История похода в Россию. Мемуары генерал-адъютанта

Глава I

Время размышлений прошло, наступило время действия. Девятого мая 1812 года Наполеон, до этой минуты не знавший поражений, вышел из дворца, в который он вернется только как побежденный!

Из Парижа в Дрезден его поход был триумфальным шествием. Вначале путь лежал через восток Франции; эта часть Империи была к его услугам, она весьма отлична от запада и юга и знала Наполеона только со стороны побед и преимуществ. Солдаты блестящих и многочисленных армий, прельщенные немецким изобилием, думали о быстрой и верной победе и с гордостью проходили по этим странам, соря деньгами и покупая продукты.

Позднее, когда они читали победные бюллетени, их воображение воспламенялось этой реальностью, и их охватывал энтузиазм, как во времена Аустерлица и Йены; вокруг курьеров собирались многочисленные группы людей, полученные известия опьяняли их; они расходились с радостными криками «Да здравствует император!», «Да здравствует наша храбрая армия!».

Кроме того, хорошо известно, что эта часть Франции с незапамятных времен является воинственной. Это пограничная территория, ее жители выросли под грохот орудий, и война здесь в чести. Все здесь говорили, что война освободит Польшу, так привязанную к Франции, что азиатские варвары, угрожающие Европе, должны быть оттеснены в пустыни, откуда они вышли, и что Наполеон вновь возвратится со всеми плодами победы. Разве не восточные департаменты более всего от нее выиграют? Разве вплоть до этого времени они не были обязаны войне своим благосостоянием, поскольку вся торговля Франции с Европой проходила через их руки?

Все другие части Империи находились в блокаде, и Франция дышала и получала подпитку только через ее восточные провинции.

В течение десяти лет по их дорогам шли и шли путешественники всех рангов, спешившие выразить восхищение великой нацией, ее столицей, которая с каждым днем становилась всё краше, полюбоваться произведениями всех искусств и всех веков, собранными здесь благодаря победам, и особенно для того, чтобы выразить восхищение необыкновенным человеком, который, казалось, был предназначен для того, чтобы вознести славу нации на доселе неведомую высоту. Люди Восточной Франции всем обязаны победе, их интересы и тщеславие были удовлетворены. Благодарные, они желали императору всего наилучшего; всюду были установлены триумфальные арки и звучали одобрительные возгласы, всюду ощущалась большая преданность.

В Германии было меньше любви, но, возможно, больше уважения. Побежденные и смирившиеся немцы, частью из самолюбия, частью же из склонности к чудесному, готовы были видеть в Наполеоне сверхъестественное существо. Удивленный и точно охваченный восторгом, этот добродушный народ был увлечен всеобщим движением и старался быть чистосердечным там, где надо было только казаться таковым.

Народ стоял шпалерами по сторонам длинной дороги, по которой следовал император. Немецкие принцы покинули свои столицы и наполнили города, где должен был остановиться на несколько мгновений этот властитель их судеб. Императрица вместе с многочисленным двором сопровождала Наполеона. Он шел навстречу всем ужасным случайностям отдаленной и страшной войны так, как будто бы он уже возвращался с нее торжествующим победителем! Не так он в прежние времена отправлялся в поход!

Он желал, чтобы австрийский император, многие короли и целая толпа принцев приехали в Дрезден встретить его. Его желание было исполнено. Все сбежались туда! Одними руководила надежда, другими двигал страх. Но Наполеон хотел только убедиться в своей власти, показать ее другим и насладиться ею!

Его честолюбию льстило, что он мог демонстрировать в этом семейном собрании Германию и свое сближение с древним Австрийским домом. Наполеон думал, что такой блестящий съезд государей составит контраст с изолированным положением русского монарха и тот, быть может, испугается при мысли, что его все покинули. Словом, это собрание союзных монархов как будто указывало, что война с Россией — европейская война.

Там, в Дрездене, Наполеон находился в центре Германии. Он показывал ей свою супругу, дочь Цезарей, сидящую рядом с ним. Целые народы покинули свои места, чтобы броситься по его следам. Бедные и богатые, дворяне и плебеи, друзья и враги — все сбежались туда; толпа, любопытная и внимательная, теснилась на улицах, на дорогах и площадях. Люди проводили целые дни и ночи, не спуская глаз с дверей и окон его дворца. Но не его корона, не ранг и не блеск его двора привлекали толпы любопытных.

Все сбегались смотреть только на него, и его черты хотели сохранить в своей памяти, чтобы потом иметь возможность сказать своим менее счастливым соотечественникам, что они видели Наполеона!

