История одного филина

Погода была чудесная, лес по краям дороги стоял такой свежезеленый и родной, что расставаться с ним не хотелось. Мысли парня то уходили к далекому дому, то вновь возвращались к теперешней его военной жизни.

Ему вспомнилась мать и Ферко, и агроном, и старый тракторист… А ведь кукуруза требует сил — сможет ли мать в одиночку управиться с полем… Еще вспомнил Йошка кое-кого из девушек и парней — своих приятелей, и после, само собой, возникла главная мысль: неужели и в правду быть войне.

Молодой солдат призадумался, но ненадолго: в такой залитый солнцем, напоенный ароматами цветов весенний день почти немыслимо было представить себе то страшное, что означала война.

Доехав до вершины горы, Йошка замедлил ход, перед ним открылась река со светло-зеленой каймой ивняка на ближнем берегу и крутой скалой на дальнем.

«Интересно взглянуть, как там пещера филинов», — подумал Йошка; он остановил машину и вытащил из чехла, прикрепленного к дверце, военный бинокль. Устье пещеры сразу придвинулось, но ни единого признака жизни нельзя было заметить ни внутри пещеры, ни около выступа.

«Значит, Янчи хорошо видел, что погибли филины, — подумал Йошка. — Придет время, и, глядишь, какие-нибудь другие птицы поселятся в пещере, а может, залетит откуда-нибудь другой бездомный филин». Такого же мнения был и аптекарь, который знал, что, кроме убитой пары, других филинов не встречалось в округе.

Он снова направил бинокль на пещеру, но ничего там не увидел.

Река по-прежнему казалась неподвижной.

Она походила на старинное серебро, края серебряной ленты тускнели и исчезали у горизонта.

«Ну, пора ехать!» — напомнил себе Йошка, и через полчаса он уже докладывал в бункере о своем прибытии.

— Как вижу, к поезду вы успели, — встретил его полковник. — Что, здорово пришлось гнать?

— Да, господин полковник, пришлось поднажать, но поспели в самый раз…

Полковник молча смотрел на парня.

— Больше тебе нечего мне доложить?

В голове Йошки пронеслась мысль о старшем лейтенанте, о «серой скотине», вспыхнуло недоброе чувство к унизившему его офицеру, но парень сдержал себя.

— Никак нет, господин полковник…

Полковник испытующе посмотрел на подчиненного, и нахмуренный лоб его чуть разгладился.

— Хорошо. Иди поешь и отдыхай, я позову, когда понадобишься.

— Слушаюсь! — отдал честь Йошка.

Стояла мягкая, ясная весенняя погода. Но люди, те, кто привык думать, те, кому довелось хлебнуть горя в первую мировую войну, следовали не за цветущими деревьями, а за газетными листами, полными лихих призывов, чтобы и Венгрия вступила в начатую Германией войну, обещаний побед и выгод от новой войны.

Правда, агроном не проявлял никакого энтузиазма, и его друг секретарь управы и Ферко тоже не приходили в восторг от такого оборота событий.

Каждый без лишних слов делал свое дело; в этом году посевы поднимались дружные, скотина дала хороший приплод, однако село притихло, и это была не только усталая тишина нелегкой весенней страды, но и то затишье, что бывает перед грозой. Повестки парням приходили все чаще, значит, все больше работы наваливалось на тех, кто остался на месте. Ходили слухи, будто скоро введут карточную систему, будто и карточки на хлеб, сахар, смалец и мясо уже лежат в сельской управе, только секретарь не решается объявить о них населению.

Это, конечно, была неправда; в то, что карточки у секретаря, сами те, кто говорил, не верили всерьез, но возможность такого рода мер была вполне реальной, и крестьяне, сознавая это, старались запастись всем необходимым на год вперед. У кого хватало средств, тот вместо одной свиньи откармливал двух, и хозяйки не бегали этим летом на рынок, чтобы продать нагулявших вес гусей, приберегали их. Ведь гусь — это мясо и жир, а деньги — всего лишь деньги, то есть просто бумажки.

Секретарь управы свободными вечерами часто заходил к агроному, но говорили приятели мало, поскольку оба придерживались одинакового мнения о войне и политике. Прослушав последние известия, мужчины обменивались скупыми репликами:

— Стало быть, не миновать…

— К тому идет…

— С ума, что ли, они все посходили!

— Похоже на то.

— Расхлебывать-то нам…

— А то кому же еще?

За глубокой подавленностью, страхом перед будущим в глубине души у многих людей таилась надежда, что теперешние правители в последний момент опомнятся, и стране, несмотря ни на что, удастся избежать катастрофы… пока, наконец, в один прекрасный апрельский день…

Свершилось!

Свершилась трагедия, которой одни ждали в безрассудной надежде на возможность легкой наживы, но большинство боялось, как самого страшного зла.

Агроном сидел в конторе и думал, что не мешало бы наведаться в верхнюю усадьбу — посмотреть озимые.

Он протянул уже руку, чтобы снять с вешалки шляпу, как вдруг коротко звякнул телефон.

— Слушаю…

— Слыхал новости? — Голос секретаря звучал глухо, как из-под земли.

— Какие новости?

— Значит, не слыхал… Только что сообщили по радио. Война!..

Агроном машинально сжимал в руке трубку, на душе у него стало так, как перед атакой у Добердо, когда, казалось, плоть человеческая под грязной шинелью давно распалась бы прахом, не удерживай ее живая мысль. И еще казалось, будто не сам он, а кто-то чужой говорит его голосом.

— Ничего не знал, спасибо, что позвонил… попозже зайду к тебе…

Агроном положил трубку и долго стоял, уставившись на аппарат. Потом вернулся к письменному столу и сел.

«Господи, что же это будет с нами!»

Время близилось к полудню, когда до его сознания дошло, что Ферко уже давно стоит у конторы, дожидаясь его.

«Что ж, надо ехать! — агроном поднялся. — До обеда обернемся. Надо проверить, как там посевы».

Повозка прогрохотала по селу; ощущение, будто вместо него действует другой человек, не проходило, и ему, этому другому человеку, кажутся неузнаваемо изменившимися и чужими знакомые дома и люди.

У поворота к акациевой роще ветер усилился, он точно подталкивал вперед повозку и гнал впереди лошадей облако пыли.

Тут повозка вдруг остановилась так резко, что агронома едва не выбросило с сидения.

— Ты что, рехнулся?

— Да вы только гляньте! — И Ферко кнутом ткнул в сторону холма, где начиналась верхняя усадьба. Ветер взметал к небу густые клубы дыма, и среди деревьев тут и там вспыхивали красные языки пламени.

— Боже правый! Гони во всю мочь, Ферко!..

У средней усадьбы на дороге стоял какой-то человек и лихорадочно махал им руками.

— Верхняя усадьба горит!

Ферко придержал лошадей, а агроном стряхнул охватившую его прежде апатию и снова стал прежним рассудительным человеком. Пришла беда, надо было действовать!

— Позвоните в нижнюю усадьбу: все люди, упряжки пусть выезжают немедленно, пусть соберут все бочки и пожарные насосы! Всем до единого быть в верхней усадьбе! Потом позвоните в контору, чтобы известили о пожаре секретаря сельской управы. Да поживее!

Человек кинулся выполнять поручение, а повозка помчалась дальше.

— Загон горит, если хорошо вижу, — сказал агроном.

— Беда, что поднялся этот шалый ветер, — Ферко полуобернулся боком, чтобы агроном мог расслышать его сквозь грохот повозки, — ведь позади-то загона — стога сена, соломы…

К трем часам пополудни народ убедился, что огонь не сбить. К тому времени на месте происшествия орудовала вся деревенская пожарная охрана во главе с секретарем сельской управы. Но ветер стал ураганным, он снова и снова раздувал уже залитые головешки, а горячую золу подхватывал высоко в воздух и разбрасывал зарядами.

Сначала загорелся один стог, за ним другой, третий. К горящим стогам невозможно было даже приблизиться, не то что тушить их.

По счастью, людскому жилью огонь не грозил, поскольку дома стояли с наветренной стороны, но агроном велел и дома на всякий случай полить водой.

Кошара, крытый загон для волов и амбары с кормами сгорели дотла.

Пожар — от случайной искры, вылетевшей из трубы, — занялся от крыши загона, и через несколько минут огонь полыхал уже вовсю. Волов в это время в стойлах не было, но несколько штук охромевших овец и десятка полтора ягнят, оставленных на день в хлеву, спасти не удалось: рядом со службами было несколько человек, но пока те спохватились да сообразили, что делать, было уже поздно.

— Когда загорелось, пастух пытался было спасти овец, — рассказывал старый Варга, — да сам насилу выбрался оттуда… одна рука у него в ожогах…

— Ну, как думаешь, — спросил агроном секретаря управы, когда они остались одни, — может, кому и выгоден был этот пожар?

