Из чего созданы сны

1

Следующим поездом на Гамбург был скорый из Кёльна, в Бремен он прибывал в 4.30 утра, а в Гамбург — в 5-49. Фройляйн Луиза купила билет второго класса и села на скамейку возле столба. Огромный вокзальный перрон был безлюден. Кое-где на скамейках, как на всех вокзалах, спали, съежившись от холода, бездомные.

Несколько раз фройляйн Луиза вздремнула, но каждый раз, когда ее начинало клонить вперед, она вздрагивала. «Сумка!» — испуганно проносилось в голове. Сумка с огромными деньгами! Сумку она зажала между собой и столбом, и она неизменно оказывалась на месте, когда фройляйн Луиза испуганно встряхивала головой.

В четыре она вышла на продуваемую сильными ветрами привокзальную площадь и купила у торговца сосисками стаканчик горячего кофе, который тут же выпила маленькими глотками. Потом она взяла еще один. Продавец в киоске с закусками безудержно зевал. Он вышел в раннюю смену и явно не выспался. Фройляйн Луиза, вздремнувшая лишь самую малость, была совершенно бодра. «В последний раз я ездила на поезде почти год назад, — вспомнила она. — А в Гамбург я и вовсе никогда не ездила поездом, всегда только на машине. Да, уже три года, как я не была там…»

Фройляйн Луиза чувствовала себя так, словно вместо отчаянно мерзкого кофе выпила шампанского, она просто парила в облаках от счастья. На самом деле, это, конечно, было волнение из-за той авантюры, в которую она пустилась. Из болота и одиночества — сразу в Гамбург, а там куда? Куда податься сначала? И что делать? Плана у нее пока никакого не было. Все, что было, — это телефонный номер, два имени и два адреса.

О, она не имела права ошибиться! А ее друзья! Конечно же, ведь у нее еще были друзья! Они помогут ей, как уже не раз помогали. Разве она добралась бы так быстро сюда без Франтишека? Луиза приободрилась и смело заказала пару сосисок с горчицей. Съедая их, она мысленно взывала к Всевышнему: «Спасибо, что Ты так все устроил и помогаешь мне. Пожалуйста, помогай мне и впредь. Сделай так, чтобы зло было наказано, а добро восторжествовало — так всегда говорит наш господин пастор, правда, он говорит, что это произойдет в отдаленном будущем. Пожалуйста, сделай так, чтобы со мной это произошло очень скоро, у меня больше нет времени долго ждать. Аминь».

После этого она соскребла кусочком второй сосиски остатки горчицы с картонной тарелочки, с которой ела, и отправила сосиску в рот. Затем расплатилась.

— Вы довольны, сударыня? — поинтересовался невыспавшийся продавец.

— Очень, — ответила фройляйн Луиза и великодушно солгала: — Кофе был отличный.

— Спасибо, сударыня.

Луиза внимательно пересчитала мелочь, которую она получила с десятимарковой купюры, пододвинула усталому продавцу двадцать пфеннигов и сказала:

— Это для вас.

— Спасибо, сударыня, — снова сказал продавец.

Поезд из Кёльна прибыл вовремя.

На безлюдной, пустынной платформе завывал ветер. Раскачивались дуговые лампы. Неожиданно раздался хриплый голос из репродуктора. Из поезда никто не вышел. Садились лишь двое — фройляйн Луиза и высокий, крепкий мужчина лет сорока в толстом пальто, без шляпы и с красной книгой в руке.

Дверь вагона, который облюбовала себе фройляйн Луиза, не открывалась.

— Разрешите… — произнес высокий мужчина и улыбнулся фройляйн Луизе. У него были темные глаза, широкое лицо и черные, коротко остриженные, вьющиеся волосы. Он ловко повертел ручку, и дверь внезапно распахнулась. Мужчина протянул фройляйн Луизе руку. — Ступеньки высокие, — произнес он, помогая женщине, словно догадался, что у нее проблемы с ногами. Он поднялся вслед за ней. Как только он закрыл за собой дверь, поезд тут же тронулся. Они пошли по тускло освещенному проходу, фройляйн Луиза впереди. Жалюзи на большинстве окошечек купе в этом вагоне второго класса были опущены.

— Все, конечно, спят, — заметила фройляйн Луиза. — Если открыть дверь, мы их разбудим.

— Там, в конце, в одном купе горит свет, — отозвался мужчина.

Дойдя до него, они обнаружили, что жалюзи были подняты и в купе никого не было.

— Зайдем сюда, — предложила фройляйн Луиза. Мужчина кивнул, и они вошли в купе. Фройляйн Луиза села к окошку, плотно прижав сумку к коленям. Незнакомец, у которого под синим пальто оказались темный костюм и белая рубашка с красно-розовым галстуком, сел напротив нее.

— О, — тут же спохватился он, — вы, может быть, хотите еще поспать? Я выключу свет.

— Нет, нет, не надо, — отозвалась фройляйн Луиза. — Я не хочу спать. Совершенно не хочу. А у вас ведь книга с собой. Вы наверняка хотите почитать.

— Да, если вам это действительно не помешает, — ответил мужчина в розовом галстуке. Он вытащил из нагрудного кармана очки в тонкой золотой оправе и надел их. «Стало быть, он дальнозоркий», — отметила про себя фройляйн. Мужчина улыбнулся ей. Она улыбнулась в ответ. Когда он поднял книгу и открыл ее, у фройляйн Луизы перехватило дыхание. Ей удалось прочитать название, написанное золотыми буквами на красной обложке:

А внизу, помельче, стояло:

Сердце фройляйн Луизы забилось почти с той же скоростью, с какой вращались колеса поезда, уже мчавшегося на всех парах сквозь бушующую непогоду. Мужчина в розовом галстуке читал не что иное, как книгу свидетелей Иеговы! А «Сторожевая башня» — так называлось их издательство!

«Кошмар какой, все будто во сне, — проносилось в голове у фройляйн. — Этот человек… а если он тоже… Наверняка он здесь, чтобы сопровождать ее в Гамбург… А там ее будет ждать еще один друг, чтобы помочь ей… Нет, это было бы слишком чудесно, слишком замечательно»!

Фройляйн Луиза, конечно, побаивалась внешнего мира, который она едва ли знала после стольких лет одиночества на болоте. Поэтому она еще немного сомневалась. Ах, как было бы однако чудесно, если бы друзья вели и наставляли ее в будущем!

Фройляйн Луиза тихонько пробормотала:

— И произошло это в начале судного дня тысячелетнего царства…

— Что? — Мужчина в розовом галстуке поднял голову и, улыбаясь, взглянул на нее поверх очков. — Вы что-то сказали?

— Да, — произнесла фройляйн Луиза. — Я сказала, и произошло это в начале судного дня тысячелетнего царства…

Мужчина удивленно посмотрел на нее.

— И в самом деле, — проговорил он. — Я об этом как раз читаю. В этот судный день, сказано здесь, земля и небо «бежали» от лица того, кого Святой Иоанн Богослов увидел сидящим «на великом белом престоле». «И не нашлось им места», этому растленному небу и этой растленной земле. Они тогда были навеки уничтожены. Так сказано в «Откровении Святого Иоанна Богослова».

Окончательно осмелев, фройляйн Луиза процитировала: «И увидел я великий белый престол и Сидящего на нем, от лица Которого бежало небо и земля, и не нашлось им места…»

— Откуда же вы это знаете? — серьезно и дружелюбно поинтересовался высокий мужчина.

Почувствовав доверие к нему, фройляйн Луиза уверенно произнесла тоном заговорщицы:

— Ну так ты же сам мне все время об этом рассказывал все эти годы на болоте! В чем дело? Ты что, не узнаешь меня? Я же Луиза!

Последовала короткая пауза, потом мужчина кивнул:

— Разумеется. Как это глупо с моей стороны. Ты — Луиза.

Колеса продолжали яростно стучать, поезд мчался в ночи, вокруг все так же неистовствовала буря.

— А ты мой свидетель Иеговы, — продолжила фройляйн. — Ведь это ты? Мой друг, умерший свидетель?

Мужчина ответил еще дружелюбнее, мягким, вкрадчивым голосом:

— Да-да, я и есть твой умерший друг, твой свидетель.

— Из болота, — уточнила фройляйн.

— Из болота, — подтвердил он.

— Я ведь почему спрашиваю, мне нужно быть осторожной, понимаешь? В плохую историю мы ввязались, вот что я тебе скажу. Между нами говоря, только по секрету: я иногда ужасно боюсь.

— Тебе не надо ничего бояться, Луиза, — произнес мужчина. — Я с тобой.

— Вы ведь все со мной, да? — в вопросе женщины звучала надежда.

— Конечно, мы все, — подтвердил мужчина.

— В чье тело ты вселился? — спросила фройляйн Луиза. — Как мне тебя называть?

— Меня зовут Вольфганг Эркнер, — ответил мужчина. — Ты можешь смело называть меня Вольфгангом, я ведь тоже называю тебя просто Луизой, а не… — Он помедлил.

— А не Луизой Готтшальк, — блаженно улыбнулась фройляйн.

— Луизой Готтшальк, — повторил мужчина, которого звали Вольфгангом Эркнером, и кивнул.

— Я помню все, о чем ты мне рассказывал там, на островке в болоте, — с гордостью произнесла фройляйн Луиза. — Я все взяла себе на заметку. Ты так часто разговаривал со мной, столько лет подряд, и летом, и зимой. Мы ведь и впрямь старые добрые друзья, верно? Ты умерший, а я живая. И когда я к вам приду…

— Ну-ну! — воскликнул Вольфганг Эркнер. — Это еще что такое?

— Да ладно, — отмахнулась фройляйн Луиза. — Я уже старая и не слишком здоровая. Я знаю, еще немножко — и я у вас, у моих добрых друзей. Ну, не будем об этом. Нам еще надо успеть кое-какие важные дела доделать, верно?

— Да-да, конечно, — согласился он.

— А сказать тебе, что ты мне еще рассказывал о новом порядке, сказать? — окончательно разволновалась фройляйн Луиза.

— Да, пожалуйста, — кивнул Вольфганг Эркнер. Его взгляд по-прежнему лучился добротой и благожелательностью.

— В общем, это место из «Откровения», — начала фройляйн Луиза, — точно указывает нам время, когда эту вселенную сменят новое и справедливое небо и новая и справедливая земля, — так ведь?

— Да, это так, Луиза, — подтвердил Эркнер.

— И все это будет не в конце тысячелетнего царства Господа нашего Иисуса Христа, после того как все зло на небе и на земле… — Она споткнулась и беспомощно засмеялась. — Как там дальше?

Он взглянул в свою книгу и быстро произнес:

— После того, как все зло на небе и на земле будет уничтожено в символическом «озере огненном…».

— Точно! — воскликнула фройляйн Луиза. — Ну и память у меня стала, словно решето. — Она икнула и прикрыла рот ладонью. — Извини. Это сосиски.

— Какие еще сосиски?

— По-венски, — ответила фройляйн Луиза.

— Ах вот как, — сказал Вольфганг Эркнер.

— Я на вокзале съела парочку, но слишком торопилась, потому что очень голодная была. Теперь они дают о себе знать… Нет, не тогда придет срок, а в начале тысячелетнего царства Господа Иисуса Христа. Там, в «Откровении», так красиво об этом сказано, ты можешь мне зачитать эти слова, Вольфганг? Они есть в книжке, я знаю, ты не расставался с ней там, на болоте. Прочти, пожалуйста.

— С удовольствием, Луиза, — ответил высокий темноволосый гсподин, поправил очки и прочел нужное место из красной книги: «И увидел я новое небо и новую землю; ибо прежнее небо и прежняя земля миновали, и моря уже нет. И я, Иоанн, увидел святый город Иерусалим, новый, сходящий от Бога с неба, приготовленный как невеста, украшенная для мужа своего…»

— Да-да, — вздохнула фройляйн Луиза.

— «…И услышал я громкий голос с неба, говорящий: се, скиния Бога с человеками, и Он будет обитать с ними; они будут Его народом, и Сам Бог с ними будет Богом их. И отрет Бог всякую слезу с очей их, и смерти не будет уже; ни плача, ни вопля, ни болезни уже не будет; ибо прежнее прошло». — Высокий мужчина посмотрел на Луизу. — Вот как это звучит, — произнес он.

Буря продолжала неистовствовать, она словно трепала и раздирала в клочья вагоны мчащегося поезда, в воздухе стоял такой рев и вой, что фройляйн Луиза сказала:

— Какое ужасное рычание. Так, наверное, ревут бедные души в самом низу. Ведь там должно быть ужасно.

— В самом низу, — повторил он.

— Ты ведь понимаешь меня? — спросила фройляйн Луиза.

Мужчина, которого звали Вольфгангом Эркнером, кивнул, серьезно и дружелюбно.

— Эти слова «И смерти не будет уже» — я никогда не могла понять, — произнесла фройляйн Луиза. — Звучит красиво, но ведь все вы, мои друзья, мертвы и счастливы. А в жизни вы были несчастны. Что с вами станет, если смерти больше не будет?

— Сейчас еще рано об этом думать, — заметил темноволосый мужчина.

— Да, конечно, это глупо с моей стороны, Вольфганг, — согласилась фройляйн Луиза. — Это время еще должно прийти. А с ним придут большие перемены, в том числе и для вас!

— Наверняка, — кивнул темноволосый.

— Я вообще-то давно готова быть с вами, — заметила Луиза. — Но не сейчас. Сейчас не получится. Мне ведь надо в Гамбурге дело сделать, верно?

Он кивнул. Теперь буря неслась вдоль поезда. Локомотив издал долгий и жалобный свист. Неожиданно все окутал густой туман, его огромные клочья пролетали мимо окна.

— Убийца маленького бедного Карела должен быть найден, — сказала фройляйн Луиза, — и Ирину мы должны отыскать, пока с ней ничего не случилось. Это самое важное. Это единственно важное! Разве я не права?

— Совершенно права, — ответил темноволосый мужчина. Он наклонился вперед, снял очки и произнес: — Нам надо поговорить, Луиза.

— Так мы ведь это и делаем!

— Еще и о других вещах. О тебе.

— Но ты же все про меня знаешь! — удивилась фройляйн, вдруг почувствовав беспокойство.

— Я еще не все знаю. И должен узнать гораздо больше, — произнес темноволосый мужчина. — И ты должна все обо мне узнать. Меня зовут Вольфганг Эркнер, но я не свидетель Иеговы, и во мне нет духа твоего умершего друга.

— Нет? — испуганно воскликнула она. — Но…

— Подожди, — перебил он. — С тобой ничего не случится. Я позабочусь о тебе.

Странным образом успокоившись, словно смогла заглянуть в будущее, фройляйн Луиза вдруг сказала:

— Да, ты не причинишь мне зла, я тоже так думаю. Все будет замечательно.

Он кивнул. Потом произнес:

— Я должен сказать тебе, кто я по профессии. Я врач.

— Врач? — воскликнула фройляйн.

— Да, психиатр.

— О Господи! — Фройляйн Луиза вновь почувствовала себя несчастной. — А книга? Откуда она у тебя?

— Лежала на лавке на платформе. Я прихватил ее с собой, чтобы почитать.

— А что ты вообще делаешь в это время в поезде? Почему ты не в постели?

— Я бы рад был, — вздохнул он. — К сожалению, мне нужно в Гамбург. И как можно быстрее.

— Зачем? — спросила фройляйн Луиза и почувствовала, что дрожит. Она ошиблась. Он не был ее умершим другом!

— Сегодня вечером из нашей клиники сбежала пациентка, — серьезно произнес Вольфганг Эркнер. — Она очень больна. Мы пока не знаем, как ей удалось покинуть клинику. Во всяком случае, дорожная полиция Гамбурга поймала какую-то женщину и полагает, что это может быть моя пациентка. Поэтому я должен срочно попасть туда, чтобы это установить.

— Вы… Вы… Вы психиатр! — пролепетала фройляйн.

— Да, Луиза, — мягко ответил он.

— Не называйте меня Луиза! — воскликнула она в сердцах.

— Как вам будет угодно, фрау Готтшальк, — произнес он. — Боюсь, что вы не здоровы…

— Я абсолютно здорова!

— …и поэтому нам надо сейчас поговорить о вас. — С этими словами психиатр Вольфганг Эркнер встал и подошел к двери, чтобы опустить жалюзи.

«Западня! — в отчаянии подумала фройляйн Луиза. — Я попала в западню, глупая гусыня! Если я окажусь в руках у этого доктора, он меня уже не выпустит…»

Эркнер спустил первые жалюзи. При этом он повернулся к фройляйн Луизе спиной.

2

Прежде чем потерять сознание, я успел увидеть, как Ирина распахнула дверцу со своей стороны и выпрыгнула из машины. Затем я отключился, жидкость сделала свое дело, и о том, что было дальше, я узнал только потом. Ирина увидела машину, которая спускалась вниз по Эппендорфер Баум, и помчалась на дамбу, размахивая руками. Из оливкового «бьюика», остановившегося за моим «Ламборджини», пулей вылетел мужчина — приятель торговца аптекарскими товарами, который зажал мне лицо мокрой тряпкой. Приятель, который так же мало был в «большом европейском турне», как и второй парень, схватил Ирину за пальто, рывком развернул ее, отчаянно сопротивлявшуюся, и попытался затащить в свою машину. Она ударила его ногой по берцовой кости и заорала как сумасшедшая. Однако буря все заглушила. Ирина освободила одну руку и расцарапала ногтями ему щеки. Из царапин заструилась кровь. Мужчина выругался и изо всех сил ударил Ирину по лицу. У нее перехватило дыхание, и она рухнула. Он подхватил ее и потащил в машину. Парень, так ловко отключивший меня, подскочил к нему, и они вместе попытались засунуть Ирину в «бьюик». Им это почти удалось, но тут, скрипя тормозами, рядом остановилась машина, спустившаяся с дамбы. Это было такси, из которого выскочили двое — Берти и водитель. Шофер, пожилой мужчина, держал в руке домкрат. Он кинулся на парня, усыпившего меня, поднял тяжелый домкрат и обрушил на него. Он целился человеку, который назвался Ричардом Мак-Кормиком, в голову, но попал по затылку. Этого было достаточно. Мак-Кормик дико заорал, упал на колени, держась за шею, а потом опрокинулся. Берти подскочил ко второму парню, воевавшему с Ириной. Она уже почти целиком исчезла на заднем сиденье «бьюика». Берти рванул парня за воротник назад и со всей силой, на которую был способен, ударил его снизу в челюсть. Парень, вероятно, был боксером. Он отряхнулся, словно собака, заворчал и бросился на Берти. В следующую секунду тот повалился, и оба покатились по дамбе. Боксер наносил Берти удары кулаками по лицу. Берти, тоже не какой-нибудь недомерок, изо всех сил молотил того по бокам. Оглушенная Ирина выбралась из машины и стала звать на помощь, но ее крики тонули в реве ветра. Ирина подняла домкрат, выпавший из рук водителя, подбежала к человеку по имени Мак-Кормик, который как раз пытался подняться, и ударила его, опять попав тому по затылку. Он снова повалился.

В этот момент я пришел в себя, и это было первое, что я увидел. Ирина продолжала кричать, но даже я, выйдя из машины почти рядом с ней, не мог разобрать ни слова. Она цеплялась за меня, и наконец я ее услышал:

— Я боюсь… Боюсь… Я так боюсь… Они убьют нас…

— Нет, — ответил я, все еще в легком оцепенении. — Нет! Бегом в мою машину, быстро!

— Но…

— Вперед! — заорал я на нее. Она всхлипнула, обежала «Ламборджини» и снова заползла на переднее сиденье. Понемногу картина вокруг меня начала проясняться. Постепенно ко мне возвращалась способность соображать. Я наклонился, поднял с пола машины из-под руля «кольт-45», выпавший у меня, и вгляделся в этого Мак-Кормика. Он не двигался, и какое-то время должен будет пробыть в отключке. Я подскочил к Берти и второму парню. У Берти дела были плохи. Он лежал на спине, а приятель этого Мак-Кормика, сидевший над ним на корточках, дубасил его кулаками по черепу, обмотанному вновь загаженной повязкой. Водитель пытался оттащить второго парня. Тот размахнулся широким свингом и попал шоферу в живот. Шофер опустился на мостовую, схватившись за живот. Все-таки он был пожилым человеком. Смелым, но староватым. Споткнувшись о него, я направился к Берти и второму парню, поднес к его груди кольт и рявкнул:

— Хватит, или я стреляю, скотина! — Свободной рукой я ударил парня в челюсть. Он прокусил себе губу, и из его рта тонкой струйкой потекла кровь.

— Встать! — гаркнул я.

Покачиваясь, он поднялся, и на нетвердых ногах угодил прямо в руки вновь очухавшегося шофера. Тот размахнулся от всей души и опять долбанул правым кулаком парня в челюсть. Да, сила у этого водилы была. Второй парень закачался. Шофер ударил еще раз по тому же месту. Парень грохнулся о капот «бьюика» и осел.

Водитель побежал к своей машине.

Я заорал:

— Что вы хотите делать?

— Вызвать полицию. По радио…

— Не надо! — закричал я. — Никакой полиции! Пока они приедут, тут все начнется сначала. И кто знает, подфартит ли нам еще раз!

— Вы не высокого мнения о полиции, а? — В его голосе мне послышался подвох.

— Да! — рявкнул я в ответ.

— Ладно, — проорал он. — Мне все равно. Куда вы хотите ехать?

— Прочь отсюда, скорей! — Мне сейчас меньше всего была нужна полиция. После того, как эта полиция расследовала дело Конни Маннера, я потерял к ней всякое доверие.

— Ясное дело, прочь отсюда! Только куда? — заорал шофер. Берти поднялся, слегка покачиваясь и держась за голову, однако снова ухмыляясь. Ох уж этот Берти!

— Отель «Метрополь»! — выкрикнул я.

— Я поеду следом за вами, — проорал шофер. Рев бури почти полностью заглушал наши крики, мы едва понимали друг друга.

— Не нужно! — крикнул я.

— Это вам так кажется! — крикнул он в ответ. — А если снова что-нибудь случится?

— Он прав, — заметил Берти, стоявший вплотную ко мне. — Пусть едет за нами. Старик, это прямо какой-то вестерн. Славный мужик, этот водила. Вовремя мы успели, скажи? — Он махнул рукой шоферу и крикнул: — Езжайте за нами!

Водитель кивнул и прокричал:

— Прихватите мой домкрат! — Он лежал рядом с «Ламборджини». Мы рванули к моей машине, я увидел, что в некоторых окнах зажегся свет и появились силуэты людей. Одно окно было уже открыто. Я не разобрал, что выкрикивал человек в пижаме. Оба туриста, якобы путешествующих по Европе, лежали на дороге. Ну и славно. Я подобрал домкрат, бросил его под сиденье и вскочил в автомобиль. Берти запрыгнул с другой стороны. Обе дверцы захлопнулись. Я с пол-оборота завел машину, мотор взвыл, и, описав на визжащих пневмошинах безумный вираж по дамбе, я помчался в том направлении, откуда мы приехали. За нами, в зеркале заднего вида, я видел фары такси. Старик давал жару, как молодой.

Берти рассказал, что задержался в аэропорту Фульсбюттель, в это время всегда целая вечность уходит на то, чтобы отправить или получить грузы — в отделе фрахта работают только два человека. Такси в аэропорту тоже не было, только то, что сейчас едет за нами.

— Мужик мчался как сумасшедший, — продолжал Берти. — Я ему сказал, дело срочное. У меня было предчувствие, что мы понадобимся. — Он потрогал свою голову. — Сукин сын, чертовски больно. Всегда по больному месту. Что же все-таки произошло?

Ирина вдруг начала так дрожать, что все ее тело просто сотрясалось. Шок проявился с опозданием.

— Они хотели похитить меня… Они хотели похитить меня… Они хотели… — Она вдруг пронзительно завизжала: — Что здесь происходит? Что здесь происходит? Я этого больше не выдержу! Я хочу знать, что здесь… — Она снова вцепилась в руль, «ламборджини» швырнуло в сторону.

— Проклятье! — завопил я. — Не смейте…

Берти влепил ей две пощечины: одну справа, другую слева. Она замолкла и растерянно посмотрела на него. Руль однако отпустила, к счастью. Я уже был двумя колесами на тротуаре.

— Сожалею, — произнес Берти. — Я не мог иначе. Все в порядке?

Она кивнула и снова принялась всхлипывать, я тем временем сбросил скорость и свернул на Ротенбаум-шоссе, на этот раз в южном направлении. Она проговорила:

— Извините. Мне действительно очень жаль. Но у меня все смешалось в голове. Я абсолютно ничего не понимаю. Что здесь произошло? Скажите же мне!

— Мы это выясним, — ответил я. — Вы же сказали в лагере, что доверяете мне, разве не так?

— Да.

— И сейчас еще доверяете?

— Да, господин Роланд. — Это прозвучало очень тихо.

— Тогда все в порядке. — Я посмотрел в зеркало заднего вида.

— Твой дружок исправно едет за нами, — заметил я.

— Слава Богу, — отозвался Берти. — У меня остались бумаги по этому гомику Конкону в его машине.

Я свернул налево на Хагедорнштрассе. Такси ехало следом. Я пересек улицу Миттельвег и оказался на Харвестерхудер-вег. Мы поехали вдоль темного Альстерпарка, за которым я увидел пенящуюся воду озера Альстер.

