Из истории культуры древней Руси

Русская эпиграфика X–XIV вв. (Состояние, возможности, задачи)

Наука о надписях рассказывает о людях города и деревни, о степени их грамотности в период XI–XIV вв. Данная статья дает общий взгляд на задачи русской эпиграфики, далеко не исчерпывая того огромного, почти необъятного материала, Которым располагает наука. В качестве примера можно привести работы, посвященные только двум древним соборам XI в., стены которых начали покрываться надписями сразу же после постройки: Высоцкий С.С. Древнерусские надписи Софии Киевской XI–XIV вв. Вып. 1. (Киев, 1968); Высоцкий С.С. Средневековые надписи Софии Киевской (Киев, 1976); Медынцева А.А. Древнерусские надписи Новгородского Софийского собора (М., 1978). Раскопки в Новгороде дали свыше 500 берестяных грамот XI–XV вв., являющихся важным историческим источником. Для изучения древнерусской культуры чрезвычайно важно обобщение всего эпиграфического материала.

В 1964 г. автором была предпринята попытка подвергнуть анализу точно датированные надписи, но в настоящее время количество материала значительно возросло (Рыбаков Б.А. Русские датированные надписи XI–XIV вв. М., 1964).

1. Русская средневековая эпиграфика — это неотъемлемая часть славянской кирилловской (а отчасти и глаголической) эпиграфики, тесно связанная, прежде всего, с письменностью южных славян, и в первую очередь Болгарского царства.

Ранний этап славянской эпиграфики IX–X вв. недостаточно представлен собственно русскими материалами, тогда как болгарские надписи на камне, керамике и штукатурке древних зданий дают замечательные образцы вроде серии преславских надписей (в том числе записи строителя церкви Павла Хартофилакса), текекозлуджской плиты, добруджанской надписи Жупана Димитрия 943 (951) г., исключительно интересного надгробия «чергубиля» Мостича, надгробия Тудоры и др.[5]

Совместные усилия всех славянских ученых должны привести к решению вопроса о происхождении и истоках славянских азбук — кириллицы и глаголицы[6].

При этом следует учитывать, что романтика славянской архаики привлекает большое количество дилетантов и фальсификаторов, постоянно наводняющих литературу новыми «открытиями»[7].

Одной из задач славянской эпиграфики является серьезное исследование ранних этапов письменности и, по возможности, полная публикация всех подлинных памятников, относящихся к этой важной проблеме.

2. Накопление большого и многообразного эпиграфического материала, знакомящего нас с различными сторонами быта разных социальных слоев древнерусского города, требует определения самой эпиграфики как науки. Обычно эпиграфика состоит в списке «вспомогательных исторических дисциплин», долженствующих помогать историкам, работающим над источниками. Однако самый список вспомогательных дисциплин сильно изменен ходом жизни за последние десятилетия: некоторые из них, как, например, археология и нумизматика, превратились в самостоятельные разделы исторической науки со своей методикой и кругом решаемых ими общих вопросов. Другие же (например, дипломатика или генеалогия) окончательно оформились как узкосправочные дисциплины, навсегда обреченные на второстепенную роль вспомогательных.

Эпиграфику нередко рассматривают как придаток к палеографии или ее особый раздел — «вещевую палеографию».

Отличие палеографии от эпиграфики состоит в том, что первая исследует лишь форму начертаний, не вникая, по существу, в содержание написанного, тогда как вторая имеет дело не только с характером надписей на разном материале, но и с содержанием их. Эпиграфика владеет самостоятельным разделом своеобразных исторических источников, исследуя их целиком, и палеографически, и исторически: от особенностей почерка до исторических лиц или событий, упоминаемых в эпиграфической записи.

Вот это сочетание формы и содержания в эпиграфическом анализе и выделяет эпиграфику из разряда вспомогательных исторических дисциплин, приближая ее к истории, делая ее небольшим разделом источниковедения.

Можно предложить такое определение: русская средневековая эпиграфика — раздел исторической науки, занимающийся формой и содержанием надписей, сделанных не на основном письменном материале (пергамен, воск, береста, бумага), а на различных предметах или случайных, не предназначенных для этого поверхностях. Граффити на стенах древних зданий — важная составная часть эпиграфики.

Отличительной особенностью эпиграфического материала является его лаконичность, завершенность, конкретность. Эпиграфическая запись — это живой голос древнерусского горожанина: гончара, ювелира, воина, князя, церковного певчего, паломника, девушки-пряхи, епископа, княжеского казначея или ловчего. Надписи удостоверяют имя мастера, изготовившего вещь, владельца вещи, содержат заклинания, шутки, эпиграммы и даже летописные записи о событиях.

Исторический интерес этих «малых источников» огромен, и это обязывает к тщательному изучению их.

3. Впервые внимание к русской эпиграфике было привлечено находкой в 1792 г. знаменитого Тмутараканского камня с записью об измерении широты Керченского пролива Глебом Святославичем в 1068 г. Второй эпиграфической находкой был золотой змеевик Владимира Мономаха, потерянный им, вероятно, на охоте на берегах Белоуса, под Черниговом (1078–1094) и найденный в 1821 г.

Тмутараканский камень и черниговская гривна породили целую литературу, послужившую основой дальнейшего изучения русской эпиграфики.

В 1851 г. было задумано широкое собирание древних надписей[8].

В осуществление этих замыслов И.И. Срезневский опубликовал перечень известных в то время надписей XI–XIV вв.[9]

Хороший образец научного издания надписей дал известный палеограф В.Н. Щепкин[10]. См. также ряд его произведений[11].

Специально эпиграфикой занимался И.А. Шляпкин, преподававший палеографию и эпиграфику в Петербургском археологическом институте[12]. Лекции И.А. Шляпкина, единственное издание по эпиграфике в дореволюционной России, представляют собой краткое пособие с описанием 23 памятников, «знание которых вполне удовлетворяет требованию, предъявляемому профессором по русской палеографии»[13].

Большим вкладом в русскую эпиграфику должен был стать корпус новгородских надписей XI–XIV вв., над которым И.А. Шляпкин работал с 1895 г. до конца своей жизни в 1919 г.

После смерти И.А. Шляпкина предполагалось издать его труд под редакцией А.А. Шахматова и А.Н. Вершинского. Значительное место в труде занимали граффити новгородских церквей, в частности Софийского собора. Издание, к сожалению, не увидело света; только часть граффити Софийского собора была опубликована В.Н. Щепкиным.

В 1952 г. промелькнуло в печати сообщение о том, что «у М.К. Картера подготовлен к печати корпус новгородских и псковских надписей XI–XVII вв.»[14].

К сожалению, несмотря на оживление интереса к новгородской эпиграфике после замечательных открытий А.В. Арциховского в 1951 г. — берестяных грамот, — обещанный свод надписей не был сдан в печать.

Первым изданием, которое приблизило изучение русской эпиграфики к научному уровню, была справочная книга А.С. Орлова, давшая почти исчерпывающую библиографию 303 надписей XI–XV вв.[15]

Выход этой книги в 1936 г. был большим событием для всех русских историков, и данные эпиграфики стали широко использоваться при изучении истории культуры, хозяйства и быта древней Руси[16].

Накопление эпиграфического материала (в частности, путем раскопок в древнерусских городах) шло так быстро, что вскоре потребовалось второе, расширенное, издание книги А.С. Орлова[17].

