Из книг мудрецов (проза древнего Китая)

***

ГЛАВА 44

Что ближе — слава или жизнь? Что дороже — жизнь или богатство? Что тяжелей — иметь или терять? Вот почему кто многого хочет, тот и много тратит, кто много копит, много и теряет. Тому, кто знает меру, не придется стыдиться, кто умеет остановиться, не устанет. Он может прожить долго.

***

ГЛАВА 45

Великое совершенство похоже на изъян, а в применении — безупречно. Великая полнота похожа на ущерб, а в применении — неисчерпаема. Великая прямота похожа на кривизну. Великое мастерство похоже на неумение. Великое красноречие похоже на косноязычие. Движение побеждает холод. Покой побеждает жару. Тишина и покой — основа Поднебесной.

Когда Поднебесная следует Пути — коней отправляют унавоживать поля. Когда Поднебесная не следует Пути — боевые кони пасутся в предместьях. Нет пущей беды, чем не знать меры. Нет пущего зла, чем любостяжание. Поэтому умеющий довольствоваться в меру всегда доволен.

***

ГЛАВА 47

Не выходя со двора, можно познать мир. Не выглядывая из окна, можно увидеть путь Неба. Чем дальше уйдешь — тем меньше узнаешь. Поэтому мудрец не ходит — а знает, не показывается — а обретает славу, не действует — а достигает совершенства.

***

ГЛАВА 48

Отдавшись учению, что ни день обретают. Следуя Пути, что ни день теряют. А теряя все больше и больше, доходят до недеяния: не действуют— и все совершается. Поднебесной всегда овладевают посредством недеяния — тот, кто действует, не сможет овладеть Поднебесной.

***

ГЛАВА 57

Страна управляется справедливостью, война ведется хитростью, Поднебесная добывается недеянием. Откуда я знаю, что это так? А вот откуда. Чем больше в Поднебесной запретов — тем беднее народ. Чем больше у народа оружия — тем сильней смута в государстве. Чем больше среди людей умельцев и искусников — тем больше диковинных вещей. Чем больше законов и указов — тем чаще бесчинства и грабежи. Поэтому мудрец говорит: я ничего не делаю — и народ сам по себе совершенствуется; люблю покой — и народ сам по себе исправляется; не занимаюсь делами — и народ сам по себе богатеет; не знаю желаний — и народ сам по себе опрощается.

***

ГЛАВА 63

Осуществляйте недеяние, не занимайтесь делами, вкушайте безвкусное. Велики они или малы, много их или мало — за обиды платите добром. Беритесь за трудное там, где легко. Беритесь за большое, пока еще оно мало. Все трудные дела в мире всегда возникают из легких. Все большие дела в мире всегда возникают из малых. Вот почему мудрец никогда не берется за большое—а потому и способен вершить большие дела. Тому, кто легко обещает, мало верят. Там, где много легкого, всегда много и трудного. Вот почему мудрец все считает трудным — а потому и нет для него ничего трудного.

***

ГЛАВА 64

Малоподвижное — легко удержать в руках. Еще не проявившееся — легко направить. Хрупкое — легко разбить. Мелкое — легко рассеять. Действовать надо там, где ничего еще нет. Наводить порядок надо тогда, когда еще нет смуты. Дерево в обхват рождается из крошечного ростка, башня в девять ярусов поднимается из кучки земли, путь в тысячу ли начинается под ногами.

Кто действует — проиграет, кто имеет — потеряет. Поэтому мудрец не действует — и не проигрывает, не имеет — и не теряет. Затевая дела, люди часто терпят неудачу при их завершении. Тот, кто кончает так же осмотрительно, как начал, неудачи не потерпит. Поэтому мудрец стремится к бесстрастию, не ценит редкие вещи, учится у не ученых и вновь проходит путь, пройденный другими. Он следует естественности всего сущего и не смеет действовать.

***

ИЗ ГЛАВЫ 65

В древности те, кто умел следовать Пути, не просвещали народ, а оставляли его в невежестве. Когда народ много знает, им трудно управлять. Поэтому тот, кто, правя страною, мудрствует, — действует ей во вред; тот же, кто правит не мудрствуя, — действует ей на пользу. Постигший эти две вещи будет примером для всех...

***

ГЛАВА 66

Моря и реки потому могут властвовать над долинами, что способны быть ниже их, — потому и могут над ними властвовать. Поэтому тот, кто хочет подняться над людьми, должен поставить себя ниже их. Тот, кто хочет встать впереди их, должен быть позади. Вот почему мудрец стоит высоко, а людям не в тягость, стоит впереди, а люди ему не завидуют. Оттого и Поднебесная не устает охотно его выдвигать. Он ни с кем не тягается — и потому никто в мире не может с ним соперничать.

***

ГЛАВА 68

Умелый полководец не драчлив. Тот, кто умеет сражаться, не дает волю ярости. Тот, кто умеет побеждать врага, не вступает с ним в схватку. Тот, кто умеет использовать других, ставит себя ниже их. Это называется добродетелью, избегающей борьбы. Это называется способностью использовать других. Это называется — следовать Небу и древнему началу.

***

ГЛАВА 76

Человек при рождении — нежен и слаб, а когда умирает — тверд и крепок. Все существа, и трава, и деревья при рождении — нежны и мягки, а когда гибнут — сухи и ломки. Ибо твердость и крепость — спутники смерти, а нежность и слабость — спутники жизни. Вот почему сильное войско не побеждает, а крепкое дерево гибнет. Большое и крепкое оказывается внизу, а нежное и слабое — наверху.

***

ГЛАВА 78

Нет ничего в мире мягче и слабей воды, но в борьбе с твердым и крепким ничто не в силах ее превзойти и ничто ее не заменит. Все в мире знают, что слабость побеждает силу, а мягкость побеждает твердость, но никто не может это осуществить. Поэтому мудрец и говорит: «Кто примет на себя унижение страны — станет государем. Кто примет на себя несчастья страны — станет владыкой Поднебесной».

Слова истины похожи на свою противоположность.

***

ГЛАВА 81

Верные слова не изящны, изящные слова не верны. Добрый не красноречив, красноречивый не добр. Мудрый не многознающ, многознающий не мудр. Совершенно-мудрый не копит: чем больше делает для людей — тем больше сам имеет, чем больше отдает людям — тем больше у него остается. Путь Неба — приносить пользу и не причинять вреда. Путь совершенномудрого — деяние без борьбы.

***

ИЗ „ЧЖУАН-ЦЗЫ”

Книга названа по имени древнего даосского философа Чжуан Чжоу (или Чжуан-цзы), жившего в конце IV — начале III вв. до н. э., и, по-видимому, составлена его учениками. О реальном Чжуан-цзы известно очень мало. Так же как и некоторые другие великие умы древнего Китая, он происходил из небольшого государства Сун, где на рубеже I—II тысячелетий до н. э. были поселены победителями наследники поверженной древней цивилизации Инь. К жителям этого царства остальной Китай относился с легким пренебрежением, о них, как о пошехонцах, рассказывали немыслимые истории, однако, быть может, именно более древняя и чуждая культурная традиция, еще теплившаяся в этих местах, была причиной подобной неприязни. Судя по всему, Чжуан-цзы был отпрыском очень знатного, но поверженного в междоусобной борьбе и обедневшего рода. Не желая обременять себя «царской службой», он покидает должность смотрителя плантации лаковых деревьев и живет в бедности, наслаждаясь «естественным существованием» и полной свободой. Обладая колоссальными знаниями, которые могли бы обеспечить ему завидную должность при дворе, он тем не менее сам плетет себе сандалии и видит в том не беду, но счастье. Он предпочитает, подобно живой черепахе, волочить свой хвост по земле», вместо того чтобы снискать почести и богатство ценой отказа от «истинной жизни». Впрочем, это уже из самой Книги — там о Чжуан-цзы рассказано немало, но литературный герой всегда несколько отличается от своего прототипа, и насколько велики отличия — в данном случае мы не знаем.

Книга Чжуан-цзы поражает своей парадоксальностью, шокирует совмещением несовместимого, зачаровывает мощью образов и неординарностью мышления. Она всегда влекла к себе мистиков и поэтов, и ее влияние больше всего сказывалось в литературе и искусстве — тут трудно найти другую книгу, равную ей по силе воздействия. Чжуан-цзы учил раскованности мысли и действия, сокрушал догмы и звал к естественности. «В невнятных речах, сумасбродных словах, дерзновенных и необъятных выражениях он давал себе волю, ничем не ограничивая себя... Он скитался вместе с духом Неба и Земли, но не смотрел свысока на тьму вещей... В основе своей он необъятно широк и непосредствен. В истоке своем он бездонно глубок и раскован: можно сказать, все охватил и достиг совершенства!» (пер. В. В. Малявина) — так характеризует его кто-то из учеников в своей интерполяции в последней главе книги. Однако Чжуан-цзы принадлежит не только прошлому: «Придя к нам из неведомой дали времен, наследие Чжуан-цзы служит открытию неведомого в нас» (Малявин В. В. Чжуан-цзы. М., Наука, 1983). Во всяком случае, в последние годы интерес к этой книге постоянно растет. К сожалению, ее полный перевод, опубликованный Л. Д. Позднеевой (Атеисты, материалисты, диалектики Древнего Китая. М., Наука, 1967), хотя и не лишенный определенных недостатков, давно стал библиографической редкостью.

***

ИЗ ГЛАВЫ II

Полутень спросила у Тени:

— То пойдешь, то остановишься, то сядешь, то встанешь — отчего ты так непостоянна?

— Может, я от чего-то завишу? — ответила Тень. — А то, от чего я завишу, тоже от чего-нибудь зависит? Может, я завишу от чешуек на змеином брюхе или от крылышек цикады? Как узнать, что это так? И как узнать, что это не так?

***

Однажды Чжуан Чжоу приснилось, будто он бабочка: он беззаботно порхал, ликовал от восторга и не знал, что он — Чжоу. А когда вдруг проснулся, то даже удивился, что он — Чжоу. И не знал уже: Чжоу ли снилось, будто он бабочка, или бабочке снится, будто она — Чжоу. Но ведь между Чжоу и бабочкой, несомненно, есть разница. Значит, то было превращение.

***

ИЗ ГЛАВЫ III

Повар вэйского царя Хуэй-вана разделывал быка для царского стола: хватаясь рукой, нажимая плечом, упираясь ногой, подпирая коленом, со стуком и хрустом работал ножом — и все это в такт и в лад, словно в ритме старинных напевов и плясок.

— До чего же все ловко! — воскликнул царь. — Как ты достиг подобного умения?

Повар, отложив свой нож, ответил так:

— Ваш слуга дорожит сутью—это важнее умения. Поначалу, когда я только приступал к разделыванию бычьих туш, я одну только целую тушу и видел. Через три года я перестал ее замечать. А ныне гляжу на быка не глазами — умом, не столько пользуюсь зрением — сколько действую разумом. Сообразуясь с бычьим естеством, следуя его природному строению, ввожу свой нож в пространные полости, режу там, где большие пустоты, — никогда не пытаюсь разрезать скопление сухожилий, тем более— разрубить крупную кость! Умелый повар меняет нож раз в год — оттого, что режет. Посредственный повар меняет нож раз в месяц — оттого, что рубит. А моему ножу—уже девятнадцать лет. Я разделал им тысячи бычьих туш, а лезвие — будто только сошло с точильного камня. Между суставами есть щели, а у лезвия— нет толщины. Если же то, что не имеет толщины, взять и ввести туда, где щель, всегда в избытке будет места, где погулять ножу. Оттого-то ножу уж девятнадцать лет, а лезвие — будто только-только сошло с оселка. И все же, хоть оно и так, всякий раз как подхожу к сплетению жил и вижу, как трудно с ним сладить, я весь напрягаюсь и настораживаюсь, не свожу с него глаз, работаю медленно-медленно, едва шевеля ножом... И вдруг — хрясь! — и разрезал: будто рассыпал ком земли. И вот стою с ножом, и с гордостью гляжу по сторонам, исполненный довольства, а после вытираю нож и прячу.

— Превосходно! — воскликнул царь. — Услышав рассказ моего повара, я понял теперь, как достичь долголетия!

Болотный фазан через десять шагов поклюет, через сотню — напьется, а в клетке жить не хочет: хотя и сыт — а все не то!

Когда скончался Лао Дань, Цинь И, соболезнуя о нем, трижды простонал — и вышел вон. Ученики спросили:

— Разве вы не были другом Учителя?

— Был, — ответил Цинь И.

— А если так, то можно ли оплакивать его подобным образом?

— Можно, — сказал Цинь И.— Я было думал, что вы и впрямь его ученики, теперь же вижу, что — нет. Когда я пришел сюда с соболезнованием, то увидел, что старики оплакивают его, как оплакивали бы сына, а молодые плачут по нем, как плакали бы по матери. Собравшись здесь вместе, они, если б даже того и хотели, уже не могли удержаться от слез и стенаний. Но это ведь значит — противиться Небу, отойти от Истины, забыть о своем предназначении: в старину это называли «грехом непослушания». Пришла пора прийти — Учитель родился; пришла пора уйти — Учитель покорился. Если смириться со своей участью и покориться неизбежному, к вам не найдут доступа ни радость, ни печаль: в старину это называли «избавлением от пут».

***

ИЗ ГЛАВЫ VI

Цзысы, Цзыюй, Цзыли и Цзылай, собеседуя вчетвером, сказали так:

— Мы подружились бы с тем, кто способен постичь, что небытие — это голова, жизнь — позвоночник, а смерть — крестец, с тем, кому ведомо, что жизнь и смерть, существование и погибель — одно единое тело.

И тут все четверо взглянули друг на друга и рассеялись. Никто из них не воспротивился в душе — и они подруж ились...

И вдруг заболел Цзылай. Он тяжело дышал и был при смерти, а жена и дети, обступив его, плакали над ним. Цзыли, что пришел его навестить, прикрикнул на них:

— Ступайте прочь! Не тревожьте того, кто превращается!

И, прислонясь к дверям, повел беседу с умирающим:

— О как велик творец! Во что же еще он тебя превратит? Куда еще тебя отправит? Может, он превратит тебя в печень крысы? Или в лапку козявки?

— Куда бы отец с матерью ни послали сына, — сказал Цзылай, — на восток или на запад, на юг или на север — сын исполнит их повеление. А разве силы Тьмы и Света не больше для человека, чем отец и мать? Если они понуждают меня умереть, а я ослушаюсь — то окажусь строптивцем. И в чем их можно упрекнуть? Ведь Великая Глыба обременила меня телом, истомила жизнью, успокоила старостью и упокоит смертью. И тот, кто умел устроить мою жизнь, сумеет устроить и мою смерть.

