Итамар К.

XIX

Хотя сразу же после злополучной поездки в Иерусалим с Бар-Нером и его другом Итамар встретился с Ритой, она с тех пор не подавала признаков жизни. Судя по тому, как Рита набросилась на него в тот вечер, и по ее отказу спать с ним, Итамар решил, что на этот раз их отношениям наступил конец. Однако он ошибся. И вот она стоит у входа в его квартиру со страдальческим выражением лица.

— Это ужасно, — сказала она. Потом вошла внутрь и крепко обняла его. — Я тебе сочувствую.

— Что ужасно? — спросил Итамар, все еще находясь в ее объятиях.

— Ты не читал «Идкуней ха-йом»? — с удивлением спросила она. — Статью в субботнем приложении?

Итамар не читал статью. У него не было ни малейшего представления о том, что готовилось в эти дни в редакции газеты на улице Цидкиягу в Тель-Авиве и в холонской квартире журналистки Орит Мехмаш. У Орит был маленький интимный рабочий уголок в столовой. Там стояли компьютер, телефон и факс — все, что, собственно, необходимо для серьезного журналистского расследования. Как и другие адские изобретения, припасенные для газет и еженедельников, так и эта бомба Орит Мехмаш попала в то утро через газетные киоски и лавочки в каждую израильскую квартиру.

Такие мины, большие и маленькие, взрываются почти ежедневно. Вот партийный деятель, раненный в горло. Он лежит на больничной койке в надежде оклематься и встать на ноги, но через неделю получает новый, на сей раз смертельный, удар. Вот отставному офицеру достается осколок в грудь, когда он читает в газете о том, что натворил тридцать лет назад. Вот контуженым оказывается рядовой гражданин, который согласился участвовать в телевизионной дискуссии о моральном облике армии, а потом прочел статью о дрязгах между ним и соседями, в которой, в частности, описывается содержимое пакета с мусором, который он, видимо, просыпал на лестничной клетке. Вот профессор математики, высказавшийся об историческом значении той или иной горы, открывает свою любимую газету и узнает, что с трудом осилил элементарную алгебру, а о высшей математике и слыхом не слыхивал.

Так ежедневно ковровая бомбардировка накрывает всю страну, оставляя убитых и раненых. Те взывают о помощи. Но напрасны их мольбы! Деятельность журналистов, этих рыцарей демократии без страха и упрека, направлена на оздоровление страны, ее духовное очищение. Конечно, там и сям попадаются отдельные упрямцы, которые, принимая на себя удары неделя за неделей, месяц за месяцем, не только остаются в живых, но еще и продолжают сотрясать воздух речами. Каким-то образом их костный мозг умудряется возобновлять быстрее обычного запас крови взамен вытекшей из ран. Но не бесконечно же! Приходит день, и на их лицах появляется болезненная бледность, и тогда им остается только призывать смерть, которая прекратит наконец их страдания.

Тяжелая картина, не правда ли? Но пресса не только с корнем вырывает сорняки. Она еще холит и лелеет маленькие слабые ростки, питает их и помогает выпрямиться во весь рост. Если они того заслуживают. Вот, например, хирург Н. Б. из больницы «Идуд» в Гиватаиме, разработавший недавно «новую» технику операций поджелудочной железы, которой в Швеции пользуются уже добрых пятнадцать лет. Или певица Г. П. С тех пор как она покинула Израиль девять лет назад, никто за границей не слышал о ней ни звука (разве что в еврейских студенческих клубах). Но нашим газетам стало известно, что ей неизменно сопутствует беспримерный успех в Америке и сейчас на крыльях этого успеха она готовится к концертному турне в Израиле. Или А. Н. — борец за гражданские права из Кайфы, который не состоялся как адвокат (нет, нет, его дискредитировали враги!), а затем обанкротился в качестве издателя. Его теперь выдвигают кандидатом на получение международной премии в защиту гуманизма. Честь и хвала достойным! Они упорно вылезают на свет, как мелкие осенние грибы на квадратных городских газонах. И разумеется, со страниц газет не сходят имена тех, кто, как могучие кедры, уходят корнями глубоко в почву, а вершиной подпирают облака.

