Из сегодня в завтра

9

Просыпаюсь, услышав чьи-то шаги и скрип половицы, и чуть не вскрикиваю.

— Малявка, это я, — звучит из темноты негромкий знакомый голос.

— Мам? — Отрываю от диванной подушки тяжелую голову и прищуриваю глаза.

— Где у тебя включается свет? — спрашивает мама, шаря рукой по стене.

— Гм… сейчас. — С трудом встаю, спотыкаюсь о туфли, которые, не помню когда, скинула с ног, шлепаю к другой стенке и включаю ночник.

— Так-то лучше, — бормочет мама, вглядываясь в меня. — Что с тобой?

Провожу рукой по лицу, задумываясь, откуда она узнала, что у меня неприятности. Я ведь вроде бы не ревела, не рвала на себе волосы и не билась руками и ногами об пол. Словом, выглядеть должна почти нормально. Особенно в таком полумраке.

— С чего ты взяла, что со мной что-то не то? — спрашиваю умышленно тихо, чтобы не обнаруживать голосом жгучие страдания.

Мама подходит ко мне, берет меня за подбородок, поворачивает лицом к свету и пристально всматривается в мои глаза.

— Мы звоним тебе целый вечер. На мобильный и на домашний. Уже стали беспокоиться. Отец говорит: надо к ней съездить. Хотел поехать сам, но ему позвонил О'Коннел. У их манчестерских клиентов вышло из строя оборудование.

— В воскресенье вечером? — спрашиваю я, чувствуя, как на меня наваливается увесистая безысходность. Нет, честное слово! Раздумывать сейчас о каком-то там оборудовании я не в состоянии!

— В Манчестере сейчас вообще ночь, — говорит мама, садясь на диван и усаживая меня рядом с собой. — Точнее, раннее утро. Но эта фабрика работает круглосуточно.

— Пусть бы О'Коннел и чинил свое чертово оборудование! — Я, бог знает почему, злюсь на старика, не сделавшего мне ничего плохого.

Мама успокоительно похлопывает меня по руке.

— Зачем ему пачкать руки, когда у него есть такой дурачок, как наш папа?

Несмотря на свое горе, замечаю, что мама говорит об отце почти ласково — можно сказать, любя. Удостоверившись, что они согласны прибегнуть к психологической помощи и благополучно начали курс, мы с Деборой перестали лезть в их дела, а если и интересовались ими, то осторожно и чаще косвенно. В последнее время между нашими родителями больше не вспыхивает грандиозных ссор, во всяком случае таких, о которых становилось бы известно нам. Маму, когда мы к ним заглядываем, застаем не со стаканом в руке, а примеряющей новую одежду или о чем-то мечтающей на веранде; отец, хоть и бывает, что по-прежнему ворчит, больше не заикается ни о разводе, ни о желании немедленно уехать из дому. Мы с Деборой почти успокоились и без слов договорились не заводить речь об отношениях отца и матери. Чтобы не сглазить.

— А-а… зачем вы мне звонили? — спрашиваю я. Мной овладевает ужасающее и неодолимое желание остаться одной и окунуться с головой в свое несчастье. Вспомнить в мучительных подробностях, с чего начался день, какие сулил удовольствия, как стал терзать странными загадками и чем закончился.

Мне кажется, что подошло к концу не только воскресенье и даже не только наши отношения с Джерардом, но и вся моя жизнь. Скажете, нельзя дышать одной только любовью? Когда она уходит, надо собираться с духом и шагать вперед? Знаю, но в данном случае, оттого что сегодня я предпочла любви спокойствие, мое чувство, кажется, запылало с удвоенной силой. А все прочие желания — обзаводиться новыми вещами, с кем-либо общаться, куда бы то ни было ездить — словом, все прочее покинуло меня. Боюсь, навсегда.

Мама прикасается к моей руке.

— Эви?

Вздрагиваю.

— Что?

— Ты спросила, зачем мы звонили… — растерянно бормочет она.

Моргаю.

— Гм… ну да.

— А сама вдруг как будто забыла, что я рядом, — произносит мама, прикладывая руку к моему лбу, будто я еще ребенок и она в ответе за мое самочувствие.

Качаю головой, стараясь изобразить усталость или недомогание, но чувствую, что актерствовать сейчас совсем не могу, откидываюсь на диванную спинку, тихо вздыхаю и закрываю глаза.

— Просто у меня… был тяжелый день.

— Что-нибудь стряслось? — встревоженно спрашивает мама. — Может, тебе нужна помощь?

