История одного филина

— Иначе тебя заберут в солдаты…

— Тогда, значит, необходимо, — расстроился Ферко. — А лошади как же?

— Все будет по-прежнему. Лошади, уход за ними, останутся на тебе. Я думаю назначить подсобным Помози… на то время, пока ты сдашь экзамен.

— Помози?

— А ты можешь предложить кого-нибудь лучше?

— Вы правы, господин агроном. Управляться с лошадьми он еще не обучен, но в остальном на парня положиться можно…

— Господин секретарь сельской управы вернет твою повестку на призывной пункт, скажет, что ты незаменим как тракторист… Но об этом, смотри, не проболтайся никому, ни слова даже собственной жене.

— Уж бабе-то никак нельзя говорить. Да ведь она станет допытываться…

— Скажешь, что это я хотел, чтобы у тебя была техническая специальность.

Оба помолчали, потом Ферко шагнул к агроному:

— Спасибо вам, господин Иштван!

— Не за что, Ферко. Я так думаю, мы свое отвоевали. Хотя и не верится, чтобы началась война. Однако хватает пока еще неженатых парней, а у тебя дети, стало быть, ты и есть самый незаменимый — и для своей семьи, и для меня. Вот и все дело. Спокойной ночи!

Агроном повернул было к выходу, когда Ферко вдруг спохватился:

— Да, чуть не забыл: Ху поймал крысу…

— Вот так штука!

— Я заглянул в хижину, а он как раз взлетел на насест. Крыса в когтях, еще живая, но еле дергалась…

— Если бы не от тебя это слышал, просто не поверил бы… ведь у нас нет крыс, по крайней мере, до сих пор ни одной не видели.

— Да у нас их и нет. А эта, должно быть, жила где-нибудь по соседству, пока не разворошили прошлогодний стог сена… Так я не дал филину вторую ворону.

— Правильно! Она понапрасну валялась бы там и тухла, а на запах сползалась бы всякая нечисть. Ну, так к рассвету пусть приходит Помози.

— Придет обязательно. Спокойной вам ночи!

Где-то за полночь прокричал первый петух, подождал, когда ему отзовутся все остальные деревенские петухи, после чего успокоенно и подслеповато заморгал в кромешной тьме, он свое дело сделал; предупредил ночь, что время ее убывает.

Крик петуха разбудил и Мацко, пес оглядел тонущий в сумраке двор, почесался, встал и сладко зевнул. У Мацко был точно установленный ночной маршрут, в который он в последнее время ввел и посещение хижины филина.

Ху ночами чувствовал себя очень бодро и обходился с Мацко гораздо приветливее, чем в дневное время. Глаза его отливали зеленым блеском, но в них не было гнева: просто они от природы так были устроены, что светились во тьме. И ночью филин никогда не говорил, что он терпеть не может Мацко…

Ху в это ночное время уходил в воспоминания и грезы и, похоже, совсем забывал человека и кольцо на ноге. Ночью Ху не желал признавать, что на свете существуют камышовые стены и дверца из проволоки, ведь темнота не знает границ, а филин Ху — дитя темноты. Днем же он спал и видел сны: о прошлом, о той свободе, что приносит филинам ночь.

Мацко, приблизившись к хижине, возбужденно потянул носом.

— Я чувствую запах крысы, противный запах. Крыса отвратительна…

Ху явно в хорошем настроении щелкнул клювом.

— Крысы уже нет. Она, глупая, сунулась в хижину, словно лучшего места найти не могла.

— Ты поймал ее? — вильнул хвостом Мацко.

— Голова еще осталась, угощайся, если хочешь…

— Тьфу, не буду я есть голову! Жил тут раньше здоровенный кот, самый храбрый кот, каких я видел, — так вот съел он однажды крысиную голову и сразу сдох…

— У кошек слабый желудок. Все, что глотаю я, попадает точно в огонь… а лишнее я выплевываю. И голову я не съел потому, что сыт, все равно пришлось бы ее отрыгнуть.

Мацко задумался, свесив голову набок.

— Сейчас, наверное, ты меня уже не ненавидишь?

— Еще чего! — задорно защелкал Ху. — Ты мне всегда противен, потому что племя собак — наши враги, как и кошки. Или ты забыл законы вражды?

Мацко присел.

— Ты много всего знаешь, Ху, — покачал пес крупной лохматой головой, — и, пожалуй, я вовсе тебе не противен… ты только так говоришь…

— Ты сам знаешь правду, пес. Если бы я был на свободе, ты бы напал на меня… и тогда я или спасался бы бегством или же выклевал бы тебе глаза, а ты за это убил бы меня…

— Это неправда! — от возбуждения Мацко даже вскочил на ноги. — Я ни на кого не нападаю, только на врагов человека. А человек — это мой друг… — Мацко с достоинством шевельнул хвостом. — Да, мой друг…

Ху ничего не ответил, так как снова прокричал петух, а вслед за ним вскоре ударил ранний колокол.

— Терпеть не могу эту штуку… От нее такой звон, что уши мои едва выдерживают. Ну, а теперь ступай в свою конуру, я хочу спать.

В селе задымили первые печи, и Мацко задумчиво побрел по двору.

«Много ума у этого Ху, — признал пес, — но человек умнее его, и я служу человеку».

Ночь посерела, на востоке забрезжила веселая полоска, она все ширилась и, наконец, достигла неба и погасила звезды.

Ферко вместе с Помози уже стояли возле конюшни, и Ферко обучал своего временного заместителя тонкой науке обхождения с лошадьми.

— Не забывай, Йошка: ломовая лошадь — это тебе не ровня выездной. Ломовая, она хоть и лошадь, а, по моим понятиям, ближе к буйволу, чем к ездовой лошади.

— Особый глаз нужен за коренником, — напутствовал Ферко уже после того, как они впрягли лошадей. — Конь, правда, добрый, но если не чувствует твердой руки, либо ползет себе, как кляча, либо готов понести… Доброе утро! — повернулся конюх к входившему агроному.

Ферко приготовился было занять свое место на козлах, когда вмешался агроном:

— Передай-ка поводья Помози, Ферко, хочу посмотреть, что скажут лошади!

Лошади, конечно, ничего не сказали, но тотчас почувствовали, что поводья в других рунах, и коренник немедля решил испробовать нового кучера.

По выезде из деревни надо было миновать железнодорожный переезд, дли коренного это был привычный, повторяемый изо дня в день маршрут, и все же на этот раз он «испугался», и повозка едва не остановилась на железнодорожном пути.

— Ну, начинает дурить, — улыбнулся старый конюх, но Помози не поддался, он даже рассердился, что конь испытывает его такой простой уловкой. Он хлестнул коня по наиболее чувствительному месту — под брюхо, — а вслед за тем, не давая кореннику опомниться, вытянул его между ушей, дернул удила и почти сразу ослабил поводья.

И снова пошел в дело кнут.

«Чтоб тебе пусто было! — должно быть, подумал коренник. — Видно, нового кучера так легко не проведешь!» И он резво взял с места, «испуга» как не бывало.

Помози принял на себя все заботы о хозяйстве Ферко, в том числе, конечно, и заботы о филине Ху. Помози стал теперь конюхом, а Ферко заделался трактористом. От Помози запахло лошадьми, конюшней, а одежда Ферко пропиталась запахом железа и машинного масла, но в остальном ничего не изменилось. С зарей Ферко уезжал в поле, к трактору, а по вечерам приезжал обратно, но было так не каждый день. В глазах остальных работников конюх считался впавшим в немилость, хотя все старались делать вид, что не замечают этого: ведь никогда не знаешь, как оно может обернуться… Зато авторитет Помози среди девушек заметно повысился; он иногда надевал для выездов обшитый шнуром кучерской доломан Ферко, и почти незаметно было, что одежда скроена не по нем…

— Побереги мой доломан, Йошка, — не без зависти говорил в таких случаях Ферко, не упуская возможности лишний раз напомнить о своих правах, — ведь он у меня один…

— Я не по своей воле, это господин агроном распорядился…

— Знаю, я ведь не к тому говорю…

Постепенно Ферко приохотился к новой профессии. И то сказать, силища в этом тракторе! Работает за двадцать волов и хоть бы что, знай себе прёт… машина, она и есть машина!

Ферко теперь не без гордости вставлял в разговор такие словечки, как «магнето», «аккумулятор», «свечи», «сопло», но каждый раз, как повозка агронома, вздымая пыль, проносилась к дальнему полю и Помози, точно заправский кучер, громоздился на облучке, сердце Ферко сжималось.

Из Помози и впрямь получился хороший кучер и гораздо скорее, чем предполагали агроном или Ферко. Он любил лошадей и, не жалея труда, обхаживал их, что, правда, не мешало ему у подножия Красного холма — был к тому повод или нет — на всякий случай награждать норовистого коренника ударом кнута.

— Пожалуй, теперь он запомнил урок, можно его и не бить для острастки, — предложил, наконец, агроном, и Помози согласился, что стоит попробовать…

На следующий день Помози не притронулся к хлысту.

И Ветерок не выкинул никаких фортелей.

Продержался коренник и еще два следующих дня, а на четвертый день его опять «заело» — на склоне холма конь осадил назад и попятился, — и снова пришлось всыпать ему горячих.

— Знаешь что, Йошка? — рассмеялся тогда агроном. — Видимо, порка ему необходима каждый четвертый день…

Постепенно привык к новому человеку и Ху, который вообще если и отличал одного человека от другого, то почти никак не показывал этого. Один Мацко по-прежнему был привязан к старому кучеру и даже по прошествии нескольких дней встречал Помози довольно холодно, тогда как возвращающегося вечером Ферко ждали самые бурные выражения собачьего восторга.

— Есть тут еще один человек, — пояснил Мацко филину, — он тоже приносит еду, но мой настоящий хозяин — другой, старый.

— Что один человек, что другой, — сердито захлопал глазами Ху, — раньше тот приносил еду, теперь этот, а еда все равно не та, что мы бы сами себе добыли на воле…

— А по мне все равно, еда есть еда, — вильнул хвостом Мацко, — лишь бы мясо было. Старые псы говорят, было время, когда мы питались одним только мясом, но это, наверное, было очень давно. Я же иной раз ем даже сечку, которой кормят свинью…

— Тьфу, — нахохлился филин Ху, — я бы скорее сдох. Хватит и того, что приходится есть добычу, которую не сам ловишь… Но последнее время люди нас мало тревожат…

— Да, — моргнул Мацко, — люди сейчас целыми днями на полях и собирают разный корм. А потом, когда ударят морозы, у них уже все будет припасено дома… Человек — самый умный из нас…

— Удивительно, — кивнул Ху, — теперь и мне человек уже не так противен. Ко мне он не прикасается, и сама охота с человеком была бы вполне приемлемой, не будь я привязан.

— Но тогда бы ты улетел…

— Ну, конечно!

— А с кем бы тогда охотился человек?

— Не знаю…

— Вот видишь! Затем и держат тебя здесь в хижине, что только с тобой можно охотиться…

— Возможно, — защелкал филин, — возможно, ты прав, но для меня это очень плохо! Лучше уходи-ка ты, пес, в такие моменты ты меня особенно раздражаешь…

— Я всего лишь сказал правду, но могу и уйти, и так уж слишком припекает Великий Свет, его больше, чем нужно, чтоб видеть.

И Мацко побрел к конуре, потому что жара нагнала на него сон.

Правдой было и то, что агроном в последнее время меньше охотился.

Сперва тянулась жатва, потом взревели молотилки, осыпая акации возле тока густой, пахнувшей хлебом пылью и мякиной. Но когда амбары были наполнены зерном, а на рыхлых верхушках свежесметанных стогов зачирикали молодые воробьи, агроном вызвал Ферко.

— Освоил трактор?

— Освоил…

— Сегодня суббота, в понедельник сдашь экзамен.

— Это можно, — ответил Ферко весьма уверенно.

— Да не забудь поставить магарыч старому Бицо, который тебя учил…

— Хорошо, господин Иштван…

— А завтра на рассвете отправимся на охоту. Завтра Йошка еще побудет при лошадях… Мне надо с ним поговорить.

— Слушаюсь.

Уже заметно смеркалось, когда Ферко с радостью приплясывавшим вокруг него Мацко прошел через двор.

— Так ты пришел, — уперся пес лапами в грудь Ферко, — все-таки ты пришел!

— Полно, полно, старый приятель, — Ферко отвел огромные лапы пса, — все снова пойдет по-прежнему.

Дверь захлопнулась за спиной Ферко, и наступил ничем не тревожимый вечер.

Мацко еще какое-то время смотрел на дверь, скрывшую человека, которого он любил, но когда шаги Ферко стали неразличимы для чуткого уха пса, хвост у Мацко обвис, и пес растянулся на брюхе поперек входа; каждому без слов было ясно: пес заступил на свой законный сторожевой пост.

— Поедем сегодня к Бане, — говорит агроном, и сам улыбается, видя, как озарились одинаковой радостью лица обоих спутников: и старого, и молодого. Люди знают, что пшеница уже в закромах, кукуруза уродилась на славу, дома все идет как положено и что сегодня им предстоит веселое, азартное воскресенье, потому что и агроном в такие моменты — не хозяин, не господин агроном, а такой же, как и они, охотник, попросту говоря — их приятель. Азарт охоты сметает социальную разницу между ними, и когда повозка трогается со двора, даже лошади и те, кажется, перебирают копытами веселее, словно и у них праздник.

Правит Помози, и у железнодорожного переезда Ферко невольно улыбается, видя, как тот по привычке достает кнут, крутит им над лошадьми, а через минуту заталкивает обратно под сиденье. Вот и вся кучерская уловка, но Ветерок краем глаза видит кнут, и повозка быстро проносится через рельсы.

Ферко одобрительно кивает и улыбается.

Агроном едва удерживается, чтобы не расхохотаться в голос.

Помози краснеет от гордости: он понимает, что, хотя вслух не было сказано ни слова, все — включая и коня — оценили его сноровку.

Когда лошади легко взлетают с повозкой вверх по крутому склону, Ферко оборачивается к агроному.

— Йошка сдал экзамен.

— Нет еще, — вполне серьезно возражает агроном и, когда они достигают вершины холма, агроном останавливает повозку и поясняет свою мысль. — Вот что я вам скажу! Ферко завтра сдаст экзамен на тракториста и снова примет на себя заботы о лошадях. А ты, Йошка (с тех пор, как Помози перешел к нему в кучера, агроном обращается к нему на «ты»), ты, Йошка, отправишься к старику Бицо и не слезешь с трактора, пока не изучишь его, как свои пять пальцев.