В театрах поэты унизились настолько, что обожествляли его в своих произведениях, и целые народы становились его льстецами!

Короли мало отличались от простых людей в выражениях восхищения, никто не притворялся, согласие было общим. Вместе с тем внутренние чувства были очень различными.

На этом важном свидании мы внимательно наблюдали и то, как правители демонстрируют разную степень усердия, и различные оттенки нашей гордости. Мы надеялись, что его благоразумие — или притупленное желание выставлять напоказ свою власть — не позволят ему оскорблять чьи-либо чувства; но можно ли было ожидать, что в прошлом стоявший ниже этих людей, а теперь завоеватель и господин станет следовать скучным и мелким деталям протокола? Однако он проявил умеренность и даже старался быть милым, но делал это с очевидным усилием и заметной скукой. Он имел вид человека, принимающего этих правителей, а не принимаемого ими.

Можно было подумать, что эти монархи и их подданные, зная его гордость и не надеясь покорить его иначе как силами его самого, лишь унижались перед ним, чтобы обострить впечатление от его непомерного возвышения и таким образом притупить его моральное зрение. Собравшись вместе, они принимали такие позы, говорили такие слова и таким тоном, что всё это свидетельствовало о его власти над ними. Все они собрались здесь только ради него! Они едва отваживались возражать, поскольку находились под полным впечатлением его превосходства, о котором он сам очень хорошо знал. Феодальный властитель не мог иметь большей власти над своими вассалами.

Его утренний выход представлял замечательное зрелище. Владетельные принцы дожидались тут аудиенции победителя Европы. Они до такой степени смешивались с его офицерами, что эти последние часто предупреждали друг друга, чтобы быть осторожнее и как-нибудь не оскорбить этих новых царедворцев. Присутствие Наполеона уничтожало все различия: он был столько же их предводителем, сколько и нашим. Эта общая зависимость, казалось, всё уравнивала вокруг него. Однако плохо сдерживаемая военная гордость многих французских генералов, быть может, тогда-то и шокировала немецких принцев, так как французские полководцы думали, что уже возвысились до них. Ибо каковы бы ни были знатное происхождение и ранг побежденного, победитель всегда будет считать себя равным ему!

Между тем наиболее благоразумные из нас были напуганы. Они говорили, хотя и украдкой, что надо считать себя в самом деле сверхъестественным существом, чтобы безнаказанно всё исказить и переместить подобным образом, не опасаясь быть унесенным этим всеобщим водоворотом. Они видели этих монархов, выходивших из дворца Наполеона с подавленной злобой и жаждой мщения, и представляли себе, как эти государи, оставшись ночью наедине со своими министрами, изливали накопившуюся в их сердцах горечь обид, которые они должны были сносить. Всё складывалось так, чтобы усиливать их скорбь! Как была назойлива эта толпа, через которую надо было им проходить, чтобы добраться до дверей своего высокомерного повелителя! А между тем у их дверей никого не было, так как всё, даже их собственный народ, как будто изменило им! Провозглашая счастье этого властителя народов, разве не оскорбляли их, подчеркивая их несчастье? Они же сами явились в Дрезден, чтобы еще увеличить блеск торжества Наполеона! Ведь это он над ними торжествовал! Каждый восторженный возглас в его адрес заключал в себе упрек им! Его величие было их унижением, его победы — их поражением!

Вероятно, они именно так выражали свое огорчение, и с каждым днем сердца их наполнялись ненавистью всё больше и больше. Один из принцев поспешно уехал, чтобы избежать тяжелого положения. Австрийская императрица, предков которой генерал Бонапарт лишил их владений в Италии, с трудом скрывала свое отвращение к нему. Наполеон улавливал это на ее лице и, улыбаясь, заставлял ее смириться. Но она пользовалась своим умом и грацией, чтобы проникнуть в сердца других и посеять в них свою ненависть к нему.

Французская императрица, помимо своей воли, только усиливала это роковое настроение. Она затмевала свою мачеху блеском украшений, и если Наполеон требовал от нее больше сдержанности в этом отношении, то она противилась и даже начинала плакать. Наполеон уступал, может быть, из нежности к ней, или же вследствие усталости и рассеянности. Уверяют, кроме того, что, несмотря на свое происхождение, эта принцесса не раз оскорбляла самолюбие немцев бестактными сравнениями своей прежней родины с новой. Наполеон бранил ее за это, но слегка, так как этот патриотизм, который он сам внушил ей, нравился ему, и он полагал, что может загладить подарками ее неосторожное поведение.

