Из истории культуры древней Руси

Даниил заточник и Владимирское летописание конца XII в.

Историческое осмысление такой интересной фигуры, как Даниил Заточник, далеко еще не завершено. Не решены вопросы относительной и абсолютной датировки «Слова» и «Моления», не выяснено наше право одинаково называть Даниилом обоих авторов; велика путаница в определении адресата первого челобитья («Слова»); нет ясности в географических приметах и т. п. Для определения степени разноречия нашей научной литературы достаточно привести список различных суждений о месте Даниила в обществе. Его считают то княжеским дружинником, дворянином, то боярским холопом, духовным лицом или гусляром, вороватым мастером серебряных дел или княжеским шутом. Главной причиной такой разноголосицы является суммарное рассмотрение «Слова Даниила Заточника» и «Моления Даниила Заточника» как двух редакций одного произведения. А.С. Орлов ввел даже особый термин «Слово — Моление»[180]. Споры о том, которую из двух редакций считать первоначальной, способствовали дополнительной нивелировке обоих произведений. Суммарное рассмотрение облегчалось еще и тем, что «Слово» почти полностью инкорпорировано в более позднее «Моление», автор которого многое добавил к афоризмам Даниила Заточника (автора «Слова»). Если в «Слове» насчитывают 49 смысловых элементов, то в «Молении» их 83. Взаимоотношение «Слова» и «Моления» можно в известной степени уподобить отношению Правды Ярославичей XI в. к Пространной Русской Правде XII в.

После капитальных работ И.А. Шляпкина, А.И. Лященко и П. Миндалева[181] в 1932 г. появилась серьезная публикация Н.Н. Зарубина, в самом своем названии отразившая точку зрения автора на первенство «Слова»[182]. Н.Н. Зарубиным дан подробный историографический обзор всей предшествующей литературы. Его работа оживила интерес к имени Даниила Заточника. Исследователи отыскали целый ряд новых списков «Слова» и его переделок[183], но теоретическая мысль работала преимущественно над более пространным и более определенным хронологически «Молением» XIII в. Большое влияние на последующую научную литературу оказала талантливая книга Б.А. Романова «Люди и нравы древней Руси»[184]. Прекрасно зная хронологическое и социальное различия между «Словом» и «Молением», Романов, тем не менее, сознательно обрисовал суммарную «силуэтную фигуру» Даниила, русского средневекового мизантропа, в имени которого причудливо слились автор, герой и читатель. Можно сказать, что для самого Романова такой обобщенный Даниил Заточник был удобным литературным героем, искусственно созданным образом, с помощью которого легче раскрывались сухие статьи Русской Правды. Даниил был для Романова своего рода Вергилием, водившим автора по чистилищу русской социальной жизни начала XIII в.

В 1949 г. появилась статья В.М. Гуссова, пытавшегося доказать, что Даниил (в данном случае он рассматривается как автор «Моления») был членом княжеской думы Ярослава Всеволодича и выступал против Липицкой битвы 1216 г.[185]

В 1951 г. со статьей о Данииле как дворянском публицисте выступил И.У. Будовниц. Четко различая обе редакции, Будовниц сосредоточивает свое внимание на «Молении». Вызывает недоумение чрезвычайно широкий хронологический диапазон редакций. «Слово» Будовниц находит возможным отнести «к концу XI — началу XII в. (с некоторыми последующими вставками вроде заявления князя Ростислава о Курском княжении)». «Моление», по мысли автора, относится к XIV в.[186] Это резко расходится с общепринятыми датировками.

В 1954 г. вышла подробная статья Д.С. Лихачева, посвященная социальной характеристике автора «Моления». Д.С. Лихачев, следуя, очевидно, Б.А. Романову, не различает разных редакций и, восстанавливая социальный облик Даниила по «Молению», на самом деле широко, без каких бы то ни было оговорок пользуется не только текстом «Моления», но и текстом «Слова Даниила Заточника»[187]. Полученный в итоге суммарный облик «эксплуатируемого интеллигента» XII–XIII вв. сходен с романовским мизантропом, но отличается от него близостью к скоморошьей среде. При этой реконструкции, верной в своих основных частях, пострадала многогранность облика автора «Моления» и совершенно исчезло существенное различие между ним и автором «Слова Даниила Заточника».

Интересную работу посвятил Даниилу Заточнику М.О. Скрипиль[188].

В 1967 г. вышла основательная по объему работа Н.Н. Воронина[189]. Большой заслугой автора является четкое разделение всего связанного с именем Даниила Заточника на два различных и разновременных произведения («Слово» и «Моление»), которые рассматриваются автором раздельно и сопоставляются друг с другом. Анализ «Моления», относимого Ворониным к 1220-м годам, представляется мне убедительным. Этого никак нельзя сказать о его выводах по поводу «Слова Даниила Заточника». Автор «Слова», по Воронину, придворный шут Юрия Долгорукого и Андрея Боголюбского, пострадавший по проискам княгини Кучковны. Система доказательств крайне слаба: в «Слове» говорится о долблении камня, а Андрей Боголюбский, напоминает Воронин, строил каменные храмы; в «Слове» упоминаются гусли, а на одном из храмов Андрея изображен царь Давид с гуслями; в «Слове» говорится о фруктовом саде («рае»), а у Юрия Долгорукого под Киевом был сад, называемый им раем, о чем Даниил будто бы знал непосредственно от самого князя…[190]

Пытаясь установить точную дату «Слова» Даниила Заточника, Н.Н. Воронин пренебрег всеми связями «Слова» с конкретной исторической действительностью XII в. Как известно, полный заголовок «Слова» таков: «Слово Даниила Заточеника, еже написа своему князю Ярославу Володимеровичу»[191]. В перечне адресатов Даниила Воронин говорит об Андрее Боголюбском[192], но ни разу нигде даже не упомянул того князя, имя которого стоит в адресе «Слова», — князя Ярослава Владимировича! Невозможно дать новое решение вопроса без тщательного и разностороннего анализа всех содержащихся в источнике датирующих признаков. Поэтому эти хронологические и исторические рассуждения Н.Н. Воронина повисают в воздухе.

Круг наших задач можно очертить так: во-первых, в центре внимания должно быть не «Моление», тщательно изученное Н.К. Гудзием, Б.А. Романовым, Д.С. Лихачевым и Н.Н. Ворониным, а «Слово Даниила Заточника», незаслуженно забытое исследователями. Оно должно рассматриваться само по себе, как отдельное произведение, для того чтобы избежать крайне опасной суммарности, при которой появляется не столько «загадочный» (этот эпитет применяют почти все исследователи), сколько противоестественный, слепленный из двух различных произведений, адресованных разным князьям, облик обобщенного Даниила. Во-вторых, мы должны обратить пристальное внимание на все исторические и географические конкретности, содержащиеся в произведениях, подписанных именем Даниила. Необходимо тщательно проследить по летописям всю биографию князя Ярослава Владимировича и сопоставить ее с намеками, содержащимися в «Слове Даниила Заточника».

«Слово Даниила Заточника» отличает от «Моления» не только объем, язык, разная обрисовка судьбы самого автора, но и ряд определенных конкретных исторических признаков.

Как видим, расхождения очень серьезны и интересны, так как даже при самом беглом взгляде заставляют обратиться к летописям и, во-первых, поискать там имена адресатов, а во-вторых, определить причины упоминания Новгорода в «Слове», исчезновения имени Новгорода в «Молении» и замены его Переяславлем. Начнем с загадочного родословия адресата «Слова Даниила Заточника», князя Ярослава Владимировича.

«Великий царь (князь) Владимир».

Торжественность этой формулы смущала многих исследователей, и им хотелось видеть в «царе Владимире» одного из прославленных Владимиров русской истории — Владимира Святого или Владимира Мономаха. Предлагавшийся рядом исследователей Владимир Мстиславич, отец Ярослава Новгородского, был отвергнут по своей незначительности. «Князь Владимир Мстиславич по своему положению и по своей исторической роли не мог быть назван великим князем, тем более царем, поэтому возникает предположение, что имя Ярослава, под которым мог разуметься Ярослав Мудрый, в заглавии редакции поставлено писцом по догадке»[193].

Таким образом, под царем Владимиром нам предлагают понимать Владимира I, отца Ярослава Мудрого. Следует напомнить, что во времена Ярослава Владимировича Мудрого еще не существовало Боголюбова, построенного лишь его праправнуком в 1150-1160-е гг.

Многие хотели сопоставить отца адресата Даниила с Владимиром II Мономахом. С этим как будто бы увязывалась фраза о бедности Курского княжения, которую, по летописи, произнес сын Мономаха князь Андрей Владимирович Добрый в 1140 г., когда Всеволод Ольгович выгонял его из Переяславля Русского: «Курьску изволи ити!» Андрей отвечал Ольговичу: «лепши ми того смерть и с дружиною на своей отчине и на дедине взяти, нежели Курьское княженье…»[194] В «Слове» Даниила Заточника эта фраза приписывается какому-то князю Ростиславу, который говорил самому Даниилу: «лепшии бы ми смерть, нежели Курское княженье».

Единственный вывод, который мы можем сделать из сопоставления летописи и «Слова», — это то, что крылатая фраза о Курском княжении стала поговоркой, употреблявшейся разными лицами (может быть, не без влияния летописной записи). Считать Андрея адресатом «Слова» на том основании, что он сын великого князя Владимира и автор фразы о Курском княжении, было бы неосторожно. О Курске Даниилу говорил Ростислав, а не Андрей, а сына князя Владимира Даниил называет опять-таки не Андреем, а Ярославом.

По тем же самым соображениям отпадает и кандидатура другого сына Мономаха — Юрия Долгорукого, хотя к этому имени мысль ученых настойчиво возвращалась несколько раз со времен Н.М. Карамзина, допускавшего даже, что Юрий Долгорукий носил языческое имя Ярослава, как и его прадед Георгий-Ярослав Мудрый[195].

Нам надлежит вернуться к князю Владимиру Мстиславичу и рассмотреть, насколько справедливо суждение о том, что по своему положению он «не мог быть назван великим князем».

Владимир был сыном Мстислава Великого от второго брака князя с дочерью новгородского посадника Дмитрия Завидовича. Она так и названа по отцу и деду: «Дмитровна, Завидова внука».

Если считать, что «Слово» было адресовано новгородскому князю Ярославу Владимировичу, то в торжественной титулатуре его отца, потомка новгородских бояр (по женской линии), мог быть скрыт определенный расчет.

Владимир родился в 1132 г., когда его отец был великим князем киевским; пятнадцатилетним юношей Владимир уже был наместником великого князя в Киеве во время трагического убийства Игоря Ольговича в 1147 г., когда княжич пытался укрыть обреченного Игоря во дворе своей матери. С 1149 г. он связан с Волынью, доменом его сводного брата Изяслава Мстиславича (Луцк, Дорогобуж). В 1150 г. он женится на венгерской принцессе[196]. В 1156 г. Владимиру Мстиславичу пришлось искать убежища у своего тестя в Венгрии.

В 1162 г. Владимир закрепился и в Русской земле, получив от великого князя киевского Треполь и «ины 4 городы». Эти города стали наследственным доменом его потомков: в Треполе в 1207 г. сидел его внук.

В 1167 г. Владимир Мстиславич, недовольный тем, что на киевский престол сел его племянник Мстислав Изяславич, пытался организовать широкий заговор против него, опираясь на кочевников-берендеев, но ни князья, ни бояре его не поддержали, заговор был раскрыт, и Владимиру пришлось бежать от обозленных берендеев. Жена его бежала с ним, а его мать, «Завидову внуку», великий князь выгнал из Киева: «не могу с тобою жити одином месте, зане сын твой ловить головы моея всегда». Владимир, в конце концов, оказался в Суздальской земле у Андрея Боголюбского и здесь, в Москве, по данным Густынской летописи, начал подговаривать[197] Андрея завоевать Киев (что тот и сделал в 1169 г.).

В феврале 1171 г. Владимир из своего Дорогобужа Волынского был приглашен Ростиславичами на стол великого князя киевского и сел на престол 15 февраля на масленицу, а 10 мая «на русальной неделе» умер от тяжелой болезни, «и бысть седенья его всего в Киеве 4 месяце». Но как бы то ни было, он был вполне законным великим князем Киевским и, следовательно, имел право именоваться и царем. Царский титул впервые носил Ярослав Мудрый[198], а затем он довольно часто мелькает на страницах киевских летописей. Царем титуловали брата Владимира Мстиславича великого князя Изяслава в 1151 г., царем называли Андрея Боголюбского после завоевания им Киева в 1169 г., применяли царский титул и к Рюрику Ростиславичу в торжественной речи 1198 г. Одного из современников Владимира Мстиславича (его внучатого племянника) князя Романа Мстиславича летопись тоже называет царем: «…бе царь в Русской земли»[199].

По положению великого князя киевского Владимир Мстиславич в свое короткое царствование в Киеве имел законное право именоваться царем, как и другие великие князья киевские.

Обращаясь к Ярославу Владимировичу как к «сыну великого князя (царя) Владимира», Даниил Заточник нисколько не грешил против истины и литературной манеры своей эпохи.

Князь Ярослав Владимирович, сын «царя» Владимира (адресат «Слова Даниила Заточника»).

На политическом горизонте Новгорода и Суздальской земли Ярослав Владимирович появляется внезапно. Мы не знаем ни года его рождения, ни ранней судьбы.

Ярослав был одним из четырех сыновей Владимира Мстиславича; княжичи осиротели в сравнительно раннем возрасте: старшему Мстиславу было не более 20 лет, младшему не могло быть более 17 лет. Судя по тому, что братья Святослав и Ростислав упоминаются в летописи впервые спустя почти два десятка лет после смерти отца, они были, очевидно, юными. Сыновья великого князя и царя Владимира сразу же после его смерти оказались на положении третьестепенных князьков во враждебном окружении: на Волыни княжил сын лютого врага их отца Роман Мстиславич, а их днепровский удел в Треполе был под контролем Рюрика Ростиславича, неоднократно порицавшего Мстислава Владимировича (старшего брата) за вероломство, измену и двукратное бегство с поля боя (1176 и 1181 гг.). Незначительность их положения подчеркивалась тем, что иногда их называли не по именам, а собирательно: «Володимеричи» (1201 г.).

Старший брат владел Треполем, а какими городками владели другие братья (в том числе и Ярослав), нам неизвестно. Но так как все более или менее значительные города в этих краях принадлежали другим князьям, то надо думать, что Володимеричи владели совсем маленькими уделами.

Из этой безвестности Ярослава вывела его женитьба: он женился на дочери чешского князя Шварна.

Бедственность его собственного положения компенсировалась знатным родством в Европе: Ярослав был прямым потомком венгерских королей (брат его Святослав ездил в Венгрию с дипломатическим поручением в 1188 г.), его родные тетки по отцу были королевами Венгрии, Дании, Норвегии, земли Оботритов. Это родство, вероятно, и обеспечило княжичу Ярославу выгодную женитьбу. Особое значение этот брак приобрел в силу того, что на сестре его жены, Марии Шварновне, женился Всеволод Большое Гнездо[200]. Ярослав стал свояком одного из наиболее могущественных русских князей того времени.

В 1181 г. у великого князя Рюрика Ростиславича сильно обострились отношения с Мстиславом Трепольским (и, вероятно, с братьями его тоже), который «побегл еси, Ольговичем и половцемь добро творя». А уже зимою 1181/82 г. влиятельный свояк помог Ярославу выбраться из его днепровского захолустья и направил его в Новгород, откуда новгородцы только что выгнали сына черниговского князя.

«Влето 6690. Прииде в Новъгород князь Ярослав сын Володимирь, внук Великаго Мьстислава», — торжественно записывает новгородский летописец. Однако, оказавшись неожиданно для себя в богатом городе, молодой князь, очевидно, зарвался: «В том же лете (1184) прислав Всеволод, выведе свояка своего из Новагорода Ярослава Володимирица: негодовахуть бо ему новгородци, зане много пакости творяше волости новгородчкой»[201].

Схема биографии Ярослава Владимировича такова:

родился примерно в 1150-х гг. (не ранее 1152 г., так как отец женился в 1150 г., а он был не первенцем в семье);

1182–1184 гг. — княжит в Новгороде;

1184–1187 гг. — находится при своем свояке Всеволоде Большое Гнездо в качестве подручного князя;

1187–1196 гг. — снова князь в Новгороде;

с 1196 (с 26 ноября) по 1197 г. — князь Нового Торга;

1197 г. — на короткий срок во Владимире у Всеволода;

1197–1199 гг. — третий раз княжит в Новгороде; строит церковь Спаса Нередицы. 24 августа 1199 г. окончательно покидает Новгород;

1199–1200 гг. — находится в Суздальской земле. Здесь умирает его жена, «свесть» Всеволода;

1205 г. — изгнан из Вышегорода Ростиславом Рюриковичем. Год смерти Ярослава Владимировича неизвестен, но в конфликте со Всеволодом Чермным (1207) в качестве владельца Треполя упоминается только его сын. Очевидно, он умер в промежуток 1205–1207 гг.

К некоторым звеньям биографии Ярослава Владимировича мы еще возвратимся в связи со «Словом» Даниила Заточника.

Князь Ярослав Всеволодич, сын великого князя Всеволода (адресат «Моления» Даниила Заточника).

Ярослав (крещен Федором) был четвертым сыном Всеволода Юрьевича, «большое гнездо» которого насчитывало 8 сыновей и 4 дочери. Ярославу Владимировичу он приходился племянником, так как его мать была сестрой жены Ярослава Владимировича.

