, не прекратились в VIII в.), сколько о более прочной консолидации самих этих племенных общин, об установлении внутри них более или менее стабильного политического порядка и тесно связанного с ним гражданского мира. А это, в свою очередь, может быть связано с зарождением примитивной формы государства — раннего полиса.

Именно полис, воплотивший в себе волю целого коллектива граждан, мог обуздать своеволие непокорных, склонных к анархии индивидов, положить предел кровавым распрям между семьями и родами.

Одним из важнейших способов упрочения внутреннего единства полисной общины было запрещение на ношение и использование оружия в мирное время. По-видимому, и в Афинах, и в других греческих полисах принимались специальные законы против того, что Фукидид называет σιδηροφορία, хотя ни один античный автор прямо об этих законах не упоминает.

Конечно, полностью разоружить все население общины было не под силу даже самому энергичному правительству того времени. Позднее это пытались сделать тираны, но без особого успеха. Да это и нельзя было сделать, так как гражданин греческого полиса всегда был прежде всего воином — защитником родной земли. В моменты смуты, которые случались достаточно часто и в VIII в., и в гораздо более поздние времена, оружие, спрятанное до поры до времени по приказу властей, извлекалось на свет божий и пускалось в ход. Но появление вооруженного человека на улице или на городской площади воспринималось теперь как нечто шокирующее, из ряда вон выходящее. Считалось, что гражданина лучше защищают законы государства, чем копье или меч, и носить их все время при себе не было необходимости.

έν τοΐς ποώτοι όέ Αθηναίοι etc.

Отказ от ношения оружия связан, в понимании Фукидида, с общим смягчением нравов (так можно понять слова χαί άνειμένρ τρ διαίτρ) и известным материальным достатком, что ведет даже к появлению некоторой роскоши. Это замечание, как и многое другое, говорит о тонкой психологической наблюдательности великого историка. Бедность ожесточает человека (отсюда общеизвестная жестокость варварских племен). Богатство, наоборот, располагает к благодушеству. С другой стороны, в обстановке непрерывных междоусобных распрей и кровавой резни, в которой живут варвары, роскошь, изысканность нарядов и утвари просто неуместны: в богатом платье и в золотых украшениях неудобно сидеть в засаде, подстерегая противника, или самому отражать внезапное нападение врага.

Археология и здесь подтверждает свидетельство Фукидида. Если в погребениях ПГ и РГ периодов (X–IXвв.) изделия из золота и других драгоценных материалов были еще большой редкостью, то в могилах VIII в. (из того же афинского Керамика, из Дипилонского некрополя, из Элевсина и других захоронений) вещи такого рода встречаются достаточно часто. Среди них есть настоящие шедевры ювелирного искусства, например золотые ленты-диадемы с вытесненными на них изображениями людей и животных (ил. 22). Много вещей восточного происхождения или подражающих восточным образцам. Есть изделия из слоновой кости и янтаря. Эти вещи, скорее всего, попадали в Грецию через посредство финикийских купцов (Гомер говорит о «тысячах безделушек» — άθύρματα, которыми торговали финикийцы). Таким образом, распространение роскоши и отказ от ношения оружия оказываются действительно тесно связанными между собой феноменом.

xαι οι πρεσβύτεροι αύτοΐς и т. д.

Предложение это вызывает ряд вопросов. Во-первых, кто такие οί πρεσβύτεροι... των εύδαιμόνων?

2

1

Возможны два варианта: либо это люди пожилого возраста, которые сохраняли приверженность старым обычаям в то время, когда они уже повсеместно вышли из моды (может быть, Фукидид сам видел таких «щеголей старого закала» в годы своей юности), либо это просто старшие члены аристократических семей, в каждом поколении которые в отличие от юношей, еще не достигших полной правоспособности, пользовались привилегией носить золотые украшения в волосах, прическу особого фасона (χρωβύλος) и роскошные льняные одеяния, благодаря чему они должны были резко выделяться в толпе рядовых граждан, когда шествовали по улицам города. Последнее кажется более вероятным. В особенности в пользу этого варианта говорит вторая часть предложения о «старших среди ионийцев», у которых этот убор сохранялся в течение долгого времени (έπΐ πολύ). К тому же это толкование хорошо согласуется с тем, что нам известно о структуре аристократического (олигархического) полиса, в котором граждане старшего возраста обычно занимают особое привилегированное положение, тогда как младшие нередко бывают ущемлены в своих правах. Кробил и льняной хитон были, таким образом, знаком престижа внутри господствующего сословия родовой знати.

В афинской комедии времени Пелопоннесской войны эта мода ассоциируется со временами марафономахов. Так у Аристофана во «Всадниках» — 1360 слл.; и в «Облаках», 984—6. Об этом же времени пишет Гераклид Понтик в сочинении «О наслаждении», в разделе, посвященном роскоши (Athen. XII, 512 В — С): «И Афинское государство, покуда роскошествовало, было самым великим и великодушнейших производило мужей. Они надевали пурпурные гиматии, под них поддевали пестрые хитоны. К тому же, укладывая волосы узлом (Гераклид употребляет слово χορύμβος вместо χρωβύλος у Фукидида), они носили золотых цикад на лбу и в волосах... И таковы были те люди, которые одержали победу при Марафоне».

Льняная одежда у греков всегда была предметом роскоши, так как в самой Греции льняные ткани не производились, а вывозились с Востока (из Египта). Изображения льняных хитонов, иногда пестрых, расшитых узорами или фигурами людей и животных, иногда сияющих девственной белизной, можно видеть на вазах архаического периода (ил. 23, 1–4).

Что касается кробила, то это, судя по всему, было какое-то подобие шиньона, который мужчины, носившие такую прическу, спускали сзади до шеи. Изображения такого фасона прически обычны в вазовой живописи и скульптуре в промежутке между 550 и 470 г., что примерно соответствует указаниям Аристофана и Фукидида. Кажется странным, что эту прическу на рисунках носят в равной степени и старцы, и юноши, что как будто прямо противоречит словам Фукидида.

Противоречие, однако, снимается, если учесть, что изображенные юноши, например Ахилл (см. ил. 23, 3) или Тезей, являются героями и царями и, значит, по положению имеют право носить кробил.

Значение слова τέττιξ не вполне ясно. Одни принимают его за золотые диадемы, надевавшиеся на голову спереди, но это никак не вяжется с тем, что нам известно о кробиле. Более вероятным кажется предположение Студнички, который думает, что «цикадами» назывались золотые проволочные спирали, скреплявшие волосы в кробил. Такие спирали находят при раскопках, но остается непонятным, почему их называли «цикадами», с которыми их форма не имеет ничего общего. Высказывалась даже мысль, что это были венки с листьями из тонкого золота, звеневшими при движении наподобие цикад, но это предположение слишком произвольно и не подкреплено в достаточной степени археологическим материалом. Возможно, Фукидид просто не разобрался в этом деликатном вопросе.

άφ' ου χαί Ίώνων etc.

Современные историки придерживаются в этом вопросе прямо противоположного мнения: не ионийцы заимствовали моду на роскошь у афинян, а, наоборот, афиняне у ионийцев, так как последние раньше вступили в контакт со странами Востока: Лидией, Фригией, Финикией, Кипром.

Афины, как и другие города Балканской Греции, испытали на себе сильное ионийское влияние в VII–VI вв. до н. э. Интересно сравнить рассуждение Фукидида с тем, что говорит об изменениях фасона одежды у афинских женщин Геродот (V, 87–88). Афиняне будто бы заставили своих женщин переменить их одежду на ионийскую и носить льняные хитоны после того, как они булавками, которыми скреплялась их одежда, закололи насмерть человека (этот несчастный был единственным воином, спасшимся во время разгрома афинского войска аргосцами на Эгине). Смысл реформы заключался в том, что ионийские льняные хитоны не скреплялись булавками на плече, а сшивались. До этого афинянки, как и все греческие женщины, одевались на дорийский лад. Сама эта история достаточно анекдотична, но направление движения греческой моды с востока на запад, а не наоборот, Геродот, безусловно, указывает правильно.

Вызывающая роскошь одежды ионийской знати (ее άβροσυνη) отмечается уже поэтами VII–VI вв., например Ксенофаном Колофонским, который писал о своих соотечественниках — колофонских аристократах: «Они научились бесполезной роскоши у лидийцев, хотя еще и не были подчинены ненавистной тирании. Они выходили на агору в пурпурных гиматиях — а их было не меньше тысячи, — кичась своими великолепно ухоженными волосами, насквозь пропитанные благовониями». Примерно то же самое говорит самосский поэт Асий о знати этого острова, изображая ее прогуливающейся вокруг святилища Геры в длинных белоснежных одеяниях, подолы которых волочатся по земле. Они украшены золотыми брошками (χορύμβαι) наподобие цикад. Их волосы, переплетенные золотыми лентами, развеваются на ветру. На руках позванивают искусной работы браслеты. На этом основании в позднейшей греческой литературе за ионийцами утвердилась слава изнеженного, сластолюбивого и сильно феминизированного народа.

Афинские комедиографы второй половины V в. (Аристофан, Кратин и другие) изображали ионийский быт древних афинян как «старое доброе время», почти Золотой век в противовес горестной действительности. Фукидид, если судить по тому, что он здесь говорит, не склонен был к такого рода иллюзиям. Для него все это признак распущенности и изнеженности (τό άβροδίαιτον). Это еще не настоящая цивилизованность, но лишь высшая ступень варварства. Если раньше греки походили на воинственных северных варваров, то теперь они приблизились по образу жизни к восточным варварам, но настоящими эллинами еще, по-видимому, не стали.

Торжество подлинно эллинского духа наступает лишь после победы над персами, когда и в Афинах, и в других греческих городах началась реакция на все чуждое, восточное и усиленные поиски своей утраченной самобытности (ср. Россию после войны 1812 года). Пионерами этого движения и, следовательно, наименее далекими от варварства и наиболее близкими к настоящей цивилизации среди всех греков Фукидид изображает, как ни странно, спартанцев.

μετρία δ αυ έσθητι χαι ές τόν νυν τρόπον etc.

Предложение это представляет собой двоякий интерес. Во-первых, Фукидид явно намекает здесь на какие-то важные перемены в жизни самой Спарты, которые, по-видимому, произошли в сравнительно недавнее время, хотя, когда именно, не сказано. До этого спартанцы, как и афиняне, были, по-видимому, привержены άβροσυνη и одевались на ионийский (восточный) лад. Эта догадка вполне подтверждается произведениями спартанского искусства архаического периода (из раскопок в храме Артемиды Орфии), по которым хорошо видно, что примерно до середины VI в. восточная мода была здесь господствующей. Уравнение богатых и бедных граждан в одежде и во всем прочем (очевидно, в рационе, жилищах, домашней утвари и т. п.) было прямым следствием знаменитых Ликурговых законов, которые Фукидид в другом месте относит еще к IX в. (за 400 лет «до начала этой войны»). Здесь же он явно говорит о каком-то не столь отдаленном времени. Приходится признать, что в хронологической увязке разных частей своего рассказа великий историк не проявил большой тщательности.

Во-вторых, слова Фукидида, очевидно, следует понимать таким образом, что и афиняне, и другие греки заимствовали свою теперешнюю одежду у лакедемонян уже в совсем недавнее время. Афинский костюм времен Пелопоннесской войны действительно отличался большей строгостью по сравнению с пестрыми, варварски кричащими одеяниями архаической эпохи. Он более однообразен по цвету. В его раскраске преобладают различные оттенки коричневого цвета, хотя встречается также и чисто белая одежда.

Покрой одежды становится проще и в то же время элегантнее в соответствии с новыми эстетическими вкусами и веяниями эпохи. Едва ли эта новая мода одежды была целиком и полностью скопирована со спартанской (как известно, так называемые лаконофилы в Афинах, одевавшиеся на спартанский манер, резко выделялись своим внешним видом среди других граждан), хотя некоторое дорийское влияние, возможно, и имело место. Распространилась эта мода стихийно или же она была связана с какими-то законодательными мерами? На последнюю возможность указывают схолии к «Всадникам» Аристофана, где сказано, что закон неких Кинея и Фрина наложил строгий запрет на распущенность среди молодежи, и в частности им было запрещено отращивать длинные волосы.

О другом аналогичном законе, а может быть, и том же самом говорит Евстафий в комментариях к «Илиаде»: «Вплоть до стратегии Перикла они (т. е. афиняне) носили длинные хитоны до пят и цикад». Едва ли, однако, такими мерами, даже если они действительно имели место, можно было добиться столь радикальной перемены вкуса среди целого народа (Афины все-таки не Спарта). Скорее ее следует приписать общему росту эстетического сознания греков, распространению демократических (полисных) идеалов, наконец, подъему национального самосознания после персидских войн.

έγυμνωθησάν те πρώτοι etc.

Платон в «Государстве» (452 с.) отдает пальму первенства по этой части критянам, у которых этот обычай был перенят спартанцами. Существует также анекдот, который приводит схолиаст Фукидида в комментариях к этому месту: Орсипп, уроженец Мегар, на 15 олимпиаде, т. е. в 720 г. до н. э., сбросил свою набедренную повязку во время состязания в беге и одержал победу. Согласно Дионисию Галикарнасскому, первым этот подвиг совершил лакедемонянин Аканф.

В целом вопрос о происхождении этого обычая очень неясен. Микенские ахейцы, насколько можно судить по памятникам изобразительного искусства, были намного целомудреннее позднейших греков. Изображения совершенно обнаженных мужских или женских фигур в минойско-микенском искусстве почти не встречаются. Женщины почти всегда изображаются в огромных колоколообразных юбках и корсажах, хотя и с обнаженной грудью (ил. 24–25). Мужчины почти совершенно обнаженными, но обязательно в набедренной повязке, снабженной к тому же большим футляром в виде средневекового гульфика в передней своей части.

Ситуация резко меняется в послемикенскую эпоху. Уже на древнейших произведениях греческого фигуративного искусства (конец IX–VIII в. до н. э. — период зрелого геометрического стиля) мы видим совершенно обнаженные мужские и женские фигуры. Единственная одежда, в которую художники этого времени облекают мужчин, это поясок на талии, вероятно, служащий в то же время перевязью для меча или кинжала, но позднее (уже к концу VIII в.) и он исчезает. С женщинами происходит обратная метаморфоза. Они постепенно начинают одеваться в длинные юбки или в хитоны, и в результате к концу геометрического периода становится обычным соединение в одной сцене совершенно обнаженного героя с его довольно-таки плотно одетой подругой (ил. 26).

В архаический период, когда общее число произведений изобразительного искусства резко увеличивается, можно наблюдать известное размежевание между несколькими ведущими художественными школами по признаку отношения к изображению обнаженного человеческого тела. В вазовой живописи Балканской Греции нагота полная или частичная, но главным образом у мужчин встречается сплошь и рядом: чаще всего в сценах войны, пиршеств, атлетических состязаний и в рисунках на разные мифологические темы. То же самое можно сказать и о скульптуре, для которой типичным образом становится в это время изображение совершенно обнаженного юноши с телом идеальных пропорций — так называемые куросы (ил. 27). Особенно заметно тяготение к изображению обнаженного тела у художников и скульпторов дорийских городов Пелопоннеса (Коринф, Аргос, Спарта, Эгина).

Напротив, в искусстве ионийских полисов Малой Азии и островов Эгеиды мотив обнажения встречается крайне редко, что скорее всего объясняется близостью Востока и его сильным влиянием на культуру азиатских греков. На рисунках ионийских вазописцев, равно как и в произведениях пластики, атлеты (борцы или бегуны) обычно изображаются в поясах, очевидно, типа тех διαζώματα, о которых пишет Фукидид. В этом свете легко объясняется то повышенное чувство стыдливости (боязнь наготы), которое отличает героев гомеровских поэм.

Готовясь к схватке с Иром, Одиссей сбрасывает свое рубище, но только для того, чтобы, храня пристойность, «препоясать им чресла». Также Навзикайе и ее служанкам он показывается, лишь прикрыв наготу ветвями кустарника.

Не следует забывать, что поэмы Гомера представляют собой продукт ионийской культуры с характерной для нее ориентацией на восточные обычаи и эстетические нормы, хотя нельзя считать исключенным, что в повышенной стыдливости героев поэм в какой-то мере проглядывают еще и отголоски микенских представлений о пристойности.