Секретарь, правда, не слишком убежденно возразил, что, во-первых, старший пастух давно работает в хозяйстве, а кроме того, ведь у людей и совесть есть…

— Как знать, — проворчал агроном. — Надеюсь, те беды, что придут вместе с войной, кое-чему научат людей… Но думаю, что это будет очень жестокий урок…

— Может… все может быть… — пожал плечами секретарь. Агроном отдал последние распоряжения: кому из работников оставаться в усадьбе, чтобы тушить пожар и следить, как бы огонь не перебросился на дома.

— Дядя Варга, чабана я видел тут неподалеку от дороги. Велите ему зарезать двух овец, чтобы накормить людей. Лишние могут расходиться по домам, а женщины пусть дадут людям хлеба, но приглядите, чтобы потом им вернули долг.

— Слушаюсь.

— Повозки и лошади пусть остаются, пока не отпадет в них надобность. И если что потребуется, ищите меня в конторе или дома…

О чем они с секретарем управы разговаривали по дороге домой, агроном не мог бы припомнить. Он смотрел на дружные всходы, на отары тучных овец, пасущихся близ дороги, на стаи сизоворонок, обсевших телефонные провода, смотрел на дальние леса и деревушки, укрытые среди холмов, и чувствовал при этом резкий запах карболки, спертый воздух пристанционных залов ожидания, клозетную вонь, всепроникающий запах гари — и от омерзения к горлу подкатывала тошнота.

«Неужели я заделался трусом?» — спросил он себя, но понял, что это не трусость, а совсем иное чувство. Может быть, брезгливость и отвращение? Он вспомнил, как в прошлую войну его буквально выворачивало наизнанку перед каждым боем. И дело не в том, что он не был героем, — сильнее страха в нем было чувство стыда перед подчиненными ему солдатами, которые могли бы заметить, что он боится. Но это неприятное состояние в прошлую войну всегда исчезало, когда сражение уже начиналось. У конторы агроном сошел с повозки и протянул руку секретарю.

— Спасибо тебе, Карой, за помощь. Ферко свезет тебя домой. А у меня еще дела в конторе…

Повозка затарахтела дальше.

Старый устойчивый запах конторских бумаг сейчас показался вошедшему резче обычного, и вереница навязчивых мыслей тоже представилась агроному более глубокой и яркой. Он долго сидел, погруженный в думы, затем провел рукой по лицу.

«А имеет ли смысл задумываться над такими вещами?»

Громко зазвонил телефон: агронома ждала жена.

— Когда же ты придешь домой? Обед перепрел-пережарился… Ферко давно уже распряг лошадей…

— Сейчас иду, дорогая.

После обеда он прилег, но так и не смог уснуть. Просто лежал с открытыми глазами, словно ждал чего-то… Жена входила в комнату, выходила, но не заговаривала и ни о чем не расспрашивала. Детей она тоже спровадила подальше от отца.

«Сколько душевной силы в ней, да и вообще в женщинах!» — подумал агроном, и от этой мысли потеплело на сердце.

— Съезжу еще раз на верхнюю усадьбу, — решил он. — Ферко пусть подает к конторе.

— Что же теперь будет? — вздохнула жена.

— А что может быть… Огонь там уже все что можно пожег, а на деревню не перебросится, потому что ветер стих, но я хочу все же посмотреть, как там и что… — Он обнял жену и тотчас отвернулся, чтобы скрыть лицо. — Я ненадолго!

День клонился к вечеру, когда повозка опять подкатила к конторе.

— На верхнюю усадьбу, Ферко!

И повозка под размеренный перестук крепко сбитых, ладных колес вновь пронеслась по селу. Но в этот день агроному все казалось чужим: каждый дом, забор, столб, каждый встреченный им человек. Шлагбаум у железнодорожного переезда был опущен. Пришлось выжидать, пока мимо не прогрохочет поезд, забитый горланящими песни солдатами.

Шлагбаум подняли, и повозка двинулась по дороге, неуклонно забирающей вверх. У верхней усадьбы агроном попросил:

— Не гони, Ферко.

Конюх перевел лошадей на шаг.

— Ну, слышал новость?

— Слышал, господин агроном, — конюх полуобернулся с козел.

— И что скажешь?

Ферко повел плечами.

— Лучше бы нам не ввязываться, господин агроном.

— Видимо, нельзя было иначе.

— Не знаю…

— Уж очень невыгодно расположена наша страна.

— Истинная правда, господин агроном. Уж и я не один раз думал: проскочи наш прадед Арпад чуть стороной, и мы бы сейчас мастерили часы в Швейцарии…

— Наши предки были конниками, верховым народом. А лошадям требовались пастбища.

— Ну, с тех пор нас, похоже, выбили из седла, господин агроном…

Агроном горько улыбнулся.

— Это я и сам знаю, Ферко.

— Обойдется все, господин агроном!

— Ну, тогда поехали, Ферко!

Ферко чуть подобрал поводья, и лошади пошли бойчее, повозка двинулась в путь, который был лишь началом другого, бесконечно длинного и тяжелого пути, который венграм предстояло пройти до конца.

На верхней усадьбе кое-где еще взметывались клубы, но это был не дым, а пар от обильно политых водой головешек.

Усадьба как будто успокоилась.

Женщины деловито сновали взад-вперед, будто и не было недавней паники. Дымок печных труб напоминал о скором ужине, и мирный, такой естественный запах его спорил с горьковатым, пугающим, мертвым смрадом пожарища.

Агроном слез с повозки и выжидал, когда к нему подойдет старшой по усадьбе; пожар уже не так волновал агронома: малая искра, которая не стоит внимания, горьковатый дымок, ничто в сравнении с бедой, обрушившейся на всю страну.

— Пожарников от сельской управы я распустил по домам, — доложил управляющий.

— Правильно. А что с овцами и ягнятами?

Старый Варга удивленно взглянул на агронома.

— Перегнали в нижнюю усадьбу, как вы распорядились, господин агроном…

— Ах, да… конечно…

— Воды в колодцах хватает, людей на ночное дежурство я уже расставил…

— Хорошо, дядя Варга. Потом прикиньте, сколько понадобится материала, чтобы отстроить все заново, и пошлите перечень Райци, да скажите, чтобы лес выбрал, по возможности из черного ельника.

— Будет исполнено…

Старый Варга и агроном обменялись молчаливыми взглядами.

Все эти распоряжения были естественны и необходимы, но сейчас как-то… совсем не важны. Разве кому придет на ум подметать пол в сенях, если в доме мать лежит при смерти… и кому вздумается латать крышу, когда стены того гляди рухнут!

В сумерках, пропитанных горьким запахом гари, оба чувствовали себя беспомощными и беззащитными перед бедой неизмеримо большей, чем этот сегодняшний пожар.

— Что же теперь будет, господин агроном?!

Старый работник, потерявший обоих братьев в минувшую войну, он задал вопрос, будучи не в силах подавить мучившую его тревогу.

Агроном сокрушенно покачал головой.

— Хорошего ждать не приходится, дядя Варга…

Собеседники незаметно для себя повернули к дому управляющего, где стояла повозка, и кони нервно всхрапывали, отворачивая ноздри от тяжелого противного запаха гари.

Агроном собирался уже сесть в повозку, когда его окликнули из дома:

— Господин агроном, вас просят к телефону.

— Кто?

— Как будто господин секретарь сельской управы.

«Видно, Кароя больше, чем меня, расстроил этот пожар и ущерб…» — подумал агроном.

— Благодарю, Карой, что беспокоишься, — с этого и начал он разговор, — благодарю за помощь. Скотину пока есть, где поставить, а там построим новые сараи, к тому же страховку выплатят!

— Я подожду тебя в конторе!

Агроном невольно взглянул на черный зев телефонной трубки.

— Что-нибудь важное?

— Да.

— Сейчас выезжаю, Карой…

Застоявшиеся кони, пофыркивая, вывернули на дорогу, и повозка, тарахтя и постукивая, полетела в сгустившихся дотемна сумерках.

— Ты поезжай домой, Ферко, — махнул он конюху, — и передай моей жене, что у меня кое-какие дела с господином секретарем. Ужинать приду в обычное время…

Лошади подхватили, и повозка умчалась.

«Что это за важное дело у Кароя? А вдруг у него добрые вести? В сельской управе прекрасный приемник, ловит английские, французские станции…»

— Добрый вечер, Карой, спасибо, что дождался меня. Надеюсь, у тебя добрые вести!..

Секретарь, желая как можно скорее покончить с неприятным, выпалил, глядя прямо перед собой:

— Тебе пришла срочная повестка!..

— Что за чертовщина! — удивился агроном. — Ведь я же освобожден.

