История Японии. Между Китаем и Тихим океаном

ГЛАВА V ВОИНЫ У ВЛАСТИ

Самурай — слово, вошедшее во все или почти во все языки. Его воспринимают как сочетание храбрости, энергичности и преданности; этот персонаж вызывает то восхищение, то страх, но всегда ассоциируется с одной страной — Японией, в том числе и современной деловой Японией. И однако этот легендарный самурай возник более тысячи лет тому назад. Первоначально это был вооруженный слуга (такова этимология слова «самурай») при особе придворного аристократа. Когда князья из поколения в поколение уезжали в провинцию, чтобы там поселиться, они брали с собой некоторое число своих верных самураев. На месте — обычно там, где все надо было создавать с нуля, — прежних верных слуг или тех, кого господин набирал в самой провинции, наделяли многими функциями, возможности исполнять которые в столице они бы никогда не получили. От них требовалось выполнение всевозможных миссий, так что самые талантливые или же самые авторитарные быстро становились настоящими местными мелкими сеньорами, располагавшими широкими полномочиями. Так самураи превратились в буси, «военных чиновников», если использовать китайское значение этого слова.

В разных регионах и даже при разных семьях их положение существенно различалось. Некоторые буси довольствовались ролью наемников. Другие, совмещая функции солдат и земледельцев, управляли хозяйством, делая его доходным к своей выгоде. Наконец, третьи получали от своего господина поместье и даже целую провинцию; в таком качестве они уже не просто играли роль осторожных собственников, а вершили суд и входили в состав государственного аппарата.

С конца XII в. ход развития вел к тому, что в основе своей эта категория во всей Японии становилась однородной; но от востока до запада и в повседневной жизни отношения между двором и этими местными господами могли варьироваться — ведь ни ландшафт, ни история, ни люди не могли быть повсюду совершенно одинаковыми.

Так, в Канто находилась единственная обширная равнина в Японии (равнина Мусаси северо-западней современного Токио) — уникальное место на всем архипелаге, где можно было создавать прерии и без труда прокармливать крупных животных. Поэтому буси Канто вскоре стали узнаваться по любви к лошадям, — этим незаменимым средствам передвижения, — обычно сочетавшейся с сильным чувством независимости и даже заносчивостью, намеренно культивируемой. С напускной грубостью они вели свои дела, как заблагорассудится, сознавая, каким преимуществом обладают. Их совершенно не сдерживали принципиальные позиции двора, особенно по ключевому вопросу — торговли с Китаем.

В самом деле, из последнего поступала не только монета, — на архипелаге имели хождение китайские сапеки, — но и все технические новшества, объекты и большое количество изображений, содержащих многочисленные послания. А ведь Срединная империя, как всегда, регулировала отношения с соседями только в рамках системы дани — не слишком лестной для некитайцев, — японское же правительство всегда старалось выплаты этой дани избежать. В эпоху Хэйан этот отказ от статуса данника повлек за собой изоляцию Японии — очень почетную, очень полезную с точки зрения культурной жизни, но дорогостоящую в экономическом отношении. А вот бароны Канто не считали нужным учитывать эти принципиальные вопросы — относя их к компетенции только императорской власти, — и предпочитали вести себя как частные лица. Поэтому они, что бы ни говорили об этом в Киото, следовали примеру многих больших храмов: собирая капиталы, чтобы фрахтовать корабли, принимая в своих портах иностранные суда, они очень дальновидно богатели за счет торговли с Китаем и Кореей. Правители Камакуры были в той же мере дельцами, что и воинами, — это, несомненно, на них равняются современные самураи из транснациональных предприятий!

Эйсай (1142–1215) был монахом. Он мечтал избавить Тэндай (школу «Террасы неба») от парализующего эзотеризма, которым ее с IX в. некстати обременили аристократы. Поэтому он отправился в Китай, чтобы пополнить знания. Вернулся он в 1191 г. потрясенным: он только что обнаружил там течение, зародившееся давно, в VII в., но совершенно неизвестное в Японии. Речь шла о мышлении, делавшем акцент на очень систематизированной практике медитации (на санскрите Дхъяна, по-китайски Чань, по-японски Дзэн).

Основной его идеей оставалась та, которую Сайте принес в Японию в 805 г.: любое одушевленное или неодушевленное существо имеет в себе природу Будды. Но Дзэн, чтобы выявить в обычном человеке «зародыши буддичности», использовал оригинальный и оптимистический метод развития, по крайней мере в принципе: он включал в себя веру в прогресс, признание достоинств учения и лучезарного могущества учителя. Таким образом, чтобы достичь «пробуждения» (сатори), вовсе незачем каждому удаляться от мира или замыкаться в слезливом квиетизме. Ибо нирваны может достичь любой, даже если он всю жизнь посвящает себя действию, при одном условии: им должен руководить учитель, хорошо знающий тексты и посвященный в идеи, который указывает ему правила развития и контролирует его продвижение. То есть можно быть неугомонным или очень занятым буси и в то же время здравомыслящим человеком, заботящимся о своем спасении.

Как и многие другие основатели новых школ, Эйсай не был благосклонно встречен главами разных буддийских направлений, давно занявшими видные места. Услышав, что кто-то сомневается в их истинах, и предчувствуя конкуренцию, главы школ не жалели критических замечаний по адресу нового пророка. Но они не учли предусмотрительности Эйсая, сумевшего приобрести себе влиятельную союзницу — Масако, супругу самого Минамото-но Ёритомо. В конечном счете она смогла убедить мужа, первого сёгуна Камакуры. Постепенно все зарождавшееся рыцарство Японии начало практиковать Дзэн. Успех был таким, что вскоре появилось две школы Дзэн: так называемая школа Риндзай, то есть созданная Эйсаем в 1191 г., и так называемая школа Сото, основанная в 1227 г. одним из его учеников, Догэном (1200–1252), придумавшим и отныне пропагандировавшим знаменитую «сидячую медитацию» (по-японски дзадзэн).

Действительно, в 1223 г. Догэн отправился в Китай. Он получил там от одного учителя Чань разрешение обучать приемам и принципам медитации. Больше чем в тексты, хотя он освоил их в совершенстве, Догэн верил в незаменимость внутреннего личного опыта. Тонкости учения, прекрасные дворцы идей казались ему второстепенными по сравнению с развитием самого индивидуума, с совершением мысленного поступка.

Тем не менее активные люди, эти самые буси, формировавшие новую Японию, упрекали его как раз в сентиментальности, чрезмерной на их взгляд, равно как и в безразличии к реальной жизни посюстороннего мира. Поколением позже они вернулись к учению Эйсая.

Однако оптимизм тогдашних победителей не всегда мог превозмочь пессимизм побежденных; что касается трудящихся и простых людей, на них сказывались тяжелые, а вскоре и катастрофические последствия войн, которые вели меж собой крупные и мелкие сеньоры. Миновало едва поколение с начала режима Камакуры, а народ уже не верил ни во что, кроме очень скорого и зловещего конца того мира, в котором жил. Отчаяние вовсю нарастало в деревнях, где Синран (1174–1263) с 1224 г. начал проповедовать новую доктрину, вскоре с быстротой молнии распространившуюся в тех кругах, представители которых не принадлежали к движущим силам общества. Он выражал надежду на «Истинную школу Чистой Земли» (Дзёдо Синсю), дополнительно упрощая весть, которую в свое время провозгласил Хонэн. Он намного меньше говорил о воздаяниях и наказаниях, о вознаграждениях за дела, чем о надеждах на прощение. Он утверждал, что рай всегда откроется для того, кто сможет от чистого сердца воззвать к Амиде; у Синрана спасение — это только милость, доступная всем, аристократу и бедняку, интеллектуалу и неграмотному.

