История Японии. Между Китаем и Тихим океаном

ГЛАВА II СТРОИТЕЛИ И ЗАКОНОДАТЕЛИ

В III и IV вв. большие изменения произошли в центральных регионах основного острова. И по сей день древние топонимы из районов Ямато и Асука — расположенных вокруг одной бухты Внутреннего Японского моря — пробуждают воображение японцев и продолжают жить в литературе; уже более тысячи лет поэты ищут там тени великих людей прошлого. Эти места — разновидность пенеплена, усеянного естественными и искусственными холмами; здесь одно из самых больших скоплений погребений курганного типа в Японии — надгробных памятников, еще более впечатляющих в наши дни, чем в прошлые века, хорошо видных с неба, когда летишь над Осакой. Именно в то время и в этом месте сформировался зародыш японского государства — первоначальная форма императорской власти, символическая роль которой парадоксальным образом более чем за полтора тысячелетия мало изменилась. Описание этого тигля, где дышит душа старой Японии, можно прочесть — факт исключительный — в китайских текстах.

Японцы немало гордятся тем, что упоминания об их предках можно встретить в китайских династических историях, причем с III в. Эти предки там не просто описаны, но показаны с уважением в обобщенном (и довольно расплывчатом, на наш взгляд) образе еще примитивного общества, однако уже нравственного — это достойное общество, уважающее мертвых и выполняющее ритуалы, какими их следует окружать; останки были объектом почитания, использовались гробы, саркофаги, насыпался холм, который мог бы оповещать о могиле, и выбиралось особое место для проведения погребальных церемоний. Об этом свидетельствует «История Вэй», и этот рассказ написали два отважных китайских путешественника, предположительно ездившие на архипелаг в 239 году; на островах тогда уже существовало организованное общество. Они описали его как страну «карликов», что можно трактовать просто как результат искажения слов, услышанных па месте; это название может также отражать отношение к периферии, на их взгляд — отсталой и малоразвитой, двух посланцев великого Китая, пусть даже расколотого в то время на несколько частей под властью местных царствующих домов.

Сегодня история Яматай коку, как ее называют по-японски, или же стран Ва (что на китайский манер произносится как Во), в более прозаичной форме, но и с большими перспективами включена в состав общей истории передвижений народов Восточной Азии, происходивших с конца первого тысячелетия до нашей эры. Похоже — если исходить из более чем вероятного предположения, что с начала железного века на континенте происходили обширные миграции, — что на Кюсю люди стали селиться в начале V и III в. до н. э. Они принадлежали к тем же группам, которые тогда обосновались на нынешней корейской территории, в нижнем течении реки Нактонган. Как на архипелаге, так и на полуострове это были народы, пришедшие с континента, носители новых форм культуры — это им следовало бы приписать преобразования эпохи Аёи (японского бронзового века), и с движениями того же типа в IV в. можно связать переломы железного века. Если кто-то еще сомневается в континентальном влиянии или отвергает теорию миграций, то важное значение Китая для Евразии игнорировать невозможно: в 265 г. жители Во (то есть древние японцы, которых так называли китайцы) отправили посольство к правителям Цзинь, которые сохранили об этом память, в том числе в династических историях континента; эти сведения имеют подтверждения. Для японцев это также начало истории, по их мнению, тесно связанной с соседними землями, с которыми они воевали или имели дипломатические отношения.

Утверждение о войне напрашивается прежде всего. Японцы заявляют, что это они в 369 г. основали Миману как военную базу, откуда они могли управлять на территории современной Кореи Объединенным государством Силла вплоть до ее разрушения теми же, кем японские завоеватели рассчитывали править. В первой официальной японской истории «Нихон сёки» (720) многие поколения спустя упоминается об этом изгнании японцев с континента; корейцы, со своей стороны, утверждают, что изгонять было некого, потому что поселение японцев на полуострове относится к области легенд. По обоим берегам Японского моря историки оттачивают свои аргументы. Историки с архипелага подчеркивают, что на эту древнюю эпоху приходится также изготовление самого удивительного японского оружия, наделенного почти мифологическим значением, — семиклинкового меча, хранящегося в святилище Исоноками. Этот меч символизирует одну не очень понятную историю, в которой японцы веками видели прежде всего проявление своей военной славы; они утверждают, что в 391 г. армия совсем молодого двора, сформированная в регионе Ямато, пересекла пролив и проникла в Корею; в свете современных критических данных считается, что это крайне маловероятно.

