История русской литературы XIX века. Часть 1. 1800-1830-е годы

В обстановке, когда деятельность писательских объединений и литературных обществ была официально прекращена, организаторами литературных сил в России стали журналы. Белинский замечал тогда, что нигде, ни в одной из европейских стран журнал не имел такого важного общественного значения. «Журнал поглотил теперь у нас всю литературу – публика не хочет книг – хочет журналов – и в журналах печатаются целиком драмы и романы». Журналы, по словам А. И. Герцена, вбирали тогда «в себя все умственное движение страны».

После поражения восстания декабристов особую активность в общественной жизни Москвы стали занимать бывшие члены кружка «любомудров», распущенного после 14 декабря 1825 года. Историк и писатель М. П. Погодин (1800-1875), давая уроки дочери начальника Московского архива Коллегии иностранных дел, еще в 1822 году сблизился здесь с «архивными юношами» – братьями Веневитиновыми, братьями Киреевскими, А. И. Кошелевым, Н. А. Мельгуновым, С. А. Соболевским, В. П. Титовым, С. П. Шевыревым. В 1826 году из Михайловского в Москву прибыл Пушкин. Дмитрий Веневитинов познакомил с ним Погодина. А 12 октября 1826 года в доме Веневитиновых Пушкин прочел в присутствии Погодина своего «Бориса Годунова».

«Московский вестник» (1827-1830).

Результатом сближения Пушкина с «архивными юношами» стало появление под редакцией Погодина журнала «Московский вестник». Пушкин опубликовал в нем отрывки из «Бориса Годунова», «Евгения Онегина», «Графа Нулина» и множество лирических стихотворений. Журнал ставил своей целью, «опираясь на твердые начала философии, представить России полную картину развития ума человеческого, картину, в которой она видела бы свое собственное предназначение». Если декабристы были одержимы практической волей, то «любомудры» видели свое призвание в развитии мысли. Они убедились: прежде чем действовать в русской истории, нужно эту историю понять.

По Шеллингу, каждый народ является носителем известной национальной идеи, имеющей религиозную санкцию и представляющей ту или иную ступень в самосознании всего человечества. Развивая в истории эту идею, каждый народ вносит свою лепту в процесс всемирно-исторического развития. Человек действует в истории свободно. Однако эта свобода направляется незримой рукой Творца. Всякое нарушение сверхчеловеческой воли рано или поздно приводит к тому, что Провидение обуздывает людское самовластие и устремляет исторический процесс в нужном Богу, соответствующем Его плану направлении.

Отдельный человек или группа лиц не должны противопоставлять свою волю исторически сложившемуся направлению народной жизни. «Любомудры» вдохновляются мыслью о религиозном значении нации, ее традиционного своеобразия и ее особенных исторических задач. Нельзя механически переносить западноевропейское политическое и социальное устройство на русскую почву, не считаясь с высокой ценностью коллективного народного сознания, «духа народа» как мистического целого.

Католицизм (церковь апостола Петра) Шеллинг рассматривает как пройденный этап, протестантизм (церковь апостола Павла) – как переходный. Новое, будущее христианство он связывает с именем апостола Иоанна. Церковь Иоанна будет предельно универсальна, объединит все народы, включая язычников и иудеев. Есть основания полагать, что надежды на обновление христианства Шеллинг связывал с православием. В. Одоевскому он скажет: «Не будь я так стар, я принял бы православие». В личном разговоре с П. В. Киреевским Шеллинг утверждал: «России суждено великое назначение, и никогда она еще не высказывала своего могущества в такой полноте, как теперь».

Все это вдохновляет «любомудров» на разработку собственных исторических воззрений на будущее России. В этом литературном объединении вызревают зерна философии, которая в начале 1840-х годов утвердит себя в качестве славянофильской и сыграет важную роль в духовном развитии России середины и второй половины XIX века.

