Иван-чай-сутра

Глава седьмая

Они шли заросшей дорогой по лесу, пестреющему березовыми стволами. Алекс замечал на дороге крупные следы Владельца Усадьбы и с улыбкой вспоминал реплику Мани о его зубах. На самом деле волк был совсем не сувенирный, и его мощные зубы, легко перемалывающие лосиные мослы, держали в страхе местных обитателей. Это была его территория, и она примерно совпадала с границами, которые когда-то установили картографы. На Усадьбе волк не охотился никогда, если не считать охотой ловлю жирных мышей и нежных лягушек. Но, например, кабанов он не трогал и старался не обращать внимания на косуль. Охотничьи угодья лежали дальше: цветущие летом луга вдоль реки, лесные тропинки, сухие болотца, сырые овраги с ручьями, изрытые кабаньими семействами: тут они любили понежиться в грязных ваннах; наведывался он и в заброшенные сады, где можно было перехватить зайчишку или того же кабанчика; а если и нет, то просто закусить падалицей, волки фруктами и ягодами не брезгуют, хватают даже стрекоз с бабочками, собирают улиток. Голод не тетя-волчица, а сам Князь давно уже не малыш. Сероглазым Князем называл волка еще Егор. У него была и Княгиня и детки, их нежное пение Алекс слышал, ночуя вчера на Острове.

Каркнул Ворон где-то над кронами леса. Алекс задрал голову и увидел его. Поскрипывая перьями, тот летел над березами и смотрел вниз, поводя серо-каменным клювом по сторонам.

— Это и есть хроникер? — спросила Маня. Ее голос странно звучал здесь в лесу. Алекс привык здесь слышать другие голоса.

— Возможно.

Они вышли к развилке, налево уходила дорога, заваленная павшими деревьями. Немного в стороне росла старая раздвоенная рябина, она была примечательна сама по себе, редко рябины доживают до таких почтенных лет и размеров.

— Тряпки какие-то, — сказала Маня.

Алекс ответил, что это рушники, если приглядеться, можно увидеть вышивку.

— Что это значит? — спросила Маня.

Алекс пожал плечами.

— Образчик двоеверия. Где-то здесь жил последний язычник. По весне на рябине всегда появлялось новое полотенце, а на земле творог.

Маня приблизилась к рябине, разглядывая истлевшие в дождях и солнцах рушники; дотронулась до серой кожи дерева, посмотрела вверх.

— Круто, — сказала она. — А ты давно здесь?

Алекс ответил, что лет четырнадцать. Маня присвистнула.

— Старик, — согласился Алекс. — Я помню времена, когда здесь пели петухи, а на опушке паслись козы.

Березы раскрывались многоколонными вратами, выпуская их на опушку, заросшую гигантскими лопухами и травами, среди которых серели окаменевшие яблони, чернели сухие вишни, казавшиеся обугленными. Маня взглянула из-под ладони на ряд прямоствольных мощных лип.

— Крыша едет, — пробормотала она. — А им сколько лет?

— Можно назвать их романовскими, — сказал Алекс, — царскими. Но у меня другие предпочтения. И лучше остановиться на романских.

Маня вопросительно взглянула на него.

— Егору здесь однажды примерещился Бах.

— Собственной персоной?

— Фугой.

На березе висела ржавая проволока. В бурьяне виднелся какой-то короб. Алекс объяснил, что это пчелиный улей.

— Даже не верится, что здесь кто-то жил, — проговорила Маня, разгоряченная ходьбой. Вокруг ее щек вились комары и слепни. Она отмахивалась золотистой метелкой козлобородника.

— Здесь под липами стоял дом, в котором нас угощали однажды квасом, — сказал Алекс. — Вон там был колодец. Дальше в доме жила злобная старуха, у нее конь по весне сбежал, она у нас спрашивала, не видели? Ей коня дали из соседней деревни пахать огород, как мы поняли. И вот конь предпочел свободу.

— Почему злобная?

— А почему конь сбежал? — спросил, усмехаясь, Алекс. — Да мы как-то попали под ливень, решили палатку не ставить, дойти уже до Егоровой деревни… Сил не рассчитали, вымокли, как цуцики. К тому времени в деревне только два дома и остались. Постучались к старухе. Она нас не пустила, говорит, может, у вас ножики. Ну, а в другой мы уже не пошли. Плюнули и потопали дальше. Ну и слышим сквозь дождь: «Я пе-э-ре-э-ду-у-мала!» Егор только махнул рукой, пошла к черту, старая ведьма. — Алекс окинул взглядом бурьянный бугор с засохшими яблонями и желтыми цветами на длинных стеблях. — Что-то щелкнуло в старой башке. Грех гнать странников в дождь. Но мы уже не вернулись.

Они оставили позади старые липы и яблони бывшей деревни, шли некоторое время вдоль леса, потом свернули направо и двинулись через поле, заросшее молодым березняком.

