История со счастливым концом

НА ПИКЕ

У него было чувство, будто в голове жужжит — то громче, то едва слышно. Вроде газонокосилки, или подвесного лодочного мотора малой мощности, или вовсе даже вертолета высоко в небе. Но чувство это оказалось обманчивым, и он понял это, как только прикрыл уши руками и наступила гробовая тишина. Мало ли что покажется, успокоившись, решил он и даже слегка развеселился из-за своего минутного испуга. Где-то лаяла собака.

Он представил себе эту лающую собаку — сколоченная из подручных материалов будка, утоптанная в грязи дорожка, но цепь, бряцающая при малейшем движении животного, новехонькая. Только что купленная и блестящая. Сам пес — со свалявшейся шерстью, худой, с ребрами, выпирающими по бокам, — без устали лает, как заведенная игрушка, но ничто в этом существе не вызывает желания поиграть с ним, наоборот — его хочется обойти как можно дальше и вообще не соприкасаться с ним.

Снаружи была переменная облачность. Белые облака ползали по горным вершинам, то приглушая яркий солнечный свет, то высвобождая его сияние. Он прикинул, что если облачность усилится, они могут передумать и отменить эту съемку. Или не отменят? Он и сам не раз наблюдал, как самолет, начиная снижение, проходит сквозь слой облаков. Наверху сверкает солнце, а внизу город тонет в густом тумане или плотном дожде.

Ему вообще-то безразлично, как они решат действовать, он даже мог бы позволить себе пару дней безделья — чтобы хорошенько отоспаться в гостиничном номере да поглазеть на виднеющиеся из окна горы. По правде говоря, сейчас ему лень и пальцем шевельнуть, его аккумулятор пуст, душа измочалена, а физически он чувствует себя набитым опилками чучелом. Разумеется, это было его личным и тайным знанием, окружающим же складывающиеся обстоятельства представлялись на зависть фантастическими. Хорошими, то есть. Он уже сейчас воображал, как очень скоро, когда будет готов фильм, его сограждане увидят на своих цветных экранах, как ОН в потоке искрящегося света стоит на пике высокой горы с раскинутыми по сторонам руками, словно стремясь обнять или прижать к себе целый мир. Все народы…

Таково было видение режиссера, который пространно и многословно говорил о своих планах и решении, что именно этот образ наиболее точно раскрывает его натуру. Эту позу на вершине горы ему описывали особенно восторженно и напористо, и у них было твердое намерение выстроить весь фильм-портрет о нем на этом образе. Ему такой образ казался несколько навязчивым и пафосным, но свои сомнения он удержал при себе. Они профи и наверняка лучше знают, что целесообразнее для фильма, рассудил он и с изумлением осознал, насколько ему все равно, что они делают. Что в этот раз они с НИМ сделают.

На самом деле в одном музыкальном клипе он как-то видел, как известный эстрадный певец шевелил губами, стоя на горной вершине. Вечерний свет разливался вокруг, гора высилась до неба, и все это производило сильное впечатление. Но сейчас, вспоминая клип, он, как ни странно, испытывал страх. Ту вершину окружала ужасающая пустота. Он помнил, что ниже по склонам вроде бы ползли облака. Было весьма вероятно, что и его доставят на макушку уходящей в облака горы, но с практической точки зрения довольно смехотворно, что все это затевается только ради одного замечательного кадра.

Именно это, отговариваясь, он пытался донести до них, заметив, что может, и нет особого смысла так напрягаться и тратить деньги.

— Есть, есть! — заверил режиссер. — Мотив пика будет сопровождать твою жизнь и в дальнейшем, кроме того, мы сможем сделать донельзя мощный плакат, а ежели ты когда-нибудь решишь издать свои мемуары, то именно этот образ лучше всего подходит для обложки.

Надо признаться, в тот раз доводы режиссера он воспринял насмешливо, но спустя некоторое время ему стали мерещиться соблазнительные картины города, усеянного гигантскими плакатами, на которых он стоит высоко на пике горы с распростертыми для всех горожан объятиями. Видения эти убаюкали его, и он дал свое согласие. Но чуть позже, словно протрезвев от опьяняющих речей режиссера, он начал мучиться сомнениями по поводу уместности этого высокопарного образа.

