История зеркала

1. ЗЕРКАЛО САТАНЫ

В эпоху Античности зеркала входили в «инструментарий» прорицателей и колдунов; вместе со щитами воинов, кубами и чашами для вина и с любыми гладко отполированными предметами, в которых могли отражаться другие предметы и в которых могли становиться явными скрытые признаки сходства, зеркала обязательно присутствовали в качестве необходимых элементов во всех обрядах, связанных с посвящением в воины или жрецы. В Средние века зеркала, наделенные странноватой выпуклой формой и отличавшиеся довольно темными, мрачноватыми красками, производили странное воздействие на людей, чему они и были обязаны тем, что их стали именовать «зеркалами колдуний», коим приписывали способность наводить порчу и сглаз. Позади этих женщин, владевших тайнами магических искусств, вырисовывался профиль Люцифера и проступали строки договора, заключенного с нечистой силой; многочисленные версии истории доктора Фауста, бытовавшие в то время, способствовали «популяризации» идеи о возможности заключения такого договора с дьяволом.

Начиная с XII в. и вплоть до XVII в. в многочисленных трактатах по демонологии разоблачались преступные занятия магией, коим предавались мужчины и женщины, взывавшие о помощи к дьяволу и использовавшие для этих целей воду, золу, огонь и стекло. В своем трактате «Поликратик» (1159) Иоанн Солсберийский (Сольсберийский) обвинял в пособничестве дьяволу любые отполированные или блестящие предметы, в том числе и лезвия кинжалов, отполированные ногти, металлы. Мишель Скот описывал предсказания, сделанные при помощи чаш, кубков и даже водоемов. Сто лет спустя епископ Парижский, Гильйом Овернский не раз упоминал в своем трактате «катоптрические магические действия»³. Объяснения подозрений, высказываемых в адрес зеркала, всегда были одни и те же, и они подтверждаются наблюдениями, сделанными в наше время: все дело в том, что зеркальное отражение может ввергнуть человека в гипнотическое состояние транса, ведь яркий блеск самого зеркала мешает смотрящему в него останавливать и сосредоточивать свое внимание на внешних объектах, и потому его внимание «загоняется назад» как бы силой; ко внутренней сущности смотрящего и зеркала, и человек, ослепленный блеском, может увидеть или ощутить присутствие в глубинах зеркала неких сверхъестественных существ, иногда созданных Богом, но гораздо чаще являющихся посланцами дьявола.

Церковь противилась любым опытам, проводимым с зеркалами. Любопытство, являющееся полной противоположностью вере, желало проникнуть в тайны Господа и познать то, что должно было оставаться скрытым от человека, в особенности будущее. Святой Бернар Клервосский, святой Фома Аквинский изобличали в своих трактатах и проповедях «libido sciendi», т. е. необузданную жажду познания, которую они именовали первой стадией гордыни. Любопытство ведет человека к вожделению, к похоти, оно приводит к распущенности и расточительности, оно заставляет человека искать во всем нечто необычное. Инквизиция неустанно преследовала всех адептов «зеркального искусства» (т. е. тех, кто прибегал к помощи зеркала при гаданиях), и один из вопросов, содержавшихся в «Сумме о функции инквизиции» (около 1270 г.), был поставлен следующим образом: «Применял ли обвиняемый в своей богопротивной деятельности зеркала, шпаги, ногти, стеклянные шары, рукоятки или черенки из слоновой кости?»⁴

В папской булле Иоанна XXII (1326) сказано, что от Святой Матери Церкви отлучаются все те, кто «заключает договор с Властелином Ада, кто приносит жертвоприношения демонам, кто им поклоняется, кто изготавливает или заставляет других изготавливать изображения демонов, небольшие кольца или зеркала или другие какие-либо предметы, предназначенные для того, чтобы вступать в связь с демонами»⁵. В последующие столетия проклятия со стороны Церкви раздавались не раз в адрес тех, кто прибегал к помощи зеркал для пособничества дьяволу, ибо люди упорно продолжали заниматься магией, и в XVII в. Ж.-Б. Тьер, автор очень известного трактата «О предрассудках», ссылался на некий документ, явившийся плодом решений, принятых учеными мужами Богословского факультета, где было дано следующее определение: «Существует форма идолопоклонства, суть коего состоит в вызывании демонов и в заточении их в зеркале»⁶.