Но китайские хронисты и историки стоят на своем; они отмечают, что на архипелаге что-то происходило, возникла тенденция к созданию зачаточных международных связей — под этим термином можно понимать как войну, так и мир, как торговлю, так и дипломатию. В 413 г., — продолжают династические истории, — один царь страны Во, как приличествует cocеду, доставил дань императору (тогда в Китае царствовала династия Восточная Цзинь). Потом, в последующие десятилетия, китайские архивисты в свою очередь, из поколения в поколение, зафиксировали еще пять «царей Во». Некоторые добирались до Нанкина (где тогда правила местная династия, так называемая Лю Сун (Южная Сун), 420–478): они являлись с ходатайствами — китайцы поняли одно прошение, — так как желали признания своей власти со стороны более сильных правителей. Они хотели также получить титулы, которые бы тем или иным образом узаконили их присутствие на Корейском полуострове, — это опять-таки мечта об экспансии, потребность, может быть, в большей мере психологическая, чем материальная, вырваться за пределы архипелага, его волшебных, но ограниченных горизонтов, выйти из-под чар великолепной, но вулканической и потому пугающей земли.

Однако видит бог, насколько слаба тогда была власть суверенов Ямато, не распространявшаяся за пределы Китая, то есть центра основного острова Хонсю. Может быть, слову «Во» нужно придать другой смысл, то есть понимать под ним также народы из других мест, с неизвестной периферии? Или же видеть здесь обратное тому, чему с начала XX в. учили в Японии, — доказательство, что Китай фактически находился под корейской оккупацией, был дверью, открытой в Тихий океан народами союза Кая (федерации корейских государств), которые, таким образом, поселились в Наниве (современной Осаке)?

Иные заходят в теории еще дальше, с легкой душой шокируя традиционно чувствительных японцев: японский императорский дом — это загадочное место, откуда в течение веков вышло сто двадцать две особы, официально признанные генеалогией японских императоров — тоже уходит корнями в Корею. Разве не эта связь между югом Корейского полуострова и центром Японии объясняет гигантские размеры курганов в регионе Осаки — например, кургана императора Нинтоку, возведенного в около 425 г., — и обилие в погребениях этого региона и этой эпохи предметов, связанных с военным делом, в том числе изображений лошадей, которых прежде никогда не было?

Самые красивые из этих могил были сложены из камня, иногда, в отдельных местностях, украшены неглубоким рельефом, резьбой или росписью. Их венчал холм — курган большей или меньшей высоты в зависимости от ранга покойного и богатства его земли. В соответствии с религиозными представлениями древней Восточной Азии архитекторы использовали или при надобности специально воспроизводили «шейку шпоры» (col d'éperon) в месте соединения двух разновысоких склонов, которые, по словам предсказателей, привлекали благие влияния и ставили заслон злым.

Таким образом, в разных регионах архипелага и в определенные хронологические отрезки времени памятники были похожи друг на друга. Ведь с тех пор в Японии существовало некое подобие общих ритуалов, выражающих или навязывающих всем землям в качестве образца одну и ту же концепцию жизни и смерти. В этом нет ничего удивительного — уже много веков рисоводство диктовало тем, кто им занимался, в большой мере общинный образ жизни, связанный с распределением воды, строительством малых дамб, функционированием ирригационных систем, осушением болотистых зон. Вне всякого сомнения, не случайно водяные рвы вокруг красивейших из кофун (например, императора Нинтоку) иногда были соединены с ирригационными системами: такой подход упрощал задачу строителей и имел символическое значение — эти места, несмотря на свою кладбищенскую природу, тем не менее соединялись с потоком, животворным для сообщества живых.

