Из жизни одноглавого

Эпилог

Выяснилось, что в тот злополучный день, с которого все началось, Наталья Павловна действительно звонила Вере, жене Красовского, а вовсе не Махрушкиной. Мне стало это понятно, когда чета Красовских явилась к Наталье Павловне на день рождения: стоило самому выйти из комнаты, как они принялись щебетать о его дурных привычках и о том, что если бы в роковой день Наталья Павловна набрала нужный номер часом ранее, все могло бы обернуться как-то иначе.

Светлана Полевых вышла за Петра Сереброва. На свадьбу меня не позвали, да и свадьбы-то как таковой не было — так, посидели в кафе с приятелями. Наталью Павловну тоже не пригласили: она объясняет это дурным воспитанием современной молодежи. Теперь Петя с помощью Красовского собирает деньги на операцию: может быть, удастся поправить Светлане позвоночник, и она будет ходить.

Милосадов царит в многофункциональном торгово-развлекательном центре «Одиссея» с подземной парковкой: мечта его сбылась — он управляет финансовыми потоками. Об этом подробно рассказывала Плотникова, она кое-что знает благодаря сыну Владику: тот организовал при многофункциональном центре небольшую типографию и обтяпывает делишки в области культуры и подъема с колен. С Владиковых же слов известно, что дела Милосадова в последнее время несколько пошатнулись: высох, помрачнел, то и дело мотается в Германию на лечение и прикупил шикарный участок под мавзолей на Перепечинском. Денег ему хватает, но увы: есть дела, на которые деньги не могут оказать существенного влияния. Может быть, и вообще отойдет от дел по состоянию здоровья на неопределенный срок. Но свято место пусто не бывает, вроде как уже есть кандидат ему на замену: тоже отставник, но, говорят, не полковник, а генерал-майор.

«Что делать, что делать!» — вздыхала иногда Наталья Павловна.

Сам я начал собираться в дальнюю дорогу. Осень окончательно и твердо вступила в свои права, и, кроме зимы, ничего здесь ждать не приходилось.

В раздумьях насчет подходящих попутчиков я вспомнил веселую компанию московских Luscinia luscinia. Когда-то я крепко дружил с одним из них. Он даже научил меня выколачивать трели до десяти колен, а сам, понятное дело, легко брал заветные двенадцать, приводя в восхищение поздних посетителей Летнего сада… К сожалению, однажды мой друг пропал — говорили, пэтэушники убили из рогатки. Но кое-какие связи в среде Luscinia luscinia остались, я вышел на руководство и договорился о взаимопомощи.

Все было решено.

Понятно, что в последнюю ночь я спал плохо.

Постель Натальи Павловны белела в полумраке, и мысль о скором расставании не давала мне покоя. Мы сжились, привыкли друг к другу, я взял на себя многие заботы… Каково ей будет остаться одной?

Но увы: ведь она не может лечь на крыло. А я — я решил твердо: улетаю.

Что делать!.. Проживет как-нибудь. Она не совсем одна. Красовские заходят… Подружилась с Петей, со Светланой Полевых…

Дай бог, чтобы у Светланы тоже все было в порядке… Я ничем не могу помочь, но все же: вдруг еще когда-нибудь вернусь? Вернусь — а все живы-здоровы, кресла-каталки нет и в помине… Вот было бы здорово!..

В конце концов я задремал, а потом вздрогнул и проснулся, потому что на пуфике у комода снова сидел Калабаров.

— Ой, — пробормотал я.

— Тише, — предостерег он. — Не хлопайте крыльями.

— Да, да… Хорошо, что заглянули…

— Как не заглянуть! — усмехнулся он. — Ведь вы, я слышал, уже на чемоданах?

— Где слышали?

— Неважно, где… Мало ли слухов по свету ходит. Собрались?

— Собрался, — покаянно кивнул я. — Улетаю.

— В теплые страны?

— Ну да, — вздохнул я. — На берег вечно лазурного моря.

Калабаров покачал головой.

— Будете меня там навещать?

Он хмыкнул, не ответив.

— Наверно, мне там будет одиноко, — пояснил я. — Все-таки, знаете… с рождения. Как ни крути, а Родина здесь. Так заглянете?

— Я бы со всей душой, — вздохнул он. — Да, боюсь, не придется.

— Почему? В пятницу я рассчитываю сесть на пальму. И милости прошу.

Калабаров усмехнулся.

— Интересно будет посмотреть…

— На что?

— На то, как это у вас получится.

— А что, собственно, может не получиться? — спросил я, чувствуя холодок. Опять он меня возмутил: загадки загадками, но нужно и меру знать! — Что вы имеете в виду?

— Нет, нет, ничего особенного! — Калабаров успокоительным жестом растопырил перед собой ладони. — Не волнуйтесь. Просто никуда вы не улетите. Я, собственно, хотел предупредить, чтобы для вас это не оказалось сильным ударом.

— С чего вы взяли?! — Я возвысил голос. — Юрий Петрович, в конце концов у меня тоже терпение не железное! Я готовлюсь к такому серьезному шагу!.. я многое для себя решил!.. на многое взглянул иначе!.. мне бы хотелось, чтобы вы проявили маломальское понимание!.. и я вправе рассчитывать, что после стольких лет дружбы вы!..

Я задохнулся.