Однако двумя поколениями позже даже эта простая идея Синрана казалась слишком сложной. Потому ли, что смерть могла прийти в любой момент, от природных ли бедствий или от руки человека? Это несомненно был один из самых мрачных периодов японской истории, во всяком случае по ощущению большой части современников.

Некоторые сегодня говорят о коллективном депрессивном состоянии. Никогда художники и скульпторы архипелага не создавали столько произведений, ценимых ныне во всем мире, — может быть, просто потому, что они изображали, не боясь преувеличений и с восхитительной виртуозностью ваятелей, страх в чистом виде. Страх за тело, единственное достоверное будущее для которого — стать пищей червям, если только его побыстрее не сожгут по буддийскому обычаю; страх боли в этой жизни; страх переродиться в образе животного, или чудовища, или растения и даже минерала; страх перед завтрашним днем — паническая боязнь перемен и самой непостижимой из всех, то есть обыкновенной смерти.

В XIII в. монастырских художников обуревали одновременно тревожные видения и желание предупредить современников, предостеречь их. Общины заказывали им иллюстрации к представлениям буддизма «шести путей» — шести путей Добра и шести путей Зла, среди которых существует одна узкая тропа, куда может вступить лишь мудрец, внимательный ко всем опасностям и способный не споткнуться. Художники в монастырских мастерских изображали ее в виде тонкой белой нити, оставляя незакрашенное место между страшными темно-синими волнами и ярко-алыми языками бушующего пламени. В особо важных случаях священники показывали эти свитки верующим, как и картины, с жестокой тщательностью изображающие мучения, которые ждут злых людей в аду. И страх еще усиливал страх. Только портреты — скульптурные или живописные — святых монахов, всю жизнь направлявших современников, могли умиротворять души; большие монастыри вешали их, как ковры, на стены своих зданий.

В середине века отчаяние достигло максимума. Нитирэн (1222–1282), один из главных возмутителей спокойствия того времени, основатель «Школы сутры Лотоса» (Хоккэсю), уверял, что не надо делать ничего, кроме как положиться на особого Будду, Будду Вайрочану, «Сияющего», который так почитался в эпоху Нара и царит над мириадами миров, — ведь настоящее уже завершилось, и настал упадок. И Нитирэн клеймил великих мира сего, разрушавших на его глазах извечную Японию. Фигура спорная — он едва не кончил свои дни по приговору за уголовное преступление, — он впервые воплотил нечто вроде японского сопротивления как вседозволенности придворных, так и сомнительной активности карьеристов-буси: Дзэн, недавно привезенный из Китая, который они все чаще практиковали, пропитывал своих адептов новой китайской, а значит, иноземной культурой. Эти патриотические порывы и объясняют длительный успех Нитирэна и его доктрины, впрочем, хорошо приспособленной к менталитету людей действия.

Странным человеком был этот Нитирэн, чьи поучения, из-за своей простоты обманчиво кажущиеся пустой болтовней, так много сказали японцам и даже верующим всего мира уже во второй половине XX в.

Сын рыбака, он избежал жизни в нищете, удела ему подобных, благодаря монахам храма Киёмидзу в Киото — они приняли его в послушники, а потом, когда ему исполнилось шестнадцать, и в монахи.

Для него началась жизнь счастливых странствий, фактически духовного ученичества: следуя традиции, он стал ходить от одного монастыря к другому. Но ни одно учение — особенно амидаистов, но также и сторонников Дзэн — его не удовлетворило, так что в конечном счете он создал собственную систему верований и взглядов. До поры ничто не шокировало ревнителей буддийской традиции, кроме того, что Нитирэн захотел (с 1253 г.) учить своей доктрине в родном храме, Киёмидзудэра, который в принципе посвящал себе исключительно изучению уже очень старой и прочно укоренившейся в Японии доктрины «Террасы Неба» (Тэндай). Тут не только добрые монахи нахмурились, но и местный сеньор рассердился и в конечном счете велел изгнать самозванца.

Поэтому Нитирэн бежал и нашел пристанище далеко оттуда, в Восточной Японии (Канто), в Камакуре. Впервые в истории буддизма он разработал откровенно сектантскую и нетерпимую доктрину, противопоставляющую ортодоксию и ересь; в качестве единственного источника он взял «Лотосовую сутру» и обвинил остальные направления во всех прегрешениях, призывая народ наказать их и возлагая на них ответственность за бесчисленные беды Японии.

В 1261 г. здешний сеньор, как несколько лет назад сеньор Киото, отправил его проповедовать в другое место, в данном случае на полуостров Идзу — место сравнительно близкое, с удивительно красивой природой, однако нечто вроде культурной пустыни, где жили только дикие крестьяне и рыбаки. Нитирэн вернулся в общество, из которого был родом. Тем не менее остался там он ненадолго — всего на два года — и, возвратившись в Камакуру, с новой силой обрушил свои проклятья на традиционные буддийские школы, обвиняя их в сговоре с монголами, близкое вторжение которых он предрекал; однако надо признать, что здесь события подтвердят его правоту.

Ярость его речей и разжигание ненависти политические власти Камакуры сочли настолько опасными, что Нитирэн вскоре был арестован и приговорен к смерти за подрывную деятельность; этой участи он в 1271 г. избежал только чудом, и ему смягчили наказание, выслав на остров Садо, ставший с тех пор в Японии местом ссылки. Он оставался там три года, до 1273 г., после чего завершил жизнь на территории современной префектуры Яманаси и умер в 1282 г., находясь по обыкновению в пути. Если бы не бесспорный успех у простонародья, образованных монахов, чьим чаяниям и разочарованиям он сумел дать выход, и даже не ненависть со стороны всевозможных властей, Нитирэн несомненно, как и прочие, растворился бы в смутной массе призраков прошлого. Но он сумел стать олицетворением японского народного патриотизма в противовес интернационализму интеллектуалов; прежде всего надо отметить, что в последние десятилетия XX в. его идеи вдохновляли одно из светских движений, проявлявших в послевоенной Японии особенно бурную активность, — «Сока Гаккай». Это «Общество по воспитанию на основе творческих ценностей», основанное в 1930 г., а потом, в 1945 г., реорганизованное, сегодня (с 1989 г.) отмежевалось от Нитирэна, но тем не менее практикует активный прозелитизм как в Японии, так и за рубежом.

Отчаяние, столь постоянно выражавшееся в XIII в., может удивить — ведь регенты Ходзё изо всех сил добивались мира в провинциях. Так, в 1232 г. они издали свод законов — т. н. свод законов эры Дзёэй, определявший основы хорошего поведения служащих (гокэнин), которым предлагалось вписываться в систему вертикального подчинения и строго ограничиваться правилами, некогда установленными в сёэн.

Надо полагать, этот текст во многом остался мертвой буквой; во всяком случае, он мог разрешать сложные ситуации только на этом свете, но не на том. Поколением позже Иппэн (1239–1289) проповедовал с 1276 г. учение школы «Мгновения» (Дзисю). Достаточно, — говорил он, — «на мгновение» позвать Амиду во время великого перехода, чтобы тот оказал милосердие. Таким образом, чувство страха по-прежнему терзало самых обездоленных. Правда, реальность часто способствовала ожиданию худшего: свою лепту в это попытались внести и монголы.