Эти курганные захоронения могли иметь внутренние структуры в форме полусферы, пирамиды или более сложной — «замочной скважины». Они рассыпаны от юго-востока Кюсю до Иватэ-кэн в виде доброго десятка более или менее значительных скоплений. Еще две достаточно богатых группы существуют на Японском море — в регионах Идзумо и Канадзавы. Но севернее 38-й параллели они исчезают; впрочем, демаркационная линия между Востоком и Западом, столь ощутимая в эпохи Дзёмон и Яёи, стала размываться. Начиная с этих веков великих гробниц она не столько отделяла подобие отсталого варварства от культуры, сколько отражала региональные различия, существующие и поныне.

В это местное общество, где уже сложилась четкая иерархия, переселенцы с континента привнесли — ускорив тем самым процесс ассимиляции и создав впечатление очень быстрого развития, — множество различных технологий, которые применялись тогда в Китае и в Корее. Может быть, эти переселенцы, кикадзин, о которых японцы говорят с уважением, смешанным со снисходительностью, были прежде всего и в первую очередь захватчиками-колонизаторами, навязывавшими «цивилизацию» отсталым «варварам», населявшим архипелаг?

Японские и корейские историки сегодня ведут по этому вопросу страстные баталии, порой бессмысленные и всегда связанные с чисто современными привходящими соображениями. На помощь призываются даже западные историографы, при случае предлагающие модели, которые более или менее проясняют дело, например, теорию «миграций народов всадников» (киба миндзоку), хлынувших на архипелаг в IV в. и создавших «культуру кофун». Другой тезис: формирование нового социального слоя, кормящегося за счет излишков сельскохозяйственной продукции и имеющего возможность не посвящать себя вопросам пропитания как таковым, объясняется эволюцией местной экономики.

Зато никто не может отрицать, что в VI в. — в 522 г., говорят любители точности, — в большом количестве, даже массовом по меркам того времени, в районе современных Осаки и Нары поселились корейские ремесленники. Через поколение (в 538 или 552 г., согласно традиционной датировке) появился буддизм. Привезенный из Пэкче (запад Кореи), где сходились потоки из Северного и Центрального Китая, то есть принадлежащий как к «учению старейших» (тхераваде), так и к махаяне, включающий представления о милости и элементы, пригодные для создания религии спасения, он начиная с рубежа нашей эры шел караванными путями и в конце I в. затронул Китай.

Эта история началась в Японии, как, согласно легенде, уже произошло в Китае, с путешествия одной статуи — изображения Будды из позолоченной бронзы, которое царь Пэкче якобы послал своему японскому коллеге, чтобы тот обрел свет Будды. Царь Пэкче также и в первую очередь пытался заключить союз против грозного и очень близкого противника, своего соседа из государства Силла на юго-востоке Корейского полуострова.

Правду сказать, у этой инициативы было сравнительно мало шансов на успех. В самом деле, организацией религиозной жизни в Японии, как во всех архаических обществах, занимались люди с вполне определенными функциями — шаманы (они старались связаться со сверхъестественным началом, чтобы передать его волю людям), прорицатели (они пытались контролировать непостижимое) и жрецы, которым полагалось устанавливать связи с сакральным при помощи молитвы. Так что ничего удивительного — судя по официальным трудам по японской истории, написанным два поколения спустя, — если жители архипелага озадаченно смотрели на нового бога с человеческим лицом: местных божеств в принципе не изображали в явно фигуративном виде, и в любом случае их изображения никогда не были антропоморфными. К тому же старинные семейства Японии, обладавшие властью, чье аристократическое достоинство и признание со стороны большинства населения были основаны на теоретическом происхождении от этих богов (ками), могли ощутить опасную угрозу — их предполагаемые предки низводились в ранг вымысла или второразрядных существ. Хуже того: а если Будда окажется новым божеством, более могущественным, чем родовые ками? Тем не менее поступок царя Пэкче, легендарный или нет, имел большой успех, пусть и не немедленный.

