Итоги № 11 (2013)

Настройщик / Политика и экономика / Спецпроект

Настройщик

/ Политика и экономика / Спецпроект

Иван Рыбкин — о том, почему Хасбулатов предпочел сигаретам трубку, о депутатском удостоверении, отобранном Коржаковым и возвращенном Ельциным, о ПТУРСе для Березовского и сгоревшей квартире для Примакова, а также о том, почему в политику легко войти, но трудно выйти

Первая Государственная Дума в Российской империи родилась под натиском революции 1905 года. История почти повторилась в конце 1993-го. После подавления октябрьского мятежа все еще бурлящая Россия приняла на референдуме новую Конституцию и выбрала прямым голосованием Думу. Путь этого органа был извилист, как и судьба его первого председателя Ивана Рыбкина.

— Иван Петрович, к партийной карьере как приобщились? Вы ведь Волгоградский сельхозинститут оканчивали...

— Вуз окончил с красным дипломом, как и школу — c золотой медалью, работал, отслужил в армии. Рано защитился, в 27 лет стал кандидатом технических наук. Был завкафедрой. И вдруг меня в 1983 году вызывают в обком КПСС: «Как дела в науке?» Я говорю: «Докторскую завершаю. Стажировка предстоит — хочу поехать, посмотреть, как делают комбайны в Америке и в Канаде». Секретарь обкома послушал и говорит: «Вот что. Нас не интересуют твои докторские. Проректор проворовался, секретарь парткома попался на спекуляции. Все почему-то тебя хотят видеть секретарем парткома».

С 1987 года я уже работал первым секретарем Советского райкома Волгограда. И вот в январе 1990 года на Центральную набережную вышло 200 тысяч человек. Жуткое дело! Бунт! В Волгограде все начиналось. В Москве и в Волгограде. В целом люди были недовольны тем, что магазины пустые, есть нечего, мол, столько производим, а все забирают. Всех, кого ни попадя, по всему миру кормим. Мы рекордные урожаи зерна собирали, а сами недоедали. Людям надоело так жить. Они мне в открытую многие вещи говорили, когда в 1990 году избирали народным депутатом России. Мне, кстати, бюро горкома запрещало выдвигаться...

— С Ельциным когда познакомились?

— Он видел, как я на Съезде народных депутатов РСФСР выступаю. Во время последнего XXVIII съезда КПСС — Ельцин собирался сдать партбилет — я дал интервью: партии грозит фиаско. И на пленуме обкома сказал об этом. Взаимная симпатия появилась в мае — июне 90-го, когда его избрали председателем ВС и приняли Декларацию о государственном суверенитете России. Потом собрался II Съезд народных депутатов РСФСР. Я выступил за передачу в долгосрочную аренду земли, основных фондов, помещений, построек животноводческих, механизированных токов с правом выкупа.

— На сельское хозяйство, помнится, через пару лет был брошен Александр Руцкой...

— Руцкой, к сожалению, в сельском хозяйстве не разбирался абсолютно, но сам так не считал. Он ходил, земли не касаясь, тем более ему помогали тогда и в народные депутаты, и в ЦК КП РСФСР пройти, и фракцию основать...

— ...Звезда Хасбулатова в тот момент тоже была в зените.

— Мы Руслану Имрановичу противостояли, выдвигали на пост первого зампредседателя ВС Сергея Бабурина. Помню, поехали на стажировку в Голландию, потом в Австрию — Борис Николаевич, уже избранный президентом России, нас, руководителей фракций, послал. Я возглавлял к этому времени фракцию «Коммунисты России». В австрийской гостинице собрались, кажется, в номере у Лаховой. Она убеждает, что Хасбулатов должен быть председателем ВС вместо Ельцина. Я говорю: «Понимаете, Екатерина Филипповна, у меня такое ощущение... Трубка у него есть, отрастит усы, мягкие сапоги наденет, и будет вам второе издание товарища Сталина». Сережа Юшенков, хотя мы тогда с противоположных позиций выступали, меня поддержал...

В октябре 1991-го после ГКЧП ситуация в стране стремительно менялась — и съезд снова собрался. На этой волне Хасбулатова и избрали председателем Верховного Совета.

— Как случилось, что они с Руцким оказались в оппозиции?