— Все прежние брони недействительны! Я с полдня по твоему делу хлопочу, обзвонил всех, кого можно: и с районным, и с комитатским призывным пунктом разговаривал и даже с командованием батальона запаса. Мобилизационные повестки офицерам оформляют где-то выше. К сожалению, ты прошел самую разностороннюю подготовку: знаешь пулемет, миномет и так далее. Послезавтра ты должен принять под свое командование полубатальон специальной подготовки. По всей вероятности, вас отправят в Хаймашкер. Должен сказать, что для старшего лейтенанта запаса такое назначение — большая «честь»…

— Уж это точно… Да только мне бы поменьше такой чести.

В военной части, где служил Йошка, в потайных бункерах над большой рекой открытое вступление Венгрии в войну не явилось неожиданностью: даже при полной своей изолированности солдаты всегда узнавали новости, правдивость которых подтверждалась характером их работы и усилением строгостей.

Всем отпускам и увольнительным вдруг сразу пришел конец, отчего пострадал и наш Йошка: ведь у него в кармане лежало уже оформленное отпускное удостоверение, а теперь из этой бумажки хоть кораблики делай да пускай по реке.

Пришлось Йошке писать домой, чтобы не ждали, он не приедет, а ведь он успел уже сообщить матери точный день и час, когда прибудет. С тем Йошка и улегся спать средь бела дня, потому что его часть работала теперь по ночам, от вечерней зари до утренней, а днем вся жизнь в округе замирала, все становилось недвижным, как скалы, в глубине которых и под их надежной защитой по трубам тек бензин, и каждый вечер к маленькой станции подкатывало по сорок-пятьдесят цистерн, развозивших горючее по всей стране.

В соединение, где служил Йошка, начальство наведывалось не часто. С территории перед бункерами подчистую убрали все инструменты и материалы, которые могли бы навести на подозрения, что в скале что-то скрыто, подъездную железнодорожную ветку разобрали, сами входы в бункеры тщательно замаскировали, а дорогу, ведущую к ним, вспахали и пробороновали. Прошло несколько недель, и после обильных дождей на дороге и перед въездом снова пробилась трава, пошла в рост крапива, и теперь уже вовсе нельзя было подметить — а тем более с самолета, — что здесь расположено огромное бензохранилище.

Часовые — по двое — сменялись каждые четыре часа. Посты были расставлены под деревьями или кустами и замаскированы.

Скалы стояли теперь безмолвными, и весь край казался пустынным; ничто не выдавало присутствия людей, и даже птицы вновь обосновались на тех же старых ивах, где жили до появления на берегу человека; разве что изредка проплывут по реке рыбаки, да пройдет из деревни в деревню крестьянин, — и после снова безлюдно.

Машина полковника стояла укрытой под навесом во дворе дома Киш-Мадьяров, но днем полковник почти никогда не выезжал, соблюдая конспирацию.

Йошка Помози теперь много времени проводил у Киш-Мадьяров: там он приводил в порядок машину, и туда же, если нужно было куда поехать, заходил полковник.

Война пока что не затронула обитателей бункера, все служащие части знали: отсюда на фронт никого не погонят.

Аптекаря, однако же — хотя он и был большим патриотом — мысль, что его сын одним из первых отправится на фронт, очень угнетала.

Правда, перед полковником, аптекарь этого не показывал, хотя полковник избегал высказываться за или против войны.

— Да, дела, — только и говорил полковник. — Надеюсь, мы поставили не на темную лошадку…

— Что ты этим хочешь сказать?

— Только одно: что от нас ничего не зависит. А точнее, что это поистине мировая война, и в мире мы занимаем очень малое место…

— Уж не думаешь ли ты…

— Нет! — перебил его полковник. — Ничего я не думаю! Я солдат, инженер, а не гадалка. Я выполняю свой долг, как мне велят присяга и честь, но от политики я далек, потому что это не мое дело. Начатую войну можно выиграть, а можно и проиграть, но мое мнение: что не мы ее выиграем, и проиграем тоже не мы…

— Что-то я не понимаю обстановки, — раздосадованно пожимал плечами аптекарь, — а ведь я, как ты знаешь, лицо заинтересованное, вообще и в частности…

— Знаю, и это вполне естественно. Мы сделаем все, чтобы уцелеть и пережить катастрофу. Большего мы сделать не в силах. А от сына ты будешь получать письма, потом, глядишь, он и в отпуск приедет…

— Ты так считаешь?

— Я в этом убежден. Ведь человек не может жить в постоянном страхе. Первые дни, конечно, самые ужасные, и нервы напряжены до предела. А потом все проходит. Я наблюдал это в первую мировую войну. Люди, которые поначалу тряслись, как студень, так что челюсти у них плясали и зуб на зуб не попадал, позднее под ураганным обстрелом резались в карты, точно у себя дома в кабачке.

Аптекарь как будто немного успокоился, представив себе, как солдаты под артиллерийским обстрелом режутся в карты, сидя в окопе… Что же, возможно… Но стоит ведь в окоп угодить снаряду, что весьма вероятно, и эти люди никогда уже не сядут за карты…

— Говорят, что бензин отсюда вывозят… — аптекарь испытующе взглянул на полковника.

— Кто говорит?

— На селе поговаривают.

— Может, Йошка распространяется на этот счет? Скажем, в разговорах с Янчи?

— Йошка в разговорах с Янчи? — улыбнулся аптекарь. — Послушал бы ты эти разговоры. Один из них — солдат, другой — нечто вроде лаборанта, но говорят они оба только о лесе, да о разном зверье. Янчи мечтает стать лесничим, а Йошка — помощником агронома, когда кончится эта волынка…

— Да, — сказал он, — командование приказало распределить бензин по другим хранилищам. И хорошо, что на селе об этом знают, ведь слух потом пойдет гулять дальше… Шпионов везде хватает, и так лучше: не попадать же селу под бомбежку, если противник вздумает прощупать ночью окрестность…

— Очень умная мысль, — одобрил аптекарь. — Знаешь ведь, как бывает, люди на месте не сидят, и говорят они, о чем вздумается… так что хорошо, если все будут знать: бензин был, да сплыл… Только и не хватало нашему селу, что попасть под бомбы!

Полковник снова едва сдержал улыбку, потому что у аптекаря готова была сорваться фраза: «И жаль было бы лишиться так хорошо налаженной аптеки…»

Промолчал полковник и о другом: что не далее как сегодня утром получил строго засекреченное предписание — его доставил офицер связи — половину всех запасов горючего сохранить в бункерах…

И вот одним утром он не спеша, прогулочным шагом дошел до дома Киш-Мадьяров, где первым встретил его Мишка, дворовый пес неопознаваемой породы. Несмотря на смешение кровей и неблагородных предков, Мишка был псом на редкость умным и строгим, он вмиг решал, кому какой прием полагается: кому укусы, а кому — самое преданное почтение.

Полковника пес встретил с нескрываемым восторгом и проводил его до навеса, где Йошка, сняв гимнастерку, возился с машиной.

— Что-нибудь не ладится?

— Никак нет, господин полковник, разрешите доложить: просто профилактика… Через пять минут машина будет готова…

— Не нужно. До аптеки я дойду пешком. А ты подъезжай туда в десять ноль-ноль.

— Слушаюсь!

И полковник покинул двор, почтительно сопровождаемый дворовым псом. Мишка, естественно, смог проводить гостя только до калитки, а там замер, повиляв хвостом на прощание. Прежде, случалось, Мишка провожал гостей до середины села, где всегда встретишь знакомых собак и где можно было приятно провести время, а при случае ввязаться в хорошую драку, но с тех пор, как Янчи приладил к калитке тугую пружину, каждый раз приходилось крепко подумать, прежде чем отважиться покинуть двор. Дело в том, что калитка, сразу после того, как и ней приделали эту вредную пружину, здорово стукнула Мишку по носу, а нос у Мишки был очень чувствительным, и вообще пес не любил, когда вещи ведут себя неожиданно… Это была одна неприятность. Другая же заключалась в том, что, конечно, можно было ухитриться выскочить со двора вслед за уходящим гостем, но как вернуться при закрытой калитке? Если на лай его выйдет хозяин, то не избежать псу взбучки. После нескольких таких походов Мишка больше не пытался улизнуть. Поэтому и сейчас пес остановился за шаг до калитки и прощально повилял хвостом: извините, но дальше провожать никак не могу.

От дома Янчи до аптеки было километра три с лишним. Полковник шел не торопясь, радуясь нечастой возможности поразмяться. В горном, раскиданном среди леса селении, собственно говоря, не было улицы в обычном понимании этого слова, кучки домов стояли причудливо разбросанные вдоль извилистой дороги, теперь уже, силами военных, мощенной.

