История со счастливым концом

КРОВАВО-КРАСНАЯ ВОДА ПОД СИЗОЙ ПЕЛЕНОЙ НЕБА

День не задался с самого утра — промолчал будильник или Эрвин не услышал звонка, во всяком случае он распахнул глаза ровно в тот момент, когда ему уже следовало выезжать со двора. По сути, ничего страшного не случилось — с тем, что делается за четверть часа, вполне можно управиться и за несколько минут. Вместо того чтобы неспешно ходить по квартире и наслаждаться у открытого окна горячим кофе, пробегая глазами интригующие заголовки еженедельника, он опрометью выскочил за дверь. Эрвин терпеть не мог спешку, особенно утреннюю. Он был уверен, что именно от начала дня зависит ритм и восприятие всего дня. Первые движения после сна приравнивались им к начальным строкам в книге, благодаря которым очень быстро становится ясно, есть ли вообще смысл тратить на нее время. На сей раз будильником неприятности не закончилось. Уже перед ближайшим от дома светофором контейнеровоз свернул ему боковое зеркало. На светофоре цикл только начался, и водитель контейнера — смущенный, растерянный толстяк — потрудился вылезти из кабины и принялся извиняться на русском, протягивая одновременно мохнатую лапу к зеркалу, чтобы поправить его. Обозленный Эрвин взревел, чтоб тот не смел даже прикасаться к его машине, на что водитель как побитый пес забрался назад в свою кабину.

Вот так просто взял и свернул, стучало в голове у Эрвина всю дорогу до работы. Он понятия не имел, во что ему обойдется замена зеркала, однако разбираться с этой незначительной аварией под светофором было бы смешно, если не невозможно. Паркуя машину, Эрвин уже буквально кипел от злости и, пожалуй, больше всего его бесила та беспомощность, в которую его вогнала эта ситуация.

— Просто взял и свернул мне зеркало! — в ярости разводя руками, обратился он к Артуру, как раз вылезающему из своей машины.

— Недавно в одном английском романе я читал, что примерно за то же самое хотели извести всю семью небрежного водителя, — отозвался Артур, оценивающе окидывая взглядом боковое зеркало, которое выглядело крайне неестественно, как вывихнутая в суставе стопа.

— Ты читаешь романы?! — воскликнул Эрвин, тут же устыдившись своего вскрика, но тот факт, что этому юноше не чуждо что-то духовное, поразил его и не хотел вписываться в уже сформировавшийся в представлении образ.

— Что, не похоже на меня? — добродушно рассмеялся Артур и одним движением вернул зеркало в исходное положение.

— Так просто… спасибо, — смутился Эрвин, чувствуя, как запылало его лицо.

— Ян МакЭван этот британец, — сказал Артур.

— Какой британец?

— Ну, тот, что о зеркале написал, но я поражаюсь, ведь там главный герой на «мерседесе» пятой серии снес зеркало у BMW. Не свернул его, а снес напрочь. Интересно, у бумеров они жестко соединены с корпусом, что ли?

Эрвин разглядывал свое боковое зеркало, на котором не было и следа недавнего несчастья. Как странно, хмыкнул он, одно мгновение может полностью изменить обстоятельства, плохое превратить в хорошее, и вдруг выходит, что все совсем не так, как казалось поначалу. Он проводил долгим взглядом энергично шагающего через площадку Артура. Юноша удалялся, но при этом рос в глазах Эрвина.

— Надо же, романы читает… — уважительно пробормотал он.

Около половины десятого позвонил встревоженный Ханнес и сообщил, что с мамой опять плохо. Прерывающимся голосом сын объяснил, что ему позвонил кто-то из друзей, тому в свою очередь позвонила мать подруги из дома, стоящего поблизости от их дачи, и она — хоть и обиняками — пыталась сказать, что ситуация там совсем никудышная.

— Чего крутишь, ты хочешь сказать, что у нее опять запой? — фыркнул Эрвин.

— Думаю, пора что-то предпринимать, я туда ехать сейчас никак не могу, — плачущим голосом сказал Ханнес. — Скоро уже и носа из дома не высунешь, все пальцем тыкать будут.

— Ну, не так все и страшно, — неуверенно успокоил Эрвин сына. — Попробую что-нибудь сделать. Спасибо, что позвонил.

Эрвин Уссисоо, преуспевающий предприниматель пятидесяти четырех лет, положил телефон на стол и хмуро уставился на свои руки, похожие на двух съежившихся уродливых зверьков. Довольно долго он сидел в ожидании, что телефон зазвонит снова, и после этого звонка ему придется заняться каким-нибудь неотложным делом по работе, а это, безусловно, веская причина для того, чтобы отложить поездку на дачу. Напряженный рабочий ритм, вроде того. А уж к вечеру можно будет придумать, как разрулить ситуацию… Но по состоянию на данный момент, он ничего, чем можно было бы прикрыться, не находил.

— Бредятина чертова, — пробормотал он.

Хелен Уссисоо, пятидесятидвухлетняя жена Эрвина, в последнее время довольно часто стала прикладываться к бутылке. Или предаваться пьянству. Или, проще говоря, надираться в стельку. Эрвин уже давно перестал думать о пьянстве эвфемизмами, он отдавал себе отчет в том, что день ото дня алкоголизм Хелен только углубляется, и это было похоже на прорвавшую запруду воду, которая неумолимо увлекает за собой все, что попадается на пути. Очень скоро от нашей налаженной жизни камня на камне не останется, с унылой безнадежностью и отчаянием подумал Эрвин. И именно теперь, когда сполна нахлебавшись работы без продыха, мы выбились в люди.

Около года назад, вскоре после того как и младший сын Ханнес, женившись, съехал от них, Хелен стала частенько устраивать дома посиделки. Посиделки — слово странное, но как еще назвать действо, когда три или четыре женщины, попивая вино, трещат без умолку. Эрвин понятия не имел, о чем они между собой болтают, он удалялся в свою комнату, где по большей части читал и слушал музыку, иногда для разнообразия смотрел по телику теннисные турниры. Сам Эрвин алкоголем не увлекался, если надо, пропускал, конечно, стаканчик на юбилее или поминках, но не испытывал при этом никакого удовольствия. Однако питью жены он не препятствовал. Пускай прикладывается, раз так хочется. И что уж лукавить — поддатая Хелен в постели бывала гораздо раскованнее, чем ей обычно позволяли ее представления о приличии и сдержанные манеры.