Итак, есть основания думать, что обычай обнажения во время игр не был следствием экстравагантной выходки какого-то атлета, пример которого заразил всех остальных. По всей вероятности, этот обычай был занесен в Грецию дорийцами в гораздо более отдаленные времена, чем думали сами древние (по крайней мере задолго до официального учреждения олимпийских игр). Фукидид прав хотя бы в том, что видит в спартанцах главных виновников распространения нудизма по всей Греции.

Особая склонность спартанцев к публичному обнажению отмечается иногда с осуждением, иногда, наоборот, с восхищением многими античными авторами. Один из самых популярных спартанских праздников — гимнопедии (буквально «голые игры») сопровождался массовым раздеванием всех участвовавших в них мужчин от мальчиков до старцев преклонного возраста. Как известно, спартанцы не видели ничего предосудительного в том, что молодые девушки на глазах у представителей противоположного пола сбрасывали с себя одежду и обнаженными состязались в беге. Все обычаи этого круга, несомненно, очень древние. Их не мог изобрести никакой законодатель.

Очевидно, с приходом дорийцев в понятиях греков о пристойности произошел коренной переворот. Тщательное укрытие детородных органов, характерное для носителей минойско-микенской культуры, перестало соблюдаться. Наоборот, совершение целого ряда религиозных обрядов требовало от их участников, согласно новым воззрениям, абсолютной обнаженности. Это требование выполнялось, с одной стороны, во время погребальных церемоний, изображения которых мы видим на афинских дипилонских амфорах, с другой — во время всякого рода игр и состязаний, которые в основе своей есть не что иное, как посвятительные (инициационные) обряды, тесно связанные, как показывает этнография, и с заупокойным культом, и с различными культами плодородия. С этим кругом обычаев тесно связан идеал так называемой героической наготы, оказавший огромное влияние на греческое изобразительное искусство и сложившийся, судя по всему, еще в геометрический период. Напомню, что сам культ героев ведет свое происхождение от более древнего культа предков или заупокойного культа и что, с другой стороны, именно герои выступают, как правило, в роли покровителей, а нередко и устроителей всякого рода агонов (Геракл, например, считался основателем олимпийских игр). Как живое воплощение всего того круга представлений, который связывался в сознании греков с культом мертвых, с одной стороны, и с играми, с другой, герой, уже начиная с древнейших времен, изображался обнаженным.

Как же в этом случае объяснить слова Фукидида о том, что от обычая ношения поясов на состязаниях в Олимпии отказались лишь в недавнее время (V или по крайней мере VI в.)? Возможен такой выход из этого затруднения. В VII–VI вв., когда Олимпийские игры превратились в панэллинский атлетический фестиваль, в котором принимали участие многие государства как Европейской, так и Азиатской Греции, устроители состязаний вынуждены были считаться с тем, что вкусы и взгляды участников игр были далеко не однозначными. Возможно, ионийским грекам пришлось не по душе дорийское бесстыдство и они потребовали от организаторов фестиваля принять какие-то меры. Не желая утратить свое влияние на эллинском Востоке, олимпийские власти вынуждены были пойти на уступки и наложили запрет на выступления без набедренных повязок. Однако в дальнейшем (возможно, в период греко-персидских войн или после их окончания), когда ионийское влияние в Европейской Греции стало заметно слабеть, от этого запрета решили отказаться и восстановили в правах стародедовский обычай абсолютной обнаженности.

Глава 7

αί δέ παλαιοί (πόλεις)

Имеются в виду в основном города, возникшие на месте микенских дворцов и цитаделей: Микены, Аргос и Спарта на Пелопоннесе, Афины и Фивы в Средней Греции, Кносс и Фест на Крите.

Правда, и в это время (II тыс.) были города, находившиеся непосредственно на морском побережье, например Пилос, Иолк, Филакопи на Мелосе, Палекастро и Гурния на Крите, но Фукидид то ли не знал о их существовании, то ли просто не обратил на них внимание.

Было ли пиратство единственной причиной такого местоположения городов микенской эпохи? Едва ли. Не следует забывать о том, что все они были центрами небольших территориальных государств с преимущественно сельскохозяйственным населением. Расположение внутри страны помимо соображений безопасности диктовалось еще необходимостью контроля над обширной сельской периферией царской резиденции.

δσαι μέν νεώτατα ώχίσθησαν

Обширная группа городов, возникших в послемикенское время, отчасти в так называемый период миграций (XI–X вв. до н. э.), отчасти в эпоху Великой колонизации. Среди них ионийско-эолийские и дорийские города Малой Азии (Милет, Фокея, Самос, Хиос, Митилена, Смирна, Галикарнас, Книд), некоторые города Европейской Греции (Халкида и Эретрия на Эвбее, Мегара) и Коринф, подавляющее большинство греческих колоний на Западе и на Северо-Востоке. Хотя и в это время встречаются исключения из общего правила, например Эфес и Колофон расположены на удалении от моря.

Два фактора объясняют приближение городов к морю: 1) море стало более судоходным (πλοϊμωτέρων δντων); 2) сами жители городов стали богаче (περιουσίας μάλλον έχουσαι χρημάτων). Последнее следует, очевидно, понимать в том смысле, что у них возникла теперь заинтересованность в торговле, как об этом сказано ниже, и вместе с тем появилась необходимая финансовая база для постройки укреплений, без которых жить у моря опасно.

В целом схема развития греческого градостроения, предложенная Фукидидом, кажется вполне оправданной. Она подтверждается и имеющимся в наличии археологическим материалом, и данными других письменных источников. Действительно, древнейшие греческие города, такие как Афины (карта 8) или Фивы, были лишены стен вплоть до очень позднего времени (в Афинах, например, настоящая городская стена была построена только после персидского нашествия, в 70-х гг. V в.). Циклопические стены микенских цитаделей, хотя Фукидид, по-видимому, знал о их существовании, городскими стенами в собственном значении этого слова еще не были, так как они защищали один только акрополь.

Новый тип поселения — обнесенный стенами приморский город появился в сравнительно недавнее время (νεώτατα) и получил распространение главным образом в зоне греческой колонизации, т. е. за пределами Балканской Греции. Этот тип поселения был известен уже Гомеру (см. описание города феаков в «Одиссее» — VI, 262 слл.). Сами феаки представлены в поэме как мореходы-колонисты, покинувшие свою родину — «широкую Гиперею», где они жили в соседстве с дикими циклопами, в поисках лучших мест для поселения (см. Od. VI, 4 слл.). Гораздо более архаичный тип поселения — укрепленный городок-акрополь, являющийся местожительством родовой общины, изображает Гомер в «Илиаде», описывая Трою.

До недавнего времени науке ничего не было известно о том, как в действительности выглядел этот полис «новейшего образца». Только в 50-х годах гомеровская схема, которую можно было бы принять и за поэтическую фикцию, стала облекаться плотью. Наглядной иллюстрацией к этому месту «Одиссеи» может служить поселение, открытое английскими археологами в местечке Баюзаклы на том месте, где когда-то стояла эолийская Смирна, разрушенная войсками лидийского царя Алиатты.

Местоположение как Смирны, так и города феаков хорошо укладывается в топографическую схему, выдвинутую Фукидидом: города «новейшего времени» по большей части занимали перешейки как в видах торговли, так и в интересах защиты против враждебно настроенных соседей. Действительно, не только Смирна, но и многие другие города-колонии располагались на небольших полуостровах, связанных с материком лишь узким перешейком, который всегда легко можно было перегородить стеной, что давало обитателям такого городка важные экономические и стратегические преимущества. Известны случаи, когда город размещался прямо на перешейке в самой узкой его части и отгораживался стенами с двух сторон, перерезав таким образом дорогу, ведущую к конечной точке полуострова. Таково местоположение Потидеи на полуострове Паллена, Галикарнаса на полуострове того же названия. Исключительным по своему удобству было местоположение Коринфа и Мегар на Коринфском перешейке. О Коринфе Фукидид в этой связи еще будет говорить дальше.

Тесная связь городов «нового времени» с морем, конечно, объясняется не прекращением пиратства, которое и в этот период, по-видимому, не утихало, а тем, что это были по преимуществу города, возникшие на чужой территории, в непосредственном соседстве с враждебным варварским миром. Море было для обитателей этих городов единственной дорогой, связывавшей их с покинутой родиной, единственным путем к спасению в случае усиления варварской угрозы (примером может служить судьба Фокеи).

Глава 8

Здесь развивается дальше мысль о широком распространении пиратства в древности.

oí νησιώται

Неясно, входят в это понятие (а также в последующее ούτοι) оба названные здесь народа или только одни карийцы. Раньше, в 4 гл., говорилось только о карийцах. Интересно, что из двух близких по смыслу глаголов (οίχέω и οίχίξω) Фукидид выбирает первый как политически более нейтральный: οίχίξω — не просто «населять», но «населять организованно», «по плану», посредством основания колонии, а уже раньше было сказано, что первыми ойкистами на островах были сыновья Миноса.

Μαρτυριον δέ...

Об обстоятельствах раскопок на Делосе Фукидид более подробно говорит в другом месте — III, 104 — речь идет о шестом годе войны (426 г. дон. э.).

Ничего определенного нельзя сказать ни об особенностях карийского вооружения, ни о присущем им способе захоронения покойников.

Геродот в одном месте (I, 171), правда, говорит, что карийцы считались изобретателями трех вещей: гребня на шлеме, герба на щите и ручки для щита. Но все это было известно и грекам, начиная с древнейших времен, по крайней мере в послемикенскую эпоху. Так что остается неясным, по каким именно признакам можно было определить, кто лежит в могиле — кариец или грек. Схолиаст замечает к этому месту, что финикийцы имели обыкновение хоронить своих покойников лицом на запад, тогда как все остальные — лицом на восток (ср. караимов), но непонятно, какое это имеет отношение к карийцам, если только не предположить, что для схолиаста оба эти народа — одно и то же.

Так или иначе, перед нами достаточно редкий пример археологических штудий античного историка, правда, возникли эти штудии не в результате сознательных и планомерных раскопок, а случайно. Еще об одном таком же случае упоминает Плутарх в биографии Солона (10): в споре афинян и мегарян из-за Саламина обе стороны упирали на то, что захоронения на острове сделаны по тому способу, который принят у них; а именно «мегаряне обращают тела умерших к востоку, а афиняне к западу» и, кроме того, «у каждого афинянина своя могила, а у мегарян по трое или по четверо лежат в одной».

В исторический период карийцы населяли в основном юго-западную часть Малой Азии между Лидией и Ликией. Их земли почти вплотную подходили к таким греческим городам, как Милет, Галикарнас, Книд. Среди них Галикарнас подвергся особенно сильному карийскому влиянию. В V–IV вв. им управляла карийская династия, представителями которой были Артемисия, участвовавшая в походе Ксеркса на Грецию, знаменитый Мавсол и его жена и сестра тоже Артемисия, воздвигшая Мавсолей, другая сестра Мавсола Ада, находившаяся в интимной связи с Александром Великим. Немало карийцев было и среди жителей Галикарнаса. Из карийской семьи, как мы уже говорили, по всей вероятности, происходил и Геродот. Некогда карийцы обитали на месте Милета. Об этом было известно уже Гомеру, который называет жителей этого города Κάρες βαρβαροφώνοι. Геродот (I, 146, 1) сообщает любопытный анекдот о карийских женах греков — основателей Милета. Чтобы отплатить своим мужьям за смерть отцов, братьев и детей, они отказались есть с ними за одним столом и называть их по имени.

Согласно Страбону (321), карийцы и родственный им народ лелегов некогда занимали все западное побережье Малой Азии вплоть до Троады, но затем были изгнаны оттуда греками.

Сохранились отрывочные, недостаточно правдоподобные указания на расселение карийцев не только по островам Эгеиды, но даже в некоторых местах на территории Европейской Греции. Страбон и Павсаний называют карийцами древнейшее население Самоса и Хиоса. Диодор упоминает карийцев и на Наксосе. По словам Аристотеля (у Страбона, 374), им принадлежали когда-то даже Эпидавр и Гермиона в Арголиде. Один из мегарских царей носил имя Кар (кариец), а акрополь этого города назывался «Кария». Наконец, культ Зевса Карийского существовал в Беотии и в Аттике.

Что касается лелегов, которых некоторые античные авторы (Геродот) просто отождествляют с карийцами, другие же (Страбон) считают их ближайшими сородичами, то они, если верить нашим источникам, например Павсанию, сумели продвинуться еще дальше на запад. Им приписывалось даже основание Пилоса и Спарты, а согласно Аристотелю, они жили когда-то также в Акарнании, Локриде и Беотии. Все это звучит, конечно, достаточно странно. Возможно, названия «лелеги» и «карийцы» (подобно пеласгам) были для античных историков общим обозначением целого ряда варварских народов, составлявших древнейшее догреческое население Балканского полуострова и никакого отношения к позднейшим историческим ка-рийцам не имевших.

Тем не менее в том, что когда-то карийцы занимали многие из островов Эгейского моря, сомневаться не приходится. Кроме Фукидида об этом достаточно ясно говорит и Геродот (I, 171). Заметим, что об отношениях карийцев с Миносом Геродот (сам кариец!) говорит совсем в иной тональности, нежели Фукидид. Он ни словом не упоминает об их пиратских предприятиях, изображая их верноподданными критского владыки. Карийцы, в его понимании, населяли и сам Крит и, таким образом, могут быть отождествлены с минойцами. Во всяком случае, виновниками их изгнания с островов был не Минос, а греки, и, следовательно, само это событие Геродот относит к другому времени.

К сожалению, археологически карийская культура изучена очень слабо. Никаких памятников архитектуры, произведений искусства, просто даже бытовой утвари, которую можно было бы связать с этим народом, пока что нигде обнаружить не удалось. Почти везде в тех местах, где по указаниям письменных источников могли обитать карийцы, их следы почти начисто стерты напластованиями греческой или еще более ранней крито-микенской культуры. Ничего обнадеживающего не принесло пока и изучение карийских надписей (в настоящее время известно их несколько десятков, причем происходят они в основном не из самой Карии, а из других стран, прежде всего из Египта). Вокруг проблемы карийского языка ведется сейчас ожесточенный спор между двумя партиями лингвистов, одну из которых возглавляет В. В. Шеворошкин, другую — Ю. В. Откупщиков. Домыслы Шеворошкина о связи карийского с хетто-лувийскими языками древнейшего населения Малой Азии и о его принадлежности к индоевропейской языковой семье представляются достаточно натянутыми. Таким образом, о происхождении карийцев и их отношениях с другими древними народами Эгеиды пока что трудно сказать что-либо определенное[18].

Когда карийцы покинули острова основных Эгейских архипелагов? Едва ли это произошло так рано, как думает Фукидид, еще до Троянской войны, при Миносе. Вероятно, ближе к истине Геродот, который, по-видимому, связывает это событие с новой волной греческой колонизации в этом районе уже после так называемого дорийского завоевания в X–IX вв. до н. э. Однако и после этого карийцы, по-видимому, не все ушли с островов. Многие из них остались и, вероятно, постепенно были ассимилированы греками. На это указывают пережиточно встречающиеся кое-где карийские культы, карийские имена. Так, один из тиранов Наксоса, живший в VI в., современник Писистрата, носил карийское имя Лигдамид. Очевидно, еще и в это время грекам приходилось иметь дело с карийскими пиратами, которые могли базироваться частью на малоазиатском побережье, частью на островах. В качестве пиратов и наемников карийцы проникали даже в Египет. Здесь они, судя по всему, обосновались довольно прочно (сначала в дельте Нила, а потом и южнее, в Мемфисе) — на это указывают уже упоминавшиеся карийские надписи из этой страны (древнейшие из храма Рамзеса II в Абу-Симбеле относятся к 591 г., наиболее поздние к IV в.).

Что касается финикийцев, то многие факты указывают на их широкое проникновение в воды Эгейского моря, где они могли действовать и как купцы, и как пираты в одно и то же время. Ряд упоминаний о финикийцах находим у Гомера. Правда, в «Илиаде» сами они еще не появляются. Здесь говорится только о их изделиях (VI, 289 слл.; XXIII, 741-45 — чаша сидонской работы). В «Одиссее» уже обнаруживается хорошее знакомство поэта с нравами и обычаями этого народа. Финикийцы выступают здесь как коварные обманщики, пираты и работорговцы, которым ничего не стоит провести простодушного грека (XIII, 272 слл.; XIV, 288 слл.; XV, 415 слл.), — древнейшее проявление варварофобии в греческой литературе, что говорит уже о достаточно тесных контактах между двумя народами.