Но Пушкин, воспитанный на французских классических традициях, быстро охладевает к немецкой премудрости, утверждаемой на страницах этого журнала, и прекращает свое сотрудничество с ним. Большой урон журналу наносит преждевременная смерть Дмитрия Веневитинова в марте 1827 года: именно этот юноша был душою всего дела, связанного с журналом. В 1830 году «Московский вестник» прекращает свое существование.

«Московский наблюдатель» (1835-1840).

Но «любомудры» не теряют надежды на свой печатный орган. В 1835 году они объединяются вокруг журнала «Московский наблюдатель». Литературный отдел в нем ведет С. П. Шевырев. Журнал привлекает Пушкина борьбой с «торговым направлением» в русской журналистике, с консервативным «журнальным триумвиратом» Булгарина, Греча и Сенковского. К сотрудничеству в журнале привлекаются Е. А. Баратынский, А. С. Хомяков, В. И. Даль, Н. Ф. Павлов, А. Ф. Вельтман, М. П. Погодин, Ю. X. Венелин, Н. А. Мельгунов. С 1838 года неофициальным его редактором становится В. Г. Белинский, а вместе с ним к сотрудничеству привлекается почти весь кружок молодых литераторов, группировавшихся вокруг Н. В. Станкевича.

В художественном отделе печатаются тогда стихотворения А. Кольцова, В. Красова, И. Клюшникова, А. Полежаева. Публикуются переводы Гёте, Шиллера, Гейне, Шекспира, Гофмана, Тика, Ж.-П. Рихтера. В отделе музыки выходит в свет статья друга Кольцова А. П. Серебрянского «Мысли о музыке». Шеллингианское философское направление журнала меняется на гегельянское. В первой книжке, вышедшей под редакцией В. Г. Белинского, публикуются в переводе М. Бакунина «Гимназические речи Гегеля». С переездом Белинского в Петербург журнал теряет своего читателя и выход его прекращается в 1840 году.

«Московский телеграф» (1825-1834)

«Московский телеграф был, по отзыву Белинского, «решительно лучшим журналом в России, от начала журналистики». Н. А. Полевой (1796-1846) стал издавать его в пору подготовки восстания на Сенатской площади. Первый номер журнала вышел в свет в начале января 1825 года. Полевой родился в Иркутске в богатой купеческой семье. Увлеченный наукой и литературой, он занялся самообразованием и сумел приобрести энциклопедические познания. Задуманный им журнал должен был знакомить русскую публику со всеми отраслями наук и искусств не только в России, но и за границей. Журнал, по его мнению, должен был служить «зеркалом, в котором отражается весь мир нравственный, политический и физический». Осуществить этот замысел Полевому удалось. «Журнал Н. А. Полевого, – пишет Белинский, – с первых же книжек изумляет всех свежестью, новостью, разнообразием, вкусом, хорошим языком, наконец, верностью в каждой строке однажды принятому и резко выразившемуся направлению. Такой журнал не мог быть не замеченным и в толпе хороших журналов; но среди мертвой, бесцветной, жалкой журналистики этого времени он был изумительным явлением. Первая мысль, которую тотчас же начал он развивать с энергиею и талантом, была мысль о необходимости умственного движения, улучшаться, идти вперед, избегать неподвижности и застоя как главной причины гибели просвещения, образования, литературы. Полевой показал первый, что литература – не детская забава, что искание истины есть ее главный предмет. ‹… › Он был рожден на то, чтобы стать журналистом, и был им по призванию, а не по случаю. Он владел тайною журнального дела, был одарен для него страшною способностью. Он постиг вполне значение журнала как зеркала современности, и „современное^“ и „кстати^“ – были в его руках поистине два волшебных жезла, производивших чудеса».

Деятельное участие в журнале на первых порах принимал князь П. А. Вяземский, которого Полевой называл «главным одушевителем редакции». Незаменимым помощником оказался и брат Н. А. Полевого Ксенофонт Алексеевич Полевой (1801-1867), выступавший в журнале в качестве литературного критика. Изящная литература в журнале была представлена именами А. С. Пушкина, П. А. Вяземского, В. Ф. Одоевского, Е. А. Баратынского, В. А. Жуковского, Ф. Н. Глинки, Н. М. Языкова, И. А. Крылова, И. П. Лажечникова, В. И. Даля, А. В. Вельтмана. Печатал здесь свои художественные произведения и сам редактор, а также пригретый Полевым, отбывавший ссылку на Кавказе А. Бестужев, повести которого за подписью «Бестужев-Марлинский» увидели свет на страницах этого журнала.