Его биографическая канва такова:

1190 г. — родился 8 февраля в Переяславле-Залесском, когда отец был в полюдье;

1201 г. — послан отцом княжить в Переяславль Южный;

1205 г. — женился на внучке хана Кончака;

1206 г. — изгнан из Переяславля Русского, вернулся во Владимир;

1208 г. — временно княжит в Рязани;

1213 г. — сражается с братом Константином;

1215 г. — княжит в Новгороде. Бояре выгоняют его в Торжок. Упомянуто, что он женат уже вторично на дочери Мстислава Удалого. Изгнан из Новгородской земли тестем;

1216 г. — в союзе с братом Юрием дает сражение тестю и брату Константину у Липиц и проигрывает его;

1222 г. — вторично княжит в Новгороде;

1223 г. — уходит из Новгорода в Переяславль-Залесский;

1225–1235 гг. — княжит то в Переяславле, то в Новгороде. Воюет с Емью и Псковом. Судится с епископом Кириллом Ростовским;

1235 г. — княжит в Киеве;

1238 г. — после гибели Юрия Всеволодича княжит во Владимире;

1239 г. — действует некоторое время на юге и в Смоленске;

1243 г. — получает от Батыя ярлык на великое княжение;

1246 г. — совершает поездку в Монголию к великому хану и на обратном пути умирает, отравленный татарами.

Князь Ростислав, собеседник Даниила Заточника.

В князе Ростиславе, беседовавшем с Даниилом и повторившем ему слова Андрея Доброго о бедности Курского княжения, чаще всего видят сына Юрия Долгорукого. Ростислав Юрьевич упоминается в летописях с 1138 г.; умер он в 1150 г.

У Ростислава Юрьевича велся разговор о волостях с его двоюродным братом Изяславом Мстиславичем в 1148 г., когда Ростислав изменил родному отцу и перешел на сторону его врага, но характер разговора был иной, чем в случае с Курским княжением у его дяди.

Ростислав. «Поклонився… рече: Отец мя переобидил и волости ми не дал…»

Изяслав. «Всих нас старей отец твой, но с нами не умеет жити… Ныне же, аче отец ти волости не дал, а яз ти даю. И да ему Божьскый, Межибожие, Котельницю и ины два города».

Через год Ростислав был уличен в заговоре и изгнан Изяславом к отцу: «Се, брате, ты еси ко мне от отца пришел, оже отец тя приобидил и волости ти не дал. Яз же тя приял в правду… и волость ти есмь дал, ако ни отец того вдал, что я тобе вдал».

Как видим из этих пространных речей, ни приезд Ростислава, ни изгнание его не подходят к той ситуации, в которой Андрей произнес свою знаменитую фразу о Курском княжении: когда киевский князь принимал коммендацию Ростислава, тот получил хорошие волости и не жаловался на их мизерность; когда же его посадили в лодку с четырьмя отроками без дружины и отправили из Киева, тут уж было не до выбора волостей.

Н.Н. Воронин очень уверенно говорит о том, что «автор Слова лично знал сына Юрия Долгорукого Ростислава Юрьевича»[202]. Если мы примем это не очень осторожное утверждение, то должны будем начисто отвергнуть все то, что в «Слове» Даниила говорится о князе Ярославе Владимировиче, сыне великого князя киевского: ведь Ярослав, как мы видели, мог родиться не ранее 1152 г., а Ростислав умер за два года до его рождения в 1150 г. Даниил же обращается к Ярославу «ун возраст имея». Юный возраст корреспондента Ярослава Владимировича, в 1180-1190-х годах исключает возможность личного знакомства Даниила с давно умершим Ростиславом Юрьевичем.

Среди многочисленных князей, носивших имя Ростислава, могут быть привлечены только трое современников Ярослава Владимировича:

1) его брат Ростислав Владимирович (упом. 1190–1202 гг.);

2) Ростислав Рюрикович (1171–1218 гг.);

3) Ростислав Ярославич Сновский (1174–1213 гг.).

Двое последних Ростиславов были зятьями Всеволода Большое Гнездо и тем самым могли попасть в поле зрения Даниила в короткие сроки их приездов в Суздальщину.

Ростислав Рюрикович, женатый на Верхуславе Всеволодовне, провел в Суздальской земле всю зиму 1193/94 г., гостя у тестя, а Ростислав Ярославич, сын черниговского князя, был здесь в 1189 г.; присутствуя при освящении Успенского собора во Владимире. Оба эти князя враждебно относились к адресату Даниила Ярославу Владимировичу: Рюрикович выгнал его из Вышгорода в 1205 г., а Ярославич взял в плен его брата и увел пленника в свой город в 1207 г. Конечно, это не мешало Даниилу в более раннее время беседовать с кем-либо из них, но едва ли эти князья жаловались ему на бедственность своего положения: Ярославич владел Сновском и жил под покровительством своего «сильного и богатого и многовоего» отца, а Рюрикович владел Торческом, а потом Белгородом и Вышгородом, фактически был после 1187 г. соправителем отца и тоже не имел оснований сетовать на свою судьбу.

Наиболее вероятно, что в письме к Ярославу Владимировичу простое упоминание князя без отчества, без каких бы то ни было опознавательных признаков («не лгал бо ми Ростислав князь…») относилось к его родному брату, мелкому захудалому князьку Ростиславу Владимировичу, теснимому могущественными «Ростиславичами» — великим князем киевским Рюриком и его воинственным сыном Ростиславом Торческим, от которых «Володимеричи» находились в вассальной зависимости.

Группировавшиеся вокруг небольшого городка Треполя трое братьев Ярослава Владимировича (Мстислав, Ростислав и Святослав), оказавшиеся между великим князем и Ольговичами, много раз, очевидно, могли вспомнить крылатую фразу, сказанную полвека тому назад по поводу тягостного и унизительного положения князя, оттесненного соперниками на положение мелкого удельного владетеля вроде князя курского.

Итак, в собеседнике Даниила Заточника, князе Ростиславе, предпочитавшем смерть нищенскому уделу, естественнее всего видеть брата адресата Даниила, князя Ростислава Владимировича, упоминаемого летописями с 1190 по 1202 г.

Географические наименования «Слова» и «Моления».

Два списка географических пунктов содержат как общую часть, так и такие города, которые есть только в одном из них.

В общую часть входят: Боголюбово, Белоозеро, Лачь-озеро. Все эти пункты, включая и озеро Лаче, часто причисляемое почему-то к новгородским владениям, входят в Ростово-Суздальскую землю[203].

Боголюбово — великокняжеская резиденция, а Белоозеро и Лачь-озеро — ростовские владения. Может удивить отсутствие в этом списке города Владимира на Клязьме, столицы Северо-Восточной Руси, но его здесь заменяет загородный замок Боголюбово.

Судя по этому перечню Даниил был связан в момент написания своего «Слова» с Северо-Восточной Русью, с ее княжеским центром и самой отдаленной окраиной — озером Лаче в Белозерском краю.

Интересны отличия двух списков географических названий. В том перечне, который связан с Ярославом Владимировичем («Слово»), стоит Новгород, отсутствующий в «Молении», где список северо-восточных пунктов открывается Переяславлем (которого нет в «Слове»).

С этим хорошо согласуется и то, что князь Ярослав Всеволодич, адресат «Моления», назван князем «над переяславцы». Переяславль-Залесский Ярослав получил в удел в 1213 г. (или около 1207 г.). Под Переяславлем иногда понимают Переяславль Южный, где Ярослав Всеволодич княжил в свои отроческие годы (1201–1206), но, как увидим далее, это не согласуется с хронологией «Моления», написанного много позднее. Отсутствие в тексте «Моления» Новгорода наводит на мысль, что оно адресовано князю в тот момент, когда напоминать ему об этом буйном боярском городе было неудобно, а таких моментов за время с 1215 по 1236 г. было несколько. После 1236 г., когда Ярослав стал великим князем киевским, к нему уже странно и непочтительно было бы обращаться только как к переяславскому князю.

Для того чтобы окончательно выяснить взаимоотношения «Слова» и «Моления», рассмотрим датировку каждого произведения, а после этого сможем перейти и к вопросу о количестве авторов. Методически правильнее начать с наиболее изученного «Моления».

Датировка произведений, связанных с именем Даниила Заточника, всегда опиралась на время княжения двух Ярославов, упомянутых в «Слове» и в «Молении». Для «Слова» это был диапазон 1182–1199 гг., а для «Моления» — 1201–1237 гг. (или более узко — 1213–1236 гг.)[204]. Только И.У. Будовниц, опираясь на исследование языка, произведенное С.П. Обнорским, решался указать такие даты: «Слово» — конец XI — начало XII в.; «Моление» — XIV в., разведя оба произведения на целых два столетия[205].

Различия в языке могут объясняться как местом происхождения авторов (если «Слово» и «Моление» писалось разными людьми), так и различием социальной среды (автор «Моления» — бывший холоп) и разной степенью книжной образованности.

Нам необходимо извлечь максимум сведений из той фактической основы (имена князей и география), которая содержится в обеих челобитных. До сих пор еще не предпринимались попытки детального сопоставления всех сведений и намеков в «Слове» и «Молении» с реальной летописной биографией адресатов Даниила (или Даниилов).

Начнем такое сопоставление с «Моления», чтобы точнее определить верхний хронологический рубеж нашего основного объекта исследования — «Слова». Мы вполне можем согласиться с теми исследователями, которые датируют «Моление Даниила Заточника» 1220-ми гг., временем после битвы на Калке[206]. Однако «Моление» содержит, на наш взгляд, некоторые дополнительные данные, помогающие уточнению даты.

Во-первых, надо считаться с тем, что автор «Моления», переделывая более раннее «Слово», вычеркнул из него Новгород и заменил его Переяславлем. Появление Переяславля, домена Ярослава Всеволодича, не может нас удивить, но исчезновение имени Новгорода из послания, адресованного тому князю, который половину своей жизни был с Новгородом связан, нас настораживает. Не является ли это указанием на то, что «Моление» писалось в такое время, когда Ярослав находился в ссоре с Господином Великим Новгородом, когда упоминание буйного города могло обидеть князя, когда его сфера ограничивалась одним Переяславским княжением?

Внимательно рассмотрев все летописные данные о взаимоотношениях Ярослава с Новгородом[207], видим, что за время от битвы на Калке в 1223 г. до вокняжения Ярослава в Киеве в 1236 г. только два года он не был связан с Новгородом: 1224 и 1229 гг.

В 1230–1235 гг. Ярослав княжил в Переяславле и выполнял княжеские военные функции по отношению к Новгородской республике.

В «Молении» Даниила содержатся два пункта, заставляющие нас предпочесть 1229 г. В «Молении» добавлены по сравнению со «Словом» рассуждения о монашеском лицемерии и лжи. «Мнози бо отшедше мира сего во иноческая и паки возвращаются на мирское житие, аки пес на своя блевотины… обидят села и домы славных мира сего, яко пси ласкосердии… Ангельский имея на себе образ, а блядной нрав; святительский имея на себе сан, а обычаем похабен»[208]. Автору этих решительных слов нужно было твердо знать, что его адресат не выдаст его епископскому суду, что князь Ярослав сочувствует этим резким нападкам на высшее духовенство, облеченное «святительским саном», но позволяющее себе обижать «села и домы славных мира сего». И автор это, очевидно, знал.

7 сентября 1229 г. Ярослав Всеволодич устроил в Суздале суд над бывшим епископом ростовским Кириллом. «Бяшеть бо Кирил богат зело кунами и селы и всем товаром и книгами. И просто рещи так бе богат все, как ни един епископ быв в Суждальской области». По болезни он должен был оставить кафедру в Ростове и вернулся в Дмитровский монастырь в Суздале. «К тому же и еще приде на нь искушенье, акы на Исва: в един день, месяца семтября в 7 все богатьство отъяся от него некакою тяжею. Судившю Ярославу, тако ту сущю ему на сонме». Судья, разоривший епископа, впавшего в тяжкий недуг, был, конечно, благосклонным читателем резких обвинений духовенства. Произнося на суде обоснование своего решения «отъять все богатство» епископа-монаха, князь Ярослав должен был прибегать примерно к таким же выражениям, которые употребил и Даниил в своем «Молении», адресованном князю. Это позволяет делать хронологические сближения.

Вторым аргументом в пользу того, что «Моление» написано около 1229 г., является его замечательная концовка, приближающаяся по своей патетичности к «Слову о погибели земли Русской», но устремленная не в спокойное идеализированное прошлое, а в грозное, надвигающееся ближайшее будущее: «Воскресни, боже! Суди земли! Силу князю нашему укрепи, ленивые утверди (вариант: воздвигни князя, убуди бояр, умножи силу князю нашему…) Вложи ярость страшливым в сердце! Не дай же, господи, в полон земли нашей языком не знающим бога…»[209]

Непосредственно после битвы на Калке такой страстный призыв к немедленной готовности был бы необъясним, так как тогда войска Чингисхана были на обратном пути разбиты в Болгарах, ушли в глубины Азии и долгое время не давали повода говорить о них как о реальной угрозе русским землям. Не может быть принят и 1236 г., когда появились вести о разгроме Волжской Болгарии Батыем, так как в этом году Ярослав Всеволодич из Новгорода ушел на великое княжение в Киев и не мог быть назван князем переяславцев.

Только после смерти Чингисхана и Джучи Батый прикочевал к реке Яику и захватил степные пространства Нижней Волги и Северного Кавказа, готовясь к своему грандиозному походу в Европу. И именно в 1229 г., когда Ярослав княжил в Переяславле, на Руси стало известно о новых молниеносных завоеваниях Батыя, о возобновлении азиатской угрозы: «Того же лета [1229 г.] Саксини [жители дельты Волги] и Половци въбегоша из Низу к Болгаром перед татары. И сторожеве болгарьскыи прибегоша, бьенн от татар близь рекы, ей же имя Яик»[210]. Именно в этих условиях уместно было закончить свою челобитную обращением к богу об умножении княжеских войск, «пробуждении» недальновидных бояр, укреплении нетвердых сердец, чтобы не дать в полон земли нашей.

Таким образом, суд над епископом в 1229 г. и получение вестей о наступлении татар в 1229 г., находящие соответствия в «Молении», облегчают наш выбор: из тех двух лет (1224 и 1229 гг.), когда Ярослав Всеволодич не княжил в Новгороде, мы должны предпочесть 1229 г. как дату, наиболее близкую к «Молению», адресованному переяславскому князю.

Установив дату составления «Моления» — около 1229 г., мы видим, что «Моление», адресованное Ярославу Всеволодичу, много моложе «Слова», адресат которого умер за два десятка лет до этого. Теперь мы можем приступить к окончательному размежеванию «Слова» и «Моления» по принципу авторства — один ли это человек или два разных лица? В пользу первого говорит единство имени: «Моление», как и «Слово», известно нам только с именем Даниила. Предложенная выше хронология не противоречит такому отождествлению — один и тот же человек мог написать две челобитных, разделенных тридцатилетним промежутком и адресованных: одна — дяде, а другая — племяннику. Однако собственное признание автора второй челобитной предостерегает нас от такого поспешного заключения: «Аще есмь не мудр, но в премудрых ризу облачихся, а смысленных сапоги носил есмь». Эту фразу о ризе премудрых, избавляющую его от упреков в плагиате, автор «Моления» повторяет еще раз там, где он иносказательно говорит о недостаточности своего образования в юности («Аще бо не мудр есми — поне мало мудрости сретох во вратех…»).

Большинство исследователей справедливо считают авторов «Слова» и «Моления» разными людьми, но спокойно называют второго автора Даниилом, что вносит некоторую путаницу. Быть может, правильнее было бы во избежание путаницы называть автора позднейшего «Моления» не Даниилом, а псевдо-Даниилом.

«Слово Даниила Заточника» почти целиком включено во вторую челобитную, автор которой даже прямо цитирует и называет имя своего предшественника: «Даниил рече: храбра, княже, борзо добудешь, а умен дорог!» Здесь явно имелся в виду не пророк Даниил, а русский книжник, обращавшийся к князю (тем более, что само изречение принадлежит не Даниилу, а Соломону)[211].

Текст «Слова» составляет, как известно, почти две трети текста «Моления» (хотя раздел о злых женах сильно сокращен в «Молении»); очевидно, «Слово» стало к 1220-м гг. уже известным произведением, явное использование которого могло считаться хорошим тоном, как это было при откровенном использовании «Слова о полку Игореве» автором «Задонщины».

Нас особенно должны интересовать автобиографические дополнения автора «Моления» и опущение им некоторых деталей из текста «Слова», очевидно, не соответствовавших облику нового автора.

Автор «Моления» предстает перед нами в ином виде, чем Даниил. Это человек, не получивший, как мы видели, высокого образования, брошенный в детстве родителями («не остави мене, яко отец мои и мати моя остависта мя»). Мать его — рабыня, очевидно из Переяславль-Залесской земли: «Аз раб твой и сын рабы твоея», пишет он Ярославу Переяславскому.

В его судьбе было два крупных испытания: он проявил когда-то трусость на войне («Аще есм на рати не велми храбр…») и побывал, очевидно, в положении холопа, «в работном ярме».

Первую свою вину он пытается оправдать тем, что «умен муж не велми бывает на рати храбр, но крепок в замыслех, да тем добро собирати мудрые» (XXIV)[212]. Второе несчастье оставило горький след в памяти писателя: «Се бо был есми в велицеи нужи и печали и под работным ермом пострадах» (XXXV). «Многажды бо обретаются работные хлебы, аки пелын во устех и питие мое с плачем растворах».

Годы холопства прошли, очевидно, на боярских дворах, где наш автор особенно остро ощутил тяжесть подневольного положения, хотя и не был, по всей вероятности, простым слугой. Он ходил там в багрянице и в червленых сапогах, но с горечью сознавался, что «не лепо у свинии в ноздрех рясы златы, тако на холопе — порты дороги» (XXXVII).

Его гордость грамотного и начитанного человека страдала на боярском дворе, так как он был там все же на положении холопа: «Аще бо были котлу во ушию златы колца, но дну его не избыти черности и жжения; тако же и холопу: аще бо паче меры горделив быв и буяв, но укору ему своего не избыти, холопья имени» (XXXVII).

