История крестовых походов

ВСТУПЛЕНИЕ ВО ВЛАДЕНИЕ

Мелкие группы рыцарей, не более десяти-двадцати человек, укрепившись в уже подчиненных городах или в замках, служивших также казармами и амбарами, наудачу совершали вылазки на местность, которой совсем не знали, продвигаясь все дальше к востоку или северу. Они проводили разведку, разговаривая с жителями и пытаясь обратить их в христианство или добиться поддержки с их стороны, а также вели войну с разбойниками, добираясь до их логовищ в горных долинах, и с кочевниками-бедуинами, грабителями, державшими купцов в вечном страхе. Позже, наконец взяв под надзор дороги и мосты, они стали насаждать свою власть с помощью больших набегов, демонстраций силы, добиваясь, чтобы арабские эмиры пообещали им поддержку и вассальную верность и платили дань.

Всего за три месяца после своего избрания Готфрид Бульонский предпринял несколько походов под самый Святой город, против разбойников-«головорезов», которые, укрываясь в пещерах, обирали бедных паломников на Яффской дороге. «Он затворил их в норах, как лисиц, и перебил сотню». В поисках пищи, вняв советам «некоторых сарацин, рожденных и вскормленных в этой стране, но недавно обратившихся в христианскую веру и знавших, что находится вдалеке и со всех сторон от возделанных и невозделанных земель, его люди за год нашли все места, о каких упоминает Библия, могилы патриархов, преступные города Содом и Гоморру, долину, где Моисей дважды ударил посохом о скалу и из нее хлынула вода, которой хватило, чтобы напоить народ Израиля и его вьючных животных»[58]. Одновременно шли и поиски добычи в надежде найти съестное или лошадей. Местные христиане предупреждали латинян о прохождении купеческих караванов на Дамаск; в 1107 г. шестьдесят рыцарей, устроив засаду на реке Иордан, отняли одиннадцать верблюдов, груженных сахаром, и еще четырех, которые везли ценные благовония, а также семнадцать, груженных медом и оливковым маслом; они доставили всё в Иерусалим, «и страна, занятая паломниками, обогатилась обильными трофеями»[59].

Вскоре пришло время завоеваний. Танкред, королевский наместник, казна которого наполнилась за счет захваченной добычи и выкупов, взял на жалованье всего сотню рыцарей и вместе с Евстахием Булонским, еще одним братом Готфрида Бульонского, обосновался в Тивериаде, которую менее чем затри недели обнес высокими стенами, усиленными башнями. Оттуда он выезжал на охоту за бедуинами и, контролируя дороги и рынки, насадил жестокий террор, чтобы принудить враждебно настроенных жителей капитулировать.

В мае 1100 г. они вместе с Готфридом Бульонским разорили города и деревни на западном побережье Тивериадского озера и, на этот раз возглавив армию в пятьсот-шестьсот рыцарей, перенесли военные действия к самым стенам Дамаска, правитель которого, признав себя их вассалом, пообещал платить дань золотыми монетами и шелками. Это Тивериадское княжество («princée»), называвшееся еще «Галилейским», третье норманнское княжество после Антиохии и Эдессы, хорошо защищенное сильными крепостями и богатое плодородными землями, было первой территорией, полностью покоренной латинянами, которую заселяли и осваивали на основе новых экономических принципов.

Раймунд IV Тулузский не приобрел ничего, но не делал тайны из своего желания остаться на Святой земле. В 1103 г., возобновив наступление на Триполи, он перекрыл дороги, ведущие к городу, и угрожал жителям бургов и сельской местности, пока они не согласились признать его господином и платить ему дань. Так же поступили, после того как стойко держались несколько лет, и горожане Триполи. Раймунд умер 28 февраля 1105 г., а его племянник Гильом Иордан смог вступить в город как властитель только через четыре года.

Менее чем за десять лет после освобождения Иерусалима в 1099 г. франки создали — при помощи оружия, но чаще за счет мирных соглашений — не одно большое королевство, а пять латинских государств по образцу европейских: два (Иерусалим и Эдесса) под властью семейства Готфрида Бульонского, два (Антиохия и Галилея) под властью итальянских норманнов и Триполи — под властью «провансальцев», на самом деле лангедокцев, Раймунда IV Тулузского. Эти князья, занимавшие на Западе высокое положение и владевшие богатыми угодьями, выбрали Восток, оставив другим свое наследие и заботу о своих династиях.

Таким образом, говорить о латинском государстве того времени, как часто делают, — значит предельно упрощать события или предвосхищать их и не видеть, что этот политический раздел отразил амбиции вождей, неспособных договориться, и наглядно показал, что баронские армии, которые шли разными дорогами, часто по отдельности и занимали во время осад разные секторы, не могли координировать свои действия и собирались вместе только ради больших битв, всего на несколько часов. Не было единого «крестового похода» всего христианского мира, каждый из четырех-пяти «народов» выступал от своего имени, а единство действий поддерживалось лишь постольку-поскольку.

Авторы современных книг очень часто ограничиваются главным и, покорно следуя за хронистами или историками того времени, больше говорят о великих сражениях в Анатолии или об осадах Антиохии, чем о воинских подвигах, столь же славных и еще более удивительных, которые за несколько лет после падения Иерусалима дали возможность создать и сохранить эти латинские княжества. В то самое время, когда франкские рыцари и их «верные» вступали во владение своими латинскими княжествами и воевали, защищая их, на них со всех сторон нападали бесконечно более многочисленные воинства, ежегодно отходившие в безопасные места, чтобы восстанавливать силы.

Бедные паломники в огромном множестве возвращались домой, и, так или иначе, никакой помощи от них не было. Отъезд нескольких вождей оставил в обороне зияющие бреши. Все жаловались и считали себя обреченными. Говорили, что у Готфрида Бульонского осталось не более тридцати рыцарей, а Танкред Готвильский для защиты своего Тивериадского княжества едва смог найти триста конных и две тысячи пеших бойцов. Эти цифры вышли из-под пера очевидцев, которые все сожалели о тысячах воинов, севших на отходящие корабли. Лошади становились всё большей редкостью, и многие рыцари ходили пешком. Поскольку недоставало и денег, нанимать вспомогательные войска в первое время не могли.

СПОРАДИЧЕСКАЯ ОБОРОНА

Ни Дамаск, ни Багдад не направили больших сил в помощь осажденной Антиохии, и позже ни одна армия не была брошена в погоню за франками, которые, пусть медленно и постоянно уменьшаясь в числе, продолжали двигаться на юг. Однако египетские Фатимиды делали всё, чтобы отобрать у латинян Иерусалим. Для этого у каирского султана были значительные резервы, и его люди, укрепившиеся в крепости Аскалон, находились всего километрах в пятидесяти от Иерусалима. Что касается египетского флота, то он контролировал все побережье до Бейрута. Осенью 1100 г. Балдуин Булонский смог дойти до Иерусалима, чтобы его там провозгласили королем, только выдержав опасности рискованной экспедиции. С ним было всего 160 рыцарей и 400 пехотинцев, которые, миновав Лаодикею, на дороге по горному карнизу попали в засаду: «Одни атаковали нас снизу с моря посредством кораблей, другие следовали по пятам той дорогой, какой прошли мы; третьи же, как всадники, так и пехотинцы, теснили нас перед собой через горы и холмы, как баранов, которых гонят в овчарню, чтобы, когда мы перейдем узкую долину, внезапно напасть на нас на выходе из ущелья и всех истребить».

28 апреля 1100 г. папа Пасхалий II (Урбан II умер в предыдущем году) написал в Иерусалим, умоляя всех латинян, которые там находились к тому времени, там и оставаться. Патриарх Даимберт направил несколько писем немецким епископам, напоминая им, что до сих пор они ничего не сделали для освобождения Иерусалима; он просил их собрать и послать денег, которые позволили бы заплатить жалованье рыцарям и пехотинцам, иначе те вернутся по домам или разбредутся. Предприятие уже обошлось дорого, и не один барон, подобно бедным паломникам, отправился обратно. В 1100 г. Роберт Фландрский и Роберт II Нормандский, а с ними и все их люди, рыцари и пехотинцы, погрузились в Яффе на корабли, поднявшие якорь, чтобы отплыть в Италию.

Всего за несколько лет — в 1099, 1101, 1102 и 1105 гг. — египтяне предприняли четыре больших наступления на территории, занятые латинянами. Очень часто хронисты, хоть они и были очевидцами, ненадолго задерживаются на описании боев, ограничиваясь несколькими словами, неизменно одними и теми же, говоря о победоносных конных атаках франкских рыцарей. Но от этих четырех кампаний нам все-таки остались подробные рассказы Фульхерия Шартрского, остававшегося при Балдуине Булонском до 1107 г.

Летом 1099 г., 4 августа, всего через три недели после взятия Иерусалима, в Аскалоне высадился фатимидский визирь Аль-Афдаль с большим войском. Среди этого множества людей франки впервые увидели нубийских вспомогательных воинов и наемников из верховий Нила и из Судана, «племя публиканов и чернокожее племя, обитателей эфиопской земли, в просторечии именуемых азопартами, а также все варварские народы, составляющие Вавилонское королевство».

В 1099 и 1101 г. франки одержали победы, но в 1102 г. они пошли в атаку, не собрав всех пехотинцев, и численное превосходство противника сказалось самым роковым образом — их окружили и перебили на месте. Некоторые укрылись в Рамле, а Балдуин Булонский был обязан жизнью только продолжительному ночному бегству, во время которого один арабский эмир, верный союзник, провел его через фатимидский лагерь. После выхода оттуда ему понадобилось три дня пути по крутым дорогам, чтобы оторваться от всадников, посланных в погоню за ним, прежде чем достичь городка Арсуф на побережье.

Египтяне возобновили наступление только через три года, их войска усилила тысяча всадников, выставленных эмиром Дамаска, но 27 августа 1105 г. франки взяли верх, вечером их пехотинцы разграбили лагерь противника, а рыцари взяли в плен трех эмиров, получив возможность потребовать крупные выкупы.