— Руцкой, став уже вице-президентом, отправил в Чечню для наведения порядка два борта с десантниками. В сентябре 1991 года в республике ввели чрезвычайное положение. Потом отменили. Кстати, и крылатая фраза Руцкого про «мальчиков в розовых штанишках» — это о команде Гайдара — к этому же периоду относится. Но он вместо того, чтобы в отставку уйти, раз не поладил с президентом, угрожать начал: мол, предоставлю чемоданы компромата. Компромат-то был на многих, мы даже учредили должности спецпрокуроров по проверке деятельности некоторых членов правительства...

Когда говорят, что в октябре 1993 года Ельцин был главным инициатором силового варианта, то это не так. Подзуживали другие люди. А к Верховному Совету стал прибиваться бог знает кто. 21 сентября 1993 года вышел президентский указ № 1400. Я был в Волгограде, работал с избирателями в своем округе. Отец лежал в больнице: инвалид войны. Он сразу понял, что ситуация тяжелая. В 9 вечера я к нему зашел, и когда объявили, что творится в Белом доме, у него слезы навернулись. Я вылетел в Москву, пришел на заседание президиума Верховного Совета и сказал, что еще раз надо все обдумать, не надо все валить на президента, сами виноваты, и слова «нулевой вариант» произнес. Думал, что мне глаза выцарапают. Я выступал за переговоры ВС с представителями президента в Свято-Даниловом монастыре, меня и съезд, и Совет Республики избрал членом этой переговорной делегации. Но меня туда не брали, знали позицию по «нулевому варианту».

— Что это означало?

— Еще в августе я написал письмо: Борис Николаевич, давайте уйдем в отставку — и вы, и мы. Вас потом вновь изберут президентом, и нас многих изберут депутатами. А сейчас мирно разойдемся. Потом депутаты на заседании ВС обсуждали, надо ли брать в руки оружие. Я выступил категорически против: «Если надо начальнику охраны усилить периметр вокруг Белого дома, пусть нанимает людей согласно законодательству, дает им оружие, но народные депутаты не должны вооружаться». В Белом доме я был постоянно, уезжал домой лишь однажды, так что видел все своими глазами, от начала до конца.

— Когда штурм был, что грозило белодомовским сидельцам?

— Вошла группа «Витязь» в зал заседаний Совета Национальностей, где собрались депутаты. Сказали, что можно группами покидать Белый дом. Все растерялись, боялись выходить. Говорят, что, мол, сейчас нас выведут и расстреляют. «Ну расстреляют и расстреляют! — говорю. — Мы же втащили людей во все это». И мы, человек двадцать, стали выходить первыми. Ко мне подошел Коржаков и потребовал отдать депутатское удостоверение. Когда меня избрали председателем первой Госдумы, Борис Николаевич пригласил к себе и вернул то самое удостоверение. Теплые отношения нас связывали всегда.

...Помню, 1991 год, начало февраля, ему 60 лет. Я — в то время уже завотделом ЦК — настоял, что, несмотря на наши расхождения, мы все равно должны его поздравить. Пришли. Он мне смотрит в глаза и говорит: «Вот, понимаете, уже 60!» Не знаю, может быть, из-за того, что судьбы у нас были схожие — Ельцин лихолетье 30-х хватил по самые ноздри, а мне досталось в конце 40-х — начале 50-х. Может, это объединяло. В те годы многие хватили лиха. У моей бабушки Марии Васильевны Рыбкиной-Лихачевой из семи детей из-за голода в Черноземье в живых двое остались — папа мой и дядя, легендарный разведчик Московской пролетарской дивизии.

Когда получал в кабинете Ельцина удостоверение председателя Госдумы, сказал Борису Николаевичу: «Повторения Белого дома больше не будет никогда!..»

Помню, в 91-м году, когда возникла ситуация с ГКЧП, я отдыхал на юге, быстро прилетел и сразу зашел в ЦК. Сидит Купцов, окна в кабинете задернуты черными занавесками. Заходим вместе с еще двумя секретарями обкомов: «Что ты здесь сидишь? Ты позвони Борису Николаевичу. Съезди к нему. Не надо поддерживать этих придурков. Они, может, и руководствуются какими-то особыми побуждениями, но дело-то кончится плохо для всех и для партии тоже. Партию надо реформировать, превращать в партию парламентского типа, в социал-демократическую». Мое убеждение было глубочайшим. Я и Борису Николаевичу в сентябре, сразу после путча, предлагал разрешить собрать XXIX съезд и расколоть Компартию. Поддержали идею все руководители фракций. Борис Николаевич тоже вроде согласился, а Бурбулис мне говорит: «Иван Петрович, а где у вас гарантии, что вы съезд удержите? Да они нас опрокинут!»