В ноябре Хелен ушла с работы — что-то там произошло, наверняка ничего катастрофического, но жена не хотела об этом говорить, да Эрвин и не выпытывал. Всякое в жизни случается. Работу меняют — приходят, уходят — никто ведь не заставляет сидеть на одном месте как пришитым.

Похоже, Хелен не особенно торопилась найти новую работу.

— Сбавлю немного темп, — сказала она.

Очевидно, так надо, с глубоким безразличием подумал тогда Эрвин, ведь жена ходила на работу больше для собственного удовольствия, чем для пополнения семейного бюджета, да Эрвина и не особенно интересовало, чем живет его жена. У него был собственный мир — книги, которые он собирал с неослабевающей страстью, любовно расставлял на полках и большую часть которых прочитывал. В своей жизни он достаточно горбатился, чтобы, наконец, позволить себе «свой мирок», и ему казалось, что наверняка и жена поищет и найдет для себя то, что принесет ей удовлетворение. Семья и дети… втихомолку посмеивался он, уверенный, что когда в семьях у ребят пойдут дети, Хелен запрягут по полной программе. Поэтому его не слишком тревожило, что иногда, придя домой, он находил жену изрядно под мухой. Ему не мешало даже то, что Хелен за вечер добавляла еще и — то ли от скуки, то ли просто в пьяном кураже — закатывала скандалы на пустом месте. Когда разыгрывался очередной такой скандал, Эрвин запирался в своем кабинете и не показывался раньше, чем пора было идти спать, и в таких случаях ему частенько приходилось по пути накрывать одеялом валяющуюся в кресле или на диване жену.

Так эти запои и набирали обороты: вначале потихоньку, почти незаметно в тени других — более важных — событий. Съездив в марте на неделю в Испанию, Эрвин возвратился и обнаружил в квартире в прямом смысле слова свинарник, среди которого трупом валялась в постели нажравшаяся до бесчувствия Хелен.

Не раздеваясь, как был в пальто и шляпе, Эрвин долго просидел в уголке прихожей. Он как будто больше ни минуты не мог находиться в загаженной квартире, но при этом силы закрыть за собой дверь тоже не было.

Медленно и бессмысленно тянулось время, пока, наконец, чаша терпения Эрвина не переполнилась желчью. Он не понимал, по какому праву кто-то решил, а главное посмел испортить ему жизнь. То, что они прожили вместе более четверти века и подняли двоих ребят, в изменившихся условиях уже ничего не значило. Под зад коленкой и спустить с лестницы!

Черные мысли все крутились и крутились у Эрвина в голове, временами становясь настолько черными, что он сам испытывал неловкость.

В конце концов Эрвин сдался. Под натиском очевидной реальности переполнявший его сердце гнев начал ослабевать. Того, что здесь происходило, пока он был в Испании, изменить уже невозможно, что было то было. Единственное, что он мог сделать для восстановления душевного равновесия, это ликвидировать последствия катастрофы, и, внешне смирившись, он взялся за уборку следов многодневной попойки.

Эрвин не хотел знать и еще меньше хотел представлять себе, что могло все это время твориться в квартире, но на каждом шагу он натыкался на знаки или даже гадкие свидетельства, рождающие немыслимые прежде подозрения. Когда он, наконец, в своем кабинете, который на первый взгляд загульный смерч пощадил, сел за стол и вдруг обнаружил, что кто-то все-таки шарил по ящикам и наверняка кое-что прихватил с собой, чаша его терпения тут же вновь переполнилась и содержимое, пенясь, вылилось через край. Не слишком отдавая себе отчета в том, что делает и какой в этом смысл, он ринулся в спальню и принялся яростно трясти жену. Та моталась в его руках как тряпичная кукла. Наконец, она разлепила глаза.

— Что, черт возьми, здесь было! Ты вообще в своем уме или уже нет? Отвечай, тварь, отвечай! — орал он, колотясь от ярости.

Хелен приняла сидячее положение, потом замедленно, как сомнамбула, подтянулась к краю кровати, вылезла и поплелась в ванную комнату.

Остолбенев от ужаса, Эрвин смотрел, как из его супружеской постели в разодранном платье выползла женщина, у которой одна нога была голой, а на другой красовался сапог.

Из ванной послышалось характерное рыгание, сопровождаемое чем-то вроде омерзительных воплей.

Это переходило всякие границы. В порыве неистового бешенства, Эрвин схватил с постамента помпезную бронзовую фигуру и кинулся в ванную. Дверь была нараспашку, на коленях, навалившись грудью, висела над унитазом раскисшая жена, совсем как сплющенная в тяжелой аварии машина. Зрелище лишь усилило злобное отвращение и вызвало безумный позыв покончить с этим, но неожиданно Эрвина остановила возникшая перед глазами картина, на которой он увидел все то, что могло бы свершиться через мгновение. И тут Эрвин услышал собственный рык — жуткий, тягостный, который разом остудил его и заставил выпустить из рук тяжелую бронзовую статуэтку. После чего он буквально убежал из своего дома, если это могло уже называться его домом!

Мало-помалу успокаиваться Эрвин начал только к вечеру, когда словно после бега в амоке остановил свою машину на опушке леса, где среди пятен снега уже были разбросаны частые проталины.

Он думал, что если сейчас выбросить Хелен из дома, то деваться ей некуда… И уже совсем трезво прикинул, сколько осложнений это принесет фирме, в которой Хелен по документам принадлежат 40 процентов, да вдобавок ко всему и новая квартира оформлена на ее имя.

В конце концов, решил он, не настолько и страшны эти запои Хелен.

Эрвин слышал истории о том, как опустившиеся на самое дно алкоголики годами не пьют, как с помощью каких-то ампул и кодирования добиваются того, что алкаш и капли в рот больше взять не может. Нет безвыходных ситуаций, есть лишь потерявшие надежду люди, подумал он и вставил в проигрыватель четвертую симфонию Сибелиуса.