Три победы в четырех кампаниях, которые всего несколько сот рыцарей одержали над куда более многочисленными армиями, прочно удерживавшими сухопутные и морские пути, сразу же упрочили власть франков, улучшили их репутацию и, главное, существенно увеличили их силы и богатства. Всякий раз они захватывали десятки, а то и до целой сотни боевых коней и вьючных животных; «они входили в палатки, находили там сокровища — золото, серебро, плащи, одеяния и драгоценные камни, известные под такими нежными названиями, как яшма, сапфир, халцедон, изумруд, сардоникс, хризолит, топаз, берилл и аметист, а также золоченые шлемы, очень дорогие перстни, превосходные мечи, зерно, муку [...], ложа со всей постелью, сундуки, полные украшений, и славные трофеи, позволявшие им громко возгласить о своих победах на службе Богу». Роберт II Нормандский подарил церкви Гроба Господня знамя визиря, купленное за двадцать марок серебра при распродаже добычи, а меч последнего, оставшийся на земле, был продан на публичных торгах за шестьдесят золотых монет[60].

Эти успехи и подвиги, каким очень удивляешься, если представишь себе эти горстки воинов, едва поселившихся в своих крошечных королевствах и сталкивавшихся с огромными армиями египетского султана, внимания историков по-настоящему не привлекли. Правда, хронисты тех времен о них не умалчивали, но говорить, как они, только о храбрости франков и их манере боя недостаточно. В стране, которую слабо контролировали арабские эмиры, неспособные договориться между собой, особая сила латинян заключалась в том, что они построили профессиональную армию и сравнительно частую сеть укреплений.

Военные ордены, тамплиеры и госпитальеры, учрежденные для приема и защиты паломников, через несколько лет стали настоящим войском, которое состояло из людей с боевым опытом, подчиненных строгой дисциплине. Они давали пожизненный обет и обеспечивали военное присутствие в любой момент и в течение всего года. Они не испытывали недостатка ни в людях, ни в деньгах. Первые магистры сразу же обратились к знатным семействам Европы, и многие младшие сыновья приехали, чтобы вступить в зарождающиеся ордены. Потекли дары, и эта военная казна позволяла нанимать и оплачивать вспомогательные войска, туркополов (турецких наемников), которые в бою всегда следовали за рыцарями. Появилось выражение «воины-монахи», а мусульмане сравнивали их с обитателями «рибатов», пограничных замков или укреплений, куда верующие поступали служить на несколько месяцев.

ЗАМКИ И КРЕПОСТИ

Первые замки были простыми башнями, спешно возведенными во время осад, чтобы сосредоточить гарнизоны у крепостных стен. В Антиохии франки были обязаны успехом только трем большим укреплениям напротив городских ворот: укреплению Боэмунда Тарентского на севере, башне Раймунда IV Тулузского под названием Маонери, охранявшей мост через Оронт, и крепости Танкреда Готвильского на южной дороге. Через пять лет, в 1103 г., чтобы плотней блокировать город Триполи, граф Тулузский воздвиг к юго-востоку от него мощную крепость Мон-Пелерен (мусульмане называли ее Калаат Санджиль), которая, будучи заселена воинами и ремесленниками, стала плацдармом для атак на городские стены. Триполи был взят только в 1109 г., но за шесть лет Мон-Пелерен стал франкским «новым Триполи». Город Тир, последнюю морскую крепость, еще остававшуюся в руках мусульман, окружили тремя замками, которых оказалось достаточно, чтобы перекрыть снабжение, — это были Кастель-Нёф, Казаль-Эмбер и Тибнин. Аскалон, откуда выступили четыре экспедиции египтян, пал лишь очень поздно, в 1153 г., благодаря блокаде, возможность для которой дали три специально построенных замка. Хронисты и историки того времени объясняют, что это была умело согласованная стратегия, и несколько раз упоминают советы баронов, обсуждавшие, как надежней окружить крепость. Рыцари обеспечивали охрану временных лагерей и защищали обозы; паломники текущего года, поклонившись Гробу Господню, сразу шли помогать каменщикам. Каждую дорогу перекрывало какое-либо укрепление: Ибелен на севере, на берегу моря, Жибелен на востоке и Бланш-Гард на северо-востоке. Южней, на пустынной дороге в Египет, франки отстроили и укрепили стены старинного города Газы.

Впоследствии замки, которых становилось все больше, воздвигались не затем, чтобы защищать границы, слишком нечеткие, а чтобы охранять дороги. Прежде всего те дороги, по которым шли паломники. С января 1100 г. Готфрид Бульонский привлекал последних, так же как экипажи генуэзских и пизанских кораблей, к работам по укреплению Яффы. За несколько недель, работая в условиях почти постоянной угрозы со стороны противника, они сделали из Яффы крепость, способную выдерживать любое нападение с суши и с моря. Под защитой внешних стен построили склады, мастерскую по конопачению и ремонту судов и приют для паломников. Чтобы охранять их от турок или от разбойников, на северной дороге, называемой дорогой Монжуа, построили сначала простую укрепленную башню (Парва Маомерия), потом замок Эрнан (Hernant), служивший приютом, и, наконец, укрепленный собор в Лидде. На южной дороге находились два замка, отстоявшие недалеко друг от друга (Бельвуар и Бельмон), а также монастырь, обнесенный высокими стенами (Аквабелла), и Торон-де-Шевалье на месте бывшей крепости Латрун[61].

Пограничные укрепления в 1100―1130-е гг. возвели только государи Антиохии, за недолгое время создавшие три линии замков: на востоке, на границах с землями эмира Алеппо, их образовали Сере (Ceret), Сардон (Sardone) и Харим; вдоль Оронта, на правом берегу, — Арцикан (Arcican) и крупный укрепленный город Апамея. На другом берегу дальние подступы к княжеству охраняли три меньших укрепления и, еще южней, внушительный Саон.

В Иерусалиме как таковом колонизацию, управление и контроль за жителями обеспечивали крупные укрепленные бурги, хорошо защищенные монастыри и замки, каждый из которых был важным центром заселения, а в некоторых округах и единственным местом, которым христиане по-настоящему владели. В 1100 г. король совершил рискованный поход за Мертвое море, и, чтобы сделать эти области мирными, христиане воздвигли сначала два солидных замка: Монреаль в 1115 г. и Крак (именуется также Крак-де-Моав), а потом еще пять, выстроившихся вдоль караванной тропы, в том числе Тафилею, Хурмуз и Во-Муаз.

Многие крепости из числа наиболее впечатляющих были построены рыцарскими орденами или позже приобретены ими. Крак-де-Шевалье, курдский замок, завоеванный в 1110 г. Танкредом Готвильским, позже стал держанием вассала графа Триполитанского, а в 1142 г. его передали госпитальерам. Замок Маркаб, менее известный, но не менее важный, сначала был владением знатного семейства из Антиохии — Мансёров, а потом тоже отошел ордену госпитальеров. Тамплиеры держали замок Сафед к северу от Тивериадского озера, столь же внушительный. Эти замки, по существу укрепленные монастыри, были также административными центрами, резиденциями органов управления и прежде всего местами расположения войск. Гарнизон Крака-де-Шевалье нередко насчитывал две тысячи человек, а Сафеда — 2200.

Хронисты обычно очень скупо говорят о сторонней помощи, которая, из года в год увеличиваясь, позволяла этим людям, по ходу своих завоеваний словно угодившим в ловушку, стойко держаться против двух вражеских империй, отныне упорно копавших яму сами себе. Жители, по преимуществу христиане, и их эмиры-арабы с трудом терпели турок, которые, не умея установить мир на рынках, погрузили Южную Сирию и Палестину едва ли не в анархию. Попасть под власть египтян, мусульман, но шиитов, значило бы потерять всякое подобие независимости и стать не более чем бедной провинцией большой империи. Еще на всем пути франков правители городов предпочитали не запирать ворота и выдерживать долгую осаду, а платить за уход франкской армии сравнительно скромную дань и заверять военачальников, не столь опасных, потому что пришедших издалека, что станут их союзниками, если те обоснуются в Иерусалиме как победители. Первые успехи принесли и новых сторонников. В 1099 г. благодаря большой победе при Аскалоне люди Готфрида Бульонского, которых взятие Иерусалима, наполовину обескровленного городка, далекого от больших караванных путей, обогатило мало, взяли большую военную казну. «Они предали огню огромное количество палаток, копий, разбросанных на полях, луков и стрел, которых не могли доставить в Святой город, и радостно вернулись в Иерусалим, который язычники надменно грозились разрушить»[62]. Теперь они могли меньше требовать от своих вассалов и, вместо того чтобы рыскать в поисках добычи и обирать города и деревни, предпочитали сохранять мир, помогали восстанавливать разрушенное и брали на свой кошт многочисленных воинов.

Историю первой колонизации и заселения Святой земли не написал никто, потому что источников слишком мало. Хронисты и историки даже утверждают, что сотни или десятки тысяч бедных паломников, сопровождавших баронских рыцарей и пехотинцев, почтив святыни, сразу вернулись на родину. По земле или по морю и за какие деньги? Можно ли представить, чтобы для таких толп нашлось место даже на больших судах — во времена, когда морского сообщения еще почти не было? И не все бедняки бросались в новые авантюры: многие рассеялись по окрестностям, оседая на земле, чтобы возделывать ее, развивать источники, внедрять новые сельскохозяйственные культуры. Другие нанялись участвовать в перевозках или в оборонительных работах.

Нередко ряды этих первопроходцев росли, когда приходили суда, из года в год привозившие новых пионеров.

