Итоги № 33 (2013)

Иду и смотрю / Общество и наука / Спецпроект

Иду и смотрю

/ Общество и наука / Спецпроект

Сергей Медведев — о том, как члены ГКЧП не уследили за свободой слова, о штурме «Останкино» и видеокомпромате на Руцкого с Хасбулатовым, о кривизне прямого эфира и «подсиженных» дикторах, что было припрятано под Белым домом на случай атомной войны, а также история про то, как Ельцин менялся ботинками с Клинтоном

Страна уже знала Сергея Медведева как популярного тележурналиста, но 19 августа 1991 года судьба даровала ему супершанс: первым на советском ТВ снять и передать в эфир репортаж о защите Белого дома с кадрами Бориса Ельцина на танке.

— Как попали в гущу событий?

— Я жил за городом на даче, ехал на работу на своих «Жигулях» и увидел танки. И радио работало в машине. Тогда все и срослось в одну картинку: понял, что мы вступаем в какую-то новую полосу жизни, новую эпоху, новое измерение. В «Останкино» коллектив редакции информации бурлил. Сказали, что в главном здании уже сидят несколько кагэбэшных полковников и что они запретили все выезды на съемки.

Мы сидели в кабинете главного редактора, покойного ныне Ольвара Какучая, и как завороженные смотрели прямой эфир Си-эн-эн. В корпункте на Кутузовском проспекте они прямо на балкон поставили камеру и оказались практически в эпицентре событий. Комментарии были хлесткие. Я Ольвару сказал: «Надо ехать и снимать». Он рискнул: «Ну давай. Я подпишу заявку, хотя съемки, сам знаешь, отменены». Рисковали, конечно. Мы же были нагайкой КПСС, государственной компанией, почти как ТАСС. Вдвоем с оператором Валентином Чечельницким сели в машину и поехали. Поперек улицы Королева стояли кордоны из троллейбусов, автобусов и грузовиков. Какие-то люди проверяли документы. Я доставал корочку: программа «Время». Они машины раздвинули, и мы спокойно поехали дальше.

Решили добраться до Манежной. Там уже начался митинг. На площади в беспорядке стояли троллейбусы, что было вообще невообразимо, а на их крышах люди — битком! Они кричали, бросали листовки, кто-то читал стихи. Потом подошел спецназ, и солдаты выстроили оцепление. Спецназовцев забрасывали вопросами: «Вы будете в нас стрелять?..» В общем, именно так я представлял себе 1917 год... Потом кто-то крикнул: надо идти к Белому дому! Проехать туда было нельзя, пошли пешком мимо родного журфака, мимо Манежа, свернули на Калининский. Вдоль всего маршрута стояли танки. Что запомнилось — это вошло в репортаж — люди старались в пушку орудия обязательно положить цветок. Потом, когда стало ясно, что танки все равно никуда не уйдут, о цветах забыли и стали уже засовывать арматуру в гусеницы.

Ельцина мы не успели снять на танке, мы это потом уже взяли из сиэнэновских кадров. В конце я записал «стенд ап», сказал, что, если нам дадут возможность, мы выйдем в эфир. На наших глазах творилась история. Люди строили баррикады, депутаты бросали листовки из окон Белого дома. Разговорился с людьми. Решение у всех одно: мы отсюда не уйдем, демократию будем защищать. А кто-то сказал: «Я с работы отпросился». С работы люди отпрашивались, чтобы на революцию пойти! Удивительное время было... Когда мы приехали в «Останкино», оставалось буквально минут 40 до эфира.

— Кто же разрешил давать в эфир такую крамолу?

— Зашел к первому заму Валентину Лазуткину: «Буду делать репортаж, что есть, то и дам». Он говорит: «Делай!» Смонтировал, большой получился — минуты на четыре, потому что я дал прямую речь Ельцина. Уже шел эфир, середина программы «Время», и Лазуткин звонит в монтажную: «Сереж, может быть, прямую речь не надо давать? Давай в пересказе, а то уже будет слишком». Помните, Ельцин там заклеймил ГКЧП, призвал к неповиновению.