Кто посмотрит на события с дистанции, приличествующей для истории, быстро убедится, что успех буддизма обеспечили технология и паука: зародыш этого успеха возник в 553 г., когда из Пэкче приехали специалисты по медицине, прорицаниям и календарю — всему, что в ту эпоху служило поддержанию жизни людей и правительств. Новые верования тоже принесли с собой много практических новшеств, говоривших в их пользу, — большую часть своего континентального культурного контекста, то есть более передовую металлургию, чем японская, а также роскошную парчу, лаки, картины и, наконец, тексты — магическое удобство письма, полностью развитого, а не сведенного к кратким надписям на ритуальных объектах, которые более или менее спорадически наносили со времен железного века. Так Япония вступила в историю — с тех времен, которые историки называют «культурой Асука» от названия места, где поднялись первые правительственные дворцы и первые буддийские храмы (на территории современной префектуры Нара). Строители и тех, и других в меру сил воспроизводили те здания и грандиозные архитектурные комплексы, которые красноречиво описывали путешественники, восхищавшиеся архитектурой в долине Желтой реки, где после воссоединения Китайской империи под эгидой одной династии снова можно было странствовать без чрезмерного риска.

Действительно, в Китае это была эпоха, когда в 581 г. была воссоздана унитарная империя по мановению династии Суй, к каковой принадлежало два энергичных, но авторитарных императора; вскоре их сочли тиранами, так что от силы лет через тридцать им пришлось уступить место амбициозной династии Тан. Та царствовала в десять раз дольше (618–907), так что одного только названия Тан, по-японски То, и поныне на архипелаге достаточно для обозначения наиболее цивилизованной и передовой ипостаси Китая, от интеллектуальной жизни до технических изобретений.

Это насаждение в Японии новой культуры, более или менее скопированной с китайской, — может быть, легенда, однако правдоподобная, — прошло не без загвоздок. Японская история запомнила начавшуюся с 585 г. открытую и яростную борьбу между двумя кланами, в равной мере претендовавшими на гегемонию, — Мононобэ и Сога. Мононобэ, сторонники старого порядка, спешно сжигали храмы по мере того, как их возводили Сога, сторонники буддизма и нового порядка. Исход схватки оставался неясным до 587 г., когда Сога наголову разбили Мононобэ и с этого дня стали фактическими хозяевами Ямато.

Символом этого триумфа обычно служит фигура императрицы Суйко (царствовала в 592–628 гг.). Легендарная личность, наделенная ныне достоинствами святой и лучезарностью, она тем не менее была обязана властью обычному человеку и, более того, убийце — Сога-но Умако (умер в 626 г.), отдавшему приказ совершить в 592 г. спланированное убийство царствовавшего тогда суверена, императора Сусюна, чтобы заменить его своей племянницей, которой предстояло стать императрицей Суйко. Когда сегодня приступаешь к изучению истории женщин в Японии, надо учитывать один факт: в течение двухсот лет некоторые из них официально царствовали, порой в самые ключевые моменты становления молодого государства, и некоторые монархини, с виду просвещенные и энергичные, оказывали неоспоримое влияние на свою эпоху, по ниточки за кулисами всегда находились в мускулистых руках элегантных бретеров либо аристократических опекунов, проявляющих опасную заботливость.

Так, царствование императрицы Суйко немыслимо отделить от правления мужчины, на которого она опиралась, — ее племянника, «регента» Сётоку (592–622). Историки многие поколения восхваляли последнего как человека, сумевшего выйти за узкие пределы интересов своего клана, чтобы усвоить также интересы императора-императрицы в качестве некоего одновременного воплощения страны, души и культуры Японии (Ямато дамаси). Во всяком случае, такова идеализированная версия его биографии, правдивость которой японские хронисты считали нужным отстаивать в течение веков (в 620 г. Сётоку приказал написать тексты, ставшие чем-то вроде первых японских анналов): они приписывали великому человеку осознание некоего плана, которого несомненно у него никогда не было в том смысле, какой придают этому слову сегодня. Тем не менее царствование Суйко, которой помогал Сётоку, ознаменовало начало великих реформ — по сути процесса приспособления Японии к критериям китайской цивилизации сначала династии Суй, а потом Тан.