Разумеется, уже в начале эпохи Возрождения люди в большинстве своем не верили в возможность и способность кого бы то ни было держать дьявола в заточении в бутылке или в зеркале, но еще довольно часто делались намеки на употребление блестящих предметов при занятиях магией. В этой связи можно припомнить о поэме Ронсара, в которой он упоминает о тех, кто «заклинают демонов и содержат их внутри зеркал»⁷.

Предрассудок этот оказался довольно живуч, причем живуч до такой степени, что принудил Кардано выступить с заявлением, в коем он осуждал тех, кто «при помощи хитроумной игры зеркал пытался проникнуть в оккультные тайны»⁸, а Агриппа д’Обинье признавался в том, что он питает определенное недоверие к тем, кто «прибегает к наукам темным и непонятным, к знаниям фармацевтики и к премудростям манипуляций с тенями и зеркалами»⁹ для того, чтобы причинить вред людям.

Даже если ученые мужи умели отличать магию, связанную с дьяволом, суть коей состояла, по их мнению, в «колдовстве и чарах, даруемых нечистыми духами», от магии естественной, т. е. от явлений, связанных с законами природы, даже если они подобно Кардано и делла Порта, изучали законы катоптрики, они все же сохраняли веру в существование неких таинственных связей. В одной из глав своего произведения «О постоянном взаимодействии вещей» делла Порта повторил одно суждение, бывшее в то время «общим местом»; он утверждал, что «если кто-либо посмотрится в зеркало, принадлежащее распутной девке, то он или она станет походить на нее бесстыдством и распутством»; объяснение сему факту он находил в том, что зеркало действует так, как действует магнит, притягивающий железные опилки¹⁰.

Делла Порта, Кардано и многие из их современников утверждали, что от взгляда женщины в период менструации «зеркало тускнеет и мутнеет», и сие убеждение бытовало наравне с уверенностью в том, что василиск, взглянувший на свое отражение в зеркале, убивает себя сам своим взглядом.

Предсказания и пророчества, полученные при непосредственном участии зеркала, о которых мы находим упоминания во множестве текстов, с наступлением эры расцвета науки не уходят в прошлое (среди самых известных таких прорицателей или предвидений можно вспомнить историю Екатерины Медичи, рассказанную Гуларом: посмотрев в зеркало, королева якобы увидела в нем будущее королевства; можно также вспомнить о предсказании герцога Сен-Жермена Людовику XV¹¹). Подобные пророчества и предсказания зеркал продолжали завораживать людей легковерных и вводить в соблазн людей, склонных к визионерству; история может поведать нам немало довольно забавных рассказов о злоключениях несчастных клиентов, введенных в заблуждение так называемыми магами.