— Ты, как всегда, не замечаешь ничего вокруг. И поэтому я так люблю тебя.

— Что ты имеешь в виду?

— Ой, мой дурачок! — Ее тон был несколько искусственным и не мог скрыть нервозности.

Рита села на кровать и протянула ему приложение к газете. На первой странице красовалась огромная фотография Меламеда. Его лицо выражало житейскую мудрость, приобретенную горьким опытом. В его глазах светился ум, а во всем облике запечатлелась какая-то романтическая жажда жизни. Над его редеющими волосами большими буквами было написано: «Шауль Мела-мед: путь к славе», а внизу обложки приведена анонимная цитата: «Он не брезговал никакими средствами, чтобы, не разбирая дороги, лезть вверх со своим крякающим голосом».

Итамар вздохнул и тяжело опустился на кровать рядом с Ритой.

— Открой на двадцать пятой странице, — сказала она.

Там начиналась статья о Меламеде, занявшая семь полос. Итамар не в состоянии был читать все подряд, так ему в этот момент стало больно. Он прочел заголовок, потом перескочил вперед, вернулся, снова взглянул на фотографию Меламеда — и так несколько раз. Возможно, не будь здесь Риты, он бы и ограничился одними подзаголовками, не вникая в подробности, пока не собрался бы с силами. Ведь он, по сути, был человеком слабым, неспособным противостоять горькой действительности. Но в присутствии Риты он не позволил себе расслабиться. Поэтому, несмотря на предельное душевное напряжение, он продолжал читать, перескакивая с колонки на колонку, пока не одолел всю статью целиком.

«Неудивительно, что Жюльетт Жиро оставила его, — читал Итамар высказывание некоего «общего друга», приведенное под старой фотографией пианистки. — Она в какой-то момент поняла, что стремительный взлет Меламеда был блефом. Когда ее талант оказался под угрозой, она бросила Меламеда ради Эрика Бруно. И действительно, разве можно сравнить Меламеда с Бруно?»

— Правда, невозможно, — пробормотал Итамар.

«Годами Меламед считался преуспевающим израильским артистом, одним из тех, кто взлетел высоко и принес стране славу, — так начиналась статья. — Многие до сих пор уверены в этом, и наверняка найдутся прихлебатели, которые и в дальнейшем будут настаивать на общепринятой версии. Но так ли думают специалисты? По мере того как я углублялась в изучение этого вопроса, после долгих бесед с понимающими людьми картина стала постепенно проясняться. У Шауля Меламеда действительно было большое международное имя, но, по мнению многих, приобретено оно вовсе не за счет высокого уровня его пения. Каким же образом в таком случае он добился мирового признания? Возможно, ответ кроется в самой сущности эпохи, в которую мы живем. Не всемогущие ли масс-медиа создали его имидж? Несомненно, у Меламеда была необычайная способность использовать средства массовой информации в своих интересах. Один из старых меломанов заметил по этому поводу, что явление, подобное Меламеду, когда певец со средними способностями создает вокруг такую шумиху, было бы невозможно в прежние времена, включая девятнадцатый век, репертуар которого — о, ирония судьбы! — исполнял Меламед».

— Стремительный взлет? — пробормотал Итамар. — О чем они вообще говорят?

«Нельзя забывать, — писала дальше журналистка, — что Меламед никогда не получал в Израиле никакой премии. Потому ли, что, согласно известному изречению, «нет пророка в своем отечестве», или же на то есть более глубокая причина? А может, у нас просто-напросто оценили по достоинству его артистические возможности и поэтому он был вынужден отплыть к чужим берегам? Знающие люди ничуть не удивились, что на фестивале классического пения, проходившем недавно в кибуце Ашморет, отнюдь не прославляли, мягко говоря, имя Меламеда».

