Из современной английской новеллы

Адюльтер в среднем возрасте

— Я — миссис да Танка, — сказала миссис да Танка. — А вы — мистер Майлсон?

Мужчина кивнул, и они прошли вместе вдоль платформы в поисках купе, где можно было бы рассчитывать на радушный прием или — в случае неудачи, что казалось им более вероятным, — хотя бы на уединение. У каждого из них был при себе небольшой чемодан: у миссис да Танка — белый кожаный или из какой-то имитации под белую кожу, у мистера Майлсона — черный потрепанный. Они шагали вперед целеустремленно и молча, так как были совершенно чужими друг другу людьми, а в шуме и суматохе вокзала, да еще вглядываясь в освещенные окна купе, трудно сказать что-нибудь осмысленное.

— Арендный договор сроком на девяносто девять лет, — сказал когда-то отец мистера Майлсона, — был подписан в тысяча восемьсот шестьдесят втором году моим дедом, которого ты, разумеется, не знал. Срок этот, боюсь, истечет еще при твоей жизни. Но ты к тому времени будешь уже достаточно твердо стоять на ногах, чтобы перенести потерю, возобновить то, что подошло к концу, и удержать собственность в семье. — Собственность мыслилась как нечто такое, что возвеличивало. Дом был невелик, но пригоден для жилья и стоял в ряду таких же, ничем особенным не отличавшихся домов. Однако, когда срок аренды истек, выяснилось, что возобновить ее нельзя, и это решило для мистера Майлсона проблему. Зачем ему, бездетному холостяку, последнему в роду этот дом еще на девяносто девять лет?

Миссис да Танка, сидя напротив него, выбрала один журнал из пачки взятых в дорогу, затем, спохватившись, сказала:

— Мы можем побеседовать. Впрочем, если вы предпочитаете, можем провести наше мероприятие и молча. — Элегантный, очень дорогой твидовый костюм хорошо, но не чрезмерно обтягивал ее довольно пышные формы. Седые волосы, плотно облегавшие череп, казались отнюдь не седыми, а золотисто-рыжими. Принадлежи эта дама к другой социальной прослойке, она, несомненно, стала бы болтушкой-щебетуньей, но миссис да Танка, зная за собой эту слабость, всегда была настороже. Смешинка часто мелькала в ее глазах, но стоило ей поймать себя на этом, и она тут же с беспощадной решимостью убивала ее на корню, облекаясь в броню суровости.

— Вы не должны чувствовать себя неловко, — сказала миссис да Танка. — Мы уже не в том возрасте, чтобы стесняться друг друга в нашем положении. Вы, надеюсь, согласны со мной?

А мистер Майлсон и сам этого толком не знал. Он не знал, как он должен себя чувствовать, что испытывать. Он старался разобраться в себе, но не находил ответа. По-видимому, он был взволнован, но до конца понять свои чувства оказалось делом не столь простым. Поэтому он не знал, что ответить миссис да Танка. И только улыбнулся.

Миссис да Танка, именовавшаяся прежде миссис Хорес Спайр и, как видно, не намеренная об этом забывать, воскресила в своей памяти те дни. И это было вполне логично, ибо те дни совершенно так же пришли к концу, как теперь приходили к концу нынешние. Их финал и занимал сейчас ее мысли: бегство от миссис да Танка к миссис Хорес Спайр помогало заглушить гнездившуюся в ней тревогу и взглянуть на вещи с высоты своего жизненного опыта.

— Если ты действительно этого хочешь, — сказал тогда Хорес, — пожалуйста, бога ради. Кто из нас возьмет на себя грязную работу — ты или я? — Таков был его ответ на ее требование развода.

На самом-то деле грязная работа, как он это называл, была в то время уже проделана — как им, так и ею.

— Для меня это большая неожиданность, — продолжал Хорес. — Я думал, что мы еще долго будем трусить в одной упряжке. Ты что, серьезно кем-то увлечена?

Правду сказать, это было не очень серьезно, но сам факт увлечения обнажил для нее всю несостоятельность их брака, и она увидела вакуум там, где когда-то была любовь.

— Нам будет лучше врозь, — сказала она. — Жить вместе просто по привычке — скверная штука. Мы не должны упустить свой шанс в жизни, пока еще не поздно.

Сейчас, сидя здесь, в купе, она отчетливо припомнила весь их разговор и особенно эту свою фразу, причем ярче всего встали в памяти последние четыре слова. Ее шанс облекся в форму да Танка. Тому восемь лет назад.

— Боже правый, — произнесла она вслух, — каким же он оказался самовлюбленным подонком.

Мистер Майлсон прихватил с собой два-три еженедельника — из того сорта изданий, которым трудно подобрать определение: нечто бесцветное, с претензией на интеллектуальность, нечто среднее между газетой и журналом с мазками тусклой краски на первой странице. У нее же были при себе добротные журналы: "Харперс" и "Вог". Глянцевитые, щеголеватые и порядком глупые. Во всяком случае, так думал мистер Майлсон. Ему доводилось перелистывать такие журналы в приемной врача или дантиста, проглядывать дурацкие рекламные объявления и фотографии манекенщиц под броскими заголовками — нереальных существ в нереальных позах, начисто, казалось, лишенных секса, а по большей части и всякой жизненности. Вот, значит, что она за женщина!

— Кто? — спросил мистер Майлсон.

— Ах, господи, да Танка, конечно! Кто же еще.

Широкая спина да Танка перед глазами на протяжении восьми лет — такая пухлая, словно подбитая под кожей ватой. Он часто предоставлял ей возможность лицезреть его спину. Такой он был человек. Занят, дел по горло, говорил он.

— Я расскажу вам о да Танка, — сказала она. — Тут есть кое-какие интересные аспекты. Хотя сам он, видит бог, едва ли может представлять какой-либо интерес.

