Иван Тургенев

Глава XIV Предчувствия

И вновь Париж, Буживаль, семейство Виардо, французские друзья. Привычные встречи в ресторане в отсутствие Флобера стали грустными. «Нам недоставало его мощного голоса и громкого смеха», – напишет Альфонс Доде. (А. Доде. «30 лет в Париже».) Тургенев, не колеблясь, согласился стать вице-президентом Комитета по установлению памятника Гюставу Флоберу. Он даже начал содействовать тому, чтобы организовать подписку на него в России. Эта инициатива пришлась не по вкусу его соотечественникам. Газеты сочли ее абсурдной, читатели возмутились тем, что он требовал денег для упрочения славы иностранного писателя. Он получил множество анонимных писем. «Ругательные статьи во всех газетах, град анонимных писем и пр. осязательно доказали мне, что, обращаясь к российской публике за несколькими грошами в пользу памятника моему другу Флоберу, я сделал глупость, – писал он Полонскому. – А я беру небо в свидетели, что я не положу этих денег себе в карман, как можно заключить из некоторых намеков моих корреспондентов». (Письмо от 10 (22) декабря 1880 года.) Несколько недель спустя он писал тому же Полонскому: «Продолжаю получать ругательские анонимные письма. <<…>> В последнем меня называют ренегатом, дураком и публичной женщиной. И все это по поводу Флобера!!» (Письмо от 26 января (7) февраля 1881 года.)

В то время как Тургенев писал это письмо, в Петербурге умирал Достоевский. 28 января 1881 года Достоевского не стало. Смерть великого соперника отозвалась в сердце Тургенева сложным чувством реванша и грусти. Он не любил в Достоевском ни человека, ни писателя. Романы Достоевского наводили на него скуку. Его апокалиптическое учение казалось ему пагубным и причудливым одновременно. Тем не менее он вынужден был признать, что это хаотичное, безумное, далекое от настоящего искусства творчество затронуло чувства русской публики. Оно было антиподом его собственного творчества, исполненного нюансов, загадок и ностальгии. Хотел он того или нет – мир Достоевского, философия Достоевского, с которыми приходилось считаться, даже если к ним относишься враждебно, уже существовали. Скрепя сердце он согласился написать для «Вестника Европы» некролог на смерть собрата, которого ненавидел при жизни, и равно на смерть умершего несколькими днями ранее писателя Писемского. Однако скоро отказался от этого неблагодарного дела. «От меня ожидают не литературных воспоминаний о моих отношениях с двумя покойными писателями – а оценки их, – писал он Пыпину, редактору „Вестника Европы“. – Но, во-первых, это очень трудно именно для меня – а во-вторых, я боюсь, что публике, при ее теперешнем настроении, неизбежно придет в голову, что я опять ухватился за случай заявить о себе, о своем существовании и т. д.». (Письмо от 6 (18) февраля 1881 года.)

Он равно отказался присутствовать на грандиозной манифестации, которая должна была пройти перед домом Виктора Гюго 26 февраля 1881 года по случаю приближающегося восьмидесятилетия поэта. Тургенев объяснил отказ приступом подагры. Однако на самом деле ему претило участие в публичном чествовании, которое он считал преувеличенным и нелепым. «Впрочем, я и здоровый бы в ней не участвовал. Хорошо французам нянчиться с своим идолом… а нам-то с какой стати?» – писал он Стасюлевичу. (Письмо от 15 (27) февраля 1881 года.) Он говорил неоднократно о своем отношении к Гюго-романисту и, в частности, Аделаиде Луканиной, с которой встретился в Париже: «„Отверженные“. Какая это ложь! Везде ложь, от начала до конца все фальшиво, все высказываемые чувства от первого до последнего… Нет, в нашей литературе вы этого не найдете. Наш вымысел беден, мы часто скучны, но мы не настолько отдаляемся от жизненной правды, как французы». И в подтверждение своей мысли процитировал слова Проспера Мериме: «Русское искусство через правду дойдет до красоты». (А. Луканина. «Мое знакомство с И.С. Тургеневым».) С той же точки зрения он рекомендовал Стасюлевичу произведения Мопассана: «Изо всей молодой школы романистов во Франции самый талантливый г. де Мопассан, автор „Boule de Suif“»[44]. (Письмо от 25 февраля (9) марта 1881 года.)