Это собрание в Дрездене могло лишь вызывать самые разнообразные чувства. Наполеон, стараясь понравиться, полагал, что этим он удовлетворил всех. Дожидаясь в Дрездене результата движения своей огромной армии, многочисленные колонны которой еще проходили через земли союзников, Наполеон преимущественно занимался политикой.

Генерал Лористон, французский посол в Петербурге, получил приказание просить у русского императора разрешения приехать в Вильну для сообщения ему окончательных предложений Наполеона. Генерал Нарбонн, адъютант Наполеона, поехал в Главную императорскую квартиру к Александру, чтобы уверить его в мирных намерениях Франции и постараться, как говорят, заманить его в Дрезден. Архиепископ Миланский был послан, чтобы направлять порывы польского патриотизма. Саксонский король ожидал, что ему придется потерять Великое герцогство, но льстил себя надеждой получить более солидное вознаграждение.

Между тем все обратили внимание в первые же дни, что прусский король не появился при императорском дворе. Скоро, однако, сделалось известно, что вход к этому двору был ему как будто воспрещен. Этого монарх испугался сам, и тем больше, чем меньше был виноват. Его присутствие могло стеснять, но, поощряемый Нарбонном, он все-таки решился приехать. Когда сообщили о его приезде императору, тот рассердился и сначала даже отказался его принять. Что ему нужно? Достаточно уже его назойливых писем и постоянных требований! К чему еще надоедать своим присутствием? Чего он хочет? Но Дюрок настаивал. Он напомнил Наполеону, что Пруссия может понадобиться в борьбе против России, и тогда двери императора открылись для прусского короля. Его приняли с почестями, приличествующими его высокому рангу. От него были получены новые уверения в преданности, которую он, впрочем, доказал уже много раз.

Говорят, что именно тогда ему была дана надежда на получение русских балтийских провинций, куда он должен был отправить свои войска, а также что после завоевания их он должен будет просить инвеституру у Наполеона. Рассказывали еще, хотя очень неопределенно, что Наполеон предоставил прусскому наследному принцу право добиваться руки одной из своих племянниц. Ценой этих услуг Пруссия должна была оказать ему помощь в этой новой войне. Наполеон хотел, по его словам, испытать короля. Таким образом Фридрих, сделавшись союзником Наполеона, мог бы сохранить свой ослабленный престол. Но не было никаких доказательств, подтверждавших, что такого рода союз соблазнял прусского короля, подобно тому, как одна только надежда на такой союз соблазнила испанского принца.

Таким в то время было подчинение правителей власти Наполеона.

Между тем Наполеон всё еще ждал результата переговоров Лористона и генерала Нарбонна. Он надеялся победить Александра одним только видом всей своей армии и в особенности внушительным блеском своего пребывания в Дрездене. Спустя несколько дней он сам сознался в этом в Познани, отвечая генералу Дессолю: «Собрание в Дрездене не склонило Александра к миру, поэтому ждать мира можно только от войны!»

В этот день он говорил только о своих былых победах. Это выглядело так, будто он сомневался в будущем и возвращался в прошлое, считая необходимым вооружить себя самыми славными воспоминаниями, чтобы встретить большую опасность. Очевидно, что теперь Наполеон чувствовал необходимость обманывать самого себя мнимой слабостью характера противника. Поскольку время большого похода приближалось, он сомневался в его определенности, поскольку не обладал более ни сознанием своей непогрешимости, ни воинственной уверенностью, которую придают огонь и энергия молодости, ни тем инстинктом успеха, который эту определенность порождает.

Впрочем, эти переговоры были не только попыткой к миру, но и военной хитростью. Он надеялся таким путем повлиять на русских, которые окажутся либо достаточно небрежными, и силы их будут разбросаны, что даст возможность Наполеону захватить их врасплох, либо же, собрав свои силы, они станут настолько самонадеянными, что осмелятся его ждать. И в том и другом случае война кончилась бы одним решительным ударом и победой.

Но Лористон не был принят Александром.

Что же касается Нарбонна, то он не заметил у русских ни уныния, ни похвальбы. Из всего того, что говорил император, Нарбонн заключил, что там предпочитают войну постыдному миру, однако всё же русские будут остерегаться вступать в бой с таким опасным противником и сумеют принести какие угодно жертвы, чтобы затянуть войну и отбить у Наполеона охоту к ней.