Там, где поле округлялось мощным лбом, резко переходя в ольховую низину, в окружении иван-чая и засохших деревцев торчал обгоревший березовый ствол с дырами, напоминавшими пасть и глаза.

— Вообще-то здесь уместнее услышать какой-нибудь фолк, — сказала Маня, взглядывая на смуглого Алекса. Он в недоумении оглянулся. — Ну, а не фугу. Какую-нибудь «Мельницу», «Отаву ё».

Алекс пожал плечами и сказал, что он и сам не большой любитель классики. Это Егор вдруг проникся ею… Но это только на первый взгляд очень кривая ассоциация, — насчет романских лип. Если копнуть, то можно, например, обнаружить, что когда-то эти земли раздавались ревностным католикам. Глинск ведь полтораста лет был польско-литовским. Король Сигизмунд сажал тут своих шляхтичей и среди них были Плескачевские. А это фамилия Егора. Так что, возможно, его предки были не только граборами, но и органистами где-нибудь в Кракове или Каунасе. Обычная история обнищания рода. Правда, Егор ничего об этом не знал. Тогда еще недоступны были «Родословные доказательства дворян Глинской губернии». Маня хотела что-то спросить, но вдруг замолчала.

Внизу, за красноватыми прямыми крупными стволами черной ольхи мерцала в черных берегах с торчащими корнями чаша воды.

— Ну вот родник, — сказал Алекс.

Чаша была неправильной формы. Полукругом ее охватывали колонны черной ольхи. А в пролом и вытекал светлый и сильный ручей. Они спустились по рыхлому перегною к воде.

На дне родника вздымалось облако песка и ила, в котором блуждали бурунчики, как небольшие вихри. Ручей почти беззвучно перетекал из чаши и по руслу, устланному чистейшим песком и камнями, собирая травы в холку, уходил в жужжащие кровососами черно-зеленые топи.

Маня опустилась на корточки, убрала свесившуюся рыжую прядь, и зачерпнула воды.

— Обжигает, — проговорила она, попив из ладони. — А как он называется?

— Это основополагающий родник, — ответил Алекс.

— Что, так и называется?

— Да, — ответил Алекс, стаскивая пропахшую дымом и потом потрепанную панаму. — Просто Родник. Хотя здесь есть еще много родников, но такой — один. Это как Глинск у местных — Город, а все остальные ближайшие города уже имеют названия.

— Глубоко?

Алекс кивнул.

— Шест до дна не достает… Когда-то он был завален гнилыми сучьями, стволами. Мы с Егором его чистили. Выдернули кучу этих костей. И хотя я простыл — целый день-то провозились в ледяной воде, — чувство было, словно мы себя расчищали. Такая своеобразная терапия. — Обойдя родник, он склонился над ручьем, плеснул в лицо пригоршню воды, напился.

— А это та же фенечка что и с рябиной? — спросила Маня, указывая на полузасохшее дерево, увешанное, как новогодняя елка, клочками выцветшей полуистлевшей материи.

— Нет, с черемухой немного по-другому, — сказал Алекс, подставляя под поток горловину канистры. — Это вроде как болезни. А черемуха врач-терапевт.

— А! Врубаюсь! Поэтому она и засохла?

Алекс пожал плечами.

— Но это же маза! — воскликнула Маня. — Настоящее чудо.

— Или совпадение, — отозвался Алекс.

— Нет, но именно это деревце? — Маня подошла к черемухе, протянула руку.

— Я бы не стал его трогать, — сказал Алекс.

Маня отдернула руку и засмеялась.

— Совпадение может кусаться?

— Да, как ни странно.

— Ну, от такой половинчатости крыша едет. Я предпочитаю определенность! — упрямо ответила девушка и коснулась черемухи.

Алекс с интересом наблюдал за нею.

— Хм, обычное полузасохшее деревце, — пробормотала Маня.

Солнце прорвалось сквозь облака и кроны ольхи и сияющим столбом обрушилось в зеленый влажный сумрак чащи, блеснуло стекло, металлическая дужка, капли родниковой воды на черных усах, в густой бороде, Алекс отклонил голову.

— Камни-то разноцветные! — воскликнула Маня.

— Ага.

— Улетное местечко.

— Я бы сказал: сквозняк.

Маня посмотрела на него.

— Да, круто. Прямо-таки чаша Грааля! Надо предложить пиплу провести здесь Радугу.

— Съезд хиппи? — переспросил Алекс, хмурясь.

— Можно и так сказать.

— Я думаю, что не стоит, — сказал Алекс.

— Это почему же?

— Любое сборище — это же циклон.

— Да? А однажды на Гридхракуте, горе Коршуна, было двенадцать тысяч архатов, — тоже, типа, собрание.

Алекс усмехнулся и ответил, что против архатов, как таковых, он ничего не имеет. Но собрание современников он бы назначил где-либо в пустыни. Хотя и пустыню жалко.

— Ты думаешь, современных архатов не бывает? — спросила Маня.