Среди этих привычных занятий новое потрясение: известие об убийстве царя Александра II, который был разорван бомбой 1 марта 1881 года в то время, когда возвращался со смотра в Михайловском манеже. Убийство государя, освободившего крепостных и обещавшего конституцию России, было в глазах Тургенева равнозначно смертельному удару, нанесенному всем либералам. Террористы, убившие императора прямо на улице, были, по его мнению, страшными, безответственными чудовищами, действия которых не мог одобрить ни один разумный человек. Убив самого щедрого из царствовавших в России монархов, они вредили делу революции и заставляли власти усилить репрессии против поборников перемен. «Если и против нового царя вздумают делать попытки, – писал Тургенев Анненкову, – тогда уж точно – как говорится: завязамши глаза, да беги на край света – пока мужицкая петля не затянула твоей цивилизованной глотки». (Письмо от 6 (18) марта 1881 года.) Он уточнил свою мысль в статье на французском языке о новом императоре, которая была опубликована в «Ревю политик э литерэр»: «Что касается нигилистов, которые предполагают, что император из страха может пойти на весьма большие уступки, даже на конституцию, то они жестоко ошибаются, совершенно не учитывая его характер и энергию. Их попытки запугать могут только остановить его на том пути к либерализму, куда ведет его природная склонность; если он сделает несколько шагов в этом направлении, это будет вовсе не потому, что они его запугивают, а несмотря на то, что они угрожают ему».

Именно в таком настроении он приготовился ехать в Россию. Однако прежде чем отправиться в дорогу, с радостью побывал на свадьбе младшей дочери Полины Виардо Марианны с молодым композитором Альфонсом Дювернуа. «Брак их, вероятно, будет счастлив, – писал он Савиной, – так как они искренне любят друг друга и сошлись характерами вполне. Нечего Вам говорить, как я рад и тоже счастлив, хотя, конечно, в доме чувствуется пустота». (Письмо от 25 марта (6) апреля 1881 года.) И обещал своей корреспондентке скоро увидеть ее в России. 26 апреля – 8 мая 1881 года он отправился в дорогу. В течение всего пребывания во Франции он аккуратно переписывался с Марией Савиной, заботясь о ее здоровье, радуясь ее успехам в театре, вспоминая их последние встречи и «целуя все пальчики правой руки». Приехав в Спасское, он осмелился пригласить Савину к себе в гости. И чудо – она согласилась! Он равно пригласил старых друзей – чету Полонских. В течение четырех дней Савина оживляла дом своей молодостью и смехом. Она купалась в пруду вдали от посторонних взглядов. Завтракали на террасе. Потом Тургенев уходил в свой кабинет. Он заканчивал фантастическую повесть «Песнь торжествующей любви», которую начал писать в Буживале в 1879 году. Вечером вместе с Савиной выходил на балкон «слушать ночные голоса», вдыхал запахи уснувшей деревни, расспрашивал актрису о сердечных делах. Их разговоры, длившиеся допоздна, оставляли в его сердце чувство тихой горечи, неминуемого поражения. 17 июля, в день помолвки Полонских, он устроил ужин, попросил налить шампанского, сказал несколько слов. На поляне перед домом деревенские девки и парни водили хоровод и пели песни. Глаза Савиной блестели. Она покачивала головой и подпевала вместе с хором припев. «Ишь расходилась цыганская кровь!» – говорил Тургенев. И сам тяжело исполнил несколько па под аккомпанемент Полонского. Потом пригласил Савину и Полонских в кабинет и прочитал им «Песнь торжествующей любви». Эта большая повесть была посвящена памяти Флобера. Действие происходило в Италии в Ферраре в XVI веке. Два молодых человека – художник и музыкант – любят одну девушку Валерию. Художник женится на ней. Музыкант уезжает на Восток и возвращается через четыре года в сопровождении немого малайца. За это время он научился искусству колдовства. При помощи магической силы, которую постиг вдали, он овладевает душой Валерии. Он посещает ее в снах, и она, завороженная и околдованная, отдается ему. Потом он увлекает ее в ночи в домик, где живет, в глубине парка. Оба раза, прежде чем расстаться с ней, он исполняет на скрипке «Песнь торжествующей любви». Вся история, придуманная Тургеневым, была погружена в сверхъестественное, в колдовство, в гипнотизм. Прозрачный стиль автора и необычность рассказа соблазнительно контрастировали друг с другом. Вне всякого сомнения, это произведение было навеяно невозможной любовью к Марии Савиной. Коль скоро она не хотела уступать ему в реальной жизни, не мог ли он, как его итальянский герой, владеть ею хотя бы в мечтах? Чего бы не отдал он, чтобы околдовать по загадочному рецепту своего героя молодую женщину! Поняла ли Савина глубокий смысл повести, которую Тургенев прочитал для нее? В любом случае она слушала с восхищением. Полонские аплодировали. Тургенев сиял. Однако он боялся приема повести прессой. И был прав. За исключением нескольких газет, которые похвалили чистый язык автора, большинство критически оценили экстравагантность интриги. Тургенев хотел, чтобы Савина осталась в Спасском еще на несколько дней. Однако на следующее после чтения утро она уехала. И некоторое время спустя объявила ему о помолвке с Никитой Всеволожским.