Ему сейчас тридцать восемь, и если рассчитывать, что дальше все будет хорошо и какая-либо безжалостная болезнь не сразит его, то впереди еще полжизни. Достигнув теперь пика, ему вроде бы и некуда больше стремиться. Можно предположить, что последующие годы будут сопровождаться одним лишь спуском, возможно, даже падением. Да и вообще, как долго можно удержаться на вершине? Ничтожное мгновение по сравнению с целой жизнью. Его неизбежно начнет теснить молодежь, без зазрения совести карабкающаяся наверх, и в конце концов ему уже некуда будет пятиться. Возможно, что уже послезавтра кто-то другой достигнет пика, и для него наступит неизбежный упадок.

Может случиться, что очень скоро он будет смотреть снизу вверх на тех, на кого сейчас взирает сверху вниз.

Удержаться на пике — трудно, но ведь никто и никогда не утверждал обратного. Устоять там, пожалуй, в тысячу раз сложнее, чем забраться наверх, размышлял он, глядя в окно, и вдруг почувствовал, как его бросило в пот. Нервы, это все нервы расходились, вздохнул он. И впрямь ему не помешали бы несколько дней отдыха. Абсолютно бездумных. Из окна гостиницы открывался вид на заросший склон, несколько белых овец щипали там травку. Овцы выглядели белоснежными, их словно бы только что вымыли, склон был таким зеленым, будто его недавно покрасили, небо полностью очистилось от облаков, и гористая местность, прорезанная чернеющими тенями, освещалась желтым предзакатным солнцем.

Дом, которому не дольше, чем на несколько десятков часов, предназначено стать его домом, тих и уютен, и он подумал, что в таком, и правда, неплохо бы парочку дней просто побездельничать. Есть, спать, немного погулять по склонам и, возможно, даже попытаться забраться на какую-нибудь возвышенность, чтобы расширить кругозор и увидеть то, чего иначе не увидел бы. Бездельничать, думал он. А что значит бездельничать? Я вообще-то способен сидеть, сложа руки? И только об этом подумал, как его молнией пронзила мысль, что уже с утра надо было сделать один важный звонок. Шаря по карманам в поисках телефона, он с удивлением припомнил, что тот уже давно не давал о себе знать. Да и не мог давать, проворчал он, недовольно разглядывая экран — поля нет… Небось, в такую глухомань занесло, от мира отрезали, сердито бубнил он словно в продолжение разговора, но при этом испытывал странное облегчение.

Не бывает неотложных дел, если только это не пожар в доме, усмехнулся он. Да и в конце концов надо бы ввести строгое правило — в выходные все отдыхают. Он знал, что в некоторых странах вне рабочего времени никакими служебными делами не занимаются и по воскресеньям-де даже трава не растет. Такой пункт надо вписать в какой-нибудь закон, рассуждал он, следя за кружащимся над лугом ястребом. Или эта большая птица была вовсе орлом?

Образное сравнение с такой гордой птицей, возможно, даже грандиознее, чем стоять без дела на пике горы, подумал он, приглаживая перед зеркалом волосы. Там, наверху, может оказаться ветрено, не прикрыть ли голову? Но с непокрытой головой я вроде бы натуральнее, пусть себе ветер свистит в волосах, решил он, любуясь появившейся на своем лице улыбкой, пока ее отражение в зеркале не погасло.

Он отвернулся от зеркала и посмотрел на часы. Минут через десять они должны явиться за мной. До сих пор все шло как по маслу. Ему нравилась эта несколько преувеличенная аллегория, которая значила, что истинные профессионалы свое дело знают. Он ценил деятельных людей. С логистикой здесь все было в порядке, программа составлена с поминутной точностью и этого расписания придерживались. Его жизнь на ближайшие сутки строго распланирована, и осознавать это было приятно и покойно. Пока что вызывает усмешку представление о человеке, чья жизнь от рождения до смерти предопределена до мельчайших деталей. Человек как хорошо смазанный механизм… И если сегодня это кажется чистой воды фантастикой, то вполне возможно уже через пару десятков лет мир изменится. Прямо-таки перевернется с ног на голову.

Двухчасовой перелет на какое-то время поставил на попа и его жизнь с ее рутиной. Он находился в чужом государстве, в пустоватой или даже совсем пустой гостинице посреди живописного горного ландшафта. Местные здесь, похоже, владеют только своим языком, явно каким-то из славянских и ему непонятных. Когда он пошел обедать, было весьма проблематично сделать заказ, но то, что ему принесли, оказалось отменного вкуса, и повода для недовольства не возникло. После еды как-то неудобно было просто встать и уйти, не оплатив счета и не оставив на чай. Он по привычке пошарил в карманах, но там не было ни гроша местных денег, и ему пришлось успокоить себя мыслью, что наверняка за него все заплачено. Никто с немым вопросом на него не смотрел и за ним следом не побежал.