Эфир прошел. Меня вызывают к главному редактору, у него в кабинете человек 50, полредакции. Телефоны буквально дымятся: вторая АТС, спецсвязь. Все звонят — Прокофьев, первый секретарь МГК КПСС, Дзасохов, из ГКЧП... Я стою и вижу, как меняется лицо у главного редактора — до полотна белого. Уже потом, когда немножко волна схлынула, Ольвар Какучая говорит: «Пиши срочно заявление об отпуске, тебя выгонять придется, но если ты в отпуске, то этого по закону делать нельзя». И потом — по громкой связи: «Срочно кассету мне на стол». Докладывают: нет кассеты в аппаратной. Как нет? Пропала. Позже ребята-видеоинженеры сознались, что они кассету спрятали от греха... Так для меня началась революция. А я стал не просто известным (всех ведущих программы «Время» и так узнавали), но и очень уважаемым человеком.

— Это вы как почувствовали?

— Очень просто. За бензином тогда выстраивались огромнейшие очереди. Подъезжаю к бензоколонке, а там, наверное, машин двести. Понимаю, что не успеваю на студию. И тут мужики очередь уступают. Говорят: «Молодец, Сергей, благодаря тебе мы узнали, куда нам идти девятнадцатого!»

— Вы с детства были любителем адреналина?

— А без этого в нашу профессию идти не стоит. Как и без критического осмысления мира.

Родился я в Калининграде в 1958 году. Первые детские впечатления — это руины, горы кирпича, разбитые дома, разрушенный кафедральный собор. При мне танками доламывали королевский замок, тросы накидывали в проемы окон и тянули. Обидно это было видеть — а ничего не поделаешь: политика! Отец тогда был председателем областного комитета по телевидению и радио, и я знал, какие он получал указивки из обкома. Главное в политике обкома тогда было искоренить в области все немецкое. Хорошо помню, у нас во дворе за забором стояли чугунные статуи. Чего там только не было! Самсон, раздирающий пасть льва, нимфы, женщины обнаженные — все ждало очереди на переплавку!

Я снял фильм «Операция «Бастион» о штурме Кенигсберга. Вообще так получилось, что у меня сформировался стереоскопический взгляд на многие события.

— Это как?

— Например, Кенигсберг мы знаем по учебникам. А я там родился, учился. Потом приехал туда во время президентской кампании в качестве пресс-секретаря Бориса Ельцина. А позже увидел город уже через объектив телекамеры, снимая фильм. Такая же история с Буденновском. Я был там и как пресс-секретарь, и как турист. Потом приехал снимать фильм о кровавой эпопее Басаева. Такая же история с Вангой. Я много читал про нее, потом прилетел с ней познакомиться. А потом снял фильм к столетию Ванги. Получается, был и участником событий, и их комментатором. Повезло!

А Кенигсберг... У этой земли трагическая судьба. Город всегда оказывался на пути войск, которые двигались либо на запад, либо на восток. Наполеон ли это, Гитлер ли, Сталин. А в 46-м году 120 тысяч населения погрузили в эшелоны и вывезли безо всяких разговоров. Остались единицы. Вот одну из оставшихся женщин я нашел и снял в своем фильме. Это Эльвира Зерока. Она дала душераздирающее интервью. Благодаря ей я во многом по-другому стал смотреть на историю войны. Потому что мы ее рассматривали только с одной стороны: убей немца, как писал Эренбург. И их убивали... А тут я увидел войну глазами мирной немки. Стало страшно. Не дай бог!..

Еще подростком я варился телевизионной каше — в доме всегда были журналисты, режиссеры. Отец смотрел передачи с блокнотом. Я как-то спросил: «Пап, чего ты все время записываешь?» Он говорит: «Ошибки отмечаю». Для меня это было откровение. Всегда казалось: все, что говорят с экрана, — это то, во что нужно верить, чему поклоняться и претворять в жизнь — ну как всем советским детям. А оказалось, что на ТВ бывают ошибки!

Естественно, я поступил на журфак. И нисколько не жалею: нет более интересной профессии. Можно не только удовлетворять свое любопытство за счет редакции, но и влиять на события, влиять на власть и даже быть во власти!