НОВАЯ ВОЛНА И ПЕРВЫЕ ПОРАЖЕНИЯ

На соборе, созванном в Ансе, в области Лиона, папа произнес долгую речь, призвав к новым походам. То же он сделал в Бордо, а потом в Пуатье и пригрозил отлучением тем, кто в 1096-1097 гг. принял крест, но остался дома. Священники бичевали с амвона уклонистов и дезертиров, покинувших своих вождей в Италии или Северной Сирии. Знатные дамы, которых начинали сторониться и на которых соседки показывали пальцем, изводили мужей, добиваясь, чтобы те вернулись в Святую землю. Так случилось со Стефаном Блуаским, который покинул осаждавших Антиохию, позорно ударившись в бегство. В свою очередь пришлось идти и Гильому IX Аквитанскому, который в 1096 г. не откликнулся на призыв папы.

В начале сентября 1101 г. множество сеньоров во главе с графом Гвибертом Пармским, Уго ди Монтебелло, Альберто да Бьяндрате и архиепископом Миланским торжественно приняли обеты; к этим баронам и их свите быстро присоединилась бесчисленная масса бедняков. Их переход через Австрию и Греческую империю был не более славным, чем поход бедняков Петра Пустынника и главарей немецких разбойников, о котором мы уже знаем. Плохой прием со стороны населения, которому тогда пришлось нелегко и которое это помнило, и нехватка провизии заставили их всю дорогу грабить зерно на ригах; они попытались силой ворваться в Константинополь, император же переправил их в Азию и добился, чтобы они разбили лагерь под Никомедией.

Туда с ними поехал Раймунд IV Тулузский, прибывший в Константинополь просить помощи и добившийся от императора выделения отряда в пятьсот всадников-туркополов. К ним там присоединилась большая армия, в состав которой, помимо Стефана Блуаского, искупавшего измену 1097 г., входили Эд Бургундский, епископы Парижа, Суассона и Лана, несколько знатных сеньоров и сотни рыцарей. Их тоже сопровождало множество бедняков — мужчин, женщин, детей, и проповедники-визионеры. Последние утверждали, что прежде всего надо освободить Боэмунда Тарентского, которого каппадокийские турки держали в плену на самом востоке Анатолии, в высоких горах недалеко от Трапезунда. Они настояли на своем, и обе армии двинулись на восток, все более отдаляясь от дороги на Иерусалим. 23 июня 1101 г. они взяли крепость Анкиру и, непонятно почему свернув северней, под Кастамоном столкнулись с турками, которые ждали их, выстроившись в правильном порядке, и перебили на месте тысячи пеших. Выжившие не попытались добраться до побережья, где их могли бы подобрать греческие корабли: растерявшись, двигаясь наугад, они по-прежнему пошли на восток; турки их постоянно тревожили, не принимая ближнего боя, а под Амасьей атаковали, рассеяли и перебили либо захватили в плен, обрекая на рабство. Некоторые обвиняли ломбардцев в том, что те якобы уклонились от боя, но, похоже, Раймунд IV Тулузский, укрывшийся в долине, защищенной каменным завалом, первым подал сигнал к бегству. По пути в Иерусалим, в порту Святого Симеона под Антиохией, Раймунд был схвачен одним из приближенных — Бернаром Иноземцем, сеньором фьефа Лонгинаш в Киликии, и выдан Танкреду Готвильскому.

Он стал узником замка Сервантикар к юго-западу от Аназарба, и освободили его только благодаря ходатайству латинского патриарха Антиохии.

Всего через несколько недель та же участь постигла еще две армии. С Гильомом II, графом Неверским, шли одни только воины, но они тоже направились на восток и после Анкиры, свернув наконец на юг, на дорогу к Иерусалиму, так страдали от зноя и жажды в районе соленого озера, что подошли к Иконию совершенно измотанными. В конце августа 1101 г. под Ираклией они были окружены турками: после бойни уцелели очень немногие: кого не убили, тот бежал, многих поймали и обратили в рабство. Гильом IX Аквитанский, Гуго де Вермандуа, Гуго де Лузиньян и Жоффруа, виконт Туара, к которым в Германии присоединились Вельф IV баварский и Ида, графиня Австрийская, более пяти недель оставались под стенами Константинополя (июнь 1101 г.). Атакованные 5 сентября под Ираклией, они тоже были окружены и понесли большие потери. Только Гильом Аквитанский и Вельф Баварский были приняты в Антиохии Танкредом Готвильским, а через некоторое время, в феврале 1102 г., продолжили путь в Иерусалим, куда дошли к Пасхе.

Вести об этих поражениях, о первых проигранных боях на Востоке, вызвали на Западе много шума: и церковь, и монархи свою задачу выполнили, и их голоса были услышаны, но из тысяч людей, которые собрались в поход, до Иерусалима добралось только несколько десятков рыцарей, бежавших с поля боя. Говорили о ссорах между вождями, а прежде всего обвиняли императора Алексея I Комнина и его чиновников, якобы намеренно оставивших латинян без помощи и проводников или вообще выдавших их туркам. Гвиберт Ножанский, который не был на Востоке и начал писать только через три года, в 1104 г., целиком выдумал письмо императора эмиру с предупреждением о приближении франков: «К вам идут самые жирные овцы Французского королевства, которых ведет пастух, наделенный невеликой мудростью»[63]. Матфей Эдесский, больше заслуживающий доверия, в своей хронике, начатой с 963 г., тоже обвиняет Алексея в том, что тот дал указание две недели вести войско Гильома Аквитанского по пустыням, где нет ни одного источника и взгляду не открывается ничего, кроме бесплодной земли и суровых горных склонов[64]. Было ли это легендой в чистом виде или попыткой отвлечь внимание от того факта, что все три экспедиции отклонились от пути, намереваясь оказать помощь не Балдуину I, а норманнам Антиохии и Эдессы? Пойти снова по суше рискнули только почти через полвека — германский император Конрад III и французский король Людовик VII.

Латино-Иерусалимское королевство выжило только благодаря помощи, поступавшей по морю: тем, кто приезжал этим путем, не приходилось выдерживать испытания сухопутных дорог и принимать бой с турками или даже, на равных, с египтянами. Главное, что очень регулярно появлялись все новые паломники, прежде всего обеспечивая заселение территории; важное значение имели и вооруженные операции пиратов и северян, за счет которых в королевство поступали бойцы, охранялись морские границы и существенно ослаблялись силы противников. И, наконец, помощь оказывали итальянцы, тоже сражавшиеся на стороне франков и прочно обосновавшиеся в прибрежных городах, обеспечивая регулярные перевозки и основывая колонии — зародыши будущих колониальных империй.

Еще в сентябре 1097 г. Балдуин Булонский, заодно пытаясь помешать Танкреду Готвильскому завоевывать города и замки в области Тарса, пригласил флот паломников из Фландрии, Гелдерна и Фризии под командованием Гинемера Булонского, «господина и предводителя пиратов», который восемь лет как покинул Фландрию и с тех пор грабил и обирал побережья Испании, Северной Африки и Греции. Тот дал ему триста человек для обороны Тарса. Вскоре Гинемер захватил Лаодикею, которую защищал греческий стратиг, губернатор Кипра Евмафий Филокал, и принес оммаж Раймунду IV Тулузскому. Императорский флот под командованием двух пиратов, Эдгара Этелинга и Роберта Годвинсона, при содействии варягов из гарнизона Баффы (Пафоса) рассеял корабли Гинемера, а последний был взят в плен. Боэмунд добился его освобождения и направился к побережью Палестины с грузом продовольствия для христиан, взятым на Кипре, тогда как английские корсары повели своих людей осаждать Бейрут.

Прибывавшие из северных стран пираты, корсары или знатные воины, которые командовали эскадрами из нескольких кораблей, начиная с 1097―1097 гг. годами оказывали большую помощь латинянам. Их экспедиции, в которых не участвовал ни один княжеский приближенный или духовник, упоминаются в хрониках лишь бегло; греки жаловались на набеги и грабежи тех, кого они называли «норманнскими» пиратами. Но известно, что в августе 1098 г. суда, пришедшие из «земель на Рейне», бросили якоря и высадили воинов для помощи франкам в осаде Антиохии. Через несколько лет одна бременская хроника сообщает о кораблях, поднявших якорь, чтобы идти за добычей к побережьям Греции и Сирии[65].

Альберт Ахенский, описывая второй поход египтян из Аскалона в 1101 г., с восторгом сообщает о флоте в двести кораблей, бросившем якорь под Яффой. Он опознает прибывших плохо и, несомненно, не может этого сделать, но все-таки называет имена четырех вождей: Бернар Витраж из земель Галисии, англичанин Хардин, Отон и Хадеверк, «один из самых могущественных среди вестфальцев». Приблизившись на всех парусах и на веслах, при помощи попутного ветра, они без труда оттеснили корабли египтян, а «их люди, немедленно высадившись, отправились на равнину, чтобы поставить шатры напротив вражеских»[66]. Тот же свидетель пишет о другом флоте, который в 1106 г., накануне последней большой атаки Фатимидов, якобы доставил несколько тысяч вооруженных паломников — англичан и жителей Фландрии[67].

Эрик Добрый, король Дании, приехал как паломник в Иерусалим в 1098 г., когда франки стояли под Антиохией. В 1102 г. он вернулся уже в обществе королевы Ботильды, многочисленных приближенных и доброй сотни воинов. Путем, каким издавна ходили варяги, Эрик и его люди достигли Константинополя, где император принял их как союзников и подарил им крупную сумму в золотых монетах, достаточную, чтобы оснастить на императорских верфях Вуколеона четырнадцать больших судов для коней и войска. Король умер от лихорадки в июле 1103 г. на острове Кипр, в Баффе, где был варяжский гарнизон, но его люди продолжили путь, высадились в Яффе и четыре года сражались вместе с франками[68]. Королю Сигурду Норвежскому понадобилось почти четыре года, чтобы оснастить огромный флот. Королевский флот силой в шестьдесят больших кораблей, везший десять тысяч конных и пеших воинов, если верить сагам, покинул Берген осенью 1107 г. и зазимовал в Лондоне, а потом в Галисии. Оттуда в апреле 1109 г. король и его воины прибыли на помощь христианам Португалии, с ходу захватили крепость Алгарви, потом совершили набег на владения пиратов Балеарских островов, оставив только руины от арсеналов и портов Ибицы, Минорки и Майорки. Хорошо принятые в Неаполе и Амальфи, они надолго задержались там, чтобы восстановить силы. Подойдя наконец в августе 1110 г. к берегам Палестины, норвежцы при помощи других кораблей, пришедших из Антверпена и Фризии, нанесли тяжелое поражение египетскому флоту, который осаждал Бейрут, блокировал порт Акру и грозил захватить суда паломников[69].