На основании перечня А.С. Орлова и рукописи И.А. Шляпкина проф. А.Н. Вершинский подготовил в 1940 г. общую работу «Исторические надписи как источник по истории СССР» (5 п. л.). Эта работа, посвященная эпиграфике XI–XVII вв., к сожалению, в свое время не была опубликована, а в настоящее время в значительной мере устарела[18].

4. Обильный эпиграфический материал дали археологические раскопки, и в особенности исследования Великого Новгорода. Однако открытые А.В. Арциховским берестяные грамоты едва ли следует сливать с остальным эпиграфическим фондом. Этот эпистолярно-юридический архив был написан на обычном, широко распространенном в то время писчем материале — на бересте и должен составлять, пожалуй, особый раздел палеографии, а не эпиграфики[19].

Бесследно исчез из поля зрения палеографов и эпиграфистов многочисленный фонд надписей на воске, являвшийся, наравне с берестой, широко распространенным писчим материалом. Но о письменности на бересте и воске свидетельствуют многочисленные стили — «писала», находимые в разных городах во время раскопок[20].

Много интересных новинок дало изучение надписей-граффити XI–XIII вв. В последние годы центр изучения переместился из Новгорода в Киев[21].

Особый интерес представляют открытия С.А. Высоцкого, систематически расчищающего граффити Софийского собора в Киеве. Историческое значение обнаруженных им надписей XI–XII вв. превосходит значение берестяных грамот[22].

Ряд новых надписей обнаружен и на музейных предметах XII–XIV вв.[23]

Раскопки древнерусских курганов, городов, селищ ежегодно пополняют быстрорастущий фонд русской эпиграфики за счет надписей на амфорах, пряслицах, ножах, крестиках, сапожных колодках, бочках, измерительных локтях, денежных слитках, печатях[24].

Объем эпиграфического материала в настоящее время настолько возрос, что приведение его в систему, классифицирование, размежевание с палеографией, выработка принципов датировки и сопоставление с южнославянской кирилловской эпиграфикой стали настоятельно необходимы.

5. Институт археологии Академии наук СССР приступил к публикации эпиграфических источников (работы Б.А. Рыбакова, А.В. Кузы и А.А. Медынцевой). В серии «Свод археологических источников СССР» вышла книга автора статьи (См.: Рыбаков Б.А. Русские датированные надписи X–XIV вв. М., 1965).

При подготовке такого рода изданий встает ряд классификационных вопросов и среди них — вопрос объема эпиграфики и размежевания эпиграфики с палеографией. Безусловно, к разряду эпиграфики должны быть отнесены надписи на монетах и печатях. Нумизматика и сфрагистика имеют много специфических методов и задач и зачастую пренебрегают эпиграфическим методом датировки, а от внимания специалистов по эпиграфике обычно ускользает ценный материал монет и печатей, порой очень точно датируемый.

Ближе к палеографии стоят рисованные красками подписи к фрескам, обычно рассматриваемые в разделе эпиграфики. Художники-фрескисты не создавали своих особых видов начертаний букв, а просто в увеличенном масштабе воспроизводили книжный почерк своей эпохи.

На рубеже палеографии и эпиграфики стоят надписи на бересте. По законченности и жизненной конкретности своего содержания многие берестяные записи близки к обычному эпиграфическому фонду, но в то же время надписи на бересте никак не связаны с предметом — со свитком бересты. Береста — только удобный и привычный материал для письма, как пергамен или бумага.

Л.В. Черепнин правильно поступил, включив сводку начертаний на бересте в свой курс палеографии[25], но только в хронологическое распределение грамот XII–XIII вв. теперь должны быть внесены существенные коррективы, связанные с передатировкой археологических слоев и «ярусов». Начертания на бересте, несомненно, имеют свою специфику.

Надписи-граффити на штукатурке, на глине, кирпичах и камнях должны остаться в ведении эпиграфики, так как по своему содержанию они нередко связаны с тем местом (зданием или определенным помещением), где они сделаны. Таковы, например, все заклинательные надписи, содержащие варианты формулы «господи, помози!»; они все связаны с церковными, культовыми постройками[26].

С другой стороны, среди привычного палеографического материала есть много коротких записей, иногда совершенно не связанных с текстом, но имеющих прямое отношение к книге как объекту труда. Это — приписки писцов на полях и последних листах, сообщающие о том, что писцу хочется спать, что его одолевает «дремота напременная», что ему попалось «лихое перо» или что у него на дворе, в то время как он переписывал шестоднев, «родила свинья поросят». По формальным признакам эти записи — удел палеографии, но по самостоятельному характеру своего содержания, по законченности мысли они ближе к тем лаконичным, субъективным и живым записям, с которыми обычно имеет дело эпиграфика.

6. Для эпиграфического материала сопоставление с рукописями и чернильными начертаниями на пергамене и бумаге может дать лишь приблизительную хронологию. Очень важно учесть специфику начертаний и специфику их эволюции в зависимости от материала и способа нанесения надписей. Сочетание этих двух признаков позволяет дать следующую классификацию надписей:

а) написанные «писалом» по мягкому материалу (сырая глина, воск, свежая береста);

б) процарапанные коническим острием (штукатурка, обожженная глина, кирпич, камень, металл, дерево);

в) резаные (металл, кость, дерево);

г) гравированные резцом по металлу;

д) долбленые и чеканные (камень, металл, литейные формы);

е) врезные в дерево;

ж) выпукло-резаные (камень, дерево, кость, матрицы для набойки);

з) выпукло-накладные (восковые модели литых изделий);

и) шитые;

к) проволочные напаянные;

л) писанные золотом на меди.

Практически приходится иметь дело с первыми шестью группами надписей, остальные способы встречаются редко.

Сочетание свойств материала и пишущего орудия приводит к выработке особых приемов в каждом случае и сильно влияет на окончательную форму букв. Особенно это относится к написанию округлых элементов, завитков, к передаче нажимов.

7. При анализе особенностей эпиграфических начертаний и их хронологии очень важно отметить наличие двух разных стилей — торжественного и бытового.

Торжественный стиль применялся чаще всего мастерами золотых и серебряных дел для написания имени заказчика, обстоятельств изготовления вещи, даты изготовления или для богослужебных текстов вроде формулы евхаристии. Надписи носят орнаментальный характер, тщательно выполнены, иногда выделены или черневым заполнением, или штриховкой фона; нередко применялся двойной контур.

Надписи торжественного стиля обычно очень близки к современным им книжным начертаниям.

Совершенно иное — простой бытовой стиль. Здесь мы видим стремление быстро и ясно записать необходимое; авторы упрощают начертания, дают только основную схему букв, известных нам по пергаменным рукописным книгам. Этот деловой почерк меняется с веками, но, кажется, эти изменения происходят несколько медленнее, чем в рукописном деле, так как наличие простых и удобных форм позволило дольше пользоваться ими без изменений.

8. Основой для самостоятельной эпиграфической датировки должен быть упомянутый выше свод русских датированных надписей X–XIV вв., включающий предметы с точно написанными датами и косвенно датируемые достаточно узким промежутком времени.

На этой основе создана полная азбука датированных надписей, дающая все варианты начертаний каждой буквы в каждой надписи. Такой принцип исключает возможность случайного отбора.