Публичным выступлениям Меламеда, касающимся Израиля, Орит Мехмаш посвятила всего одну строчку: «Милитаристские высказывания Шауля Меламеда несомненно способствовали росту его известности в кругах мировой общественности».

На двадцать восьмой странице, посвященной в основном рекламе компьютерной программы «Дигитопейнтер» (при поддержке министерства просвещения и творчества и с рекомендацией известного скульптора Реваха Шараби), Орит Мехмаш привела слова некоторых «доброжелателей», «не рискнувших назвать свое имя из-за опасения мести со стороны господствующих артистических кругов». Мнение этих специалистов было единодушным: «Воздух, выпускаемый легкими Меламеда, не столько помогал ему петь, сколько надувал мыльный пузырь его престижа».

«Возможно, пришла пора проткнуть этот пузырь? — вопрошала журналистка. — Один из крупнейших знатоков в области теории вокала профессор Ирмеягу Блюмфилд из Принстона, автор революционного исследования «Дискуссия в интроеврейской и интроевропейской поэзии в эпоху Высокого Возрождения», — из числа тех, кто не опасается открыто высказать свое мнение. «Поэтические интерпретации Меламеда чужды всему комплексу немецкого вокала. Они выявили отсутствие общего понимания и, в сущности, обнаружили его идейную, музыкальную и трансмузыкальную беспомощность, — утверждает Блюмфилд. — Его пение на удивление поверхностно, хоть я признаю за ним определенную пиротехническую ловкость».

— Снова он выполз из щели, — отреагировал Итамар с болью и злостью. — Ты знаешь, что это за «революционное исследование», благодаря которому он влез в Принстон в качестве младшего лектора да так им и остался? В прошлом году я взял в Нью-Йоркской публичной библиотеке его книгу, так как Блюмфилд не впервые пытается очернить Меламеда. Ты не поверишь! Это перевод на английский длинной, но незначительной поэмы средневекового еврейского поэта Давида Бен-Шошана с добавлением некоторых комментариев и короткого предисловия на десять страниц. Все! Он придумывает дурацкое наукообразное название и осмеливается выступать во всем мире как специалист по… по… непонятно по чему!

— Постарайся немного успокоиться, — сказала Рита и взяла его за руку.

Перевернув страницу, Итамар наткнулся на выделенные крупным шрифтом слова: «В нем были заметны садистские наклонности». Пробежав глазами несколько колонок, Итамар обнаружил, что Орит Мехмаш процитировала одного из учеников Меламеда, не пожелавшего назвать свое имя, который таким образом охарактеризовал жесткую систему преподавания певца.

В том же духе была написана вся статья. В конце упоминалось имя Итамара, «одного из фанатичных поклонников Меламеда, который учился у него постановке голоса в Париже и, как видно, решил теперь посвятить ему фильм в стиле «Спартака» или «Десяти заповедей».

Закончив наконец это мучительное чтение, Итамар положил газету на кровать.

— Ну, что ты скажешь? — спросила Рита.

— Я ошеломлен, просто ошеломлен. Как она может такое писать? Какая-то мешанина из лжи и вплетенных там и сям обрывков правды. Какая фальсификация! Какое гнусное вранье!

— Действительно ужасно. — Рита снова погладила его по руке. — Сегодня появилось еще кое-что в колонке Александра Эмек-Таля в «Коль ха-зман». Он тоже сравнивает Меламеда с мыльным пузырем, который наконец лопнул. — Что мы предпримем? Как ответим?

— Я не думаю, что ты должен реагировать.

— А как же?…

— У тебя есть более важные дела, чем дискуссия с журналистами. Против них у тебя нет оружия.

— Я могу дать интервью, выступить по радио, защитить Меламеда!