Но время пути полковник пытался представить себе картину возможного воздушного налета; такой налет, вероятнее всего, мог осуществиться не днем, а ночью, и никакой важной цели бомбардировщики поразить не могли бы. Бункеры неуязвимы, а село бомбить не имеет смысла. Вторжение неприятельских самолетов было бы засечено еще на границе, радио теперь есть почти в каждом доме, и, кто боится, может укрыться в пустующем бункере… (Весь обслуживающий персонал хранилища обучен должным образом, и на селе знают, что бензин вывезен…) А бункер свободно вместит несколько сот человек…

Эта утешительная мысль снова привела полковника в хорошее расположение духа, но, зная натуру крестьянина, он понимал, что почти никто из жителей села не пожелает воспользоваться этой возможностью, во всяком случае, при первом налете, вот после него, при последующих, если они будут, положение изменится.

Однако этими своими мыслями полковник не поделился даже с аптекарем: к чему накликать беду раньше времени. Он сказал лишь, что к десяти часам велел Йошке подать машину к аптеке, хочется побывать в лесу на том склоне, откуда они в свое время наблюдали за учебными стрельбами.

— Отпусти со мной Янчи на часок-другой. Паренек хорошо знает лес…

— Отчего не отпустить! Янчи это в радость…

Примерно через час езды по бездорожью, где мотор отчаянно хрипел, а колеса стукались о торчавшие повсюду пни, машина добралась почти до вершины горы. Йошка притормозил.

— Господин полковник, прибыли. Как раз на том месте стоим, где прошлый раз, при учебной стрельбе.

Все вышли из автомобиля.

— Ты, Йошка, останься здесь, стереги машину и отгони ее от этой проклятой дороги. А мы с Янчи пойдем.

Полковник расстегнул китель, переложил бумажник в задний карман брюк, затем обернулся к Янчи и предостерегающе прижал палец к губам, на что паренек понимающе кивнул головой, после чего оба исчезли в чаще. В такие минуты было не до разговоров. Если Янчи увидит чего или услышит подозрительный шорох слева, он молча коснется левого плеча охотника, если с правой стороны — то правого.

Кругом все было спокойно. Лишь горлицы ворковали, радуясь благостному сиянию дня, да невидимый отсюда сарыч клекотал где-то по ту сторону вершины. Ветер едва колыхал нагретый воздух, и на открытых местах стоял терпкий аромат шалфея и чабреца.

Просека спускалась книзу, и Янчи коснулся спины полковника.

— Господин полковник, я постою здесь, дальше ступайте один, — прошептал он. — Идите до старого бука. Там увидите другую просеку. По ней надо свернуть направо, а потом левой стороной забрать еще шагов триста. Там и будет лежка горного козла. Только подходить следует очень осторожно и медленно! В иных местах кустарник просвечивает, а старые козлы, бывает, и до полудня не ложатся, пощипывают себе зелень. Так что вы очень тихонько идите. Козел здесь хитрющий, его не проведешь…

Полковник молча кивнул, потом послюнявил палец и поднял его вверх.

Ветер дул на охотников, но еле уловимый.

«Хорошо, — подумал полковник, — с подветренной стороны идем».

За кустами просека мягко спускалась, и по обе стороны ее можно было рассмотреть пологое дно долины.

Лес шел неровный, потому что сама почва здесь была каменистой, и, судя по всему, участок давно не прорежали: смешанные островки граба, бука и дуба сплошь затянуло диким кустарником.

Полковник порадовался этому густому зеленому заслону, но подумал, что причина неухоженности, помимо плохой почвы, видно, и в том, что лес отсюда в долину можно было вывозить только по горным тропам, ценой неимоверного труда.

Пригревало солнце, и охотник рукой смахнул пот со лба, белый носовой платок он предпочел не вытаскивать, боясь, что это выдаст его. У старых горных козлов удивительно зоркий глаз… Хотя, вероятно, что козел сейчас спокойно подремывает где-нибудь в непроглядной чащобе. Только уши стригут, да вечно влажный нос сторожит сны своего хозяина, если тому вообще что-нибудь снится…

Далеко вокруг стоит пронизанная солнцем тишина.

Одни только дикие пчелы жужжат над цветами, их не видно, но жужжанием их полнятся поляны и просека; воркование горлинок то подступает ближе, то отдаляется, и сорокопут взволнованно, хрипло кричит в кустах; неплохо бы знать, что растревожило птаху: может, он заметил змею, а, может, ласку?

Полковник остановился: а вдруг сорокопут приметил козла, ведь по голосу его не определишь, напуган он или просто удивлен… да и вообще кто знает, как ведет себя сорокопут, завидя козла. Пока полковник раздумывал, птица смолкла, и он пошел дальше.

Полковник почти достиг отлогого дна долины, где виднелось русло ручья, но воды в ручье не было, и лишь дочиста вылизанные камни показывали, что в половодье вода здесь была в рост человека.

Но сейчас ручей можно без труда перейти.

Осторожно выбирая каждый шаг, полковник вскарабкался на противоположный берег. Со старого бука за ним настороженно следил сарыч, завидя его, полковник остановился и замер, выжидая, пока сарыч не улетит по своей воле: ведь если в конце просеки прячется какой-нибудь зверь, то хлопки сарычевых крыльев наверняка вспугнут его.

Сарыч, словно узнав мысли полковника, плавно снялся с дерева и, выписывая круги, ушел в поднебесье.

«Вот и отлично», — удовлетворенно кивнул полковник и все так же медленно и осторожно добрался до места, где пересекались две просеки. Здесь, неподалеку от открытого любым ветрам, потрепанного непогодой кряжистого старого бука он остановился.

«Если бы это старое дерево могло говорить…» — подумал полковник, а взгляд его меж тем скользнул вниз, на плоский камень, где грелась на солнце змея. Змея заметила охотника и выжидательно подняла голову. — Гадюка! — Полковник брезгливо передернулся. Когда-то он служил в Боснии и еще с тех времен помнил встречи с этими опасными тварями.

— Убирайся к дьяволу! — И полковник пытается отшвырнуть змею сапогом, но та, хоть и невелика собой, но переходит в наступление: с шипением поднимает плоскую голову. — Ах, чтоб ты сдохла! — злится охотник, ему не терпится продолжить путь, но змея не уступает дороги. Голова ее мерно покачивается из стороны в сторону, а в глазах — заледенела ненависть. Приходится обойти ее стороной, сердясь полковник наступает на камень, который выворачивается у него из-под ноги и издает негромкий стук.

Полковник делает еще несколько шагов вперед и оказывается на перекрестке двух просек. И тут ему словно скомандовали «нале-во!», полковник резко поворачивает голову влево и… застывает на месте.

Шагах в семидесяти от него стоит козел — да какой! — и настороженно прислушивается.

«Чертова гадюка… — думает полковник, — и еще этот камень стукнул, а козел услышал… он теперь начеку»… Полковник застыл неподвижно и даже глаза чуть прикрыл, но старого козла не проведешь.

— Бе-е! — тревожно блеет он и одним прыжком переносится за кусты.

— Можно поворачивать обратно! — теперь уже говорит вслух расстроенный полковник, и тут ему приходит на ум, что примета была верная: встретил змею, не жди удачи.

Змея лежит на прежнем месте. Правда, агрессивную позу она сменила на более спокойную, свернулась в кольцо, но не спускает глаз с человека, который, судя по всему, уходит…

Полковник, однако, доходит лишь до противоположного угла просеки, там он вешает ружье на шею, достает складной нож и срезает с орехового куста толстый прут метра в два длиною.

— Ну погоди у меня, гадина!

Змея даже и не пыталась скрыться, она неотрывно следила за человеком, хотя следить ей оставалось недолго. Ореховый прут поднялся и резко хлестнул, и у полковника возникло ощущение, будто он хоть в какой-то мере расплатился за грязные делишки, содеянные змеей в библейском раю…

— На том и кончились мои приключения… — так завершил свой рассказ полковник, когда часом позже отчитывался перед аптекарем о результатах охоты. — Не церемонься я с этой проклятой гадюкой — ведь ей все равно бы не прокусить мои брюки — и не вздумай я обходить ее стороной, мне бы и камень под ногу не подвернулся, и тогда я бы наверняка добыл козла…

— Не расстраивайся! — утешил его аптекарь. — Лучше сходи туда завтра на рассвете. Только если снова поедете на машине, остановитесь пониже; на этакую крутизну вам в темноте не подняться — пней много, да и бензином несет за версту, так распугаете всю дичь в округе.

Вскоре к аптеке подъехал Йошка и доложил, что доставил почту.

— Если не возражаешь, я прогляжу, — сказал полковник, — вдруг что-либо срочное…

— Конечно! А я пока сварю кофе.

— Очень кстати.

Аптекарь уже зажег спиртовку и поставил воду, когда полковник обратился к нему:

— Тут и для тебя есть письмо.

Аптекарь кинул взгляд на конверт.