Я миновал дом с мемориальной доской в честь Генриха Гейне, «поэта, борца и голоса совести», как там было написано. Я часто видел эту доску, когда останавливался в «Метрополе». На другой стороне улицы, в парке, находился Англо-Германский клуб. За улицей Софиентеррассе возвышалось внушительное здание гарнизонного управления, дальше шли виллы, а за ними концерн Герлинга. Большинство домов на правой стороне улицы скрывалось за пышными палисадниками.

— Цирк какой-то, — произнес Берти. — Ни за что на свете не поверю в такие вещи. Но если кто-то поверит, он с этим нахлебается.

— С чем нахлебается? — не понял я.

Такси неизменно шло следом.

— Ну, с твоей шизанутой фройляйн Луизой и ее друзьями. — Незадолго до этого я рассказал ему о своих приключениях с французским антикваром, польским портье и норвежским матросом. — Бред какой-то. А может, нет?

Я пожал плечами.

— Я спрашиваю себя: а может нет? Так просто, не потому что я мог бы в это поверить. Я ни во что не верю. Только странно все как-то.

— Что? — спросила Ирина.

— Шофер, — пояснил Берти.

— А что с ним?

— Да так, — сказал Берти. — Глупо просто даже говорить об этом. Но его фамилия Иванов. Владимир Иванов. Он сам мне рассказал. Он приехал в Германию ребенком с родителями и остался здесь. Тыщу лет назад. В Гамбурге. Говорит вообще без акцента.

— Русский? — переспросила Ирина в полной растерянности.

— В том-то и дело, что русский, — ответил Берти. — Все ведь становятся такими хорошими, когда умрут, как сказала фройляйн, разве нет? Могу только сказать, если бы американец и норвежец вздумали вернуться к жизни, хорошими они бы сейчас точно не были. Но это, конечно, чистейший бред. Мы же нормальные, а фройляйн сумасшедшая. Мертвые не возвращаются.

— Разумеется, нет, — сказал я, вспомнив о своем телефонном разговоре с Хэмом.

— Чушь собачья, — сказал Берти.

— Чушь собачья, — отозвался я.

Мы помолчали, я ехал мимо Пезельдорфервег, мимо многочисленных красивых вилл по правой стороне улицы и темного парка и воды по левой стороне. Я миновал Альстер-шоссе, продолжение которого, уходящее в парк, называется Фэрдамм.

Я знал, что Фэрдамм ведет к причалу парома, который был меньше, чем ходящие по Альстер теплоходы. Днем он все время курсировал между парком и домом паромщика в Уленхорсте на другой стороне озера Альстер. Возле причала стояла маленькая будка паромщика. Сейчас, конечно, паром не ходил, а летом там можно было видеть множество пестрых столиков и шезлонгов под кронами деревьев.

На правой стороне улицы между фешенебельными виллами возвышалась череда монументальных зданий: концерн «Райхольд Альберт Хеми», Главный финансовый комитет Гамбурга, Государственный институт музыки и изобразительных искусств, Британское Генеральное консульство, а внизу, на Альте-Рабенштрассе, находилось Немецкое граммофонное общество…

Ирина произнесла:

— Наверное, мертвые остаются хорошими, пока они мертвы, и снова становятся злыми, когда возвращаются в жизнь?

— Ирина! — возмутился я. — И вы туда же?

— Нет-нет, — смутилась она. — Слишком много виски, шока и страха. Из-за этого я несу такую чушь.

— Нам нужно сохранять ясную голову, — сказал Берти. — Одной сумасшедшей достаточно во всей этой истории. Дайка мне бутылку, Вальтер. Вот скотство, как же этот мерзавец дал мне по башке!

— Ну, ты ему тоже, — заметил я.

— Да уж, — улыбнулся Берти своей ангельской улыбкой и отхлебнул из бутылки. — Я ему тоже пару раз знатно врезал, скажи?

— Первоклассно, старичок, — сказал я, переехав на другую сторону улицы. Мы доехали до отеля «Метрополь». Я остановился у входа. За нами притормозило такси с русским водителем. Из отеля вышел знакомый мне служащий. Мы пожали друг другу руки. Он занялся нашим багажом и моими костюмами, а этот русский — Владимир Иванов — ему помогал.

У Иванова было весьма приятное лицо, он был очень дружелюбен. Я поблагодарил его и дал денег, довольно много. Сначала он не хотел брать, потом, разумеется, взял. Он протянул мне визитную карточку со своей фамилией и номером его такси с радиосвязью и пояснил:

— Там стоит телефон диспетчерской. Я сейчас посплю пару часов, не больше. Если вам завтра, я имею в виду — сегодня утром, понадобится такси, закажите меня. Я вас отвезу куда угодно. Я надежный.

— Да, — согласился я, — мы это заметили.

— А дела идут не слишком хорошо, — добавил он. — Вы вспомните обо мне, господин?

«Почему бы и нет», — подумал я и произнес:

— Непременно.

3

Номер люкс 423 в отеле «Метрополь» представлял собой полную противоположность барачной комнатке фройляйн Луизы, где я впервые увидел Ирину. Я все время возвращался в мыслях к этой каморке. Если она олицетворяла собою нищету, то этот номер — богатство ФРГ. Все окна выходили в парк. Через переднюю вы попадали в салон, откуда мягкая обитая дверь вела в спальню. Из спальни можно было пройти в ванную — синий кафель, пол с подогревом, две ванны и две раковины огромных размеров. Спальня и салон были обиты темно-синими шелковыми обоями с вышитыми лилиями, полы были устланы коврами поверх синего велюра; изысканная мебель, белые потолки с лепниной и плотные шторы из синей камки довершали картину роскоши. Ложе было немыслимых размеров, как и полагается французским двуспальным кроватям, с кремовыми деревянными спинками, позолоченными сверху. В салоне стоял диван. В обеих комнатах были и хрустальные люстры, и торшеры, и интимная подсветка — на любой вкус. Ну и, разумеется, электрические подсвечники на стенах. В салоне висели старинные офорты с видами Гамбурга, в спальне — репродукции картин Буше.

Ирина в своем матерчатом пальтишке, надетом на кофту и жакет, стояла посреди салона. Оглядев все это великолепие, она сказала:

— В таком отеле я еще никогда не жила. А вы, да. Вы, конечно, всегда останавливаетесь в таких?

— Да, — ответил я. — Если нет ничего получше.

Она отодвинула одну из тяжелых портьер и выглянула в темный парк. Я подошел к ней. Дождь хлестал по стеклу, а на другом берегу, на улице Шене Аусзихт, еще сверкали огни, отражаясь в водах озера Альстер и небольшого пруда, расположенного в парке.

— В этом пруду тоже вода из Альстера, — заметил я.

Она опустила портьеру и серьезно посмотрела на меня, ее большие глаза были полны грусти.

В дверь постучали.

Служащий отеля принес мой чемодан, костюмы, магнитофон, дипломат и пишущую машинку, получив за это, как обычно, чересчур щедрые чаевые.

— Спасибо, господин Роланд. Вашу машину диспетчер гаража отогнал вниз, в гараж.

— Прекрасно, — кивнул я. Самое время исчезнуть «Ламборджини». — А можно у вашего диспетчера взять сейчас напрокат машину?

— Разумеется, господин Роланд. Мы работаем круглосуточно.

Он улыбнулся и исчез. Сразу же за ним появился этажный кельнер, свежий, безукоризненно одетый, бодрый и вежливый. (Было 3 часа 25 минут ночи!) Он принес серебряный термос со льдом, два бокала, содовую и бутылку виски «Чивас».

— Ваша бутылка, господин Роланд. Господин Хайнце сразу же уведомил нас, что вы прибыли.

— Спасибо, — сказал я. Кельнер, в свою очередь, также получил чересчур щедрые чаевые.

Затем явился другой служащий и принес упакованную в целлофан зубную щетку, зубную пасту, щеточку для ногтей, жидкость для полоскания рта и баночку очень хорошего крема для снятия косметики.

— С наилучшими пожеланиями от господина Хайнце, — произнес он. — Желаю хорошо отдохнуть.

— Минутку! — ухватил я его у самой двери. — Чаевые.

— Премного благодарен, господин Роланд!

Самые большие чаевые, разумеется, получил господин Хайнце, ночной портье. Он был один. У расположенной напротив стойки приема постояльцев в это время никто не работал. Лишь двое служащих стояли наготове. Я здесь знал всех портье, и тех, кто работал в дневную смену, и ночных. Знал всех по имени. Это было важно. Любому человеку приятно, когда помнят его имя. Я знаю десятки портье во всем мире. Зубную пасту и остальное Хайнце собрал из запасов гостиницы. Ведь у Ирины не было ничего, кроме того, что на ней. «Надо будет пойти и купить ей днем все, что положено», — подумал я.

Хайнце был крупным мужчиной с бледным лицом и большими мешками под глазами. Он просто просиял, когда мы вошли. Я всегда спрашивал себя, искренне ли радуются портье некоторым постояльцам, если, конечно, не брать в расчет чаевые. Думаю, что искренне. Им так часто приходится иметь дело со всякой мразью, что они рады приветствовать того, кто им симпатичен.

В огромном холле позади стойки Хайнце горели все огни. Бесшумно двигаясь, уборщицы основательно драили холл. Даже их пылесосы почти не производили никакого шума. Я сказал Хайнце, что мне нужен номер люкс, желательно как можно выше, и отдельный номер с ванной для Берти.

— У нас сейчас два конгресса, господин Роланд… Но для вас мы, конечно, что-нибудь подыщем, как всегда…

Как всегда.

С какими девочками я здесь только не останавливался. Достаточно было лишь подписать карточку постояльца. Я просто писал «с женой». Так я сделал и на этот раз. Господин Хайнце и бровью не повел. Он обращался к Ирине с изысканной вежливостью, та безумно стеснялась. Казалось, он не замечал, что наша одежда еще хранила следы уличной грязи после драки. Мне никогда не приходилось самому заполнять карточку; если я приезжал ночью, это делал портье, днем — кто-нибудь из администрации напротив. У них были все сведения обо мне. Они меня знали. Я рассказал Хайнце что-то насчет багажа Ирины, по ошибке попавшего не в тот самолет, и он пообещал собрать все необходимое и прислать в номер. Нам отвели номер 423. Классный парень, этот Хайнце. Вообще, все ребята из отеля были классные.

Берти получил номер этажом выше, по-другому не получилось. Хайнце ненадолго оставил свой пост и поднялся с Ириной и со мной в номер, включил свет и убедился, что все в порядке. Уходя, он получил свои чаевые. Если все постояльцы дают ему столько же, он скоро сможет открыть собственный «Метрополь»…

Бесконечно смущенная, Ирина стояла в своем пальтеце посреди салона и осматривала мебель и офорты. От замешательства и усталости у нее слипались глаза. Я подошел к серебряному подносу с виски и откупорил «Чивас». Сделав два крепких напитка, я протянул один стакан Ирине.

— Нет, спасибо, — отказалась она.

— Давайте, давайте, — сказал я. — Выпейте. Иначе вы не сможете заснуть.

— Я не хочу.

— Надо! — Я сунул ей стакан в руку. — Пожалуйста!

Мы оба выпили. Ирина посмотрела на меня с беспокойством.

— Я должна знать, где Ян. Я должна знать, где эта другая женщина. И кто она. Я должна знать…

— Да, — произнес я. — Да, да, да, мы тоже должны это знать. И мы это выясним! Но без вас! Вы останетесь здесь. Для вас это слишком опасно.

— Опасно?

— Разве вы только что не испытали на своей шкуре, что они собирались с вами сделать?

— Вы действительно считаете, что меня хотели похитить?

— Нет, не думаю, — сказал я и закурил сигарету.

— Но почему? Почему, господин Роланд? — заорала она вдруг, и я подумал, а не врезать ли мне ей, как это сделал Берти, пару пощечин, поскольку она все время была на грани истерического срыва. Я надеялся, что виски ее успокоит или она свалится и, наконец, угомонится. При том, что предстояло нам с Берти, Ирина и в самом деле была ни к чему. Я был страшно рад, что привез ее сюда, в «Метрополь». Сначала у меня мелькнула мысль остановиться в гостинице подешевле, где бы меня никто не знал, но потом я решил, что там Ирина будет не столь надежно защищена.

— Почему, господин Роланд, скажите на милость? — Теперь она шептала. Она была такой сонной, что покачнулась, но все же устояла на ногах.

— Дайте мне время. Пару часов. Потом я смогу вам ответить, — сказал я.

Она испугалась.

— Вы хотите опять уйти?

— Я должен.

— Куда?

— Я еще сам не знаю. Мы должны найти этого парня Конкона. Если мы его найдем, мы выудим из него, почему он хотел увезти вас из лагеря. Но сейчас надо действовать быстро. Мы и так уже чертовски опаздываем.

— И я останусь здесь одна?

— Да, когда я уйду, я вас запру…

— Что?

— …и скажу портье, что он имеет право отдать ключ только мне. Вы будете спать глубоким сном и не услышите, если кто-нибудь постучит. Я закрою дверь в салон. Правда, телефон у кровати вы, наверное, услышите. Я не хочу его отключать, потому что сам могу позвонить вам. Отвечайте лишь в том случае, если вы точно узнали мой голос или голос господина Энгельгардта. Ясно?

— Да.

— В других случаях вешайте трубку.

— Но почему?

— Потому что вашей жизни грозит опасность, — грубо отрезал я. — До вас это все еще не дошло?

Она слегка задрожала, допила свой стакан и протянула его мне. Она была очень, очень красива. Я подумал, с каким удовольствием я бы ее… Я снова наполнил ее стакан и сказал:

— Я желаю знать, дошло это до вас или все еще нет?

— Да, — вздохнула она. — Дошло. Но почему…

— Все, больше никаких вопросов. У меня нет времени. Марш в постель. — Я пошел в спальню, где на полке стоял мой чемодан, открыл его и достал темно-синюю пижаму. — Вот, — протянул я ей. — Завтра прибудут новые шмотки.

Ее лицо вдруг запылало.

— Ну что еще на этот раз?

Она показала на французскую кровать.

— Когда вы вернетесь… Я хочу сказать… Вы ведь тоже должны где-то спать, а…

— Ладно, ладно, — сказал я, взял подушку и одеяло с одной стороны кровати и бросил их на диван: — Вы будете спать на кровати, а я тут. — Я вытащил из чемодана вторую пижаму, тапочки и пакет с туалетными принадлежностями. — Не бойтесь. Я не подойду слишком близко к вашей чистой народно-демократической душе.

Затем я прошел в ванную и оставил там свой пакет.

— Неизвестно, когда я вернусь. Раз за ночь мне нужно… я имею обыкновение сходить в ванную. Вам придется извинить меня. Многолетняя привычка. Я пройду очень тихо и ни в коем случае не буду пытаться вас изнасиловать.

— Вы так добры ко мне, — проговорила Ирина.

— Да, — согласился я.

— Как подумаю… Еще пару часов назад я была в этом грязном лагере… а теперь здесь, в этом роскошном отеле…

— Да, — сказал я.

— Все как в кошмарном сне.

— Да, — опять сказал я, подумав, что это был не сон и все еще будет намного кошмарнее. Еще я подумал, с каким огромным удовольствием я бы лег спать с Ириной, как со всеми другими девушками, которых брал с собой в отели. Но потом мне стало ясно, что в действительности я не хочу этого. Это была странная мысль. Я не понимал самого себя. С этой девушкой по имени Ирина впервые в моей жизни все было иначе. Это бесило меня.

— Все, немедленно в постель! — набросился я на нее. — Мне нужно работать.

Она испуганно взглянула на меня, потом затрясла головой, пробормотала что-то по-чешски, неуверенно побрела в спальню и закрыла за собой дверь.

Я снова налил себе виски, почти не разбавляя, уселся возле телефона цвета слоновой кости, который стоял на красивом низком шкафчике, и снял трубку.

Отозвался девичий голос с коммутатора. Я назвал номер Конни Маннера.

— Секунду, господин Роланд, — любезно произнесла девушка.

Сразу же раздались длинные гудки. После трех гудков я услышал, как у Конни сняли трубку. Никто не подавал голос. Кто-то дышал в трубку.

— Эдит, это Вальтер Роланд, — произнес я. — Если вы не уверены, что узнали мой голос, я не обижусь, если вы не ответите.

— Я узнаю ваш голос, — сказала Эдит. Она явно продолжала пить и была полупьяной, что было заметно по манере говорить, реагировала она однако достаточно быстро. Слава Богу.

— Где вы остановились, Вальтер?

— Там же, где всегда останавливаюсь в Гамбурге, — ответил я, по-прежнему не слишком доверяя телефону в квартире Конни.

— Ах вот как, в… понимаю.

— Из больницы звонили?

— Да.

— Ну и?

— Я должна немедленно приехать, Конни стало гораздо хуже, сказал какой-то мужчина… Я перезвонила в больницу и спросила, звонили ли они… — Она всхлипнула. — Они сказали, что нет. Точно не звонили. Состояние Конни не изменилось. До вечера я ничего другого не услышу, сказали они. Вальтер, кто хотел выманить меня из квартиры?

— Не знаю, — ответил я и выпил. — Видите, как хорошо, что я вам посоветовал всегда перезванивать в больницу?

— Да. Почему вы звоните только сейчас? Вы ведь говорили…

— Раньше никак не получалось, извините. Еще кто-нибудь звонил?

— Да. Какой-то незнакомый мужчина. Явно накрыл трубку платком, такое было впечатление.

— Что он сказал?

Она всхлипнула.

— Эдит!

— Он… он сказал, что Конни умрет, даже если перенесет операцию… умрет… очень скоро… Если скажет хоть слово…

— Кому?

— Мне… если я его увижу… Мужчина сказал, я должна его сразу предупредить, если приду к нему. Одно слово — и он не доживет до следующего дня. Они доберутся до него и в больнице.

— Он именно так и сказал?

— Как так?

— Короче, что он дословно сказал?

— «Одно слово — и он не доживет до следующего дня. Мы доберемся до него и в больнице».

— Мы? Не я?

— Нет, мы! Мы! Мы! Мы!

— Эдит!

— Извините. Я уже почти обезумела от страха, Вальтер. Вы должны понять меня!

— Я понимаю. С вами ничего не может случиться, и с Конни тоже ничего не случится, — сказал я, добавив про себя: «Надеюсь».

— Кто был этот человек?

— Я это выясню. Дайте мне время. Я все выясню. А сейчас перестаньте пить и постарайтесь немного поспать!

— Я не могу заснуть!

Мы еще немного препирались, потом я сдался. Я закурил новую сигарету и снова снял трубку. Опять отозвался девичий голос с коммутатора. Я назвал ей домашний номер Хэма во Франкфурте. Он моментально снял трубку.

— Что случилось, малыш?

Я все рассказал ему. Он ни разу не перебил меня. Под конец произнес:

— Это будет крупное дело, я это сразу почуял. Херфорд согласен освободить три или четыре страницы. До десяти мне нужны твой убойный текст и подписи под картинками.

— Да, Хэм.

— Что с этим Конконом?

— Пока не знаю. Мы сейчас туда как раз отправляемся.

— С девушкой ничего не должно случиться, Вальтер! Это самое важное! Что она делает?

— Уже в постели. Я ее запру. На людей в отеле можно положиться.

— Хорошо. Позвони мне, когда сможешь и когда будут новости. Я не сплю. Слишком волнуюсь.

— Не больше моего, — ответил я. — Что вы делаете? Курите трубку?

— Да, — сказал он. — И слушаю пластинки.

— Шёк?

— Да, Шёк, — подтвердил Хэм.

— А что именно Шёка?

— «Заживо погребенный», — сказал Хэм. — Под него хорошо думается.

— О чем?

— Как будут развиваться эти события, чем все закончится.

— И как вам кажется? Хорошо все кончится?

Вместо ответа он только тихо произнес:

— Ни пуха ни пера, Вальтер.

И повесил трубку. Я чувствовал на далеком-далеком расстоянии своего «шакала» (который имел дьявольскую привычку мгновенно оказываться совсем рядом). Поэтому допил залпом свой стакан и поднялся, чтобы пойти в ванную. Мне приспичило. К тому же я хотел посмотреть, спит уже Ирина или нет. Она не спала. Спальня вообще была пуста. В ванной комнате горел яркий неоновый свет. Спиной ко мне стояла Ирина. Склонившись над одной из раковин, она чистила зубы. И была совершенно голая.

Она явно заметила в зеркале над раковиной мое появление, потому что испуганно обернулась, держа в руках стакан и щетку, с пастой вокруг рта. У нее были красивые, крепкие груди с крупными коричневыми сосками и широкими ободками, совсем узкие бедра, длинные ноги, маленький живот, какой бывает у всех истинно красивых женщин, а под ним я увидел темный треугольник.

В мою плоть моментально ударила кровь. Я еще никогда не видел такого совершенного девичьего тела. Я вдруг забыл обо всем, что намеревался делать, обо всем, что произошло и еще должно произойти. Я хотел Ирину здесь и сейчас. Немедленно, сию минуту. Это была единственная мысль, которая владела моим разумом. Я начал приближаться к ней. Она замерла, повернувшись ко мне, не в состоянии сдвинуться с места, в ее глазах застыла паника. Плевать. Мне на все было наплевать. Я хотел обладать этой девушкой. Я должен был обладать ею. У нее была совершенно чистая и белая кожа, соски набухли и устремились ко мне. Я ощущал, как в моем члене неистово и неукротимо стучит кровь. Я медленно приближался к ней. Мысленно я уже был на ней, в ней. Кровь гудела во мне.

Ирина выронила стакан. Он разлетелся вдребезги на полу, выложенном плиткой. Щетка отлетела в сторону. Она стояла, не двигаясь, не делая даже попыток прикрыться. Я дошел до нее. Коснулся ее плеч. Мои руки скользнули ниже. Она смотрела на меня широко раскрытыми черными глазами. На ее губах все еще пенилась зубная паста.

Во всем виноваты были ее глаза. Только глаза.

Я не смог этого сделать. Разумеется, я мог бы. Но это было бы такой подлостью. Эти темные грустные глаза сказали мне, какой бы я был скотиной, если бы сделал это.

Я не сделал этого.

Я схватил свою пижаму, лежавшую на обтянутом махровой тканью табурете, и, подумав, что еще никогда в своей жизни не вел себя так, сказал:

— Простите. — Потом я произнес: — Давайте, я помогу вам. — Я помог Ирине надеть мою пижаму, которая была слишком велика ей. Мы закатали рукава и штанины, Ирина выглядела в ней ужасно смешно. Только мне она не казалась смешной. Ей тоже было не до смеха. Все это время ее глаза ни на секунду не отпускали меня. Я вытер ей платком пасту с губ. — А теперь в постель, — приказал я. — Осторожно, осколки. Подождите. — Я поднял ее, отнес в спальню, уложил в кровать и прикрыл. — Спокойной ночи, — буркнул я, она продолжала неотрывно смотреть на меня. Я пошел. Когда моя рука коснулась ручки двери в салон, раздался ее голосок, такой тихий, что я с трудом услышал его:

— Господин Роланд…

— Да? — Я обернулся.

Все те же глаза. Ее чудесные, грустные глаза.

— Подойдите ко мне, — прошептала Ирина.

Я вернулся к ней, медленно, нерешительно. Остановился перед кроватью. Она сделала знак, чтобы я наклонил к ней голову. Я низко нагнулся. Она легко поцеловала меня в губы и шепнула:

— Спасибо.

Я выпрямился, неожиданно поняв, что не могу больше выносить взгляд этих глаз, этой безбрежной чистоты, ясности, беспомощности.

Я быстро вышел из спальни. В салоне я снова доверху наполнил серебряную фляжку, захватил свое пальто, блокнот, диктофон и вышел из номера, заперев на два оборота входную дверь.

4

Когда я вошел в номер Берти на шестом этаже, он разговаривал по телефону. Я кивнул ему, прошел через комнату в ванную, бросив при этом взгляд на разложенные на кровати вырезки, посвященные Карлу Конкону, которые нам прислали из архива. Они были разбросаны по всей постели. В ванной я воспользовался туалетом, слегка ополоснулся и счистил грязь со своего пальто. После чего вернулся к Берти. Тот все еще висел на телефоне. Теперь он молчал, хотя на другом конце провода явно никого не было.

— С кем это ты? — поинтересовался я.

— Автоинспекция, — улыбнулся Берти. В нем не чувствовалось ни капли усталости.

— Разве там кто-нибудь есть в это время? — удивился я.

— Один-единственный человек. На случай срочных запросов полиции. Но я его знаю. Выиграл у меня когда-то пятьсот марок в покер и с тех пор страдает комплексом вины. Повезло мне, что у него как раз ночное дежурство. Конечно, то, что он наводит для меня справки, запрещено, но он это делает. Друзей надо иметь.

— Тогда, в покер, ты, конечно, помог ему выиграть?

— Ясное дело, — просиял Берти. — Друзей много не бывает.

— А что с полицейским управлением? Ты там кого-нибудь застал? Хэм говорит, мы должны обязательно срочно заявить туда, сам понимаешь.

— Само собой, я уже звонил в полицейское управление. У меня там есть знакомый начальник отдела по розыску пропавших. Ведь нам нужен отдел по розыску пропавших, я правильно мыслю?