После отъезда Савиной Тургеневым овладело мрачное настроение. Его неотступно преследовали мысли о смерти. Узнав о том, что в Брянске разразилась холера, он стал обнаруживать симптомы болезни у себя. Впрочем, Брянск был в трех сотнях верст от Спасского, и Тургенев явно чувствовал себя хорошо. Полонскому, который сделал ему замечание, он ответил: «Запала в меня эта мысль, попало это слово на язык, – и кончено! Мысль, что меня вот-вот захватит холера, ни на минуту не перестает меня сверлить, и что бы я ни думал, о чем бы ни говорил, как бы ни казался спокоен, в мозгу постоянно вертится: холера, холера, холера… Я, как сумасшедший, даже олицетворяю ее; она мне представляется в виде какой-то гнилой, желто-зеленой, вонючей старухи. Когда в Париже была холера, я чувствовал ее запах: она пахнет какою-то сыростью, грибами и старым, давно покинутым дурным местом. И я боюсь, боюсь, боюсь…»

Однажды ночью в комнату Полонских, которые собирались ложиться спать, вошел взволнованный Тургенев и сказал, что в его окно бьется загадочная птица. Госпожа Полонская проводила его в кабинет, открыла створку окна, взяла в руки маленькую – меньше воробья – птичку с черными испуганными глазами и заперла ее в клетку. Утром она отпустила ее, а Тургенев грустно заметил: «Вот полетела на волю. А какой-нибудь копчик или ястребок скогтит ее и съест». (Я. Полонский. «Воспоминания».)

Птица, бившаяся ночью в окно, казалась, видимо, ему роковой вестью. Бог знает почему, он решил, что умрет 2 октября 1881 года, и сказал доверительно Полонскому: «Ни за что бы я не желал быть похороненным на нашем спасском кладбище, в родовом нашем склепе. Раз я там был и никогда не забуду того страшного впечатления, которое оттуда вынес – сырость, гниль, паутина, мокрицы, спертый могильный воздух…».

Полина Виардо написала ему, что ее укусила ядовитая муха. Тургенев испугался так, что Полонскому и его жене с трудом удалось успокоить его. Нос Полины распух, она не вставала с постели. «Это опасно, – повторял Тургенев, – я должен ехать во Францию!» – «Все бросить: и твое Спасское, и нас, и твои занятия – и ехать?» – спросил Полонский. «Все бросить… и ехать!», – ответил Тургенев. (Я. Полонский. «Воспоминания».) Между Спасским и Буживалем начали летать телеграммы. И волнения Тургенева улеглись: Полина Виардо была вне опасности, он решил дожить лето в усадьбе. Комната, где жила Мария Савина, была названа ее именем: «Комната, в которой Вы жили, так навсегда и останется савинской», – писал Тургенев молодой женщине. И спрашивал о надежности ее помолвки: «Если Ваше супружество ни в каком случае не воспрепятствует Вашей театральной карьере – то почему же не радоваться всем тем, которые дорожат Вами и любят Вас?» (Письмо от 10 (22) августа 1881 года.) В действительности же он глубоко переживал это расставание, неминуемое из-за разницы в возрасте. «Когда и где я с вами увижусь? И чем Вы будете тогда? Г-жой Всеволожской?» (Письмо от 19 (31) августа 1881 года.) Сам он собирался ехать во Францию. «Что же касается до меня, то я хотя телесно еще здесь – но мысленно уже там – и чувствую уже французскую шкурку, нарастающей под отстающей русской».