— Двенадцать тысяч? В одном месте?.. Целая дивизия, — сказал Алекс, закручивая крышку на фляге и беря у Мани ее бутыли и окуная их в прозрачный поток. — С ними можно было бы держать оборону. Хотя — это же архаты? Непротивленцы и все такое…

— Зачем тебе дивизия? Охранять эти пустыри?

— Внушительная массовка.

— Для рок-оперы?

Алекс поправил очки.

— По крайней мере, это звучит: дивизия архатов, — сказал Алекс. — Кстати, что они там делали? — спросил Алекс, ставя в жирную грязь полную запотевшую бутылку.

— Слушали сутру о Цветке Лотоса.

Алекс наполнил водой вторую бутылку и два котелка. Котелки он отдал девушке, а сам понес обе тугие холодные бутыли и канистру с запотевшими боками. Они поднялись по черному пахучему склону в палой листве и торчащих кореньях. Над полем плыла хищно-зоркая светлая птица с серповидными крыльями в черных отметинах.

— Лунь, — сказал Алекс.

— Китаец?

— Летающее китайское имя… Иногда кажется, что все происходит в какой-то речи. Есть лишь имена: птицы, деревья, дождь, в том числе и мы.

— Ну… странно, — грубовато сказала Маня, озирая травы и невысокие деревца.

— Это, наверное, рудимент, аппендикс романтического двоемирия.

— Гм. — Маня взглянула на него. — Послушай… — Она замялась. — Ты не куришь? Иногда?.. Ну, в смысле, не стучишься в двери травы?

Алекс взглянул на нее.

— А-а… В армии на Урале пару раз пробовал, если ты это имеешь в виду. Ничего не понял. Только лишняя тяжесть.

— Значит, плохой был продукт, — заключила Маня. Она снова посмотрела сбоку на Алекса и вдруг выпалила, что у нее есть хороший.

Алекс покосился на нее.

— Здесь, в походе?

Она кивнула и добавила:

— С собой. И я хочу раскурить его. — Она вопросительно смотрела на смуглолицего спутника.

— Это так необходимо?

Она быстро кивнула.

— Да. Другой мазы просто не предвидится. Где тут можно тормознуться? — Она озабоченно оглянулась.

— Недалеко уже до леса…

— Нет, здесь лучше, ветерок сносит комаров. Можно пойти вон туда.

Они прошли сквозь травы к лесистому мыску, вдававшемуся в заросшее поле. Здесь росли невысокий дуб, береза и дикая груша. Маня сорвала зеленую грушу в крапинках, попробовала и тут же выплюнула, скривив лицо. Алекс поставил канистру и бутылки в траву, обернулся и посмотрел на удалявшегося в знойном мареве Луня. Маня уселась на кочку, достала ярко-красный пластмассовый цилиндр от какого-то косметического средства, разъединила его и вынула сигарету.

— Уже заряжена.

Она вынула спичечный коробок, сунула сигарету в губы. Спичка звучно треснула, девушка затянулась с воздухом, пустила сладковатый пряный дымок. Алекс поглядывал на нее исподлобья.

— Будешь?

Он отрицательно покачал головой.

Она хмыкнула и снова затянулась особенным образом — ловя приоткрытым уголком рта воздух. Лунь заложил круг над полем и неторопливо приближался.

— Так о чем была сутра для дивизии архатов? — спросил Алекс, наблюдая за птицей.

Девушка молчала, пока не выкурила всю сигарету. Лунь, не долетая до их мыса, свернул и проплыл мимо, высматривая что-то в травах.

Алекс обернулся. Девушка смотрела на него снизу. На ее щекастом лице влажно синели глаза. Она тихо улыбалась.

— О росистой земле, — негромко сказала она, поправляя рыжую прядь, — перед домом, охваченным пламенем. — Ее голос звучал мягко. — Я уже говорила… Не только, конечно. Но достаточно и этого. Ведь тот, кто проповедует хотя бы одно слово этой сутры, выполняет великий обет. И тот, кто слушает тоже! — Она засмеялась.

— Значит, я приобщен? — спросил Алекс. — Есть надежда переродиться в лучшем мире?

— А где бы ты хотел?

— Да здесь же. Но в другом качестве, например, владельцем горы.

— Барином?

— Нет, это противоречит граборству. Хорошо бы устранить всякие противоречия. Может, для этого надо, чтобы все действительно уже стало одной только речью. И был бы я лишь именем вроде нашего знакомого Луня.

— Чудно, — сказала Маня. — Никогда не думала, что можно зарулить в эти пустоши и услышать что-то типа этого. — Она посмотрела на него из-под ладони. — Ты похож на одного музыканта. Просто его реинкарнация.

— Да, я однажды держал палочки — дубасил по барабану на «Зарнице».

— Ты действительно здесь просто прогуливаешься?

— Ты думала, сочиняю музыку?

— Я хотела спросить, что стало с тем парнем?