Только теперь Эрвин заметил окружающую его природу и то, что мартовские низко плывущие облака стали оставлять за собой редкие проплешины, через которые на землю проникал яркий свет. Он подумал: ветер потихоньку очистит небо.

При звуках аллегро Эрвин сунул за щеку дольку найденного в бардачке шоколада и уже совсем умиротворенно стал рассматривать пейзаж за окошком. Справа от дороги простиралось еще покрытое грязным снежным ковром поле, доходящее вплотную до живописно синеющей и залитой светом лесной опушки. Внезапно прямо перед ним, прорвав облака, показалось пылающее вечернее солнце. У Эрвина возникло странное впечатление, что именно музыка подстегнула природу. Заснеженное поле впитало вечерние тона, унылый мир преобразился и стал возбуждающе цветным, но музыка не гармонировала с радостной игрой красок. Сибелиус был Сибелиусом, он не дарил особой надежды, а вовсе ставил трудные вопросы, которые с последними звуками симфонии так и оставались висеть в воздухе.

Настроение Эрвина свелось на нет. Приступ бешенства, захлестнувший его дома, казался теперь чем-то далеким и противоестественным. Он не мог поверить, что это он недавно испытал дикое, безумное чувство, которое под видом вспышки гнева, послало его убить свою жену. Душа Эрвина постепенно начала наполняться тяжким грузом вины, избавиться от которого было не так-то просто.

— Чертова баба! — клял он финскую подругу жены, явную алкоголичку, с которой Хелен познакомилась пару лет назад, когда ей приходилась по работе часто бывать в Хельсинки. Недавно та переехала жить в Таллинн. Эрвин считал, что не будь этой финки, все бы не зашло так далеко. Как Хелен сама-то не понимает, что эта тянет ее за собой в пропасть, с возмущением думал он.

На следующее утро — от того утра в памяти Эрвина отпечатался необыкновенно яркий солнечный свет, словно бы за ночь в мир ворвалась настоящая весна, — они впервые заговорили обо всем, называя вещи своими именами. Хелен казалась раскаявшейся, была очень тихой и выглядела больной. Какой-то осунувшейся. Но когда разговор коснулся необходимости обратиться за помощью к врачу-наркологу, она с неожиданным пылом принялась утверждать, что на самом деле алкоголь для нее никакая не проблема.

— Нет, проблема, — ледяным тоном возразил Эрвин. — Пора взглянуть на себя со стороны. Не за горами время, когда ты превратишься в такую же, как эта пьянь через дорогу.

— Пойми, никакая я не алкоголичка! — воскликнула Хелен с истеричной горячностью. — Обещаю, что не буду больше пить, и увидишь, я свое слово сдержу.

В глубине души Эрвин осознавал, что вполне возможно он и впрямь перебарщивает в своих оценках. Действительно, что общего у Хелен с этой старухой, живущей через улицу в деревянном доме и ковыляющей с детской коляской в постоянных изнурительных поисках опохмелки. Когда они после переезда в новую квартиру впервые увидели, как эта нетвердо держащаяся на ногах и испитая женщина гуляет с младенцем, они даже испугались, но, приглядевшись, поняли, что коляска забита пустыми бутылками и наверняка только благодаря этой коляске старуха удерживалась в вертикальном положении. Зрелище было удручающим и наводило тоску, оно повторялось из недели в неделю, а прошлой зимой внезапно прекратилось.

А тем утром Эрвину показалось, что Хелен всерьез согласилась со всем, что он запланировал на их совместное будущее. Они пришли к выводу, что Хелен надо опять пойти на работу и любыми способами избегать своих нынешних подружек-выпивох, а поскольку к врачу идти она отказывалась, то было решено обратиться за помощью к альтернативным целителям.

Следов пьяной гульбы к этому утру уже не наблюдалось, радостное весеннее солнце заглядывало в кухонное окно прибранной квартиры, и создавалось впечатление, будто ничего особо ужасного, тем более непоправимого не произошло. Даже банковские карточки жены были целы. Вечером того дня от Хелен уже не разило ни пивом, ни вином, ни водкой. Она мучилась похмельным синдромом и молча терпела, а Эрвин не мог, да и не хотел через силу ложиться в супружескую постель. Недавняя картина, как оттуда выкарабкивается жена в разорванном платье, каменным изваянием стояла перед глазами и была до ужаса похожа на юношеское воспоминание об одной тартуской потаскухе, пару дней прослужившей подстилкой в их комнате в студенческой общаге. У той тоже одна нога была в сапоге с высоким голенищем. В тот раз.

Эрвин постелил себе на диване в кабинете, и это было впервые за все время их супружества, когда оба были дома, но спали порознь.

Целая неделя прошла спокойно, и Эрвину уже показалось, что жизнь начинает входить в наезженную колею. Тут наступил день их свадьбы, двадцать шесть лет, и когда вечером он пригласил жену поужинать в ресторане, то почти без колебаний заказал бутылку шампанского. Все же дата, и ее следовало отметить. В тот вечер он не стал стелить у себя в кабинете, но его неприятно поразило то напряжение, что гнездилось в супружеской кровати, словно за это короткое время они стали друг другу совершенно чужими, а когда, наконец, он отважился коснуться жены, та отпрянула.

— Не надо, — будто испугавшись, сказала Хелен. — Я заразная…

Эрвин задрожал всем телом, как человек, выкинутый нагишом на мороз. Больше жена ничего не добавила. Эрвин расспрашивать не посмел, словно боясь услышать самое ужасное.

Когда на следующий день он вернулся с работы домой, Хелен была вусмерть пьяна. Издавая нечленораздельные звуки и выдавливая слова, понять которые было невозможно, натыкаясь на стулья и стены, она, как заведенная гигантская игрушка, безостановочно ковыляла из комнаты в комнату. Поначалу Эрвин, онемев, наблюдал за непонятными манипуляциями, но потом до него дошло, что жена пытается одеться перед уходом из дома. Уже готовая выйти, она своим одеянием напоминала огородное пугало, вдобавок и шагу не могла ступить, чтобы не пошатнуться. Эрвину пришлось очень постараться, чтобы удержать ее. После возни, показавшейся ему бесконечной, жена выдохлась и уснула прямо в прихожей.