Ровно в назначенный час, минута в минуту, в дверь постучали. Это оказался не режиссер и не оператор, а какой-то молодой парень из местных, разумеется, не говорящий ни на одном из иностранных языков. Накинув пальто, он в некотором недоумении последовал за юношей. Съемки фильма ведь идут как по маслу, пытался успокоиться он. Наверняка у них все просчитано и предварительно обговорено. Сейчас для их команды я — всего лишь рабочий инструмент, который по необходимости перемещают из одного государства в другое, добиваясь для произведения искусства наилучшего решения. В основном их заботит лишь художественная сторона, это и есть их работа, критерии которой мне знать совсем не обязательно, равно как и суть моей работы может оставаться для них темным лесом.

На расстоянии сотни метров за зданием гостиницы, на равнине, стоял маленький красный вертолет. Когда они добрались до него, он поразился отсутствию дверей у этого двухместного аппарата. Переминаясь с ноги на ногу, он с подозрением и изумлением воззрился на сопровождающего. Тот несколько раз повторил «оокей, оокей», что должно было означать полный порядок и отсутствие причин для беспокойства. С все нарастающей неуверенностью он вскарабкался в машину и тщательно пристегнулся ремнями безопасности. Мурлыча под нос какой-то мотивчик, юноша уселся на место пилота, подергал тумблеры на потолке, подавил на кнопки рычага управления, однако вертолет лишь чихнул несколько раз, но так и не завелся. Юноша возился с рычажками и кнопками с весьма озадаченным выражением лица, потом вспылил и громко выругался на своем непонятном языке, снял наушники, вылез и почти побежал назад к дому.

Да, не слишком обнадеживающее начало для полета. Сидеть ему было неудобно, но он никак не мог найти штанги, чтобы подрегулировать сиденье. Потом он хмуро отметил, что обивка на водительском кресле потерта, и вообще этот вертолет с облупившейся краской выглядел довольно дряхлым, и его сомнение только усилилось. Что-то здесь было не так.

Скорее всего, оператор летит на каком-нибудь другом вертолете или же после того, как они меня доставят на вершину, будет, возможно, снимать и с этого. Вероятнее все же с этого, ведь наверняка и съемочная группа считает деньги, рассуждал он, однако эти доводы его не слишком успокаивали. Он все яснее чувствовал — что-то разладилось… Может, именно забастовавший двигатель вертолета конкретизировал его сомнения, ибо до сих пор ведь все шло как по маслу. Правда, его порядком удивило, когда в аэропорту его передали на попечение мужеподобной — и внешне, и по поведению — черноволосой женщине.

— До скорого! — помахав ему рукой, крикнул режиссер, а сам куда-то умчался.

Женщина взяла его как ребенка за руку и вывела через заднюю или боковую дверь к ожидающей на улице машине. Он пытался завязать разговор и на английском, и на немецком, но женщина, успокаивающе отмахиваясь, только ободряюще повторяла: «Окей, окей».

Спустя несколько минут после бегства пилота, он почувствовал в животе противный болезненный спазм и понял, что желудок вот-вот расстроится. Час от часу не легче, в отчаянии подумал он, но тут же нашел оправдание, мол, скорее всего, временная боль в животе — это реакция организма на то, что, вопреки ожиданиям, все идет не совсем так, как планировалось. Он решил вылезти из кабины, размять спину и попытаться хоть так предотвратить безудержно нарастающую неловкость. Но тут он заметил бегущего со стороны гостиницы незнакомца — старше и намного плотнее предыдущего. Тот с видимым усилием забрался в кабину и с кряхтением втиснулся в кресло пилота. Чудо, что вообще поместился, подумал он, и как бы давая больше места пилоту, невольно отодвинулся ближе к открытому дверному проему. Новый пилот решительно пощелкал тумблерами, и двигатель с ходу завелся, после чего начал медленно отдираться от земли. Именно, отдираться, потому как во всем происходящем чувствовалось какое-то непосильное напряжение.