Поэтому он готов пожертвовать известным достатком, полученным им от боярина, и хочет перейти на самую скромную службу к князю: «Луче бы ми вода пити в дому твоем, нежели мед пити в боярстем дворе». Он не теряет надежды «добру господину служа, дослужится свободы».

Вполне возможно, что он уже был известен ранее Ярославу Всеволодичу, как Даниил был знаком Ярославу Владимировичу: в «Молении» остались слова об «обычной любви» князя к просителю.

Автор «Моления» псевдо-Даниил вообще скромнее настоящего Даниила, и желания его тоже не достигают размаха честолюбивых замыслов того, кому он подражал в своей челобитной.

Он не расхваливает гак беззастенчиво свой ум, как это делает Даниил, а признает себя «мутноумным», «худ разум имеющим». Если Даниил говорил о себе, что он «бых мыслию паря, аки орел по воздуху», то второй автор униженно пишет, что он боится похудения князя, «ползая мыслию, яко змия по камению».

Он не претендует на место ближайшего княжеского советника и переделывает фразу Даниила о думцех в общем смысле: «…в печаль введут тя думцы твои»; одновременно он прославляет умных бояр, составляющих боярскую думу князя: «Яко же бо паволока испестрена многими шолки, красно лице являет, тако и ты, княже нашь, умными бояры предо многими людми честей еси и по многим странам славен явися» (XXX). Это тезис «Моления» принципиально отличен от постоянного стремления Даниила отодвинуть на задний план, оттеснить из поля зрения князя богатых глупцов. Напрасно исследователи хотят зачастую представить автора «Моления» как ярого противника боярства вообще. Ничего антибоярского мы у него не найдем; просто ему самому не нравилось быть холопом (даже привилегированным) на боярском дворе, и он предпочитал службу у князя. Но бояре, как неотъемлемая часть феодального государства, как советники князя не только не отрицаются им, но и сравниваются с яркой вышивкой, украшающей ткань: князь по многим странам славен умными вельможами.

Автор «Моления» в отличие от Даниила не просто интересуется княжеской щедростью, но и стремится утвердить и обосновать принцип княжеской власти: князь — кормчий своей земли; он — основа государства; его слово, как рык льва, царя зверей; князь грозен «множеством вой»; к его двору со всех сторон стекаются люди в поисках чести и милости.

Автор «Моления» знаком с иноземными обычаями и пишет о том, что даже гимнасты и гладиаторы имеют честь и милость у королей и салтанов. Был ли он сам в далеких землях или знал о них понаслышке, мы определить не можем, но он со знанием дела говорит о скачках на ипподроме, о планирующих полетах на шелковых крыльях, о прыжках с конем в море «со брега высока… за честь и милость короля» (LXXV)[213].

Еще одной отличительной чертой этого писателя является его отрицательное отношение к монашеству и церкви. Мы уже познакомились выше с его порицанием «похабного обычая» «ласкосердых псов» — монахов.

Язык «Моления» существенно отличается от языка «Слова» Даниила в сторону большего упрощения, демократизации и устранения книжных архаизмов, которыми любил щеголять Даниил. Дополнения второго автора сделаны умело; они не диссонируют с первичным текстом, а лишь расширяют его стилизованными под него новыми афоризмами, почерпнутыми главным образом не из книг, а из живой народной речи.

Автору «Моления» нельзя отказать в талантливости. И хотя он, скромничая, сказал о себе, что он всего лишь в премудрых ризу облачился, его собственный текст иногда поднимается до больших поэтических высот, заставляя вспомнить очень близкое по времени «Слово о погибели земли Русской».

Отделив псевдо-Даниила, «облачившегося в ризу премудрых», от его предшественника и образца Даниила Заточника, попытаемся определить дату «Слова» и облик его автора.

Косвенным доказательством реального существования Даниила Заточника является упоминание его имени в летописи в связи со ссылкой на озеро Лаче еще одного «заточника» в XIV в. Впрочем, надо отметить, что многие исследователи считают эту заметку результатом чисто литературного воздействия.

После битвы на Воже 1378 г. среди ордынских пленников оказался поп, духовник московского боярина И.В. Вельяминова, ехавший из Золотой Орды; «и обретоша у него злых зелей лютых мешок. И испра шавше его и много истязавше, рассудивше, послаша его на заточение на Лаче озеро, идеже бе Данило Заточеник»[214].

Предпримем попытку уточнения даты написания «Слова Даниила Заточеника, еже написа своему князю Ярославу Володимеровичу». Главными хронологическими ориентирами для нас будут князь Ярослав Владимирович и детали его летописной биографии, соотнесенные со «Словом Даниила Заточника».

Ярослав Владимирович известен летописям на протяжении почти четверти столетия (1182–1205 гг.). Из этого срока мы должны исключить темные для нас годы его пребывания на юге, так как география «Слова» всеми исследователями справедливо рассматривается как Владимиро-Суздальская с добавлением Новгорода.

Мы должны, так же как и в предыдущем случае, при определении даты «Моления», исключить те годы, когда Ярослав не был связан с Новгородом. В самом деле, в какое нелепое положение поставил бы себя подобострастный челобитчик, если бы он стал напоминать князю Ярославу о Новгороде в промежуток между 1184 и 1187 г., когда новгородцы выгнали его, «негодовахуть… зане много творяше пакости волости новгородьской», и пригласили к себе смоленского княжича. А тут челобитчик как бы поддразнивал еще князя: «и кому ти есть Новъгород, а мне и углы опадали», создавая этим каламбуром контраст между своим старым домом с прогнившими углами и чьим-то новым городом. По этой же причине мы должны исключить 1196 г., который князь провел не по своей воле не в Новгороде, а в Торжке. Исходя из изложенного принципа, мы можем искать дату написания «Слова Даниила Заточника» в таких интервалах: 1182–1184, 1187–1196, 1197–1199 гг. Наименее вероятен первый срок пребывания Ярослава в Новгороде, так как Даниил пишет: «…ты, княже, многими людми честен и славен по всем странам». Это естественнее всего сказать не молодому князю, только что из полной безвестности попавшему в Новгород, а князю, уже прославившему себя какими-то делами. О деятельности Ярослава в 1182–1184 гг. мы не знаем ничего, кроме того, что он «творил пакости», не сумев, очевидно, умерить своих желаний, оказавшись в богатой земле. Во второе же и третье свое княжение в Новгороде Ярослав совершал походы на Чудь, подчинял Псков, ходил на Полоцк и строил в Новгороде церкви. Приведенную выше фразу Даниила легче отнести к концу княжения, чем к началу.

Однако челобитье Даниила содержит еще одно место, которое в сопоставлении с летописной биографией Ярослава может стать более надежной хронологической приметой: «Господине мой! То не море топить корабли, но ветри; не огнь творить ражьжение железу, но надымание мешное. Тако же и князь не сам впадает в вещь (злую), но думци вводить. З добрым бо думцею думая, князь высока стола добудеть, а с лихим думцею думая, меньшего лишен будеть» (XXXIII)[215].

Речь о высоком и малом княжеском столе могла идти применительно к Ярославу Владимировичу только в 1196–1197 гг., когда он княжил то в Новгороде («высокий стол»), то в Новом Торгу («меньший стол»), а то и этого меньшего был лишен и дожидался более благоприятных времен в Суздальской земле.

Князь «впал в злую вещь», с точки зрения новгородского боярства, уже в 1195 г., когда Всеволод искал союза с Новгородом для войны с черниговскими князьями, «со всем Олговым племенем». Самые видные представители новгородского боярства — сам посадник Мирошка Нездинич, Борис Жирославич, Борис, Иван, Фома — отправились ко Всеволоду «просяще сына, а Ярослава негодующе». Всеволод арестовал бояр и продержал их у себя два года. Эта крутая мера не помогла, и 26 ноября 1196 г. новгородцы еще раз выгнали Ярослава Владимировича из Новгорода. Ярослав был принят новоторжцами и оказался на малом столе. Как долго он здесь княжил, нам неизвестно, но к концу 1197 г. он оказался уже во Владимире у Всеволода.

Зима 1196/97 г. оказалась тяжелой для Новгорода: новгородцы «седиша всю зиму без князя»; волжский путь был закрыт Новым Торгом, а князья-свояки «дани поимаша по всей волости; по Верху, Мьсте и за Волочком».

В марте 1197 г. в Новгороде сел княжить Ярополк, сын Ярослава Черниговского. Возможно, что в это время Ярослав и переместился из Торжка во Владимирскую землю. Новый князь продержался в Новгороде шесть месяцев «и выгнаша его из Новагорода». Это происходило в сентябре 1197 г. Новгородцы были позваны Всеволодом в его столицу для того, чтобы они пригласили Ярослава в Новгород; 1197 г.: «Идоша из Новагорода передний мужи и сочкыи и пояша Ярослава со всею правдою и честью и прииде на зиму по крещении за неделю. И седе на столе своем и обуяся с людьми и добро все бысть»[216]. С Ярославом вернулся и посадник Мирон, проведший два года во Владимире. Ярослав княжил в Новгороде полтора года, от 30 декабря 1197 г. (или 13 января 1198 г.?) по начало августа 1199 г. За это время он построил Спасо-Нередицкий храм (июнь-сентябрь 1198 г.) и совершил поход на Полоцк. В середине 1199 г. Всеволод решил заменить свояка сыном и «выведе Ярослава из Новагорода и веде и к собе». Жена Ярослава в 1199 г. построила Рождественский монастырь; в этом же году была закончена роспись Нередицы.

Детальное рассмотрение взаимоотношений Ярослава с Новгородом в 1195–1199 гг. позволяет нам сделать следующий вывод: наиболее вероятным временем обращения Даниила к Ярославу следует считать вторую половину 1197 г.

Во-первых, упоминание Новгорода Даниилом в это время не было уже нетактичным, так как новгородский стол был уже освобожден и Всеволод снова прочил на него Ярослава, для чего и затребовал к себе во Владимир посольство передних мужей Новгорода.

Даниил смело мог сопоставлять свое бедственное положение с блестящими перспективами своего патрона: «Кому ти есть Новгород…» В концовке своего «Слова» Даниил как бы снова возвращает читателя к мысли о предстоящих переменах в жизни князя: «Умножи, господи, вся человекы под нози его».

Во-вторых, князь Ярослав к этому времени побывал уже и на высоком и на малом столе и вполне мог оценить слова Даниила о вреде лихого и о пользе доброго советчика-думца.

В-третьих, именно в эти месяцы временного пребывания Ярослава во Владимиро-Суздальской, земле уместно было такое сочетание новгородских и суздальских географических названий, упомянутых в «Слове Даниила Заточника»: «…тако и мы, господине, желаем (жадаем) милости твоея, зане, господине, кому Боголюбово, а мне — горе лютое; кому Белоозеро, а мне — черней смолы; кому Лаче озеро, а мне на нем седя плачь горький; и кому ти есть Новъгород, а мне и углы опадали, зане не процветет часть моя» (IX).

Разгадывая связи этих географических пунктов с содержанием челобитной Даниила Ярославу Владимировичу, мы должны, прежде всего, отбросить мысль о случайности этих упоминаний, о пустом балагурстве и каламбурах. О Новгороде уже сказано выше; озеро Лаче названо автором своим местом жительства.

Почему названы еще два пункта? Боголюбово, личная резиденция Всеволода, было намеком на сюзерена Ярослава, великого князя; это не требует особых пояснений. Сложнее определить, зачем понадобилось упоминать далекое Белоозеро, клином врезавшееся в новгородские владения и доходившее почти до Волочка и Заволочья.

Вспомним, что зимой 1196/97 г. Ярослав и Всеволод собирали дани в новгородских владениях именно поблизости от Белоозера «за Волочком». Может быть, здесь, на этой важнейшей стратегической позиции, и оставался Ярослав, наиболее заинтересованный в оказании военного давления на Новгород. Вспомним, что и в последующее время князья «Низа» Василий Дмитриевич в 1397 г. и Иван III в 1471 г. во время конфликтов с Новгородом начинали с того, что, идя от Белоозера, устремлялись на Заволочье, на Северную Двину и тем самым вынуждали Новгород идти на уступки.

Пребывание Ярослава Владимировича осенью 1197 г. на Белоозере более чем вероятно. Только Белоозеро и могло быть владимиро-суздальской базой для военных операций против новгородцев «за Волочком». А если это так, то вполне понятна и просьба Даниила, находившегося на озере Лаче, близ Белоозера, дать ему личную аудиенцию: «Княже мой, господине! Яви ми зрак лица своего!» Даниил знает, что на этой аудиенции его бедная одежда может произвести плохое впечатление на князя и заранее просит извинить его: «Господине мой, не зри внешняя моя, но возри внутренняя моя. Аз бо, господине, одеянием оскудей есмь, но разумом обилен…» (XIX, XXVIII). От озера Лаче до города Белоозеро всего 3–4 дня конного пути. По непонятной причине большинство исследователей продолжают повторять старую ошибку и относить озеро Лаче к новгородским владениям, тогда как еще Е. Голубинский указал на эту ошибку и верно определил принадлежность Белоозера к Ростовской земле[217].

То, что Ярослав при всех его злоключениях не был все же бездомным приживальщиком Всеволода, явствует из раздела XXIV: «Гусли бо строятся персты, а тело основается жилами. Дуб крепок множеством корениа. Тако и град нашь — твоею дръжавою».

В условиях 1197 г. наиболее вероятно, что городом Ярослава был Белозерск — далеко выдвинутый в новгородские земли ростово-суздальский форпост, который Даниил, живший на Лаче-озере, с полным правом мог называть «нашим городом». Приведенные выше слова абсолютно неприменимы к Новгороду. Не таков был этот город, чтобы позволить князю играть на нем, как на гуслях, и никогда кратковременные князья не были ни жилами, ни корнями вольного города.

Так гипотетически распределяется география «Слова» в определенных исторических условиях 1197 г.: Боголюбово — резиденция великого князя Всеволода Юрьевича; Белоозеро — князь Ярослав, собирающий отсюда новгородскую дань в Заволочье; озеро Лаче — местопребывание разоренного «мужа» Даниила; Новгород — «высокий стол», ожидающий князя Ярослава.

Определив, насколько возможно, время написания «Слова Даниила Заточника», мы должны подойти к вопросу о цели его послания князю Ярославу Владимировичу, а тем самым затронуть и вопрос о личности самого Даниила.

Непосредственная цель давно уже определена исследователями — получение княжей «милости» в виде денег или села с крестьянами, защищенного от тиунов и рядовичей, или какого-то места, дающего доход. Неясным остается только эквивалент этой милости. Едва ли Даниил просто просил на бедность, не предполагая чем-то услужить князю. Вот здесь-то и становится необходимым раскрытие его личности, его жизненных, деловых возможностей.

Яркое и многогранное произведение Даниила своими смелыми и неожиданными метафорами нередко вводило исследователей в заблуждение, и художественный, литературный прием они принимали за проявление его биографических черт. Так родилось представление о том, что Даниил был вором (С.П. Шевырев) или мастером золотых и серебряных дел (М.Н. Тихомиров). О таких попытках остроумно писал И.У. Будовниц: «С таким же успехом можно заявить, что Даниил был музыкантом („вострубим убо яко в златокованныя трубы… и начнем бити в стребреныя органы“), мельником или хлебопеком („пшеница бо, много мучима, чист хлеб являет“), рыбаком („невод не одержит в себе воды, точию рыбы едины“), суконником („паволока бо испещрена многими шелки, красно лице являет“)»[218]. После работы И.У. Будовница появилась новая гипотеза Н.Н. Воронина, считавшего, что Даниил — «любимый княжеский шут-скоморох», то получавший «пинок княжеского сапога» (с. 71), то наушничавший князю «с глазу на глаз рано утром в княжеской ложнице» (с. 80) или усыплявший его в этой же спальне, «где князь засыпал под болтовню — „байки“ своего шута»[219]. Слово «шут» в применении к Даниилу было употреблено задолго до Н.Н. Воронина, но этот взгляд не получил поддержки впоследствии[220]. Д.С. Лихачев писал значительно осторожнее: «Даниил — это своего рода „интеллигент“ древней Руси XII–XIII вв., интеллигент, принадлежащий к эксплуатируемым слоям общества… Даниил только учился у скоморохов, но сам он скоморохом не был»[221].

Вопроса о том, как и чем собирался Даниил отплатить князю за испрашиваемую милость, Д.С. Лихачев не касался: «Холоп или дворянин, Даниил нашел средства отшутиться у князя, нашел привычный путь шуткой вымолвить себе милость…»[222]

Поскольку ответа на этот вопрос дано не было, нам придется заняться такой темой, как «Даниил и князь», во всех ее аспектах. Прежде всего, следует определить отношения Даниила и Ярослава Владимировича до написания «Слова».

Откуда родом Даниил? Исследователи называют его родиной и Суздальскую землю, и Новгород, и Переяславль Русский. Суздальщина появилась в результате искусственного объединения Даниила с псевдо-Даниилом; автор «Моления», сын рабы переяславского князя, по всей вероятности, действительно был уроженцем северо-востока.

На новгородском происхождении автора «Слова» настаивал С.П. Обнорский[223], но его вывод основывается лишь на одном разделе «Слова Даниила Заточника». Говоря о произведении в целом, Обнорский характеризует язык Даниила как «нормальный русский литературный язык старшего периода; он смыкается по своим чертам с языком таких наших оригинальных памятников… как Русская Правда, творения Владимира Мономаха и др.»[224] Таким образом, язык «Слова» во всем его объеме Обнорский сопоставляет не с новгородскими, а с южными киевскими памятниками. Новгородизмы же он уловил во вставке о злых женах. Вставной характер раздела о злых женах явствует из обрамляющих его вспомогательных фраз: раздел предварен словами «Глаголеть бо в мирскых притчах…», а завершается он типичным для нарушающих общий смысл вставок: «Еще возвратимся на предняя словеса». Оба приведенных Обнорским примера находятся именно между этими фразами и, следовательно, относятся к обширной выписке, сделанной Даниилом из «Слова о злых женах», которые и следует, по авторитетному утверждению С.П. Обнорского, относить к новгородским памятникам.