Первый норвежский флот вел не король. Построенный и оснащенный одним из самых могущественных кланов знати, Арнунгене из Йиске, зимой 1102―1103 г., он насчитывал пять больших кораблей и взял на борт всех вассалов и «верных» рода. Отчалив в августе 1102 г., они перезимовали во Фландрии, летом 1103 г. бросили якоря в Остии, несколько недель провели в Риме как паломники и в конце сентября высадились в Яффе. Неизвестно, большую ли помощь оказали они королю Балдуину Булонскому: некоторые нанялись в Константинополе в императорскую армию, но большинство воинов отправилось на тех же судах обратно в Норвегию, куда они, не мешкая в пути, прибыли в первые дни долгой зимы.

ИТАЛЬЯНЦЫ НА СВЯТОЙ ЗЕМЛЕ

Когда генуэзцы высадились в порту Антиохии, чтобы оказать помощь франкам, они лишь продолжили давнюю борьбу, какую более века вели с мусульманами, сначала обороняясь от пиратов, а потом в качестве поборников христианства отвоевывая острова и побережье Средиземного моря. Еще в 934 г. флот из двухсот кораблей, снаряженный на Сицилии, привез к Генуе сарацин, которые ворвались в город, захватили всё, что могли унести, и взяли более тысячи пленных. В следующем году, а также в 936 г. они совершили новые набеги и на этот раз брали только женщин и мальчиков, убивая мужчин. После этого город окружил себя мощными стенами — не затем, чтобы отражать набеги варваров из-за Альп, как ранее делали другие итальянские города, а чтобы защищаться от африканских пиратов. Жители этого города, прежде занимавшиеся лишь скромным каботажем вдоль лигурийского побережья, учились дальнему плаванью и морской войне на опыте сражений с мусульманскими флотами и нападений на мусульманские базы — Махдию в Африке в 1087 г., Валенсию в 1092 г. и Тортосу в 1093 г. Город очень быстро и сознательно принял сторону Урбана II против антипапы Климента III, которого назначил император. Проповеди епископа Ариальдо Гураки и его клириков призывали генуэзцев выступать против неверных с оружием в руках. Первый флот численностью всего в двенадцать больших галер был оснащен несколькими знатными нобилями города, собравшими вассалов и клиентов, исключительно «весьма храбрых воинов»; он поднял якоря в июле 1098 г., развернув флаги этих военачальников[70].

В 1099 г. эти знатные генуэзцы, которым грозила эскадра тяжелых египетских кораблей, разобрали свои суда и полученную таким образом древесину доставили в Иерусалим, где велели своим плотникам построить осадные машины, нанесшие ущерб городским стенам. Там покрыли себя славой три брата Эмбриако, самыми первыми в армии получившие лен от Готфрида Бульонского. Они стали сеньорами Джебайла, портового города, и оставались таковыми в течение нескольких поколений. В следующем году из Генуи пришло еще два флота: один вез паломников, и на нем прибыл папский легат Маврикий, епископ Порто, второй состоял из восьми галер, которые под командованием нобилей захватили Тортосу. Без этих военно-морских сил «провансальцы» не смогли бы взять Триполи: хоть в апреле 1104 г. огромный генуэзский флот из сорока боевых галер потерпел поражение, но в следующем году Бертран, старший сын Раймунда IV Тулузского, во главе группы рыцарей отправился в Константинополь на переговоры об оснащении еще шестидесяти галер[71].

Эти итальянцы, знатные воины, очень помогли франкам в осадах крепостей, потому что привозили с собой мастеров-плотников, умевших за недолгое время возводить большие осадные машины, которые под Антиохией и Иерусалимом не только наносили удары по стенам, валя целые куртины, но и бросали вовнутрь огромные каменные глыбы, чтобы устрашать жителей. Так было под Антиохией, Кесарией и Джебайлом, тем более под Акрой, где эти машины обеспечили христианам господство над морем и отогнали египетский флот, «когда прежде всего был освобожден морской путь, на коем наши люди получили лучший порт, какой был на этом берегу, а их враги были изгнаны с этого места»[72].

Но в Акре, став хозяевами города, они начали вовсю грабить и убивать, к великой ярости короля Балдуина I Иерусалимского и его рыцарей, которые при всех завоеваниях старались привлекать население на свою сторону и защищать его. Они едва не напали на лагерь итальянцев. По существу, итальянцы, которые были скорей авантюристами и купцами, ищущими барышей, по-настоящему не способствовали колонизации и не оказали ей большой поддержки, быстро поняв, что Святая земля с рыночной точки зрения мало что им даст. Некоторые семейства, в Джебайле — генуэзские, в Тире — венецианские, поселились там по-хозяйски, а колония Св. Иоанна Акрского образовала, конечно, внутри Акры свой отдельный городок. Но в основном итальянцы уже устремились в другие места, где и развернули активную деятельность: теперь они закладывали первые фактории, которым предстояло служить портами захода, первыми базами их колониальной империи, на островах и побережье Пелопоннеса. И вместо того чтобы помогать латинянам консолидировать завоеванные территории и укреплять власть, генуэзцы, венецианцы и пизанцы воевали меж собой: в марте 1100 г. венецианский флот из тридцати кораблей, возвращаясь с Родоса, вступил в бой с пизанцами, которые потеряли два десятка судов, много людей убитыми и несколько тысяч — пленными. Венецианский командующий отказался выдавать их императору Алексею I Комнину, затребовавшему их, чтобы поступить с ними как с мятежниками, но по возвращении в Италию взял за них большие выкупы.

ВТОРОЙ КРЕСТОВЫЙ ПОХОД

Всё менее многочисленные суда высаживали в Яффе лишь немногих паломников, не привлекавших внимание хронистов. С другой стороны, очень похоже, что после невзгод, какие претерпели экспедиции 1096―1097 гг., из Европы в Иерусалим по суше ходили лишь маленькие группы, умевшие вести себя незаметно, скромно, не проявляя ни малейшего высокомерия, с туго набитыми кошельками, обеспечивавшими им беспрепятственное снабжение на всем пути. Поход, предпринятый в 1147 г. императором Конрадом III и французским королем Людовиком VII, мы называем «вторым крестовым походом», как будто двадцать пять лет не происходило ничего и франки Святой земли жили в другом мире, оставаясь совершенно чуждыми для западных христиан. На самом деле эту акцию нельзя считать ни продолжением, ни повторением акции 1096―1097 гг., но название «крестовый поход», применяемое к той и другой, заставляет забывать, что объявленные цели были неодинаковыми, что готовился «второй крестовый поход» долго и с самого начала без энтузиазма и что в конечном счете эта операция полностью провалилась.

1 декабря 1145 г., через несколько месяцев после своего избрания, папа Евгений III призвал европейцев взяться за оружие, чтобы прийти на помощь латинянам Востока, — не как Урбан II в Клермоне, во время собора, перед огромной толпой, а в тексте буллы, которая, похоже, получила очень слабый отклик. Он не поехал проповедовать из города в город или из аббатства в аббатство, а оставался в Италии, чаще всего в Витербо, вдали от римского народа, который поддерживал антипапу, а его бы наверняка прогнал. Избранный в Пизе, когда еще не был кардиналом, он не мог добиться от западной церкви, чтобы она считала его бесспорным главой церкви, и это из-за его шаткого положения, если вдуматься, «крестовый поход» священники проповедовали лишь в отдельных местах, как, впрочем, и в 1095 г. Главное: он не говорил ни о Иерусалиме, ни о Гробе Господнем, ни о защите паломников, а лишь о том, чтобы вернуть Эдесское графство, которое в 1144 г. захватил Зенги, атабек Алеппо. Это значило ввязаться в авантюру, опасности которой мог оценить каждый: речь шла не о том, чтобы оказать помощь латинскому государству на Святой земле, а о том, чтобы спасти «норманнское» княжество, задействовав все силы латинского Иерусалимского королевства с риском ослабить и погубить его.

Людовик VII, сидевший на троне с 1137 г., откликнулся одним из первых — говорили, что он хочет замолить в Иерусалиме свои грехи, прежде всего сожжение трех сотен человек, искавших в церкви Витри убежища от штурмовавших город воинов короля. Но когда он очень скоро, на Рождество, пригласил своих вассалов в Бурж, довольно многие не прибыли на его зов, а те, кто явился, не выказали особого энтузиазма. Все разошлись, но не была назначена ни дата сбора, ни военачальники, чтобы сопровождать короля. Во всем королевстве князья и сеньоры, от Нормандии до графства Тулузского, помнили о злоключениях 1100-х гг., когда три больших похода закончились провалом — до Иерусалима и близко не дошли и потеряли тысячи человек.

В Германской империи император Конрад III, свояк Мануила I Комнина[73], мог рассчитывать на своих швабских вассалов, верных его династии, но графы и рыцари северных областей, прежде всего Саксонии, ясно дали ему понять, что охотней сразятся с язычниками на восточных границах. Они собрались во Франкфурте в марте 1147 г., их замысел был одобрен папой, который через месяц в тексте почти такой же буллы, как булла 1145 г., заявил: те, кто возьмет крест для борьбы с вендами, тоже будут рыцарями Христа, а их близкие и имущество будут взяты под охрану церкви. К ним присоединилось много датчан и поляков. Все эти рыцари и воины в походе на Ближний Восток участия не приняли.