В 1268 г. посланники монголов явились в Дадзайфу (порт па севере Кюсю, где с древних времен приставали китайские и корейские суда), но Ходзё нелюбезно отослали их обратно; когда монголы вернулись в следующем году, официальные лица в бакуфу на сей раз проигнорировали их. Несомненно, это было грубой ошибкой. Через три года — что представляется нормальным с учетом расстояний — монгольские армии, уже практически господствовавшие над всем Китаем, в 1271 г. попытались вторгнуться в Японию, рассчитывая найти там много золота. Это была легенда, побуждавшая верить в необоснованные россказни, но ложные представления часто живучи. К счастью для японцев, монголы еще плохо справлялись с кораблями, которые отобрали у китайцев. Так что вторая попытка, в 1274 г., закончилась не лучше первой. Однако третья едва не завершилась успехом, тем более что монголы, избавившись от китайского фронта, поскольку Китай был полностью завоеван, теперь могли бросить все силы против маленького строптивого государства. Но, когда монголы появились вновь в 1281 г., с большими силами, чем когда-либо, флот династии Юань был уничтожен божественным тайфуном (камикадзе) в бухте Хаката (Фукуока). Те из монголов, кто чудом спасся от гибели, сумели бежать, чтобы уже больше не возвращаться. Понемногу страсти улеглись, и на смену воинам пришли интеллектуалы. В 1299 г. через посредство монахов интеллектуальные связи с Китаем снова оживились.

Именно с этого момента — отразив монгольские вторжения — японцы усвоили тот этноцентризм, в котором их столь часто упрекают сегодня. Поскольку известно, какое место в японском обществе занимает буддизм, вполне очевидно, что он привнес доктринальную подоплеку в этот этноцентризм, за что некоторые ныне охотно порицают его, но это другая история. Достоверно лить то, что в XIV в. буддизм стал одновременно национальным и антиклерикальным: с одной стороны, японцы еще меньше, чем когда-либо, желали полагаться на духовенство, сформированное в другом месте, на континенте. Однако на практике ситуацию осложняло то, что тогдашние властители, буси, числили в своих рядах лишь невежественных солдафонов. Общая неразбериха во власти приводила даже к тому, что самые могущественные из них не могли обойтись без изысканного воспитания; а ведь такое воспитание они могли получить только от монахов, проникнутых высокой эталонной культурой, то есть китайской. С другой стороны, в жизни воинов, часто беспокойной и опасной по своей природе, где за ними неутомимо охотились кровные мстители, только монастыри могли давать возможность спасительного убежища.

Поэтому персонаж буси, сбривающий волосы и становящийся монахом на время, пока они отрастут, в то время занял важное место, которое позже отдадут ему романы, но которое не было выдумкой литераторов. Тогда же и буддизм (в данном случае в основном Дзэн), казалось, предоставлял теоретические обоснования для социальной дискриминации (особенно людей, не входящих в касты), отчего в наше время прошли дебаты, посвященные «критическим исследованиям» японского буддизма, участники которых стремились доказать, что Дзэн — уже не буддизм, потому что делает акцент скорее на понятиях природы вещей, чем на понятиях причинности; этот спор далеко не привел к ясным выводам и с обеих сторон был лишен политических намерений, но все-таки указал новые подходы к проблеме.

Асикага Такаудзи (1305–1358) — герой, вставший за дело императора и однако заработавший на этом лишь дурную репутацию. Правда, когда он выступил на стороне императора Го-Дайго, он несомненно думал не столько о спасении суверена, сколько о том, как бы оттеснить представителей режима Камакуры и добиться своего назначения сёгуном на их место. Кстати, император Го-Дайго, не сознавая этого, вымостил ему путь.

Го-Дайго (царствовал в 1319–1339 гг.) известен в японской истории тем, что все царствование с оружием в руках боролся за возвращение светской власти, ускользнувшей из рук его предков уже намного более века назад. Открытые военные действия между приверженцами императора и войсками сёгуна начались в 1324 г. и после разных перипетий закончились победой императора, который в 1333 г. провозгласил, что вся власть отныне находятся в Киото, и возглавляет ее лично он: это была «реставрация эры Кэмму». Своим успехом император был в основном обязан двум героям дня — Кусуноки Масасигэ (1294–1336), вскоре ставшему самым популярным и уважаемым олицетворением рыцарской верности суверену, и как раз Асикага Такаудзи, полководцу, изначально служившему регентам Ходзё и, следовательно, делу Камакуры, но удачно перешедшему в другой лагерь.

Император, несомненно опьяненный успехом, забыл простую истину: кто может изменить один раз, может изменить и в другой. Так что коварному Такаудзи не понадобилось много времени, чтобы счесть свою помощь не оцененной по достоинству, и, коль скоро это он вернул императора на его место, он также мог его изгнать, что и сделал в 1335 г., восстановив и закрепив новым сводом законов в 1336 г. к своей выгоде полномочия сёгуна. Бедный Го-Дайго мог найти спасение лишь в паническом бегстве в лесные регионы Ёсино, к югу от Нары. Он организовал там двор «сопротивления», в то время как Такаудзи посадил в Киото другого императора, о котором тогда говорили, что он управляет «Северным» двором. Гражданской войне, которая началась после этого, предстояло продлиться до 1392 г. и закончиться гораздо позже, чем умерли оба первых ее главных героя. Но Такаудзи на какое-то время сумел осуществить все свои замыслы: он основал новую династию сёгунов, а позже род «северных» императоров, поддержанный им, был признан легитимным.

Итак, Асикага Такаудзи смог в 1338 г. добиться, чтобы за ним признали вожделенный титул сёгуна. Он поселился в Киото, в квартале под названием Муромати, и поэтому тот период, около двухсот тридцати лет, когда род Асикага реально или символически держал бразды правления, назвали «эпохой Муромати». Это было время парадоксов: для данного периода, на который бесспорно приходятся глубокие перемены в культуре и искусстве Японии, вопреки всем ожиданиям довольно трудно выявить хронологию.

Может быть, червь находился в плоде с самого начала. В самом деле, если Такаудзи и вправду получил титул сёгуна, он никогда не мог претендовать на то, чтобы его считали единоличным владыкой. В то время как он правил в Киото, представитель младшей ветви его рода занимал в Камакуре должность вице-сёгуна. Это дублирование судебной и исполнительной власти можно было понять, и оно даже выглядело неизбежным из-за расстояний и региональных различий, но ведь младшая ветвь, тоже с самого начала, не жалела никаких усилий, чтобы оттеснить старшую. Надо сказать, обстоятельства способствовали возникновению такой ситуации: едва Такаудзи вступил в свою должность, инцидент с династическим наследованием позволил любому, кто рвался в драку, поднять массу приверженцев на борьбу за дело той или иной стороны, в равной мере правое и неправое. Столкнулись два кандидата на сан императора, имевшие одинаково благородное происхождение, а значит, в равной мере достойные высшей должности. Сторонники так называемого «северного» рода, как и сторонники «южного», пытались одержать верх, разоряя центр Японии в ходе нескончаемых и убийственных погонь друг за другом. Это печальное время династического раскола японские историки вскоре назвали «эпохой Северной и Южной династий», но аналогии с известным периодом в китайской истории. Императорская власть воссоединилась только лет через шестьдесят, в 1392 г.; наконец единство, мир? Трудно поверить!

Буси, воины, не только систематически насаждали повсюду свою власть, но вытесняли прежних собственников, выходцев из семей придворной аристократии, с которой они вскоре прервали всякие сношения. И в это время, проявляя совершенно парадоксальное легкомыслие, сёгуны вели себя скорей как эстеты, нежели как политики. Но могли ли они поступать иначе?

Несмотря на хрупкое равновесие, установившееся после улаживания династического раскола, сёгун вскоре оказался в сложном положении, нередко в таком же, в какое попадали императоры эпохи Хэйан, и был вынужден прибегнуть к тем же средствам: если в XI в. суверены придумали роль «монашествующего императора», то в конце XIV в. сёгун Асикага Ёсимицу (1358–1408) счел за благо приспособить этот принцип к своей ситуации.

Поэтому в 1397 г. он поселился в своей восхитительной резиденции, Золотом павильоне (Кинкакудзи), наполовину дворце, наполовину монастыре, который построил в северной части Киото. Чтобы продемонстрировать, до какой степени его добровольный уход ничуть не равносилен безвластию и бедности, он из своего хрупкого дворца, стоящего на полпути между феерией и реальностью, организовал посольство в Китай.