Мне надо было дать ей уйти, поймал себя Эрвин на недоброй мысли. Плевать на то, что могло бы с ней случиться.

Назавтра Хелен ничего не помнила. Чувствуя смутную, но тяжкую вину, она была тише воды, ниже травы, уверяла, что ничего подобного больше не повторится. Что это было в последний раз, что она возьмет себя в руки и…

Эрвин поверил или сделал вид, что поверил, и больше они к этому разговору не возвращались. Когда дней через десять им пришлось пойти на юбилей к брату Эрвина, он измучился от панического страха и сомнений, что Хелен опять наклюкается, а он потом будет сгорать от стыда перед родными и знакомыми. Но ничего страшного не случилось, напротив — Хелен вела себя достойно и лишь пригубливала рюмку. Домой они добрались после полуночи. Уставший Эрвин тотчас завалился спать, а когда проснулся от ужасного грохота, увидел лежащую на полу пьяную жену со здоровой ссадиной на голове.

— Видал, как я держалась перед твоей родней, — лепетала Хелен. — Я ведь могу себе позволить за это маленькую премию.

В первый момент Эрвин не понял, где среди ночи жена раздобыла алкоголь, потому как, по его мнению, дом был от пойла очищен. В последнее время он как ищейка постоянно обследовал все мыслимые и немыслимые места, и что правда то правда — именно в последних иногда спиртное и обнаруживал. Оставался вариант, что Хелен стянула с праздничного стола одну-две бутылки. Точнее, своровала их. Такая вероятность перепугала Эрвина, он уже представлял, что кто-то из родственников вполне мог заметить то, что делала Хелен, и разнести сплетню в сильно раздутом виде.

Такие, значит, наши дела, думал он, ощутив настоящий ужас и унижение.

Этот эпизод — по сути, незначительная мелочь — в каком-то смысле был настолько выразительным, что стер в душе Эрвина последнюю крупицу надежды. Дальше приукрашивать действительность он не мог. Внезапно в оболочке Хелен стали жить две абсолютно разные женщины. Ласковая, заботливая и милая, с которой только и радоваться жизни, и непредсказуемая запойная пьяница. Эрвин ничего не мог поделать с тем, что перед его глазами неотступно и все более угрожающе маячил отталкивающий образ спившейся развалины — женщины, толкающей перед собой детскую коляску с пустыми бутылками из-под пива.

Эрвин понял — деваться некуда, теперь придется что-то предпринимать, ибо дальше так продолжаться не может.

Вообще-то он задумывался о необходимости решить проблему и найти какой-то выход только тогда, когда — образно выражаясь — жареный петух клевал в одно место, но если Хелен не пила несколько дней, а повседневная суета поглощала время и было не до размышлений, все текло по-прежнему. До следующего раза, который не заставлял себя долго ждать. Однажды вечером Хелен не вернулась. Ее телефон лежал дома на столе. Эрвин не знал, что и думать и где искать жену. Когда Хелен не объявилась и к следующему вечеру, Эрвин поймал себя на мелькнувшей мысли, что, возможно, это к лучшему…

Мысль его ужаснула. «Возможно, это к лучшему…» означало, что если с Хелен что-нибудь случилось, это разрешило бы проблему.

Ему вспомнилось, что когда-то, в детстве, по соседству с их квартирой жила семья, и ее глава почти еженедельно спал в подъезде. Жена не пускала его в дом, и он проваливался в пьяное забытье прямо на лестнице. Как-то зимой дверь подъезда внизу оказалась запертой, и мужик тут же у дома насмерть замерз в сугробе. В тот раз Эрвин понял, что их семья, да наверняка и соседские вздохнули с облегчением, даже с радостью.

Одноклассник Сийм, с которым Эрвин сидел за одной партой, уже много лет назад спился до смерти. Довольно много знакомых алкоголиков влачили жалкое существование. Им никто не сочувствовал, скорее относились с укоризной или, качая головами, говорили, что сам, мол, виноват.

Когда Хелен через пару дней появилась как нашкодившая собака и попыталась в свое оправдание что-то беспомощно соврать, Эрвин, скрепя сердце, обошелся с женой так, как обходятся с пропойцами или преступниками. Погода была уже более или менее теплой — все-таки май на дворе, — и без особых надежд и иллюзий он отвез Хелен на дачу, где ей предстояло выживать без денег, банковских карточек и телефона. Забил холодильник недельным запасом продуктов, а там — пусть сама справляется. Это была словно ссылка на поселение, домашний арест или что-то в этом роде. Хелен не сопротивлялась. Апатично, будто не в силах даже подумать о чем-либо, тем более что-то сделать, она беспрекословно подчинилась всем требованиям Эрвина.

Через неделю Эрвин приехал с провизией на дачу и застал там Хелен с ее финской подругой, они пили и веселились. Он выгнал финку и дал себе зарок, что отныне будет относиться к жене-алкоголичке без всяких поблажек. Но наутро Хелен было настолько худо, что Эрвин не выдержал, смягчился — не смотреть же, как она подыхает, — и принес из магазина пару пива. Хелен уверяла, что опохмеляется в последний раз, что никогда в жизни такого больше не будет, что только теперь она поняла — жена впервые признала это, — что алкоголь превратился для нее в серьезную проблему и она сделает все от нее зависящее, чтобы больше не пить.

Слова, слова… вздохнул Эрвин, осознавая при этом, что иной возможности, как опять им поверить, у него нет.

Спустя несколько дней позвонил Ханнес:

— Что происходит? Ты вообще знаешь, что творится с мамой!

Сын с невесткой, случайно оказавшись в тех краях, решили проверить дачу — не было ли взлома, не случилось ли еще какой неприятности.