В начале XIX в. знаменитая ясновидящая, мадемуазель Ленорман, увлеченная физиогномикой, утверждала, что нашла зеркало Люка Горика, астролога, жившего в XVI в., чьи труды были переизданы в середине XVIII в., и она усаживала своих прославленных клиентов из числа политических деятелей перед гладко отполированным, блестящим стеклом, чтобы подвергнуть их процедурам, напоминающим сеансы гипноза; она была арестована в 1809 г. и, как говорят, забрала свое драгоценное зеркало с собой в тюрьму. Колен де Планси рассказывает, что в XIX в. в сельской местности было еще довольно много прорицателей и гадалок, использовавших свои знания в области катоптрики, и сельские жители часто обращались к ним для того, чтобы они помогли им найти потерянные или украденные вещи. Колен де Планси утверждал, что все обычно происходило так: человека, пришедшего за советом, с завязанными глазами гадалка вводила в едва освещенную комнату и подводила к зеркалу, в котором появлялся дьявол¹². В конце XIX в. наследники и продолжатели дела г-на Шарко выдвинули идею о наличии связи между феноменом колдуний и истерией, а также между видениями в зеркале и гипнозом и явлениями, свойственными «механизму» сна. Ницше начинает вторую часть своего произведения «Так говорил Заратустра» описанием пророческого сна, в котором ребенок, «этот залог невинности», протягивает ему зеркало, и вдруг из глубин этого зеркала начинают проступать черты отвратительной, уродливой физиономии дьявола, являющегося изображением ужасных результатов и следствий приложений его дьявольской доктрины.

Но, как бы там ни было, уже начиная с XVI в. чары магии, и в особенности все, что связано с чарами катоптрики, привлекают внимание деятелей искусства, и сила эстетического воздействия произведений, в коих так или иначе затрагиваются эти темы, служит высокой цели: преподать зрителям и читателям урок морали. Возьмем, например, полотно Тициана «Гадалка» (Лувр); тот из современников художника, кто созерцал его, должен был неминуемо прийти к выводу, что гораздо лучше и надежнее полагаться на христианские добродетели (веру, надежду и любовь), чем на зеркало или стеклянный (хрустальный) шар. Господин Камю, епископ Белесский, автор назидательных сказок, разоблачает в одной из них («Зеркальная башня», 1631) результаты воздействия человеческого тщеславия путем показа серии отражений, появляющихся в волшебных зеркалах. Поэт Жан Берто делает тему зеркала и его могущества центральной, движущей силой своего произведения «Тимандр»: когда пылкий влюбленный видит в зеркале колдуна лицо своей возлюбленной, один мудрец предостерегает его «от бессловесной лжи волшебных зеркал-обольстителей»: «Разве не видишь ты, что совершаешь ошибку, обращаясь за помощью к отцу всех обманов?»¹⁸

Каким бы ни было зеркало, волшебным или обычным, к каким бы средствам ни прибегал дьявол, к естественным способам создания иллюзий или к колдовству и сверхъестественным средствам очарования, он — великий мастер создания подделок, и он обманывает людей, чем причиняет им вред.

Отец обманов! Первым и главным грехом, в котором обвинили зеркало, было создание миражей и подобия плодов трудов Создателя при сотворении мира. Для Отцов церкви и для ученых богословов Средневековья зеркало создавало обманчивый, лживый мир, коим и подменяло мир божественной реальности. Почти полное сходство отражения с оригиналом приводило к тому, что зеркало подвергалось такому же осуждению, как и имитация, создаваемая «пустой, бесполезной, суетной живописью», представлявшей собой не живопись, а плагиат, и показывавший не то, что есть на самом деле, а пустоту, ничто. По мнению церковников, Люцифер был великим узурпатором, незаконно присвоившим себе право создавать сходство, и он подталкивал человека, идолопоклонника собственного изображения, к утрате из виду и к забвению образца, по сходству и подобию с коим человек и был сотворен, т. е. к забвению Бога. В иконографии Средних веков и эпохи Возрождения зеркало часто изображали в виде обезьяны, которая копирует и делает смешным все, что она видит.

Эта символика зеркала, несущая на себе печать негативности, неотделима от того восторга, что испытывает человек при виде самого себя. Но ведь отражение, как и самонаблюдение, имеет способность изменять свои свойства на прямо противоположные; призыв «познай самого себя» превращается в гордыню, в безумие, в меланхолию. В проповедях XIV и XV вв. выпуклое зеркало, рассеивающее и преломляющее солнечные лучи, «использовалось» для обозначения людей светских, легкомысленных, беспутных, считавшихся «игрушками в руках иллюзий и тщеславия», в то время как вогнутое зеркало, концентрирующее солнечные лучи, обозначало светочей духовности¹⁴.

