Из истории Боспора

Боспорские этюды С.А. Жебелев

Античная традиция сохранила до 30 названий населенных пунктов, в меньшей части городов (πόλεις), в большей — селений (κῶμαι), находившихся в пределах Боспорского государства[1]. Из городов лишь четыре могут с полной достоверностью быть признаны колониями, выведенными на Боспор во второй половине VI в.: милетский Пантикапей, теосская Фанагория, милетская Феодосия, милетская (или митиленская) Гермонасса; с меньшей уверенностью к этим четырем колониям можно присоединить пятую — милетские Сады (Κήποι)[2]. Из этих ионийских колоний две считались метрополиями Боспорского государства: Пантикапей в его европейской, применяясь к античной терминологии, части, Фанагория — в его азиатской части. Они, а также Гермонасса[3], и послужили опорною базою, на которой сформировалось затем Боспорское государство, Боспор, как его называли древние. Феодосия, также большой город, как увидим далее, первоначально к Боспорскому государству не принадлежала: она вошла в состав его лишь в начале IV в. Все остальные города или селения возникли уже в процессе формирования Боспорского государства. Инициатива заселения их греками исходила от самого Боспора, так что они могут быть, в отличие от исконных ионийских колоний, названы боспорскими колониями. Это была, так сказать, внутренняя колонизация Боспора.

При основании ионийских колоний греки нашли на Боспоре туземное население: скифское в европейской части, меотское — в азиатской; оно обитало там до прихода греков и имело возможность познакомиться с последними еще в ту пору, когда греческие мореходы-купцы заезжали, при своем странствовании по Черному морю, и на Боспор, где и вступали с туземцами в товарообмен, заводя на тех местах, где позднее возникли правильно организованные греческие колонии, торговые фактории. То, что Боспор был обитаем и до основания колоний, ясно и само по себе и может быть подтверждено некоторыми указаниями. У Стефана Византийского под словом Παντικάπαιον сохранилась неизвестно из какого источника взятая заметка, которая, если откинуть из нее легендарные черты показывает, что на том месте, где возник Пантикапей, обитали скифы[4]. Это подтверждается также и археологическими данными: к СВ от Керчи, на Темир-горе, было открыто курганное погребение VII в.; среди найденных в нем предметов оказалась милетская (или родосская) энохоя, очевидно, предмет импорта, но также и костяные предметы «скифского» стиля, сработанные на месте. Точно так же в Цукурском погребении на Таманском полуострове оказалась родосская энохоя первой половины VI в. и наряду с нею бронзовые хеттские предметы, указывающие на то, что это погребение — меотское[5]. О наличии туземного населения на Керченском и Таманском полуостровах до водворения там греков говорит и топонимика. Название главного города Боспора, Пантикапей, — не греческое[6]. И Феодосия возникла на месте, где прежде было туземное селение, которое называлось Ардабда[7].

Если присмотреться к названиям селений на Керченском и Таманском полуостровах, то и среди них встречаются явно туземные имена (Тиритака, Китея, Казека, Корокондама, Тирамба, Аборака). Это в особенности бросается в глаза при сопоставлении с такими чисто греческими названиями, как Нимфей, Мирмекий, Ахиллий, Гераклий, Парфений, Порфмий[8]. Наряду с этим такие названия, как Киммерик (на южном берегу Керченского полуострова), Киммерийское селение — крайний северный пункт на Таманском полуострове, — напоминают о предшественниках скифов на Боспоре, о киммерийцах[9]. Наконец, такие названия, как Горгиппия, Стратоклия, стоят, надо полагать, в связи с именами членов правившей на Боспоре династии Спартокидов.

Страбон (VII, 309–311; XI, 494–496), перечисляющий многие из названных выше населенных пунктов Боспора, характеризует одни из них как πόλεις, другие — как κῶμαι. В государственно-правовом отношении отличие κώμη от πόλις состояло в том, что κωμη не была самодовлеющей политической единицей, а примыкала к соседнему с нею полису[10]. Но у Страбона, главным источником которого в данном отделе его географии был Артемидор Эфесский[11], вряд ли имеется в виду это различие; скорее оно обусловливается внешними признаками — удельным весом каждого из населенных пунктов (κατοικίαι у Страбона), занимаемой им площадью, плотностью населения и т. п. Может быть, одни из этих пунктов, заселенных греками, развились с течением времени до полисов — это можно с определенностью утверждать, напр., о Нимфее; другие, бывшие ранее полисами, напр., Мирмекий, стали потом простыми селениями; третьи, и таких было большинство, все время продолжали оставаться на положении κῶμαι. О той цели, которую преследовало боспорское правительство при заселении прибрежной полосы Киммерийского Боспора, вряд ли могут быть сомнения. Если посмотреть на карту Боспорского государства, бросится в глаза, что огромное большинство этих населенных пунктов помещается на берегах пролива. Они, очевидно, призваны были служить морскими станциями, облегчавшими сообщение между европейскою и азиатскою частями Боспора; с другой стороны, они являлись стоянками для судов, отправлявшихся в дальнее плавание по Черному и Азовскому морям. О времени основания каждой из боспорских колоний сведений у нас нет; конечно, они возникли не зараз, а постепенно, по мере роста Боспорского государства, его экономического и политического развития[12].

Первоначально каждая из ионийских колонии, основанных на берегах Киммерийского Боспора, представляла самостоятельный автономный полис по общему типу греческих полисов. Как долго длилось это, речь впереди. Пока заметим только, что уже при первых Спартокидах, т. е. с конца V в., эти города являются объединенными в одно Боспорское государство. Естественно поэтому, что объединение ионийских колоний в один государственный организм произошло при предшественниках Спартокидов, при Археанактидах.

Об Археанактидах имеется только краткое упоминание у Диодора (XII, 31, 1): при архонте в Афинах Феодоре (438/7) (правители) царствовавшие над Киммерийским Боспором и именовавшиеся Археанактидами, правили 42 года; преемником власти их был Спарток[13]. Это свидетельство Диодора, восходящее к неопределенному хронографическому его источнику, я разбирал в 1902 г.[14] и отнесся к нему отрицательно, выставив два положения: 1) начальная дата правления Археанактидов, 480 г., выведена Диодором искусственно, 2) сами Археанактиды созданы Диодором также искусственно, и их историческое существование на Боспоре является проблематичным. В 1930 г. одна из надписей, найденных в милетском Дельфинионе, заставила меня отказаться от второго из указанных положений. Последующие занятия Боспором побуждают меня теперь отказаться и от первого из указанных положений и таким образом признать достоверность свидетельства Диодора во всей его совокупности.

Диодор говорит, что Археанактиды царствовали над Боспором 42 года начиная с 480 г. Не будем придираться к тому, что Диодор называет Археанактидов царями, каковыми они не были. Мы увидим ниже, что и Спартокиды приняли царский титул лишь с конца IV — начала III в.; тем менее оснований считать царями Археанактидов, и титул царя тут нужно понимать просто в смысле единоличного правителя. Важнее отметить, что Археанактиды «царствовали» над Боспором, т. е. не над одною какою-нибудь из ионийских колоний на Боспоре, а над всем им в совокупности; следовательно, и Фанагория, и Гермонасса (и, может быть, Сады) были под властью Археанактидов, но эта их единоличная власть над Боспором началась лишь с 480 г., а не со времени водворения греков на Боспоре во второй половине VI в. Я предполагал, что Археанактиды — милетский род, ведший свое происхождение от Археанакта, основателя колонии в Пантикапее; что этому Археанакту, после того как колония была основана, вручена были верховная власть в ней; что Археанакт стал «архонтом» Пантикапея и что последующие Археанактиды также титуловались архонтами. Что это было так, показывает не только то. что такой же титул носят позже и Спартокиды; об этом может свидетельствовать и один документальный пример, заимствуемый из метрополии Пантикапея, Милета. На одной из статуй, стоявших на священной дороге, ведшей из милетской гавани Панорма к святилищу Бранхидов в Дидимах, посвятительная надпись первой половины VI в. (а может быть, и конца VII в.) гласит: Χαρής έίμί ό Κλέσιος Τεαχιόσης άρχός[15]. Тихиуса находилась я окрестностях Милета (Thuc., VIII, 26, 3); по словам Архестрата, писателя, бывшего современником Аристотеля, она была милетской κώμη. То, что Харес называется в надписи άρχός, архонтом, правителем Тихиусы, показывает, что она управлялась одним из мелких тираннов, столь обычных для того времени. Таким образом, титул «архонт» боспорских правителей мог вести непосредственное происхождение из Милета[16].

Если для Пантикапея мы можем: с большою долею вероятности допускать, что правитель из рода Археанактидов имел там власть пожизненного архонта, что звание это и связанные с ним прерогативы власти были наследственными и переходили от отца к сыну, как то было и при Спартокидах, то нет данных для ответа на вопрос: как организовано было правительство в других ионийских колониях на Боспоре. Если в таких же, что и Пантикапей, милетских колониях, как Гермонасса (и, может быть, Сады), во главе правительства стояли также архонты из рода Археанактидов, то было ли то же в Фанагории, теосской колонии? Стояла ли Фанагория вне сферы ведения Археанактидов, или же она, оставаясь самостоятельным полисом, признавала их власть? Бёк (см. Латышев, Ποντικά, 72) высказал предположение, что при Археанактидах боспорские греки пользовались «свободою», но что они управлялись архонтами из определенного аристократического рода, или избираемыми, или получавшими власть в порядке наследования. Ни подкрепить, ни опровергнуть предположения Бёка нет данных.

По мнению Брандиса (RE, III, 757 сл.), Археанактиды властвовали лишь над Пантикапеем и его областью. С мнением Брандиса трудно согласиться, если даже и понимать под «областью» Пантикапея весь Керченский полуостров (конечно, до Феодосии исключительно). Если бы власть Археанактидов ограничивалась только им, она хромала бы на одну ногу, так как без обладания Таманским полуостровом Археанактидам трудно было обойтись: слишком близко оба полуострова были связаны в их интересах политических и экономических. Мне представляется более вероятным, что если и не сразу, то сравнительно скоро после утверждения Археанактидов в Пантикапее их власть или во всяком случае их влияние распространилось также и на Таманское побережье. Лишь обладание обоими берегами Киммерийского Боспора создавало для Археанактидов необходимую экономическую базу. Едва ли есть основание думать, что распространение господства Археанактидов на Таманский полуостров, точнее сказать, на его ионийские колонии, в том числе на Фанагорию, получилось в результате каких-либо враждебных действий против них со стороны Пантикапея. Ионийские колонии на Тамани, в тылу которых обитали туземные племена меотов, вошедшие в состав Боспорского царства лишь при Спартокидах, из естественного чувства самосохранения и безопасности могли объединиться вокруг Пантикапея, более могущественного, чем каждый из таманских городов в отдельности, не исключая и Фанагорию. Это могло произойти уже при Археанактидах. И вот тут-то и вступает в свои права свидетельство Диодора, что Археанактиды правили над Боспором, следовательно, над обоими его берегами, с 480 г. (конечно, за то, что это произошло именно в 480 г., а не несколькими годами раньше или позднее, я ручаться не стал бы). Это значило бы, что с этого времени процесс объединения ионийских колоний вокруг Пантикапея и под властью Археанактидов должен считаться закончившимся. А сколько времени процесс этот протекал и как он происходил, об этом пришлось бы только гадать.

Говоря об объединении боспорских городов под властью правящей династии, неправильно было бы искать аналогии ему в практике греческих союзов и симполитий. Объединение боспорских полисов не преследовало политических целей, а вызвано было отчасти стратегическими, а главным образом экономическими соображениями, диктуемыми всем сложившимся строем Боспорского государства[17]. Не может говорить против такого объединения и то, что такие города Боспорского государства, как Феодосия, Нимфей, Фанагория, Горгиппия, чеканили свою монету (Minns, Scythians and Greeks, табл. IX). Даже в таком строго-федеративном государстве, каким был, например, Беотийский союз, каждый из полисов, входивших в состав его, чеканил свою монету (Лурье С.Я., Беотийский союз, 65 сл.). Еще менее говорило бы против объединения то соображение, что граждане городов, объединившихся вокруг Пантикапея, продолжают сохранять свой έϑνικά.

В 438-7 г. Археанактидов сменяют Спартокиды. Чем была вызвана эта смена, как она произошла, Диодор не говорит, выражаясь кратко; принял власть, стал преемником (διεδίξατο τήν αρχήν) Спарток. Так же выражается Диодор, когда говорит о преемственном наследовании Спартокидов (XII, 36, 1; XIX, 93, 1; XVI, 81, 6; 52, 10; XX, 100), так что Спарток, родоначальник династии Спартокидов, мог стать преемником последнего Археанактида и не насильственным, а мирным путем, оттого ли, что у последнего Археанактида не оказалось преемника, и государство вручило власть Спартокиду, или оттого, что он был усыновлен последним Археанактидом за неимением своих детей и таким образом стал его законным преемником. Все это, разумеется, предположения, но таким же предположением должно признать и господствующее мнение Перро (Rev. hist., IV, 33), что Спартокиды сменили Археанактидов в результате придворной революции, во время которой представители рода Археанактидов были перебиты или должны были удалиться в изгнание. Белох был готов эту придворную революцию приписывать даже проискам афинян. При отсутствии фактического материала приходится ограничиться простым констатированием факта происшедшей на Боспоре смены династии[18].