— С Егором? Он пропал без вести в Чечне.

— Воевал?

— Да, его призвали.

Маня помолчала.

— У Чжуан Чжоу есть персонаж по имени Пропавший Без Вести Во Вселенной, — сказала она.

Алекс кивнул.

— Неплохое имечко.

— И крейзи-вселенная! — подхватила она с энтузиазмом. — С Островами Блаженных, Садом Умиротворения Предка, Бабкой Запада, которая любит свистеть, енотами с человечьими глазами, живыми Радугами, полосатым существом, которое как увидит человека, сразу засыпает. А горная собака, умеющая бросать камни, увидит человека и начинает смеяться до упаду. А еще есть псевдоолень с белым хвостом и человеческими руками! И бог Гордый Червь, женщина, выплевывающая шелковую нить, богоборец синтянь без головы, он из сосков сделал себе глаза, а из пупка — рот, когда ему свинтили голову. А если поешь там травы ган с листьями как у мальвы и виноградными гроздьями, — не сойдешь с ума!

— Это здорово, — согласился Алекс.

— Но особенно мне нравятся утки с одним глазом и крылом. Летать они могут только соединившись. И зовут их, — проговорила она, смеясь, — маньмань! Там приносят жертвы рощам, чтобы вымолить дождь. Один даже царь в такой роще остриг волосы и раздробил руки, чтобы побороть засуху. Ты бы смог раздробить руки? — спросила она, показывая на его смуглые руки в вязи вен, заросшие выгоревшими на солнце волосами.

— Нет, — вынужден был признаться Алекс.

— Ну да, — проговорила она, вставая. — На календаре ведь постмодернизм. Добровольные жертвы влом, не по кайфу. — Она протянула руку, чтобы сорвать грушу. Алекс отвел взгляд от мокрого пятна на футболке и выбившихся золотистых волосков подмышки. Девушка храбро вонзила острые зубы в зеленый крапчатый бок мелкой груши, но на этот раз не выплюнула, а лишь слегка сморщилась. — Может, от этих груш человек обретает какие-либо особенные возможности. Или от чего-то избавляется… От чего бы ты хотел отказаться? Сбросить, как балласт? Ну, говори! Может, я дакини, воздушная путешественница пятого ранга, — засмеялась она, показывая зубы в грушевой мякоти. — Итак?.. Что, у тебя нет проблем?

— Есть, конечно, — проговорил Алекс. По его щекам стекали бисерины пота. — Ну… забыть то, что мешает… мешает мне стать экстремистом.

Маня фыркнула.

— О! И что бы ты взорвал?

— Немного техники.

— Офисной или военной?

— … и мирной.

— Так ты… как его? Ну, тот, кто ломал ткацкие станки?

— Нэд Лудд.

— Луддит? Обсад! Я бы тоже заменила машины на телеги! Нет, не на телеги-истории, а на всамделишные, с колесами и оглоблями. Только, пожалуй, поезда и оставила бы. Электрички. Надо же как-то пиплу по трассам перемещаться. И потом… железная дорога — это клево. Поезд Джармуша в «Мертвеце» — это вообще поэма! Надо было в поезде весь фильм снимать. Уильяма Блейка могли прямо там ранить. В соседнем вагоне мог ехать и Нободи-индеец, как раз возвращаться из Англии. Даже с томиком любимого Уильяма Блейка. И все головорезы, людоед, негритенок и сентиментальный чувак с медвежонком могли там быть. И девица, ее бывший бой-френд. И рокочущие переборы Нила Янга там звучали бы еще лучше.

— Я не смотрел Джармуша, — признался Алекс.

Маня взглянула на него с удивлением.

— Да? А производишь впечатление смотревшего.

Алекс улыбнулся.

— При первой же возможности посмотрю.

— Но… Янга ты слышал?

Алекс начал насвистывать незатейливый мотивчик. У Мани вспыхнули глаза, она подхватила мелодию.

— «Heart of gold»!..[2] — воскликнула она, хлопая в ладоши. — А ты говоришь, далек от музыки.

— Это единственная вещь, которую я знаю, — признался Алекс. — У нас во дворе ее все гитаристы играли вместе с Шизгарой. Я и не подозревал, что это какой-то Янг. Просто однажды начал напевать у костра, а Егор меня просветил. Он во всем этом разбирался куда лучше.

— Послушай, — сказала Маня, — у меня такое впечатление, что ты совсем не способен… ну, немного гнать.

Алекс вопросительно взглянул на нее.

— В смысле — присвистывать! — пояснила она.

— Да, медведь наступил на ухо.

Девушка рассмеялась и запустила недоеденную грушу в кустарниковую гущу.

— Ладно! Пойдем, а то там тевтонец от жажды изнемогает.

Они снова двинулись по полю в сторону горбатого Вороньего леса, Маня оглянулась.

— Но все-таки мне хотелось бы сюда вернуться.

Алекс промолчал.

— Ты читал Кастанеду? — спросила она, догоняя его.