22 августа 1881 года по дороге в Санкт-Петербург он остановился в Ясной Поляне у Толстого. Был день рождения Софьи Андреевны. Многочисленные гости веселились. Тургенев предложил игру. Каждый должен был рассказать о самом счастливом мгновении в его жизни. Когда настал черед Тургенева, то он грустно улыбнулся, посмотрел загадочно и прошептал: «Разумеется, самая счастливая минута жизни связана с женской любовью. Это когда встретишься глазами с ней, с женщиной, которую любишь, и поймешь, что и она тебя любит. Со мной это было раз в жизни, а может быть, и два раза».

Слушая его, Толстой с трудом скрывал свое раздражение. А Тургенев тотчас, уступая просьбам молодежи, согласился показать, как в Париже танцевали канкан. Он снял пиджак и заложил пальцы за проймы жилета. В то время, как он грузно подпрыгивал, поднимая ногу, покачивая головой и тяжело дыша, гости аплодировали и смеялись. Наконец, задохнувшись, он упал в кресло. Его окружили и стали расспрашивать о Франции. И он рассказал о ресторанчиках, в которых бывал, и о французских писателях, которые были его друзьями. Он объявил, что осуждает крайности реализма. Потом, естественно, перешел на Достоевского: «Знаете, что такое обратное общее место? Когда человек влюблен, у него бьется сердце, когда он сердится, он краснеет и т. д. Это все общие места. А у Достоевского все делается наоборот. Например, человек встретил льва. Что он сделает? Он, естественно, побледнеет и постарается убежать или скрыться. <<…>> А Достоевский скажет наоборот: человек покраснел и остался на месте. Это будет обратное общее место. Это дешевое средство прослыть оригинальным писателем. А затем у Достоевского через каждые две страницы его герои – в бреду, в исступлении, в лихорадке. Ведь этого не бывает». (Сергей Толстой. «Очерки былого».) Толстой молча одобрял это посмертное разрушение славы, которую сам считал преувеличенной. Но простить Тургеневу его пустой болтовни и глупого выплясывания перед семьей он не мог. И вечером пометил в своем дневнике: «22 августа. Тургенев – cancan. Грустно».

Десять дней спустя был в Буживале. Оттуда, гонимый сырой осенью, переместился в Париж на улицу Дуэ, где нашел семейство Виардо. Полина по-прежнему давала уроки пения, при случае пела немного севшим голосом сама, играла на фортепиано, принимала друзей и поддерживала оживление в доме. Однако ее властного присутствия было недостаточно для того, чтобы занять мысли Тургенева. Расставшись с Савиной, он не переставал мечтать о ней. Кокетка забавлялась тем, что своим жеманством провоцировала этого известного беззащитного старика. Время от времени она даже позволяла ему прикоснуться почтительным дыханием к своим губам. Но ничего более. Это была безобидная игра, которая нравилась обоим. Зная, что она помолвлена, Тургенев писал ей любовные, беспокойные письма. Он напоминал о «лучистом жгучем поцелуе», который однажды вечером во время ужина она подарила ему. (Письмо от 23 сентября (5) октября 1881 года.) Он возмутился, узнав, что Всеволожский по непонятным причинам откладывал дату свадьбы: «Le vin est tiré, il faut le boire[45] и отступить теперь, после всего, на что Вы согласились – или что допустили, уже невозможно. <<…>> Вы соедините Вашу судьбу с судьбою человека, с которым у Вас, сколько я могу судить, мало общего. Во всяком случае, надеюсь, что Вы, безусловно, выгородите себе свободу сценической деятельности…» – писал он Савиной. (Письмо от 28 сентября (10) октября 1881 года.) И делился безумной мечтой, которая преследовала его на протяжении нескольких дней, – поехать с ней в Италию. «А представьте-ка следующую картину: Венеция, напр., в октябре (лучший месяц в Италии) или Рим. Ходят по улицам – или катаются в гондоле – два чужестранца в дорожных платьях – один высокий, неуклюжий, беловолосый и длинноногий – но очень довольный, другая стройненькая барыня с удивительными (черными) глазами и такими же волосами… положим, что и она довольна. Ходят они по галереям, церквам и т. д., обедают вместе, вечером вдвоем в театре – а там… Там мое воображение почтительно останавливается… Оттого ли, что это надо таить… или оттого, что таить нечего? Однако я порядочные глупости пишу. Засим… (никто ведь этого письма не увидит?) беру в обе руки Вашу милую головку – целую Вас в Ваши губы, в эту прелестную живую розу, и воображаю, что она горит и шевелится под моим лобзаньем. Воображаю… или вспоминаю?..» (Письмо от 18 (30) октября 1881 года.)