— Да.

— Херинг его фамилия. Старший советник по уголовным делам. Он был в Париже. На конференции Интерпола. Вернется только сегодня утром. Фамилия его заместителя Никель, советник по уголовным делам. Этого Никеля я тоже знаю, но поверхностно. Я его из постели вытащил. Он сказал — шеф в спальном вагоне, едущем в Гамбург. Я Никеля здорово прижал. Он назначил нам встречу. В одиннадцать, в управлении у Херинга.

— Чем же ты его прижал?

— Сказал ему, что речь идет об инцидентах в лагере «Нойроде», — ответил Берти, все еще держа трубку у уха. — Тот вмиг проснулся. Старик, мы должно быть угодили в огромное осиное гнездо. Этот Никель во что бы то ни стало хотел знать, в чем дело. Но я оставался непреклонен. Сказал, это мы можем открыть только Херингу. Он так разволновался, что даже забыл спросить, откуда я звоню. Так что — в одиннадцать. — Он ухмыльнулся еще шире. — Ну как, уложил крошку баиньки?

— Заткнись! — разъярился я вдруг.

Однако на Берти это не произвело ни малейшего впечатления.

— Я это сразу заметил, — пояснил он с нежной улыбкой.

— Что именно?

— Что ты испытываешь благосклонность к молодой даме. Такое от Берти не укрывается. От Берти, большого психолога. Однако большой психолог Берти говорит тебе, что юная леди любит своего жениха, даже если у жениха есть вторая невеста, насколько я слышал. Женщины — смешные созданья. На этой ты обломаешь зубы. Если уж такая кого-нибудь полюбит, парень может делать все, что угодно, она все равно будет и дальше… — Он осекся, потому что в трубке объявился его приятель. — Разумеется, я еще здесь! Так вам удалось это выяснить, Штеффене? — Он кивнул мне, сияя во весь рот. — Да? Чудесно! Потрясающе! Огромное спасибо. И кому принадлежит машина? — Он все еще улыбался, однако нервно потирал при этом подбородок. — Гм, — наконец издал он. — Вы уверены? Абсолютно уверены? Я хочу сказать, машина имела допуск на… — Я подошел к нему. — Ну ладно, — произнес он, — если это так, то тут вряд ли может быть ошибка. Я вам очень признателен, Штеффене… Что? Нет, я пока не знаю, сколько пробуду в Гамбурге. Если будет время, загляну… Ах вот как, у вас сорок восемь часов свободных! Ну тогда сыграем снова партию?.. Ерунда, вы вовсе не выуживали у меня деньги! Просто вы лучше играете в покер, чем я, вот и все. Так что ждите моего звонка! И еще раз огромное спасибо. — Он повесил трубку, продолжая расцарапывать свой подбородок и при этом улыбаться.

— Ну, — занервничал я, — может, раскроешь свою пасть?

— Это уже забавно, — произнес он.

— Что, наконец?

— Чертовски забавно. Машина, — сообщил Берти, — на которой уехали Билка, Михельсен и невеста Билки, та, вторая, имела допуск на городские похороны, и она не числилась в угнанных! Городские похороны…

5

Колеса поезда яростно стучали. Психиатр Вольфганг Эркнер встал и подошел к двери купе, чтобы опустить жалюзи.

«Западня, — подумала фройляйн Луиза. — Я попала в западню, глупая гусыня. Если я окажусь в руках этого доктора, он мне никогда уже не даст уйти. А мне ведь надо уйти! Я ведь должна…»

Когда доктор Эркнер опустил вторые жалюзи, она вскрикнула так, словно почувствовала сильную боль. Врач испуганно оглянулся. Схватив свою сумку, фройляйн Луиза бросилась вперед, налетела на Эркнера, оттолкнула его с такой силой, что он отлетел на мягкую полку, и выскочила в проход вагона.

Она промчалась по коридору до последнего купе. Осторожно и тихо отворила дверь. В купе было темно. Фройляйн Луиза различила силуэты трех людей. Все спали. Один тихонько храпел. Фройляйн Луиза вошла и медленно закрыла дверь. Она села. Колеса грохотали. Вот снаружи, в проходе, раздались шаги, они приближались, все ближе… ближе… проскочили мимо. «Это врач, он ищет меня, — проносилось в голове у фройляйн. — Что мне делать? О Боже, о Боже…»

И в этот момент раздался голос умершего студента:

— Будь бесстрашна, Луиза. Ты встретилась со своей судьбой. Это тебе предначертано.

Сердце Луизы громко заколотилось.

Голос умершего американца продолжал:

— Мы послали тебе человека, который поведет тебя к счастью.

Голос умершего поляка:

— Ты вновь увидишь этого человека, Луиза. И когда ты его снова увидишь, все дела будут жалкими и бренными. Но все обернется добром, и ты будешь услышана.

«Друзья мои, — растроганно подумала Луиза, — друзья мои, они начеку, они не оставляют меня в беде, нет-нет! И говорят мне вдруг „ты“ и „Луиза“! Впервые!»

Голос умершего русского прозвучал твердо и громко:

— Не бойся, Луиза! Нисколько не бойся! Выходи. Сейчас!

Фройляйн не задумалась ни на секунду. Она знала: ее защищают и оберегают, она неприкосновенна благодаря своим друзьям. Она поднялась, тихо вышла из купе и пошла по пустому проходу к двери вагона, намереваясь сойти, как ей было приказано. Поезд шел очень быстро. Фройляйн отметила это с легким удивлением. Она дошла до двери и нажала на ручку. Дверь приоткрылась лишь на узкую щелку, попутный ветер давил с другой стороны. Фройляйн Луиза навалилась со всей силой на дверь, чтобы открыть ее. Она была полна решимости сойти, именно сейчас, не медля ни секунды, хотя мимо проносились огни. Ей нисколько не было страшно.

— Мои друзья знают, что делают, — пробормотала фройляйн.

Поезд встряхнуло, заскрипели тормоза, ход замедлился. Неожиданно фройляйн Луиза увидела освещенные улицы, дома, которые быстро увеличивались в размере и надвигались на железнодорожную насыпь, большие белые лампы на сигнальных мачтах и подсвеченное табло перед похожей на бункер бетонной колодой, на которой стояло: Централизованный пост № 2. Фройляйн Луиза никогда раньше не ездила в Гамбург поездом, всегда только на машине. Она не знала маршрута. Поезд въезжал на вокзал.

— Спасибо, друзья, — произнесла фройляйн Луиза.

Поезд остановился. Фройляйн Луиза вышла и ступила на перрон. Лампы раскачивались на ветру. Человек десять сошло с поезда, столько же примерно село. «Это, должно быть, пересадочная станция», — подумала Луиза. В это время из репродуктора донеслось:

— Станция Ротенбург! Станция Ротенбург! Прибывший на третий путь скорый поезд из Кёльна через Бремен стоит очень недолго. Пожалуйста, поторопитесь с высадкой и посадкой!

Фройляйн Луиза стояла возле своего вагона. Она была в полной безопасности и безумно счастлива, абсолютно счастлива.

— Друзья мои, — пробормотала она, — друзья мои…

Снова раздался голос из громкоговорителя:

— В скором поезде на Гамбург, на третьем пути, просьба закрыть двери! Поезд отправляется! — Фройляйн Луиза стояла около катившихся мимо нее вагонов, ожидая появления сигнальных фонарей последнего. Потом она отправилась, наперекор ветру, грозившему сбить ее с ног, к подземному переходу и спустилась вниз по ступенькам. Переход был совершенно безлюден. Внутри стояло несколько скамеек. Луиза села на одну из них, поставив рядом сумку. «Долго я не буду здесь сидеть, — решила она, — скоро придет пассажирский поезд и доставит меня в Гамбург».

Электрические часы в подземном переходе показывали время: 4 часа 56 минут.

«Да, скоро мой поезд, — сказала она себе. — На пассажирском это будет, конечно, дольше, он ведь повсюду останавливается, но это не страшно. Главное, я убежала от доктора Эркнера. — Она улыбнулась. А затем тихо произнесла те самые слова: — „Откуда я пришла — никто не знает. Все движется туда, куда и я…“ Она глубоко вздохнула, ее лицо выражало полное душевное спокойствие, и она процитировала дальше: „Пусть плещет море, ветер завывает… Один Господь все это понимает…“»

6

— Ты, конечно, знаешь братьев Маркс, этих американских комиков, — произнес Хэм. Он зашел в мою комнату в тот самый момент, когда я дописывал последние слова предыдущей главы, и молча, пыхтя трубкой и кивнув пару раз, прочитал их. Волосы, как всегда, торчком стояли у него на голове. На нос он нацепил свои очки для чтения в стальной оправе. Потом посмотрел на меня поверх них.

— Да, — отозвался я. — Их было четыре брата.

— Сейчас в живых остался только один, — сказал Хэм. — Граучо. Ему семьдесят три года. То, что я читаю, напоминает мне один фильм, в котором он играл с одним из братьев. В этом фильме Граучо говорит: «Знаешь, в соседнем доме зарыт клад». Брат ему отвечает: «Слушай, здесь ведь нет никакого соседнего дома!» На это Граучо спокойно говорит: «Ничего страшного. Значит, мы его себе построим». Я не знаю лучшего определения парапсихологии.

— Парапсихологии? — удивился я.

— Да, все эти ощущения твоей фройляйн в поезде и в переходе — она ведь сама тебе о них рассказывала?

— Да, во время моего последнего визита. Я всегда точно записываю то, что она рассказывает, сам я ничего не придумываю.

— То, что пережила фройляйн — это точно из области парапсихологии. Мозг шизофренички функционирует иначе. Ее ощущения видоизменены. Мы не знаем, что, собственно, является причиной этих иных ощущений. Быть может, шизофреники обладают особыми способностями парапсихологии. «Пара» — означает рядом, около, то есть это околопсихология.

— Знаю, — ответил я.

— Я как раз прочитал, что писал на тему парапсихологии один умный публицист — Райнер Фабиан его зовут. Это в высшей степени интересно. Вот послушай…

— Вы в это верите, Хэм?

— Да, — ответил он. — И не только я. Ты бы удивился, если б узнал, кто только не верил во все это. Русский химик Менделеев, астроном Фридрих Цельнер, великий биолог и философ Ханс Дриш, мадам Кюри, Зигмунд Фрейд, Эйнштейн и многие, многие другие.

— Я все это считал надувательством, пока не… — Я запнулся.

— Пока не влип в эту историю, — договорил Хэм, затянулся своей трубкой и кивнул. — В жизни каждого человека наступает момент, когда он вынужден считать парапсихологию надувательством или фантастической наукой о загадочном, когда он становится верящим или неверящим братом Марксом. Мы все братья Маркс, все люди, верующие и неверующие. — Хэм сел. — Смотри, — продолжил он, — в такие «соседние дома» люди верили всегда, насколько мы вообще можем углубиться в историю. Они переносили «соседние дома» на звезды, в болото и чащобу, в зловещие уголки природы, в безлюдные замки, в мозг. Понимаешь, Вальтер, в мозг.

— Да, — отозвался я, — в мозг.

— «Соседние дома» обязательно оказывались в сверхъестественных местах. Необъяснимое всегда нуждается в драматическом обрамлении. Явления, которые ты описываешь у твоей душевнобольной, если исключить случайное совпадение, можно было бы назвать «Praekognition» — то есть предвидением. Предсказывать будущее, прорицать умела Пифия в Дельфийском храме. Даром предвидения обладал сын Данте Якопо. Спустя восемь месяцев после смерти Данте дух отца привел его во сне на то место, где была спрятана рукопись тринадцатой песни «Божественной комедии». На следующее утро Якопо отправился на это место и нашел рукопись. В английском местечке Аберфэн лавина рыхлого снега погребла под собой школьное здание, если помнишь. После катастрофы британские газеты получили десятки писем, авторы которых, живущие далеко от Аберфэна, иногда на других континентах, утверждали, что пережили катастрофу во сне еще до нее. И они с абсолютной точностью описывали жуткое место, хотя никогда не видели его!

— Мне вспоминается, — вставил я, — что сказал космонавт Гагарин, первый человек в космосе. Что-то вроде: «Во время своего полета я видел такое, что превосходит любую фантазию. И если бы мне разрешили рассказать об этом, я бы потряс все человечество!»

— Вот видишь, — оживился Хэм, — в наше время в гораздо большей степени, чем в более ранние времена, появилась готовность и способность осознать парапсихологические феномены. Гораздо большая готовность и способность, чем, к примеру, в век Просвещения, в котором существовал разум, разум и еще раз разум и ничего более. Сегодня вновь возродилась тоска по чудесам. Интерес к необъяснимым вещам никогда не исчезал. Я имею в виду религиозное стремление человека искать смысл во всем, что происходит, объяснять судьбу, выискивать закономерности в случайном, верить в неземные цивилизации и в жизнь после смерти…

— Как моя фройляйн Луиза, — вставил я.

— …и тем самым обретать защищенность! Еще никогда потребность в защищенности не была так велика у людей, как в наши дни. Таким образом и их готовность заниматься парапсихологией и верить в ее феномены никогда не была столь велика, — заключил Хэм.

— Ну что ж, — сказал я, — я тоже могу себе это объяснить. Наше время сегодня подобно двуликому Янусу. Одно лицо зовется разумом, другое — дурманом. Прыгнуть на сверхзвуковом «Джамбо-джет» в Нью-Йорк — и с ЛСД — в соседний мир. Преклонение перед компьютером — и обращение к Водолею в мюзикле «Волосы». С одной стороны, претворение в жизнь сложнейших электронных мегапроектов, с другой — такая книга, как «Воспоминания о будущем», становится мировым бестселлером.

— То-то и оно, — сказал Хэм. — Наше время уже настолько технократизировано, что люди просто вынуждены компенсировать это мечтами о чудесах! Пятьдесят пять процентов всех европейцев читают свой гороскоп. Половина западногерманского населения верит в шестое чувство. Все больше людей, из тех, что могут себе это позволить, ходят к астрологу. Каждый пятый утверждает, что уже получил парапсихологическую информацию из будущего. Это относится и к России! «Техника молодежи» называется у них один журнал с тиражом в пять миллионов. Я как раз отдавал на перевод статью оттуда о таинственном исчезновении самолетов и кораблей между Бермудами, Багамами и Пуэрто-Рико. Один советский ученый чрезвычайно энергично противится в ней рационалистической и весьма сомнительной гипотезе, что в этом «смертельном треугольнике» имеют место несчастные случаи. И, как следовало ожидать, военная индустрия сверхдержав вовсю набирает обороты в этом регионе.

— Не надо шутить, — заметил я.

— Я вовсе не шучу, — возразил Хэм. — В июле 1959 года американская атомная подводная лодка «Наутилус» покинула гавань на Восточном побережье США. На ее борту был один пассажир, никто не знал, как его звали и чем он занимался. Этот пассажир пробыл на борту шестнадцать суток. Дважды в день он запирался в своей каюте, где записывал ряд цифр и запечатывал потом бумагу в конверт. В то же самое время, на огромном расстоянии, в центре специальных исследований фирмы «Вестингхаус», сидел другой человек и также записывал цифры и запечатывал их.

— И что это значило?

— Задание НАСА, мой мальчик! Пассажир «Наутилуса» был медиумом. Два человека должны были попытаться установить нечто вроде беспроволочного «телефонного» контакта без использования энергии и, по возможности, записать одни и те же цифры.

— И результат?

— Военная тайна, — сказал Хэм. — Русские снова экспериментируют в космосе. И причем так давно и так успешно, что, по мнению директора НАСА, некоего Юджина Конеччи, вполне могут быть первыми, кто запустит на околоземную орбиту человеческую мысль!

— Человеческую мысль? — Я был сражен.

— Вот именно, — подтвердил Хэм. — Установлено, что русские усиленно работают над такими парапсихологическими проектами. Посылать и принимать человеческие мысли — это могло бы быть жизненно важно в войне, в которой вышли из строя все другие средства связи. Или возьми информационную лавину, которая сегодня катится на нас! Опять же русский, философ Тугаринов — он больше всех преуспел в области парапсихологии — намеревается обучить всех людей телепатии, то есть передаче мыслей на расстоянии, и тем самым взять их под контроль, чтобы телепатия функционировала так же надежно, как, скажем, телефон. Серии проводимых опытов не поддаются исчислению. Сегодня уже известно, что куриные эмбрионы реагируют на восход солнца, вопреки постоянным световым и температурным условиям в лаборатории…

— Как же до них доходит сигнал о восходе солнца? — ошарашенно спросил я.

— Вот именно — как? И еще! Определенные бактерии обнаруживают активность солнечных пятен в срок до четырех дней до того, как тончайшие приборы зафиксируют взрыв на солнце! А возьми кошек и собак! Человек может уйти на расстояние до двух тысяч километров, не оставляя физических следов, а они находят его! Какая информационная система указывает им дорогу?

— Да, — с горечью произнес я. — А какое чудо, когда свою дорогу найдут атомные боеголовки!

— Над этим давно работают, — отозвался Хэм. — И на Западе, и на Востоке судорожно работают над тем, над чем в пятидесятые годы только смеялись. В Харькове собаку приучили к тому, что у нее время от времени забирают щенков. Однако когда в герметически закрытом помещении щенкам причиняли боль, собака начинала нервничать, лаять и смотреть в ту сторону, в которой удерживались щенки. Французы обнаружили дар предвидения у мышей. Животных помещали в разделенную на две части клетку. Одну из половин с помощью генератора заряжали током, причем этот генератор работал очень неравномерно — его включали совершенно случайно. Избежать боли мышь могла лишь в том случае, если она своевременно перепрыгивала на незаряженную половину. Ни ученые, ни звери не знали, какая часть клетки будет заряжена следующей. И тем не менее мыши каждый раз вовремя перепрыгивали на безболезненную половину!

— Это фантастика! — воскликнул я.

— Ты тоже пишешь о фантастических вещах, — воодушевился Хэм, — только сам еще об этом не знаешь. Малыш, сейчас пришло время, когда ученые готовы расшифровать то, что Парацельс написал полтысячелетия тому назад. — Он процитировал: «Благодаря магической силе воли человек на этой стороне океана может заставить человека на другой стороне услышать то, что сказано на этой…»

— Вы хотите сказать, что больной мозг фройляйн Луизы обладает такой магической силой?

— Я не знаю этого. Я только хочу, чтобы ты не забывал обо всех этих ирреальных явлениях, когда пишешь свою историю о вполне реальных вещах, — сказал Хэм. — Сегодня ученые всего мира говорят как о чем-то само собой разумеющемся о таких понятиях, как «радио мозга», «синхроничность» и «обратная каузальность».

— Это еще что такое? — спросил я.

— «Синхроничность» — это когда два человека или больше ощущают, делают и думают одно и то же в одно и то же время. «Обратная каузальность» — когда действие наступает перед причиной.

— Так же, как друзья фройляйн Луизы, по ее убеждению, действовали еще до того, как почувствовали импульс к этому, поскольку для них не существует понятия времени, — заметил я.

— Примерно так, да, — согласился Хэм. — Физик Паскаль Жордан приводит особо наглядный пример такого предвидения. Он ссылается на наблюдение над мезонами…

— Над чем?

— Мезонами. Это такие непостоянные элементарные частицы, которые возникают и вновь распадаются при определенных процессах внутри атома. Именно там физики наблюдали процессы, которые можно было толковать таким образом, как если бы последствие действия — к примеру, распада атомного ядра — по времени предшествовало его причине, то есть столкновению мезонов с ядром!

— Предшествовало?

— Вот именно. И эту «обратную каузальность», как называет ее Жордан, он считает аналогичной процессу, который имеет место при «предвидении»!

— Белая королева! — воскликнул я.

— Что за Белая королева?

— Из «Алисы в Стране чудес». Та тоже сначала кричала, а потом уж делала себе больно.

— Точно, — согласился Хэм. — Человек, написавший «Алису», Льюис Кэрролл, был, как ты знаешь, математиком. И он также горячо интересовался парапсихологией — тогда это еще называли оккультизмом. Эта детская книжка — единственное в своем роде гениальное собрание математических и парапсихологических парадоксов и проблем.

— Написанная для маленькой девочки, которую любил стеснительный Кэрролл.

— Верно, — подхватил Хэм. — И именно в этой детской книжке он все время пытается разгадать — что способны заметить лишь сообразительные взрослые — загадки и чудеса Вселенной. Все во Вселенной имеет свои закономерности. Случайностей не бывает. Не кто иной, как Эйнштейн, сказал: «Я не могу себе представить, чтобы Бог играл с миром в кости». И духовная сфера имеет свои закономерности. Образы и мысли сочетаются так или иначе благодаря притяжению. Многие ученые сходятся сегодня на том, что особенность аффективного бессознательного состояния — в первую очередь когда затронуты пограничные ситуации существования, то есть смерть, болезнь, опасность, риск, словом, все, что касается твоей фройляйн! — в том, что она действует поверх границ психического мира в качестве «расстановщика» этих образов и мыслей. — Хэм замолчал.

Поразмыслив, я произнес:

— Бог с миром в кости не играет. А если вернуться к вашим братьям Маркс, то это значит вот что: неверующий, скептически настроенный брат, который говорит, что «соседнего дома» вовсе не существует, считает мир и самого себя аппаратами, движение которых не может поддерживаться никаким обслуживающим персоналом, существующим «вне мира». Для него — как выпадут кости, так и решится его судьба. Парапсихологическое явление он считает нормальным, только пока еще не исследованным.

— Согласен. А для другого брата, — продолжил Хэм, — для того, который знает, что в соседнем доме есть сокровище и который готов построить этот дом, если его нет, этому брату невыносима мысль, что им и его жизнью играет случай. Он не верит в свое статистически-физическое существование, зависящее от «костей». Он верит в то, что между землей и небом есть еще множество вещей, о которых человек не подозревает. Вот что думает Граучо Маркс.

— И что думаете вы, Хэм, — добавил я.

— Да, — согласился он, — я — Граучо, в частности, в случае с твоей фройляйн. И даже именно в случае с твоей фройляйн. Ибо одну вещь не могут отнять у человека ни сторонники, ни противники парапсихологии.

— А именно? — спросил я.

— Возможность исследовать самого себя, — ответил Хэм.

7

Архивом «Блица» руководила дама — Карин фон Мертцен. Потрясающая женщина, снимаю шляпу. Что бы ни говорили о нашем издании, к архиву это не относится. Архив был просто первоклассный. Один из самых хороших и обширных, которым вообще мог похвастаться какой-либо журнал или газета в ФРГ! Он был расположен в подвальном этаже и охватывал шесть больших залов. Стены каждого зала от пола до потолка были уставлены выкрашенными в светло-зеленый цвет металлическими каталожными ящичками. Ящички выдвигались. Там были лестницы, достающие до самого потолка и двигавшиеся по полозьям, так чтобы можно было подобраться к самым верхним ящичкам.

Поначалу архив располагался на земле. Но после того, как под тяжестью множества бумаг фундамент начал оседать, архив переместили в подвал и Мертценше с ее командой из пятнадцати голов (как мужчин, так и женщин) пришлось переезжать. С тех пор шесть больших залов опять стали малы, и в течение последнего года Мертценша переводит весь архив на микрофильмы. Еще два года — и работа будет закончена. Фантастическая штука, этот архив, в самом деле! А все потому, что Мертценша — фанатичка. Она построила свой архив по образцу ФБР, а это значит, что по любому событию, по любому человеку, который хоть раз стал достоянием общественности, она собирала «additional informations», то есть дополнительную информацию, строго конфиденциальную, в большинстве случаев, и полученную по таким каналам, о которых Мертценша предпочитала умалчивать. Легальные пути были весьма редки. Потому как те факты и слухи, а также хранившиеся в тайне поступки, которые можно было раскопать об одной-единственной персоне, заставили бы задрожать иного парламентария в Бонне, иного крупного промышленника, доведись им узнать об этом грандиозном архиве.

На ключевое слово «Карл Конкон» Мертценша прислала нам толстый желтый пакет из плотной, проложенной чем-то мягким бумаги, полный вырезок с газетными статьями и комментариями, а к ним свои знаменитые «additional informations». Как сообщения архива Мунцингера, они были напечатаны особо мелким шрифтом на голубой бумаге.

Мы с Берти сидели на его кровати в «Метрополе» и просматривали одну вырезку за другой. Разумеется, там был и фоторепортаж, сделанный Берти для «Блица». В нем было меньше всего информации. Сообщения ежедневных газет о ходе процесса были уже посодержательнее. Из них вытекало, что Конкон, как обнаружилось на процессе 1957 года, в течение нескольких лет, вероятно, шантажировал соответствующе расположенных людей и принуждал их к передаче секретных материалов. Вероятно. Точно доказать ничего не удалось ни по одному из случаев, хотя в каждом из них были подозрительные моменты. В 57-м году однозначно ничего не было доказано, и его были вынуждены оправдать за недостатком доказательств.

Дополнительная информация Карин фон Мертцен раскрывала, почему на этот процесс с определенного момента не допускали общественность, а именно с того самого момента, когда речь зашла о том, какого рода были секретные сведения, которые Конкон намеревался выжать из высокопоставленного немецкого офицера. Там это стояло черным по голубому, этим странным мелким шрифтом пишущей машинки. Я вынул изо рта сигарету, глотнул из фляжки и протянул ее Берти, который тоже выпил. При этом я размышлял, откуда Мертценша, собственно, черпала свою информацию. Становилось не по себе.