— А-а, от племянника, — протянул он. — Это успеется. Я-то думал, от сына… — И снова принялся колдовать над спиртовкой. — Позавидуешь нашему Пиште, уж он-то с войной разделался!.. Хотя, если быть справедливым, в прошлую и ему досталось немало: два раза ранили…

Полковник просмотрел почту, и к тому времени, как он кончил, закипел кофе.

— Ничего интересного, — сказал полковник и сунул всю пачку обратно в почтовую сумку. — Ну, а что пишет твой племянник?

— Сначала кофе, потом хорошая сигарета, — заявил аптекарь. — А там и письмо прочтем.

Когда собеседники закурили, аптекарь взялся за письмо, но дойдя до середины остановился и встревоженно взглянул на полковника.

— Ну, вот уж не думал…

— Что такое?

— Призвали племянника. Ну, это уж свинство! Ведь Иштван и в первую мировую протрубил три года. Дважды ранен… Вся грудь в наградах… Да и годы у него уже не те. Где же, спрашивается, справедливость?

— Наверное, у него какая-нибудь специальная подготовка?

— Откуда мне знать… служил он в пулеметном расчете, потом минометчиком…

— Вот потому его и призвали!

Аптекарь стал читать дальше, кратко пересказывая прочитанное полковнику.

— Пишет, когда я получу это письмо, он будет уже в Хаймашкере, командиром полубатальона.

— Что ж, чин немалый, но и ответственность тоже немалая…

— Чёрт бы побрал все чины! Жена осталась с двумя детишками… хозяйство большое, все сам поднимал, сам ставил на ноги… — Аптекарь опять уткнулся в письмо и расстроился еще того больше. — Послушай только: «Не скрою, такого удара судьбы я не ожидал, но что поделаешь! Жену, бедняжку, только тем и успокаиваю, что Хаймашкер недалеко от дома, и, может быть, меня назначат инструктором боевой подготовки, а жена делает вид, будто верит и спокойна… Но я-то знаю, что у нее на душе и как она мучается… Во всяком случае первое, что я сделал в сердцах, так это выпустил на волю филина… пусть хоть кто-нибудь да станет свободным в этой стране среди рабства и глупости…»

Аптекарь сложил письмо и влажными глазами взглянул на полковника.

— Это останется между нами, не правда ли? Человек сгоряча написал, в расстроенных чувствах… оно и понятно.

Полковник поднялся и, не тратя слов, молча пожал ему руку.

— Одному богу известно, насколько прав твой племянник…

Когда секретарь управы ушел, агроном Иштван долго еще сидел в конторе, вслушиваясь в тишину, потом осмотрелся по сторонам: так оглядывается вокруг человек, который перед важным жизненным рубежом хочет привести в порядок все свои дела. Надо сообщить в центральное управление, сказать о повестке, ведь хозяйство не бросишь без управляющего. Что же, найдут другого на его место.

Он позвонил на почту и передал телеграмму в центральное управление.

Затем вызвал к себе конторскую служащую:

— Илонка, слушай внимательно. Я ухожу домой, а ты обзвони усадьбы и передай, чтобы все управляющие отделениями, старшие пастухи, лесники, заведующие машиноремонтными мастерскими ровно к пяти утра собрались в конторе. За дядюшкой Райци старый Варга пусть пошлет упряжку. Поняла?

Смышленая девчушка стрельнула глазами и повторила распоряжение слово в слово, точно магнитофон.

— Молодец! Ну, тогда спокойной ночи!

— Спокойной ночи вам, господин агроном!

На улице уже темнело. Агроном, не заходя домой, свернул к конюшне: сказать о «сюрпризе» своему старому другу Ферко.

Ферко, сидя на ларе с овсом, курил сигарету и хотел было вскочить при виде агронома, но тот устало махнул рукой.

— Сиди, Ферко! По крайней мере, не шлепнешься, заслыша новость. Словом, призвали меня. И отправляться немедля! Таков приказ, что тут поделаешь…

Ферко, побагровев от ярости, выругался, но агроном остановил его:

— Что толку, Ферко. И кроме того, ты знаешь, не люблю я до ругани опускаться. Перед отъездом хочу тебя попросить: утром и вечером заглядывай к моей жене и помогай ей, чем можешь.

— Все сделаю, господин агроном, можете быть спокойны!

— Верю. Вместо меня приедет другой агроном; мне с ним поговорить уже не удастся, но в письме я его попрошу о том же. Надеюсь, окажется порядочный человек. Адрес мой ты скоро узнаешь, и тогда раз в неделю извещай меня вкратце, как у вас тут дела.

— Будет сделано, господин агроном, хотя, разрази меня гром, не понимаю я этого приказа.

— Я тоже, Ферко, но со временем выяснится. Завтра соберусь в дорогу, а послезавтра отвезешь меня к утреннему поезду.

Ферко по обыкновению хотел проводить хозяина, но агроном остановил его:

— Не стоит, Ферко! Иной раз человеку необходимо побыть одному…

И повернул вглубь двора.

Во дворе, радостно метя хвостом, его встретил Мацко Пес, естественно, ничего не знал о беде, но тотчас почувствовал неладное, когда хозяин погладил его и надолго задержал руку на голове собаки.

— Да… вот такие-то дела, старина!

Пес взглянул на хозяина, но в темноте выражения собачьих глаз было не разглядеть. Однако агроном и без того знал, чувствовал, что отражается в глазах верного пса, и глубоко растрогался. Он нагнулся и прижал к себе голову Мацко.

— Такие-то вот дела… Добрый мой, старый пес… И верь мне: ты — свободнее нас, людей…

Мацко лишь посапывал у груди хозяина, и неизвестно было, что думал он и что чувствовал, только хвост его вдруг повис уныло, и пес нежно лизнул хозяина в лицо.

После утомительного ночного перелета Ху спокойно проспал весь день вплоть до сумерек. Молодой лес ровно шумел вершинами, поднимали гомон крупные птицы, и малые птахи тоже заливались на разные голоса, в полдень с высоты донесся клекот сарычей, но все это были звуки мирные, и они лишь сильнее убаюкивали филина.

Но в сумерки филин проснулся, широко раскрыл глаза, встряхнулся и оправил перья. Он испытывал легкое нетерпение: ему хотелось бы сняться сейчас же, чтобы лететь к пещере, но свет вечерней зари приказывал таиться, для филинов еще не пришла пора.

Законам природы Ху не мог перечить, все его поступки направлялись инстинктом, который говорил: не время!

Мрак, постепенно сгущался, и хотя в лесу стало почти совсем темно, филин Ху все еще не трогался в путь. Лишь когда на небе высыпали звезды, он выбрался на середину ветки, откуда удобнее было взлететь.

Ху оттолкнулся от ветки и, часто взмахивая крыльями, начал вздыматься в темное небо. Этот крутой подъем — словно топтание в воздухе — показался филину необычайно трудным. В крылья словно вонзались горячие иглы, натруженные мускулы отчаянно сопротивлялись каждому маху, но филин чувствовал, что этот полет для него — сама жизнь: он перенесет его в родные края, в пещеру, где со временем будут птенцы, — значит, крылья должны терпеть; и, действительно, боль постепенно утихла.

Начатый филином подъем был и вправду очень тяжелым, хребет, который Ху предстояло перевалить, оказался гораздо выше всех предыдущих, но миновав его, филин вздохнул свободнее, потому что дальше гор уже не было видно. У спуска в долину стоял высокий полузасохший бук, и Ху он сразу понравился, на таком дереве неплохо было бы несколько минут посидеть, отдохнуть и оглядеться. Не попадись ему старый бук, филин Ху, пожалуй, и не подумал бы садиться, но одинокое дерево — уж очень удобное место для обзора.

Нет, Ху совсем не требовалось искать дороги к пещере, определять направление. И дорога, и сама пещера были совершенно точно обозначены в родовой памяти филина, словно на карте, но Ху хотелось убедиться, что на пути его нет никаких помех.

Нет, ничего… однако в направлении другого стоящего в отдалении большого дерева… слева — почти на его трассе — виднелись захватившие полнеба огни большого города. Их придется облететь стороной! Филин Ху, понятно, не знал, что такое город, но огни его не были светом, какой разливает природа, — значит, за этим ночным заревом скрывается человек, а от него следует держаться подальше. Человека неизменно следует остерегаться, и тогда филину не страшна никакая беда.

Ху еще немного помедлил и, наконец, мягко отделился от дерева и устремился к равнине, которая даже для острого глаза ночной птицы казалась бесконечной. Позже, когда огни города останутся позади, Ху снова изменит полет и возьмет единственно верное направление, что ведет в родные края.