Я когда-то у Андре Моруа прочел, что нельзя обвинять львицу в том, что она разрывает жертву. Она делает это на основе тех инстинктов, которые веками заложены. Так и политики...

Мы с Борисом Николаевичем подолгу могли разговаривать. Помощники запишут мне 15 минут для разговора, я поднимаюсь. Он: «Что?» Говорю: «15 минут истекли». Он останавливает: «Нет!» И мы по полтора, по два часа разговаривали. Он себя не щадил и рейтинг свой не щадил. Все положил, чтобы реформы провести. На главный вопрос — о собственности — взгляды у многих были разные. Михаил Дмитриевич Малей работал у Ельцина советником. Сообща мы написали закон об именных инвестиционных счетах (чеках). Предполагалось, что каждому родившемуся к 1 января 1992 года будет выделен счет на семь тысяч рублей. Деньги можно было использовать как целиком, так и дробно. Поэтому в скобочках слово «чек» появилось. Этим воспользовались, и чек превратился в ваучер, а приватизация для народа — в трагикомедию.

— Почему ваша идея не срослась? Не достучались до Гайдара или не были вхожи к Черномырдину?

— С Виктором Степановичем познакомились, когда он в «Газпроме» работал. Был введен вице-премьером в правительство Гайдара. И потом, когда Борис Николаевич решил правительство реформировать, к нам по фракциям пошли ходоки: от вице-премьера Георгия Хижи, от Юрия Скокова, секретаря Совета безопасности, ближайшего, кстати, сподвижника Бориса Николаевича, от Виктора Степановича Черномырдина и других. От Гайдара не приходили. А разговоры с ЧВС были и на совете фракций, и наедине, а потом во фракции. Мы с ним очень близко общались. И то, что он произносил потом с трибуны съезда — «нам нужен рынок, а не базар», и другие вещи, — из той приватной беседы. Я говорил, например, что на данном этапе «Газпром», конечно, монополия, но ее нужно сохранить: раздербаним — устоять не сможем. И единую электросеть надо сохранять. Виктор Степанович дал нам заверения, что это все сделает, сохранит.

— Как вы стали спикером Госдумы, чья идея?

— В декабре 1993-го избрался депутатом. Открытие Думы первого созыва было намечено на 11 января 1994 года. Готовя это первое заседание, мы собирались в Кремле в кабинете главы администрации Сергея Александровича Филатова. Сначала по одному представителю от каждой фракции, потом по два. От аграриев мы ходили с Михаилом Ивановичем Лапшиным.

— То есть у Филатова смотрины проходили?

— Нет, просто по пунктам разбирали повестку заседания. «Езда в незнаемое», как говорил поэт. Какие вопросы готовить, какова будет структура Думы, как избирать председателя. Конечно, у всех свои кандидатуры были. От левого фланга, я считал, нужно выдвинуть Лапшина, а он предлагал меня. У Зюганова был свой кандидат: Валентин Ковалев, будущий министр юстиции. Партия российского единства и согласия выдвигала Сергея Шахрая. «Яблоко» — Владимира Лукина. И так далее. К тому времени было 444 депутата. За меня проголосовало 223, большинство. И это для всех стало неожиданностью, прежде всего для меня.

— Но без поддержки Кремля вы бы вряд ли избрались спикером.

— При жестком противодействии Кремля — пожалуй, не избрался бы. Но тогда это было простое политическое противодействие, а не яростный административный нажим или посулы привилегий.

— Почему карьера председателя Думы оказалась недолгой?

— Путь председателя Госдумы первого созыва был предопределен Конституцией. Переходная модель: первый состав должен был функционировать два года, как и Совет Федерации. Однако две трети законодательства, по которому живет современная Россия, были разработаны за два года первой Думы. Почти вся кодексная часть, блок избирательных законов. Конечно, пришлось работать от зари до зари. Дума сделала сильный шаг, чтобы в обществе наметилось согласие, она объявила амнистию участникам событий августа 1991-го и октября 1993 года. Наш состав был очень сильным, сорок процентов депутатов имели ученые степени и звания, не такие, какие бывают сейчас, а которые зарабатываются. Могли сами, без помощников написать закон. Что еще записать себе в актив? Как сказал Владимир Александрович Туманов, в те годы председатель Конституционного суда, Гражданский кодекс по праву можно назвать рыбкинским.