— Послушай, — сказал я Берти и зачитал ему самые важные места: «Установлено, что с 1949 по 1953 год Конкон работал на западногерманский правительственный аппарат… очень частые посещения Восточного Берлина… там много знакомых… снабжал своих… западногерманских заказчиков конфиденциальной политической, экономической и военной информацией… и так далее и так далее… В 1954 году был разоблачен службой безопасности Восточной зоны, однако его нисколько не побеспокоили. Во всяком случае, наружу ничего не выплыло… как ни в чем не бывало вернулся в Гамбург… был переброшен и теперь работал на своего нового хозяина, Министерство госбезопасности в Восточном Берлине, оттуда им так блестяще манипулировали и так выгораживали его перед началом процесса, что он не был осужден…»

— Гм, — произнес Берти и отпил из фляжки моего «Чивас».

— «Обвинение, которое было скрыто от общественности, гласило: „Подстрекательство к выдаче сверхсекретных планов НАТО… Превентивные удары… Ответные удары…“»

— Черт побери! — ухмыльнулся Берти.

— «…Невыясненным осталось, был ли Конкон еще раз перевербован и этому обстоятельству обязан своим освобождением или он продолжал работать на соцлагерь… Его заведение в Сан-Паули… „Кинг-Конг“… на протяжении нескольких лет посещали агенты всех лагерей… множество предрасположенных типов… в дни, предшествовавшие вводу войск стран-участниц Варшавского договора в Чехословакию… — я вдруг заорал: — ежевечерне в „Кинг-Конге“ были замечены пятеро чехов!»

Берти присвистнул.

Дальше следовали все новые «дополнительные сведения».

— Смотри, — разволновался я, — «9 сентября 1968 года… налет уголовной полиции на „Кинг-Конг“. Пятеро чехов бежали. Один из них ранен полицейским. Спутники дотащили его до машины, и всем удалось скрыться неопознанными. С тех пор ни разу не всплывали». — Я опустил листок. — Ян Билка был капитаном в министерстве обороны, — произнес я. — После его бегства чешские и русские службы вели себя как ненормальные, рассказывала Ирина. Интересно, почему бы это?

— Вопрос для второклассника, — хмыкнул Берти. — Билка сваливает с секретными документами. Едет в Гамбург к своему другу Михельсену. Собирается передать документы западным немцам или американцам.

— Или продать, — уточнил я. — Не все так благородны, как ты.

— Или продать. Торгуется с ними. В таком случае, он должен чувствовать себя очень уверенно у Михельсена. То есть тот должен быть западным человеком. Верно?

— Насколько могу судить, да.

— Соцлагерь желает заполучить документы назад. Или предотвратить их проникновение на Запад. Однако они не знают, где находится Билка. Поэтому посылают Конкона в лагерь, чтобы похитить Ирину. Она-то ведь знает, где скрывается Билка. Они рассчитывают выжать это из нее. — Он откашлялся. — Нет, ерунда какая-то.

— Да уж, — подтвердил я. — Если все так, как ты предполагаешь, тогда Восточный блок не имел права терять ни минуты. По рассказам Ирины, Михельсен часто бывал в Праге. В Праге наверняка было известно, где живет Михельсен и что он за птица. Стало быть, им не надо было его искать и похищать для этого Ирину.

— Ну тогда расскажи ты мне, как все было, гениальный ты мой.

— Могло быть и так, — начал я. — У Билки находятся документы. Он хочет продать их немцам или американцам. Торгуется о цене. Жестко. Ведь он не торопится. Чувствует себя в безопасности у Михельсена. Запад приказывает в очередной раз перевербованному Конкону сделать попытку похитить Ирину. Ее неожиданное появление может поставить под угрозу все переговоры. Если она узнает, что у Билки есть еще одна подружка, она закатит скандал и… — Я остановился. — Тоже что-то не то?

— Да, опять ерунда, — согласился Берти. — С какой стати Билка будет чувствовать себя в безопасности у Михельсена, если Восточный блок знает, где живет Михельсен? Он должен быть готов к тому, что в любую минуту за ним могут прийти.

— Точно, — сказал я. — Но тут появляется Ирина, звонит Михельсену, и к телефону подходит Билка…

— Подходит к телефону! — фыркнул Берти. — Настолько уверенно себя чувствовал, что подошел к телефону, когда тот зазвонил? Нет, старик, тут опять что-то не так!

— Да, — произнес я растерянно. — Так тоже не получается. С этим Билкой при любом раскладе что-то не то. Сразу после того, как Ирина дозвонилась до него, попытались угробить Конни Маннера, который собирался нанести визит Билке. А после этого исчезают Билка, его вторая невеста и господин Михельсен. И слуга Нотунг заявляет, что никакой Билка и никакая невеста никогда не жили у Михельсена. А портье и француз-антиквар говорят нам, что те все-таки жили там. Куда же они все пропали? И почему? Почему лжет Нотунг? Почему чуть было не убили Конни? Почему сегодня ночью у меня дважды пытались похитить Ирину? Что действительно надо было этому Конкону в «Нойроде»?

Берти поднялся и взглянул на меня:

— Теперь ты мыслишь точно так же, как я.

— Абсолютно, — поддакнул я.

— Тогда вперед в «Кинг-Конг».

8

Мы собрали свои орудия труда, надели пальто и спустились на лифте вниз в холл. Я сдал ключ от своего люкса, Берти от своего номера, а ночному портье Хайнце я наказал, чтобы он ни при каких обстоятельствах никому — кем бы он ни назвался — не разрешал переступать порог люкса.

— Он заперт, — пояснил я. — Вы, конечно, можете открыть дверь, даже если бы я оставил у себя ключ.

— Разумеется, господин Роланд, — сказал Хайнце. Уборщицы все еще работали в большом холле. Стоило мне их увидеть, как я тотчас почувствовал приближение своего «шакала». Не удивительно — я сразу вспомнил уборщиц «Блица». — Но если придет полиция, я ничего не смогу сделать.

— Когда бланки регистрации вновь прибывших постояльцев уходят в полицейский участок?

— Когда я сменяюсь, в семь.

— До того времени я сто раз вернусь, — заверил я. — Никто не может прийти из тех, кто действительно имеет какое-то отношение к полиции. Во всяком случае, не сегодня ночью. Вы знаете меня двенадцать лет. Вы мне верите?

— Да, — ответил он.

— И верите, что я не делаю ничего криминального?

— Да, — сказал он.

— Хорошо, я полагаюсь на вас.

— Можете смело, господин Роланд, — сказал он и подмигнул, убирая стомарковую купюру.

— Если молодая дама…

— Ваша супруга, — тактично поправил Хайнце.

— …позвонит и скажет, что она хочет уйти, ни в коем случае не открывайте дверь. Скажите ей, что я забрал с собой ключ. Я не разрешаю ей уходить.

— Будет сделано, господин Роланд.

— Мою машину отогнали в подземный гараж?

— Так точно.

— Мне нужна машина поменьше. Может быть, «рекорд».

— По-моему, у нас есть четыре «рекорда». Я позвоню господину Крофту.

— Кто это?

— Диспетчер гаража, который дежурит сегодня ночью. Он выпишет вам бумаги и выдаст «рекорд».

— Как зовут диспетчера? — спросил Берти. Под пальто у него все еще была кожаная куртка и вельветовые брюки. Обе свои камеры он держал за ремешки футляров.

— Вим Крофт.

— Англичанин? — спросил я.

— Нет, — ответил портье, — голландец. Очень славный парень. Новенький. Работает у нас только три недели.

— Как — голландец? — устало переспросил я.

— Да, — ответил портье, — из Гааги.

9

Русская императрица Екатерина лежала, раздвинув ляжки, на красном бархатном покрывале, накинутом на широкую кушетку. Вокруг кушетки было разбросано множество предметов одежды — от расшитой пурпурной царской мантии до шелковых подштанников, завязывавшихся под коленками. Я когда-то писал серию репортажей о Екатерине Великой. Скандальную хронику, богато иллюстрированную. Одежда была взята из какого-то проката театральных костюмов.

Екатерина лежала на небольшой сцене, в ярком треугольнике прожекторов, таким образом, чтобы зрители могли видеть все между ее раздвинутых ляжек. Из темноты свешивался огромный гобелен. Императрице было лет двадцать пять, она была довольно пышнотела, хорошо сложена и безумно сексуальна. Она двигала тазом, стонала (репродукторы и спрятанный на сцене микрофон усиливали все звуки), массировала свои упругие груди и закидывала голову. Скорей всего она была натуральной блондинкой. На голове у нее была прикреплена корона из золотого папье-маше со множеством сверкающих поддельных камней. На полу возле кушетки лежали золотая держава и большой золотой скипетр из папье-маше. Было четверть пятого утра, а «Кинг-Конг» все еще был переполнен матросами — белыми, черными и желтыми, — странными фигурами в мешковатых куртках на вате и шляпах, большим количеством проституток вместе с клиентами и несколькими семейными парами. Все сидели за маленькими столиками. Официанты сновали туда-сюда по почти темному залу, разносили бочонки с бутылками шампанского, сервировали напитки. «Кинг-Конг» находился на Зильберзакштрассе, отходящей от Реепербан, как раз за углом от ресторанчика «Ставес», перед Кверштрассе, ведущей к площади Ханс-Альберс-плац с ее большим общественным туалетом. Когда мы пришли на Зильберзакштрассе (пешком, арендованный «рекорд» мы оставили на ярко освещенной Реепербан с мигающей рекламой), Берти сказал:

— Это заведение, а где же отель? Ведь твой Карл Конкон заявлял, что он владелец отеля.

В доме, где находился «Кинг-Конг», не было второго этажа, он был совсем низким и древним, стены были черные, а окна, выходящие на улицу, затемнены изнутри тяжелыми портьерами. Возле входа, в освещенных витринах, были развешаны фотографии. Я прочел написанное красными буквами: «Сенсация программы: Мировая звезда Бэби Блю из „Crazy Horse!“»[84] Двухметровый зазывала в обшитом золотыми галунами пальто до пят уже схватил меня за плечо и гремел над ухом:

— Заходите, господа! Заходите! Вы увидите здесь то, чего никогда не видели! Третья программа в разгаре! Саффо и ее подруги! Горилла и девственница! Настоящее изнасилование с гарантией! Монах с кнутом! Строгая гувернантка! Натуральное половое сношение! Двое мужчин — одна дама! Здесь показывают все! Здесь ничего не утаивается! Заходите, господа! — Он уже тянул меня к себе и подталкивал вперед, прихватив при этом и Берти, и продолжал вещать: — Вы пришли как раз вовремя, к самой кульминации! Знаменитая артистка Бэби Блю из парижского «Crazy Horse» показывает свой международный аттракцион «Екатерина и великан»!

— Послушайте, — произнес я, вцепившись в его руку, — мы ищем господина Конкона. Нам нужно срочно поговорить с ним.

— Полиция?

— Нет. Он здесь?

— Понятия не имею. Узнайте внутри. Заходите, господа! Этого вы еще никогда не видали! Об этом вы еще не мечтали! Бэби Блю и ее «Екатерина и великан»! — Он выпустил меня, и в красном свете гардероба за меня ухватились уже две другие лапы и потащили в зал. На меня вдруг налетел Берти. Кто-то в темноте схватил меня между ног. Я ударил по руке.

— Ну, не будь таким злым, дорогой! — раздался женский голос.

— Старик, ну и профессия у нас, — сказал Берти через пару минут, когда мы, запыхавшись, оказались за столиком в ложе, куда нас наконец отбуксировали. Мои глаза привыкли к освещению, я увидел Бэби Блю на сцене и силуэты большого количества зрителей. — Мне какая-то баба все-таки залезла в штаны. А тебе?

— Что-то в этом же роде, — ответил я.

Из усилителей донесся напыщенный мужской голос, старавшийся говорить на изысканном литературном немецком:

— Какой грустный вечер, Ваше императорское величество! Ни осла поблизости, ни горячих жеребцов, ни хотя бы пары гренадеров…

Бэби Блю задвигалась еще быстрее, закатила глаза и еще сильнее начала тереть свои груди. В зале стало совсем торжественно, словно в церкви. У края сцены стоял рояль. За ним сидел молодой человек в смокинге и играл. Его отсутствующий взгляд был устремлен в темноту, он тихо играл Концерт для фортепьяно си-бемоль минор Чайковского. Я его сразу узнал. Не было ни одной вещи Чайковского, которую я бы не узнал сразу. Мой любимый композитор…

— Ваше императорское величество так одиноки… и так тоскуют, — звучал голос из усилителя. — Соблаговолите, Ваше величество, взять скипетр…

Голая Бэби Блю схватила огромный скипетр из папье-маше.

— …и соблаговолите, Ваше императорское величество, раскрыть скипетр…

Бэби Блю открыла скипетр по длине, как футляр скрипки. Внутри лежал искусственный член огромных размеров. Бэби Блю испустила вопль блаженства, уронила скипетр и поцеловала фаллос.

— А теперь погладьте этим утешителем Ваш высочайший бугор Венеры…

Бэби Блю погладила. Парень за фортепьяно играл великолепно.

— …а теперь соблаговолите, Ваше императорское величество, пощекотать самый божественный клитор принцессы Анхальт-Цербстской…

Бэби Блю проделала и это, и из усилителя раздалось ее первое, тихое, прерывистое постанывание и воркование.

К нашему столику подошел официант:

— Здравствуйте. Что желаете?

— Мы хотели бы поговорить с господином Конконом, — сказал я.

— Молодым или старым? — спросил официант, в то время как стон из усилителя становился все громче.

— Как? А что, их двое? — ошарашенно спросил Берти.

— Да тише вы! — яростно зашипела пожилая толстуха, сидевшая рядом с грузным пожилым мужчиной в соседней ложе. «Вероятно, муж и жена», — подумал я.

— Отец и сын, — шепотом ответил официант. — Так с которым?

— С владельцем, — так же шепотом сказал я.

— …а теперь соблаговолите, Ваше всемилостивейшее величество, погрузить чудесный утешитель в Ваше величественное влагалище…

Бэби Блю засунула себе между ног фаллос, ее тихое повизгивание при этом было усилено репродукторами до истошного визга.

— Его нет, — прошептал официант.

— А отец? — тихо спросил я.

— Он здесь.

— Где?

— В мужском туалете.

— И когда же он выйдет?

— Вообще не выйдет. Он там, внизу работает, — раздраженно прошептал официант, начинавший тяготиться переговорами. — Так что же вам подать?

«Вечно я со своей манией преследования и боязнью получить выпить что-нибудь дурное! Разумеется, виски, — подумал я. „Чивас“ у них здесь нет. А стоит мне только заказать два открытых напитка, они подадут мне Бог знает что, и я еще заболею. Да, вечно я со своей манией преследования».

— Полбутылки виски «Блэк лэйбл», но закрытой, понятно?

— Это будет стоить сотню, — прошептал официант под сильным впечатлением.

Берти с раздражением посмотрел на меня, он ненавидел мое пьянство, я это знал. И потом он наверняка подумал: «Мне б его заботы!»

— Если окажется плохое, будет скандал, — объявил я. — Мы из прессы.

— Конечно-конечно, господа, минуточку! — Официант исчез, кланяясь на ходу.

Из усилителя донеслось громкое дыхание Бэби Блю, затем опять послышался голос:

— А теперь соблаговолите, Ваше величество, подвигать утешителем в самом восхитительном из всех русских влагалищ… и Боже упаси, не забудьте ляжки!

Бэби Блю раздвинула ноги еще шире, поласкала одной рукой свой сосок и задвигала фаллосом вперед-назад. Она быстро вошла в раж, иногда приподнималась, скулила, кряхтела, стонала и подрагивала. По публике прошла волна беспокойства.

— Ох, Эрнст! — тихонько сказала толстая тетка в соседней ложе своему толстому спутнику. — Если так будет продолжаться, гарантирую, что со мной кое-что произойдет!

— Закрой свой ротик и смотри вперед, Франци! — отмахнулся Эрнст.

Два австрийца в Сан-Паули…

— Я и так смотрю, — не унималась Франци. — Слушай, давай потом, когда вернемся в пансионат, ладно?..

— Не могу ничего гарантировать, — сказал Эрнст.

— Что значит отец? — зашептал Берти. — Он ведь должен быть древним старцем!

— Вероятно, — прошептал я в ответ.

Из усилителей раздавались все более громкие стоны и отдельные вскрикивания.

— Скотина! Заставляет отца работать в сортире, — возмущался Берти, у которого было особенно развито чувство семейной спайки. — Ведь это же свинство!

— Я спущусь к нему, — тихо произнес я.

— Только сначала дождись, когда официант принесет твои виски, — потребовал Берти. — Иначе поссоримся. Сначала, будь добр, заплати. Ты и так привлекаешь к себе слишком много внимания. Конкона младшего здесь нет, ты же слышал. Нам нужно быть осторожными!

Из усилителя раздались стоны Бэби Блю:

— О! О! Я умираю! Я сгораю!

Официант пришел с бутылкой и подносом, на котором стояли два стакана, сосуд с кубиками льда и две бутылочки содовой. Он сунул мне бутылку под нос.

— «Блэк лэйбл». Запечатано. Пожалуйста, взгляните на полоску. — Он показал на фирменную полоску бумаги на горлышке.

— Хорошо, — кивнул я. — Спасибо.

— Сто пятнадцать, — произнес кельнер. — Пятнадцать процентов наценки за обслуживание. Пожалуйста, заплатите сразу.

Театр на сцене продолжался, и стоны из усилителей становились все необузданнее. Бэби Блю закатила глаза, все ее тело содрогалось.

— Момент, — сказал я, открыл бутылку, налил виски в один из стаканов и понюхал. Потом попробовал. Безукоризненный продукт. Я был единственным автором в издательстве, который не должен был предъявлять детальные счета по накладным расходам, так что я дал официанту сто пятьдесят марок. — Остальное для вас, — сказал я. Тот чуть на колени не упал. — А теперь мне приспичило, — объявил я.

— Только не посреди номера! Не полагается.

Концерт для фортепьяно близился к кульминации.

— У меня мочевой пузырь лопнет, — сказал я. — Где это?

— Я отведу вас, — сказал официант. — Только подождите еще минуточку.

Из репродукторов разносился рев Бэби Блю. Мужской голос произнес:

— Пусть он дойдет до твоего сердца, о Екатерина, и обдумай еще раз великодушно помилование князя Кропоткина!

Размахнувшись, Бэби Блю неожиданно отбросила фаллос и повелительно воскликнула:

— К черту утешитель! Мужчину, настоящего мужика хочу! Потом и обдумаю помилование князя Кропоткина. Только потом!

В следующую секунду из темноты на сцену вышли три гренадера-гиганта в полном военном облачении, в высоких головных уборах, с саблями и в сапогах. Они навытяжку выстроились в ряд рядом с Бэби Блю. В их роскошных униформах был лишь один изъян: из ширинок упруго торчали три огромных члена. «Разумеется, искусственные, — отметил я про себя. — Таких больших не бывает». Однако выглядели они абсолютно натурально. Пианист оборвал игру. В зале воцарилась мертвая тишина.

Из соседней ложи я услышал стоны сраженной толстухи:

— Уй! Уй! Надо же! У меня такого никогда не будет!

— Уймись ты наконец! — шикнул на нее толстый спутник.

Бэби Блю ухватилась за самого роскошного из трех гренадеров и потянула его за член к себе. Он бросился на нее. Свет погас.

10

— С мятным вкусом, господа, — как раз произнес пожилой мужчина, когда я спустился вниз по лестнице. — Абсолютная новинка. Идет нарасхват. Производители не поспевают.

Двое мужчин стояли рядом со стариком в выложенном голубым кафелем помещении перед туалетом. Помимо раковин и зеркал там стоял столик, на котором было аккуратно разложено все, что могло здесь понадобиться: высокая стопка полотенец, большие и маленькие расчески, масло для волос, одеколон и упаковки бумажных платков. Тут же стояла тарелочка с мелочью. Один из ящиков стола был выдвинут, и я увидел датские порножурналы и упаковки презервативов.

— Если господа желают понюхать, — продолжал старик. Он поднес к их носам открытую коробочку с тремя презервативами. Оба, бывшие в подпитии, послушно принюхались.

— Черт возьми! — воскликнул один. — И в самом деле. Обалдеть, чего они сегодня только не придумывают. Только для чего мятный вкус?

— Ну так для свежего дыхания, идиот, — пояснил второй. — А, старичок?

— Могу предположить, — произнес отец Конкон, на котором была надета белоснежная куртка. — Могу предположить. — Он поклонился.

Я зашел в соседнее помещение и встал к писсуару, чтобы не возбуждать подозрений у двух покупателей. Автоматически зажурчала вода, мягко зажужжал вытяжной вентилятор. У Конкона старшего было безупречно налаженное хозяйство.

— Я возьму одну упаковку, — произнес первый мужчина. — Посмотрим, как оно действует.

— Я тоже возьму одну, — сказал второй и бросил полотенце, которым вытирался, в проволочную корзину. — Маленький сюрприз, хе-хе.

Оба расплатились и нетвердой походкой отправились вверх по лестнице. Молодой пианист наверху играл серенаду «Восход солнца». Я вышел к отцу Карла Конкона, помыл руки и поздоровался.

— И вам прекрасного доброго вечера, сударь. — Он улыбнулся мне. Согбенный, вызывающий жалость старик. Он уже держал наготове полотенце. Работал он механически, словно робот, на лице застыла подобострастная улыбка. Я бросил взгляд в ящик с журналами и особыми презервативами. Судя по надписям на упаковках, Конкон старший торговал особо чувствительными презервативами, то есть снабженными резиновыми звездочками или резиновыми усиками либо с бугристой поверхностью, «безопасными презервативами со спермоубивающим покрытием», еще он продавал «удлинители» и даже довольно большие коробочки, в которых покоились «пневмо-презервативы», что бы это ни значило.

Музыка поменялась. Я услышал «Love is a many splendored thing».[85]

— Господин доволен? — спросил старик.

— Да, — ответил я.

— Уникальная программа, — пробубнил он. Я заметил, что он был довольно дряхлый. Рассеянный и с легким приветом. Но не сумасшедший. В общем, старикан. Он даже не заметил, как по лестнице спустился Берти, и слава Богу, потому что Берти держал наготове маленькую «Никон-Ф». — Каждый вечер все забито до отказа, и так до самого утра, — с гордостью произнес старик.

— Потрясающе, — отозвался я, в то время как Берти щелкнул нас обоих и прошел в соседнее помещение, откуда продолжал снимать. — Господин Конкон, не так ли?

Он испуганно вздрогнул.

— Откуда вы знаете… кто вы?

— Петер Эндерс, — сказал я.

— Полиция?

— Нет.

— А кто же?

— Знакомый вашего сына. Хотел с ним поговорить. Но его нет, да?

— Нет. Я не знаю, где он, — сказал старик. — Такой хороший сын. Лучший сын, о котором только можно мечтать.

— И заставляет вас здесь работать?

— Не заставляет! Я сам хочу! Дома так одиноко. Я совсем один, моя жена умерла двенадцать лет назад. Здесь я могу немного отвлечься. Мне нравится работа. Карл все время говорит, чтобы я прекращал. Но я ему говорю: оставь мне эту маленькую радость, Карл. Вы действительно знакомый моего сына?

— Да. А что?

— За этот вечер приходили уже трое знакомых, — сказал старик. — Двое вместе, третий отдельно.

— И что они хотели?

— Все поговорить с Карлом. Все говорили, что это очень срочно. Что случилось? — Его кадык в непомерно большом вороте рубашки поднимался и опускался.

— Я с ним договаривался о встрече. На сегодняшний вечер, — солгал я. — Я не представляю, что произошло. Что-то должно было случиться, иначе он был бы здесь. Как выглядели эти трое?

Он сделал беспомощный жест.

— Я не в состоянии запоминать ни лица, ни голоса. Я совершенно здоров, понимаете… просто уже довольно стар. Моментально забываю любое лицо. Ужасно… Трое мужчин, вот и все. Те, что пришли вместе, были в пальто и шляпах, это я помню. А тот, что пришел один, был в одном костюме. Все были ростом с вас. Больше я правда не помню.

— Они с акцентом говорили?

— Нет, на нормальном немецком. И они все спрашивали, где Карл. А я сказал, что не знаю. И они снова спрашивали, потому что не верили этому. — Берти, стоявший неподалеку, продолжал фотографировать. Очень пьяный мужчина спустился по лестнице и, покачиваясь, ввалился в туалет, где заперся в кабинке. Я услышал, что пьяному было очень плохо. Невероятно плохо. Сверху доносилась фортепьянная музыка. Пианист играл «Мальчик, вернись скорей назад!»

Пьяный выблевывал из себя душу.

— Когда же эти трое были здесь? — спросил я.

— Двое, которые вместе, были около девяти. А тот, который один, может быть, в десять. Сразу после того, как Карл позвонил мне.

— Он вам звонил?

— Ну я же говорю. До того, как пришли эти двое. Они позвали меня наверх, в гардероб, там есть телефон. Есть еще и второй, в кабинете Карла. Раньше, когда мы держали гостиницу на Кастаниеналлее, я помогал в кабинете. Тогда я еще был способен все запоминать и даже умел печатать, понимаете?