В дороге филин Ху не думал о том, что старые филины могут турнуть его из пещеры, едва только он туда сунется; не мог он думать и о том, что не вмешайся человек, останься птенцы с родителями, все равно вскоре им — волей или неволей — пришлось бы покинуть пещеру и зажить самостоятельной жизнью. У Ху, похищенного человеком, не было подобных воспоминаний, а значит, не возникало и опасений…

Перевалив через вершину горы, Ху почувствовал, что леса пошли вниз и что глубина под ним все растет, а поскольку филины вообще не любят летать высоко, он начал плавно скользить вниз, давая отдых нетренированным крыльям.

Не прошло и получаса, как огни города оказались уже позади, и тогда филин изменил направление и устремился прямо к родной пещере. Медленными, размеренными взмахами крылья его черпали ночной воздух, и филин ничуть не удивился, когда вдалеке увидел тускло поблескивающую ленту широкой реки. Он лишь испытал удовлетворение, что ни воспоминания, ни сны не обманули его. А одновременно и уверенность в себе, и успокоенность.

Река все приближалась. Филин Ху не колеблясь выбрал местом обзора ближайший берег, потому что на той стороне реки — сплошь шел невысокий лес, похожий в темноте на кустарник.

Он опустился на выступающую ветку огромного тополя, издали выделявшуюся в темноте белыми подтеками — признаком, что на ней любят ночевать цапли. Их жидкие выделения настолько обильны и едки, что если несколько цапель или бакланов облюбуют для ночевки и отдыха одно определенное дерево, то через несколько лет это дерево погибнет.

В здешних краях, однако, цапель было не так уж много, и расселялись они не в одном месте, а врозь. Едва филин уселся на тополь, как одна такая цапля, дремавшая в нижних ветвях, не помня себя от страха, сорвалась с дерева и со скрипучим пронзительным криком пустилась наутек…

Ху испугался этого хриплого крика и хотел уж было улететь прочь, но взволнованная трескотня цапли быстро отдалилась и, наконец, совсем замерла вдали. Тогда Ху медленно расслабил крылья, в нем крепла уверенность, что страх здесь внушает он, что цапля не враг, а добыча, и кроме того… этот крик он как будто уже слышал когда-то.

Ночь была всепоглощающей, плотной и надежной. Филин Ху, отдохнув немного, поднял голову, прислушался, и — кто знает — быть может, сама ночь заговорила со своим любимцем на тысячу голосов.

Во всяком случае, по поведению филина можно было предположить, будто он слышал что-то; вдруг, словно почувствовав прилив свежих сил, Ху взмыл над водой и, легко паря, повернул в ту сторону, где через несколько часов далеко-далеко за сумрачным горизонтом поползет вверх по небу первый проблеск зари — на восток, к пещере.

Большая река осталась позади. На смену прибрежным лесам потянулись безмолвные пастбища — раздолье для вольного ветра; возле крытого воловьего загона мелькнул старый колодец с журавлем, зазывно подставлявший птице для отдыха свои раскинутые вкось руки.

Однако для филина Ху сейчас самым важным было лететь, лететь, проделать как можно больший путь… все остальное: отдых, еда придут потом, когда он достигнет цели.

Ночь стояла на редкость спокойная, лучшей и не пожелаешь для большой дороги, а заветная пещера — хотя до нее еще было далеко — с каждым взмахом крыльев становилась все ближе и ближе, а значит, об остановке не могло быть и речи.

Лететь было однообразно, но поначалу не слишком утомительно. Разбросанные далеко друг от друга проплывали внизу акациевые рощи и хутора с закрытыми глазницами окон. Кое-где от скуки залает собака, и удивительный слух филина уже ловит на большом отдалении лай другой собаки, хотя и не понимает смысла этой переклички.

Филин Ху чувствует, как истекает ночь, что он отмахал уже немалое расстояние. Издалека до него доносится гром и грохот, и этот грохот тащит за собою длинную цепочку огней. Чудище проносится стороной и уползает за холм, а поскольку филину Ху никогда раньше ничего похожего на это страшилище не встречалось, он только думает: «Это человек»…

Пролетая над блестящими рельсами, филин берет чуть повыше: вдоль рельсов таинственно гудят на столбах телефонные провода.

«Человек!» — снова думает филин, хотя он скорее чувствует это, чем думает.

Филин чаще взмахивает крыльями и выравнивает лет, лишь когда таинственное гудение тонет в ночных просторах.

Но вот путешественник начинает чувствовать усталость, правда, пока с нею можно совладать, это, скорее, предостережение, что пора позаботиться об отдыхе.

В разных местах долины вспыхивают крохотные огоньки, что говорит о близости человека, которого надо остерегаться.

И инстинкт говорит ему: вперед, пока еще не рассеялась тьма, вперед и только вперед!..

Теперь филин уже очень устал, и, подуй хоть слабый встречный ветер, птице просто не одолеть бы его. А сесть негде: под ним тянется кочковатый луг, кое-где поросший камышом; но вот вдали показалась тускло мерцающая узкая лента, она перерезает заболоченный луг и обступившие его темные холмы.

С каждым взмахом крыльев сверкающая лента становится все шире, и возле нее из низкого кустарника тут и там поднимаются высокие деревья.

Филин летит из последних сил, воздух давит и тянет его к земле. Филин теперь уже не обозревает свободно и вольно окрестности, а судорожно взмахивает крыльями, лишь бы не упасть и сохранить высоту.

И когда филин чувствует, что больше он не может, вдруг приходит конец его мукам! Прямо перед ним высится огромный тополь, а на вершине его, в развилке ветвей Ху замечает большое гнездо.

И если миру пернатых также свойственно ощущение счастья, то сейчас филин Ху самый счастливый; он тотчас спланировал вниз, сразу было видно: гнездо это никем не занято. Внутри него валялись прошлогодние опавшие листья, прибитые дождем и снегом, и вокруг не было белых следов птичьих выделений: самый верный признак, что гнездо необитаемо.

И сделав круг, диктуемый осторожностью, филин снизился и буквально упал в гнездо.

Однако даже после полета филин Ху дышал не тяжелее обычного, пожалуй, только чуть чаще, и усталость в крыльях скоро стала сменяться чувством удивительного облегчения.

Филин стоял в гнезде, и постепенно в его сознание проникали и шелест листвы гигантского тополя, и загадочные шорохи, и приглушенный шум в кустарнике у его подножья, потому что само дерево было очень высокое.

Гнездо когда-то принадлежало какой-то крупной хищной птице. Кто знает, почему она покинула это удобное и недоступное для других укрытие. Правда, филины предпочитают селиться в пещерах, дуплах больших деревьев или в расщелинах высоких прибрежных скал, но иногда занимают и гнезда, оставленные какой-нибудь хищной птицей, или, скажем, черным аистом.

Гнездо было в поперечнике почти с метр, и раньше, вероятно, очень глубокое, но теперь его почти доверху засыпало листьями с тополя. Но в нем все еще оставалось достаточно места, чтобы филин мог надежно укрыться внутри, а главное — крона тополя плотно смыкалась над ним.

Филин Ху был рад столь надежному убежищу. Всем телом чувствовал он свою защищенность, недоступность для любой опасности, потому что синички и другие мелкие птахи, которые могли бы выдать его присутствие, на такую высоту не залетали, а от высоко парящих хищников его скрывала густая крона огромного тополя.

Оценив достоинства гнезда, филин Ху опустился на листья и сложил натруженные крылья. У него еще не было своего опыта, филин Ху не знал, что крылья лучше всего отдыхают именно в таком положении, и, казалось бы, откуда неопытному филину знать, что без отдохнувших крыльев не видать ему дома-пещеры и удачной охоты, и вообще жизнь его будет незавидной, но все действия филина были такими, как будто он это ясно понимал или познал на собственном опыте. И сел филин вовсе не потому, что лапы его устали — да им и не от чего было уставать, — а чтобы его взъерошенная голова не выступала над краем гнезда. Правда, такая высота — не для мелких пичужек, но мимо могли пролетать галки, вороны или пронестись случайно дневной хищник, а все они, завидя ночного охотника, готовы тотчас забыть свои дела и — в извечной своей ненависти — напасть на филина; а кончается поединок, как правило, тем, что привлеченный истошными криками птичьей стаи, появляется древнейший и опаснейший враг — человек…

Итак, филин свободно сложил чуть онемевшие и затекшие крылья — боль в них уже стала проходить — и задремал, потому что не было у него сейчас дела важнее, чем набираться сил, а для этого надо спать, спать!

Филин Ху очень устал. Поэтому дремота его быстро перешла в крепкий сон, тем более спокойный, что в нем, филине, жила непоколебимая уверенность, что до пещеры теперь не так уж далеко.

Это удивительное чувство близости и родным краям настолько успокоило Ху, что он слегка вытянул шею и положил клюв на край гнезда, поза для филинов очень редкая. Правда, еще большая редкость, чтобы нетренированный филин совершил такой перелет. Конечно, бывает, что филины осенью, весной или даже в период зимней миграции проделывают путь гораздо больший, чем наш Ху, но летят они короткими отрезками, не напрягаясь и останавливаясь отдохнуть и поохотиться, — иными словами, свои перелеты всегда соразмеряют с запасом сил и возможностей.