В разных местах на территории Греции, в особенности в островной зоне встречаются топонимики, образованные от слова Φοίνιξ, в чем можно видеть отголосок пребывания в этих местах финикийцев, указание на то, что некогда здесь были их торговые фактории или какие-то другие поселения. Правда, некоторые ученые связывают названия такого рода не с финикийцами, а с финиковыми пальмами, хотя это и не очень убедительно. Кое-где обнаруживаются следы финикийских культов. Так, коринфский культ героя Меликерта выводится обычно из культа финикийского Геракла-Мелькарта. В том же Коринфе уже в архаический период существовал храм Афродиты, славившийся своими гиеродулами, в чем явно проглядывает восточный, в том числе и финикийский, обычай храмовой проституции. Сама греческая Афродита имеет явные черты сходства с финикийской богиней любви Аштарот-Астартой.

Богами финикийского происхождения были, по всей вероятности, так называемые кабиры — покровители моряков, которым поклонялись на о. Самофракия и в некоторых других местах. Герои финикийского происхождения фигурируют в греческих мифах, например Кадм, основатель беотийских Фив, которому в древности приписывалось изобретение письма — так называемый финикей. Кадм, если верить мифу, был братом Европы и, следовательно, дядей Миноса. Не следует ли отсюда, что Минос был финикийцем?

Наконец, в источниках есть и прямые указания на финикийские поселения в Греции. Особенно много таких свидетельств у Геродота. Финикийцы жили, по его словам, на Фасосе (II, 44; VI, 47 — золотые рудники), на Фере (IV, 147), на Кифере (II, 49) и в Фивах (V, 57–58). Согласно Диодору, финикийцы вместе с Кадмом обосновались на Родосе. Они соорудили здесь храм Посейдона. Жрецы этого храма и позднее, после заселения острова греками, вели свое происхождение от этих древних финикийцев.

Возникает вопрос: к какому времени можно отнести все эти данные, свидетельствующие о финикийской экспансии в Эгеиде? Крито-микенская эпоха едва ли подойдет. Начиная по крайней мере с XVI в., мореплавание на Эгейском море было монополизировано сначала минойцами, азатем микенскими ахейцами. Проникновение в этот район какой-то третьей силы, будь то финикийцы или какой-нибудь другой восточный народ, в это время представляется маловероятным. Хотя контакты между крито-микенским миром и странами Переднего Востока, в том числе городами сиро-финикийского побережья (Угарит, Алалах), несомненно развивались, активную роль в них играли, судя по всему, обитатели Эгеи-ды, а не их восточные партнеры (находки больших количеств микенской керамики в Сирии и Египте).

Таким образом, утверждение Фукидида о борьбе Миноса с финикийскими пиратами можно считать лишенным сколько-нибудь серьезной исторической ценности.

После крушения микенской цивилизации контакты Греции с Востоком на долгое время прерываются. На рубеже XIII–XII вв. финикийские города серьезно пострадали от так называемого нашествия народов моря. На протяжении всего XII в. обстановка в стране оставалась крайне неустойчивой и не благоприятствовала развитию торговли. Ситуация изменилась в лучшую сторону только к началу XI в. В это время, очевидно, прекратились передвижения варварских племен через сирофиникийское побережье. Важнейшие державы II тыс. до н. э. (Египет, Вавилонское царство, Ассирия, Хеттское царство), которые до этого сдерживали рост финикийских городов, теперь или вообще перестали существовать (как Хеттское царство), или же были сильно ослаблены и не могли активно вмешиваться во внутренние дела Финикии. Именно в этот период финикийцы начали понемногу осваивать сначала Восточное, а затем и Западное Средиземноморье. Однако Греция, по-видимому, долгое время оставалась в стороне от их морских путей. Очевидно, страна эта не имела в то время для финикийцев особой привлекательности: здесь не было ни богатых природных ресурсов, ни процветающих государств, в которых могли бы найти широкий сбыт изделия восточных ремесленников, которые финикийские корабли развозили по всему свету. Вплоть до начала VIII в. Греция находилась в состоянии экономической депрессии. Население ее резко сократилось по сравнению с микенской эпохой. Отсутствовали сколько-нибудь значительные торговые и ремесленные центры. Все это, по-видимому, отпугивало финикийцев, и долгое время их продвижение в эту сторону ограничивалось Кипром. Лишь в конце IX в. в греческих некрополях появляются первые, пока еще очень редкие вещи восточного происхождения, из чего следует, что финикийцы в это время начали понемногу проникать в воды Эгейского моря. В VIII в. их становится уже гораздо больше, особенно в таких районах, как Крит, Родос, Киклады, Аттика, Арголида. В основном это предметы роскоши. Так, в одной только могиле знатной женщины из Элевсина (вторая пол. VIII в.) было обнаружено ожерелье из египетского фаянса, брошка из слоновой кости, несколько скарабеев и египетская статуэтка Изиды (могила Изиды). О подобных безделушках (άΟύρματα) как о главной статье финикийского импорта в Грецию говорит и Гомер (Od. XV, 416). Само греческое искусство начиная со второй пол. VIII в. попадает под сильнейшее восточное влияние, и в конце этого столетия господствовавший до сих пор геометрический стиль в вазовой живописи и других отраслях прикладного искусства сменяется так называемым ориентализирующим (ил. 28.1–4). В это же время в Греции начинает распространяться письменность, как теперь это общепризнано, созданная на базе финикийского алфавита.

Таким образом, VIII, может быть, еще конец IX в. следует признать наиболее вероятным временем проникновения финикийцев в Эгейский бассейн. Какой характер носило это проникновение?

Едва ли это была настоящая колонизация, хотя еще недавно многие историки и археологи придерживались именно такой точки зрения. Скорее всего финикийцы в большинстве случаев ограничивались лишь устройством корабельных стоянок или торговых факторий. При некоторых из них могли быть небольшие святилища (отсюда следы финикийских культов в Греции). Для более прочного обоснования на берегах Эгеиды у финикийцев не было, по всей видимости, ни сколько-нибудь серьезных стимулов, ни реальных возможностей. Не следует забывать о том, что греки не перенимали пассивно те блага, которые завозили к ним гости с Востока, как это делали, скажем, варварские племена где-нибудь в Северной Африке или Испании. Греческая экономика и культура в этот период переживает полосу бурного подъема. Греки сами начинают активно заниматься мореплаванием и торговлей. Уже в середине VIII в., если не раньше, возникают первые эллинские поселения на сиро-финикийском побережье (крупнейшее из них Аль Мина — Посидейон в устье Оронта). В этих условиях финикийцам было, конечно, достаточно трудно удержать свои опорные пункты в Эгеиде, и, вероятно, уже в начале VII в. они были совершенно вытеснены оттуда.

Весь этот пассаж — совмещение в одной хронологической плоскости карийско-финикийского пиратства на Эгейском море, которое может быть отнесено только к послемикенекой эпохе (не ранее X–IX вв. до н. э.), и талассократии Миноса, которого сам Фукидид помещает в период, предшествующий Троянской войне, — свидетельствует о крайней неясности его представлений о древнейшем прошлом Эгеиды. И в этом нет ничего удивительного. При отсутствии надежной письменной традиции, располагая лишь крайне запутанным и противоречивым материалом устных преданий по преимуществу мифологического характера, историк неизбежно должен был на каждом шагу совершать грубейшие хронологические ошибки.

χαταστάντος δέ του Μ(νω ναυτιχού etc.

В этих строках Минос снова предстает перед нами как благодетель рода человеческого, поборник прогресса и цивилизации. Очистив море от пиратов и заселив острова своими колонистами, он впервые сделал возможным нормальное мореплавание в этом районе, а это в свою очередь привело к росту богатства в отдельных городах и их усилению. Здесь снова возникает уже и раньше встречавшаяся у Фукидида мысль о взаимозависимости материального благосостояния и военного могущества: стены строят те города, которые имеют для этого необходимые средства. Все это рассуждение носит скорее всего чисто умозрительный характер. Едва ли Фукидид имел конкретное представление о тех городах, которые существовали в Греции и на островах, в пору морского могущества Крита, хотя некоторые из них действительно имели оборонительные стены, например город Филакопи на Мелосе. Вероятно, он просто переносит здесь на отдаленные мифические времена то, что было ему известно о развитии греческих городов в более близкую к нему архаическую эпоху.

έωιέμενοι γάρ των xερδών...

Интересна ярко выраженная здесь мысль об обоюдной заинтересованности сильных и слабых общин в политическом и военном гегемонизме, в создании больших и сильных держав, объединяющих под своей властью множество городов, разбросанных на большой территории. Эта своеобразная гармония интересов основана, очевидно, на том, что слабые общины не способны сами обезопасить себя от враждебного внешнего мира, равно как и обеспечить свои экономические выгоды (например, защитить свою территорию от пиратов) и поэтому готовы отдаться под покровительство какого-нибудь сильного полиса (добровольно выносить рабскую зависимость от него), в то же время более сильные государства стремятся к тому, чтобы объединить под своей властью возможно бо́льшее число зависимых от них мелких общин, чтобы получать от них дань и таким образом еще бо́льше увеличивать свое могущество. Эта мысль об экономической и политической оправданности империализма, его взаимовыгодности как для господствующих, так и для подчиненных весьма характерна для взглядов Фукидида и неоднократно встречается в его «Истории».

Слово μάλλον в последнем предложении этой главы вносит известное ограничение во все сказанное выше: развитие мореплавания, торговли и, как следствие, рост богатства и военного могущества отдельных государств уже начались в это время, но еще далеко не достигли своей высшей точки. Тем самым читатель подготавливается к тому, что будет рассказано в следующей главе о дальнейшем, но все еще не доведенном до конца развитии великодержавных тенденций в период Троянской войны (карта 9).

Глава 9

Целых три главы, причем очень больших по объему, Фукидид посвящает Троянской войне (ил. 29), из чего следует, что это событие его весьма интересовало, по-видимому, гораздо больше, чем греко-персидские войны, на которых он лишь кратко задерживается в 18 главе. Чем это объяснить? Вероятно, тем, что в Микенской державе Агамемнона, силами которой был предпринят поход на Трою, Фукидид видел прообраз афинской архэ — первое в истории Греции государство, в рамках которого была объединена бо́льшая часть эллинского мира (в период персидских войн такой державы в Греции еще не было).

Для нас эта часть «Археологии» особенно интересна тем, что историк опирается здесь в основном на хорошо известный нам источник — «Илиаду» Гомера, что дает возможность глубже вникнуть в существо его исторического метода.

Что известно в настоящее время о самой Троянской войне? Как вы знаете, в истории нашей науки был период, когда вопрос об исторической основе этого мифа был вообще снят с повестки дня, поскольку все содержание «Илиады» было признано чистой воды вымыслом, не заслуживающим никакого доверия.

Еще в 1797 г. в Англии вышла книга некоего Як. Брайена с весьма симптоматичным названием «Сочинение о Троянской войне и о походе греков, описанном у Гомера, доказывающее, что никогда такого похода не было и что никогда такого города в Фригии не существовало».

Позднее, уже в 40-х годах XIX в., крупнейший английский историк Грот писал в своей капитальной «Истории Греции»: «Нас могут спросить, не содержится ли в этой легенде что-либо историческое, то есть не происходила ли у подножия троянского холма война между людьми, между государствами, без богов, без героев, без бессмертных коней, без амазонок, без эфиопов под предводительством сына Зари, без деревянного коня? В ответ на это придется сказать, что такая война, конечно, могла быть, но так же вероятно, что никакой такой войны не было. Никаких достоверных рассказов об этом нет, а верить сказкам нелепо».

Поворот в сторону доверия к мифу начался лишь после эпохальных открытий Шлимана на холме Гиссарлык.

Однако неверно было бы думать, что раскопки Шлимана раз и навсегда «закрыли» проблему Троянской войны, покончив со всякими сомнениями и неясностями насчет историчности этого события. Наоборот, появились новые проблемы и новые неясности. И теперь их стало гораздо больше.

Во-первых, с самого начала раскопок в Трое возникла весьма серьезная проблема датировки разыгравшихся здесь когда-то событий. Как известно, Шлиман и его последователи вскрыли в недрах Гиссарлыка 9 разновременных археологических слоев, последовательно сменявших друг друга и соответствовавших 9 поселениям, существовавшим на этом месте в промежутке с 3000 г. до н. э. по II в. н. э. Если оставить в стороне эллинистическо-римский Илион (Троя IX) и предшествующий ему греческий городок (Троя VIII), остается семь поселений, существовавших в III-II тыс. до н. э. Как известно, сам Шлиман признал гомеровской Троей Трою II, промахнувшись более чем на тысячу лет, так как последующие раскопки установили, что Троя II была построена еще в середине III тыс., т. е. в эпоху энеолита, задолго до зарождения микенской цивилизации в Балканской Греции. В. Дёрпфельд, производивший раскопки в Трое после Шлимана, в 90-х гг. XIX века, пришел к выводу, что гомеровской Троей была Троя VI — самое большое из всех семи поселений, окруженное высокими (до 9 м) и толстыми (до 4,5 м) стенами (ил. 30, 31). Это поселение существовало с 1900 по 1300 г. до н. э., что, в общем-то, тоже плохо соответствует традиционной датировке Троянской войны (конец XIII или начало XII в).

Кроме того, в Трое VI не удалось обнаружить следов пожара, что могло бы указывать на ее гибель в результате вражеского нападения. Судя по всему, это поселение погибло во время сильного землетрясения (при раскопках было найдено много камней, упавших со стен и домов).

Поэтому американский археолог К. Блеген, работавший в Трое уже в 30-х гг. прошлого века и составивший самый полный и точный стратиграфический разрез троянского городища, снова пересмотрел этот вопрос и пришел к выводу, что гомеровской Троей могла быть только Троя Vila, существовавшая около 50 лет (с 1300 по 1250 г.).

Это поселение подверглось нападению и было сожжено (найдены костяки, лежавшие прямо на улицах, в домах и в городских воротах). Город перед этим выдержал длительную осаду. Это видно из того, что почти в каждом доме Трои Vila в пол были врыты большие сосуды для хранения припасов.

В древности существовало несколько разных датировок Троянской войны: Эратосфен — 1184 г. до н. э.; Паросская хроника — 1209 г. до н. э., но самый ранний из наших источников Геродот дает 1250 г., и эта дата удивительно совпадает с теми результатами, которые были получены Блетеном. Кроме того, середина ХШ в. — наиболее подходящее время для такой войны, если она действительно имела место, ибо как раз в это время микенская цивилизация в Европейской Греции достигла своего зенита, торговая и военная экспансия микенских государств распространилась далеко на восток, захватив побережье Малой Азии, Сирию, Кипр и даже Египет. Только в это время и могло быть организовано такое грандиозное предприятие, как поход на Трою. Позднее, когда микенский мир начал уже клониться к упадку, это едва ли было возможно. Итак, все сошлось, и Блеген, казалось бы, мог с полным правом написать в первой главе своей книги «Троя и троянцы»: «Больше не может быть никаких сомнений в том, что действительно происходила исторически реальная Троянская война, в которой коалиция ахейцев или микенян под предводительством царя, главенство которого было признано всеми остальными, сражалась с троянцами и их союзниками».

Споры вокруг проблемы Троянской войны не улеглись, однако, и после раскопок Блегена, когда, казалось бы, все наконец встало на свои места. Не вдаваясь в детальное рассмотрение всех существующих в настоящее время точек зрения на эту проблему, упомяну только об одной интересной дискуссии, разгоревшейся в 1964 г. на страницах английского журнала «Journal of Hellenic Studies» под общей рубрикой «Троянская война». В дискуссии приняли участие известные английские антич-ники: Финли, Кэски, Кирк и Пейдж. Первый из них с самого начала занял откровенно скептическую позицию, заявив, что археологический материал, добытый в Трое Блегеном и другими археологами, не заключает в себе ничего такого, что прямо указывало бы на виновника катастрофы, постигшей Трою Vila (ил. 32, 33). «Мы знаем лишь, — пишет Финли, — что это поселение было разрушено какими-то людьми.

