Итоги № 44 (2012)

Модель для Пикассо / Искусство и культура / Exclusive

Модель для Пикассо

/ Искусство и культура / Exclusive

Анжела Розенгарт: «За то, чтобы находиться рядом с такой личностью, как Пикассо, нужно заплатить немалую цену...»

Две вещи неизменно привлекают туристов в швейцарский Люцерн: знаменитый фестиваль, на котором выступает симфонический оркестр под управлением Клаудио Аббадо, и картинная галерея Розенгарт. Крупнейшей частной коллекцией, собранной некогда Зигфридом Розенгартом, сегодня управляет его дочь Анжела. У этой 80-летней дамы лучистая улыбка, а в глазах — жажда жизни. Список художников, с которыми дружил ее отец, впечатляет: Шагал, Кандинский, Пикассо… Великий испанец, например, пять раз писал ее портрет. О цене, которую приходится платить за дружбу с гениями, а также за их полотна, мы и разговорились с Анжелой…

— Анжела, наверное, многие мечтали стать музой Пикассо. Как вам удалось стать ею?

— Это решает не женщина. Можно даже сказать, от женщины мало что зависит — творческая личность, великий художник сам выбирает себе музу. Очевидно, что этой чести удостаиваются особенные представительницы слабого пола. Меня часто спрашивают, просила ли я Пикассо нарисовать себя... Если бы я просила, у меня бы никогда не было портрета его кисти. Только он решал, кого и когда писать.

— Вы помните свою первую встречу с Пикассо?

— Это было в 1949 году в Париже. Отец представил меня Пикассо в его студии на рю де Гран-Огюстен. «О, Розенгарт, у тебя красивая дочь!» Я очень разволновалась. Едва вышла из подросткового возраста и по сути впервые получила комплимент от мужчины — и этим мужчиной был сам Пикассо! Надо признаться, в какой-то степени я считала его своим поклонником. Можно сказать, что он меня преобразил, начал воспринимать как личность, и я наконец вышла из тени своего отца.

— У вас был роман?

— Я не была влюблена в Пикассо. Но он был очень близким моим другом. Видимо, разница в возрасте давала себя знать. Но я уверена: если бы он задался целью, то я влюбилась бы в него, и, думаю, его усилия увенчались бы успехом. Но он сохранял дистанцию и был очень мил и деликатен со мной. Я уверена, что нравилась ему, в противном случае он бы не писал мои портреты. В апреле 1954 года, в небольшом французском городке Волларис, где он тогда жил, мы просто сидели, разговаривали о том о сем. Неожиданно художник внимательно посмотрел на меня и сказал: «Приходи завтра, я буду писать твой портрет». Конечно, я не могла отказать. Он пригласил нас с отцом в маленькую комнату на его вилле. Процесс занял примерно полчаса. Он держал небольшой мольберт на коленях, сделал несколько штрихов, переводил глаза на меня, сравнивал, потом опять делал штрихи. Потом он подошел поближе ко мне, чтобы точнее скопировать мое ожерелье, состоящее из нескольких спиралей — его всегда завораживали спирали. Мне казалось, что он сейчас прожжет меня своими глазами! Было непросто выдержать его взгляд... Затем он написал что-то на листе, оторвал и протянул мне: «Пожалуйста, мадемуазель!» На портрете я изображена с кудрявыми волосами, ожерельем и сложенными вместе руками. Под рисунком надпись: «Для мисс Анжелы Розенгарт». Я была потрясена, возникло чувство, будто я попала в царство бессмертия! Мне тогда было 22 года.