Абсолютно точным материалом могут служить только надписи, содержащие написанную дату. Косвенно же датируемые надписи сами еще подлежат проверке и изображены на таблице пунктиром.

Хронологический диапазон эпиграфической шкалы может быть расширен в сторону X и даже IX в. путем привлечения болгарской кирилловской эпиграфики, изученной К. Миятевым, В. Ивановой-Мавродиновой и С. Станчевым.

Небольшая группа надписей относится к середине XI в.; вторая группа охватывает первую треть XII в., затем наблюдается скопление надписей в 1160-е годы; следующее скопление их падает на предмонгольские годы. Далее следует перерыв в 80 лет, связанный с общим упадком после татарского разгрома, новая группа датированных надписей относится уже к 1320–1390 гг.

9. Помимо палеографической датировки, основанной на форме начертаний (с поправкой на материал надписи), эпиграфические памятники могут быть датированы стилистически, типологически, стратиграфически в том случае, если они содержат указания на определенных лиц или на события, — исторически.

Датировка по стилю художественных произведений (резные иконки, энколпионы, чеканные оклады или сосуды) или по типу археологических вещей (сосуды, пряслица) не отличается особой точностью и только в редких случаях может сузить дату, полученную путем палеографического анализа.

Большую точность может при благоприятных условиях дать стратиграфический метод датировки по условиям залегания находки в определенных археологических слоях. Стратиграфическая датировка отдельной вещи дает время попадания вещи в культурный слой, прекращение ее бытования (поломка вещи, утеря, пожар), но не всегда может определить время происхождения надписи на вещи. Известны случаи, когда печати X в. оказывались в слоях XII в., это означает, что древний документ, скрепленный печатью, дожил до XII в.

Знаменитая чара черниговского князя Владимира Давыдовича найдена в слоях XIII в. в татарском городе Сарае-Берке, тогда как надпись могла быть сделана только в 1140–1151 гг.

В некоторых случаях стратиграфическая датировка упрочняется количеством находок в разных местах. В качестве примера можно привести несколько десятков крестов-энколпионов, отлитых в одной литейной форме и найденных во многих русских городах всегда в слоях, связанных с пожарищами эпохи Батыя (1237–1240)[27].

Как мы видим, для того чтобы эпиграфика стала на прочное научное основание, необходимо: создание азбуки точно датированных надписей, выявление специфики разных способов написания, тщательный стилистический, типологический и стратиграфический анализ. Выполнение этих формальных требований позволит использовать обильный эпиграфический материал в качестве своеобразного, яркого и подчас незаменимого исторического источника.

10. Датировка эпиграфических материалов по упоминаемым в них именам или событиям является уже и анализом их по существу содержания.

Имена и изображения христианских патронов дают в наши руки нити связей с летописным или сфрагистическим материалом, но при всех логических построениях нужно помнить об условности тех или иных сближений. Окончательно можно принимать только те гипотезы, где сближения обосновываются с нескольких разных позиций.

Так называемая «черниговская гривна» — тяжелый золотой змеевик с именем Василия — давно уже связана с Владимиром-Василием Мономахом. Здесь как раз мы видим пример обоснования гипотезы с нескольких позиций:

а) палеографически «гривна» относится к XI–XII в.;

б) имя Василия носил Владимир Мономах;

в) дорогой золотой предмет весом в две гривны золота (около 186 г.) соответствовал княжескому достоинству (змеевик Василия по стоимости равнялся размеру годичной княжеской дани с города средних размеров);

г) змеевик найден на р. Белоусе в окрестностях Чернигова, где в 1078–1094 гг. постоянно охотился Мономах и где туры поднимали его на рога, лось топтал ногами, рысь прыгала на бедра, а вепрь «на бедре меч оттял». Потеря золотой гривны в охотничьих угодьях по Белоусу вполне естественна.

Менее обоснована гипотеза о принадлежности потира из Переяславля-Залесского князю Юрию Долгорукому. Она основана только на предании. Потир XII в. имеет в числе других изображение св. Георгия. Очень вероятно, что потир — вклад Георгия Владимировича в построенный им собор, но настаивать на этом нельзя.

11. Список вещей, связанных с теми или иными историческими лицами, можно пополнить.

При раскопках в Пинске на территории княжеского дворца XI–XII вв. был обнаружен фрагмент корчаги с надписью: [28]. Т.В. Равдина связывает эту надпись с князем Ярополком Изяславичем (убит в 1086 г.), владевшим Владимиром Волынским и временно Туровом; предполагается, что и Пинск мог входить в его княжество. Однако был еще один князь Ярополк, непосредственно связанный с Пинском, но живший на сто лет позже. Уточнение даты позволит решить возникшую дилемму.

Эпиграфическая дата надписи очень широка — XI–XII вв. — и не может служить основанием для проверки.

Археологическая датировка тоже расплывчата, но некоторые основания все же дает. Культурный слой Пинска делится на 16 горизонтальных пластов; надпись найдена в десятом. Заметный по вещевым находкам рубеж домонгольской эпохи и эпохи монголо-татарского ига должен проходить где-то на уровне 8-9-го пластов, т. е. выше интересующей нас находки[29].

В одном горизонте с надписью обнаружено большое количество фигурной майолики для своеобразной керамической мозаики, характерной для конца XII в. (во Владимире 1185–1189 гг., а в Суздале — 1194 г.). Тем самым время фрагмента с надписью определяется как конец XII в. Именно в это время и упоминается пинский князь Ярополк Георгиевич, справлявший свою свадьбу в Пинске в 1192 г.[30] Не ему ли и принадлежало «Ярополче вино», налитое в корчагу?[31]

Второй пример приурочения надписей можно привести из области граффити.

В алтарной части Софийского собора в Киеве обнаружена на древней штукатурке надпись всего из 10 букв: . Однако, несмотря на ее фрагментарность, есть ряд данных, позволяющих датировать ее с точностью до года:

а) надпись содержит обычную формулу «Господи, помози». Март… начало какого-то имени (Мартин, Мартемьян, Мартирий);

б) над надписью есть погрудное изображение бородатого мужчины без нимба, но в епископском полиставрии, что определяет заказчика надписи как епископа;

в) надпись вся выполнена великолепными заглавными буквами тератологического стиля XII–XIII вв.;

г) просматривая все материалы о русских епископах XII–XIII вв., которые могли бы иметь отношение к торжественной записи в Софии Киевской, мы находим только одно имя — Мартирия Новгородского, ставленника боярской партии, приглашенного в Киев митрополитом «с великою честью» в 1192 г. и помещавшего впоследствии на своих печатях киевскую оранту.

Возможно, что одним из элементов «великой чести» было изготовление огромной полутораметровой надписи из инициалов в ризнице Софийского собора в честь новопоставленного архиепископа[32].

Третий пример предположительного отнесения вещи к определенному историческому лицу нам дает анализ так называемой панагии из коллекции Н.М. Постникова, дважды опубликованной, но не комментировавшейся[33].