Император из династии Мин, Юнлэ, по видимости принял посланцев сёгуна с почестями, но они принесли Ёсимицу лишь простой титул «царя Японии» — обычное титулование, применявшееся в рамках системы сбора дани. Был задан тон — показного величия и изрядной политической нестабильности. Следующее поколение, когда правил сёгун Асикага Ёсимоти (1408–1428), ненавидевший предшественника, который приходился ему отцом, не уладило дел. Деспотизм следующего сёгуна Асикага Ёсинори (был сёгуном с 1429 г.) приблизил катастрофу: Ёсинори вызвал всеобщую ненависть и наконец был убит в 1441 году. Ни престижа, ни власти этот род больше себе не вернул.

Ёсимоти, так ненавидевший отца, видимо, все-таки должен был испытывать к нему благодарность за главное: создав Золотой павильон — гораздо в большей мере эстетический и философский манифест, чем заурядное жилище, — Ёсимицу оставил сыну несравненное наследство, воплотив на тогдашнее и будущее время уже не политическое, а культурное слияние сохранившейся придворной аристократии с военной аристократией, которая черпала силы в провинциях. Грубой безграмотности, реальной или мнимой, в которое люди из Киото так часто обвиняли воинов Канто, будь те хоть сёгунами, Ёсимицу, хотя сам принадлежал к рыцарству, сумел противопоставить изысканное и строгое знание, полученное на основе самых современных и самых интернациональных источников, — тогда и в том месте это значило: китайских. Его просвещенное знание Дзэн, учения, которое при дворе практиковали редко, также дало ему, как и ему подобным, теоретические основы, каких не имели его предшественники.

Что до массы буси, она тоже изменилась. Значительно расширившись, она включила в себя множество разнообразных лиц, более или менее постоянно носивших меч, обремененных властными обязанностями или не имевших таковых; большую часть времени они не считали себя связанными с непосредственным господином и не ощущали себя частью лестницы феодального типа. Кстати, поскольку в японской рыцарской традиции не существовало понятия ленного сеньора, в любой критической ситуации они сохраняли постоянную свободу выбора, все более явственную изо дня в день; их верность часто была переменчивой и всегда опасной для их вождей.

Асикага очень скоро и несомненно лучше, чем кто-либо, оценили чрезвычайную сложность такого положения: с XIV по XV вв. они все больше отдалялись от дел, предпочитали посвящать себя искусствам, размышлению и замыкались в маленьком земном раю, какой не раз строили исключительно для себя. Они тоже, как и бездействующие министры двора, утрачивали интерес к власти, за что историки никогда не упускали случая их упрекнуть. Но, возможно, они просто-напросто чувствовали, что Япония ускользает у них из рук. Действительно, происходили глубокие перемены, на которые по-настоящему не мог повлиять никакой правитель.

Историки экономики ныне считают, что до 1300 г. режим Камакуры переживал период инфляции — из-за массового ввоза китайской монеты, практикуемого и поощряемого правителями Минамото, а потом Ходзё. Зато в XV в. китайцы резко сократили международную торговлю, ответственную, на их взгляд, за тяжелейшее бедствие — сокращение монетной массы за счет утечки металла. И поэтому Япония, привыкшая к континентальной монете, вступила в период дефляции, как раз в момент, когда здесь начал формироваться новый тип человека — нувориши (утокунин), которые богатели за счет того, что ворочали деньгами и извлекали из этого выгоду. Часто сочетая шовинизм со стремлением к действиям, выходящим за рамки обычных моральных норм, они в основном пополняли беспокойные ряды последователей школы Нитирэна. Они также входили в число первых элементов городской буржуазии, которая тогда росла и оказывала услуги роду Асикага и богатому рыцарству, предоставляя им редкие и вожделенные изделия китайских и корейских ремесленников.

В то время как одни богатели, открывая для себя новый образ жизни, другие — крестьяне — хирели. В результате быстрого развития ранней монетной экономики, как повсюду в подобной ситуации, земледельцы беднели, потом влезали в долги, потом беднели еще быстрее. Наконец, когда нищета становилась невыносимой, они восставали. Обычная схема возникновения голодных бунтов. Но в Японии эти сельские восстания (до икки) с 1428 г. отличались совершенно особой оригинальностью: самые энергичные из крестьян, которые стали буси (поступая на службу к сеньору, как только им позволял режим полевых работ), были хорошо тренированы, дисциплинированы и умели придавать своим жакериям организацию военного образца. Как правило, в течение XV в. их действия были настолько эффективными, что они добивались удовлетворения почти всех требований.

В такой ситуации было мало шансов, что движение утихнет, тем более что материальные трудности в деревнях только нарастали, а все более многочисленные элиты — придворные аристократы, феодальные сеньоры, а теперь и буржуа — по крайней мере отчасти жили за счет крестьянского труда. В 1460–1461 гг. сельское население области Киото и окрестностей озера Бива косил страшный голод. Голодающие стали негодовать на ростовщиков и на сеньоров, слишком алчных и неумолимых; они обратились к сёгуну в качестве третейского судьи. Последний, обрадовавшись возможности поставить в неприятное положение тех, от кого зависел сам, занимая у них деньги, принял решение в пользу крестьян; но еды у последних от этого не прибавилось.

Каждый чувствовал, что общество меняется; могущественные высокородные вельможи были колоссами па глиняных ногах; настоящие богатства принадлежали другим людям и находились в городах, где формировалась новая жизнь; крестьяне же, которых так расхваливали моралисты, были прикованы к земле. Короче говоря, мир перевернулся в положение «низшие над высшими» (гэ коку дзё), как гласила молва.

Тем не менее если бы кто-то в самом начале XV в. мог посмотреть па Дальний Восток издалека, он бы приветствовал зарождение мирной эпохи: в 1401–1402 гг. Китай и Япония обменялись посольскими миссиями. С 1405 по 1419 гг. с минским Китаем даже официально велась торговля, которую в основном финансировало бакуфу, в данном случае выступавшее в роли инициатора. Однако с самого начала обмен происходил в причудливых обстоятельствах, и его участники занимали противоречивые позиции. Например, в 1410 г. к китайскому двору прибыла японская миссия. В качестве ответного шага император Юнлэ сразу же отправил к сёгуну посланника, которому китайский дипломат должен был передать дружеское письмо, а также денежный дар. Вопреки всем ожиданиям, Ёсимоти, тогдашний сёгун, отказался принять посланца Юнлэ, не дав объяснений, но выказав себя оскорбленным. Китайцы, ничуть не обескураженные, через несколько лет, в 1417–1418 гг., возобновили переговоры. Безо всякого успеха: конечно, японцы не скрывали, что им не терпится установить торговые отношения с Китаем, но по-прежнему отказывались входить в число данников, снова притязали на положение соседей, единственных в своем роде, и требовали особого статуса, который сделал бы их привилегированными партнерами китайцев. Последние рассердились и пригрозили маловероятными репрессалиями; если бы об этом услышали в Японии, это бы не столько взволновало политические круги, сколько усилило борьбу за власть внутри бакуфу, борьбу, вырождавшуюся в братоубийственные столкновения с катастрофическими последствиями, которые были сразу же заметны. Действительно, в тот самый момент, когда в Японии находились китайцы, Ёсимоти занимался прежде всего организацией убийства одного из своих братьев. Несомненно, с его весьма своеобразной точки зрения он поступил правильно — в следующем, 1419 г. торговля с Китаем возобновилась. Но экономическая власть начала ускользать из рук сёгунов.