Так или иначе, с этим домом все равно была большая морока. То крыша прохудится; то, глядишь, по фасаду трещина; то сырость неизвестно откуда в самых таинственных местах. Куда лучше чувствовал он себя в комнате, которую снимал в "Швейцарском коттедже"; особенно зимой там было уютнее. Теперь их старый дом уже снесли, вместе с другими, соседними. Теперь там многоквартирные дома: вздымаются к небу и таращатся на вас миллионами окон. И садиков как не бывало — ни гномиков, ни снежных человечков, ни луковичных зимников, ни причудливо замощенных дорожек, ни скворешен, ни кормушек, ни ванночек-поилок для птиц, ни миниатюрных песчаных карьерчиков для ребятишек, ни узорчатых проволочных бордюрчиков вокруг цветочных клумб.

— Надо идти в ногу со временем, — изрекла миссис да Танка, и мистер Майлсон понял, что вел с ней беседу, вернее, произносил свои мысли вслух, как бы адресуясь к ней, поскольку она сидела тут.

Его матушка разбила садик с декоративными каменными горками. Посадила обриецию, сассапарель, гвоздики и черный морозник. Ее брат, дядюшка Эдвард, бородатый чудак, привез в машине морскую гальку с побережья. Отец презрительно пожимал плечами, глядя на эту затею, — как, в сущности, на любую из их затей: уносить гальку с побережья казалось ему чем-то позорным и даже бесчестным. Позади садика и горок были посажены логановые кусты; ягоды были грубые, жесткие, практически несъедобные, так как никогда не вызревали до конца. Но ни у кого — а у мистера Майлсона и подавно — не хватало духу выкорчевать эти кусты.

— За целую неделю, — говорила миссис да Танка, — он мог не произнести ни единой сколько-нибудь содержательной фразы. Мы жили под одним кровом, ели за одним столом, ездили вместе в машине, и самое большее, что от него можно было услышать: "Пора включать отопление". Или: "Эти "дворники" плохо протирают стекло".

Мистер Майлсон не знал, говорит она о мистере да Танка или о мистере Спайре. В его представлении они сливались воедино: две молчаливые призрачные фигуры, на протяжении нескольких лет обладавшие этой женщиной с холеными руками.

"На нем будет обычный деловой костюм, — объяснял миссис да Танка ее приятель, — серый или неопределенного цвета. Внешность у него самая заурядная, если не считать его шляпы — она у него большая, черная, я бы даже сказал, несколько экстравагантная". Да, эта шляпа производит странное впечатление — никак с ним не сочетается.

Именно такой он и стоял там — возле табачного киоска, в точно назначенное время, ожидая ее: худой, с впалыми щеками, лет пятидесяти, в этой своей старомодной шляпе и с еженедельниками, которые каким-то странным образом гармонировали со шляпой, но никак не вязались с ним самим.

— Так можете ли вы осуждать меня, мистер Майлсон? Можете ли вы осуждать меня за то, что я хочу освободиться от этого человека?

Теперь шляпа лежала в сетке для вещей, рядом с его аккуратно сложенным пальто. Голова у него была почти совсем лысая, а бледный череп был похож на ком нежного сливочного масла. А глаза печальные, как у охотничьего щенка, который был у него в детстве. Мужчины часто похожи на собак, подумала она, а женщины — скорее на кошек. Поезд, мягко, ритмично покачиваясь, проносил их сквозь ночь. Она вспоминала да Танка и Хореса Спайра и думала: где-то сейчас Спайр? Сидя напротив нее, мистер Майлсон думал об аренде на девяносто девять лет и о двух тарелках — одна от вчерашнего ужина, другая от сегодняшнего завтрака, — оставленных немытыми в его комнате в "Швейцарском коттедже".

— Здесь вроде неплохо, в вашем стиле, — сказал мистер Майлсон, стоя в нарядном холле отеля и озираясь по сторонам.

— Джин с лимоном, джин с лимоном, — произнесла миссис да Танка, сопровождая свои слова действием — направляясь прямо к бару.

Мистер Майлсон предпочел ром, почему-то — сам не зная почему — решив, что это больше соответствует обстоятельствам.

— Мой отец пил ром с молоком. Странная причуда.

— Чудовищная, по-моему. Да Танка пил только виски. Его предшественник любил портер. Ну вот, все в порядке.

Мистер Майлсон поглядел на нее.

— На повестке дня у нас сейчас должен быть обед.

Но миссис да Танка не так-то легко было пронять. Они сидели в баре до тех пор, пока она не выпила изрядное количество джина с лимоном, а когда они наконец встали из-за стойки и пожелали пообедать, выяснилось, что ресторан уже закрыт, и их направили в дежурный зал, где еще можно было заказать жареное мясо или рыбу.

— Вы плохо организовали это, мистер Майлсон.

— Я вообще ничего не организовывал. Я знал распорядок работы этого отеля. И напомнил вам о нем. Но вы не дали мне возможности что-либо организовать.

— Ну хотя бы отбивную и яйцо, ну хоть что-нибудь! Даже да Танка сумел бы раздобыть суп.

В 1931 году мистер Майлсон переспал с горничной в доме своего отца. Это был единственный случай в его жизни. Он был рад, что возможность адюльтера с миссис да Танка ему не угрожает. Она, конечно, больше смыслила в этих делах, чем он, и понимание этого отнюдь его не окрыляло. Дежурный зал оказался вульгарным питейным заведением.

— Вполне в вашем стиле, — жестко и неоднократно повторила миссис да Танка.

— По крайней мере здесь тепло. И свет не слепит глаза. Может быть, выпьем немного вина.