Вот, допустим, литейщик плавит металл, а тот бурлит и плещет, и говорит: «Я должен стать мечом Мо Е!» Литейщик, конечно же, сочтет его дурным металлом. Или же тот, кого однажды вылепили в виде человека, вдруг станет повторять: «Хочу опять быть человеком!» Ведь творец превращений, конечно же, сочтет его дурным человеком. Так вот, Небо и Земля — это великая плавильня, а творец превращений — литейщик. И чего только он не сможет еще со мной сотворить! Ведь жизнь — это сон. А смерть — пробуждение.

***

ГЛАВА IX

У коня есть копыта — чтобы ступать по снегу и мерзлой земле, шерсть — чтоб уберечься от ветра и стужи; он щиплет траву и пьет воду, встает на дыбы и скачет — в этом истинная природа коня. Не нужны ему ни высокие башни, ни богатые хоромы.

Но вот появился Бо Лэ и сказал:

— Я знаю, как надо укрощать коней.

И принялся клеймить их и подпаливать, треножить и взнуздывать, подстригать им гриву и подрезать копыта, приучать к стойлам и яслям. Из десяти коней подыхало два-три. А он морил их голодом и жаждой, гонял то рысью, то галопом, учил держать строй и равнение, терзал их удилами спереди, грозил кнутом и плетью сзади — и коней стало подыхать больше половины.

— А я, — сказал Гончар, — знаю, как обращаться с глиной: круги делаю — строго по циркулю, квадраты — по угломеру.

— А я, — сказал Плотник, — знаю, как управляться

с деревом: кривое — подгоняю по крюку, прямое — выравниваю по отвесу.

Но разве природа дерева и глины — в том, чтобы подчиняться крюку и отвесу, угломеру и циркулю! Однако умельцев славили из века в век, не уставая повторять:

— Бо Лэ умел укрощать коней, а Гончар и Плотник знали, как управляться с глиной и с деревом.

Такую же ошибку совершают и те, кто правит Поднебесной. Думаю, что те, кто умел ею править, поступали не так.

Природа людей постоянна: они ткут и одеваются, пашут и едят — это можно назвать общими их свойствами. Единство и равенство — естественное их состояние. Вот почему во времена высшей добродетели их поступь была степенна, а взгляд— сосредоточен. В те времена в горах не было троп и дорог, на реках — лодок и мостов; все живое держалось вместе, не ведая меж и границ; птицы и звери бродили стадами, деревья и травы росли как хотели. И птицу, и зверя можно было водить на веревочке; можно было, взобравшись на дерево, заглянуть в сорочье гнездо. Люди жили тогда вместе с птицами и зверьми и были родней всему живому —где уж им было знать о «подлых» и о «благородных»! Все были равно невежественны— и добродетель их не оставляла; в равной мере не знали желаний — и были просты и естественны. Так, живя в простоте и естественности, народ сохранял свою природу.

Но вот явились мудрецы, выдавая потуги свои за «человечность», ухищрения свои — за «долг» — и в Поднебесной родились сомнения. Беспутство и бесчинство стали выдавать за «музыку», а мелочность и педантизм — за «обряды», — и в Поднебесной начались раздоры. Разве можно вырезать жертвенный кубок— не калеча дерева.' Разве можно выточить скипетр и жезл — не губя белой яшмы? Как научить «человечности» и «долгу» — не отрешившись от Пути и Благодати? Как научить «обрядам» и «музыке» — не поступившись естественными чувствами? Разве возможно создать узор — не перемешав пяти цветов? Разве возможно построить шесть ладов — не смешав пяти звуков? Когда ради утвари калечат дерево — в этом повинен плотник. Когда ради «человечности» и «долга» забывают о Пути и Благодати — в этом повинны мудрецы.

Живя на воле, кони щипали траву и пили воду. Радуясь — ласкались, сплетаясь шеями; осерчав — лягались, повернувшись задом. Только это они и умели. Когда же надели на них хомут да нацепили им на морду полумесяц — тут-то и выучились они увертываться и злобно коситься, грызть удила и рвать поводья. Это Бо Лэ обучил их разбойничьим повадкам — ив этом его преступление.

В Хэсюевы времена народ жил, не ведая, чем ему заняться, ходил, не зная, куда ему пойти: с полным ртом, с тугим животом гулял себе да радовался. Только это он и умел! Но вот явились мудрецы и принялись насаждать свои обряды и музыку — дабы с их помощью исправить Поднебесную, стали превозносить «человечность» и «долг» — дабы умиротворить сердца в Поднебесной. С тех-то пор народ и бросился без удержу за знаниями да за наживой — ив этом вина мудрецов!

***

ГЛАВА X

Желая уберечься от воров, что взламывают сундуки, шарят в мешках, вскрывают лари, — все это обвязывают крепко-накрепко ремнями и веревками, укрепляют замками и скрепами. И все считают это разумным. Но вот приходит Большой вор: взваливает себе на плечи сундук, подхватывает ларь, закидывает на спину мешки и убегает прочь, опасаясь лишь одного—как бы все эти веревки и ремни, замки и скрепы не оказались недостаточно крепкими. Но коли оно так, то что же тогда делают эти самые умники, если не собирают добро для Больших воров?

Попробуем разобраться, есть ли среди этих так называемых умников такие, что не собирали бы добра для Больших воров? А среди тех, кого именуют мудрецами, такие, что не охраняли бы Больших воров?

Как доказать, что это именно так?

В старину в царстве Ци на протяжении двух с лишком тысяч квадратных ли жители соседних селений видели друг друга и слышали крик соседских петухов и лай собак, расставляли силки и сети, обрабатывали землю сохой и мотыгой. И что бы ни совершалось ими в пределах четырех границ — будь то постройка храма предков или алтаря духам земли и злаков, будь то управление уделами и уездами, волостями и округами, вплоть до самых захолустных, — во всем они слушались мудрецов! Но вот однажды Тянь Чэн-цзы убил циского государя и присвоил себе его царство. Но разве одно только царство? Ведь он украл его вместе со всеми его премудрыми порядками. Вот почему этот Тянь Чэн-цзы, прослывший вором и разбойником, жил себе в мире и спокойствии, как Яо и Шунь. Малые царства не смели его порицать, большие — не смели его покарать, и вот уже двенадцать поколений его потомков владеют царством Ци. Не значит ли все это, что, присвоив царство Ци, а заодно — премудрые

его законы, он только поддержал и укрепил свое разбойничье существование?

А теперь попробуем разобраться: есть ли среди тех, кого именуют наиразумнейшими, такие, что не собирали бы добра для Больших воров? А среди тех, кого именуют наимудрейшими, такие, что не охраняли бы Больших воров?

Как доказать, что это именно так?

В давние времена Лун Фэн был обезглавлен, у Би Ганя вынули из груди сердце, Чан Хуну выпустили кишки, тело Цзысюя бросили в реку. Все четверо были мудрецами — и не смогли избежать казни.

В связи с этим некий разбойник спросил своего сообщника Чжи:

— А что, у разбойников тоже есть своя наука?

— А как же? Без науки нельзя, — ответил Чжи. — Чтоб угадать по смутным слухам, есть ли в доме добыча, — нужна мудрость. Чтоб рассудить, стоит ли идти на дело, — нужен разум. Чтобы первым проникнуть в дом — нужна смелость. Чтоб уйти оттуда последним — надо обладать чувством долга. А чтобы разделить добычу поровну — требуется чувство справедливости. Не бывало еще в Поднебесной большого разбойника, который не обладал бы сполна всеми этими качествами.

Отсюда и видим: без науки мудрецов трудно стать хорошим человеком — но без нее же не обойтись и разбойнику Чжи. Однако хороших людей в Поднебесной мало, а дурных — множество, потому и пользы от мудрецов для Поднебесной немного, а вред — велик. Вот почему и говорят: «раздвинешь губы, а застынут зубы», «дрянным оказалось вино из Лу, а осаде подвергли Ханьдань», «стоит родиться мудрецу — тут же явится и великий разбойник». А потому надо бить по мудрецам, а воров оставить в покое — вот тогда-то в Поднебесной и будет порядок!

Ведь стоит иссякнуть реке — опустеет и долина, стоит срыть гору— и заполнится пропасть. Перемрут мудрецы— пропадут и большие разбойники, и в Поднебесной настанет вечный мир. А не перемрут мудрецы — не переведутся и большие разбойники! И чем больше в делах управления Поднебесной будут чтить мудрецов — тем больше выгоды разбойнику Чжи. Ведь когда придумали меры и четверти, чтобы мерить, — красть стали вместе с мерами и четвертями. Когда понаделали гирь и весов, чтобы взвешивать, — красть стали с гирями и весами. Когда понаделали верительных бирок и царских печатей,

чтоб больше было доверия, — красть стали вместе с бирками и печатями. Когда выдумали «человечность» и «долг», дабы исправить нравы, — красть стали вместе с «человечностью» и «долгом».

Как доказать, что это именно так?

Украдешь крючок — угодишь на плаху, украдешь царство — станешь государем. А где царские врата — тут же рядом и «человечность» с «долгом». Не означает ли это, что «человечность» и «долг», мудрость и разум тоже крадут? Вот все и пустились вслед за большими грабителями присваивать царства и красть «человечность» и «долг» — а заодно и прибыль от мер и четвертей, гирь и весов, печатей и бирок. И не удержишь от этого ни колесницей и шапкой сановника, ни угрозой секиры и топора. И вся эта выгода для разбойника Чжи, и эта невозможность удержать от краж — все по вине мудрецов! Потому и говорят: «рыбе не следует покидать омута, а острого оружия, какое есть в стране, не следует показывать людям». Ведь мудрецы — это острое оружие Поднебесной, потому-то и нельзя их ей показывать.

Поэтому избавьтесь от мудрецов, прогоните знающих — и тогда исчезнут большие разбойники; выбросьте яшму, разбейте жемчуг—и переведутся мелкие воры; разбейте печати, сожгите верительные бирки — и народ станет простым и безыскусственным; разбейте меры, сломайте весы — ив народе прекратятся тяжбы; истребите без остатка все премудрые законы в Поднебесной — и с народом можно будет рассуждать об истине. Перемешайте шесть ладов, переломайте гусли и свирели, заткните уши слепцу Куану—и люди в Поднебесной обретут чуткий слух. Уничтожьте узоры и украшения, разделите пять красок, залепите глаза Ли Чжу— и люди в Поднебесной обретут ясное зрение. Сломайте крюки, порвите отвесы, сожгите и выкиньте циркули и угломеры, переломайте пальцы Гун Чую—и люди в Поднебесной обретут мастерство! Потому-то и говорят: великое мастерство похоже на неумение. Отбросьте деяния Цзэна и Ши Ю, заткните рот Яну и Мо, выкиньте прочь «человечность» и «долг» — и добродетель в Поднебесной обретет изначальное единство.

Если каждый сохранит ясное зрение, Поднебесная не утратит своих очертаний. Если каждый сохранит чуткий слух, в Поднебесной не будет недоразумений. Если каждый сохранит собственный разум, в Поднебесной не будет заблуждений. Если каждый сохранит свою добродетель, в Поднебесной не будет разврата. Цзэн и Ши, Ян и Мо, Ши Куан, Гун Чуй и Ли Чжу выставляли свои добродетели напоказ — и тем вносили смуту в Поднебесную. Не стоит им подражать.

Разве не слышали вы о временах высшей добродетели — временах Жунчэна и Датина, Бохуана и Чжунъ- яна, Лилу и Лисюя, Сюаньюаня и Хэсюя, Цзуньлу и Чжую- на, Фу Си и Шэнь Нуна? В ту пору народ завязывал узелки на веревках, пользуясь ими вместо письма, ел вкусную пищу, ходил в красивом платье, имел приятные обычаи и удобное жилье. Соседние царства глядели одно на другое, слышали крики чужих петухов и лай чужих собак — а люди до конца своих дней не навещали друг друга. Тогда-то и был наивысший порядок!

А нынче дошло до того, что в нетерпении вытягивают шею, встают на цыпочки, чтоб только сообщить друг другу:

— Там-то объявился мудрец.

И, запасшись продовольствием, спешат к нему, бросая и родителей, и службу государю. Пешие следы тянутся от границы к границе, от царства к царству, следы от повозок протянулись на тысячи ли. И виною тому — пристрастие правителей к знаниям. Пристрастившись к знаниям, забыли о Пути — и началась в Поднебесной великая смута!

Как доказать, что это именно так?

Когда множатся знания о луках и самострелах, о стрелах на шнурке и о силках, о спусковых приспособлениях и каменных наконечниках — приходят в смятение птицы в небе. Когда множатся знания о крючках и наживке, о сетях и бреднях, вершах и неводах — приходит в смятение рыба в воде. Когда множатся знания о ножах и рогатинах, о путах и силках, ловушках и капканах — приходит в смятение зверье на болотах. Когда множатся хитрости и коварства, обманы и козни, словесные выверты о «твердом и белом», о «тождестве и различии» — в спорах развращаются нравы. Оттого и родились в Поднебесной великая смута и неразбериха, и виною тому — пристрастие к знаниям. Ибо все в Поднебесной привыкли стремиться к неизведанному — и никто не привык стремиться к изведанному, все привыкли осуждать то, что считается дурным, — и никто не привык осуждать то, что считается хорошим, — оттого и великая смута. Оттого-то в небесах помрачается свет солнца и луны, на земле истощается сила гор и рек, а посреди их пришло в расстройство движение времен года. Даже среди ползучих гадов и разной летучей мелюзги нет никого, кто не утратил бы своей природы. Вот сколь велика смута в Поднебесной из-за пристрастия к знаниям! И так повелось со времен Трех династий. Пренебрегли простым народом — и увлеклись хитроумными краснобаями; отвергли недеяние и покой — и пристрастились к назойливым поучениям. А от этих-то поучений и настала смута в Поднебесной!

***

ИЗ ГЛАВЫ XII

Хуан-ди, гуляя неподалеку от Красных вод, поднялся на вершину Куньлуня. И на обратном пути на юг потерял свою Черную Жемчужину. Послал на ее розыски Мудрость, но та не нашла ее. Послал на розыски зоркого Ли Чжу — и тот не нашел ее. Послал горластого Чи Гоу — и тот не нашел ее. Тогда послал Подобного Небытию — и тот отыскал ее.

— Как странно! — воскликнул Хуан-ди. — Только Подобный Небытию сумел отыскать ее!

***

ИЗ ГЛАВЫ XIII

Хуань-гун, пребывая в своих покоях, читал нараспев старинную книгу. А колесник Бянь обтесывал неподалеку колесо. И вот, отложив долото и молот, он поднялся в покои и осведомился у князя:

— Осмелюсь спросить, что за слова читает государь?

— Это речи мудрецов, — ответил князь.

— А мудрецы эти живы? — спросил колесник.

— Умерли, — ответил князь.

— В таком случае то, что вы, государь, читаете, — это лишь винный отстой, что остался от древних.