Вертолет набрал высоту, и он подумал, что теперь все опять пойдет без сучка, без задоринки. Внизу умиротворяюще зеленела холмистая земля, по ее поверхности будто бежали волны, постепенно она уступила место скалам, а затем показалось лазурное море. И если бы не шум двигателя, запросто можно было вообразить себя гигантской птицей, планирующей над бескрайними просторами, и он размечтался, что придет время, и он приобретет такой же летательный аппарат. Когда-нибудь в будущем, когда у меня где-нибудь на берегу теплого моря будет роскошная вилла, мечтал он. Управление этим маленьким двухместным вертолетом представлялось со стороны довольно простым делом. Дергай себе за рычаги да жми на педали.

Не долетев до моря, они начали снижаться, и вот среди остроконечных вершин он уже приметил плато — будто специально созданное для посадки вертолета. Узенькая площадка возвышалась над уровнем моря, склоны были почти гладкими, и выглядела она неприступной. Славно, подумал он, увидев все это глазами режиссера, но тут на него внезапно нахлынуло воспоминание из детства: вроде как на цветном экране он увидел себя совсем ребенком — он упал в выкопанную для водопровода канаву и никак не может из нее выбраться, отчаянно пытается ухватиться за торчащие из песчаных откосов корни, но песка становится все больше и больше, словно он стремится живьем похоронить его под собой.

Видение мелькнуло мимолетно, тут же развеялось, и он несколько принужденно фыркнул от смеха — в настоящий момент они парили над землей в подоблачных высях и вот-вот сядут на вершине скалы. И они были ни в какой не в пропасти, а вовсе высоко в небесной лазури, и вся остальная жизнь текла где-то внизу, в отсюда невидимых, а только угадываемых сферах. Он никак не мог понять, что вызвало в памяти его детский страх, ведь в нынешней ситуации падение в канаву выглядело особенно несообразным. Сейчас в нем, наоборот, начало зарождаться возвышенное чувство — предощущение чего-то колоссального, необъяснимого и неописуемого, и ему ужасно захотелось поделиться с кем-нибудь своим приподнятым настроением. Он предпринял попытку перекричать гул двигателя, но сидящий рядом человек не мог ни понять его, ни услышать. У него были надеты наушники, и он как раз сосредоточился на посадке. Наверняка и пилот был безъязыким, как и все местные, тогда какой смысл им что-то объяснять или делиться с ними своими мыслями.

Когда он, наконец, выбрался из вертолета, толстый пилот принялся ему что-то горячо втолковывать. Он ни черта не понял, развел руками и пожал плечами, тогда толстяк бесцеремонно схватил его за руку и потащил к краю площадки. В мгновенном приступе паники ему почудилось, что вот сейчас его столкнут в пропасть, но ничего такого не произошло, у края плато его руку отпустили, и пилот успокоил его жестами, бормоча при этом: «Окей, окей…»

Кроме как талдычить «окей» они больше ничего не умеют. Их следовало бы назвать окейным народом, решил он, плотнее запахивая полы пальто, потому как винт вертолета вновь заработал, и у него возникло ощущение, что воздушный вихрь сейчас сдерет с него всю одежду. Затем вертолет набрал высоту и стал удаляться, превращаясь во все уменьшающийся комок, который очень скоро исчез из виду. Дул довольно сильный ветер. Лазурное море было расписано белым кружевным узором. Подкрашивая редкие облака, садилось желтое солнце. Кругом воцарилась тишина. Он решил было, что от грохота вертолета ему заложило уши, но тут же понял, что здесь, на пике, и впрямь стоит абсолютная, прямо-таки невероятная тишина. Даже шум моря, его рокот, только угадывался, но не достигал этой высоты.

Он обошел место, где волей судьбы оказался. С одного края плато обнаружилась низинка в виде наплыва, похожего на гриб, выросший из каменной стены, но все остальные склоны были отвесными, гладкими и в той стороне, где виднелось море, открывался грозный вид кручи, обрывающейся у самой водной поверхности. Вся экскурсия заняла не больше минуты. Он понимал, что на этом крохотном пустынном пятачке ему придется пробыть довольно долго. Пока прилетит оператор и, наконец-то, запечатлеет его, после чего оператора увезут обратно, и пройдет еще целая вечность до того, как он попадет в гостиницу. На вершине было прохладно. Надо думать, с заходом солнца на плато станет совсем холодно. Невыносимо холодно? А что, если вертолет все же выйдет из строя и двигатель сегодня уже не заведется?