Прежде всего японского суверена следовало наделить достойным титулом на китайский манер; так в 592 г. были созданы слово «тэнно» и вокабула «Нихон», страна «восходящего солнца»; этот термин и по сей день служит для обозначения Японии. В следующем году (593) Сётоку, чтобы снискать для своей недавней власти (она началась в 593 г.) покровительство свыше, основал в Наниве (современной Осаке) храм «Четырех царей-хранителей» (Ситэн-нодзи), здание, давно исчезнувшее, много раз отстраивавшееся и наконец воссозданное в бетоне в 1950-е годы на основе данных археологических раскопок за предыдущие полвека. Посетители-эстеты могут оспаривать целесообразность такой реконструкции, тем не менее призрак Регента здесь время от времени появляется; первые материальные воплощения новой политики были архитектурными.

Асукадэра (в Асуке), Ситэннодзи (в Осаке) и Хорюдзи (в Наре, основан в 607 г., первоначально в резиденции министра) продиктовали Японии нормы официальных строений в китайском духе: на террасе, сначала утрамбованной, а потом вымощенной каменными плитами, возвышаются столбы из лакового дерева, связанные стеной из выбеленного известью самана, на которые опирается высокая крыша из натуральной или лакированной черепицы. Любое здание, квадратное, прямоугольное или многоугольное в плане, расположено на прямоугольном участке, в свою очередь обнесенном оградой из тех же материалов — дерева, лака, самана, черепицы — и тех же цветов — коричневого, киновари, белого, голубовато-или серебристо-серого. Здесь читается будущая история японских пейзажей, к которым приложил руку человек: архитекторы архипелага будут изобретать свои самые оригинальные решения, сочетая здания из дерева и соломы — какие строили их предки в эпоху Яёи — и более дорогостоящие комбинации дерева, самана, лака и черепицы, создаваемые под влиянием средневековой китайской архитектуры.

Не прошло десяти лет после государственного переворота, который совершили Сога, как Суйко и Сётоку направили в 600 г. в Китай посольство, то есть флотилию, которая повезла через опасное море нескольких самых просвещенных и талантливых людей страны. Но ставка в игре соответствовала уровню пережитых опасностей, так что в 607–608 гг. к суверенам Суй прибыло новое посольство. Первым монахам предстояло вернуться в страну лишь через два десятка лет, глубоко преобразившись.

В рамках той же адаптации к континентальной «современности» монархиня и ее племянник-министр в 603 г. ввели двенадцать степеней шапок — двенадцать образцов головных уборов, наглядно демонстрировавших ранг, а значит, и функцию главных лиц при дворе; поскольку последние все по определению принадлежали к самым могущественным родовым группам, это был ловкий способ установления иерархии кланов и включения их в систему почитания и подчинения. В этом надо видеть не просто зачаток прагматичной формы управления военного образца, а первую регламентацию, вводящую государственные ритуалы и иерархию. С того момента и только с того момента — благодаря этим степеням шапок — в определенной форме возникла власть; сегодня историки единодушно признают, что тогда родилось государство, но образ действий этого государства был очень своеобразным. Казалось, все функционирует так, будто группа, выполняющая административные функции, добилась, чтобы ее признали образцовым центром, чьей власти подчиняются все. Нечто в этом духе — особый престиж власти — сохранилось и в современном японском государстве, пусть в скрытой форме, часто малозаметной для иностранцев.