Большое внимание редакция уделяла переводам с иностранных языков статей по истории литературы, философии, истории, государственному и частному хозяйству, естественным наукам. Полевой первым познакомил русскую публику с новою для нее тогда политической экономиею. Он популяризировал сочинения известного географа шеллингианца Риттера. Самую характерную часть журнала составляла критика, которая писалась самим редактором с увлечением, страстностью, задором. Мнения свои он высказывал свободно и независимо, решительно отбрасывая старые предрассудки и авторитеты. Полевой вел в журнале постоянную литературную летопись, из года в год, из номера в номер. «Никто не оспорит у меня права, что я первый сделал из критики постоянную часть журнала русского, первый обратил критику на все важнейшие современные предметы».

В 1824 году Вяземский жаловался Жуковскому: «…романтизм – как домовой, многие верят ему: убеждение есть, что он существует, но где его приметы, как обозначить его? Как наткнуть на него палец?» Полевой был одним из самых убежденных теоретиков русского романтизма, последовательно развивавших одно из направлений романтической критики. Исследователи различают в этой критике три типологические разновидности: социально-ориентированную критику декабристов, философскую критику «любомудров» и, наконец, исторически ориентированную критику Вяземского и Полевого. Критик в Полевом совмещался с историком литературы, хотя исторические факты он всегда интерпретировал в свете задач, стоявших перед литературой современной.

Свои взгляды на романтизм с полемическим противопоставлением его классицизму Полевой наиболее последовательно изложил в статье «О романах Виктора Гюго и вообще о новейших романах». «Когда (в эпоху французского классицизма. – Ю. Л.) древние творения были почтены абсолютными образцами, решились извлечь из них абсолют изящного, захотели определить его систематически, привесть в правила, раздробить аналитически. От сего появилось школьное, риторическое обезьянство, смесь мифологии с христианством, схоластические определения высокого и прекрасного. ‹…› Все идеи религии, политики, философии и искусств приняли во Франции классическую форму. Так католицизм сделался во Франции утонченным учением квиетизма и обрядов, без веры и силы христианского духа; грозный феодализм превратился в придворную блестящую аристократию».

После Великой французской революции ситуация коренным образом изменилась. В среде третьего сословия выросло новое поколение, «свободное от предрассудков, в каких родились и жили отцы его». Это поколение увидело, «что философия низошла во Франции в самый грубый материализм, что искусства унижены были в ряд ремесел, удовлетворяющих прихоти и роскоши, и что словесность была отголоском ложных понятий мнимо большого света, не сообразных ни с духом остальной многочисленной части народа, ни с истиною изящного». Оно увидело, «что только гордость светских, всем управляющих людей обрекла на безумие и нелепость все неклассическое и что всеобщее подражание Европы французским нравам, французскому классицизму простиралось также только на мнимо избранных людей или светское общество каждого народа».

Романтизм, по Полевому, как раз и явился реакцией третьего сословия на искусство французской аристократии. Успехи исторической науки показали, что возродить искусство древних невозможно, что «современному нам писателю столь же прилично наряжать свои чувства в древнюю идиллию, как свое тело в хламиду… Можем ли мы понимать предметы и отношения оных, как понимали их греки? Ответ должен быть отрицательным. Следственно, наш греческий взгляд на предметы едва ли будет слабым подобием своего образца».

Послереволюционному поколению открылось, «что каждый народ жил своею отдельною, умственною жизнью сообразно местной природе и законам своей истории». Так появилось романтическое искусство, «облекающееся в формы времени, духа и местности того народа, к которому поэт принадлежит». Романтический поэт «отвергает все классические условия и формы, смешивает драму с романом, трагедию с комедией, историю с поэзией, делит творения как ему угодно и свободно создает по неизменным законам духа человеческого». Но в его действиях нет беспорядка и безначалия, а есть строгая система, диктующая поэту-романтику определенные условия.