Эрвин помнил, как у него внезапно перехватило дыхание, возникло жуткое ощущение, что под ним закачался стул, а конторское помещение пошло волнами. Перед глазами всплыли вполне реалистичные картины того, что сын мог увидеть на даче… Эрвин понял, дальше скрывать порок Хелен он не сможет и эту чашу позора ему придется смиренно выхлебать до дна, но одновременно и забрезжила слабая надежда на то, что, возможно, теперь, вместе с сыновьями, они смогут переломить ситуацию.

Выяснилось, что Хелен заняла у соседей денег и притащила с собой полную сумку спиртного. Дело обстояло из рук вон плохо. На следующий день Эрвин отправился на дачу уже вместе с сыновьями. Когда вечером возвращались домой, ему казалось, что наконец-то стыд и угрызения совести жены были искренними.

В конце концов, Хелен могла бы обуздать свои желания. Все пьют, но далеко не все безнадежно опускаются на дно стакана, размышлял он.

Довольно долго было спокойно, на Иванов день поехали на дачу, вместе жарили на гриле мясо и пили только квас. Эрвин уже давно не ощущал сплоченности своей семьи, теперь все словно протянули руки, чтобы вытащить мать из трясины, и это не какой-то там чрезмерно мелодраматичный образ — так оно и было в полном смысле слова.

На следующей неделе начался невероятной силы дождь, с неба часами лилась вода, город тонул в волнах, так что многие ездили по улицам в лодках. Потом ливень прекратился, но всего на несколько часов, будто давая себе передышку или накапливая новые силы, чтобы еще яростнее обрушиться на землю.

Все плохое когда-нибудь заканчивается, пришло Эрвину в голову тем утром, когда ненадолго затворились хляби небесные и выглянуло торжествующее солнце, однако его сердце болезненно защемило, когда он подумал, что и все хорошее тоже исчезает, словно бы его никогда и не было.

Тут-то Ханнес и позвонил.

Когда Эрвин после обеда этого так неудачно начавшегося для него дня садился в машину, чтобы ехать на дачу и возиться со своей в очередной раз запившей женой, никакого четкого плана или программы у него не было. Он понимал, что жизнь требует своего и надо жить дальше, только вот по-прежнему уже никак невозможно. Это как застрявшая в песке машина — хоть и поддаешь газа, но лишь вязнешь еще глубже. Он почувствовал на глазах слезы. Уже сам себя жалею, подумал он, и это чувство к себе только усугубило его горькое настроение.

Что же делать? Как снова наладить жизнь? Ему казалось, что в последнее время он только и делает, что сидит над раскрытой книгой, упершись пустым взглядом в какую-нибудь бессмысленную точку, будто в надежде именно там обнаружить решение.

Кстати, а разве можно найти решение для другого человека?

До дачи оставалось ехать минут десять, когда Эрвин свернул на проселок. Внутреннее напряжение от собственной беспомощности нарастало в нем с каждым километром, и ему приходилось, в прямом смысле слова, силой подавлять желание биться головой о приборную панель. Он долго сидел зажмурившись. Вокруг стояла неестественная тишина и единственное, что он чувствовал, это свои дрожащие пальцы на шершавой поверхности руля. Наконец, ушей коснулся шум. Был уже конец июня, и автомобильное движение в пригородных дачных районах стало оживленнее. Шум словно бы разбудил Эрвина и внезапно с необыкновенной ясностью он увидел, сколь безнадежным было его положение. В голове не роилось ни единой спасительной мысли. Только по радио бесстрастным голосом передавали, как в ходе пьянки тридцатичетырехлетний алкаш убил тещу и тяжело ранил свою жену.

Алкоголики непредсказуемы, неожиданно встрепенувшись, подумал Эрвин. Ему вспомнился тот раз, когда Хелен хотела спьяну выйти из дома, а он пытался помешать этому. Тогда Хелен вдруг набросилась на него с кулаками и лупила по лицу с какой-то особенной и злой силой. И вообще за последнее время жена очень изменилась. Из недр ее души то и дело выплескивалась немотивированная злоба, но когда Хелен мучило похмелье, она становилась рабски покорной.

Тут Эрвину пришло в голову, что если он обнаружит жену в жалком состоянии, колотящуюся от похмелья, то, увидев бутылку пива, она вряд ли станет вникать в то, какую бумагу ей предложено подписать. Может, и подпишет!

Предположение, что жена без проблем подмахнет все подсунутые ей документы, обрадовала Эрвина сверх ожидания. Он даже хихикнул, будто услышал что-то смешное, и прикинул, что уже завтра надо будет выяснить, как без особых потерь исключить Хелен из бизнеса и из своей жизни, иными словами, дать ей откупного. Получив все необходимые подписи, он организует маленькую квартирку где-нибудь в захолустье, и станет поддерживать ее ежемесячной суммой в разумных пределах, и тогда только Хелен решать, спиваться до смерти или, наконец, образумиться.

Да, но пройдет ли все так гладко, как померещилось ему за этот краткий миг?

Эрвин прекрасно знал, что Хелен далеко не дура, наверняка и с пьяных глаз способна сообразить, что ее хотят всего лишить. Да и к тому утопическому захолустью она тоже приклеена не будет! Пропив деньги, жена объявится у него или сыновей, горячо и театрально станет клясться и божиться, что это в последний раз, но такие заверения, и это всем хорошо известно, живут лишь до следующей рюмки.

Неужели и впрямь тупик, думал Эрвин, вновь трогаясь с места. Дорога, в конце которой только смерть.

Эрвин не мог припомнить ни одного случая, чтобы кто-нибудь из его пьющих знакомых окончательно завязал. Да, говорили, будто тот или другой больше и капли в рот не берет, но эти истории звучали для него скорее пустой антиалкогольной пропагандой, и в них верилось с очень большим трудом. Внезапно перед глазами Эрвина всплыла утренняя картина — Артур одним легким движением возвращает на место зеркало, и все опять становится как прежде… В один прекрасный день принять решение — больше ни единого глотка — в итоге это всего-то и свелось бы к небольшому изменению уклада жизни … думал Эрвин, словно в лихорадке.

Но возле придорожного магазинчика он неожиданно для самого себя остановил машину и с противной ехидцей в душе купил три бутылки пива.