— С какого времени у вас уже нет гостиницы?

— Уже шесть лет… не окупилось… налоги… и нервотрепка. Здесь намного лучше! Никакого сравнения.

— А что ваш сын сказал вам по телефону?

— Послушайте, а какое вам собственно дело… — Он немного оживился.

— Я его ищу. Я его друг.

— Но он никогда не упоминал вашего имени.

— Деловая дружба. Он не хотел трезвонить об этом.

— Что за дела?

— Ну разные. Вы же понимаете.

— Да, я понимаю. — Казалось, это его удовлетворило. — В общем он сказал, что не может прийти сегодня и завтра, скорей всего, тоже нет. У него срочные дела. Какие — он не сказал. Но он мне позвонит завтра вечером. В это же время. И еще сказал, что находится неподалеку. Я не должен волноваться, все в порядке. Он всегда боится, что я о нем волнуюсь. Я ему скажу, что вы здесь были, когда он позвонит. Где он может вас застать?

— К сожалению, нигде. Я уезжаю. Вы правда не имеете понятия, где он мог бы быть? Это очень срочно.

— Другие господа тоже так говорили. Они, впрочем, не называли, как вы, своего имени. И что могло случиться?

— Вот именно, что? Раз он позвонил вам, значит, дела не так уж плохи, — сказал я и положил двухмарковую монету на тарелку.

— Спасибо, господин Эндерс, большое спасибо. — Он вдруг вспомнил: — Вам не нужны пара презервативов? Очень симпатичные. С приятным мятным вкусом. Новинка. Идут нарасхват. Я вам покажу. Производители не поспевают…

11

На углу Детлевштрассе и Зайлерштрассе была почта.

У меня было еще достаточно монет, и я позвонил из автомата около почты во Франкфурт. Берти стоял на часах перед будкой. Я позвонил Тутти. Прошло много времени, прежде чем отозвался ее заспанный, до странности нечеткий голос:

— Да? Алло? Тутти Райбайзен слушает. Кто это? — Было такое впечатление, что рот у нее набит камешками. Вдруг она вскрикнула: — Ай!

Потом я услышал голос Макса Книппера — в их спальне стояла двуспальная кровать. Он явно пытался забрать у нее трубку, и это ему удалось, потому что тут же раздался его решительный голос:

— Чё за свинство! Какая сволочь звонит в пять утра? У вас чё, яйца горят, мать вашу?

— Макс, это Вальтер Роланд. Сейчас всего полпятого, — подал я голос.

— Этот меня страшно радует, что сейчас только половина. Извини, Вальта. Я не хотел обидеть. Тока если я чё не могу терпеть, так этот сраный телефон, который будит нас с Туттиляйн, стоит нам только наконец заснуть. Старик, умница Тутти вкалывала до двух.

— Отдохнула от Ляйхенмюллера?

— Что значит отдохнула? Мы ж купили собственную новую квартиру, ты ж понимаешь, за нее надо расплачиваться, тут уж ничего не попишешь. Старик, ну мы сёдня хапнули! Три дядьки, и все из провинции. По двести с рыла за один минет. А щас у Тутти пасть болит, она языком еле ворочает.

— Не понимаю.

— Ну старик, Вальта! Это ж каждый раз целую вечность длилось! Сплошь пожилые господа! Ну да черт с ними. На выходные я ее повезу в Таунус, там она сможет малость отдохнуть. А то ище надорвется, крошка. Где ты торчишь? Влип в передрягу? Приехать к тебе?

— Нет, — ответил я. — Я только должен тебя кое о чем спросить, Макс. — Я рассказал ему, где находился и — в самых общих чертах — о том, что произошло. Я опять безостановочно, как тогда на Центральном вокзале, бросал монету за монетой в телефон. Вокруг была кричаще пестрая неоновая реклама и толпы проституток и пьяных, а перед телефонной будкой маячила широкая спина Берти. Очевидно, здесь никогда не ложились спать. Я закончил: — Ты же знаешь здешнюю публику, Макс, и, может, знаешь этого Карла Конкона, он голубой…

— Ясное дело, я знаю этот дерьмо. Голубой — ради Бога, его личное дело. Не имею ничего против. А чем он ище занимался, ты знаешь?

— Да, знаю. Раньше у самого Конкона была гостиница на Кастаниеналлее. Можно предположить, что с тех пор он знаком с владельцами других отелей в этом районе и что у него среди них остались друзья, готовые его спрятать, если нужно. Потому что он ушел на дно, пересрав перед кем-то.

— Потому что завалил дело в лагере?

— Да. Похоже, те господа имеют на него зуб и охотятся сейчас за ним. Он не смог вытащить Ирину. Ты знаешь владельцев гостиниц для любовных парочек тут поблизости?

— Оф коз, старик, — ответил Макс. — Я хоть и пробыл только год в Сан-Паули, но нет такого человека из этого бизнеса, которого бы я не знал. — Я услышал воркование, потом слова Макса: — Да, он в Гамбурге. Помощь ему моя нужна. Я те потом все объясню, Туттиляйн… Что? Да. Я должен передать те самый сладкий поцелуй от Туттиляйн.

— Передай и ей от меня, — сказал я. — Ну так как? Где бы мог скрываться Конкон? У кого из друзей? Кто способен держать язык за зубами, чтобы он ненадолго мог уйти на дно?

— Дай подумать, — проговорил Макс. — Настоящие друзья, значит?

— Да.

Он поразмыслил и продиктовал мне названия пяти гостиниц, находившихся вокруг Реепербан и улицы Кляйне Фрайхайт. Я записал названия в свой блокнот. Дождь все усиливался. Буря ослабевала.

12

Особых надежд мы не питали. Если уж Карл Конкон действительно решил уйти на дно, то его друзья будут стоять насмерть и молчать. Наш план хотя и был слабоват, но ничего лучшего нам в голову не приходило. И в первом, и во втором, и в третьем отеле мы называли себя Карстеном и Эндерсом и говорили, что нас ожидает Карл Конкон. Все было безуспешно. За стойками невыразимо унылых отелей заспанные ночные портье недоверчиво трясли головами. Никакого Карла Конкона там не было. Ничего не получалось. Ни просьбами, ни угрозами. Портье оставались враждебными и неразговорчивыми. Никакого Карла Конкона. Один сказал, что когда-то слышал это имя, другие утверждали, что даже имени такого не слыхивали.

— Двигаем дальше, — сказал я. — Улица Кляйне Фрайхайт, отель «Париж».

— Дурацкая затея, — проворчал Берти. — Я до костей промок, старик.

— Я тоже, — ответил я и поехал вниз по Реепербан до Нобистор, проехал немного по Хольстенштрассе и очутился на улице Кляйне Фрайхайт. Здесь было совсем тихо. Я припарковал машину перед сомнительным пристанищем с поврежденной вывеской «…ТЕЛЬ ПА..Ж» и увидел пожилого служащего в зеленом фартуке и в фуражке, который выметал мусор, скопившийся после бури у входа. Мы вылезли и опять стали изображать из себя парочку геев, как и везде до этого, что было не так уж просто, главное было — не переборщить.

Служащий прекратил работу и уставился на «опель», а потом на нас. Лицо его выглядело изможденным, серовато-желтые усы были дурно подстрижены.

— Добрый вечер, милостивые господа, — произнес он со странным акцентом. — Что угодно?

— Доброе утро, — приветствовал я его, держа Берти под ручку. — Мы бы хотели комнатку. А где же портье?

— Он неважно себя чувствует, милостивый государь. Ему пришлось прилечь. Я все сделаю.

— Ну хорошо, номер на один час, — произнес Берти низким голосом. Я играл зрелого мальчика с панели, которого снял гомик постарше. В Вене различают активных и пассивных гомосексуалистов, я был пассивным.

— Пройдемте со мной, господа. — Он проследовал вперед и вошел в гостиницу через вход шириной в две комнатные двери. На стойке горела лампа с зеленым абажуром. Крутая лестница вела наверх. Позади стойки виднелась комнатка с открытой дверью. На походной кровати на спине лежал худой мужчина в одежде и громко храпел. Когда воздух выходил у него через рот, храп перемежался свистом. В эти моменты вокруг распространялось такое облако перегара, что казалось, будто он дышит мне прямо в лицо. В холле воняло шнапсом.

— Очень болен ваш портье, — сказал я.

— Да, очень, — равнодушно подтвердил худой служащий. — Пришлось выпить много шнапса.

— Пришлось?

— От болезни, — пояснил служащий.

Портье был пьян до бесчувствия, его не смог разбудить бы даже взрыв атомной бомбы. Служащий подошел к доске с ключами, висевшей на стене за стойкой. Это была самая дерьмовая гостиница из всех.

— И скажите, пожалуйста, нашему другу, господину Конкону, что мы здесь, — сказал я.

— Конкону? — удивился служащий.

— Карлу Конкону, — раздраженно повторил я. — Ух, до чего же мерзкая погода. Мне холодно, Петер.

— Сейчас будет хорошо, сокровище мое, — сказал Берти.

— У нас нет господина Карла Конкона, — произнес служащий.

— Да нет же, — упрямо повторил я. — Он нас сам сюда пригласил, наш друг Карл. В «Джентльмен’с пабе». На маленькую пирушку. Вы должны его знать. Вы уже давно дежурите?

— С семи, милостивый государь.

— Кто вы? Русский?

— Украинец, — ответил служащий. Меня снова бросило в холод. Одновременно я сказал себе, что мы все еще живем на этом свете и не надо позволять делать из меня дурака. — Из Чаплино. Был военнопленным. — «О, Боже», — подумал я. — Сдался в плен вместе с товарищами. Потом, в сорок пятом, испугался того, что со мной может случиться, если я вернусь домой. Так что скрывался. Потом услышал, что дома все умерли и остался здесь.

— Все время в Гамбурге?

— Да, все время в Гамбурге. Всегда здесь. Сан-Паули. Слуга. По-немецки до сих пор не могу хорошо говорить. Совсем один. Это не интересует господ. Можете получить номер двенадцать. — Он протянул Берти, опытным взглядом определив в нем активного, то есть того, кто будет платить, ключ, на котором висел большой деревянный шар. На шаре стояло «12». — Полотенца и мыло наверху. Час стоит двадцать марок. С вашего позволения.

Берти положил тридцать марок на стойку и сказал:

— Карл Конкон. Приземистый такой господин, довольно полный.

— Мы его еще называем толстячок, — захихикал я.

— Он должен быть здесь, — настойчиво сказал Берти. — Мы действительно договорились.

Служащий посмотрел на нас снизу вверх полуприкрытыми глазами.

— Толстый? — переспросил он тихо и очень быстро, словно боялся разбудить портье (абсолютно напрасная забота).

— Весьма, — снова захихикал я.

— Розовая рубашка, очень яркий галстук, много духов? Сильно пахнет духами?

— Да, — подтвердил Берти. — Это он.

— Но фамилия господина не Конкон.

— А какая же?

— Этого я не знаю. Он пришел семь или восемь часов назад. Разговаривал с господином Вельфертом — шефом. Тот был еще здесь. Я обоих видел. Но он ничего не сказал про пирушку. И фамилии не называл, этот господин. Наверняка уже спит.

— Наверняка нет. Он ждет нас.

— Я не могу уйти отсюда, — сказал служащий.

— А зачем уходить?

— Сообщить господину. Телефонов в номерах нет.

— Неважно, — сказал Берти. — Мы постучимся. Старые добрые друзья. Какой номер? — Он положил еще десять марок на стойку.

— Семнадцать, милостивый государь. Премного благодарен, — сказал украинец.

Он удивленно посмотрел на меня.

— В чем дело? — Я продолжал все время по-идиотски хихикать.

— Ничего, — серьезно произнес украинец. — Ничего, сударь.

— Пойдем, сокровище мое, — сказал Берти и снова взял меня под руку. Мы поднялись по крутой лестнице и попали в узкий коридорчик, освещенный двумя тусклыми лампочками, явственно демонстрировавшими, что по сравнению с верхом внизу было еще чисто.

— Фу, гадость, — тихонько сплюнул Берти.

— Заткнись, — шикнул я. — Старик, он наш.

— А если он не обрадуется встрече? — спросил Берти.

— Еще как обрадуется, — сказал я и вытащил из пальто свой «кольт-45».

— Ну и ну! — присвистнул Берти. — Тогда я тоже, пожалуй. — Он вытащил из-под кожаной куртки камеру «Хасселблад» и открыл объектив. Мы медленно пробирались по коридору. За некоторыми дверями было шумно. Где-то взвизгнула девушка. Потом оглушительно захохотал мужчина. Из-за одной двери доносились звонкие удары плетки или чего-то еще, и низкий женский голос воскликнул: «Гоп-гоп! Но-о, моя лошадка, поскачешь ты, наконец?»

Мы прошли мимо номеров 12, 13, 14, 15, 16.

Номер 17.

Берти подошел к двери, подняв камеру с прикрепленной фотовспышкой. Я подергал ручку. К моему удивлению, дверь тотчас же открылась.

Все было тихо.

— Это я, Конкон, — произнес я. — Роланд, репортер из лагеря. А со мной Энгельгардт, который вас снимал. Не делайте глупостей. Наряд полиции тоже здесь. Мы все вооружены. Если у вас есть оружие, бросьте его на пол и включите свет.

Никакого ответа.

— Включите свет! — повторил я.

Ничто не шелохнулось.

Берти встал в проем двери, словно с ним ничего не могло случиться, и сделал первый снимок. Яркий свет на секунду осветил комнату.

— Всевышний, — прошептал я, проскочил вперед, нащупал выключатель возле двери и нажал на него.

Комнатка была маленькой, с коричневатыми, отстающими от стен обоями. Шторы были задвинуты. Я увидел раковину, два стула, стол и широкую латунную кровать. На кровати, в одежде, лежал на спине Карл Конкон. Кто-то вонзил ему в грудь, по самую рукоятку, кинжал. Это было сплошное кровавое месиво, хотя кровь уже не вытекала, а спеклась, и труп убитого уже начал коченеть.

13

— Да, я знал об этом, милостивые господа, — сказал слуга. Мы стояли внизу, у выхода, защищенные от ливня. Улица была совершенно пустынна, а за нашими спинами храпел и присвистывал пьяный ночной портье. Украинец был очень беспокоен, явно мечтая поскорее отделаться от нас, но, как только мы спустились вниз, я сразу объявил ему, что, если он не ответит на наши вопросы, мы тут же вызовем полицию и его как следует вздрючат. Потом мы предъявили ему наши журналистские удостоверения. Он жутко испугался, ведь он и вправду принял нас за голубую парочку, которые рвались к гомику Конкону.

Он решил, что пусть уж лучше мы сами обнаружим этот ужас наверху, — объяснил он нам. Он не хотел иметь с этим ничего общего. Он и с нами не желал говорить, пока я не сказал ему, что мы, на всякий случай, должны уведомить полицию. А если он будет разговорчив, мы готовы ему немножко помочь. Иначе вставим ему по полной программе. А так еще заплатим ему. К нему вернулась бодрость.

— Сколько?

— Пятьсот.

— Тысячу, — сказал он. — С вашего позволения, милостивый государь.

Милый пожилой украинец.

Сошлись на восьмистах и на том, что он подпишет известное заявление. Этого он поначалу тоже не хотел, но мы опять припугнули его полицией и пообещали, что его фото появится в «Блице». К счастью, он был не только алчный, но и глупый, и идея с фотографией купила его с потрохами. Он согласился. И вот мы стояли в дверях гостиницы, мерзли и расспрашивали украинца.

— В общем, сначала пришли два господина, — рассказывал слуга, — около десяти.

— Как они выглядели?

— Не знаю. Я как раз убирал комнаты. Только голоса слышал и шаги в коридоре. Голос господина Вельферта, директора, я тоже узнал. Он потом сразу ушел.

— Вы считаете, что Вельферт позвал этих людей? — спросил я.

— Не знаю. Господин Конкон, когда пришел, был страшно напуган, все произошло очень быстро и тайком. Господин Вельферт сказал ему: «У меня ты в безопасности, Карл».

— Не слишком-то безопасно оказалось, — заметил Берти.

— Они друзьями были, господин Вельферт и господин Конкон.

— Да, — кивнул я, — это видно. «Этот Вельферт, очевидно, поставил в известность о приходе Конкона тех двоих, кто бы они ни были. За сколько, интересно». — Что эти двое хотели от Конкона? — спросил я. — Вы же подслушивали.

— Да, — ответил украинец, не моргнув глазом, уставясь на меня. — Я точно получу восемьсот?

— Совершенно точно. Вот вам четыре сотни для начала. — Я дал ему четыре сотенных. Он стал разговорчивее.

— В общем, в номере у господина Конкона было много шума. У этих людей были большие претензии к нему.

— Какие?

— Что он девушку не забрал из лагеря. Из какого лагеря, какую девушку — этого я не знаю.

— Так, ясно.

— Но он должен был ее привезти. Это было его задание. Он должен был предотвратить ее встречу здесь с каким-то человеком. Фамилия этого человека… фамилия… забыл. Они часто называли его фамилию, эти двое, которые приходили к господину Конкону, царство ему небесное.

— Постарайтесь вспомнить! — сказал Берти. — Фамилия!

— Милка. Ян Милка, — воскликнул служащий. — Вспомнил! — Он вздрогнул, потому что пьяный портье за его спиной с кряхтением перевернулся на другой бок. Однако храп и свист тут же продолжились.

— Ян Милка, прекрасно, — произнес я. — Значит, с ним девушка не должна была вступать в контакт. И заданием Конкона было это предотвратить?

— Да, мужчины страшно волновались. Этот Милка должен быть важным человеком. Очень важным.

— Важным для кого? — спросил Берти.

— Насколько я понял, для американцев.

— Для каких американцев?

— Не знаю. Они этого не сказали. Только, что из-за господина Конкона теперь все в большой опасности. Все, что так хорошо шло.

— Что хорошо шло?

— Какое-то дело. Этот Милка должен был что-то продать, насколько я понял. Американцам продать. С ними о цене торгуется. Уже давно. Все время требует больше. Американцы психуют из-за этого Милки. Но им нужно. Живет где-то под защитой.

— Под защитой кого?

— Американцев. Или кто на них работает, с вашего позволения.

— Каких американцев?

— Не знаю, милостивые господа.

— А как вы сами думаете?

— Ну, Милка — чех, как сказали мужчины. Беглый. Если он что-то имеет продать американцам, — что это может быть? Что-то политическое, думаю. Мужчины сказали, Милка и американцы почти договорились. Теперь Конкон все испортил. Милка должен исчезнуть, очень быстро. Пока девушка все-таки не пришла. Или репортеры. Это, наверное, вы, да?

— Да, — ответил я. — Куда исчез Милка?

— Не знаю. Мужчины сказали: «Перевезти в надежное место», — больше ничего. Девушка придет. Репортеры придут. Очень сердиться мужчины на Конкона. Сказали, не уходить из комнаты, пока они не разрешат. Конкон очень бояться. Все время: «Сожалею, извините!» Говорил: «Я ведь так много и хорошо на вас работал».

«Минутку, — подумал я. — Тут что-то не так. Тут какая-то ошибка. Какая-то несуразность. Конкон оказал соцлагерю много услуг. Почему же люди оттуда упрекают его в том, что он нарушил планы американцев?»

Я спросил:

— Как говорили мужчины?

— Не понимаю, милостивый государь.

— Иностранцы? Акцент? Ломаный немецкий?

— Нет, совершенно правильный немецкий. Бегло.

Все становилось еще запутаннее.

— А потом? — спросил Берти.

— Потом они ушли, с вашего позволения. Успел как раз спрятаться в соседней комнате. Мужчин не видел. Дальше работал. Комнаты убирал, семь комнат. В это время мужчины наверное пили с портье. Один час, два часа. Был полуживой от пьянки, когда я потом наконец спустился. Мужчин нет, портье на кровати.

— Вы же лжете, — спокойно произнес я.

— Клянусь, это правда.

— Вы хотите нас убедить, что были настолько нелюбопытны, что ни разу не спустились вниз и не посмотрели, что это были за мужчины?

— Я не обманываю, с вашего позволения. Так было. Слишком боялся. Поэтому не спускался. Только, когда они ушли.

— Ложь.

— Правда, милостивый государь!

— Ложь! — не унимался Берти.

— Оставь его, — сказал я. — Ничего не поделаешь. — Я спросил: — А что было потом?

— Пришли люди. Мужчины с девушками. Также мужчины с мужчинами. Много было дел. Много работы, с вашего позволения.

— Но Конкон был еще жив, когда двое мужчин покинули его, это вы знаете точно?

— Совершенно точно. Я еще слышал, как он ругался, тихонько.

— Тогда его должен был убить тот, кто пришел после тех двух мужчин.

— Да, — согласился украинец.

— Кто? — спросил Берти.

— Понятия не имею. Клянусь, господа. Никакого понятия. Это мог быть любой, кто приходил сюда. Это были, по меньшей мере, двенадцать мужчин. По меньшей мере, шесть девушек.

— Это не мог быть любой человек, — сказал я. — Не каждый из тех, кто приходил сюда.

— Почему?

— Потому что напуганный Конкон наверняка заперся изнутри. А сейчас дверь была открыта. Значит, он ее открыл кому-то, кого знал.

— Да, это верно, — согласился служащий. Он опять испуганно вздрогнул, потому что портье за его спиной закашлял, надрывно при этом отхаркиваясь. Мне показалось, что это никогда не закончится. Потом храп опять возобновился.

— Вы больше не подслушивали под дверью Конкона, так? Ни разу? — поинтересовался Берти.

— Ни разу! Я ж должен был быть все время здесь внизу. Столько работы! Стало поспокойнее, может, только за час, как вы пришли, милостивые господа.

— Но тогда вы были наверху?

Украинец молчал.

— Ну!

— Да, — сказал он. — Я был наверху. Еще раз послушал у 17-й. Мне было так жутко. Ни звука, ничего. Я дверь приоткрыл. Он лежал на кровати в своей крови. Ужасно.

— А почему вы об этом нам сразу не рассказали, когда мы спросили Конкона?

— Я ж не хотел быть впутанным ни во что! Я ж не знал, друзья или враги господина Конкона милостивые господа. Сильно боятся. Вы понимаете? И сейчас боятся. Сильно боятся.

— Чего?

— Мести. Я вам все рассказать. Они прийти назад и меня тоже убить. Я идиот. За восемьсот марок рисковать моя жизнь. Идиот, вот кто я. — Он стал плаксивым.

— Берти, щелкни его еще пару раз.

— О’кей, — отозвался Берти. Он сфотографировал украинца со вспышкой, как тот стоял у входа в гостиницу, с искаженным от страха, белым лицом. Потом мы повели его с собой в нашу взятую напрокат машину, я заполнил составленное Ротаугом заявление и заставил украинца показать мне его засаленное удостоверение личности, чтобы он не подписался фальшивой фамилией. Его звали Панас Мырный. 69 лет. Проживает в Сан-Паули, Шмукштрассе, 89, у Швильтерса. Писать он мог с большим трудом, почти никак. «Только подпись», — сказал он. Подпись была похожа.

— Где остальные четыреста? — спросил он, подписав.

— Прекрасные люди, друзья твоей фройляйн, — произнес Берти по-английски.

— Только после смерти, — сказал я. — Только после смерти. Ирина так и предполагала.

— Ну хватит молоть вздор, — сказал Берти, все еще по-английски.

— Как скажешь, — согласился я. — Но все же немного жутко, что нам все время попадаются все эти иностранцы.

— А, к черту! — выругался Берти по-английски.

— А теперь пошли, — сказал я по-немецки Мырному.

Мы вернулись втроем в гостиницу, портье лежал теперь на животе и не двигался. Я позвонил в ближайший полицейский участок Давидсвахе,[86] и сказал:

— Приезжайте в гостиницу «Париж» на Кляйне Фрайхайт. Здесь кинжалом заколот мужчина.

— Кто говорит? — спросил дежурный на другом конце провода. Я повесил трубку. У нас ведь была назначена встреча наутро в полицейском управлении. Столько времени здешней полиции наверняка потребуется, чтобы выяснить, кто мы такие и что проживаем в «Метрополе». На шапке договора о передаче личных неимущественных прав, правда, стояли название и адрес «Блица», но я очень сомневался, что Панас Мырный покажет эту бумагу полицейским. Наши настоящие фамилии, показывая ему журналистские удостоверения, мы закрыли.

— Вы остаетесь здесь и как миленький ждете полицию, — сказал я ему. — И рассказываете все, что рассказали нам.

— И то, что я это вам рассказал? И что вы были здесь?

— Разумеется. Как хотите, — ответил я. Потом мы с Берти бросились к нашему «рекорду», я развернулся и поехал назад, на Реепербан. Нам навстречу ехала полицейская машина с радиосвязью. Маячок поблескивал, сирена выла. После всего, что мы узнали, Ирина все еще была в большой опасности.

14

Гаражный диспетчер, голландец Вим Крофт, дежуривший этой ночью, был полным мужчиной с розовым приветливым лицом и маленькими веселыми глазками. Он помог загнать наш «рекорд» на платформу лифта, опускавшегося в подземный гараж. Было 5 часов 40 минут утра. Все блестело на свету, с нашей машины капала вода, поскольку все еще продолжался сильный дождь. По пути мы заехали на аэродром Фульсбюттель, откуда Берти отправил последние пленки. Всю дорогу в отель он мирно спал рядом.