При этом революционная часть Думы требовала отставки правительства и импичмента президента. Самый острый кризис возник в июне 1995 года. Инициатором выступил Сергей Глазьев. Сглаживать ситуацию пришлось вашему покорному слуге. Но и Виктор Степанович выступил ярко. Требуемых 226 голосов для недоверия правительству собрано не было.

Предлагалось продлить полномочия и Думе, и Совету Федерации. Но мы на это не шли. Предлагалось продлить полномочия Борису Николаевичу. Он тоже не согласился. И возвращаясь к сути вашего вопроса: второй Думе, изрядно укрепившей свой радикальный фланг, был нужен другой председатель.

— Как же сложилось, что вы, человек левых взглядов, поддерживали тесные контакты с представителями олигархии?

— Вы имеете в виду Бориса Березовского? Познакомились мы задолго до того, как я стал секретарем Совета безопасности, а он моим замом. Есть у меня фотография, датированная 12 июня 1994 года. Я по предложению Бориса Николаевича согласился быть в так называемом президентском клубе. Вот на фото весь президентский клуб налицо. Приехал в особняк на Косыгина. Среди присутствующих — Степашин, Хазанов, Козырев, Тарпищев, Коржаков, Бородин, прокурор Ильюшенко. Здесь Илюшин, Марк Захаров, Сосковец, Шумейко, Грачев, Ерин, министр внутренних дел, затем Юмашев, Барсуков, Лужков. И вон с заклеенным ватой и бинтом глазом — Березовский, стоит рядом со Степашиным, Козыревым, Коржаковым и Хазановым. В него из ПТУРСа стреляли у дома приемов «ЛогоВАЗа». Он выезжал на машине, выстрелили, водителю попали в голову, а Березовский не на свое место сел по рассеянности. Изуродован был охранник, которого он до сих пор содержит, помогает, а сам он обгорел, но через 5 дней приехал в президентский клуб.

— Как Березовский попал в замы секретаря Совбеза?

— Когда я пришел секретарем СБ, звонит мне Черномырдин: «Ты уже замов всех подобрал?.. Ты как-то сам говорил, что без вливаний частного капитала нам Чечню из разрухи не поднять и не утихомирить. Так вот, предлагаю тебе взять в замы Березовского». Тогда семибанкирщина стремилась к государственным постам. Потанин первым заместителем пришел к Черномырдину, других тоже как-то расставляли, а Березовский был обделен. Я спрашиваю: «Он что, соглашается в чеченский конфликт вмешаться?» — «Да, готов». И в этот же день появился указ о назначении его заместителем секретаря Совбеза. Это октябрь 1996 года. И надо сказать, его работой в Чечне я доволен. Он бесстрашно себя вел. Ездил по республике с моим помощником Николаем Савченко, который имеет за это ордена, именное оружие. Ночью едет или на жигуленке, или на «Волге». Там не написано, что это олигарх Березовский, можно получить и пулю, и снаряд, и все что угодно. И когда потом его увольняли, я Борису Николаевичу это рассказал. Ельцин был сильно раздосадован другими сторонами его деятельности. Я говорю: «Борис Николаевич, доброе слово по поводу того, как он работал в Чечне, надо обязательно сказать». И президент мне звонит перед радиообращением (тогда он с радиообращениями к стране выступал): «Иван Петрович, у вас есть минутка? Я прочту о Березовском». Читает. «Годится?» Отвечаю: да.

Как под увольнение Березовский попал? Черномырдин занимался разными делами миротворческими. Но он председатель правительства! А с чего Борис полез в миротворчество? Занялся челночной дипломатией между Тбилиси и Сухуми. Ардзинбу и Шеварднадзе решил мирить. Причем это широко было представлено на телеканале ОРТ. Он проектами документов оперировал. И Борис Николаевич расстроенный мне позвонил: «Как это понимать? Как он там оказался?» Я услышал и говорю: «У вас там рядом Евгений Максимович Примаков, по-моему. Вы поэтому мне звоните?» Я Ельцину все откровенно говорил. Он растерялся: «Ну да». Я говорю: «Так они с Березовским четыре часа разговаривали перед отлетом, и проекты секретных документов по урегулированию абхазско-грузинскому дал ему Примаков, так что вы Евгению Максимовичу напомните об этом».