Дверь дачи была открыта настежь. Он представил себе, как Хелен с зеленым лицом безвольно сидит на диване, завидев его, съеживается, пытаясь забиться в уголок и стать невидимкой, а он вместо того, чтобы пилить жену и осыпать упреками, весело гремя бутылками, наливает пива и дает ей опохмелиться. Неслыханно, подумала бы Хелен.

Неслыханно, подумал бы и он, не в силах даже вообразить себя в этой роли.

Толком еще не выйдя из машины, Эрвин уже заметил, что посаженные у входа кустики многолетнего мака вытоптаны, а пожухлые, ставшие синюшными лепестки валяются на земле многократным укором. Роскошные махровые маки еще при жизни матери Эрвина составляли гордость дачи, а теперь кто-то рухнул в цветы или даже провел на них пьяную ночь.

Незлобивое настроение, еще минуту назад владевшее Эрвином, сменилось приступом ярости. Он закинул бутылки с пивом на заднее сиденье и решительно вошел в распахнутую дверь. То, что встретило внутри, удивления не вызвало. На полу осколки стаканов и тарелок вперемешку с объедками, на столе еще целая куча стаканов и чашек с окурками — здесь веселилась большая компания, мелькнула тревожная мысль. Небось, эта финская тетка полгорода притащила за собой. Какая наивность… досадливо покачал головой Эрвин, вспомнив, как тогда поверил, что его жесткое обхождение поставит подругу-алкашку на место.

— Таких гонишь в дверь, а они лезут через окно, — злобно пробормотал он.

Эрвин обошел дом, но Хелен нигде не было. Возможно, компания расползлась. С таким же успехом они как раз сейчас могли где-нибудь опохмеляться. Или дремать на пляже. Все-таки лето. Пересчитав чашки и стаканы на столе, Эрвин пришел к выводу, что сборище состояло из пяти-шести человек. Что, если они снова нагрянут, а он при всем желании не будет в состоянии даже дать отпора. Они заставят его пить с ними или просто начнут каким-то образом терроризировать. В худшем случае к нему применят особую жестокость или даже насилие. Тут сопротивляйся не сопротивляйся.

Эрвин вышел во двор и осмотрел подъездную дорожку, где на влажной почве виднелись свежие следы. А вдруг они все же уехали, мелькнула надежда, а Хелен отдыхает где-нибудь неподалеку, в тенечке под кустом, просто он пока не заметил жены. Принудив себя успокоиться, Эрвин уселся на солнцепеке на крыльце.

Ему вспомнилось, как отец начинал строить дачу. То было время кооперативов. В хороших местах стали возводить крошечные садовые домики. Объем был ограничен, материалов не достать, даже умелых строителей — раз-два и обчелся. Все приходилось делать своими руками. Изучать по справочникам виды работ и набираться опыта путем собственных болезненных ошибок. На сегодня многие из тех дачных хибарок перестроены в дома, где можно жить круглый год. Несколько лет назад и он сделал основательный ремонт, чтобы у семьи был достойный летний дом.

И что теперь, с горечью думал он. Но тут заметил шевеление на соседском участке и чуть было уже не окликнул хозяйку, чтоб расспросить про Хелен, однако вовремя сообразил прикусить язык и убраться в комнаты подальше от позора. Он представил себе, что здесь могли видеть соседи. Чудо, что они полицию не вызвали. Или вызвали? И всю компашку увезли в вытрезвитель?

Все же ему не верилось, что дело зашло так далеко, но перекинуться парой слов с соседкой он, тем не менее, не решился. Может, попозже. Может, еще извиняться придется, оправдываться и давать оптимистичные обещания.

Ноги липли к полу. Рядом со шкафом стоял ящик с пустыми бутылками из-под ликера «Старый Таллинн». Как они жрут такую гадость, с отвращением подумал он. В углу комнаты свалены чужие вещи. Какие-то сумки, портфель, авторадио. Первым побуждением было выкинуть все это барахло из дома, но, почувствовав увесистость портфеля, Эрвин открыл его и обнаружил внутри ноутбук. С виду дорогой «НР», и у него рука не поднялась взять и просто выбросить его. На секундочку им овладел соблазн присвоить компьютер. Но лишь на секундочку. Связываться с теми, кто использует его алкоголичку-жену, он не желал.

Тут его взгляд остановился на видеокамере, что лежала на полу рядом с автомобильным радио.

В мозгу зашевелилась какая-то ужасно тягучая мысль, что если камерой недавно пользовались, он сможет увидеть, что происходило на его даче, пусть даже картины эти будут безжалостными, похабными и тошнотворными… Но что проку с того, что я все это увижу? — спросил он сам себя и не сумел ответить. Какую пользу приносит знание правды? Может, сейчас гораздо полезнее закрыть глаза и заткнуть уши?

И вообще, почему человек стремится увидеть то, чего видеть не хочет? Из банального любопытства? Или это некая необъяснимая, подспудная страсть?

Торопливо отступая на несколько шагов, словно пытаясь уйти от искушения, убежать из зоны влияния камеры, Эрвин уже осознавал, что сейчас вновь шагнет в обратном направлении, протянет руку и станет тупо смотреть на то, что там заснято… Эх, такова человеческая натура, подумал он как бы в свое оправдание.

Но камера показала детей на морском побережье. Незнакомых детей, бегающих по песку и резвящихся в мелководье.

Эрвин отмотал материал вперед-назад и увидел летние кадры жизни чужой семьи, из тех, что с умилением пересматривают десяток или несколько десятков лет спустя. Он понял, что снятое камерой не имеет ничего общего с попойкой у него на даче. И что у него в углу лежат краденые вещи.

Очевидно, разбили стекло в дверце какого-нибудь автомобиля и взяли то, до чего дотянулись, размышлял он поначалу равнодушно, словно сторонний наблюдатель, но затем до него дошел сам факт произошедшего, и руки Эрвина задрожали.

— Час от часу не легче, — с тоской пробормотал он.