Богословие, проповедовавшее идею первородности человеческого греха, в самое «сердце» христианской доктрины спасения поместило понятие «безумного взгляда», или «взгляда безумца». Такие глаголы, как «видеть», «видеть себя» и «знать» были в этой теории связаны одним грехом и объявлялись признаками одинаковой виновности. Именно из зрения, по мнению ученых мужей, в большинстве своем проистекали грехи, свойственные представителям рода человеческого, и первым среди них был грех гордыни. И зеркало служило этому греху атрибутом и символом, потому что оно же было символом возможностей зрения, чьи порочные действия и результаты этих действий оно увеличивало.

Список семи смертных грехов был составлен еще в V в., все грехи в нем были строго систематизированы, и каждому отводилось свое место; он подвергся незначительным исправлениям при Григории Великом, и исправления эти были внесены с учетом тех изменений, что произошли в обществе и нравах; этот список можно сравнить с железной цепью, в которой каждое последующее звено служит для того, чтобы еще более сковать и лишить свободы действий несчастного пленника своих чувств. Весьма показательным представляется тот факт, что в своем «Зерцале» Винценций из Бове добавил к этому списку «грехи взгляда», коим и посвятил целую главу, ведь для него глаза были теми «вратами», через которые в человека проникали грехи, поражающие и портящие душу, и из-за них мы не можем достойно переносить нашу бедность и нашу посредственность; грехи, проникающие в человека через глаза, возбуждают зависть и увлекают нас в сладострастие и разврат, они толкают нас в хаос страстей, желаний и похоти, а далее следовал вывод, что в конечном счете свободны от грехов только те, что лишились глаз и утратили зрение¹⁵.

Гордыня, возглавлявшая список, или «цепь», смертных грехов, по мнению богословов, доводила человека до того, что он отвращал свой взор от Господа и начинал думать, что он сам себе хозяин и господин. Часто гордыню приравнивали к тщеславной и суетной жажде славы, к тем необузданным движениям души, что пробуждали в человеке желание превзойти свои возможности, превзойти самого себя. Алан Лилльский утверждал, что у гордыни есть десять дочерей, из коих многие рождены на почве дурного использования глаз: хвастовство, спесь, самоуверенность, высокомерие, ревность, самодовольство. Святой Фома Аквинский, позаимствовавший основной список у Григория Великого, делает подробнейший анализ такого греха, как тщеславная жажда славы, и в этом анализе звучат все те же обвинения, что высказывались и в адрес зеркала: «Тщеславное желание славы есть вещь пустая, а вещь пустая есть все то, что не является реальностью, а потому таковая вещь есть вещь ложная. Будучи непрочной, непостоянной, беспочвенной и несостоятельной, такая вещь не обладает основательностью… («Сумма богословия», Iа — II ае, q. 132).

По мнению церковников, гордыня окружает себя многочисленной свитой, и богословы подробно описывают эту свиту, причем в этих описаниях им не откажешь в несомненном знании психологии. «Я буду гордиться собой и превозносить себя, когда буду смотреть на мою руку, на мои ноги, на мои одеяния, на мои замки, на мои земли, и я ни в чем не уступлю моим соседям и не стану ценить и уважать себя меньше, чем их», — писал автор «Романа о Мандевии»¹⁶. Пятьдесят лет спустя Жерсон «наградил» гордыню тремя дочерьми, тоже повинными в дурном использовании взгляда: это любопытство, своеобразие, зависть, — и эта троица «производит на свет «проклятое отродье»: соперничество, препирательства и ссоры, наглость и бесстыдство, упрямство и отсутствие чувства меры, себялюбие и самомнение, а также презрение к другим»¹⁷.