Так, известен, к примеру, случай, когда в Венгрии подстрелили полярную сову, более крупную, чем те, что водятся у нас и почти совсем белую. Родина полярной совы — северная тундра, и для того, чтобы попасть в долину Дуная, она проделала путь в несколько тысяч километров, по сравнению с которыми совсем ничто те несколько сотен километров, которые пролетел Ху.

Однако не следует забывать, что Ху еще нет и года, и крылья его не закалила вольная жизнь.

Итак, филину Ху не достает опыта перелетов, зато природа не отказала ему в осторожности: филин чувствует, даже знает наверное, что сейчас для него не так важна скорость, как важно не растерять силы.

И эта врожденная осторожность заговорила в нем — в натруженных крыльях, в каждой клеточке тела, — когда вечером филин снялся с тополя и взял направление к пещере в скале. Уже на взлете каждый взмах отзывался режущей болью, а когда Ху достиг реки, он почувствовал: не выдержит и повернул обратно. Пещера не потеряла своей притягательной силы, но дальность перелета отпугивала; против нового изнурительного пути восставало все его тело, каждая его клеточка кричала: нет!

Как только филин решил вернуться к тополю, он перестал думать о пути, отделяющем его от пещеры, его внезапно охватил острый, настойчивый голод.

Вдоль реки тянулись песчаные отмели, окаймленные ивами.

Темнота и неподвижность окружающего мира, но пуще того чувство голода, побуждали филина к охоте; хотя Ху еще никогда не охотился на воле — ни возле реки, ни в других местах — он чувствовал, что и время, и место для охоты подходящие.

Инстинкт точно подсказывал ему, какое из живых существ может стать его добычей, а чьи зубы и когти для него опасны.

Крылья отказывались нести филина, чтобы совершить обычный охотничий облет, поэтому Ху опустился на сухую ветку ивы, склоненную над водой, и замер, всматриваясь во тьму. Долгое время берег казался безжизненным, лишь в реке, мягко колышимые, плясали отражения звезд. По временам из воды на мгновение выскакивала рыба, но филин Ху чувствовал, что это — добыча не для него. Позднее филин подметил робкое движение у самой кромки воды: будто чуть стронулся с места какой-то комочек, и с того момента глаза филина следили за «комочком» неотрывно; однако Ху не торопился: он словно знал, что добыча должна отдалиться от берега, чтобы не осталось у нее спасительной возможности скрыться в воде.

У филина мелькнуло неясное воспоминание, будто родители изредка приносили такую добычу и что она оказывалась вполне съедобной, хотя и была мала для птенцов; и еще помнил филин, что добыча была лишена шерсти и перьев и потому была холодной.

Лягушка — а именно ее увидел филин Ху — уже достаточно отдалилась от воды, и тогда филин мягко распустил крылья, бесшумно скользнул вниз и плавно спикировал на добычу. Родители никогда не учили птенца приемам охоты, но вел себя филин Ху, как заправский охотник, как если бы точно знал, что иначе этого делать нельзя… а, впрочем, так оно и было в действительности.

Лягушка не успела издать ни звука: ни характерного «бре-ке-ке», ни долгого жалобного писка, когда она цепенеет от ужаса перед пастью змеи. Когти филина убили ее мгновенно.

Филин глотнул несколько раз, потом встряхнулся и вновь взлетел на сухой сук.

Долгое время после того Ху сидел в засаде безрезультатно. Над прибрежными деревьями показалась луна, но чахлый свет ее не мешал филину.

Проглоченная лягушка слегка притупила чувство голода, и потому филин не торопился; он долго вслушивался в ночь, но напрасно, прошла целая вечность, прежде чем до него донесся какой-то сильный всплеск у реки, который время от времени повторялся… Иногда кто-то бился, часто и судорожно, а потом на время снова все утихало. Шум и всплески воды раздавались где-то внизу по течению, но, судя по звукам, на мелководье, и филин Ху решил самолично выяснить, что там такое.

Добыча — если только это была добыча — находилась в воде, а филин не рискнул бы сейчас даже просто парить над водой, не говоря уж о том, чтобы выхватить добычу из глубины: смочить свои перетруженные крылья было бы для него ужасно. Но подлетев к месту, откуда доносились всплески, филин увидел довольно крупного карпа, больше чем наполовину выброшенного на песок. Здесь уже нельзя было терять ни секунды!

Ху медленно спланировал на рыбу, не обращая внимания на то, что брызги от всплесков ее хвоста летели ему на подбрюшье. Работая не только лапами, но помогая себе крыльями, Ху вытащил карпа, который к тому времени уже перестал биться, на берег.

Ху с наслаждением принялся рвать карпа, не смущаясь тем, что бока и все его брюхо были покрыты рыбными вшами. Вошь или другой паразит — филина это не трогало. Главное, это была еда, и притом им самим добытая. А ведь именно благодаря рыбным вшам Ху удалось завладеть карпом. Точнее говоря, это были не вши, а особые рачки, очень маленькие рачки-кровососы, но если их скопится много, они способны замучить даже крупную рыбу до такой степени, что несчастная — в надежде содрать с себя кровопийц — иногда выскакивает на прибрежный песок, откуда ей потом уже не достать до воды. И вот — рыба мучается, задыхается, пока не погибнет или — как в нашем случае — пока кто-нибудь из хищников: лиса, выдра или филин не «сжалится» над ней.

Карп был крупный, и трапеза филина — ел он не спеша, сосредоточенно раздирая мякоть — длилась около часа.

Серп молодого месяца теперь висел высоко в небе и давал тусклый отсвет, а Ху все лениво сидел на песке и переваривал пищу. Однако он помнил, что земля для филинов — далеко не безопасное место, поэтому перелетел на сухую ветку ивы, где сидел прежде, и, удачно устроившись на ней, всматривался в ночь; но долго оставаться здесь было не безопасно, поэтому он снялся с ветки и полетел к тополю с гнездом. Полет давался ему легко, крылья почти не ныли. Описав над тополем большой круг, Ху мягко опустился на край гнезда. Какое-то время он прислушивался и приглядывался к окружению, вертя во все стороны головой, но не видя ничего подозрительного, шагнул в уютную плетенку гнезда. Уселся, свободно сложил крылья, а короткие перья распушил, поставил торчком, почувствовал — хотя и не ведал названия этому чувству — спокойную сытость и довольство жизнью.

Днем филин несколько раз просыпался, чтобы переменить положение и заодно лишний раз убедиться в своей безопасности. Пробуждения эти были всегда короткими: филину одного взгляда было достаточно, чтобы подметить перемены в окружении. Но перемен никаких не было. Солнечный луч, пронзивший густую крону тополя, — часовая стрелка природы — медленно передвигался, и вот уже он прополз по гнезду, коснулся лохматой головы филина. Верный инстинкт птицы точно отсчитывал время до вечера, хотя филин и не знал, что такое отсчет и что такое само время.

Вечерело.

Глаза филина широко раскрылись; медленно переваливаясь, он взгромоздился на край гнезда. Шевельнул крыльями, но не снялся с места, потому что небо было еще слишком светлым, и появление на его фоне крупной птицы не осталось бы незамеченным.

От реки уже поднимался легкий пар и тут же, курясь, оседал над водою, потому что воздух был неподвижен, и на западном крае небес уже загорелся глаз первой вечерней звезды.

Ху внимательно осмотрелся по сторонам, неуклюже вскарабкался на толстый сук, выступающий из кроны, оттуда еще раз окинул взглядом округу и взмыл в воздух.

Он чувствовал тяжесть собственных крыльев, что заставляло его быть осторожным, хотя крылья и не болели. Восходящие теплые потоки воздуха над разогретым прибрежным песком сами вздымали филина. Эти легкость и свобода полета радовали его, потому что вдали он видел поросшие лесом отроги гор, и чтобы перевалить через их вершины, ему нужно будет набрать высоту.

Воздух был еще светел, но землю уже окутал плотный мрак. Птица летела и чем дальше, тем свободнее становились ее крылья, тем шире их взмахи.

Ху облетел стороной светящиеся огни селений, и так же он огибал стороной костры, хотя в другое время, пожалуй, охотно пристроился бы где-нибудь в темноте подсматривать за людьми. Но сейчас было не до праздного любопытства. Черные силуэты гор, приближаясь, становились все выше — филин летел уже несколько часов, — но все еще оставались достаточно далеко, и филин предчувствовал, что крылья его устанут, прежде чем он до них долетит.

Ху миновал густые заросли осоки, потом внизу замигали звезды, отраженные в зеркальцах болот среди камыша. Лететь стало труднее: холодные испарения стлались низко над застойной водой, и потоки воздуха не поднимали филина, а напротив, тянули его вниз.