В придворных кругах отношения всегда попахивали интригой. Как-то Березовский мне говорит: «Семикомнатная квартира в гэбэшном доме освободилась, я хочу ее сбросить. Приятель дочери уснул на диване с сигаретой, сжег, выгорела передняя. Воняет. Ремонт можно сделать, но квартира мне не нужна». «Извини, — отвечаю, — у меня есть квартира в Проточном переулке». Я отказался, а Евгений Максимович согласился. Пути Господни неисповедимы.

Таким я увидел и узнал Березовского и все равно уверен, что без частного капитала нам было не обойтись, как и в том, что капитал, который обретен был Березовским, Гусинским, Потаниным, Абрамовичем, Смоленским и далее по списку, он с душком, как всякий первичный капитал.

Еще момент о переходе добра в частные руки. Тогда мне предлагали приватизировать госдачу Барвиха-2 с пятью гектарами земли. Мол, многие оформили, а ты чего не хочешь? Но папа мой говорил: каждый по-своему с ума сходит. История дач Сосновка-1 и Сосновка-3, кажется, боком вышла их именитым владельцам.

Я предлагал вместе с Явлинским простой вариант, как сделали Тони Блэр и Гордон Браун в Великобритании: компенсационный налог с неожиданно обретенного состояния. Тэтчер тоже раздавала — за один фунт даже — многие заводы. Пришли лейбористы, и с этих неожиданных состояний, с неожиданной капитализации ввели 23-процентный налог. В условиях России не 23 процента, а все 50 надо платить, тогда, может, собственность признают. Я всей верхушке это говорил, они меня не послушались. А жаль: ведь частная собственность ненавидима в стране до сих пор, вот в чем беда! Даже порой обретенная за счет таланта, труда великого.

Я многие вещи прямо Борису Николаевичу говорил. И когда хотели раздербанить «Газпром», помогал не Березовскому, а Борису Немцову, чтобы его сохранить. Не потому, что я против приватизации: я — за, но за продуманную приватизацию, чтобы она приносила доходы стране.

— Тем не менее ваше выдвижение кандидатом в президенты бизнес поддержал.

— А почему бы и нет? Когда я пошел кандидатом в президенты, пул организовался примерно из 11 бизнесменов. Тогда еще это было возможно. Хотя и стреляли. Был застрелен друг Сергея Николаевича Юшенкова депутат Головлев, потом и сам Сергей Юшенков. И мы в полной мере испытали на себе, а я — как руководитель левого крыла «Либеральной России», все те прелести, что испытывает ныне оппозиция, которая тогда — без злорадства сейчас говорю — посмеивалась, говорила, что, мол, чудят ребята. Те же самые запреты на митинги. Собираемся провести какое-то большое собрание, вынуждены заказывать 2—3 места, потому что по двум адресам то электричество отказывало, то воды нет, то канализация не работает, то, показывая в потолок, говорили: извините, ребята, не можем. Как говорят, три к носу — все пройдет.

— Для чего вам потребовалась киевская поездка? Напомню читателям: 5 февраля 2004 года вы вдруг исчезли из Москвы, ваша супруга забила тревогу, а 10-го вернулись из Киева, как говорили, в не совсем адекватном состоянии. При этом, подчеркну, исчез не кто-нибудь, а кандидат в президенты России. Многие в Москве вспомнили о ваших связях с Березовским, заговорили о возможном срыве выборов. Почему, уезжая, даже жене ничего не сказали?

— Да если бы я свою половину во все свои планы посвящал, можно было бы с ума сойти. Порой она просыпалась, а я уже в Чечне или где-то в другом месте. Если хотите, оберегал. Хотя она и в Чечню со мной летала. Виктор Степанович попросил однажды привезти всех чеченских архаровцев, как он их называл, к нему в Бочаров Ручей в Сочи, где он отдыхал. А я в отпуск собирался. Залетел в Грозный, убедил всех ехать. Альбина Николаевна тем временем ждала в самолете. Убеждал я их часов пять. Думаю, она страхов натерпелась. Когда они вошли в салон, до такой степени оказались растерянны, не ожидали, что я прилетел с супругой. Опешили — и Удугов, и Закаев, и Абумуслимов, и Яриханов...