Мгновение-другое раздумываю, не кинуться ли матери на грудь и не рассказать ли все-все, но слезы до сих пор стоят внутри ледяной глыбой, а перед глазами одно за другим проплывают воспоминания о сегодняшнем дне, которые, чувствую, просмотреть впервые мне следует в одиночку.

— Нет, спасибо. Не стряслось ничего… страшного.

Мама смотрит на меня с недоверием.

— Точно?

Устремляю взгляд в полутьму перед собой.

— Угу. Лучше скажи наконец, чего вы хотели…

Мама вздыхает. Я сразу чувствую, что это вздох не тяжести и не безысходности. А безмолвное предисловие к чему-то неожиданному и приятному.

— Мы с папой… решили на недельку съездить в Кливленд, к его брату, Джорджу. Мы не виделись с ним лет пять, а позапрошлой зимой он сильно болел… Как-то нехорошо получается. И потом… — Она в некоторой растерянности смотрит на свои руки.

Мне на мгновение становится чуточку спокойнее.

— И потом вам захотелось попутешествовать вдвоем, — договариваю за нее я.

Мама вскидывает голову.

— Да, представь себе! — Она сконфуженно усмехается. — Может, тебе это покажется нелепым, но у нас вдруг… будто все началось заново.

— Если бы нам с Деборой это казалось нелепым, тогда мы бы наплевали на ваши выяснения и ничего не пытались бы исправить, — медленно и устало говорю я.

Мама опять вздыхает.

— Да, ты права. У нас ведь все как будто налаживается только благодаря вам. И Джерарду, конечно.

Упоминание о Джерарде отзывается у меня в сердце приступом такой невыносимой боли, что я зажмуриваюсь и стискиваю зубы. Мама этого не замечает, ибо слишком увлечена своим рассказом.

— Знаешь, мне все казалось, что положение наше безвыходное и что путь у нас единственный: скрепя сердце терпеть все эти муки, пока кого-то одного по той или иной причине не станет… или пока не случится… гм… не знаю… что-нибудь непредвиденное. Как оказалось, на свете такие, как мы с папой, далеко не одни и есть люди, профессионалы, которым известно, какой дорогой выйти из подобной темноты на свет.

Какое-то время молчим. Я так и сижу с закрытыми глазами и кричу про себя: я подумаю об этом потом, потом, потом, черт возьми! Где-то на грани сознания и бессознательного маячит мысль: может, и в твоей истории все не настолько плачевно? Может, тоже следует обратиться к врачам? Но я не желаю подпускать ее к себе, потому что очевидно одно: судьбу Джерарда не изменить. Он есть и навек останется отцом не моих детей. А стало быть, и не моим мужем…

— Нам было непросто, — продолжает мама. — На приемах у доктора Шульца я не раз распускала нюни, о чем-то долго умалчивала, о чем-то потом сожалела. И отцу пришлось тоже несладко. Тем не менее как-то раз я проснулась и ясно осознала, что мы двигаемся вперед. Шажок за шажком, преодолевая препятствия и превозмогая боль, но идем, не топчемся на месте. Удивительно. Этот Шульц вроде волшебника. Знает наверняка, как лучше быть и чего следует избегать. Только благодаря ему я охладела к виски и даже… — Она усмехается. Явно не потому, что ей смешно, а потому, что особенно стыдно говорить об этом и хочется замаскировать стыд. — Даже Катца послала куда подальше. Не общаюсь с ним несколько месяцев и чувствую себя освобожденной от гнета… А еще…

Она поворачивается ко мне, и я спешу сделать вид, что по крайней мере не убита горем.

— …я подумала чем-нибудь заняться, — с умилительной робостью, которой, как мне казалось, в нашей маме вообще нет, признается она. — Чем-нибудь таким, что мне и кому-нибудь еще доставляло бы удовольствие и приносило пользу.

Немного наклоняю вперед голову.

— Неужели ты решила снова петь?

Мама улыбается.

— Выступать в клубах, конечно, больше не буду.

— Почему «конечно»?

— Это дело для молодых, уверенных в себе.

— Ты у нас тоже молодая! — восклицаю я, на какое-то время почти забывая о своей трагедии. — Только взгляни на себя в зеркало! Кто даст тебе пятьдесят пять?!

Мама смеется и взмахивает рукой.

— Не в этом дело. Да и опыта у меня совсем ничего. — Ее лицо серьезнеет. — Я подумала, может, попробую свои силы, допустим, в любительском театре?

— Отличная мысль, — говорю я. — И мой тебе совет: не откладывай это дело в долгий ящик!

Мама кивает.