Итак, по данным языка, Даниила следует считать южанином, хорошо владевшим литературным языком, представленным киевскими памятниками. Косвенно о южном происхождении Даниила может говорить и разобранная выше фраза о его беседе с князем Ростиславом. Из трех тезок только брат Ярослава Владимировича мог применить к себе крылатую фразу о нищенском княжеском уделе, но он никогда не был во Владимиро-Суздальской земле[225]. В начале 1190-х годов Ростислав Владимирович воевал с половцами на юге под началом Ростислава Рюриковича, а к 1195 г. судьба превратила его в подручного князя Давыда Смоленского и здесь, в Смоленской земле, Ростислав Владимирович воевал с врагами своего сюзерена. По раскладу враждующих сил братья оказались в разных лагерях; Ярослав (адресат Даниила) был союзником Всеволода Большое Гнездо, а Ростислав служил тем князьям, с которыми Всеволод начал длительную тяжбу, в частности из-за Треполя, отчины «Володимеричей».

Беседа Даниила с князем Ростиславом Владимировичем могла происходить только где-то на киевско-переяславском юге, где до 1182 г. жил Ярослав Владимирович и до 1195 г. — его брат Ростислав.

Даниил предстает перед нами сравнительно молодым человеком («ун възраст имею»), который мог бы еще при желании поправить свои дела женитьбой на богатой невесте. Однако сейчас он настолько беден, что ему некуда привести свою невесту, и он может рассчитывать только на положение зятя-приймака: «Или ми речеши: женися у богата тестя чести великие ради; ту пий и яжь» (и веселися — Б.Р.) (XXXVII). Юность Даниила относительна: он знал и более хорошую жизнь, когда мог приглашать к себе друзей и ставить перед ними «трапезы многоразличных брашен». Теперь же он плохо одет, живет в доме с дырявой крышей, где «каплями дождевыми аки стрелами сердце пронизающе». Даниил успел получить хорошее образование, прочитать множество книг: «Аз бо, княже, ни за море ходил, ни от философ научихся, но бых аки пчела, падая по разным цветам совокупляя медвеный сот, тако и аз, по многим книгам исъбирая сладость словесную и разум и совокупих, аки в мех воды морские» (XLVI). Его начитанность в ходовой литературе XII в. несомненна. Знал он и русскую летопись (см. XXII).

От князя ему нужно не просто незначительное подаяние — Даниил несколько раз говорит о злате и серебре, раздаваемых княжьим людям, о том, что «мужи злата добудуть, а златом мужей (князю) не добыта» (XXIII). Даниил хочет быть огражденным от разных обид «страхом грозы» княжьей. Возможно, что он много потерял от нарушения его иммунитета княжескими тиунами и рядовичами, и теперь он самому себе советует: «Не имей собе двора близ царева двора и не дръжи села близ княжа села: тивун бо его аки огнь трепетицею накладен и рядовичи его — аки искры. Агце от огня устережешися, но от искр не можеши устеречися…» (XXVI). Это известное место в «Слове» вовсе не является каким-то антикняжеским выпадом, как его часто хотят представить; здесь явно видна горечь судьбы мелкого землевладельца, разоренного княжескими рядовичами, может быть, без ведома князя. И очень маловероятно, что здесь речь идет о рядовичах того самого князя, к которому так подобострастно обращается наш автор — ведь на озеро Лаче его мог упрятать и Всеволод.

Себя Даниил косвенно причисляет к «мужам», т. е. к привилегированному сословию, дорожащему рыцарской честью: «…мужеви лепше смерть, ниже продолжен живот в нищети» (XI). Возможно, что в свои молодые годы Даниил успел и повоевать, как это приличествует настоящим «мужам»: он знает, что воевать под водительством хорошего князя так же легко, как пасти коней в огражденном загоне; он знает, что «безнарядием полки погибають» «без добра князя» (XXIII). Знаменитая фраза о том, что Даниил не храбр на рати, появится только в «Молении» у псевдо-Даниила, а здесь ее еще нет. Даниил рассуждает точно так же, как дружинные летописцы, считая, что князю или царю «мужи злата добудуть, а златом мужей не добыта» (подразумевается лежащее втуне сокровище).

Даниил был уже ранее знаком с князем Ярославом и пользовался его благорасположением: «Но видих, господине, твое добросердие к собе и притекох к обычней твоей любви…» (VI). Даниил беседовал когда-то с князем Ростиславом (как было предположено выше, родным братом Ярослава) и очень лаконично, без пояснений напоминает об этом Ярославу, что может свидетельствовать об их давнем знакомстве еще в те времена, когда и князь, и юноша-книжник были еще где-то на киевском юге. Больше того, по одному намеку Даниила (XXV) мы можем предполагать, что Даниил оставил отчий дом и последовал за князем: «князь щедр — отец есть слугам многим: мнозии бо оставляють отца и матерь, к нему прибегают». В более позднее время, расставшись с Ярославом, Даниил состоял с ним в переписке, получая письма от князя: «…глас твой сладок и образ твой красен; мед истачають устне твои. И послание твое — аки рай с плодом» (XIX).

Посмотрим, что же, со своей стороны, предлагал Даниил князю Ярославу Владимировичу, от которого он ожидал, в случае успеха своей челобитной, и злата с серебром, и иммунитета — «заборони» от ненасытных рядовичей; и ограждения от всяческих обид «страхом грозы» княжьей. Даниил на протяжении всего своего послания расхваливает себя, прежде всего, как умного человека и красноречивого оратора. Проследим это по всем 66 разделам «Слова»:

I. Первые строки вступления открываются торжественным гимном собственному уму и рассудительности Даниила: «Вострубим яко в златокованные трубы в разум ума своего!..» Дважды говорится здесь о мудрости; себя Даниил называет «смысленным», т. е. рассудительным.

II. Похвалив во вступлении свой разум и рассудительность, Даниил начинает хвалить свою речь и свое ораторское искусство; «Бысть язык мой яко трость книжника скорописца и уветлива уста аки речная быстрость…»

XIII. Даниил описывает преимущества богатства, прежде всего, с точки зрения внимательности людей к речам богатого и бедного. «Богат возглаголеть — вси молчат и вознесут его слово до облак… Их же ризы светлы, тех речь чиста».

XXVII. Автор противопоставляет богатых неразумных людей бедному мудрецу. Нищий мудрец, т. е. сам Даниил, подобен золоту в грязном сосуде, а неразумный богач подобен красивой шелковой наволочке, набитой простой соломой.

XXVIII. «Аз бо… одеянием оскуден есмь, но разумом обилен… Бых мыслию паря, аки орел по воздуху».

XXIX. Для выявления своего ораторского искусства Даниил использует вычурную метафору. Он говорит, что, если поставить глиняный сосуд под поток его языка, «да накаплють ти слажше между словеса уст моих». Добрые словеса не только «сладостью напаяють душу», но и покрывают печалью сердца безумных.

XXX. В средней, кульминационной, части «Слова», уже раскрыв князю свои таланты и уверив его в своем уме и красноречии, Даниил называет одну из тех заманчивых для него сфер, где он может применить на практике оба своих главных качества, — это сфера дипломатии: «Мужа бо мудра посылай и мало ему кажи, а безумного посылай — и сам не ленися по нем ити». Опять на первом месте словеса и понятливость исполнителя. Разум удержит командированного с дипломатическим поручением от всяких увиденных им соблазнов, а неумный человек вместо выполнения посольских дел окажется в каком-нибудь злачном месте: «Очи бо мудрых желают благых, а безумного — дому пира (дому пировного)». Косвенно с этой же темой переездов из страны в страну связано и противопоставление богатого бедному: «Богат муж везде знаем есть и на чюжей стране друзи держить, а убог во своей невидим ходить» (XIII).

XXXI. Раздел посвящен доказательству того, что глупых не стоит и учить. Снова все сводится к умным речам: «Псом бо и свиниам не надо бе злато ни сребро, ни безумному драгие словеса». Слово «безумный» у Даниила означает просто неумного, глупого человека.

XXXIII. Здесь Даниил называет вторую сферу приложения ума и мудрости «смысленного» мужа: «Князь не сам впадает в вещь (злую), но думци вводить: З добрым бо думцею думая, князь высока стола добудеть, а с лихим думцею думая, меншего лишен будеть». Даниил ведет речь не о боярской думе, не об официальном совете при князе, а об одном умном советнике, об одном думце, беседующем с князем сам-друг. Единственное число этой фразы прямо ведет нас к постижению главного замысла «Слова».

XLII. Высказав две заветных мысли о своей пригодности для княжьих посольств и мудрых советов, Даниил по непонятной для нас причине переходит к обличению злых жен. Прежде всего, порицается мужчина, «иже кем своя жена владееть», мужчина, женившийся «прибытка деля», и категорически отрицается такой выход из нищеты, как женитьба у богатого тестя.

Среди женоненавистнических сентенций, сформировавшихся за пределами челобитья Даниила и в неизвестное нам время к нему присоединенных[226], есть афоризмы, близкие к посольским мыслям Даниила: «Лутче есть во утле лодии ездети, нежели зле жене тайны поведати; утла лодиа порты помочит, а злая жена всю жизнь мужа своего погубить». Здесь речь идет, разумеется, не о каком-то мелком житейском секрете, а о такой важной тайне, раскрытие которой может погубить всю жизнь неосторожного мужа. Слова о хранении тайны тоже входят в комплекс представлений о дипломате и советнике.

XLVII. Блеснув перед князем своим красноречием и начитанностью, Даниил изящно завершает свою челобитную афоризмами о необходимой краткости речи: даже певчая птица может надоесть слишком длительным пением; только шелк хорош, если кусок длинен, а речь не должна быть длинной.

Итак, мы видим, что основным содержанием «Слова Даниила Заточника» является не столько жалоба на бедственное положение автора, сколько рассказ князю о достоинствах автора. Достоинства эти очень однозначны: отбросив скромность, Даниил расхваливает себя, прежде всего, как умного, красноречивого человека. Он не просто просит милости (или милостыни) у князя, он нанимается к нему на службу; при этом ему не приходится признаваться в собственной трусости, как это пришлось сделать автору «Моления», но явно, что его привлекает не дружинная карьера. Ему нужен князь, «щедр, аки река, текуща без брегов», князь, привлекающий своим златом мужей, но не для ратных дел и службы рядовичем или тиуном в домене князя.

Цель челобитья Даниила состоит в том, чтобы еще раз убедить Ярослава Владимировича в своих исключительных способностях в сфере умных речей, сладких словес, мудрых советов, могущих помочь князю в получении более высокого стола. Одновременно Даниилу нужно вытеснить из поля зрения Ярослава каких-то богатых, но неумных людей, тех потенциальных лихих думцев, с которыми можно и малый стол потерять. Именно в этом, 1197 г., после потери Ярославом Торжка множество новгородцев, возглавляемых такими боярами, как посадник Мирошка Нездинич и Борис Жирославич, находились в плену у Всеволода и бродили по столице Суздальской земли: «Хожаху по граду Володимиру по своей воли»[227].

Наиболее вероятно, что Даниил с его «уветливыми устами», «тростью скорописца» и несомненным умом и образованностью предлагал себя Ярославу Владимировичу в качестве близкого советника или секретаря, особенно пригодного для ведения разного рода переговоров и посольских дел, где особенно ценны острое слово, вовремя помянутая народная мудрость, тонкий книжный афоризм, почерпнутый из Псалтыри или «Пчелы». Как княжеский посол, он с полуслова поймет задачу посольства; своей бойкой и образной речью сможет убедить собеседника, сумеет сохранить тайну и не променяет интересы посольского дела на удовольствия «дома пировного».

И опять-таки именно в 1197 г. князю Ярославу очень нужен был такой умный дипломат для того, чтобы после всех бесчинств, содеянных им в Новгородской земле, снова установить приличные отношения с новгородским боярством.

В самых первых строках «Слова Даниила Заточника» содержится несколько загадочных намеков на то, что этот красноречивый скорописец, наполненный книжной мудростью, уже выступал на литературном поприще, но выступал неудачно и вынужден был отречься от созданного им или уничтожить его: «…покушахся написати всяк съуз сердца моего и разбих зле, аки древняя младенца о камень» (II). Если здесь Даниил говорит лишь о том, что он уже пытался выразить в словах все то, что тяготило его («всяк съуз сердца»), то далее он несколько шире приоткрывает завесу своей литературной тайны: «Се же бе написах, бежа от лица художества моего, аки Агарь рабыня от Сарры, госпожа своея» (V).

Хотя автор «Моления» и заменил книжное слово «художество» просторечным «скудость», мы должны все же последовать за теми, кто переводит его в более близком для нас смысле как «искусство», «мастерство». Для нас очень важно то, что Даниил в данном случае обратился к библейской легенде. Ведь Агарь бежала от Сарры не потому, что она была рабыней, а лишь после того, как она родила сына от Авраама, мужа Сарры. Здесь, как и в первом случае, речь идет о «младенце», о каком-то произведении, которое могло навлечь на Даниила гнев господина.

Еще в одном месте «Слова» содержится намек на какую-то прошлую провинность Даниила: «Тем же вопию к тобе, одержим нищетою: помилуй мя, сыне великого царя Владимера, да не восплачюся рыдая, аки Адам рая; пути тучю на землю художества моего!» (XII). Художество Даниила было несомненно литературным («покушахся напнсати…») и по своей сущности, очевидно, достаточно резким и острым, чтобы повлечь за собой изгнание из рая. Где мог быть этот рай? Географические признаки появляются в «Слове Даниила Заточника» сразу после иносказания о библейской Агари, объясняющего причину нынешнего нищенского состояния Даниила, и после просьбы к князю о милости. Князь Ярослав должен был знать, в чем состояла литературная провинность нашего увертливого борзописца и по какому поводу в челобитной расставлены географические ориентиры. «Кому Боголюбово, а мне — горе лютое…» Эта антитеза явно связана с княжеским двором Всеволода Большое Гнездо: кому-то хорошо в Боголюбовском замке, а Даниилу на Лачь-озере «плач горький». Боголюбово не связано с адресатом Даниила, Ярославом Владимировичем (к нему относятся, по всей вероятности, упоминания Белоозера и Новгорода); Боголюбово в этом контексте, вероятнее всего, символизировало то счастливое прошлое Даниила, которого он лишился в результате попытки «написати всяк съуз сердца» своего; другими словами: благополучная жизнь Даниила, до того как он был ввергнут в нищету неведомой нам «Саррой», должна была проходить в окружении князя Всеволода, владельца Боголюбова.

Грехопадение нашего «Адама» произошло, по всей вероятности, задолго до написания им челобитья к князю Ярославу, так как по всему духу его «Слова» видно, что он не только что оказался в изгнании, а что он уже закоснел в своей нищете. Даниил сравнивает себя с травой, растущей в тени, с деревом на пути, которое «многие посекают». Продолжая сравнения, Даниил сопоставляет неудачника с оловом, часто переплавляемым, с пшеницей, многократно размалываемой. Свою печальную жизнь он уподобляет медленному процессу поедания тканей молью: «Молеви ризы едять, а печаль человека». В его доме уже «углы опадали», он стонет под осенними дождями и зимним снегом; Даниил дошел до отчаяния и предпочитает смерть продолжению жизни в такой нищете. Все говорит о том, что после катастрофы и внезапной потери благосостояния («… и расыпася живот мой… и покры мя нищета аки Чермное море фараона») Даниилу довольно долго пришлось жить тягостной жизнью обнищавшего изгнанника. Поэтому заточение его на Лачь-озеро надо относить не к 1197 г., когда он, по нашим расчетам, писал свою челобитную, а на несколько лет ранее.

Даниил Заточник в письме к Ярославу Владимировичу так настойчиво напоминал о своем литературном труде, принесшем ему несчастье, что это обязывает нас начать поиски этого злополучного художества. Географический круг поиска — Владимиро-Суздальская земля, держава того князя, которому принадлежало Боголюбово и который мог забросить провинившегося писателя в самый отдаленный угол своего княжества на Лаче-озеро. Хронологические рамки поиска определяются приблизительно 1180-м — началом 1190-х годов. При отсутствии отдельных самостоятельных произведений этого времени наиболее естественно обратиться к рассмотрению летописей Владимиро-Суздальской земли за время княжения Всеволода Большое Гнездо. Наши поиски должны идти по двум путям: во-первых, интересно было бы найти в летописи памфлетное или социально острое произведение, которое могло бы быть сближено с тем художеством Даниила, которому он обязан изгнанием, а во-вторых, следует обратить внимание на те разделы летописания, где встречаются характерные для Даниила афористический стиль, мирские притчи, цитаты из церковной литературы.

Начав поиск, мы быстро находим в Лаврентьевской летописи два поучения, насыщенные социальной тематикой. К сожалению, они до сих пор не привлекали внимания исследователей[228]. Одно из них, более умеренное, написано по поводу пожара во Владимире 18 апреля 1184 г. (6693 г. по ультрамартовскому счету), а другое, страстно и резко обличающее, — по случаю другого пожара во Владимире же 23 июля 1192 (6701) г. Любопытна судьба поучения 1192 г. (к которому мы обязательно вернемся в дальнейшем): оно не сохранилось ни в Радзивиловской, ни в Академической летописях (М.Д. Приселков считает, что оно было сознательно изъято)[229], отражавших в бо́льшей степени владимирскую, провсеволодовскую тенденцию. Поучение 1192 г. уцелело только в Лаврентьевской летописи, обработанной в Ростове при князе Константине, враждовавшем со своим отцом Всеволодом. В Лаврентьевской летописи, как пишет А.Н. Насонов, «ростовская летописная работа бросает как бы исполинскую тень на летописание предшествующих десятилетий»[230]. Это уже настораживает нас: поучение, направленное против «неподобных» дел и «вписанья неправедного», созданное во время могущества князя Всеволода Большое Гнездо, сохранилось только в той летописи, которая редактировалась при дворе его строптивого нелюбимого сына.