Этот ответ, полученный Наполеоном в самый разгар его славы, был оставлен им без внимания. Если уж надо сказать все, то я прибавлю, что один важный русский сановник[15] тоже содействовал заблуждению императора. Думал ли он это в действительности, или же только притворялся, но этому сановнику всё же удалось убедить Наполеона, что русский император всегда отступает перед затруднениями и что неудачи легко повергают его в уныние. К несчастью для Наполеона, воспоминание об уступчивости Александра в Тильзите и Эрфурте подкрепляло это ложное мнение!

Наполеон оставался в Дрездене до 29 мая, гордясь уважением, которое он знал как отблагодарить, демонстрируя Европе принцев и королей, представителей древнейших семейств Германии, которые теперь составляли многочисленный двор правителя, возвысившего себя самостоятельно. Видимо, он наслаждался, умножая шансы в великой игре фортуны, общаясь с ними в обычной манере и приучая к ним всех, в том числе самого себя.

Глава II

Наконец, сгорая нетерпением поскорее победить русских и прекратить немецкие изъявления чувств, стеснявшие его, Наполеон покинул Дрезден. В Познани он оставался лишь столько времени, сколько это было нужно, чтобы понравиться полякам. Он не поехал в Варшаву, так как война не требовала этого, а там он нашел бы только политику. Он остановился в Торне, чтобы осмотреть его укрепления, склады и войска.

Там его ушей достигли жалобы поляков, которых наши союзники беспощадно грабили и оскорбляли. Наполеон обратился к Жерому со строгими упреками и даже угрозами. Но он понимал, что напрасно расточает их, так как действие его слов теряется среди слишком быстрого движения войск.

Притом же всякая вспышка у него быстро проходила, и тогда, поддаваясь чувству природной доброты, он сожалел о своей вспыльчивости и даже старался смягчить причиненную им неприятность. Вдобавок он мог упрекнуть себя в том, что сам был причиной беспорядков, так сильно раздражавших его. Если запасов провианта и было достаточно, и они были хорошо распределены на расстоянии от Одера до Вислы и Немана, то всё же не хватало фуража, не так легко перевозимого, и наши кавалеристы бывали вынуждены резать зеленую рожь на корню и снимать соломенные крыши с домов, чтобы дать корм лошадям. Правда, они не ограничивались только этим; но если дозволяется одно бесчинство, то как запретить другие?

А что будет на другом берегу Немана? Император рассчитывал на множество легких телег и тяжелых повозок, каждая из которых должна была перевозить груз весом в несколько тысяч фунтов[16] через песчаные территории, которые с трудом пересекают телеги с грузом в несколько центнеров. Эти транспортные средства были организованы в батальоны и эскадроны. Каждый батальон легких телег, называемых comtoises, состоял из 600 повозок и мог перевозить 6000 центнеров муки. Батальон тяжелых повозок, которые тянули быки, перевозил 4800 центнеров. Кроме того, было 26 эскадронов тяжелых повозок, перевозящих военное снаряжение, большое количество повозок с разными инструментами, тысячи артиллерийских и госпитальных повозок, материалы для ведения осады и постройки мостов.

Повозки с провиантом должны были разгружаться на складах, созданных на Висле. Когда армия проходила через эту реку, солдатам следовало запастись провизией на двадцать пять дней, не делая при этом остановки, но не поедать ее до тех пор, пока они не перейдут Неман. В итоге наибольшая часть этих транспортных средств выбыла из строя — и из-за того, что солдаты очень плохо служили в качестве проводников военных конвоев, а мотивы чести и честолюбия не способствовали поддержанию дисциплины, но главным образом потому, что повозки были слишком тяжелыми для этих дорог, расстояния слишком большими, что приводило к усталости и лишениям; несомненно, что большинство этих повозок едва достигли Вислы.

Армия сама добывала провиант во время этого марша. Страна была богатой — повозки, скот, провизия всякого рода изымались, всё буквально сметалось. Несколько дней спустя, на Немане, награбленное было брошено ввиду трудностей перехода, сопровождаемого стремительными движениями врага, и это делалось с индифферентностью, равной жестокости, с которой оно ранее захватывалось.

Однако важность цели оправдывала беспорядочность этих действий. Она заключалась в том, чтобы застать русскую армию врасплох — собранную воедино или рассредоточенную; короче говоря, взять ее в кольцо силами четырехсот тысяч солдат. Война, худшее из бедствий, будет таким образом сокращена во времени. Наши длинные и тяжелые грузовые повозки осложнили бы наши переходы. Значительно удобнее жить за счет ресурсов страны, и впоследствии мы должны компенсировать свои потери. Но излишнее зло причинялось наряду с необходимым злом, ибо кто способен остановиться во время плохого дела? Какой начальник может нести ответственность за толпу офицеров и солдат, рассеявшихся по стране для сбора провианта? Кому жаловаться? Кого наказывать? Всё делалось в ходе быстрого марша, и не было времени искать виновных и проводить расследование. Между вчерашним и завтрашним делом сколько было других дел! В то время дело, на которое обычно отводился месяц, совершалось за один день.