— Кто тебе позволит? Жаль, что это больно задело тебя, но ты не виноват в политических взглядах Меламеда. Совершенно ясно, что они послужили причиной нападок.

— О его взглядах здесь нет ни строчки.

— Ты не обратил внимания на слова «милитаристские высказывания», — объяснила Рита. — Когда обнаруживаются такие взгляды, естественно, происходит то, что произошло. Жаль только, что ты выбрал в герои своего первого фильма такого человека, как Меламед.

— Я-то думал, что ты загорелась моим фильмом. Помнишь, когда мы впервые встретились в кафе, ты сказала, что это замечательная мысль — сделать о нем фильм.

— Я действительно так думала и сейчас считаю, что снять фильм о камерном певце такого класса, как Меламед, — интересная идея. Но тогда я еще не знала, что у Меламеда были такие взгляды, понимаешь? Мне абсолютно ясно: он страдал комплексом вины из-за того, что жил за границей. Поэтому он избрал патриотическую позицию по отношению к Израилю, чтобы таким образом искупить свой грех. Это можно понять и простить, однако я не уверена, что ты сам осознал всю глубину проблемы.

— Я думаю, что да … более или менее, — с некоторым сомнением ответил Итамар. И в смятении встал с места. — Я так хотел снять о нем фильм! Теперь, как видно, все пропало. По крайней мере, здесь, в Израиле. Я уже сказал тебе, что не намерен сотрудничать с Узи Бар-Нером и всей этой компанией из академии, но, может, за границей…

— Не желаю опять с тобой спорить. Я понимаю, что ты не можешь идти против своей совести, хотя, думаю, совесть твоя тут ни при чем. Не знаю, чем мировоззрение Узи Бар-Нера мешает твоей совести, ведь это — понятие общечеловеческое, так или иначе навязанное нам обществом и внедренное глубоко в каждого из нас. Но оставим эту тему. Хорошо, не делай с Узи фильм о Меламеде, но ты должен продвинуться в другом.

— А может, мне все-таки удастся снять здесь мою картину? — вернулся Итамар к больному для него вопросу. — Кто сказал, что это невозможно без академии? Есть ведь и другие варианты…

— Я умоляю тебя, оставь… Существуют записи Меламеда — это самое главное. Завтра в эту газету будут заворачивать рыбу на рынке. Забудь! Сегодня ты слишком взволнован, чтобы понять: все чепуха по сравнению с тем, что Меламед создал.

Итамар опустился на кровать рядом с Ритой и снова взял в руки газету:

— Посмотри на его лицо. Оно неопровержимо доказывает, что все, написанное здесь, — ложь. Но кто это поймет? А те, до кого фальшивка дойдет в пересказе знакомых? Они даже не увидят эту фотографию. Я совершенно разбит и не нахожу в себе сил что-либо предпринять. Но действовать все же надо.

— Итамар, — на сей раз Рита заговорила твердым голосом, — у тебя сейчас не все в порядке с психикой. Ты знаешь об этом? У тебя наметилась тенденция к саморазрушению, связанная с фиксацией наличности Мела-меда. Тебе необходимо сойти с этого гибельного пути. Забудь о Меламеде — сделай фильм о Моцарте! Я поговорю об этом с Каманским, хотя он и так уже купил эту идею. Знаешь что? Подожди до тех пор, пока имя твое прославится, и тогда ты снимешь картину о Меламеде, если еще не раздумаешь. Поверь, она тогда произведет гораздо больший эффект. Если тебе действительно дорог Меламед и так важно увековечить его память, ты обязан подождать!

