История регионов Франции

Заключение

Сейчас мы подошли к некоторым выводам по поводу рассмотренных периферийных областей:

1. Присоединение разных регионов носило, если так можно сказать, двоякий характер; говоря в общем, начиная с XIII века регионы «ок» соединялись с регионами «ойл»; в любом случае, этот процесс в широком смысле слова был непредвиденным последствием Крестового похода против альбигойцев. В случае с окситанскими зонами вообще, включая все провинции (Лангедок, Прованс, Овернь и др. в период с XIII по XVIII века), речь идет об основном лингвистически периферийном регионе; о самой большой части, в некотором роде, французского синтеза за пределами собственно зоны «ойл» (несколько доминирующей). Напротив, интеграция незначительных, мелких меньшинств в национальную общность[325], которые я упоминал в предыдущих главах, осуществлялась между двумя основными датами: этот процесс мог начаться с 1453 года, первого этапа офранцуживания, еще очень неполного, областей басков, и завершиться в 1766–1769 годы, когда были присоединены Лотарингия и Корсика. В промежутке между ними можно отметить присоединение или «возвращение», в зависимости от ситуации, Бретани в XVI веке, Эльзаса, Фландрии и Руссильона — в XVII веке. И наконец, в 1860 году имело место присоединение Савойи.

2. Размещение Франции в этих различных регионах происходило, здесь имеет место эвфемизм, часто в довольно грубой манере; так было, например, в Эльзасе, Бретани, Руссильоне, на Корсике и в некоторых регионах Юга, особенно в Лангедоке, но не в Провансе, и, конечно, не в Оверни. Французские войска далеко не всегда проявляли жестокость по отношению к местным жителям, достаточно было послать армию в тот регион, который желали присоединить. Но стоило только армии там появиться и расположиться, как неизбежно начинались проявления насилия в отношении местного населения. Отметим, тем не менее, что такое происходило не всегда; так, страна басков, которая в общих чертах была присоединена между 1450 и 1620 годами, не столкнулась с подобными явлениями насилия. Не в этом ли одна из причин относительно мирных в прошлом отношений между французами и басками на севере Пиренеев, в отличие от того, что происходит на испанской стороне между, скажем так, басками и кастильцами? Добавим по этому поводу, что династия Альбре-Наваррская (правящая в тех местах) была выброшена из Испании в XVI веке, и ее вхождение в высшую аристократию и в число французских принцев Старого режима облегчило положение во франко-баскских отношениях.

3. Несмотря на уже упомянутые случаи насилия, нисколько не повсеместные, повторим еще раз, подданные или местные жители (возможно, поначалу их притесняли) той или иной периферийной зоны в конце концов смирялись с присоединением, даже принимали или одобряли его либо пассивно, либо активно. Стоит ли всегда, повторюсь, говорить о смирении, или же о принятии факта? Или о связях, по-настоящему эффективных, установленных по доброй воле, продиктованных чувствами, или настоящей преданностью[326] по отношению к французской общности? Можно во всех случаях констатировать более или менее существенное сближение между регионом и нацией; сближение, которое предвосхищало будущее мирное присоединение к французской общности. Также, несмотря на то, что это воспоминание для многих французов болезненно, можно было бы упомянуть Эльзас 1910–1913 годов; эта провинция, или часть ее, в итоге согласилась, благодаря дарованной ей внутренней автономии, с идеей регерманизации. То, что имело ценность для Германии, могло бы, после всего, послужить примером также и для Франции применительно к другим регионам.

4. И, однако, достаточно долго имели место движения сопротивления, и это даже после столетий сосуществования центра и периферии. Действительно, мятежи гораздо чаще встречались в периферийных зонах, нежели среди «центральных» провинций, очень долгое время бывших французскими или, скажем так, офранцуженными, таких как Иль-де-Франс, Пикардия или Шампань… возможно, потому, что центральное государство было менее сильным в областях, расположенных «по краям». Эти движения сопротивления, проходившие в форме недовольства, не всегда бывали связаны с желанием независимости или автономии. Они скорее принимали классическую форму отказа от уплаты налогов, особенно когда речь шла о подати на соль, очень не любимой в народе; в частности, так было в Бордо в 1548 году, в Бретани около 1675 года, в Стране басков и Руссильоне в XVII веке и т. д. В некоторых случаях мятежи заходили так далеко, что могли определять региональный партикуляризм, я имею ввиду, например, мятеж Монморанси в Лангедоке в течение 1632 года; однако Монморанси, восставший против центральной власти, происходил из знатного северного рода. Я упомяну еще мелкие восстания басков в интересах местной ассамблеи Билцар во времена Людовика XIV.