Через год Пикассо переехал на виллу «Калифорния» в Канн. А в 1958 году мы, как обычно осенью, отправились на Ривьеру нанести ему визит. Позвонили ему вечером, он сказал: «Приходите прямо сейчас, я вам кое-что покажу». Оказалось, он купил Шато де Вовенарг, недалеко от Экс-ан-Прованса, рядом с великолепной церковью эпохи Возрождения. Мы поехали в гости, я не то чтобы специально принарядилась, но по-другому зачесала волосы, собрав их в узел. Пикассо сразу обратил на это внимание: «О, ты изменила прическу! Я должен сделать еще один твой портрет... Приходи завтра». Пришла, села в любимое кресло-качалку его супруги Жаклин, которое фигурирует на многих ее портретах. Она улыбнулась и сказала: «Я его тебе одалживаю». Пикассо сначала набросал углем эскиз, потом стер его, потом начал рисовать карандашом, укоризненно качая головой, если я шевелилась, снова и снова бросая на меня свои острые взгляды. И опять неожиданно закончил со словами: «Для Анжелы Розенгарт!» Я была счастлива, хотя чувствовала себя совершенно опустошенной, как будто после тяжелой физической работы... На следующий день по приглашению Пикассо мы посетили Шато де Вовенарг, которое находилось в нескольких часах езды на машине. 77-летний Пикассо был неутомим и воодушевлен: показывал нам церковь и каждый угол его нового дома. Работы, написанные в этом месте, отличались от других — более тяжелыми темными красками, сочетанием красного и зеленого, они напоминали картины старых мастеров... Пикассо никогда не оставался надолго в Вовенарге — предпочитал более сияющую Ривьеру.

Потом он, раздраженный строительством высотного жилого дома прямо напротив виллы «Калифорния», приобрел загородный дом под названием Notr-Dame de Vie at Mougnis, на севере Канна. Это был его последний дом, здесь он выглядел счастливым, умиротворенным. Чаще, чем обычно, у нас раздавались звонки от Жаклин: «Пабло спрашивает, не могли бы вы приехать к трем...» Как-то в октябре 1963-го мы провели с ним несколько вечеров, и он вдруг пристально посмотрел на меня: «Почему бы мне не держать ее тут как модель?» И повернулся к Жаклин: «Она прекрасна, не правда ли? Может быть, я не прав, и кто-то вовсе не находит ее прекрасной, но я нахожу ее великолепной!» Жаклин рассмеялась: «Пабло, если ты собираешься сделать комплимент, ты не должен портить его подобными комментариями!»

Пикассо сказал, что еще не делал мой портрет как набросок для линогравюры. Мы пошли в комнату с огромными окнами, через которые были видны оливковые деревья, и он сел за работу. Рисовал углем. Сначала анфас. Затем — когда я повернулась лицом к отцу, который фотографировал процесс через открытые двери соседней комнаты, — в профиль. Я слышала, как щелкает фотоаппарат, понимала, что Пикассо мешают посторонние звуки, и попыталась дать понять это отцу. Пикассо велел мне не шевелиться, пока не закончит работу... Уже темнело, и мне казалось, что я сижу несколько часов. Неожиданно он подозвал меня: работа закончена...

— Сколько маэстро работал над портретом?

— Самое большее — два с половиной часа. Но уже через 20 минут я чувствовала, что истощена. Казалось, что он съест меня своими глазами. Он брал энергию от женщин. Ну, конечно, очень деликатным образом. Он был очень обходительным с дамами, дарил подарки. Всегда старался доставить женщине удовольствие — это было его природой, его естеством. Когда мы навещали его следующей осенью, Пикассо интересовался всем, что касается портрета. Нравится ли он мне до сих пор? Понравился ли он матери? Как он обрамлен? Для него всегда было сложным вопросом, закончена работа или еще нуждается в усовершенствовании.

— Наверняка потом были желающие купить ваши портреты?

— Не сказала бы, что очередь выстраивалась. (Улыбается.) Но вот какой интересный момент: когда стало известно, что Пикассо сделал мой портрет, один богатый человек пришел к отцу и стал предлагать деньги за то, чтобы он уговорил Пабло написать его жену. Отец рассмеялся: повлиять на Пикассо было невозможно, следовало знать его характер. Однажды некий американец хотел купить работу Пикассо. Отец сказал: «Она не продается, она нам не принадлежит». — «Кому же?» — «Я обещал ее дочери — когда она выйдет замуж, если это случится». Американец разозлился и ушел, хлопнув дверью. Когда отец рассказал об этом Пикассо, тот рассмеялся: «Так почему же этот мужчина не женился на Анжеле?»