Одним из самых старых изображений тщеславия в виде аллегорической фигуры с зеркалом, по мнению Ван Марля, является скульптура, находящаяся на клиросе (на хорах) собора в Кельне (около 1330 г.)¹⁸. В конце Средневековья и в эпоху Возрождения грех самолюбования и самодовольства обретает черты красивой дамы, смотрящейся в зеркало, у ног коей сидит или прохаживается павлин, чьи перья украшены множеством «глаз», являющихся отражениями тщеславия. Ян Амос Коменский в начале XVII в. описывал кичащегося своей красотой павлина, распускающего хвост, «усыпанный множеством глазков»¹⁹. Надо отметить, что в данном случае автор употребил слово «зеркальце», имеющее во французском языке и значение «глазок» на птичьем пере. На одной из картин Гуго ван дер Гуса (Вена, Музей истории искусств) и на миниатюре, украшающей «Часослов герцога Беррийского», можно увидеть изображение тщеславной Евы, которую соблазняет змей-искуситель, принявший ее обличье, так что женщина видит и слышит только свое изображение. На полотне Иеронима Босха (Мадрид, музей Прадо) «Семь смертных грехов» гордыня изображена в виде женщины, смотрящейся в зеркало и любующейся собой. В XVI в. образ женщины с зеркалом в качестве символа тщеславия получил еще большее распространение благодаря производству большого количества гравюр и благодаря набиравшему силу книгопечатанию, так что широкие народные массы утверждались во мнении, выраженном словами Алсиата, итальянского юрисконсульта XV в.: «Гордыня — порок женщины»²⁰.

Люди эпохи Возрождения, кроме всего прочего, превратили зеркало в метафорическую призму воображения. Тщеславие представлялось им всего лишь отражением, иллюзией, порожденной воображением; по мнению людей той эпохи, у тщеславия и воображения было много общего, например склонность к преувеличению химер, т. е. несбыточных мечтаний. «О, душа моя! Доколе ты будешь созерцать вещи и явления в вогнутом зеркале тщеславия?» — вопрошал Жан де Спонд²¹.

Гуманисты представляли воображение в виде «вогнутого зеркала», искажавшего изображаемое, и это зеркало скорее представляло собой не столько способность субъекта получать и давать какую-то информацию о себе самом, о своей личности, сколько некое внешнее воздействие, некий чужеродный элемент, действующий как фермент и использующий слабость человеческих чувств и хрупкость, т. е. уязвимость разума. Разумеется, воображение-зеркало, по представлениям людей того времени, могло питать предчувствия и созидательное вдохновение поэтов, являя душе «самые лучшие, самые прекрасные, самые привлекательные образы и видимости вещей и явлений», но однако же оно также довольно часто могло создавать и «отталкивающие, отвратительные лики», которые смущают душу и нарушают мерный ход течения жизни, искажая и извращая все вокруг²².

Богатое воображение ассоциировалось с «сатурническим характером», т. е. со склонностью к меланхолии, что очень часто было неким знаком, отличавшим человека талантливого, либо гениального; воображение в сочетании с гордыней давало горько-сладкие плоды безумия, когда мысли человека, охваченного меланхолией, сосредоточивались на нем самом. Известно, что для людей эпохи Средневековья отчаяние было делом рук дьявола. В эпоху Возрождения мышление, склонное к меланхолии, иногда находило олицетворение в образе женщины, держащей в руке зеркало. На одном из гобеленов Хэмптон-Корта (Гемптон-Корта) (1500) среди прочих изображений семи смертных грехов отчаяние восседает на свинье, символизирующей обжорство, и смотрится в зеркало²³. Меланхолический взгляд отличается ясностью, но он испорчен (словно источен червем) сомнением или дьявольской иронией отрицания перед лицом знания, ускользающего от него. Обращая свой взор на себя, меланхолик находит именно то, что его взор должен был бы заклясть, дабы оно не проявилось бы и не угрожало бы ему, а именно оборотную сторону его осторожности, т. е. страх перед тем, что находится впереди или что будет; он обнаруживает свою нетвердую веру, т. е. неуверенность, в том числе и в себе самом. Ученый медик дю Лоран (Дюлоран) описывает меланхолика как человека «опасающегося всего и вся, пугающего своим видом самого себя, подобно тому, как пугается своего отражения дикий зверь»; далее автор делает намек на мифического единорога, обращавшего свое оружие, т. е. рог, против самого себя: «Я прихожу в ужас от себя»²⁴. Надо заметить, что подобный настороженный, недоверчивый взгляд, обращенный как бы назад и внутрь, часто ассоциировался с темой гордыни.