Если верить рассказам того времени, а тем паче истории, которую написали позже и преподают поныне, «второй крестовый поход», несомненно, остался бы благим намерением, если бы не рвение и упорство Бернарда Клервоского, который в марте 1146 г. в Везеле, а в конце того же года в Шпейере сумел убедить соответственно короля и императора. Это, как всегда, сильное упрощение, но нельзя отрицать, что проповеди белого духовенства были куда более редкими и хуже согласованными, чем проповеди монахов. В империи, особенно в долине Рейна, появились, как и в 1095-1096 г., самозваные проповедники, возбуждавшие толпы выступить против всех, кого они объявляли врагами Христа. Они обвиняли еврейских ростовщиков и добрых купцов в том, что те эксплуатируют людей, принимающих крест, и даже в том, что не дают денег на поход в Святую землю. В хронике описан некий Рудольф, называвший себя священником или монахом, а на деле, скорей всего, самозванец, который призывал убивать «нечистых» людей. Фактически снова, несмотря на все старания архиепископов Кёльнского и Майнцского смирить страсти и защитить тех, кого они могли защитить, толпы черни начали грабежи и убийства в городах.

Немцы пошли дорогой, проторенной Готфридом Бульонским. У французов вопрос выбора дороги вызвал бурные споры, а впоследствии — упреки и раздор. Некоторые хотели отправиться морем, уверяя, что так встретят меньше препятствий, подвергнутся меньшим опасностям и — что, возможно, было важно для некоторых, — при этом за ними заведомо не смогут последовать толпы бедняков. Никто из них не предложил обратиться к северным итальянцам, которые могли бы построить и оснастить достаточное количество больших судов.

Иметь дело хотели только с сицилийцами. В этом выборе, если отвлечься от соображений политики и поиска союзов, не было никакого смысла. Предстояло идти далеко на юг, пересечь Альпы с отрядом, отягощенным тяжелым обозом, следовать дальше до Апулии и выдержать опасности долгого морского перехода до киликийских берегов. Это стоило дороже и, если вдуматься, влекло больше риска. Но те, кто отстаивал этот план, громогласно утверждали: его преимущество состоит в том, что не придется иметь никаких дел с греками. Не надо будет идти ни по какой из их дорог. Не потребуется идти в Константинополь, чтобы унижаться перед греческим императором, и армия не попадет в зависимость от проводников, которые в Анатолии изменят и выдадут бойцов противнику. Рожер II, коронованный в качестве короля Сицилии на Рождество 1130 г. антипапой Анаклетом, в 1139 г. добился признания от Иннокентия II и за несколько лет закрепил за собой репутацию поборника христианства в Средиземноморье. Его знатные воины ежегодно устраивали набеги на базы мусульманских пиратов на побережье Африки — Махдию, Джербу и Джиджелли (близ Бужи). В 1145 г. его адмирал Георгий Антиохийский взял Триполи[74] и оставил там гарнизон, следивший за выплатой дани. Итальянские норманны, достигшие вершины могущества и новой славы, достойные наследники главарей ватаг времен Роберта Гвискарда, переправились через Адриатическое море, захватили остров Корфу и сеяли ужас на всех побережьях Греческой империи.

На самом деле некоторые из приближенных короля, хорошо зная соотношение сил, понимали, что в схватках за возвращение и сохранение Антиохийского и Эдесского графств армии придется столкнуться с греками, стратиги которых будут готовы к бою. Несколько лет назад, в 1142 г., Иоанн II Комнин добивался от Раймунда де Пуатье и Жослена II, графа Эдессы, передачи ему Антиохии, и только смерть императора в апреле 1143 г. положила конец его посягательствам на город. На каждом собрании, какое проводил французский король, присланный армянами епископ Тарса и многие советники Людовика VII во главе с Жоффруа де ла Рош-Ванно, епископом Лангрским, возвышали голос, напоминая, что Иоанн Комнин изгнал франков из крепости Мамистра, из многих замков и с обширных территорий на морском побережье, а также удалил католических епископов, заменив их еретиками. Вместо того чтобы побуждать христиан изгнать язычников подальше, он вступил в союз с последними ради истребления франков. Бог, справедливый мститель, пожелал, чтобы Иоанн Комнин сам ранил себя отравленной стрелой и тем самым завершил свою недостойную жизнь. Но его преемник Мануил I Комнин оказался не лучше и везде, где может, поддерживает своего патриарха и священников против священников римских. Самые решительные считали, что поход на Восток должен быть в той же мере войной с греками, как и с язычниками. Это должен быть тот самый бой с ересью, какой в совсем недавнем прошлом, всего за несколько лет до призыва папы идти на Восток, проповедовали Бернард Клервоский и цистерцианцы, яростно обличая манихеев, которыми они называли также богомилов, павликиан или катаров. Не сбавляя темпа, Бернард в 1140 г. на соборе в Сансе добился обвинения в ереси Абеляра и Арнольда Брешианского, а через пять лет, весной 1145 г., отправился читать проповеди против еретиков в Лангедок.

Все видели в греках людей, чуждых римской церкви, столь же преступных, как и другие иноверцы, и ничто не мешало их обвинять: «Мы узнали, что они совершают преступление, достойное смертной казни, а именно: вступая в брак с кем-либо из наших, они крестят заново того, кто был окрещен по римскому обряду. Знали мы и о других их ересях, связанных со служением мессы, и об их мнении о том, от кого исходит Святой Дух»[75].

Король, который, конечно же, предупредил императора Мануила Комнина о своем намерении идти на Восток сражаться с неверными, отправил посольство также к королю Сицилии, который, не заставив себя упрашивать, пообещал ему корабли и провизию для переправы через Адриатическое море и, более того, заверил, что и его сын будет сопровождать Людовика в дороге по Балканам. Но в Этампе, где Людовик VII созвал тех, кто должен был следовать за ним и присутствовать на советах, обвинители греков в коварстве не смогли его убедить, и было решено идти исключительно по суше, через Германию и Венгрию. Однако с первых же дней, после переправы через Рейн, продукты стали настолько дорогими из-за многочисленности покупателей, что многие паломники отделились от общей массы, чтобы направиться на Юг и пересечь Альпы.

Армии короля и германского императора выступили в путь только в 1147 г., через два года после призыва папы. Войска этих монархов были, возможно, менее многочисленными, чем те, какие в 1096 г. собрали бароны, но их выставленные напоказ оружие, украшения и богатства производили более сильное впечатление. Вместе с Конрадом отправились его племянник Фридрих (будущий Барбаросса) и единоутробный брат епископ Оттон Фрейзингенский, папский легат, герцоги Австрийский и Швабский, маркграф Баденский, несколько епископов и один из итальянских крупных вассалов, маркграф Вильгельм Монферратский. У французов свиту короля, которого сопровождали также брат Роберт де Дрё и молодая жена Алиенора Аквитанская, составляли граф Генрих Шампанский, Альфонс-Иордан Тулузский — сын Раймунда IV, граф Тьерри Фландрский, Гуго де Лузиньян и Амедей Савойский. Это была не просто большая армия — это был королевский двор на марше: за монархами следовали приближенные, жены, дети и племянники, вассалы, советники и дворня. Один из тех писавших намного поз-

же историков, которые не побоялись несколько отстраниться от событий и выразить неодобрение, приводит список знатных дам и показывает, сколь большое значение они придавали своему багажу и туалетам, причем многие из них, и Алиенора первая, взяли с собой своих трубадуров. Об этом сообщили папе, он попытался отреагировать, и по нескольким его запретам и предостережениям видно, как мало в подготовке к этому походу проявлялось энтузиазма и религиозного порыва, характерных для времен Готфрида Бульонского и Раймунда IV Тулузского: рыцарям запретили брать в поход собак и соколов, а главное — был составлен очень подробный список оружия и одежды, которые должен взять каждый. В самом деле, время баронов Первого крестового похода, которых обязательно сопровождали духовные лица, духовники, проповедовавшие по вечерам в лагере и оставившие рассказы, где служение Богу и освобождение Иерусалима трактовались как выполнение торжественных обетов, — ушло в прошлое. От авантюры 1147 г., обреченной на провал, остался рассказ одного-единственного очевидца, Одона (или Эда) Дейльского[76], близкого к Сугерию, аббату Сен-Дени, и в течение всего похода выполнявшего обязанности королевского духовника. Он взялся за перо в июне 1148 г., перед штурмом Дамаска. Его адресованный Сугерию текст «О странствовании Людовика VII на Восток» [De profectione Ludovici VII in Orientem], который в XIX в. почему-то назвали «Историей крестового похода Людовика VII», — не более чем составная часть «Жизнеописания Людовика VII», подготовленного монахами Сен-Дени. Одон нечасто задерживается на описаниях страданий и боев, но, не слишком желая этого сам, показывает, как неохотно этот странствующий королевский двор уступал требованиям, которым должен был соответствовать настоящий военный отряд. На восточном берегу Рейна бедняки во время драки устроили в лагере пожар, что, — пишет наш хронист, — «было гибельным для некоторых из наших, а именно для богатых купцов и менял». И далее: чтобы попасть в Азию, «мы переплыли море, а близко за нами следовали суда с продуктами питания и менялами, которые на берегу разложили свои сокровища; их столы блестели от золота и были украшены серебряными сосудами, которые они купили у наших». В Константинополе он удивляется хорошему снабжению рынков, но ничего не пишет о ценах на зерно и вино: «Мы покупали рубашку менее чем за два денье, а тридцать рубашек за три су»[77].

Королевская армия, отягощенная обозом, из-за постоянной сутолоки приобретала жалкий вид: «Поскольку очень многие повозки были запряжены четырьмя лошадьми, то, если одна наталкивалась на препятствие, останавливались и все остальные; если же перед ними было несколько путей, они иногда таким же образом закупоривали их все, и тогда погонщикам, чтобы выйти из затруднения, очень часто приходилось подвергать себя большой опасности. Поэтому много лошадей пало, а многие люди жаловались на медлительность продвижения».