Не стоит даже думать о таких вещах, решил он, почувствовав, как по телу побежали мурашки, и внезапно до него дошло, в какую авантюру он позволил себя втянуть. Ближайший час не сулил ему ничего хорошего. Он понимал, что здесь, на вершине, у него не остается ни малейшего шанса. Ему придется мерзнуть на ветру, похоже, бесконечно долго, и все это исключительно из форса — ради показной славы. Беспомощно, но словно бы еще взывая о помощи, вглядывался он в обступившую его пустоту, и тут, вдобавок ко всему, ощутил в животе новый, отчаянный приступ боли, который немедленно превратился в мучительный позыв, и он понял, что желудок окончательно расстроился.

Это все мясо с сомнительными грибами, что я съел на обед, решил он.

В незнакомом месте еду следует заказывать осторожно, но как тут выберешь, если местные ни бум-бум на понятном тебе языке. Мясной рулет был покрыт нашинкованными грибами и цельными ломтиками, немного горькими на вкус, однако приятными. Это были одновременно и грибы, и вроде бы не грибы. Ему припомнился их вкус, и тут же тяжесть в животе стала невыносимой. Похоже, нельзя медлить ни секунды, промелькнуло в голове, — они могут прибыть в любой момент и наверняка найдется тот, кто с огромным удовольствием запечатлеет, как осрамился человек, забравшийся на самую вершину. Не стоит с распахнутыми на ветру полами, развевающимися волосами и растопыренными руками, а сидит на корточках с голой задницей.

Едва он успел спустить штаны, как все содержимое желудка, бурля и кипя, изверглось из него, после чего наступило минутное облегчение. Однако тут же живот опять схватило, правда, на сей раз уже не так сильно, но спазмы явно готовились к следующему извержению. Лишь по прошествии долгого времени боль окончательно отпустила и настала тишина. Тишина как внутри, так и снаружи. Туалетной бумаги у него не было, он воспользовался носовым платком, который выкинул через край плато, но светлый испачканный лоскут материи застрял на грибообразном уступе скалы и выглядел там непотребно. Однако наверняка еще ужаснее была растекающаяся куча дерьма, которую он никоим образом не сумеет скрыть от объектива камеры. Ведь голое каменное плато лишь местами покрыто тонким слоем лишайника, и больше на нем ничего не растет. Только дождь, когда он пойдет, смоет эту мерзость.

Но ведь тогда вся вершина станет опасно скользкой, почему-то подумалось ему.

Он и в самом деле не знал, что делать с этой серовато-желтой кучей. Она есть и будет к тому времени, когда оператор приступит к съемке. Она слишком заметна, она прямо-таки бросается в глаза. В его голове заметался рой мыслей, но среди возникающих идей не было ни одной, реально осуществимой, и тогда он поймал себя на мимолетной мыслишке, что авось они сегодня и не смогут снять его… Но эта мысль никуда не годилась, он тут же стер ее в своем мозгу, мысли не стало, но серовато-желтое дерьмо осталось. Как бы он ни старался избавиться от него, но туфли или руки все равно провоняют, а на плато нет ни капли воды, чтобы смыть эту вонищу. Почему, черт побери, я не сунул в карман бутылку воды, во весь голос проклинал он себя. Нервно расхаживая по вершине, он ведь мог себе позволить и крик. Крик ярости. Никто не слышал его. Время все тянулось и тянулось.

А что, если с оператором, режиссером или вертолетом и впрямь приключилась какая-то беда? Мало ли что могло случиться. Что тогда?

Солнце медленно и неотвратимо спускалось к горизонту и краснело все сильнее. Краснота была тревожащей. Ветер стих, и он почувствовал липкую вонь. Тошнотворную вонь, от которой на плато не было спасу нигде. Или ему так только казалось… Он уже не мог отделаться от навязчивого предчувствия, что так навсегда и останется в этом зловонном месте. Правда, он пытался вообразить, как кто-то его заметил с моря или воздуха и, надо надеяться, связался со спасательной службой. Но в то же время он не мог себе представить, как объяснит спасателям свое положение, а если он что-то им и сможет рассказать, то вряд ли они его поймут.

Когда солнце окончательно ушло за горизонт, а тишину на плато не разорвал ни единый спасительный звук, он потерял всякую надежду.