Подлежащие учету при датировке и атрибутации особенности самой вещи и аналогичных ей таковы:

а) лицевая сторона украшена изображением античной Ники с венком победы в руках. Надпись называет ангела победы архистратигом Михаилом. Эпиграфически можно датировать ее XIII веком;

б) дата рельефа с Никой, очевидно, очень близка ко времени нашествия Батыя, так как чрезвычайно сходная костяная пластинка есть среди находок в Увеке, ставке Батыя. Можно утверждать, что такая костяная пластинка (возможно, византийского происхождения) послужила основой для уникальной русской панагии;

в) очень важно отметить, что сама панагия пережила татарское нашествие и бытовала в Северо-Восточной Руси в XIII–XIV вв., так как в коллекциях Исторического музея в Москве есть механически полученная (путем оттиска в глине) отливка с нее, снабженная дополнительным орнаментом XIII–XIV вв.;

г) оборотная сторона панагии содержит менее изысканное, наспех сделанное изображение Иоанна Крестителя и отдельно его отрубленной головы. Особый интерес представляет надпись:

. Писавший дважды ошибся, написав «В» вместо нужного «Б». Эпиграфическая дата надписи — первая половина XIII в. Аналогичный текст о приближении времени покаяния есть в летописи в связи с нашествием монголо-татар;

д) серебряная панагия (или гривна) с именем Иоанна могла принадлежать какому-то знатному лицу по имени Иван, возможно полководцу (лицевая сторона содержит надпись о «воеводе небесных сил архистратиге Михаиле», изображенном с нагрудным венком). Судя по надписи, гривна изготовлена тогда, когда уже знали о приближении каких-то «последних времен», очевидно нашествия Батыя;

е) искать заказчика гривны можно только среди лиц, участвовавших в борьбе с монголо-татарами, но уцелевших после разгрома, так как гривна копировалась в XIII–XIV вв.

Если владельцем гривны был князь, то единственным лицом, удовлетворяющим всем требованиям, является князь Иван Стародубский (1198–1246), сын Всеволода Большое Гнездо, оставшийся в живых после боев с Батыем. Во время поездки его брата Ярослава в Каракорум к хану Иван заменял его в качестве великого князя. К нему было адресовано послание папы Иннокентия IV, написанное после Лионского собора 1245 г.

12. Не умножая примеров сложного и не всегда убедительного анализа вещей с надписями, проводимого ради выяснения их точного исторического места, можно привести общий список исторических лиц, с которыми достоверно или предположительно связаны те или иные надписи. Ограничим список только домонгольским временем[34].

Князь Ярослав Мудрый. 1054 г.

Князь Святослав Ярославич. 1076 г. (В).

Князь Всеволод Ярославич. 1093 г. (В).

Княгиня Олисава, жена Изяслава Ярославича. 1060-е годы (В).

Князь Святополк Изяславич. 1093 г. (В).

Князь Глеб Святославич. 1068 г. (Ор. № 1).

Князь Олег Святославич. 1097 г. (В).

Князь Владимир Всеволодич Мономах. 1078–1094 гг. (Ор. № 2); 1097 г. (В).

Епископ Лука Белгородский. После 1089 г. (В).

Епископ Никита Новгородский. 1108 г. (Ор. № 6).

Епископ Даниил Юрьевский. 1114 г. (В).

Боярин Ставр Гордятич. 1118 г.? (В).

Князь Борис Всеславич. До 1128 г. (Ор. № 68, 69, 70).

Посадник Иванко Павлович. 1133 г. (Ор. № 15).

Архиепископ Нифонт Новгородский. 1148 г. (Ор. № 16).

Князь Владимир Давыдович. До 1151 г. (Ор. № 20).

Князь Юрий Владимирович Долгорукий. 1150-е годы (Ор. № 43).

Княжна Евфросиния. 1161 г. (Ор. № 18).

Боярин Петрила Микульчич. 1130–1134 гг. (Ор. № 44).

Князь Рогволод Борисович. 1171 г. (Ор. № 17).

Игумен Варлаам Хутынский. 1192 г. (Ор. № 23).

Князь Ярополк Георгиевич. 1192 г.

Архиепископ Мартирий Новгородский. 1192 г.

Архиепископ Антоний Новгородский. 1211 г. (Ор. № 80).

Князь Ярослав Всеволодич. 1216 г. (Ор. № 81).

Князь Святослав Всеволодич. 1234 г. (Ор. № 83).

Князь Иван Всеволодич. 1238 г.?

Исследовательская работа над обширным эпиграфическим фондом, несомненно, позволит исправить и уточнить те приурочения надписей, которые существуют сейчас, и, конечно, значительно расширить приведенный список.

13. Обрисовка исторической ценности эпиграфического материала сильно затруднена его разновременностью и многообразием. Приходится разбивать его на условные группы без строгой хронологической последовательности.

Надписи мастеров. Эпиграфические данные открывают нам доступ в такие уголки древнерусской жизни, которые никогда не освещались рукописной книжностью. Одним из них является мир ремесленников, мастеров золотых и серебряных дел, «плинфотворителей»-гончаров, токарей по камню, литейщиков, сапожников. Их надписи, сделанные нередко в процессе производства, свидетельствуют о широком распространении грамотности в среде городских «черных людей».

Литейная форма киевского мастера начала XIII в. помечена именем [35]. Очевидно, этот предмет назывался в древней Руси в мужском роде (может быть, Макъсимов «колыпь»?).

Рязанский кирпичник вырезал на формовочной доске свое имя: [36]. Очевидно, «Яков тв[орилъ]»?

По поводу знаменитых Вщижских арок XII в. высказывались предположения об их иноземном, романском происхождении. Однако на обороте их есть русские надписи, сделанные самим мастером в процессе изготовления модели: , что удостоверяет русское происхождение изделий и одновременно говорит о трудности их отливки[37].

Давно известные подписи двух новгородских мастеров середины XII в. Братилы-Флора и Константина, сделанные на днищах двух почти тождественных сосудов, наводят на мысль о преднамеренном воспроизведении образца, что постоянно наблюдалось в средние века во время цеховых испытаний на звание мастера, когда испытуемый готовил свой chef d’oevres[38].

Из надписей на кресте Евфросинии Георгиевны Полоцкой 1161 г. мы узнаем не только имя замечательного художника-ювелира — Лазаря Богши (Богуслава?), но и стоимость материала и работы:

, т. е. весь материал стоил 100 гривен, а исключительная по тонкости работа оценивалась довольно высоко — в 40 гривен[39].

Крест XIII–XIV вв. из Загорска имеет подпись мастера-владельца: [40]. Семен; вероятно, и сам был причастен к ювелирному делу, судя по его прозвищу «Золотило».

Подписи трех мастеров есть на кованом медном ларце, хранящемся в Кракове. Ларец украшен гравированными изображениями разных святых и сценами из жития Кузьмы и Демьяна. Дата — XIV в.; место изготовления, возможно, Новгород. В палеографическом отношении интересно частое применение лигатур. На крышке ларца подписи:

.

Кузнец, художник-гравер и чеканщик надписей увенчали красивый ларец своими именами[41].

К тому же времени, к XIV в., относится интересное надгробие кузнеца Саввы Тарасина, найденное на западной окраине Новгородской земли в с. Войносолове[42].

Этот раздел можно закончить надписью мастера шиферных пряслиц, токаря по камню из Любеча. Трогательной интимностью веет от надписи на крошечном детском пряслице: , т. е. «Иванко сделал это тебе, единственная дочь». Пряслице стратиграфически датируется серединой или третьей четвертью XI в., когда на месте будущего княжеского замка Мономаха (1078–1096 гг.) существовали ремесленные мастерские.