Зато в следующем, 604 г. перешли к вещам, имеющим намного более практическое значение: знаменитая «Конституция 17 статей» определила совершенно новые нормы политического действия и политической морали. Здесь уже не упоминались ни буддизм, ни ритуалы в самом поверхностном смысле слова: монархиня и ее министр старались по возможности верно применить к Японии китайские конфуцианские принципы. Одновременно с китайской доктриной, регулирующей социальные отношения, к условиям архипелага почти форсированно приспосабливали всю имперскую терминологию континента. Впервые власть признавала, что глава Ямато имеет сан, сравнимый с саном «императора» и «сына Неба», и это неявно подразумевало, что он тоже получил «полномочия» от Неба — эту самую форму в императорском Китае всегда принимала духовная легитимность; отсюда следовало, что отныне власть суверена Японии больше не будет зависеть только от соотношения сил.

Эту адаптацию китайских идей к островным условиям сначала пытались внедрить на моральном уровне. Следующее поколение уже перешло к более прагматичной концепции власти, рассчитанной в первую очередь на решение административных вопросов. Но проходило десятилетие за десятилетием, и никто не добивался, чтобы новое мышление вытеснило старые верования (позже объединенные под названием, звучащим по-китайски, — синто, «путь богов»): в них императорский дом даже видел залог своей легитимности на местах, которую укрепляла сказочная генеалогия, связывающая его — как вчера, так и сегодня, — с автохтонными богами. Этот религиозный и культурный дуализм, который веками постоянно ощущался в жизни архипелага и который иногда было трудно поставить под вопрос, в конечном счете имел важные и благотворные последствия: благодаря ему японская самобытность всегда находила способы отстоять себя, даже в ситуациях, когда повсюду насаждались китайские религиозные и политические кадры. Итак, система Сога зиждилась на определенном представлении о прогрессе, открытом миру. В 610 г. из Когурё прибыли многочисленные художники и ремесленники, искусные в рисовании, в производстве бумаги или чернил.

Настоящее часто искажает картину прошлого. То, что существует сегодня, создает иллюзию, что успех того или иного начинания был неизбежен. На самом деле Сётоку вполне мог потерпеть неудачу. В 614 г., например, сложилась сильная оппозиция энергично проводившейся китаизации. Даже когда он умер

(621 или 622), его дело и дело его тетки еще можно было поставить под вопрос и даже в большей или меньшей степени подорвать. Те, кому модернизация мешала, не складывали оружия, и тем более не опускали рук сторонники тех, кто раньше поддерживал Мононобэ. Сказать, что Сога вызывали мало симпатий, было бы эвфемизмом. «Делатели императоров», подстрекатели к самоубийствам и организаторы различных низостей, они могли придать китаизации отталкивающий облик. Но их противники сражались тем же оружием.

В 645 г. принц по имени Нака-но Оэ убил Сога-но Ирука, виновного в том, что посадил на трон — в числе прочих — одну женщину, вдову прежнего покойного императора; убийцу ожидало большое будущее, ведь через двадцать три года (в 668 г.) ему самому предстояло стать императором под именем Тэндзи. Эта драма хорошо показывает, насколько политическую жизнь того времени пронизывало насилие и какая царила вражда, которая, правда, более относилась к отдельных лицам, чем к системе: если двор, казалось, избавился от Сога, то лишь затем, чтобы еще более систематично проводить организацию централизованного государства на китайский манер. Это была эпоха «великих реформ эры Тайка» (645–646), завершившихся в 649 г. созданием административной системы из восьми департаментов, а в 652 г. правительство распределило землю в столичном регионе.

В то же время император (Котоку, царствовал в 645–654 гг.) добивался, чтобы всякий ритуал был организован в соответствии с новыми идеями, тон в которых задавал буддизм; ограничительный эдикт 646 г. о погребениях запрещал сильным мира сего возводить одновременно очень красивые гробницы и очень красивые храмы; власть выбирала живых и храмы, предпочитая отпускать мертвых к их праху, по буддийскому обычаю. Поэтому стало хорошим тоном демонстрировать богатство, строя все более красивые и даже оригинальные здания религиозного назначения, и коммандитные товарищества финансировали создание величественной архитектуры в китайском духе.