Некоторые начальники подавали пример, и это было соревнование в совершении дурных поступков. Здесь многие наши союзники превосходили французов. Мы были их учителями во всем, однако, копируя наши качества, они подражали нашим порокам. Непристойный и грубый грабеж повторялся вновь и вновь.

Тем не менее император хотел навести порядок среди беспорядка. Слыша обвинительные упреки со стороны двух союзных наций, он негодовал и наказывал. В его письмах мы находим: «Я отстранил от командования генералов N*** и Р***. Я пресек действия бригады У***; я сделал это перед лицом всей армии, иначе говоря, Европы. Я написал X***, информируя его, что он рискует карьерой, если будет столь безответственным». Несколько дней спустя он встретил его во главе войск и, всё еще негодуя, заявил: «Вы обесчестили себя; вы показали пример грабежа. Молчите, или возвращайтесь к вашему отцу; я больше не нуждаюсь в ваших услугах».

Из Торна Наполеон спустился по Висле. Грауденц принадлежал Пруссии, поэтому он миновал его. Эта крепость была нужна для безопасности армии. Туда были посланы один артиллерийский офицер и фейерверкеры, будто бы для изготовления снарядов.

Истинная причина так и осталась невыясненной, так как прусский гарнизон в этой крепости был довольно многочисленный и, очевидно, держался настороже. Император, прошедший мимо, больше об этом не думал.

Император снова увидел Даву в Мариенбурге. Этот маршал, из чувства искренней или напускной гордости, признавал своим главой только повелителя Европы. Еще он обладал властным, упрямым и неуступчивым характером и не сгибался ни перед обстоятельствами, ни перед людьми. В 1809 году, когда Бертье был его начальником в течение нескольких дней, Даву выиграл битву и спас армию, не послушавшись его. Отсюда возникла между ними страшная ненависть, которая еще усилилась во время мира. Но она не вырывалась наружу, пока они жили вдали друг от друга: Бертье — в Париже, а Даву — в Гамбурге; теперь же война с Россией свела их вместе.

Бертье ослабел. С 1805 года всякая война стала ему противна. Его талант заключался лишь в расторопности и памяти. Он умел получать и передавать во всякое время дня и ночи самые разнообразные донесения и приказания. Но в данном случае он счел себя вправе сам отдавать приказания. Однако эти приказания не нравились Даву, и при первом же свидании между ними возник сильнейший спор. Это случилось в Мариенбурге в присутствии императора, который только что приехал.

Даву выражался резко. Он до такой степени вышел из себя, что начал обвинять Бертье в неспособности и чуть ли не в измене. Они угрожали друг другу, и когда Бертье ушел, то Наполеон воскликнул под впечатлением подозрительности, выказанной Даву: «Мне случается иногда сомневаться в верности моих самых старых боевых товарищей, но тогда у меня мутится в голове от огорчения, и я стараюсь прогонять от себя такие ужасные подозрения!»

Даву радовался, быть может, что ему удалось унизить своего врага. Император отправился в Данциг, и Бертье, полный мстительных чувств, сопровождал его. С этого времени ни рвение Даву, ни его слава, ни его старания в пользу новой экспедиции уже не помогали ему — его начали преследовать неудачи. Император написал ему, что война должна вестись на бесплодной равнине, на которой враг будет всё разрушать, и необходимо подготовиться к такому положению вещей, обеспечив себя должным образом. Даву ответил перечислением своих подготовительных мероприятий, что он имеет 70 тысяч солдат, полностью организованных; они несут с собой двадцатипятидневные запасы провизии. Каждая воинская единица имеет пловцов, каменщиков, хлебопеков, портных, сапожников, оружейных мастеров, то есть работников всех категорий. Они несут всё необходимое с собой; его армия словно колония; ручные мельницы также имеются. Он предусмотрел каждую потребность, все средства подготовлены.

Такие великие усилия должны радовать, однако они были представлены в ложном свете и не понравились. Император ответил едкими замечаниями. «Этот маршал, — сказал он, — хотел бы думать, что он предусмотрел, организовал и выполнил буквально всё. Получается, что после этого император — не более чем свидетель его экспедиции? Ее слава перейдет к Даву?»