— Я, князь, читаю книгу, — сказал Хуань-гун, — а о ней смеет рассуждать какой-то колесник?! Если есть что сказать — говори, если нет — умрешь!

И колесник Бянь сказал так:

— Я, ваш слуга, гляжу на это с точки зрения своего ремесла. Когда обтесываешь колесо не спеша — работается легко, но колесо выходит непрочным. Когда же поспешишь — и работается трудно, и колесо не прилаживается. Умением не спешить и не медлить владеют мои руки, а сердце только откликается. Словами этого не передашь— ведь тайна ремесла осталась где-то между ними. Я неспособен даже намекнуть на нее сыновьям, а сыновья неспособны ее от меня воспринять. И вот в свои семьдесят лет я продолжаю обтесывать колеса. А уж древние тем более не в силах передать свое учение — потому что умерли. Стало быть, то, что вы, государь, читаете, — лишь оставшийся после них отстой!

***

ИЗ ГЛАВЫ XIV

У Си Ши было больное сердце, и она часто морщилась от боли в присутствии односельчан. Некая уродина из той же деревни увидела, как это красиво. И вот, по дороге домой, она тоже принялась хвататься за сердце и гримасничать перед односельчанами. Завидев ее, богачи крепко- накрепко запирали ворота и не показывались. А бедняки разбегались кто куда вместе с женами и детьми.

Уродина эта уразумела, что и гримасы могут быть красивы, только не сообразила — почему.

***

ИЗ ГЛАВЫ XVII

Одноногое Чудище позавидовало Многоножке, Многоножка позавидовала Змее, Змея позавидовала Ветру, Ветер позавидовал Глазу, Глаз позавидовал Сердцу.

И Чудище сказало Многоножке:

— Я скачу на одной ноге, а за тобой не поспеваю. Ты же управляешься с десятком тысяч ног — и как только в них не запутаешься?

— Еще чего! — сказала Многоножка. — Ты что, не видело, как плюются? Брызгам, крупным, как жемчуг, и мелким, как туман, и счета нет — но все, смешавшись, падают на землю. Вот и я двигаюсь с помощью своего естественного устройства, а почему так получается — не знаю.

И Многоножка сказала Змее:

— Столько у меня ног, а не могу догнать тебя, безногую. Почему бы это?

— Мною движет естественное устройство, — ответила Змея. — Разве можно его изменить? Да и что бы я стала делать с ногами?

И Змея сказала Ветру:

— Я шевелю позвонками и ребрами — и передвигаюсь, как если бы у меня были ноги. Ты же с ревом взмываешь над Северным морем и с ревом бушуешь над Южным — а тебя вроде бы и нет. Как же это у тебя получается?

— Да, это так, — ответил Ветер. — Я с ревом взмываю над Северным морем и с ревом бушую над Южным. Но ткни в меня пальцем — и меня одолеешь, наступи на меня — и меня победишь. И все же только я один могу валить огромные деревья и сокрушать большие здания. Ибо из многих мелких неудач творю великую победу. А одержать великую победу способен лишь мудрец.

***

Чжуан-цзы удил рыбу в реке Пушуй. И вот от чуского царя явились к нему два знатных мужа и сказали:

— Государь пожелал обременить вас службой в своем царстве!

Не выпуская из рук удочки и даже не обернувшись, Чжуан-цзы ответил им так:

— Слыхал я, что есть у вас в Чу священная черепаха: уж три тысячи лет как издохла, а цари берегут ее останки в храме предков, в ларце, под покрывалом. Так что же лучше для черепахи: издохнуть и удостоиться почестей? Или жить, волоча хвост по грязи?

— Лучше жить, волоча хвост по грязи, — ответили сановники.

— Тогда ступайте прочь, — сказал Чжуан-цзы. — Я тоже предпочитаю волочить хвост по грязи!

***

Хуэй-цзы был первым министром в лянском царстве, и Чжуан-цзы собрался однажды его навестить. И вот кто-то донес министру:

— Сюда направляется Чжуан-цзы — хочет сесть на ваше место.

Хуэй-цзы, перепугавшись, повелел разыскивать Чжуан- цзы по всему царству — и его искали три дня и три ночи.

А Чжуан-цзы, явившись к нему, сказал так:

— Слыхал ты про Феникса, что обитает на юге? Когда он, взмыв над Южным морем, устремляется к Северному, то отдыхает только на платанах, вкушает одни лишь плоды бамбука, а пьет — из чистейших источников. И вот какая-то сова, разжившись дохлой мышью, подняла голову и, увидав пролетавшего Феникса, угрожающе ухнула. Уж не хочешь ли и ты отпугнуть меня от своего лянского царства?!

***

Чжуан-цзы и Хуэй-цзы прогуливались как-то по мосту над рекой Хао. И Чжуан-цзы сказал:

— До чего же привольно резвятся ельцы — какая это для них радость!

— Ты же не рыба, — возразил Хуэй-цзы, — откуда тебе известно, в чем ее радость?

— Ты же не я, — сказал Чжуан-цзы, — откуда же тебе известно, что я не знаю, в чем радость для рыбы?

— Да, я не ты, — сказал Хуэй-цзы, — и, конечно же, тебя не знаю. Но ты-то уж, точно, не рыба и уж никак не можешь знать, в чем ее радость.

— Позволь вернуться к началу, — сказал Чжуан- цзы.— Ты ведь сказал так: «Откуда тебе известно, в чем радость для рыбы?» Значит, ты уже знал, что это мне известно, — потому так и спросил. Я же про это узнал, прогуливаясь по мосту над Хао.

***

ИЗ ГЛАВЫ XVIII

У Чжуан-цзы умерла жена, и Хуэй-цзы пришел ее оплакать. А Чжуан-цзы, сидя на корточках, стучал по глиняной корчаге и распевал песни.

— Ты прожил с нею жизнь, — сказал Хуэй-цзы, — нажил детей. А теперь, когда она, состарившись, умерла, не только не плачешь— а еще и колотишь в посудину, распеваешь песни. Это уж слишком!

— Нет, ты не прав, — сказал Чжуан-цзы. — Когда она умерла и я остался один — мог ли я не печалиться? Но вот я задумался над ее началом — когда она еще не родилась; не только не родилась — еще не обладала телом; не только телом — но и эфиром -ци. Растворенная в мутном Хаосе, она стала преображаться—и обрела ни; ци преобразилось — и возникло тело; тело преобразилось — и возникла жизнь. А ныне вновь преображение — и смерть. Все это следует одно за другим, как времена года: за весною — лето, за осенью — зима. Так зачем же теперь, когда она покоится в Мироздании, провожать ее плачем и воплями? Ведь это значит — не понимать велений Судьбы. Вот я и перестал плакать.

***

Чжилишу и Хуацзешу обозревали холм Темного брата в пустынях Куньлуня — место упокоения Хуан-ди. И вдруг на левом локте у Хуацзешу выросла опухоль — и он, от отвращения, содрогнулся.

— Что, страшно? — спросил Чжилишу.

— Нет,— ответил Хуацзешу,— чего мне страшиться? Ведь жизнь дается нам взаймы — берем ее в долг и живем. Жизнь — это прах и грязь, а жизнь и смерть—что ночь и день. Мы только что навестили того, кто уже превратился. А теперь превращение коснулось меня самого. Так чего же мне страшиться?

***

Чжуан-цзы по дороге в Чу наткнулся на пустой череп — совсем иссохший, но еще целый — и, постучав по нему кнутовищем, спросил:

— Отчего же ты стал таким? Оттого ли, что был ненасытен в желаниях и преступил закон? Или погиб под секирой на плахе, служа обреченному царству? Или зачах от стыда, опозорив дурными делами отца и мать, жену и детей? Или не вынес мук голода и холода? Или просто скончался от старости?

И, прекратив на том расспросы, положил череп себе в изголовье и улегся спать.

Ночью череп явился ему во сне и сказал:

— По речам твоим видно, что ты искусный краснобай. Но все, о чем ты расспрашивал, заботит только живых, а мертвецы и знать этого не знают. Хочешь— я расскажу тебе о мертвых?

— Хочу,— сказал Чжуан-цзы.

— У мертвых,— сказал череп,— нет ни государя наверху, ни подданных внизу; не знают они и забот, что приносят четыре времени года. Беспечные и вольные, они так же вечны, как небо и земля, и даже утехи царей, что восседают, обратись ликом к югу, не сравнятся с их блаженством.

Чжуан-цзы усомнился и спросил:

— А хочешь, я попрошу Владыку Судеб возродить твое тело, отдать тебе кости, кожу и плоть, вернуть отца и мать, жену и детей, друзей и соседей?

Но череп ответил, сурово насупившись:

— Неужто же я променяю царские услады на людские муки?

***

ИЗ ГЛАВЫ XIX

Конфуций направлялся в Чу. И вот, выйдя из леса, он увидал, как некий горбун ловил цикад на кончик палки, смазанный клеем, да так ловко, будто собирал их руками.

— До чего же ты ловок! — сказал Конфуций.— Видно, владеешь каким-то секретом?

— Да, есть один,— ответил горбун.— В пятую и шестую луну кладу на кончик палки пару бусин и осторожно поднимаю: если не скатятся, то из цикад от меня удирают немногие; если не скатятся три — удирает одна из десятка; а уж если не скатятся пять — тогда будто руками собираю. Стою — как пень, руку тяну — как высохшую ветку. И пусть огромны небо и земля и много в мире всякой твари — у меня на уме только крылышки цикады. Не отступлю, не отклонюсь, на целый мир их не променяю — как же после этого да не поймать!

Конфуций взглянул на учеников и сказал:

— «Если волю не рассеивать — она сгустится в душе»— да это же сказано прямо про нашего горбуна!

***

Янь Юань сказал Конфуцию:

— Когда я переправлялся через пучину Шаншэнь, перевозчик правил лодкой как некий бог. Я спросил у него: «Можно ли научиться так править?» И он ответил: «Можно. Хороший пловец выучится этому за несколько раз. Ныряльщик же справится с лодкой, даже если он прежде и в глаза ее не видел». Я стал его расспрашивать, но больше он ничего не сказал. Осмелюсь вас спросить — как надо понимать его слова?

И Конфуций ответил так:

— «Хороший пловец выучится этому за несколько раз» — потому что забывает про воду. «Ныряльщик же

справится с лодкой, даже если он прежде и в глаза ее не видел» — оттого что пучина для него — та же суша, а опрокинутая лодка — подобна повозке, что катится вспять. И если даже перед ним вся тьма вещей перевернется и покатится назад — он не обратит внимания: с любой поездкой справится шутя.

***

Тот, кто искусен в игре со ставкой на черепицу, волнуется, играя на застежку, и вовсе дуреет, играя на золото. Умение — то же самое, но стоит появиться чему-то ценному — и все внимание уже на внешнем. А сосредоточившись на внешнем, теряешь внимание к внутреннему.

***

Тянь Кайчжи встретился с чжоуским царем Вэй-гуном.

— Слыхал я,— сказал царь,— будто Чжу Шэнь учил, как надобно продлевать жизнь. Вы, Учитель, с ним общались — что же вы от него слышали?

— Я лишь стоял с метлой в руках у его ворот,— ответил Тянь Кайчжи.— Что я мог услыхать от Учителя?

— Не отнекивайтесь,— сказал царь,— я хочу это услышать.

— Я слышал однажды,— сказал Тянь Кайчжи,— как Учитель сказал: «Тот, кто умеет продлевать жизнь, похож на пастуха — глядит, какая из овец отстает, и подгоняет ее плетью».

— А что это значит? — спросил царь.

— Был в княжестве Лу,— сказал Тянь Кайчжи,— некий Шань Бао. Жил отшельником, пил одну воду, с людьми не общался. Дожил до семидесяти лет, а цвет лица — как у младенца. На свою беду, повстречался с голодным тигром — и тот убил его и сожрал. А еще был некий Чжан И: этот не пропускал ни хором с высокими воротами, ни лачуг с занавесками вместо дверей. Прожил лишь сорок лет — и умер от внутреннего жара. Шань Бао пекся о внутреннем — а тигр сожрал его внешнее. Чжан И заботился о внешнем — а недуг одолел его внутреннее. Ни тот, ни другой не подгонял того, что у него отставало.

***

Жрец, совершавший жертвоприношения, явился как-то в хлев в парадном платье и шапке и стал уговаривать кабана:

— Ну, чего ты боишься смерти? Ведь я целых три месяца буду тебя откармливать, десять дней соблюдать воздержание, три дня поститься. А потом подстелю подстилку из белого камыша и возложу твои лопатки и крестец на резной жертвенный стол. Ну как, согласен?

Тот, что ухаживал за кабаном, сказал на это так:

— Уж лучше ему кормиться помоями и отрубями — да только оставаться в хлеву!

А вот те, что себя ублажают, при жизни предпочитают носить шапку сановника и разъезжать в парадной колеснице, а после смерти — возлежать в богатом гробу на изукрашенных дрогах. Они согласны на то, от чего отказался и скотник, ухаживавший за кабаном,— чем же они отличаются от кабана?!

***

Цзи Син-цзы взялся обучить для царя бойцового петуха. Через десять дней царь спросил:

— Ну как, готов петух?

— Нет еще,— ответил Цзи Син-цзы,— чванлив, кичится попусту.

Через десять дней царь спросил его о том же.

— Пока еще нет,— ответил Цзи Син-цзы,— откликается на каждый звук, кидается на каждую тень.

Через десять дней царь вновь спросил его о том же.

— Все еще нет,— ответил Цзи Син-цзы,— смотрит злобно, так весь и пышет яростью.

Через десять дней царь снова повторил вопрос.

— Вот теперь почти готов,— ответил Цзи Син-цзы.— Услышит другого петуха — даже не шелохнется. Посмотришь на него — как деревянный. Достоинства его достигли полноты. Ни один петух не решится откликнуться на его вызов — повернется и сбежит.

***

Плотник Цин вырезал из дерева колокол. Когда работа была готова, все, кто видел, поражались: казалось, это сделали духи или боги.

Увидел колокол луский князь и спросил мастера:

— Каким искусством ты этого добился?

— Я всего лишь ремесленник,— ответил плотник,— какое у меня может быть искусство? А впрочем, был один секрет. Замыслив выточить колокол, я не решился тратить понапрасну свое ци и должен был поститься сердцем — чтоб обрести покой. После трех дней поста уже не смел помышлять о почестях или наградах, о жалованье и чинах. После пяти — не смел и думать о хвале или хуле, удаче или неудаче. После семи — в оцепенении перестал ощущать собственное тело, забыл о руках и ногах. И не стало для меня ни князя, ни его двора; все, что извне волнует душу, исчезло, и все мое умение сосредоточилось на одном. И тогда я отправился в горы и стал присматриваться к природным свойствам деревьев. И только мысленно увидев в наилучшем из стволов уже готовый колокол, я принялся за дело — а иначе не стоило и браться. Так мое естество сочеталось с естеством дерева — потому и работа кажется волшебной.