Однако у нас нет ни малейшего основания для того, чтобы говорить о том, что это сделала коалиция ахейских царей под верховным предводительством одного из них — правителя Микен». «Все сходятся в том, — продолжает он дальше, — что “Илиада” такая, какой мы ее знаем, полна преувеличений, искажений, чистых вымыслов и вопиющих противоречий. Но каким образом можем мы определить, что А есть фикция, а В таковой не является (хотя подлинный факт в нем может быть преувеличен или искажен)». Далее Финли вполне резонно указывает на крайнюю ненадежность героической поэзии, используемой в качестве исторического источника, и на конкретных примерах показывает, каким причудливым искажениям подвергаются реальные исторические факты, попав в орбиту притяжения героического эпоса. Немногочисленные исторические факты перемешаны с таким количеством фантазии и вымысла и находятся в столь невозможных сочетаниях друг с другом, что едва ли у какого-нибудь здравомыслящего человека возникнет мысль о том, чтобы использовать эти произведения в качестве исторического источника.

Сравнивая «Илиаду» с «Песнью о Роланде», «Песнью о Нибелунгах» и другими аналогичными образцами героического эпоса, мы можем составить себе приблизительное представление о тех удивительных метаморфозах, которые могла претерпеть подлинная Троянская война, став сюжетом устных поэтических сказаний и переходя на протяжении ряда веков от одного сказителя к другому до тех пор, пока ею не заинтересовался создатель нашей «Илиады» (ил. 34, 35).

Опираясь на аналогии, взятые из сравнительно-исторического анализа других памятников эпической поэзии, мы вполне можем допустить, например, что Троя была разрушена вовсе не греками под предводительством Агамемнона, а каким-нибудь другим народом. Именно так и поступает Финли. Прежде всего он сильно снижает датировку гибели Трои Vila, приближая ее к дате, которой уже в древности придерживался Эратосфен — около 1184 г. до н. э. Основанием для такой передвижки служит то, что микенская керамика, найденная в развалинах домов Трои Vila, по своему типу стоит ближе всего к тем ее образцам, найденным в самой Греции, которые датируются рубежом XIII —XII вв. до н. э. (конец позднеэлладского — ПЭ IIIB периода). Если это действительно так и Троя Vila погибла где-то в конце XIII или начале XII в., тогда гипотеза о Панахейской коалиции, взявшей и разрушившей цитадель около этого времени, оказывается далеко не лучшим решением вопроса из числа возможных, ибо как раз в это время над самой Ахейской Грецией нависла смертельная опасность. Ее дворцы и цитадели, например Пилос, Микены, Тиринф, гибли и разрушались в пламени пожаров, вся страна подвергалась страшным опустошениям. Ясно, что в такой обстановке царям Микен было уже не до походов в Малую Азию. Приходилось подумать о собственной безопасности. Но кто же, в таком случае, разрушил Трою? Финли, да и не только он один, думает, что это вполне могло сделать одно из многочисленных варварских племен, участвовавших в грандиозном переселении народов, которое как раз в это время (рубеж XIII–XII вв.) охватило Малую Азию и Балканский полуостров, а затем распространилось также на Сирию и Египет, другим своим крылом задев Италию и Сицилию. Это переселение произвело страшное опустошение в тех странах, которые стали его ареной. Под натиском северных варваров пало Хеттское царство, серьезно пострадали многие города сиро-финикийского побережья. Лишь Египет сумел дать отпор этим загадочным племенам, которых в литературе принято называть «народами моря». В этом широком историческом контексте гибель троянской цитадели находит вполне убедительное объяснение, и, таким образом, ахейская гипотеза, казавшаяся раньше единственно возможной, теперь становится совсем не обязательной. Но как в этом случае объяснить тот факт, что именно борьба за Трою стала тем стержнем, вокруг которого сформировался сюжет греческого национального эпоса, каким по праву может считаться «Илиада»? Финли следующим образом выходит из этого затруднения. В походе на Трою наряду с неизвестными нам поименно варварскими племенами могли принимать участие и отдельные ахейские дружины, которых в то смутное время немало блуждало и по Эгеиде, и за ее пределами, по всему Восточному Средиземноморью.

По крайней мере в перечне «народов моря» в египетском храме Меди-нет-Абу упоминаются племена данауна и ахайваша, что очень напоминает гомеровских данайцев и ахейцев. Впоследствии, как думает Финли, произошло смещение исторической перспективы и ахейские добытчики, затесавшиеся в орду, штурмовавшую Трою, выдвинулись на первый план и стали главными героями всей этой эпопеи, причем их образы слились с образами древних микенских царей. Это объяснение не кажется особенно убедительным. Но возможны и другие.

Самое простое, что мы можем сделать, это предположить, что греческие колонисты, обосновавшиеся в Троаде в IX или VIII в. до н. э., еще могли видеть на поверхности земли величественные развалины древнего Илиона. Местные жители могли поведать им о разыгравшейся здесь некогда трагедии. И греки переделали этот рассказ на свой лад, ввели в него новых действующих лиц — своих любимых героев вроде Ахилла или Аякса, и таким образом создали свою версию истории Троянской войны, которая могла отличаться от первоначальной ее версии так же сильно, как небо от земли.

В своих возражениях Финли другие участники этой дискуссии (Кэски, Кирк и Пейдж) удачно парируют лишь некоторые частные его соображения. Основной же аргумент, выдвинутый в его статье, — ссылка на крайнюю ненадежность эпической поэзии в качестве средства передачи исторической информации — остается практически неопровергнутым. Вопрос о Троянской войне, таким образом, снова повисает в воздухе. Единственное, что можно сейчас сказать по этому поводу, это то, что Троя Vila погибла приблизительно в конце XIII в., что причиной ее гибели было скорее всего вражеское нападение и что слухи о трагическом конце этого поселения каким-то образом проникли в греческую поэтическую традицию, из которой много веков спустя они перешли в гомеровскую «Илиаду». Но что именно произошло в Трое, кто были те люди, которые разрушили ее, какими целями они руководились, этого мы пока что не знаем и едва ли когда-нибудь сможем узнать[19].

Возвращаясь опять к Фукидиду, мы сразу же можем заметить, что мучительные сомнения и колебания, терзающие современных ученых при решении этой проблемы, ему, очевидно, не были знакомы. Он нигде даже не ставит вопрос об исторической достоверности своего основного источника — «Илиады» и, очевидно, принимает за подлинные исторические факты многие свидетельства Гомера, хотя и старается дать им свою интерпретацию. Все это лишний раз свидетельствует о несовершенстве исторического метода Фукидида, о той огромной дистанции, которая отделяет его — величайшего из историков древности — от современной исторической науки.

Άναπέανων τέ uoi δοχεΐ...

Фукидид не оспаривает сам факт клятвы женихов Елены ее отцу Тиндарею — явно позднее и искусственное объяснение причин, заставивших всех греков объединиться для похода на Трою, придуманное, по всей вероятности, каким-нибудь логографом вроде Акусилая или Ферекида, — но осторожно отодвигает его на задний план словами ού τοσοΰτον, выдвигая вперед совершенно иной мотив политического характера — могущество Агамемнона, с помощью которого он заставил всех других греческих царей подчиниться своей воле. В этом еще раз сказывается характерное отличие метода Фукидида от методов других греческих историков, включая Геродота: они ищут во всем, что происходит, чисто личные (человеческие) мотивы; Фукидид в отличие от них мыслит политически.

Λέγουσι δέ χαί οι τά σαφέστατα...

Фукидид имеет в виду каких-то своих осведомителей из числа пелопоннесцев, причем не обязательно профессиональных историков. Слова μνήμη и παρά των πρότερον указывают скорее на устную, чем на письменную традицию, возможно, еще сохранявшуюся во времена Фукидида в аристократических семьях Аргоса и других городов Пелопоннеса. Фукидид, таким образом, мог предпринять какие-то самостоятельные поиски исторических фактов как фольклорист в противовес уже существовавшим в то время версиям мифов в сочинениях Гелланика и других логографов.

Πέλοπά τε ποώτον πλήύει χρημάτων...

Согласно мифу, Пелоп — уроженец Малой Азии (в одних вариантах — лидиец, в других пафлагонец или фригиец), сын Тантала, убитый своим собственным отцом и чудесным образом спасенный богами. Возмужав, приехал из Азии в Грецию, в Пису (близ Олимпии). Здесь добился руки дочери местного царя Эномая — Гипподамии и вместе с ней также царской власти. Каким-то образом стал царем всего Пелопоннеса, который после этого стал называться по его имени, тогда как раньше назывался Пеласгиотидой или Аписом. Предание это находится в явном противоречии с другими мифами, согласно которым почти в каждом районе Пелопоннеса были свои царские династии, которые правили самостоятельно и не зависели от Пелопа. Так, в Микенах и Тиринфе власть принадлежала потомкам Персея Электриону и Сфенелу. В Спарте правил уже известный нам Тиндарей, а еще раньше его отец Ойбал, в Пилосе — Нелей и т. д. Поэтому Пелоп не мог передать своим сыновьям — Атрею и Фиесту власть над Пелопоннесом. Им пришлось самим завоевывать ее. Каким образом Атрей стал царем Микен? Показания традиции на этот счет довольно запутаны и противоречивы. Согласно наиболее распространенному в древности варианту мифа, которому, очевидно, следует и Фукидид, Атрей и Фиест вынуждены были бежать из Писы, спасаясь от гнева Пелопа, после того как они по наущению своей матери Гипподамии убили своего сводного брата Хрисиппа (сына Пелопа от одной нимфы). Атрей после этого оказался в Микенах и был здесь принят внуком Персея и сыном Сфенела Еврисфеем, которому он приходился дядей по матери (мать Еврисфея Никиппа была дочерью Пелопа). О дальнейшем рассказывает Фукидид, хотя и очень сжато, ограничиваясь полунамеками, на, очевидно, и без того известные читателю события: Еврисфей идет походом на Афины, чтобы выбить оттуда засевших там Гераклидов (Геродот сообщает, что сыновья Геракла после смерти своего отца были изгнаны из Микен Еврисфеем или сами бежали и долго скитались по Греции, нигде не находя приюта, пока наконец не были приняты афинянами). В сражении с Гераклидами, которым помогали афиняне, Еврисфей был убит, по одной версии, Гиллом, подругой — Иолаем. В его отсутствие правителем Микен и других городов, входивших в царство Еврисфея, стал Атрей, от которого царская власть перешла затем к Агамемнону.

Фукидид пересказывает всю эту историю, с завидной легкостью обходя все рифы и мели, заключенные в предании, причем по своему обыкновению модернизирует мифы, переводя их из плоскости чудесного, сказки в плоскость обычной политики. Так, возвышение Пелопа объясняется его богатством, а вовсе не его отвагой и хитростью, проявленными в борьбе за руку Гипподамии. Он прибывает в Грецию — «страну бедных людей», по мнению Фукидида, из Азии, страны сказочных богатств, как некий индийский гость. Фукидид, таким образом, как бы приземляет миф, приближает его к житейской прозе, в которой успеха добиваются обычно не самые смелые и ловкие, а самые богатые. Кроме того, это дает ему возможность еще раз напомнить читателю свою излюбленную мысль о тесной связи богатства с политическим могуществом. Точно так же осовременивается и карьера сына Пелопа Атрея. Он добивается власти над Микенами не просто потому, что Еврисфей, отправляясь на войну, сделал его своим заместителем и наследником, а потому что обстановка в государстве была критической (микенцы ожидали нападения Гераклидов), а Атрей казался им человеком могущественным и, кроме того, как ловкий демагог, сумел «очаровать народ» и расположить его к себе. Все это очень напоминает карьеру какого-нибудь тирана, скажем, Дионисия Старшего, а Фукидид, несомненно, знал много примеров такого рода возвышения государственных деятелей и, очевидно, сознательно использовал их в своем анализе мифологической традиции.

Современные историки подходят к мифам о древних царских династиях Пелопоннеса, разумеется, уже с гораздо бо́льшей осторожностью, без той грубоватой прямолинейности, которая отличает приемы Фукидида. Они понимают, что подлинные исторические факты могли отразиться в мифах лишь в многократном преломлении, утратив многое из своего первоначального облика и приобретя новые черты, которых раньше у них не было, что авторы мифов не заботились ни о точной хронологии, ни о строгой согласованности отдельных событий между собой. Имея в виду все это, предпринимаются попытки вылущить из каждого мифа его историческое зерно. В качестве вспомогательных инструментов используются данные археологии, диалектологии, топонимики, ономастики, исторической этнографии и т. д.

Нужно сказать, что, несмотря на весь этот арсенал современных научных средств, о которых Фукидид не имел, конечно, никакого представления, ученым XX в. не удалось продвинуться особенно далеко в этом направлении. И ничем, кроме нескольких десятков более или менее правдоподобных гипотез, мы пока не располагаем. Политическая история Ахейской Греции пока не написана и вряд ли когда-нибудь будет написана. Загадкой остается прежде всего возникновение микенской цивилизации (ср. Блаватская) и ее основных центров на Пелопоннесе и в других местах. Хотя существует несомненная преемственная связь между микенской культурой, возникшей в конце XVII–XVI вв. до н. э., и более ранней так называемой среднеэлладской культурой, появление первых значительных памятников микенской цивилизации — знаменитых шахтовых могил — воспринимается историками как какая-то неожиданность, сюрприз, не вытекающий прямо и непосредственно из предшествующего развития. Для объяснения этого феномена обращаются к идее иностранного вмешательства, ориентируясь на прямые указания мифов, согласно которым основателями чуть ли не всех царских династий героического века были чужеземцы, в основном выходцы из Азии: Данай, Кадм, Пелоп и другие. Так, в мифе о Пелопе видят отголосок контактов, существовавших в микенскую эпоху между Балканской Грецией и Малой Азией (Анатолией), а также Сирией. По мнению Сп. Маринатоса, Шахермайра и некоторых других археологов, в XVII–XVI вв. в Грецию проникли с Востока воинственные пришельцы, сражавшиеся на боевых колесницах и сумевшие, несмотря на свою малочисленность, подчинить своей власти местное население. Предводители отдельных дружин этих лихих наездников укрепились в стратегически наиболее удобных пунктах на территории Пелопоннеса, например в Микенах и Тиринфе, и основали там свои разбойничьи гнезда. По происхождению эти люди были, как думает, например, Маринатос, арийцами (индоевропейцами), хотя среди них могли быть и отдельные семиты. Шахермайр думает, что это были гиксосы или выходцы из Митанни (Mitanni-Staat). Гипотеза эта кажется довольно соблазнительной, но пока что не получила никакого конкретного подкрепления в данных раскопок и поэтому не может быть принята безоговорочно.

В мифах говорится о двух царских династиях — Персеидах и Пелопидах, поочередно управлявших Арголидой, имея главную свою резиденцию в Микенах. Историки пытаются согласовать с этой схемой имеющийся археологический материал, предлагая все новые и новые комбинации. Так, одни думают, что периоду правления Персеидов соответствуют микенские шахтовые могилы (XVI в.), а Пелопиды, пришедшие к власти в XV в., начали хоронить своих покойников в более сложных толосных или купальных гробницах. Когда был открыт второй круг шахтовых могил (круг Б), немедленно родилась теория, что это было кладбище более древней династии Персеидов, а Пелопидам принадлежал ранее открытый круг шахтовых могил (кругЛ) в самой микенской цитадели (ил. 36). Наконец, существует мнение, согласно которому Персеидам принадлежала тиринфская цитадель (судя по данным раскопок, более древняя), а Пелопидам Микены (ил. 37). Каждая из этих гипотез имеет право на существование, но ни одна из них не может быть доказана как дважды два четыре, а пока что взаимоотношения между Пелопидами и Персеидами остаются весьма и весьма неясными, да и сам факт исторического существования этих двух династий никем еще не доказан по-настоящему.

ά μοι δοχεΐ Αγαμέμνων...

Фукидид снова возвращается к мысли, высказанной в начале главы: главной предпосылкой троянского похода было военное могущество микенского царя, который сумел поставить в зависимость от себя чуть ли не всех других греческих царей. В связи с этим Фукидид вступает в скрытую полемику с Гомером — своим главным источником, у которого несколько раз повторяется мысль, что другие ахейцы явились под Трою, чтобы угодить Агамемнону, оказать ему честь (как Ахилл: «чести ища Менелаю, тебе, человек псообразный» — II. 1,159 — ил. 38), причем сделали это добровольно, а некоторых, как, например, Одиссея, пришлось даже уговаривать. Фукидид решительно отвергает этот вариант, утверждая, что другие ахейские герои присоединились к Агамемнону не из угождения, а из страха (ού χάριτι τό πλείον ή φόβφ).

Φαίνεται γάρ ναυσί τε...

Имеется в виду то место в «Каталоге кораблей» «Илиады» (II, 576 слл. и 612 слл.), где говорится, что Агамемнон привел с собой под Трою сто кораблей (самый большой из всех греческих флотов) и еще 60 кораблей предоставил аркадянам, так как у них не было своих судов.