Сердечные дела Марии Савиной были на самом деле очень запутанны. Она была невестой Никиты Всеволожского, с нежностью относилась к Тургеневу и равно благосклонно к ухаживаниям тридцативосьмилетнего генерала Михаила Скобелева. Тургенев досадовал на эту путаницу, но ни за что на свете не прервал бы переписки с неуловимой Савиной. А она, по ее словам, устала от театральной жизни и мечтала на несколько месяцев покинуть сцену. Только бы она не заболела!

Насколько Тургенев восхищался талантом Савиной, настолько же не переносил пафос французских актрис, и в особенности Сары Бернар. Узнав о том, что та собирается петь в Петербурге, он писал Стасюлевичу: «В виде личной услуги прошу Вас поручить Вашему театральному рецензенту, когда Сара Бернар приедет в Петербург, пребольно высечь эту бездарнейшую пуфистку и кривляку, у которой только и есть, что прелестный голос – а все остальное ложь, фальшь и дряннейший парижский шик». (Письмо от 2 (14) декабря 1881 года.)

Савиной необходимо было отдохнуть – она собралась поехать в Италию. Тургенев с некоторой досадой одобрял ее: «Я прожил во Флоренции – много, много лет тому назад (в 1858 году) – десять прелестнейших дней <<…>> а между тем я был там один… Что бы это было, если бы у меня была спутница, симпатическая, хорошая, красивая (это уж непременно)… Тогда мне еще сорока лет не было. Года почтенные… но я был еще очень молод – не та развалина, которою я являюсь теперь. <<…>> Вы красавица – и не каменная; только согреваетесь Вы не моими лучами. Вам нужен воин – и молодой, и бессмертный. Что ж! Вы правы!» (Письмо от 13 (25) марта 1882 года.)

В конце марта 1882 года Савина приехала, наконец, в Париж. Тургенев навестил ее и, преподнося букет азалий, сказал: «Цветите, как они». Он был озабочен. Дочь Полинетта переживала трагедию. Муж разорил ее, пустился в пьянство, грозился убить. Она должна была бежать и искать пристанища у отца. «Возьми обоих своих детей – и приезжай с ними сюда, – писал ей Тургенев. – Я найду тебе квартиру – и мы немедленно начнем дело о раздельном жительстве и разделе имущества». (Письмо от 14 (26) февраля 1882 года.) Кроме того, был тяжело болен Луи Виардо. Наконец, сам Тургенев страдал от невралгии. Тем не менее встреча с Савиной успокоила его. Всякий раз, когда он оказывался рядом с ней, казалось, возвращалась молодость. Сегодня больше, чем когда-либо, она нуждалась в нем. Не только потому, что не знала, кого она на самом деле любила, но потому, что беспокоилась за свое здоровье. Врачи, у которых она консультировалась, терялись в догадках о причинах ее недомогания. Тургенев пустил в ход все свои связи и добился того, чтобы ее осмотрел знаменитый доктор Шарко. Однако тот, казалось, больше озабочен был состоянием самого Тургенева, чем его протеже. Послушав его, он поставил диагноз грудная жаба и посоветовал не выходить из дома десять дней.

Савина навестила его в доме № 50 на улице Дуэ[46]. Чувство жалости и ревности охватило ее, когда она поняла, какую жизнь вел он рядом с семейством Виардо. «Великолепная Полина» подавляла его слепящей властностью. Рядом с ней он жил будто в домашнем и сентиментальном рабстве; конечно, у него были свои блага в доме, он мог уединиться в своей квартире на верхнем этаже, у него была личная служанка, достаточно денег. Однако с утра до вечера присутствие Полины, голос Полины сопровождали его жизнь. Он терял всю свою волю, себя самого рядом с ней.

Расстроенная Савина уехала в Россию. Она рассказала о своих впечатлениях Полонскому; тот сообщил Тургеневу о беспокойстве, которое тревожило его по его поводу. Тургенев тотчас рассердился. «Чудачка же она! Из всех моих четырех комнат она видела только одну – спальню, которая не меньше и не ниже обыкновенных парижских спален. Музыка надо мною не только не надоедала мне – но я даже истратил 200 фр. для устройства слуховой длинной трубы, чтобы лучше ее слышать; Виардо, точно, очень стар – да ведь и я не розанчик – и видел я его всего раз в день, и то на 5 минут; а прелестные дети г-жи Виардо и она сама беспрестанно у меня сидели. Жалеть обо мне можно было только потому, что я болен и, кажется, неизлечимо; во всех других отношениях я как сыр в масле катался». (Письмо от 30 мая (11) июня 1882 года.)