«Первое условие его: истина изображений. Вследствие сего романтику потребно глубокое познание человека в мире действительном и высокая философия и всемирность в мире фантазии. Потому-то романтизм так сильно дорожит народностью и прощает все неровности высоких созданий Гофмана, Жан-Поля, Гёте, Данте».

Во-вторых, «романтизм никогда не примет характера единообразно-общего, но, напротив, разнообразие самобытностей доведет до высочайшей степени».

В-третьих, романтизм «узнает все самые мелкие черты различных народностей, воссоздает прошедшее и оценит все ему современное по условию местности, философии и истории».

В настоящее время романтизм еще находится в состоянии становления, на нем еще лежит печать «волнения, неопределенности, какого-то разрушительного, дикого порыва, который начнет утихать только после совершенной победы». Потому-то современные романтики «хотят сильных потрясений, как будто боятся что-то недосказать, не развить вполне, и, не успокоенные, не примиренные с самими собою, являются грозными бурями на горизонте…». Но Полевой видит в этом лишь болезнь роста, которая будет преодолена со временем.

Присмотревшись внимательно к статьям Полевого, начинаешь замечать, что его концепция романтизма приближается к пушкинской идее романтизма истинного. Не случайно у Полевого в одном ряду оказываются современный романтик Гофман и создатель итальянского литературного языка, поэт раннего Возрождения Данте.

Позиция журнала Полевого не оставалась неизменной. После года в ней все более и более отчетливо звучат антидворянские ноты. Они начинаются с резкой критики, которой Полевой в специальной статье подверг «Историю государства Российского» Карамзина. Он объявил этот труд устаревшим. У Карамзина, по мнению Полевого, «нет общего начала, из которого бы истекали все события русской истории». «Карамзин нигде не представляет вам духа народного, не изображает многочисленных переходов от варяжского феодализма до деспотического правления Иоанна и до самобытного возрождения при Минине. Вы видите стройную, продолжительную галерею портретов, поставленных в одинакие рамки, нарисованных не с натуры, но по воле художника и одетых также по его воле. Это летопись, написанная мастерски, художником таланта превосходного, изобретательного, а не история».

У Полевого своя концепция, которую он постарался изложить в шеститомной, но так и не законченной «Истории русского народа». Ему представляется, что история государства Российского начинается лишь с воцарением Романовых и утверждается окончательно в царствование Петра Великого. России как единого государства до этого времени нет: на ее просторах вплоть до Ивана III существует множество русских государств – вполне самостоятельных и независимых удельных княжеств. И потому Полевому не понятно, например, почему у Карамзина «Мономах является ангелом-хранителем законной власти, а Олег Черниговский властолюбивым и жестоким…».

Резкая критика Карамзина и сомнительный взгляд на русскую историю самого Полевого вызвали бурную полемику в русских журналах. Особенно возмущались люди карамзинского поколения. А. С. Пушкин выступил с критикой Полевого в статье «„История русского народа“, сочинение Николая Полевого». Упрекая Полевого в слепом следовании за трудами современных французских историков, особенно за Гизо, Пушкин пишет, обращаясь к Полевому: «Вы поняли великое достоинство французского историка. Поймите же и то, что Россия никогда ничего не имела общего с остальною Европою; что история ее требует другой мысли, другой формулы, как мысли и формулы, выведенные Гизотом из истории христианского Запада». Главную ошибку Полевого Пушкин видит в отождествлении феодализма западного типа с удельным периодом на Руси и прямо заявляет историку: «Феодализма в России не было. Одна фамилия, варяжская, властвовала независимо, добиваясь великого княжества».