— Женщины оказывали большое влияние на творчество Пикассо…

— Разумеется. Например, Дора Маар — ее портреты 1938—1941 годов много говорят об отношениях художника с ней. Ее он рисовал сильной женщиной. Или Франсуаза Жило, которая стала матерью его двоих детей. Ее образ в его работах более мягкий. Он часто подчеркивал дуалистичную природу женщины…

Как-то Матисс сказал, что хотел бы писать портрет жены Пикассо в зеленых тонах. Услышав это, Пикассо впал в ярость: «Он не имеет права делать ее портрет!» Он считал это своей привилегией. Но интересно, что, когда он сам захотел написать Жаклин, оказалось, слова Матисса про зеленые тона все-таки запали ему в душу — портрет был нарисован именно этими красками. Безусловно, Матисс был авторитетом для Пикассо.

— Число женщин, покинутых Пикассо, весьма велико.

— Был лишь один случай, когда вышло наоборот. Вспомните портрет Жило, где она будто бы играет с собакой. В картине чувствуется злость, игра выглядит как борьба. Очевидно: собака — это Пикассо. Жило покинула Пикассо, а не наоборот, как обычно случалось. Для художника это было особенно невыносимо, это буквально сводило его с ума. Когда он сам оставлял женщину, то обычно покупал дом и начинал жизнь заново.

— Отчего у него так много работ в темных тонах?

— Может быть, оттого, что Пикассо обычно писал ночью. Испанский климат располагает к такому распорядку: днем жарко, жизнь замирает, зато к ночи жизнь начинается. И в два-три часа после полуночи следовал самый разгар работы. Пикассо часто будил своих жен, заставляя их находиться рядом, когда он работает.

— Говорят, это тяжелая работа — быть женой великого художника...

— За то, чтобы находиться рядом с такой личностью, как Пикассо, нужно заплатить немалую цену. Переживать вместе с ним спады, подъемы, переменчивое настроение. Женщина ему необходима, но самым главным в его жизни остается искусство. Женщина, которая находилась с ним рядом, должна была это знать и принимать как данность или уходить. Только Франсуаза Жило не стала мириться с такой жизнью. Остальные были полны любви к нему. Жаклин была чудесной женой, у нее не было собственной жизни, она целиком принадлежала ему, думаю, это ее заслуга, что он дожил до 92 лет.

— Ваш отец общался со многими великими художниками. Как ему удавалось найти подход к совершенно разным людям?

— Разумеется, дружить с личностями такого масштаба и таланта — особое искусство. К ним нельзя предъявлять те же требования, что и к обычным людям. Для Пикассо можно было сделать что-то, чего не сделаешь для другого человека. К нему, конечно же, нужно было особое отношение. Отцу удавалось его тонко чувствовать. Например, если он хочет писать полотно, вовремя покинуть его. Отец никогда не пытался удерживать его внимание дольше, чем тот хотел сам. Возможно, поэтому Пикассо чаще общался с нами, выделял среди других людей. Многие ведь хотели что-то получить от него, мы же никогда к этому не стремились.

Или, например, мне очень запомнилась одна встреча с Шагалом. Как-то мы навестили его в мастерской, где он работал над большим полотном. Неожиданно он сказал: «Я не знаю, закончу ли эту работу, не понимаю, куда дальше двигаться, как писать… Я несчастлив!» В общем, он пребывал в полном унынии. Отец прошелся по мастерской, взял одну картину, подошел с ней к Шагалу, обнял за плечи и сказал: «Не волнуйся, мой друг, посмотри на эту работу — она прекрасна, свежа. Если ты станешь писать в том же духе, то все будет хорошо, тебя ждет успех!» Очень важно вовремя сказать нужные слова одобрения творческому человеку — творцы нуждаются в поддержке. Шагал оценил отношение отца и подарил картину Palete («Палитра»), она теперь находится в галерее. Взамен от общения с такими людьми получаешь нечто особенное: это восхитительно — иметь возможность проводить время в беседах с ними, смотреть, как они пишут картины, рассматривать готовые работы... У меня захватывает дух, когда я осознаю, что прикоснулась к такому таланту. А впервые я увидела Шагала в 1949 году. Отец хотел выставлять его гуаши, сделанные на юге Франции. Мы встретились с ним в деревне, недалеко от Парижа. Я была очень молодая, мне нравилось с ним общаться. Позже мы встретились в его студии посмотреть работы, предназначенные для выставки. Впечатляющие, прекрасные… Выставка состоялась, и через несколько недель почти все работы были проданы. Огромный успех!