— Первые две книги. На третьей — «Путешествие в Икстлан» — застрял. Почувствовал вдруг какой-то коммерческий душок. Это уже был клон. А первые два вымысла играли.

— Ты думаешь, вранье?

— Язык выдает. Я уверен, что полуграмотные индейцы не говорят так.

— У Джармуша Нободи тоже складно задвигает спичи.

— Ну, может Джармуш у Кастанеды и позаимствовал индейца.

— О нет! Джармуш велик! — с жаром воскликнула Маня. — Его «Мертвец» — это рок-фильм, одна потрясающая композиция. Я смотрела его четыре раза. И хотела бы прямо сейчас еще раз посмотреть. Или хотя бы послушать гитару Янга, раствориться в этой морозной музыке. Надо было прихватить плейер. Но мы условились не брать ни мобильников, ничего такого. Ускользнуть от злобы дня. А теперь я соображаю: ну, Янг — какая ж это злоба? Или Лу Рид! Я уж не говорю о Дилане! Как жаль, что он стареет. И никак не приедет к нам. Говорят, когда-то в восьмидесятые приезжал, но его здесь не поняли, зал был пустой. Это равносильно тому, что к нам заглянул бы с проповедью Иисус Христос, а его пришли послушать два десятка чиновников. Конечно, сюда ехать ему теперь без мазы! Так нам и надо. Остается самой взять и махнуть за океан. Но я не дакини. И мои пэрэнты прижимисты. Хотя я не в обиде. Да и появись у меня прайс, куда бы я попилила, догадываешься?.. Правильно, в Хиндустан!.. Мм, когда-нибудь я не вытерплю и так и сделаю даже без прайса. Прикинь, каково жить, зная, что настоящее происходит не здесь. Ведь у тебя есть такая заморочка?

— Да, — сказал Алекс, — когда я торчу в Глинске.

— И куда тебе хочется попасть?

Смуглое волосатое лицо Алекса расплылось в улыбке.

— Сюда.

— Сюда и никуда больше?

— Ну, в общем, да.

— Странно… И настоящее по-твоему здесь и происходит?

— У меня есть такое ощущение.

Маня оглянулась на холмы и рощи и облака, повисшие повсюду, пожала плечами и призналась, что заскучала бы здесь.

— Но сейчас тебе не скучно?

Она быстро взглянула на него.

— Нет пока!

— Так это и есть настоящее.

— Ты вещаешь прямо как Будда!

— Мне ближе Обломов.

Маня прыснула.

— Обломов?

— Да. Он — Дон Кихот, только более последовательный в своем несогласии с пошлым миром. Это Дон Кихот недеяния. Заветной его целью было раствориться в мечтании. Нет, точнее — в раздумье. А его смерть была подобна угасанию, чем-то вроде нирваны. Рассеялось облако. Это и есть наш Будда.

Маня засмеялась.

— Вот уж никогда не думала!.. Мне Гончаров был влом. Скучища! — Она запрокинула голову, глядя на облако над Вороньим лесом. — Обломов-облако! Ха-ха-ха! И он видит нас, маленьких, игрушечных, тонущих в траве… Облачный барин с янтарной трубкой, в драном халате и с ветром за пазухой. Да, это круто! Просто хокку Басё.

Они действительно почти полностью скрывались в травах, разомлевших к полудню, так, что каждый стебелек сочился ароматом. Было жарковато. Путников донимали слепни. И все время чуть в стороне от них с метелки на метелку перелетала маленькая крапчатая птица, ловко цеплялась хрупкими пальцами за стебель и, покачиваясь, вертела головкой. Можно было подумать, она сопровождает этих двоих из любопытства. Но на самом деле она следовала за жирными слепнями и, улучив момент, ловила их и проглатывала, хрустя крыльями, лапками и глазами.

Когда они поднялись на гору, то увидели под соснами лишь одну палатку. У дымящего костерка сидел мрачный Кир. На руке его белел уже испачканный бинт. К чешуйчатому стволу были прислонены два рюкзака.

— Я подумала, нашу палатку унесло, — сказала Маня.

— Умзонтс! — хмуро ответил парень.

— Что это значит?

— Ничего. Пустое. Ветра-то не было.

— Как рука?

— Лучше не бывает.

Маня протянула ему котелок.

— На, пей… Жаль, что ты это не видел. Вот уж где кальт христаль! Целая чаша. И вода бьет без перерыва. Там месторождение кальт христаль, только хрусталь текучий. Это просто невероятно. Вот как начинаются реки. Облако песка дышит, в нем такие бурунчики, как пупки. Колоссально.

Кир внимательно смотрел на раскрасневшееся лицо девушки.

— Я теперь врубаюсь, как это предки родникам поклонялись, сочиняли истории о провалившихся церквях. Знаешь на кого он был похож?

— Кто? — угрюмо спросил Кир.

— Да родник же! — нетерпеливо откликнулась она. — На младенца, которому тысяча лет!