В течение десятка лет официальную торговлю с минским Китаем брали на себя и финансировали крупные монастыри и настоящие лидеры регионов, богатые даймё — возможно, питая иллюзию, что это очень рискованное предприятие даст прибыль. Эта форма приватизации международных отношений имела по крайней мере одно достоинство — она уводила на второй план щекотливые вопросы национального самолюбия. Тем не менее не все проблемы от этого исчезали. В 1435 г., например, японцы привезли в Китай намного больше меди и серы, чем было нужно китайскому правительству; поэтому китайцы отказались платить по ценам, назначенным японцами, так что последние в конечном счете были вынуждены продать товар со скидкой, чтобы не потерять всё, и вернулись обозленными. Позже, в XVIII в., с такими же трудностями встретятся европейские купцы.

Тем временем на архипелаге социальная и политическая ситуация ухудшалась изо дня в день, так что крестьяне Ямасиро (в области Киото) в 1440 г. даже вновь начали совершать насилия. В следующем году был убит сёгун — не повстанцами, а одним из полководцев. Последний хотел отомстить за своего господина, которого Ёсипори — покойный сёгун — довел до самоубийства, чтобы наказать за притязания на независимость. Никто не оплакивал Ёсинори: творя преступление за преступлением, бакуфу утратило всякий авторитет, как практический, так и нравственный.

Дела шли все хуже еще лет пятнадцать, пока в 1467 г. не началась война эры Онин; справедливо или нет, в национальной памяти она осталась одним из воплощений бесчисленных бедствий, какие только могут поразить страну.

Поначалу это была самая обыкновенная война за наследование престола, какие часто возникают при режимах, основанных на преемственности, где сохранение власти за родом зависит от его биологического продолжения. Правящий в то время (1464 г.) сёгун Ёсимаса счел в данный момент за благо обеспечить будущую передачу власти, усыновив младшего брата; по такому случаю он убедил молодого человека покинуть монастырь, куда тот удалился ранее. Едва через год сделка была заключена, как супруга Ёсимаса в 1465 г. родила мальчика, и счастливый отец поспешил назначить младенца — перешедшего, таким образом, дорогу своему дяде, — наследником. Отвергнутый кандидат, как водится, затаил сильную злобу; монастырская жизнь в его глазах утратила всякое обаяние, и он стал искать поддержку. Желающих хватало с обеих сторон, ведь когда кто-то меряется силой, всегда можно что-нибудь выгадать. В борьбу вступили два знатных рода даймё: Ямала встали за сёгуна, его супругу и ребенка, тогда как Хосокава приняли сторону брата, лишенного своих полномочий. Погони чередовались с правильными сражениями, надежды на победу — с поражениями, не настолько тяжелыми, чтобы не вернуться к борьбе, и в конечном итоге обе группировки разрушили Киото и вели войну без передышки десять лет, до 1477 года.

Центр Японии был изрядно разорен, пусть даже он смог быстро восстановиться — похоже, благодаря живучести натурального хозяйства, основанного на простых принципах, которые могут действовать на территории, богатой ресурсами. Эта мнимая передышка продлилась недолго, и началась длинная череда конфликтов, которой предстояло закончиться, лишь когда изменятся условия войны и международная экономическая ситуация. Если изменение — это закон жизни, то здесь этот закон сработал приблизительно век спустя. Впрочем, простой народ не питал никаких иллюзий: в 1485 г. жакерии с новой силой потрясли Ямасиро (окрестности Киото), а вскоре, в 1488 г., и область Kara (современная префектура Исикава на Японском море, напротив Кореи).

Шли годы, процесс набирал обороты, принимая ту или иную форму, так что война — хотя в принципе крестьяне не желали ее, так как она приносила им страдания и не давала возможности работать, — понемногу стала таким же источником доходов, как другие. Весной и осенью, в сезоны посева и уборки — крестьянин, летом — солдат на службе той или иной стороны, лишь бы хорошо платили: именно так шли дела в течение всей первой половины XVI в. Зимой в основном было спокойней, потому что снег и мороз не выпускали из дому людей, одетых по-спартански — в посконный плащ и плетеные сандалии — и живущих на бедной вегетарианской диете, которым лишь изредка удавалось поохотиться и раздобыть дичь.

Так понемногу оформлялись новые расколы внутри Японии. Уже не столько один регион противостоял другому под знаменами более или менее знатных родов, обосновавшихся в этих местах, сколько равнинные зоны или зоны умеренной высоты — горным зонам. В первых грозным капитанам, собиравшим отряды, довольно просто удавалось создавать обширные группировки. Во вторых — где жизнь протекала вне всяких торговых путей, па пространствах, кое-как соединенных крутыми перевалами (где могла пройти лишь одна лошадь в ряд) и которые поэтому, конечно, было легко контролировать, по так же легко и изолировать, а в плохие годы и морить голодом, — формировались власти другого рода. Лучше всего изученный в настоящее время образец находился в районах Кога, Ига и О-Ямато (недалеко от озера Бива) — это горные зоны, где дзидзамураи («самураи от земли») организовывались в лиги (икки), официально ради служения миру, а в то же время простые крестьяне (которых в целом было в семь раз больше) тоже создавали лиги, преследовавшие свои особые интересы. Когда те и другие объединялись, территория становилась неприступной, образуя нечто вроде свободной зоны, где не действовала ни одна из признанных центральных властей; это тоже было одной из причин, но которым сёгуны Асикага утрачивали власть, помимо их бездарности и преступного поведения.

Возникала новая социальная категория — мёсю, буквально «хозяева налогового земельного надела», в конечном счете ставшие мелкими сеньорами. В зависимости от обстоятельств и политического таланта, который они обнаруживали, они вступали в ряды аристократии или навсегда их покидали.

В этот же момент появились и ниндзя, буквально «скрытые особы»: в то время это были люди, боровшиеся в горах против кондотьеров и при случае шпионившие за ними. Но первые и подлинные ниндзя имели весьма мало общего с теми, кого станут так называть с XVII в., окружив этих скромных особ ореолом столь же романтической, сколь и путаной идеологии и соединив ее с размышлениями о социальной и нравственной организации престижных с тех пор «военных домов».

Подобные же системы самозащиты формировались и на равнинах, под эгидой религиозных общин или различных мирских лиг. Тем не менее эти группы, казавшиеся столь эффективными, очень часто скоро погибали из-за нехватки средств. В отсутствие какой-либо сильной сеньориальной власти и современного оружия, обеспечивающего ей прочность, большинство из этих организаций быстро стали жертвами развития событий. С 1570 по 1580 гг. диктаторы уничтожили этот образ жизни при помощи мушкетных выстрелов. Это и была великая революция XVI в. — революция огневой мощи.

Как только страшные войны эры Онин закончились, Асикага Ёсимаса (1435–1490) отвернулся от мира. Тем не менее он не отказался от самых изысканных удовольствий — совсем наоборот. Как ста годами раньше его предок Ёсимицу, он в 1474 г. удалился в восхитительную и мирную резиденцию; однако на сей раз она возвышалась не в северной, а в восточной части Киото, у подножья «Восточной горы», Хигасияма. Это был утонченный синтез лучших японских находок в сфере архитектуры и садоводства, новаторское сочетание настоящего и прошлого, региональных традиций и присущей столице аристократической культуры, которая сама была двойственной — придворной и рыцарской.

Асикага сознательно черпали из всех источников. Так же как их пэры и рядовые вассалы, они любили окружать себя «компаньонами» (добосю), профессиональными художниками, часто очень низкого происхождения; этих «друзей» они могли спровадить в любой момент и обладали над ними полной властью, от признания которой крупные феодалы нелюбезно уклонялись. Как раз эти люди — часто адепты амидаистской школы «Мгновения», которые в основном принадлежали к бедноте, — и придумали вместе с сёгуном «библиотечный стиль» (сёиндзукури).