Ее муж должен остаться незапятнанным. Он занимает видное общественное положение. Приятель мистера Майлсона — тот, что был знаком с адвокатом миссис да Танка, — повторил ему это несколько раз. Все расходы будут оплачены и еще небольшой гонорар в придачу. Небольшой гонорар был сейчас для мистера Майлсона весьма кстати. И хотя сначала он категорически отклонил сделанное ему предложение, но потом, встретив своего приятеля — просто случайного знакомого, в сущности, — в пивной, куда он всегда наведывался по воскресеньям в половине первого, решил дать согласие на свое участие в предполагаемой инсценировке. И не только ради маленького гонорара — в какой-то мере эта затея подымала его престиж в собственных глазах: его имя как ответчика будет фигурировать в процессе — вот уж чего никто не мог бы ожидать! Счет отеля попадет в руки мужа миссис да Танка, а тот передаст его своему адвокату. Завтрак будет подан в постель, и надо постараться запомнить лицо горничной, которая его подаст. А потом уделить ей какое-то время и постараться, чтобы и она запомнила его лицо.

— И она очень мила, эта миссис да Танка, очень мила, — говорил его знакомый из пивной, — во всяком случае, так мне ее описывали. — Он подмигнул мистеру Майлсону, но мистер Майлсон сказал, что это не имеет абсолютно никакого значения — мила миссис да Танка или нет. Он понимает свои функции и знает, что к их взаимоотношениям не должно примешиваться ничего личного. Он бы и сам взялся за это дельце, сказал тот, в пивной, да беда в том, что симпатичные дамочки средних лет — его слабость, тут же потянет лапать. Потому-то и нелегко было подыскать подходящего парня.

— Я прожила трудную жизнь, — посетовала миссис да Танка. — Сегодня я нуждаюсь в вашем сочувствии, мистер Майлсон. Скажите, что вы мне сочувствуете. — Лицо и шея у нее начинали багроветь; болтливость рвалась наружу, руша препоны.

У него дома в шкафу под лестницей хранились садовые башмаки. Огромные, тяжелые армейские башмаки, принадлежавшие еще его отцу. Он надевал их по выходным дням, когда копался в саду.

— Срок аренды истек два года назад, — сообщил он миссис да Танка, — и мне надо было как-то избавляться от всего этого барахла — от мебели, садового инструмента и разных безделушек, которые накапливались на протяжении трех поколений. И поверьте, не так-то легко было решить, что выбросить и что оставить.

— Мистер Майлсон, мне не нравится наш официант.

Мистер Майлсон старательно отрезал кусок бифштекса — треугольный, сочный, в меру прожаренный, нагрузил на него грибов и горчицы, добавил ломтик картофеля и отправил все сооружение в рот. Прожевал и запил вином.

— Вы его знаете?

Миссис да Танка зло рассмеялась — звук был похож на треск льда.

— Как я могу его знать? Я, как правило, не вожу знакомства с официантами. А вы его знаете?

— Вы сказали, что он вам не нравится, поэтому я и спросил.

— Могу я почувствовать к нему антипатию, не будучи с ним близко знакома?

— Это ваше личное дело. Мне показалось, что вы делаете слишком скоропалительные заключения, вот и все.

— Какие заключения? Что тут скоропалительного? О чем это вы толкуете? Вы что — пьяны?

— Заключение, что этот официант вам не нравится, кажется мне скоропалительным. Я не пьян, по-моему. Может быть, слегка. Немного подбодриться никогда не мешает.

— Вы не пробовали носить черную повязку на глазу, мистер Майлсон? Мне думается, вам бы это было к лицу. Вам не хватает индивидуальности. Ваша жизнь прошла впустую? У вас вид человека, впустую прожившего жизнь.

— Моя жизнь была не хуже всякой другой. Чего-то в ней не было, чего-то хватало за глаза. А зрение у меня, между прочим, в полном порядке. И глаза мои собственные, не стеклянные. Оба. Так что не вижу необходимости в повязке на глазу.

— Я чувствую, что у вас нет влечения ни к чему. Вы никогда не жили по-настоящему, мистер Майлсон.

— Я не понимаю, что это значит.

— Велите принести еще вина.

Мистер Майлсон поманил официанта, тот направился к ним.

— Пожалуйста, пусть пришлют другого официанта, — вскричала миссис да Танка. — Не может разве обслужить нас другой официант?

— Мадам? — произнес официант.

— Вы нам не подходите. Пришлите к нашему столику другого официанта.

— Сегодня я один на дежурстве, мадам.

— Ничего, все в порядке, — сказал мистер Майлсон.

— Вовсе не в порядке. Я не хочу, чтобы этот человек нас обслуживал, чтобы он откупоривал бутылки и разливал вино.

— Тогда нам придется обойтись своими силами.

— Сегодня я один на дежурстве, мадам.

— Есть же в этом отеле другие служащие? Пришлите администратора или регистраторшу.

— Это не входит в их обязанности, мадам…

— Вздор, вздор! Принесите вина, любезный, и больше нам ничего от вас не требуется.

Официант невозмутимо зашагал прочь. Миссис да Танка принялась напевать популярную песенку.

— Вы женаты, мистер Майлсон? А раньше были когда-нибудь женаты?

— Нет, никогда.

— Я была замужем дважды. Я и сейчас замужем. Теперь я бросаю жребий в последний раз. Бог весть, чем это для меня обернется. С вашей помощью я перекраиваю свою судьбу. Какой шум поднял этот официант из-за бутылки вина!

— Это не совсем справедливо. Вы же сами…

— Ведите себя как джентльмен, если вы в состоянии. Держите мою сторону, раз уж вы со мной. Почему вы против меня? Разве я вас чем-нибудь обидела?

— Нет, нет. Я просто хотел восстановить истину.

— Этот человек опять здесь. С вином. Точно птица. Вам не кажется, что у него под курткой крылья? Вы похожи на птицу, — повторила она, впиваясь взглядом в официанта. — У вас в роду кто-то был птицей?