Кир хмыкнул и начал пить.

— Ничего смешного. Мягкое темечко у детей знаешь, как называется? Так и называется: родничок.

— Так что я в таком случае пью? — с брезгливой миной спросил Кир. — Кровь младенцев?

— Дурилка картонная, — махнула на него рукой Маня. — Ладно, что-то ты быстро собрался? Мы же еще пообедаем?

— Если мы будем рассиживаться, то до темна не выйдем к реке, подруга. Нет, нам пора уходить.

— Дай мне хотя бы отдохнуть.

— Ты так устала? А выглядишь бодрой и радостной, как пионерка.

— Ты хоть раз видел живых пионеров?

— По телевизору. И на обложке одной книжки. Которая так и называлась: «Голая пионерка».

— «Как это трогательно: серп и молот!..» — пропела Маня. — Ты просто ходячая энциклопедия, Кир.

Кир снова приник к котелку, черному от сажи снаружи и бликующему прозрачной водой, светлому внутри.

Над горой послышалось равномерное поскрипывание, Маня задрала голову.

— По-моему, наш старый знакомый писарь… — Наконец она увидела ворона, помахала ему. — Хэйо, чувак!

— Да, он тебе очень признателен, сейчас перекувыркнется от счастья, — проворчал Кир.

— Может это Карлос Кастанеда собственной персоной!

Кир засмеялся. Улыбнулся и Алекс.

— Ладно, подруга! Дас ист аллес! — сказал решительно Кир, взмахнув перевязанной рукой и поднялся.

Маня взглянула на него.

— Хватит бабушкиных сказок.

— Ты предлагаешь вылить воду из котелков? — спросила Маня.

— Это что, в самом деле, вода или невинная кровь?! — раздраженно воскликнул Кир и выплеснул воду из одного котелка, потом из другого, вставил один пустой котелок в другой, засунул оба в пакет, перевязал его шнурком и спрятал в свой рюкзак, вжикнул замком. Обернувшись к Алексу, он спросил, так какого им держаться ориентира? Тот ответил, что белых полей, это клевер уже на том берегу. Правда, снизу поля не видны. Надо искать возвышенности. Ну или забираться на какое-нибудь дерево.

— Как-нибудь сориентируемся, — сказал нетерпеливо Кир. — Мох растет на северной стороне деревьев. Мимо севера уж во всяком случае не промахнемся.

— Да. Лишь бы только не пойти параллельно реке.

— Ничего, разберемся. — Кир просунул перебинтованную руку под лямку. Алекс хотел помочь, но тот уже вскинул рюкзак на плечо, продел под лямку другую руку. Алекс обернулся к Мане. Но Кир опередил его и здесь, схватился здоровой рукой за верхнюю петлю и, краснея от напряжения, поднял рюкзак. Мане оставалось только вдеть руки под лямки. Алекс отступил в сторону, криво улыбаясь. Маня подняла на него глаза и протянула посмуглевшую руку в бисерных ниточках на запястье. Алекс бережно пожал ее.

— Счастливого одиночества! — сказала она. — И… спасибо.

— Да, — поддакнул Кир, кивая. — За гостеприимство, воду, все такое, и дрова. Особенно за дрова. Мы пошли. — И первым двинулся вниз. За ним Маня в рваных джинсах и желтой выцветшей футболке.

Алекс смотрел, как они идут мимо сосен, березы, куста, пока их не скрыли розово-фиолетовые макушки иван-чая. Еще некоторое время слышались их шаги, хруст травы, потом раздался голос Мани, Кир ей ничего не ответил, и все стихло. Алекс огляделся. Он один остался на горе в окружении толпы иван-чая. И ему нечего было сказать этому собранию в высоких малиновых шапках.

До глубокой ночи на горе было тихо. Только где-то в высях снова пролетел Ворон, Алекс лежал в палатке и не видел его, но слышал поскрипывание крыла. Наверное, птица проверяла, свободна ли гора и нельзя ли усесться на железный шпиль, чтобы привести в порядок перья, да и посмотреть, не осталось ли там какой поживы. Ворон мог бы уже и не бояться Алекса. Впрочем, он не знал, кто именно находится в палатке. Так или иначе, а он предпочел пролететь дальше, справедливо полагая, что рано или поздно гора будет свободна и по-прежнему ее хозяином останется он, старец с каменным клювом, в иссиня-черном пообносившемся платье. Алекс вспомнил, как его назвала девушка. У нее явный талант давать имена.

Интересно, выдержат они направление?..

Вечером Алекс развел костер, выкопал корень шиповника, очистил его от земли, ополоснул, порезал и бросил в кипящую воду, снял котелок и накрыл его плотно крышкой. Через десять минут он пил густой отвар карминного цвета, поглядывая на медленные тучи, наплывающие из-за реки, с севера. Блики заката играли на китовых тушах. Молчал Вороний лес.