В истории владимирского летописания М.Д. Приселков придает очень большое значение тому году, описание которого завершается поучением по случаю пожара 6701 г. Приселков переводит эту дату как 1193 г., но правильнее считать по ультрамартовскому счету и переводить на наше летосчисление как 1192 г.[231] Приселков, как известно, считал возможным говорить об особом своде 1192 г. (в его тексте 1193 г., созданном, по его мнению, при кафедральном Успенском соборе тем же лицом, которое вело записи до этого переломного 1192 г.). В доказательство Приселков приводит резкое различие стиля летописных записей до 1192 г. и после него[232].

Всего сказанного достаточно для того, чтобы приостановить пока поиск: поучение 1192 г. является единственным социально острым сочинением за всю последнюю четверть XII в. во владимиро-суздальской литературе, которое может быть предположительно сопоставлено с криминальным художеством Даниила. Кстати, поучение 1192 г. и «Слово Даниила Заточника» 1197 г. сближаются в употреблении крайне редких выражений. Поучение 1192 г. приводит (единственный раз во всем русском летописании XI–XIII вв.) такое выражение, как «разреши съузу неправды», т. е. «уничтожь оковы (путы) неправды». Как мы помним, Даниил в своем «Слове» тоже пользуется этим выражением: «покушахся написати всяк съуз сердца моего…», т. е. «я пытался изложить все то, что сковывало (опутывало) мое сердце».

Направим поиск по второму пути: попытаемся выяснить, нет ли во владимирском летописании того афористического стиля, который так характерен для Даниила. Следует оговориться, что употребление цитат и изречений является литературным штампом, который применяется многими летописцами и сам по себе не определяет ничего. Но дело и в том, что афористический стиль не был обязательным для летописей; разделы, насыщенные притчами и изречениями, чередуются с разделами, где их совершенно нет. В Лаврентьевской летописи церковные книжные мотивы за XII в. встречены эпизодически только под 1125 г. (некролог Мономаха), 1169 г. (казнь епископа Федора и события в Новгороде), 1174 г. (убийство Андрея Боголюбского), под 1177 г. (Липицкая битва). М.Д. Приселков первым уловил, что в последней четверти XII в. наблюдается «насыщение летописных записей потоком цитат из церковных книг и поучений»[233]. У меня вызывает сомнение только начальная дата этого потока цитат, указанная М.Д. Приселковым, — 1178 г. (следует 1177 г.). Под этим годом помещена точная выписка из «Повести временных лет» за 1068 г., где использовано «Слово о ведре и казнях божьих». Эта вставка отделена от всего последующего потока пятью годами без каких бы то ни было цитат. Не исключена возможность того, что вставка о новгородской неправде сделана ретроспективно тем летописцем, который широко пользовался цитатами в конце 1180 г. и явно сочувствовал князю Ярославу Владимировичу, изгнанному новгородцами. Сплошной поток цитат и изречений начинается в 1184 г. и заканчивается упомянутым выше поучением о пожаре 1192 г. Вновь церковные цитаты появляются в 1203 г. и становятся особенно обильными в 1205 г. и в последующие годы в связи с летописанием Константина Ростовского.

Прежде чем перейти к более подробному ознакомлению с первым потоком цитат 1184–1192 гг., рассмотрим один вспомогательный признак, дающий очень четкую корреляцию с периодами использования и неиспользования цитат. Речь идет о титулатуре князя Всеволода Большое Гнездо. Впервые на изменчивость титулатуры обратил внимание А.А. Шахматов, но он не довел своих наблюдений до конца и не сделал выводов из этого важного наблюдения, кроме того, что 1184 г. был годом начала свода[234]. А между тем изменения титулатуры весьма примечательны. Все первые годы княжения Всеволода Юрьевича от 1176 по 1184 г. включительно летописец называет Всеволода просто князем. С 1185 по 1192 г. — великим князем. Нередко к титулу великого князя добавляется родословие: «Всеволод Юргевич Володимерь внук Мономахов»; «Великий князь Всеволод сын Георгиев внук Владимира Мономаха».

С 1193 г. исчезает именование Всеволода великим князем и появляется новая формула: «Благоверный и христолюбивый князь Всеволод Юрьевич». Эта формула держится до 1200 г.[235]

Начиная с 1201 г., когда в летописи преобладают описания южный событий, исчезает предшествующая формула («благоверный и христолюбивый…») и вновь появляется прежняя формула («великий князь»). Эта же формула продолжает применяться и при Константине. Итак, летописание за время княжения Всеволода Большое Гнездо делится княжеской титулатурой на четыре отрезка.

Исключительный интерес для нас представляет полное совпадение этих четырех отрезков с периодами применения афористического стиля и периодами отказа от него. Представление об этих важных для нас совпадениях может дать только синхронистическая таблица, где показаны периоды широкого применения притч, цитат и поучений, изменения княжеского титула и рубежи летописания, устанавливаемые разными исследователями. Даты даны с исправлениями по Н.Г. Бережкову[236].

Приведенная таблица позволяет говорить о трех разных авторах, ведших те летописи, которые вошли потом в Лаврентьевскую летопись.

Первый из них, продолжая Владимирский свод 1177 г., применял простое наименование «князь» и не вносил на свои страницы притч и изречений. Второй автор начал работу в 1184 г., ввел обычный для киевского юга титул «великий князь» и широко пользовался изречениями и притчами. «Поток цитат», подмеченный М.Д. Приселковым, начинается именно в это время и продолжается до 1192 г., завершаясь поучением по случаю пожара во Владимире. После пожара владимирскую летопись ведет иной, третий по счету летописец, применяющий вычурную титулатуру («благоверный и христолюбивый князь») и не пользующийся афористическим стилем своего предшественника. Его рука видна вплоть до рубежа XII и XIII вв. Южные события 1201–1205 гг. и события, связанные с Константином (особенно его отъезд в Новгород), описаны автором, который по формальным признакам тождествен с нашим вторым летописцем 1184–1192 гг.: он возрождает забытую формулу «великий князь» и широчайшим образом пользуется притчами, цитатами и поучениями.

«Поток цитат» в Лаврентьевской летописи начинается с 1184 г. и связан с появлением во Владимире и Ростове нового епископа Луки, поставленного по настоятельному требованию князя Всеволода, преодолевшего сопротивление митрополита-взяточника. До поставления Лука был игуменом Спасского монастыря в Киеве, на Берестове, где находились могилы Юрия Долгорукого и Глеба Юрьевича, отца и брата Всеволода.

Возможно, что Лука привез с собой или привлек на месте летописца, который открыл новый раздел во владимирском летописании, раздел, насыщенный цитатами из библейских пророков. Первым его произведением был панегирик новому епископу, наполненный различными хвалебными гиперболами, не очень даже приличными по отношению к живому человеку. Однако панегирик несомненно писался при жизни епископа Луки, до 10 ноября 1188 г., так как содержит прямое обращение к нему: «Молися за порученное тобе стадо, за люди хрестьяньскыя, за князя и за землю Ростовьскую, иже взирающе на въздержанье твое, прославляють бога…»

Вторым произведением нового летописца было поучение по поводу пожара во Владимире 18 апреля 1184 г., когда «погоре бо мало не весь город и церквий числом 30 и 2», в том числе и Успенский собор Андрея Боголюбского. Здесь цитируется Евангелие, а также Иов, Исайа и Давыд. Литературной особенностью этого поучения являются риторические восклицания: «Да никто же дерзнеть рещи, яко ненавидим и богомь есмы. Да не будеть! Кого тако бог любить, якоже ны възлюбил и възнесл есть? Никого же!» Пожар расценивается как божья казнь за грехи двоякого рода: религиозные («яко на хрестьяньске роде страх и колебанье») и социальные. К последним отнесены: зависть, мстительность, неправедный суд над бедными вдовами, тайная клевета.

С приездом киевлянина Луки во владимирском летописании возродился интерес к южнорусским событиям: здесь помещен рассказ о победе киевских князей над Кобяком 31 июля 1184 г. Он носит следы зависимости от киевской летописи, сведения которой неумело сокращены (выпала вторая битва), в результате чего главным героем похода оказался Владимир Глебович Переяславский, племянник Всеволода. Дважды в этом рассказе приводятся церковные афоризмы.

Годовая статья 1185 г. в Лаврентьевской летописи состоит из записей трех категорий: во-первых, это краткие деловые заметки без афористических дополнений даже там, где был случай их применить (как, например, по поводу солнечного затмения 1 мая 1185 г.). Ко второй категории следует отнести известный рассказ о походе Игоря Святославича на половцев. Он основан на каких-то не очень точных сведениях (снем у Переяславля, трехдневное веселье на Каяле), но все же подробно повествует об этом далеком от Суздальщины событии.

Летописец в пяти местах вставил цитаты из разных церковных книг, завершив весь рассказ фразами из того же «Слова о казнях божьих», которым он завершил свой текст о пожаре 1184 г. с теми же стилистическими особенностями: «Но да никто не можеть рещи, яко ненавидит нас бог. Не буди то! Кого тако любить бог, якоже ны възлюбил есть и вь’знесл есть…» Рассказ о «полку Игореве» содержит не только фактические ошибки, но и серьезные противоречия, отмеченные еще М.Д. Приселковым[237]. В начале его Ольговичи показаны хвастунами и честолюбцами, а в конце, говоря о бегстве Игоря, летописец очень почтительно добавляет: «не оставить бо господь праведного в руку грешничю…»

Возможно, что владимиро-суздальский автор использовал какой-то южный литературный источник (например, враждебную Игорю киевскую летопись Святослава), дополнив его недостоверными слухами и своими излюбленными изречениями и цитатами.

Третьим видом сообщений в годовой статье 1185 г. является самостоятельный рассказ того же летописца — любителя афоризмов о рязанской войне, переданный им с большими подробностями. Этот рассказ можно расценивать как особое сказание с эпиграфом о злодеяниях Святополка Окаянного.

Автор уделяет большое внимание не только военным действиям (полководцем суздальских войск был Ярослав Владимирович, адресат Даниила), но и посольским делам, подробно знакомя читателей со всеми переговорами Всеволода с рязанскими Глебовичами.

Совершенно особый интерес для нас представляют те афоризмы, при помощи которых автор комментирует неповиновение воинственных рязанцев, еще недавно бывших послушными «шереширами» Всеволода, а теперь отвергших миролюбивое посольство великого князя: «Яко же Соломон глаголеть: „Кажа злыя, приемлеть собе досаженье. Обличишь безумнаго — поречеть тя. Не обличай злых, да не възненавидять тебе. Обличай премудра — възлюбить тя, а безумнаго обличишь — възненавидить тя“». Эти летописные притчи очень близки к тем притчам, из которых умело соткано «Слово Даниила Заточника». У Даниила мы найдем места, близкие по форме и содержанию: «Лепше слышати прение умных, нежели наказание безумных. Дай бо премудрому вину — премудрее будеть» (XXX).

Еще раз бытовые притчи, близкие по стилю к Даниилу, встречаются в летописи в связи с посольством испугавшихся рязанцев, готовых заключить мир. Всеволод отверг мир: «Якожи пророк глаголеть: рать славна луче есть мира студна. Со лживым же миром живуще, велику пакость землям творять».

Третье посольство вызвало третий комплекс притч. Посредником между Всеволодом и рязанскими князьями оказался черниговский епископ Порфирий, завязавший в 1186 г. какие-то тайные переговоры с рязанцами «не яко святительскы, но яко переветник и ложь»: «Якоже глаголеть мудрый Соломон: Гнев, укротив лжею, проливаеть свар, а рать, не до конца смирена, проливаеть кровь».

Можно заметить, что афоризмы, дополняющие описания посольских дел, носят более светский, бытовой характер, хотя и прикрыты именем Соломона, к чему прибегал и Даниил Заточник. При описании же стихийных бедствий вроде мора (1186 г.), зимней молнии, убившей двоих людей (1188 г.), или пожара (1192 г.) автор снова возвращается к мысли о божьих казнях за грехи человеческие, за беззаконие.

На протяжении 1184–1187 гг. наш автор очень внимателен к изгнанному из Новгорода князю Ярославу Владимировичу. Он подробно описывает маршрут Ярослава в 1185 г., когда тот шел из Владимира через Коломну на Пронск. В походе 1186 г. летописец называет Ярослава на втором месте после Всеволода, впереди всех других (владетельных) князей. Описав свадьбу дочери Всеволода и Ростислава Ярославина Черниговского 11 июля 1186 г., летописец особо отмечает, что на ней был Ярослав Владимирович. Когда новгородцы в 1187 г. снова попросили у Всеволода его свояка на княжение, летописец отметил, что великий князь «отпусти и с ними с честью великою Новугороду».

Особый интерес представляет татищевское дополнение к рассказу о рязанской войне 1186 г. Всеволод Большое Гнездо вместе с Ярославом Владимировичем и другими князьями (в числе которых был и обиженный братьями Всеволод Глебович Рязанский) выступил из Коломны и повоевал земли за Окой. Здесь кончается одинаковость текста Лаврентьевской летописи и Татищева и идет текст, выписанный Татищевым из какой-то не дошедшей до нас летописи. Он прямо продолжает повествование Лаврентьевской. Здесь говорится о приходе половцев: «сие им учинилось за их злодеяние, что братию изгоняли, преступи роту, яко Премудрый глаголет: „За грех царя казнит бог землю“. Роман бо слушая книгини своея, по некоей ее тайной злобе на Всеволода (Глебовича) и ее любимцев, изгонял его, а бояре ему в том безсовестно помогали, но после сами все не вдолге погибли, о чем ниже явится»[238]. Такая стилистическая примета, как обилие местоимений, мешающее усвоению смысла, роднит этот отрывок с летописным рассказом о походе Игоря в предшествующем 1185 г. Изречение, взятое из притч Соломона, выражает довольно смелую мысль: «за грех царя казнит бог землю». Стилистически приведение притч связывает этот рассказ как со всем летописным повествованием о рязанской войне Всеволода и его свояка Ярослава, так и со «Словом Даниила Заточника», адресованным позже этому самому Ярославу.

В «Слове Даниила Заточника» исследователей всегда удивляло обилие сентенций о злых женах. Поиски причин велись в разных направлениях; привлекалась даже, как мы помним, Улита Кучковна. Быть может, одной из злых жен, заставляющих своих мужей делать все по своей воле, является неодобрительно упомянутая здесь княгиня Романа Рязанского: «Не скот в скотех коза, ни зверь в зверех еж, ни рыба в рыбах рак, ни потка в потках нетопырь — не мужь в мужех иже ким своя жена владееть» (XXXIV). Во всей рязанской войне оказался повинен Роман, поступающий по подсказке своей жены и ее любимцев бояр.

Все сказанное выше о летописце, наполнившем владимирское летописание 1184–1192 гг. «потоком цитат из церковных книг» и более жизненных притч из «Пчелы»[239], дает нам право сблизить этого летописца, автора Свода 1192 г., с Даниилом Заточником, писавшим свое «Слово» Ярославу Владимировичу около 1197 г.: оба они насыщают свои произведения афоризмами, оба проявляют интерес к Ярославу Владимировичу, оба в какой-то степени интересуются посольскими делами, оба прибегают к панегирическому восхвалению высокопоставленных современников (епископ Лука и князь Ярослав).

Принятие гипотезы о тождестве Даниила с автором владимирской успенской летописи 1184–1192 гг. помогло бы нам и в расшифровке загадочных слов Даниила Заточника о брошенном им «художестве», о бегстве его от своего господина, подобном бегству Агари от Сарры.

Последнее церковное поучение в Лаврентьевской летописи за XII столетие относится к 1192 г. (6701 г. ультрамартовского счета ошибочно переводили как 1193 г.).

После этого наступает одиннадцатилетний перерыв, и цитаты из церковных сочинений появляются вновь лишь в 1203 г. в связи с разгромом Киева Рюриком Ростиславичем. М.Д. Приселков дважды высказывал свое недоумение по поводу прекращения работы автора-сводчика в 1192 г. и почти подошел к решению вопроса, указав на то, что поучение по поводу пожара было изъято из летописи при составлении следующего свода 1212 г.[240]

Учитывая то, что на поучении 1192 г. оборвалось риторическое сопровождение хроникальных записей, мы должны, прежде всего, обратить внимание на содержание этого интересного поучения, которым, к сожалению, историки русского летописания не интересовались.

Во всем русском летописании XI–XIII вв. мы не найдем такого социально направленного произведения, как это поучение по поводу пожара во Владимире. За внешней ортодоксальной церковной формой здесь скрывается глубокий социальный смысл. В более общем виде социально-моральные мотивы были и в поучении по поводу пожара 1184 г.: там, как мы помним, бичевались беззаконие, неправедный суд, мстительность и особенно клевета на ближнего.

В поучении 1192 г. автор, прежде всего, обрушивается на своевольство лиц, владеющих селами. Библейские термины звучали на русской почве в XII в. вполне определенно: «села твоя» могло означать только владение, вотчину, имение того или иного феодала; «основание», т. е. то, что основано, построено владельцем сел, соответствовало в русской действительности не постройке ирригационных плотин («и прозовешися градитель преградом»), а новопоставленным починкам или городкам, носившим название «свобод» (слобод), каких было много в новоосвоенной Владимиро-Суздальской земле. «Своя воля» владельцев сел и «оснований» порицалась автором, так как проявлялась в усобицах и ссорах, в тяготах, возлагаемых на своих подданных («повинных»), в рукопашных расправах с беспомощными, безответными людьми.