У магии, изображения и воображения есть много общего. Одним из текстов, в коих проповедники видели для себя образец, является трактат М. Псела «De operatione daemonorium» («О действиях нечистой силы»), который Марсилио Фичино перевел в 1497 г.; по описаниям автора сего трактата, черти могут принимать самые разнообразные формы, а «духи воздуха» могут притворяться и изображать «любые фигуры, цвета и любое сходство, что может понравиться нашему склонному к фантазиям разуму»; подобно облакам, приобретающим форму в лучах солнца, они приобретают форму и проявляются под нашими взорами, «и мы можем видеть их в зеркалах или производить опыты, пытаясь их увидеть»²⁵. Итак, дьявол, чтобы творить свои черные дела, использует человеческое воображение и манипулирует своими жертвами, представляя их взорам фантомы и образы, или устрашая их сновидениями и галлюцинациями. Сновидение и зеркало, уже в умах древних ассоциировавшееся друг с другом, потому, что им приписывали наличие некой силы, способной даровать предвидение, так вот, сновидение и зеркало имеют нечто общее, а именно то, что они «вызывают видения».

Поэт Жан Молине превращает средневековую тему «зеркала и морали» в центральную тему настоящей драмы, разыгрывающейся в сердце человека, чей растревоженный разум, мучимый тревожной бессонницей, наконец засыпает и оказывается во власти кошмарного сна: он стоит перед зеркалом смерти, трепеща от боли и страха. «О, наводящее ужас зеркало, заманивающее нас в ловушку гордыни! О, что за жуткое зрелище! Сколь ты опасно! Сколь грозные и мерзкие видения ты создаешь! Ты — чудовище невозможное и крайне противоречивое!»²⁶ Далее поэт повествует о том, что в сновидении перед ним проходят картины всех злоключений человека с момента его создания Господом, с тех счастливых дней, когда в раю Адам и Ева были обладателями блистательного, дарующего блаженство зеркала, в котором отражался лик Господа, а затем, в тот день, когда они отведали запретного плода, зеркало, в которое они посмотрелись, вдруг потускнело и треснуло; с тех пор, запятнанное грехами рода человеческого, это зеркало отражало лишь печали и страхи, зависть и ревность, вожделение и горечь, распутство и любопытство, мерзость и подлость, дурные желания и наклонности. Но однако же Господь не оставил своими заботами тех, кто хранит ему верность, и им их ангелы-хранители протягивают зеркала святых.

Фантазия, т. е. неуравновешенное, «беспорядочное» воображение, представляет собой, по мнению ученых мужей Средневековья и Возрождения, некую разновидность безумия. Зеркало и безумие дают искаженную картину, т. е. перевернутую картину мира, находящегося во власти чего-то иррационального, недоступного разуму, мира, терзаемого и раздираемого смутой и охваченного смятением; такие явления, как фантомы, призраки, привидения могут найти объяснение своего «существования» в обманчивых оптических эффектах или в «тайниках» и на задворках природы»²⁷, но даже при том, что найти подобные объяснения вполне возможно, наличие таких явлений чрезвычайно сильно искажает картину мира, ухудшая ее, к тому же подобные явления доводят до безумия тех, кто «слаб рассудком». Известно, сколь часто в конце Средневековья поэтами и художниками разрабатывалась тема сумасшедшего человека, оказавшегося во власти дьявола, которым дьявол манипулировал и действиями которого управлял; такой безумец воспринимался как символ непрочности мира, ниспровержения и разрушения истины, как символ грехопадения.