εϊ τω ικανός τεχμηρίωσαν

Это не единственное скептическое высказывание в адрес Гомера у Фукидида. Встречаются и другие, еще более резкие. Так, в речи Перикла (II, 41,4): «Нам нет никакой нужды ни в панегиристе Гомере, ни в ком другом, доставляющем минутное наслаждение своими песнями в то время, как истина, основанная на фактах, разрушит вызванное этими песнями представление». Высказывания такого рода странно не гармонируют с ясно выраженной в «Археологии» тенденцией к некритическому, без всяких оговорок использованию свидетельств Гомера и других древних поэтов. Можно объяснить это так, как делает, например, Классен, что Фукидид, признавая в целом авторитет Гомера как важного источника исторических сведений, мог сомневаться в отдельных (не самых главных) его свидетельствах, например в том, что Агамемнон дал 60 кораблей аркадянам, или же в том, что древнейшим населением Сицилии были циклопы и лестригоны. Едва ли, однако, все обстоит так просто, как думает Классен. Цитированное выше высказывание о Гомере в речи Перикла звучит достаточно категорично. Фукидид четко разграничивает здесь песни, с одной стороны, и факты, с другой. Можно думать, что Гомер, да и вообще вся греческая мифология, в глубине души не внушали Фукидиду особенного доверия. Как человек сугубо прагматического склада ума он должен был с пренебрежением относиться ко всей этой болтовне. В то же время он не мог вполне исключить ту возможность, что в мифах и у Гомера хотя бы в превратной, искаженной форме отразились какие-то подлинные факты. Сам Фукидид не имел особой охоты разбираться в том, где древние поэты говорят правду, а где они сочиняют, так как его собственные интересы лежали совсем в другой сфере — сфере современной (новейшей) истории, да, очевидно, и понимал, что это не всегда возможно. Но так как ему был нужен для его рассказа широкий исторический зачин, а кроме того, он знал, что бо́льшая часть его читателей еще продолжает слепо верить всему тому, что говорится в мифах, то он и решил, не вдаваясь в тщательное исследование каждого мифа и каждого предания, выбрать из них более или менее правдоподобные факты и попытаться сконструировать из них если не подлинную историю героического века, то по крайней мере приблизительную ее модель только для того, чтобы было с чем сравнивать события современности. «Археология», таким образом, представляет собой не столько исторический рассказ в том значении слова, которое вкладывает в это понятие сам Фукидид, сколько своеобразную фантазию на исторические темы — умозрительную конструкцию, в которой отдельные события изображаются так, как они могли бы происходить, но не обязательно — Фукидид понимает это — именно так и происходили. Можно сказать, что в «Археологии» автор несколько ослабляет узы своей собственной суровой методы, которая требует от историка неукоснительной честности перед читателем, и позволяет себе некоторую игру воображения. Но то же самое он делает и конструируя речи своих героев.

χαί έν τού σκήπτρου άμα τη παραδόσει...

σκήπτρου παράδοσις — под этим названием в древности были известны знаменитые строки II песни «Илиады» (100–109), в которых описывается «отеческий, нетленный скипетр Агамемнона»:

Строки эти всегда, и в древности, и в Новое время привлекали к себе пристальное внимание историков. Дело в том, что это один из тех крайне редких в гомеровской поэзии случаев, когда Агамемнон предстает перед нами во всем блеске своей славы и могущества, как настоящий «пастырь народов» и «владыка мужей» (ποιμήν λαών), как его обычно величает поэт. Чаще всего его фигура выглядит в эпосе далеко не столь величественно. Довольно жалкое впечатление Агамемнон производит, например, в I песни «Илиады», в сцене ссоры царей, и в той же II песни, когда обнаруживается его полная беспомощность и неспособность справиться с разбушевавшейся стихией солдатского мятежа.

Заметим также, что Гомер почти никогда не говорит прямо о какой-либо зависимости других ахейских героев от «владыки мужей». Напротив, Ахилл, Диомед и другие герои «Илиады» нередко подчеркивают в своих речах, что своим присутствием под стенами Трои они как бы оказывают любезность Агамемнону и делают это по своей доброй воле, а не потому что он их к этому принудил (здесь Гомер совершенно расходится с Фукидидом).

Пассаж о скипетре занимает поэтому совершенно особое место во всей «Илиаде». Две необычные черты обращают на себя внимание в том образе Агамемнона, каким его рисует здесь поэт. Во-первых, его власть носит здесь явно наследственный характер и получена не от кого-нибудь, а от самого Зевса вместе со скипетром, который является одновременно и символом, и гарантией незыблемости этой власти. Для Гомера такое представление о «царской власти милостью божьей» явно необычно и даже чуждо. Обычно цари получают свою власть (или почесть — γέρας, как выражается Гомер) от народа, который может ее и отобрать назад в любой момент. Сама гомеровская царская власть очень далека от монархии в обычном понимании этого слова. Скорее это власть выборного президента, стоящего во главе аристократической республики. К тому же почти в каждой гомеровской общине имеется обычно несколько человек, носящих титул басилея, т. е. царя, и всегда достаточно трудно бывает определить, кому из них принадлежит верховная власть. Так обстоит дело, например, на Итаке, на острове феаков, да и в ахейском лагере под Троей; как выясняется при ближайшем рассмотрении, существует аналогичная аристократическая форма правления, при которой власть находится в руках не одного царя, а целой коллегии басилеев, в которой Агамемнон занимает лишь место председателя, «первого среди равных». Любопытно, что царский скипетр, которому поэт в данном отрывке, казалось бы, придает такое исключительное значение, видя в нем символ нераздельной и наследственной царской власти, в других местах той же «Илиады» оказывается принадлежащим всей компании басилеев, возглавляющих ахейское войско, и как символ их совместной власти все время переходит из рук в руки, когда, например, басилеи выступают перед народом в собрании. В сцене «испытания войска» в той же самой второй песни «Илиады» Одиссей берет скипетр из рук Агамемнона и затем использует его как простую палку для того, чтобы навести порядок в войске и утихомирить крикунов. Этот эпизод отчетливо показывает, насколько чуждо было Гомеру представление о настоящем царском скипетре, переходящем по наследству из рода в род.

Вторая особенность пассажа о скипетре, резко выделяющая его в общем контексте гомеровской поэмы, состоит в том, что власть Агамемнона простирается здесь на какую-то очень большую территорию, тогда как власть рядового гомеровского басилея почти никогда не выходит за рамки небольшой городской общины — одного-единственного полиса. В царстве Агамемнона, если полагаться на то, что говорит здесь Гомер, не один, а множество полисов. Правда, границы его державы очерчены очень расплывчато. В самом деле, что следует понимать под выражением Άργει παντ'ι — «над всем Аргосом»? Название «Аргос» употребляется Гомером в трех различных значениях: 1) город Аргос; 2) Арголида (в этом его значении слово сопровождают обычно эпитеты πολυδίψιον («много-жаждущий») и ίππόβοτον («кормящий коней»); 3) весь Пелопоннес или даже вся Греция (в связи с этим все ахейское воинство в ряде случаев именуется в «Илиаде» аргивянами). Наиболее вероятно, что в пассаже о скипетре слово «Аргос» употреблено именно в последнем значении — «вся Греция» или, по крайней мере, «весь Пелопоннес», т. к. если бы речь шла только об одной Арголиде, с ней трудно было бы связать множество островов, под которыми, очевидно, подразумеваются острова Центральной и Южной Эгеиды. Таким образом, в этих строках Агамемнон неожиданно предстает перед нами как великий владыка чуть ли не всей Балканской Греции, а другие ахейские цари, например Нестор, Диомед, Одиссей, возможно, также Ахилл, оказываются его подданными, даже не вассалами. Я говорю «неожиданно», потому что эта картина никак не вяжется с тем, что Гомер говорит о владениях Агамемнона в других местах. Так, в «Каталоге кораблей», а он, как принято считать, дает наиболее полное и точное представление о политической географии гомеровской Греции, царство Агамемнона занимает сравнительно небольшую территорию в северной части Пелопоннеса. Ему принадлежат здесь только Микены и города, лежащие дальше к северу по Истму и побережью Коринфского залива: Коринф, Сикион и частично города Ахайи. Бо́льшая часть Арголиды с Аргосом и Тиринфом находится в руках Диомеда.

Итак, в общем контексте «Илиады» пассаж о скипетре воспринимается как какое-то чужеродное вкрапление, никак не вяжущееся с историческими и политическими представлениями автора поэмы. Зная, что Гомер широко использовал в своем творчестве поэтические формулы, заимствованные им из устной эпической поэзии предшествующего периода, можно предположить, что и данный отрывок представляет собой одну из таких формул, которую поэт автоматически перенес в текст II песни «Илиады», не особенно задумываясь о ее содержании и не особенно стараясь увязать ее с тем, что он говорил раньше, и с тем, что еще скажет потом. Для него важно было произвести эффект на читателя, создать нечто вроде апофеоза Агамемнона. Как определить возраст этой формулы? Если исходить из реального ее содержания, то следует сказать, что единственный период греческой истории, когда в Европейской Греции могла существовать держава, подобная царству Агамемнона, изображенному в этом отрывке, это, конечно, микенская эпоха. Эд. Мейер уже в конце XIX в. высказал догадку о том, что пассаж о скипетре представляет собой отголосок того времени, когда власть микенских царей простиралась на весь Пелопоннес или даже на еще ббльшую территорию, а Микенское царство было самым большим и могущественным во всей Греции. Сама по себе эта гипотеза кажется достаточно правдоподобной. Микенская цитадель — самая большая из всех известных нам цитаделей этого времени. Царские гробницы, расположенные вблизи от нее, например знаменитая «могила Атрея», также намного превосходят своими размерами все аналогичные сооружения в других местах. Все это наглядно свидетельствует о богатстве и могуществе правителей Микен. Однако никаких прямых подтверждений, опирающихся на письменные источники, гипотеза Мейера пока не получила и, значит, не может быть принята совершенно безоговорочно. Особенно разочаровали историков, грезивших о великом Микенском царстве, результаты дешифровки линейного письма Б. Никаких упоминаний об этой державе в табличках Пилосского и Кносского архивов, равно как и в документах, найденных в самих Микенах, обнаружить не удалось. В табличках из Пилоса фигурирует, правда, лицо, именуемое «ванака», т. е. «властитель», «владыка» (греч. άναξ), но по всему видно, что это местный пилосский правитель, а не микенский «великий царь».

Еще раньше, в 20-х годах прошлого века, когда были прочитаны документы дворцового архива хеттских царей из Богазкея (Хаттуса), один из первых их исследователей Э. Форер выступил с заявлением о том, что ему удалось найти в этих документах следы Микенской державы, о которой писал в свое время Эд. Мейер.

В письмах из этого архива, датируемых XIV–XIII вв. до н. э., несколько раз упоминается царство Аххиява, с которым царь хеттов поддерживает довольно тесные контакты, иногда мирные, иногда, наоборот, враждебные.

Так, брат царя Аххиявы, согласно одному из писем, был принят владыкой хеттов и получил возможность упражняться в езде на боевых колесницах. Царь Аххиявы, со своей стороны, посылает своих богов на помощь хеттскому царю во время его болезни. Между обоими дворами происходит обмен ценными подарками. В то же время, как выясняется в одном из писем, на территории Аххиявы находит убежище беглый подданный хеттского царя некий Пиямараду, который своими разбойничьими набегами тревожит землю хеттов. Хеттский царь просит своего собрата принять меры и прекратить это безобразие.

Хотя общий тон этих писем очень почтительный (цари хеттов обращаются к правителям Аххиявы как к равным себе), речь едва ли может идти о великом Микенском царстве, расположенном на Пелопоннесе. По всему видно, что это государство находилось где-то неподалеку от границ Хеттской державы, может быть даже, прямо с ней граничило. Следовательно, искать его нужно либо на территории Малой Азии (на западном или на южном ее побережье в Киликии), либо на одном из близлежащих островов (скорее всего, на Родосе или, может быть, на Кипре). Во всех этих местах обнаружены следы микенских поселений XIV–XIII вв., т. е. как раз того времени, к которому относятся и письма из Богазкейского архива, и, таким образом, проблему Аххиявы можно считать хотя бы вчерне решенной — по-видимому, это было одно из колониальных микенских государств, возникших в период бурной ахейской экспансии в ряде районов Восточного Средиземноморья.

Что же касается великой державы Агамемнона (mykenisches Grosskönigtum), то вопрос о ее существовании приходится оставить пока открытым. Аргументы pro и contra пока что взаимно уравновешивают друг друга, и на чью сторону склонится в конце концов чаша весов, трудно предвидеть.

Фукидида эта проблема явно не беспокоит. Он принимает реальность царства Агамемнона как нечто само собой разумеющееся, хотя и не пытается точно определить его границы, внутреннюю структуру и т. д. Его в данном случае занимает только один вопрос: был ли у Агамемнона флот и насколько большой? Эту проблему он решает походя, но с блеском, используя фразу Гомера о множестве подвластных Агамемнону островов. Лишь господствуя на море, владыка Микен смог подчинить себе другие ахейские княжества и организовать такое грандиозное предприятие, каким был поход на Трою.

Глава 10

ότι αέν Μυχηναι μιxροv ηv...

В начале V в. (в эпоху Персидских войн) Микены еще существовали как самостоятельный полис и с трудом отстаивали свою независимость от гораздо более могущественного Аргоса. В пику аргосцам, подчинившимся персам, микеняне выслали 80 человек в греческое войско, стоявшее у Фермопил, а позднее вместе со своими соседями тиринфянами собрали отряд из 400 человек, который сражался в битве при Платеях. Впоследствии (ок. 468—67 гг.) Микены были разрушены аргосцами и утратили свою государственную самостоятельность. Руины микенской цитадели с ее знаменитыми львиными воротами были известны как одна из местных достопримечательностей еще во II в. н. э. (ил. 39). Павсаний упоминает о них в своем описании Эллады. Фукидид, судя по всему, знал об их существовании, а, может быть, даже и видел собственными глазами и, увидев, убедился, что внешний вид знаменитого гнезда Атридов никак не соответствует подлинному могуществу их державы. Здесь Фукидид отдает решительное предпочтение исторической традиции как в поэтической форме, так и в форме устного предания (ό λόγος χατέχει, впрочем, можно понять и как общее обозначение прозаической историографии — сочинения логографов и т. п.) перед материальными памятниками, которые, по его мнению, не отражают подлинного значения и масштабности действующих в истории политических сил.

της τε ξυαπάσης ήνοΰνται...

Некоторая неточность: Аргос и некоторые другие города Арголиды не входили в Пелопоннесский союз, возглавляемый Спартой. Союзниками Спарты за пределами Пелопоннеса были беотийцы и амбракиоты (см. карту Зна с. 155).

Это место дает определенную опору для датировки труда Фукидида. Совершенно ясно, что эти слова не могли быть написаны после 404 г., когда Спарта стала гегемоном над всей Элладой, не только над своими пелопоннесскими союзниками.

οΰτε ξυνοιχισΟείσης.., χατά χώμας δέ...

Эти слова перекликаются с тем, что Фукидид говорил уже раньше (5, 1) о древнейших греческих полисах, не имевших стен и заселенных по деревням (πόλεσιν άτειχίστοις χαί χατά χώμας οίχουμέναις). В Спарте настоящая городская стена была построена лишь в конце IV в. до н. э., уже после смерти Александра. До этого момента полис оставался несинойкизированным, и спартанцы жили вразброс по четырем или пяти деревням (карта 10). На этом примере мы убеждаемся, что понятие города и государства не обязательно совпадают в одном слове «полис». Они могут существовать и раздельно, т. к. полис может уже быть государством или общиной, еще не став настоящим городом, как Спарта. Или, может быть, правильнее было бы сказать, что для греков само понятие города имело скорее политический, чем демографический смысл. Город (полис) — это прежде всего политический центр определенной территории, а не особый тип поселения, имеющий специфические признаки, отличающие его от деревни, как то сплошную застройку, оборонительные стены и т. д.

διπλαρίαν fry τήν δύναμιν ειχάζεθαι...

Очевидный намек на постройки времени Перикла и другие сооружения, воздвигнутые в период расцвета демократии (ил. 40). Фукидид с видимым пренебрежением и даже иронией оценивает всю эту строительную эпопею, вероятно, воспринимая ее как своеобразную форму демагогической шумихи, политическую рекламу, направленную к тому, чтобы скрыть внутреннюю слабость и разложение Афинского государства.