— Мне думается, нет, мадам.

— Однако вы не можете поручиться. Ну как вы можете поручиться? Почему вы говорите, "мне думается, нет", когда вы ничего не можете об этом знать?

Официант молча разливал вино по бокалам. Он нисколько не потерял самообладания, отметил про себя мистер Майлсон. Он даже не был рассержен.

— Подайте кофе, — распорядилась миссис да Танка.

— Да, мадам.

— Как эти лакеи угодливы! Как я ненавижу угодливость, мистер Майлсон! Я не могла бы выйти замуж за угодливого человека. Я бы не стала женой этого официанта за все сокровища Голконды.

— Да, трудно себе представить, чтобы вы могли стать его женой. Он совсем не в вашем вкусе.

— Зато он в вашем вкусе. Мне кажется, он вам нравится. Может, мне удалиться, чтобы вы побеседовали с ним наедине?

— Тоже выдумаете! О чем мне с ним беседовать? Я ничего не знаю об этом человеке, за исключением его профессии. И знать не стремлюсь. Это не в моих привычках — разводить тары-бары с официантом, после того как он меня обслужил.

— А мне это не известно. Я не обязана знать, что вы за человек и какие у вас привычки и тайные склонности. Откуда мне знать? Мы ведь только что познакомились.

— Вы нарочно затемняете предмет разговора.

— Вы такой же напыщенный, как да Танка. Да Танка тоже бы сказал: "предмет", "затемнять".

— Меня совершенно не интересует, что сказал бы ваш супруг.

— Предполагается, что вы мой любовник, мистер Майлсон. Не могли бы вы немножко войти в роль? Мой супруг не может вас не интересовать. Вы должны гореть желанием разорвать его на куски. Есть у вас такое желание?

— Я ни разу в жизни не видел этого человека. Я ничего о нем не знаю.

— Ну так притворитесь. Притворитесь хотя бы перед этим официантом. Выкрикните что-нибудь неистовое, когда он будет поблизости. Разразитесь бранью, сквернословьте. Стукните кулаком по столу.

— Меня не предупредили, что я должен буду вести себя подобным образом. Это не в моем характере,

— А что у вас за характер?

— Я застенчив и не люблю показухи.

— Вы мой антагонист. Я не понимаю таких людей, как вы. Вы ничего не добились в жизни. И взялись за такое сомнительное дельце. Где ваше самоуважение?

— Оно проявляется в другом.

— Вы лишены индивидуальности.

— Это пустые слова. Они ничего не значат.

— Любовники всегда лепечут всякий ничего не значащий вздор, учтите это, мистер Майлсон!

Они покинули дежурный зал и в молчании поднялись по лестнице. В спальне миссис да Танка достала из чемодана пеньюар.

— Я переоденусь в ванной комнате. Буду отсутствовать минут десять.

Мистер Майлсон снял костюм и надел пижаму. Почистил зубы, ногти, ополоснул водой лицо. Когда миссис да Танка вернулась, он лежал в постели.

Без платья, в пеньюаре, она показалась мистеру Майлсону малость погрузнее. Мелькнула мысль о корсетах и прочих принадлежностях дамского туалета. От комментариев он воздержался.

Миссис да Танка выключила свет, и они лежали в двуспальной постели под прохладными простынями, не соприкасаясь.

Мистер Майлсон размышлял о том, что после его смерти не так уж много чего сохранится. Он умрет, и в комнате останутся разные вещи — в общем-то, набор бесполезных, никому не нужных предметов, вся ценность которых — в сентиментальных воспоминаниях. Безделушки, папоротники в горшках. Репродукции картин. Коллекция яиц. Птичьих яиц, которые он собирал мальчишкой. Весь этот хлам сгребут, верно, в кучу и попытаются сжечь. А потом станут небось окуривать комнату, зажгут благовонные свечи — люди ведь всегда ведут себя оскорбительно по отношению к покойникам.

— Почему вы не женились? — спросила миссис да Танка.

— Потому что меня не так уж сильно тянет к женщинам, — ответил он, отбросив всякую осторожность и приготовившись к нападению с ее стороны.

— Вы педераст?

Он был шокирован.

— Нет, конечно.

— Я просто спросила. Эти типы легко соглашаются на такие услуги.

— Из этого еще не следует, что я из их числа.

— Мне не раз казалось, что Хорес Спайр больше по этой части, чем по женской. Невзирая на внимание, которое он мне оказывал.

В детстве она жила в Шропшире. И с той поры полюбила деревню, но не знала ни названий цветов, ни птиц, ни деревьев, да и не хотела знать. Про нее говорили, что она как Алиса в Стране чудес.

— Вы бывали когда-нибудь в Шропшире, мистер Майлсон?

— Нет. Я коренной лондонец. Всю жизнь прожил в одном и том же доме. А теперь этого дома больше нет. На его месте многоквартирные дома. И я живу в "Швейцарском коттедже".

— Я так и предполагала. Мне казалось, что вы должны жить в "Швейцарском коттедже".

— Порой мне не хватает моего садика. В детстве я собирал птичьи яйца на пустырях. Я их и сейчас храню.

Она не хранила ничего. Она слишком часто ставила крест на своем прошлом и если порой и вспоминала его, когда припадет охота, то делала это, не прибегая к помощи материальных свидетельств.

— Суровые факты жизни не пощадили меня, — сказала миссис да Танка. — Впервые я столкнулась с ними в двадцать лет. С тех пор они были моими спутниками всегда.

— Когда срок аренды истек, мне нелегко пришлось. Да, в первое время свыкнуться с этим было нелегко. Мне до последней минуты все как-то не верилось. Той весной я только что посадил новые дельфиниумы у себя в садике.