И по сей день любое японское жилище, построенное по традиционному плану, соотносится с этим стилем. Таким образом, история японской архитектуры разделилась на периоды до и после Ёснмаса. До него дома аристократов строились для того, чтобы там устраивать приемы и молиться. После они стали рассчитаны на то, чтобы их обитатели могли работать среди книг, писать при свете из окна; дом придворного или монаха уступил место дому ученого, интеллектуала. И на смену показной роскоши в частных апартаментах пришел комфорт в сочетании со скромным изяществом. Объединяя свой столь разный опыт, практикуя «сообщество умов» (итими-досин), отвечавшее духу времени, Ёсимаса и его бедные друзья, удалившись от схваток и страшных соотношений сил во внешнем мире, придумали интимный мир — функциональный, уютный, ученый и элегантный.

Хорошо известный статистический факт: по всему архипелагу ежегодно прокатывается десятка два тайфунов. Большинство их жертв, люди, животные, как и разрушенные дома, покоятся ныне, как и в незапамятные времена, на дне моря. Так что самым удивительным в том 1543 г. было не то, что па берег островка Танэгасима, на крайнем юге Кюсю, выбросило корабль, а то, что местный даймё проявил к этому особый интерес. Он вполне имел для этого основания: потерпевшее крушение судно было португальским — португальцы обосновались в Малакке в 1511 г., за добрых три десятка лет до того, — и его экипаж, выживший в этой переделке, охотно демонстрировал оружие, незнакомое японцам: фитильные мушкеты. Наконец, в этом деле удивляет упорство даймё: он выказал достаточную способность к убеждению, чтобы португальцы в следующем году вернулись (фактически за грузом со своего судна, который японцы, хуже вооруженные, но многочисленные, сочли за благо конфисковать) и научили его принципам производства мушкетов. Искусность местных кузнецов после страшного испуга, нескольких погибших по неосторожности и ряда неудач довершила остальное.

Через десять лет самые дальновидные из даймё приобрели хотя бы теоретические познания о новом оружии. А самые прозорливые могли догадаться, что власть будет принадлежать тому, кто сумеет извлечь из этого тактические выводы; но потомкам знатных родов, воспитанным в традициях кровной мести и старинных кодексов чести рода, уважающим установленные правила поведения, законы боя, усвоенные с детства, несомненно было трудней это понять, чем кондотьерам, выходцам из очень бедных слоев, рано покинувшим семью и выросшим на семи ветрах.

Так что не случайно два человека, которые понемногу заставили архипелаг жить в мире, после того как сами всю жизнь провоевали, были гениальными выскочками: позже они себя назовут Ода Нобунага и Тоётоми Хидэёси. И только после них выходец из довольно старинной семьи Токугава Иэясу, опираясь на страшный ратный труд и на полицию, созданную его предшественниками, сумел на рубеже XVII в. вернуть власть в руки лучше воспитанного человека.

Тайфун 1543 г. внезапно познакомил два сообщества. При всем взаимном недоверии и даже страхе каждая из сторон прикидывала, какую выгоду она сможет извлечь из этой встречи: японцы — технический прогресс, португальцы — новый рынок, но что там можно купить или продать?

Говорили, что японцы обладают месторождениями драгоценных металлов: еще в XIII в. монголы верили, что Япония — нечто вроде Эльдорадо, но это было неправдой. Тем не менее с 1530 г. этот миф обрел некое подобие реальности, когда обнаружили первые месторождения серебра, в то время как купцы из Хакаты (Фукуока) пригласили специалистов из Китая и Кореи для активного поиска других залежей. Европейцам эти события становились известны задним числом, из слухов; поскольку случаю или Провидению было угодно, чтобы они ступили на сказочный архипелаг, им следовало быть готовыми ко всему.

Рынок в то время возникал после прихода проповедников-миссионеров с христианского Запада: последние давали более или менее грубым торговым операциям, агрессивным по своей сути, оправдание свыше, в то же время вводя их в минимальные моральные рамки.

Поэтому в 1549 г. Франциск Ксаверий, один из основателей Общества Иисуса в Испании, высадился в Кагосиме. Ему предстояло пробыть там два года, привлекая внимание крупнейших даймё Кансая и часто добиваясь их явного обращения. Последние даже разрешили ему построить в самом сердце Киото церковь из дерева и бумаги. Выстроенная но аналогии с дворцом японского сеньора, она сразу же стала любимым светским развлечением хорошего общества. И художники архипелага надолго запомнили элегантные черные сутаны священников — людей, столь высоких по сравнению со средним японцем, таких бородатых и косматых, со столь длинным силуэтом, когда они были одеты в темное, и сверкание их парадных облачений. Через ряд поколений тема иезуитов под их кистью постепенно превратилась в изобразительный сюжет, обладающий очарованием экзотики и сохраняющий выразительность даже поныне. Задолго до появления этих рисунков, которых он не мог предвидеть, Ксаверий решил уехать, считая свое дальнейшее присутствие излишним, покоренный моралью самых мистических и даже самых квиетистских форм буддизма. Умер, — увы, в скором времени, в 1552 г., у врат Китая, на острове Хайнань, — он в убеждении, что японцы на свой лад были христианами или, во всяком случае, весть Христа когда-то дошла до них и надо только очистить ее от шелухи, в которую они постепенно ее облекли.

Эти первые контакты между Японией и Европой важны сегодня для нас, на Западе: они позволяют нам лучше понять наше собственное восприятие мира. Они вызывают большой интерес и у японцев, которым очень давно помогли войти в нечто вроде всемирного сообщества наций. Но в ту эпоху эти авантюры быстро выявили свои пределы: с одной стороны их ограничивала торговля золотом и серебром, в которой европейцы, приобретая эти металлы в Индии, выказали немалую эффективность, с другой — общие требования по охране порядка: к христианам с их особыми требованиями к учению и ритуалам постепенно, к концу XVI в., стали относиться как к нарушителям общественного порядка в Японии, в то время с трудом восстановленного.

Однако трудно сомневаться, что последние Асикага, сознавая, как они бессильны дальше предместий Киото, особо заботились о связях с континентальным Китаем, откуда — и только оттуда — могли поступать металлы и редкие продукты, которые могли вновь придать им силу. А ведь оказывается, что Китай в течение пятидесяти-ста лет после своих проявлений доброй воли в начале XV в. больше не желал ничего слышать, и у него были на то основания: из-за того, что не удалось установить связи, выгодные для обеих сторон, отношения между японскими мореплавателями и китайскими властями в течение не менее чем трех поколений только портились. Ситуация стала настолько напряженной, что в 1555 г. правительство династии Мин отправило к бакуфу посольство, чтобы официально потребовать от него покончить с пиратством.

Но что могло сделать японское правительство, каким бы оно ни было, из своей резиденции в Киото, столь далекой от китайских морских дорог? Пока официальные лица с обеих сторон вели переговоры, корейцы, европейцы (в 1557 г. португальцы захватили Макао), индийцы, выходцы из Юго-Восточной Азии, а часто и сами китайцы по-прежнему беспрепятственно изводили жителей прибрежных районов континента, навязывая им свое личное и часто жестокое представление о торговле.

Китайские династические истории обвиняют японцев в том, что те якобы получали от этого больше всех выгоды. На самом деле Восточно-Китайское море представляло собой, как и поныне, неисчерпаемый резервуар разбойников всех мастей, излюбленной зоной действий для которых были прибрежные китайские провинции Чжэцзян и Фуцзянь. В конечном счете этот вопрос стал настолько острым, что минское правительство постепенно согласилось терпеть международную торговлю, а значит, легализовать форму обмена, независимую от системы дани; оно собиралось извлекать из этого выгоду, обеспечивая при этом безопасность населения. Было ли этого достаточно, чтобы приступить к искоренению пиратства? Конечно, не по мнению выходцев из Японии, которые в 1563 г. разграбили Нанкин, не беспокоясь о торговых договорах, о которых они даже не имели представления.