Подсчеты сил эллинов, участвовавших в походе на Трою, в § 4 основаны на данных так называемого Каталога кораблей во II песни «Илиады». «Каталог» занимает особое место в тексте первой гомеровской поэмы. Внешне он напоминает не поэтическое произведение, а версифицированную хронику каких-то подлинных событий. И это сходство вводило в соблазн уже многих исследователей. Кроме того, «Каталог» явно плохо увязан с остальным текстом «Илиады». Описания «великих держав» героического века, которые мы находим в нем, заметно отличаются от того, что говорится о них в других частях поэмы (ср. описание царства Агамемнона). Да и сам этот длинный перечень кораблей здесь явно неуместен. Ведь речь идет уже о событиях десятого года войны. Выступление ахейской армии происходит на суше, а не на море. Зачем же было перечислять корабли? Все эти соображения подталкивают к той мысли, что «Каталог» не является органической исконной частью II песни «Илиады», что он попал в нее случайно, что это просто-напросто огромная интерполяция, неизвестно кем и когда сделанная. Но чем был «Каталог» до того, как он вошел в состав «Илиады»? На этот счет в науке существуют самые различные мнения. Одни исследователи видят в «Каталоге» подлинный или слегка переработанный документ эпохи Троянской войны, в котором совершенно точно переданы не только очертания границ основных микенских государств, но даже и некоторые характерные детали их ландшафта.

В то же время другие ученые отзываются о «Каталоге» с крайним пренебрежением как о поздней эпигонской компиляции, лишенной какой бы то ни было исторической ценности. Кто же прав?

Версия о микенском происхождении «Каталога» была развита с наибольшей последовательностью и прямолинейностью немецким историком В. Бурром в книге, вышедшей в годы Второй мировой войны. В представлении Бурра, главным источником для автора «Каталога» был подлинный документ микенской эпохи, содержавший подробный перечень участников Троянского похода. Пролежав несколько столетий в одном из микенских архивов, таблички с текстом «Каталога» были вывезены в Малую Азию. Здесь этот текст подвергся поэтической переработке и в дальнейшем передавался изустно, пока наконец не был включен во II песнь «Илиады». На чем основана столь рискованная гипотеза? Ее сторонники выдвигают ряд аргументов. Наиболее важные из них следующие: 1) некоторые из мест, названных в «Каталоге», были, бесспорно, заселены в микенскую эпоху и совершенно заброшены в последующий период, например Евтресис, Криса, Дорион, Пилос, Гирия; 2) в «Каталоге» есть целый ряд пунктов, точное местоположение которых до сих пор не удалось установить. Это могли быть микенские поселения, местонахождение которых было забыто после их гибели; 3) очертания фигурирующих в «Каталоге» ахейских государств сильно отличаются от очертаний границ более поздних греческих полисов.

Насколько правомерны такие доказательства? Если взять первый аргумент, то он не так уж убедителен, как может показаться на первый взгляд. Сторонники микенского происхождения «Каталога» допускают элементарную логическую ошибку, принимая за исходную посылку то, что само еще нуждается в доказательстве, а именно полную идентичность забытых городов «Каталога» с покинутыми микенскими поселениями, открытыми лишь в недавнее время. У нас, например, не может быть твердой уверенности в том, что, говоря о Пилосе, автор «Каталога» имел в виду микенский дворец на холме Ано-Энглианос, обнаруженный в 1939 г. экспедицией Блегена — Куруниотиса, а не какой-нибудь другой Пилос, скажем, тот, который находился гораздо севернее первого, в Трифилии. Это отождествление можно было бы считать оправданным, если бы мы знали наверняка, что «Каталог» действительно имеет своей основой какой-то документ микенской эпохи, но ведь это как раз и требуется еще доказать.

Не выдерживает критики и второй аргумент в пользу теории Бурра. Если сейчас трудно сказать что-либо определенное о местоположении таких поселений, как Гоноесса в Арголиде, Фарис и Месса в Лаконии, Фрион и Кипариссия в Мессении, то отсюда еще не следует, что они исчезли уже в микенское время. Правда, их местоположение стояло, по-видимому, под вопросом уже в то время, когда Страбон писал свою «Географию», но в более раннее время, например при Геродоте или Гелланике Лесбосском, память об этих поселениях, возможно, еще была жива, а, может быть, они и сами еще существовали. Кроме того, мы должны иметь в виду, что упоминания о таких поселениях в сочинениях позднеантичных авторов, того же Страбона или Павсания, носят, как правило, случайный характер. Некоторые из них они могли просто обойти вниманием, даже если и знали о их существовании. Вот один только пример. Фессалийское местечко Глафиры во всей античной литературе упоминается один-единственный раз — в 712 строке «Каталога кораблей» II песни «Илиады». В позднейших источниках это название не встречается ни разу. Поэтому Глафиры долгое время считались «без вести пропавшими». Однако в 1958 г. была опубликована надпись, из которой со всей очевидностью явствовало, что это местечко благополучно продолжало существовать еще в III в. до н. э.

Третий довод защитников микенской гипотезы тоже не очень убеждает в ее справедливости. Действительно, очертания представленных в «Каталоге» ахейских царств в ряде случаев не находят себе никаких аналогий на политической карте Греции I тыс. до н. э. Так обстоит дело, например, с царством Агамемнона, Диомеда, Менелая, Нестора.

Означает ли это, однако, что на карте «Каталога» были очерчены именно те государства, которые существовали в Греции в микенскую эпоху? Такой вывод отнюдь не обязателен. И, более того, наталкивается на одно серьезное препятствие. В том единственном пока случае, где мы можем сверить показания «Каталога» с показаниями микенских письменных источников, обнаруживается как раз разительное несоответствие. Согласно «Каталогу», в состав царства Нестора, второго по величине из ахейских государств Пелопоннеса, входило девять городов. В табличках из архива Пилосского дворца прочитано довольно много географических названий (в основном это названия поселений, находившихся на территории Пилосского царства), но из них только два — сам Пилос и Кипариссия — совпадают с теми названиями, которые дает «Каталог». Кроме того, согласно «Каталогу», владения Нестора находились в основном в западной части Мессении, в то время как реальное Пилосское царство охватывало, если судить по данным табличек, всю Мессению вплоть до Тайгета.

Против микенского происхождения «Каталога» говорит и еще одно соображение. В самом деле, задумаемся, каким образом столь пространный перечень имен и географических названий мог пережить целый ряд столетий, сохранив в целости и неприкосновенности свое первоначальное содержание. Если предположить, что все это время он хранился, как думает Бурр, в каком-нибудь архиве, а затем был извлечен на свет божий и стал достоянием поэтов и сказителей, то, спрашивается, каким образом греческие поэты, жившие в X, IX, даже в VIII в. до н. э., могли разобраться в знаках линейного письма Б, которым, вероятно, был записан текст «Каталога», если сами они либо вообще никакого письма не знали, либо знали только новое алфавитное письмо? Если же — другой вариант — текст «Каталога» с самого момента своего возникновения передавался только изустно, то отсюда неизбежно следует то, что он никак не мог сохранить свой первоначальный вид, т. к. при передаче от одного сказителя к другому он, вне всякого сомнения, должен был подвергаться переработке, и в результате от его микенского содержания осталось бы, конечно, лишь очень немного.

Итак, ближе к истине стоят, по-видимому, те ученые, которые оспаривают микенское происхождение «Каталога», думая, что он возник или одновременно с «Илиадой», или даже еще позже, уже в VII в. до н. э.

Судя по всему, создатель «Каталога» знал о микенской эпохе ровно столько же, сколько и автор самой «Илиады», т. е. очень мало. Очевидно, он лишь весьма приблизительно представлял себе местоположение важнейших микенских резиденций и знал из унаследованной от древности поэтической традиции о некоторых характерных их особенностях, знал, например, что Микены были «златообильные», «Тиринф — «крепкостенный», Пилос — «песчаный». Вокруг этих центров автор «Каталога» произвольно сгруппировал все известные ему полисы Пелопоннеса и других районов Греции и, таким образом, наделил каждого из ахейских героев подобающим его положению доменом. Не следует думать, что задача, стоявшая перед создателем «Каталога», была простой и легкой. К тому моменту, когда он приступил к своей работе, основное ядро предания о Троянской войне уже успело обрасти множеством разнообразных и, как обычно бывает, противоречащих друг другу легенд. Нужно было весь этот пестрый материал разобрать, систематизировать и свести в единый панэллинский кодекс, по возможности никого не обижая. Для того чтобы справиться с этой нелегкой задачей, автору «Каталога» пришлось кроить и перекраивать карту Греции, чтобы всем хватило места. В некоторых случаях ему пришлось делить территорию одной какой-нибудь области между несколькими героями, которые одновременно претендовали на нее. Так он поступил, например, с Арголидой, выкроив из нее царство Агамемнона, имеющее достаточно странный вид, и царство Диомеда.

Итак, согласно наиболее вероятным предположениям современных ученых[20], «Каталог кораблей» представляет собой плод кропотливых научных изысканий какого-то безвестного эрудита архаической эпохи, задавшегося возвышенной целью объединить всю Грецию вокруг самого прославленного из героических деяний древности. По складу характера, по своей склонности к классификации и систематизации этот безымянный поэт ближе всего напоминает Гесиода с его «Теогонией» и «Каталогом женщин», хотя не обязательно, конечно, думать, что Гесиод и автор «Каталога» — одно и то же лицо.

Для Фукидида проблема «Каталога» в ее теперешнем виде, по-видимому, не существовала. Автором «Каталога» он без особых колебаний признает Гомера, т. е. того же поэта, который создал и всю «Илиаду». Сам Гомер, правда, жил уже много спустя после Троянской войны и как поэт должен был многое приукрасить и преувеличить в этих событиях, но в целом его свидетельство кажется Фукидиду, по-видимому, заслуживающим доверия.

ου πολλοί φαίνονται έλΰθοντες...

Этот вывод Фукидида кажется недостаточно обоснованным. Если следовать его собственным подсчетам (по 85 чел. на 1200 кораблей), получается весьма внушительная цифра — 102 000 чел. За всю историю Пелопоннесской войны ни в одной боевой операции не участвовало такое огромное количество людей. Фукидид, правда, подчеркивает, что они были собраны со всей Эллады, но в данном случае это не имеет значения, так как главная его цель состоит в том, чтобы доказать, что до Пелопоннесской войны Греция вообще не знала по-настоящему крупномасштабных военных предприятий. Здесь же он доказывает как раз обратное.

Глава 11

Не довольствуясь выводом о малочисленности греческого войска, сражавшегося под Троей, который он сделал в предыдущей главе, Фукидид пытается теперь подойти к той же цели (доказать, что Троянская война была не столь уж значительным событием) с другой стороны и объясняет читателю, что Агамемнон и не мог привести с собой в Азию слишком много людей, так как тогда их нечем было бы кормить. Более того, он не мог прокормить даже и то (небольшое, как думает Фукидид) войско, которое он привел с собой, и оно вынуждено было перейти на самообеспечение, из-за чего война неоправданно затянулась.

αυτόθεν πολεμοΰντα βιοτεύσειν...

Нужно сказать, что этого же принципа самообеспечения всем необходимым греческие армии придерживались и в гораздо более поздние времена. Интендантская служба всегда была поставлена в них из рук вон плохо. В лучшем случае солдаты брали с собой запас продовольствия, рассчитанный на несколько дней пути, а потом добывали все необходимое или мародерством, или закупая провизию на рынках нейтральных государств. Это обстоятельство сыграло роковую роль во время битвы при Эгоспотамах. Правда, во время экспедиции в Сицилию афиняне взяли с собой большой запас хлеба, но его хватило ненадолго и продовольствие все равно пришлось потом закупать на самом острове.

έπειδή όέ άωιχόμενοι αάχρ έχοάτησαν...

Трудно сказать, на чем основано это утверждение Фукидида: на сообщении традиции или же на его собственных домыслах. Гомер ничего об этой победе греков не сообщает. Но в распоряжении Фукидида были не только гомеровские поэмы, но и другие источники, например «Киприи», в которых рассказывалось о первых девяти годах Троянской войны.

Более вероятно, однако, что он сам пришел к этому выводу, опираясь на тот факт, что грекам удалось построить стену вокруг своего лагеря. Правда, согласно Гомеру, эта стена была воздвигнута лишь на десятый год войны по совету Нестора (о ее постройке говорится в VII песни «Илиады»). Фукидид явно игнорирует это указание своего основного источника и думает о какой-то другой стене, построенной в первый же год войны, вскоре после высадки греков на троянском берегу. Откуда он взял эту стену, остается неизвестным, может быть, опять-таки из «Киприй». Неясно также, из каких источников он узнал о том, что греки занимались земледелием на Херсонесе (Фракийском?), чтобы обеспечить себя продовольствием. Что касается пиратства, то здесь он мог использовать встречающиеся в разных местах «Илиады» упоминания о грабительских рейдах ахейских героев по городам Троады. Главным участником этих походов является Ахилл. В одном месте IX песни он сам похваляется, что за время войны опустошил, действуя с моря и с суши, 23 троянских города. Судьбы некоторых персонажей «Илиады» прямо связаны с этими набегами. Так, дочь Хриса Хрисеида была захвачена ахейцами в городке, носящем то же самое название. Брисеида, наложница Ахилла, отданная им Агамемнону, родом из Лирнесса, другого такого же городка в окрестностях Трои. В Фивах Киликийских, на родине Андромахи, от рук Ахилла пали ее отец Этион и семь братьев. Все эти факты, по-видимому, и легли в основу утверждения Фукидида о том, что греки добывали себе пропитание, занимаясь пиратством.

η χαί ααλλον ot Τρώες αυτών διεσπαοαένων etc.

Анализируя ход Троянской войны, Фукидид мог использовать и свой личный военный опыт, и все то, что ему было известно о крупных военных кампаниях, имевших место в ходе Пелопоннесской войны. Говоря о тех ошибках, которые были допущены греками при осаде Трои, Фукидид, несомненно, сравнивал эту осаду с другими известными ему аналогичными операциями, например с осадой Потидеи, Митилены, Сиракуз афинянами или Платей спартанцами. Во всех этих случаях осада велась правильно, с точки зрения Фукидида, так как в ней участвовали все силы осаждающей армии. Вокруг осажденного города обычно возводилась стена, чтобы полностью блокировать его, и в большинстве случаев это предприятие оканчивалось успехом (неудачной была только осада Сиракуз в 415–413 гг.).

Взятая как целое, эта глава может служить еще одним ярким примером рационализации и в то же время модернизации Фукидидом мифологического материала. Поэты и историки, писавшие о походе на Трою до него, конечно, и не помышляли о таких вещах, как проблема обеспечения армии Агамемнона провиантом. Фукидид был первым, кому эта мысль вообще пришла в голову. Интересно, что в ходе рассуждения он незаметно видоизменяет свою основную посылку (производит то, что в логике называется подменой тезиса). Если в 10 главе он пытался доказать, что численность греческой армии была не столь уж большой, используя для этого цифры, взятые из «Каталога кораблей», то здесь он проводит уже другую мысль: сама по себе армия Агамемнона могла быть весьма значительной, но ее все время приходилось дробить на части вместо того, чтобы, сконцентрировав все силы в один кулак, нанести врагу решающий удар. По этой причине война слишком затянулась, хотя могла кончиться гораздо раньше. В конечном счете основной причиной, обусловливающей недостаточный размах военных действий под Троей, была, в понимании Фукидида, экономическая отсталость тогдашнего греческого общества и несовершенство его военной организации (сюда входят отсутствие денег — нет надежной финансовой базы для ведения войны, отсутствие необходимого оборудования — ахейские корабли беспалубные и похожи скорее на пиратские ладьи, чем на настоящие боевые суда, неумение и неспособность организовать правильную осаду вражеского города). В заключение Фукидид еще раз выражает свое недоверие поэтам, в том числе, по-видимому, и Гомеру. Но из предыдущего ясно видно, что скептицизм Фукидида относится не столько к тем фактам, о которых сообщают древние поэты (он готов принять их на веру и даже использует в своих рассуждениях), сколько к общему слишком патетическому тону их произведений, из-за которого Троянская война вырастает в представлении читателя до грандиозных размеров, затмевая все, что было до нее, и все, что будет после. Не следует ли отсюда, что Фукидид, хотя, может быть, и подсознательно, стремился превзойти Гомера как историк великой Пелопоннесской войны, с которой борьба за Трою не идет ни в какое сравнение?