Они пошли еще дальше и вспомнили забытые подозрения: разве это не тот самый Даву, который после победы при Йене увлек императора в Польшу? Разве он теперь не желал Польской войны? Он, который уже является крупным собственником в этой стране, покорил поляков своей суровой неподкупностью и стремится занять их трон?

Трудно сказать, была ли гордость Бонапарта уязвлена тем, что его подчиненные посягают на его права, или причина в том, что в ходе ведущейся не по правилам войны методичный гений Даву его всё больше раздражал, но дурное впечатление усиливалось и имело роковые последствия: оно лишило его доверия отважного, стойкого и благоразумного воина и поощряло склонность Наполеона к Мюрату, который больше оправдывал его ожидания.

Впрочем, такие раздоры между маршалами скорее даже нравились Наполеону, который извлекал из них полезные сведения. Их согласие, пожалуй, могло его встревожить.

Из Данцига 12 июля император отправился в Кёнигсберг; там был закончен обзор гигантских складов и второго пункта для отдыха, находящегося на линии военных действий. Там были собраны запасы продовольствия — такие же громадные, как и то предприятие, для которого они предназначались.

Никакие мелочи не были упущены. Деятельный и пылкий гений Наполеона был всецело поглощен тогда продовольственным вопросом — важной и наиболее трудной частью своей экспедиции. Он делал указания, отдавал приказы и не жалел денег. Его письма доказывают это. Целые дни диктовал он инструкции, касающиеся этого предмета, и даже вставал ночью, чтобы повторить их. Один генерал получил от него за день шесть подобных депеш!

В одной из них содержалась такая фраза: «Если не будут приняты предосторожности, то для передвижения таких масс не хватит верховых животных ни в одной стране». В другой депеше он указывал: «Необходимо пустить в дело все фургоны и наполнить их мукой, хлебом, рисом, овощами и водкой, плюс всё, что нужно для походных лазаретов. Результат всех моих движений должен соединить в одном пункте четыреста тысяч человек. Тогда уже нечего будет надеяться на страну пребывания, надо всё иметь с собой».

Глава III

Наполеон собрал свои войска в Польше и в Восточной Пруссии, от Кёнигсберга до Гумбиннена. К концу весны 1812 года он уже сделал смотр многим армиям, обращаясь с веселым видом к солдатам и говоря с ними в обычном чистосердечном и подчас даже резком тоне.

Он знал, что в глазах этих простых и огрубевших людей резкость сходит за откровенность, грубость — за силу, а высокомерие считается благородством. Щепетильность и тонкость обращения, заимствованные из салонов, кажутся им слабостью и трусостью. Для них это чуждый язык, которого они не понимают и который кажется им смешным.

Согласно своему обычаю, Наполеон проходил перед рядами военных. Он знал, в каких войнах участвовал каждый из полков вместе с ним, и поэтому останавливался возле самых старых солдат.

Одному он напомнил битву у пирамид, другим — Маренго, Аустерлиц, Вену или Фридланд. Ветеран, слыша ласковое слово и думая, что император узнал его, чувствовал себя возвеличенным в глазах своих более молодых товарищей, которые должны были завидовать ему!

Продолжая обходить ряды, Наполеон не оставлял без внимания и самых молодых солдат. Казалось, что всё, касающееся их, интересует его. Он знал все их нужды и спрашивал: заботятся ли о них их капитаны? Уплачено ли им жалованье? Всё ли у них есть? И выражал желание осмотреть их ранцы.

Наконец, Наполеон останавливался в центре полка, справлялся о вакантных местах и громко спрашивал: кто больше других достоин повышения? Призвав к себе тех, на кого ему указали, он задавал им вопросы. Сколько лет службы? Какие делали походы? Какие раны получены? В чем отличились? После этого он их производил в офицерский чин и в своем присутствии заставлял тотчас же принять новичков в полк, указывая, как это сделать, — мелочи, которые восхищают солдат.

Они говорили себе, что этот великий император, который о нациях судит в массе, к ним, солдатам, относится иначе и обращает внимание на мельчайшие касающиеся их подробности. Они-то и составляют его самую старинную и самую настоящую семью! И вот таким путем он заставлял их любить войну, славу и себя!

Между тем армия продвигалась от Вислы к Неману. Эта река от Гродно до Ковно течет параллельно Висле. Река Преголя, соединяющая их, использовалась для доставки провианта: 220 тысяч солдат прибыли сюда из четырех различных мест и нашли здесь хлеб и фураж. Провизию сплавляли вверх по реке, насколько это было возможно.