Нет, на горе было слишком тихо. Ему бы вновь хотелось услышать голос рыжеволосой Мани. Странно вообще, что он здесь раздавался. И невероятным уже кажется, что они ходили вдвоем по заросшей дороге Вороньего леса на родник. Они появились здесь внезапно и слишком быстро ушли. Я, конечно, вполне понимаю этого парня, думал Алекс, отклоняясь от дыма. Но он не может быть на меня в обиде. Хотя было и непросто сохранять выдержку в нашем походе на родник. Не за это ли его и благодарила потом сама девушка?

И что ему теперь делать с этой благодарностью?

Он подбросил дров в костер.

Ребята, наверное, уже дошли до реки.

А у меня начался пост, подумал Алекс. Но сколько это может продолжаться? И что там происходит в доме на Тимирязева? Не пустое ли это — его вызов? Может, никто и не заметит. И бульдозеры пройдут мимо. Или пожалуют сюда через месяц, когда астральный татарин действительно обретет тонкое тело. Одиночество анархиста очень печально и бесперспективно. У него даже была мысль посвятить во все ребят. Впрочем, вряд ли из этого что-то путное вышло бы. Хорошенькое дело — превращать отпуск в войну. Тем более что парень мыслит рационально. С его точки зрения, конечно, действия бульдозеристов вполне оправданы. Алекс и сам это понимает. Но не принимает. Он мыслит не рационально, а как-то по-другому. Возможно, у него недочеловеческий взгляд на Местность. А может, послечеловеческий. Ну, кто станет вникать в эту галиматью? Алекс явно бесполезен для человечества. Его пример — регрессивен. Он тормоз в производстве дешевых железобетонных плит и в строительстве дорог, современных высокоскоростных трасс, по которым могли бы ездить люди в гости друг к другу, на отдых к морю. Он считает, что на отдых надо ездить на велосипеде — до ближайшего леска. Или подниматься по реке на лодке. Этого достаточно. Несколько шагов — чтобы оказаться в предыстории. Ведь на самом деле именно этого все желают — ускользнуть из нежных полицейских лап истории, чтобы отдышаться, придти в себя, собраться с мыслями, привести в порядок чувства и ощутить себя неподцензурным жителем уголка в космосе. Зрелище звездного неба над лесными холмами дарит больше свободы, чем самые либеральные законы. Пусть эта свобода и длится всего одну ночь. Но это настоящая, окончательная свобода. Свободнее человек не бывает — только в иерархии звезд. А от вашей человеческой иерархии кочевника тошнит. Это иерархия курятника. Но я выше истории, прогресса и полицейских нужд любой страны. И не верю выкладкам иерихонских мудрецов. Есть и кроме них мудрецы: цветы и звезды, а младенческий лепет родника или крик ворона звучит убедительней индустриальных талмудов. Бетонная плита никогда не заменит звездного неба. А трубопровод — прихотливых извивов реки с песчаными косами. Звездное небо, река, — абсолютные ценности, а не чертов прогресс с иерархией курятника.

Медлительные киты наплывали на гору, закатный свет быстро гас. Дым застревал в кронах сосен. Было безветренно и очень тихо. Так тихо, как будто Гильгамеш с Энкиду снова прикончили хранителя кедров. Но на самом-то деле он был жив.

Алекс поздно лег спать и как будто тотчас очнулся от мощного рокота, в первое мгновение решив, что они уже здесь! захватили врасплох! Но этот бульдозер грохотал где-то вверху. Полоснул белым огнем бешеных фар, и гора содрогнулась. Этим всегда чреваты ночевки на горе.

Егор считал это разновидностью русской рулетки и никогда не спасался бегством. Алекс в грозу предпочитал уходить вниз, пережидать под кустом. Его почему-то не прельщала возможность превратиться в цыпленка гриль на небесном огне. Возможно, Алекс был недостаточно духовен и смел. Он готов был и сейчас спастись бегством, но замешкался, не хотелось выбегать под дождь. И он остался в палатке наблюдать сквозь прозрачную ткань представление театра теней. Впрочем, всецело его вниманием завладела не тень, а огненный язык, расписывающий его палатку.

Танец сумасшедшей с огненной бритвой — вот что это было!

Заворожено он следил за нею, пытаясь угадать, где сверкнет в следующее мгновенье. И не угадывал. Она была всюду. Ее движения были ошеломительно стремительны: взмах лезвия — и лишь долгое время спустя материя с треском и грохотом раздирается. У нее были изломанные конечности насекомого. И узкие вспыхивающие глаза — синие, с белыми ослепляющими зрачками. Исполосованное небо извергалось на землю, обрывая листву, вздуваясь ручьями. В грохоте и треске казалось, земля ревет, как роженица и содрогается. А танцовщица беззвучно скачет по зеркалам, и за нею рушатся невидимые стены, колонны, дробя зеркальные полосы и многоугольники. И она уже кружится по осколкам — все ближе и ближе, рассекая мглу, безумно бесшумная, могущественная.