После 1828 года «Московский телеграф» становится, по мнению историков русской журналистики, отчетливо буржуазным органом, защитником интересов купечества, торгового сословия и стоящего за ним народа. Полевой воюет теперь не только с «верноподданническими» изданиями Булгарина и Греча, но и с «литературным аристократизмом», воплощением которого становится для него с 1830 года «Литературная газета» Дельвига. В статье «Взгляд на некоторые журналы и газеты русские» Полевой пишет по поводу «союза поэтов» «Литературной газеты»: «Знаменитые друзья силятся доказать, что единственно в светском обществе приобретается вкус и развивается способность к изящному. Им отвечали, что, может быть, там развивается вкус к нарядам, к дорогим вещам и кушаньям, и способность изящно не делать ничего, но что во всяком звании и обществе может явиться душа, способная понимать изящное, ибо природа и учение доступны равно для всех».

Полевой замечает, что сотрудники «Литературной газеты» «стали оплакивать блаженное (хотя и не бывалое) время, когда литература не выходила из круга лучших людей, и, таким образом, обстоятельство, которое должно радовать благородные души, сделалось предметом сожалений, нападок, гнева и, наконец, причиною издания „Литературной газеты“. Сия „ Газета“ дышит неприязнью ко всему недворянскому, не принадлежащему к так называемому высшему обществу. ‹…› Сотрудники „Газеты“, защищая неправое дело своей литературной знатности часто забывают все приличия, о которых они толкуют столь много и даже не пренебрегают самого недостойного оружия для уязвления своих противников». В этой полемике против литературной аристократии, против Пушкина и Дельвига уже слышится голос «нового человека» в русской литературе, уязвленного разночинца, обладающего повышенным чувством собственной гордости и готового постоять за свою честь. В Полевом предчувствуется новое время, которое наступит в русской литературе после Гоголя, новое направление, которое в 1840-х годах возглавит другой разночинец – В. Г. Белинский.

«Телескоп» (1831-1836).

После закрытия в 1834 году журнала Полевого на первый план литературной жизни 1830-х годов вышел журнал Николая Ивановича Надеждина (1804-1856) «Телескоп» и приложение к нему – газета «Молва». Надеждин родился в семье дьякона в Рязанской губернии, был зачислен на казенный кошт в Рязанскую духовную семинарию. В 1820 году в числе лучших воспитанников его направляют в Московскую духовную академию, где он с пристрастием отдается изучению немецкой классической философии – Канта, Фихте и Шеллинга. Большое влияние на него оказал профессор академии Ф. А. Голубинский. По окончании академии со степенью магистра он возвращается в Рязанскую семинарию профессором словесности и немецкого языка.

Но вскоре Надеждин подает прошение об увольнении от должности и о выходе из духовного звания для поступления в гражданскую службу. В Москве он определяется домашним учителем в семейство Самариных, где воспитывает будущего известного славянофила и общественного деятеля Ю. Ф. Самарина. Сблизившись с профессором М. Т. Каченовским, сторонником классицизма и издателем «Вестника Европы», он печатает в этом журнале цикл работ по истории, а также критические статьи от имени экс-студента Никодима Недоумки, которые и принесли Надеждину литературную известность.

Включившись в яростные споры классиков с романтиками, Надеждин выступил против романтических порывов, ведущих «в туманную бездну пустоты». Вскоре он защищает докторскую диссертацию «О происхождении, природе и судьбах поэзии, называемой романтической» и с 1831 года в качестве доктора этико-филологического отделения Московского университета преподает теорию изящных искусств и археологию. Одновременно Надеждин начинает издавать «журнал современного просвещения» «Телескоп» и газету «Молва». В своей эстетической программе Надеждин выступает с русских православных позиций как решительный критик романтического индивидуализма. Первообразом для себя романтизм взял «внутреннюю природу человека, предоставленную одной себе». Беспредельную полноту этой свободы романтически настроенная личность выразила в «исступлении духа, необузданно роскошествующего своею внутреннею жизнью до забвения и пренебрежения законов осязаемой вещественности».