Что до моего приезда в Киев инкогнито, то больше всех был тогда разозлен наш посол на Украине Виктор Степанович Черномырдин. Это он мне потом и высказал. Но я всегда предпочитал не создавать головную боль нашим послам, а среди них было много друзей.

— И все же зачем поехали на Украину?

— После работы в Совете безопасности я плотно занимался чеченским урегулированием. В начале 2004-го мне сказали, что в Киеве возможна встреча с Асланом Масхадовым. Таких поездок, конфиденциальных, когда никто толком не знал, куда я поехал, повторюсь, было довольно много. В Киев я поехал по доброй воле, поскольку была обещана встреча, но она не состоялась. Не по моей вине. И больше Аслана Алиевича я в жизни не видел.

— Не смущало, что к Масхадову в Москве тогда уже сложилось сугубо отрицательное отношение?

— У нас ведь как бывает: сегодня отрицательное, завтра положительное. К тому же я думал о людях своей совбезовской команды, которые все чаще оказывались в небезопасном положении.

— Из-за этого такая конспирация при поездке на Украину: сначала машиной до Калуги, затем пересели на поезд…

— До этого были случаи, когда самолет со мной выруливал на взлетную полосу, а ему запрещали разгон и возвращали к аэровокзалу. Все время шли дискуссии: долбить сепаратистов или договариваться с ними. Я отстаивал позицию, что спасти наших людей, предотвращать теракты проще через переговоры.

— Между тем устоялась версия, что киевскую поездку организовал Березовский, чтобы развалить президентские выборы в России через ваше физическое устранение. Убийство, проще говоря.

— Как говорил Станиславский, не верю! Во-первых, я поехал в Киев как кандидат в кандидаты. То есть Центризбирком меня еще не зарегистрировал. Во-вторых, за киевской встречей стояло несколько людей, и при всем желании Борис всех координировать не мог. Хотя, насмотревшись последних фильмов, моя супруга не без испуга спросила: «Неужели тебя правда могли сбросить с поезда под Львовом?»

— В Киеве вас пытались накормить психотропами…

— В один момент показалось... Обычно интуиция меня не подводит. Была ли прослушка киевстаровского мобильника? Обычное дело. А уж о том, что можно выяснить местонахождение человека по его телефону, каждый школьник знает. Спецслужбы как работали, так и работают. Ко мне пытались тогда приклеить образ этакого неуправляемого шута.

— А в Лондон вы улетели после Киева из чувства самосохранения?

— Не совсем так. В Лондоне было человек 5—7 спонсоров и активистов моей предвыборной кампании, надо было посоветоваться. Часто говорят о Борисе Березовском, но Борис выступал больше как продюсер, а не спонсор. Не буду называть всех имен, они достаточно громкие и сейчас на слуху в политике, бизнесе.

— Почему же вы сняли свою кандидатуру с президентских выборов?

— Мне не дали вести агитационную и предвыборную кампанию ни здесь, ни из-за границы, умные люди из избиркома намекали: да сними ты, Иван Петрович, свою кандидатуру.

— А зачем ввязались в другую лондонскую историю — судебный процесс 2003 года, где Российская Федерация требовала у Великобритании выдачи Ахмеда Закаева?

— Вот и тогда газеты недоумевали: зачем Рыбкину это надо? Вбрасывалась информация про «заказ Березовского». Я поехал не Закаева защищать, а нашу совбезовскую команду. Все чаще стали раздаваться голоса: с кем это Иван Петрович вел переговоры? Как будто Иван Петрович с улицы взятый человек, ни в чем не разбирающийся. Прежде чем вести переговоры после назначения меня секретарем СБ и полномочным представителем в Чечне, я попросил, чтобы был назначен полпред в правительстве в ранге вице-премьера. Он вел все финансовые вопросы. Я испросил разрешения создать комиссию по переговорному процессу в Чечне. Борис Николаевич утвердил ее состав. Попросил директивы на ведение переговоров. Борис Николаевич это тоже подписал. Ельциным была утверждена также концепция мирного урегулирования ситуации в Чечне и вокруг. Конечно, разрабатывали мы все сообща, но все это было подписано президентом. Имеет гриф особой секретности. До сих пор! За каждый вылет в Чечню я писал Ельцину докладную записку: о чем говорил, каковы успехи и неуспехи.