5. Какими бы ни были эти вторичные явления, мы должны, тем не менее, констатировать, что присоединение в общих чертах выполнило свою «миссию». То же самое замечание будет к тому же верно, без всякого сомнения, по отношению к другим крупным европейским странам, начиная с России и заканчивая Испанией, то есть для Германии, Италии и даже Англии, принимая все же во внимание специфику ирландского вопроса. Однако в этой группе европейских стран достижения Франции являются одними из самых примечательных, парадигматических, как с точки зрения экономии средств, так изысканности методов и длительности результатов. Целая серия исторических обстоятельств привела к тому, что в итоге оказалось успехом. С XIII века, когда был присоединен Лангедок, и до XVIII века, когда началась интеграция Лотарингии и Корсики, преданность королю представляла наиболее общий способ связи. Эта верность, эта связь обеспечивала на основе преданности, наполовину феодальной, отношения между центром и периферией. Помимо этого, такой способ унификации оставлял существовать в отдаленных провинциях некоторое количество структур, в частности, в форме местных языков и региональных собраний трех сословий, на чем сильно настаивал американский историк Рассел Мэйджор. Старый образ монарха как сеньора-заступника сохранял всю свою силу, даже для тех частей населения, которые были в географическом отношении удалены от Парижа (удалены также от долины Луары), где находились основные очаги централизма. Затем, когда эта династическая преданность начала ослабевать, Французская революция переняла эстафету и дала новую силу интегрирующему централизму с помощью уловки, в частности, гражданства и «добровольного присоединения». Рассмотрите в связи с этим праздник Федерации на Марсовом поле в 1790 году, которым хотели выразить это чувство коллективного согласия.

Поскольку в связи с Французской революцией возник вопрос, я хочу порассуждать о ней «пространно», как предложил Франсуа Фюре, и оценить ее как огромный переворот, который происходил между 1789 и 1880 годами, вплоть до того времени, когда III Республика освятила, наконец, окончательно революционные преобразования, происходившие в недрах нашей нации, вплоть до того времени, когда мы достигли, на определенном этапе нашей истории, необратимых изменений, кажется! XIX век был эпохой, когда периферийные регионы были очень широко подчинены, или, по крайней мере, сплавлены с центром через посредничество префектов с ответным участием в принятии демократических решений; это участие и принятие решений понемногу, скажем так, установились после 1877 или 1880 года. Мужчины и гораздо позднее женщины на периферии получили гражданские права, право голоса, право получать начальное образование, а затем высшее. Светское, бесплатное, обязательное образование стало одним из предметов гордости Республики. Утвердились процессы обмена; у национальных меньшинств частично отобрали их язык или их диалект «в обмен» на гражданство, на принадлежность к французской общности, со всеми вытекающими отсюда благотворными последствиями, которые, как кажется, бесспорны: среди «плюсов» упомянем, опять же повторяясь, участие во власти благодаря праву на голосование и свободе голосования; доступ к просветительской силе образования и к карьере, обеспечивающей продвижение по социальной лестнице; эта карьера, в свою очередь, была обусловлена благодеяниями, которые несло с собой начальное и даже среднее или высшее образование. Компенсировалось ли одно, то есть потеря языка, другим, то есть доступом ко многим «национальным» благам? Пусть каждый сам об этом судит! Но одно можно сказать с уверенностью: многие мужчины и женщины из периферийных меньшинств, будь то фламандцы, бретонцы, окситанцы, баски или корсиканцы, согласились на эту жертву с легким сердцем, это надо признать. По меньшей мере, чувство глубокого разрыва, часто почти совсем отсутствует в народном подсознании. Для многих людей все происходило само собой. Правильно это или неправильно? Историк не может выносить свое суждение по этому поводу, его дело понять, даже констатировать. Сами факты должны говорить за себя.