Токарь по камню оставил здесь целый ряд предметов из розового овручского шифера — жернова, точильные камни, бруски, — которые обычно делались из другого материала. Обилие овручского камня может быть, объяснено только тем, что мастер-камнерез, точивший шиферные пряслица, жил здесь, в самом Любече, работая на привозном материале. Мастер Иванко, отец единственной дочери, удостоверил это своей надписью на подарке, изготовленном им самим для дочери[43].

На денежных слитках-гривнах XII–XIV вв. часто встречается написание имен, иногда с краткими пояснениями.

М.П. Сотникова, специально изучавшая эти слитки, пришла к выводу, что надписи делали мастера-литейщики, переливавшие в слитки чужое серебро. Имя заказчика, владельца серебра, и надписывалось.

Можно привести несколько примеров:

Всего на слитках новгородских, черниговских и литовских 104 надписи[44].

14. Надписи женщин, прявших пряжу. Две причины могли побудить древнерусских девушек (или тех, кто дарил им) старательно помечать метками, буквами и полными именами маленькие каменные пряслица для веретен.

Во-первых, на «беседах», на девичьих посиделках, когда пряденье прерывалось играми и песнями, веретена могли перепутаться. Некоторые старинные игры требовали, чтобы от каждой девушки на посиделках брался какой-то приметный предмет, и, когда вынимали «счастье», нужно было сразу опознать его; пряслица с тамгой или надписью были особенно удобны для этой цели.

Во-вторых, по тем же этнографическим данным хорошо известно, что прялки и веретена являлись у славян предсвадебным подарком жениха невесте; с этим связана богатая символика орнамента на донцах прялок. В этом случае мы вправе ожидать, что надпись на пряслице сделана дарителем. К первой группе относится ряд надписей, возглавленных болгарской надписью из Преслава[45]. Болгарская надпись, во-первых, дала нам точное наименование самого предмета «пряслень», а во-вторых, позволила исправить неверное чтение на одной русской находке: в Киеве в составе богатого княжеского клада XII–XIII вв. было найдено несколько пряслиц, надпись на одном из них читалась так: , хотя это чтение и не давало смысла. Преславская находка помогла прочесть надпись так:

. Имя Потвора может быть объяснено как «чародейка», «волшебница», может быть, это было только прозвище[46].

На пряслицах (правильнее было бы — на прясленах) мы встречаем разные имена (Ульяна, Зоя, Ромада? и др.).

Одна надпись была сделана грамотной внучкой, чтобы отличить пряслице от других: [47].

На одном пряслице из Любеча написаны почерком XI в. первые девять букв русской азбуки; возможно, это было связано с какими-либо играми или гаданьями, вроде новогодних гаданий об имени жениха.

Вторая группа пряслиц-подарков тоже может быть начата болгарской находкой надписи , где имя Ирины стоит в дательном падеже. Затем можно назвать пряслице из Любеча: ; другое любечское пряслице прямо указывает на подарок мужчины — . Другие надписи содержат мужские имена. Пряслице из Вышгорода с надписью было, очевидно, подарком невесте[48].

Надписи на пряслицах свидетельствуют о грамотности разных слоев городского населения, дают нам новые древнерусские имена и интересные для диалектологов особенности написания: отсутствия «ъ» в слове «невесточь», написание «Стипанида» через «и», замена «ъ» на «о» и наоборот, чтение как «е».

15. Надписи на амфорах-корчагах. На двуручных корчагах X–XIII вв. для вина и масла мы встречаем множество меток, знаков, отдельных букв и надписей. Это объясняется тем, что амфоры-корчаги были торговой тарой.

Древнейшая русская надпись X в. — — обнаружена именно на такой корчаге, положенной в погребальный курган[49].

В надписях мы видим иногда имена (например, ), иногда обозначения количества ()[50], иногда пожелания полноты сосуду ()[51].

Находка в Пинске среди развалин дворца фрагмента корчаги с надписью позволила связать дворец с князем Ярополком Георгиевичем, свадьба которого состоялась в Пинске весной 1192 г.

В Старой Рязани обнаружена надпись на корчаге XII в.: . По всей вероятности, «добрило» — сорт вина.

16. Надписи на серебряной утвари. Те немногие образцы роскошной пиршественной посуды, которые дошли до нас в целом виде, всегда снабжены теми или иными надписями.

Надписи иногда отмечают владельца вещи, как это было с чарой Владимира Давыдовича, на которой эпиграфическим уставом сделана круговая заздравная надпись.

На великолепной чаре восточной работы из княжеского дворца в Чернигове есть малозаметная надпись ; она едва ли обозначает владельца, а скорее купца, привезшего или подарившего эту драгоценность князю.

На серебряной чаре XII в. из Киева есть две глухих владельческих надписи: зачеркнутая — и надписанная сверху . Можно думать, что эта романская вещь была сначала в княжеском владении (очевидно, в роду Всеволода Ярославича), а затем оказалась в церкви Спаса на Берестове[52].

Наибольший интерес представляет надпись на поддоне серебряной братины восточной работы: . «Тридцать пять гривен» не могут быть обозначением веса серебра, так как вес чаши (около 980 г) немногим более 6 гривен серебра. Очевидно, надпись имела в виду стоимость богато украшенной братины как художественного произведения.

Татищев сохранил нам интересную запись о выкупе князя Ростислава Володаревича в 1122 г. из польского плена за 800 гривен серебра, взамен которых было послано «50 сосудов великих серебряных дивной греческой и венгерской работы»[53]. В среднем эти сосуды ценились по 16 гривен; наша чаша, быть может несколько более поздняя, стоила вдвое больше.

17. Надписи с цифровыми расчетами. В этот раздел можно было бы включить и запись о стоимости креста Евфросинии Полоцкой (100 гривен — материал и 40 гривен — работа) и надпись на восточной чаше о ее стоимости в 35 гривен, но они уже рассмотрены выше в другой связи.

Интересные бухгалтерские записи середины X в. дали раскопки в Тмутаракани.

В одном из домов близ центральной городской площади был найден кувшин для нефти, использованный для записей. Записи велись по разграфленной сетке; вертикальная линия в левой части отделяла графу для обозначения лиц (на первом месте , может быть, ?), помеченных в большинстве случаев тамгами, известными и на керамической таре. Далее, вслед за тамгой каждая горизонтальная строчка содержала самые разнообразные цифры в разном порядке. Цифры то уменьшались, то возрастали без всякой системы, колеблясь от 50 до 286; они всегда округлены до десятка. По всей вероятности, это многократные записи или о долгах жителей Таматархи или о количестве каких-то однородных товаров.

Стратиграфическая дата совпадает с палеографической, установленной по греческим средневековым рукописям. В Тмутаракани в слоях X в. есть русские надписи (например, …), но применительно к этой бухгалтерии на кувшине трудно сказать, является ли она русской или греческой, так как цифровые системы одинаковы. Фрагменты кувшинов с такими записями по графам есть и в Белой Веже-Саркеле.