— Тише, тише, — поморщился он. — Наталью Павловну хотите разбудить? Тогда не договорим…

— Ну а что вы тогда? — тихо сказал я. Мне на самом деле стало горько. — Юрий Петрович, ну обидно же!

— Не обижайтесь бога ради, Соломон Богданович, — сказал он таким тоном, будто я завел речь о каких-то совершенно никчемных вещах. — Сами говорите: столько лет вместе — и так кипятитесь. Примите как данность — и дело с концом.

— Вы хотите сказать, что все мои мечтания напрасны? — холодно спросил я. — Вы хотите сказать, что сейчас, когда я решил вырваться на свободу, у меня не получится? Мне казалось, вы и без лишних слов меня понимаете! Избавиться от гадкого ощущения поднадзорности! От вечной оскорбленности, какую не может не порождать в душе честной птицы деятельность этого государства! Я не могу ничего сделать с этим — корпорация заткнула все дырки, пережала все артерии, задавила все живое! Единственное, что могло бы поправить дело, это их собственная воля, их собственный стыд и ужас при взгляде на дела рук их! Но нет у них ни стыда, ни ужаса, и сделать ничего нельзя! Да только я — я не хочу в этом участвовать, и я могу уйти!

— Как будто я не понимаю! Уж такие вы мне свежие новости сообщаете… — Он вздохнул. — Ладно, не будем ссориться. Может быть, я и ошибаюсь на ваш счет, кто вас знает… В любом случае, Соломон Богданович, желаю удачи. Улетите — я вас там найду. Не улетите — здесь встретимся. В общем, не прощаюсь.

И медленно растворился в наплывающем из окна рассвете.

Наталья Павловна весьма кстати удалилась в аптеку. Последнее, чего бы мне хотелось, это подвергнуть ее доброе сердце муке прощания.

Я порхнул в форточку и принялся решительно расхаживать по оконному карнизу, поглядывая на часы над порталом соседнего дома.

Душа трепетала.

Передо мной расстилалась Москва. Я зажмурился на мгновение: вот сейчас раздастся молодецкий посвист, и вороные кони взовьются над вечным городом… Но не слишком ли просто жить, если бы удавалось обернуться каким-нибудь литературным персонажем, — и не слишком ли пресно, если все известно заранее?

Нет, каждый уходит по-своему.

Но хоть и по-своему, а все же еще час, два, три — и Москва скроется, растворится в дымке, потеряется в прошлом. А стая Luscinia luscinia будет все так же лететь! — и лететь! — и лететь! — тревожа быстрыми крыльями голубой воздух… и я буду мчаться с ними — чтобы через несколько дней с победным возгласом усесться на какую-нибудь пальму на берегу никогда не стынущего моря.

Да, так и случится.

Я улечу в теплые страны.

Здесь скоро пойдет снег… ветер потащит белые пряди по асфальту.

Здесь настанет зима, а там — там тепло!…

По золотому куполу монастырской церкви прошлась быстрая рябь — это россыпь моих друзей Luscinia luscinia беспокоила воздух. Стая приближалась, чтобы взять старика в свою компанию…

Сердце мое заболело. Заныло, затрепетало, сжимаясь от страха, — как будто его вот-вот должны были вырвать из груди.

Старший отважно спикировал. Ловко затрепетав крыльями, присел на карниз.

— Здравствуйте, Соломон Богданович. Уж извините, на тридцать четыре секунды задержались. — И привычно пошутил: — Чертовы пробки.

— Да ладно, — ответил я. — Пробки в потолок! Разве дело в секундах?

— Тогда на крыло?

— На крыло, — кивнул я. — Летим!

Вот и все…

Воздух принял меня, поддержал!.. я набрал высоту, лег на курс!.. и полетел, с каждым взмахом крыльев оказываясь дальше от того, что было недвижно, а потому оставалось позади.

Ветер скручивал воздух в полупрозрачные воронки и подгонял меня, и подхватывал. И дружные Luscinia luscinia летели рядом: я всегда мог рассчитывать на их поддержку, на помощь в том дальнем пути, что нам предстоял.

Все было хорошо.

Но сердце! Бедное мое сердце!

С каждым взмахом крыльев оно болело все сильнее.

Да, ведь с каждым взмахом крыльев я оказывался дальше от того, что было недвижно, а потому оставалось за спиной, — и, вероятно, мое несчастное сердце было привязано к нему каким-то нервом, или жилкой, или кровеносным сосудом; эта привязь мучительно растягивалась, принося мне все новые страдания… И вдруг я понял, что когда она порвется (а она порвется, ведь с каждым взмахом крыльев я оказывался все дальше, и на всей земле нет ничего столь прочного, что смогло бы выдержать этот страшный натяг!), — когда она порвется, я умру.

— Дорогие Luscinia luscinia! — закричал я в страшном, судорожном испуге. — Я возвращаюсь, прощайте!

И тут же нырнул и кувыркнулся, а потом, уже взяв обратный курс и оглянувшись, помахал им крылом.

Вероятно, они посчитали невозможным расстаться со мной вот так, на лету.

От главной стаи отделилась малая горсть дорогих сердцу птах: догнали и полетели рядом, твердя, что, раз уж я решил вернуться, непременно должны проводить меня до прежнего места.

Скоро я, переводя дыхание, опустился на карниз.

А они сделали круг — и окончательно растворились в курчавом воздухе.