В самом деле навязчивая мысль о болезни ни на минуту не покидала Тургенева. Склонный предполагать худшее, он считал себя конченым человеком. «Я заболел странной, глупой, неопасной, но едва ли излечимой болезнью – angine de poitrine[47] – писал он Анненкову. – Она состоит в том, что когда человек лежит неподвижно – он здоров, но как только встает или сделает несколько шагов (о восхождении на лестницу и речи быть не может) – с ним делаются невыносимые боли сперва в левом плече, потом во всей груди, а потом прерывается дыхание. Вот уже 14 дней, как я сижу взаперти у себя в комнате. Шарко, к которому я наконец обратился, определил мою болезнь – nevralgie cardialоgique goutteuse[48], прописал мне лекарство, предуведомив меня, что la medecine est impuissante cоntre ces maladies qui finissent par s'user elles-mêmеs[49], а на мой вопрос: когда же я могу надеяться выехать отсюда – c прелестной улыбкой отвечал: que с'est absolument incertain, dans plusieurs semaines, plusieurs mois, peut-être!»[50] (Письмо от 11 (23) апреля 1882 года.) А Людвигу Пичу Тургенев доверительно писал: «Я здесь в хороших руках. <<…>> Мне уже изжарили все плечо посредством pointes de feu[51] – и завтра опять пойдет поджаривание – но все это делается только ради принципа. Надежды на выздоровление нет никакой. Со мной как с живым существом покончено; личность же еще сможет немного побарахтаться». (Письмо от 24 апреля (6) мая 1882 года.)

Несколько дней спустя он почувствовал себя немного лучше и встал с постели. «Сегодня я мог встать с постели – правда, с помощью двух ассистентов – сидеть на кресле с 1/4 часа – и простоял на ногах минуты две, что особенно важно, – писал он Жозефине Полонской. – Подагра моя почти на исходе, и боль в груди и плече значительно ослабла. Правда, у меня 4 дня тому назад ни с того ни с сего сделался очень мучительный припадок желчевой колики». (Письмо от 8 (20) мая 1882 года.) Он совсем потерял голову, узнав, что Жозефина Полонская собиралась ехать в Париж ухаживать за ним. Полина Виардо так преданно заботилась о больном, что никогда не согласилась бы разделить свои обязанности с посторонней. Он не мог позволить задеть честолюбие своего «ангела-хранителя» и тотчас написал Полонским, чтобы отговорить их от поездки: «Помогать мне, ухаживать за мною – немыслимо; мои дамы, которые с таким самоотвержением исполняют должность сестер милосердия, сочли бы всякое чужое вмешательство за оскорбление – да просто не допустили бы этого». (Письмо от 18 (30) мая 1882 года.) Полонские, расстроившись, отказались от своего намерения.

Тем временем Тургенев получил письмо-сострадание от Толстого, написанное в духе хозяина Ясной Поляны: «Известия о Вашей болезни <<…>> ужасно огорчили меня, когда я поверил, что это серьезная болезнь. Я почувствовал, что если Вы умрете прежде меня, мне будет очень больно». (Письмо от 1 (13) мая 1882 года.) Не теряя самообладания, Тургенев ответил ему, чтобы поблагодарить за заботу. «Что же касается до моей жизни – так я, вероятно, еще долго проживу, хотя моя песенка уже спета; вот Вам еще долго жить – и не только для того, что жизнь все-таки дело хорошее, а для того, чтобы окончить то дело, к которому Вы призваны – и на которое, кроме Вас, у нас мастера нет». (Письмо 14 (26) мая 1882 года.)

Так как больной меньше жаловался на боли, было решено на семейном совете перевезти его в Буживаль, где весна, свежий воздух, вид на сад из окна ускорят, возможно, его выздоровление. Он порадовался этой перемене обстановки и подготовился к ней, разобрав свои бумаги. 6 июня 1882 года его, «как сундук», по его собственному выражению, погрузили в коляску. Закутанный пледом, подавленный, переживая тряску в экипаже, он спрашивал себя – достанет ли у него сил перенести это путешествие до конца?