Семь лет проработал на первой кнопке Всесоюзного радио в передаче «Время, события, люди». Делал репортажи. С семикилограммовым катушечным магнитофоном «Репортер» полстраны объездил. Потом, когда меня пригласили в программу «Время», специализировался на экономике, позже — на политике. Брал интервью у Горбачева, Ельцина, Рыжкова, Черномырдина. Брежнева, жаль, не застал.

— Вы в Гостелерадио пришли при Лапине?

— При Лапине Сергее Георгиевиче. Потрясающей жесткости и идеологических шор человек. Но умный. Не любил бородатых сотрудников — не дай бог попадется кто на глаза. И терпеть не мог джинсов. Недолюбливал евреев. Тиранил музыкальную редакцию — например, запретил давать в эфир Ободзинского, даже записи все его стерли.

Лапин диктовал политику в телеэфире. Это он определял, как должен выглядеть Брежнев, в каких ситуациях его показывать, в каких нет. Лапин был телебог и телецарь. Это сегодня много царей на телевидении, потому что много каналов, а тогда был один. Вот при нем я и начинал.

В программе «Время» произошли к тому моменту очень серьезные перемены. Помните, любимые дикторы — Шатилова, Кириллов, Шебеко — по бумажке рассказывали нам, как страна прожила день. Программа «Время» была ритуальной передачей, но многие черпали из нее гораздо больше информации, чем можно было себе представить. Кого из Политбюро показали, а кого — нет, в каком порядке дали сюжеты... Была целая система расшифровок.

Так вот, я стал свидетелем перемен: дикторов стали менять на журналистов. Сначала программу вели парами. Я часто попадал с Анной Шатиловой и Верой Шебеко. Это была потрясающая школа. Речь мне уже поставили на радио, то есть я уже не путался в звуках. Это давало некоторые преимущества.

Работа в прямом эфире, конечно, полна казусов и всяких историй. Спортивные комментаторы обычно заходили уже в конце программы, тихонечко садились за свой стол. У моего коллеги Евгения Майорова была привычка все время этот стол двигать. В тот день студию модернизировали и стол поставили на пандус. Евгений начал его двигать, и стол упал вместе с микрофоном, со всеми бумагами. Все произошло в живом режиме, хохот разбирает неимоверный, он сидит растерянный, оператор ржет, камера ходуном ходит, крик вперемежку с известными русскими выражениями несется из режиссерской по динамику. В общем, кое-как мы из этой ситуации вышли.

Один раз вел утреннюю программу «90 минут» с Ларисой Вербицкой. Позже она превратилась в «120 минут», сейчас это программа «Доброе утро». Часто не успевали тексты писать, поэтому импровизировали. И был сюжет про попугая. Помню, я понес какую-то ерунду, чувствую, удержаться не могу, и начал смеяться. Лариса раскололась. Так хохотала, что вместе с диванчиком опрокинулась на спину. Лежит, только ноги торчат перед камерой. Это было что-то невообразимое. Думали, разразится страшный скандал. Но потом пришло огромное количество откликов: мол, молодцы, веселая получилась передача!

Вскоре в информационной студии дикторов полностью заменили на журналистов. Время было революционное, хотелось, чтобы ведущие через себя пропускали информацию, чтобы сами комментировали, давали оценки. И мы делали сюжеты по четыре, пять, шесть минут. А уж когда Горбачев начал ездить по стране, выходить в народ, это превращалось в бесконечную песню. Программа разрасталась до неимоверных размеров! Что он сказал, как сказал, куда поехал — на завод или вышел на пашню. Это было время необыкновенных политических эмоций.

Люди ждали появления Сергея Доренко, Тани Комаровой, Саши Крутова, ждали, надеюсь, и меня. Потому что у каждого был свой почерк, свое видение проблемы. Но более или менее мы все укладывались как бы в общее демократическое русло, хотя программа «Время» считалась консервативной. В день мне надо было провести четыре эфира: в 12 часов «Орбиту», потом выпуск в 3 часа, в 6 часов и, наконец, 9-часовой.

— У Ельцина вы брали первое интервью еще до «новой» России.

— Еще при Горбачеве, когда Ельцин был в опале, а офис у него был почему-то в гостинице «Москва», хотя работал он в Госстрое. Вот тогда подумали наши идеологи, опять же Лигачев, что лучше бить врага его же оружием.