Однако, мы должны отметить, что проявления партикуляризма исчезли не сразу. В некоторых случаях — совсем наоборот. В период между 1850 и 2000 годами периферийные движения возникали, мне кажется, в пяти эпизодах.

1. Вначале, в период, который продлился с 1850 по 1914 год, на Корсике, в Стране басков, в Бретани, во Фландрии, в окситанских зонах выдвигались требования главным образом культурного порядка, мало связанные с политикой. Нужно ли в них видеть, повторюсь, явление бумеранга в результате приобщения к культуре? Можно с уверенностью говорить о том, что III Республика, распространяя благодеяния и свет образования практически на всех граждан, тем самым способствовала национальной интеграции, но также она оживляла во всей просвещенной части населения желание обрести те самые знаменитые корни, которые были неотделимы от местного фольклора, который стали лучше знать, изучать именно благодаря благотворному влиянию того самого образования.

2. Второй период — это период между двумя мировыми войнами, то есть с 1914 по 1939 годы, когда начался рост политического сознания, в Бретани это сопровождалось актами саботажа достаточно безобидными. Это начало политического сознания принимало форму, в частности, образования организаций борцов, которые были одновременно активистами и традиционаместнами. Обычно их лидеры вдохновлялись словами, идущими от консервативных правых сил, Церкви или, точнее, некоторой части клира, среди которых фигурировали несколько священников, гораздо реже — кто-либо из епископата. Некоторая ответственность за это выпадает на долю светского ультрацентрализма, который республиканские партии предлагали порой в абсолютной форме, без каких-либо нюансов; требования реакционных «папистских» элементов могли с этой точки зрения задеть или «обидеть» «добрую волю» (?) левых сил, которые были сами виновны в своих позициях излишней централизации. Своими интригами пронемецкие и даже пронацистские элементы во Фландрии, Эльзасе и Бретани или профашистские элементы на Корсике в итоге смогли эксплуатировать наивность некоторых частей региональной элиты; эта элита в данном случае демонстрировала удивительную простоту по отношению к опасным лидерам, располагавшимся за пределами системы, таким как Адольф Гитлер, и Муссолини. Каудильо или генералиссимус Франко держался в стороне и практически совсем не интересовался захватом Руссильона (в 1940–1941 годы его больше волновало Марокко).

3. Второй мировой конфликт в период с 1933 по 1945 годы изменил существо проблемы. В самом худшем случае бывший регионализм, такой, как мы только что упоминали, вступал в соглашение с оккупантами. Впоследствии, уже в послевоенный период, многочисленные периферийные движения отодвинулись на задний план, и централизм вновь обрел былую силу. Но затем, в 1950–1960-е годы, произошел новый поворот! Регионализм ожил, но на этот раз в среде левых или крайне левых сил на политической карте; за исключением, возможно, Корсики, где положение, с этой точки зрения, гораздо менее понятно. Начиная с 1968 года региональные борцы формулируют свои предложения, в которых как будто смешиваются периферийные и ультралевые требования; и с этой смесью, с этими позициями или положениями региональная элита, по правде говоря, с некоторым трудом соглашается; в Стране басков стоит считаться с влиянием ETА, в Бретани те, кто закладывали бомбы, претендовали на то, что они действовали во имя местной независимости и автономии, часто они сеяли страх, редко — смерть (все-таки один такой случай был). На самом деле, в некоторых крайних случаях те, кто в них участвовали, действовали по собственной инициативе или от имени кучки единомышленников, жестоких или менее жестоких; однако, они чувствовали моральную поддержку в регионе, и с этим нельзя не считаться. Будь они реформистами или революционерами, им все же трудно в большинстве периферийных регионов преодолеть планку в 5 % или 10 % на выборах. Обстоит ли дело сейчас таким же образом? В любом случае, организмы «провинциальной» экономической экспансии долгое время не доверяли этим новым зелотам, они крайне редко вели с ними какие-либо общие дела, за исключением одного случая, который имел место при достаточно неясных обстоятельствах на Корсике.