С уверенностью можно утверждать одно: Спартокиды, в противоположность Археанактидам, ведшим свой род из Милета, были фракийского происхождения[19]. За это говорят такие имена боспорских правителей, как Спарток, Перисад. С другой стороны, такие имена Спартокидов, как Сатир, Левкон, Притан, Евмел, Горгипп, Метродор, Аполлоний, — мена чисто греческие; это ясный показатель того, в какой степени Спартокиды были эллинизованы. Наконец, не мешает принять в расчет еще и такое соображение. Мы знаем, что Терес, родоначальник династии фракийских одрисов, породнился со скифским царем Ариапифом, выдав за него замуж свою дочь (Herod., IV, 78, 80). Не исключена возможность, что такого рода брачные союзы заключались и между представителями фракийской и скифской знати. В таком случае родоначальнику Спартокидов не нужно было непременно приезжать из Фракии на Боспор, делаться там предводителем наемников: он мог родиться и на самом Боспоре от такого фракийско-скифского брака. И прав Ростовцев (Iranians and Greeks, 68), по мнению которого Спарток, несмотря на свое фракийское имя, принадлежал к местной скифской знати, рано уже ассимилировавшейся с греками (иное объяснение в САН, VIII, 565, которое мне кажется менее вероятным: Спарток — одрисский князь, прибывший на Боспор со свитою по приглашению Археанактидов).

Справедливо было отмечено (Brandis, RE, III, 758), что первым Спартокидам Боспор обязан и своим территориальным расширением, и распространением своей власти и влияния на окружавшие Боспор туземные племена. IV и первая половина III в. считаются эпохой наивысшего и политического и экономического процветания Боспора, но оно не могло бы развиться, если бы не было подготовлено всею предшествующею деятельностью Археанактидов. О родоначальнике династии, Спартоке I, античная традиция не говорит ничего; он, впрочем, царствовал недолго (438–431). О его преемнике, Сатире, царствовавшем до 387-6 г., мы знаем, что он умер при осаде Феодосии[20]. Поздний источник, перипл анонима (77[51]), говорит, что, по слухам (λέγεται), в Феодосии проживали некогда Боспорские изгнанники. Это известие анонима напрашивается на сопоставление его с сообщением Исократа (XVII, 5) об «изгнанниках». Выходило бы, что боспорские эмигранты, вынужденные по неизвестным нам причинам покинуть Боспор, нашли приют в Феодосии и что это обстоятельство послужило поводом для Сатира вступить в войну с Феодосией. Но если и было так, то это было именно только предлогом, причина же вооруженного конфликта между Боспором и Феодосией была иная, более существенная.

На основании археологических данных мы знаем, что Феодосия, обладавшая прекрасною гаванью (Str., VII,309), достигла благодаря своей торговой деятельности значительного расцвета в течение V в.[21] Это должно было вызвать торговую конкуренцию между Пантикапеем и Феодосией, а эта конкуренция повела и к враждебным действиям, начатым, очевидно, Боспором, который чувствовал себя тогда уже достаточно к ним подготовленным. Они начались в последние годы правления Сатира, умершего при осаде Феодосии. Военные действия против нее продолжались при преемнике Сатира, Левконе, и закончились тем, что Феодосия, в конце концов, была покорена и вошла в состав Боспорского государства, правители которого отныне стали титуловаться «архонтами Боспора и Феодосии».

Полиен в своем сборнике «Военные, хитрости» приводит несколько рассказов, как всегда у него, с анекдотическим налетом, но в общем сообщающих об имевших место фактах, именно о вооруженных столкновениях с Боспором Гераклеи Понтийской. В одном из этих рассказов (V, 23) излагается, как гераклейский наварх Тинних ловким маневром «освободил от осады Феодосию Понтийскую, осажденную соседними тираннами», под которым нужно разуметь либо Сатира, либо Левкона. О войне последнего с гераклейцами упоминается в двух других рассказах Полиена (VI, 9, 3.4), причем во втором из них говорится о высадке гераклейцев в европейскую часть Боспора, т. е. на Керченский полуостров[22]. Рассказывается у Полиена (V, 44) и о хитрости, придуманной Мемноном Родосским во время войны Гераклеи с Боспором, когда Мемнон, очевидно, состоял на службе у гераклейцев. В связь со всеми этими рассказами Полиена нужно поставить и заметку в псевдоаристотелевой «Экономике» (II, 2, 8, р. 1947 b 3), где упоминается об отправке гераклейцами «против боспорских тираннов» 40 кораблей.

Вмешательство Гераклеи в вооруженный конфликт между Боспором и Феодосией, помощь, оказанная последней Гераклеею, находит себе объяснение в том, что Гераклея своим вмешательством хотела помешать Боспору в его агрессивной политике на Керченском полуострове и, прежде всего, отвести угрозу, нависшую над колонией Гераклеи, Херсонесом Таврическим. Последний имел все основания опасаться, как бы взоры Боспора, после завоевания Феодосии, не обратились и на него. Но и помимо этого Боспорское государство уже в первой половине IV в. представляло настолько значительную величину в своей экспортной торговле, что Гераклее, расцвет которой начинается как раз с 360-х годов, со времени утверждения в ней тираннии Клеарха, Гераклее, которая вела также обширную экспортную торговлю, особенно рыбой (Aelian, N. А., XV, 5), важно было помешать экспансии Боспора. Цели, которые преследовал Боспор в своей агрессии против Феодосии, ясно видны из слов Демосфена (XX, 33), что Левкон, овладев Феодосией, «пристроил» к ней торговую гавань, точнее расширил и прибавил к имевшемуся уже ее оборудованию новые сооружения.

Встретив препятствия для экспансии в западном направлении, Боспор стал проводить ее в направлении восточном. Он поставил себе целью прочно укрепиться на Таманском полуострове и на прилегающей к нему территории. Левкон и его ближайшие преемники повели там очень интенсивную политику[23]. Литературная традиция не сохранила о ней никаких указаний. Зато мы располагаем ценными, хотя и сухими, документальными данными. Это ряд посвятительных надписей, датированных именами боспорских правителей, с присоединением полной их титулатуры. Последняя и дает нам возможность установить последовательные этапы территориального расширения Боспорского государства на Таманском полуострове и прилегающей к нему территории[24].

В наиболее ранней из дошедших надписей — она найдена в кургане на западном берегу Цукурского лимана и происходит, вероятно, из Фанагории — Левкон титулуется лишь архонтом Боспора и Феодосии (IPE, II, 343 = SIG³, 210). Но тот же Левкон в другой надписи (IPE, II, 6 = SIG³, 211), точное место нахождения которой установить нельзя[25], титулуется не только архонтом Боспора и Феодосии, но и царем синдов, торетов, дандариев, псессов.

Как в этой, так и в остальных надписях синды оказываются всегда на первом месте. Они занимали Таманский полуостров и ближайшие к нему местности до Синдской гавани. Проживая в ближайшем соседстве с греческими колониями, синды, естественно, должны были рано подпасть под греческое влияние. Их монеты конца V — начала IV в. (Minns, ук. соч., табл. IX, 25, 20, 27) имеют изображение Геракла (или грифона) и снабжены надписью Σινδώγ. Царь синдов, современник Сатира, носит греческое имя Гекатей. Он пользуется покровительством и помощью Сатира, даже породнился с ним (Сатир выдает за него замуж свою дочь — Polyaen., VIII, 55). Синдом же, вероятно, был и тот Сопей, который известен из «Банкирской речи» Исократа[26]. Сопей — приближенный к Сатиру человек, позже его свояк: дочь Сопея замужем за сыном Сатира. Когда Синдика вошла в состав Боспорского царства, Сопей, получив в управление (или заведывание) большую территорию, «радеет» о всех владениях Сатира[27].

Все это говорит за то, что включение Синдики в состав Боспорского государства при Левконе должно было произойти мирным путем[28]. Тореты обитали непосредственно к югу от синдов, примерно между теперешней Анапою и Новороссийском. Дандарии и псессы занимали внутреннюю часть области, к востоку от торетов, по левому берегу Кубани и ее притокам (Tomaschek, RE, IV, 2099)[29].

По-видимому, при Левконе владения Боспора еще не распространялись на территорию по правому берегу Кубани; она вошла в состав Боспорского государства при преемниках Левкона. В фрагментированной надписи (IPE, II, 8 = SIG³, 213) сын Левкона Перисад называется царем фатеев, племени, так называвшегося, очевидно, от упоминаемой у Диодора (XX, 2, 3, 23, 1) реки Θάτης, одного из правых притоков Кубани[30]. От долговременного (342–309) правления Перисада дошло 4 надписи с упоминанием его титулатуры. Первая надпись фанагорийская (IPE, II, 344 = SIG³, 214), где Перисад называется архонтом Боспора и Феодосии, царем синдов, торетов, дандариев. По сравнению с вышеуказанною титулатурой Левкона обращает внимание опущение псессов. Если это не случайное опущение, то его приходится объяснять тем, что в то время, когда надпись была опубликована, псессы отпали от Боспора. Но что отпадение это было временное, показывает вторая фанагорийская надпись (IPE, II, 345 = SIG³, 215), где Перисад называется архонтом Боспора и Феодосии и царем синдов и всех «маитов» (=меотов)[31], а в особенности третья фанагорийская надпись (IPE, II, 346 = SIG³, 216), где к словам: «и всех маитов», прибавлено: «и фатеев». Наконец, четвертая надпись, также фанагорийская (IPE, II, 347 = Nachmanson, Hist, griech. Inschr., 46), содержит ту же титулатуру Перисада, что и предыдущие, но с прибавлением в конце надписи «досхов» — это также одно из меотских племен (Str., XI, 495), местожительство которого пока не может быть точно определено.

Как, понимать встречающееся в одной из указанных надписей выражение всех маитов=меотов? Значит ли это, что боспорские правители фактически стали «царями» всех тех меотских племен, которые античная традиция помещает вокруг Меотиды — Азовского моря?[32] Едва ли. В надписях, упоминающих «всех меотов», скорее всего разумеются только те меотские племена, которые обитали по течению Кубани и ее притоков. Страбон (XI, 493) говорит, что те из меотских племен, которые жили ближе к Танаису, хотя и занимались земледелием, но в воинственности не уступали кочевникам и вообще были «более дики», а те, которые примыкали к Боспорскому государству, были более культурны.

Из рассмотрения данных, извлекаемых из эпиграфических документов, намечаются последовательные этапы включения в состав Боспора территорий тех туземных племен, которые обитали в азиатской его части. При Левконе вошли в состав Боспора те племена, которые обитали в ближайшем соседстве с береговою полосою Таманского полуострова. Затем последовало включение в состав Боспора племен, обитавших к югу от Кубани, по ее притокам. При Спартоке и Перисаде присоединились племена, жившие к северу от Кубани. На юге ниже линии, идущей от Новороссийска, продвижение Боспора не пошло. Что касается северной границы государства на азиатской стороне, то Танаис в IV в. несомненно принадлежал Боспору[33].

Сомнительно, чтобы в его состав входила территория, расстилавшаяся за восточным берегом Азовского моря; но что она хотя и не принадлежала Боспору, но находилась в сфере его влияния и эксплуатации, это вероятно[34].

В приведенных надписях боспорский правитель называется царем таких-то и таких-то меотских племен[35].

Это означало, что отныне территории, занятые этими племенами, поступали во владение боспорского правительства, которое тем самым и получало неограниченное право на эксплуатацию их природных богатств. Правители Боспора, которым уже принадлежали значительные земельные угодья на Керченском полуострове, становились теперь обладателями больших и плодородных территорий в азиатской части Боспора. Они составляли «царскую территорию» (χώρα βασιλική), которою правитель Боспора мог распоряжаться по своему усмотрению, или эксплуатируя ее самолично, или раздавая участки ее для эксплуатации членам своей фамилии, или, наконец, предоставляя, на правах аренды, эксплуатировать ее своим греческим и туземным подданным. Подробности всего этого нам неизвестны, равно как мы не знаем и того, каким образом было организовано управление приобретенными территориями, в какие отношения к центральной власти стали прежние главы покоренных меотских племен. Можно утверждать только одно: в эпоху расцвета Боспора, в течение столетия, начиная, примерно, с средины IV в., материальная база государства значительно расширилась и окрепла, политическая и экономическая мощь Спартокидов возросла и в пределах, и за пределами Боспора.

Из дошедших разрозненных упоминаний, относящихся к IV в., мы можем заключать о тех прерогативах власти, какими были облечены Спартокиды, носившие тогда еще скромный титул архонта, но фактически бывшие царями не только покоренных туземных племен, но и греческого населения Боспора. Это, однако, не исключает того, что сравнительно немногочисленные боспорские полисы на обоих берегах Боспора пользовались муниципальным самоуправлением. Но фактически эти города и их территории все же были в полном распоряжении Спартокидов. Эсхин (III, 171) преувеличивает, когда говорит, что афинянин Гилон «получил от тираннов в дар так наз. Сады». Вряд ли Сатир подарил Гилону целый город, хотя бы и небольшой. Дело идет скорее о том, что Гилону был предоставлен в Садах большой земельный участок[36]. В конце IV в. боспорский правитель Евмел предоставил, тысяче граждан, переселившихся из Каллатии на Боспор, «город для поселения», а кроме того «разделил на участки» и раздал каллатийцам прилегавшую к Фанагории фианнитскую территорию[37].