«В какую ужасную, бездонную пучину может низвергнуться даже великий гений, попустивший овладеть собою таковому лжеромантическому неистовству, – тому поистине изумительный пример представляет знаменитый Байрон, слава которого оглашает доныне, хотя и неблаговестительно, всю литературную вселенную. Этот дивный муж, с необычайной силою духа, кажется, поставлен в зловещее знамение миру, для указания: что значит сила слепая, не пригвожденная ни к какой тверди, не тяготеющая ни к какому солнцу. Запавши в беспредельную глубь собственного своего бытия и весь поглотившись самим собой, он представляет нам совершеннейший образец того всегубительного эгоизма, который, ярясь на все, грызет самого себя, пока наконец низвергается с шумом в мрачную бездну ничтожества. Ибо таково свойство и устроение нашего духа, что он, существуя сам через себя и действуя из самого себя, тем не менее должен прикрепляться к какому-нибудь неподвижному средоточию, если не хочет невозвратно потеряться в пустоте мрачной и беспредельной. Это неподвижное средоточие, это Верховное Светило… есть основание эстетической религии, без которой никакая поэзия неудобомыслима. Душу этой религии составляет благоговейная любовь к бесконечному, силою коей совершается блаженное сочетание между им и Творящим духом – благодатное начало всех истинно изящных и высоких произведений».

С другой стороны, и классицизм подвергается Надеждиным суровой критике. «…Невозможно утверждать, – говорит он, – что поэзия, от него проистекающая, есть верное изображение той оригинальной классической поэзии, которою гордился мир древний. Напротив, надо искренно согласиться, что настоящий дух поэзии древней очень мало или даже совсем не постигнут новым духом, усвояющим себе имя классического». Классицизм «преобразовал героев древности в придворных Версаля, убрал их в щегольской наряд по французской моде и действия приноровил к церемониям и обычаям светскости французской». Не было и попыток «воскресить самый дух классической древности в его оригинальной чистоте и целости». «Невозможно не согласиться, что дух, веющий в произведениях романтической поэзии, ближе, кажется, и сроднее с духом настоящих времен, чем тот, коим дышит классическая древность, отделенная от нас столь многими веками». «Если человек ныне не такая статуя, каковою представляет его классическая поэзия, то, конечно, не такой же летучий змей – игралище своего необузданного произвола, носимое по безмерным пустыням фантастического мира, – каковым его изображала поэзия романтическая».

«Человек классический был покорный раб влечению своей животной природы, человек романтический – свободный самовластитель движений своей духовной природы. И там и здесь упирался он в крайности: или как невольник вещественной необходимости, или как игралище призраков собственного своего воображения». Так Надеждин подходит к выводу, что будущее русской литературы и литературы мировой связано с тем синтезом классических и романтических начал, который выведет художественное сознание на новый, более высокий уровень понимания и изображения действительности: «Наш век как будто соединяет или, по крайней мере, стремится к соединению этих двух крайностей. ‹…› И, кажется, сама природа предлагает нам великую задачу – ввести полярную противоположность, выражаемую духом того и другого мира, к средоточенному единству не через механическое их сгромождение, но через динамическое соприкосновение, чтобы все мраки противоречий, чреватые пагубными заблуждениями, как бурями рассеялись и воцарился ясный день».

Не сформулированная прямо, но просматривающаяся косвенно реалистическая платформа эстетических взглядов Надеждина оказала решающее влияние на формирование эстетических взглядов молодого Белинского – последовательного защитника «поэзии действительности»: «Наше новейшее искусство, начатое Шекспиром и Сервантесом не есть ни классическое, потому что „мы не греки и не римляне“, и не романтическое, потому что мы не рыцари и не трубадуры средних веков. Как же его назвать? – спрашивает Белинский в статье о «Горе от ума» Грибоедова и отвечает: – Новейшим. В чем его характер? В примирении классического и романтического, в тождестве, а следственно, и в различии от того и другого, как двух крайностей. Происходя исторически непосредственно от второго, наследовав всю глубину и обширность его бесконечного содержания и обогатя его дальнейшим развитием христианской жизни и приобретением нового знания, оно примирило богатство своего романтического содержания с пластицизмом классической формы».