4. С 1981 по 1999 год протесты со стороны регионов вошли, кажется, в стадию относительного умиротворения, если исключить, по правде говоря, отдельный случай с Корсикой. Возможно, когда левые силы пришли к власти, они смогли удовлетворить (распределив «должности») тайные чаяния (которые до того времени не формулировались) части борцов; иногда они были прозаическими и меркантильными, поскольку надо как-то жить; до того, как президентом стал Миттеран эти борцы в отдаленных провинциях посвящали себя региональным проблемам… Или же это произошло потому, что проблема переместилась в другую область? Иммиграция из стран Магриба (которая сильно возросла) породила в первом поколении пролетариат, часто недовольный, а во втором поколении — меньшинство юных французских арабов, чьи требования могут сочетаться с некоторыми проявлениями насилия, в частности, в пригородах. И тут во Франции произошло осознание, не касавшееся никаких политических вопросов; оно выдвинуло вперед экзистенциальное единство, фактическое единообразие, которое соединяет между собой всех исконных французов и даже европейцев, будь они бретонцами, эльзасцами, фламандцами, жителями Руссильона, итальянцами, поляками или португальцами. И наконец, силы интеграции, которые сами по себе явились продуктом общества потребления, капиталистического и продажного, часто отдаляют молодых людей от поисков «корней», которыми они занимались. Мы видим, как утверждаются ценности интернациональной культуры: рок-музыка ослабляет иногда fest noz[327], все еще очень живой[328], тем не менее; преподавание английского языка без особых трудностей торжествует над изучением гасконских диалектов. Есть все же одно исключение: островное положение Корсики отстраняет ее от процессов ассимиляции. Этот остров, кажется, действительно сопротивляется, возможно, именно из-за своего островного положения, процессу интеграции; этот «корсиканский» регион, совсем не такой маленький, как можно подумать, кажется, представляет собой последнее препятствие на пути ассимилирующей силы нации в самом сердце Средиземного моря. До некоторой степени Корсика бросает вызов странам Европейского континента с их тенденциями к унификации и даже смешению культур, этому континенту, пересеченному многочисленными шоссе, унифицированному средствами массовой информации, освобожденному от утомительной обязанности иметь паспорта.

И наконец, французское национальное сознание брало иногда верх над периферийным партикуляризмом, поскольку ему самому угрожала новая космополитичная культура со значительными способностями к поглощению других культур, и в этом смешении многих народов наши народы с маленького евразийского мыса в некотором роде «растворяются», безжалостно и беспощадно; эти народы подчиняются процессам разрушения или обновления (?) культуры, перед лицом которых престиж их собственной культуры имеет мало значения. Вот как сейчас англо-американский язык выступает как «сабир», ломаный язык или преобладающее средство общения. Кроме того, волна теле- и аудиопродукции идет к нам с другого берега Атлантики и даже из Гонконга. Упомянем, наконец, об отмене национальных границ, как это было предусмотрено различными документами по унификации Европы. Окажется ли Франция способной в таких условиях принять унификаторские меры в отношении к своему новому населению, в особенности иммигрирующему из Магриба и Сахары, те меры, которые ей так хорошо удавались в прошлом по отношению к бывшим периферийным меньшинствам? Итак, в данном случае мы стоим перед проблемой, которую можно в достаточной степени сравнить с той, которая возникала перед Соединенными Штатами по отношению к их собственным иммигрантским меньшинствам. Франции практически безупречно удалось включить в свой состав региональные периферийные меньшинства, говорившие на германских, провансальских и многих других языках. Вполне можно предположить, что в будущем ее ждет и второй такой успех, более важный, более ясный, в отношении новых иммигрантов. Самое меньшее, что можно сказать, этот успех нельзя заранее гарантировать.

5. Но история оказывается решительно непредсказуемой! «Что я знаю?»… Изменила ли корсиканская инициатива «Матиньона» в 2000 году еще раз ситуацию? Сыграл ли новый подъем социальных движений, в целом начавшийся с 1995 года, роль катализатора по отношению к территориям проживания меньшинств, а также для приграничных зон? Рождается ли сейчас новый цикл протеста в регионах[329], не только на острове, где это обычное явление, но также и на французской периферии (континентальной)? Это мы скоро узнаем…