— Мой отец советовал мне выйти замуж за хорошего человека. Народить детей и жить счастливо. Потом он умер. Я не сделала ни того ни другого. Не знаю почему — просто не было желания. А потом старина Хори Спайр облапил меня как-то раз, и вся недолга. У каждого такая жизнь, какую он себе уготовил, надо полагать. А насчет гомосексуализма — это я потому, что вы заинтересовались этим официантом.

— Нисколько я им не заинтересовался. Я считал, что вы с ним дурно обошлись. Только и всего.

Миссис да Танка курила, и мистер Майлсон нервничал. Из-за создавшейся ситуации вообще и из-за тлевшей во мраке сигареты в частности. Что, если эта женщина вдруг заснет? Ему приходилось слышать о пожарах, возникших в результате небрежного обращения с сигаретой. И в таком состоянии, как у этой особы, с нее еще хватит ткнуть сигаретой куда попало прямо в него. О том, чтобы уснуть, не могло быть и речи: разве уснешь с мыслью, что проснешься объятый пламенем, под звуки пожарной сирены, возвещающей твою гибель?

— Я сегодня не усну, — заявила миссис да Танка, еще больше напугав этим мистера Майлсона. Значит, всю ночь до рассвета эта женщина будет ворочаться здесь рядом с ним и дымить сигаретой в темноте. "Я сумасшедший. Я сошел с ума, когда согласился на такое". Эти слова отчетливо прозвучали у него в мозгу. Он видел их черным по белому, написанными его собственной рукой. Он видел их отпечатанными и повторенными еще раз, как в телеграмме. Буквы прыгали и теряли свой порядок. Слова лишались смысла и расплывались в тумане.

— Я сумасшедший, — громко произнес мистер Майлсон, чтобы окончательно утвердиться в этой мысли, чтобы заявить о ней во всеуслышание. Это вошло у него в привычку. На мгновение он забыл, откуда возникла мысль, забыл, что он здесь не один.

— Что такое? Вы сумасшедший, говорите вы? Миссис да Танка была встревожена. — Боже милостивый, так вы даже хуже, чем педик? Вы что, сексуальный маньяк? И потому и оказались здесь? Это не входило в мои планы, имейте в виду. От меня вы ничего не добьетесь, мистер Майлсон. Посмейте только, и я подыму тревогу.

— Я сумасшедший, раз приехал сюда. Я сошел с ума, когда согласился на это. Не понимаю, что на меня нашло. Только сейчас я осознал, какое это безумие.

— Так встаньте, дорогой мистер Майлсон, возьмите обратно ваше слово, нарушьте наше соглашение, освободитесь от своих обязательств. Вы же взрослый человек — оденьтесь и уходите.

Все они на один лад, заключила она. Разница только в том, что у некоторых есть хоть какие-то незначительные достоинства, а у этого, по-видимому, ничего. В самой мысли о его сухопаром, распростертом рядом с ней теле было что-то тошнотворное. На что только не приходится идти женщине, чтобы освободиться от такого кошмара, как да Танка.

Поначалу все это представлялось ему очень простым и скорее даже добрым делом, нежели дурным. С виду все выглядело совсем просто: надо прийти на помощь даме, попавшей в трудное положение. В таком свете видел он это. С маленьким вознаграждением в придачу, уже ему врученным.

Миссис да Танка закурила очередную сигарету и бросила спичку на пол.

— В чем прошла ваша жизнь? У вас не хватило духа даже на то, чтобы жениться. А мозгов — на то, чтобы хоть в чем-то преуспеть. По сути дела, вы могли бы даже и не жить. — Она рассмеялась где-то рядом в темноте, исполненная решимости задеть его как можно больнее в отместку за оскорбившее ее утверждение, что надо быть сумасшедшим, чтобы согласиться провести какое-то время в ее обществе.

Ни разу в жизни мистеру Майлсону не приходилось совершать чего-либо подобного. Ни разу в жизни не предпринимал он ничего, не взвесив предварительно все за и против и не убедившись, что никакая опасность ему не грозит. От этой мысли его бросило в пот. Его будущие деяния предстали перед ним, еще более страшные деяния — безответственные, преступные.

Миссис да Танка снова рассмеялась. На этот раз у нее было что-то другое на уме.

— Вы никогда не спали с женщиной — в этом все дело, да? Ах вы, бедняга! Сколько же вы потеряли из-за вашей трусости! — Кровать сотряслась в такт пронзительно-резким звукам: миссис да Танка расхохоталась, и красное пятнышко ее сигареты заплясало во мраке.

Она продолжала смеяться — теперь уже молча, тихо, вкладывая в этот смех всю свою ненависть к нему, и к да Танка, и — как когда-то — к Хоресу Спайру. Ведь мог же на его месте оказаться какой-нибудь молодой человек, красивый, веселый, с приятными манерами! Ну почему бы какому-нибудь молодому человеку не согласиться на ее предложение? Мог же среди миллиона молодых людей найтись такой, который взялся бы за это дело со вкусом или хотя бы с изяществом?

— Вы такая, какой создал вас господь бог, — сказал мистер Майлсон. — Вы не можете освободиться от своих недостатков, а ведь могли бы уже, казалось, отдать себе в них отчет. Не знаю, что вы такое в глазах других людей. В моих глазах вы — чудовище.

— И вас не тянет прикоснуться к этому чудовищу? Женское тело лишено для вас всякого соблазна? Вы евнух, мистер Майлсон?

— Я обладал женщинами, которые были мне желанны. Вам же я просто оказываю услугу. Узнав о ваших затруднениях, я в порыве великодушия и под давлением просивших за вас согласился прийти вам на помощь. Я не ответил отказом, хотя понятия не имел, кто вы такая.

— Это еще не делает вас джентльменом.

— А мне этого и не требуется. Я джентльмен вне зависимости от этого.