Глава 12

ΈπεΙ χαί μηά τά Τρωιχά..,

Манера выражения Фукидида в этом месте показывает, что он не проводит серьезных различий между теми передвижениями племен, которые были до Троянской войны, и теми, которые начались после нее. Для него вся эта эпоха — время сплошного хаоса и разброда, среди которого лишь время от времени возникает какое-то подобие государства, чтобы затем снова исчезнуть. Такими эфемерными образованиями были и держава Миноса, и империя Агамемнона. Все это еще раз говорит о том, что наш историк очень неясно представляет себе микенскую эпоху.

ή τε γάρ άναχώρησις των Ελλήνων έξ 'Ιλίου.,

В этом предложении спрессовано вместе множество разнородных и разновременных событий, которые Фукидид соединяет в общую картину, показывающую, насколько неустойчивой и беспорядочной была жизнь греков в период, следующий за Троянской войной. С одной стороны, он использует здесь цикл эпических поэм и преданий, посвященных возвращению на родину героев Троянской войны (так называемые Νόστοι), с другой — традицию о передвижениях племен в основном в направлении с севера на юг, в которых участвовали фессалийцы, беотийцы, дорийцы и прочие племена. Что касается первой группы источников, то она известна нам частично по произведениям трагиков V в., а в основном по кратким пересказам позднеантичных авторов: Диодора, Аполлодора, Павсания и других. Из всех поэм, входивших в цикл Νόστοι, до нас дошла одна только «Одиссея». Другие поэмы или прозаические предания (саги) этой серии строились, по-видимому, в основном по той же самой схеме, что и «Одиссея»: длительное отсутствие героя, возвращение которого затрудняют различные, не зависящие от его воли препятствия, и, как следствие этой задержки, активизация врагов героя, стремящихся захватить его престол, богатства, жену и т. д.

С наибольшей полнотой и яркостью эта ситуация обрисована в «Одиссее» (борьба героя с женихами Пенелопы), а также в «Орестейе» Эсхила, но нечто подобное происходило и во многих других местах. Некоторые из участников Троянской войны были убиты, низложены или изгнаны вскоре после их возвращения на родину, другие сами в силу тех или иных причин решили покинуть отечество. Так, Диомед был изгнан из Аргоса своей женой Эгиалеей и ее возлюбленным Кометом, после долгих странствий попал в Италию, унаследовал там царство царя Давна, женившись на его дочери, и основал на восточном берегу Италии несколько городов. Идоменей был изгнан с Крита (за то, что принес в жертву Посейдону своего собственного сына) и умер в Колофоне. Неоптолем (сын Ахилла) был убит Орестом, у которого он пытался похитить его жену Гермиону (дочь Менелая и Елены). Пелей, старый отец Ахилла, был изгнан из Фтии и умер вдали от отчизны на острове Кос. Многие герои так и не добрались до Греции. Носимые враждебными ветрами по морю, они вынуждены были пристать к чужим берегам и там поселиться. Так, Филоктет поселился на юге Италии вблизи Кротона, Туней попал в Ливию, Филипп (герой острова Коса) поселился на Кипре. Там же обосновался и Тевкр, изгнанный с Саламина. Кстати, та же участь постигла и некоторых троянских героев, уцелевших во время разрушения города, например Энея. Более благосклонной судьба была только к Менелаю и Нестору. Оба они вернулись на родину (первый, правда, после долгих скитаний) и благополучно процарствовали остаток своих дней. Однако их потомки, по-видимому, уже в следующем поколении были изгнаны из Пилоса и Спарты.

Степень исторической достоверности всех этих преданий не поддается точному определению. Можно предположить, что в них нашли свое отражение какие-то смуты и распри, происходившие внутри микенских государств, в том числе и среди самих правящих династий в последние десятилетия перед их окончательным крушением (где-то в конце XIII — первой половине XII в.). Результатом этих смут во многих случаях могло быть выселение в колонии группировок, потерпевших поражение в борьбе. Из этих изгнанников, судя по всему, вербовались дружины пиратов и авантюристов, блуждавшие в поисках добычи и мест для поселения по всему Средиземноморью (некоторые из них, по-види-мому, приняли участие в набегах «народов моря» на Египет, может быть, также в колонизации Палестины филистимлянами, в заселении Кипра и Памфилии). Мы должны, однако, иметь в виду, что греческие колонисты, обосновавшиеся позднее (уже в эпоху Великой колонизации) в Италии, Сицилии, Северной Африке и в других местах, были заинтересованы в создании себе подобающей родословной, которая связывала бы их колонию с наиболее известными историческими фигурами прошлого. Тогда-то герои Троянской войны (даже и не очень значительные) пошли нарасхват и стали превращаться в ойкистов — основателей новых городов. Уже в V в. все эти предания были собраны и систематизированы Геллаником Лесбосским в сочинении, называвшемся Κτίσεις Πόλεων, которое, вероятно, было знакомо и Фукидиду.

Другая часть этого отрывка посвящена событиям совсем иного плана и логически не связана прямо с предыдущей (поэтому союз γάρ после Βοιωτοί τε кажется здесь излишним). Речь идет о «великом переселении» народов, приведшем к радикальным изменениям этнического состава населения значительных районов греческого мира.

В этом переселении участвовали дорийцы, занявшие ббльшую часть Пелопоннеса и многие острова Южной Эгеиды, а также родственные им народы, входившие позднее в большую семью северо-западных греческих диалектов. Сюда можно отнести названных Фукидидом беотийцев и фессалийцев (в языке как тех, так и других, правда, очень сильны были эолийские примеси — очевидно, наследие более древнего микенского населения этих районов), а также не упомянутые здесь племена, населявшие Западную Грецию, например обитатели Пелопоннесской Ахайи, элидяне, фокидяне, локры и некоторые другие. Сам факт передвижения всех этих племен с севера на юг или с северо-запада на юго-запад сейчас почти никем не ставится под сомнение. Однако вокруг вопроса о времени, обстоятельствах и характере этого Völkerwanderung ведутся ожесточенные споры. Многие историки и археологи непосредственно связывают с этими событиями катастрофу, пережитую микенской цивилизацией, на рубеже XIII–XII веков до н. э., после которой начался ее быстрый упадок и вырождение. Именно дорийцам и их соплеменникам приписывают эти ученые разрушение Микен, Тиринфа, Пилоса и других центров микенской культуры. Другие, однако — и эта точка зрения кажется мне более правильной, — полагают, что дорийцы здесь ни при чем: они были слишком слабым и малочисленным народом для того, чтобы произвести такие опустошения. К тому же в тех местах, где происходили все эти разрушения, до сих пор не удалось обнаружить никаких следов культуры пришельцев. Более вероятным кажется поэтому, что дорийцы и другие северные племена пришли на Пелопоннес и в Среднюю Грецию гораздо позднее — уже в самом конце XII или еще скорее — в XI в., когда микенская цивилизация уже агонизировала, и, не встречая на своем пути серьезного сопротивления (так как население Греции к этому времени сильно сократилось в числе), заселили пустующие территории.

Фукидид датирует эти события 60-ми и 80-ми годами после взятия Трои. Сообщение это имеет для нас мало ценности, так как нам неизвестно, к какому времени Фукидид относит саму Троянскую войну. Правда, к решению этого вопроса можно подойти косвенным путем. В V книге «Истории» (112,2) дорийские поселенцы острова Мелоса сообщают афинянам, что они живут здесь уже 700 лет. Так как разговор этот происходил в 416 г., то можно сделать вывод, что, согласно подсчетам Фукидида, переселение дорийцев имело место где-то в конце XII в. Тогда Троянская война должна была происходить в начале этого века (напомню, что, согласно датировке Эратосфена, временем окончания Троянской войны должен считаться 1184/83 г. до н. э.). Если предположить вслед за Фукидидом, что дорийцы заселили Пелопоннес около 1104 г., а беотийцы заняли Беотию на 20 лет раньше, то это примерно соответствует тому, что говорит на этот счет и современная археология. Однако откуда Фукидид взял эти цифры? Ответить на этот вопрос нелегко. Известно, что если в пределах периода, следующего за первой олимпиадой (776 г. до н. э.), греческие историки пользовались более или менее точными способами датировки по годам афинских архонтов, правления персидских царей и т. д., то за пределами этого периода они были лишены такой возможности и вели счет годов по поколениям. Система эта была крайне ненадежной. К тому же у каждого автора было свое представление о том, что такое поколение. Одни исчисляли его в 30 лет, другие в 40, третьи даже в 100. Таким весьма несовершенным способом были скалькулированы даты важнейших событий греческой предыстории, например похода Аргонавтов, той же Троянской войны, возвращения Гераклидов и т. д. Фукидид, вероятно, использовал одну из таких хронологических систем или даже две сразу. Так, 60 лет, отделяющих приход беотийцев в Беотию от Троянской войны, можно истолковать как два поколения по тридцать лет каждые, а 80 лет, истекшие после той же войны к моменту прихода дорийцев на Пелопоннес, как два поколения по 40 лет, или, что более вероятно, если добавить к 80 годам еще 10 лет (продолжительность самой Троянской войны), то получится промежуток из трех поколений по 30 лет. Все эти подсчеты Фукидид мог позаимствовать у своего предшественника Гелланика Лесбосского, который много занимался вопросами исторической хронологии.

Замечание о том, что часть (άποδασμός) беотийцев уже раньше жила в этой области и участвовала в походе на Трою, можно понять как попытку согласовать между собой две версии предания: согласно одной, беотийцы появились в Беотии лишь спустя 60 лет после похода на Трою, согласно другой, представленной у Гомера (в особенности в «Каталоге кораблей»), они уже населяли эту страну во время Троянской войны. Фукидид пытается найти компромисс между этими двумя противоположными мнениями, но неудачно, так как, по Гомеру, беотийцы заселяли почти всю Беотию, за исключением Орхомена и Аспледона, где обитал в это время народ миниев. Это обстоятельство — один из многих фактов, говорящих в пользу позднего (послемикенского) происхождения «Каталога кораблей», да и всей гомеровской поэзии в целом.

χαί "Ιωνάς μεν Αθηναίοι χαί νησκοτων...

Кажется странным то, что Фукидид соединяет здесь в один хронологический отрезок два весьма удаленных друг от друга во времени события: так называемую Ионийскую колонизацию Малой Азии и заселение греками Южной Италии и Сицилии. Первое из этих событий датируется большинством современных историков XI–X вв. до н. э., т. е. считается почти синхронным дорийскому переселению (некоторые отодвигают колонизацию ионийского побережья еще дальше в глубь веков, относя ее к микенской эпохе, но это едва ли соответствует действительности), второе же (начало так называемой Великой колонизации) относится обычно ко второй половине VIII в. Возможно, для Фукидида разрыв примерно в два или полтора столетия был несущественным, а, возможно, он его просто не видел, так как сама ионийская колонизация Малой Азии могла быть гораздо более длительным процессом, чем его представляют себе современные ученые, и заняла не одно, а целый ряд столетий. Тогда это высказывание Фукидида говорит лишь о неполноте нашей информации. Как раньше (во 2 главе), так и здесь Фукидид настаивает на афинском происхождении большинства ионийских колоний в Малой Азии и на островах. Того же мнения придерживался еще раньше Геродот, а в более позднее время Страбон и Павсаний (впрочем, уже Солон в одной из своих элегий называет Афины «старейшей среди ионийских земель»). Сохраненная этими авторами традиция приписывала основание почти всех ионийских городов выходцам из Афин, предводителями которых были многочисленные законные и незаконные сыновья царя Кодра, вероятно, специально придуманные для такого случая. Геродот прямо говорит, что все чистокровные ионийцы вышли прямиком из афинского пританея. Однако сам Геродот, да и другие авторы, придерживающиеся того же мнения, что и он, приводят факты, которые находятся в прямом противоречии с афиноцентристской концепцией ионийской колонизации. По его словам, в заселении малоазийского побережья и островов участвовали многие племена, никакого отношения к афинянам и вообще к ионийцам не имеющие, например абанты с острова Евбея, минии из беотийского Орхомена, кадмейцы, дриопы, фокейцы, аркадяне, дорийцы из Эпидавра и многие другие. Небольшая группа чистокровных ионийцев обосновалась только в Милете и здесь смешалась с местным карийским населением.

Во многих городах Малой Азии существовали местные легенды о их основателях, которые, как правило, расходятся с господствующей версией предания, делающей Афины метрополией всех ионийских полисов. Некоторые из этих преданий дошли до нас. Так, согласно поэту Мимнерму, уроженцу Колофона, основателем этого города был Андремон из рода Нелеидов, потомок мудрого Нестора, который прибыл в Малую Азию из Пилоса в Мессении. Чтобы примирить эту версию предания об основании Колофона с другой, в которой главенствующая роль принадлежала Афинам, было высказано предположение о том, что Нелеиды на своем пути на восток задержались в Афинах и здесь породнились с местной династией Кодридов, но это — чистейшая фикция.

Итак, естественнее всего было бы представить себе ионийскую колонизацию (само это название может быть употреблено лишь условно) как очень медленное и постепенное передвижение с запада на восток разрозненных групп колонистов, происходивших из самых различных районов Балканской Греции, отнюдь не из одной только Аттики, хотя нельзя считать исключенным, что именно эта область (в силу самого своего географического положения) стала для всей этой волны переселенцев или по крайней мере для значительной ее части основным плацдармом перед броском через Эгейское море. Не исключено также, что в этом переселении наряду со многими другими принимал участие и народ, именовавшийся Ίαόνες (ионийцы) и находившийся в родстве с афинянами. В колонизации некоторых участков малоазиатского побережья, например района Милета, ионийцам, возможно, принадлежала первенствующая роль, и впоследствии, примерно в VII столетии, когда возникла ионийская лига во главе с Милетом с центром в Панионии, родилось предание об общем происхождении всех городов, входивших в состав этой лиги из единой метрополии в Афинах.

Глава 13

Начиная с этой главы, рассказ Фукидида становится менее последовательным и более скомканным. В нем больше пропусков и неясностей. Создается впечатление, что эта часть «Археологии» не была проработана по-настоящему, что это лишь незаконченные черновые наброски. Так, уже в первых строках Фукидид не разъясняет читателю, какая связь существовала между ростом богатства греческих полисов и возникновением в них тираний, а просто говорит об этом как о факте, не подлежащем сомнению. Можно допустить, что, подобно современным историкам, Фукидид видел в тирании порождение острой классовой борьбы, раздиравшей в то время греческие полисы, борьба же эта, в свою очередь, была результатом бурного экономического развития Греции, связанного главным образом с морской торговлей и колонизацией. Более вероятно, однако, что Фукидид понимал эту связь проще, чем мы теперь ее понимаем. Для него, как и для всех греков, тирания — ненормальная форма власти и уже в силу своей ненормальности крайне неэкономичная. Тирания сопряжена почти всегда с огромными тратами на самого тирана, на его двор, его наемное войско, наконец, на его строительные затеи, войны и прочее. Все эти расходы покрываются за счет налогового обложения граждан. Ясно, что выдержать такое бремя может только достаточно богатое процветающее государство. Бедному полису этот режим не по карману.

Тирании, как кратко замечает Фукидид, предшествовал период, когда у власти стояли наследственные цари с определенными (по договору) полномочиями («почестями»). Обычно считается, что речь идет о царской власти героического (или гомеровского) периода, когда власть царей действительно была, во-первых, наследственной, а, во-вторых, ограниченной договором (см. заключительную сцену «Одиссеи»; в некоторых государствах, например в Спарте, такой договор между царями и представителями общины регулярно возобновлялся еще и в V в. до н. э.). Но в этом случае остается непонятным, почему Фукидид из гомеровского периода перешагивает сразу в век тиранов, который начинается лишь с середины VII в. (приход к власти Кипсела в Коринфе и Орфагора в Сикионе), тогда как единоличная царская власть в Афинах и других городах была, если верить преданию, ликвидирована задолго до этого.