Осознав, какие гнусности творятся рядом с ним, и, поняв, что хоть и косвенно, но он тоже втянут во все это, Эрвин совсем обессилел. Время потекло мимо него, и ему стало казаться, что вместе со временем утекает последняя возможность что-то изменить, исправить или наладить. Но тут, к его великому изумлению, в голову пришла ошеломительная мысль, что если жена впутана в какую-то воровскую историю, то ее могут посадить. Мысль, в первый момент испугавшая, завладела им и неожиданно понравилась.

А вдруг тюремное заключение помогло бы решить мучительные проблемы Хелен — она образумилась бы и, возможно, избавилась от зависимости. Размеренная жизнь жены полетела бы в тартарары, и, выбитая из колеи, в шоковом состоянии она, скорее всего, опять обрела бы здравый смысл и способность отличить добро от зла… Но тут нить размышлений Эрвина оборвалась. Это могло бы стать решением проблемы для кого угодно, но не для них — его круг не переварит грязного воровства. Обильные возлияния он простил бы скорее…

Да и вообще, захочет ли полиция возиться с какой-то мелкой кражей, словно бы отбиваясь от привязавшейся мысли, раздумывал он.

Эрвин прекрасно осознавал, что если бы дело всерьез приняло хреновый оборот, он сделал бы все возможное, чтобы замять историю и спасти от позора честь семьи. Словно в подтверждение этой новой мысли, Эрвин взял с дивана скомканное одеяло и прикрыл им чужие вещи.

— Чтобы кому-нибудь случайно не бросилось в глаза, — выдавил он сквозь зубы и тоскливо вздохнул: — Прямо тошнит от всего этого!

Глубоко дыша и опасливо косясь в сторону соседнего двора, он обошел вокруг дома. Посаженные много лет назад деревья и кусты вытянулись и разрослись, так что теперь основная часть участка была скрыта от посторонних глаз. Тем не менее Эрвин старательно делал вид, будто чем-то занят за домом. Вроде как что-то ищет. По сути, я и впрямь ищу, подумал он. Пропала моя жена.

В саду Хелен не было. Наверняка вся эта кодла — он далеко не был уверен, что гости уехали, — отправилась на пляж, рассуждал он, стоя под яблоней и рассеянно трогая свисающую с ветки веревку. Ее привязали довольно высоко, а в траве под деревом и прямо перед ним лежало развалившееся садовое кресло. Ну, конечно, расклеилось от дождя, обозлившись, решил Эрвин. Такие вещи можно бы и под навес оттаскивать. Садовая мебель была совсем новой, но, похоже, дождя не выносила. Он в сердцах пнул обломки ногой.

Поскольку Хелен так и не нашлась, все повисло в воздухе, ситуация продолжала оставаться непонятной, уцепиться было не за что. Эрвин решил идти искать жену на берег и если найдет в какой-нибудь хмельной компании, то просто-напросто уведет домой. Хотя бы даже и силой. Он представил себе эту шайку воров и бомжей. Может, кому-то из них придется съездить по морде? Он живо вообразил эту триумфальную драку и неожиданно успокоился.

По крайней мере в таком случае я хоть что-то сделал бы, подумал он.

Эрвин снял костюм, аккуратно сложил в салоне, из бардачка выудил плавки и надел их, спрятавшись за машиной. После недолгого раздумья сорочку не снял, щелчком запер дверцы, закрыл дачу и спрятал связку ключей под крыльцом. Шагая под сенью сосен к морю, Эрвин чувствовал странное освобождение. Две руки да десять пальцев — вот и все, что он имел при себе. И больше ничего. Но вдруг пришло ощущение, что этого мало. Что он вовсе не свободен, а беззащитен.

На пляже Эрвина поразил необыкновенный цвет воды. Под блеклоголубым, подернутым легкой дымкой тумана небом неподвижно стояла кроваво-красная вода. Полуголые, будто излучающие яркий свет люди образовали на прибрежном песке беспокойно меняющийся узор. Многие стояли у кромки или бродили вдоль берега по колено в воде. Почти никто не купался, и у него возникло странное впечатление, что все они остерегаются диковинного и довольно устрашающего цвета моря.

Эрвина охватило гнетущее чувство, что это побережье он видит впервые, и все проведенные здесь детские годы словно бы разом вычеркнуты из жизни. Что по непонятным причинам он оказался в совершенно чужом месте, где не знает, как ему дальше быть. Неожиданно пришло сравнение с опрокинувшимся на спину жуком. С беспомощно дрыгающим лапками существом, которое изо всех сил старается что-то сделать, но лишено даже малейшей надежды на спасение. Картина вышла настолько мощной, такой болезненно правдоподобной, что его руки и ноги непроизвольно и противно задергались. Песок хрустел между пальцами ног, а пальцы рук хватались за воздух.

— Чужой… — с драматическим надрывом процедил он сквозь зубы, сам не понимая, имеет в виду пляж или себя.

Затем решительным шагом Эрвин подошел к линии берега. В безветрии тускло мерцала гладь воды. Она и впрямь была красноватой и с виду, словно состояла из какого-то вязкого вещества.

Безоблачное небо было подернуто туманной пеленой. Солнце сквозь нее проглядывало лишь бледным диском. Лениво шевелящиеся дачники не отбрасывали теней, и поэтому создавалось впечатление, что люди парят над светлым песком.

Каждое свое лето — в большей или меньшей степени — Эрвин проводил на этом берегу, вырос здесь, но ничего подобного раньше не видел. Наверняка всему виной эти беспрерывные дожди, недолго думая, решил он. Красно-бурые болотные воды влились в речные потоки и устремились к морю, там, в какой-нибудь бухте, эта взвесь резко задержалась, и ее прибило к берегу. Будет стоять без движения, пока не подует ветер.

Никакой мистики, подумал он. Ничего противоестественного.

Так Эрвин попытался объяснить для себя странный каприз природы, доказать, что в основе любого неземного явления лежат свои земные причины, но это не успокоило его, наоборот — кроваво-красная вода под сизым небом вызывала жутковатый трепет. Наполнила дурным предчувствием, отогнать которое он был не в состоянии. С какой-то особенной болью Эрвин почувствовал, что мир внезапно стал другим.