— Шульц тоже все повторяет: скорее решайся. Когда вернемся с папой из Кливленда, сразу займусь этим вопросом. Да, кстати… Мы хотели попросить тебя присмотреть за Рыжим. Для этого, собственно, и звонили.

Киваю. Своевольному толстяку коту мы какие только не выдумывали клички! Но он не отзывался ни на одну из них и стал просто Рыжий. Какое-то время спустя выяснилось, что это имя ему вполне по вкусу. Быть может, хитрец специально и ухом не поводил, когда мы звали его Феликсом, Томом, Фаззи и так далее.

— Корм мы, разумеется, купим. И наполнитель для туалета… — добавляет мама, смущенная тем, что я долго не отвечаю.

— Да-да, конечно. Впрочем, если не успеете, я сама все куплю. — Я воспринимаю действительность в замедленном режиме, потому что опять сосредоточена на самовнушении: сейчас не стоит рвать себе душу. Потом, потом, потом… Все как следует обдумаю потом…

— Ну и замечательно. — Мама легонько пошлепывает меня по колену. — Спасибо тебе.

— Кстати, а как ты вошла? — спрашиваю я.

Мама пожимает плечами.

— У нас же есть твой ключ. Ты сама его нам дала, на всякий случай. Мы долго звонили, я даже стучала в дверь, но ты ничего не слышала — так крепко спала.

Киваю. Мама снова внимательно всматривается в меня.

— Может, тебе все же нужна какая-нибудь помощь? Что-то ты мне не нравишься.

Вымучиваю смешок.

— Спасибо!

— Я серьезно, — с тревогой в голосе говорит мама. — Сидишь какая-то… ошалелая. Будто побывала в катастрофе и чудом спаслась. — Она проводит рукой по моим волосам и спрашивает более ласково: — В чем дело, Малявка?

— Ни в чем. — Я стараюсь говорить нормально, но голос звучит до противного жалобно. — Просто я сильно устала. Надо выспаться, и все придет в норму…

Если бы все решалось так просто!

Мамин взгляд впервые за сегодняшний вечер падает на мое вечернее платье. Между ее бровей образуется складочка. В это мгновение снова начинает звонить сотовый.

Сижу не двигаясь. Мама смотрит то на меня, то на трубку недоуменным взглядом.

— Тебе звонят.

— Слышу. — Я упрямо смотрю в пустоту перед собой. — Пусть.

— Может, это папа? Или Дебора?

Качаю головой.

— Или Джерард? — добавляет она, приподнимаясь с дивана, чтобы взять трубку.

Я поджимаю губы и ничего не говорю. Мама опускает руку. Телефон продолжает звонить.

— Все ясно, — произносит она, когда трезвон наконец стихает. — Вы поругались с Джерардом?

Молчу.

— Из-за чего? — спрашивает она. — Наверняка из-за какого-нибудь недоразумения, которое, может, сейчас кажется тебе громадной проблемой, на самом же деле…

— Мы расстались, — перебиваю ее я.

Наступает ужасающая тишина. Чувствую, что глыба у меня в груди превращается в месиво ледяных крошек и противной осенней грязи. Сейчас я раскисну и из меня хлынет поток. Чего? Пока не знаю. Наверное, всего, что только может хлынуть. Слез, причитаний, всхлипываний, стонов.

— В каком смысле «расстались»?

Сжимаю кулаки. Черт! Я держусь из последних сил. Если бы на месте мамы была Дебора, я, наверное, уже ревела бы и сбивчиво описывала, какой кошмар пережила сегодня за ужином в ресторане.

— Он как-нибудь обидел тебя, оскорбил, унизил? — предполагает мама. — Нет, такое вряд ли возможно, — отвечает она на свой же вопрос.

Телефон снова звонит.

— Ответь же ему! — настойчиво восклицает мама.

Отрицательно качаю головой.

— Тогда я сама…

Она встает, берет трубку, но я выхватываю ее, подскакиваю к полкам, приподнимаюсь на цыпочки и забрасываю телефон за верхний ряд книг. И только тогда вспоминаю, что там же все это время лежит наша с Питером фотография. Какая ирония!

Тяжело опускаюсь на стул, роняю голову на грудь, закрываю лицо руками и заливаюсь безутешными слезами. Мама обнимает меня за плечи и прижимает к себе.

— Ну что ты, Малявка. Подожди… расскажи, что приключилось. А вообще-то все правильно. Сначала поплачь. Вот так. Все непременно образуется… Я чувствую.

Под убаюкивающее бормотание матери я мало-помалу перестаю выть. И бурным потоком слов выкладываю ей все, что произошло сегодня. Теперь мы снова сидим на диване. Мама гладит меня по волосам.