Выждав минуту, Помози решается заговорить.

— Я и сам давно уже собирался просить вас о том же, господин агроном…

Лицо агронома становится серьезным, а взгляд испытующе сверлит лицо парня.

— В чем дело? Или недоволен своим местом?

— Нет… только видите ли…

— Прослышал что-нибудь? Выкладывай все без утайки.

Голос агронома звучал строго, почти требовательно, и Помози тоже стал предельно серьезным.

— Дело в том… Мать побывала в Чолланёше, где мой дядя арендатором…

— Ну и что?

— Дядя сказал, что тамошнего тракториста освободили от воинской службы…

— Ну и?

— Ну так… мать говорит, отца моего убили в прошлую войну, и с нее хватит слез да горя… говорит, попроси господина агронома, чтоб поспособствовал… Двигатель у соломорезки всегда налаживаю я, в этом деле я разбираюсь и люблю его…

Нахмуренное лицо агронома разгладилось, он закурил сам и Ферко тоже угостил сигаретой.

Сделав одну-две затяжки, агроном обронил:

— Если обещаете держать язык за зубами, все у нас будет в порядке…

— Истинный крест! — чуть ли не разом воскликнули оба.

— А если проболтаетесь, вся затея пойдет насмарку. Ясно вам?

— Яснее некуда!

— Тогда поехали.

Повозка снова тронулась навстречу рассвету, и длинная, плоская тень потянулась следом.

Добравшись до Бани, путники оставили повозку возле ближайшего двора и пошли дальше пешком. Ферко тащил на спине клетку с филином, Помози нес рюкзак и крестовину-насест, агроном — ружье и сумку с провизией.

Баня была небольшим поселком вблизи заброшенного каменного карьера.

Но теперь здесь рос лес.

Под прикрытием одного из густых кустов боярышника, агроном соорудил первоклассный охотничий шалаш, где впору бы разместиться хоть пятерым, а уж наши-то трое могли бы там даже плясать; впрочем, охотники, как известно, прибыли не за тем.

Слева от шалаша стояла старая полузасохшая груша-дичок; дереву было, пожалуй, за добрую сотню лет, но в эту глушь никогда не забирался топор человека по той причине, что дрова отсюда почти невозможно было вывезти.

— Живее! — скомандовал агроном и нырнул в шалаш, а остальные двое наспех установили крестовину и, подхватив топор и переносную клетку, кинулись вслед за агрономом, так что минутой позже все выглядело так, будто человек здесь и не появлялся, лишь на траве топорщился большой филин, по-видимому, раздумывавший, а не взлететь ли ему на крестовину-насест.

Люди исчезли, и снова к филину подкралось заманчивое желание: улететь на волю. Но рядом была вбита знакомая ему палка с перекладиной, которая призывно манила Ху усесться на нее… Какое-то время филин пребывал в нерешительности: воля манила, но от лапки тянулась, вилась по траве бечевка…

Ху запустил клюв в перья и почесался, — похоже, он до сих пор еще не решил, как ему быть, — затем расправил крылья и встряхнулся всем телом. Эта процедура была частью утреннего туалета птицы, но глаза Ху при этом смотрели зорко, настороженно исследуя окрестности.

Среди людей бытует мнение, что днем филин совсем слеп. Но это неверно. Филин всегда видит прекрасно, но ночью особенно хорошо, потому что зрачки его расширяются, становятся яркими, блестящими, по существу, весь глаз превращается в один сплошной зрачок. Днем же зрачки сильно сужаются и в полдень, при самом ярком свете, становятся величиной с булавочную головку. Но видит филин, и притом превосходно, в любое время дня. Филин засекает приближение врага на расстоянии, когда человек не может разглядеть его даже в бинокль… он уже готов отразить нападение, когда охотнику кажется, что филин беспокоится понапрасну…

Итак, люди исчезли, они укрылись внутри густого куста боярышника, а Ху со все нарастающей тревогой озирался по сторонам. Обращенный к западу склон еще утопал во мгле, но Ху видел гнезда, видел ворон, видел охоту сарычей, видел, как в дальних кустах прошмыгнула лиса… Ху беспокойно переступал с ноги на ногу и все чаще поглядывал на крестовину: удобная позиция сулила филину не только лучший обзор — она обеспечивала и большую безопасность. И вот филин слегка присел, оттолкнулся от земли и взлетел на крестовину. Там он, устраиваясь, снова шумно зафыркал, враждебно защелкал клювом.

Карр-карр! Серая ворона пронеслась так близко от филина, что едва не задела его расправленное крыло.

К этому времени солнце поднялось над холмами, туманные предрассветные тени рассеялись, и утро залило золотистым светом всю местность.

Шум и гам, птичий грай вокруг филина все нарастал, все усиливался, а в темной глубине шалаша люди спокойно угощались палинкой, хотя руки Помози дрожали от волнения.

— А вдруг они улетят?

— Не бойся, Йошка, не улетят! Еще стаканчик?

— Благодарствую, — отказался парень, — да стреляйте же в них, не медлите!

— Ничего, пусть их слетится побольше, — сказал агроном и поднял ружье-автомат. Две вороны сидят на груше, а что в воздухе, какова карусель! Пожалуй, пора ударить.

Агроном слегка подался вперед, раздался выстрел, другой, третий… потом на короткое время воцарилась полная тишина, за ней снова — сумятица карканья.

Теперь над филином — иные повыше, иные чуть не у самой его головы — кружило не меньше сотни ворон, а когда Ху тоже попытался было взлететь, они ринулись на него, не смущаясь ни стрельбы, ни потери нескольких соплеменниц.

— Карр! Ка-аррр! Бейте его, бейте клювом и крыльями!.. Ночной убийца… Р-разбойник…

— Трах!.. Трах!.. Трах!.. — раз за разом прогремело вновь ружье, но вороны, похоже, совсем обезумели от вида филина-чужака, ночного грабителя, исконного врага всего их племени.

— Трах!.. Трах!..

У Помози глаза округлились от изумления, он кусал губы и, не помня себя, навалился на агронома; в конце концов тот вынужден был его одернуть:

— Слушай, Йошка, я ведь не могу стрелять, пока ты лежишь на мне.

Парень опомнился.

— Прошу прощения, — улыбнулся он, — но такого чуда я отродясь не видывал.

— Да и я тоже! — кивнул агроном. — Здесь в сосняке их гнездится не меньше двухсот-трехсот… Потому-то и перевелись у нас зайцы… куропаток не стало, да и фазанов раз-два и обчелся.

Ху сначала испуганно жался к земле, видя, что вороны всерьез готовы растерзать его, но, когда всполошенные выстрелами птицы стали кружить чуть выше, он снова уселся на крестовину, враждебно нахохлился и грозно защелкал клювом.

— Прочь от меня, отстаньте, серое племя! И без вас знаю, что ночь, а не день мое время, но я в неволе и не могу улететь…

Около сотни ворон со зловещим карканьем кружило высоко над крестовиной, но в воздухе нависла опасность, и теперь лишь один-два смельчака отваживались кинуться вниз на филина. Ружье какое-то время безмолвствовало.

— Пусть они пока покружат немного, забудут про выстрелы, — сказал агроном и отодвинулся в глубь куста, подальше от просвета-отверстия, проделанного для ружья; даже через этот просвет охотников мог приметить зоркий глаз ворон.

— Надо бы убрать убитых, — предложил Помози, как бы они не отпугнули стаю.

— Подожди! Впрочем, они считают, что и подбитые — жертвы филина…

Агроном выжидал, посматривая, как на сухую ветку дикой груши усаживается все больше ворон, чтобы с этой удобной позиции поносить на чем свет стоит все племя ночных разбойников.

— Карр… карр… Теперь он появляется даже днем, цельтесь в глаз, братья, выклюем его воровские глаза… — И некоторые особенно ярые вороны уж сорвались с веток, чтобы осуществить свои угрозы.

Ху дергал головой и защищался своими сильными расправленными крыльями, хотя вороны все еще держались на недостижимом для него расстоянии.

— Если так пойдет дальше, они и вправду растерзают филина, — тревожился Ферко, но агроном спокойно дождался момента, когда на сухую ветку уселись сразу четыре вороны, — и тогда один выстрел поразил всех четырех, второй выстрел сшиб еще двух из наседавшей на филина стаи.

Ферко в восторге хлопнул себя по коленям.

— Вот это дуплет! Сколько же их теперь у нас, подбитых?

— Штук десять-двенадцать, хотя я и не считал…

— Может, их все-таки подобрать?

— Ну что ж, давай, только быстро!

Йошка и Ферко поспешно выбрались через отверстие в дальней стенке шалаша и… оба растерянно заморгали глазами от яркого света, потому что внутри шалаша по сравнению с внешним миром было сумрачно.

Вороны испуганно разлетелись в стороны.

Через минуту Ферко и Помози снова нырнули в шалаш, лица обоих сияли.

— Ты сколько подобрал, Йошка?

— Шесть!

— А у меня семь! Всего, выходит, тринадцать…

— Тринадцать — счастливое число для меня, — заметил агроном, — свадьба была тоже тринадцатого…

— Господин агроном, — Ферко тихонько рассмеялся, потом взглянул на филина, Ху снова почуял кого-то. Ах, черт!

Над филином теперь кружил аист, явно заинтересованный редким гостем; с каждым кругом аист заметно снижался и, наконец, плавно опустился на землю шагах в двадцати от филина.

— А этому чего надобно? — спросил Помози.

— Любопытно ему…

Аист от удивления застыл на одной ноге, а какая-то из нахальных ворон до того растерялась, что клюнула сперва филина, а потом, войдя в раж, и аиста.

— Дрянной пожиратель лягушек, — прокричала ворона, — так, значит, и ты с ним заодно?

Тут аист не выдержал и полетел прочь, но ворона даже в воздухе пыталась наброситься на него, а потом повернула назад и снова атаковала филина.

— На одну ворону, конечно, не хотелось бы тратить заряд, но эта уж очень обнаглела…

И как это в таких случаях бывает, агроном промахнулся, ворона же, напуганная огнем и грохотом, метнулась в чащу, под защиту деревьев. Солнце стояло уже довольно высоко, прогретый воздух непрестанно вибрировал, и откуда-то издалека комариным писком донесся колокольный звон.

И в этот миг на филина серой молнией обрушился ястреб, завертелся вокруг него, взмыл вверх и вновь камнем упал чуть ли не до самой земли; даже выстрелить в него нельзя было улучить момента. Но затем ястреб спокойно уселся на дикую грушу. Раздался выстрел.

И следом тупой шлепок — это свалился подбитый ястреб, а на звук выстрела снова появилась назойливая ворона.

— Карр-карр, вот я тебе задам!..

Снова пальнуло ружье, и ворона штопором кувыркнулась вниз, но тут появились еще две ее товарки, одну из них агроном сшиб, а по второй промазал. Какое-то время господствовала глубокая тишина.

С ближайших сосен сотни ворон не спускали глаз с филина, но теперь к ним вернулось чувство врожденной осторожности. Что-то подозрителен этот филин; похоже, он в сговоре с человеком…

— Не приближайтесь к нему, — предостерегали самые опытные из ворон, но то одного, то другого птенца вдруг подхватывала с места и бросала к филину извечная ненависть.

В таких случаях, неизменно следовал выстрел, и вороненок либо возвращался обратно, либо падал замертво, но гибель его разжигала ненависть взрослых ворон, и теперь уже сами родители нападали на филина.

— Соберите, что настреляли, — распорядился агроном, а впрочем, и молодому Помози, и самому Ферко было интересно подержать в руках ястреба, которого до того они видели лишь в полете, часто с воробьем или синицей в когтях.

На этот раз добычей охотников стали девять ворон и ястреб, который величиною был едва крупнее дрозда, и все же именно он губил и дроздов, и дятлов. Когти у ястреба, как изогнутые иглы, а клюв и сейчас еще в крови последней жертвы…

— Самая вредная птица, — сказал агроном. — Лови этот ястреб только воробьев, на него бы ни один охотник не позарился, но ведь он губит и жаворонков, дроздов, синиц, овсянок, а самки ястреба — они сильные — хватают и чибисов, и голубей, и фазанов, да и домашней птице от них достается. Этот — самец… Как поглядеть, очень красивая птица… Положите ее к остальным.

Ферко разложил битых птиц рядком.

— Двадцать две вороны и один ястреб, — подсчитал он, теперь хорошо бы кого-нибудь покрупнее свалить…

— Ну это вряд ли, — усомнился агроном. В сарыча я не стреляю, коршуны почти что перевелись в здешних краях. Разве что ястреб-тетеревятник появится, но тот редко идет на филина. Плесни-ка, Ферко, еще из фляги.

Но глаза всех троих через просвет неотрывно следили за филином.

Меж тем вся округа притихла. Солнце теперь стояло намного выше и заглядывало в самые укромные уголки местности: тени стали отвеснее. Охотники начали уж подремывать, когда — для всех неожиданно — раздался резкий, шипящий звук, который, пожалуй, можно сравнить лишь с тем скрежетом, что издает неумело натачиваемый нож.

Охотники переглянулись: такого звука никому из троих не доводилось слышать.

Агроном чуть высунулся из куста и от удивления невольно улыбнулся.

— Да это же простая иволга… Только вот, кому она подражает, такого голоса у нее я никогда не слышал.

— Иволга? — усомнился Ферко. — Может, какая другая пичуга?

— Посмотри сам, — и агроном чуть отодвинулся в сторону. — Видно даже, как она точит клюв. Или уж очень удивлена или, бес ее знает… может, ругает филина.

Ферко выглянул.

— И впрямь иволга! — Ферко, казалось, не верил своим глазам: чтобы золотисто-желтая певунья, чей голос — чистая флейта, и вдруг могла скрежетать так противно!..

А иволга, должно быть, высказав свое мнение о филине и о людях, упорхнула вдаль.

И снова та же, все заполняющая предполуденная тишина.

Знойная, сонная и одуряющая.

Снаружи куста-схорона разлился затопленный солнцем мир, на крестовине все так же сидел нахохленный филин, а в шалаше не было слышно ни звука, разве что писк комаров, почуявших человека, и трое охотников клевали носом, как вдруг всполошился Помози:

— Филин спрыгнул на землю… Опрокинулся на спину…

Сон у всех троих как рукой сняло: странному поведению Ху сопутствовал какой-то шорох, свист, нараставшие все сильнее и сильнее, и вот на филина с шумом обрушилась огромная птица.