Для того чтобы бог не наказывал людей «гневом ярости» и не обнажал своего грозного оружия стихийных бедствий, недостаточно личной нестяжательности и аскетизма — писатель требует активного противодействия земному злу, и зло это он видит в «узах и глаголах роптания» голодных, не имеющих хлеба людей. Нужно разделить свои запасы с голодными, приютить и одеть бездомных и оборванных. Это, как мы помним, было лейтмотивом всего «Слова Даниила Заточника». Но самым первым, самым главным делом тех, к кому обращается автор, должны быть какие-то социальные меры: «Разреши съузу неправды!»; «Уничтожь оковы несправедливости!»; «Разреши узы бедных!»; «Уничтожь цепи бедняков!». «И все вписанье неправедно разреши!»; «Уничтожь несправедливые записи!» Под «вписаньем неправедным» (вслед за которым идет фраза: «раздели между голодными свой хлеб») можно понимать только какие-то «ряды», кабальные записи закупов или холопов. Об этом Даниил князю Ярославу в своем челобитье 1197 г. не писал; таких крайних взглядов он уже не излагал, а только вспоминал, что когда-то «покушахся написати всяк съуз сердца моего», все то, что теснило, опутывало его дух.

Вспомним, что страстные слова о разделе хлеба, об открытии дверей своего дома бедным, о борьбе с несправедливостью и об уничтожении каких-то кабальных документов произносились не в безвоздушном пространстве, а на пепелище большого города, где тысячи людей действительно остались без хлеба и «без храма».

Вполне естественно, что многие богатые люди именно в это время, используя безысходность положения погорельцев, стремились превратить их в закупов, рядовичей или холопов, закрепляя эти действия неправедным вписаньем.

Летописец, вышедший за рамки обычной церковной демагогии и перешедший от поучения к обличению, вставший на сторону тех, кто, по выражению Даниила Заточника, был «от вельможь погружаем», проявил незаурядную смелость.

Однако за свою смелость обличитель поплатился: поучение 1192 г. оказалось последним в восьмилетнем ряду летописных статей, насыщенных притчами и изречениями. Недоумение М.Д. Приселкова по поводу причин неожиданного завершения «свода 1193 г.» (1192 г.) можно разрешить так: никакого особого свода 1192 г. не было (в этом надо согласиться с Ю.А. Лимоновым), но после дерзновенного поучения, затрагивавшего интересы всех феодальных верхов, руководители летописного дела отставили талантливого, но беспокойного автора и заменили его менее книжным, но более послушным летописцем, который скромно вел хронику княжеских и владычных дел, ни разу не обратившись к опасному художеству, к жанру притч и поучений, хотя поводов ж этому в конце XII в. было много.

Не здесь ли, не в этом ли поучении, обратившем библейские слова против владельцев сел, порабощающих убогих и алчущих, скрывается разгадка того выступления Даниила, выражавшего стремления его сердца, от которого он вынужден был отречься «и разбих зле, аки древняя младенца о камень»? Не было ли яркое и мужественное поучение 1192 г. тем самым художеством, от которого Даниилу пришлось бежать, как Агари-рабыне от Сарры, госпожи своей?

Если сам Даниил был в этом иносказании Агарью, а его летопись со всей ее «сладостью словесною» и пылом возмущения — младенцем, то нам нетрудно угадать и двух других персонажей библейской легенды: Авраамом мог быть епископ Иоанн, покровитель летописного дела, а Саррой — сам князь Всеволод или кто-либо из крупных вельмож, недовольных социальной программой слишком самостоятельного историка. Князю Ярославу Владимировичу эти намеки на события пятилетней давности должны были быть вполне ясны.

Социальные мотивы в смягченной форме остались и в «Слове Даниила Заточника». Богатые и бедные резко противопоставляются автором, и притом не в плане церковных представлений о доступности тер или другим царства небесного, а в плане здешних, земных интересов, как, впрочем, и в поучении 1192 г. «Богат возглаголеть — вси молчат и вознесут слово его до облак: а убогий возглаголеть — вси нань кликнуть и уста ему заградят. Их же ризы светлы — тех речь честна» (XIII). В этом противопоставлении богатых и бедных не по образу жизни, не по достатку, а по тому, как аудитория воспринимает их речи, сказывается человек, привыкший говорить перед толпой, на вече или в судебном заседании. Он уязвлен тем, что речи богатых всегда будут предпочтены речам тех плохо одетых простых людей, к которым принадлежал он сам.

Находясь на самом низу феодальной лестницы, Даниил в своем обращении к князю Ярославу не побоялся написать свой знаменитый совет, обращенный, очевидно, к таким же, как и он, людям, едва-едва приподнимающимся над народной массой: «Не имей собе двора близ царева двора и не дръжи села близ княжа села: тиун бо его аки огнь трепетицею накладен и рядовичи его — аки искры. Аще от огня устережешися, но от искор не можеши устеречися…» (XXVI).

Все сказанное выше позволяет оставить в силе предположение о том, что автором летописи с притчами 1184–1192 гг. и «Слова» 1197 г., составленного из десятков притч, мог быть Даниил Заточник — какой-нибудь владычный детский, епископский дворянин, находившийся под покровительством сначала епископа Луки, а после его смерти — епископа Иоанна.

Вдохновенное «художество» 1192 г., написанное им в защиту горожан Владимира, оставшихся после пожара без хлеба и крова, навлекло, очевидно, на Даниила чей-то гнев, ему «заградили уста», он бросил летописно-полемическую деятельность и оказался по воле или неволе на самом северном, самом далеком краю княжества и Ростовской епархии, за Белоозером, на озере Лаче. Отсюда, из своей провинциальной безысходности он пишет и свое умное челобитье с просьбой помочь обедневшему мудрецу, поддержать его талант, пустить тучу на землю его художества. Любопытно, что он пишет его не епископу, не князю Всеволоду, а Ярославу, который должен скоро покинуть суздальские пределы и сесть в Новгороде.

На переломе зимы 1197/98 г. (30 декабря 1197 г. или 13 января 1198 г.) князь Ярослав Владимирович приехал из Владимира в Новгород на княжение. Всего лишь полтора года пробыл он в этот раз на высоком новгородском столе, но в новгородской летописи остался явный след его пребывания.

Новгородские летописцы, как правило, вели немногословную деловую хронику городских дел, отодвигая своих быстро сменявшихся князей на задний план. Инициатором всех политических и военных шагов в летописи всегда представлен сам Великий Новгород: «съдумавше новгородцы» и послали по князя, или выбрали себе владыку, или пошли походом. А неугодному князю «показаша путь».

Летописные записи о последнем княжении Ярослава выделяются на фоне этой лаконичной городской хроники подробным и подобострастным освещением деятельности князя. К рассказу об изгнании его в 1196 г. добавлено, что «прияша и новоторжьци с поклоном. И жаляху по нем в Новегороде добрии, а злии радовахуся». Возвращение Ярослава показано очень почтительно: «Идоша из Новагорода передний мужи сътьскии (во Владимир) и пояша Ярослава с всею правьдою и чьстью. И приде на зиму Ярослав по крещении за неделю и седе на столе своемь и обуяся с людьми, и добро все бысть»[241].

Так же почтительно излагалась и постройка Ярославом церкви в 1198 г.: «В то же лето заложи церковь камяну князь великый (!) Ярослав, сын Володимирь, вънук Мьстиславль, во имя святаго Спаса Преображения Новегороде на горе, а прозвище — Нередице. И начаша делати месяца июня в 8 на святого Федора, а концяша месяца сентября»[242].

Летописец, написавший это пышное княжеское родословие, поступил точно так же, как Даниил Заточник, обращавшийся к Ярославу, как к сыну (великого князя) Владимира. В данном случае, желая утвердить авторитет безземельного трипольского князька, летописец напомнил о его знатном происхождении и даже, погрешив против истины, самого его назвал великим князем.

Летописцы-горожане, воспитанники вечевых порядков, никогда не титуловали своих князей так торжественно; они обычно ограничивались только одним именем, иной раз даже без слова «князь».

Запись о построении Нередицкого храма в 1198 г. сделана не обычным новгородским летописцем, а лицом, близким Ярославу Владимировичу[243].

Только в этом небольшом разделе новгородской летописи мы встретим необычные для всего предшествующего изложения вставки церковного характера вроде тех, с которыми мы уже знакомы по летописи Владимира Суздальского за 1184–1192 гг. Архиепископ Мартирий пять раз освящал новопостроенные церкви, и это фиксировалось простыми, лаконичными записями; но в 1198 г., когда одновременно с княжеской Нередицей строилась в Русе церковь самим Мартирием, летописец, писавший хронику этого года, вписал в нее обширное отступлений в виде молитвы владыки («Господи боже! Призри с небес и вижь и посети винограда своего…»). Конечно, только на основании церковной вставки и преувеличенной симпатии к «великому» князю Ярославу нельзя делать окончательных и твердых выводов, но все же особый характер летописной статьи 1198 г., необычной для новгородского летописания, позволяет поставить такой вопрос: не взял ли князь Ярослав с собой в Новгород в 1197 г. того скорописца, который девять лет писал летопись Всеволода при епископском дворе, пять лет расплачивался бедностью за смелость своих суждений и в 1197 г. так убедительно просил князя пролить оплодотворяющую тучу княжеской щедрости на землю его художества?

Мы рассмотрели те записи владимирской летописи, которые предшествовали намеченному нами времени написания «Слова» Даниилом Заточником, коснулись (в порядке предположения) летописной статьи новгородской летописи за последний год княжения Ярослава Владимировича, написанной непосредственно вслед за «Словом».

Теперь мы должны просмотреть новгородское и владимиро-суздальское летописание за время после 1197–1198 гг., для того чтобы ответить на вопрос — нет ли там, в статьях первого десятилетия XIII в., каких-либо следов того «потока церковных поучений», который позволил уже нам сближать летопись со «Словом Даниила Заточника». Главная трудность заключается в том, что цитирование пророков и широкое применение притч было, как отмечалось уже, обычным литературным приемом средневековья; этим приемом пользовались в XII–XIII вв. и киевские, и галицкие, и суздальские летописцы; поэтому, сам по себе этот афористический стиль еще не является безусловным признаком авторского единства. Необходим учет дополнительных обстоятельств: хронологической компактности, обоснованности интервалов, а самое главное — исторической вероятности сближения разных текстов, обладающих этим общим стилистическим признаком.

До сих пор все эти условия нами выполнялись: текст 1184–1192 гг. представлял собой компактный кусок владимирской епископской летописи; прекращение потока цитат хорошо объяснимо резкостью социальных суждений автора, а кратковременное проявление церковного стиля в новгородской летописи также вполне объяснимо предположением близости данного летописца к князю Ярославу Владимировичу в пору его последнего кратковременного княжения.

С уходом Ярослава церковная патетика сразу исчезает со страниц 1-й Новгородской летописи (если не считать вставной повести о взятии Царьграда крестоносцами в 1204 г.). Некоторое нарушение бюргерского, делового характера новгородского летописания мы наблюдаем в 1210–1218 гг. во время княжения в Новгороде Мстислава Удалого; очевидно, здесь тоже сказалась рука княжеского летописца.

Патетический тон (но без цитат из пророков) появляется в летописи в связи со страшным голодом 1231 г., но в данном случае нам не приходится гадать об авторе — он сам назвал себя грешным пономарем Тимофеем[244]. Ему же, по всей вероятности, принадлежит описание нашествия Батыя (рассказ о битве на Калке заимствован из южных источников).

Итак, новгородская летопись ничего нового нам не дала после отъезда Ярослава Владимировича из Новгорода в 1199 г. Летописец, подобострастно величавший его великим князем и сочинивший молитву владыки, не оставил никаких следов в позднейшей летописи.

Иное мы видим во владимиро-суздальском летописании: цитирование пророков начинается при описании событий зимы 1202/03 г., а затем широким потоком проявляется в 1205–1207 гг. в связи с именем известного книжника князя Константина Всеволодича и эпизодически встречается в дальнейшем вплоть до самой смерти Константина в 1218 г.

Если оставаться на почве сделанных выше предположений, то связь Даниила Заточника с Константином Ростовским представляется совершенно естественной: Константин еще при жизни отца получил в удел Ростов, к которому относился и Белозерский край с озером Лаче, где бедовал в свое безвременье Даниил. Еще до получения удела князь Константин командовал белозерскими полками (в битве под Пронском в 1207 г.). Кроме того, в эти же годы Константин был связан с Новгородом. Третьей точкой соприкосновения Даниила, «по многим книгам избирающего сладость словесную», с князем Константином могла быть роднившая их любовь к книжной мудрости.

Наименее ясно на первый взгляд проявление начетнического стиля в описании разгрома Киева Рюриком Ростиславичем 2 января 1203 г., так как весь этот раздел летописи посвящен далеким южным событиям: «…И створися велико зло в Рустей земли, якого же зла не было от крещенья над Кыевом. Напасти были и взятья, [но] не яко же ныне зло се стася: не токмо одино Подолье взяша и пожгоша — ино Гору взяша, и митрополью святую Софью разграбиша и Десятиньную святую богородицю разграбиша и манастыри все и иконы одраша, а иные поимаша и кресты честныя и сосуды священыя и книги и порты блаженных первых князей, еже бяху повешали в церквах святых на память собе — то положиша все собе в полон.

Якоже глаголеть пророк Давыд: Боже! Придоша языци в достояние твое и оскверниша церковь святу твою и положиша Иярусолима, яко овощное хранилище, положиша трупие раб твоих — брашно птицам небесным, плоть преподобных твоих — зверем земным, пролияша кровь их аки воду.

То все стася над Киевом за грехи наша: черньци и черницы старые иссекоша, и попы старые и слепые и хромые и слукыя и трудоватые — та вся иссекоша, а что черньцов уных и черниць унех и попов и попадей и кияны и дщери их и сыны их — то все ведоша иноплеменици в вежи к собе».

Автор этих строк явно настроен враждебно к Рюрику, который в союзе с Ольговичами и половцами выгнал Романа Мстиславича из Киева и разгромил город. Автор находился, очевидно, на юге, так как ему известны многие мелкие детали. Из них можно отметить сообщение об одеждах первых князей «еже бяху повешали в церквах святых на память собе»; оно очень напоминает то, что считал нужным занести на страницы летописи автор статьи 1184 г.: «…паволокы, укси церковные, иже вешаху на праздник…»

Мы можем отметить еще одну черту, сближающую владимирскую летопись за 1184–1192 гг. с повествованием 1203 г. И там и здесь проявляется преувеличенный интерес к сыновьям «царя Владимира»: в первом случае, как мы уже видели, внимание оказывалось Ярославу Владимировичу, единственному князю этой ветви, находившемуся в поле зрения северо-восточного летописца, а во втором случае особым вниманием пользуются все «Володимировичи». Говоря о таком крупном событии, как война двух коалиций князей, возглавляемых Рюриком Киевским и Романом Волынским, автор не перечисляет чернигово-северских князей, не указывает даже того, что половецкие войска возглавлял сам Кончак, и из всех второстепенных князей, участвовавших на той или другой стороне, считает необходимым упомянуть только о «Володимиричах», отъехавших от Рюрика и перешедших на сторону Романа. Володимиричи — это братья: Мстислав Трепольский, давний враг Рюрика и его вассал поневоле, затем Ярослав (после смерти своей жены не упоминаемый владимиро-суздальской летописью) и Ростислав.

Внимание автора рассказа о взятии Киева к этим удельным князьям выразилось и в подробном сообщении о судьбе Мстислава: «Тогда же яша и Мстислава Володимирича Ростиславля дружина Ярославича (Черниговского). И веде Ростислав ко Сновьску к собе».

Из всех этих соображений и наблюдений можно сделать следующий вывод: ничто не противоречит отождествлению автора южнорусского повествования о злодеяниях Рюрика с тем летописцем, который вел летопись когда-то при епископах Луке и Иоанне, затем после долгого перерыва снова занялся летописанием при князе Ярославе «Володимириче» в Новгороде, а с перемещением этого князя на юг (может быть, в качестве регента при малолетнем Ярославе Всеволодиче?) мог последовать за ним на юг и вести здесь летопись южных дел с позиций Всеволода и «Володимиричей».

На событиях 1204 г. оборвалась южнорусская (может быть, переяславская) летопись, попавшая во Владимир; с событий 1205 г. начинается особый раздел Лаврентьевской летописи, характеризуемый новым обильным потоком цитат из церковных книг. Раздел этот тоже невелик, он охватывает всего три года: 1205–1207 гг. Начинается он с описания торжественных проводов сына Всеволода на княжение. На этот раз героем повествования стал старший сын Константин.

Обрывается поток цитат довольно резко в связи с получением Константином особого удела — отец дал ему Ростов «и инех 5 городов да ему к Ростову» (зима 1207/08 г.).

После этого панегирист Константина исчезает со страниц владимирской летописи до 1211 г., когда Константин гостил у отца во Владимире; в последний раз руку этого ритора мы ощущаем в 1218 г. в некрологе Константина.

Присмотримся внимательнее к творчеству этого летописца, воспевшего начало княжеской деятельности Константина Всеволодича, того князя, о котором наши источники говорят как об историке и книголюбе. Константин, по словам летописи, «всех умудряя телесными и духовными беседами. Часто бо чтяше книгы с прилежанием».

Летописец такого образованного и начитанного князя должен был сам блеснуть знанием книжной мудрости, что мы видим с первых же строк его риторического творения. В описании только одного дня отъезда Константина он сумел 11 раз (!) привести цитаты из пророка Давида, Соломона, Иоанна Златоуста. Описание отъезда представляет собой отдельное произведение. «В лето 6714 (1205) месяца марта в 1 день на память святое мученици Евдокеи, Всеволод великий князь посла сына своего Костянтина Новугороду Великому на княженье…» Князю, отправляющемуся на княжение в буйный и опасный город, летописец как бы подсказывает слова о том, что «власти мирьскыя от бога вчинены суть», он приводит ряд известных церковных афоризмов, напоминающих по стилю изложения Даниила Заточника: (князь) «богу слуга есть, мьстя злодеем. Хощеши ли ся власти не бояти — злаго не твори и похвалить тя. Аще ли зло творишь — бойся: не бо без ума мечь носить». Далее в летописи изображается торжественная сцена инвеституры: «И да ему отець [Всеволод Константину] крест честны и мечь, река: Се ти буди охраньник и помощник, а мечь — прещенье и опасенье, иже ныне даю ти пасти люди своя от противных». После этого автор вкладывает в уста Всеволода речь, которая едва ли была произнесена в действительности, но хорошо характеризует проконстантиновскую тенденцию автора: «Сыну мой Констянтине! На тобе бог положил переже старейшиньство во всей братьи твоей. А Новъгород Великый старейшиньство имать княженью во всей Русьской земли. По имени твоем тако и хвала твоя: не токмо бог положил на тебе старейшиньство в братии твоей, но и в всей Русской земли. И яз ти даю старейшиньство — поеди в свой город!»