Так выглядит история, которую совсем недавно преподавали и которую еще рассказывают детям. Однако сегодня многие историки без колебаний выдвигают новые перспективы, рассматривая эволюцию Японии в рамках развития всей Восточной Азии. Они говорят, что в то время никаких «великих реформ» не было, что это выдумка людей, которые через сто лет, в VIII в., приспособили к условиям архипелага китайский юридический аппарат — систему кодексов, рицурё. Другие заходят еще дальше, утверждая, что Сога, как и все великие министры и императоры VI и VII вв., были корейцами.

Если принять определенное решение в этом вопросе очень трудно, несмотря на археологические аргументы, поочередно подкрепляющие позиции то одного, то другого лагеря, одно кажется бесспорным: Япония той эпохи представляла собой крайне сложную этническую и культурную мозаику. Там сосуществовало и взаимодействовало меж собой очень много общин — это были группы, населявшие архипелаг с древних времен и вышедшие, в зависимости от местности, на очень разный уровень технического развития, и маленькие колонии переселенцев (кикадзин), бежавших из корейских царств, которые непрестанно разоряла война. К ним надо также добавить попавших сюда по тем же причинам отдельных выходцев из еще более отдаленных мест — северо-восточных областей Китая, который тогда переживал состояние изрядной политической нестабильности. Проходили поколения, и вчерашние иммигранты становились завтрашними японцами. Поэтому нельзя, как иногда делают, упрощать, резко противопоставляя культуру иммигрантов культуре местного населения. Однако со временем, пройдя крутыми поворотами этих нелегких судеб, континентальная цивилизаторская волна сделалась необоримой, и стало ясно, что просвещение теперь всегда будет приходить с континента. А ведь китайское просвещение придавало огромную роль государству. То есть японцы должны были придумать систему взглядов, в которой нашлось бы место всему: лесу, животным, людям, живым, мертвым и императору.

Поэтому в конце VII в. анимистические ритуалы, созданные для поклонения божествам природы, трансформировались в культ, пригодный для поддержки императора и правительства. Возникла некая форма национальной религии, центрами которой стали несколько очень крупных святилищ — Идзумо, Сува, Исэ. Эти места и по сей день не утратили ничего из своей символической мощи; сюда приходят, чтобы объединиться — по крайней мере в восхищении природой, а также в волнующем и меланхоличном ощущении времени, громоздящего поколения друг на друга, — император, императорская фамилия и весь японский народ.

Историки — уроженцы архипелага и социологи также говорят, что это время надо вспоминать как время трансформации или скорее смены элит. Прежние элиты, основой которых были кланы (удзи), поднявшиеся в конце железного века и связанные с культом богов старой добуддийской Японии, уступили место новым семьям, находившимся на полном социальном подъеме, которые приобрели престиж и власть благодаря умению управлять, выполнять задачи, диктуемые системой, которая позволяла регулярно взимать налоги: их называли кугэ. На деле и в большинстве случаев трансформироваться сумели сами старые кланы, породив семейства чиновников, — в общем, удзи превратились в кугэ.

Наконец, обязательно следует учесть один факт: буддизм, даже в его религиозных формах, в принципе никогда не приводил к установлению теократии, на что были способны великие средиземноморские религии, данные в откровении. Но, оказывается, самые влиятельные особы в японском обществе с конца VI в., объявляя себя буддистами, тем самым образовали самые действенные лобби. Монахи и священники слишком часто играли двусмысленную роль серых кардиналов, потому что обладали по крайней мере одним редким качеством — легкостью на подъем, которой были обязаны долгу нищенствовать и благочестивому пристрастию к паломничествам. Еще одно преимущество буддизма состояло в том, что он объединял все местные структуры и выходил за их пределы. Тем самым он давал жителям Корейского полуострова, разделенного тогда на три царства (Пэкче, Когурё и Силла), возможность выносить свои многочисленные таланты за границы своих стран. И этот феномен дополнительно способствовал развитию того паназиатизма с китайской окраской, который развивался с самого возникновения империи на континенте: в позднейшие эпохи японские руководители не раз ощутят эту способность буддизма интернационализировать их.