Однако этот поход на Восток вместе с тем был большим народным паломничеством; как и в 1096 г., князья и сеньоры принимали, защищали и по возможности кормили великое множество простых людей, неспособных сражаться. Чаще всего хронисты довольствуются словами «масса» или «толпа», а если осмеливаются приводить цифры, всегда считают на сотни тысяч; очевидно, что доверять этому не стоит[78]. Но Одон Дейльский — конечно, очень часто оставляющий современного историка недовольным, — записал подсчет, сделанный греками, когда немцы пересекали Босфор; подобного указания нигде в другом месте и применительно к другим «крестовым походам» не найдено. Немецких паломников было ровно 9566, но с учетом того, что многих пеших они по пути потеряли, вышло в поход их гораздо больше. Поиск продуктов питания за приемлемое время и приемлемую цену не раз приводил к беспорядкам с тяжкими последствиями: «В Вормсе всё поступало к нам в изобилии по реке, но именно там мы впервые ощутили безрассудность своих людей: недовольные паломники бросили в реку лодочника, а потом подожгли дома». Всю дорогу паломники снабжали себя сами: «Немало людей шло сзади, и они добывали пищу либо на рынках, когда могли платить, либо путем грабежа, к которому прибегали охотней». В Греческой империи жители городов не открывали ворот и спускали то, что хотели продать, на веревках со стен: «Это занимало слишком много времени и не могло удовлетворить наших многочисленных паломников, которые, страдая от великой нужды среди изобилия, воровали и грабили, чтобы обеспечить себя необходимым». В Константинополе император вышел навстречу королю, и «все, кто там присутствовал, могли утверждать, что он питал к нему [королю] сильную любовь. Нельзя упрекать греков за то, что они запирали ворота перед толпой, ведь безумцы сожгли много их домов и оливковых рощ — либо из потребности в дровах, либо из безрассудства или в опьянении. Король велел отрубать виновным руки, ноги и уши, но этого было недостаточно, чтобы обуздать их яростное исступление, так что нужно было либо применить воинскую силу и убить тысячи человек, либо терпеть столь дурные поступки».

Еще хуже было то, что во время боев эта толпа паломников становилась тяжким бременем, губившим всю армию. Одон Дейльский, говоря по преимуществу о немцах, пишет, как в некоторые моменты масса простых людей, слабых и безоружных, часто плетущихся в хвосте, становилась роковой обузой для армии; так, в горах Тавра движение рыцарей, отступавших в правильном порядке, чтобы избежать засады и массовой гибели, дополнительно замедляли те, кто шел со всех сторон в поисках пищи и кого все больше ослабляли усталость и голод. Командующий, граф Каринтийский, постоянно поджидал уставших людей, поддерживал слабых; когда настала ночь, он сам остался в арьергарде. Позже, на дороге в Дамаск, христиане, хоть и были предельно бдительны, попали в засаду: «Рыцари, смело бросившись в атаку и врубившись в самую гущу турецких отрядов, мечами пробивали проход. Отягощенные панцирями, шлемами и щитами, они могли продвигаться лишь медленно, и их постоянно окружали враги, дополнительно затрудняя движение. Они бы легко отбились от врагов, но были вынуждены медлить, чтобы не отрываться от пеших воинов, не допуская, чтобы ряды прорвали и чтобы враги получили возможность нарушить их строй. Они сострадали друг другу, христианский народ сплотила любовь, и казалось, что он действует как один человек. Рыцари проявляли величайшую заботу о пеших отрядах». Позже об этом писал историк, Вильгельм Тирский, но еще Одон Дейльский, внимательный очевидец, горько на это жаловался и видел в этом причину всех бед: «Когда Святой Отец запретил [рыцарям] везти с собой собак и соколов, он распорядился очень мудро. Дай Бог, чтобы он отдал подобные приказы и пешцам и чтобы, удерживая слабых, он дал сильным мужам вместо котомки меч, а лук вместо посоха! Ибо слабые и безоружные — всегда бремя для своих и легкая добыча для врагов».

Император Конрад III собрал своих людей в Регенсбурге, где приказал построить или оснастить большое количество тяжелых судов, и выступил в поход воистину по-императорски: на кораблях его сопровождало много рыцарей, а на суше — много коней и людей[79]. В Греческой империи, где немцы, чтобы обезопасить себя от греков, всегда беспокойных и недоверчивых, шли вперед, как завоеватели, дерзко и не проявляя никакой осторожности, их пехотинцы, остававшиеся позади и часто пьяные, становились легкой добычей наемников-кочевников, болгар и печенегов, которые убили их столько, что трупы, остававшиеся непогребенными, наполнили смрадом всю страну. Задолго до Адрианополя чиновники императора Мануила Комнина не хотели пускать их ближе к Константинополю, требуя, чтобы они прошли в Азию другой дорогой и через пролив Святого Георгия Сестосского: они говорили, что он ближе, более узкий и находится среди земель, где они найдут в изобилии съестные продукты[80]. Конрад отказался и повел своих людей прямо под стены Константинополя, туда, где императоры построили несколько красивых дворцов, чтобы проводить лето. Немцы «грубо вторглись в эти райские места, разрушив почти все, что там было, и прямо на глазах у греков хватая все, что приглянулось. Так что оба императора, один — не желая выходить из своего города, другой — отказываясь входить в него, вели себя как враги, так и не встретившись, пока Конрад, получив-таки греческих проводников, не переправился через Босфор, после чего без боев и потерь достиг Никеи».

В октябре Конрад, уже испытывавший трудности с прокормом бедняков, с основной частью войск пошел к Иконию, а его брат Оттон Фрейзингенский — к Лаодикее. Об этой двойной азиатской кампании, в результате которой две больших императорских армии без настоящего боя были наголову разбиты и почти уничтожены, более чем сдержанно пишет сам Конрад[81] в письме аббату Корвейского монастыря. Он говорит только о бедняках как о столь тяжком бремени, что рыцарям, чтобы защитить их и по возможности спасти, пришлось оставить территорию и отступить с боем. Они спешно покинули Никею, направляясь к Иконию и следуя за проводниками, которые знали дорогу. Но через десять дней пищи начало не хватать, особенно для коней. Турки непрерывно нападали на толпу пеших воинов, не успевавших за армией. «Страдания этих людей, умиравших от голода и вражеских стрел, внушали нам такую жалость, что, посоветовавшись с нашими князьями и баронами, мы решили отдать приказ об отступлении к морю, чтобы восстановить наши силы, предпочитая сберечь то, что у нас оставалось, чем победить этих лучников в кровавых боях»[82]. Вильгельм Тирский решительно обвиняет немцев в легкомыслии за то, что пошли наугад, не зная дороги, а еще более клеймит императора Мануила, якобы приказавшего проводникам завести их в глубь пустыни и отдать на милость туркам. Эта измена греков, уже упоминавшаяся в описаниях вспомогательного похода 1100 г., особо подчеркивается во всех рассказах. Проводники взяли провизии только на восемь дней, уверяя, что к тому времени будут в Иконии. Но на восьмой день никаких стен красивого города на горизонте не показалось, и люди по-прежнему шли по враждебной, почти необитаемой местности. Их еще три дня умышленно вели на север, а утром четвертого дня проводники исчезли, и все окрестные горы оказались покрыты бесчисленным множеством турок, воющих, как волки на добычу. «Тюрки же, встречая разрозненные силы ослабленных [франков], бродивших в поисках съестного, уничтожали их в большом количестве. Тюркские владения были до того полны франкским добром и серебром, что в Мелитене цена серебра и свинца была одинакова. [Тюркская] добыча доходила до Персии»[83]. Отступление к Никее обошлось дороже, чем проигранное сражение. Турки, все более многочисленные, нападали со всех сторон: «Тевтонские рыцари, кони которых были изнурены голодом, а оружие стало для них слишком тяжелым, не могли атаковать. Каждый час дня и ночи тысячи людей падали, сраженные стрелами. В самого императора попало два дротика, и окружавшие его люди никак не могли его защитить. Те, кто больше не мог идти, бросали оружие и ждали мученической кончины» (Ж.-Ф. Мишо). И, продолжает Конрад в том же письме, «когда мы подошли к морю [на самом деле к Никейскому озеру] и разбили палатки, уже ни на что не надеясь, — к нашему великому облегчению, к нам пришел король Франции, которого мы не ждали. Он увидел нашу беду, и он, его князья и бароны сжалились над нашим несчастьем и дали нам всё продовольствие, какое могли, и крупные суммы денег».

Однако отряд короля Людовика шел быстро. Хронист, как и другие до него, не заботился о том, чтобы датировать каждый этап похода, но от Вормса до Регенсбурга и далее, до последних городов Венгрии, указывал, сколько дней занял переход от одного города к другому[84]. Этого достаточно, чтобы заметить, что ни заторы, создаваемые телегами, составлявшими обоз двора, ни бедняки, многие из которых по-прежнему тащились сзади, по-настоящему не замедляли движение рыцарей. «Наш король получил большое преимущество благодаря тому, что впереди него шел император, потому что мог переходить все реки этих стран, многочисленные, по совсем новым мостам, не испытывая необходимости работать и не производя никаких затрат». Они без труда переправились через Дунай в Венгрии, в городке, который называли Брундузий, где нашли много судов, оставленных немцами. Но «с момента, когда мы вошли в Болгарию, на греческую землю, нашему мужеству пришлось выдержать немало испытаний, а наши тела отяжелели от усталости. [...] Едва мы вошли к грекам, как они запятнали себя клятвопреступлением, отказав нам в предоставлении съестного вволю и по низкой цене». Они охраняли свои города, запирали их ворота и спускали зерно и мясо на веревках со стен. Эти операции были настолько долгими и осуществлялись так дотошно, что бедняки, страдая от сильного нетерпения и от нужды, воровали и грабили сверх необходимого. Позже дука Софии, родственник императора, ни покидал короля на марше ни надень и следил за достаточно щедрым распределением провизии как среди богатых, так и среди бедных, оставляя самому себе лишь очень мало, но, поскольку многие отставали, они доставали провизию сами — либо на рынках, когда могли, либо за счет грабежа, к которому прибегали охотней.