— Да вы без этого просто ничто. Сейчас единственный, неповторимый момент во всей вашей жизни. В вашем мелкотравчатом, канцеляристском существовании вы ни разу не отважились прожить по-настоящему хотя бы один миг. И вы знаете, что я права. А джентльмен вы или нет — об этом говорит ваша принадлежность к низшим слоям среднего сословия. Еще не существовало на свете настоящего английского джентльмена, который был бы выходцем из низших слоев среднего сословия.

Миссис да Танка старалась представить себе, как выглядит она со стороны: увидеть свое лицо — как располагаются на нем морщины, сколько лет можно ей дать с виду, какое впечатление производит она на случайных прохожих. Легко ли будут теперь мужчины попадаться на крючок, не отпугнет ли их мысль о том, что она уже дважды не сумела ужиться с мужем? Маячит ли на горизонте кто-то третий? Третье число счастливое, подумалось ей. И все же, кто теперь на нее польстится — разве что какой-нибудь безлюбый Майлсон?

— Ваша жизнь была ничуть не лучше моей, — сказал мистер Майлсон. — И вы не счастливее меня. Вы потерпели фиаско, и было бы жестоко смеяться над вами.

Они продолжали разговаривать, и взаимная ненависть в них росла.

— В юности, когда отец устраивал в Шропшире танцы, чтобы дать мне возможность блеснуть красотой, мужчины стаями вились вокруг меня. Не выйди к тому времени дуэли из моды, там бы все перестреляли друг друга. Немало было бы убитых и калек с прядью моих волос, хранимых у сердца.

— А теперь вы страшилище, миссис да Танка. Поглядите на свое лицо, на эти ногти! Корова в обличье ягненка!

За шторами на окнах ночь уступала место рассвету. Слабый проблеск его пробился в комнату и был замечен обоими с радостью и облегчением.

— Вам бы следовало писать мемуары, мистер Майлсон. Сколько перемен совершалось на ваших глазах на протяжении долгой жизни, а вы все пропустили мимо! Вы — как запасной столик в кафе. Или вешалка в прихожей дешевых меблированных комнат. Кто прольет слезу над вашей могилой, мистер Майлсон?

Он чувствовал на себе ее взгляд, и ее язвительные насмешки попадали точно в цель, глубоко проникая ему в сердце. Он повернулся к ней и, пошарив руками, коснулся ее плеч. Ему хотелось сдавить ей горло, почувствовать, как ее мышцы напрягутся под его пальцами, хотелось, чтобы она умерла от страха. Но она, думая, что он пытается ее обнять, выбранилась и со смехом отпихнула его от себя. Ошеломленный такой тупостью, он оставил ее в покое.

Медленно тащился поезд. Станции проплывали за окнами — невзрачные, похожие одна на другую. Миссис да Танка безотрывно смотрела на мистера Майлсона в упор, и взгляд ее — холодный, властный — становился все более колюч.

Она одолела его в этой схватке, хотя формально победа осталась за ним. Задолго до обусловленного совместного завтрака мистер Майлсон выпрыгнул из постели. Он оделся и позавтракал один в ресторане, а затем, не теряя ни минуты, послал в номер за своим чемоданом и покинул отель, предупредив дежурного администратора, что дама уплатит по счету. Так она и поступила, после чего отправилась следом за ним на вокзал и теперь сидела напротив него в пустом купе, приводя его в замешательство и злорадствуя.

— Ну что ж, — сказала она, — вы сделали, что могли. Единственный жалкий поступок, на который у вас хватило духа. Вы поставили страшилище на место. Можно ли было ожидать чего-либо другого от представителя низших слоев английского среднего сословия?

Мистер Майлсон опрометчиво забыл свои еженедельники и сегодняшнюю газету в отеле. Ничего не оставалось, как сидеть с этой женщиной лицом к лицу и делать вид, что его интересуют проплывающие за окном пейзажи. К тому же вопреки всему его слегка томило чувство вины. Вернувшись домой, он одолжит пылесос и основательно пройдется им по комнате: физический труд поможет ему успокоиться. Потом, перед ленчем он выпьет кружку пива. Ленч — в закусочной-автомате. Днем, пожалуй, можно будет сходить в кино. Сегодня суббота, а это более или менее обычный для него субботний распорядок дня. В кино он, чего доброго, и вздремнет с недосыпу-то. Его будут толкать в бок локтями, чтобы он перестал храпеть: такое с ним уже случалось, и это было не слишком приятно.

— Чтобы даровать вам жизнь, ваша мать долгие часы лежала в родовых муках, — произнесла миссис да Танка. — Думали вы об этом когда-нибудь, мистер Майлсон? Думали вы когда-нибудь об этой несчастной женщине, о том, как кричала, она, ломая руки, извиваясь на ложе? Стоите ли вы таких мук, мистер Майлсон? Ну, скажите сами, стоите ли вы того?

Можно было уйти из этого купе, пристроиться к другим попутчикам. Но этим он доставил бы слишком большое удовлетворение миссис да Танка. Она бы громко расхохоталась, увидав, что он уходит, возможно даже пошла бы следом, чтобы поиздеваться над ним в присутствии посторонних.

— Все, что вы говорите обо мне, миссис да Танка, в равной мере приложимо и к вам.

— Вы хотите сказать, что мы с вами схожи, как две горошины в одном стручке? Тогда это стручок, начиненный динамитом.

— Я не это имел в виду. Ни за какие блага в мире не хотел бы я оказаться с вами в одном стручке.

— Однако вы оказались со мной в одной постели. И не сдержали своего слова, как подобало бы мужчине. Вы трус, мистер Майлсон, никчемный трус. Думаю, что вы сами это знаете.

— Я знаю себя, чего никак нельзя сказать про вас. Вы хоть раз задумались над тем, что вы такое в глазах других людей? Стареющая женщина, некрасивая, увядшая, весьма сомнительной нравственности и поведения. Какую несчастную жизнь устроили вы, должно быть, этим вашим мужьям!