***

ИЗ ГЛАВЫ XX

Чжуан-цзы, странствуя в горах, заприметил там большое дерево с густыми ветвями и пышной листвой. Однако дровосек, что остановился возле дерева, его не тронул. Чжуан-цзы спросил о причине.

— Оно ни на что не пригодно,— ответил дровосек. И Чжуан-цзы сказал:

— Из-за своей непригодности дерево это сможет прожить столько, сколько ему отпущено от природы.

Спустившись с горы, Учитель остановился на ночлег в доме старого друга. А тот, на радостях, приказал мальчишке-прислужнику зарезать и сварить гуся.

— Один наш гусь умеет гоготать,— сказал прислужник,— а другой не умеет. Которого прикажете зарезать?

— Того, который не умеет,— сказал хозяин.

На другой день ученики обратились к Чжуан-цзы с вопросом:

— Вчера вы сказали: то дерево в горах из-за непригодности своей сможет прожить столько, сколько ему отпущено от природы. А теперь вот хозяйский гусь погиб из-за своего неумения. Уж если выбирать между пригодностью и непригодностью, умением и неумением — то что бы вы, Учитель, предпочли для себя?

И Чжуан-цзы, рассмеявшись, ответил:

— Я бы разместился где-нибудь посередке!

***

Линь Хуэй бросил драгоценную яшму, что стоила тысячу золотых, и, посадив на спину сына-младенца, бежал из страны. Кто-то спросил его:

— Разве младенец дорого стоит?

— Он ничего не стоит,— ответил Линь.

— Или с ним меньше хлопот?

— С ним много хлопот,— ответил Линь.

— Так зачем же тогда, бросив бесценную яшму, вы бежали с младенцем?

— Одно связано с выгодой,— ответил Линь Хуэй,— а другое — с естественными узами. То, что связано с выгодой, в беде и в несчастье бросают. А то, что связано с естественными узами, в беде и в несчастье уносят с собой. Ибо слишком уж разнится то, что бросают, и то, что уносят.

***

Ян-цзы, приехав в Сун, заночевал на постоялом дворе. У хозяина были две наложницы: одна — красивая, другая—уродливая. Уродливую хозяин ценил, а красавицей — пренебрегал. Ян-цзы спросил его о причине, и тот ответил так:

— Красавица сама собой любуется — и я не вижу, в чем ее красота. Уродина сама собой гнушается — и я не вижу, в чем ее уродство.

— Запомните это, ученики,— сказал Ян-цзы.— Совершая добрые поступки, избегайте самолюбования — и вас полюбят всюду, куда ни придете.

***

ИЗ ГЛАВЫ XXI

Чжуан-цзы встретился с луским царем Ай-гуном, и тот сказал ему:

— В Лу много конфуцианцев, а вот ваших последователей мало.

— В Лу мало конфуцианцев,— сказал Чжуан-цзы.

— Да здесь полно людей в конфуцианских одеяниях,— возразил Ай-гун.— Как же можно говорить, что их мало?

— Слыхал я,— сказал Чжуан-цзы,— что конфуцианцы носят круглые шапки,— в знак того, что познали небесное время, и квадратную обувь — в знак того, что им ведома форма земли. А на поясе носят нефритовые подпески на пестрых шнурках — в знак того, что скоры в принятии важных решений. Однако достойные мужи, сведущие в учении, навряд ли ходят в таких одеяниях, а те, что носят эти одеяния, навряд ли сведущи в учении. Вы, государь, конечно, с этим не согласны. Так почему бы вам не объявить по всему царству: те, кто, не зная учения, ходят в таких одеяниях,— караются смертью.

И вот Ай-гун повелел, чтобы этот указ оглашали в течение пяти дней,— и в луском царстве не стало таких, кто бы осмелился ходить в конфуцианском платье. И лишь один- единственный муж в конфуцианском одеянии предстал пред царскими вратами. Царь тут же повелел позвать его к себе и стал расспрашивать о государственных делах. И тот оказался просто неистощим на всевозможные повороты и изгибы мысли.

И Чжуан-цзы сказал:

— На все-то царство только и нашелся один конфуцианец. Разве это много!

***

Ле Юйкоу в присутствии Бохунь Чжэня стрелял из лука: поставив на локоть чашу с водой, натягивал тетиву до отказа, пустив стрелу, посылал вдогонку другую — и чаша оставалась неподвижной, а сам стрелок казался истуканом.

— Это всего лишь мастерство при стрельбе,— сказал Бохунь Чжэнь,— а не мастерство без стрельбы. А ну, взойдемка с тобой на высокую гору да встанем на обрывистый утес, что рядом с пропастью в сто жэней глубиной,— сумеешь ли ты стрелять оттуда?

И Чжэнь поднялся на гору, взобрался на утес у края пропасти в сто жэней; встав к ней спиной, придвинулся к самому обрыву — так что ступни его наполовину свесились над бездной, и поманил к себе Юйкоу. А тот, пав ниц на землю, облился потом с головы до пят.

— Человек высших достоинств,— сказал Бохунь Чжэнь,— поднявшись ввысь, взглянет на синее небо, спустившись вниз — нырнет в Желтый источник. Он способен добраться до восьми оконечностей мира — и дух его не дрогнет. А ты готов зажмуриться от страха: опасность погибели таится в тебе самом!

***

ИЗ ГЛАВЫ XXII

Свет спросил у Небытия:

— Вы, Учитель, существуете? Или вас нет?

И, не получив ответа, стал вглядываться в вид его и облик: что-то темное, пустое; хоть целый день гляди — не углядишь, слушай — не услышишь, дотрагивайся — не дотронешься.

— Да это просто совершенство! — воскликнул Свет.— Кто еще на такое способен? Я могу лишь присутствовать или отсутствовать — но не могу совсем не быть. Я дошел лишь до отсутствия—а как же стать таким, как вы?!

***

Горы и леса, луга и пашни радуют нас и веселят. Но не успели мы нарадоваться — а уж печаль тут как тут. Когда печаль или радость приходят — мы не в силах их предотвратить, а когда уходят — не в силах удержать. Увы! Ведь человек в этом мире — лишь постоялый двор для вещей. Знает лишь то, с чем встречался, не знает того, чего не встречал. Знает, что может лишь то, что может, и не может того, чего не может. Незнания и немощи ему не избежать — и не печально ли пытаться избегнуть неизбежного!

***

Высшие слова избегают слов. Высшие деяния избегают деяний. Общедоступное знание — поверхностно.

***

ИЗ ГЛАВЫ XXIV

Чжуан-цзы был на похоронах. И, проходя мимо могилы Хуэй-цзы, он обернулся к спутникам и сказал так:

— Однажды некий инец запачкал белой глиной кончик носа: пятнышко было — с мушиное крылышко. Он приказал плотнику Ши стесать его. А тот так заиграл топором — аж ветер поднялся: лишь выслушал приказ — и тут же все стесал. Снял дочиста всю глину, не задев носа. А инец — и бровью не повел. Сунский государь Юань-гун, прослышав об этом, позвал к себе плотника и сказал ему:

— Попробуй сделать это же самое и для меня.

А плотник ответил:

— Когда-то я сумел это сделать — да только нет уже в живых того материала!

Вот так и у меня не стало материала: с тех пор как умер Учитель, мне больше не с кем спорить.

***

ИЗ ГЛАВЫ XXV

На левом рожке улитки находится царство — зовется царством Бодливых. А на правом рожке есть другое — зовется царством Отчаянных. Царства эти беспрестанно дерутся друг с другом за землю. Убитых валяются — десятки тысяч, а разбитого врага преследуют целых пятнадцать дней — лишь после этого поворачивают вспять.

***

Бо Цзюй учился у Лао Даня. И как-то раз сказал ему:

— Позвольте отправиться в странствие по Поднебесной.

— Оставь,— сказал Лао Дань.— Поднебесная всюду одинакова.

Тот снова стал проситься.

— Ну, и с чего же ты начнешь? — спросил Лао Дань.

— Начну я с Ци,— сказал Бо Цзюй.— Приду туда, увижу там казненного, уложу его тело на землю, сниму с себя парадную одежду и накрою его. А потом, возопив к Небу, стану его оплакивать: «Сын мой! Сын мой! По всей Поднебесной большая резня — и разве ты первый! Вот говорят: «Не будь грабителем, не будь убийцей». Но с той поры, как появились слава и позор, люди лишились покоя. С той поры, как начали копить богатства и сокровища, начались и тяжбы. И вот нынче делают так, что люди не знают покоя, и копят то, из-за чего ведутся тяжбы. Нужда изнуряет людей, не дает продохнуть — так как же им не дойти до преступлений! Древние государи все удачи относили на счет народа — а в неудачах винили себя, всякую правду относили на счет народа — а в кривде винили себя. Потому-то один человек брал на себя всю вину и, сам себя осуждая, удалялся от дел. А нынче не так. Дела вершат втихомолку—а тех, кто этих дел не знает, объявляют глупцами. Нагромождают трудности — и осуждают тех, кто не решился их преодолеть. Утяжеляют повинности — и наказывают тех, кто с ними не справляется. Отсылают окольной дорогой — и карают за опоздание! А люди, зная, что силы у них на исходе, возмещают их убыль притворством. С каждым днем его больше и больше — да и как же народу и чиновным не притворяться? Ведь когда не хватает сил — притворяются, когда не хватает знаний — обманывают, когда не хватает богатства — грабят. Так кого же винить за кражи и грабежи?!»

***

ИЗ ГЛАВЫ XXVI

Семья Чжуан Чжоу бедствовала, и он пошел к смотрителю реки, чтоб одолжить у него зерна.

— Ну конечно, конечно,— сказал смотритель.— Вот получу подати с моих владений и ссужу вам триста монет — этого хватит?

Чжуан-цзы даже побледнел от негодования и сказал ему так:

— Шел я вчера по дороге и вдруг слышу — кто-то меня зовет. Оглянулся — и вижу в колее карася. Откуда ты, спрашиваю, и что здесь делаешь? А он мне в ответ: «Я ведаю волнами в Восточном море. Не найдется ли у вас хоть ковша воды — чтоб спасти мне жизнь?» Я ему говорю: «Ну конечно, конечно. Я как раз собираюсь на юг — к царям У и Юэ. Вот взволную там воды Западной реки и пригоню их сюда — этого хватит?» А карась аж побелел от гнева и сказал мне так: «Я в беде, у меня нет пристанища. От ковша воды я бы ожил... Чем говорить мне такое — лучше уж сразу ищите меня в лавке, где торгуют сушеной рыбой!»

***

Верша нужна — чтоб поймать рыбу: когда рыба поймана, про вершу забывают. Ловушка нужна — чтоб поймать зайца: когда заяц пойман, про ловушку забывают. Слова нужны — чтоб поймать мысль: когда мысль поймана, про слова забывают. Как бы мне разыскать человека, что забыл про слова,— и поговорить с ним!

***

ИЗ ГЛАВЫ XXVIII

Царства Хань и Вэй враждовали друг с другом из-за земли. И вот как-то раз учитель Хуа-цзы явился к ханьскому царю Чжаоси. Вид у государя был опечаленный.

— Предположим,— сказал Хуа-цзы,— что перед вами, государь, скрижаль с записанным на ней преданием Поднебесной, которое гласит: «Возьмешь левой рукой — правую потеряешь. Возьмешь правой рукой — левую потеряешь! Но уж если возьмешь — завладеешь Поднебесной». Вы бы, государь, взяли?

— Я бы не взял,— сказал царь.

— Вот и отлично! — сказал Хуа-цзы.— Отсюда мы видим, что две руки куда важнее Поднебесной. А тело еще важнее, чем руки. А ведь царству Хань — куда как далеко до Поднебесной! А земле, о которой вы нынче спорите,— и вовсе далеко до царства Хань. Вы же, государь, в тоске изнуряете тело и губите жизнь— и все лишь оттого, что не владеете этой землей.

— Превосходно! — воскликнул царь.— Многие меня наставляли, но таких слов слышать не доводилось. Можно сказать, что вы, Учитель, умеете отличать важное от неважного!

***

Учитель Ле-цзы, впав в нужду, отощал от голода. Некий гость, поведав о том Цзыяну, что был правителем в Чжэн, сказал ему так:

— Ле Юйкоу, муж, постигший учение, живет в вашем царстве и терпит нужду. Не прослывете ли вы врагом праведников?

Цзыян тотчас повелел чиновнику одарить Ле-цзы зерном. Учитель же, встретив посланца, дважды ему поклонился, но дара не принял. Посланец удалился, и Ле-цзы вернулся в дом. При виде его жена стала бить себя в грудь со словами:

— Слышала я, что жены и дети праведных мужей обретают покой и радость. Мы же отощали от голода. И вот правитель, услышав о том, жалует вас пропитанием, а вы от него отказались. Разве это не злая судьба!

А Ле-цзы, усмехнувшись, ответил ей так:

— Ведь правитель меня не знает и зерно мне послал с чужих слов. Так же, с чужих слов, обвинит и в преступлении. Поэтому я и отказался.

***

Когда чуский Чжао-ван лишился своего царства, бежал вслед за ним из столицы и мясник Шо. Вернувшись на царство, Чжао-ван пожелал вознаградить всех, кто не оставил его в беде. Дошла очередь и до мясника.

— Великий государь лишился своего царства,— сказал мясник,— а я — своей скотобойни. Ныне государь вернул себе царство, а я получил обратно скотобойню. Я сполна восстановил и чин свой, и доходы — о какой еще награде может быть речь?

— Силой заставьте его принять награду,— повелел царь.

— В том, что великий государь лишился царства,— сказал мясник,— не было моей вины—потому не смею принять от него казнь. А в том, что государь вернулся на царство, не было моей заслуги — потому не смею принять и награды.

— Приведите его ко мне,— приказал царь.

— По законам чуского царства,— сказал мясник,— предстать пред государем может лишь тот, кто удостоился награды за важные заслуги. У меня же не хватит ума, чтобы уберечь страну, и не хватит храбрости, чтобы пасть в бою с ее врагами. Когда войска царства У вступили в нашу столицу, я бежал от врага, убоявшись бедствий,— а не то чтобы намеренно последовал за государем. Ныне же великий государь желает меня принять — да о подобном нарушении законов и договоров в Поднебесной мне и слышать не доводилось!

И тогда царь сказал своему конюшему Цзыци:

— Этот мясник Шо состоит в низком звании, а суждения его весьма высоки. Предложи ему от меня пост одного из трех высших сановников.

— Стать одним из трех высших сановников...— сказал мясник.— Знаю, что это почетней, чем торговать в мясной лавке. И жалованье в десять тысяч чжунов... Знаю, это побольше, чем барыши мясника. Но посмею ли я, кормясь от такого чина и жалованья, навлечь на государя славу безрассудного расточителя?! Уж лучше мне вернуться в мою мясную лавку.