Распоряжаясь территорией Боспора, поскольку она составляла собственность или государства, или правящей династии, Спартокиды имеют право издавать распоряжения, касающиеся всего Боспора. Мы знаем из Демосфена (X, 33, 34), что Левкон издал распоряжение (κήρυγμα) о том, чтобы купцы, отправлявшие хлебные грузы в Афины, грузились первыми. В пантикапейском декрете IV в. (IPE, II, 1 = SIG³, 217) Перисад и его сыновья дают гражданину из Амиса проксению и связанные с нею привилегии во всем Боспоре ([έν παν]τι Βοσπόρω)[38]. В афинском декрете, 347-6 гг. (IG, II², 211 = SIG³, 206) в честь Спартока и Перисада последние выступают как правители всего Боспора.

Хотя Спартокиды IV в. называли себя царями только подвластных им меотских племен, в отношении же подвластного им греческого и туземного населения Боспора довольствовались исконным титулом архонта, тем не менее, о характере власти Спартокидов не может быть двух мнений: они были наследственными неограниченными монархами (лишь в литературной традиции они нередко называются тираннами). Правда, в афинском документе 347-6 гг. Спартокиды Сатир, Левкон, Спарток и Перисад называются просто по их именам, без каких-либо прибавлений. Но та же практика наблюдается в афинских документах первой половины IV в. и в отношении иных монархов: Аминты македонского (SIG³, 135, 157), Кетрипорида фракийского, Липпея пеонского, Граба иллирийского (SIG³, 127), Ариббы молосского (SIG³, 228)[39]. Даже такой могущественный государь того времени, как Дионисий I, удостоился от афинян прибавления к его имени лишь титула «архонт Сицилии» (SIG³, 128, 159)[40]. Боспорскую державу любят сопоставлять с Сицилиею[41], но это сопоставление вряд ли удачно. Сицилийская держава правильно характеризуется как военная монархия: власть сицилийских правителей опиралась главным образом на наемническую армию. Правда, и Спартокиды держали наемную армию. Но политика Дионисия и политика Спартокидов IV в. различны. Дионисий силою подчиняет себе греческие города Сицилии, его агрессивная политика направлена далеко за пределы Сицилии; он стремится к созданию могущественной державы, мечтает о подчинении Карфагена, может быть, также южной Италии. Если Спартокиды подчинили своей власти Феодосию, то это было вызвано экономическими соображениями, как указано выше. Спартокиды подчиняют своей власти меотские племена в Кубанской области с определенной целью — занять их хлебородную территорию. Если уж характеризовать как-либо Боспорскую монархию, то ее правильнее было бы назвать аграрно-коммерческой монархией, но ни в каком случае не военной[42].

До конца IV в. мы не слышим ни о каких разногласиях среди членов правящей династии, не замечаем никакого стремления к присвоению одним из них преобладающего положения. Но после смерти Перисада в 310 г. возникли распри из-за верховной власти между его сыновьями. Подробный рассказ об этом сохранился у Диодора (XX, 22–26), пользовавшегося, несомненно, хорошо осведомленным местным источником[43].

Мы не будем пересказывать живое и интересное повествование Диодора. Ограничимся лишь выделением из него наиболее важных черт.

После Перисада осталось трое сыновей: Сатир, Притан и Евмел. Старший из братьев вступил на престол, но младший вступил с ним в борьбу. Привлекши на свою сторону некоторые соседние племена туземцев в азиатской части Боспора, Евмел развернул там военные действия; союзником его был Арифарн, царь сираков, одного из меотских племен. Сатир с значительными военными силами, состоявшими из греческих и фракийских наемников под предводительством грека Мениска, а также из скифов, переправился из Пантикапея на азиатскую сторону. В происшедшей битве победу одержал Сатир. Евмел и Арифарн укрылись в хорошо укрепленный замок последнего. Попытки Сатира взять замок приступом окончились неудачей. От полученной раны он умирает, процарствовав всего 9 месяцев. На престол вступил средний, брат, Притан. Евмел вступил с ним в переговоры, предложил ему поделить власть с тем, чтобы Притан правил в европейской части, Евмел — в азиатской. Но Притан на это не пошел. Тогда Евмел, опираясь на туземцев, захватил в свои руки все укрепленные пункты в азиатской части. Притан выступил против войска Евмела, но, будучи оттеснен, должен был капитулировать, передал свое войско Евмелу, отказался от верховной власти и вернулся в Пантикапей. Там он еще раз сделал попытку вернуть себе власть, но потерпел неудачу, бежал в Сады, где и погиб насильственной смертью. Таким образом Евмел оказался полным победителем в братоубийственной войне. С приверженцами Сатира и Притана и с их семьями он обошелся жестоко — все они были перебиты; спастись удалось лишь сыну Сатира, юноше Перисаду, нашедшему приют у одного из туземных царьков.

Из рассказа Диодора ясно видно, какое значение на Боспоре и в прилегающих к нему местностях имели в конце IV в. туземные племена. Братья ведут борьбу, опираясь столько же на свои наемные войска, сколько и на туземное ополчение[44].

Крутая расправа Евмела со своими родственниками вызвала в Пантикапее брожение. Евмел созвал народ на сходку, произнес на ней речь в оправдание своего поступка, и, говорит Диодор, восстановил В Пантикапее πάτριον πολιτείαν, не прежний образ правления, как обыкновенно толкуют и переводят, а «отцовский» исконный образ правления, т. е. тот строй, который был при Спартокидах и который был нарушен событиями, разыгравшимися после смерти Перисада. Евмел подтвердил те связанные с ателией привилегии, которыми пользовались проживавшие на Боспоре иноземные купцы; он освободил Пантикапей от εισφορά, прямой подати, которая взималась в качестве экстраординарной меры и, очевидно, шла главным образом на покрытие военных расходов, связанных с войной. Все остальное время своего правления Евмел управлял νομίμως в духе установившихся в государстве обычаев. Евмел старался укрепить дружественные связи Боспора с городами Причерноморья. Он оказал услуги Византию, Синопе, Каллатии (см. выше). Для поддержания регулярного судоходства по Черному морю он вел борьбу с теми туземными племенами, которые широко занимались пиратством[45]. За это, говорит Диодор, Евмела прославляли не только в его государстве, но и во всем мире, «так как купцы разблаговестили повсюду о его благородстве». Он присоединил к Боспору значительную часть соседней с ним территории, занятой туземными племенами. Евмел задумывал покорить даже все племена, обитавшие по берегам Черного моря — явное, конечно, преувеличение — и, может быть, замечает Диодор, привел бы свое намерение в исполнение, если бы этому не помешала его внезапная и преждевременная смерть.

Очевидно, Евмел решил раз навсегда покончить с существовавшей на Боспоре «династической» системой правления, стать единоличным правителем. Объявил ли себя Евмел таковым, точнее сказать, принял ли он царский титул, неизвестно. Время для этого было, во всяком случае, подходящее. Вспомним, что в 306 г. приняли царский титул диадохи Антигон, Птолемей, Селевк, Лисимах, Кассандр. Конечно, в мировой политике того времени Евмел не мог играть какую-либо роль, да и не стремился к этому. Но что он сыграл крупную роль и на Боспоре и в окружающем его припонтийском мире, в этом сомневаться не приходится.

К началу III в. процесс формирования Боспорского государства, ставшего отныне царством, должен считаться завершенным. Престиж Спартокидов настолько возрос и упрочился, что и Афины теперь величают сына и преемника Евмела, Спартока, царем, его царство — державой (άρχή)[46]. На самом Боспоре новая титулатура его правителей не выдерживается, однако, со строгою последовательностью. Тот же Спарток в одной пантикапейской надписи (IPE, II, 13) титулуется прежнему архонтом, в другой пантикапейской надписи (IPE, II, 14) к его, имени присоединяется βασιλεύων, в двух фанагорийских надписях он называется άρχων καί βασιλεύων. То же самое нужно сказать и о титулатуре преемника Спартока, Перисада, вступившего на престол в 284 г., который в пантикапейской надписи (IPE, II, 15) титулуется по-старому: архонт Боспора и Феодосии, царь синдов, всех меотов и фатеев. В пантикапейских надписях, упоминающих Перисада I (IPE, II, 16, 17, 18, ср. 308), он титулуется уже просто βασιλεύων[47]. Точно также на пантикапейских монетах поздних Спартокидов, царствовавших в течение второй половины III и во II в., они уже регулярно титулуются царями[48]. Но эти Спартокиды-цари были куда слабее своих предшественников, Спартокидов-архонтов. Стало постепенно увядать и Боспорское царство. О причинах, обусловивших его увядание, мною было достаточно сказано в особом этюде[49].

Боспор завязал торговые сношения о Афинами уже со второй половины VΙ в. За это говорит факт нахождения в архаическом некрополе Пантикапея аттических чернофигурных сосудов, в том числе прекрасной панафинейской амфоры конца VI в.[50] На это же указывает и найденная в Афинах чернофигурная чаша, относимая к последним годам господства в Афинах Писистратидов, на которой изображены, между прочим, стрелки с боевыми секирами, одетые в типичный скифский костюм, — ясное указание на то, что уже тогда скифы были знакомы афинянам не по слухам только, а воочию. Это ведет к предположению, что, может быть, скифы служили у Писистратидов в числе наемников, попадать же они в Афины могли скорее всего из северного Причерноморья[51]. Позднее, в V и в первой половине IV в., в Афинах «скифами» назывались государственные рабы, несшие полицейские обязанности[52]. Надо полагать, что, помимо рабской силы, Афины, получали с Боспора уже в V в. и зерновой хлеб, может быть, и не в таком большом количестве, как это было в IV в., — главным поставщиком хлеба в Афины до сицилийской катастрофы служили Сицилия и южная Италия[53]. После этой катастрофы вопрос о регулярном снабжении хлебом стал чрезвычайно острым, и взоры афинского правительства естественно должны были обратиться на Боспор, с которым с тех пор и завязываются постоянные торговые связи.

Возможно, впрочем, что уже Перикл положил этому начало во время своей так наз. Понтийской экспедиции[54]. Хотя Плутарх (Перикл, 20), только один и сообщающий о ней, отмечает пребывание Перикла лишь на южном побережье Черного моря, но более чем вероятно, что он тогда же посетил и северное Причерноморье и в таком случае, конечно, не миновал и Боспора, где тогда правили или последние Археанактиды, или первый Спартокид. Что при них Боспор состоял в торговых сношениях с Афинами, доказывают найденные в архаическом некрополе Пантикапея аттические краснофигурные сосуды ранних стилей (Rostowzew, ук. соч.).

В праве ли мы, однако, из неоспариваемого и мною предположения о том, что Перикл во время Понтийской экспедиции посетил северное Причерноморье, делать те выводы, которые с давних пор прочно вошли в научный обиход? Первый вывод состоит в том, что тогда некоторые города северного Причерноморья, в том числе и Нимфей, вошли в состав первого афинского морского союза. Это заключение выводится на основании, в буквальном смысле, жалких остатков одной, двух, трех начальных букв во фрагментах списков дани афинских, союзников. В этих остатках Ульрих Кёлер и за ним Бузольт усмотрели начальные буквы названий некоторых севернопричерноморских городов и дополнили их в таком виде (IG, I², 63, 190–208, ср. Minns, Scythians and Greeks, 639, 2); Νύ[μφαιον], Ό[λβία], Τ[ύρας], Τα[μυράκε], Κα[ρκινε], Κιμ[μερ…], Πατ[ρασύς]. Hiller von Gaertingen, переиздавая эти остатки, с полным правом поставил при каждом из восстановлений вопросительный знак и все их назвал dubia. Действительно, не с одной только формальной стороны, но и по существу дела они вызывают сильные сомнения. Первый афинский морской союз охватывал собою, как известно, большую часть островных и береговых городов Эгейского моря, некоторые города на Геллеспонте, Пропонтиде и на Фракийском побережья, в соответствии с чем союзные города и были распределены по пяти округам: ионийский, геллеспонтский, фракийский, карийский, островной[55]. Ни одного причерноморского города мы не находим в списках дани; и если бы те из городов северного Причерноморья, имена которых были восстановлены и приведены выше, действительно состояли членами союза, то к какому округу они могли бы быть отнесены? Дункер (ук. соч., 546⁴), предвидевший, очевидно, этот вопрос, пробовал дать на него ответ в том смысле, что все вообще понтийские города могли быть «отлично» отнесены к Геллеспонтскому округу, но это «отлично» оправдалось бы лишь в том случае, если бы мы могли найти в списках этого округа хоть один город, не только понтийский, но и вообще к Геллеспонту не принадлежащий. Далее, первоначальная цель основания союза хорошо известна: предвиделась возможность возобновления борьбы с персами, которая могла протекать только в пределах бассейна Эгейского моря. Допуская, что с течением времени, по мере роста империалистической политики Афин, у них явилось стремление включить в число членов союза города, лежавшие за пределами Эгейского бассейна в широком смысле, чем они могли руководствоваться, привлекая в союз далеко расположенные от сферы их влияния города северного Причерноморья, и к тому же в ту пору города вряд ли значительные, какими были тогда и Тира, и Ольвия, и Нимфей, не говоря уже о Киммерике и ему подобных? Смущает и размер фороса, какой должны были вносить эти города в союзную, resp. афинскую, казну. Платить по таланту Ольвии, по два таланта Тире и Нимфею вряд ли было по силам[56]. По всем этим соображениям, думается мне, принадлежность каких-либо городов северного Причерноморья к афинскому морскому союзу должна оставаться под большим вопросом, и пока на него приходится дать ответ отрицательный[57]. И это даже несмотря на то, что у нас имеется свидетельство Гарпократиона, которое, казалось бы, должно служить непреложным доказательством того, что Нимфей, по крайней мере, членом афинского морского союза состоял.