Агроном заспешил, и от волнения в первый раз промахнулся, но птица вернулась и с хриплым клекотом снова атаковала филина. Второй выстрел сразил ее на лету.

— Это что за невидаль?

И все трое выбежали из шалаша.

Филин уже оправился от испуга, снова взлетел на крестовину, надулся и защелкал клювом, говоря яснее ясного.

— Я бы и сам с ним справился…

— Что греха таить, струхнул ты, старина Ху! Ну ничего, сейчас посмотрим, что за добыча.

Убитая птица лежала, распластав крылья по траве, голова ее завернулась набок, перья поникли. Полет, борьба, привольная жизнь — всему этому пришел конец.

— Жаль, — сказал агроном, — рассмотри я раньше…

— А хорошо, что мы его сшибли, — возразил Ферко, — чучело из него получится — заглядение.

— Ты прав, Ферко, чучело можно сделать красивое, но все же жаль. Ведь мы орла-змееяда убили…

— В нем, пожалуй, метра полтора будет, как раскинет крылья, — изумлялся Помози.

— Может, и больше… да не следовало нам его убивать. Правда, сцепись они с филином…

— Полезная птица? — спросил Ферко.

— Очень! Здесь, в наших краях они не водятся, а только там, где много змей, гадюк…

— Что же, змеиный яд ему не вреден?

— Змееяд — на редкость проворная птица. Змею он хватает всегда за шею, возле затылка, и сразу дробит ей голову. С того и начинает охоту. А змеиный укус и для него так же опасен, как и для любой живой твари, но только змеи не успевают его ужалить. А в годы, когда много мышей, змееяд и их уничтожает. Да и мало этих птиц у нас… Жаль.

Три человека молча стояли над сраженным невзначай орлом, но жалел его только один агроном.

— Как ни смотри, а все-таки это орел, — вынес свое суждение Помози, — в наших краях такого еще никому не удавалось добыть.

Время близилось к полудню. Уложив добычу, охотники затолкали филина в клетку и двинулись к повозке.

— Значит, так: двадцать две вороны, один ястреб да еще орел, — подсчитывал вслух Ферко.

Охотники вышли из леса. На жнивье ласковым паром млел август, а отдохнувшие лошади едва дожидались, чтобы тронуться в путь, потому что под навесом пустой конюшни их донимали слепни.

— Можно трогать…

Повозка повернула со двора, и лошади, наконец-то избавленные от полчищ жалящих мух, легко, игривой трусцой припустили по полого наклонной дороге.

В поднебесье высоко над ними круг за кругом описывали два сарыча, изредка до людей долетал их приглушенный клекот; за повозкой стлалось облако пыли, далекий горизонт заволокло сизой дымкой, и приподнятое настроение всех троих — и агронома, и Ферко, и молодого Помози — подогревала мысль о ждущем их воскресном обеде и о том, как славно будет после обеда вздремнуть на сытый желудок.

На следующий день Ферко должен был держать экзамен на тракториста. По этому случаю он разоделся во все «городское», то есть натянул брюки и выпросил у дядюшки Бицо его кожаную фуражку: чтобы у экзаменаторов даже и мысли не мелькнуло, что кандидат в трактористы — всего-навсего выездной кучер. Агроном улыбнулся, а Помози, тот прямо оторопел от изумления при виде эдакого шика.

— Ни дать, ни взять, старший механик, — заметил он. — Когда придет мой черед экзаменоваться, то попрошу я у вас, дядя Ферко, всю эту амуницию…

Однако благодушное настроение у Помози продержалось недолго: неожиданно сзади взревела автомашина, Ветерок понес, и повозка едва не опрокинулась в канаву.

— Вот те и готов экзамен! — крякнул с досадой Ферко. — Ведь тысячу раз я тебе твердил, что Ветерка надо держать в узде…

— Шофер, скотина, должен бы посигналить сначала!

— Оба вы правы, — и агроном положил конец спору, — а сейчас, Ферко, на уме у тебя должно быть только одно: что такое диффузор и рабочий ход, какова мощность трактора и какие фазы у двигателя… Ну и тому подобное. А на машине ветеринар был из соседнего хозяйства, при случае я выложу ему все, что о нем думаю.

Ну, а главным событием дня было то, что Ферко успешно сдал экзамен на тракториста и даже удостоился похвалы, что и было удостоверено письменным документом, а Ветерок на следующее же утро получил возможность почувствовать, что повод вернулся в прежние руки.

Старый Бицо на этот раз лишь чуть улыбнулся, когда агроном привез и нему Йошку.

— Вот вам еще один ученик, дядя Бицо!

— Сколько ж их там?

— Обещаю, больше не будет…

Ху давно слышит, как человек расхаживает по двору, как он кличет собаку, но всем своим видом показывает, будто приход гостей разбудил его и что побеспокоили его совсем некстати. Он топорщит перья и грозно щелкает клювом.

— Когда же, наконец, мне дадут выспаться?

— Полно тебе сердиться, — и Ферко бросает филину ворон, — ты уже сутки не ел, и думаю, мясо этих разбойников придется тебе по вкусу. Я выбрал каких помоложе.

Мацко остановился у проволочной сетки и дружелюбно колотит хвостом.

— Сам убедишься, Ху, — означает это виляние в переводе со звериного, — человек заботится о тебе.

— Пустите меня на волю, — вновь щелкает клювом филин, — и я сам выберу добычу по вкусу!

— Сейчас тебе принесу и водички, — говорит заботливый Ферко, приметив, что Ху, купаясь, расплескал всю воду из цементного корытца. — Стоять здесь, Мацко!

И Мацко ждет, настолько-то он понимает: если человек говорит «стоять», значит, нельзя бежать вскачь за ним. Пес стоит у проволочной дверцы и знай себе почесывается.

— Там, в конюшне, целая гора этих крикливых птиц.

— Мы охотились, — надувается важностью Ху. — Правда, это не та охота, какую мы любим, но все же охота; очень многие из вороньего племени напали на меня, а человек из куста бил их грохочущей палкой.

— Человек умеет охотиться даже издалека, — почесывается Мацко. — Как-то в одного моего приятеля вошло бешенство, а человек только издали показал на него какой-то палкой, один раз громыхнул ею, и собаке пришел конец.

— Верю, верю, — захлопал глазищами Ху, — потому что сам видел… Человек просунул эту палку в просвет куста, и вороны так и попадали, пришел им конец. Точно так же человек поступил и с ястребом, и даже убил орла, а ведь орел в два раза крупнее меня…

Тут вернулся с ведерком Ферко и наполнил водой корытце.

— Вот тебе вода! — рассуждал вслух конюх. — Хочешь купайся, а хочешь пей. Чего же тебе еще не хватает?

Ферко осмотрелся по сторонам и, убедившись, что у филина есть теперь все необходимое, повернул к дому, — конечно же, в сопровождении Мацко, который считал своим долгом проводить Ферко до двери. Но только до двери, и ни шагу дальше. На прощание пес радушно махнул хвостом, а Ферко почесал ему за ухом.

— Ну, старина, твое дело следить за порядком во дворе!

Давать сторожевому псу такие распоряжения, конечно, излишне, но слышать голос человека Мацко приятно, потому что он понимает: голос обращен к нему и полон дружелюбия.

Пес ненадолго присел: и почесаться надо было, и Ката, старая наседка, как раз провела мимо своих цыплят.

— Куд-кудах, — окликнула Ката пса, — ведь правда, они на глазах подрастают?

— Славные малыши, — одобрительно вильнул хвостом Мацко. — С коварной Мяу я теперь глаз не спущу, но и ты смотри в оба, чтобы твои цыплята не уходили за ограду, потому что туда мне за ними не выбраться.

— Кок-кок, Мацко, а как уследишь? Малы еще, любая щель в заборе для них хороша, выкатятся наружу, а Мяу тут как тут. И человеку жаловаться бесполезно, не понимает он нашего языка…

— К сожалению, здесь ты права, — зевнул Мацко, — человек многого не понимает. Но и ты умей постоять за себя: поднимай шум погромче каждый раз, когда появляется Мяу! Тогда бы и человек сразу понял, что с Мяу у тебя не лады…

— Куд-кудах, — наседка повернула голову набок как обычно, когда ей приходилось усиленно думать. — Думаю, что ты прав. В прошлый раз ястреб унес одного цыпленка, понапрасну я квохтала и прыгала. Даже ты не пришел мне на помощь…

— Что толку! — потянулся Мацко. — Кто из нас совладает с ястребом, — разве что сам человек со своей молниебойной палкой. Один такой злодей и сейчас валяется в конюшне вместе с убитыми воронами…

— Пойду, взгляну на него! Страшно, но все равно я пойду…

— Ну, если хочешь сама себя напугать, посмотри… — и Мацко растянулся на теплой земле: разговаривать с глупой наседкой ему надоело, и, кроме того, инстинкт подсказывал Мацко, что ему обязательно надо проверить сад…

Мацко не понимал, откуда берется эта уверенность — да он и не задумывался над такими вещами, — но чувство было настойчивым, и пес только ждал, когда Ката уведет птенцов взглянуть на поверженного врага. Как только наседка и выводок скрылись за дверью конюшни, Мацко тотчас вскочил и бросился в сад, куда его гнало какое-то странное, подстегивающее чувство.

Среди грядок хрена он остановился, заслыша отчаянные крики славки:

— Ой… ой! Сии-сии…

Мацко взъерошился и зарычал, он терпеть не мог Си, змеи, и так брезгливо сторонился ее, что это уже походило на страх. Но сейчас все другие чувства в нем заглушил справедливый гнев, хотя как дворовый пес он и не должен был охранять вольную птаху.

Садовая славка свила гнездо в самой чаще куста смородины — Мацко знал это место, — и сейчас оттуда несся отчаянный вопль.

— Ой… ползет… ползет… Си… ненавистная…

Мацко припустился бежать по садовой дорожке.

— Где она, где? — рычал пес. — Тут Мацко увидел распластавшуюся на одной из толстых ветвей змею и, забыв об опасности, бросился на вредную тварь. Змея вильнула так быстро, что глаз не мог уловить ее движения, и исчезла в густой крапиве, лишь чуть заметное движение стеблей выдавало путь ее бегства.

Мацко бросился вслед за ней с воинственным рыком.

— Смерть тебе, смерть, гадина!

Ху насторожился, ловя звуки погони и без труда понял в чем дело. Через решетку он видел двор, человека нигде не видно… только рычание Мацко неудержимо приближалось, и слышен был шорох змеи, когда тело ее скользило по земле и траве; но шорох этот мог услышать только филин.

Человека нет! Вот это охота!

Змея ползла прямо к хижине Ху — наверное, она рассчитывала укрыться за камышовой стеной, — но Мацко не отставал от нее и остановился лишь у самой стены.

— Ху! — сердито прорычал он. — Ху!

Молчание.

— Ху! — рычал пес. — Си спряталась в твоем доме!

И снова молчание.

Струсил, — с презрением подумал Мацко и, обогнув хижину, подбежал и проволочной дверце, чтобы рассказать Ху о происшедшем, но так и присел на задние лапы, едва только сунул нос в домик своего приятеля.

В когтях у филина извивалась змея, и Ху с аппетитом пожирал ее.

Мацко от изумления замолотил хвостом по земле.

— Ты можешь есть змею, Ху?

— У Си очень вкусное мясо, — захлопал глазами филин, — и самое приятное, что она живая… Видишь, как дергается! Поэтому я и начал есть с хвоста…

Мацко тряхнул головой, точно сгонял надоевшую муху, и поплелся к калитке сада, потому что не мог спокойно смотреть на кровавое пиршество филина.

Вновь воцарился мир, и в сердце маленькой славки стих ужас. Малые птахи очень скоро забывают плохое, и когда приблизился вечер, они уже распевали песни о Мацко, храбром герое, спасшем гнездо от Си и страшной гибели.

Только бы она не приползла обратно…

Ху пренебрежительно почесывался.

— Ну, может, и приползет, только уже другая, — подумал он и с презрением уставился на мертвых ворон, мясо которых — так считал Ху — никак нельзя было даже сравнить с живой, нежной плотью змеи.

А время не ждало. Тени подле кустов сгустились и почернели, но на садовых дорожках еще догорал закат, и в густевшем сумраке между корней скользил какой-то темно-серый клубочек, от которого на первый взгляд никак нельзя было ожидать той ловкости, с какой он вдруг принимался катиться вперед.

Это охотился Су, еж. Люди нередко спорят между собой, вредное он животное или полезное. Верно, что Су убивает ядовитых змей, уничтожает немало вредителей-насекомых и даже ловит мышей, если тех иной год расплодится слишком много, но Су — охотник, и бывает, что уничтожает яйца и птенцов разных мелких птиц, которые гнездятся на земле, и — попадись ему — не пощадит и цыпленка.

Здесь же, вблизи человека, в саду, еж — полезное животное: птиц, гнездящихся на земле, тут не водится, а на деревья Су, как известно, не карабкается.

Маленькие садовые славки внимательно следят за охотой Су, но особого страха перед ним не испытывают, поскольку на памяти славок не было случая, чтобы Су тронул кого-нибудь из их племени. Су выходит на охоту в тот час, когда славки готовятся ко сну, а с первыми лучами солнца, когда они просыпаются, еж давно уже сидит в своем логове, которое он с поразительным знанием дела выбирает и укрывает от чужих глаз.

У ежа превосходный слух и обоняние, что для ночной охоты важнее, чем зрение.

Но вот и Су скрылся в ботве картофеля, уснули и славки. Теперь полумрак поднялся высоко, до крыш домов, у которых темнеют лишь трубы на тускло-голубом фоне неба.

Вечер, глаза Ху превратились в сплошные зрачки, поблескивающие чутко и настороженно. Это его время. Спит человек, кругом — никого, мир окутан спасительной темнотой, и живы лишь воспоминания, они запрятаны где-то глубоко, в самой крови, в душе филина Ху. В эту пору неволя воспринимается еще тяжелее, потому что в памяти филина ярче всплывают знакомая пещера в скале и большая река, в волнах которой постоянно дрожит луна и приплясывают звезды.

В такие минуты филин закрывает глаза, потому что сердце его сжимает тоска по воле, и далеко, на всю округу, разносятся его и плач, и вздохи, полные безысходной печали:

— Ху-хуу-хуууу!