Грузовой лифт находился за тяжелой металлической дверью с левого бокового фасада «Метрополя». Подземный гараж был двухэтажным. Когда платформа лифта поднималась, металлическая стена скользила вверх и открывала въезд. На Крофте был ярко-желтый комбинезон. После того, как мы под его команды въехали на платформу, он, освещенный светом фар, нажал на рычаг. За нами снова опустилась металлическая дверь, и платформа вместе с автомобилем, слегка вибрируя, мягко заскользила на глубину первого гаража. Здесь Крофт направил нас к свободному месту стоянки. В гараже было множество автомобилей, в свете неоновых ламп мужчины и женщины в тяжелых резиновых фартуках мыли грязные машины. Громко гудел вытяжной вентилятор. Я заглушил двигатель, погасил фары и взял магнитофон и пишущую машинку, Берти забрал свои камеры, и мы вылезли из машины.

— Долго тянется такая ночь, — сказал я Крофту.

— Мне это нравится, — ответил он. — Я предпочитаю работать ночью, а не днем. Мой сменщик тоже. Мы всегда дежурим по неделе. Все в порядке с машиной?

— Да, — сказал я. Мужчины и женщины, мывшие из шлангов машины, производили жуткий шум. Вентилятор тоже громко гудел. Мы были вынуждены кричать. Крофт выдал нам машину перед нашим отъездом. Теперь он внимательно осмотрел ее.

— Все о’кей, — сказал я. — Мы ничего не сломали.

Он не расслышал. Потом поинтересовался:

— Вы уже знаете, как долго вам будет нужна машина?

— Нет, — ответил Берти.

— По работе здесь? — спросил Крофт, посмотрев на камеры и диктофон.

— Да, — ответил Берти. Несмотря на вытяжку, пахло бензином. Как гласила табличка, курить было строго запрещено. Рядом с маленьким кабинетиком Крофта стояли две бензоколонки.

— Я потому спрашиваю, что вы получили последний «рекорд». Все остальные уже розданы, — дружелюбно заметил голландец. — Тут есть еще один постоялец, который тоже обязательно хочет «рекорд». Если б вы только знали, какие машины только не заказывают. Эти два конгресса сведут нас с ума, даже нас тут, внизу! Еще и третий должен начаться послезавтра. Для специалистов по сердечно-сосудистой системе.

— А два других конгресса? — полюбопытствовал я.

— Один — на международной филателии. Другой — на международной нейрохирургии, — пояснил Крофт. — Врачи со всего мира. Этот вот «рекорд» рядом с вашим я как раз только что сюда препроводил. Полчаса назад примерно. Хорошо, наверное, повеселился господин профессор. — Он прошел в свой кабинетик, в котором в качестве единственного украшения на стене рядом с огнетушителем висел кока-коловский календарь, и отметил нашу машину.

— Что за профессор? — заинтересовался Берти.

— Из Москвы, — ответил голландец. — Профессор Монеров. — Он взглянул в свой путевой дневник. — Ну надо же, — хмыкнул он.

— Что? — спросил я.

— У вас ведь люкс № 423, да?

— Да, и что?

— А у профессора Монерова люкс № 424, — сообщил Крофт. — Вы соседи! И оба взяли «рекорд». — Ну не забавно?

— Да, — сказал я. — Очень забавно.

Он обожал трепаться и был добродушен и чрезвычайно бесхитростен, почти как ребенок, этот Вим Крофт. «Многие голландцы такие», — подумал я. А потом, как назло, я снова вспомнил про фройляйн Луизу и ее умерших друзей, но было уже так поздно, и я был таким уставшим, что вдруг ощутил отвращение к миру фройляйн Луизы и подумал: «Я не могу и не хочу верить в этот параллельный мир, что бы мне не пел о нем Хэм. Я могу верить только в то, что я слышу, что вижу, что говорю!»

Сегодня я знаю, что на самом деле все бывает по-другому: то, что я (и это относится ко всем людям) вижу, говорю, слышу, в следующий момент уже устаревает и доводится до абсурда. И лишь предчувствие оказывается долговечным.

15

Она спала как ребенок.

Лежала на левом боку, прижав к губам маленький кулачок и свернувшись калачиком. Я стоял в темной спальне, освещенной лишь полоской света из приотворенной двери в салон, и слушал дыхание Ирины, тихое, с редкими выдохами. Я стоял так довольно долго и глядел на нее, и, как два дня назад, в маленьком баре франкфуртского магазина деликатесов Книфалля, остро ощутил, какую же свинскую жизнь я вел, как прожигал и попусту растрачивал ее, как похоронил свой талант. Эта история, именно эта история должна помочь мне вернуть хоть немного самоуважения, увидеть напечатанным свое настоящее, все еще доброе имя. Однако эти мысли не приносили мне облегчения. Мне вдруг стало скверно — я почуял «шакала» совсем близко, вытащил фляжку и долго пил из нее…

Забирая свои ключи у ночного портье Хайнце, мы поинтересовались новостями. Новостей не было. Ирина не звонила, ей никто не звонил, мне никто не звонил. Никто не наводил о ней справок. Я поехал с Берти в лифте наверх, пожелал ему спокойной ночи и вышел на пятом этаже. Перед дверью 424 стояла пара уличной обуви и пара очень грязных туфель к смокингу. Эти были особенно шикарные. Они принадлежали нейрохирургу, профессору Монерову. Русскому. «Ну и что, — сказал я сам себе. — В большом отеле живут люди разных национальностей. Только не верить в этот бред!» Потом у меня возник чисто рациональный интерес. Я бы с удовольствием узнал, где профессор покупает такие великолепные туфли к смокингу. У меня было три пары, но такой элегантной не было ни одной. После этого я отпер дверь в свой номер, сбросил еще в коридоре обувь, прошел в носках в салон, запер дверь на ключ и зажег лишь торшер возле дивана, где лежали мои подушка и одеяло. Повесил куртку на кресло, снял галстук и тихонько приоткрыл дверь в спальню, поскольку мне было нужно в ванную. Потом я стоял у кровати Ирины, смотрел на нее и думал о невинности и о себе самом, пока не появился «шакал» и мне не пришлось пить, так долго и так много.

Я чуть не задохнулся, когда поставил фляжку, и «шакал» убрался восвояси, но я боялся, вдруг он вернется, поэтому решил поставить фляжку на стол перед диваном, чтобы она все время была под рукой.

Я пробрался в ванную, пытаясь как можно тише открывать и закрывать дверь, сдвинул в сторону платком осколки стакана, который уронила сегодня Ирина, когда я увидел ее голой. Потом быстренько помылся и вернулся в салон. Снял все с себя, надел вторую пижаму, потом сделал на всякий случай еще один большой глоток, хотя только что почистил зубы. Я прислушался, но по соседству все оставалось тихо, поэтому я снял трубку. Девушка, дежурившая ночью на коммутаторе, откликнулась тихим, усталым голосом, и все же очень приветливо. Сначала я попросил номер Конни Маннера. Никто так долго не снимал трубку, что я даже испугался. Потом, наконец, подошла Эдит Херваг, усталая и абсолютно заспанная. Она немного оживилась, узнав мой голос.

— Ах, это вы.

— Я же сказал, что буду звонить каждые два часа. Что с Конни?

— Звонили из больницы. Сказали, если не будет осложнений, я сегодня до обеда могу увидеть Конни.

— Отлично. Когда?

— Они сказали, около двенадцати.

— Хорошо, я снова позвоню. Примерно в пол-одиннадцатого. Извините, что разбудил.

— Ничего страшного. Я… я так рада, что Конни лучше. Я спала в кресле около телефона.

— Ложитесь теперь в кровать.

— Да. И еще… Вальтер?

— Гм?

— Спасибо вам. Вам и Берти. Вы… очень добры ко мне.

— Да-да, — сказал я. — Спокойной ночи, Эдит.

Я повесил трубку, и мне почудился шорох в соседней комнате, но потом опять наступила полная тишина, и я решил, что ошибся. Теперь я почувствовал, как усталость ломает и корежит меня. Я снова хлебнул из фляжки, поблагодарив при этом Господа или кого-то еще за то, что Конни стало лучше и он выкрутится, потом я снова снял трубку и попросил Франкфурт, номер Хэма. Он подошел сразу. Я услышал музыку и женское пение.

— Привет, старичок! — сказал Хэм.

— Привет, Хэм, — сказал я. — Что это? Все еще Шёк?

— Да, — ответил он. — «Замок Дюран». Опера. Либретто по новелле Айхендорффа. Поет Мария Чеботари. Красиво, а? Ну, что произошло?

Я подробно рассказал ему обо всем случившемся, а Хэм внимательно слушал. Только иногда задавал вопросы. Из трубки по-прежнему доносились, только потише, пение и прекрасная музыка.

— Великолепно! — произнес под конец Хэм. — Хорошая работа. Классная история получается. Пленки с мертвым Конконом тоже прибудут первым рейсом?

— Да, Хэм.

— Замечательно. Я сказал Лестеру, что он должен выкинуть четыре страницы. Он отказался. Тогда мы просто позвонили старику, и Херфорд, конечно, разрешил четыре страницы! При такой-то истории. Но нам, разумеется, нужны и такие фотографии!

— Вы их получите, — пообещал я.

— И сногсшибательный текст и подписи под картинками нужно передать до десяти, ты понял, малыш? Нужно! Чтоб на тебя не наехал твой «шакал» или еще чего-нибудь не нашло. Иначе твоя история полетит к черту.

— В десять я все передам.

— Херфорд в восторге от того, что вы сразу наткнулись на такую бомбу. Это дорогого стоит, потому что вообще-то у него чудовищное настроение.

— Почему это?

— Боб.

Боб — это был Роберт, сын Херфорда, плейбой и бездельник.

— Что он опять натворил?

— Обычная история. Опять одну обрюхатил, пятнадцатилетнюю. Херфорд мне в жилетку плакался. Девица — оторва, с ней никто не может справиться. Хочет оставить ребенка. Ни за что не желает делать аборт. Грозится донести на Херфорда, если он еще раз будет требовать это от нее. — Я засмеялся. — Да, очень весело, — вздохнул Хэм. — И алиментов не хочет. Слишком ненадежно для нее. Желает полмиллиона на лапу.

— Рехнулась она, что ли?

— Вовсе нет. Этот дурень Боб ее между прочим изнасиловал.

— Тогда ясно, — сказал я.

— К сожалению, у нее есть свидетели. Это было на молодежной тусовке, представляешь? Пять свидетелей. Ротауг говорит, ничего не поделаешь. Может, удастся уговорить ее снизить до четырехсот тысяч. Но это минимум. Херфорд пару раз врезал своему отпрыску. А мне он сказал, что, если бы Бог его в самом деле любил, он подарил бы ему такого сына, как ты.

— Нет! — не удержался я.

— Так и сказал. Он без ума от тебя, малыш. Так что сделай мне одолжение и доведи как следует это дело до конца. Пожалуйста. Это большое дело, и это твое дело, и…

— Хэм, — сказал я, — эту историю я напишу так, как еще никогда не писал, можете быть уверены. Мне только жаль эту Индиго.

— Тебе жалко какого-то человека?

— Да.

— Черт возьми! — удивился Хэм.

— Нет, правда. Вы только посмотрите, она так любит этого Билку, а после всего того, что мы нарыли, это дохлый номер. Он уже давно и думать забыл об этой Индиго. А если и думает, то только со страхом. Он такие большие дела проворачивает.

— Да, похоже, — согласился Хэм. — Хотя я пока и не знаю точно, что это за дела.

— Я этого пока еще тоже не знаю. Во всяком случае, скоро мы столкнемся с какими-нибудь спецслужбами, если будем рыть дальше, с немецкими или с иностранными.

— Когда вы будете в полиции?

— В одиннадцать.

— Хорошо. Полиция должна быть на вашей стороне, еще раз тебе говорю. Особенно в случае, когда участвуют иностранцы. Четверть часа назад я звонил в редакцию. Служба новостей ничего не знает. По телетайпу ни от одного агентства пока не пришло ни словечка — ни о чем. Даже об убийстве этого Конкона.

— А Билка? Индиго? Стрельба в лагере?

— Ни полслова. Я даже связывался с нашими стрингерами в Бремене и в Гамбурге. Бремен — ничего. Гамбург — ничего. Участок Давидсвахе не сообщает ни о каких особых происшествиях.

Стрингеры — это были наши внештатные корреспонденты, имевшие свои особые связи и способности и первыми откапывавшие все новости. Таких у нас была куча. Итак, «Давидсвахе» не информировал ни о каких особых событиях. А я сам звонил им и сообщал об убийстве.

— Это мило, — сказал я.

— Да уж, — сказал Хэм. — Все, теперь ложись, Вальтер. Скоро уже день начнется. Где ты, собственно, спишь? Откуда ты говоришь?

Я сказал ему.

— Мне кажется, ты влюбился, — произнес Хэм.

— Ах, чепуха.

— Когда ты в последний раз спал на диване, а красивая девушка рядом, одна на кровати?

— Это было давно, но с тех пор я стал импотентом.

— Ах ты Господи, — хмыкнул Хэм. — Приятных сновидений, мой бедный импотент. А в десять ты передаешь. Пока.

Я положил трубку и поднялся, чтобы немного отодвинуть тяжелую портьеру и открыть одно из французских окон. Иначе я не мог спать. Окно выходило на узкий балкон с широкими перилами. Я вернулся к дивану, рухнул на него и выключил свет. В темноте я посмотрел на светящийся циферблат своих наручных часов, которые носил на запястье. Было пять минут седьмого. «В десять я должен передать материал, — сказал я себе. — В одиннадцать нам надо быть в полицейском управлении. Значит, я могу поспать до девяти. Нет, лучше до полдевятого. Ничто не должно мне помешать. Значит, полдевятого», — твердо наметил я. Перед моими глазами вдруг всплыли груди Ирины и все ее обнаженное тело, которое я увидел несколько часов назад. Я почувствовал сильное желание. «Ты хочешь ее, — подумал я. — И Хэм говорит, что ты влюбился. Что за ерунда», — ответил я сам себе. Потом я заснул. Примерно в это же время в Гамбург прибыла фройляйн Луиза. Но об этом я узнал позже.

16

Когда я проснулся, передо мной сидела Ирина и смотрела на меня. Ее глаза были первым, что я увидел в узком луче света, падавшем из щели между портьерами. Смотрела она на меня как-то очень странно, как никогда до этого.

— Доброе утро, — произнес я.

— Доброе утро, господин Роланд, — ответила Ирина.

Я взглянул на свои часы. Половина девятого. С точностью до минуты, как обычно.

Просторный салон был погружен в сумрак, полоска света была тусклой. Свет падал прямо на красивое лицо Ирины.

— Вы уже давно здесь сидите?

— Да.

— Сколько?

— Не меньше часа, — ответила она. — Простите, пожалуйста. Это вам, конечно, неприятно.

— Конечно, — кивнул я.

— Я понимаю, — сказала она.

— Почему же вы это делали?

— Я тихонько заглянула, когда проснулась, и тут услышала, как вы разговариваете во сне. И тогда…

— Вам стало любопытно.

— Да, — призналась она.

— И долго я разговаривал?

— Очень долго. Почти все это время, — сказала Ирина. Я знал, что иногда разговариваю во сне. Иногда, — не часто.

— И о чем же я говорил?

— О многих вещах.

— О каких вещах?

— О неприличных, — улыбнулась Ирина. — Красивых, очень красивых…

— Очень мило. — Я вдруг разозлился: — И вам это доставило удовольствие, да? Такое удовольствие, что вы целый час слушали.

— Вы не весь час говорили только… Я хочу сказать… — Она отвернулась.

Я встал, подошел к окнам и раздвинул портьеры. Ураган улегся, небо было серое, накрапывал мелкий дождичек. Я увидел большой парк с дорожками, черные голые деревья, паромную пристань и Альстер на переднем плане. У пристани сидело много чаек. По реке плыли два белых пароходика. Как раз возвращался паром. В парке за терьером бежала маленькая девочка.

Я закрыл окно, повернулся и увидел, что Ирина вдруг заплакала. У нее опять не было носового платка. Я подошел к ней и дал ей свой. Она вытерла глаза.

— Знаете ли, если вы шпионите за кем-нибудь во сне, то потом не стоит удивляться, что… — начал было я.

— Все нормально, — произнесла Ирина. Она пристально следила за мной.

Я собрал свою одежду и сунул ноги в тапочки. Мой чемодан стоял в спальне. Я собирался надеть другой костюм и свежее белье. Хотел принять горячую ванну и побриться.

— Вы не могли бы заказать завтрак? — спросил я Ирину. — По телефону. Пусть принесут через двадцать минут. Я сам открою дверь кельнеру. Для меня, пожалуйста, четыре порции эспрессо, большой полный кофейник, ветчину и яйца, апельсиновый сок, тосты, масло, джем. Для себя закажите что хотите.

— Я тоже считаю, что Ян подонок, — сказала вдруг Ирина.

Я отнес костюм и белье в спальню и бросил их на широкую кровать. Вернулся в салон, забрал одеяло и подушку с дивана, буркнув при этом:

— Не обязательно всем знать, что я спал не на кровати.

Ирина произнесла:

— Разве можно в один момент перестать любить мужчину, только потому, что узнаешь, что он подонок?

— Женщина, вероятно, не сможет. К счастью, я не женщина.

Она снова заплакала, я понес подушку с одеялом в соседнюю комнату и услышал ее слова:

— Я намочила весь ваш платок, извините.

— У меня еще есть, — сказал я и принес ей из чемодана новый платок. Ее плечи подрагивали.

— Вот, — протянул я ей чистый платок.

— Спасибо. — Она взяла платок и вернула мне мокрый.

— Пожалуйста, — ответил я.

Ирина всхлипнула:

— Если Ян такой мерзавец, как вы считаете…

— А вы так не думаете?

— Да нет, я тоже так считаю, — сказала она. — Я должна вам еще кое-что сказать. Я не спала, когда вы вернулись и собрались идти в ванную и при этом так долго смотрели на меня.

— Но вы же делали вид, что спите.

— Да, — кивнула она.

— Зачем?

— Я подумала, может быть, вы еще раз позвоните в свою редакцию, и я узнаю что-нибудь о Яне. Вы звонили в свою редакцию.

— Моему редактору, — поправил я. — И вы подслушали весь этот разговор?

— Да, — ответила она. — Я встала с постели, прокралась к двери, тихонько приоткрыла ее и все слышала. Все. Теперь я знаю о своем женихе все то, что знаете вы. Это не лезет ни в какие ворота.

— Ни в какие.

— Вы не могли знать, что я подслушиваю. Вы не лгали. Вы передавали новости. Это ваша профессия.

— Да, — сказал я, пошел в ванную и открыл кран с горячей водой. Потом распаковал свой пакет с туалетными принадлежностями и обнаружил на табличке, что розетка около зеркала над раковиной на 110 вольт, как это чаще всего и бывает в крупных отелях. Я переключил напряжение своей бритвы с 220 на 110 и неожиданно увидел в зеркале Ирину, стоящую в дверях. Она больше не плакала, и ее красивые глаза были широко открыты.

— В чем дело? — спросил я, все еще глядя в зеркало.

Кран в ванне был открыт до отказа, хлещущая вода все заглушала, поэтому мне пришлось говорить громко. Она что-то ответила, я ничего не понял. Тогда я повернулся и выключил воду.

— Что вы сказали? — Я стоял вплотную к ней.

— Я сказала, вы ведь сегодня все сделаете, чтобы найти Яна?

— Разумеется, — ответил я. — Как вы изволили заметить, это моя профессия.

— Не надо, — сказала она.

— Что не надо?

— Не надо говорить со мной так. Не сердитесь на меня.

— Я не сержусь. Я всего лишь хочу принять ванну.

— Да, конечно. Я… Понимаете… Я ведь должна доверять кому-нибудь, правда? Ни один человек не может жить, не доверяя хотя бы кому-нибудь.

— Можно попытаться, — сказал я.

— Я не могу, — ответила она. — Я не могу пытаться. Я… я… я… должна тогда доверять вам, мне ничего другого не остается, или…

— Если вам непременно кто-то нужен, тогда вам ничего другого не остается. Итак, вы готовы мне доверять?

Она кивнула.

— Хорошо, — сказал я. — И делать все, что я вам скажу?

Она опять кивнула.

— И не делать ничего, что вам скажет кто-нибудь другой?

— Да, — произнесла она. — Только, пожалуйста, господин Роланд, не обманите и вы меня. Говорите мне всегда правду. Я не перенесу, если замечу, что и вы обманываете меня, что и вы окажетесь подлецом.

— И что же вы тогда бы сделали?

— Я бы убежала, — тотчас ответила она. — Любым способом. Я сейчас не знаю, что бы я стала делать потом. Но от вас я бы убежала, уж это точно.

— Ну что ж, я буду стараться не быть подлецом, — усмехнулся я.

— И будете мне говорить правду?

— И говорить вам, по возможности, правду.

— Спасибо, господин Роланд.

— Пожалуйста. А теперь вы должны сказать мне правду.

Она испугалась.

— Я? Какую правду?

— Какой размер обуви вы носите?

— Для чего это вам… зачем?

— Я должен это знать, — произнес я. — Итак? Только правду!

— 39-й, — сказала она и засмеялась.

— А какой размер одежды?

— 42-й.

— Так, — довольно произнес я. — А ваши объемы? Дайте я угадаю. 85-65-85?

Она внимательно посмотрела на меня.

— Да, верно. Точно. Откуда вы знаете?

— Я гений, — сказал я. — Женщины — это моя специальность. Кроме того, я уже имел удовольствие вас… Простите. Это было нетактично. Мне нужны ваши размеры, поскольку мне ведь надо купить вам платья.

— Исключается!

— И обувь!

— Ни в коем случае! Ни в коем случае!

— И чулки, и нижнее белье. Не перебивайте меня. Разумеется, я должен все это для вас купить. Вам нельзя покидать номер. Но вы же не можете вечно ходить в тех вещах, которые на вас.

— Я…

— Иначе и быть не может! — отрезал я. — Какой ваш любимый цвет?

— Красный, — ответила она. — Но послушайте, это действительно невозможно.

— Очень даже возможно. Вы же можете оплатить из своего гонорара. У вас целых пять тысяч марок — уже забыли?

— Да… Нет… У меня все перемешалось в голове… Я… Извините, господин Роланд.

— Называйте меня Вальтер.

— Вальтер.

— Ирина. — Я все еще как идиот держал в руке бритву.

— Вы такой добрый, Вальтер.

— Вы такая красивая, Ирина.

Она вдруг отвела глаза.

— Я закажу завтрак, — быстро проговорила она.

— Хорошо, — кивнул я. — И позвоните Берти. Номер 512. Пусть он спустится через двадцать минут и позавтракает с нами. Наверняка он еще спит. Пусть встает.

Она кивнула.

— И не забудьте заказать завтрак себе самой.

— Нет, — сказала она, обернувшись. — Чай. Я хочу много чая.

— И как следует поешьте, — сказал я.

— У меня вообще нет аппетита, — сказала она и вышла.

Я как раз снял свою пижамную куртку, когда она снова зашла.

— О, пардон!

— Что случилось?

— Я только хотела сказать, кажется, у меня все-таки есть аппетит, — сказала Ирина и покраснела. — Я для себя тоже закажу ветчину с яйцами, и тосты, и масло, и джем. И я не буду пить чай. Я тоже выпью эспрессо. И апельсиновый сок, как вы. — Сказав это, она быстро побежала в салон.

Я снял свои часы и увидел, что было ровно девять. Я включил маленький японский транзисторный приемничек, который всегда возил с собой и сейчас вынул из чемодана. Покрутив ручку настройки, я поймал «Норддойчер Рундфунк». Потом поставил радио на край ванны, залез в горячую воду, намылился и прослушал последние новости. Новости длились пятнадцать минут, под конец следовали местные, однако диктор ни слова не сказал о лагере «Нойроде» и о том, что там произошло, ничего об убийстве в Сан-Паули, вообще ничего, что касалось бы моего дела. Дослушивал новости я, уже бреясь перед зеркалом. Я стоял голый. Диктор еще сообщил прогноз погоды (пасмурно и дождливо), и я подумал, что дело, за которым я охотился, было гораздо сложнее, чем я предполагал, иначе не было бы этого полного запрета на информацию. Потом мне вдруг вспомнилось, что Ирина захотела вместо чая эспрессо, так же, как и я, ветчину с яйцами и апельсиновый сок.

— Последний удар гонга раздастся в девять часов пятнадцать минут, — объявил диктор.

Я вдруг неожиданно понял, что люблю Ирину.

Такое в моей жизни было один-единственный раз, и я не был уверен, что у меня есть повод радоваться этому обстоятельству. Все это скорее тяготило меня. Моя последняя любовь случилась шестнадцать лет назад, длилась всего полгода и закончилась омерзительно.

17

Мы завтракали втроем за передвижным столиком, который вкатил незнакомый официант. Я спросил его, кто будет дежурить после обеда. Он назвал фамилию хорошо знакомого мне кельнера. Я всегда обращался к нему по имени, называя его «господин Оскар», и теперь был рад, что увижу именно его.