И на архипелаге уже было не время для компромиссов: сёгун сохранял свой престиж в столь малой степени, что в 1569 г. Ода Нобунага, один из его полководцев, облеченный властью, которую давал ему только его меч, вступил в Киото. Через четыре года, в 1573 г., бакуфу Муромати исчезло, и никто — за пределами столичных кружков — не возмутился этим и даже этого не заметил.

Однако в провинциях даймё интересовались не столько живописью, сколько вопросами вооружения. Первым, кто понял преимущество фитильных мушкетов, используемых уже не индивидуально, а в боевом строю — для прикрытия пехоты и кавалерии, — был как раз Ода Нобунага. С помощью своего верного помощника, который позже принял имя Тоётоми Хидэёси, он в 1575 г. выиграет сражение, знаменитое в японской истории. В тот день не только два карьериста, поднявшиеся из низов, победили очень знатный клан Такэда, по и началась эпоха воссоединения.

Ода Нобунага стал на Западе почти знаменитостью: ведь это он первый счел нужным установить контакты с португальцами. С 1579 г. он принимал их в своем чудесном, совсем новом замке Адзути (построен в 1576 г.). Картины на подвижных стенах и ширмах задавали ритм обширному пространству здания, которое перегородки, раздвигаясь или складываясь, позволяли в любой момент приспособить к количеству присутствующих. Не было ни одного иезуита, ни одного купца, ни одного капитана лузитанского корабля, который бы не впился зачарованными глазами в феерические, бесконечно восхитительные изображения цветов четырех времен года, которые великий художник Кано Эйтоку (1543–1590) написал акварелью с энтомологической точностью, но с талантом мастера на золотом и серебряном сияющем фоне.

И однако Нобунага был только сыном мелкого военного вождя — человека скромного происхождения, талантливого или удачливого бретера, сумевшего прочно закрепиться в замке Нагоя и воспользоваться смутами того периода. Там и родился Нобунага в 1534 г., а также прожил всю юность, похоже, никогда не покидая семьи, что по тем временам и для этого мира воинов могло выглядеть оригинальным. Когда его отец в 1551 г. умер, Нобунага принял его наследство с жестокостью, характерной для его социальной категории — выскочек — и для его времени: чтобы исключить всякое соперничество, он велел убить младшего брата и с оружием в руках изгнал основных членов своего рода, за исключением своего сына Нобутака (1558–1583) и другого из братьев, Нобуканэ (1543–1614), которому не без основания полностью доверял. Такое милосердие не разумелось само собой, потому что родство, даже между отцом и сыном, не обязательно предполагало верность. Потом он напал на соседей. Разгромив вскоре род Имагава (в 1560 г., при Окэхадзаме), он в 1562 г. заключил союз с тем, кто теоретически должен был их защищать, — будущим Токугава Иэясу. Нобунага несомненно рассчитывал на благоразумие последнего, у которого были все основания поспешно согласиться: бесспорно Нобунага представлял такую опасность, которую лучше было обойти, чем сталкиваться с ней.

Возник настоящий порочный круг, потому что, имея такую поддержку, Нобунага уже не хотел довольствоваться провинциями своего детства: он решил вступить в игру на уровне страны и в 1568 г. обосновался в Киото, провозгласив подчинение правительства военным под предлогом защиты императора (в то время — Огимати) и сегуна (в данном случае это был Ёсиаки, которого он только что сам и назначил). Модным лозунгом стал «тэнка фубу» — «империя, подчиненная мечу».

Первыми жертвами этого прославленного меча стали буддийские монахи, к которым он питал особую ненависть, потому что среди них было много монахов-воинов, которые ради защиты крестьян, работающих под их началом, собирались в настоящие армии и влияние которых на низшие социальные слои не имело равных.

Нобунага, предчувствуя более чем вероятное сопротивление, бросил в бой все свои силы и сжег монастыри на горе Хиэй, на склоне к востоку от Киото, а также обратил в пепел постройки Хонгандзи в Осаке. Таким образом, в 1573–1574 гг. около двадцати тысяч монахов заплатили жизнью за поддержку, оказанную ими семьям, которые еще дерзали противиться Нобунага: Асакура и Асаи.

Их сопротивление подвигло к этому и других, более важных лиц: в 1572 г. сёгун стал искать и добился союза с военачальником, имевшим репутацию живой легенды, — Такэда Сингэном. В первое время Сиигэн еще раз доказал свое превосходство в качестве тактика, разбив в 1573 г. наголову противников, связанных с Нобунага и Иэясу. Это была победа героя на старинный лад и в то же время последний его бой. Когда рядовые осматривали, как обычно, тела на поле боя, — отрубая головы у трупов важных персон, чтобы передать их победителю, что было самым надежным способом довести до него информацию, — солдаты Такэда Сингэна обнаружили тело своего командующего. В их рядах сразу же распространились растерянность и паника. Нобунага только этого было и надо, чтобы воспользоваться случаем: он окружил Киото, сжег предместья и де-факто уничтожил то, что оставалось от рассеявшейся власти сегунов Асикага. Когда оставшиеся силы могучего храма Хонгандзи в Осаке сочли за благо соединиться с сыном Такэда Сингэна, чтобы попытаться выправить положение, Нобунага, впервые в японской истории применив огнестрельное оружие в большом сражении (Нагасиио, 1575 г.), окончательно уничтожил их мощь.

После этого понятие военной диктатуры уже было не пустым словом. Нобунага, решив конфисковать у крестьян оружие, прикрепил их к земле, в то время как его посланцы составили кадастр возделываемых земель, чтобы проще было учитывать налоговые поступления.

Тоётоми Хидэёси — длинное имя, произносить его долго; у японцев его звучание вызывает ассоциации со старинными родовыми именами, увенчанными честью и славой. На самом деле никто толком не знает, как его звали по-настоящему, первоначально — мелкого крестьянина, в возрасте мужчины ставшего правителем Японии. Его отец, когда позволял сезон, зарабатывал на жизнь, служа знаменосцем у местного помещика. А мальчик, несомненно, слишком часто предоставленный себе сам, похоже, очень рано приобрел плохую репутацию. Склонный к дракам, обучаясь или работая то здесь, то там, в конце концов он поступил на службу дому Имагава в современной префектуре Аити.

Глава рода привязался к этому мальчику, беспокойному, но наделенному живым умом и бесспорными воинскими способностями, несмотря на тщедушное телосложение недоедающего ребенка. Тем не менее этого неожиданного покровительства недостало, чтобы удержать Хидэёси, который — при всей признательности первым господам, которую он позже выражал, — в конечном счете бежал и после разных авантюр поступил на службу к Нобунага.

Оба этих человека одного и того же закала — даже если Нобунага мог похвастаться чуть менее скромным происхождением, чем его ученик и соратник, — в своих действиях умели сочетать, искусно дозируя, страх, покровительство, отвагу на поле боя и запугивание в роскошных дворцах, выдающимися строителями которых они стали; короче говоря, они ловко манипулировали людьми, используя одновременно утонченные и жесткие психологические средства.

Один проект тянул за собой другой: как подчинить глав регионов, не имея столь же сильных армий и обилия ресурсов? Как получить эти ресурсы, если не вводить налог? И как ввести налог, не зная ни базы обложения, ни ожидаемой суммы, ни того, кто будет платить и как?

Сразу после смерти Нобунага в 1582 г. Хидэёси, продолжая его дело, предпринял от своего имени «охоту за мечами»: каждый должен был выбрать свою категорию — воин, крестьянин, ремесленник, купец — и соответственно платить: своей кровью, продуктами, которые он выращивает, или деньгами, зарабатываемыми на торговле или занятиях ремеслом. После того как выбор сделан, уклоняться от него будет за

прещено; социальный лифт, так хорошо сработавший по отношению к Хидэёси, останавливался.