В каждый следующий миг вспышки она была юна и девственна, но от нее веяло древним ужасом. Это было похоже на борьбу взглядов. Он заставлял себя смотреть, а хотелось зажмуриться, зарыться в землю. Однажды где-то вдалеке так грохнуло, словно гигантская искра, одна из многих, сыплющихся с ее лезвия, попала в пороховую бочку.

Алекс пожалел, что вовремя не ушел с горы. Но теперь уже он был прикован к этому месту и не мог даже пошевелиться. Он попал в эпицентр грозы, неукротимой стихии. На него обрушилось много небесного огня, словно кто-то проверял его способность к этой свободе. Хаос обступил его.

Внезапно танцовщица оказалась так близко, что его до костей пробрал озноб, синие очи с белыми зрачками ослепили сквозь призрачную стенку, и он, не выдержав этого взгляда, крепко зажмурился, ему тут же почудилось, что всю гору кружит и несет куда-то прибойная волна, и он, жалкое животное, безмолвно вопит на ней о пощаде.

Как будто кто-то мог его услышать. Эта прорва вод, ветра и огня? И только он и способен был себя понимать и слышать. Он долго сидел, зажмурившись, но и сквозь закрытые веки его зрачков касался раскаленный язык танцовщицы. Только касался, но всякую секунду мог проникнуть и глубже, прямо в мозг, испепеляя все, все, что было и могло еще быть. Воспоминания о севере, письма Егора, образ рыжеволосой девушки с разноцветными нитями на запястьях, целую карту края святого родника. Скверно и унизительно было это ожидание и дрожание в палатке посреди вспыхивающей ночи. Казалось, гроза никогда не кончится и гора рано или поздно снимется с места и рухнет в воронку воды и огня.

Но гора оставалась на месте, и в лицо уже не плескало так часто и ослепительно огнем. Алекс открыл глаза. Ничего не было видно. Как будто он уже погрузился на дно какой-то шахты, провалился в черную дыру в центре космоса.

Дождь еще долбил по провисшим плоскостям полога, а грохотало и пыхало уже в стороне, все глуше… тише…

Оркестр удалялся за своей танцовщицей с незабываемым взглядом.

Алекс перевел дух.

Дождь редел и уже не хлестал с такой силой и непонятной яростью по листве.

У него перед глазами стояли глаза танцовщицы. В общем, и не глаза, а вспышки абсолютного безмыслия, как бездны ничто. Да, как будто он заглянул в горнило безвременья. Это была чистая энергия, начало начал. И там не было ни крупицы сознания. Белое пламя, и все. Но ведь Алекс же сознавал это? Он знал, что находится здесь, на горе в соснах и травах, в этой точке пространства и времени, расцветающей мгновенно множеством иных смыслов.

Он лег, распрямляя затекшее тело, потянулся с хрустом в ключицах, чувствуя прочную гору под собой и по-детски радуясь сухости и теплу своего эфемерного жилища, тогда как вокруг все хлюпало и журчало, ознобом капель вдруг пробирало полог.

Перед ним снова открывалось поле возможностей, хитрая вязь совпадений и выбора… Утром он мог отправиться вслед за своими новыми знакомыми и отыскать их лагерь где-нибудь на берегу Дальней Реки, — как бы случайно; и снова увидеть лобастое синеглазое лицо рыжей девушки в рваных джинсах и с цветными нитками на тонких запястьях. Или остаться здесь, продолжая держать пост и осаду. Или вернуться в Глинск, в старый каменный дом под вязами и кленами на Тимирязева. Пожалуй, он воспользовался бы методом Мани, будь под рукой монетка и книга, хотя, наверное, это нелепо, но — тоже вариант… Ладно, он дождется восхода солнца и сделает свой выбор. Солнце и будет его монеткой. Утром он увидит, что выпало.

Надеюсь, к утру эту монетку мир не потеряет.

Алекс спал и видел зеркальные створки молний, они вращались, открываясь и закрываясь, как будто пропуская кого-то, что противоречило его новому знанию об абсолютной невозможности явления из начала начал жизни, мысли. Это было мучительное противоречие, Алекс ворочался во сне и стонал. А ведь ночью, ослепленный молнией, он ясно понял, что источник жизни и мысли — другой. Но почему другой? Этот вопрос звучал просто и убедительно во сне. Не другой, а один. Как вода превращается в вино, огонь превращается в жизнь, а она — в слово. И речь объемлет все. И Дальняя Река — только речь, Славажский Никола, Белый лес, даже восходящее солнце, его рыжие лучи на соснах, ржавой вышке, палатке и малиновых шапках почтительной толпы иван-чая. Никаких противоречий, все едино. И журчание в дуплах летучих мышей, свист синиц, гудение жуков, лай косули, и нежная трель землеройки в подземных ходах, — все сливается в едином звучании. И ветер выводит на бересте дикие гармонии земли, где вечно скитаются картографы.