В своем объяснительном словаре к десяти аттическим ораторам Гарпократион, имея в виду то место из Эсхина, разбором которого нам предстоит еще заняться, пишет под словом Νύμφαιον: «Эсхин в речи против Ктесифонта говорит: „Нимфей на Понте“. Кратер в 9-й книге „Декретов“ говорит, что Нимфей платил афинянам талант». Не входя в обсуждение вопросов, связанных с Ψηφισμάτων συναγωγή Кратера[58], должно сказать, что ссылка на него у Гарпократиона так коротка, или, лучше сказать, так последним сокращена, что сделать из нее какие-либо вполне надежные выводы вряд ли возможно. Это тем более досадно, что сборник Кратера содержал, в первую очередь, полные тексты афинских декретов, отражавших наиболее важные моменты внешней и внутренней истории Афин V в. Гарпократион взял соответствующий декрет из сборника и отметил из него то, что ему нужно было для пояснения термина «Нимфей». Мы не знаем, касался ли этот декрет специально Нимфея, или последний был упомянут в какой-нибудь иной связи с другими нам неизвестными сюжетами. Мы не знаем, имеется ли в виду в декрете боспорский Нимфей, или какой-нибудь другой Нимфей из числа известных нам Нимфеев, а может, быть и неизвестных, поскольку самое имя Нимфей по своему характеру могло быть, распространенным в греческой топонимике[59].

Мы не знаем, наконец, что нужно дополнять к словам Гарпократиона: «Нимфей платил талант». Талант чего? Фороса или каких-либо иных взносов? Лично я склоняюсь к мысли, что Кратер имел в виду боспорский Нимфей, а как представляется мне вероятным расшифровать слова: «платил талант», скажу позже, в связи с разбором свидетельства Эсхина о Нимфее. Пока я хотел бы лишь указать на то, что и свидетельство Кратера, в передаче его Гарпократионом, все-таки, не убеждает меня в том, что Нимфей входил в состав афинского морского союза.

На этом, впрочем, не все и настаивают. Зато с давних пор в научном обиходе получило права гражданства то мнение, что афиняне в результате понтийской экспедиции Перикла прочно утвердились в боспорском Нимфее[60].

Теперь уместно будет кратко сказать о том, что мы знаем о Нимфее. Местоположение Нимфея или Нимфеи (в античной традиции обычно Νύμφαιον, но в перипле Скилака, 68 — Νυμφαία) установлено прочно. Он находился в расстоянии 15 км с небольшим к югу от Пантикапея, на месте теперешнего Эльтегеня, на морском берегу[61]. Страбон (VII, 309) называет Нимфей πόλις ευλίμενος. Когда он был основан и кем? Близость Нимфея к Пантикапею, его чисто греческое название наводят на мысль о том, что своим основанием Нимфей обязан был милетским колонистам, поселившимся в Пантикапее и прельстившимся удобной нимфейской гаванью, имевшей преимущество пред пантикапейской в том отношении, что, в то время как последняя в зимнее время замерзает, море в южной части пролива или замерзает ненадолго, или иногда и вовсе не замерзает. В общем, на Нимфей приходится смотреть как бы на филиал Пантикапея, достигший, однако, самостоятельного значения и ставший полисом уже при Археанактидах или, в крайнем случае, при одном из двух первых Спартокидов. Это доказывается тем, что сохранились нимфейские серебряные монеты, относимые к концу V — началу IV в. до н. э.[62], нимфейская надгробная надпись, по характеру письма могущая принадлежать второй половине V в.[63] За это же говорят и наблюдения над нимфейским некрополем: некоторые из погребений его могут быть относимы ко второй половине V в.[64] От IV в. дошло с десяток нимфейских надгробных надписей[65], от III в. фрагментированный список имен с отчествами нимфейских граждан, среди которых попадаются имена туземные. В делосской посвятительной надписи около 100 г. до н. э. (SIG³, 1126) упоминаются два «нимфаита», т. е. нимфейских гражданина, попавшие на Делос в качестве купцов или капитанов судов. В 65 г. до н. э. Нимфей наряду с Фанагорией, Феодосией, Херсонесом и другими городами отпал от Мифрадата, но чрез два года, когда последний вернулся в Пантикапей, должен был признать его власть (App., Mithr., 108). Хотя Плиний (N. H., IV, 86) говорит о Нимфее как о «бывшем» городе, но это показание опровергается дошедшими до нас от императорской эпохи как нимфейскими надгробными надписями, так и открытыми в нем погребениями[66]. Вот все наши источники о Нимфее.

Теперь обратимся к разбору того единственного свидетельства, на основании которого возникло убеждение, что было такое время, когда Нимфей принадлежал афинянам. Эсхин в произнесенной им в 330 г. речи против Ктесифонта, предложившего присудить золотой венок Демосфену за услуги, оказанные последним Афинскому государству, касаясь, между прочим, предков своего политического противника, говорит следующее (171, 172): «Отцом Демосфена был Демосфен пеаниец, свободнорожденный человек… А как обстоят дела у Демосфена со стороны матери и деда с материнской стороны, об этом я скажу. Был некто Гилон керамеец. Предав врагам Нимфей, что на Понте, — государство (афинское) имело тогда эту местность, — Гилон, на основании [возбужденной против него] исангелии присужденный к смертной казни, не дождался судебного приговора и бежал из города. Он является на Боспор и получает там в дар от тираннов так называемые Сады. Там он женится на женщине богатой, клянусь Зевсом, принесшей ему много золота, но по происхождению скифянке. От него родились у нее две дочери; их он прислал сюда с большими деньгами. Одну из них он выдал — ну нее равно за кого… не хочу наживать себе многих врагов. На другой дочери, презрев государственные законы, женился Демосфен пеаниец, и от него родился Демосфен, этот обтачивающий каждое слово крючкотворец[67]. Таким образом, со стороны деда он будет врагом народа, так как вы присудили одного из предков его к смертной казни, а со Стороны матери — скиф, варвар, говорящий по-гречески»[68].

Уже Плутарх (Демосфен, 4) писал: «О том же, что говорит оратор Эсхин по поводу матери Демосфена, будто она была дочерью некоего Гилона, бежавшего из Афин вследствие обвинения его в измене, и варварки, я не берусь сказать, правду ли Эсхин говорил тут, или он клевещет и лжет»[69]. Добродушный Плутарх, которого мы нередко упрекаем за недостаточно критическое отношение к своим источникам, оказался более критически настроенным к показаниям Эсхина, нежели новые ученые: они принимают показание Эсхина без всяких оговорок и возводят на нем соответствующее построение.

Государственная измена всегда и везде считалась и считается тягчайшим преступлением, В Афинах она каралась смертью, конфискацией имущества, запрещением хоронить осужденного на родине[70]. Нечего и говорить, что это преступление налагало и налагает в моральном отношении несмываемое пятно, по крайней мере, на ближайшее потомство изменника. И случае с Гилоном, как он изложен у Эсхина, могло бы показаться несколько странным не то, что Гилону, которому было предъявлено обвинение в государственной измене, удалось бежать на Боспор до разбирательства дела[71]; странным является то, что преступник, которому предъявлено обвинение в государственной измене, бежит на Боспор и там находит не только покровительство у представителей правящей династии, которая состояла в дружественных отношениях с Афинским государством, но и обласкан Сатиром. Гилону Сатир жалует земельное угодье, Гилон там прекрасно устраивается, обзаводится семьей и посылает затем своих дочерей устраивать их судьбу в Афины, где они и выходят замуж за афинских граждан, которые нимало не шокированы тем, что женятся на дочерях государственного изменника. Но самое удивительное — то, что Демосфен в своей ответной речи Эсхину ни словом не обмолвился о том, что Эсхин говорил о деде Демосфена как о государственном преступнике, заочно приговоренном к смертной казни за измену интересам родины. В начале речи о венке (3) Демосфен метко замечает, что все люди по своей природе вообще с удовольствием слушают, как злословят других людей, и далее говорит (9): «если бы Эсхин в своей речи говорил только по существу возбужденного им против меня процесса, то я тотчас же приступил бы к защите состоявшегося решения совета [о награждении меня венком]; но так как Эсхин расточил немало слов, распространяясь обо всем прочем [не стоящем в связи с самим делом], и при этом, по большей части, сказал обо мне одну неправду, то и я считаю необходимым и вместе с тем справедливым, прежде всего, сказать обо всем этом прочем, чтобы никто из вас под впечатлением не относящихся к делу инсинуаций не относился слишком враждебно к законным моим доводам, вытекающим из сущности взведенного на меня обвинения. Смотрите же, как просто и справедливо я отвечу на то, что Эсхин старался опорочить мою частную жизнь в своей бранной речи…: Если вы знаете и признаете меня и моих родственников (τούς έμώς) за людей гораздо лучших по сравнению с Эсхином и не уступающих никому из честных (μετρίων) граждан, то и во всем прочем не верьте Эсхину, ибо ясно, что он точно так же выдумал все это… Ты же, Эсхин, хоть и человек злонравный, тут, однако, оказался очень недальновидным, коль скоро думал, что я, оставив в стороне мою политическую деятельность, стану отвечать на твою брань. Нет, я не сделаю этого — я не настолько глуп. Напротив, я подвергну критике твою ложь и твою клевету насчет моей политической деятельности, а о твоих обильных надругательствах я вспомню потом, если судьи пожелают этого» (отчасти по переводу Нейлисова).

Судьи ли не пожелали, или Демосфен не счел нужным вспомнить в дальнейшем изложении о «надругательствах» Эсхина, мы сказать не можем. Но как бы то ни было, упоминаний о Гилоне в речи о венке нет. Зато в начале речи против Афоба, произнесенной в 364-3 г., т. е. за 30 с лишним лет до процесса Ктесифонта, Демосфен вспоминает и о Гилоне и своем отце в связи с утверждением Афоба, что Гилон состоял государственным должником (ώφειλε τω δημοσίω) и что отец Демосфена этого долга не уплатил. Демосфен опровергает это и указывает, что его отец долг Гилона погасил. У Демосфена нет ни слова о государственной измене Гилона, о его бегстве, о его заочном осуждении. Демосфен указывает лишь на то, что его дед, Гилон, состоял в числе государственных должников. Если Гилон действительно предал афинское владение на Боспоре, Нимфей, врагам, т. е. совершил государственную измену, то нельзя допустить и мысли о том, что афиняне заменили смертную казнь Гилону наложением на него денежного штрафа. Это было бы слишком мягкое наказание за государственную измену, каравшуюся, как указано выше, очень строго. Примирить показания Демосфена и Эсхина о Гилоне вряд ли возможно. Нужно разобрать каждое из этих показаний по существу и только тогда решить, какому из них отдать предпочтение.

Начнем с Эсхина. Поверим, что Гилон совершил то преступление, о котором говорит Эсхин: Гилон передал Нимфей, принадлежавший Афинскому государству, его врагам. Когда это могло произойти? По общепринятому мнению (Busolt, Gr. Gesch., III, 586; Ed. Meyer, IV, 81) — в конце Пелопоннесской войны, когда Афины, в результате своего поражения при Эгос-Потамах, лишились своего флота, после чего и оказались не в состоянии удерживать в своих руках далекое владение на Боспоре. Гилон, говорит Эсхин, предал Нимфей врагам. Этими врагами афинян были во время Пелопоннесской войны лакедемоняне и их союзники. Однако мы ничего не слышим о том, что лакедемонский флот крейсировал тогда на Черном море, да это и само по себе невероятно[72].

Если под «врагами» разуметь лакедемонян нельзя, то кто же эти враги? Тут приходит на помощь схолиаст одной из лавренцианских рукописей Эсхина, дающий такое пояснение: «Нимфей — место города на Понте; им владели афиняне, и его афинянин Гилон предал боспорским тираннам». Вот кто оказался врагами афинян: Боспорские тиранны, т. е. правивший в ту пору, когда измена Гилона имела место, Сатир, тот самый Сатир, с которым, как свидетельствуют наши источники, Афины поддерживали дружественные отношения. Думается, едва ли стоит тратить много слов на то, чтобы доказывать вздорность толкования схолиаста? Скорее нужно удивляться тому, что новые ученые приняли это толкование и продолжают ему верить. И лишь у Fluss’a (RE, II А, 225) я встретил следы скептического отношения к толкованию схолиаста, хотя и Fluss не может отказаться от той мысли, что Гилон был афинский «комендант» Нимфея. «Он оставил вверенный ему пост и передал защиту его стоявшему в Нимфее афинскому гарнизону». Но нужно выяснить, когда и зачем послан был в Нимфей афинянами гарнизон под командою Гилона. Проще всего было бы думать, что Нимфей был афинскою клерухиею[73]. Но и тогда дело выходит не совеем гладко. В V в. афиняне основывали клерухии преимущественно для обеспечения своей власти над городами, входившими в морской союз, а также для облегчения положения беднейших граждан путем предоставления им земельных участков в клерухиях. Известные нам афинские клерухии концентрируются все в бассейне Эгейского и Фракийского морей; спрашивается, что могло побудить афинян отправить клерухов в отдаленный Боспор, который был связан с Афинами, как и Афины были связаны с Боспором, исключительно экономическими, торговыми отношениями? В сферу афинского империализма Боспор, как и вообще северное Причерноморье, не входил. Да и каким путем Нимфей мог бы быть оккупирован Афинами? Насильственно или с согласия боспорского правительства?