На крики тотчас прибегает Мацко.

— Что с тобой, Ху? — пес в волнении колотит хвостом по земле.

Филин не отвечает ему и даже не смотрит на пса.

— Давно знаю, что ты меня терпеть не можешь, но вдруг я чем помогу тебе?..

Ху сидит неподвижно, сердито нахохлившись, будто бы ни собаки, ни проволочной сетки на дверце и не существует на свете.

Мацко осторожно обходит хижину, но и тогда не обнаруживает ничего подозрительного, разве что жабу, над ней пес привычным жестом задирает заднюю лапу. Но дальше этого не идет: он помнит, как однажды в своей ранней юности, будучи глупым щенком, он как-то схватил такую вот жабу зубами и навсегда запомнил отвратительный вкус выделения ее желез: ими обычно защищается жаба. Надолго запомнил пес ни с чем не сравнимую вонь и отвратительный привкус, горечь, связавшие рот и стиснувшие глотну в судороге, заставившей его изрыгнуть только что проглоченный вкусный обед… С тех пор Мацко испытывает омерзение при одном виде жабы, но, чтобы показать ей это свое презрение, — а продемонстрировать его необходимо — Мацко каждый раз поливает противную тварь, задирая вверх ногу.

Так поступил он и в этот раз и, обогнув хижину, опять уселся у проволочной дверцы, колотя хвостом по земле.

— Я не нашел никого, только противная жаба сидела у задней стенки. Жаба — вонючая тварь.

Ху шевельнулся.

— Случалось, птенцами мы ели лягушек, и не скажу, чтобы это было невкусно. Правда, мы заглатывали их целиком. Но сами мы никогда не бывали там, откуда родители приносили лягушек, потому что ловили их на болоте, за гребнем скалы, и из пещеры его не видать… А потом пришел человек.

Мацко слушал, навострив уши. Но Ху опять на долгое время замолк — ни единого знака, что можно было бы истолковать как продолженный разговор. Но вот филин тряхнул крыльями.

— Скажи, человек умеет летать?

Мацко долго скреб лапой шкуру, что означало у него напряженное размышление.

— Не знаю точно, я еще ни разу не видел, чтобы человек летал, правда, и летающих собак тоже не видал… а они мне знакомы лучше… вот Келе, аист, Чирик, воробей, Нерр, ястреб — те часто летают. Даже наседка Ката не умеет летать, разве что вскарабкается на забор, но это что за полет!

— А человек умеет! — кивнул филин. — Но, наверное, только в темноте. Иначе как бы он мог проникнуть в пещеру, где было наше гнездо?

Мацко уставился в землю.

— Не знаю…

— А теперь лучше тебе уйти, потому что мне надо подумать; если мне когда-нибудь да удастся вырваться на свободу, я устрою гнездо в таком месте, куда не залететь человеку.

Но Мацко не двинулся с места, и филин Ху понял, что пес к чему-то прислушивается.

— Ты тоже слышишь?

Где-то высоко в темном небе раздался гул самолета, звук приближался, и скоро из мерного рокота перешел в оглушительный грохот.

Ху встопорщил перья, а Мацко приник к земле. Гул самолета какое-то время отдавался эхом от стен домов, затем постепенно стал стихать, перешел в отдаленный шум и исчез совсем.

— Это был человек! — поднялся Мацко.

— Человек! — кивнул филин Ху, и перья его снова встопорщились. — Знай, с этой минуты страх проник в мое сердце: я понял — человек тоже умеет летать!

Йошка Помози еще до рассвета перекинул через плечо старую отцовскую суму.

— Ну, я пошел, мама…

Мать окинула сына заботливым взглядом.

— Береги себя, сынок… и передай Бицо поклон от меня.

В деревне, погруженной в предрассветный сумрак, царила давящая тишина, и шаги парня гулко отдавались от заборов. Он минул железнодорожный переезд, затем кирпичный завод, где давно уже не обжигали кирпич, а после того пошли поля.

Серой лентой дорога подбиралась к вершине холма, а между грядок свеклы трусил к дому заяц. Заяц был совсем близко от Йошки, но даже и ухом не повел в его сторону, хотя башмаки парня громко стучали по каменистой дороге.

— Ну и храбрец, этот заяц! — про себя улыбнулся Йошка, но эту мысль тотчас сменила другая, тревожная: пожалуй, старый Бицо встретит его не слишком радостно. — А впрочем, не все ли равно, как его встретит Бицо, хорошо или плохо!.. Поговаривают, что старик он придирчивый… Хотя далеко не все бывает так, как о том болтают люди. Моя забота — перенять, чему будут учить, а Бицо — что ж в конце концов он также подчиняется агроному.

Слева, с низины пастбища, полз легкий туман, и когда он достиг подножия холма, — того места, где приходилось «учить» Ветерка, — проглянуло солнце.

Другой склон холма был изрезан оврагами и порос нечастым леском, у опушки его, на крайнем дереве, сидел сарыч.

— Агроном никогда не трогал сарычей, — вспомнил Йошка, — он говорил, эта птица полезная…

Сразу за лесом стоял трактор, и возле него уже копошился человек.

— Вот-те на! Выходит, для начала я опоздал…

И Йошка заторопился к трактору.

— Доброе утро, дядя Бицо! Я опоздал?

Бицо протянул парню руку.

— Нет, пришел в самое время! Это мне не спится, не лежится… Сплю плохо, а раз проснулся, тут и встаю… Одежда твоя могла быть и поплоше, не на гулянку…

— Говорил я матери, а она сказала, для первого раза положено одеться во что поприличнее. Да еще просила она передать вам поклон, дядя Бицо.

— Благодарствую, — сказал старый механик и добавил задумчиво: — Эх, и красивой же девкой была твоя мать!.. Эти, нонешние… — И механик только махнул рукой. — Ну, теперь приглядывайся, сейчас мы заправим трактор. Отец твой еще на волах пахал, помню я его, он здесь батрачил… давно это было… Потом пришла война, — и разом все порешила…

— Говорят, больше войны не будет…

— Вот и ладно, простому люду от этой войны нет никакого проку. Порожний бидон отнеси в вагончик, и двинем с богом, только сперва прогреем мотор.

На краю леса виднелась фанерная будка, поставленная на колеса. Йошка поискал глазами, куда бы поставить бидон, и тут же увидел, что в вагончике все разложено по своим местам, что в нем — удивительные для такой тесноты чистота и порядок. Парень решил, что и он будет впредь блюсти такой же порядок, можно сказать, он обязан поддерживать порядок, иначе не миновать ему солдатчины.

Не то, чтобы Йошка боялся военной службы или даже фронта.

«И там тоже люди», — думал он, но тотчас вспоминал отца, погибшего на войне, и мать, как она, оставшись вдовой, своим потом и кровью растила двоих детей: старшую дочь, что теперь уже замужем, и его самого; и вот теперь он, Йошка — единственная опора матери, поэтому Йошка считал, что поступает умно и справедливо, стараясь не попасть в солдаты и учась для этого на тракториста.

Йошка захлопнул дверцу вагончика и замер, потому что в этот момент затарахтел мотор трактора.

«Старик мог бы и подождать меня, — подумал Йошка, — показал бы, как запускать мотор».

— Садись рядом, — прокричал Бицо, перекрывая шум мотора, — и приглядывайся, а к полудню уже и сам сможешь; о внутреннем устройстве мотора я расскажу тебе за обедом. Ну, держись, ученик!

С вершины холма, как на ладони, открывалось село, из труб над домами клонились к югу столбики дыма.

«Северный ветер, — определил Йошка, — а здесь, наверху, совсем и не чувствуется…»

Сарыч недвижно сидел все на том же дереве и, по-видимому, не обращал ни малейшего внимания на тарахтение трактора. Чабан гнал на водопой отару, и овцы, как крупные бурые комья, перекатывались по лугу, пока не сбились плотной серой лентой вокруг корыта.

— Теперь смотри, я глушу мотор! — крикнул Бицо. — Следи, как я действую рычагами и педалями. Запомнил? — спросил механик, когда трактор остановился.

— Вроде запомнил.

— А теперь смотри, как запускать. Это рычаг сцепления… у межи плуги всегда поднимают. Если толкнуть рычаг от себя, плуги поднимутся. Потянешь к себе, и плуги снова опустятся в борозду.

— Понятно.

— А после, в обед, я тебе покажу мотор, расскажу, как он устроен. Сейчас нет времени. С пахотой надо спешить, чтобы успеть, пока мороз землю не схватит.

Позднее к полю подъехал агроном. Ферко остановил повозку у межи, выжидая, пока трактор дотянет борозду. Все четверо сдержанно улыбались, как улыбаются друг другу сообщники в серьезном деле.

— Что, дядя Бицо, довольны своим новым учеником?

— Если станет плохо работать, огрею гаечным ключом…

— Так и надо! А нельзя поглубже брать плугом?

— Опасно, господин агроном. Правда, почва здесь не сплошь каменистая, но местами очень уж много камней. Так недолго и лемех сломать.

— Ну, тогда делать нечего. Не надо ли вам чего?

Старый Бицо ухмыльнулся, собираясь ответить, но агроном опередил его:

— Знаю, знаю, вина бы надо, девушек пригожих. А трактору надо чего?

— Ему ничего не надо, господин агроном.

— Ну, тогда мы поехали! — Агроном тронул Ферко за плечо, и повозка, громыхая, покатила прочь по дороге.

— Да, будь у меня годков поменьше, — вздохнул старый механик, провожал их взглядом, — да имей я таких коней, и я бы тоже шутил почаще.

— По-моему, агроном — очень справедливый человек, дядя Бицо!

— Вот дурень! А кто говорит, что он несправедливый? Просто хочу сказать, молод наш агроном, и кони у него добрые, а я так вот стар, и в хозяйстве у меня — одна единственная захудалая коровенка. Потому-то у него веселое настроение, а мне — так совсем невесело… Ну, запускай!

Между тем у агронома в то утро настроение было далеко не веселое. С утренней почтой пришло письмо, которое оказалось куда тяжелее тех двадцати граммов, которые весит обычное письмо.

Прислал его дядя агронома, аптекарь из того села, откуда привезли филинов, а на почту письмо отнес тот самый Янчи, который — хотя и не умел летать, — а смог-таки, как мы помним, вытащить птенцов из пещеры в отвесной скале.

Письмо это Янчи сдал на почту в соседнем селе, как его просил об этом аптекарь. Почему — Янчи не спрашивал: паренек он был смышленый и знал, что к чему. Впрочем, он лично не имел ничего против военного лагеря, хотя и понимал, что солдаты в самом скором времени из палаток переселятся в подземные бункера, и от палаточного лагеря не останется и следа.

Солдаты были парни веселые, потому что до них дошел слух, будто бы если разразится война, то тех, кто занят на такого рода строительстве, не возьмут на фронт. На фронте ведь можно и в плен попасть, а нельзя, чтобы к противнику в руки попал солдат, которому известно местонахождение огромных стратегических хранилищ горючего…

Янчи слышал разговоры о близкой войне, но его они пока мало трогали. А для отца Янчи — Киш-Мадьяра соседство военной части было очень даже выгодно. Он обзавелся новыми лошадьми, и даже повозка у него была новая, и он перевозил на ней не только мешки с цементом и другой груз, но — по воскресеньям — и компании подгулявших офицеров, которые называли старшего Киш-Мадьяра дядей Янчи и, помимо платы за перевозку, не скупились на чаевые.

Семейству Киш-Мадьяра война не нанесла никакого ущерба, во всяком случае до настоящего времени. Янчи неплохо подрабатывал, помогая в аптеке или в лаборатории, и в те дни там же и обедал. За это он был очень благодарен аптекарю и платил ему привязанностью. Была, однако, у Янчи своя мечта: на несколько дней выпросить у аптекаря сильный бинокль. Янчи по-прежнему беспокоило: остались ли взрослые филины жить в прежней пещере, а выяснить это можно было, только вооружившись биноклем и наблюдая за скалами на рассвете или в поздние сумерки.

И мечта Янчи сбылась: едва обратился он и аптекарю со своей просьбой, как тот снял со стены бинокль.

— Бери, только обращайся с ним осторожно!

— Я буду очень осторожен, — пообещал Янчи и в один из не слишком туманных рассветов углядел-таки сидящую у входа в пещеру самку филина.

— Значит, они тут, — прошептал мальчик, и его охватила радость при мысли о том, что когда-нибудь, может, снова удастся подбить отца на опасное дело — вытащить филинов, и тогда уж он точно оставит для себя одного птенца. Вырастит его, сам обучит, а потом они вместе с аптекарем станут ходить на охоту, ведь Янчи, когда подрастет, обязательно хочет стать лесником, а еще вернее того — охотником! Только не возчиком, как отец…

Своими планами, однако, он пока что ни с нем не делился и только помалкивал, когда отец принимался мечтать вслух — что происходило обычно после того, как офицеры щедро угощали его вином: как, мол, это будет здорово, когда они купят еще одну пару коней, и по утрам со двора покатят в извоз сразу два возчика.

— И землицы прикупим! — разглагольствовал старший Киш-Мадьяр, а Янчи позевывал.

— Не пора ли нам спать, отец?

Но бинокль аптекарю Янчи возвратил лишь после того, как однажды на зорьке в сильные окуляры вновь углядел сперва крупную самку-филина и потом как раз вернувшегося с охоты самца.

— Я их видел, обоих, — рассказывал Янчи аптекарю, — и, знаете, хотелось бы еще разок туда забраться. Конечно, потом, когда солдаты уйдут…

— Ладно, Янчи, повесь бинокль на место, да сходи-ка за почтой…

Потихоньку к пойме большой реки подобралась осень. На берегу с утра до вечера раздавались воинские команды, но Яноша Киш-Мадьяра это не тревожило, ему все равно было, что перевозить, кирпичи ли для строительства или людей на гулянку, лишь бы платили по совести. И он понемножку богател, потому что платили военные так, будто деньги они печатали сами. У него в хозяйстве теперь было все. За последнее время он даже одежду переменял: стал ходить в добротной военной шинели, хотя со старой своей меховой черной шапкой он не расстался и, если попадался Киш-Мадьяру на пути офицер, браво отдавал ему честь по всей форме.