Данная «речь» едва ли современна самому событию, так как при отправке Константина в Новгород Всеволоду не было надобности уверять всех в старейшинстве своего старшего сына. Такое литературное подкрепление старшинства Константина было вполне обосновано только после того, как отец обделил его наследством и передал великое княжение Юрию в обход старшего брата, т. е. после 1212 г.

В этой «речи» автор использует свои исторические познания, почерпнутые из новгородских летописей, о том, что «Русская земля пошла есть» от призвания варягов в Новгород. Поэтому он и пишет о старейшинстве Новгорода в Русской земле[245].

Преувеличение исторической роли Новгорода в данном случае тоже служило той же цели возвеличения Константина, начавшего с этого города свой княжеский путь. Вспомним, что только при поддержке Новгорода, помогшего Константину в Липицкой битве 1216 г. против его братьев, Константин и получил великое княжение Владимирское.

От риторических отступлений, вставленных, может быть, около 1212–1216 гг., вернемся к проводам Константина: «И проводиша и вся братья его с честью великою до реки Шедашкы: Георгий, Володимер, Иоан и вен бояре отця его и вен купци и вен после братья его. И быеть говор велик якы до небеси от множества людий от радости великия. Яко же рече пророк: вен языци въеплещете руками, въекликнете богу гласом радости — яко цесарь велий по всей земли; и пойте имени его дадите славу хвале его! Пристигшю же вечеру, поклонишася ему братья его и вси людье и все мужи отца его и вси после брать его. И ти поклонишася ему и похвалу ему давше велику, възвратишася кождо их всвояси…» Это описание нужно признать современным событию, так как оно насыщено конкретностью: имена, название реки, время дня. Интересно отметить внимание автора не только к князьям и мужам, но и к купцам, и к послам, а также полное пренебрежение к духовенству, выразившееся в умолчании о нем. Далее следуют шесть цитат, подобранных на тему о необходимости щедрости, вроде таких: «Алчен бях — накормисте мя и жаден бех — напоисте мя…»; «Блажен муж, милуя и дая весь день»; «Блажен разумеваяй на нища и убога — в день лют избавить и господь»; «И Соломон глаголеть: милостынею и верою очищаются греси».

Приезд Константина в Новгород описан тоже очень торжественно и тоже с большим количеством цитат. На этот раз подбор цитат подчинен теме праведного суда и защиты бедных: «…возлюбил еси правду и възненавиде безаконье — сего ради помаза тя боже…»; «Боже! Суд твой цесареви дажь и правду твою сынови цесареви: судити людей твоим в правду и нищим твоим в суд…»

Следующий цикл цитат связан со смертью жены Всеволода княгини Марии (невестки Ярослава Владимировича), пролежавшей в болезни 7 лет.

В основную тему «аще не напасть, то не венец» здесь снова вплетается мотив щедрости и милостыни: «Грехы своя милостынями поглади и неправды твоя — щедротами, еже к нищим».

После этих двух владимиро-суздальских событий (о жизни Константина в Новгороде не говорится ничего) автор продолжает вести довольно подробную хронику южнорусских дел, отметив утрату ряда позиций знакомыми нам князьями: зимой 1205/06 г. «Ростислав Рюрикович выгна Ярослава Володимерича из Вышегорода»; осенью 1206 г. Всеволод Чермный выгнал Ярослава Всеволодича из Переяславля, и тот вернулся в родные края.

Для выяснения проявившихся у автора симпатий к князю Константину интересно сравнить описание двух встреч: «Ярослав же приде к отцю своему в Суждаль месяца семтября в 22 день на память святого мученика Фокы и сретоша и братья его у Сеянья и целоваше». Зимой (28 февраля 1207 г.) приехал к отцу старший сын: «Того же дне и Константин князь приеха из Новагорода к отцю своему и сретоша и на реце Шедашце вся братья его: Георгий, Ярослав, Володимер, Святослав, Иоан и все мужи отца его и горожана вси от мала и до велика. И братья его видевше с радостью поклонишася ему и целоваше и любезно вси людье и въехаша в град Володимерь. И поклонися отцю своему Костянтин; отец же его, встав, обуим и целова любезно и с радостью великою, якоже Ияков патриарх Иосифа Прекрасного видев». Ради Константина автор пренебрегает чувством меры и возвращается к риторическому стилю.

При описании южных событий, в которых автор продолжает быть осведомленным, он только один раз прибегнул к цитатам, желая уязвить Всеволода Чермного, изгнанного из Киева: «Всяк взнояйся смерится… еюже мерою мерите — возмерится вам!» Этот Всеволод Чермный осадил Треполь, где сын Ярослава Владимировича мужественна оборонялся («бысть брань крепка зело»), но после трех недель осады вынужден был заключить мир.

Новое изобилие цитат появляется в летописи в связи с приездом Константина, приглашенного отцом воевать против Ольговичей. Когда Константин со своими новгородскими войсками прибыл в пограничную Москву, то летописец, во-первых, перечислил все местные полки («плесковичи, ладожаны, новоторжьци»), а во-вторых, начал щедро цитировать сборник притч Соломона: «Якоже рече Приточник: Сын бых послушлив отцю и възлюблен пред лицем матере своея; сын благоразумный — послушлив отцю и плода праведного снесть». Цитировал он, очевидно, по памяти, так как пропустил во втором случае фразу: «сын же непокоривый в погибель»[246]; мог он и сознательно опустить то, что не подходило к делу. Когда 19 августа 1207 г. в Москве состоялась встреча отца с сыном, автор опять обращается к притчам: «Якоже рече Приточник: Сын разумив, чтяй отца възвеселить душю свою и препояшеть истиною чресла своя». Написав одну фразу о ненадежности рязанских князей, летописец снова применяет излюбленный прием: «О сицех бо рече Давыд: мужь крови и льстив не препловить дний своих. И мужа неправедна зло уловить в истленье. И пакы рече: возлюбиша и усты своими и языком своим солгаша. Сердце же их не бе право с нимъ. Всеволод же великый князь рече слово Давыдово: Ядый хлеб мой възвеличил есть на мя лесть. И пакы рече: не убоюся зла, яко ты еси со мною, господи». Как видим в этом разделе, ткань летописного рассказа на девять десятых соткана из цитат, взятых из специального сборника притч «Приточника». Далее очень подробно, как очевидец, летописец рассказывает о том, как Всеволод обличал рязанских князей, «солгавших языком своим». Происходило это на Оке, «на березе на пологом»; рязанцев пригласили в шатер, а сам великий князь сидел под полотняным тентом — «полстницей».

Как и в рассказе о южных делах 1203 г., летописец особо отмечает дипломатическую роль боярина Михаила Борисовича, которому пришлось ходить от Всеволода к рязанцам «долго время». Описание ареста рязанских князей завершено новым набором цитат на тему «впадеся в яму, юже створил».

Расправившись с приехавшими на съезд рязанцами, Всеволод осадил Пронск. Здесь снова выступает на первый план Михаил Борисович, пытающийся уговорить пронян сдаться. «Они же не внушиша глагол его, надеющеся на градную твердость, не ведуще реченного пророком Давыдом: Аще не господь сзижеть дому — всуе трудишася зижюшеи; аще не господь стрежеть града […] и прочая».

Летописец настолько уверен в том, что его читатели хорошо знают приводимые им тексты, что даже не заканчивает цитаты: «и прочая». Из дальнейшего изложения мы узнаем, что князь Константин командовал не только новгородскими полками, но и белозерскими. Распределение полков по князьям соответствовало их уделам: Ярослав Переяславский — переяславские полки, Давыд Муромский — муромские полки, Константин Ростовский — белозерские полки.

Можно с несомненностью утверждать, что летописец сопровождал Всеволода в этом походе, так как он постоянно фиксирует все мелочи походной жизни: вот войска Константина заняли позиции у ворот на горе, Всеволод стал за рекой в поле Половецком; проняне делают вылазки за водой. Вот Всеволод послал за провиантом, находившимся в ладьях на Оке… отмечено точно, что Пронск сдался в четверг 18 октября 1207 г. Вот Всеволод идет от Пронска к Рязани и остановился у Доброго, предполагая на следующий день «бродитися черес Проню реку»; сюда прибыл с поклоном рязанский епископ Арсений, заявивший, что «ноне всю волю твою стваряем, чего то хощеши». Всеволод повернул к Коломне, шел на Усть-Мерской и возвратился во Владимир в среду 21 ноября.

К этому дневнику похода автор возвращался позднее, чтобы вставить в него события, происходившие во время похода, но весть о которых могла быть получена не ранее, чем через месяц после завершения их. События касаются Киева: там Рюрик, узнав о рязанской войне, захватил Киев, выгнав Всеволода Чермного.

Описание похода завершено еще одним подбором цитат: «Якоже рече пророк: Си день; иже створи господь, възрадуемся и возвеселимся в онь. И пакы рече: господь защититель животу моему, от кого ся устрашю? Стужающи ми врази мои, ти изнемогоша и падоша. Аще ополчится на мя полк — не убоится сердце мое; Аще встанет на мя брань — аз уповаю на господа…» Конец потока цитат связан (как и его начало) с князем Константином. На своем дворе во Владимире Константин построил церковь Михаила, освящение которой 25 ноября 1207 г. красочно описано летописцем, обильно уснастившим свой рассказ цитатами; приведу конец его описания: «…Якоже Соломон цесарь створи пир на свящанье церкви своея тако и блаженый Костянтин створи пир на освящанье церкве своея и учреди люди и благословиша людье Костянтина, рекуше: благословен бог, иже дасть Всеволоду сицего сына разумна; дасть бо господь смысл и премудрость Соломону такоже и Костянтину много зело и разлитье сердца, яко песок, иже при мори. И распространися премудрость его паче смысла всех человек. Якоже рече пророк: Возвеличая спасенье царево, творя милость Христу своему, Давыдови и семени его до века».

Вслед за этим последним набором цитат идет сообщение о наделении Константина Ростовом и пятью иными городами. С отъездом Константина исчезают из летописи притчи и цитаты и появляются вновь лишь тогда, когда этот князь приехал снова во Владимир в 1211 г.

Продолжая проверять высказанную выше гипотезу об участии Даниила Заточника в летописном деле, сопоставим стиль рассмотренных выше фрагментов владимирского летописания, выделенные нами на основе их афористическо-цитатного стиля, со стилем «Слова» Даниила.

Нам придется для этой цели рассматривать совместно как южнорусские записи 1200–1204 гг., так и владимирские за 1205–1207 гг. не только потому, что и те, и другие оказались, в конце концов, в одном из владимирских сводов, но и потому, что между ними есть очень много точек соприкосновения.

Южнорусская запись 1200–1204 гг., судя по сопровождавшим ее миниатюрам Радзивиловской летописи, посвященным исключительно южным делам, представляла собой особое произведение, написанное и иллюстрированное на юге, вероятнее всего в Переяславле; это повествование еще при жизни Всеволода попало во Владимир.

Политическая направленность здесь одинакова с остальными частями Владимирского свода: на первом плане поставлены интересы Всеволода и его союзников. Одинаков с фрагментом 1205–1207 гг. и стиль изложения, сочетающий подробный деловой рассказ с риторическими отступлениями. Одинаков интерес к югу — во фрагменте 1205–1207 гг. продолжается изложение южных событий. Одинаков интерес к посольским делам, к технике дипломатических переговоров и даже к одним и тем же лицам, вроде Михаила Борисовича. Хронология тоже облегчает сближение обоих фрагментов: южное переяславское повествование кончается (судя по миниатюрам) пострижением Рюрика в монахи и вокняжением союзника Всеволода Романа в 1204 г.

Риторический вариант владимирской летописи начинается с 1205 г., как бы принимая эстафету от своего переяславского предшественника. Особая торжественность словесного и живописного изображения отъезда и прибытия в Переяславль десятилетнего сына Всеволода Ярослава в 1200 г. позволяет, таким образом, решить вопрос о полном сходстве духа и формы южной летописи за 1200–1204 гг. и владимиро-суздальской летописи за 1205–1207 гг.: в момент напряженнейшей борьбы за Киев Всеволод Большое Гнездо посылает сына в свой южный форпост в Руси; его опекуном, реальным представителем Всеволода на юге естественнее всего мог быть его свояк Ярослав — «сын царя Владимира».

Достоверно известно, что «Володимиричи» юридически перешли на сторону союзников Всеволода уже в 1201 г. и воевали с его врагами в 1203 и 1205 гг.

Мы уже выяснили, что летопись в Переяславле в эти годы вел человек, близкий к Ярославу Всеволодичу и к «Володимиричам» и внимательный к посольским делам, что выразилось в тщательном фиксировании всех крестоцелований как в тексте, так и в миниатюрах его летописи. Ничто не противоречит признанию в этом летописце того автора, который еще в 1197 г. связал свою судьбу с Ярославом Владимировичем и последовал за ним в Новгород. В 1201 г. Ярослав Владимирович был уже на юге, и в этом же году началась летопись, защищавшая интересы Романа и «Володимиричей».

Когда Роман, упрятав Рюрика в монастырь, вокняжился в Киеве и напряжение обстановки ослабло, летописец мог быть отозван или послан в составе одного из посольств во Владимир. Во Владимире наш автор нашел нового покровителя — молодого князя Константина Всеволодича. Признанная образованность Константина облегчала его сближение с летописцем-книжником, несомненно, тоже очень образованным и начитанным человеком. Если признать верным, что этим летописцем-ритором был Даниил Заточник, то мы получаем еще одну точку соприкосновения с князем Константином Ростовским: озеро Лаче, где плохо «процветала часть» Даниила, находилось в его владениях, и он командовал белозерскими полками.

«Константиновский» отрезок владимирской летописи 1205–1207 гг. по своей конструкции очень напоминает «Слово Даниила Заточника»: каждую жизненную ситуацию автор сопровождает тематическим подбором цитат из церковных книг, предпочитая краткие, образные афоризмы, примеры которых приведены выше.

Насыщенность летописного текста цитатами в некоторых разделах близка к тем подборам цитат и притч, которые мы видим у Даниила, когда на одну конкретную тему приводится несколько изречений.

Некоторые темы в летописи и у Даниила одинаковы. Такова тема о милостыне; она доминирует в «Слове» Даниила и явно ощутима в указанных разделах летописи. Описывая отъезд князя Константина в Новгород, наш автор без особой надобности говорит о том, что князь щедр «паче же и на милостыню». Далее следует приведенная выше подборка из шести цитат на тему о щедрости, завершающаяся цитатой из Соломона: «Милостынею и верою очищаются греси». Одинаковы и некоторые образы, не встречающиеся за пределами сопоставляемых нами произведений: «Богат возглаголеть — вси молчат и вознесут слово его до облак» (Даниил); «И быстьговор велик, акы до небеси от множества людей, от радости великия…» (летопись 1205 г.). Даниил желает Ярославу Владимировичу: «Господи, дай же князю нашему… мудрость Соломоню и хитрость Давидову…» Летописец говорит то же самое о Константине: «Дасть бо господь смысл и премудрость Соломону, такоже и Константину много зело…» Конечно, такие литературные штампы не решают вопроса, но, учитывая их крайнюю редкость в летописи, мы отмечаем них вместе с другими чертами близости.

Допуская, что Даниил Заточник после своей убедительной челобитной попал ко двору Ярослава Владимировича, сопутствовал ему в Новгород, вместе с ним уехал на юг, где продолжал свою летописную работу, а затем опять возвратился в Суздальщину, мы легко поймем, что два таких книжника, как Даниил и Константин, должны были здесь найти друг друга. Летописец вел не частные записки узколокальнопо характера, а хронику больших княжеских дел, в которой обрисовывались события от Карпат до Средней Волги, от Новгорода до Половецкой степи. Он был, следовательно, заметным, может быть, даже известным человеком при дворе Всеволода. Если верно допущение, что его интерес к посольским делам объясняется его участием в них, то известность становится почти обязательной. Трудно сказать, когда его личное обращение к Ярославу стало достоянием читающей (и слушающей) публики, но мы знаем, что уже вскоре появился подражатель, облачившийся в ризу премудрых словес Даниила.

Константин, очевидно, тоже выделялся на фоне «большого гнезда» северо-восточных князей. Старший сын Всеволода, по всей вероятности, унаследовал склонность к книжной мудрости от своих ученых стрыев — Андрея Боголюбского и Михаила Юрьевича: «Константин… всех умудряя телесными и духовными беседами; часто бо чтяше книги с прилежаньем и творяше все по писаному, не въздая зла за зло. Сего по праву одарован бе бог кротостью Давыдовою, мудростью Соломонею, исполнь сы апостолскаго правоверья». Эту летописную характеристику дополняют и расширяют те недошедшие до нас материалы, которые скопировал В.Н. Татищев: Константин «великий был охотник к читанию книг и научен был многим наукам. Того ради имел при себе людей ученых, многие древние книги греческие ценою высокою купил и велел переводить на русский язык. Многие дела древних князей собрал и сам писал, також и другие с ним трудилися. Он имел одних греческих книг более 1000, которые частию покупал, частию патриархи, ведая его любомудрие, в дар присылали сего ради. Был кроток, богобоязнен, все разговоры его словесы книжными и учении полезными исполнены были…»[247]

Сопоставление «Слова Даниила Заточника» с летописью закончено. Оно велось в двух направлениях: во-первых, это было обращением к летописи как к источнику фактической истории, а во-вторых — рассмотрением летописных сводов XII–XIII вв. как совокупности историко-литературных произведений, созданных современниками Даниила.