Обратимся снова к Эсхину и послушаем, в каких выражениях говорит он об афинском обладании Нимфеем. Гилон, προδοός τοΐς πολεμίοις Νύμφαιον τό έν τφ Πόντφ, τότε τής πόλεως έχούσης τό χωρίον τούτο, φογάς … εγένετο и τ. д. Слова τότε τής πόλεως έχούσης τό χωρίον τούτο в окружающем их контексте производят впечатление пояснительной вставки. Эсхин как бы желает пояснить своим слушателям и читателям тяжесть измены Гилона: Гилон предал врагам Нимфей, несмотря на то, что тогда Афины имели (в своих руках) эту местность. Я вовсе не хочу сказать, что фраза, облеченная в genetivus absolutus, — интерполяция; эту фразу читал уже схолиаст, точнее его источник, который приводит ее дословно, лишь заменяя τής πόλεως έχούσης посредством ’Αϑηναίων έχόντων. Но была ли эта фраза сказана Эсхином на судебном процессе, или она прибавлена была оратором при подготовке своей речи к опубликованию, — на этот вопрос я не могу дать определенного ответа за неимением внешних данных; внутренний же голос подсказывает мне, что фраза эта прибавлена была Эсхином при обработке своей речи для опубликования широкому кругу читателей. Едва ли была, нужда афинским судьям, разбиравшим процесс Ктесифонта, пояснять, что Нимфей некогда принадлежал афинянам, если он им действительно принадлежал, хотя с тех пор и много воды утекло. Но не забудем, что процесс Ктесифонта был политический процесс, на котором столкнулись интересы тогдашних политических партий в Афинах, македонской и антимакедонской; что Демосфен долгое время был очень крупною фигурой в Афинах; что поэтому не только его прошлое, но и прошлое его ближайших предков должно было быть более или менее известно афинской публике. Иное дело — читатели речи Эсхина: им нужно было подчеркнуть, какую ошибку сделали афиняне, присудив венок Демосфену, тому Демосфену, дед которого совершил государственную измену, предав врагам принадлежавший Афинам Нимфей. И неужели, если бы дело было так, Эсхин, превосходный оратор, опытный политический борец, не нашел бы для указания на то, что Нимфей был афинскою клерухиею, более определенного выражения, чем довольно-таки бесцветный оборот: τότε τής πόλεως έχούσης?[74]

Упоминание Эсхина о государственной измене Гилона понадобилось Эсхину для того, чтобы очернить своего политического противника со стороны его происхождения. Но этим Эсхин не ограничился.

Отец Демосфена, говорит Эсхин, женился на дочери Гилона, презрев законы государства. Тут под ногами Эсхина, нужно сказать, более твердая почва. При восстановлении демократии в Афинах и при общей ревизии законов в 403-2 г. был, по предложению Аристофонта, восстановлен пришедший в забвение закон, по которому афинским гражданином считался только тот, кто происходил εκ δυοΐν ’Αϑηναίων, дети же, родившиеся от матери, не бывшей афинской гражданкой, считались νόϑοι и не могли быть заносимы в списки фратрий. По предложению, внесенному Никоменом, никто после года Евклида архонта не должен был пользоваться гражданскими правами, если он не мог доказать свое происхождение έκ δυοΐν Άϑηναίων[75]. Этот закон продолжал действовать и в последующее время, но всяком случае в ту пору, когда родился Демосфен-сын, так что последний должен был бы считаться νόϑος, чего на самом деле не было. Каким образом отец Демосфена, афинский гражданин, женившийся на дочери Гилона, прижитой последним от скифянки, мог обойти упомянутый закон в отношении родившихся от этого брака детей, имевших права афинского гражданства? Ответ мы получим, сделав такое предположение: между Афинским и Боспорским государствами существовала эпигамия, наличие которой обеспечивало за женщиной одного государства, выходившей замуж за гражданина другого государства, положение в последнем законной супруги, а детям, родившимся от такого брака, предоставляло все гражданские и фамильные права. Если мое предположение имеет право на внимание, то из него вытекают некоторые выводы и касательно «измены» Гилона. Вряд ли за государственным изменником, осужденным на смертную казнь, но скрывшимся, были бы сохранены права афинского гражданства; его во всяком случае должна была бы постигнуть атимия. Гилон же, бежавший на Боспор, проживая там, по-видимому, продолжал числиться афинским гражданином; как таковой, он женился на «скифянке», принадлежавшей, надо полагать, к числу зажиточной туземной знати, рано уже с греческим населением Боспора слившейся и обэллинизовавшейся[76].

Как в отношении «измены» Гилона, так и в отношении его предков Эсхин сгустил краски, чтобы очернить своего политического противника. Такое же, несомненно, сгущение красок нужно усматривать и в указании Эсхина о том, что Гилон получил в подарок от Сатира так наз. Сады. Выходит, что Сатир подарил Гилону целый, хотя бы и небольшой, боспорский город. Это мало вероятно; остается понимать указание Эсхина в том смысле, что Гилону, водворившемуся окончательно на Боспоре, предоставлен был Сатиром земельный участок в Садах и, конечно, в благодарность не за то, что Гилон «предал» Сатиру Нимфей, якобы принадлежавший Афинам, а за какие-то иные оказанные Гилоном услуги. В чем они могли заключаться, на этот вопрос можно ответить опять только предположительно.

Вопрос о регулярном и непрерывном снабжении Афин хлебом стал перед ними чрезвычайно остро в последний период Пелопоннесской войны, когда возможность получать хлеб с юга, из Сицилии и южной Италии, исчезла. Естественно, что взоры афинян обратились при этом на Боспор, эту хлебную житницу. Правильный экспорт боспорского хлеба нужно было наладить, за ним нужно было наблюдать. Из речи Лисия в защиту Мантифея, относящейся к 394–389 гг., мы узнаем, что подзащитный Лисия Мантифей и его брат были отправлены их отцом, еще до битвы при Эгос-Потамах, «на житье к Сатиру в Понт» (4). Нетрудно догадаться о цели этой «командировки» и о довольно продолжительном пребывании на Боспоре братьев, вернувшихся в Афины лишь за пять дней «до прихода народной партии из Филы в Пирей», т. е. в 403 г. Из той же речи (10) мы знаем, что отец Мантифея потерял в последний период Пелопоннесской войны значительную часть своего состояния и, надо полагать, своих сыновей он отправил на Боспор с целью наживать там деньги на закупке и отправке в Афины хлеба. Думается, что такие афинские коммерсанты на Боспоре не ограничивались только одним Мантифеем и его братом, и представляется вероятным, что к числу их принадлежал также и Гилон. Но если Мантифей с братом отправились на Боспор по инициативе их отца, частного человека, то Гилон мог отправиться на Боспор по инициативе афинского правительства в качестве если не официального, то официозного его представителя с целью заботиться и принимать меры к тому, чтобы в экспорте боспорского хлеба не было заминок, и чтобы хлеб закупался на возможно выгодных для Афин условиях. Гилон обосновался в Нимфее, где также грузились суда с хлебом. Близость Нимфея к Пантикапею, правительственному центру Боспорского государства, и повела к сближению Гилона с Сатиром. Что это было так, видно из того внимания, какое оказал Сатир Гилону, когда последний бежал на Боспор.

Как действовал Гилон на Боспоре до постигшей его катастрофы, гадать бесполезно. Но, очевидно, Гилон чем-то «проштрафился» в отношении Афин. Может быть, он самовольно оставил порученное ему государством дело на Боспоре и уехал в Афины, чем и нанес государству материальный ущерб: может быть, последний выразился в чем-нибудь ином. Но что вина Гилона заключалась именно в нанесении материального ущерба Афинам, ясно следует из того, что, как указывает и Демосфен, Гилон состоял, государственным должником, т. е. не уплатил того штрафа, к которому присудил его суд[77].

Уже Джорж Грот (Geseh. Griechenlands², VI, 191⁴⁷) указывал на то, что Эсхин изобразил все дело о Гилоне в более мрачных красках, чем то было в действительности; уже Грот обратил внимание на то, что в Нимфее проживали афинские граждане, занимавшиеся там экспортом хлеба в Афины. Все же Грот слишком доверял показанию Эсхина, когда он говорил, что эти афинские граждане, проживавшие и Нимфее, вошли и соглашение с соседними боспорскими царями и передали последним Нимфей, что Гилон при этих переговорах играл главную роль. Эдуард Мейер (Gesch. d. Alt, IV, 80 сл.), как и его предшественники и преемники, доверяющий вполне Эсхину, пробовал примирить его показание с показанием Демосфена; он говорил, что при крушении афинской державы Гилону не оставалось ничего другого, как предать Нимфей; но, заключает Мейер, «что-то истинное» должно было быть во всем этом деле, так как и Демосфен соглашается с тем, что Гилон был государственным должником. На мой взгляд, согласовать показания Эсхина и Демосфена невозможно. Или Эсхин в речи против Ктесифонта, там, где он говорит о предках Демосфена, в политических целях не только сгущает краски, но и извращает истинное положение дела касательно преступления Гилона, или Демосфен, определенно свидетельствующий в речи против Афоба, что Гилон состоял государственным должником и, следовательно, совершил какое-то преступление в отношении государства, в речи в защиту Ктесифонта «смазывает» прошлое своих предков, прибегая к фигуре умолчания в данном случае. Кому верить, это каждый решит по-своему.

Недавно G. Colin (Rev. de philol., VII, 1933 г., 239 сл.), на примере разбора свидетельства Демосфена в третьей Филиппике (41–46) о деле Аформия из Зелеи, удачно показал, какому искажению иногда может подвергнуться даже исторический документ в аргументации оратора. Политические речи и Демосфена и Эсхина — ценнейшие памятники партийной борьбы, какая в ту пору велась в Афинах, и, естественно, в этих речах можно ожидать встретить всякого рода извращения истины. Поэтому и относиться к фактическим показаниям, в этих речах содержащимся, нужно с сугубою осторожностью, после критического разбора каждого из этих показаний по существу. И если для разбора нескольких строк из речи Эсхина мне пришлось написать слишком много страниц, то это объясняется тем, что все принимают показание Эсхина о предательстве Гилона за чистую монету. Мне же представляется, что это показание, на основании совокупности внутренних соображений, не должно быть принимаемо без существенных ограничений.

Вопрос, поставленный в заголовке этого этюда, покажется праздным, так как на него давно дан ответ, и ответ положительный. Я, не спускаясь в слишком отдаленные недра литературы, с вопросом связанной, ограничусь лишь ссылками на доступную мне литературу за последние 40 лет. В 1890 г. во введении ко II т. IPE, стр. XXXVIII (русский перевод, Ποντικά, 101) В.В. Латышев писал: «Не желал подчиниться его [Полемона] власти, город Танаис… Полемон взял город и разрушил его до основания. Еще во время Плиния Танаис лежал в развалинах». В 1899 г. Brandis в статье «Bosporos» (RE, III, 779) отметил: «Полемон разрушил… Танаис за неповиновение». В 1913 г. Minns (Scythians and Greeks, 567) пишет: «Полемон совершенно разрушил Танаис». В 1925 г. М.И. Ростовцев (Скифия и Боспор, 153), говоря о раскопках Леонтьева в Недвиговке, замечает: «Там найдены, правда, только надписи римского императорского времени, что заставило предположить, будто расследованные руины являются руинами Танаиса, выстроенного в римское время после разрушения старого города Полемоном. О самом факте разрушения мы, будем говорить в свое время» (то же в немецком переводе, стр. 137)[78]. В 1932 г. Herrmann в статье «Tanais» (RE, IV А, 2168) констатирует: «Когда Танаис отпал от Полемона, он был разрушен им. Это было на повороте к нашему летоисчислению». Herrmann, знакомый отчасти и с русскими исследованиями, связанными с Танаисом, различает три стадии в истории города: 1) Доэллинское поселение в устьях Дона, где в период до основания греческих колоний на Боспоре происходил товарообмен между приезжавшими туда чужеземными купцами (карийцами и клазоменцами, по свидетельству Плиния) и местными жителями (киммерийцами или скифами); это поселение находилось около станицы Елисаветовской. 2) Старый (южный) Танаис, основанный Пантикапеем, в расстоянии 2 км к СВ от ст. Елисаветовской, не ранее середины V в. 3) Новый (северный) Танаис, основанный лет сто спустя после того, как был разрушен старый Танаис, на месте теперешней Недвиговки.

Последние обследования А.А. Миллера и Т.Н. Книпович у ст. Елисаветовской и найденные при них археологические материалы указывают на то, что старый Танаис существовал в период от середины V до II в. до н. э.; самые поздние керамические черепки, по датировке Т.И. Книпович, относятся к III в.; от II и I вв. ни одного черепка не оказалось. А мы на это в праве были бы рассчитывать, если бы старый Танаис просуществовал до разрушения его Полемоном в конце I в. до н. э. — начале I в. н. э. (более точной даты разрушения Танаиса мы установить не можем). А.А. Миллер объясняет факт перемещения Танаиса из ст. Елисаветовской не разрушением города, а заиливанием русла Дона у местонахождения старого Танаиса и вследствие этого прекращением судоходности Дона, что и заставило жителей перенести город на Мертвый Донец, в то время бывший судоходным[79]. Коли это так, если старый Танаис прекратил свое существование, скажем, во II в. до н. э., то разрушению подвергся, значит, не старый, а новый Танаис[80]. Так как археологические исследования у ст. Елисаветовской не закончены, а у Недвиговки они не возобновлялись, то на основании археологических данных я не берусь решать, какой из Танаисов, древний или новый, был разрушен. Это, впрочем, и не имеет значения, так как самый факт разрушения Танаиса Полемоном представляется, в моих глазах, фактом мнимым.