Но осень словно бы и не замечала всех этих перемен в жизни людей. Над рекой в туманной дымке плыл ноябрь, вершина горы нередко совсем скрывалась из виду, а неприкрытая листвой пасть пещеры на противоположном берегу зияла так, точно зевала, проснувшись после страшных снов, которых лучше бы и вовсе ей не видеть, а спать спокойно, без сновидений.

Лес в хозяйстве, где управлял агроном Иштван, стоял настороженно, потому что в эту пору топоры всегда принимались за его рубку, но нынешней осенью никто к нему не притронулся, лишь трактор лениво ползал по противоположному склону холма, похожий на пропыленного, усталого жука, которому давно пора бы завалиться на зимнюю спячку, да, видно, борозды не пускают.

Около полудня трактор смолкал, останавливаясь на отдых, и тогда было слышно пересвистывание синиц и сытое карканье ворон: лемех трактора выворачивал пласты, выгоняя из норок сонных мышей, а один раз даже поднял суслика — любопытные вороны долго кружили над ним, но тронуть зверька так и не решились.

На тракторе теперь восседал Йожеф Помози, он уже сдал экзамен на тракториста и самостоятельно заканчивал озимую пахоту, так как старый Бицо часто прихварывал, и на верхней усадьбе тот же Помози чинил и смазывал, готовя к зиме, все полевые машины. Агроном убедился, что, избавив Помози от службы в армии, он в первую очередь выгадал сам — заполучил для хозяйства ценного специалиста, хотя, и помимо Помози, под рукой всегда оставался Ферко, которого, если понадобится, тоже можно посадить на трактор.

Ну а филин Ху в осеннюю пору отрастил себе настоящее брюхо: раз в неделю агроном с Ферко выезжали с ним охотиться, и даже малой доли подстреленных хищников было за глаза достаточно, чтобы позабыть о голоде.

Ферко по этому случаю завел свою бухгалтерию: не полагаясь на память, он точно записывал в тетрадку, когда и сколько пернатых вредителей было подстрелено. Получился у него не только охотничий дневник, но вместе с тем и запись прихода, потому что за отстрел хищников он получал премию. И вот, по этим записям пока что удалось им уничтожить 253 серые вороны, 27 сорок, 4 перепелятника, 2 ястреба, 1 коршуна, 5 бездомных собак и 8 кошек. Юлишке теперь лишь очень редко приходилось рыться в кармане нижней юбки, чтобы дать Ферко денег на сигареты. Поэтому увлечение мужчин охотой пришлось ей вполне по душе. И когда сигареты у мужа подходили к концу, Юлишка сама напоминала Ферко, что пора и на охоту.

Итак, Ферко радехонек, а что еще важнее, довольна и его жена, Юлишка… хотя Ферко не без тревоги думает о близящейся зиме, когда источник его дохода почти сойдет на нет и снова придется запускать руку в семейную кассу.

«Как-нибудь образуется», — машет конюх рукой и принимается готовить к зиме конуру Мацко. У Мацко — как и положено — есть своя конура, но летом его туда не загонишь, отчасти потому, что летом в будке адская жарища, а еще потому, что там уйма блох. Чем живы эти блохи в летнюю пору, остается загадкой, хотя возможно, что на лето они переселяются в соседний свинарник, где живет толстая свинья Чав и ее поросята. Недаром поросята постоянно скребутся, ну а Чав на такие мелкие укусы не обращает внимания. Бывает, правда, что иная блоха прыгнет на сапоги Ферко или штаны агронома.

И тогда уже принимаются чесаться дети агронома или ребятишки Ферко… но это ведь все полбеды. И так, Ферко для начала обливает конуру Мацко почти кипящим раствором щёлока, затем, когда конура обсохла, не скупясь, посыпает все углы и щели порошком от насекомых, бросает на пол старую овечью шкуру — подстилку для пса, — а затем утепляет конуру, обкладывая ее со всех сторон связками камыша: зимуй, Мацко, как в заправском доме.

Пес все это время не отходит от конюха, склонив голову набок, он следит за каждым действием Ферко.

— Такой мы тебе дворец отгрохаем, не хуже, чем у епископа!

Хвост Мацко метет землю — верный признак собачьей признательности и любви, поскольку псу хорошо известно, уж если Ферко за что берется, то делает это с умом, хотя, может, собаке и не сразу понятно, что к чему; знает Мацко и другую черту за своим хозяином: уж если тот что взялся делать, сработано все будет на совесть.

— Не желаете ли опробовать? — Ферко делает приглашающий жест в сторону конуры, но пес не двигается с места, давая понять, что в тепло забиваться пока еще рановато. — Ну, как знаешь, была бы честь предложена. Пойдем-ка тогда, проведаем Ху.

Мацко еще того чаще бьет хвостом, потому что слово «Ху» ему хорошо знакомо: так зовут филина.

— Ну, пошли что ли?

Ферко не забывает прихватить с собой метлу и ведро воды. Собака неторопливо трусит впереди хозяина.

— Поживей, Мацко, экий ты увалень, вот наступлю тебе на пятки!

Для Мацко всякая шутка хозяина по душе, в ответ он бредет еще медленнее, Ферко же лишь ворчит себе под нос, потому что знает: стоит ему лишний раз заговорить с Мацко, и пес остановится вовсе, чтобы послушать хозяина.

Так, не спеша, добираются они до хижины Ху; филин сыт, и сейчас ему самое время спать, если бы его не тревожили. Но спать ему не дают.

На Ферко иной раз будто накатывает: везде бы ему наводить чистоту и порядок; и в такие минуты Ху очень зол на конюха. Он взъерошивает перья, сердито шипит и щелкает клювом, а при виде Мацко, гнев его разгорается еще сильнее.

— Зачем ты водишь ко мне этого человека? — щелкает клюв. — Мог бы уж знать, что в это время я всегда сплю.

— Он принес тебе воды, попить… и заберет все, чего ты не ешь, иначе объедки протухнут, — укоризненно виляет хвостом Мацко.

— Ведь я говорил тебе, пес, что тухлятина мне не мешает, — мечут молнии глаза филина; он слетел на землю и забился в самый дальний угол хижины, а Ферко спокойно наполнил его корытце свежей водой и подмел пол.

— Ну, вот и все беспокойство, — говорит он, — спи себе снова. Да и пора бы уж тебе привыкнуть…

— Человек — очень добрый, — Мацко поскребся лапой, — сейчас я провожу его до дому, а потом снова вернусь к тебе…

— Пошли отсюда, Мацко, — зовет конюх, — ну его к лешему, раз он до сих пор на нас сердится. А ведь мог бы понять, только добро ему делают.

И они выходят.

И вот уже поздняя осень.

Самый воздух едва колышется, но стало заметно прохладнее. Листва с деревьев уже облетела, лишь на тополях еще кое-где трепещет один-другой желтый лист.

Филин Ху сидит с широко раскрытыми глазами и грезит. Съежившись в комок, он вглядывается в ночь. Но окружающий его мрак пуст для филина, ничего не говорит, не приоткрывает заманчивых далей. Все закрыли камышовые стенки, ничего не увидишь, а звуки, и близкие и далекие шорохи, давно знакомы и повторяются из ночи в ночь. Пес Мацко бесцельно слоняется по двору, свинья Чав громко храпит в своем закуте, лошади в конюшне сонно переступают с ноги на ногу, а ближе к рассвету поднимает крик Курри, петух, приветствуя новый день. Вот мимо дома протарахтела запоздалая повозка, и вновь воцаряется полная тишина, лишь ночной сторож иногда ударит в свою колотушку, да четкое ухо филина уловит в выси свист и шелест крыльев: это стаи птиц улетают к югу.

И тогда у филина вырывается щемяще-надрывное уханье: тоска по простору и утраченной свободе сжимает сердце, а крылья ноют от страстного желания взмыть над округой. Чувства филина вновь переносят его на волю, он снова в родной пещере, рядом — родители, внизу змеится лента реки, а на противоположном берегу сквозь туман проступают контуры дальнего леса — бескрайнего, уходящего до самого горизонта.

Иногда Ху вспоминает родителей; они уже давно бы разогнали своих птенцов, но тогда, когда Ху был с ними разлучен, до этого было еще далеко, потому теперь в памяти Ху родители предстают такими, какими он видел их в последний раз, когда каждое появление отца или матери у пещеры означало для малышей тепло и пищу. Но после в пещеру проник человек, который, видимо, иногда тоже умеет летать.

Ху спит и видит сны, но вот что-то нарушило его покой: на сук сливы около хижины уселась маленькая сычиха и, не в силах побороть врожденного любопытства, подглядывает за филином.

Ху открывает свои огромные сверкающие глазищи. В этот момент он страшен. В горящих глазах читается лишь презрение и желание проучить назойливую гостью, но маленькая сычиха знает, что властелин мрака — пленник.

Ху издает резкий крик, от которого мороз подирает по коже, на крик сломя голову мчится Мацко, и при виде собаки сычиха бесшумно срывается с ветки.

— Что, что случилось? — пыхтит Мацко.

— Терпеть не могу, когда подглядывают! — Ху гневно топочет по крестовине. — Сычиха уселась у самой хижины и принялась разглядывать меня. Если бы я мог отсюда выбраться…

— Неужели ты стал бы драться с такой мелкотой?

— Драться? У сычей очень вкусное мясо…

Мацко припал и земле, шерсть у него на загривке встала дыбом.

— Разве вы, филины, пожираете даже родственников?!

— Мясо есть мясо, — отозвался Ху. — И потом… Когда добыча в когтях, это уже не родственник, а всего лишь пища… В пещеру, где мы жили птенцами, старики нередко приносили таких вот родственников. Когда покрупнее, когда помельче… для нас безразлично. Важно, что было мясо и всегда еще теплое. Только мало, потому что у племени сов лишь перьев много, хотя и перья тоже необходимы для пищеварения…

Мацко задумчиво поводил хвостом.

— Наше племя лишь тогда притронется и мясу сородича, если ему грозит голодная смерть.

— Это все человек, он вас испортил… Те, что живут на воле и питаются мясом, конечно, предпочитают не нападать на себе подобных, но стоит только чуть зазеваться, как сам становишься жертвой… Добыча всегда есть добыча… Родители рассказывали, что когда-то и люди поступали так же.

Мацко вздрогнул всем телом, даже пасть его отвисла от изумления.

— Не слышал и не видел тех ужасов, о чем ты рассказываешь, Ху…

— В пыли пещеры валялись и человеческие кости… Родители говорили, — а они слышали о том от своих предков, — что когда-то очень давно люди тоже жили в пещерах и поедали друг друга…

Мацко уставился взглядом в пространство перед собой.

— Ты многое мне сказал, Ху, теперь я должен обдумать твои слова.

— Тогда полезай в свою будку, меняется погода. Разве ты сам не чувствуешь этого?

— Да, погода меняется. Вот уж и племя Торо, родичи Кра, вернулись в наши края. Человек называет этих птиц «воронами»…

— Знакомое племя! Вдоль большой реки тянутся их поселения. У них тоже вкусное мясо…

— Тебе безразлично, Ху, серые они или черные, но здесь гнездятся одни только серые. А черные прилетают всегда в эту пору, и вскоре, как они прилетят, вся округа становится белой. Все вокруг будет засыпано белым. Люди называют это белое «снег».

— Что?

— Снег. Он холодный и белый и надолго уляжется там, куда упадет.

— Ступай в свою конуру, пес, я не знаю, что это.

— Скоро увидишь, Ху. Я ухожу, пришло мое время спать. И в такую погоду лучше всего забиться в будку.

Мацко побрел в глубь двора, а Ху опять погрузился в грёзы, и вскоре вместе с холодным ветром подобрался рассвет.

С рассветом филин заснул по-настоящему, крепко, без сновидений, но и сон не мешал ему слышать, как северный ветер трогал камышовые стены, а что-то совсем незнакомое плавно падало сверху и мягко ложилось на крышу и землю у хижины.

Ветви деревьев вздрагивали на ветру, смородиновые кусты с трепетом гнулись и югу, а землю, с тихим шелестом, слышимым только филину, плотно засыпал снег.

И вот на следующее утро Ху увидел, что это такое снег — белый и чистый; холодное дыхание его ощущалось даже внутри хижины.

— Должно быть, невкусная пища — эта белая штука, — моргал Ху. Однако люди думали о снеге иначе.

— Этот снег надежно прикроет озимые, — сказал агроном.

— Хороший снег — хороший урожай, — добавил Бицо и великодушно отпустил Йошку домой — подъем зяби был закончен.

Неколебимый мир и покой воцарились в округе, ощущалась особая предрождественская тишина. Ветер дул редко, лишь снег продолжал валить. В лесу кружили мириады снежинок, путаясь в частом ельнике и в молодой дубраве, там кое-где на деревьях еще остались листья.

Ферко чистил и смазывал, готовя к зиме инвентарь, и думал при этом о своих нагулявших жир свиньях, когда в сарай заглянул агроном.

— Запрягай к десятичасовому скорому, Ферко. Дядя мой приезжает.

— Господин аптекарь?!

— Он самый.

— Полость взять?

— Для такой короткой поездки не стоит. Я думаю, раз-другой прогуляем и филина по лесу.

— А не замерзнет он?

— Думаешь, на воле филины надевают теплые подштанники? — рассмеялся агроном. — Да они и в тридцатиградусный мороз охотятся так же, как летом, а вот проволочную стенку у хижины заложи поплотнее камышовыми вязанками. Только дверцу оставь свободной. Словом, сделай все, чтобы хижину не продувало ветром, сквозняков даже птицы не любят.

— Слушаюсь, господин агроном. Вместе с Йошкой и сделаем.

— Да, скажи Помози, что и он с нами поедет, пока дядя у нас гостит, он будет сопровождать его при охоте. Так без четверти десять подъезжай к конторе.

Агроном ушел по делам, а Ферко снова принялся раскладывать инструменты по местам и довольно насвистывать под нос, потому как радовался гостю. Аптекарь не скупился на чаевые, а кроме того, держал в своей сумке такую палинку, какая, кроме этой сумки, имеется только в сказках, да в погребах монастырей.

Поезд прибыл без опоздания, и Помози с молодым задором подхватил объемистый багаж аптекаря. Паровоз с приглушенным тутуканием потянул вагоны дальше, в глубь мирно запорошенного снегом поля.

— Как тут вам живется? — спросил аптекарь, и агроном в ответ лишь махнул рукой, жестом давая понять, что, мол, живется неплохо, насколько хорошо вообще может житься человеку в нынешние тревожные, сумасбродные времена. Но вслух он сказал другое.