Когда армия вынуждена была покинуть флотилию, солдаты взяли с собой достаточное количество провианта: это позволяло им достичь и пересечь Неман, подготовиться к битве и прибыть в Вильну. В этом месте император рассчитывал на местные склады, на запасы врага и свои ресурсы, которые по его приказу должны были доставляться из Данцига.

Мы уже коснулись русской границы. Армия расположилась перед Неманом, справа налево, или с юга на север. На крайнем правом фланге, от Галиции к Дрогичину, находилось 34 000 австрийцев с князем Шварценбергом во главе. С левого фланга, от Варшавы к Белостоку и Гродно, — король Вестфалии (Жером) с 79 200 вестфальцами, саксонцами и поляками. Рядом с ними — вице-король Италии (Евгений), стягивавший к Мариенполю и Пилонам 79 500 баварцев, итальянцев и французов. Затем император с 220-тысячным войском, которым командовали король Неаполитанский (Мюрат), князь Экмюльский (Даву), герцоги Данцигский (Лефевр), Истрийский (Бессьер), Реджио (Удино) и Эльхингенский (Ней). Они шли из Торна, Мариенвердера и Эльбинга и 23 июня двинулись общей массой к Ногаришкам, в одном лье от Ковно. Наконец, Макдональд, с 32 500 пруссаками, баварцами и поляками, образовывал перед Тильзитом крайнюю левую часть Великой армии. От берегов Гвадалкивира и Калабрии и до самой Вислы были стянуты 617 000 человек, из которых налицо уже находились 490 000, затем шесть телег с понтонами и одна телега с принадлежностями для осады, множество возов с провиантом, бесчисленные стада быков, 1372 пушки и множество артиллерийских повозок и лазаретных фургонов — всё это собралось и расположилось в нескольких шагах от русской реки.

Шестьдесят тысяч австрийцев, пруссаков и испанцев готовы были пролить свою кровь ради победителя при Ваграме и Йене и покорителя Мадрида, человека, который четырежды сокрушал Австрию, покорил Пруссию и овладел Испанией. Пока что все были ему верны.

Когда стало ясно, что треть армии Наполеона представляет собой силу чуждую или враждебную ему, то не знали, чему больше удивляться, — храбрости одних или измене других.

Что касается французов, то все мы были полны энтузиазма. Сила привычки, любопытство и сладостное желание вновь стать победителями возбуждали солдат; тщеславие было великим стимулом молодых, которые жаждали приобрести славу, о которой они будут рассказывать в минуты отдыха немного напыщенно и помпезно и с милыми преувеличениями, свойственными солдатам. К этому следует добавить ожидания грабежа. Честолюбивый и суровый Наполеон не терпел беспорядков, поскольку они порочили его славу. В этом отношении необходим компромисс, и с 1805 года налицо было взаимопонимание: он закрывал глаза на грабеж, солдаты терпели его амбиции.

Грабеж и мародерство касались съестных припасов, которые ввиду провалов системы снабжения приходилось отнимать у местных жителей; это часто делалось в совершенно необузданной манере. Самыми злостными грабителями были отставшие солдаты, которых всегда бывает много во время форсированных маршей. К этим беспорядкам относились нетерпимо. Для обуздания грабителей Наполеон оставлял жандармов и летучие отряды на пути следования армии; когда эти отставшие солдаты воссоединялись со своими корпусами, их ранцы проверялись офицерами или, как при Аустерлице, их товарищами по оружию; здесь вершилось строгое правосудие.

Правда, что новобранцы были слишком юными и слабыми, однако армия по-прежнему имела множество храбрых и опытных солдат, привычных к тяжелым условиям; ничто не могло испугать этих воинов. Их можно было узнать с первого взгляда по выправке; война была их прошлым и их будущим, они говорили только о ней. Их офицеры были достойны их, или по крайней мере становились таковыми, ведь чтобы сохранить авторитет начальника над такими людьми, нужно либо продемонстрировать свои раны, либо рассказать о своих подвигах.

Такой была в то время жизнь этих людей; всё становилось действием, и даже слова. Эти люди часто излишне хвастались, но даже это имело свои преимущества: они должны были постоянно подтверждать слова делом и быть теми, кем представлялись. Это особенно касалось поляков: они хвастались, но не более того, на что на самом деле способны. Да, Польша — нация героев! Они ручались, что совершат невероятные подвиги, но затем с честью держали слово, хотя поначалу это не казалось ни реальным, ни даже возможным.