На мгновение Ху испугался: полет в нисходящих струях опасен! — но это чувство быстро прошло: заболоченные озера остались позади, начались песчаные холмы, прогретые за день, и теплое дыхание их снова легко подтолкнуло филина вверх.

Горная цепь приближалась, и нашему путешественнику пришлось забрать выше, чтобы не карабкаться по горному склону, перепрыгивая с дерева на дерево.

Хоть и не любит филин летать высоко, но, что было делать, пришлось подняться.

И вновь Ху стремился вперед, хотя лететь становилось все труднее.

Еще полчаса — и под ним потянулась лесная чаща, но путь его вел дальше в гору, ведь он еще не достиг вершины хребта, а именно там, на перевале, на каком-нибудь одиноко стоящем старом дереве Ху собирался отдохнуть. Ночи, этой поры, отведенной филину для охоты, не прошла и половина, значит на вершине горы он сможет и поохотиться, и отдохнуть…

Но достигнув, наконец, вершины, он так устал, что ему было не до выбора. Он просто упал на ближайшее дерево; к счастью, подвернулся толстый сук высохшего, разбитого молнией дуба.

Филин впился когтями в грубую кору, смежил веки и забыл обо всем на свете. Но забытье это длилось недолго. Вскоре филин вновь открыл глаза и осмотрелся по сторонам, потому что даже самая тяжелая усталость не могла заглушить инстинкта самосохранения, который постоянно напоминал ему об опасности.

Однако в густых зарослях чернильного дуба царила глубокая тишина, ничто не давало повода для беспокойства, и тогда в филине заговорило другое, более сильное чувство — непостижимая, счастливая уверенность, что пещера его близка.

Расстояние теперь уже для него ничего не значило.

Над поднимающейся грядой холмов стлался клочковатый туман и мешал видеть дали… Ху, конечно, хотелось большего обзора. Поэтому он осмотрелся и в стороне увидел до сих пор не замеченный гигантский, с обломанными бурей ветвями, полузасохший бук. Филин устал, ему не хотелось трогаться с места, но начавшийся мягким шелестом восточный ветер все усиливался и грозил наполнить свистом и воем весь лес. Так что медлить не стоило. Филин распластал свои крылья, ветер подхватил его, и Ху, мягко планируя, но не упуская возможности с каждым поворотом набирать высоту, кругами, будто по ступенькам, начал уходить ввысь, а когда поравнялся с гигантским, точно крепостная башня буком, мягко опустился на его сук.

Восточный ветер уже набрал силу, но филина это теперь не беспокоило.

Когти его глубоко впились в кору бука, а все чувства сосредоточились на одном: он вглядывался в горизонт, потому что ветер разогнал неплотный предрассветный туман с лесистых гребней холмов, и за холмами — загадочно и расплывчато, — но все же различимо, в слабом мерцании молодого месяца тускло блестела река, а за нею виднелась отвесная скала с пещерой.

При виде пещеры Ху забыл про усталость, осторожность, он свободно раскинул крылья — и понесся к родному дому!

Когда полковник еще до рассвета — едва только пробило два часа — подошел к дому Киш-Мадьяров, Янчи и Йошка уже были на ногах и курили.

На дворе было темно, но на узкой лесной дороге, кажется, стало еще темнее.

— Ну, Янчи, — нарушил молчание полковник, — ступай первым, глаза у тебя помоложе.

Охотники медленно пошагали вверх по извилистой лесной тропе и вскоре дошли до просеки, неподалеку от которой полковник вчера видел горного козла.

— Я здесь останусь, господин полковник, — шепнул Янчи, — но и вам советую, пока не развиднеется, дальше русла ручья не ходите, там камней полно…

Полковник молча кивнул, а Янчи присел у куста, разглядывая через сильный полевой бинокль низко висящую луну и все более сонно мерцающие звезды.

Звезды начали гаснуть, пропадать с небосклона, по лесу пронесся предрассветный ветер, и тут сердце Янчи дрогнуло.

Перед стеклами бинокля, направленными на звезды, что-то мелькнуло, пролетела какая-то большая птица.

Сердце Янчи бешено заколотилось, паренек лихорадочно вертел бинокль, стараясь вновь поймать в окуляры загадочную птицу, и на одно мгновение это ему удалось, но потом птицу поглотила темная даль. Ноги и руки Янчи вдруг стали как ватные, дрожащие пальцы едва не выронили бинокль, и паренек прошептал:

— Филин!

Да, он видел птицу, и сомневаться тут не приходится.

Аптекарь сразу же рассказал Янчи, что агроном выпустил Ху на свободу, и Янчи тогда очень обрадовался: чем ближе его сердцу становились лес и его обитатели, тем яснее сознавал он (да и в книгах читал об этом), что похищение птенцов и происшедшее позже убийство старых филинов были, пожалуй, непоправимым проступком, своего рода преступлением.

Но птица, сейчас пролетевшая, была филином. И, может быть, тот самый филин, которого агроном выпустил на свободу…

Возможно такое?

Письмо пришло только вчера… Но когда его отправили? Сколько же времени летел филин? И возможно ли, чтобы он сумел отыскать дорогу к пещере?

Хорошо бы порасспросить кого-нибудь из взрослых о филине, но эту мысль Янчи тотчас же выбросил из головы.

Нет!

О том, что он видел филина, никто не узнает: ни его отец, ни аптекарь. Никто!

Дайте время, и он станет учиться, закончит лесотехническое училище, и в этом самом лесу станет сперва помощником лесничего… а там и лесничим…

— Филин летел точно к пещере, — шептал Янчи. — Возможно ли это? Чтобы из этакой дали! — Паренек посмотрел на небо и только теперь заметил, что время не стояло на месте: звезды пропали, а по другую сторону горы уже поднимается солнце…

Здесь Янчи стал вглядываться в другую сторону леса, туда, куда ушел полковник, потому что за собственными треволнениями начисто позабыл о нем.

И в этот момент ударил и прокатился по лесу резкий, сухой щелчок выстрела.

Янчи вскочил. Придерживая бинокль, чтобы не болтался на шее, он прямиком припустился бежать к высохшему руслу ручья, вскарабкался вверх по противоположному склону и, запыхавшись, выскочил к самой просеке.

В просвете слева Янчи увидел полковника, тот стоял метрах в шестидесяти от него и, завидев паренька, с таким жаром принялся махать ему руками, будто выиграл сражение.

— Сюда, Янчи, скорее!

Янчи, по-прежнему не выпуская из рук бинокль, подбежал к охотнику и замер от изумления: подстреленный козел был на редкость красив.

— Господин полковник! — И Янчи, поздравляя, приподнял свою потертую шляпу.

Рука у полковника дрожала, когда он протянул ее пареньку:

— Спасибо, Янчи!

Янчи вытащил из кармана толстую бечевку и, довольный собой, показал ее полковнику.

— Я верю сычам, господин полковник! Вот и бечевку заранее прихватил, чтобы связать козлу ноги…

Он просунул палку под связанные ноги козла и взвалил добычу на плечо.

— Если устанешь, скажи, я понесу…

— Чего там, — пожал плечами Янчи, — идти-то вниз, не в гору…

Йошка, как только вдали показались охотники, кузнечиком выскочил из машины и побежал им навстречу.

— Хорош красавец! — Восхищенно потрогал он рога. — Такого великана не видывал… А ведь и господину агроному тоже случалось иной раз подстрелить козла…

Машина, весело урча мотором, повезла охотников назад, в деревню. Когда поравнялись с домом Янчи, паренек попросил остановить.

— Передайте, пожалуйста, господину аптекарю, что я сразу приду, как только освобожусь. У меня кое-какие дела по дому… а отец в отъезде.

Мотор снова взвыл, и машина помчалась дальше.

Янчи аккуратно запер калитку, потом обошел вокруг дома — отца действительно нигде не было — и крадучись взобрался на чердак.

Филин летел точно по направлению к скале, и Янчи хотел проверить, там ли он, в пещере. Ведь если там, тогда это может быть только Ху.

Слуховое оконце чердака было расположено выше макушек прибрежных деревьев. Янчи придвинул к нему старый стул, взобрался на него, приставил бинокль к глазам и локтем уперся в деревянный скос. Потом навел бинокль на пещеру в серой отвесной скале…

Янчи смотрел, смотрел… и глаз не мог отвести от увиденного. Сильные линзы приблизили скалу так, что можно было разглядеть чуть ли не каждую трещину на ее поверхности.

У выступа пещеры — как в этот час на рассвете поступали и все его предки с незапамятных времен — сидел Ху, он сидел устало и неподвижно, и на правой цевке его, над когтями, ясно был виден след кольца.

«Да, — подумал паренек, — филин вернулся. Вернулся в родные края, в свой дом…»