Исключенный из университета, В. Г. Белинский, опекаемый Надеждиным, стал печататься в его изданиях с 1834 года. Первая его статья «Литературные мечтания» была опубликована в «Молве», а вторая «О русской повести и повестях Гоголя» – в «Телескопе». Здесь же вышли статьи Белинского «О стихотворениях Баратынского», «Стихотворения Бенедиктова», «Стихотворения Кольцова», «Ничто ни о чем» и «О критике и литературных мнениях Московского Наблюдателя», в которой он подверг критике некоторые крайности статьи Шевырева против «торгового направления» в литературе и журналистике.

Надеждин собрал вокруг своего журнала целый ряд блестящих литературных имен. В нем участвовали Пушкин, Жуковский, М. Н. Загоскин, М. А. Максимович, М. Г. Павлов, А. С. Хомяков, Н. М. Языков, К. Ф. Калайдович, А. X. Востоков, В. М. Перевощиков, Ю. X. Венелин, Н. В. Станкевич, В. И. Красов, К. С. Аксаков.

Из оригинальных критических работ, опубликованных в журнале, кроме статей Белинского, наибольший интерес представляют статьи Пушкина, писавшего в «Телескоп» под псевдонимом Феофилакта Косичкина, а также самого редактора – Надеждина: «Отчет о русской литературе за 1831 год», «Европеизм и народность», «Здравый смысл и барон Брамбеус», о переводе «Всеобщего начертания теории искусств» и др.

Цикл статей по физике, проникнутых шеллингианской философией, опубликовал в журнале профессор М. Г. Павлов: «Свет и тяжесть», «Теория вещества», «Общий очерк природы» и др. Лекции Павлова в Московском университете пробудили у молодежи 1830-х годов живой интерес к немецкой классической философии, во многом оплодотворившей зарождающуюся тогда самобытную русскую мысль.

Роковым событием в судьбе «Телескопа» стала публикация первого «Философического письма» П. Я. Чаадаева: журнал был закрыт, цензор Болдырев пропустивший статью, уволен с должности, а Надеждин сослан в Усть-Сысольск. По окончании ссылки он уехал в Одессу и ушел с поприща журналистики.

«Современник» (1836-1866).

Этот журнал основал Пушкин. Он хотел противопоставить его набиравшей силу «торговой» журналистике и поддержать высокий художественный уровень литературы, достигнутый им и писателями его круга. К сотрудничеству в журнале он привлек В. А. Жуковского, В. Ф. Одоевского, П. А. Вяземского, Н. В. Гоголя, П. А. Плетнева. Первая книжка, открывавшаяся стихотворением «Пир Петра Первого», вышла 11 апреля 1836 года под заглавием «Современник. Литературный журнал, издаваемый А. С. Пушкиным». Белинский в «Телескопе» высоко оценил статью Н. В. Гоголя «О движении журнальной литературы в 1834 и 1835 годах», но в качестве недостатка журнала отметил его альманашную форму: «Современник» выходил очень редко – четыре номера в год. Белинский надеялся увидеть в журнале Пушкина боевой печатный орган, направленный против лакейской журналистики и отживших литературных мнений. Но следующая книжка журнала огорчила его своей «бесцветностью» и академической сухостью. Пушкин сам чувствовал слабость журнала и начал вести переговоры относительно приглашения в «Современник» Белинского. Но смерть поэта оборвала эти надежды.

Весомость «Современника» определялась публикациями в нем произведений самого Пушкина: при жизни поэта – «Пир Петра Первого», «Полководец», «Из А. Шенье», «Родословная моего героя», «Скупой рыцарь», «Путешествие в Арзрум», «Капитанская дочка»; а по смерти Пушкина – «Медный всадник» (с исправлениями Жуковского), «Русалка», «Галуб», «Вновь я посетил…» и др.

После гибели Пушкина журнал перешел в руки П. А. Плетнева и совершенно потерял связь с современной литературой. Вторая жизнь «Современника» начнется в 1847 году, когда его арендуют у Плетнева Н. А. Некрасов с И. И. Панаевым.