Что касается старых генералов, то некоторые из них более не были отважными и простыми воинами Республики; заслуги, усталость, возраст и император размягчили их. Наполеон заставил их жить в роскошном стиле собственным примером и своими приказами, считая такой стиль жизни средством влияния на массы. Возможно, что это обстоятельство не давало им возможности сосредоточить в своих руках больше собственности, что сделало бы их независимыми; поскольку он был источником богатств, то делал так, чтобы они вынуждены были вновь обращаться к нему за помощью, и тем самым удерживал их в сфере своего влияния. Он загонял их в круг, из которого трудно было выбраться, вынуждая их всё время пребывать в состоянии нужды или становиться расточительными, чтобы вновь впасть в нужду, от которой мог спасти только он.

Несколько генералов не имели ничего, кроме своих назначений, что приучило их к простой жизни, вне которой они себя не мыслили. Если он дарил им земельную собственность, то она не была защищена и могла сохраняться только благодаря войне.

Чтобы удерживать их в зависимости, Наполеон, который был кумиром своего века и творцом истории, распределял всеми желанную славу: для одних она являлась привычкой, для других страстью, но она всегда была достаточным стимулом для всех. Хотя он назначал высокую цену за эту славу, никто не отвергал его условий; всякий устыдился бы признать собственную слабость в присутствии великого и сильного человека, чьи амбиции продолжали расти.

Кроме того, популярность этой большой экспедиции была очень велика; ее успех не вызывал сомнений, она представлялась лишь военным маршем до Петербурга и Москвы. Вероятно, это будет последнее усилие, после чего его войны закончатся. Всякий раскаялся бы, упустив эту возможность; он расстроился бы, услышав славные рассказы участников. Новые победы заставляют состариться все вчерашние! А кто хотел бы состариться?

В самом деле, когда пламя войны всячески разжигается, как можно ее избежать? Воображение рисует сцены будущих военных действий, которые не оставляют равнодушным; сам Наполеон будет командовать; если в другом месте командует другой командир, то достигнутый вместе с ним успех будет чем-то чуждым в отношении Наполеона, от которого тем не менее зависит слава, богатство, буквально всё; поэтому было совершенно ясно, что именно он распределяет блага среди тех, чья слава тождественна его славе, и не столь щедро награждает за подвиги, совершенные не под его началом. Стало быть, обязательно служить в армии, которой он командует, — отсюда страстное желание молодых и старых заполнить ее ряды. Какой правитель в истории имел так много средств влияния? Нет таких надежд, которым он не мог бы польстить, желаний, которые он не мог бы вызвать и удовлетворить.

Наконец, мы любили его как товарища и соратника, как правителя, ведущего нас к славе. Удивление и восхищение, вызываемые им, льстили нашему себялюбию.

Что касается молодой элиты, которая в те времена славы заполняла наши лагеря, то ее энтузиазм был естественным. Были ли среди нас такие, которые в молодости не вдохновлялись описаниями воинственных подвигов древних и наших предков? Разве в ту пору все мы не хотели стать героями, чью настоящую или воображаемую историю мы читали? Если в это время энтузиазма картины прошлого неожиданно возникали перед нами, если наши глаза вместо книг видели, как происходят подобные чудеса, если мы чувствовали, что поле действия находится в пределах нашей досягаемости и мы можем быть рядом с теми храбрыми паладинами, чьи полные приключений жизни и блестящая слава являются предметами зависти для нашего юного и живого воображения, то кто бы из нас колебался? Кто бы не ринулся вперед, полный радости и надежды, презрев гнусный и постыдный покой?

Такими были подрастающие поколения той эпохи, в которую каждый мог проявить честолюбие! Эпохи опьянения и процветания, когда каждый французский солдат, господин по праву победы, считал себя выше дворянина или даже правителя, чьи земли он проходил! Ему казалось, что все короли Европы правят исключительно с позволения его правителя и его воинов.

Бывало так, что привычка удерживала одних, внушала отвращение другим во время лагерной службы, новизна вызывала желание завоевать славу, но всё двигалось благодаря соперничеству. В общем, верили в предводителя, которому всегда сопутствовала удача, и надеялись на скорую победу, которая окончит войну одним ударом и вернет нас к домашним очагам; для всей армии Наполеона война часто была не более чем единственной битвой, или коротким, блестящим путешествием.

Теперь они готовились вести такую войну на краю Европы, где европейские армии никогда не бывали. Они собирались соорудить геркулесовы столпы. Величие предприятия: выступление всей союзной Европы, впечатляющая военная машина — армия численностью 400 тысяч пехотинцев, 80 тысяч лошадей.

Состав армии был хорошим, а каждая хорошая армия хочет воевать.