Фукидид, таким образом, совершенно опускает период олигархии, или господства знати, который, согласно принятой сейчас схеме истории Древней Греции, отделяет эпоху тирании от героической царской власти. Мы, однако, должны иметь в виду, что Фукидид вовсе не собирался излагать историю политических режимов, существовавших в Греции с древнейших времен. Его главная цель была совсем другая. Поэтому, вспомнив о тирании, он тут же по закону ассоциации подобного с подобным решил упомянуть и о древней царской власти. К тому же грань между гомеровской басилейей и аристократическими режимами типа коринфских Бакхиадов или лесбосских Пентилидов была не столь уж четкой, как мы ее теперь себе представляем. Уже Гомер застал в Греции скорее аристократическую республику, возглавляемую одним или несколькими басилеями, и этот режим без существенных изменений продолжал существовать и дальше в VII, кое-где даже еще в VI в., перемежаясь кратковременными периодами, когда власть переходила в руки узурпаторов — тиранов.

Триеры. Предшествующие им пентеконтеры (ил. 41, 42) имели от 30 до 50 гребцов на борту и длину ок. 32 м. Число гребцов на триерах было больше в три раза за счет создания второго и третьего ярусов сидений, как думают одни, или за счет того, что на одной скамье сажалось рядом по нескольку гребцов, как на галерах, как думают другие.

Триеры V в. уже имели палубу, хотя раньше ее могло и не быть (ил. 43, 44). Не совсем ясно, что имеет в виду Фукидид, говоря о четырех кораблях, построенных Аминоклом на Самосе, — триеры или какой-то другой тип судна. Логически (по связи с предыдущим предложением) это должны быть именно триеры. Многих ученых смущает, однако, столь ранняя датировка (конец VIII в.), тогда как известно, что в Афинах этот тип судна считался новинкой еще и в начале V в. Тем не менее Фукидид, несомненно, имел в виду именно триеры и ничто иное. Это ясно видно из начала следующей (14) главы, где сказано, что даже и в сильнейших греческих флотах до мидийских войн число триер было очень невелико. По преимуществу же использовались пентеконтеры и так называемые большие корабли, как и во времена Троянской войны. Если Аминокл построил для самосцев суда какого-то нового типа, то это могли быть только триеры, т. к. пентеконтеры и «большие корабли» существовали уже задолго до этого. В принципе в самом факте появления триер в Коринфе и на Самосе нет ничего невозможного.

Принцип ярусного расположения гребцов был известен финикийцам уже в VIII в. (изображения двухъярусных финикийских кораблей мы видим на ассирийских барельефах из дворца Синах-хериба — около 700 г. до н. э.). В VIII–VII вв. финикийцы были частыми гостями на Истме. От них коринфяне и могли позаимствовать новую конструкцию судна. Правда, в греческом искусстве архаического периода изображения судов такого типа почти не встречаются, но это можно объяснить техническими трудностями вазовой живописи. Даты, которыми пользуется здесь Фукидид, могли быть заимствованы им из каких-нибудь местных хроник на Самосе или в Коринфе.

ναυμαχία тс παλαιτάτη...

Керкира была колонизирована Коринфом ок. 734 г. и, по-видимому, спустя короткое время после этого вышла из-под его контроля. Ок. 610 г. остров был снова подчинен Периандром.

οίκουντες γάρ τήν πόλιν οι Κορίνθιοι...

Экономическое возвышение Коринфа началось при Бакхиадах во второй половине VIII в. и достигло своего апогея в период тирании, когда значительная часть Адриатики и островов Ионического моря вошли в состав Коринфской державы (ил. 45–47). Преимущества географического положения Коринфа отмечает также Страбон, замечая, что в древности плаванье вокруг Пелопоннеса считалось опасным (в особенности район мыса Малея). Поэтому ббльшая часть купеческих кораблей как с запада, так и с востока направлялась в Коринф и здесь сбывала свои товары. Коринфяне же, «державшие ключ» от перешейка в своих руках, облагали пошлинами как мореплавателей, так и пеших путешественников и благодаря этому чрезвычайно разбогатели. Страбон относит это процветание Коринфа ко времени правления Бакхиадов, т. е. еще до тирании Кипсела.

Тогда же через Истм была проложена специальная дорога, вымощенная каменными плитами (диолк — ил. 48), по которой можно было перетаскивать суда из одного моря в другое, и это сделало Коринф еще более привлекательным для мореплавателей. Впоследствии Периандр собирался прорыть через перешеек канал, но не успел это сделать.

Используя выгоды своего положения, коринфяне уже в конце VIII в. установили свою монополию на рынках Италии и Сицилии и удерживали ее почти 200 лет (до середины VI в.). В течение всего этого времени коринфская керамика была безраздельно преобладающей во всем районе к западу от Пелопоннеса. Греческая колонизация Италии и Сицилии осуществлялась, судя по всему, в значительной мере под контролем Коринфа. Коринфянам удалось совершенно вытеснить из этого района таких опасных для них соперников, как Мегара и города Эвбеи. С конца VIII до начала VI в. в колонизации Запада принимали участие по преимуществу отсталые земледельческие общины Ахайи и Локриды, расположенные по берегам коринфского залива и экономически, а, может быть, также и политически зависевшие от Коринфа. Единственное государство, активно противодействовавшее Коринфу в этом районе, это его собственная колония — Керкира.

χαι "Ιωοιν ΰστερον etc.

Здесь Фукидид вступает в некоторое противоречие с Геродотом, который нигде не говорит о морском владычестве ионян и в то же время рассказывает, как все ионийские города, за исключением Милета, были захвачены персами. Скорее период ионийской талассократии в Эгейском море можно было бы отнести к более раннему времени, когда ионийские города, господствуя на море, успешно сопротивлялись лидийцам (см. Hdt. I, 16–22 и 27). Вообще периодом процветания Ионии можно считать 650–550 гг. О Поликрате см.: Геродот ΙΠ, 39.

Φφχαηςτε...

Массалия была основана фокейцами ок. 600 г. Позднее жители самой метрополии, теснимые персами, покинули свой родной город и переселились на Корсику. Здесь им пришлось вести упорную борьбу с действовавшими заодно этрусками и карфагенянами. В битве с их объединенным флотом у города Алалия в 546 г. фокейцы потерпели поражение (Геродот говорит, что они одержали «кадмейскую победу», потеряв 40 из 60 кораблей, 20 других были сильно повреждены) и, покинув Корсику, обосновались в Италии, где ими был основан город Элея (или Гиэла). Фукидид, однако, едва ли имеет в виду именно эти события. Скорее речь идет о каких-то более ранних столкновениях фокейцев с карфагенянами, в которых первые одерживали победы (на то, что это происходило неоднократно, указывает форма Impf, ένίκων).

Глава 14

Фукидид предупреждает читателя, что развитие морского дела в Греции в «век тиранов» было еще достаточно замедленным, так как число триер, хотя они и появились уже в конце VIII в., было невелико.

πλοίοις μακροις έξηρτυμένα...

Различие между пентеконтерами и «большими кораблями» не совсем ясно. «Большими или длинными кораблями» называются в греческой литературе обычно всякие военные суда в противовес купеческим «круглым кораблям», вероятно, по той причине, что они имели более вытянутые пропорции. Пентеконтеры (т. е. пятидесятивесельные корабли) были, по всей видимости, одной из многочисленных разновидностей «больших кораблей», которые все вместе взятые противопоставляются Фукидидом триерам на том основании, что гребцы на них сидели в один ряд, а не в три, как на триерах.

ολίγον τε προ των Μηδικών...

Под Μηδιχά Фукидид понимает лишь нашествие Ксеркса в 480–479 гг., относя предшествующие события, в том числе битву при Марафоне, к другой исторической эпохе. Смерть Дария — ок. 485 г. до н. э.

πεοί τε Σικελίαν τοΐς τυράννοις...

Могут иметься в виду Гелон, тиран Гелы, захвативший Сиракузы, Мегару Гиблейскую и некоторые другие города восточной Сицилии, также тиран Акраганта Ферон, завладевший всей центральной частью Сицилии от моря до моря, Анаксилай, тиран Регия, овладевший Занклой, которую он переименовал в Мессену. В 480 г. Гелон, действовавший в союзе с Фероном, нанес страшное поражение карфагенянам под Гимерой (северное побережье Сицилии) и вскоре после этого объединил под своей властью ббльшую часть острова. Его преемником (он умер в 478 г.) был Гиерон, при котором сиракузская тирания достигла наивысшего расцвета.

Керкиряне во время похода Ксеркса обещали прислать на помощь грекам, отражавшим персидское нашествие, большой флот, насчитывавший 60 триер, но, как рассказывает Геродот (VII, 168), не сдержали свое обещание, сославшись на то, что из-за сильных ветров их флот будто бы не смог обогнуть Пелопоннес у Малей.

'Αθηναίους Θεμισοκλής επειοεν...

Об этом более подробно — Геродот (VII, 143–144) и Аристотель (ΆΘ. л. 22. 7). Имеется в виду закон Фемистокла о лаврийском серебре, принятый в 483/482 г. Упомянутая здесь война с Эгиной, начавшись еще в 506 г., тянулась с перерывами до 481 г. На заключительном ее этапе (примерно с 488 г.) эгинеты, пользуясь своим превосходством на море, почти полностью блокировали побережье Аттики. Фукидид высоко ценил государственный ум Фемистокла, как это видно из его пространной характеристики в I, 138, 3.

χαταστρώματα...

Фукидид имеет в виду, что первоначально палубы устраивались только на носу и в кормовой части триеры, пространство между ними оставалось открытым. Впоследствии (уже после битвы при Саламине) эти две палубы стали соединять переходными мостиками (πάροδοι), которые шли вдоль бортов судна. Впервые они были устроены, по свидетельству Плутарха, во время битвы при Евримедонте (в 469 г.).

Глава 15

Фукидид еще раз напоминает читателю, что, несмотря на сделанные им выше оговорки, прогресс, достигнутый греками в развитии морского дела и укреплении их военного могущества до начала греко-персидских войн, был довольно значительным.

χρη πάτων τε ποοσόδω χαι άλλων άοχρ

Это может относиться, например, к Коринфу, Самосу при Поликрате, Сиракузам при Гелоне и некоторым другим государствам. В какой-то степени сюда можно отнести и Афины, родной город Фукидида, которые,

как известно, очень страдали от малоземелья и уже в VI в. сумели присоединить к своим владениям Саламин и некоторые небольшие островки вблизи от побережья.

óθtεv τις χαι ούναμις παρεγένετρ...

Глагол παραγίγνομαι кажется здесь не вполне подходящим, так как речь явно идет о результате войны (в противном случае можно было бы понять это выражение как указание на размеры воинских сил, участвовавших в войне). Поэтому многие комментаторы (Шталь, Турнье и другие) заменяют его на περίγίγνομαι — «возникать», «оставаться в результате».

Здесь особенно бросается в глаза небрежность или, может быть, не-доработанность этой части «Археологии». Высказывая столь категорическое суждение о незначительности и малой результативности всех сухопутных войн древности, Фукидид упускает из виду по крайней мере два факта, прямо противоречащих его концепции: 1) создание Аргосской державы при Фидоне (точная датировка пока не установлена — VIII или, может быть, VI в. до н. э.); 2) установление спартанской гегемонии на Пелопоннесе.

πόλεμον Χαλκιδέων χαί Έοετοιών

Имеется в виду война между Халкидой и Эретрией, наиболее значительными городами острова Эвбея, из-за так называемого Лелантского поля. В этой войне участвовали и другие греческие государства: Милет на стороне Эретрии, Самос и Фессалия на стороне Халкиды. Фессалийская конница сыграла решающую роль в заключительном сражении, в котором победа досталась халкидянам. Датировка войны точно не установлена: одни считают, что она происходила около 700 г., другие — около 600 г.

Глава 16

Речь идет о событиях 546 г. (падение Лидийской державы Креза и последовавшее вскоре за этим — вероятно, уже в 545 г. — присоединение к Персии малоазиатских греческих полисов, частью добровольно, например Милет, частью силой оружия). Позднее (в основном при Дарии) произошло присоединение ближайших к малоазиатскому побережью островов и р-на Геллеспонта. В этом деле персам помог финикийский флот, попавший в их руки после подчинения финикийских городов (еще при Кире).

Фукидид здесь опять вступает в противоречие с Геродотом, который говорит (I, 143), что азиатские ионийцы перед установлением персидского владычества были самым слабым народом среди всех греков. Факты (в частности, данные археологии) здесь скорее на стороне Фукидида.

Глава 17

Отзыв Фукидида о тирании в этом пассаже может показаться пренебрежительным. Однако едва ли можно судить по нему об отношении историка к этой разновидности политических режимов. Насколько можно судить по высказываниям, встречающимся в некоторых других местах, подход Фукидида к тирании был достаточно дифференцированным. Так, в VI кн. (гл. 54–55) он довольно благожелательно отзывается о правлении Писистратидов в Афинах. Выше (Кн. I, гл. 13–14) отмечались достижения тиранов, например Поликрата и сицилийских тиранов, в развитии военно-морского флота. Здесь же лишь констатируется тот факт, что ни один из тиранов архаической эпохи не вел сколько-нибудь значительных войн, кроме войн с соседями, и не создал сколько-нибудь значительной державы. Фукидид тут же дает и объяснение этому факту — излишней, по его мнению, сдержанности внешней политики тиранов: все их помыслы были направлены на внутренние дела, на стабилизацию своей власти, из-за чего они предпочитали мир войне. Фраза, относящаяся к сицилийским тиранам, противоречит сказанному только что о ничтожестве тиранов вообще. Поэтому некоторые издатели выбрасывают ее или заключают в скобки, видя в ней приписку какого-то читателя на полях, неправильно включенную в текст. Но это вполне может быть и поправка самого Фукидида, который, безусловно, был осведомлен об успешной борьбе сиракузских тиранов, Гелона и Гиерона, с Карфагеном и этрусками и решил напомнить о них читателю.

Глава 18

Роль Спарты в ниспровержении тиранических режимов сильно преувеличена. Антитираническая политика спартанцев в основном не простиралась дальше Пелопоннеса и ближайших к нему районов. Кроме изгнания Писистратидов они, по-видимому, приложили руку также к свержению тирании в Коринфе и Сикионе и пытались освободить Самос от Поликрата, но неудачно.

ή νάο Λακεδαίμων и т, д.

Одно из самых трудных мест во всей «Археологии». Переход Спарты от длительного периода смут к периоду «благозакония» и гражданского мира отмечают и другие авторы, прежде всего Геродот (I, 65–66). Текст Геродота можно понять таким образом, что «хорошие законы» в Спарте появились лишь незадолго перед правлением Леонта и Гегесикла (первая половина VI в.), т. е. где-то около 600 г., хотя Ликург (благоустроитель государства) жил гораздо раньше этого времени (как дядя Леобота — внука Агиса I, он должен быть отнесен чуть ли не к началу X в.).

Фукидид дает более точную датировку этого события — 400 лет до конца «этой войны», т. е. примерно 804 или, может быть, 821 г. до н. э., но не упоминает при этом имя Ликурга. Если предположить, что Фукидиду было что-то известно о так называемой Большой ретре, заложившей основы спартанской конституции, тогда его утверждение о неизменности государственного строя Спарты на протяжении свыше 400 лет могло основываться на этом документе, который он, очевидно, датировал концом IX в. Еще более вероятно, что он ничего не знал о Ретре, а так же, как и Геродот, имел какие-то не очень ясные представления о реформаторской деятельности Ликурга, которого он считал, по-видимому, и социальным, и политическим реформатором в то же время.

В последующий период, однако, в эту схему были внесены некоторые уточнения и поправки. Во-первых, выяснилось, что одно из важнейших государственных учреждений Спарты — эфорат — не было создано Ликургом, а возникло позднее (в период I Мессенской войны) — это было известно уже Платону. Во-вторых же, было установлено, что смуты в Спарте не кончились вместе с Ликургом, а продолжались еще и в VII в., во время II Мессенской войны (это заметил Аристотель, читая стихи Тиртея, которые во времена Фукидида, возможно, еще не были широко известны). Окончательно схема Геродота — Фукидида рухнула уже в наше время, когда археологические раскопки открыли подлинное лицо архаической Спарты, резко отличное от того облика государства-казармы, которое она приобрела в классический период. Из этого сравнения был сделан вывод, что так называемый Ликургов строй не мог сложиться ранее середины VI в., и, следовательно, древние историки, в том числе и Фукидид, проглядели это важнейшее в истории Спарты событие, поддавшись мистификации анонимных авторов легенды о Ликурге, которые сознательно старались уверить общественное мнение Греции в том, что государственный строй Спарты сохранялся в неизменной форме на протяжении длительного времени (по крайней мере четыре столетия). Сама эта цифра, вероятно, получена опять-таки путем подсчета поколений (10 поколений по 40 лет каждое).