И так и не принял награды!

***

Юань Сянь жил в Лу, у земляного вала, в нищей, поросшей травой лачуге из двух комнатенок. Убогая дверь из полыни держалась на тутовых петлях, горло кувшина служило окошком, простая сермяга — затычкой... Сверху текло, внизу было сыро... А хозяин сидел, гордо выпрямив спину, и пел, бряцая на струнах.

И вот Цзыгун, восседая в коляске, что не вмещалась в узком переулке, приехал однажды его навестить. Он был в белом платье с пурпурной подкладкой, и везли его рослые кони. Юань Сянь, в шапке из бересты, в шлепанцах без задников и с посохом из стебля лебеды, встретил его у дверей.

— Да вы никак больны! — воскликнул Цзыгун.

— А я вот слыхал,— сказал Юань Сянь,— что если нет богатства — то это называют бедностью, а если не сумел осуществить свое учение — это называется болезнью. Я же не болен, а только беден.

Цзыгун покраснел и замялся. А Юань Сянь, усмехнувшись, добавил:

— Жить с оглядкой на мирскую суету, дружиться с кем попало, учиться напоказ, а других поучать ради денег... Прикрывшись человечностью и долгом, разъезжать в разукрашенных колясках... Вот чего не терплю!

***

Цзэн-цзы жил в Вэй. Разгуливал в ветхом халате без верха, с опухшим лицом, руки-ноги — в мозолях. По три дня не разводил огня, по десять лет не шил себе одежды. Шапку поправит — рвутся завязки, схватится за ворот — вылезут локти, натянет шлепанцы — торчат наружу пятки. А он ковылял в своих шлепанцах и распевал шанские гимны. И голос его, подобный звону камня и металла, наполнял небо и землю. Сын Неба не обрел в нем верноподданного, князья не обрели друга. Ибо тот, кто растит свою волю,— забывает о теле. А тот, кто растит свое тело,— забывает о выгоде. Тот же, кто обрел Путь,— забывает о собственном сердце!

***

Конфуций сказал Янь Хуэю:

— Хуэй! Семья твоя бедствует, жилье у тебя убогое — почему же ты не служишь?

— А я не хочу служить,— ответил Янь Хуэй.— За городской стеной есть у меня поле в пять десятков му — этого хватит на кашу. И есть в предместье поле в десять му — и мне хватает шелка и пеньки. А еще я играю на цине — этого довольно, чтобы развлечься, и постигаю ваше учение — этого довольно, чтоб обрести радость. А служить я не хочу.

Конфуций от волнения даже изменился в лице. И сказал так:

— Как прекрасны твои устремления! Я слышал: кто знает меру— не обременяет себя корыстью, кто довольствуется тем, что имеет,— не боится его потерять, кто совершенствует в себе внутреннее — не стыдится остаться без службы. Я всегда это восхвалял — а ныне увидел в тебе. Это для меня подарок!

***

Царевич Моу, владетель Чжуншаня, спросил у Чжань- цзы:

— Как мне быть? Телом пребываю у рек и морей, а сердцем живу — у вэйских дворцовых ворот.

— Чти жизнь,— ответил Чжань-цзы.— Кто чтит жизнь — презирает корысть.

— Знаю,— сказал царевич,— да не могу с собой совладать.

— А не можешь с собой совладать — тогда повинуйся желаниям. Душе это не повредит. Ведь если того, кто не может с собой совладать, еще и понуждать не следовать желаниям — нанесешь ему двойную рану. А человек с двойною раной не достигнет долголетия.

Вэйский царевич Моу был сыном царя, владевшего тьмой колесниц. Жить отшельником в горных пещерах было ему тяжелей, чем простолюдину в сермяге. И хотя не постиг он Пути — но, можно сказать, имел к этому устремление.

***

Шунь хотел уступить Поднебесную другу своему Бэйжэнь Уцзэ.

— Странный ты человек, государь! — сказал Бэйжэнь.— Жил среди полей и арыков, а слонялся у ворот Яо. Мало того — еще и меня хочешь замарать своими позорными делами. Мне стыдно на это смотреть!

И бросился в цинлинскую пучину.

***

ГЛАВА XXX

Некогда чжаоский царь Вэнь-ван пристрастился к фехтованию. Фехтовальщики осаждали его ворота, и гостило их у него по три тысячи с лишком. Дни и ночи сражались они перед царем: убитых и раненых за год набиралось больше сотни. Царь же был ненасытен в своем увлечении.

Так минуло три года. Царство стало клониться к упадку, а другие цари принялись строить козни. Куй, наследник престола, опечаленный этим, созвал приближенных и сказал им:

— Тысячу золотых пожалую тому, кто сумеет отвратить государя от его страсти и убедит расстаться с фехтовальщиками!

— Такое под силу только Чжуан-цзы,— сказали приближенные.

И наследник отправил посланцев с золотом, дабы вручить его Чжуан-цзы. Но Чжуан-цзы отказался от подношения. Он отправился в путь вместе с посланцами и, представ перед наследником, спросил:

— Что повелит мне наследник, жалуя тысячу золотых?

— Прослышав о мудрости и проницательности Учителя,— ответил наследник,— я с почтением преподнес тысячу золотых на дары вашей свите. Но вы не приняли подношения — о чем же я теперь посмею вас просить?

— Слышал я,— сказал Чжуан-цзы,— что наследник хотел бы с моей помощью отвратить царя от его пристрастия. Но если я, увещевая великого царя, пойду наперекор царской воле, а в то же время не сумею угодить и вам, меня ожидают казнь и погибель. На что тогда мне деньги? Если же мне удастся уговорить великого царя, а тем самым угодить и вам — царство Чжао даст мне все, чего ни пожелаю.

— Все это так, — сказал наследник. — Но государь наш допускает к себе одних лишь фехтовальщиков.

— Вот и отлично, — сказал Чжуан-цзы. — Я неплохо фехтую.

— Так-то оно так, — сказал наследник,— а только у всех фехтовальщиков, которых принимает у себя наш государь, волосы взлохмачены, торчат куда попало, шлемы сдвинуты набекрень, завязки на шлемах — из грубого шелка, без всяких узоров, полы одежды подвернуты сзади, взгляд злобен, речь косноязычна. А царю как раз такие-то и нравятся. Если Учитель предстанет пред государем в одеянии ученого, это только погубит все дело.

— Тогда позвольте, я изготовлю себе платье фехтовальщика, — сказал Чжуан-цзы.

Три дня он мастерил себе платье, после чего явился к наследнику, а тот отправился с ним к царю. Царь ждал их с обнаженным мечом.

Чжуан-цзы вошел в двери царских покоев не спеша, увидев царя — не поклонился.

— Чему же ты хочешь меня научить? — спросил царь. — Покажи это прежде наследнику.

— Слышал я, — сказал Чжуан-цзы,— что великий государь увлекается фехтованием,— потому и явился к вам.

— А хорошо ли владеешь мечом? — спросил царь.

— Могу через каждый десяток шагов убить по человеку,— ответил Чжуан-цзы,— и через тысячу ли — на мече ни единой царапины.

— Да тебе нет равного в Поднебесной! — воскликнул восхищенный царь.

— Когда сражаюсь,— сказал Чжуан-цзы,— кажусь уступчивым — но жду удобного момента, отстаю в выпаде — зато опережаю в ударе. Хотел бы с кем-нибудь помериться силами.

— Вы, Учитель, пока отдохните,— сказал царь.— Ступайте в свои покои и ждите моего повеления. А я прикажу устроить состязание и приглашу вас.

И царь принялся отбирать фехтовальщиков. За семь дней убитых и раненых набралось более шести десятков. Отобрав пять-шесть человек, царь тут же, перед дворцом, повелел вручить им мечи и послал за Чжуан-цзы.

— Сегодня же испытаем — кто лучше владеет мечом,— сказал царь.

— Давно этого жду,— ответил Чжуан-цзы.

— Какой длины меч вас устроит? — спросил царь.

— Любой сгодится, какой ни дадите,— ответил Чжуан-цзы.— Но у меня уже есть три меча — пусть государь сам выберет один из них. Позвольте лишь прежде о них рассказать, а уж после испробуем.

— Охотно послушаю,— сказал царь.

— Первый из них,— сказал Чжуан-цзы,— меч Сына Неба, другой — княжеский меч, а третий — меч простолюдина.

— Каков же меч Сына Неба? — спросил царь.

И Чжуан-цзы сказал так:

— Мечу Сына Неба лезвием служат долина Яньси и горы Шичэн, а острием — гора Тайшань, что в Ци. Цзинь и Вэй — его ребра и грани, Хань и Вэй — рукоять, Сун и Чжоу — кольцо на эфесе. Его портупея — Бохайский залив, подвески на поясе — горы Чаншань. Варвары служат ножнами ему, четыре сезона — оберткой. Он укрощает пять стихий, распределяет наказанья и награды и разделяет Тьму и Свет, его питают лето и весна, а осень и зима — пускают в ход. Направишь этот меч вперед — никто перед тобой не устоит. Подымешь вверх — ничто не уцелеет наверху. Опустишь вниз — ничто внизу не уцелеет. Взмахнешь мечом — и рядом никого. Вверху рассекает плывущие тучи, внизу сокрушает земные устои. Пусти его в ход — и князей усмиришь, и вся Поднебесная будет твоей. Вот каков меч Сына Неба!

— А каков же княжеский меч? — спросил ошеломленный царь.

— Лезвие княжеского меча,— сказал Чжуан-цзы,— мужи рассудка и отваги. Его острие — мужи чести и бескорыстия. Его ребра и грани — мужи достойные и благородные. Его рукоять — храбрецы и герои, а кольцо на эфесе — мужи мудрые и преданные. Направишь этот меч вперед — и тут никто перед тобой не устоит. Подымешь вверх — ничто не уцелеет наверху. Опустишь вниз — ничто внизу не уцелеет. Взмахнешь мечом — и рядом никого. Вверху — он подобен округлому небу и тем приводит к послушанию три разновидности светил, внизу — подражает квадратной земле, и послушны ему все четыре сезона; посреди согласуется с волей народа и умиротворяет соседей. Пусти его в ход — и будто прогремят раскаты грома, и в четырех пределах все покорны и повинуются велениям государя. Вот каков княжеский меч!

— Каков же меч простолюдина? — спросил царь.

— Мечом простолюдина,— сказал Чжуан-цзы,— владеют те, у кого волосы взлохмачены, торчат куда попало, шлемы сдвинуты набекрень, завязки на шлемах — из грубого шелка, без всяких узоров, полы одежды подвернуты сзади, взгляд злобен, речь косноязычна. Они сражаются друг с другом перед вами. Вверху — перережут горло и шею, внизу — искромсают печенку и легкие. Таков меч простолюдина, чье искусство ничем не отличается от драк бойцовых петухов. В любой день жизнь его может прерваться — без всякой пользы для государства. Ныне же вы, великий государь, занимая место Сына Неба, увлеклись мечом простолюдина. По моему ничтожному суждению, вам следует им пренебречь.

Царь повел Чжуан-цзы в пиршественный зал. Стольник подавал кушанья — но царь, не притрагиваясь к ним, трижды отсылал их дальше.

— Успокойтесь, государь,— сказал Чжуан-цзы,— придите в себя: ведь я уже все рассказал о мечах.

После этого Вэнь-ван целых три месяца не выходил из дворца. А фехтовальщики — все, кто где был — покончили с собой!

***

ИЗ ГЛАВЫ XXXII

Чжу Пинмань обучался у Чжили И искусству убивать драконов. Истратил на это тысячу золотых, разорил семью — и за три года овладел мастерством в совершенстве. Да только вот не на чем было показать свое умение!

***

Жил среди сунцев некий Цао Шан. Как-то раз отправил его сунский царь послом в Цинь и дал в дорогу несколько повозок. А циньский царь в знак своего к нему благоволения пожаловал еще сотню.

Вернувшись в Сунское царство, Цао Шан повстречал Чжуан-цзы и стал перед ним похваляться:

— Жить в нищей деревушке, в убогом закоулке, плести от нужды сандалии, ходить, как ты, с иссохшей шеей, с пожелтевшим лицом...— нет, это все не по мне. Зато стоило мне вразумить советом владыку десятка тысяч колесниц — и я тут же получил их сотню. Вот на что я горазд!

— Поди прочь! — сказал Чжуан-цзы.— Когда-то циньский царь, захворав, пригласил к себе лекарей. Тот, что вскрыл ему чирей и выдавил прыщ, получил за свой труд повозку. Тот же, кто вылизал геморрой, получил целых пять. Чем гаже леченье — тем выше награда! Так неужто и ты излечил его от геморроя — если заработал столько повозок?!

***

Некий человек, удостоившись приема у сунского царя, был пожалован десятком колесниц. И стал хвастаться ими перед Чжуан-цзы. А тот ответил ему так:

— Жила когда-то у реки бедная семья, что плела из полыни циновки и тем кормилась. И вот однажды сын, нырнув в пучину, вынес оттуда жемчужину ценою в тысячу золотых. Отец сказал ему: «Разбей ее камнем! Ведь жемчужина подобной цены, конечно же, покоилась на дне

девятислойной пучины, под самой челюстью у Черного дракона. И ты сумел ее достать лишь потому, что дракон и это время спал. А когда он проснется — сожрет тебя без остатка!»

Пучины Сунского царства — поглубже девятислойной пучины. А ярость сунского царя — страшнее ярости Черного дракона. Ты заполучил эти колесницы лишь потому, что царь дремал. А проснувшись, он тебя уничтожит!

***

Некто звал Чжуан-цзы к себе на службу. Чжуан-цзы так ответил посланцу:

— Видали вы когда-нибудь жертвенного быка? Обряжают его в расшитые, узорчатые ткани, откармливают сеном и бобами. А потом волокут на веревке в храм предков. Он и рад бы тогда снова стать простым теленком — да не тут-то было!

***

Чжуан-цзы лежал при смерти, и ученики задумали устроить ему пышные похороны.

— К чему это? — сказал Чжуан-цзы.— Гробом мне станет земля, а домовиной — небо, нефритовыми бляхами — солнце и луна, жемчужинами — звезды, а все живое — погребальным шествием. Разве не все уж готово для моих похорон?

— Мы боимся,— отвечали ученики,— чтоб вас, Учитель, не расклевали вороны и коршуны.

— На земле,— сказал Чжуан-цзы,— расклюют вороны и коршуны, под землею — сгрызут муравьи и медведки. Так стоит ли отнимать у одних, чтоб отдать другим?!