— Однако случались и неудачи, как, например, с выставкой Кандинского в 50-е годы...

— В 1953 году люди еще ничего не хотели знать о Кандинском. Выставка его работ, как и в случае с Шагалом, длилась с июля по сентябрь, и за это время мы продали только три работы... Супруга Кандинского, которая представляла его интересы (сам он к тому времени уже несколько лет как умер), была настолько благодарна моему отцу за то, что он вообще решился на вернисаж, что подарила одну работу. Вообще вдова Кандинского потратила много времени на то, чтобы его картины получили должное признание. Хотя и до сих пор Кандинский не так популярен, как, скажем, Пауль Клее, у которого была очень тяжелая жизнь. В свое время Клее пришлось оставить нацистскую Германию, где его творчество называли дегенеративным искусством.

— Как ваш отец стал коллекционером?

— Изначально он был арт-дилером. А его серьезное увлечение живописью, пожалуй, началось с того, что моей матери очень понравился пейзаж Сезанна и она захотела его купить. У родителей не было денег, им пришлось долго копить, чтобы приобрести эту картину. А дальше... Можно быть успешным в этом бизнесе, только если ты занимаешься им от всего сердца. Картины нужно выбирать так, как будто ты выбираешь их для себя. Это очень отличается от ситуации, когда ты выбираешь их для того, чтобы покупать и продавать. Часто случалось так, что отец влюблялся в картины, которые выбирал для нашей галереи, и решал их не продавать, а оставить у себя. Помню, как-то отец вернулся с очередной встречи с клиентом и с облегчением вздохнул: «Слава Богу, что он все-таки не надумал покупать эту картину!» Так складывалась коллекция.

— То есть, если хочешь собрать достойную коллекцию, нужно руководствоваться принципом: нравится — не нравится?..

— Если я видела работу пусть даже самого известного художника, но не испытывала никаких чувств, такая картина у меня не задерживалась. У нас очень личная коллекция, она собрана с учетом вкуса только моего отца и моих предпочтений. С тех пор как отец начал общаться и приобретать работы Пикассо (это случилось в конце 1940-х годов), мы делали много разных выставок его картин в нашей галерее, они сейчас — его смысловой центр. Важна для нас и коллекция работ Пауля Клее, после его смерти отец стал агентом его вдовы. Еще до того, как образовалось собрание картин, около 40 работ Клее хранилось в моей спальне.

— Интересно, как вам спалось в таком окружении?

— Можно сказать, я жила с ними. Вечерами, когда готовилась ко сну, я смотрела на них, а по утрам начинала день вместе с ними. Эти картины были для меня не как обои на стене — они составляли часть моей жизни.

— Как вы вообще стали компаньоном отца? Помните свою первую арт-сделку?

— Как-то в 1948 году отец, катаясь на лыжах, сломал ногу. Я к тому времени закончила девятый год обучения в школе и думала, чем бы мне заняться. У меня были разные идеи, но отец сказал: «Мне нужна твоя помощь». Я не очень обрадовалась этой идее и, прямо скажем, неохотно начала работать в галерее. Готовилась выставка Клее. В мои обязанности входило следить за тем, чтобы названия картин были на месте. В какой-то момент я поняла, что меня захватывает эта атмосфера, я чувствовала восхищение, когда держала в руках картины, когда смотрела на них. Через несколько дней такой жизни я вдруг осознала, что не хочу заниматься ничем другим. В том же 1948 году я приобрела и свою первую картину: то была работа Клее под названием «Иксхен» — очаровательное изображение девочки, как бы состоящей из нескольких иксов. Когда я впервые увидела ее, то пришла в восторг, появилось детское желание: «Хочу!» Знаете, это было как подростковая влюбленность. Отдельная история — как мы с продавцом договаривались о цене картины. Изначально он хотел за картину 250 франков. Когда я рассказала отцу о том, что мне очень нравится «Иксхен», он сказал: «Когда менеджер Клее приедет еще раз в Люцерн, скажи ему, что тебе очень нравится картина, и, может быть, он сделает для тебя специальную скидку». Он приехал, я набралась смелости и стала вести переговоры. Менеджер оказался приятным и умным мужчиной, он спросил меня: «Какая у вас зарплата?» Я ответила: «50 франков». Это была зарплата начинающего работника. «А вы готовы отдать за понравившуюся вам картину свою месячную зарплату?» Естественно, я ответила: «Да». И он продал мне картину за 50 франков! Глубинный смысл этой ситуации я поняла только со временем. Тот человек поступил очень мудро: он попросил за картину столько, сколько я получила за месяц работы. Не важно, какая это сумма. Кто-то может заплатить и две тысячи, но они не имеют такого значения, как моя зарплата в 50 франков. Смысл в том, что ты работаешь месяц, чтобы получить то, что ты хочешь. Очень важно, каким образом тебе достался этот предмет искусства: если слишком легко, то приобретение не доставляет такого удовольствия. Так началась моя собственная коллекция.