Рабочие цифровые пометки делались кровельщиками, обивавшими позолоченной медью купол Успенского собора во Владимире. Медные листы, очевидно, пригонялись друг к другу на модели купола внизу, на земле, и заранее были аккуратно размечены цифрами и стрелками, определявшими порядок направления листов. Например, [52]. В.Н. Щепкин датировал буквы 1160-ми годами, а это означает, что они относятся к постройке Андрея Боголюбского 1158–1160 гг.

18. Эпиграфические данные о феодальной титулатуре. В различных надписях XI–XIII вв. выступают разные слои русского общества. В церковных граффити светские люди (даже князья) называют себя «рабами божьими», а духовенство никогда не применяло этой формулы, ограничиваясь саном: чернец, поп, епископ.

Светская терминология представлена в эпиграфике такими словами, как «емец», «воин», а в сфрагистике — «тиун», «протопроедр» (советник). Но наибольший интерес представляют такие высокие титулы, как «великий князь», «каган», «цесарь» или «царь».

М.Д. Приселков, занимавшийся титулатурой, высказал такую мысль: «До 1186 г. …ни один еще русский князь (подразумевается — кроме Киевского) не носил титула великого князя со времени установления на Руси в 1037 г. императорской власти»[54].

Первый тезис о времени возникновения великокняжеской власти вне Киева ни у кого из историков не вызвал возражений, но он, как увидим, решительно опровергается эпиграфическими данными.

Второй тезис об установлении в Киевской Руси императорской власти, наоборот, не был принят нашей исторической наукой, а эпиграфика блестяще подтверждает плодотворную гипотезу Приселкова. Надпись на заздравной чаре черниговского князя Владимира Давыдовича (1140–1151) называет его «великим князем» и «господарем». Значит, мнение Приселкова о том, что первым великим князем был Всеволод Большое Гнездо, должно быть отброшено.

Подтверждение же другой мысли ученого нашлось на стенах Софийского собора в Киеве:

в (неделю мученика). В ночь с субботы на воскресенье 20 февраля 6562 (1054) г. скончался в Вышгороде великий князь Киевский Ярослав Мудрый[55].

Ни к кому другому, кроме Ярослава, эта безымянная эпитафия относиться не могла, так как византийский «цесарь» Константин Мономах умер 11 января 1054 г., а 20 февраля в летописи указано как день смерти Ярослава.

Запись об «успении царя нашего» объясняет нам ряд летописных обращений к великим князьям Киевским как к царям (1149 г., 1151 г., 1199 г.).

М.Д. Приселков был прав: Ярослав, ставший после смерти брата Мстислава «самовластием во всей Русской земле», принял императорский титул, выражавшийся словами «царь» или «цесарь».

Византийский титул пришел на смену восточному наименованию великих князей киевских «каганами». В том же Софийском соборе на одном из столбов северной галереи была надпись …[56].

Заглавная буква С, стоящая в конце сохранившейся части надписи, может указывать на Святослава Ярославича или Святополка Изяславича; более вероятно первое допущение.

19. Тайнопись новгородских стригольников. После серьезных исследований М.Н. Сперанского, выяснившего различные системы тайнописи, оставался нерасшифрованным один из интереснейших эпиграфических памятников Новгорода — Людогощинский крест 1359 г. Характер изображений и текст надписи позволяют связывать его с движением стригольников, для которых 1359 г. был годом облегчения, так как тогда ушел на покой их гонитель — архиепископ Моисей. Надпись призывает божье благоволение на всех христиан «на всяком месте молящася тобе верою чистым сердцем…» (рис. 6).

Тезис о «чистых сердцем», имеющих право обращаться к богу не в церкви, не через посредников, а «на распутиях градных», «на всяком месте», был тезисом чисто стригольническим. Изображения святых, обращавшихся непосредственно к небу, к богу (Илья в пустыне, Герасим в пустыне, Самсон, Симеон Столпник), или боровшихся с драконом Зла, на кресте 1359 г. дополняют еретический смысл надписи. Имя мастера, резавшего этот великолепный крест, зашифровано тайнописью, которую в настоящее время, когда крест очищен от наслоений красок, можно раскрыть:

Буквы записи, как и в современных им рукописях XIV в., зашифрованы по принципу деления надвое их цифрового значения: так, для того чтобы зашифровать букву Д, писец раскладывал ее числовое значение — 4 — на два слагаемых — 2+2 и получал буквенное выражение BB. Для того чтобы прочитать эти парные сочетания, достаточно сложить их числовое значение и написать букву, выражающую значение суммы: Ф + V = 500 + 400 = Ѧ.

Пользуясь этой системой, мы можем определить имя своеобразного художника, резчика по дереву, связанного, очевидно, со стригольнической общиной Людогощей улицы: … + Людогощин Яков Федосов — новое имя в списке русских скульпторов, ставшее нам известным благодаря эпиграфике.

20. Церковные граффити заклинательного характера. Несмотря на то что по древнему закону вырезание надписей на церковных стенах приравнивалось к чародейству, выкапыванию мертвецов и языческим молениям, все стены древнерусских церквей Киева, Новгорода, Смоленска, Пскова и других городов покрыты широким поясом записей XI–XIV вв., а поверх них и более поздних.

Писали все — от простого горожанина до князя и от бойкого церковного певчего до митрополита. Церковное начальство уже в XI–XII вв. вынуждено было зачеркивать слишком игривые или прямо нецензурные записи богомольцев и клира (например, в жертвеннике Софийского собора в Киеве).

Единственной категорией надписей, содержание которых было прямо связано с церковью как священным местом, являются граффити, начинающиеся с установившейся формулы: «Господи, помози рабу своему!» Тысячи таких надписей представляют большой интерес несмотря на их однотипность. Они дают нам славянские имена, особенности диалектов, бытовое применение глаголицы.

Среди небольшого количества новгородских граффити, опубликованных В.Н. Щепкиным, можно насчитать ряд новых, неизвестных дотоле имен:

.

А.Н. Вершинский в своей рукописи упоминает новгородские надписи, сделанные по особому поводу: «…в беде писал»: «Господи помози рабу своему оклеветанному».

К разделу заклинательных надписей относятся и такие роскошные, тщательно нарисованные произведения, как полутораметровая надпись , снабженная портретом архиепископа Мартирия Рушанина и подписью автора: . Вероятно, кому-то из очень видных лиц XI в. принадлежит столь же большая надпись на внешней стене Выдубицкого собора 1089 г.:

Длина надписи около 176 см, и помещена она на высоте 230 см от уровня земли XI в. близ северного портала. Имя Стефана заставляет вспомнить об известном церковном деятеле епископе Стефане, бывшем игуменом Печерского монастыря и строителем церкви на Киове в Киеве. Став епископом Владимиро-Волынским, он при князе Всеволоде в 1091 г. принимал активное участие в киевских делах. Настаивать, однако, на этом сближении нельзя.

21. Бытовые надписи граффити. Один из самых интересных разделов массового материала церковных граффити — это надписи бытового характера, многообразные и острые, как говор толпы.

Здесь и восклицания по поводу плохого настроения: , и смешное прозвище (), выцарапанное тонкой иглой в самом алтаре собора под полочкой для дарохранительницы.

Здесь может встретиться даже эпиграмма:

А иногда запись путешественника, который, несмотря на свое военное положение, щеголял знанием глаголицы:

Иногда на церковных стенах решались космогонические споры, отрывки которых можно разглядеть, к сожалению, с трудом:

В этой новгородской надписи XII в. речь идет, очевидно, о том, кто управляет небом, кто может его «разведрить» (т. е. прояснить), кто может потрясти облака — бес или бог? Ответ, разумеется, дан: [57].