Замораживание классов, актуализация кадастра, непрестанная и лютая борьба против великих храмов, которые, пытаясь защитить своих крестьян, толкали их на восстания во имя некой свободы культа и религиозной принадлежности: огнем и железом, но при бесспорной широте взглядов Хидэёси закладывал основы доиндустриальной Японии. Историки всегда оценивали эти действия в его пользу, пусть даже они вписываются в рамки самодержавной и диктаторской концепции управления.

Два других решения, напротив, как тяжелые ядра, топят репутацию героя: это преследование христиан и опустошение Кореи.

Отношения японских диктаторов XVI в. с христианами неоднозначны. Начавшиеся в состоянии эйфории — португальские купцы и иезуиты привозили золото из Индии, — в конце века они кончились кровью. Конечно, соперничество португальских иезуитов с испанскими францисканцами привело к катастрофическим недоразумениям; но и Хидэёси с годами осознал материальные проблемы, которые начали возникать. Действительно, золото европейцев — на самом деле это было индийское или американское золото — обходилось ему дорого. Чтобы золотить ширмы и раздвижные стены своих замков, он должен был взамен перечислять иностранцам астрономические суммы. Поскольку выплаты производились слитками серебра, Хидэёси однажды понял, что так он опустошит рудники архипелага, несмотря на финансируемые им активные поиски новых месторождений, слишком часто истощавшихся сразу после обнаружения.

План взятия Кореи под контроль тоже был порожден неким подобием дьявольской и все-таки наивной грезы. Хидэёси, став правителем архипелага, но не насытившись завоеваниями, хотел укрепиться на континенте и покорить также Китайскую империю, которая столько веков отбрасывала тень на Японию. А ведь положение Кореи давало возможность вернее всего пройти в Китай и его столицу Пекин. Хидэёси послал в Корею две экспедиции (в 1592 и 1597 гг.). Но корейцы дрались как львы, используя тактику выжженной земли. Самураи, рассчитывавшие лететь от победы к победе, в большом количестве гибли, не продвигаясь вперед. Другие униженно возвращались, оправдывая свое поражение напыщенной риторикой, которая могла обмануть немногих. Стареющий Хидэёси понимал: чтобы победить, ему нужно самому отправляться на войну, вести войска, побуждать их к действию. Он потихоньку к этому готовился, без настоящего энтузиазма, потому что у него неожиданно родился сын. Он наконец поверил, что сможет основать династию, он, парнишка с хутора, которого теперь принимали при дворе и который даже сам приглашал императора в гости.

Хидэёси покинул Киото и направился короткими переходами на Кюсю, откуда собирался отплыть, когда позволит ветер. Но он в самом деле ощущал усталость; он вернулся в Киото, и боги приняли решение за него — в 1598 г. он скончался от дизентерии. Его смерть, о которой знала вся столица, тем не менее официально держали в секрете до возвращения экспедиционного корпуса, который в Корее попал в трудное положение. На это время покойный как будто испарился, никто не знал, как о нем говорить.

Так исчез грозный воин, как вскоре сошла на нет и власть его преемника; но его делу стабилизации страны предстояло пережить его, хоть на это уже не было никакой надежды.

О технических и тактических вопросах, как оказалось, Нобунага и Хидэёси умели судить здраво и понимали их быстрее, чем многие современники. За обоими числится еще одна заслуга: они поняли, какую выгоду можно извлечь из новой формы международной торговли. Первое время и до того, как ссоры между португальскими иезуитами (прибывшими первыми) и испанскими францисканцами (пришедшими позже с Филиппин) побудили японских властителей отвергнуть христианство, Нобунага и Хидэёси любезно принимали европейских купцов и миссионеров. Взамен за японские продукты, за серебряные слитки, производство которых они наладили на архипелаге, или разрешение проповедовать

христианскую религию и даже, как Франциску Ксаверию, строить в Киото церковь, диктаторы, как мы уже видели, получали от них разные богатства, прежде всего золото. Последнее было одним из важных элементов широкой трехсторонней торговли, которую вели европейцы из Индии, Юго-Восточной Азии или же Центральной Америки через Филиппины; с XV в. китайцы династии Мин, которых мало интересовало море и которые центр тяжести своей политики вновь переместили на континент, уступили им место. Что касается японцев, наконец допущенных в Китай — куда доступ европейцам был закрыт, — то они еще более активно приобретали драгоценные металлы: при равных условиях японцы в таком сравнительно большом количестве ехали в Китай, чтобы обменять там свои серебряные слитки на дешевое тогда золото, что в конечном счете немало стимулировали китайскую экономику, сделав в глазах китайцев еще более бесполезными прямые связи с европейцами. Это сделал Нобунага. Но в конечном счете систему удушили ее излишества, когда — опять-таки под опекой Хидэёси — Япония оказалась (или сочла, что оказалась) лишенной своих запасов серебра.

Токугава Иэясу родился в 1543 г. и звался Мацудайра, как его отец, и Такэтиё — это было его личное имя. По обычной у воинов практике после того, как он достиг возраста, в какой-то мере позволяющего вступить во взрослый мир, его отправили в качестве пажа в семейство Имагава: это была очень благовидная форма передачи заложника для скрепления союза между его семьей и семьей его воспитателя-тюремщика. В довершение зол ребенок даже не добрался до места назначения: замеченный по пути головорезами Нобунага, похищенный и заключенный в замок Нагоя, он провел там два года — время, понадобившееся его родственникам, чтобы заключить мир с родом Ода. Тем временем, в 1549 г., его отец умер, и мальчик наконец достиг обиталища Имагава. Он остался там до совершеннолетия и даже дольше, получив земли, которые оставил ему в наследство отец.

И фактически снова Нобунага определил его судьбу, разгромив его опекуна, убитого в сражении при Окэхадзаме в 1560 году. Молодой человек немедленно извлек из этого урок: раз Нобунага сокрушил сначала его отца, а потом его покровителя, лучше всего перейти па службу к победителю. Поэтому, взяв новое личное имя (Мотоясу), будущий Иэясу присягнул на верность Нобунага, что позволило ему лихо направиться на завоевание территорий, которыми недавно правили его опекуны. Так за несколько лет или месяцев он завоевал Микаву и Тотоми, две провинции, окружавшие его собственные владения. Потом, чтобы все заметили его новый статус главы региона, он еще раз поменял имя: личное (именно тогда он стал Иэясу), а также патроним, добившись от императора права взять в качестве такового патроним очень старинного рода, происходящего от тех же предков, что и императоры, — Токугава.

С тех пор маленький Мацудайра Такэтиё, ставший феодальным вождем Токугава Иэясу, начал блестящую карьеру, служа Нобунага, но при этом не забывая и о себе: если каждое сражение укрепляло могущество его повелителя, оно и ему всегда давало возможность расширить земельные владения. Сильней этой страсти к обладанию, выражавшейся прежде всего в великом упоении властью, для него ничего не было: когда в 1579 г. Нобунага задним числом воспылай лютым гневом на род Имагава (хоть и разгромленный девятнадцать лет назад!), Иэясу согласился, с виду не моргнув глазом — а мог ли он это сделать? — отправить на казнь свою супругу (дочь одного из вассалов Имагава) и принудить к самоубийству ее сына от первого брака. У Нобунага осталось мало времени порадоваться: через два года он был убит другим из его полководцев, который, по собственным словам, отомстил ему ударом меча за смерть матери в 1581 г., которую Нобунага позволил казнить в качестве заложницы одному из своих верных людей, поднявшему мятеж. Иэясу пока не мог тягаться с Хидэёси; но он ждал своего часа.