— Какую покупку вы считаете самой большой удачей?

— Было достаточно удачных приобретений, но цена картины для меня не имеет значения. Гораздо важнее, что это предмет искусства, который нашел место в нашей галерее. Поймите, мы никогда не рассматривали картины только как инвестиции. Моего отца многие любили — и художники, и коллекционеры. Видимо, людей притягивало к нему то, что его интересовали не только сделки, а он действительно любил искусство. Художники это чувствовали и тянулись к нему. Наверное, сейчас это сложно понять, ведь в нынешнее время очень распространено другое отношение к предметам искусства: картины рассматриваются как финансовые вложения, хранятся в банках, продаются на аукционах. Хотя это тоже нужно — так определяется ценность произведения, востребованность художника.

— Были ситуации, когда вы расставались с картиной и потом жалели об этом?

— Это был Пикассо, начало ХХ века, очень дорогое полотно и очень красивое — в розовых тонах. Несмотря на внушительную цену и выгоду, которую сулила продажа картины, отец хотел оставить ее. Мы с мамой тогда его не поняли, настояли на продаже. И сегодня я считаю это своей самой большой ошибкой. К сожалению, в нашей коллекции нет раннего Пикассо — только более поздний, с 20-х годов. К тому моменту, как отец познакомился с Пабло, его работы уже существенно выросли в цене и приобретать их стало довольно сложно.

— Когда вы видите картину, то можете ли определить, сколько она будет стоить лет через 20?

— Если бы я умела делать подобные предсказания, я была бы очень богатой. Мы живем в определенном отрезке времени и не можем предсказать, как изменятся жизнь, вкусы и взгляды, что приобретет ценность, что заденет чувствительные струны души людей через 10, 20 лет... Возможно, через 30 лет произойдут события, которые в корне поменяют наше восприятие. Я иногда рассказываю о своем опыте: мой отец собрал большую художественную библиотеку, в которой была книга 1930 года по французской живописи. Интересно, что о многих художниках в 30-е годы говорили, что они станут всемирно известными. Однако уже следующее поколение даже не знало их имен. Некоторые заявили о себе и были актуальными в свое время, однако потеряли свою значимость для следующих поколений. Среди начинающих художников сложно распознать талант. Некоторые из них вроде бы создают нечто особенное, однако проходит два-три года, и огонь, который горит внутри них, исчезает. И мы больше никогда о них не услышим… Кстати, поздние работы Пикассо многие считали спорными, говорили: он постарел, уже не способен творить, как раньше. Но прошло 30 лет, и люди стали по-другому воспринимать его картины. Сейчас все признают, что его поздние работы узнаваемы, имеют тот же почерк, что и прежние. Взгляните на графику — вот работы, которые выполнены за полгода до смерти. Посмотрите, какие четкие линии, сколько в них экспрессии — как будто они написаны мужчиной в расцвете сил. В 1968 году он сделал 347 графических работ! Он гордился собой.

— Анжела, поделитесь своим «средством Макропулоса»...

— Мне трудно сказать что-то определенное. Но жить рядом с произведениями искусства — восхитительно! Я их люблю. Из-за такого окружения каждый мой день — новый, разный. Я смотрю даже на хорошо известные мне картины, вижу все время что-то новое. И получаю удовольствие от жизни. И это счастье.