О разрушении Танаиса Полемоном единственный источник — короткая заметка Страбона: νεωστί μέν ουν έξεπόρϑησεν αυτόν (Танаис) Πολέμων ό βασιλεύς (Str., XI, 493). В «Scythica et Cauicasica» (I, 131) эта заметка дана в таком переводе (П.И. Прозорова): «Недавно его (Танаис) разрушил до основания царь Полемон за неповиновение». Слова «до основания» прибавлены переводчиком, и прибавлены совершенно напрасно: если бы Страбон хотел выразить, что Танаис разрушен до основания, он должен был бы сказать не έξεπόρϑησεν, а διεπόρϑησεν, потому что по-гречески не έκ (έξ), а διά служит для указания на действия, имевшие законченный, окончательный характер. Для примера ср. Thuc. VI, 102, 2 (речь идет об осаде Сиракуз афинянами в 413 г.): το μέν δεκάπλεϑρον προτείχισμα αύτων (Эпинпол) αίροΰσι καί διεπόρϑησαν. Итак, «до основания» должно быть во всяком случае зачеркнуто; но исключительно ли только «разрушил» может означать έξεπόρϑησεν, если под разрушением города понимать то, что обычно связывается в нашем представлении с уничтожением города, как обитаемого пункта?

Что έκπορϑέω употребляется в значении «разрушать», хорошо известно. Уже Гомер пользуется равнозначащим έκπέρϑω (примеры у Ebeling, Lex. Hom.). Отсюда и у Платона (Prot., 340 А) говорится фигурально: смотри, как бы Протогор не «разрушил» (έκπέρση) Симонида, — мы бы сказали: как бы Протагор не разгромил Симонида. Надо заметить, что древние вообще не так уже часто и обязательно, во время военных действий, прибегали к разрушению даже вражеских городов, и если оно имело место, то такая крутая расправа вызывалась обыкновенно особыми соображениями.

Наша сокровищница по части греческого языка, «Thesaurus linguae graecae» Анри Этьена, дает следующие значения для έκπορϑέω: devasto, depopulor, everto, diripio. В греческой прозаической письменности εκπορϑέω употребляется чаще не в значении «разрушать», а в значении «громить», «разорять» (главным образом путем ограбления). Вот несколько примеров, взятых из разных эпох греческой письменности. Thuc., IV, 57, 3: в 424 г. афиняне берут Фирею, город на границе Арголиды и Лаконики; «город они предали пламени и все находящееся в нем разгромили» (τά ένόντα έξεπόρϑησαν); так как город был разрушен пожаром, то, очевидно, под разгромом приходится разуметь главным образом грабеж. Lys., XII, 83: «Казнь их (тридцати) и их детей может ли служить достаточным возмездием за убийство казненных без суда наших отцов, сыновей, братьев. Но, может быть, конфискация видимого имущества тридцати была бы признана достаточным удовлетворением для государства, которое они так ограбили, и для частных лиц, дома которых они подвергли разгрому (έξεπόρϑησαν)». Опять, несомненно, имеется в виду главным образом грабеж. Plat., Epist., VII, 311 b: «Дионисий Старший получил в свои руки много больших сицилийских городов, разоренных (έκπεπορϑημένας) варварами». Polyb., II, 32, 4: в 223 г. до н. э. римляне перешли реку Клузий в Галлии и вступили на территорию своих союзников гономанов, соединились с ними, снова вторглись из Альпийской страны в область инсубров, стали опустошать их землю и громить их жилища (τάς οικίας έξεπόρϑσυν). Herod. ab exeessu diva Marci, V, 4: в 218 г. н. э. император Макрин послал начальника войска разгромить отложившихся (έκπορϑήσειν τους άφεστώτας). Что касается Страбона, то, за отсутствием. indicis graecitatis для него, я вынужден ограничиться случайно запомнившимися примерами. В IX, 396 Страбон, говоря о тех легендах, которые были связаны с Аттикою, упоминает, между прочим, что Афидну постигло έκπόρϑησις со стороны Диоскуров; тут трудно решить, идет ли речь о разрушении Афидны, или о ее разгроме. В VII, 308 Страбон, говоря о Херсонесе Таврическом, упоминает, что последний вынужден был прибегнуть к защите Мифрадата, так как он был разоряем (πορϑουμένη) варварами. Но несколькими строками выше, говоря о «Старом Херсонесе». Страбон упоминает, что он был κατεσκαμμένη, т. е. срыт, разрушен до основания. Тем же глаголом κατασκάπτω Страбон (VIII, 381) пользуется, когда говорит о разрушении Коринфа. И вообще термином κατασκάπτω греческие писатели преимущественно пользуются, когда хотят сказать о разрушении какого-либо города.

От филологии обратимся к истории. Говоря о Танаисе, Страбон (XI, 493) называет его «созданием» (κτίσμα) эллинов, владеющих Боспором. Это указание, думается мне, нужно понимать в том смысле, что боспорское правительство, очевидно, в лице первых же Спартокидов — об этом говорят археологические находки в «Старом Танаисе», восходящие, как было указано, ко второй половине V в. — создало в Танаисе правильно организованный έρπόριον, служивший, как Страбон указывает непосредственно далее, общим местом товарообмена для азиатских и европейских кочевников, а также для приезжающих по Азовскому морю из Боспорского царства греков. Ясно, что, когда Танаис со ст. Елисаветовской перекочевал в Недвиговку, значение его, как эмпория, продолжало сохраняться. Спрашивается: какой был смысл боспорскому царю Полемону разрушать (в буквальном смысле) важный торговый пункт — безотносительно к тому, был ли это старый или новый Танаис? Коли бы дело обстояло так, это был бы со стороны Полемона, в полном смысле слова, безрассудный поступок.

То толкование, которое дано словам Страбона в «Scythica et Caucasica» и по которому выходит, что Танаис раньше, т. е. до предполагаемого его разрушения Полемоном, служил «общим эмпорием», ни на чем не основано, так как в тексте Страбона этого «раньше» нет. Коли внимательно присмотреться ко всему месту Страбона о Танаисе, то само сообщение Страбона о его «разрушении» производит впечатление чего-то, напоминающего собой редакционную вставку, попавшую в текст уже при окончательном оформлении Страбоном своего труда. Вот все это место в точном переводе: «При впадении Танаиса в Меотиду имеется населенный город, носящий то же имя, что и река Танаис, создание эллинов, владеющих Боспором. Недавно его разгромил царь Полемон за неповиновение, служил же он общим эмпорием для азиатских и европейских кочевников и для греков, совершавших к нему плавание по озеру (т. е. по Меотиде) из Боспора». Может быть, в первоначальной редакции слов: «недавно… за неповиновение», и не было: они могли быть прибавлены Страбоном при окончательной редакции своего труда, когда ему стало известно о судьбе, постигшей Танаис — при Полемоне, — не забудем, что Страбон был родом из Амассии, резиденции понтийских царей, к числу которых принадлежал и Полемон. Но это попутно, и, разумеется, я не стану настаивать на своем соображении.

Чем мог вызвать Танаис гнев Полемона? Его неповиновением, говорит Страбон. И чем это неповиновение могло выразиться? На это, думается, нужно искать ответа в словах того же Страбона (XI, 495): «Из всех азиатских меотов одни были подвластны тем меотам, которые имеют эмпорий в Танаисе, другие — боспорцам. Случалось, что иногда то одно, то другое племя меотов отпадало от боспорцев». Страбоновское άπεϑούσαν — за неповиновение — я склонен был бы понимать так. Вовремя правления на Боспоре Полемона Танаис, находившийся тогда под властью Боспора, отложился от него, и городом завладели туземцы. Может быть, сначала Полемон потребовал от танаитов покорности, а когда они отказались исполнить это требование, Полемон заставил их исполнить его посредством вооруженного воздействия; он отправил в Танаис вооруженный отряд, который и разгромил город. Это была, как сказали бы теперь, карательная экспедиция, сопровождавшаяся убийствами, грабежами. Но до разрушения города дело не дошло и не могло дойти, так как такое разрушение нанесло бы, как указано выше, материальный ущерб интересам самого Полемона. Карательной экспедицией Полемона дана была танаитам хорошая острастка, но самый город продолжал, конечно, существовать. Да и могло ли быть иначе, коль скоро сам же Страбон (XI, 495) в числе боспорских правителей владевших территорией до Танаиса, называет Полемона, наряду с его предшественниками Фарнаком и Асандром?

Долго я недоумевал, что побудило Латышева утверждать, будто еще при Плинии Танаис лежал в развалинах. Справка в указанном Латышевом месте из Плиния (Ν,Η., VI, 7) убедила меня, что все это объясняется недоразумением, возникшим в результате недостаточно внимательного отношения к контексту Плиния. Последний в указанном месте перечисляет многие (до 40) племена, проживающие по Танаису и вокруг Меотиды. Это перечисление Плиний дает на основании одного из бывших в его распоряжении источников. Из другого источника Плиний приводит указание, что в область, лежащую поблизости от Меотиды, вторглись (когда — неизвестно) скифские племена авлеты, аферхеи, асампаты, и ими поголовно были истреблены танаиты и инапеи. Вот эти-то слова Плиния: ab his Tanaites et Inapaeos (вариант Napaeos) viritim deletos и побудили Латышева говорить о «развалинах» Танаиса. На самом же деле Плиниево Tanaites значит не жители Танаиса, но служит для обозначения одного из туземных племен, которое яко бы поголовно было истреблено скифами Таким образом, замечание Плиния не имеет никакого отношения к мнимому разрушению Танаиса Полемоном.

Из слов Страбона, что часто боспорские правители, в особенности последние (при жизни Страбона) владели территорией до Танаиса, а, следовательно, и самим эмпорием в Танаисе, следует, что последний не всегда входил в состав Боспорского государства. Очевидно, удерживать Танаис в своих руках удавалось тем из Спартокидов, которые облагали достаточною вооруженною силой, чтобы иметь возможность парализовать попытки туземцев завладеть эмпорием. Можно допустить, что в пору процветания Боспора в IV и в первой половине III в. до н. э. Спартокидам удавалось держать Танаис в своих руках[81], и желательно, чтобы это предположение нашло себе поддержку в археологических данных, добытых и результате обследования ст. Елисаветовской. Интересно было бы установить, насколько велико количество черепков, являющихся, несомненно, остатками тех сосудов, пантикапейское происхождение которых несомненно, — будут ли эти сосуды пантикапейской фабрикации, или какой иной (но не туземной), потому что и последняя могла попадать в Танаис путем ввоза из Пантикапея ли, или из какого-либо иного боспорского центра. При слабых Спартокидах, т. е. во второй половине III и уже, наверное, во II в., Танаис вряд ли принадлежал им. В эпоху власти над Боспором Мифрадата и его преемников Танаис входил в состав их державы. Так, надо полагать, было и в так наз. римскую эпоху, когда в самом государственном обиходе Танаиса установился своего рода дружелюбный компромисс между претендентами на обладание городом, т. е. между боспорскими греками и местными «варварами».

Что в эпоху империи Танаис составлял нераздельную часть Боспорского государства, ясно из найденных в Недвиговке эпиграфических документов, которые датируются именем правящего боспорского царя. Последний посылал в Танаис своего легата (πρεσβευτής), выбиравшегося обыкновенно из числа высших боспорских, должностных лиц[82]. Самый город называется в документах то πόλις, то έμπόριον, а его обитатели именуются и πολίται и Ταναείται, причем в надписи 192 г. (IPE, II, 428) сопоставляются ‘Έλληνες и Ταναείται. Несомненно, что под первыми разумеются именно танаидские граждане (в IPE, II, 423 упоминается и στρατηγός πολειτών), под танаитами же приходится понимать тех туземцев, а также приезжавших в Танаис греческих и римских купцов не из Боспора, которые постоянно или временно проживали по торговым делам в Танаисе. Это разграничение гражданского и негражданского населения Танаиса нашло свое выражение и в том, что во главе города стоит с одной стороны, έλληνάρχης, с другой — αρχών Ταναειτών, избиравшийся или назначавшийся, по-видимому, на годичный срок[83]. Характерно, что в некоторых танаидских tituli aedificiorum определенно подчеркивается исключительно торговое значение Танаиса, та важная роль; какую играло проживавшее в нем торговое сословие. В надписи 220 г. (IPE, II, 430) сказано, что танаидский рынок был отремонтирован τη πόλει καί τοΐς έμποροις, что городские ворота были «закончены» τη πόλει καί τοΐς έμποροις (IPE, II, 432, первая половина III в.)[84]. В числе этих купцов было, конечно, немалое число туземцев. Это ясно можно проследить по надписям танаидских коллегий, объединившихся для культовых целей вокруг почитания «верховного бога», под которым скорее всего следует разуметь Сабазия[85]. В этих надписях греческие имена в значительной степени перемешаны с именами туземными — ясный показатель того, насколько население Танаиса, объединенное общностью торговых интересов, было смешано из греков и из туземцев. Можно, не рискуя впасть в ошибку, утверждать, что из всех городов Боспорского государства население Танаиса носило смешанный характер по преимуществу.