И когда Аслан Масхадов сформировал делегацию для переговоров со мной, персонально ее обозначив, я обратился в ФСБ, в Генпрокуратуру, в МВД: как вы относитесь к тому, что я с этими людьми буду вести переговоры? Находится ли кто-то из них в розыске, заведены ли на них уголовные дела, есть ли судимости? Мне ответили: уголовных дел ни на одного из четырех членов чеченской делегации нет, а старые судимости были у Удугова и Закаева, по-моему, у одного за драку, у другого за мошенничество. Эти мои запросы датированы 1996 годом. А потом, после моего ухода из СБ, в силу какой-то забывчивости стали говорить, что я чуть ли не политический хулиган, с кем хотел, с тем и вел переговоры. Пошли вызовы в Генпрокуратуру.

Я считал своей обязанностью объясниться. Приехал в Лондон. Туда же прибыли заместитель генпрокурора Фридинский, ставший потом главным военным прокурором, и другие представители. Я был вынужден выйти на трибуну суда, поклясться в том, что говорю правду и только правду. Но, прежде чем начал свою речь, вдруг поднимается королевский прокурор и по сути дела снимает мое выступление. Он говорит: «По доверенности Генпрокуратуры РФ хочу заявить, что Иван Петрович Рыбкин, будучи секретарем СБ РФ и полномочным представителем в Чеченской Республике, в свое время действительно обратился с запросом и в Генпрокуратуру, и в ФСБ, и в МВД. Он просил пояснить, что за люди Хож-Ахмед Яриханов, Мовлади Удугов, Ахмед Закаев, Саид-Хасан Абумуслимов». Это он констатировал верно. Но как объяснить, что в предъявленном Генпрокуратурой суду документе значилось, что уголовное дело Закаева было открыто в 1994—1995 годах? У меня-то были запросы о них от 96-го, и все чисто…

Однажды встретились на «Эхе Москвы» с Прохановым: «Ты что, Александр Андреевич, на меня бочку катишь: назначенец да назначенец?.. Да притом «назначенец Ельцина». Меня на все мои должности люди избирали. Совет безопасности — да, это решение президента. Но ты забыл, как наш с тобой общий приятель Геннадий Андреевич Зюганов после моего назначения секретарем СБ и полпредом в Чечне сказал, что Рыбкину не путевку в Сочи дали». Я, вчерашний председатель Госдумы, поехал в республику, конфликтную и залитую кровью, полностью разрушенную. Один и без оружия. А у Березовского, когда мы из самолета выходили, точка красного лазерного прицела на лысине светилась.

— Кстати, какое отношение сохранили к Борису Абрамовичу?

— Как относился, так и буду относиться. А когда он должен был от меня по шапке получить, он получал сполна и по полной программе без всяких изъятий, со всеми казачьими привнесениями. Иногда зарабатывал. Но это рабочие моменты, и он об этом знает. Он меня как-то спрашивает: «Боксом занимались, да?» — «Занимался». — «А что, вы можете сейчас ударить, чтобы человек с ног улетел?» — «А ты хочешь попробовать?» Он так предусмотрительно сразу на два шага назад отдернул. Кстати, сам человек, безусловно, талантливый, он с давних пор окружал себя людьми сомнительными, мелкими. И я часто ему об этом говорил. Они и привели к тому, кто он сейчас.

— С Лебедем в тот период много приходилось работать?

— К Александру Ивановичу Лебедю я летал еще тогда, когда он был назначен командующим армией в Приднестровье, а я был членом Верховного Совета России. Сейчас уже можно сказать, летали под легендами, под кличками. Одна поездка особенно памятна. После того как страшные бои произошли в Приднестровье, Лебедь вынужден был раздать оружие, и люди, осевшие там офицеры запаса, отбросили тех, кто на них нападал, за Днестр. В нашей группе от силовиков был генерал КГБ Прилуков Виталий Михайлович. Так получилось, что в документах мне указали звание майор, а ему капитан. Сидим в Ростове, нам Украина не дает коридора, ветер жуткий, гуляем по бетонке, он что-то занервничал и ругаться стал, я ему говорю: «Капитан, вы что себе позволяете?» На самом же деле он генерал-лейтенант. Мы рассмеялись, напряжение спало. В Тирасполе встретил Лебедь, ему только что генерал-лейтенанта дали. Так и познакомились. С тех пор друг друга понимали.

— В чеченских делах Лебедь проводил линию президента?