В Адрианополе приближенные короля посоветовали ему отказаться от красивой идеи сражаться за франков Святой земли, а вместо этого захватить города и замки там, где он находится, и написать Рожеру II Сицилийскому (который тогда «очень рьяно вел войну с императором»), пообещав дождаться, пока он не прибудет с флотом, чтобы осадить город Константинополь[85]. Но, «на наше несчастье, эти советы не убедили короля, и мы снова пустились в дорогу». Прием у императора, его любезность не обезоружили тех, кто изначально был ему враждебен и нашептывал королю, что «никто не может знать греков, кроме тех, кто испытал их сам либо наделен даром предвидения». Епископ Лангрский «презирал их раболепную услужливость» и советовал захватить город: стены не очень прочны, народ труслив, и можно было бы без труда перекрыть каналы, лишив город пресной воды. Другие города не преминули бы изъявить покорность тому, кто овладеет столицей.

На общую беду, стоянка франков затянулась. Хотя император каждый день предлагал переправить армию в Азию, король постоянно откладывал выступление. Сначала — чтобы дождаться отставших, потом — чтобы почтить реликвии в городских церквях, восстановить силы и, наконец, увидеть прибытие тех, кто направился через Апулию. Император хотел, чтобы нее франки находились под пристальным надзором, в одном-единственном лагере и на четко обозначенной дороге, которая вела бы их далеко от Константинополя. Как и в отношении немцев, его военачальники делали все возможное, чтобы убедить короля переправиться в Азию через пролив Святого Георгия. Получив его отказ, они не подали виду, что недовольны, но отряды, посланные вперед, чтобы подготовить лагеря на берегу Босфора, натыкались на всевозможные препоны, и многих из их участников убили в засадах или спровоцированных драках. Людовик VII потерял больше недели, дожидаясь тех, кто, как полагали, пошел через Апулию, чтобы переправиться через море из Бриндизи в Диррахий. Об этом переходе вместе с сицилийскими норманнами и под их защитой, о переправе через Адриатическое море на их судах мы уже ничего не знаем; историки того времени говорят только об армии короля, но очень похоже, что, несомненно, значительная часть крестоносцев 1147 г. предпочла примкнуть к открытым врагам греков.

КАТАСТРОФА

Немцы и французы должны были идти вместе до Антиохии. Неизвестно, когда обе армии, наконец объединившись после восьми-десяти месяцев опасного пути, возобновили движение, но скоро они расстались. Еще до выступления, в первом письме, Конрад писал, что многие его люди, больные или оставшиеся без гроша, неспособные идти дальше, покинули лагерь, чтобы искать крова и помощи у греков. Должно быть, они разбежались, и никто не озаботился сказать об этом хоть несколько слов. Людовик VII и остатки немецких войск пошли не самой короткой дорогой, но, чтобы не терпеть мучений и опасностей пустыни и не подвергаться нападениям турок, выбирали пути, шедшие вдоль берега в большем или меньшем отдалении от него. Тем самым они искали защиты или убежища у греков. Однако оба хрониста, Одон Дейльский и Оттон Фрейзингенский, а потом все, кто переписывал их тексты, единодушно осуждая предательство проводников и их коварство, не дали четкой оценки крайне непродуманному решению запросто идти к врагам, которых так часто хулили, в страну, о которой ничего не знали и были неспособны даже правильно называть города вдоль дороги. Через Пергам и Смирну латиняне к концу сентября наконец пришли в Эфес. Конрад не может привести название города, но пишет, что отметил Рождество близ могилы святого Иоанна. Он оставался там один со своими людьми три долгих дня, чтобы восстановить здоровье и силы. Однако немало рыцарей, слишком слабых и поэтому неспособных продолжать путь, просто-напросто вернулись лечиться в Константинополь в фургонах одного греческого отряда.

Армия Людовика VII углубилась внутрь материка. На берегах Меандра[86] большой авангард под командованием графа Генриха Шампанского и Тьерри Фландрского без больших потерь, даже среди паломников, помещенных для защиты в центр вместе с обозом, победил толпу турок, оставивших на поле боя много убитых. Через два дня пути они достигли городка Лаодикеи[87], господствующей над рекой крепости, которую нашли пустой, но где собрались и восстановили силы. 6 января 1148 г. они, разбившись на два отряда, двинулись на юг по плохой горной дороге, чтобы достичь порта, где могли бы погрузиться на суда. И именно там, похоже, в самый первый день, прекрасная армия едва не потеряла своего короля и была почти полностью уничтожена.

Вместо того чтобы следовать приказам короля и идти дальше, первый отряд (под командованием Жоффруа де Ранкона, сеньора Тайбура), уступив настояниям нескольких вельмож и прежде всего королевы Алиеноры и дяди короля, графа Морьена, соблазнился возможностью разбить свои большие шатры в глубокой долине, дав возможность туркам собраться на вершинах. Рыцари короля и большой арьергард, подойдя через несколько часов, обнаружили, что в этом лагере еще царит полный беспорядок, дорога загромождена тяжелыми телегами и бесчисленным обозом, а люди словно попали в ловушку, не в состоянии двинуться ни вперед, ни назад: «Гора была крутой и покрытой большими камнями, ее вершина, казалось нам, достигала небес, а поток, низвергавшийся на дно долины, как будто соседствовал с адом. Толпа людей скопилась в одном месте; люди напирали друг на друга, останавливались, устраивались как могли, не думая о рыцарях, оставшихся впереди, и были словно прикованы к месту, почти не двигаясь. Вьючные животные падали, увлекая в бездну тех, на кого натыкались. Сами камни, без конца осыпавшиеся, наносили большой ущерб, и те из нас, кто рассеялся во все стороны в поисках лучших путей, рисковали, что упадут сами или их сшибут другие»[88]. Это была полнейшая катастрофа, где все в беспорядке бежали безо всякой команды, покинув короля; на какое-то время последнего окружили враги, и спасся он только потому, что вскочил на убегавшую лошадь, а к собиравшейся заново армии присоединился лишь намного позже, когда его гибель уже оплакивали[89]. «Этой ночью никто не сомкнул глаз, потому что каждый ждал кого-то из своих, так никогда и не вернувшегося, или принимал тех, кто, совсем раздетый, догонял нас, и предавался радости, больше не думая об утраченном». Утром они отчитались перед королем

0 погибших и пропавших, а днем увидели вражескую армию с ее трофеями, взятыми у франков, в бесчисленном множестве заполнившую горы. Провизии стало не хватать, когда, чтобы дойти до побережья, им оставалось еще двенадцать дней перехода. Спасением они были обязаны только тамплиерам, которые во главе с великим магистром Эвраром де Баром установили в их рядах порядок и дисциплину: рыцари ехали на флангах собранного отряда, следя за его движением, а пешие шли в самом арьергарде, за толпой бедняков. Изнуренные лошади, умиравшие от голода, по дороге падали мертвыми, и люди ели их мясо.

В Сатталии, городе, недавно отбитом греками, губернатор немедля потребовал от латинян поклясться в верности императору и дорого заплатить за провизию. Им стали внушать, что до Антиохии сорок дней хода по местности, которую горные реки сделали непроходимой, тогда как по морю они доберутся туда за три дня, пройдя из порта в порт в полной безопасности. Ландульф, губернатор, предложил королю несколько кораблей небольшого водоизмещения, и тот разделил их между баронами и епископами. Другие суда были наняты «за немыслимые деньги»; греки вздували цены, и королевский флот поднял якорь только через пять недель после прибытия в Сатталию, попал в шторм и пришел в порт Антиохии лишь после пятнадцати дней рискованного перехода. Бароны встретили там Конрада и его отряд, который, восстановив в Константинополе силы и получив помощь от императора, вышел в море на флоте, оснащенном греками, и достиг Сирии за несколько дней, не встретив ни одной опасности. Так что обе больших латинских армии, которые в Константинополе отказались присягать императору, были обязаны спасением лишь помощи той самой Восточной империи, которую какое-то время назад помышляли уничтожить.

Чаще всего наши авторы, вынужденные торопиться, говорят только об этом отряде сеньоров и рыцарей без коней, но обходят полным молчанием злосчастную судьбу основных сил армии, пехоты и бедняков. Людовик VII долго пытался обеспечить им защиту, договорившись с греками, чтобы последние, получив круглую сумму в пятьсот марок серебра, обязались их сопровождать, кормить и охранять на горных дорогах силами отдельного военного отряда, который бы довел их до Тарса. Он доверил заботу о них весьма прославленным рыцарям под командованием Аршамбо де Бурбона и графа Фландрского. На них немедленно напали, окружили в лагере, и они уже считали себя погибшими; два отряда численностью в три-четыре тысячи попытались вырваться, но, лишившись сил, не в состоянии дать бой, эти несчастные в конце концов разбежались во все стороны, а по преимуществу примкнули к туркам, которые давали им хлеб и вербовали в свое войско[90].

Король потерял на всем пути, убитыми или оставленными без помощи, всех своих пехотинцев; у его рыцарей уже не было коней, им не хватало денег. Он уступил командование армией магистру тамплиеров. В этих катастрофах или небрежениях, каких не могла затмить бледная победа на Меандре, обвиняли и по-прежнему обвиняют греков, которые, не довольствуясь получением большой прибыли от торговли продуктами питания, заводили королевское войско в пустыни, а в Сатталии отдали больных и безоружных людей на милость турок. Все это не следует понимать буквально, и хронист также пишет, что паломники в массе, измученные голодом и жаждой, не останавливались перед тем, чтобы убивать и грабить. Но никто — ни тогда, ни через весьма долгое время — не пожелал задуматься, насколько император и его приближенные были вправе осуждать этих латинян, которые присваивали все земли, отбиваемые у врага, и селились на них в качестве безраздельных властителей, насаждая гам вместе со своими законами и римской церковью династии, родственные западноевропейским.