Эти рассуждения вполне в духе тех дискуссий церковников с язычниками о боге Саваофе и «бесе» Роде и о том, кто из них является творцом мира и жизни, которые велись в XII в. (см.: «Слово Исайи» и «Слово о вдуновении духа»). Иногда в записях киевских монахов-печерников, живущих в вырытых ими в береговом лёссе пещерах-кельях, сквозят пессимистические ноты. На стенах такой пещеры, открытой в 1853 г. и принадлежавшей «Ивану Печернику», отрывочно сохранилась надпись XII в.: (т. е. 7? — Б.Р.) [58]

Несмотря на фрагментарность подписи, читателю ясно, что Иван Печерник, который претерпел «бога деля» в «песках» много злых напастей, цифра 7 после упоминания светца, быть может, говорит о том, что какой-то обвал песков оставил его без освещения на семь дней? В Зверинецких пещерах близ Выдубицкого монастыря есть ряд интересных записей, процарапанных на лёссе, и между ними — список игуменов Зверинецкого монастыря, написанный в XII в.:

При полном отсутствии сведений о Зверинецком монастыре этот помянник (если он достоверен) интересен тем, что сообщает нам имена шести игуменов, а это косвенно может указывать на древность монастыря, возникшего, вероятно, в середине XII в.

Целым музеем древнерусской эпиграфики XI–XII вв. является кафедральный собор столицы Киевской Руси — Софийский. Мраморный саркофаг Ярослава Мудрого представляет собой своеобразную «книгу посетителей» собора; на его плитах расписывались многие сотни людей — от киевлян XI в. до поляков XVII в.

Надписи есть в нефах, галереях, на хорах и даже в алтаре.

Особенной живостью отличаются граффити в жертвеннике. Здесь во время богослужения толпились служки, певчие и это наложило свой отпечаток на характер надписей. Именно здесь пришлось поработать церковной цензуре XI–XII вв., зачеркивая частыми штрихами все то, «что неподобно в церкви подееть».

В надписях здесь мы видим то просто подражание смеху — «хо-хо…», то смех целенаправленный:

Междометие «хо-хо» и удвоение гласных, как бы имитирующее растягивание гласных при пении, явно указывают на такой случай, когда в Софийском соборе пели клирошане «Святой богородицы», т. е. Десятинной церкви, а местные софийские клирошане чертили на стене насмешливые надписи по их адресу.

Несколько раз здесь встречена надпись: . Ее можно в этих условиях истолковать только в переносном смысле: очевидно, речь шла о пюпитре для нот. «Коза» — пюпитр — навела какого-то клирошанина на очень вольные мысли, и он тут же, в алтаре, написал совершеннейшую непристойность о козе и бесе, но не успел ее закончить[59]. Эти многообразные фольклорные мотивы представляют большой интерес для науки.

22. Граффити летописного характера. Новый этап в изучении надписей Софийского собора в Киеве наступил тогда, когда ими специально занялся сотрудник Софийского музея С.А. Высоцкий. Ему удалось отыскать целую серию исключительных по своему значению надписей, представляющих собой нечто вроде летописи от середины XI до начала XII в. Еще не все участки стен собора систематически исследованы, не везде сохранилась древняя штукатурка, и поэтому мы не можем представить себе всего объема этой летописи.

Надписи писались крупно, четко, на большой высоте и, разумеется, не только с разрешения церковных властей, но, может быть, и по их инициативе[60]. Летопись была начата еще при Ярославе Мудром, очевидно, вскоре после росписи собора:

1052 г. 3 марта. Текст самой надписи отрывочен и неясен.

1054 г. 20 февраля. Запись о смерти Ярослава Мудрого («об успении царя нашего…»).

После 1076 г. (март 1077 г.?) Запись о том, что [61].

1093 г. С.А. Высоцким обнаружена надпись, которая истолковывается им как запись о погребении Всеволода Ярославича. К этому же году он относит надпись , которая может относиться к приходу Святополка Изяславича из своего Турова на великое княжение в Киев 24 апреля 1093 г.

1089–1113 гг. [62].

Епископ Лука последний раз упоминается в летописи под 1089 г.

Епископ Никита II был поставлен в 1113 г., но нам неизвестно, когда Лука умер и кого сменил Никита.

1104 г. .

Ни одна из летописей не сообщает нам о таком мире. С.А. Высоцкий отнес предположительно эту запись к 1097 г.[63] Указанные три князя могли заключать мир на протяжении 20 лет от 1093 до года смерти Святополка в 1113 г.

Для установления вероятной даты разберем летописные сведения год за годом. 1093 г. Святополк стоял на Желяни, но не в декабре, а 23 июля, и воевал, а не мирился. 1094 г. Олег нападает на Владимира и мир немыслим. 1095 г. «Бысть межи ими (троими князьями надписи) ненависть». 1096 г. Олег с сентября по великий пост 1097 г. воюет в Суздальщине с сыновьями Владимира. 1097 г. После ослепления Василька Святополку пришлось заключать мир с коалицией князей, но, во-первых, в ее составе был и Давид Святославич, не упомянутый в граффито, а во-вторых, мир был заключен в Городце, в совершенно противоположной стороне от Киева, чем Желянь. Под 1098 г. повторено описание этого же мира. 1099 г. Сведений о князьях нет. 1100 г. Съезд в Витичеве (Уветичах), где также участвует Давид Черниговский. 1101 г. Снова объединение четырех князей. 1102 г. Конфликт Святополка с Владимиром из-за новгородского стола. 1103 г. В марте состоялся Долотский съезд князей перед походом на половцев. Олег не был на съезде и «не восхоте» участвовать в походе. 1104 г. На протяжении этой летописной статьи упомянуто восемь точных дат в строгой хронологической последовательности; в том числе три события в декабре (6-го, 13-го, 18-го), но о съезде князей не говорится. Совместные действия Святополка, Владимира и Олега относятся к концу года, т. е. к февралю 1105 г. Раздел летописи с таким обилием дат внутри года можно связывать с первоначальным текстом «Повести временных лет» Нестора 1113 г. 1105 г. Описаны только церковные дела. 1106 г. О съезде князей не говорится. 1107 г. 12 августа все трое князей со своими вассалами разбили Боняка и Шарукана под Лубнами. Давид Святославич на этот раз не упомянут. 1108 г. и 1109 г. Нет сведений о князьях. 1110 г. В походе на Воинь не упомянут Олег. 1111 г. В шаруканском походе не участвовал Олег. 1112 г. Нет сведений о князьях. 1113 г. В начале года умер Святополк.

Как видим, союзнические отношения Святополка, Владимира и Олега ограничиваются промежутком времени 1104–1107 гг. После отказа от союза весной 1103 г. и до совместных действий всех трех князей зимой 1104–1105 гг. («6612… сего же лета исходяща…») должно было состояться примирение всех троих.

Наиболее вероятно, что мир на Желяни был заключен 3 декабря 1104 г. непосредственно перед совместным походом на Минск. Желянь находилась как раз на западной окраине Киева, где в настоящее время начинается Брестское шоссе, ведущее в те самые земли, где войска Святополка, Владимира и Олега воевали зимой 1104–1105 гг.