***

ИЗ „ЛЕ-ЦЗЫ”

Эта книга, составленная последователями даосского мыслителя Лe Юйкоу (или Ле-цзы), жившего, по-видимому, в V в. до н. э., принадлежит к числу наиболее ярких произведений древней китайской прозы. Имя самого Ле-цзы окружено легендами, но мы почти ничего не знаем о нем, кроме того, что рассказано в книге. Историки не оставили его жизнеописаний — ведь Ле-цзы принадлежал к «скрывающимся от мира мужам» и жил отшельником, пестуя свою жизненную силу вдали от людей. В древнем предисловии к его книге (I в. до н. э.) сказано, что он, подобно другим даосам, устремившись в сущность, «овладел основой», что он избрал своим уделом «чистоту, пустоту и недеяние», что научился, ни с кем не соперничая, «управлять своим телом и вступать в контакт с вещами». Легенды называют Ле-цзы «оседлавшим ветер», ибо для него якобы не было преград; познав сокровенное, он обрел сверхъестественные способности.

В «Ле-цзы» читатель прочтет немало необыкновенного: о полетах без крыльев и наяву, о хождении по огню и под водой, о сверхчувственном восприятии мира и постижении языка зверей; он найдет в ней описания удивительных заморских стран и мысли о строении Космоса, весьма созвучные нашим теперешним представлениям о Вселенной... Полет фантазии Ле-цзы поистине безудержен, а глубина мысли соперничает с силой воображения. Аналог книги «Ле-цзы» в китайской литературе трудно найти, хотя обычно Ле-цзы сопоставляют с Чжуан-цзы и сам Чжуан-цзы использует некоторые его сюжеты и образы.

Ле-цзы родился в маленьком царстве Чжэн, песни которого Конфуций некогда назвал «безнравственными» — обычаи этих мест, по-видимому, были не слишком скованы ограничениями Ритуала. Как и многие даосы, Ле-цзы имел семью, но не желал служить и уклонялся от милостей «сильных мира сего». Он жил много раньше Чжуан-цзы, но в нашем сборнике его книга идет второй, поскольку до сих пор не стихли споры о ее аутентичности. Еще в средние века многие считали «Лe-цзы» подделкой эпохи Цзинь, то есть Vв. н. э., а в наши дни лингвистический анализ показал, что текст «Ле-цзы» действительно несет следы сравнительно поздних эпох. И все-таки, думается, сомнения могут касаться записи, но не содержания, иными словами, речь может идти о переписке, вольном редактировании традиционного текста — не более. К сожалению, историю текста проследить очень трудно, поскольку подобные книги зачастую хранились в тайне и порой надолго исчезали из поля зрения старых библиографов и историков.

Текст «Ле-цзы» неоднороден: если мы возьмем предпоследнюю главу трактата, то обнаружим там высказывания не Ле-цзы, а Ян Чжу, древнего философа-скептика, труды которого отдельно не сохранились. По-видимому, Ян Чжу был близок даосам — в противном случае его высказывания не включили бы в «Ле-цзы», но, если не считать этих фрагментов и разбросанных по древней литературе адресованных ему упреков в «себялюбии», мы знаем о нем очень мало.

Для настоящего издания перевод выполнен В. Т. Сухоруковым; часть главы VII — от фрагмента «Путешествуя по Лу...» и до конца — дается в переводе С. Кучеры.

Полный перевод «Ле-цзы» читатель найдет в книге Л. Д. Позднеевой «Атеисты, материалисты, диалектики Древнего Китая» (М., Наука, 1967).

***

ИЗ ГЛАВЫ I

Конфуций, странствуя в окрестностях горы Тай- шань, повстречал там Жун Цици, который бродил по чэнским полям. Накинув на себя оленью шкуру, подпоясавшись веревкой, он играл на цине и пел.

— Чему вы так радуетесь? — спросил его Конфуций.

— Я многому радуюсь,— ответил Жун.— Небо породило тьму тварей, и драгоценнейшая из них — человек. А мне довелось родиться человеком: вот первая радость. Между мужчиной и женщиной есть различие: мужчину — почитают, женщиной — небрегут, поэтому мужчина выше ценится. Мне же довелось родиться мужчиной: это вторая радость. Бывает, человек не успевает прожить дня или месяца, умирает, не выбравшись из пеленок—а я дожил до девяноста лет. Это третья радость. Бедность — обычная участь мужа, а смерть — конец человека. Испытав обычную участь, я обрету свой конец— так о чем же мне печалиться?

— Как прекрасно вы умеете себя утешить! — сказал Конфуций.

***

Цзыгун, изнуренный учением, сказал Конфуцию:

— Я хочу отдохнуть.

— В жизни нет места отдыху,— сказал Конфуций.

— Значит, мне и отдохнуть негде? — спросил Цзыгун.

— Есть где,— ответил Конфуций.— Взгляни на тот пустырь — тогда и поймешь, где отдых: и простор, и могилы, и жертвоприношения, и жертвенная утварь!

— Как величава смерть! — воскликнул Цзыгун.— Достойный муж находит в ней успокоение, а заурядный человек — просто ложится в землю.

— Теперь ты это понял, Сы,— сказал Конфуций.— Всем понятна радость жизни, но не всем — ее горечь. Всем понятна усталость старости, но не всем — ее свобода. Всем понятен страх смерти, но не всем — ее покой.

***

Некий цисец все тревожился о том, как бы небо не рухнуло, а земля не развалилась: оттого не находил себе места, не мог ни спать, ни есть. И вот другой человек, опечаленный этими страхами, явился к нему, чтобы все разъяснить, и сказал ему так:

— Небо — это всего лишь скопление воздуха, и нет такого места, где бы воздуха не было: ты и двигаешься, и дышишь, и пребываешь в небе все свои дни. Так чего же беспокоиться, что оно рухнет?

— Если небо и впрямь только скопление воздуха,— возразил цисец,— не упадут ли в таком случае солнце, луна и звезды?

— Солнце, луна и звезды,— ответил ему разъясняющий,— это тоже скопления воздуха — только такие, что блестят. Если и упадут — не причинят никакого вреда.

— А как же быть,— спросил цисец,— если земля развалится?

— Земля,— объяснил разъясняющий,— это только скопление твердых тел. Они заполняют все пустоты, и нет такого места, где бы их не было: ты их топчешь, ступаешь по ним и шагаешь и проводишь на земле все свои дни. Так чего же тревожиться, что земля развалится?

У цисца отлегло от сердца, и он повеселел.

Успокоился и тот, кто разъяснял, и тоже повеселел.

А Чан Лу-цзы, услыхав о том, усмехнулся и сказал так:

— Радуги и зарницы, облака и туман, ветер и дождь и четыре времени года — все это образуется в небесах скоплением воздуха. Горы и утесы, реки и моря, металл и камень, огонь и дерево — все это образуется на земле скоплением тел. А коль скоро известно, что это скопление воздуха и скопление тел,— как же можно говорить, что они не разрушатся? В пустом пространстве небо и земля — вещи ничтожно малые, но в мире сущего — самые громадные. Их трудно объять и постичь до конца — это несомненно. Их трудно измерить и трудно познать— и это несомненно. Те, кто боится их разрушения, по правде сказать, слишком уж забегают вперед. Но неправы и те, кто утверждает, что они не разрушатся. И если небо и земля не могут не рухнуть, то когда-нибудь они и рухнут. Так отчего же не тревожиться в ожидании той поры, когда это случится?

Услыхал об этом учитель Ле-цзы и, усмехнувшись, сказал так:

— Заблуждаются и те, кто утверждает, что небо и земля рухнут, и те, кто утверждает, что они не рухнут. Рухнут или не рухнут — откуда нам знать? И все же одни говорят так, другие—этак. Но ведь живые не знают мертвых, а мертвые — живых, пришедшие не знают ушедших, а ушедшие — пришедших. Так стоит ли о том думать — рухнут или не рухнут?!

***

ИЗ ГЛАВЫ II

У Фаня был сын, звали которого Цзыхуа. Он любил содержать при себе странствующих молодцов, и все царство было у него в подчинении. Пребывая в милости у цзиньского государя, он, нигде не служа, занимал место справа от трех высших сановников. Стоило ему, бывало, на кого благосклонно взглянуть— и уже государь жаловал того человека титулом. Стоило о ком дурно отозваться— и государь прогонял того человека прочь. Пребывать при дворе Цзыхуа было то же, что состоять при дворе государя. Он понуждал своих молодцов состязаться в смекалке и мериться силой, и хотя они порой ранили и калечили друг друга у него на глазах, он не обращал на это внимания, продолжая развлекаться дни и ночи напролет, и подобные забавы вошли в обычай по всему царству.

И вот Хэ Шэн и Цзы-бо, почетные гости семейства Фаней, отправившись однажды за город, остановились на ночлег в лачуге селянина Шанцю Кая. И, беседуя ночью друг с другом, говорили о том, как славен и могуществен Цзыхуа: ведь он живого может погубить, а погибшего — оживить, богача превратить в бедняка, а бедняка — в богача.

Шанцю Кай, прозябавший тогда в нужде и лишениях, подслушал их, укрывшись под окном. И вот, одолжив на дорогу зерна и взвалив корзину на плечо, он отправился во дворец Цзыхуа. А приближенные Цзыхуа были сплошь из знатных семейств: одевались в белые шелка, разъезжали в парадных колясках, ступали горделиво, смотрели свысока... Увидав, что Шанцю Кай стар и слаб, черен лицом и одет не по моде, они прониклись к нему презрением и принялись шпынять его и обижать, глумиться над ним и насмешничать, награждать тычками и тумаками — словом, потешались как могли.

А Шанцю Кай никогда на них не обижался. И вот удальцы, исчерпав все насмешки и не зная уже, что бы такое еще придумать, поднялись как-то раз вместе с Шанцю Каем на высокую башню и объявили при всех:

— Тот, кто способен броситься вниз — получит в награду сотню золотых.

Все так и кинулись наперебой притворно изъявлять согласие. А Шанцю Кай решил, что все это по правде — и поспешил броситься первым. И, воспарив как птица, опустился на землю целым и невредимым.

Приятели Фаня посчитали это случайностью — и даже не очень удивились.

И вот еще как-то раз показали они Шанцю Каю глубокий омут в речной излучине и сказали:

— На дне его таится дорогая жемчужина. Если нырнуть — можно ее отыскать.

И опять Шанцю Кай послушался их и нырнул. Когда же выбрался на берег — в руке у него и впрямь была жемчужина! Вот тут-то все и призадумались. А Цзыхуа повелел зачислить его в разряд тех, кого кормили мясом и одевали в шелка.

А еще как-то раз в сокровищнице Фаня вдруг случился большой пожар. И Цзыхуа сказал Шанцю Каю:

— Если сумеешь броситься в огонь и вынести оттуда дорогие ткани — все, что ни вынесешь, будет твое!

Шанцю Кай, не колеблясь, бросился к сокровищнице, кинулся в самый огонь и выбрался обратно— даже не обжегшись и не закоптившись сажей.

И вот тогда-то все Фаневы приспешники, решив, что Шанцю Кай владеет неким секретом, стали дружно просить у него прощения:

— Мы ведь не знали, что у вас есть секрет,— и дурачили вас, не знали, что вы святой,— и над вами глумились. Считайте нас теперь глупцами, считайте нас глухими и слепыми — но все же осмелимся спросить — каков же ваш секрет?

— Да нет у меня никакого секрета,— ответил Шанцю Кай.— Сам не знаю, почему так получалось. А впрочем, что-то все же было— попробую вам это разъяснить. Когда-то двое из вас заночевали у меня в лачуге, и я услыхал, как восхваляли они могущество Фаня: как может он живого погубить, а погибшего — оживить, богача превратить в бедняка, а бедняка — в богача. Я поверил в это всем сердцем — и, не посчитавшись с расстоянием, тут же отправился в путь. А когда пришел сюда, верил каждому вашему слову— боялся лишь оказаться нерадивым и недостаточно преданным. Не думал о собственном теле — что на пользу ему, что во вред — только верил всем сердцем — и ничто не могло меня удержать. Вот и все. И лишь теперь, узнав, как вы меня дурачили, я преисполнился сомнений и боюсь доверять даже зрению и слуху. И только вспомню, что мне лишь чудом довелось не утонуть и не сгореть —как страх обдает меня внутренним жаром, я весь дрожу и трепещу. Да разве решусь я теперь хоть однажды приблизиться к воде или огню?!

С той поры друзья Фаня, повстречав на дороге нищего или, положим, коновала, не смели больше его обижать, но всякий раз, сойдя с колесницы, кланялись. Цзай Во, прослышав о том, рассказал обо всем Чжун- ни. А тот сказал так:

— Неужели ты не знаешь? Человек, исполненный веры, способен разжалобить вещи, подвигнуть небо и землю, растрогать духов и богов. Он может из конца в конец пройти Вселенную, и ничто его не остановит— а не то что там пропасть, вода или пламя... Ведь Шанцю Кай поверил лжи — и все же ничто не смогло его удержать. А уж если бы не был обманут — тогда тем паче! Запомни это, ученик!

***

У чжоуского Сюань-вана смотрителем зверинца был некий раб по имени Лян Ян. Он умел обходиться с дикими зверями и птицами и сам их кормил во дворе и в саду. Его слушались даже тигры и волки, орлы и скопы. Самцы и самки спаривались при нем и размножались, образуя целые стаи, и разные твари жили все вместе, не дрались и не кусались.

Царь, опасаясь, что искусство Лян Яна вместе с ним и умрет, повелел Мао Цю юаню, пока еще не поздно, его перенять. И Лян Ян сказал ему так:

— Я всего лишь ничтожный раб — какое же искусство смогу тебе передать? Но боюсь, как бы царь не сказал, что я от тебя что-то скрываю — потому расскажу тебе вкратце, как я кормлю тигров. Всякий радуется, когда ему угождают, и раздражается, когда перечат. Такова уж природа всех, в ком есть кровь и дыхание. Так что радость и раздражение проявляются неслучайно, и раздражение возникает, когда идешь кому наперекор. Когда я кормлю тигра, не смею предлагать ему живую тварь— чтобы он, убивая ее, не впал в ярость. Не смею давать и целую тушу чтобы он не впал в ярость, разрывая ее на части. Примечаю, когда он голоден и когда сыт, и стремлюсь постичь причины его раздражения. Тигр и человек— две разные породы, но оба ласковы — когда им угождаешь, и способны убить — если их разозлишь. А коли так, разве посмею я, переча тигру, приводить его в ярость? Но избегаю также, угождая ему, излишне ему потакать: ведь радость его непременно обратится в ярость, как и ярость перейдет после в радость. И в том и в другом нет середины. Вот и стремлюсь не угождать и не перечить — оттого-то и птицы, и звери считают меня своим. Вот почему они разгуливают в моем саду, не помышляя ни о горных лесах, ни о пространных болотах, и спят у меня во дворе, не стремясь ни в далекие горы, ни в укромные долины: сами законы природы понуждают их так поступать.