От этого времени первого создания почти централизованного государства остались имена двух императоров. Первым был Тэндзи (царствовал в 668–671 гг.), задержавшийся ненадолго — он царствовал всего четыре года, — но связавший свое имя с одной из первых юридических систем Японии, кодексом Оми (668). Вторым же был Тэмму. Он взошел на трон сразу после того, как еще раз сгорел Хорюдзи (670), и наверх его подняла война — извечный первородный грех власти и источник всех слабостей.

Однако потомки сделали из Тэмму (царствовал в 673–686 гг.) символ, бессмертного, застывшего в своей роли великого организатора государства. По китайскому образцу — тому образцу, восхищение которым много поколений открыто провозглашали все, не обладая при этом необходимым пониманием его духа и тем менее умея применять этот образец на архипелаге, географические и человеческие условия которого не имели почти ничего общего с условиями великой континентальной Равнины. Император Тэмму смог совершить свою революцию, и последующие поколения немало времени воздавали должное его памяти; чтобы выразить свою признательность, те, кто писал о прошлом, дали этой ключевой эпохе название эры, в которую жил этот суверен, — Хакухо.

На самом деле император Тэмму воспользовался удачным стечением обстоятельств. Он воцарился как раз в момент, когда, поскольку больше никто по-настоящему не оспаривал китаизацию как принцип, стало можно осуществить реформы, смысл которых японские правящие круги отныне понимали лучше, чем были способны их предки. Поэтому в 685 г. Тэмму начал ускоренно упорядочивать управление Японией, исходя из китайских понятий. Было решено построить столичный город на основе единого плана с геометрической планировкой; там должен был поселиться двор с различными управляющими ведомствами — гражданскими, религиозными, центральными и провинциальными, потому что администраторов провинций отныне должен был назначать двор и только двор. Было предписано соединить провинции со столицей сетью дорог, причем наиболее спешно следовало связать с ней малоразвитые регионы, не имевшие центрального города.

Император Тэмму связал свое имя и с аграрной реформой, которую провели на основе китайского принципа чередования, столь же убедительного теоретически, сколь трудного для реализации: идея состояла в том, чтобы добиться регулярного оборота земель, где выращиваются однолетние культуры, чтобы одни и те же земледельцы не пользовались постоянно лучшими полями, обрекая остальных оставаться в бесплодных зонах. Недавние работы, сделанные в китайских архивах, показывают, что эта система функционировала на многих землях континента. Кстати, китайские чиновники постоянно хвалили ее достоинства: крестьяне, говорили они, повсеместно живут лучше и, главное, теперь платят налоги, чего в основном и добивались реформаторы. Поэтому японские администраторы стали слепо им подражать. На уровне деревни надо было составить кадастр, хотя бы приблизительный, — план земель с указанием тех, кто получает от них доход, — потом подсчитать население, живущее на этих землях, и наконец определить временные наделы, которые следовало предоставить в зависимости от числа ртов (с учетом того, что мужчина во цвете лет ест в принципе больше, чем женщина, ребенок или старик).

Предполагалось, что таким образом возникнет база обложения налогами, которые будут поступать в столицу. Мужчины, опять-таки но китайскому образцу, отныне должны были платить их зерном, а женщины — рулонами шелка; роскошь придворных костюмов эпохи Хэйан (794-1185) позже покажет, что большинство очагов добросовестно выполняло этот гражданский долг. Тем не менее это не помешало многим с середины VIII в. избежать обложения, которое власти рассчитывали сделать поголовным. Такие люди селились на землях, которые были освобождены от выплаты налогов, — на аллодах, предоставленных храмам, родственникам императорской фамилии или же чиновникам двора. При случае эти предприимчивые колонисты получали — как вознаграждение за распашку целины и освоение предоставленной земли — полное освобождение от налогов, взимаемых государством. Иными словами, в системе императора Тэмму, как часто бывает в таких случаях, чрезмерная регламентация сама по себе создавала как налоговый пресс, так и возможности обойти его.