— Могу себе представить, насколько ты была потрясена. Ужасно неприятно. Но, честное слово, ничего предельно страшного я здесь не вижу.

Рывком поворачиваюсь к ней.

— Не видишь?! Я почти полгода встречаюсь с ним и все это время понятия не имела, что он ездит на свидания с детьми и бывшей женой!

— Кто тебе сказал, что он ездит на свидания с женой? — спокойно спрашивает мама.

Дергаю плечом.

— Где дети, там и жена! Это закон, я усвоила его на собственном горьком опыте!

— Ошибаешься, — с уверенностью говорит мама, и это на миг остужает мой гневный пыл. — У папы, например, родители развелись, когда ему было пять лет, а дяде Джорджу — восемь. Год спустя их мать благополучно вышла замуж за другого мужчину, и он стал им тоже почти родственником, во всяком случае другом. Но и с родным отцом они знались вплоть до тех пор, пока он не умер.

— Гм… — Моргаю, немного теряясь. Признаться, о папиной истории я никогда не задумывалась, потому что его родной отец умер еще до моего рождения, а приемный — когда мне было года четыре. Качаю головой. — Тогда были… совсем другие времена. И люди были… благороднее, понятливее.

Мама смеется.

— Люди всегда одинаковые. Особенно их взаимоотношения.

Упрямо качаю головой.

— Тогда и жизнь была не такой, и нравы, и порядки! — Я почти кричу. — Нет, нет и еще раз нет! Я больше не желаю быть запасным игроком, утешением, иллюзией перемен! Мне ужасно горько, но, не покончи я с этой историей тут же, страдала бы в десять раз сильнее. Чуть погодя. Да и все время, начиная с сегодняшнего дня. Нет, спасибо…

Мама смотрит на меня, продолжая медленно гладить по голове.

— Решай сама, — говорит она после некоторого молчания. — Но имей в виду: насколько я могу судить, лучшей пары тебе не найти.

— Я, наверное, буду вовсе без пары, — заявляю я, скрещивая руки на груди.

— Всю жизнь?

— По крайней мере до тех пор, пока не найду по-настоящему свободного человека.

— По-настоящему свободного надо было искать в детском саду, — говорит мама.

Резко поворачиваю голову.

— Издеваешься?

Она качает головой.

— Вовсе нет. Просто говорю, что у людей взрослых, достигших лет двадцати пяти, тем более тридцати, уже есть за плечами несчастливый роман или расторгнутый брак… У некоторых даже не один, и дело далеко не всегда в том, что это они, эти люди, не умеют строить отношения. Бывает, просто не везет… Даже тем, у кого золотой характер.

Усмехаюсь. От осознания того, что материнские слова не лишены смысла, меня берет злость и окатывает новая волна отчаяния.

— Просто романы не в счет. Особенно бездетные.

Мама кривит губы.

— Как сказать, — задумчиво произносит она. — Каждая история складывается по особому, не похожему на все остальные сценарию. Бывает, человек женится не любя и всю жизнь просто существует бок о бок с далекой ему по духу женщиной, а мечтает о другой, той, которая осталась где-то в прошлом и никогда не была его женой. — Она умолкает и смотрит, как мне кажется, будто куда-то внутрь себя.

В какое-то мгновение мне кажется, что другая, никогда не ставшая кому-то женой, — она сама, наша мама. Если бы выяснилось, что мое предположение верно, я ничуть не удивилась бы. Наверняка о ней мечтает не один мужчина, не сумевший добиться ее взаимности и женившийся на нелюбимой женщине.

Телефон на книжной полке опять начинает звонить, и мы обе вздрагиваем. Мама решительным жестом берет меня за руку и просит:

— Хотя бы поговори с ним. Чего-чего, а этого он заслуживает. Был бы на его месте другой — не такой милый, не такой воспитанный, не такой веселый парень, я, клянусь, не лезла бы к тебе со своими советами. Джерард же… Честное слово, я была бы просто счастлива, если бы у вас все же получилось… быть вместе.

Не добавляя больше ни слова, она поспешно встает и уходит, оставляя меня один на один с телефонными звонками и необходимостью принять решение: отвечать или нет.

Неторопливо подставляю к полкам стул, встаю на него и достаю трубку, загадав, что если я не успею нажать на кнопку приема и потеряю последнюю возможность еще раз услышать голос Джерарда, значит, так тому и быть.

Спрыгиваю со стула, возвращаюсь на диван и смотрю на настенные часы. Начало двенадцатого. Подношу трубку к уху.

— Алло?