На основании доступного мне боспорского просопографического материала, поскольку он издан, я попробовал составить подсчет имен и отчеств чисто греческих и римских, имен и отчеств туземных, имен и отчеств смешанных (имя — греческое, отчество — туземное и vice versa). На основании этого подсчета я составил нижеприводимую таблицу, в которой дается процентное соотношение между указанными тремя категориями. Само собой разумеется, что моя таблица не может быть рассматриваема как статистическая таблица в строгом смысле. Последнюю было бы невозможно дать, учитывая характер бывшего в моем распоряжении материала, неравномерно представленного в силу условий его находки и для отдельных городов и для отдельных эпох их исторической жизни (в этом отношении все же полезно заметить, что преобладающее число боспорских надписей относится к эпохе империи). При этом нужно еще принять в соображение, что в надписях нашло себе упоминание лишь свободное население Боспора (отчасти верхний, отчасти средний класс, обладавший большим или меньшим имущественным достатком и в большинстве случаев пользовавшийся гражданскими правами) и что в надписях лишь в единичных случаях упоминаются лица не свободного происхождения, число которых, конечно, значительно превышало количество населения свободного. Со всеми этими оговорками я все же дерзаю принести мою таблицу, не как нечто такое, что соответствует фактическому положению вещей, а как примерную иллюстрацию того, что может соответствовать этому фактическому положению[86].

В первом столбце таблицы дается процентное отношение греческих (и римских) имен, во втором — процентное отношение туземных и смешанных имен (в скобках указано процентное отношение первых первою цифрою, вторых — второю).

Пантикапей — 75–25 (15 + 10)

Фанагория — 79–21 (13 + 8)

Феодосия — 65–35 (20 +15)

Горгиппия — 80–20 (14 + 6)

Танаис — 60–40 (23 + 17)

Итог процентного отношения — 74–26 (16 + 10)

Как бы ни была несовершенна моя попытка, все же бросается в глаза, что туземное и смешанное население в Танаисе значительно превосходило такое же население в других городах Боспора. И это было вполне естественно, ввиду того значения, какое имел Танаис[87].

В 1910 г. В.В. Латышевым была издана в ИАК (вып. 37, 38 сл.) греческая надпись, составленная им из пяти примыкающих друг к другу фрагментов. Хотя они и не были найдены при раскопках, а приобретены покупкой, тем не менее, происхождение их из Анапы, древней Горгиппии, не может вызывать сомнений. Первые четыре строки надписи, дошедшие в очень поврежденном состоянии, содержат дату надписи, повторяемую и в последующих строках: надпись относится ко времени правления на Боспоре царя Тиберия Юлия Савромата, сына Риметалка, царствовавшего в 174–211 гг. Строки 5-10 даны Латышевым в следующей транскрипции и с такими дополнениями:

Θεώ Ποσειδων[ος επί βα]σιλέως Σαυρομάτου, υιού μεγάλου βασιλεως 'Ροιμητάλκου, ϑεασος ναυκλήρων οί καί ποιησαντες τά άγάλματα καί τόν ναόν έκ ϑεμελίων άναστήσαντες, εις ά καί [ε]τείμησεν ό βασιλεύς τόν ϑεόν καί τήν ϑέασον [είσ]αγώγιον άρταβών χειλίων, т. е. богу Посидону при царе Савромате, сыне великого царя Риметалка, фиас навклеров, которые соорудили статуи и воздвигли храм от основания, на что царь и почтил бога и фиас… тысячи артаб. Далее, в строках 10–14 идет список должностных лиц фиаса, а за этим списком (строки 14–27) — список членов фиаса, дошедший, однако, с не могущими быть восстановленными лакунами[88]. Несколько поправок к именам этого списка, сделанных в свое время на основании изучения оригинала надписи, хранившегося тогда в Музее древностей Петербургского университета, были даны Ф.В. Кипарисовым в статье «К Горгиппийской надписи фиаситов» (ЖМНП, 1915 г., отд. класс, фил., 283–285). Первые 19 строк надписи перепечатаны в транскрипции Латышева и с его дополнением Minns’ом (Scythians and Greeks, 655, 51). Строки 5-10, также в транскрипции Латышева и с его дополнениями, воспроизведены у Ziebarth’a в его «Beiträge zur Geschichte des Seeraubs und Seehandels im alten Griechenland» (Hamburg, 1929 г., 140, 106).

Из надписи следует, что фиас навклеров, т. е. общество судовладельцев-купцов, в Горгиппии, объединенное отправлением культа Посидона, поставил статуи его и других божеств в заново восстановленном фиасом храме Посидона, причем в этом деле принял участие и царь Савромат[89].

В чем это участие царя выразилось? На камне сохранилось αγώγιον άρταβών χειλίων, причем перед αγώγιον пропали две-три буквы; Латышев дополнил ε[ίσ]αγώγιον, и это дополнение принято всеми, кто имел случай заниматься надписью. По поводу предложенного им дополнения Латышев замечает: «Слово είσαγώγιον — весьма редкое; оно отсутствует у Stephanus’a в его „Thesaurus linguae graecae“, а van Herwerden в „Lexicon graecum suppletorium et dialecticum“ цитирует его по одной только надписи острова Коса (SIG³, 1106, ср. R. Herzog, Koische Sakralgesetze, Abh. Pr. Ak., 1928 г., 28), где оно обозначает плату натурой за вступление в религиозное общество (pretium introductionis). В нашем документе это слово обозначает без сомнения, пошлину на право ввоза грузов в гавань; дар царя состоял, очевидно, в том, что он освободил от этой пошлины тысячу артаб, ввозимых членами фиаса… Окрестности Горгиппии в древности, как и ныне, вряд ли могли производить хлеб в количестве, достаточном для продовольствия ее населения, которое поэтому нуждалось в привозном хлебе, и, стало быть, царский дар был весьма кстати для судохозяев». По мнению Миннза (стр. 624), Савромат вступил сам в фиас навклеров, и εισαγώγιον — членский взнос царя, обращенный на восстановление храма и его украшение. Цибарт (стр. 68): «Савромат II, как член тамошнего (горгиппийского) общества навклеров, подобно всем прочим членам, сделал свой вступительный взнос (Eintrittsgeld), именно 1000 артаб зерна». М.И. Ростовцев (Social and economic history of the Roman Empire, 565, 14): Савромат «почтил фиас и бога уплатою членского взноса в 1000 артаб зерна».

Так ли все это? Может ли быть удержано предложенное и принятое дополнение [είσ]αγώγιον? Меня не смутило бы то обстоятельство, что εισαγώγιον — редкое, пока единственный раз, в косской надписи, встретившееся слово: коль скоро оно, несомненно, засвидетельствовано в косском документе, оно могло стоять и в горгиппийском. Посмотрим сначала, что означает это слово в косской надписи, относящейся, как заключают на основании характера ее письма, к началу III в. до н. э. В ней речь идет об учреждении косским гражданином Диомедонтом религиозного общества для отправления культа Геракла. Диомедонт посвятил Гераклу земельный участок и раба, и завещал, чтобы на получаемые с участка доходы члены общества справляли культ Геракла, называвшегося, по имени жертвователя, Гераклом Диомедонтовым. В § 7 надписи читается: εισαγώγιον δέ διδότω, φ κα γένηται παιδίον, οί[ς] μέτεστι τών ίερών, χοίρον, ίερά, λιβανωτόν, σπονδάν, στέφανον, τ. е. тот (член общества), у которого родится ребенок, должен доставлять (членам), имеющим право совершать жертвоприношение, поросенка и полагающиеся при жертвоприношениях [так я понимаю несколько загадочное ιερά] ладан, вино для возлияния, венок — все это как είσαγώγιον, т. е. в качестве материала для жертвоприношения, знаменующего, что новорожденный зачисляется в члены общества. В косской надписи είσαγώγιον, действительно, может быть понимаемо в смысле своего рода членского взноса за новорожденного, вступающего в общество с момента его рождения: είσαγώγιον здесь является приложением к перечисляемым далее предметам, или последние являются приложением к είσαγώγιον, почему и они и оно поставлены в одинаковом винительном падеже. В горгиппийской надписи άρταβων χειλίων — genetivus subiectivus, зависящий от αγωγιον[90].

Латышев, как сказано выше, понимал είσαγώγιον горгиппийской надписи как пошлину за право ввоза грузов в горгиппийскую гавань: Савромат предоставил фиасу беспошлинный ввоз 1000 артаб хлеба, так как своего хлеба было недостаточно для продовольствия населения Горгиппии. Далее допуская, что в Горгиппии приходилось хлеб ввозить, напрашивается вопрос: откуда? Неужели откуда-нибудь из-за границы, а не из того или иного города Боспорского царства, которое, как мы хорошо — знаем, настолько было богато хлебом, что само экспортировало его за границу? Это было бы более чем невероятно. Если же хлеб ввозился в Горгиппию откуда-нибудь из пределов Боспорского царства, то είσαγώγιον пришлось бы понимать в смысле так наз. octroi, акциза, взимаемого при ввозе предметов потребления из одного города государства в другой его город. Но octroi по-гречески имело свой специальный термин διαπύλιον, засвидетельствованный для Афин (Caillemer у Daremberg-Saglio, II, 160) и для Египта (словарь Preissigke-Kiessling)[91].

Но если дополнение [είσ]αγώγιον может вызвать сомнение в его правильности, то каким предлогом — речь может идти только о предлоге — дополнять сохранившееся на камне αγωγιον? Справка в «Иудейских древностях» Флавия Иосифа дает на этот вопрос безапелляционный ответ. В одном из эдиктов Юлия Цезаря 48 г. до н. э., касающихся привилегий, предоставляемых Иудее и правителю ее, первосвященнику и этнарху Гиркану, читается, между прочим, следующее (Ant. Jud., XIV, 10, 6, 205–206): «Город Иоппа (Яффа), которым иудеи владели с начала их дружбы с римлянами (т. е. с Ионафана, Ant. Jud., VIII, 202), должен принадлежать иудеям, как и прежде, — таково наше решение. Гиркан, сын Александра, и его сыновья должны уплачивать взносы за этот город и имеют получать с его жителей, по статье пошлин за право вывоза из гавани и из страны, 20 675 модиев (зерна), выплачиваемых ежегодно в Сидоне — φόρους τε ύπέρ ταύτης τής πόλεως ϒρκανό τελεΐν ‘Αλεξάνδρου υίόν καί παίδας αύτού παρά των γή νεμομένων χώρας καί λιμένος έξαγώγίου κατ’ένιαυτόν Σιδώνι»[92].

Итак, отыскался термин, которым мы считаем себя в праве заменить είσαγώγιον горгиппийской надписи: этот термин — εξαγώγιον. Он встречается также в одном из эдиктов Юстиниана, вошедших в Corpus juris civilis (13, 15). С полным основанием Prott восстановил уже εξαγώγιον в приенском декрете IV в. до н. э. (Inschr. von Priene, 3) в честь эфесца Мегабиза, который награждается проксенией, ателией и прочими обычными привилегиями: в конце надписи сказано: ατελής δέ έστω καί του [έξα]γωγίου. Можно отметить также и упоминаемые у Страбона (XVII, 798) для римского Египта τέλη έξαγώγικα.

Остается проверить пригодность восстановления έξαγώγιον в горгиппийской надписи с формальной стороны. Если присмотреться к автотипическому воспроизведению ее, данному на табл. II в ИАК, то в тех жалких остатках, которые сохранились, пред αγωγιον можно усмотреть внизу черточку от буквы, стоявшей перед α. Эта черточка может принадлежать σ, но она может принадлежать и ξ. Как на грех, ни в одном из слов, сохранившихся в надписи, ξ не встречается. Зато в горгиппийских фрагментах, одновременных с разбираемой надписью по характеру письма (№№ 3, 29, 41 в статье Латышева), ξ имеется, и начертание этого знака таково, что отмеченная мною черточка перед α могла бы принадлежать и ξ. Могут заметить, что, судя по таблице, между ϑέασον и αγώγιον свободного места больше, чем его требовалось бы для помещения двух букв. Но нужно сказать, что 1) надпись реставрирована посредством гипсовой заливки, и фрагмент в должен был, когда камень был цел, теснее примыкать к фрагменту б; 2) расстояние между отдельными буквами в надписи выдержано далеко не равномерно; 3) знак для ξ на упомянутых трех фрагментах, где он встречается, самый широкий среди всех прочих знаков.

Речь о вступительном взносе Савромата в фиас навклеров должна быть оставлена. Царь сделал не вступительный взнос фиасу, а пожертвование на предпринятый фиасом капитальный ремонт и украшение храма Посидона, находившегося в ведении фиаса. Пожертвование это состояло в том, что фиас имел право беспошлинно вывезти из горгиппийской гавани груз зернового хлеба в количестве 1000 артаб[93]. Какую цифру, в звонкой монете давал беспошлинный вывоз груза в 1000 артаб, мы не можем определить. Вывозная пошлина на Боспоре в IV в. до н. э. равнялась 1/30 стоимости вывозимого товара, т. е. составляла 3,3 % (Dem. XX, 32). Так ли это было и в римское время, мы не знаем: известно лишь из сопоставления разрозненных данных, что тогда размер вывозной пошлины вообще колебался от двух до пяти процентов (Caillemer у Daremberg-Saglio, IV 1, 587 сл.).