— Сделав меня своей женой, они получили все, чего добивались, сполна. И вы понимаете это, только не смеете в этом признаться.

— Едва ли я лишусь сна, терзаясь этой проблемой.

Утро было прохладное, солнечное, небо ясное. Пассажиры, покидая поезд на промежуточных станциях, кутались в воротники — после теплой духоты вагона холод снаружи казался особенно резким. Женщины с корзинками. Молодые парни. Мужчины с ребятишками, с собаками, которых они забирали у проводника багажного вагона.

Да Танка, говорят, живет с какой-то женщиной. Но тем не менее отказался взять вину на себя. Человеку с его положением адюльтер и публичный скандал не к лицу. Так он заявил. Насыщенно. Жестко. Хорес Спайр, надо отдать ему должное, плевать хотел на то, как это будет выглядеть.

— Какому венку отдали бы вы предпочтение, мистер Майлсон, для возложения на гроб после вашей смерти? Я задаю этот вопрос потому, что намерена послать вам цветы. Единственный одинокий венок. От этой ужасной миссис да Танка, от страшилища.

— Что, что? — переспросил мистер Майлсон, и она повторила свой вопрос.

— А… Ну, из бутеня, пожалуй. — Он сказал это, будучи застигнут врасплох внезапно возникшей перед ним картиной. Ведь он не раз рисовал себе такую картину, не раз над ней раздумывал: катафалк, гроб, в гробу он. Вероятно, все будет совсем не так. Предвидение не было сильной стороной мистера Майлсона. Оглядываться назад, вспоминать, перебирать в уме события, переживания, которые в свое время, быть может, заполняли повседневность, — это было более ему свойственно. Ведь если не заглядывать вперед, дни текут за днями даже не без приятности. Мистеру Майлсону никогда не удавалось закрепить картину своих похорон в уме. Сколько бы он ни пытался, в конце концов все превращалось в чьи-то чужие похороны, на которых он присутствовал. Снова и снова вспоминалась ему кончина его отца и сопутствующие этому событию обряды.

— Из бутеня? — повторила миссис да Танка. Почему он назвал этот цветок? Почему не розы, не лилии или что-нибудь из комнатных растений? Бутень рос в Шропшире — по обочинам пыльных проселочных дорог; в залитых зноем и гуденьем пчел полях — огромные белые пространства волнами спускались к реке. Она сидела среди этих цветов, когда водила своих кукол на прогулку. Она лежала среди них, улыбаясь прекрасной, светлой голубизне неба. Она любила гулять среди этих цветов по вечерам.

— Почему вы сказали — из бутеня?

Он и сам не знал — почему; быть может, потому, что в одну из редких прогулок с родителями за город он увидел эти цветы и они ему запомнились. Но у себя в садике он выращивал дельфиниумы, и желтофиоли, и астры, и душистый горошек.

Ей казалось, что она снова вдыхает этот аромат, — аромат почти неуловимый: полей и жарких солнечных лучей на своем лице, летнего зноя и ленивой истомы. Там была где-то красная дверь, выцветшая и облупленная, и она сидела, прислонясь к ней спиной, на теплых ступеньках крыльца — маленькая девочка, одетая по моде того времени.

— Почему вы сказали — из бутеня?

Ему припомнилось, что он спросил тогда, как называются эти белые пушистые цветы. Он нарвал их и принес домой, и часто потом вспоминал об этом, хотя ему годами не доводилось больше бывать в полях, где цветет бутень.

Она пыталась заговорить с ним снова, но после минувшей ночи нужные слова не приходили ей на ум. Между ними воцарилось молчание, и мистер Майлсон инстинктивно почувствовал все, чем оно было наполнено: она видела себя и его — видела, как они в этот самый миг выходят вместе из отеля на этот вот яркий солнечный свет, как они медлят на тротуаре, не зная, куда направиться, и решают пойти на прогулку. Губы ее зашевелились, сложились в гримасу, и тело покрылось испариной. Она бросила на него взгляд и заметила, как слова замерли у него на языке, потому что он разгадал ее мысли.

Поезд подошел к конечной станции. Захлопали двери; толпа пассажиров поплыла за окном по платформе. Они взяли свои чемоданы и вместе вышли из вагона. Проводник, внимание которого привлекли ее ноги, смотрел им вслед, пока они шли по платформе. Они прошли за контрольный барьер и расстались, разошлись в разные стороны. Она направилась к своей новой квартире, где, по ее расчетам, уже было приготовлено для нее молоко и последняя корреспонденция. Он — к своей комнате: к двум грязным тарелкам на сушилке для посуды, к вилкам с остатками яйца на зубьях и к маленькому вознаграждению в виде розового чека на пять фунтов, выглядывающего из-за фарфоровой кошки на каминной полке.

Как мы захмелели от пирожных с ромом

Суон де Курсей, облаченный в мятый твидовый костюм, предстал передо мной, перебирая в пальцах кончик потрепанного галстука, служившего ему, как видно, не один месяц еще и кушаком, и приветственно огласил дружелюбной площадной бранью четыреста кубических футов воздушного пространства, деликатно именуемых моей конторой. Суон не попадался мне на глаза уже несколько лет: он был из тех людей, которые частенько, без всякой видимой причины, исчезают из поля зрения и из Англии. Между нами говоря, можно было предположить, что его длительные отлучки являются в какой-то мере следствием тех невзгод, которые оставляли такой сокрушительный след на его обличье.