— Эви, — на выдохе произносит Джерард. В его голосе звучит мольба и отчаяние. — Ну наконец-то…

— Зачем ты звонишь в такую позднь? — негромко спрашиваю я.

Джерард нервно усмехается.

— Ты еще спрашиваешь, зачем я звоню?

Мне впервые за этот бесконечный вечер становится немного стыдно. От безысходности, желания снова заплакать, скорее прекратить этот разговор и никогда не прекращать его, начинают слегка дрожать руки.

— Я приеду к тебе, — говорит Джерард.

— Нет! — вскрикиваю я.

— Почему? — с горечью, недоумением и обидой спрашивает он.

Зажмуриваюсь. Причинять ему страдания едва ли не более страшно, чем страдать самой.

— Слишком поздно… — говорю тихо и убито. — Завтра на работу.

— Плевать на работу! — вскипает Джерард. — На все плевать! Я приеду!

— Пожалуйста, не надо, — слезно прошу я.

— Это ведь жестоко, Эви, — горячечным шепотом произносит Джерард. — Я живой человек и, по-моему, не заслуживаю подобного обращения.

Я вдруг становлюсь ненавистна самой себе. Вся ситуация вмиг поворачивается для меня так, что кажется, будто в ней есть единственный отрицательный персонаж. Я.

Сейчас бы взять и все исправить. Позвать к себе Джерарда, полночи рассказывать ему о моем горьком опыте с Питером, поплакать, покаяться, воззвать о помощи… Я же, как только представляю себе, что снова увижу его и тогда уже больше не смогу прогнать, содрогаюсь от ужаса. Нет, ничего не выйдет. По-видимому, мои страхи сильнее всего прочего. К сожалению, даже сильнее любви.

— Да, Джерард, все верно, — быстро, задыхаясь от волнения и тоски, начинаю я. — Ты не заслуживаешь подобного обращения, потому что ты лучший парень на всей земле… — Пугаюсь своего неожиданного признания, и мой голос обрывается.

— Ты… правда так считаешь? — осторожно и негромко спрашивает Джерард.

— Да, — исполненным обреченности голосом отвечаю я.

— Тогда почему же ты… не взяла кольцо? — озадаченно произносит Джерард.

Поднимаю глаза к потолку, обращаясь с безмолвным воззванием к сверхсилам. До чего же тяжело объяснять, почему ты отвергаешь любимого! Ей-богу, проще трижды сдать выпускные экзамены.

— Я не взяла кольцо… — сглатываю, смачивая пересохшее горло, — потому что ты навсегда принадлежишь другим людям. И не можешь связывать жизнь с кем-то еще…

— Что?! — Джерард напряженно смеется. — Эви, это же бред! Неужто ты сама не понимаешь?

— Никакой это не бред! — негодуя, восклицаю я. Если бы он только знал, через что мне пришлось пройти. Тогда не смеялся бы.

— Эви, милая, я думал, что твои речи про разведенных просто признак временного дурного настроения, не более того…

— И очень ошибался! — горячо возражаю я.

— Ты не права, — устало, но твердо говорит он. — Дети — да. Я люблю их и останусь им отцом навек. С Эванджелиной же… Нашего брака не существует вот уже четыре года.

Эванджелина, раскатистым эхом отдается в моих ушах. Нас и зовут практически одинаково. Только меня никто никогда в жизни не звал Эванджелиной. Да, все понятно. Для Джерарда я, как когда-то для Питера, сокращенный вариант, временная замена…

— Джерард, — произношу я хриплым глухим голосом. — Прости… мне очень тяжело.

— Почему, черт возьми?! — вскрикивает он, и в каком-то смысле это действует на меня отрезвляюще.

Вспоминаю, что я до сих пор не объяснила ему, почему так странно себя веду. Насилу собираюсь с мужеством и сбивчиво, то вся дрожа, то напрягаясь, наконец рассказываю про Питера, Джонатана и Бетси.

— Любимая моя, ненаглядная, — горячо и с нежностью шепчет Джерард, когда я умолкаю. — Поверь, моя история совершенно другая.

На мгновение позволяю себе увлечься мечтой, но опять содрогаюсь, обуреваемая страхом.

— Дай мне шанс, — умоляет меня Джерард. — Вот увидишь, мы сумеем построить только нашу семью, куда без твоего и моего позволения не будет доступа никому на свете…

Лучше бы он не был так ласков, лучше бы оставил свои уговоры. Они лишь усугубляют мои мучения.

— Прости, Джерард… — Я нажимаю на кнопку, прерывая связь, и разражаюсь жутким неостановимым воем.