Проглотив яйца, ветчину и кучу тостов, я взял бумагу и ручку и с помощью Берти набросал подписи под фотографиями. Берти маркировал каждую пленку и делал себе пометки. Я пил горячий крепкий кофе и улыбаясь поглядывал на Ирину, но наталкивался лишь на ее серьезный взгляд. Один раз она кивнула. Мы спросили ее разрешения работать за завтраком, она не возражала. После подписей я спросил Ирину разрешения закурить, и она опять не возражала. После трех «Голуаз» и еще пары чашек кофе я написал еще и убойную статью, которая не должна была быть чересчур длинной. Было почти десять.

Я поднялся, перешел к телефону рядом с диваном и назвал девушке-телефонистке (теперь уже работала утренняя смена) номер «Блица» во Франкфурте, надеясь, что на приеме сидела черненькая Ольга. У нее это получалось лучше других. Днем там работали шесть девушек, ночью — две.

— Можно я тоже позвоню? — спросил Берти. — Я позвоню с того аппарата, который в спальне. — Берти переоделся, теперь на нем был шерстяной фланелевый костюм, голубая рубашка и светлый галстук. Он выглядел по-настоящему элегантно.

— Конечно.

Ирина была в замешательстве.

— Оставайтесь здесь, — успокоил я ее. — У нас нет от вас секретов. Вы можете спокойно слушать то, что я буду передавать. Кому ты хочешь звонить?

— Маме, — произнес Берти со своей обычной мальчишеской улыбкой. В поездках он при первой возможности каждый день звонил матери. Разумеется, не из Южной Америки или Японии. Оттуда он слал телеграммы. Он очень любил свою мать, и она обожала своего сына. Берти пояснил: — Ведь сегодня у нас будет сумасшедший день. Позже я уже не соберусь. Еще хочу послать ей цветы через фирму «Флойроп». Магазинчик внизу в холле, наверное, уже открыт.

— Передай большой привет своей маме, — бросил я ему вдогонку, и тут как раз зазвонил мой телефон. Я закурил новую «Голуаз» и снял трубку. Это было издательство. Я назвал свою фамилию и попросил принять материал. Сразу же раздался женский голос. «Слава Богу, — подумал я, — мне повезло».

— Доброе утро, Ольга, — приветствовал я ее. — Это Вальтер Роланд. У меня срочный материал.

— Машинка или стенография? — спросила черненькая Ольга.

— Стенография. А потом передать.

— Начали, — скомандовала Ольга.

— О’кей, — сказал я и начал диктовать, бросив при этом взгляд на Ирину. Она посмотрела на меня очень серьезно и грустно. Я углубился в свои бумаги…

18

Это был большой город, со множеством людей, окруженный мощными каменными стенами, никто не мог его покинуть. В стенах было четыре гигантских башни, устремленных высоко в небо. А на башнях стояли чудовищно огромные фигуры, непрерывно подававшие свои громоподобные голоса. И вот по улицам могущественного города шла фройляйн Луиза вместе со своим умершим любимцем, призванным на имперскую службу труда, — бывшим студентом философии из Рондорфа под Кёльном. И фройляйн была бесконечно счастлива оттого, что с ней был студент, ибо чувствовала себя потерянной и беззащитной в этом огромном городе.

И фигура на первой башне кричала:

— Идите ко мне, вы все, которые живете под тяжким бременем! Все вы рождены равными! Все вы обладаете одинаковыми правами! Все вы по закону одинаково защищены от голода, нищеты и страха! Стремитесь к счастью! Твердо придерживайтесь идеалов справедливости, умеренности, воздержания, скромности и добродетели!

Однако спешившие мимо люди отнюдь не были равнорожденными и отнюдь не обладали одинаковыми правами и не были одинаково защищены от голода, нищеты и страха, и меньше всего было заметно справедливости и добродетели. Гораздо больше бросались в глаза бедные и богатые, цветные и белые, угнетатели и угнетенные, эксплуататоры и эксплуатируемые, бьющие и побитые, преследователи и преследуемые. И фройляйн Луиза спросила своего друга:

— Кто это так кричит на первой башне?

И студент ответил ей:

— Это проводник идей демократии.

И фигура на второй башне гремела:

— Пусть будут прокляты все грешники, которые предаются похоти! Пусть будут прокляты навечно и сгорят в адском огне все, кто и в помыслах и в жизни поддается половым соблазнам и всем другим земным инстинктам!

И люди, пробегавшие мимо фройляйн Луизы, опускали головы, и в их глазах стояли страх и вина. И фройляйн Луиза спросила своего друга:

— Кто это так кричит на второй башне?

И студент ответил:

— Это глава христиан.

И фигура на третьей башне громыхала:

— Боритесь за диктатуру пролетариата! Уничтожайте капитализм! Преследуйте коррупцию и безнравственность! Стройте государство рабочих, крестьян и интеллигенции!

И люди склоняли свои головы в горечи и страхе, и ни один не осмеливался посмотреть в лицо фройляйн Луизе, и она спросила студента:

— А кто это стоит на третьей башне?

И студент ответил:

— Это вождь коммунистов!

И они пошли дальше по бесконечным улицам и услышали, как орала гигантская фигура на четвертой башне:

— Будьте отважными и сильными, будьте готовы отдать свою жизнь за отечество! Уничтожайте выродков еврейской нечисти! Чистота и честь — вот цель вашей жизни ради будущего вашего народа и счастья ваших детей!

И люди сгибались еще ниже и пробегали еще быстрее мимо, и в их лицах отражались террор и страх, от которых они страдали, и фройляйн Луиза спросила студента:

— Кто это стоит на четвертой башне?

И студент ответил:

— Это фашистский фюрер!

И царила в этом городе большая нужда, ибо фройляйн Луиза видела, что все люди жили под гнетом четырех всемогущих великанов на башнях и не осмеливались роптать, они жили в плену и несвободе. И фройляйн очень опечалилась этим…

Так начинался сон, который приснился Луизе Готтшальк в купе пассажирского поезда, выехавшего из Ротенбурга в направлении Гамбурга через три четверти часа после того, как она сошла с кёльнского поезда. Поезд был еще почти пуст и часто останавливался. Фройляйн Луиза твердо решила не засыпать ни при каких обстоятельствах, потому что она знала, что ей нужно быть гораздо осторожнее, чем раньше. Однако усталость была сильнее, и вскоре она уже спала и видела этот странный сон. Позже она рассказывала мне о нем и о своих приключениях в Гамбурге — что я теперь и записываю. Она сказала:

— Это был ужасный сон. И такой страшный. И вообще я уже не знаю, приснился ли он мне, действительно ли я видела его. Но точно, что это было Божье послание для меня.

— А что было потом? — спросил я.

Фройляйн Луиза ответила, что помнит все в мельчайших подробностях и наверняка ей было суждено заглянуть в будущее. Люди вдруг поняли, что не в силах больше выносить свою ужасную несвободу и чудовищные голоса четырех всемогущих. Эти голоса становились все тише и тише, пока не были заглушены криком: «Свобода!»

И крик одного единственного человека перерос в крики сотен тысяч, миллионов: «Свобода! Свобода! Свобода!»

И в закрытом городе разразилась революция, а фройляйн со студентом стали ее свидетелями, и Луиза видела, как люди гроздьями, словно муравьи, висели на стенах и штурмовали четыре высокие башни. Несчетное количество их срывалось, но на их месте появлялись все новые и новые, и, наконец массы достигли возвышений, на которых стояли четверо властелинов. И массы безоружных людей набросились на тиранов, и были страшные бои, и разлетались в разные стороны тысячи тел, когда властелины оборонялись, но в конце концов победили отчаявшиеся, и они сбросили тиранов с башен и забили их тяжелыми камнями.

Когда властелины были уничтожены, всех охватило необычайное ликование, и миллионы людей бросились на стены, окружавшие город, и под их натиском стены рухнули, и люди устремились прочь из города, оглашая воздух воплем: «Свобода!»

Фройляйн Луиза и студент были увлечены обезумевшими толпами; спотыкаясь об обломки стен, они покинули пределы города. И фройляйн Луиза подумала: «Наконец-то эксплуатируемые получат вознаграждение, запуганные обретут уверенность, угнетенные — права, измученные и порабощенные — избавление, убогие — сострадание, отчаявшиеся — надежду».

Но не успела она это подумать, как в толпе послышались крики, она увидела группы людей в людском потоке, их становилось все больше, и она все чаще слышала выкрики:

— Вот теперь у вас есть свобода, но сможете ли вы самостоятельно распорядиться ею?

— Нет, не сможете!

— Мы должны вам в этом помочь!

— Мы покажем, что нужно вам, получившим свободу!

— Благодаря нам ваша свобода станет раем!

И миллионы людей, только что обретших свободу, забыли обо всех своих мечтах, о которых грезили в аду своей жизни в этом городе, и купились на новые грезы громко кричавших и перебивавших друг друга. И кричавшие взахлеб были торговцами.

Торговцы расхваливали своим согражданам то, в чем те, еще совсем беспомощные и растерянные, якобы нуждались, о чем якобы мечтали. А это, так кричали торговцы, были благосостояние и роскошь, любовь и вожделение, желание, чтобы тебя не трогали, карьера и собственность, слава, успех, знания, доступность всего мира, власть, красота, мужественность, секс, наркотики, приключения и еще тысяча вещей. И люди, только что избавившиеся от одной большой кабалы, верили тем среди них, которые были торговцами, и покупали, покупали у них, тут же попадая в новую кабалу, и фройляйн Луиза с грустью смотрела, как преображались лица соблазненных, как они на глазах сникали, становились уродливыми, загнивали и покрывались щербинами, как при оспе. От жадности искажались лица тех, кому торговцы продавали богатство, потухшими и пустыми становились лица тех, кому продали безумные оргии, осунувшимися и серыми — лица тех, кто через торговцев стал жертвой наркотиков. Опустошенными стали лица купающихся в роскоши, жестокими — получивших власть, окаменевшими — купивших карьеру, самонадеянными — славу, злыми — собственность, высокомерными — лица тех людей, которые купили знания. И все неистовее становился этот круговорот, все больше грез приобретали себе люди у торговцев, голоса которых звучали уже несравненно громче, чем когда-то голоса четырех властителей: «Покупайте, люди, покупайте! Покупайте! Покупайте! Покупайте!»

И люди покупали, покупали, покупали.

И все, что они покупали, было ничтожно.

Потому что торговцы продавали им не что иное, как грезы.

19

Хэм зашел в мою комнату, когда я дописывал эти последние строки. Он прочел их. Наконец произнес:

— Да, грезы. — Он пососал свою трубку, выпустил облако дыма и уставился на страницы, напечатанные убористым шрифтом. — Торговцы. Торговцы грезами. Ведь мы, малыш, в нашем «Блице» занимаемся тем же самым. Мы заботимся о людях, которые живут в своем мире как в тюрьме, как за высокими стенами, о людях, которые хотят свободы, абсолютной свободы, и мы продаем им — что? Мечты о свободе.

— Это был сон фройляйн Луизы, — сказал я. — У нее был страх. Страх перед огромным Гамбургом. Страх, что с ней что-нибудь случится в этом чужом гигантском городе.

— Это больше чем сон, — заметил Хэм. — У этой твоей фройляйн всегда бывает нечто большее. Неосознанно она поняла такое, что всегда понимают лишь те, кому не надо.

— Что именно?

— А именно то, что призывы к абсолютной свободе вводят в заблуждение, как и призывы с четырех башен. Люди еще не дозрели до абсолютной свободы. Тот, кто подобно торговцам, знает это, всегда может вновь поработить их, загнать в несвободу информационного, потребительского, вкусового принуждения и бесконечно заключать с ними сделки. Если бы люди действительно созрели, они бы в первую очередь избавились от нас, от торговцев. Но они еще не дозрели, и нам это не грозит…

— Да, мы торговцы, мы продаем грезы, — произнес я. — Что мы делаем? Мы — а мы не лучше, чем Лестер, Херфорд и Штальхут, — мы несем такую же степень ответственности, тщательно выясняя, как лучше всего угодить народу, прицельно и беззастенчиво следуем его самым низменным инстинктам, ибо они самые сильные. Мы знаем, что больше половины нашего населения предпочтет правдивой информации о мире, в котором оно живет, выдуманную идиллию. Мы систематически оглупляем этот несчастный народ. Как можно сделать людей, которые проглатывают наши дерьмовые истории, к примеру, о высосанных из пальца проблемах княжеских родов, политически зрелыми?

— Никто и не хочет делать их таковыми, — сказал Хэм. — Поэтому мы и преподносим им эти истории. В наше время все более совершенствующихся коммуникаций массы чем дальше, тем больше вынуждены обходиться информацией из вторых рук. А ею манипулируем мы! Бесконечно сложный мир мы объясняем в безобразно упрощенном виде. Вот те грезы, которые мы продаем! Мы продаем «простому мужчине» и «простой женщине» постоянный уход от реальности. А сами себя успокаиваем: разве тем самым мы не делаем доброе дело? Разве повседневная жизнь не достаточно тяжела и жестока? Разве «простой мужчина» и «простая женщина» не заслужили этого ухода? Кстати, о надуманных проблемах княжеских родов: ведь большие серии о кайзерах и королях, наряду с твоими просветительскими сериями, были нашим огромным успехом! Ведь мы годами подавали монархию в качестве идеального образа.

— По-моему, это связано с нашим национальным характером, — заметил я. — Это удовлетворяет нашу потребность в покорности, нашу тоску по добровольной кабале.

— Нет, — не согласился Хэм. — Я думаю, тут другое. Мы продаем не удовлетворение потребности в покорности, а удовлетворение генеалогической потребности. Мы продаем мечту, что семья будет существовать всегда, что она большая и настоящая, что она не может погибнуть. Мы продаем мечту о блестящей жизни! Фара Диба[87] и Фабиола![88] Семейные истории богатых! Мы сбываем мечту о герое. Киногерои, герои спорта, вообще известные люди: всеми этими историями мы убаюкиваем покупателей наших грез, и они забывают свои заботы о собственной семье, забывают о неопределенности своей жизни, страх перед которой испытывают все больше людей. Мы переносим все людские проблемы на священные фигуры-символы. Это, конечно, бегство от действительности. Зато читатель чувствует облегчение. Он не отчаивается — пока еще. Мы торгуем грезами, спасающими от отчаяния… — Хэм положил руку на мое плечо и сказал: — Пиши дальше, Вальтер. Торопись. Время не терпит. Записывай все, абсолютно все.

— Да, Хэм, — кивнул я. И принялся писать дальше.

20

Примерно в то же время, когда я заснул на диване своего номера люкс в «Метрополе», пассажирский поезд из Ротенбурга медленно подошел к перрону огромного Гамбургского Центрального вокзала. Фройляйн Луиза давно уже очнулась от своего причудливого сна и чувствовала, как бьется ее сердце. Когда поезд проезжал по нескольким мостам, Гамбург показался ей огромным чудовищем, и ее душа окончательно ушла в пятки, ведь она ехала из болотной глуши и много лет уже не видела Гамбурга. На последней станции вошло много людей, в основном это были рабочие. Теперь поезд был полон. Люди пугали фройляйн Луизу. «Ах, даже люди в этом поезде, — с тоской думала она. — Всего-то несколько человек в моем купе. А что будет, когда я попаду в миллионную толчею? Боже милостивый, помоги мне, я боюсь этого города».

Было бы неверно сказать, что милостивый Боже тут же принял меры и помог фройляйн Луизе. Напротив. Выйдя из своего вагона, она сразу очутилась в потоке пассажиров, устремившихся к широкой лестнице, ведущей от платформы наверх. Фройляйн Луизу толкали и подгоняли. А у нее ведь были такие опухшие, больные ноги! Она качалась. Пот мелкими капельками выступил у нее на лбу, ее мучила одышка. Толпа безжалостно несла ее вперед. Опять вспомнился сон. Теперь она уже с трудом взбиралась по лестнице. Вокруг было столько звуков, столько шума, столько голосов, что у фройляйн по-настоящему закружилась голова.

«Я не имею права сдаваться, — сказала она себе. — Еще ведь ничего не начиналось. Я все обсудила со своими друзьями. Теперь я должна это совершить». Она дошла до вокзала. Газетные киоски и продуктовые павильончики уже были открыты. Перед одним из них стояли трое мужчин, пивших горячий кофе из стаканчиков и евших булочки с колбасой.

Горячий кофе!

Это бы ей помогло. Горячий кофе помогал всегда. Фройляйн Луиза почувствовала моментальное облегчение. Она направилась к павильону и заказала кофе и один бутерброд. Двое из мужчин, стоявших неподалеку, были рабочими, очевидно, приятелями, так как они очень живо что-то обсуждали и громко смеялись. Третий стоял в стороне. Он был высок и строен, у него было узкое лицо, серые, с металлическим отливом, очень коротко подстриженные волосы. На нем было старое пальто из материи, перекрашенной в темно-синий цвет, как сразу установила фройляйн, не один десяток лет прекрасно разбиравшаяся в перекрашенных вещах. Это была бывшая шинель, как она определила с первого взгляда. «Скорей всего, — подумала фройляйн Луиза, потягивая глоточками кофе и разглядывая худого, — это была шинель, какие носили английские офицеры. Подбитые ватой плечи, крой в талию, широкий хлястик на спине — точно, эту шинель когда-то носил английский офицер!»

Фройляйн Луиза повнимательнее присмотрелась к мужчине. Брюки на нем были не синие. «Не перекрашенные, — решила фройляйн, — но старые». Тем не менее были видны острые, как лезвие ножа, стрелки. Ботинки из старой, потертой черной кожи, с чуть скошенными каблуками, но начищены до блеска! Взгляд фройляйн скользнул выше. Старый галстук, немодная рубашка, тоже старая. Все ухоженное.

Лицо мужчины было гладко выбрито, истощенное, однако с выражением превосходства человека, знававшего лучшие времена. Брови серые, глаза голубые и — в странном противоречии с дружелюбным лицом — жесткие и готовые к обороне. Очень прямая осанка. Сколько ему могло быть лет? «Конечно, старше меня», — подумала фройляйн. — Кто-то, проходя мимо, толкнул ее. Фройляйн Луиза задела локтем свою большую тяжелую сумку, и та упала на пол, раскрывшись при этом. Не меньше двух десятков стомарковых купюр вывалились из сумки. Худощавый как завороженный смотрел на деньги. Потом он быстро нагнулся и столкнулся при этом с фройляйн Луизой, опустившейся на колени.

— Пардон, — сказал худощавый. — Разрешите вам помочь?

— Я… я… В общем это… — Фройляйн Луиза дрожала. Ее деньги! Огромные деньги! Все еще стоя на коленях, она смотрела, как худой собирал банкноты и совал их обратно в сумку. Ей казалось, что деньги прилипают к его длинным, тонким пальцам. Он закрыл сумку и передал ее фройляйн Луизе. Потом взял ее за руку и помог подняться.

— Спасибо, — произнесла фройляйн Луиза.

— Рад был помочь, — сказал худой. — Столько денег…

— Да, — отозвалась фройляйн Луиза, — четыре тысячи марок. «Не надо было, наверное, этого говорить», — подумала она.

Худой воскликнул:

— Четыре тысячи! И сумка так легко открывается. Вам надо быть осмотрительнее.

— Да, верно, — кивнула фройляйн Луиза. Рабочие не заметили инцидента, расплатились и, смеясь, ушли. Все больше народа шло по вокзалу, раздался хриплый голос из громкоговорителя. Фройляйн Луиза не разобрала, что он сказал. Она все еще была чересчур взволнована.

— Разрешите представиться, Раймерс, — произнес худой с легким поклоном. — Вильгельм Раймерс.

— Очень приятно, — отозвалась фройляйн. — Моя фамилия Готтшальк.

— Вы издалека?

— Почему вы так решили?

— Ваш акцент… Австрийка?

— Нет, судетская немка. Но я приехала всего лишь из Нойроде. Из тамошнего детского лагеря. Это под Бременом.

— Да-да, — воскликнул Раймерс. — Нойроде. Я об этом что-то слышал. Большое болото, не так ли?

— Да…

— Там, должно быть, очень одиноко.

— Так оно и есть. И когда вдруг попадаешь в такой большой город, начинаешь очень нервничать, вы ж понимаете, господин Раймерс.

— Могу себе представить. — Раймерс немного оживился. — По крайней мере, вы хорошо знаете Гамбург?

— Нет, — грустно призналась фройляйн, — боюсь, что я здесь вообще не ориентируюсь. Я столько лет не была здесь… А то место, куда мне надо…

— Куда же вам надо?

— В… — Фройляйн Луиза осеклась. «Осторожно, — сказала она себе. — Я слишком много болтаю. С тем свидетелем Иеговы, который оказался не свидетелем, а психиатром, я тоже слишком много говорила. Мне надо быть осторожной». — Ну, в общем, туда, — сказала она.

— Может, вам нужен проводник? — с надеждой посмотрел на нее Раймерс. — Это, видите ли, как раз моя работа.

— Проводник? Какой проводник?

— Гид, — пояснил Раймерс. — Вы можете нанять меня на почасовую работу или по дням. Я в вашем распоряжении. Могу быть курьером или посыльным. Знаю Гамбург как свои пять пальцев. Господин Фриц знает меня уже три года. — Он показал рукой на толстого продавца в белой куртке, стоявшего за прилавком между двух девушек.

— Да, можно так сказать, Гамбург господин Раймерс знает как никто. Могу порекомендовать его даме, если она нуждается в проводнике, — пояснил господин Фриц.

— Последние три года я здесь завтракаю, — сказал Раймерс. — Живу тут, за углом. Так удобнее всего. Встаю я всегда рано — и сразу на рабочем месте. Дело в том, что скоро прибудут поезда дальнего следования.

Фройляйн Луиза испытующе посмотрела на Раймерса. Он нравился ей. И мужчина рядом ей бы сейчас не помешал. Но ведь она совсем не знала этого человека. «Осторожно, — снова сказала она сама себе. — Будь внимательна, Луиза!»

Раймерс вытащил свое удостоверение личности и показал ей.

— Вот, пожалуйста! Чтобы вы не думали, что здесь что-то не так.

— Тут все в порядке, — подключился продавец Фриц, разрезавший булочки. — Каждый день господин Раймерс работает со своей клиентурой, уважаемая, и ни разу не было жалоб.

Фройляйн Луиза все еще сомневалась.

— Вам нравится это? — спросила она. — Сейчас, в ноябре, вставать в темноте? В темноте здесь завтракать? Ждать? В такую рань! В любую погоду! Если идет дождь, как сегодня?

— Я всегда вставал очень рано. Я это делаю с удовольствием, в самом деле! Свежий воздух, интересные люди. Встречаешь так много иностранцев. Я говорю на четырех языках. — Он снова поклонился. — Абсолютно честно, мадам. Кроме того, мне нужны деньги. Срочно. Мне приходится подрабатывать.

— Разве у вас нет приличной пенсии? — удивилась фройляйн Луиза. — Мужчина в вашем возрасте… Извините, я не хотела этого сказать.

— Можете смело говорить! Мужчина в моем возрасте! Шестьдесят девять. Нет, у меня нет приличной пенсии. У меня вообще нет никакой. — Губы Раймерса скривились в безрадостную улыбку. — Слава Богу, об этом сейчас можно свободно говорить. Чаще всего я сразу говорю об этом. Кто после этого не захочет иметь со мной дело, пусть уходит.

— О чем вы чаще всего сразу говорите, господин Раймерс?

— О том, что со мной случилось.

— И что же с вами случилось? — спросила фройляйн.

— Я был штандартенфюрером СС, — произнес Раймерс все еще с улыбкой на губах.

Фройляйн Луиза вздрогнула. Штандартенфюрер! Она пристально посмотрела на Раймерса. Он спокойно выдержал ее взгляд. Был ли это ее друг, этот штандартенфюрер? Могла ли она рискнуть заговорить с ним, пообщаться, как со своим другом? После того, что она только что пережила? Нет, она не могла отважиться на это. Ей надо быть начеку.

— Вы в ужасе? Это вызвало у вас отвращение? Вам противно? — допытывался Раймерс.

— Вовсе нет, — сказала фройляйн. — Просто… это так неожиданно… я не ожидала… хотя…

— Хотя что?

— Вы выглядите как офицер, я это сразу заметила. — Она помедлила, потом спросила: — Вам было трудно после войны, да?

— Можно сказать, да. Сначала автоматически меня арестовали американцы. Лагерь. — Фройляйн опять вздрогнула. «Нет, — подумала она, — нет, не надо, это может быть западня. Все еще может быть западня». — За мной не было никакой вины — ни в России, ни во Франции. Ни в малейшей мере. Господин Фриц знает всю мою историю.

— Господин Раймерс был приличным эсэсовцем, — откликнулся продавец Фриц, раскладывая кружки колбасы между половинками булочек. Теперь возле фройляйн Луизы у стойки стояли и пили кофе двое мужчин в комбинезонах, выглядевшие как портовые рабочие. Их обслуживала одна из двух девушек. — Я видел все его бумаги. Поэтому он и отсидел всего два года в лагере. И при денацификации с ним ничего не произошло.

— Да, вообще ничего. — Раймерс опять криво усмехался. — Всего-то, что после денацификации я заболел туберкулезом. Заработал в лагере. Меня отправили в лечебницу. Еще два года. Потом еще год реабилитации для выздоравливающих. До войны я много лет работал самостоятельно на одну фабрику. Тогда я попробовал снова устроиться на эту фабрику.