В Сирии и Палестине баронам и сеньорам короля больше не приходилось бороться с греками, но они были вынуждены искать пути и союзников в мире, который шали очень плохо. В 1097―1098 г. Готфрид Бульонский и итальянские норманны, Боэмунд Тарентский и Танкред Готвильский, встретили в Анатолии только плохо организованные банды турок и не видели настоящих армий. Во время осады Антиохии из Алеппо все время поступали лишь слабые подкрепления, а в Дамаске мало тревожились о судьбе мусульман, осажденных в городе. Позже, на пути в Иерусалим, провизию и право прохода франкам предоставляли арабы, охотно оказывавшие услуги новым господам, чтобы избавиться от ига турок. Этот первый крестовый поход ни разу не привел к мобилизации всех сил ислама. Но в 1148 г. латинянам Святой земли угрожали со всех сторон, так что Людовик VII и Конрад III с войсками, и без того сильно ослабшими из-за суровых невзгод, должны были бы, чтобы оказать им помощь, сражаться на двух фронтах: на севере вместе с Раймундом де Пуатье, графом Антиохийским, — с атабеком Алеппо и на юге вместе с юным иерусалимским королем Балдуином III — с египетскими Фатимидами, которые, изгнанные в 1099 г. из Иерусалима, держали сильный гарнизон в Аскалоне. Монархи долго не могли прийти к окончательному решению.

В Антиохии Людовика VII принял Раймунд де Пуатье, второй сын Гильома IX де Пуатье, герцога Аквитанского, вступивший во владение княжеством в 1136 г. благодаря браку с юной Констанцией, наследницей Боэмунда II. Он постоянно воевал с императорами Иоанном II и Мануилом I Комнинами, заставлявшими его дать вассальную присягу, и с турками правителя Алеппо, атабека Зенги, то и дело нападавшего на его границы и некоторые крепости на берегах Оронта. В свое время папа призвал взяться за оружие и сразиться, чтобы отбить Эдессу. Теперь же Раймунд де Пуатье пытался убедить баронов идти на север и напасть на Алеппо. Молодая королева Алиенора Аквитанская, его племянница[91], поддержала его, открыто продемонстрировав разлад между собой и королем. Однако в июне 1148 г. король Людовик VII, император Конрад, король Балдуин III Иерусалимский и все командующие армиями собрались под Акрой, чтобы держать совет и решить, куда вести войска. Собрание происходило на открытом месте, и толпа паломников, простых людей, которые были раздражены столькими промедлениями и которым не терпелось идти в бой и захватить добычу, устроила такой гам, крича об измене, что навязала свой выбор вопреки мнению благоразумных. Толпа кричала так громко, что об Алеппо уже не могло быть и речи. Она желала взять Дамаск, и Балдуин III, собиравшийся вовлечь европейских монархов в свою войну с египтянами, был громко освистан легкомысленной чернью, шумно требовавшей, чтобы выступали немедля, поскольку от захвата столь благородного города отказаться было невозможно.

Снялись с лагеря, и, после того как войска беспрепятственно прошли глубокую лощину, на широкой равнине враги впервые напали на группу плохо защищенных людей, «не сомневаясь, что поразят их железом и уведут в плен, как презренную толпу рабов. Тогда-то те, кто прежде взывал о продолжении кампании, должно быть, пожелали отказаться от этой мысли и вернуться восвояси». Однако атаки турок разбивались о конные звенья рыцарей, которые в плотном строю, хорошо вооруженные, защищенные панцирями, шлемами и щитами, не спеша продвигались вперед, прикрывая батальоны пехотинцев. Эта победа, быстро забытая хронистами, открыла дорогу на Дамаск. Армия в правильном порядке прошла Ливанские горы и на выходе на равнину, у деревни Дарайя, в последние дни мая разделилась на три части: первым шел король Иерусалима, в центре находился Людовик VII, Конрад замыкал походную колонну. Они подошли к Дамаску с запада по обширной равнине, где были разбиты сотни плодовых садов, орошаемых множеством каналов и обнесенных глинобитными стенами; в сады вела густая сеть узких тропинок, многие из которых кончались тупиками. Рыцари и их люди нашли там в изобилии воду и фрукты, но продвигались вперед лишь с большим трудом, без конца атакуемые людьми, которые прятались за стенками или кустами или поднялись на террасы высоких домов. Деревья образовали словно густой лес, в глубь которого не проникал взор; рыцари шли медленно, не цепочкой и не имея возможности собираться в группы, теряя из виду знамена вождей. «Со всех сторон их подстерегали всевозможные опасности, и смерть грозила им в тысяче неожиданных обличий. За стенами находились также спрятанные люди, которые могли видеть наступавших через маленькие отверстия, нарочно проделанные в стенах, не видимые при этом сами, и они пронзали проходивших мимо копьями, поражая в бок. Говорят, в первый день много наших погибло без боя, приняв столь жалкую смерть»[92].

Пришлось слегка расширять дорогу, валя эти заборы один за другим, чтобы наконец пойти немного быстрей, и при этом было взято столько пленных, что враги, испугавшись, покинули эти ограды и укрылись в город, под защиту его высоких стен. Франки встретили сопротивление только на берегах реки, текущей совсем рядом с крепостными стенами, со стороны конных отрядов, вышедших из Дамаска на помощь своим бойцам. Люди короля Балдуина III и Людовика VII не могли переправиться, и тогда император, «охваченный гневом, бросился через ряды армии французского короля, спешился со всеми своими людьми (то есть так поступали тевтонцы, когда в бою оказывались в отчаянном положении), и все вместе, перейдя в рукопашную, захватили переправу через реку, а потом позвали два других корпуса армии, и все разбили палатки под самыми стенами».

В Дамаске жители уже думали только о том, чтобы бежать, спасая жизнь. Они паковали пожитки, когда некоторые из них, войдя в контакт с одним или несколькими вождями христиан, убедили последних — вне всякого сомнения, за крупную сумму денег — разбить лагерь c другой стороны города, на востоке. Им сказали, что гам стены, очень низкие и сложенные из кирпича, рухнут при первом натиске и не понадобится использовать осадные машины, которые пришлось бы везти издалека, с большим трудом и большими затратами средств, надолго приковав войска к месту. Христиане так и сделали... оказавшись на сухой местности, лишенной воды и фруктов, в которых до тех пор никогда не было нехватки. Все бедняки кричали об измене, но войско, очень спеша оказаться в более защищенном месте, видя, что враги укрепляют оборонительные сооружения, решило сняться с лагеря и отправиться в Иерусалим.

Этот перенос лагеря, притом что христианские армии шли завоевывать город, конечно, стал следствием переговоров одного из франкских вождей с осажденными. Можно полагать, что ни Раймунд де Пуатье (который с тех пор вернулся в Антиохию и отказался следовать за французским королем в Иерусалим), ни Балдуин III Иерусалимский не горели желанием подчиняться черни, которая с восторженными криками требовала идти и брать Дамаск. Неудача подтверждала их правоту. Королю Иерусалима дорого заплатили, — говорят некоторые, — чтобы он покинул союзников, пришедших издалека, которые сами ни на миг не помышляли помочь ему в борьбе с египтянами. «Жители города тайно отправили [посланца] к иерусалимскому королю и передали ему: “Не думай, что, утвердившись в Дамаске, этот великий царь оставит тебя в Иерусалиме. Мы же предпочитаем тебя. Возьми наше золото, а тех отправь назад морем с тем, чтобы уцелело твое царство”. Они пообещали ему двести тысяч динаров, а владетелю Тивериады — сто тысяч. И когда те получили золото и возвратились в Иерусалим, оказалось, что это — медь»[93].

Вильгельм Тирский, писавший позже, заявляя, что хочет быть беспристрастным, утверждает, что спрашивал об этом предмете «у мудрых людей, сохранивших очень верную память о событиях». Он видит здесь результат антагонизма между теми, кого называет «наши государи», монархами Антиохии и Иерусалима, и монархами Запада, «государями-паломниками». Некоторые полагали, что граф Фландрский просил государей Запада отдать город Дамаск ему, когда его завоюют. (Уверяют даже, что ему это обещали.) «Но некоторые из магнатов нашего королевства были об этом уведомлены и вознегодовали [...], ибо они надеялись, что всё взятое с помощью государей-паломников послужит расширению [Иерусалимского] королевства и к выгоде сеньоров, проживающих в нем. Негодование, испытанное ими, навело их на гнусную мысль: предпочесть, чтобы город остался в руках врагов, нежели видеть его под властью короля Франции, и это случилось потому, что им, проведшим всю жизнь в боях за королевство и вынесшим бесчисленные тяготы, казалось слишком горьким, чтобы плоды их трудов достались новым пришельцам, в то время как они сами, постоянно ощущая пренебрежение, отказались бы от надежды на вознаграждение, на какое давала им право долгая служба [...]. Другие, наконец, утверждают, что все зло совершили те, кого просто подкупило золото врагов».

Ни один историк до наших дней не противопоставлял до такой степени «паломников», вождей и знать европейских армий, и сеньоров латинских государств, завоеванных полувеком раньше. Уже довольно долго мы говорим о «пуленах» — франках второго поколения, поселившихся на Святой земле, — и о том, что делало их иными, возможно, мало расположенными искать общий язык с теми, кто приходил им на помощь. Но мы почти не говорим об их образе жизни, разных культурах и прежде всего о том, как они сосуществовали с мусульманами, усваивали их обычаи и поддерживали с ними добрые отношения[94].