— Несомненно. Хасавюртовские соглашения, которые он подписал, разрабатывались, конечно, под руководством администрации, и Борис Николаевич дал ему четкое и прямое указание: войну прекратить. Поэтому Лебедь и подписал Хасавюртовские соглашения с Асланом Масхадовым. В подготовке соглашений ему помогал Владимир Лукин, и присутствовал при всем, конечно, Магомед Толбоев, в то время секретарь Совета безопасности Дагестана, летчик-испытатель нашего «Бурана», Герой России.

Говорили, что Лебедь сдал победу и генералы на него обижались. Мол, Михайлов и Вольский уже договорились о другом варианте урегулирования. Но между теми переговорами, прошедшими в Москве и Назрани в мае — июне, и хасавюртовскими, августовскими, был штурм Грозного, страшные бои, когда людей полегло с двух сторон море. По сути дела, Грозный оказался взят сепаратистами. И с этим не считаться нельзя. Я внутренне поддерживал Хасавюртовские соглашения, но когда Лебедь, выступая в Думе, говорил: все, войне конец, дальше не мое дело, думал: «Начинается самое сложное». Лебедь потом вообще ушел с поста, сказав: «Двум пернатым в одной берлоге (почему-то в берлоге!) ужиться нельзя». Это Куликову и Лебедю. Куликов — министр внутренних дел в то время.

— Ожидали ли, что Лебедь будет передавать дела в Совбезе именно вам?

— Это сюрприз от президента. 19 октября 1996 года Борис Николаевич выдернул меня с заседания Совета по внешней политике. Приехал в Барвиху, в санаторий. Ельцин готовился к операции, похудел, говорит: «Вот хочу предложить вам должность секретаря Совета безопасности, но сначала хочу наградить. Завтра 50-летие у вас?» — «Да». — «Мне сказали, что у вас ни одной награды нет». «Неправда. Есть, — говорю, — Борис Николаевич. Золотая медаль за школу». «Ха-ха-ха! Считайте указ подписанным, только сразу принимайте дела, — пожал руку президент, — надо помочь Черномырдину удержать страну». Была суббота — я вечером от Ельцина вернулся. А в воскресенье, 20-го, рано утром в Совбез приехал и принял дела. Мне говорят: к вам просится Александр Иванович Лебедь. Мы с ним встретились. Поговорили. У него крупные планы были и задумки реформ.

— Чем вы сейчас занимаетесь?

— В середине 90-х мне тот же вопрос задавали: мол, чем будете заниматься? Не беспокойтесь! У меня пять рабочих специальностей. Я и токарь, и слесарь... Вон сам сварил винтовую лестницу, два камина выложил в доме. Профессорствую. Объездил страну и заграницу с лекциями: фонд «Открытая Россия» Михаила Ходорковского подбрасывал работу. Считаю большим упущением, что его детище прикрыли. Он занимался образованием новых политиков, что для России крайне необходимо. Как-то, когда я еще выдвигался в президенты, мой хороший друг Владимир Филиппович Шумейко сказал: «Как же Ивану Петровичу после салона-вагона тяжело привыкать к плацкарте...» Помните самую короткую телеграмму-анекдот? Хрущев в 1957 году отправил Молотова в политическое небытие. Пришел 1964 год, и снимают Никиту Сергеевича. Вячеслав Михайлович прислал одно слово: «Ага!» Думаю, что ни мне, ни Владимиру Филипповичу к полевым условиям не привыкать. Все же нашу с ним жизнь плацкартой не назовешь. Егор Гайдар, будучи руководителем фракции «Выбор России», предложил сделать оклад председателя Думы равным премьерскому. Примерно такое соотношение сохраняется и поныне. А в реку госслужбы второй раз решил не входить. Хотя Борис Николаевич, уже сам будучи на пенсии, предлагал.

Однажды они с Наиной Иосифовной пригласили меня перед Новым годом в рыбный ресторан «Сирена», что недалеко от Сухаревки. Подъехали Татьяна Борисовна с Валентином Борисовичем Юмашевым, моя дочь Лариса. Говорили долго, а потом вдруг перешли на тему, что, мол, рано мне уходить из политики. Почему бы не пойти в Совет Федерации или на дипломатическую службу, а может, ректором Академии госслужбы...

О том, что не вернулся на службу, не жалею. На благо России можно работать, не занимая формальных должностей. А из политики хотел бы уйти, да не уйдешь! И все же, что ни говори, жизнь без галстука прекрасна!