Знакомые лица и выглядели знакомыми. Но у него появилось смутное ощущение, что они запомнились ему по фотографиям или с телеэкрана, а в реальной жизни он с ними никогда не соприкасался. Только заговорив с одним из них, Эрвин вдруг вспомнил, зачем вообще пришел на пляж. Пропала моя жена, подумал он.

Моя пьяная жена шляется где-то здесь живым пятном позора. Не могу сказать, что на мнение окружающих мне наплевать. Вовсе не наплевать, помрачнев, подумал он, резко повернулся спиной к собеседнику и отошел в сторону.

Вода была цвета крови, небо подернуто сизой пеленой.

Под ногами скрипел песок, и этот звук походил на печальное курлыканье журавлиного клина. Эрвин скользнул цепким взглядом по дюнам, но Хелен нигде не увидел. Да ее здесь и не должно быть, прикинул он, зная, что жена не жаловала начало пляжа с его столпотворением отдыхающих и всегда предпочитала уходить подальше.

Ему казалось, что он бродит туда-сюда по пологим дюнам уже бесконечно долго, однако среди зарослей песчаного колосняка не обнаружил Хелен ни в одиночестве, ни в какой-либо пьяной компании. Эрвин хоть и откликался на приветствия многочисленных знакомых, но спрашивать у них о Хелен не решался. Наконец, недалеко от реки, что все несла и несла в море красноватую воду, он, окончательно замотавшись, устало опустился на песок. День становился душным. Сорочка, которую он так и не удосужился снять, казалась влажной тряпкой.

Закрыв глаза, Эрвин лежал на теплом песке и до него доносились неясные звуки — чьи-то оклики, детский плач — гул голосов то приближался, то удалялся. Ему вспомнилось, что о чем-то подобном он читал, — некто лежал в закрытом гробу и слушал, как люди разговаривают о чем угодно, только не о том, чего жаждала его душа. Главный герой той истории понял, что, собственно, никто и не скорбит о нем, напротив, кое-кому его смерть доставила даже радость. Самое чудовищное было то, что в хоре болтовни он узнал голоса родных. Тех, кого любил, и о ком думал, что они тоже любят его.

Внезапно Эрвин решил, что слышит знакомый голос. Голос Хелен. Он доносится еще издалека, слов не разобрать, но тембр голоса ее. Эрвин ощутил, как в душе тепло шевельнулось какое-то забытое и хорошее чувство. Он решил пока не открывать глаз, лежать неподвижно до тех пор, пока Хелен не воскликнет:

— Это же мой муж! Представляете, я нашла на берегу своего мужа!

Эрвин прождал довольно долго. Даже устал от ожидания. Потерял надежду и, в конце концов, пришел к выводу, что звук знакомого голоса был иллюзией — всего лишь обманчивым порождением его сокровенного желания. Глаз, чтобы оглядеться, он не открыл, поленился, и ничто в этот момент его не волновало. Вот так бы лежать и лежать. А пока что Хелен вернется на дачу, увидит его машину, и если у жены осталась хоть капля разума, она постарается уничтожить следы попойки, отмоет замаранный пол и хотя бы на скорую руку все приберет.

Пусть так, подумал он.

Когда Эрвин очнулся от краткого или длительного забытья, кругом будто стемнело. Сейчас начнется дождь, встревоженно подумал он и сел. Небо затянуло тучами, а на темной воде белели пенистые полосы. Пляж как вымер, и только слева, там, где за устьем реки заканчивался песок и возвышался глинт, суетился народ. Там мигали огни скорой помощи и виднелись машины, окрашенные в цвета полиции. И если машины стояли наверху, на обрыве, то народ толпился у моря, и, похоже, именно внизу происходило что-то страшное.

Но что там могло случиться, задумался Эрвин, и вдруг его сердце болезненно сжалось. Ему вспомнились сразу два обстоятельства — вначале случай, когда как-то под вечер он остановил машину на этом глинте, и они с Хелен вышли полюбоваться закатом, а Хелен ни с того ни с сего с неожиданной силой прижалась к нему и воскликнула: «Кошмар! Эта пропасть притягивает, держи меня крепче, чтобы я вниз не прыгнула!» Затем перед глазами возникло развалившееся садовое кресло под яблоней и свисающий с ветки обрывок веревки.

Несмотря на охватившую его безумную тревогу, Эрвин не мог даже пошевелиться. Он неотрывно смотрел в сторону обрыва, но разобрать что-либо было невозможно. Его полностью парализовало ощущение, что с Хелен случилась беда, и все происходящее в нескольких сотнях метров связано с его женой. Конечно, весьма маловероятно, но он, тем не менее, был в этом уверен.

Вместо того чтобы вскочить, нестись к толпе и все выяснить, он кинулся на песок и прижался к нему лицом. Внезапно он узнал то, чего не хотел бы знать никогда, — заглянув в себя, он увидел, что вот только сейчас всей душой пожелал, чтобы все оказалось именно так, как ему с испугу померещилось.

Он жаждал смерти Хелен.

Алкоголизм жены вторгся в его жизнь и прилип к нему как грязь, он пытался стряхнуть с себя эту грязь, но она, уже заметная всем, не отставала, а с каждым днем только сгущалась. Однако сейчас ему было дико стыдно за себя.

— Человек не должен так думать, это бесчеловечно! — скрежетал он зубами, чувствуя между тем, что это желание, высунувшееся на миг откуда-то из глубин души, никуда не исчезает. И не исчезнет. Наоборот, поднаберется сил и смелости, и в один прекрасный день он уже перестанет его стыдиться.

Не в силах дальше лежать на песочке наедине со своей интуицией, Эрвин быстро направился к месту происшествия. У моста через реку стояла небольшая группа людей.

— Что случилось? — спросил Эрвин.

— Ай, да опять кто-то с обрыва прыгнул, — ответили ему.

Он по инерции двинулся дальше и притормозил только на середине моста. Там и остался стоять, глядя, как вода бурным потоком стремится к морю. Левый берег реки подмыло, из-за чего речное устье небывало вздулось.

Пусть так, подумал он.