***

Некий приморский житель любил чаек. Каждое утро шел к морю и плавал там вместе с чайками — а те слетались к нему сотнями.

И вот сказал ему отец:

— Слыхал я, все чайки к тебе подплывают. Поймал бы мне какую — позабавиться.

На другой день пошел он к морю — а чайки только кружились над ним, но не спускались.

Потому-то и говорят: «Высшие слова избегают

слов. Высшее деяние—недеяние. Общедоступное знание — поверхностно».

***

Жил в Сунском царстве человек по прозвищу Обезьяний царь. Он любил обезьян и кормил их целую стаю, умел понимать их желания — и обезьяны его понимали. Дабы ублажить их, он даже обирал своих домашних.

И вот, прожившись на своих обезьянах, он принужден был ограничить их в пище. Опасаясь, как бы они не перестали его слушаться, решил он поначалу схитрить и сказал им так:

— Хватит ли вам, если утром буду давать вам по три каштана, а вечером — по четыре?

Вся стая поднялась в негодовании. А он тут же переспросил:

— А хватит ли вам, если утром буду давать по четыре каштана, а вечером — по три?

И вся стая улеглась, довольная.

Вот так-то хитрость торжествует над тупостью. Мудрец, опираясь на разум, способен перехитрить толпу глупцов — так же как Обезьяний царь перехитрил с его помощью обезьянью стаю: не поступившись ни названием, ни сутью, заставил обезьян то злиться, то радоваться!

***

ИЗ ГЛАВЫ III

Некий Инь управлял в Чжоуском царстве обширным хозяйством, и рабы, что были под его началом, не знали отдыха с рассвета дотемна. У одного старого раба силы уже иссякли — Инь же и его понуждал трудиться сверх меры. И днем этот раб, тяжко стеная, работал; ночью же, изнуренный усталостью, засыпал как убитый. Душа его освобождалась, и каждую ночь видел он себя во сне царем: он пребывал над всеми и вершил дела целого царства, развлекался и пировал во дворцах и теремах и делал все, что только ему вздумается. Радость его была безмерной. А проснувшись, он вновь принимался за труд.

Кто-то хотел утешить его в его горестях. Раб же сказал ему:

— Человеческий век — сотня лет. И делятся они поровну на дни и ночи. Днем я раб — и тяжко мучаюсь. А ночью царь — и радость моя безмерна. Так на что же мне роптать?!

Инь же весь отдавался делам, унаследованным от предков, и заботам о доме, уставая душой и телом. И засыпая по ночам, изнуренный заботами, каждую ночь видел себя во сне рабом: его погоняли и загружали всевозможной работой, и не было такой ругани и побоев, каких бы он не снес. Во сне он бредил и стенал — лишь под утро обретая покой.

Удрученный этим, Инь решил посоветоваться с другом. Друг же сказал ему:

— Ты занимаешь положение, достаточное, чтобы прославиться; богатства у тебя в избытке — намного больше, чем у прочих. А ночью, во сне, видишь себя рабом. Чередование покоя и страданий — закон судьбы. Разве можно и во сне и наяву обладать чем желаешь?

Услыхав слова друга, Инь облегчил бремя своих рабов, а заодно уменьшил груз и собственных забот. И болезнь его пошла на убыль.

***

Некий чжэнец, собирая в лесу хворост, повстречал там вспугнутого оленя и, выскочив ему наперерез, ударил его и убил. Боясь, как бы оленя не обнаружил кто другой, он поспешил спрятать его в канаве и забросал валежником. А потом вдруг, на радостях, забыл — куда его упрятал. И решил, что все это ему приснилось.

По дороге домой стал рассказывать всем про свой сон. Услыхал его один прохожий, отправился в лес, отыскал там оленя и забрал себе. А придя домой, рассказал жене:

— Тут один дровосек убил во сне оленя — да забыл, куда спрятал. А я его отыскал. Сон дровосека оказался воистину вещим!

— Да это тебе, никак, самому приснилось, будто дровосек убил оленя,— сказала ему жена.— При чем тут дровосек? А ныне ты добыл оленя наяву — это твой сон был вещим!

— Раз уж я его добыл,— сказал муж,— так какая разница, кому приснилось — дровосеку или мне?

Дровосек же, вернувшись домой, все никак не мог смириться с тем, что потерял оленя. И в ту же ночь увидел в вещем сне то место, куда он его спрятал, и человека, который его нашел. На рассвете он разыскал человека, что приснился ему во сне, и оба отправились в суд — судиться из-за оленя. Направили их к судье, и судья сказал дровосеку:

— Сперва ты убил оленя наяву — но опрометчиво назвал это сном. Потом и впрямь увидел сон, будто нашел оленя — и опрометчиво называешь это явью. Прохожий наяву забрал твоего оленя и теперь судится с тобой из-за него. Жена же его утверждает, что он узнал про чужого оленя во сне — и тогда, выходит, никто из вас наяву его не добывал. Но раз уж олень перед вами — так разделите его между собой!

Чжэнский государь, прослышав о том, сказал:

— Уж не приснилось ли и судье, будто он делит чужого оленя?

И решил спросить совета у первого министра. Тот же сказал так:

— Сон то был или не сон — судить не берусь. Только Хуан-ди и Конфуций могли разобраться, где сон, а где явь. Но нету в живых ни того, ни другого — кто же теперь разберется? Так что, полагаю, судья рассудил правильно.

***

Сунский Хуа-цзы из Янли, уже достигнув зрелых лет, впал в беспамятство: утром возьмет — к вечеру забудет, вечером отдаст — к утру забудет; в пути забывал, что надо идти, дома забывал, что надо присесть; нынче не помнил, что было прежде, после не помнил, что было нынче. Весь дом был этим удручен. Пригласили гадальщика, устроил тот гадание — и ничего не распознал. Пригласили колдуна, произнес он заклинание — и не сумел прогнать болезнь. Пригласили лекаря, пробовал тот лечить его— и не сумел излечить.

А в Лу проживал конфуцианец, который сам вызвался исцелить больного. Жена и дети Хуа-цзы предложили ему полдома и половину имущества — лишь бы дал нужный рецепт.

— Эту болезнь,— сказал конфуцианец,— конечно же, не прогнать ворожбой, не усмирить заклинаниями, не излечить иглами и лекарствами. Попытаюсь изменить его душу, переменить его мысли — тогда он, надеюсь, поправится.

И вот попробовал раздеть больного — и тот попросил одежду. Оставил без пищи — и тот попросил есть. Поместил в темную комнату — и тот попросил света. И конфуцианец радостно объявил детям Хуа-цзы:

— Болезнь излечима! Однако умение мое тайно передается от поколения к поколению, и посторонних в него не посвящают. Попробуйте загородить нас справа и слева и дней на семь оставить с больным наедине.

Его послушались—и никто из родни так и не узнал, как он лечил больного. А застарелая болезнь бесследно прошла за одно утро.

Но Хуа-цзы, очнувшись, впал в ярость: выгнал вон жену, избил детей и, схватив копье, погнался за конфуцианцем.

Соседи сумели его удержать и спросили, в чем дело.

— Утратив память,— сказал Хуа-цзы, я был безгранично свободен: не знал даже — есть ли, нет ли небо и земля. Теперь же обрел ее снова — и вновь передо мной предстала вся тьма тревог, что пережил за несколько десятков лет: жизнь и смерть, приобретения и утраты, печали и радости, любовь и ненависть... Боюсь, что и предстоящие жизнь и смерть, приобретения и утраты, печали и радости, любовь и ненависть будут так же тревожить сердце. Сумею ли еще, хоть на миг, обрести забвение?

Цзыгун, услыхав о том, был поражен и поведал обо всем Конфуцию. Тот же сказал ему:

— Тебе этого не понять.

И, обратясь к Янь Хуэю, велел ему все это записать.

***

У некоего Пана, что из царства Цинь, был сын. С детства рос смышленым, а возмужав — впал в помешательство: пение принимал за плач, белое — за черное, благоухание — за зловоние, сладкое — за горькое, кривду — за правду. О чем, бывало, ни помыслит — будь то небо или земля, четыре страны света, вода или огонь, холод или жар — все у него выходило наоборот.

Некий Ян сказал его отцу:

— Совершенные мужи из Лу многосведущи и многоискусны — быть может, они сумеют его исцелить? Отчего бы тебе не спросить у них совета?

И отец отправился в Лу. Проезжая через Чэнь, он повстречал там Лао Даня и поведал ему о приметах сыновней болезни. Тот же на это сказал так:

— С чего ты взял, что сын твой помешался? Все нынче в Поднебесной сомневаются, где правда, а где кривда, никто не знает толком, где польза, а где вред. Людей с такой болезнью — великое множество. Никто, конечно, этого не осознает. Ведь помешательства одного человека мало, чтоб сокрушить семью. Помешательства одной семьи мало, чтоб сокрушить общину. Помешательства одной общины мало, чтоб сокрушить царство, а помешательства одного царства мало, чтоб сокрушить Поднебесную. Да если бы даже помешались и все в Поднебесной — разве возможно ее сокрушить? А если бы все в Поднебесной рассуждали, как твой сын,— тогда, наоборот, ты бы считался помешанным. Печали и радости, звуки и цвета, вонь и аромат, правда и кривда — кто в состоянии определить их правильно? Ведь и мои слова вполне могут быть заблуждением — а что же тогда говорить о совершенных мужах из Лу! И как могут те, что заблуждаются еще больше, избавить других от заблуждений? Так что, уж чем тратить понапрасну провиант, возвращайся-ка поскорей восвояси!

***

Некий янец, родившись в Яньском царстве, вырос в Чу. И на старости лет решил вернуться в родное царство. Когда проезжал он через Цзинь, попутчик его задумал над ним подшутить. Указал на стену и сказал:

— Это стена Яньского царства.—

И янец побледнел от печали.

Указал на алтарь земли и сказал:

— Это алтарь твоего селения.—

И янец испустил глубокий вздох.

Указал на хижину и сказал:

— Это жилище твоих предков.—

И янец залился слезами.

Указал на могильные холмы и сказал:

— Это могилы твоих предков.—

И янец зарыдал неудержимо.

Попутчик же его расхохотался и сказал:

— Я тебя обманул — это царство Цзинь! —

И янец не знал, куда деваться от стыда.

Когда же приехал он в Янь и увидел там настоящие яньские стены и настоящий алтарь, настоящую хижину предков и подлинные их могилы — печаль его была уже не столь сильна.

***

ИЗ ГЛАВЫ IV

Цзыся спросил у Конфуция:

— Что вы скажете о Янь Хуэе как о человеке?

— Хуэй превосходит меня в человечности,— ответил Учитель.

— А что вы скажете о Цзыгуне?

— Сы превосходит меня в красноречии,— ответил Учитель.

— А что вы скажете о Цзылу?

— Ю превосходит меня в смелости,— ответил Учитель.

— А что вы скажете о Цзычжане?

— Ши превосходит меня в твердости,— ответил Учитель.

— Если так, почему же все они служат вам, Учитель? — спросил Цзыся, поднявшись с циновки.

— Сядь,— сказал Конфуций.— Я расскажу тебе. Хуэй может быть человечным — но не умеет возражать. Сы может быть красноречивым — но не умеет запинаться. Ю может быть смелым — но не умеет робеть. Ши может быть твердым — но не умеет уступать. Я не согласился бы обменять все их достоинства на свои. Вот почему они и служат мне беспрекословно.

***

Учитель Ле-цзы стал учиться— и после рассказывал об этом так:

— Через три года сердце не смело помышлять об истинном и ложном, уста не смели говорить о пользе и вреде — лишь тогда Лао Шан впервые взглянул

на меня краем глаза. Через пять лет сердце стало по- новому мыслить об истинном и ложном, уста — по- новому глаголить о пользе и вреде: лишь тогда

Лао Шан удостоил меня улыбки. Через семь лет, дав волю сердцу, я вновь уже не помышлял об истинном и ложном, дав волю словам, вновь не говорил о пользе и вреде. Лишь тогда Учитель впервые позволил мне сесть рядом. Через девять лет, как бы ни понуждал я сердце думать и уста говорить — не знал уже, что для меня истинно, а что ложно, что полезно, а что вредно, и не знал уже, что для других истинно, а что ложно, что полезно, а что вредно. Внешнее и внутреннее слилось — и вот, зрение мое уподобилось слуху, а слух уподобился обонянию, обоняние — вкусу, а для вкуса все стало единым. Дух мой сгустился, а тело—расслабилось, плоть и кости — размякли, и я перестал ощущать — на что опирается тело и на что ступает нога, о чем помышляет сердце и что таится в словах. И лишь когда до этого дошел — не стало для меня ничего сокровенного.

Учитель Ле-цзы любил поначалу странствовать. И Ху Цю-цзы спросил его:

— Вот ты, Юйкоу, любишь странствия — а за что же ты их любишь?

— Прелесть их в том,— ответил Ле-цзы,— что развлекаешься непривычным. Другие странствуют, чтобы увидеть то, что у них перед глазами. Я же странствую— чтобы увидеть изменения. Так что есть странствия и странствия — и никто еще прежде не умел их различать.

— Твои, Юйкоу, странствия,— сказал Ху Цю-цзы,— конечно, такие же, как и у прочих — хоть ты и утверждаешь, что они совершенно другие. Ведь когда на что смотрят — видят всегда и перемены. Ты же развлекаешься непривычностью вещей, не ведая, что и сам ты непривычен. Стремишься странствовать во внешнем, не ведая, что стремиться надо заглянуть в самого себя. Тот, кто странствует во внешнем, ищет совершенства в вещах. Тот, кто заглянул в себя, находит удовлетворение в себе самом. Найти удовлетворение в себе самом — вот высшее в странствиях. А искать совершенства в вещах — нечто второстепенное.

После этого Ле-цзы никогда уже не пускался в путь, полагая, что не знает еще, что это такое — странствовать.

А Ху Цю-цзы сказал так:

— Высшее странствие! Тот, кто его совершает — не знает, куда направляется, а тот, кто предается высшему созерцанию—не знает, на что глядит. Он странствует среди всего и видит все — вот что я называю странствием, вот что я называю созерцанием. А потому и говорю: стремись к высшему странствию, стремись к высшему странствию!

***

Лун Шу сказал Вэнь Чжи:

— Ты владеешь тонким искусством. Сможешь ли излечить мою болезнь?

— Только прикажите,— сказал Вэнь Чжи.— Но скажите прежде — каковы ее признаки.