Когда шла небезызвестная антиалкогольная кампания, искали авторитетов, которые могли бы сказать с экрана, что она необходима, что нужно уничтожать виноградники, сокращать производство водки, проводить безалкогольные свадьбы. Решили, что именно опальный Ельцин должен выступить на эту тему. Это была, конечно, историческая запись. Он, кстати, тоже ее запомнил, очень волновался, выгнал всех помощников из кабинета, кричал на них. Понимал, насколько важно ему на тот момент, уже политически избитому до ссадин и синяков, появиться в эфире.

— А в 1993 году его били или он бил?

— Нельзя это воспринимать как бойню оппозиции. Драка, да, всему предшествовала, но он предотвратил гражданскую войну. История сохранила кадры, как белодомовские лидеры призывали штурмовать мэрию. Взяли они ее довольно быстро. Потом прозвучал призыв брать «Останкино». Что бы сейчас ни говорил Руцкой: мол, я не звал людей, не давал приказы, — у нас есть документальные кадры. Руцкой, который кричит: «Все на штурм мэрии, нужно поднимать авиацию…» Стали захватывать «Уралы» внутренних войск, стоявшие в оцеплении Белого дома. И эти грузовики пошли на «Останкино». Колонну возглавлял генерал Макашов. У него была вооруженная группа с автоматами. Один из «Уралов» таранил стеклянную витрину АСК-3 — здания, где находилась программа «Время».

— Вы были в тот момент в «Останкино»?

— Дома... Я увидел черную дыру на телеэкране, пустоту зияющую, страшную. Причем, как мне показалось, матерок прошел в эфир перед тем, как эта дыра появилась. Шла трансляция футбола, вдруг испуганный диктор сказал, что мы прерываем трансляцию. И потом за кадром кто-то произнес: «Все, п…ц». Даже холодок пробежал по коже. Я очень хотел разобраться во всем, что тогда произошло. Сейчас делаю фильм к 20-летию этих событий.

Утром я помчался в «Останкино». Там уже все было полито кровью, 46 трупов! Началось с торговли: Макашов торговался с Вячеславом Брагиным, тогдашним руководителем ТВ: оппозиция хотела выйти в эфир. Хотя они к этому, как я сейчас понимаю, были абсолютно не готовы. Нападающие были возбуждены. Когда в руках оружие, да еще с боевыми патронами, понятно, что возбуждение передается всем. Все входы и выходы забаррикадировали столами и стульями. Но стеклянные-то двери как перекроешь? За баррикадами сидели бойцы «Витязя», их бросили на подмогу. Благо здесь есть подземный переход между зданиями, и спецназовцы периодически бегали туда-сюда, передвигались незаметно для наступающих.

Напряжение достигло крайней точки, прозвучал какой-то взрыв. После этого разразился шквал огня. Сейчас я пытаюсь разобраться, что это был за взрыв. Разные версии того, что спровоцировало начало бойни: гранатометный выстрел или взрывпакет? Пострадали многие от своих же. Убит наш видеоинженер Сергей Красильников. Он вышел в коридор, и его настигла пуля. В коридоре наступающие стрелять не могли — стреляли с главного здания по площади. Я смотрел на видео траектории, как пули летели. Палили по мигающим огонькам камер, по блицам фотоаппаратов. Пострадало много журналистов. Тогда в «Останкино», перед зданием телерадиокомплекса, собственно, уже шла гражданская война. Потом, как выяснилось, те, кто привел сюда эти колонны, первыми и ушли. Обычно зачинщики не страдают. Так и тут вышло. Все живы-здоровы. А люди убиты. Во имя чего? Загорелся кабинет нашего генерального директора Бори Непомнящего. Левое крыло здания они подожгли бутылками с зажигательной смесью. Поняли, что там стоят трансформаторные подстанции. Им нужно было вывести из строя телецентр: нет эфира, так пусть все сгорит. Загорелся этаж, где выпускающие наши сидели. Все было задымлено. Началась эвакуация.

Утром мне надо было вести программу новостей, а вести неоткуда. Потому что автоматика вырубила аппаратуру в студиях, студии были неработоспособны. Мы решили вести эфир из предбанника, где аппаратная. А как? Там все неприспособленно. Засунули туда осветительные приборы, поставили табуретку какую-то. С этой табуретки я и провел первые несколько выпусков. Все в битом стекле, ассистенты режиссеров ползают по полу, чтобы не попасть в кадр, вставляют кассеты в видеомагнитофоны. Все это снимал Дима Крылов. Хотелось побольше рассказать о том, что происходит. Ощущение было, как на войне.