— Хорошо, что вы собрались к нам, дядя Лаци.

— Видишь ли, и мне эта поездка в радость, потому что дома только попусту терзаешь самого себя. Не раз думаю даже, что, пожалуй, к лучшему, что бедная тетка твоя не дожила до наших дней…

Повозка негромко и монотонно постукивала по дороге, а Ферко, сидящий на козлах, конечно же, ловил каждое слово собеседников.

— У конторы придержи лошадей, Ферко. А ты, Йошка, заскочи за патронами…

— Как прижился филин? — спросил аптекарь, и агроном обрадовался, что разговор перешел на охотничьи темы.

— Превосходно! Умен, как и все филины вообще, а теперь стал и более покладистым. Прогуляем его разок-другой. Помози умеет с ним обращаться, и Ферко тоже, да и с Мацко они волей-неволей сдружились.

— Филины не любят собак.

— Да, но Мацко по своему характеру такой рохля и до того незлоблив, что, наверное, даже филин почувствовал это…

Да, дело обстояло именно так, хотя, конечно, ни филин Ху, ни Мацко не анализировали своих чувств. Ху — когда брала верх натура — вдруг начинал зло пощелкивать клювом, давая понять Мацко, что терпеть не может все собачье племя, на что Мацко виновато вилял хвостом, но затем они как ни в чем не бывало вновь продолжали разговор на том неуловимейшем языке, который понимали только они: движением, позой, радостным сверканием или мрачным блеском глаз, почесыванием, вилянием хвоста, зевком можно выразить все необходимое. Собственно говоря, и филин, и пес оба были одиноки, но они никогда не скучали, потому что в любой момент могли уснуть. А когда они бодрствовали, то настороженно приглядывались к окружающему, наблюдали и ждали. Один скреб шкуру, другой поправлял клювом перья, но нередко у Мацко возникало желание проведать Ху, а филин — хоть сперва и хохлился недовольно, все же радовался приходу Мацко, он чувствовал безграничную доброту и дружелюбие дворового пса.

В то утро Мацко позднее обычного побрел в сад, чтобы наведаться к филину: когда падал снег, так и тянуло подольше поспать в уютной и относительно теплой конуре. Проснувшись, Мацко долго смотрел на покрывший всю землю снег; из надежного укрытия смотреть на сплошную белизну было даже приятно. Но Мацко не первый день жил на свете и знал, что снег, с виду такой пушистый и нежный, на ощупь — холодный, хотя и к холоду этому тоже можно притерпеться. Мацко посапывал у себя в конуре и выжидал, пока распогодится, тем более, что во дворе было тихо, повозка с хозяином уже вернулась и негромкие голоса людей еще больше усиливали мирный покой, что вместе со снегом наполнил и двор, и округу. Свинья Чав, по своему обыкновению, сыто храпела, а ее подросшие поросята, посапывая, спали в своем закуте и время от времени почесывались во сне, потому что блох в хлеву было полным-полно. У Мацко в будке блох не было, хотя он и не задумывался, почему это так. Правда, пес видел, как Ферко иногда посыпал у него в будке каким-то белым порошком, и Мацко одобрял это, потому как все, что делал человек, можно было только одобрять.

Но вот Мацко вспомнил про филина, встал и встряхнулся всем телом. В этом заключался для собаки весь утренний туалет; затем пес осторожно вышел наружу. Мягкое, холодящее прикосновение снега пробудило в нем прошлогодние воспоминания, что почти совпадало с понятием о времени: прошедшем времени.

Мацко понюхал снег, в нос ему набились снежинки, пес чихнул и поспешил к филину.

Ферко еще на рассвете расчистил дорожку в саду, вплоть до самой хижины филина, так что Мацко понял: никуда больше, кроме как к домику филина, лучше и не соваться.

По обыкновению, Ху сидел на своей крестовине, закрыв глаза, но Мацко знал, что филин не спит. Пес приветливо завилял хвостом, а затем и фыркнул, на что Ху сделал вид, будто зевает.

— Ну, теперь ты знаешь, что такое снег, — Мацко обвел взглядом заснеженный сад, — иногда я даже валяюсь в нем, потому что это полезно для шкуры…

— Этот снег навевает сны, — поправил перья Ху, — а спать приятно, потому что тогда я снова переношусь домой, хотя старики-филины меня не замечают. Но у себя в пещере я никогда не видел этого снега…

— Ты еще молод, Ху, и увидишь не раз, как ложится снег, и с каждым разом, как ты это увидишь, ты будешь становиться старше. Сперва цветут деревья, и тогда всевозможные запахи плавают в воздухе и щекочут нос, даже ночью, а потом приходит жара, и вместе с нею появляются комары, летучее племя Зум, назойливые твари, которых я терпеть не могу; еще позже все, что зреет на деревьях становится красным, желтым и синим, а затем, через некоторое время, приходит снег. А потом снова цветут деревья, приходит пора, которую люди называют весною и радуются ей. Я тоже появился на свет весной. Смотри-ка, к тебе прилетела Цитер!

На ветку у дверцы хижины уселась синичка и чуть ли не вся протиснулась сквозь ячейку проволочной сетки: уж очень ей любопытно было взглянуть на филина.

— Ой! — пискнула синичка. — Ой, до чего страшный!

— Лети сюда, — заморгал Ху, — здесь нет ветра…

Синичка оцепенела от ужаса, но когда Ху зашевелился, страх отпустил птаху, и она стрелою метнулась прочь и с бешено колотящимся сердечком уселась на ближайшем тополе.

— Дзень-тинь-тень! Что это? Кто это был?

В глазах синички застыл ужас.

— Такой громадный и страшный…

— Посмотрю-ка я сама, — сказала ее мать, которая, правда, теперь держалась особняком от своего подросшего потомства. Синица подлетела к дверце хижины, но тут же стрелой метнулась обратно.

— Дзень-тинь-тень! Это же грозный Ху, лесной филин! Я уже слыхала о нем, но бояться его не надо, ведь он пленник…

— Пленник он или нет, а все же разумнее держаться от него подальше, — вмешалась другая синица, — я знаю один хороший сад, — и, вспорхнув с ветки, она увлекла за собой остальных синиц.

Они летели над селом неровно, изящными дугами, которые всегда отличают синиц и выдают, что они не бог весть какие летуны. Но синицам и нет в этом нужды. Их скользящий полет рассчитан лишь на короткие расстояния, от дерева и дереву, от одного куста до другого, ближайшего, что одновременно служит им и защитой от ястреба-перепелятника, который не может охотиться в узких прогалинах между кустами. Но и у ястреба есть своя излюбленная тактика. Молнией проносится он над землей, и если какая-нибудь синица, овсянка или щегол от страха выскочат из куста, тут им приходит мгновенный конец.

Но сейчас не его сезон, ястреб-перепелятник теперь не залетает в эти края, и стайка синиц безо всяких тревог перебирается на другой край села, в заброшенный сад, где старые сливы и дуплистые яблони спали зимним сном, но синицы знали, что в их корявых стволах полным-полно всяких червяков и жучков.

— Вот это место, — дзенькала самая главная синица. — Старый сад, старые люди и старая собака, а если появится убийца-ястреб, сразу же прячьтесь в куст. Понятно? — поучала она молодых синиц. — Только в куст, а не вверх, в воздухе ждет погибель!

— В куст, в куст, — послушно вторили юные синички, хотя стоило мелькнуть только тени ястреба, как они моментально теряли голову.

Старый дом стоял на самой окраине села, казалось, он относится уже не и селу, а к тянущимся за ним полям. Когда поднимался ветер, ветхий дом первым принимал на себя его порывы, а когда наступала тишь, это были ничем не тревожимые тишина и покой полей. Сад сбегал к лугу и неприметно сливался с ним, потому что кустарник, образующий живую изгородь, в равной степени относился и к саду, и к лугу.

Через луг протекал ручеек. Он был невелик, воды в нем едва хватало, чтобы всколыхнуть кромку камыша, поведать прибрежному ивняку о дальних краях, откуда пришли отдельные его капли, и дать приют мелкой рыбешке, которой питался зимородок, самая красивая птица здешних краев, хотя он и не знал об этом. Именно потому зимородок не был спесивым зазнайкой, хотя летать умел так искусно, как редкая птица в этих местах. Иной молодой ястребок или ненасытный перепелятник пытался поймать его, но зимородок зеленой молнией выписывал круги над водой, и отогнать его от ручья было никак невозможно, а если опасность становилась уж слишком грозна, падал в ручей, на мгновение скрываясь под водой, и ястребу не оставалось ничего иного, как искать себе другую добычу. Зимородка не удавалось отвлечь в луга или заманить высоко в воздух, чтобы потом снизу отрезать ему путь к земле и стремительными наскоками сбить его с толку, как это легко можно проделывать с воробьями или синицами; зимородок считал ручей своим домом и никогда не бросал его. Возле него, в одной из темных прибрежных нор, в гнезде, выложенном из рыбьих косточек, появился он на свет, и там же кончал свою жизнь, хотя как и когда, оставалось неведомым. Летом, конечно, и многие другие птицы насиживают гнезда и кормятся в прибрежном ивняке или узкой полоске камыша, но зимует здесь лишь один зимородок, если не считать постоянными обитателями нескольких бродячих уток, стаек синиц, прячущихся по кустам, да редкого гостя — крапивника. Кроме них зимой у ручья летают лишь ветер, вороны и зимняк, ну и один-два фазана тоже наведываются сюда; эти находят что-то съедобное среди пожухлых стеблей камыша тогда, когда там казалось бы нет ни крохи.

Но сейчас луг кажется вымершим, пустым и безмолвным: выпавший на рассвете снег скрыл все следы. Под низким пасмурным небом собрался вроде бы легкий туман, но нет, не туман это, а всего лишь облачко пара, окутавшее лишь малую часть белого, безмолвного мира.

Над всей округой довлеют снег и мертвящая тишина, в ней глохнут и плеск ручья, и отдаленное карканье ворон, и шум села, где дымятся трубы; этот шум сплетен из множества разных звуков, но пока они дойдут до луга, они сливаются в невнятный гомон, в котором не различить ни радости, ни печали, ни забот, ни разгула свадьбы, а только дыхание будней. Но сейчас и его не слышно.

Вот и снег перестал валить. Ху продремал целый день в одиночестве, потому что Мацко пробыл у камышовой хижины очень недолго.

— В такую пору лучше всего спать, — пояснил пес, поскреб лапой шкуру и побрел обратно к себе в конуру, надежное тепло которой в непогоду обретало особую ценность.

Ху в ответ даже не шелохнулся, лишь коротким зевком показал, что согласен с мнением Мацко; потом он прикрыл глаза и почти в тот же миг погрузился в сон, а для филина это значило вырваться на волю. Ху не знал, что такое счастье, лишь сон делал его почти счастливым: исчезали камышовые стены, исчезала дверца хижины, и плененная птица могла лететь, куда ей угодно, в безграничье мечты и воли. Что чувствовал тогда филин, откуда приходили к нему эти сны, никому неведомо. Но сны Ху не всегда ограничивались впечатлениями его собственной жизни, инстинкт приводил в сон опыт его многочисленных предков, картины охоты и дальнего лета, дремля, Ху видел необозримые просторы, когда-то подвластные его родичам.

Но каждый сон обязательно начинался с пещеры в отвесной базальтовой стене, где их, птенцов, было трое; взрослые филины попеременно таскали им добычу, а птенцы ели, ели и, казалось, могли есть без конца.

Но потом вдруг Ху видел себя одиноким. Уже взрослым, а не птенцом. Будто сидит он на выступе пещеры и ждет, когда стемнеет, потому что солнце лишь только сейчас скрылось за дальней излучиной большой реки. Он ждет наступления темноты, когда станет властителем всей округи, единственным властелином, потому — и филин Ху это ясно чувствует, — что никто не видит и не слышит в ночи так, как он.

Ху не знает, что такое пространство и что такое время, оба эти понятия живут лишь в его подсознании, хотя они-то и определяют его существование. Жизнь там, на выступе скалы вполне по нему, он может исполнить все свои желания: отправиться на охоту в большой лес или на камышовый остров, к известняковым скалам или к вороньей колонии; вороны спят, кучно, словно черные шарики, обсев деревья, Ху может схватить любую, ведь среди ночи эти крикливые птицы слепы и беззащитны. Но мясо у них вкусное.

Теперь сон филина глубок, он всецело захвачен картинами воображаемой жизни. Обычно сон филина необыкновенно чуток, но сейчас он всеми своими чувствами ушел в тот другой мир наследственной памяти предков, и там он свободен в выборе, каким видом охоты заняться. После недолгих колебаний Ху выбирает дорогу к реке и там сворачивает в сторону вороньей колонии, однако он не торопится, потому что это охота, а охота требует обстоятельности. Ночь уже вступила в свои права, и можно выбирать себе добычу полакомей.

Напротив реки спит деревня, но у крайнего дома красным светом всматривается в темноту окно-глаз, и Ху сворачивает на огонек, потому что он от природы любопытен и у этого окна подсматривает не впервые. Он и сам не знает, чем притягивает его окно, свет, но филин чувствует, что должен туда слетать, потому что хотя человек — существо таинственное и страшное, но в темноте и человек не видит…

Полет филина нельзя сравнить с полетом ни одной другой птицы: он беззвучен, как стелющийся дым. Во дворе дома сложена большая поленница дров, с нее так удобно заглядывать внутрь жилья и видно, как человек то проходит мимо окна, то возвращается, разговаривает с другим человеком, и в его голосе и движениях скрыта пугающая сила.

Наглядевшись, Ху ощущает неодолимую потребность спешить за добычей, потому что инстинкт внушает ему, что в пещере его ждут подруга и птенцы. Это чувство торопит, и филин взмывает в воздух.

Сон есть сон. И Ху не смущает, что лишь часом раньше у него еще не было ни подруги, ни малышей. Во сне смешивается время и все реальное.

И кажется Ху, что он плавно скользит над рекой и готов уже повернуть к вороньей колонии, когда замечает в кочкарнике среди мелководья диких уток; утки, видимо, спят или притворяются спящими, что не меняет сути дела. Филин беззвучно снижается, всплеск, вот уже утка забилась в его мощных ногтях.

Вода здесь совсем мелкая. И филину это известно. Но вот утка больше не бьется в его лапах, и, с трудом подняв ее, он летит к пещере. Что за приятное чувство, возвращаться с добычей! Птенцы еще не умеют самостоятельно управляться с едой, но его подруга мигом распотрошит им тушку, и малыши будут сыты.