. — Но кто знает, буду ли я жив к тому времени и сохраню ли через десять или двадцать лет приверженность идее фильма, который сегодня захватил меня целиком? Дело вовсе не в увековечивании памяти Меламеда, а в моем самовыражении. С другой стороны, возможно, ты права и стоит сейчас подождать…

— Ты обязан пойти к психоаналитику. Я говорю совершенно серьезно. Вот возьми телефон Бати Либлих — это высший класс. У тебя серьезная проблема. Ты все время ищешь боль, вместо того чтобы уклониться от нее. Почему ты не стремишься получить от жизни удовольствие, как другие? Зачем все время создавать себе трудности? Тем более что всему виной Меламед. Почему он не мог молчать, а когда чувствовал, что ему необходимо раскрыть рот, — просто петь? Кому вообще интересно, что какой-то певец думает об Израиле? Ужасно! Смотри, что он тебе наделал!

Они устали от спора. Рита приготовила ему чай, и он его молча выпил. Потом они долго сидели на кровати и мирно, без взаимных обвинений, беседовали. Итамар рассказал ей о своем детстве, о родителях, о том, как они гордились сыном-скрипачом, о своем желании сказать свое слово в искусстве. Он поведал ей о годах одиночества в Нью-Йорке, о своих визитах в дом Меламеда, о том, что, может, приходил туда также из-за Сильвии… Он даже открыл Рите то, что произошло не так давно между ним и Сильвией. Услышав об этом, Рита всплеснула руками:

— Конечно! Ты не думаешь, что твое страстное желание снять фильм о Меламеде проистекает из чувства вины перед Сильвией?

— Нет, нет, — поспешно возразил он, — это случилось уже после того, как я решил делать фильм. Собственно, я пришел к ней для того, чтобы выяснить ряд подробностей для сценария. Пение Меламеда захватило меня, вся его личность…

— Но твои мысли о ней вызвали у тебя чувство вины еще раньше, и оно усилилось после смерти Меламеда, несмотря на то что ты еще не спал с ней. Между желанием и действием нет принципиальной разницы, то есть ее нет в подсознании. И я думаю, что осуществление сексуального желания лишь усугубило твое чувство вины перед ней и вызвало идефикс с фильмом. Ведь ты пытаешься снять его любой ценой, вплоть до самоуничтожения.

— Рита, — прервал ее Итамар, — я хочу сказать тебе… Надеюсь, ты не слишком рассердишься. В последнее время я думал, что твои встречи со мной обусловлены ожиданием моего успеха на ниве кинематографа. Я был уверен, что ты оставишь меня при первой неудаче. Подожди, не перебивай меня, мне важно сказать тебе это. Мне кажется, что одна из причин, по которой я продолжал отношения с Каманским и академией, был страх потерять тебя. Я полагал, что ты — из тех женщин, которые признают только преуспевающих мужчин. Но вот ты здесь, со мной, в один из тяжелых моментов моей жизни, когда меня поливают грязью, когда мои шансы сделать «Lieder» а может, вообще любой фильм приближаются к нулю.

Ты здесь, ты поддерживаешь меня, и если я подвергал сомнению твою любовь — я страшно виноват. Как может ошибаться человек!

— Я останусь тебе верна, Итамар, — прошептала Рита с нежностью, — но ты должен пойти к психоаналитику. Ты поймешь истинную причину своего стремления снять фильм о Меламеде, о Моцарте, собственно, фильм вообще. Ты сейчас стольких вещей не понимаешь…

— Ты ведь только хочешь помочь мне, а я… Наконец-то мои глаза открылись.

— Если бы я могла сделать для тебя еще больше…

К страданиям Итамара прибавилось чувство вины по отношению к Рите. Он больше не мог сдержать слез. Рита с трудом разобрала его слова, прерываемые рыданиями:

— Если бы я не носился со своими грандиозными идеями, вся эта гадость о Меламеде не увидела бы свет.

Она обняла его и, пока он долго плакал в ее объятиях, гладила его по голове, потом наклонилась и поцеловала в шею. Когда он затих, Рита осторожно сняла с него рубашку, одновременно раздевшись сама.

Газета смялась под их телами, потом сдвинулась к краю постели и, в конце концов, провалилась в щель между стеной и кроватью.