Мысль о том, что Савромат был членом фиаса (и даже, как утверждалось иногда, его председателем) отпадает. Это, впрочем, и раньше стало бы ясно, если бы при толковании надписи исходить не из априорных и недоказанных соображений, а из нее самой. Из нее же следует: 1) дар царя, как уже указано, поставлен в тесную связь с произведенным фиасом ремонтом и украшением храма Посидона; 2) в надписи приводится список членов фиаса; если бы в их числе был царь Савромат, то его имя должно было бы, естественно, стоять на первом месте, а это место занимает некий Πανταλέων Φαρνάκου; думать же, что имя Савромата значилось в пропавших частях надписи, не приходится, так как не сохранился только конец ее, и не там же искать пропавшее имя царя, 3) президиум фиаса в надписи назван, и в числе членов этого президиума Савромата не оказывается; 4) если бы Савромат был даже, выражаясь по-современному, почетным членом фиаса, то и это, пожалуй, нашло бы себе какое-нибудь отражение в надписи.

А между тем восстановленное в надписи είαγώγιον послужило точкою опоры для дальнейших соображений о роли Савромата в фиасе. Не довольствуясь тем, что его сделали членом фиаса, ему стали навязывать функции «представителя государственного контроля» в деятельности фиаса[94]. На самом же деле надпись позволяет сделать только тот вывод, что с грузовых судов, отправлявшихся из гаваней Боспора, взималась таможенная пошлина; Савромат «почтил» фиас навклеров, дав ему привилегию вывезти тысячу артаб хлеба беспошлинно, причем этот дар Савромата имел определенное назначение: сумма, причитавшаяся за вывоз тысячи артаб хлеба, должна была пойти на ремонт и украшение находившегося в ведении фиаса храма Посидона[95].

Тем не менее, самый факт внимания, оказанного Савроматом фиасу навклеров, заслуживает быть отмеченным. Он указывает на то, что интересы фиаса были близки сердцу Савромата, что он, не входя официально в состав фиаса, «остается близким к нему лицом»[96]. И это понятно: благосостояние Боспора и в императорскую эпоху, как и при Спартокидах, покоилось на его экспортной торговле, а последняя была тесно связана с навклерами, были ли они только судовладельцами, или судовладельцами-купцами. И как раньше Спартокиды вели дружбу с судовладельцами-купцами, так и боспорские цари в императорскую эпоху следовали той же традиции. Спартокиды, на основании имеющихся у нас данных, и сами принимали участие в боспорской экспортной торговле, во всяком случае, держали ее в своих руках. Для императорской эпохи у нас нет данных, чтобы утверждать то же самое, но и отвергать возможность такого предположения, кажется, нет оснований.

Во главе фиаса, составляя как бы его президиум, четыре лица: жрец, синагог и два фронтиста (попечители). Жрец в то же время и πρῶτος επί τῆς βασιλείας, что Латышев сопоставляет с встречающимся в других надписях (Ποντικά, 123) ό έπί τῆς βασιλείας, в котором он усматривает правителя европейской части Боспорского царства, в противоположность к ό έπί τῆς νήσου, правителю Таманского полуострова (последний у Страбона, XI, 494, называется «островом»). Соглашаясь с толкованием ό έπί τῆς νήσου, сомневаюсь в правильности понимания ό έπί τῆς βασιλείας в смысле правителя европейской части Боспорского царства. Дело в том, что в пантикапейской надписи IPE, II, 29 сказано ό έπί τής βασιλείας καί τῆς ϑεοδοσίας. Так как Феодосия принадлежала к европейской части Боспора, то непонятно было бы, почему Феодосия «была отделена от остальной европейской части царства» (Латышев, ук. м.). Поэтому и принимая во внимание, что в надписях пантикапейской (ИАК, 10, 26, 21) и фанагорийской (IPE, II, 359) назван просто ό έπί τῆς ϑεοδοσίας; что для Горгиппии засвидетельствовано ό έπί τῆς Γοργιππίας (помимо разбираемой надписи, также в IPE, IV, 434; ИАК, 23, 46; 32, 37; 61, 42), я склоняюсь к мысли, что ό έπί τής βασιλείας означает не правителя европейской части Боспора, а правителя царской резиденции, т. е. Пантикапея[97].

Прибавка в надписи фиаса навклеров слова πρῶτος указывает, может быть, на то, что в Пантикапее, как царской резиденции, у градоначальника ее были помощники.

Итак, в президиум фиаса навклеров входили градоначальники Пантикапея и Горгиппии. Что касается одного из фронтистов, бывшего ίερῶν οίκονόμος, то он, очевидно, заведывал денежной частью фиаса, поскольку фиас был и культовой организацией.

В числе рядовых членов фиаса мы встречаем двух, к именам которых прибавлено στρατηγός, и трех, обозначаемых как έγκυκλίων οίκονόμοι. Под стратегом Латышев склонен понимать военного магистрата. Но под стратегами можно с равным правом разуметь и гражданских магистратов, так как в императорскую эпоху стратегами назывались также и те должностные лица, которые заведывали, между прочим, транспортом съестных припасов, заботились о снабжении городского населения хлебом, надзирали за рынком, а в малоазийских городах несли и полицейские обязанности[98]. Должность έγκυκλίων οίκονόμος встречается впервые, и Латышевым она не определена. В надписях начиная с IV в. до н. э. и до императорской эпохи экономом называется должностное лицо во всякого рода частных объединениях, исполнявшее функции казначея союзной кассы[99]. Такие же Обязанности исполнял «эконом» в провинции Азии, как уполномоченный таможенных откупщиков. При определении функций έγκυκλίων οίκονόμος в горгиппийской надписи должно исходить из определяющего его прилагательного έγκύκλια, к которому может подразумеваться лишь существительное τέλη. ‘Εγκύκλια τέλη же, как видно из делосского отчета 279 г. до н. э. (Michel Rec., 594 = Bleckmann, Griech. lnschr. zur gr. Staatenkunde, 24) означает подати, ежегодно сдаваемые на откуп. В Египте, как показывает папирологический материал (указания в словаре Preissigke-Kiessling), упоминаются πραγματευταί έγκυκλίων, οί τό έγκύκλιον πραγματευόμενοι, έγκυκλικός λόγος, τελώνιον του έγκυκλίου, τέλους είς τήν τοΰ έγκυκλίου πρόσοδον. На основании этих сопоставлений проще всего думать, что в горгиппийской надписи οίκονόμος έγκυκλίων — должностное лицо, ведавшее отдаваемыми на откуп податями. Распространена ли была откупная система на все доходные статьи Боспорского царства, мы сказать не можем. Но что подати, связанные с ввозом и вывозом, сдавались на откуп, в этом сомневаться не приходится, если учесть то значение, какое эти подати имели в финансовой системе Боспора, основанной в существенной своей части на экспортной торговле. И руководство организацией податного дела для государства, пожалуй, было всего выгоднее в том случае, если оно сдавалось на откуп, особенно если принять во внимание обилие на Боспоре гаваней, откуда отправлялись и куда прибывали торговые корабли, причем горгиппийская гавань являлась крайней южной гаванью в пределах государства[100].

Вхождение в фиас навклеров известного числа агентов боспорского правительства — любопытная черта. В особенности интересно, что членами фиаса состоят агенты податной инспекции, с которой навклерам постоянно приходилось иметь дело. Это только лишний раз показывает, в какой сильной степени коммерческие интересы захватывали свободное население Боспора. Участие в президиуме фиаса градоначальников Пантикапея и Горгиппии указывает не на то, что Боспорский царский дом был «в достаточной степени демократичен» (Ziebarth, 66), а на то, что Боспорское государство и в императорскую эпоху, как и ранее, при Спартокидах, было, прежде всего, торговым государством; что даже высшие должностные чины в нем могли быть в то же время и навклерами, коль скоро и сам боспорский царь, заинтересованный в развитии торговой деятельности государства и всего того, что с ним связано, оказывает объединению навклеров свое внимание.

Были ли горгиппийские навклеры лишь посредниками в товарообмене между производителями и потребителями, или же они перевозили на принадлежавших им судах также и продукты, получаемые с лично им принадлежащих угодий, — имеется в виду главным образом зерновой хлеб, — на этот вопрос надпись не дает ответа. Вероятно, те члены фиаса, которые, как крупные земельные собственники, собирали со своих полей хлеб в количестве, позволяющем его экспортировать, и делали это. О значительном материальном достатке членов фиаса свидетельствует, во всяком случае, тот факт, что он имел возможность на свой счет предпринять большие архитектурные и скульптурные работы по восстановлению разрушенного или пришедшего в ветхость храма Посидона и по его украшению.

В ту пору, к которой относится горгиппийская надпись, население Боспора в этническом отношении представляло собою такую пеструю амальгаму, что выделить среди членов фиаса греков и туземцев, исходя из сообщаемых в надписи личных имен, вряд ли возможно. Что среди членов фиаса были туземцы, показывают такие негреческие имена, как Κοσσοῦς ‘Άττα Κοσσοῦ, Κοϑίνας ‘Άττα, Σαρμάτας Κοδόρα, также такие отчества, как Πάπα, Ζαξξοῦς. Но у нас нет уверенности в том, что среди членов фиаса, носящих греческие имена или отчества, мы должны усматривать непременно греков. Обэллинизировавшиеся туземцы могут скрываться и, надо полагать, скрываются за такими именами, которые звучат вполне по-гречески: к концу II в. н. э., да и ранее, уже давно исчезло на Боспоре различие между греками и бывшими «варварами». И население Боспора было вполне смешанным, причем весьма вероятно, хотя это и не может быть доказано, «варварский» элемент в нем преобладал над элементом греческим и римским.

Горгиппийский фиас навклеров насчитывал в своем составе вместе с президиумом minimum, до 45 членов. Все они, как показывает отсутствие при их именах εϑνικά, были горгиппийскими гражданами. Что наряду с местными навклерами в Горгиппии были и навклеры иноземные, показывает неизданная горгиппийская надпись того же приблизительно времени, что и разбираемая, где назван Τέρτιος Ρούφου, уроженец вифинского Тиона.

Какую цель могли преследовать объединения навклеров, подобные горгиппийскому? Поланд (Gesch. d. griech. Vereinswesens, 116), разделяющий мнение Франкотта; едва ли прав, думая, что объединения навклеров и эмпоров носили исключительно культовый характер. Ближе к истине Цибарт, по мнению которого объединения эти, группировавшиеся вокруг культа того или иного божества, обыкновенно связанного с морского стихиею, напоминают нечто в роде средневековых купеческих гильдий. Конечно, и эту аналогию нужно понимать cum grano salis. В самом деле, все эти и подобного рода объединения, стоявшие, применительно к античным условиям, под покровительством того или иного божества, дававшего объединению своего рода религиозную марку, преследовали практические цели, из которых главная, вероятно, состояла в том, чтобы оказывать друг другу в случае нужды материальную помощь[101]. Она могла находить применение в различных случаях, связанных с профессией навклера, сопряженной всегда с риском, в особенности при плавании по такому бурному морю, каким является Черное море, на котором к тому же царило пиратство. Страбон (XI, 495) для своего времени определенно свидетельствует, что как раз местные племена, обитавшие к югу от Горгиппии, «господствуют на море» и «живут разбоем»; что области, подчиненные римлянам, бессильны были бороться с пиратством вследствие нерадения посылаемых туда римлянами правителей[102].

В Пантикапее, Фанагории, Горгиппии было открыто немалое число надписей, отчасти хорошо сохранившихся, но большею частью фрагментарных, по своей структуре приближающихся к рассмотренной горгиппийской надписи. Все они относятся к императорской эпохе и представляют собою списки имен членов каких-то обществ, обозначаемых термином σύνοδος, реже ϑίασος. Можем ли мы утверждать или даже только предполагать, что все эти синоды и фиасы также представляли собою объединения навклеров, по образцу горгиппийского объединения? Или же эти надписи говорят о существовании в Пантикапее, Фанагории, Горгиппии союзов, члены которых объединялись для культовых целей, подобно известным танаисским коллегиям, группировавшимся вокруг культа «бога всевышнего»? При современном запасе наших сведений приходится считать, что эти боспорские синоды и фиасы были лишь культовыми объединениями. Это, конечно, не исключает возможности, что среди членов этих объединений были и навклеры. Но обширный материал, собранный в книге Поланда, позволяет сделать такое наблюдение: во всех тех случаях, когда мы имеем дело с объединениями, члены которых являются представителями тех или иных профессиональных группировок, эти последние обязательно указываются. Так, помимо многочисленных объединений τεχνιτῶν, мы находим объединения γεωργῶν Καίσαρος, γραμματέων κατά Κύπρον, κυνηγῶν, γναφέων, άλιέων. В боспорских надписях, за исключением горгиппийской, эти все объединения называются просто σύνοδοι (ϑίασοι) без какого-либо детального их определения, а потому и считать их обязательно объединениями навклеров у нас нет никаких оснований: как бы ни было широко развито на Боспоре купеческое дело и связанное с ним судовладение, нельзя же предполагать, что все свободное население боспорских городов, в том числе Танаиса, состояло из одних только навклеров и эмпоров, которые к тому же составляли обязательно объединения. Поэтому неосмотрительно было бы утверждать, что боспорские надписи, заключающие списки членов синодов и фиасов, подразумевают под последними объединения негреческих навклеров или эмпоров или тех и других.

Несколько слов об археологическом материале, привлекаемом сюда же (о нем у Колобовой, 60 сл.). На росписях двух керченских склепов изображены корабли с экипажем и без него. Даже если и согласиться с тем, что эти корабли, не являясь воспроизведением погребального корабля, символизируют профессиональные занятия погребенных в склепах лиц, то и в таком случае мы имели бы право говорить только о том, что эти лица при жизни были навклерами[103]. Но из этого еще нельзя обязательно выводить заключение, что и в Пантикапее было объединение навклеров, подобное горгиппийскому.