— У уток очень вкусное мясо, — Ху кладет птицу возле гнезда, — ешьте, а я наведаюсь к воронам.

На островке посреди реки стоят большие деревья, это стародавняя воронья колония, где чернеют одно подле другого несколько тысяч гнезд, и столь же давнее место охоты для филинов. Сколько Ху ни таскает отсюда ворон, колония их не уменьшается, а ведь напротив, в расщелине другой скалы, гнездится пара соколов и тоже питается воронами. Но не будь здесь филина и соколов, воронам, пожалуй, и не уместиться всем на одном острове, пришлось бы им тогда основывать еще одну колонию, или же не миновать бы им какой-нибудь из болезней, которые всегда возникают в местах, где чрезмерно скучились слишком расплодившиеся звери или птицы. Природа сохраняет равновесие, и филин Ху со своим семейством, хотя, конечно, он об этом даже не подозревает, есть орудие этого равновесия…

Но Ху всего лишь птица, о подобных вещах он не умеет думать.

На этот раз он даже не выбирает добычу, а просто подхватывает ближайший к нему темный комок и устремляется с ним к берегу и там поедает ворону, так как успел проголодаться.

(Спящий филин делает частые глотательные движения.)

Потом Ху летит обратно к вороньей колонии и подхватывает еще одну из черных птиц, но эту несет домой… После удачной охоты Ху усаживается на выступ скалы у пещеры и зорко всматривается во тьму, в ночи он чувствует себя хорошо и уверенно. Он любит ночь, хотя и не задумывается, что значит любить, но мир ночи — это его мир, в котором он может удовлетворять все свои желания и инстинкты, мир, знакомый, безграничный и вольный.

Ху сидит на выступе; позади, в пещере его семья, он чувствует свое неразрывное целое с нею и не задумывается даже, что ждало бы птенцов, если бы его вдруг не стало. Он есть! Этим исчерпано все… Здесь неожиданно возникает провал, почти боль.

Ху проснулся.

Вокруг него — камышовые стены, проволочная дверца, а около дверцы два человека.

— Послушай-ка, Пишта, говорит тот, что постарше, — а он не болен, твой филин?

— Не думаю…

— Присмотрись, какие у него глаза! Как у больных птиц…

— Вряд ли… Аппетит у него хороший. Наверное, просто спал…

— Завтра возьмем его на охоту?

— Нет, дядя Лаци. Давайте побродим завтра по лесным оврагам… Много лисиц развелось… а может, и кабан попадется…

Позже к хижине наведывается Ферко, со связкой воробьев, а с ним и Мацко, но филин Ху даже не взглянул в их сторону, он тосковал по другому миру, который наяву не хотел возвращаться, а силой его не вернешь.

Но все же филин проглотил двух воробьев прямо с перьями, не утруждая себя раздумьями, где и как их раздобыл Ферко. А ведь на свой способ охоты Ферко мог брать патент, хотя и требовались всего лишь курятник, дверь в курятник, двадцать метров веревки и он сам, Ферко.

Дверь курятника была постоянно открыта, а корыто — полно половы, чтобы куры клевали, когда им вздумается. Но полова с непросеянным зерном засыпалась вовсе не для того, чтобы ее клевали и воробьи тоже… Однако поминутно отгонять их ведь не поставишь специального работника, так что в курятник слетались воробьи со всей округи.

Но на охоту с Ху агроном с Ферко последнее время выбирались редко, и пришлось бы филину жить впроголодь, если бы Ферко не набрел на идею. Он как следует смазал дверь в курятник, к ручке ее привязал веревку и стал выжидать момента, пока к корытцу с кормом слетится побольше воробьев. Тогда он потянул за веревку, дверь захлопнулась, и воробьи оказались в курятнике точно в клетке.

Ферко, однако, был человек умеренный и дальновидный. Своей тяжелой видавшей виды меховой шапкой он прихлопнул штук пять, а остальных птах выпустил на свободу: ведь и завтра тоже понадобятся воробьи, и послезавтра, потому что, как говорит пословица, дней всегда больше, чем колбасы.

Воробьи, отпущенные на свободу, не извлекали для себя никакого урока.

Шапка Ферко хлопает уже вторую неделю, а воробьи все еще не набрались ума, число их не убывает, а Ху каждый день лакомится их мясом. Правда, филину куда больше нравятся те вороны, которых он ловит в снах-грезах.

Потом опустился туман. К рассвету он сгустился и стал припахивать дымом.

Затем тишину разогнал утренний колокольный звон.

— Доброе утро, дядя Ферко! Ну, что вы скажете, туман-то каков!

— Да что тут скажешь… Может распогодится.

— Оно, конечно… Может, на горе и нет тумана.

— Может, и так, — согласился Ферко. — А если не развиднеется, выедем чуть позже. Разведай-ка, парень, как там дела на кухне, если все готово, можно грузить припасы в дорогу.

Когда Помози — основательно нагруженный — показался из дома, на улице как будто бы прояснело, и даже можно было простым глазом приметить неуверенное колыхание тумана, неуклонно тянувшего к югу, но зато воздух стал вроде бы холоднее.

— Сегодня навряд ли потеплеет… — Ферко втянул в себя воздух. — Ветер держится, хотя и не очень сильный, но постоянный… Чем это от тебя попахивает, Йошка?

— Господин аптекарь поднес рюмочку.

Ферко задумался.

— А что, полость — укрыть гостя, ты прихватил?

— На то кучер есть, он хозяин… — ухмыльнулся Йошка.

Ферко зашел в дом, вынес оттуда полость, и теперь от него тоже попахивало, как и от Йошки.

— Тебе из зеленой бутылки досталось?

— Из нее. Такая пузатая…

— Крепка, — одобрительно кивнул Ферко, у господина аптекаря свой рецепт. Ну, укладывай снедь да и пора запрягать.

К тому времени посветлело еще заметнее, и видно было, как ветер гонит к югу клубы тумана. И когда повозка тарахтела вдоль улицы, уже ясно проступали трубы, но у железнодорожного переезда кони едва не наткнулись на опущенный шлагбаум.

Ферко растерялся от собственной неосмотрительности, хотя агроном и сказал-то всего:

— Не стоит спешить, Ферко…

— У земли туман пока еще очень плотный…

Затем дорога, вроде бы неприметно петляя, но неуклонно стала забирать вверх, с высотой видимость становилась все лучше. Седоки ехали молча, каждый словно бы нес в себе предутреннее безмолвие ночи.

Но вот туман постепенно рассеялся, и с неба ударило солнце.

— Поглядите-ка вниз, дядя Лаци! — обернулся назад агроном.

Села, скрытого густой белой завесой, совсем не было видно.

— Понять не могу, отчего это деревни всегда ютятся в долинах…

— На ровном месте человеку легче ходить, и строить удобнее, легче рыть колодцы, опять же за холмом — и затишье от ветра, да и сам человек, и скотина, и груженая повозка к дому легче бежит под уклон.

— Вон там, у лесного мыска, остановимся, Ферко.

— Хорошо. Да там никак дядюшка Райци.

Повозка остановилась. Из-за кустов к ней вышел невысокий седой человек с ружьем, он поднял шляпу, приветствуя всех прибывших, но сам при этом глаз не сводил с аптекаря, и во взгляде его светилась улыбка.

— Доброе утро, дядюшка Райци, — улыбнулся ему аптекарь. — Каждый раз сердце радуется, как вас завижу…

— А правда ведь, — подумал про себя агроном, — с той минуты, как дядя Лаци приехал, сейчас он первый раз от души улыбается.

Оба старика дружески обнялись.

Потом оглядели друг друга с теплой лукавой приязнью старых людей, с тем взаиморасположением, которое рождают лишь долгие, прожитые бок о бок годы, и для выражения которого слова не нужны.

— Дядя Райци, — не утерпел агроном, — на что нам можно рассчитывать?

— Ну что ж, — вспомнил старик о своих обязанностях, боюсь сглазить, но коль повезет, глядишь, и кабанчика удастся выгнать. Потому-то я и предупредил звонком, чтобы захватили трехстволку.

— Трехстволка с нами.

— Вижу. А зайцев на этом участке немного. Фазаны… может, кулики… но уж зато лисиц погоняем вдоволь. Правда, стрелков нас только трое, придется каждого ставить на верное место.

— А кабаны?

— Кабаны пришли уже сюда, но где залегли, не знаю. Ведь все чащобы одной парой ног не прочешешь. Но если здесь их не захватим, то уж на второй или третьей делянке обязательно на них наткнемся. Помози, проводи господина Ласло к большому буку. А вы, господин агроном, останетесь здесь, у поворота, так и Ферко легче будет вас отыскать после того, как распряжет лошадей. Я же пойду вдоль по склону и, как спущусь до низу, дуну в рог, тогда все разом и выступайте.

Ферко выложил из повозки все необходимое для охоты и погнал в сторону, агроном остался один. Пока люди займут места по разные стороны котловины, минует не меньше четверти часа.

Ферко вернулся красный и вспотевший.

— Что ты носишься как угорелый, неровен час, еще застудишься…

— Опоздать боялся…

— А стаканчики не забыл?

Ферко развязал шнурок сумки, достал бутылку палинки и подал хозяину стаканчик.

— Угостись и ты заодно!

— Благодарствую! Теперь-то уж я нипочем не простыну, — встрепенулся Ферко. Мужчины выпили, и каждый засунул стаканчик к себе в карман, чтобы тот был под рукой, когда понадобится.

И тут заиграл рожок загонщика.

— Ну, пошли! — сказал агроном, взял ружье на изготовку и углубился в дубовую рощу. За ним последовал Ферко.

Они не раз уже охотились вместе и договариваться друг с другом, что делать, было им ни и чему. У агронома был зоркий глаз, а у Ферко обостренный слух, и стоило ему уловить малейший шорох слева, как он касался левого плеча агронома, если же шорох шел справа — трогал правое плечо, все это безмолвно, дабы не спугнуть тишины. Так что, хотя Ферко шел без ружья, он имел все основания говорить «мы охотились», «мы стреляли», потому что зверя они действительно брали сообща.

Но пока что в лесу было пусто.

Загонщики шли еще далеко, но все равно приходилось держать ухо востро, ведь гон шел на лису, а лисы знают немало уловок, и не раз им удается перехитрить охотников.

Но вот тишину прервал звук рога, гулко и весело раскатился он далеко по округе, и агроном внезапно подумал, что испытывает дичь при этих чуждых и явно враждебных ей звуках? Боится, помышляет о бегстве? В роще с ветки на ветку перепархивала стайка синиц, а внизу, в долине, предательски заверещала сойка.

— Пожалуй, лиса идет, — прошептал Ферко. — Сойка определенно кого-то углядела…

Агроном только кивнул, молча соглашаясь с Ферко. Сойке, известное дело, стоит только приметить хищницу, как она начинает осыпать ее бранью…

Над лесом, на высоте достижимой дробью, пролетала какая-то длинноклювая птица, но агроном, все мысли которого занимала лиса, промазал, в ответ на выстрел в кустах послышался какой-то шум.

— Лиса кинулась в сторону, — прошептал Ферко. — А кулик летел слишком далеко…

Агроном сердито дернул плечами, потому что Ферко был прав: сойка наверняка давала знать о появлении лисы, а кулик — черт бы его побрал! — действительно шел слишком далеко…

И тут слева неторопливо, почти спокойно хлопнул выстрел.

— Уложил, — высказал Ферко общую с агрономом мысль. Он был уверен в этом: аптекарь был метким стрелком, да и второго выстрела не последовало.

Постепенно лес снова затопила тишина. Дичь, на которую велся гон, затаилась, сосредоточилась на одной цели: осторожно прошмыгнуть между охотниками, поскольку позади нее загонщики подняли шум.

На стрелков неожиданно выскочил заяц, присел и оглянулся, прислушиваясь к шуму и крикам загонщиков.

Ферко покосился на агронома, тот сделал знак: не стоит. Заяц им сейчас не нужен. Зайцев можно будет настрелять после или в другой раз.

Заяц сел и запрядал ушами, словно раскладывал по полочкам, сортируя звуки, идущие с разных сторон.

— Кумекает, что к чему, — прошептал Ферко и улыбнулся добродушно, потому что заяц теперь перестал быть дичью, которую надо выслеживать, стрелять…

Загонщиков все еще не было слышно: агроном приучил своих людей гнать дичь по возможности без лишнего шума, лишь изредка постукивая по стволам деревьев. При таком загоне дичь не пугается, не пускается наутек сломя голову и не взмывает в воздух, а столь же неспешно — в темпе загонщиков — отступает в сторону, куда ее теснят. Фазаны поднимаются на крыло в самый последний момент — уже на опушке леса, а лисы, охваченные кольцом людей, долго рыскают внутри круга, пытаясь как-нибудь прорваться, зайцы, те бегут наугад, не выбирая направления, а кабанов — если поднимут с лежки — слышно издали по вызываемому их тяжелыми телами треску и шуму.

Но пока стояла полная тишина, и лишь иногда доносилось легкое отдаленное постукивание по стволам. Мысли агронома текли вразнобой, и вдруг он подумал: сколь редкостный, благословенный покой господствует в этом припорошенном снегом лесу и какой, должно быть, душераздирающий стон и скрежет стоит на Западе, над полями сражений… едкий запах йода и человеческого пота близ перевязочных пунктов, и мертвые остекленелыми глазами уставились в небо, потому что живые не успевают хоронить их.

По тишине, царившей в лесу, можно было подумать, что нет в нем ни людей, ни дичи. Ветви деревьев по временам беззвучно роняли снег; небо, хотя тонкая пленка облаков и закрывала солнце, было светлым, в низинах недвижно лежал туман, и отдаленное карканье вороны столь полно вписывалось в общий покой, что не трогало слуха.

Но вдруг за кустами негромко хрустнул сучок и агроном почти непроизвольно повернул дуло ружья на звук. Ферко стоял, как камень. Кусты шевельнулись, сквозь ветки просунулась бурая морда крупного кабана.

Ружье медленно повернулось, замерло, и тишину разорвал резкий, сухой щелчок.

— Наповал, — прошептал Ферко, а агроном перезарядил ружье.

Приближаясь с долины, неумолчно трещала сойка, вновь пронеслись синицы, и следом из низины глухо ударил выстрел дядюшки Райци.