На первом пути пристальное внимание ко всему комплексу летописных биографических сведений об адресате «Слова» — князе Ярославе Владимировиче — позволило соотнести их с биографическими чертами самого автора «Слова» и определить (разумеется, предположительно) точную дату и исторические условия написания челобитной Даниилом — 1197 г.

На втором пути велись поиски тех летописных текстов, которые по своему литературному стилю и политическим симпатиям могли быть сближены со «Словом» Даниила. Поиски привели к выявлению четырех крупных полос во владимиро-суздальском летописании, которые по указанным выше признакам должны быть сопоставлены со «Словом Даниила Заточника»: 1184–1192; 1200–1207; 1214–1218; 1227 гг.

В дальнейшем для простоты автора этих летописных статей будем именовать Даниилом, хорошо сознавая всю условность этого.

В анализе «Слова» и синхронных ему летописей многие положения основывались на предположениях и гипотезах, которые, будучи взяты сами по себе, вне той системы, какую они образуют, могут показаться недостаточно аргументированными. Однако наличие системы гипотез, взаимно подкрепляющих друг друга, дает право эти гипотезы опубликовать и основывать на них определенные выводы.

Те летописные комплексы, на которых основано наше построение, сохраняют все главные признаки стилистического единства и одинаковости социальных взглядов, но между отдельными фрагментами летописания есть и различия: иногда это связано с новым заказчиком (как, например, с Константином, любившим, очевидно, высокий книжный «штиль»), иногда объясняется просто совершенствованием мастерства, как можно судить по великокняжеской летописи Константина (1216–1218 гг.). Богатство языка и сочетание мирского с церковным одинаково характерны и для «Слова Даниила Заточника», и для выделенных нами фрагментов летописания на всем их протяжении. Помимо любви к афоризмам и церковным цитатам единство стиля подкрепляется излюбленной вопросительной формой, завершающей длинные рассуждения и подборки цитат. Летописные статьи Даниила столь же многообразны по своей форме, как и его «Слово»: цитаты из церковных книг сочетаются с мирскими притчами, высокопарные риторические выражения уживаются рядом с красочным и сочным народным языком. «Не мори ся голодом с дружиною, — говорит Всеволод осажденному рязанскому князю, — и людий не помори, но лези семо к нам; ты нам брат свой — ци снемы тя?» «Мы есмы ци не князи же? Пойдем, такы же собе хвалы добудем!» — будто бы говорил Игорь перед походом 1185 г.

Приведенные ранее притчи из летописной статьи 1185 г. полностью уравнивают летописную запись со «Словом Даниила Заточника»; если не дать точной ссылки, то читатель может заколебаться, к какому произведению относится та или иная выписка: «Лепше слышати прение умных, нижели наказаниа безумных»; «Обличишь безумнаго — поречетьтя»; «Дай бо премудрому вину — премудрие будеть»; «Обличай премудра — възлюбить тя, а безумнаго обличишь — възненавидить тя».

Проверка отдельных предположений и допущений может быть произведена только рассмотрением всего материала в строгой исторической последовательности[248].

Облик Даниила Заточника до сих пор нередко создавался на основе контаминации «Слова Даниила» и «Моления Даниила», что, как показал Н.Н. Воронин, является противоестественным. Мне хотелось бы дать контуры биографии Даниила, основываясь только на «Слове», совершенно не затрагивая автора «Моления», псевдо-Даниила, но дополнив данные челобитья Даниила теми летописными материалами, которые могут быть предположительно связаны с его творчеством.

Родившийся, по всей вероятности, где-то на юге, быть может во владениях трепольских «Володимеричей» (вспомним беседу с Ростиславом Владимировичем), примерно в 1160-е гг., юноша из семьи свободных людей, получив хорошее образование, оказался в далекой Суздальщине. Мы никогда не узнаем, уехал ли Даниил с князем Ярославом Владимировичем в 1182 г. в Новгород и оттуда в 1184 г. прибыл вместе с изгнанным князем во Владимир, или же он отправился во Владимир из Киева в 1184 г. в составе свиты нового епископа Луки, бывшего ранее игуменом Спасского монастыря на Берестове, маленького суздальского островка в Киеве. Но как бы то ни было, а искусный скорописец Даниил в 1184 г. оказался во Владимире на Клязьме и здесь при владычном дворе был приставлен к летописному делу.

Новый летописец сразу ввел новую титулатуру, величая Всеволода великим князем. Между прочим, такое же вольное обращение с княжеским титулом мы видим и в том единственном участке Новгородской летописи, который может быть приписан руке Даниила: Ярослав Владимирович назван там тоже великим князем (1198 г.). Летописец с первых же страниц начал щеголять своим знанием притч и поучений.

Первая статья нового летописца была посвящена истории поставления епископа Луки; здесь «наскакание» на святительский сан на мзде противопоставлялось свободному выбору владыки князем и людьми. Панегирик Луке и пожар Владимира 18 апреля 1184 г. дали случай новому летописцу полностью развернуть свое литературное дарование, блеснуть своим риторическим стилем, Положившим резкую грань между статьями 1183 и 1184 гг.

Появление владыки-киевлянина (и возможно, летописца-киевлянина) резко сказалось и на тематике владимирской летописи 1180-х гг. После перерыва в освещении южных событий теперь на страницы летописи заносится с большими подробностями поход на Ерель, завершившийся разгромом Кобяка 31 июля 1184 г.

На следующий год Даниил записывает поход Игоря Святославича. Неопытность летописца сказалась в том, что в рассказе о первом походе он, увлекшись риторическими вставками, выпустил очень важный раздел о двух битвах, и в результате в его тексте получилось так, что семитысячное войско 417 ханов было разбито будто бы только одним авангардом Владимира Глебовича. В описании похода Игоря 1185 г. Даниил тоже по неопытности слил воедино рассказы о двух разных походах этого года — февральском и апрельском. Отсюда совершенно немыслимая фраза «и сщшася у Переяславля Игорь с двемя сынома…» Эта ошибка — лучшее доказательство непричастности какого-либо переяславского летописца в информировании своего владимирского собрата. Так ошибиться — заставить Игоря делать крюк во много сотен верст — мог только человек, весьма далекий и от Переяславля и от истинного маршрута Игоря. Даниил, очевидно, слышал что-то о замысле Святослава встретиться с Ольговичами у Переяславля в феврале 1185 г., но спутал это с реальным сепаратным походом самого Игоря. В рассказе Даниила ощущается враждебный Игорю источник, может быть, близкий к киевской летописи Святослава, но во всех риторических вставках видно стремление автора смягчить осуждение Игоря («не оставить бо господь праведного в руку грешничю»). Важно отметить возрождение живого интереса к делам далекой Южной Руси.

В полном блеске своего афористического стиля Даниил выступил при описании рязанской войны 1185–1186 гг. С этого времени появляется и внимание к свояку великого князя, еще к одному южанину — Ярославу Владимировичу.

Так и вел он несколько лет хронику больших и малых княжеских дел, повествуя о походах, о посольствах, о рождениях и свадьбах, о постройках церквей. В важных случаях он разукрашивал текст цитатами; будничные дела излагал ясным, сочным языком. Церковное и житейское уживалось рядом. Пожар 1184 г. вызвал и вдохновенный набор выдержек из Иова и Исайи, и деловой перечень разнообразного добра, вынесенного из пламени храма на церковный двор.

Интересны социальные мотивы в этом разделе летописи. С самых первых строк высказывается порицание церковной симонии и определяется роль светской власти в назначении епископов: «его же бог позоветь… князь въсхочеть и людье». Епископ Лука прославляется за то, что «ласков же ко всякому — богату и убогу», за то, что пасет свое стадо «нелицемерно… и с расмотреньем». Летописец подчеркивает нестяжательность Луки. В поучении по поводу пожара говорится о человеческой несправедливости и беззаконии, о неправедном суде и клевете. Летописец не является, однако, сторонником христианского смирения и всепрощения. Он несколько раз настойчиво повторяет, что «брань славна лучший есть мира студна!»

Наиболее полно и резко социальные воззрения автора, как мы помним, выявились в поучении по поводу пожара 1192 г. Блестящее и страстное поучение написано в защиту погорельцев, горожан Владимира, оказавшихся без хлеба и крова. Автор не ограничился призывом к благотворительности («и раздроби алчьным хлеб свой и убогыя без храма сущая введи в дом свой»), но стремился приостановить неизбежный в этих условиях процесс закабаления обездоленных горожан боярской верхушкой. Свой голос Даниил обратил, очевидно, к самому князю, так как только он и был в силах «разрушить оковы несправедливости», уничтожить «незаконные записи».

Но, по всей вероятности, владычный летописец переоценил свои публицистические возможности — его голос надолго замолк; летопись перешла в руки бесцветного хрониста, простого регистратора событий, а Даниил «бежа от лица художества своего». Своим выступлением против практики закупничества или холопства по ряду («вписанье неправедно») Даниил навлек на себя гнев князя или владимирского боярства и был изгнан «аки Агарь рабыня от Сарры, госпожи своея».

Жизнь Даниила Заточника в последующие пять лет известна нам по его «Слову». Он лишен княжеского покровительства, каждый может его обидеть; он предельно беден, плохо одет, в его доме протекает крыша… у Даниила остались воспоминания. Воспоминания о пирах с друзьями, о переписке с князем, о беседах с князем Ростиславом о том, что «мужеви лепше смерть, ниже продолжен живот в нищети». Воспоминание о том, как он пытался выразить письменно тяготившие его душу мысли и как ему пришлось отказаться от написанного. Воспользовавшись пребыванием Ярослава Владимировича по соседству с озером Лаче, Даниил отправил ему продуманную и тщательно написанную челобитную, вслед за которой явился, очевидно, и сам. Вся его надежда — на княжескую милость, щедрость. Князь Ярослав Владимирович должен знать, что Даниил оказался в нищете не по своей вине и уж никак не в силу отсутствия способностей. Даниил может быть скорописцем, оратором, послом. Надо думать, что в 1197 г. Ярослав Владимирович, отправляясь в замиренный Новгород, не преминул воспользоваться услугами столь ценного человека.

Недолог был срок пребывания Ярослава в Новгороде, немногочисленны следы Даниила Заточника в новгородском летописании.

С уходом Ярослава на юг связано, очевидно, и перемещение на юг его скорописца — Даниила. По всей вероятности, оба они были при дворе княжича Ярослава Всеволодича в Переяславле Русском. Здесь Даниил писал о южных делах, о войне Романа против Рюрика и вложил в свое повествование всю горечь ненависти сыновей «царя Владимира» к их недавнему сюзерену Рюрику. В основных чертах это совпадало с политикой Всеволода.

Вполне возможно, что к этому времени сбылась мечта Даниила, и он вел посольские дела, связывал Переяславль с Владимиром. Во всяком случае в его летописи 1200–1205 гг. уделено очень большое внимание описанию различных посольских пересылок.

С наступлением мира в Киеве, когда Рюрик был насильственно пострижен в монахи, а Роман стал великим князем, Даниил покинул юг и снова оказался в Северо-Восточной Руси.

Однако он выступает здесь не как великокняжеский или владычный клеврет — он предстает перед нами с 1205 г. в качестве летописца-панегириста княжича Константина, литературная продукция которого лишь частично попала во владимирское летописание.

У Константина, старшего сына Всеволода, очевидно, рано наметились какие-то конфликты с властолюбивым отцом. В судьбе первенца большое участие принимала его мать — княгиня Мария Шварновна.

Здесь стоит вспомнить, что ее родная сестра, Елена Шварновна, была женой Ярослава Владимировича, адресата и покровителя Даниила Заточника. Предполагаемый конфликт Даниила со Всеволодом в 1192 г. в этих условиях мог лишь содействовать его сближению с Константином. Кроме того, сближению с Константином могли содействовать, во-первых, известная начитанность и книжность князя, а во-вторых, то, что озеро Лаче, где у Даниила могла быть какая-то собственность, оберегаемая от боярских рядовичей и тиунов, входило в состав ростовских княжеских владений Константина.

Описание первых самостоятельных шагов Константина Всеволодича сделано так, что на каждой странице напоминает нам «Слово Даниила Заточника», в частности темой милостыни, щедрости к бедным. Возможно, что социальное положение Даниила теперь определилось тем, что он вошел в ряды церковников, чего еще не было в момент написания «Слова». В своих гиперболических похвалах Константину он называет князя отцом «всем церковникам и нищим и печальным». Умолчание о чернецах может говорить о принадлежности Даниила в это время к белому духовенству, а не к монашеству. Связав свою судьбу с князем Константином, Даниил, очевидно, сопровождал его повсюду: в Новгород, в рязанский поход, в удельный Ростов, во Владимир. В условиях споров о престолонаследии задача летописца состояла в том, чтобы сгладить противоречия между отцом и сыном, а после смерти Всеволода — вражду Константина с братьями.

Лаврентьевская летопись сохранила фрагменты ростовской константиновской летописи, где Константин показан послушным сыном, а Всеволод — любящим заботливым отцом, отстаивающим старшинство своего старшего сына. Возможно, что эти статьи ретроспективны, что они написаны спустя несколько лет после самих событий и должны были изобразить эти события в сильно идеализированном виде. Так, битвы с братьями изображены здесь совершенно по-иному, чем в других летописях: «приходи Юрги князь с Ярославом к Ростову и умиришася с Костянтином» (1212 г.). Из этой обтекаемой фразы никак нельзя выявить, что зачинщиком войны был Константин, недовольный завещанием отца. Историк постарался завуалировать истинную роль своего патрона.

Возможно, что перу Даниила принадлежит и некролог Всеволода в Лаврентьевской летописи, написанный также в духе сглаживания всех шероховатостей реальной жизни. Здесь нет ни споров о судьбе столицы, ни отказа Константина приехать к отцу, ни схваток с братьями. В панегирическую характеристику Всеволода автор ввел излюбленный им социальный мотив, изобразив умершего князя чуть ли не борцом против боярства. Всеволод жил, по словам некролога, «подавая требующим милостыню, судя суд истинен и нелицемерен, не обинуяся лица сильных своих бояр, обидящих менших ироботящих сироты и насилье творящих…» Как устойчивы взгляды нашего автора! В 1184 г. он обличает мздоимца-митрополита, в 1192 г. апеллирует к князю против порабощения попавших в беду людей, в 1197 г. предостерегает себе подобных от лихоимства боярских слуг, в 1212 г. ставит в заслугу умершему князю то, что он не считался с мнением бояр, привыкших творить насилие и порабощать обедневших. В 1216 г. летописец похвалит другого покойника — епископа Пахомия — за то, что он «не бе бо хитая от чюжих долгов богатьства» и что он обличал грабителей и мздоимцев, будучи щедр к бедным.

Вершиной его творчества можно признать три предсмертных слова князя Константина (сохраненных Никоновской летописью и Татищевым), обрисовывающих облик идеального князя в его отношении к законам, боярству, подданным, к войне и миру. Даже если сам Константин, князь-историк, оставил какие-то рукописи, вроде поучения детям, то включение их в летопись, их окончательная обработка должны были быть делом Даниила. На этой стадии обрисовка идеального князя становилась уже полемическим выступлением, так как фигура умершего Константина неизбежно (и сознательно) противопоставлялась оставшимся братьям — Юрию и Ярославу Всеволодичам, далеким от идеального образа.

Сопоставление «Слова Даниила Заточника» с летописями позволило нам проследить литературную судьбу этого замечательного и своеобразного писателя на протяжении четырех десятков лет. Неопытным владычным отроком начинал он этот путь тогда, когда восходила звезда политического могущества Всеволода Большое Гнездо. Смелым полемистом, полным молодого задора, ушел он от гнева бояр, оставив в летописи блестящий след своего художества. При помощи умной, искрометной челобитной, где чужая мудрость была использована, как самоцветы при создании целостной вещи златокузнецом, Даниил вырвался из заточения и, очевидно, получил возможность широко использовать свои способности писателя, оратора, дипломата.

Владимир, Рязань, Новгород, Переяславль Русский, может быть Киев и Чернигов, и снова Владимир — вот перечень тех крупнейших русских городов, судьба которых заносилась им, быть может по личным впечатлениям, на страницы своих повествований. Вторая половина жизни Даниила прошла в старинном Ростове при дворе Константина Мудрого, которому Даниил отдал весь свой панегирический талант. Владелец огромной библиотеки, ученый, сам писавший «дела древних князей», собравший вокруг себя целый кружок ученых людей, Константин должен был вызывать искреннее восхищение такого начитанного и талантливого писателя, как Даниил Заточник.

К нашему сожалению, мы слишком мало знаем об этом интереснейшем учено-литературном кружке начала XIII в. Участие в нем Даниила Заточника на правах княжеского историографа вполне вероятно. Могли находиться в этом кружке и будущий автор «Слова о погибели земли Русской», и автор первого русского романа — «Повести о Петре и Февронии», герой которого князь Давид Муромский неоднократно попадал на страницы летописи Даниила (1185, 1186, 1207 гг.).

Можно только пожалеть, что пожар Владимира 1227 г. уничтожил двор князя Константина Всеволодича и построенный им в 1207 г. Михайловский монастырь («в нем же трудилися иноки русские и греки, учаще младенцев и погорели книги многие, собранные сим Константином Мудрым»)[249]. «Великого сожаления достойно, — добавляет В.Н. Татищев, — что сия преизящная библиотека сгорела, особливо его История и описание земель погибло…»

Тем драгоценнее для нас «Слово Даниила Заточника» и владимиро-ростовское летописание, позволяющее гипотетически восстановить облик одного из интереснейших русских писателей рубежа XII–XIII вв.

Опубликовано: Археографический ежегодник за 1970 г. М., 1971.