«Фабрика, — подумала фройляйн, — фабрика… Если он сейчас еще упомянет майонез…» Она спросила:

— Что же это за фабрика?

— Лаки и краски, — ответил Раймерс.

«Только не спешить, — уговаривала себя фройляйн. — Никакого майонеза. Хороший знак? Дурной знак? Мой ли это друг? Или нет? Только ничем не рисковать, только не рисковать. Но это, наверняка, он!»

— Вот как… — отозвалась фройляйн.

— Да, но мне тем временем было за пятьдесят. Такой же пост, как раньше, они не хотели мне давать. Да, наверное, и не могли. Охотнее всего они отослали бы меня. В конце концов, я зацепился в рассылке, пока не достиг в шестьдесят пять пенсионного возраста. Все закончилось. Моя пенсия рассчитывается из тех лет, когда я, к моему счастью, работал на рассылке. Это довольно мало, ведь долгое время я работал самостоятельно. Можете себе представить, что этого ни на что не хватает. И поэтому… — Он замолчал и пристально посмотрел на фройляйн. Господин Фриц также посмотрел на нее.

Фройляйн Луиза произнесла:

— Собственно… я хочу сказать, если я возьму такси… мне ведь тогда не нужен проводник.

— Конечно, это было всего лишь предложение, — сказал Раймерс и развел руками.

— Но там, куда мне надо, я еще никогда не была. Сан-Паули.

— Гм, — хмыкнул Раймерс.

— Вот именно. Тут мне, пожалуй, была бы нужна защита. — «Если бы я только знала, друг ли он мне, — думала она. — Если он друг, а я его отошлю, мне это может принести несчастье. Да что может произойти?» Она спросила: — Сколько же вы берете за час?

— Десять марок, — быстро ответил он.

— Десять… — Она растерянно посмотрела на него.

— Ну, — заметил он, — официальные гиды берут гораздо больше. В особенности такие, со знанием иностранных языков.

— Они мне не нужны. И вы не официальный гид. Пять.

— Восемь, — произнес он.

— Семь, — поставила точку фройляйн в соответствии с тем странным мировосприятием, в котором она жила. — Так хотите или нет?

— Ну ладно, — согласился Раймерс. Его взгляд был прикован к сумке фройляйн Луизы. Она этого не заметила, поскольку как раз оплачивала свою еду. Раймерс тоже расплатился.

— Доброго дня, мадам, до свидания, господин Раймерс, — напутствовал их продавец Фриц с легким поклоном.

Фройляйн Луиза отправилась к выходу, рядом шел высокий мужчина. Расплачиваясь, она вынула из сумки складной зонтик и теперь, выйдя на улицу, в темноту и в дождь, раскрыла его. Мимо со звоном проезжали трамваи, длинные вереницы машин скользили по улице с включенными фарами, куда-то торопились, толкаясь и задевая ее, люди. «О Боже, — подумала фройляйн, — а ведь еще так рано. Что же будет потом? Хорошо, что рядом оказался штандартенфюрер. Все должно быть именно так, как предначертали мои друзья».

Раймерс остановил такси, открыл дверцу и, пропустив вперед фройляйн, сел сам.

— Сан-Паули, — сказал он заспанному шоферу.

— Реепербан, Зильберзакштрассе, «Кинг-Конг», — назвала адрес фройляйн Луиза. Она записала адрес и название заведения в свою маленькую записную книжечку, а в поезде, когда они проезжали по пригородам Гамбурга, заучила наизусть. Уставший водитель рассматривал странную парочку в зеркале заднего вида. «Ну и дела», — подумал он.

— Но сейчас это все закрыто, — произнес он.

— И все же нам нужно туда, — твердо сказала фройляйн Луиза.

— Мое дело маленькое, — сказал шофер. Он уже ехал вверх по Менкебергштрассе. Здесь вовсю била ключом жизнь. Уличные фонари были еще включены, светилась, переливаясь, вся реклама.

— О Боже, о Боже, — прошептала фройляйн Луиза.

— Что с вами? — спросил Раймерс.

— Город. Этот ужасный город, — проговорила фройляйн, снова вспомнив о городе из своего сна. Ее передернуло.

— Что вас, собственно, вынудило приехать сюда и отправиться в Сан-Паули? — полюбопытствовал бывший штандартенфюрер.

— Убийство, — ответила фройляйн, и шофер чуть не выпустил руль. — Но это слишком запутанная история. И к тому же личная.

— Тогда пардон, меня это не касается, — произнес Раймерс, на всякий случай слегка отодвинувшись от фройляйн Луизы. Она это заметила.

— Думаете, я сочиняю?

— Я вас умоляю!

— Или боитесь за ваши деньги?

— С такой дамой, как вы — никогда! — воскликнул он, подумав, какая тяжелая у него жизнь. Потом он произнес это вслух: — Тяжелая у меня все-таки жизнь, в моем возрасте, вы понимаете. Я солгал вам тогда. Я люблю поспать подольше. Это раннее вставание убийственно для меня. Но мне надо ловить клиентов, понимаете?

Шофер такси в который раз подумал, что ему наконец надо написать книгу обо всех его впечатлениях. Вот уж с гарантией будет бестселлер. «Это ж надо такое, — размышлял водитель, проезжая по улице Гроссе Йоханнисштрассе, а затем по Гроссер Буршта, к станции метро Редингсмаркт. Такое даже в голове не укладывается! — Этот прохвост подцепил прямо на вокзале эту старую перечницу, и она тащит его сразу в Сан-Паули. Она ему платит. При этом обоим хорошо за шестьдесят. Неужели у людей это никогда не прекращается? Нет, я бы не смог, даже если бы она пятисотенную на мою штуковину положила. У этого пройдохи член, должно быть, железный».

21

Когда фройляйн Луиза и Вильгельм Раймерс вышли из такси на Зильберзакштрассе перед «Кинг-Конгом», дождь лил как из ведра. До сих пор так еще и не рассвело. Улица была пустынной. Дождь барабанил по мостовой.

— Мне очень неудобно, но не могли бы вы… за такси… — Раймерс держал над фройляйн Луизой раскрытый зонтик.

— Да, конечно, — ответила фройляйн. — Сколько?

Водитель такси назвал сумму. Фройляйн Луиза дала ему еще двадцать пфеннигов чаевых.

— Большое спасибо, сударыня, — иронично сказал разочарованный шофер и отъехал так резко, что поднял фонтан брызг.

Фройляйн Луиза повернулась и посмотрела на расположенные слева и справа от входа в заведение стеклянные витрины с фотографиями, в которых все еще горел свет. Она подошла ближе, и у нее отвисла челюсть.

— Нет! — произнесла она растерянно. — Нет, ну надо же! Это ведь… Господин Раймерс, вы могли себе такое представить?

— Да не смотрите вы туда, — быстро произнес он и потянул ее к входу. — Там наверняка закрыто.

— Не думаю, — сказала фройляйн Луиза с той прозорливостью, которая так часто была свойственна ей.

— Тем не менее вы сейчас убедитесь… — сказал он. — И что вы будете делать потом? Что вы будете… ну надо же! — Он нажал на дверную ручку, и дверь действительно открылась.

— Я же вам говорила, — заметила фройляйн. Он пропустил ее вперед и приподнял тяжелый красный занавес в конце пустого гардероба. Фройляйн Луиза вошла в заведение и тут же остановилась. — Господи Иисусе! — испуганно воскликнула она.

В большом зале с множеством лож и маленькой сценой горел верхний свет, холодный и противный. На стульях сидели или полулежали десятка три мужчин и девушек — официанты, привратник, вышибала, девушки, развлекающие гостей в зале, стриптизерши и их партнеры. Стриптизерши были в махровых халатах, девушки из зала — еще в вечерних платьях, официанты тоже еще не сняли форменную одежду, равно как и привратник, нахлобучивший фирменную фуражку и закинувший ноги на стол перед собой. Так же сидели еще несколько мужчин, среди них три солдата в странных старомодных роскошных униформах. Фройляйн Луиза в замешательстве оглядела присутствующих.

Перед сидящими в зале на столах стояли полные окурков пепельницы, пустые суповые чашки и кофейная посуда, а рядом множество пустых бутылок и стаканов после ночных посетителей. За роялем сидел худой белокурый юноша и тихо наигрывал «Если б я разбогател». Он опустил руки. Никто не шелохнулся. Все смотрели на фройляйн Луизу и ее спутника. Это напоминало музей восковых фигур.

— Доброе утро, — наконец мужественно произнесла фройляйн Луиза. «Хорошо все-таки, что со мной пришел мой штандартенфюрер», — подумала она.

— Доброе утро, — отозвался молодой человек у рояля. Больше никто не сказал ни слова.

— Я бы хотела поговорить с господином Конконом, — сказала фройляйн.

Никто не ответил.

— Вы меня поняли? Я хотела бы поговорить с господином Конконом!

Стриптизерша Бэби Блю, еще пару часов назад изображавшая Екатерину Великую, потуже затянула свой синий халат и медленно спросила:

— Которого господина Конкона?

— Как которого? Господина Карла Конкона! — удивилась фройляйн и уставилась на Бэби Блю, якобы прибывшую из «Crazy Horse» в Париже и вне сцены говорившую на мягком швабском диалекте.

— И отца и сына зовут Карлом, — объяснила Бэби Блю. — Итак, с кем вы хотите поговорить?

— Ой, я этого не знаю. А сколько лет отцу? Около сорока?

— Ха! — только и произнесла Бэби Блю.

Кто-то из официантов сказал:

— Это сын.

— Ну, так значит, я хотела бы поговорить с ним, если можно, — сказала фройляйн Луиза.

— Вы не можете с ним поговорить, — сказала Бэби Блю. — Он мертв.

— Что? — воскликнула в ужасе фройляйн Луиза.

— Мертв, — повторила Бэби Блю. — Убит. В отеле «Париж». На улице Кляйне Фрайхайт. Сегодня ночью. И со старым Конконом, с отцом, вы тоже не сможете поговорить. Во всяком случае, сейчас. Его забрала с собой уголовная полиция туда, в отель.

— Уголовная полиция?..

— Да. Комиссия по убийствам и все такое, — пояснила Бэби Блю в то время, как другие все еще сидели, не двигаясь. — Они были здесь, нас тоже допрашивали. И снова уехали со старым Конконом. Опознать сына и все такое. Сказали, что вернутся. Никто из нас не имеет права уходить. Мы уж думали, кто-то из полиции идет, когда дверь открылась.

— Его убили, — пробормотала фройляйн Луиза и опустилась в плюшевое кресло. Ее шляпка с завязками сползла на лоб, и она выглядела смешно. — Убит. Кем?

— Ну вы даете, — хмыкнула Бэби Блю. — Если бы полиция это знала, мы бы давно все лежали в постельках. Понятия не имею. Отец совсем сломлен. Такой удар судьбы, а? В чем дело? Что вы на меня так уставились?

— Вы, — произнесла фройляйн. Она громко икнула. — Вы…

— Что я?

— Я вас там только что видела на фото. Голой. Как вы можете… такую ужасную вещь… разве вы не знаете, что вы страшная грешница, самая ужасная? Как вы только можете…

— Заткни глотку! — зло бросила Бэби Блю.

— Послушайте… — начал Раймерс, но Бэби Блю осадила и его:

— А ты тоже заткнись, старый дурак! Хайн, я думаю, для тебя есть работа.

Высокий, гибкий вышибала в кепке и рубашонке в косую полоску с короткими рукавами медленно и угрожающе поднялся.

— Стоп! — воскликнула фройляйн Луиза. — Каждый человек, конечно, может делать со своей жизнью все, что хочет, если он не думает о будущем…

— Я думаю о будущем, — произнесла Бэби Блю. — Потом у меня будет много денег, я смогу открыть собственный маленький бар, и тогда я целый год ни с кем не буду спать. А кроме того, то, что я делаю, это искусство, понимаете? Эротический театр. Я артистка. Мы все здесь артистки, — сказала Бэби Блю, показав на других стриптизерш.

— Ах вот как, артистки, — ошарашено вздохнула фройляйн Луиза.

— Вот именно, — вызывающе произнесла Бэби Блю. — А кто вы такая?

— Всего лишь воспитательница из лагеря «Нойроде». Из детского лагеря. — Она не заметила, как все, сидевшие до того неподвижно, неожиданно оживились, повскакивали и зашептались друг с другом. Она дружелюбно смотрела в глаза Бэби Блю. — Меня зовут Луиза Готтшальк. Этот господин Конкон, который где-то убит, как вы говорите, вчера во второй половине дня был у нас и пытался кое-кого похитить.

— Да, — снова миролюбиво сказала Бэби Блю. — Девушку.

— Вам это известно? — Фройляйн Луиза оглядела присутствующих. Все дружно закивали головами. — Но откуда же вы это знаете?

— А вы здесь что делаете? — спросила Бэби Блю.

— Я ищу девушку… и еще убийцу маленького Карела… потому что я…

— Убийцу кого? — переспросила Бэби Блю.

— Еще одно убийство? — воскликнул кто-то из официантов.

— Послушайте, вы должны были меня сразу предупредить, во что вы меня втягиваете, — забеспокоился побледневший экс-штандартенфюрер.

— Не волнуйтесь, господин Раймерс. Я не делаю ничего плохого. Наоборот. Я хочу, чтобы свершилась справедливость.

— Мне кажется, я все-таки лучше пойду…

— Нет, пожалуйста, останьтесь со мной. Я… — Фройляйн Луиза боролась сама с собой. — …Я заплачу вам все же по десять марок за час!

— Десять марок в час — за что? — не поняла Бэби Блю. — И что за второе убийство?

Фройляйн Луиза в изнеможении махнула рукой.

— Когда господин Конкон был у нас в лагере, там кое-кого застрелили. Маленького парнишку, Карел его звали.

— Об этом полиция ничего не говорила, — заметила одна из стриптизерш.

— Полицейские вообще ничего не говорили, — подал голос привратник. — Они все время только спрашивали.

— Откуда же вам известно про девушку, которую должен был похитить господин Конкон? — спросила фройляйн Луиза.

— От Фреда.

— А кто такой Фред?

— Пианист.

— Молодой господин?

— Да.

— А он откуда знает?

— Эй, Фред, расскажи фрау Готтшальк еще раз твою историю, — обратилась Бэби Блю к пианисту. Тот посмотрел в сторону Луизы Готтшальк. У него были красивые, странно неподвижные глаза. Фройляйн Луиза встала и заспешила через весь зал к маленькой сцене, на которой стоял рояль. Она взяла Фреда за правую руку и энергично пожала ее. Неожиданно фройляйн показалось, что ее ударило электрическим током. По всему ее телу побежали мурашки, будто по ней шел ток, исходивший от худенького пианиста. Он сидел за роялем, молодой и застенчивый, и неожиданно фройляйн Луизу осенило, у нее появилась стопроцентная уверенность: это мой студент, умерший на имперской службе труда! Да, да, да, это он! На этот раз она настолько была уверена в своей правоте, что смело и без обиняков спросила:

— Вы учились музыке, да? Но ведь не только музыке, так ведь? Еще кое-чему. — Она говорила тихо, и другие не слышали ее.

— Да, еще кое-чему, — подтвердил Фред. — Философии. Пару семестров, потом бросил.

— Я знаю, — сказала фройляйн.

— Да, конечно, — дружелюбно произнес Фред. Вот он сидел перед ней, самый любимый из всех ее умерших друзей! В телесной оболочке живого…

— Я фройляйн Луиза, не так ли, — произнесла она все с той же сладкой болью в сердце. — Итак, как же все было? Откуда ты это знаешь — откуда вы это знаете?

Пианист опустил голову и посмотрел на клавиши.

К ним вразвалку подошла Бэби Блю.

— Можешь спокойно еще раз рассказать, — сказала она, посмотрев на Луизу Готтшальк почти по-дружески. — Ты же это рассказывал полиции, и мы все слышали. Так что никакой тайны больше нет. Ну давай уже, раз фрау Готтшальк…

— Фройляйн, пожалуйста.

— …Раз фройляйн Готтшальк это обязательно желает знать.

— Должна знать! Я должна это знать!

— Валяй, Фред!

— Ну пожалуйста, — произнес худой парень. Вильгельм Раймерс и другие подошли поближе и обступили рояль. Хрупкий пианист провел рукой по лицу, потом повернул голову к фройляйн Луизе.

— Видите ли, этот клуб всегда открывается только в восемь часов вечера. С утра, до одиннадцати, здесь бывают только уборщицы. А потом ни одной души. Только господин Конкон и я. Я хочу сказать, бывали господин Конкон и я. Теперь он мертв. Он всегда работал в своем кабинете. Он находится там, за сценой. А я всегда приходил и играл. С его разрешения. Новые номера. Аранжировки, собственные вещи. Потом, примерно в два часа, мы часто ходили вместе обедать. Все знали, что только мы вдвоем бываем в это время. Отец господина Конкона отсыпался, он старенький.

— Ну? Ну?

Лицо Фреда все еще было обращено в сторону фройляйн Луизы.

— А вчера утром, вскоре после одиннадцати, в дверь постучали. До этого господину Конкону звонили по телефону. Он ожидал посетителя и пошел к выходу, отпер дверь и впустил его.

— Кого?

— Какого-то мужчину, — ответил Фред. — Он уже несколько раз бывал здесь, этот человек, за последние два-три года. Всегда в одно и то же время. Они прошли мимо меня, в кабинет господина Конкона, а я продолжал играть. А потом я вдруг услышал, как они разговаривают.

— Как это? Разве можно из кабинета…

— Нет, кабинет звуконепроницаем, — сказал Фред. — Но там внутри стоит магнитофон. Для музыки. И для… ну, для разных звуков к отдельным представлениям. Это все идет через микрофон. Довольно старомодный. Не впрямую транслируется. Микрофон существует отдельно от магнитофона, понимаете?

— То есть, если его включить, здесь можно услышать все, о чем говорят в кабинете, — сказал Вильгельм Раймерс. Он становился все взволнованнее. Это так отличалось от скучной рутины его жизни.

— Именно так, господин, — подтвердил Фред.

— Это значит, господин Конкон включил микрофон, потому что хотел, чтобы вы услышали, о чем он говорил с тем человеком!

— Верно, — сказал Фред.

— А раньше он когда-нибудь так уже делал? — поинтересовалась фройляйн Луиза.

— Нет, никогда.

— А почему же именно вчера?

— Вчера он боялся, — тихо произнес Фред и опустил голову. — Очень боялся. Смертельно.

— Почему вы так решили?

— По голосу, — ответил Фред. — Я хорошо разбираюсь в голосах.

Когда он это произнес, у растроганной фройляйн Луизы возникло желание погладить по голове умершего студента, который, по ее твердому убеждению, сидел перед ней.

Она уже почти подняла руку, но остановилась. Ее взгляд уперся в пустоту. Она услышала голос, который четко опознала как голос ее умершего русского: «Сейчас Луиза совершит то, чего ей не следует совершать. Не существует прямой связи между нашим царством и ничтожной суетой мира!»

Фройляйн Луиза отдернула руку и кивнула. Она чуть было не совершила большой ошибки! Никто не обратил внимания на ее поползновение, поскольку студент продолжал свой рассказ:

— …И потом это стало ясно из разговора, который я слышал, хотя я продолжал играть, чтобы это не вызвало подозрений.

— И что вы услышали?

— Разговор был уже в разгаре, когда господин Конкон включил микрофон… — В большом зале стало снова тихо, никто не шевелился. Фред тихо произнес: — Господин Конкон сказал: «Я не хочу! Я не хочу! Не хочу больше! Оставьте меня, наконец, в покое!» На что его посетитель сказал: «Вы должны, дорогой мой. Вы просто обязаны. И вы это сделаете. Потому что, если вы не сделаете то, что я от вас требую, очень быстро всплывут доказательства, которых тогда не хватило суду для вашего осуждения, и вы отправитесь за решетку на ближайшие десять, пятнадцать, двадцать лет!»

— Доказательства! — воскликнула фройляйн Луиза. — Ведь его судили, господина Конкона, насколько я слышала.

— В 1957-м, — сказала Бэби Блю.

— Шантаж высокопоставленного офицера, так?

— Да, — подтвердила Бэби Блю. — Ну и представление тогда было! Оправдан за недостатком доказательств.

— И теперь посетитель угрожал ему, что доказательства, которых тогда не хватило, теперь найдутся? — Фройляйн Луиза сдвинула назад шапочку, сползшую на лоб.

В этот момент Раймерс произнес:

— Если это был западногерманский офицер, которого он шантажировал, тогда он мог это делать только в пользу Восточного лагеря. И доказательства должны быть там же, и посетитель должен был быть послан оттуда же!

— Так, похоже, оно и есть, — кивнул Фред. — Этот посетитель сказал господину Конкону: «Вы сейчас же поедете со мной. Как можно быстрее в Нойроде, в лагерь. Вы поедете не один. Вы получите охрану. С вами еще поедут женщина и мужчина. Возьмете у нас две машины!»

— Две машины! — воскликнула фройляйн Луиза. — Еще женщина и мужчина! Что за мужчина? Именно его я и ищу! Вы что-нибудь знаете о нем, господин Фред? Посетитель что-нибудь говорил о нем?

— Очень мало. Господин Конкон тоже спросил, кто это будет. Гость ответил: либо он сам, либо кто-то другой. В любом случае, кто-то первоклассный.

— Он так и сказал?

— Да. И женщина тоже должна была быть первоклассная. И машины тоже.

— И первоклассно стрелять они тоже умели, — вздохнула фройляйн Луиза. Она промокнула глаза и спросила: — А потом? Итак, господина Конкона шантажировали. Он должен был похитить Ирину.

— Ирину Индиго, точно. Так называл ее посетитель. А потом он показал господину Конкону фотографии и дал ему описание девушки. Восемнадцать лет, среднего роста, черные волосы…

— Я знаю, как выглядит Индиго, — нетерпеливо перебила фройляйн Луиза. — Почему господин Конкон должен был похитить ее? И почему так срочно?

— Об этом он тоже спросил своего гостя, — сказал Фред. — Гость ответил, что нельзя терять ни минуты. Иначе эта девушка попытается приехать в Гамбург, к своему другу, к своему жениху.

— Да, да! И?

— И что это ни в коем случае не должно произойти. Меньше всего сейчас, когда уже почти все улажено.

— А что улажено? Что?

— Этого я не знаю, фройляйн Луиза. Посетитель продолжал угрожать господину Конкону, пока тот не согласился. Его заданием было похитить эту девушку Индиго из лагеря.

— А потом? Что должно было произойти с ней потом?

— Этим господин Конкон также поинтересовался.

— Ну и?

— И ничего. Посетитель ответил, это его уже не касается. Как только он похитит девушку, на этом его миссия будет закончена. О дальнейшем он позаботится сам.

— Кто он? Посетитель?

— Да, посетитель. Он сказал, что все уже подготовлено. И господин Конкон должен взять свой пистолет. На всякий случай. — Фред опять поднял голову. — Потом я услышал, как был выключен микрофон, и сразу после этого господин Конкон вышел с этим человеком из кабинета и сказал мне, что ему предстоят деловые переговоры и он, к сожалению, не сможет со мной пообедать. Я должен запереть клуб и держать ключ у себя. У его отца есть второй ключ, если он захочет открыть клуб. — Фред улыбнулся. — Это было неправда. У отца не было ключа.

— Почему же сын так сказал?

— Между нами была договоренность, уже несколько лет. Каждый раз, когда появлялся этот человек и уводил господина Конкона, он говорил мне фразу про ключ. Это было что-то типа предупреждения и подстраховки. Это значило: «Если я не вернусь до полуночи, извести полицию». Он жил в постоянном страхе, бедный господин Конкон.

— Но вы не известили полицию! — воскликнула фройляйн.

— Да, — подтвердил Фред. — Ведь около десяти вечера господин Конкон известил по телефону своего отца, что все в порядке, не так ли?

— Ах вот как, конечно. Ну а потом? После того, как он это сказал, что было дальше?

— Потом он ушел вместе со своим гостем.

— Как он выглядел, этот посетитель? — спросила фройляйн Луиза.

— Этого я не знаю, — ответил Фред.

— Что значит не знаете? Если он дважды прошел рядом с вами? Если он уже несколько раз был здесь? Вы же сами это сказали! Или вы этого не говорили?

— Говорил, — сказал Фред, смущенно улыбаясь.

— И при этом вы не знаете, как выглядит этот человек?

— Не знаю, — произнес Фред.

— Вот теперь вы лжете! Не надо мне лгать! О Боже, это немыслимо! Так лгать!

— Я не лгу, — с той же улыбкой произнес Фред. — Я в самом деле не знаю, как выглядит этот человек.

— Боже праведный, этого же не может быть! Вы должны это знать! — Фройляйн Луиза ударила ладонью по роялю. — Вы должны это знать!

Фред опустил голову. Теперь он больше не улыбался.

Фройляйн Луиза вдруг почувствовала, как в ее руку кто-то вцепился мертвой хваткой. Она обернулась. Рядом стояла Бэби Блю.

— Ничего Фред не должен, — зло бросила она. — Не хотите же вы мне внушить, что до сих пор ничего не заметили?

— Не заметила? Чего не заметила? — удивилась фройляйн.

— Того, что Фред слепой, — сказала Бэби Блю.