Но вот из лесу показались загонщики.

— Взгляни, Ферко, что там с кабаном, — сказал агроном.

— Уложили наповал, — уверенно кивнул Ферко и стал продираться сквозь кусты. — Да вот, извольте взглянуть сами!

Подошли загонщики.

— Есть что?

— Сейчас проверим! — скупо бросил им агроном, и, когда они всем скопом продрались сквозь кусты, загонщик постарше снял шапку.

— Разрази меня гром!.. Да ведь это секач, центнера полтора в нем будет… никак не меньше.

— С самой осени повадились они ходить в кукурузу…

— Эй, ребята, а ну, подсоби! — кликнул старший загонщик тех, что еще только подходили, — втроем нам его с места не сдвинуть!

— Ну и здоровяк!

Загонщики подняли секача; пуля угодила ему под самое ухо, и от выстрела тот даже не дернулся — пал, как подкошенный.

— Нагулял он жирка… — ахнул один парнишка.

— Вот бы тебе таким быть, Пишта…

— Кто знает, может любушке тогда нравиться не будет, — подхватил шутку другой загонщик.

Тут подошел аптекарь в сопровождении Йошки и почтительно приподнял шляпу, поздравляя удачливого охотника.

— Рад за вас! А мы подстрелили лису и еще видели кулика, но далеко.

— От меня он тоже шел далековато, — вот я и промахнулся, — признался агроном.

Подоспел запыхавшийся Райци.

— Вот это добыча! — одобрительно крякнул он, осмотрев секача. — Еще несколько кабанов было в загоне, теперь они перешли на Горелую вырубку. Но одного подсвинка я сшиб. Шандор, — обратился он к пареньку-загонщику, — дуй живо в усадьбу, пусть дядя Варга отрядит повозку. Мы сделаем еще один гон. Время еще есть. А после погрузим кабанов на повозку. — Райци присел на складной охотничий стул. — Загонщикам придется сделать изрядный крюк. Лайош, — окликнул он одного из загонщиков, — вот тебе рог, дашь нам знать, когда двинетесь.

Загонщики скрылись, охотники не спеша расселись в кружок и заговорили вполголоса.

— Помози, — давал указания Райци, — поставь господина аптекаря около старой груши. Гон направят как раз туда. А вы, господин агроном, останетесь здесь, на своем прежнем месте, а я тоже вернусь туда, где стоял. Думал я расставить всех по-другому, да ветер повернул.

Ферко послюнявил палец и поднял в воздух.

— Северный… значит, ждать снега…

— Ну, пора и расходиться по местам, — поднялся Райци; агроном с Ферко снова остались одни.

В воздухе замельтешил редкий снег. Вскоре вдалеке заслышался охотничий рог.

Агроном огляделся: теперь гон шел с другой стороны, и ветер дул тоже оттуда, прямо в лицо охотникам, под напором его шелестел, шептался лес.

— Не спуститься ли пониже?

— Все равно, — Ферко пожал плечами. — Двадцать шагов туда или сюда — невелика разница, но, пожалуй, ниже будет потише, вон у тех кустов можжевельника… Но уж если опять на нас выскочит заяц, сделайте милость, не упустите. Почтмейстер интересовался, правда ли, что мы собираемся на охоту… да и начальник станции любопытствовал…

Гон был длинный и охотники еще не ждали зверя, как вдруг за кустами можжевельника мелькнуло что-то пламенно-рыжеватое и исчезло.

Охотники на миг оцепенели.

Уж не померещилось ли? Вокруг — никого, только ветер свободно гулял по склону холма, да не переставая кричала сойка.

Потом ружье агронома плавно повернулось в ту сторону, где снова мелькнуло что-то рыжее и грянул выстрел.

— Чисто сработано! — шепнул Ферко. — А мясо можно отдать почтмейстеру.

— Попал я?

— Видел только, как белое мелькнуло брюхо, когда она кувыркнулась от выстрела. Точно, лиса, и не маленькая… Может, лис.

И снова — тишина! Только дубы своим неумолчным шелестом будто хотели загладить, заставить забыть резкий хлопок выстрела, и вдруг из кустов на поляну выбежал заяц и в то же мгновение, сраженный, покатился кубарем.

— А этот кому же пойдет? Начальнику станции или почтмейстеру? — ухмыльнулся Ферко.

В стороне за кустами послышался треск поднятого на крыло фазана.

— Курочка, — сказал Ферко и тотчас же перебил себя: — Заяц!

Заяц пересекал просеку, когда дробь достала его, а всполошенная фазанья курочка пронеслась над самыми головами людей, которые в любом случае не тронули бы ее.

— Заяц — кому?

— Ветеринару!

— Ну, тогда больше не посылайте меня на почту… — усмехнулся Ферко.

Оба рассмеялись, хоть и беззвучно, а там, где смех, туда напрашивается и удача.

Косой полет низко над кронами деревьев — и почти к ногам охотников на толстый слой жухлой листвы присел кулик.

Агроном и Ферко залюбовались птицей: блестящие капельки-глазки, дивные, густые, отливающие всеми оттенками коричневого перья.

Кулик, завидя рядом охотников, тоже уставился на людей.

Агроном опустил ружье и махнул рукой.

— Лети себе, птица…

И кулик послушно вспорхнул.

— С такой близи все равно нельзя стрелять: дробь разбила бы птицу вдребезги, — оправдываясь, обернулся агроном к Ферко…

— Конечно, — согласился тот коротко.

Затем прогремел дуплет с той стороны, где стоял Райци, и почти сразу вслед за ним разрядил оба ствола аптекарь.

— Заяц! — горячим шепотом обдал Ферко, и когда третий косой замер, уложенный метким выстрелом, добавил чуть ли не просительно: — Ну этого-то почтмейстеру, ладно?

— Ладно, улыбнулся агроном, — но теперь моли бога, чтоб и начальнику станции тоже перепало!

— Так ведь и другие тоже с добычей… — начал было Ферко, но вдруг разом замер и едва слышно выдохнул: — Кабаны… пока еще далеко…

Потекли минуты напряженного ожидания; кабаны, судя по всему, взяли в сторону. И тотчас же с места, где стоял аптекарь, донесся резкий хлопок выстрела.

— Свернули, куда надо…

Затем послышался треск сучьев: кабаны, проламывались через чащу, но стрелять в них от агронома было нельзя.

Зато торопливо, один за другим, дважды выстрелил Райци…

А вскоре из-за кустов показался и первый загонщик.

— Ну, как тут у вас?

— Три зайца и одна лиса, вон там, в кустах. А как остальные?

— Мы разбрелись. Такие чащобы в этой котловине…

Затем послышался скрип повозки, где-то близко переговаривались между собой загонщики, которые вышли на аптекаря; они принесли здорового подсвинка и лису.

Сам Райци нес двух зайцев.

— Ну, и слава богу, — сказал Ферко, — вот и господин аптекарь тоже с удачей… а то, по всем приметам, охотиться нам придется недолго.

— Может, еще распогодится… — взглянул на небо аптекарь.

Агроном задумался, присматриваясь к редким снежинкам.

— А вы как думаете, дядя Райци?

— По-моему, особенно далеко заходить не следует.

— Прочешем лес на Красном холме?

— Да, я тоже так думал. Постреляем еще и по дороге домой: зайцев да фазанов, но, если повезет, и на лису можем наскочить.

Охотники сложили добычу в повозку.

— У выезда на дорогу остановитесь, — распорядился агроном, — от верхнего поворота пойдем напрямик через пашню…

Повозка с тарахтением отъехала, а люди еще какое-то время бродили по лесу в надежде наткнуться на дичь.

Ветер все усиливался, редкие снежинки теперь неизменно тянулись и югу, и охотники, защищая лицо, подняли воротники.

— Снегопаду стоит только начать, — заметил кто-то, — а там уж не остановишь…

— Нужен снег для посевов.

— Нужен, да только в меру…

Когда вышли на дорогу вдоль пашни, агроном отослал Ферко.

— Запрягай, Ферко, и подожди нас возле второй повозки, что с дичью. Дядя Райци, загонщикам лучше спуститься в долину. Будет добычливее, если теснить зверя от низа. Вы встанете на повороте к усадьбе, дядя Лаци — в центре, Йошка укажет, где, а я выберу местечко по ту сторону.

Райци вынул из сумки небольшой охотничий рожок и передал его старому загонщику.

— Дадите знать, когда стронете зверя.

Загонщики заторопились вниз, к долине, а охотники прямиком через пашню направились и лесу.

— Это поле я сам пахал, — похвастался Помози, — правда, пахота неглубокая, не на полный лемех, камня уж больно много…

— Для ячменя в самый раз, — возразил агроном, — а после пойдет под клевер.

— Не плохая будет пашня после дождичка, — заметил Райци.

— Вот и напрасно, выходит, леса здесь повырубили, — буркнул лесничий, и агроном согласился с ним:

— Вы правы, дядя Райци. Во многих местах жаль было; но в старину люди жили, не заглядывая наперед. На вырубках год-другой земля родила и пшеницу, и кукурузу, а потом дожди вымывали из почвы перегной, и начинались охи да стоны. Земля под рукой, а удобрений нехватка, значит и урожая не получить. Искусственными удобрениями полностью не заменишь навоз из хлевов… Но и столько кормов запасти я не в силах, чтобы еще больше увеличить поголовье скота… Ну, тут я с вами расстанусь, — чуть позже сказал агроном. — Дядя Райци, поставьте нашего гостя в центре, у межевого столба.

— Я и сам так прикидывал. Когда отстреляемся, я уже не возвращусь сюда, а спущусь к нижней дороге, а оттуда прямым путем к дому. Пожалуй, пора поторапливаться…

— Да, самое время. Если добудем что, я потом сообщу. До свидания!

Агроном стал забирать влево, а аптекарь и лесничий взяли правее, но когда охотники добрались до места, ветер уже вовсю разгулялся по лесу, а снег засыпал ровный, мелкий и сухой, как крупа, прибивая траву и барабаня по побуревшим листьям дуба.

«Если и стронем какую дичь, то одна надежда, что удастся ее увидеть, — подумал агроном. — Услышать зверя за этим постоянным шорохом невозможно».

Но зверя не было. Наконец, долетел до охотников едва слышимый за порывами ветра звук рога.

«Если выскочит заяц и я его подстрелю, отдам Йошке, — думал агроном, — а то, может статься, до самого рождества и не выберешься больше на охоту. Ферко тоже надо чего-нибудь дать из добычи; как известно, Ферко не ест зайчатины, говорит, зайцы сродни крысам, и он ими брезгует. И он сам, и все его семейство…»

Ружье дернулось в руках агронома, но поздно: лиса уже заметила размечтавшегося охотника и была такова.

— А, черт, — выругался с досадой агроном. Но тут маленькая фазанья курочка опустилась возле самых ног охотника и, заметив человека, припала к земле, испуганно моргая.

— Лети себе, глупая, и живи сто лет! — но не успел агроном докончить напутствие, как в кустах мелькнул пестрый фазан-петух и мигом исчез. Теперь уже было слышно, как шли загонщики.

Из-за кустов хлопнул выстрел, с той стороны, где стоял аптекарь, и вскинув голову, агроном увидел, как из чащи выпорхнула крупная серая птица. Теперь агроном не зевал: меткий выстрел и птица, кувыркнувшись в воздухе, упала на присыпанную снегом пашню.

«Ястреб! — удовлетворенно кивнул агроном. — Лишний десяток фазанов останется жить на будущий год».

Снова послышались выстрелы — это стрелял аптекарь. И вдруг на пашню выскочил заяц и опрометью кинулся вниз, по холму, но меткая пуля агронома уложила его.

«Ну вот, и Йошке кое-что перепало».

Показались загонщики.

Из-за кустов, возле которых стоял агроном, вынырнул молодой паренек.

— Покричи остальным, сынок, кто выйдет на поле; пусть идут по домам. Дядюшка Варга выпишет поденную плату.

— Слушаюсь!

Паренек исчез, и вскоре у опушки леса послышался его крик: мальчишка сзывал остальных загонщиков. Агроном же двинулся и дороге. Он подобрал ястреба, зайца и, когда вышел на дорогу, услышал перестук колес: приближались повозки.

Ветер теперь завывал вовсю, а снег сыпал уже не крупой, а мокрыми большими хлопьями.

В селе ветер ощущался не так сильно.

— Дядя Лаци, я сойду у конторы. Узнаю только, что нового в хозяйстве, и мигом домой. Йошка, один заяц — твой. Остальным распорядится Ферко.

— Благодарю вас, все будет исполнено…

Агроном пошел в контору, где его встретила девушка-уборщица.

— Что нового, Маришка?

— Вам звонили, господин агроном, сначала с верхней усадьбы, а потом господин секретарь сельской управы.

— Что-нибудь срочное?

— Ничего не велели передать…

— Тогда вызови усадьбу…

— Что хотел господин секретарь сельской управы?

— Ничего не сказал, только просил позвонить.

Агроном перешел к другому аппарату.

— Слушаю.

В трубке послышалось дыхание секретаря.

— Я думал сначала зайти к тебе, но можно и по телефону, это уже не секрет: Йошку Помози забирают в армию.

— Но ведь он тракторист… есть льготы…

— К сожалению, сейчас им нужны именно трактористы и молодого возраста.

— Провались они…

— Я сказал то же самое, но наш приятель объяснил, что полковник выделил самых молодых.

— Неужели ничего нельзя сделать?!

— Ты сам знаешь, я бы сделал, если бы можно было…

— Ну, тогда до свидания!

Снег сыпал без перерыва двое суток. Затаилось, замерло все живое, придвинулось ближе к селу. С голых заснеженных полей к околице слетелись вороны, а синицы только что не барабанили клювами по стеклу, выпрашивая корм.

Придуманная Ферко западня действовала безотказно, так что Ху перешел на одних воробьев. Дорожки вокруг дома были расчищены — Ферко снова и снова лопатой отбрасывал снег, но куры осмеливались лишь из курятника обозревать эту пушистую белизну и предпочитали, сидя на насесте, терпеть суматошную охоту Ферко на воробьев, только бы не утопать по шею в снегу.

Йошку Помози проводили на военную службу. При этом парень отнюдь не выглядел удрученным.

— Ничего не поделаешь! — махнул он рукой. — На то и военная служба, чтобы кто-то служил. Не одного меня берут, не милуют и других. По крайней мере, никто не бросит упрека, что я уклоняюсь…