Конечно, Брагин был не готов к таким событиям. Вся наша система оказалась не готова. Потом, когда делали фильм, я нашел подземную резервную студию, подготовленную на случай войны. Она находится в одном из подмосковных домов отдыха. В жутком состоянии: паутина кругом висит, вода капает. Я покажу эти кадры в эфире. Разобрали мы деревянный пол в одной из беседок и оказались в подземном переходе перед закрытой дверью. Люк герметичный, как в подводной лодке. Проникли туда и попали в прошлое, в Советский Союз. Плакаты висят, такие конкретные советские плакаты. Магнитофоны катушечные. Впервые увидел пульт для подслушивания телефонных разговоров. Никого нет, вообще никого! Где офицер дежурный, чье это хозяйство на сегодня, хотел бы я спросить?!

Во имя чего штурмовали «Останкино»? Вопрос до сих пор без ответа. Но вожаки, как правило, выходят сухими из воды. Хасбулатов и все, кто сидел в Белом доме, имели прямой выход через подземные коммуникации знаете куда? Я стоял у этого люка, мне показывали ребята. В район зоопарка они выходили: люк рядом с Кудринской площадью. И туда ходили гонцы, они носили и оружие, и продукты. То есть связь была бесперебойная. И Хасбулатов в отличие от других ел домашние обеды, ему готовили дома, и официанты его обслуживали, там все было хорошо. А другие задыхались в миазмах.

— Про сухих из воды вы правы. Всех отпустили по амнистии…

— Помните, был генеральный прокурор Казанник? Вот он, кстати, сказал, что это позорная страница в истории Госдумы, эта амнистия. Ельцин принял ее, сцепив зубы. И я согласен в данном случае с генеральным прокурором. Почему не дали довести до конца расследование? Да, мы понимаем, что главная задача власти была успокоить общество, и это сделали! Но кровь пролилась! Виновные должны быть наказаны. Как говорил Глеб Жеглов, вор должен сидеть в тюрьме. Та амнистия в области права совсем не лежала.

— Как же вас с такими оппозиционными взглядами пригласили на работу в Кремль?

— Кстати, с такой оценкой многие коллеги были согласны. Когда моего предшественника Вячеслава Костикова «уходили», стали искать замену. И сам Костиков, и первый помощник президента Виктор Илюшин составили список — сначала большой, потом он уменьшался. Но вроде бы я, как сам Костиков утверждает, чуть ли не один из этого списка остался. И сначала получил приглашение к Коржакову на беседу.

— Вы его знали с 91-го года?

— Все журналисты, которые работают в кремлевском пуле (а я туда вошел еще во время Горбачева), знают, конечно, руководителей службы безопасности. Потому что те непосредственно общаются с журналистами. И была беседа долгая. Он прощупывал, и меня потом еще долго проверяли — у меня было много друзей среди американских журналистов. Это очень не нравилось спецслужбам. Я, честно говоря, никуда не торопился, у меня все было хорошо. Популярный человек, интересная работа, зарплата вполне приличная по тем временам. Я понимал, что в команде у президента работать не сахар. И мало того, там светили выборы, то есть такой марафон, в котором загнанных лошадей пристреливают. Понимал, поэтому колебался. И очень долго сам выдерживал паузу. Собственно, в Кремле начали уже раздражаться. Я это чувствовал. Но потом я пришел на встречу к Борису Николаевичу, он меня знал хорошо, и я его знал прекрасно, потому что делал интервью с ним, не одно интервью с глазу на глаз.

Идет беседа. Ну, естественно, я, как и все пресс-секретари, выложил ему все — как надо себя вести, что нужно больше внимания уделять телевидению, что все, что не показано по телевидению, не состоялось. Я требовал, чтобы у нас была непосредственная связь, а не через посредников. Все это я излагал минут 15: вопросов накопилось много, потому что имидж президента уже, в общем, серьезно хромал. К этому моменту рейтинг президента скатился примерно до четырех процентов.