В своем «Корабле дураков» Себастьян Брант отдает зеркалу особое место и демонстрирует, что многие из представителей 112 категорий безумцев, скитающихся по свету, каким-то образом связаны с зеркалом. Мы видим безумца с шутовским жезлом, взирающим на свое отражение, затем встречаем крайне непостоянного юношу, раба новых веяний в моде, переодевающегося перед зеркалом; мы видим старого фата, глядящегося в зеркало и воображающего, что он видит в нем мудреца; некая дама смотрится в зеркало и любуется своей красотой, а восседает она на конце бревна, под которым дьявол разводит огонь.

В «Корабле дур» (1498) Жосс (Иосс) Бад, разрабатывая «золотую жилу», открытую Брантом, помещает зеркало на носу судна, возглавляющего флотилию из пяти кораблей, символизирующих пять человеческих чувств; зрение — главное среди чувств, и сумасшедшая, держащая зеркало, приглашает своих спутниц присоединиться к ней. Грехи, «связанные с безумным взглядом», проходят чередой, начиная с библейских времен и вплоть до эпохи величия Римской империи; затем следует длинная тирада по поводу зеркала, представляющая собой настоящую проповедь, разоблачающую его обманчивые свойства, и призыв отказаться от него, хотя его чары и очень велики; далее на сцену выступает старость, чей вид весьма неприятен для глаз, и следует утверждение, что она «никогда не бывает довольна сама собой», ибо ее взор видит в зеркале смерть²⁸.

Зеркало и безумие обладают примерно равной силой, способствующей мистификации. Подобно зеркалу, безумец не сохраняет в своей памяти то, что он видит, и он не помнит о своем безумии, хотя и говорит о безумии других. Во главе свиты, сопровождающей безумца, шествует некая дама, по имени Филотия, снабжающая его иллюзиями и обманами, принимающая свои и его желания за реальность; и хотя безумец без конца смотрится в зеркало, он не знает своего истинного лица, он не знает, как он выглядит, ибо, если бы безумец видел, что он безумен, то был бы мудрецом. Зеркало безумия есть место сосредоточения совершенных, абсолютных противоречий.

Однако, нарушая границы рассудка, нелепые причуды и сумасбродства безумца выявляют или заставляют проявиться иную рефлективность: подобно тому, как сила изображения скорее происходит от его отличия от оригинала, чем от их сходства, так и мудрость безумца проистекает из того, что он вовсе не стремится к тому, чтобы говорить правду, и не претендует на то, что говорит правду; высказывая свободно свое мнение и пренебрегая при этом общепринятыми нормами, он разоблачает безумие мудрости и провозглашает величие мудрости безумия.

Уленшпигель, шутник и весельчак из произведений немецкой литературы (конец XV в.), пользовался этой двойственностью, играл на ней: держа в одной руке зеркало, а в другой — сову, он ставит себя вне пределов общества, порядка коего он не признает, и выкрикивает в его адрес свои глупые и несправедливые обвинения. В образе этого героя кое-кто хотел бы видеть своеобразный символ обманчивого зеркала иллюзий, в котором люди, желающие увидеть себя во всем блеске и величии, видят всего лишь слепую сову (по версии Фишера, предложенной в конце XVI в.), но для гуманистов, чей разум был наполнен символами, унаследованными от Античности, сова была птицей непростой, ведь она, почти ничего не видя при свете дня, по ночам обретала дар зрения и даже ясновидения, и потому, подобно зеркалу, она превращалась для них в символ положительный²⁹, и грех зеркала превращался в зеркало грешника.