— Когда вся деревня меня хвалит,— сказал Лун Шу,— не считаю это славой. Когда хулит целое царство — не считаю это позором. Когда обретаю — не радуюсь. Когда теряю — не печалюсь. На жизнь гляжу как на смерть, на богатство — как на бедность. На человека — как на свинью, на себя — как на чужого. В собственном доме живу как на постоялом дворе, а на родную деревню гляжу как на царства каких- нибудь жунов и маней. И от всей этой кучи недугов не в силах меня избавить ни соблазны чинов и наград, ни угрозы кар и казней, ни потрясения от расцвета и упадка, прибылей и убытков, ни волнения от радостей и печалей. Оттого не могу служить государю, общаться с родней и друзьями, управляться с женой и детьми, распоряжаться рабами и слугами. Что же это за болезнь? И какими средствами возможно ее излечить?

Вэнь Чжи велел Лун Шу повернуться и принялся его рассматривать на свет. А рассмотрев, сказал так:

— Ох, разглядел я ваше сердце,— оно пусто на целый квадратный вершок! Вы же почти мудрец: в вашем сердце шесть отверстий открыты и лишь одно закупорено. Оттого, вероятно, и сочли свою мудрость— болезнью. Но от этого жалким моим искусством не излечить!

***

Гунъи Бо прославился среди князей своей силой. Ганди Гун поведал о том чжоускому Сюань-вану, и царь, приготовив дары, пригласил удальца к себе. Когда тот явился, Сюань-ван оглядел его: вид немощный, тщедушный... И царь, усомнившись в душе, недоверчиво спросил:

— Какова же твоя сила?

— Силы моей,— отвечал Гунъи Бо,— довольно, чтоб переломить ножку весеннему кузнечику или оторвать крылышко осенней цикаде.

И тогда царь сказал, побагровев от гнева:

— У моих силачей хватит силы, чтоб разодрать шкуру носорога и утащить за хвост девятерых быков — и все же я в досаде на их слабость... Как же это ты, способный лишь переломить ножку кузнечику да оторвать крылышко цикаде, ухитрился прославиться силой на всю Поднебесную?!

Гунъи Бо, глубоко вздохнув, поднялся с циновки и сказал:

— Как хорошо вы спросили, государь! Осмелюсь вам ответить по всей правде. Наставником моим был некий Шан Цю-цзы. Во всей Поднебесной не было равного ему в силе, а ближайшие его родичи об этом и не подозревали. А все оттого, что он никогда не пускал свою силу в ход. Мне довелось однажды услужить ему, рискуя жизнью, и он мне поведал:

— Все стремятся увидеть невиданное — а ты гляди на то, на что никто не смотрит. Все стремятся овладеть недоступным — а ты займись тем, чем все пренебрегают... Поэтому-то те, что учатся видеть, начинают с того, что смотрят на воз с дровами. А те, что учатся слышать, начинают с колокольного звона. Ведь если кому легко внутри — нет для того и внешних трудностей. Если же нет внешних трудностей — тогда и слава не выйдет за пределы семьи.

Ныне же слава обо мне разошлась среди князей: стало быть, я, обнаружив свои способности, нарушил завет учителя. И все же слава моя — не в похвальбе своей силой, а лишь в том, что способен ее проявить. Разве это не лучше, чем бахвалиться силой?!

***

ИЗ ГЛАВЫ V

Горы Тайхан и Ванъу, в семьсот ли окружностью, в десяток тысяч жэней высотою, помещались поначалу южнее Цзичжоу и севернее Хэяна.

Простак с Северной горы жил там же, напротив. А было ему уже под девяносто. Устав карабкаться по горным перевалам и делать всякий раз крюки и обходы, собрал он однажды своих домашних и стал совещаться:

— А что, если приналечь да срыть эти горы до основания, чтобы открылась прямая дорога на юг Юйчжоу — аж до самой реки Ханьшуй?

Все дружно согласились — только жена Простака усомнилась:

— С твоими силами не одолеть и холмика Куй - фу — тебе ли сладить с этакими горами? Да и куда девать землю и камни?

— Будем сбрасывать в залив Бохай — севернее отмели! — ответили ей остальные.

И, взяв с собою троих сыновей и внуков, что покрепче, Простак принялся крушить скалы, рыть землю и перетаскивать ее в корзинах к заливу Бохай. У соседки-вдовы из семейства Цзинчэн был сын, едва успевший сменить молочные зубы,— и он прибежал помогать. Зима сменилась летом, а обернуться до залива и обратно успели только один раз.

Умник с Речной излучины, подсмеиваясь, принялся отговаривать Простака:

— Ну и дурень же ты! В твои-то годы да с твоими силенками — да ты в горах песчинки не сдвинешь с места, не говоря уж о земле и о камнях!

Простак вздохнул:

— А ты так туп, что разумеешь хуже малого ребенка— мальчонка-сирота и тот умней тебя. Я умру, а сыновья останутся, и у сыновей еще народятся внуки, у внуков тоже будут сыновья, а у тех — свои сыновья и внуки. Так и пойдут — сыновья за сыновьями, внуки за внуками — и не будет им конца и переводу. А горам-то уже не вырасти — так чего же горевать, что я не успею их срыть?

Умник так и не нашелся, что ответить.

Горный дух, начальник над змеями, прослышав об этом, испугался, что старик не отступится, и доложил обо всем Небесному Владыке. А тот, тронутый простодушием старика, повелел двум духам из рода Муравьев- Великанов перетащить обе горы на себе: одну — на северо-восток, другую — на юг Юнчжоу. И с той поры от мест, что южнее Цзичжоу, и до самой реки Хань-шуй не стало больше горных преград.

***

Конфуций, странствуя на востоке, повстречал двух подростков, о чем-то яростно споривших, и спросил, о чем у них спор.

— Я считаю,— сказал один,— что солнце к нам ближе, когда только-только восходит, а в полдень оно от нас дальше. А он, наоборот, считает, что на восходе солнце от нас дальше, а в полдень — ближе.

И добавил:

— Когда солнце восходит — оно большое, как зонтик над колесницей, а в полдень оно—как блюдце. Разве это не значит: чем оно дальше — тем кажется меньше, а чем оно ближе — тем кажется больше?

— Когда солнце восходит,— сказал второй,— от него веет прохладой. А в полдень — оно обжигает, как кипяток. Разве это не значит: чем оно ближе — тем горячее, а чем дальше — тем холоднее?

Конфуций так и не мог решить — кто прав. А подростки сказали с насмешкой:

— И кто это только выдумал, будто ты много знаешь?!

***

Гун Ху из Лу и Ци Ин из Чжао однажды занемогли и обратились к Бянь Цюэ с просьбой их исцелить. Тот принялся их лечить. Когда оба выздоровели, он сказал им так:

— Недавняя ваша болезнь проникла в ваши внутренности со стороны. Ее удалось излечить обычными снадобьями. Но есть у каждого из вас врожденная болезнь, которая продолжает расти вместе с вами. Что, если я попытаюсь теперь, ради вашего блага, ее исцелить?

— Хотелось бы прежде услышать о признаках этой болезни,— ответили оба.

И Бянь Цюэ сказал Гун Ху:

— Воля у тебя крепкая, а жизненная сила — слаба. Вот почему ты достаточно силен в замыслах, но слаб в их исполнении. У Ци Ина же слабая воля, а жизненная сила — крепка. Поэтому он мало размышляет и губит себя опрометчивостью. Стоит вам обменяться сердцами — и достоинства ваши уравновесятся.

И вот он напоил их отравленным вином — и оба на целых три дня погрузились в смертное забытье. А лекарь тем временем вскрыл каждому из них грудь, нащупал там сердце и заменил другим. После чего применил чудодейственное зелье, и когда оба очнулись— все было как прежде. Распрощавшись, тот и другой отправились по домам.

Гун Ху отправился в дом Ци Ина, где были жена и дети Ци Ина,— и те отказались его признать. А Ци Ин отправился в дом Гун Ху, где были жена и дети Гун Ху,— и те тоже отказались его признать. Из-за этого между двумя домами началась тяжба, и они обратились к Бянь Цюэ с просьбой их рассудить. Тот разъяснил, в чем дело,— и тяжба прекратилась.

***

Боя превосходно играл на цине, а Чжун Цзыци умел превосходно слушать. Вот Боя, заиграв, устремился душой в высокие горы— и Чжун Цзыци воскликнул:

— Как прекрасно! Высоко, величаво — как Тай- шань!

Боя, продолжая играть, устремился душой к текучим водам — а Чжун Цзыци воскликнул:

— Как прекрасно! Широко, полноводно—как реки!

И о чем бы ни думал, играя, Боя — Чжун Цзыци всегда постигал его мысль.

Однажды, странствуя по северному склону горы Тайшань, они попали под внезапный ливень и укрылись под скалой. Боя, загрустив, взял в руки цинь и стал играть. Начал с мелодии ливня, потом заиграл про обвал в горах. Какую бы мелодию ни исполнял — Чжун Цзыци до конца постигал ее смысл. И Боя, отложив свой цинь, сказал, вздыхая:

— Как это прекрасно! Ты слышишь мои устремления, угадываешь образы — словно в груди у тебя мое сердце. Разве смогу я укрыться от тебя в звуках?!

***

Чжоуский царь My-ван, объезжая владения подвластных ему западных князей, перевалил через Куньлунь и, не доехав до горы Яньшань, повернул обратно.

Еще не достиг Срединного царства, когда на дороге предстал перед ним некий умелец, по имени мастер Янь. My-ван, повелев ему приблизиться, спросил:

— В чем же ты искусен?

— Прошу назначить вашему слуге любое испытание,— ответил мастер.— Только прежде хотел бы, чтобы царь посмотрел на то, что я уже сделал.

— Приноси завтра,— сказал Му-ван,— вместе и посмотрим.

На другой день мастер Янь снова явился к царю. Царь повелел ему приблизиться и спросил:

— А кто это с тобой?

— А тот самый, которого я сделал,— ответил мастер.— Он может показывать разные штуки.

Му-ван с изумлением разглядывал куклу: ходит быстро, голову то опустит, то вскинет — ну совсем как живая. Тронет ее мастер за подбородок — и она запоет в тон и в лад, возьмет за руку — начинает отплясывать в такт. Делает тысячи движений и корчит тьму гримас — повинуясь любому желанию. И царь решил, что это самый настоящий человек.

Зрелищем вместе с царем любовались Шэнцзи и другие наложницы, стоявшие рядом. В конце представления кукла им подмигнула — и поманила к себе. Царь пришел в ярость — и хотел тут же казнить мастера. А тот, перепугавшись, быстро разрезал куклу, разобрал на части и показал царю: все оказалось из кожи и дерева, клея и лака и было окрашено в белый и черный, красный и синий цвета. Царь все рассмотрел со вниманием: были там и печенка, и желчный пузырь, и сердце, и легкие, селезенка и почки, кишки и желудок; были также жилы и кости, хрящи и суставы, кожа, зубы и волосы — все самодельное и в полном наборе. Затем мастер собрал куклу — и она вновь приняла прежний вид. Царь попробовал вынуть из нее сердце — и уста куклы замолкли. Вынул печень — и глаза ее ослепли. Вынул почки — и ноги перестали двигаться. И тогда Му-ван повеселел и сказал, вздохнув от восхищения:

— Выходит, человеческое искусство способно сравниться с искусством Творца Превращений!

И он повелел пожаловать мастеру две колесницы и вместе с ним и его куклой вернулся в свое царство.

Бань Шу свою «заоблачную лестницу» и Мо Ди своего летающего коршуна сами называли пределом человеческого умения. Когда же ученики их Дунмэнь Цзя и Цинь Гули, услыхав про искусство мастера Яня, рассказали о том обоим наставникам, те уже до конца своих дней не смели больше говорить о мастерстве и держались лишь циркуля и наугольника.

***

Гань Ин в старину преуспел в стрельбе из лука: натянет, бывало, тетиву— и звери сами валятся наземь, а птицы падают с неба. Ученик, по прозванию Фэй Вэй, учился у него стрелять и в мастерстве превзошел наставника. А некий Цзи Чан хотел научиться стрелять у Фэй Вэя.

— Сперва научись не моргать,— сказал Фэй Вэй,— а там можно будет потолковать и о стрельбе.

Вернувшись домой, Цзи Чан улегся под жениным ткацким станком и стал провожать взглядом каждое его движение. Через два года не моргал — даже когда ему совали шило в глаз, и доложил о том Фэй Вэю.

— Это еще не все,— сказал Фэй Вэй.— Теперь научись смотреть—а там уж можно будет и стрелять. На малое смотри как на большое, на смутное — как на ясное. Потом доложишь мне.

Цзи Чан подвесил у себя в окне вошь на конском волосе и, обратясь лицом на юг, принялся ее разглядывать. Через десяток дней вошь расплылась, разбухла, а через три года казалась уже с тележное колесо. А прочие предметы, когда он на них глядел, величиной казались с холмы и горы. Тогда он взял лук из яньского рога и бамбуковую стрелу, спустил ее и поразил вошь прямо в сердце, не оборвав волоска.

Когда он доложил о том Фэй Вэю, тот высоко подпрыгнул, ударил себя в грудь и воскликнул:

— Вот теперь ты овладел мастерством!

А Цзи Чан, постигнув до конца искусство Фэй Вэя, решил, что теперь остался у него единственный соперник во всей Поднебесной. И замыслил Фэй Вэя убить.

И вот, встретившись в поле, они принялись осыпать друг друга стрелами. А те сшибались на полдороге наконечниками и падали наземь, не поднимая пыли. У Фэй Вэя раньше кончились стрелы, а у Цзи Чана осталась еще одна. Он ее выпустил — но Фэй Вэй отразил ее стрелой из колючки терновника, так и не уступив сопернику ни в чем.

И тогда они оба, рыдая, бросили свои луки и, поклонясь один другому до земли, попросили друг у друга согласия именоваться впредь отцом и сыном. И каждый, надрезав себе руку, кровью поклялся никому больше не разглашать тайн своего искусства.

***

ИЗ ГЛАВЫ VI

Был у Ян Чжу друг, которого звали Цзи Лян. И вот он заболел, а через семь дней болезнь его обострилась. Сыновья, обступив его ложе, рыдали над ним и просили позволения послать за врачом.

— До чего же бестолковые у меня сыновья! — сказал Цзи Лян и попросил Ян Чжу: — Спой-ка мне песню — чтоб их вразумить!

И Ян Чжу запел:

Если Небо не знает — где же знать человеку?

Коль несчастье — от Неба, как его избежишь?

Мы с тобою не знаем — как же знать может знахарь?

Мы с тобою не знаем — как же знать может врач?

Но сыновья его, так ничего и не поняв, пригласили-таки троих врачей: одного звали Цзяо, другого — Юй, а третьего — Лу. Они вникли в болезнь, и Цзяо сказал Цзи Ляну:

— Холод и жар в тебе — неумеренны, пустоты и плотности — несоразмерны. Болезнь эта — не от Неба и не от духов. Причины ее — недоедание, обжорство, похоть, заботы и праздность. Недуг твой серьезен — но излечим.

— Посредственный врач,— сказал Цзи Лян — и прогнал его прочь.