Похоже, он не ожидал такого напора, потому что в конце моего длинного монолога он выдержал паузу и потом сказал: «Я чего-то не понял, Сергей Константинович, вы работать-то ко мне идете или нет?..» В моих требованиях скорее был негатив, чем позитив. Может быть, это ему понравилось. После тоже небольшой паузы я ответил: «Да, если мои просьбы будут учтены, я готов работать в команде». Слово «команда» у него было любимым, кстати. Команда помощников у него была блестящая на тот момент. Ее возглавлял первый помощник Виктор Илюшин, там был и Юрий Батурин, и Георгий Сатаров, и Людмила Пихоя, и Михаил Краснов, и Александр Лившиц, и Владимир Шевченко. Вообще список длиннее гораздо. Это была свита, которая делала короля. И все были активными ньюсмейкерами, все давали интервью, все формировали имидж президента.

После того как я вышел из кабинета, сразу появилось два указа. Один — назначение меня пресс-секретарем, а второй — с моей подачи — о назначении руководителем Федеральной службы РФ по телевидению и радиовещанию Валентина Лазуткина, который был первым замом у нас в «Останкино». Когда он стал министром, я понял, что мое мнение было в тот момент важным для президента. В общем, окунулся в водоворот кремлевской жизни, которую, в принципе, уже знал. Мне предстояло как-то со всеми договориться, чтобы вектор по формированию имиджа президента был один.

Каким должен быть президент? Открытым, сильным, справедливым, решительным, сторонником демократических перемен — это главное. Он, кстати, внутренне был заточен на эти перемены. Это чувствовалось. Ельцин образца 91-го и Ельцин образца 96-го — это два разных Ельцина. И я сегодня могу сказать, что Ельцин образца 91-го и не 96-го, а все-таки 98-го — это два разных Ельцина. И в 98-м я бы уже не пошел к нему работать. Но я работал еще с тем Ельциным, несмотря на все его известные недостатки. Иногда мне казалось, что он относится ко мне как к сыну, и это подкупало. Хотя были и трудности в отношениях.

Идет пресс-конференция. Она всегда готовится. К ключевым вопросам текущей политики президент готов на все сто процентов. Он, конечно, может пускаться в импровизации, и Ельцин был склонен к этому. И вот после очередной его импровизации — а он, как всегда, спрашивает: «Ну как?» — хотел услышать похвалу. Как правило, я ему говорил: «Хорошо». А тут сказал, да еще при свидетелях, нескольких помощниках: «Очень плохо, Борис Николаевич». Когда начал аргументировать, почему плохо, чувствую, у него лицо превратилось в камень. Думаю, сейчас вот этот камень мне и даст, раскроит череп. Он отвернулся и ушел. И не разговаривал, наверное, дней 10, трубку не брал прямую. Потом уже первый помощник Илюшин сказал: «Сергей Константинович, ну сходите вы к Борису Николаевичу, извинитесь, вы же не правы!» Пошел, сказал, что я погорячился, объяснился, почему так высказался. Ну, вижу, у него отлегло. Он всегда прощал, когда люди за дело болели.

— А импровизации, которые не оканчивались обидами, вспоминаете?

— Еще бы. Во время переговоров с Клинтоном, это происходило в имении Рузвельта в Соединенных Штатах, возникла забавная ситуация перед выходом к журналистам. Клинтон подошел к Борису Николаевичу, чтобы согласовать позиции перед пресс-конференцией. А Ельцин был в таком боевом настроении, спросил: «Билл (а они с Биллом на ты и, кстати, практически одного возраста, роста и веса), какой у тебя размер ботинок?» Тот: «Не помню». Ельцин: «У меня, похоже, такой же». Давай, говорит, пошутим. Билл всегда напрягался, когда Борис Николаевич шутил. А тут он говорит: «Давай ты мои ботинки наденешь, а я твои, и мы в них выйдем». Начали мерить. Клинтон, когда надел один ботинок, уже напрягся, он понял, что, если, не дай бог, хоть какой-нибудь американский журналист прознает про это, огромный скандал выйдет. «Нет, — говорит, — Борис, не выйду». Так и вернул ботинки Ельцину. Сдрейфил… 5

Продолжение следует.