Запись в Софийском соборе не была использована печерским летописцем Нестором, и в его летопись не попала, равно как и детальные записи этих лет, сделанные Нестором, на стенах собора не обнаружены.

23. Граффити-автографы. Проблема автографов известных исторических лиц впервые была поставлена в нашей эпиграфике на примере богатой коллекции граффити Софийского собора в Киеве в 1947 г.

Тогда автором этих строк было сделано предположение, что крупные, четкие надписи в самом алтаре собора близ престола принадлежат весьма значительным лицам.

Две соседние надписи с именем Василия (русская) и Никифора (греческая) были истолкованы как надписи Владимира-Василия Мономаха и его современника митрополита Никифора-грека[64]. Надпись с именем Василия состоит из двух частей, представляющих связный текст, но написанных разными руками и с разной орфографией:

Первая часть написана более старательно, весь текст как бы вписывается в четкий прямоугольник, она выполнена рукою писца-профессионала[65].

Вторая часть начинается с определения Василия как грешника и написана менее убористым, менее красивым почерком. В слове «помоги» второй писец вставил омегу, слово написал с йотованным «е» и дифтонг «оу» упростил до одного «у», проявив этим иные орфографические навыки, чем у писавшего первую часть. Эту самоуничижительную, вторую часть алтарной надписи можно, разумеется предположительно, считать автографом Владимира-Василия Мономаха, подчиненные которого не решались дополнить стандартную формулу признанием грешности киевского цесаря.

Бесспорным автографом является интереснейшая надпись, тоже найденная на хорах (в их женской половине) С.А. Высоцким:

Рядом есть надпись , написанная тем же почерком, но более наклонно, что объясняется местоположением надписи на столбе. С.А. Высоцкий правильно связывает надписи со Святополком Изяславичем. Святополк-Михаил был сыном великого князя Изяслава Ярославича; родился в 1050 г. и в 1069 г. впервые получил в княжеский удел Полоцк. Пожелание добра «Святополчьей матери» выражено так своеобразно, вероятно, потому, что князь Изяслав был женат не единожды, и Святополк хотел точнее определить Олисаву не только как «русскую княгиню», но как свою мать, а себя обозначил как «сын и сущи», т. е. настоящий, родной, а не пасынок.

Обе надписи сделаны, вероятно, тогда, когда Святополк не только еще не был князем, но еще ходил с матерью в церковь на женскую половину хор. Датировать их надо, по всей вероятности, началом 1060-х годов, когда княжичу Святополку было лет 10–12[66].

В первой надписи особенно ощущаются неустойчивость и невыработанность почерка, неверное применение титла и чисто детское выпячивание слова «сын», превратившегося почти в подпись.

Самым интересным удостоверенным автографом является запись Ставра Гордятинича[67]:

Имя писавшего сразу воскрешает в памяти летописного боярина Ставра, новгородского сотского, которого Владимир Мономах вызвал в Киев в 1118 г. и посадил в погреб вместе с другими новгородскими боярами. Этого летописного Ставра обычно сопоставляют с былинным героем Ставром Годиновичем (Гординовичем), богатым боярином из Новгорода или из «Ляховицкой земли», который был согласно былине тоже посажен в погреб, но потом вызволен своей молодой женой.

Относить софийское граффито именно к этому боярину Ставру было бы слишком мало оснований, если бы рядом не было второй надписи, удостоверяющей первую:

Эта надпись сделана другим почерком, резко отличным от уверенного и выработанного почерка самого Ставра. Писал ее киевлянин, а не новгородец, так как нет типичного новгородского цоканья. Он разъяснил своим современникам, какой именно Ставр сделал соседнюю запись, добавляя его отечество — Ставр Гордятичь (или, может быть Гордягинич)[68].

Автографом Ставра Гордятича можно считать только первую надпись (рис. 7).

Боярин Гордята жил в старой аристократической части города. Его двор, как всем известный ориентир, служил летописцу 1070-х годов для обозначения древних районов Киева. Ставко Гордятич, очевидно сын этого Гордяты, в те же годы уже воеводствовал и вместе с юным Владимиром Мономахом уезжал из Киева в походы; судя по уменьшительному имени, Ставко тоже был еще молод.

Много лет спустя Ставр, к этому времени боярин и сотский Новгорода Великого, прогневил Мономаха и был вызван в Киев. Здесь летописный лаконичный рассказ сплетается с красочным повествованием былины. «В лето 1118. Того же лета приведе Володимирь с Мстиславом вся бояре новгорочкые к Кыеву и заводи я к честному кресту и пусти их домов, а иные у себе остави.

И разгневася на ты, оже грабили Даньслава и Ноздрьчю и на сочького на Ставра и заточи я вся»[69].

Былина «Ставр Годинович» (иногда Гординович) или «Ставр боярин» рассказывает о том, как в Новгороде привольно живет богатый боярин Ставр Годинович:

Расхваставшегося боярина оговаривают перед князем Владимиром, и тот приказывает заточить его

В итоге мы располагаем следующими данными о Ставре Гордятиче:

а) Летописный свод Никона 1073 г. — «Град же бе Киев, иде же есть ныне двор Гордятин и Никифоров»;

б) «Поучение» Владимира Мономаха, написанное в конце XI в. — Ставко Гордятич дружинник Владимира Мономаха (1069–1070 гг.);

в) Новгородская 1-я летопись — Боярин Ставр, новгородский сотский, вызван в Киев князем Владимиром и заточен (1118 г.);

г) Былины — Ставр Гординович, новгородский боярин, вызван в Киев князем Владимиром и заточен. Впоследствии освобожден своей женой;

д) Граффито № 1 Софийского собора в Киеве (предполагаемый автограф Ставра) —

е) Граффито № 2 — Писал

После этих сопоставлений можно с достаточной степенью уверенности говорить о собственноручной надписи боярина Ставра Гордятича, сделанной им в соборе, возможно, в 1118 г.; для точной датировки у нас нет данных. Боярин писал убористо, твердо, с индивидуальными особенностями (буква «Б» с выступающей влево верхней перекладиной), обнаруживая давнюю привычку к письму. Ставру, как и Владимиру Мономаху, было, вероятно, к 1118 г. далеко за 60 лет. Неизвестный киянин, удостоверивший автограф, писал небрежно, быстро, размашисто, но самый факт такого внимания к записи Ставра свидетельствует о повышенном интересе к этому опальному боярину.

В беглом обзоре русского эпиграфического материала были рассмотрены далеко не все его категории, но даже частичные извлечения показывают, что русская эпиграфика обладает разносторонними историческими источниками[71].

Задачи дальнейшего изучения сводятся к следующему:

а) научная разработка «эпиграфической палеографии» на основе датированных памятников;

б) приведение в систему и датировка массового материала;

в) продолжение систематических расчисток граффити во всех древнерусских городах и публикация корпуса надписей;

г) сравнительное изучение лингвистами и историками всех памятников, писанных кириллицей и глаголицей, с учетом болгарских и сербских материалов;

д) использование данных эпиграфики в общеисторических работах и в работах по истории культуры, языка и быта.

Опубликовано: История, фольклор и искусство славянских народов. Докл. советской делегации на V международном съезде славистов. София, сентябрь 1963. — М., 1963.