Когда он возник передо мной, мне бы следовало смекнуть, что я должен быть начеку. В том приподнято-возвышенном состоянии, в каком я в ту пору неизменно пребывал, мне были никак не к лицу те развлечения, которые Суон, по всей видимости, хотел мне предложить. Ибо, надо отдать ему должное, Суон никогда не появлялся с пустыми руками. Брать от жизни все, что можно, — по этой части Суон был большой мастак. И он неизменно весьма великодушно предоставлял и другим возможность участвовать в осуществлении его широких замыслов. На этот раз, сказал он, меня ждет приятный послеполуденный отдых. Я же со своей стороны объяснил ему, что не расположен к приятному послеполуденному отдыху, так как дел по горло и нет времени бить баклуши. Но Суон сидел на стуле, вооруженный до зубов своими доводами, и в конце концов я сдался.

Я написал записку и оставил ее на пишущей машинке: "Вторник, после полудня. Я — под ножом хирурга". А затем позвонил по телефону.

— Люси?

— Хэлло, Майк!

— Ну как ты?

— Все хорошо, Майк. А у тебя?

— У меня тоже. Вот решил позвонить…

— Спасибо, Майк.

— Нужно бы повидаться как-нибудь в ближайшее время.

— Да, конечно.

— Я надумал было пригласить тебя пообедать, да вот неожиданно объявился один старый, весьма почтенный друг…

— Очень мило, что ты так надумал.

— Ну да, вот понимаешь…

— Спасибо, что позвонил, Майк.

— До свиданья, Люси.

— До свиданья, Майк.

Суон концом разогнутой скрепки чертил что-то на полированной доске моего стола.

— По-моему, ты это не жене звонил, — сказал он.

— Жене? О нет, какой там.

— Ты еще не женат и вообще ничего такого?

— Нет.

— Отлично. У меня в отеле две девчонки. Говорят, что знают тебя.

И мы вышли на сентябрьское послеполуденное солнце для встречи с ними.

Мне кажется, здесь я могу немножко сплутовать. Моему воображению всегда рисовались шикарные машинистки-стенографистки с красивой фигурой и прелестным ротиком, чью голову легко можно вскружить бодрящим позвякиванием монет, — этакие благонравные девственницы, работающие в фирме "Питмен" и не возлагающие особых надежд на брачную лотерею. Легко могло случиться, что именно такого сорта девицы и взялись бы помогать нам прожигать жизнь в те послеполуденные часы. Но на деле оказалось, что это Марго и Джо — две дошлые художницы-иллюстраторши из модного журнала на глянцевой бумаге.

— Когда мне исполнилось одиннадцать лет, — сказала мне Джо, — я написала небезызвестную детскую книжку и сама нарисовала к ней все картинки. Кто-то надумал ее опубликовать, и это, само собой разумеется, страшно повредило мне в глазах окружающих.

— Должно быть, вы были необычайно развитым ребенком.

— Честно говоря, нет. Это же все было чудовищно плохо, как вы легко можете догадаться. Книжка увидела свет по чистой случайности.

— Джо придает огромное значение словам, — сказала Марго. — У нее подлинное чувство слова.

— Она чокнутая, — сказал Суон,

— Ах, бросьте, — сказала Марго.

Джо и Суон придвинулись друг к другу. Суон скучал и принялся рассказывать Джо анекдот. Марго сказала — явно для меня:

— Джо необычайно одаренная, я таких больше не встречала.

Я кивнул, меня это в общем-то мало интересовало. В баре было полно мужчин в форме: темно-серые костюмы, жилеты, белые рубашки, полосатые галстуки — знак принадлежности к какому-то клубу или учебному заведению.

— Хотите выпить, Марго?

— Неплохая мысль, — сказала Марго, и я протолкался к мокрой стойке и пустил десятишиллинговую бумажку плавать в луже пива. Когда я возвратился к Марго, она сказала:

— Давайте напрямик: что вы думаете о Найджеле?

О Найджеле? Я глотал пиво, чтобы оттянуть время, удивляясь про себя, зачем я пью это пойло, раз оно мне так противно. Потом сказал:

— Ну… Мне нравится ваш Найджел.

— Нет, правда?

— А что ж? Он в порядке. Я хочу сказать…

— Временами мне кажется, Майк, что Найджел самый скучный человек на свете.

Теперь я припомнил, Найджел толстый и болтливый. Найджел знает все, что только может вас интересовать. Когда Найджела понесет, никакая сила на свете его не остановит, это уж точно. Найджел — это муж Марго.

Я выпил еще пива. Пиво было холодное и безвкусное. Я молчал.

— Мы с Найджелом устроили вчера попойку.

— Вот как.

Марго принялась рассказывать мне про их попойку. Я подавленно слушал. Потом принес еще выпивки — себе на этот раз виски. Как я уже сказал, Найджел — это муж Марго. У нее и у Джо было у каждой по мужу. И оба брака висели, как говорится, на ниточке.

Внезапно Марго перестала говорить о Найджеле. Она плотоядно поглядела на меня и произнесла что-то — я не разобрал что. После двух-трех последующих фраз я понял: она говорила мне, что из меня получится хороший муж.

— Мне тоже так кажется, — сказал я.

— Но я вовсе не влюблена в вас, и вообще ничего такого, — сказала Марго, покачиваясь на стуле.

— Ну конечно, нет.

Из пивного бара мы отправились куда-то, решив, что настало время для ленча. Пока ехали в такси, я всю дорогу думал о Люси.

Мы зашли в итальянский ресторан в Сохо — слишком дорогой и не слишком хороший. Суон поведал нам историю своей жизни. Из еды он ограничился несколькими порциями мороженого с фруктами. Я отыскал на лестнице телефон и позвонил Люси.

— Хэлло, Люси! Что ты сейчас делаешь?

— Как что я сейчас делаю? Стою тут и разговариваю с тобой по телефону.

— А я с компанией пьянствую в Сохо.

— Что ж, очень рада за тебя.

— Вот как? Я бы хотел, чтобы ты была здесь.

Люси умерла бы тут с тоски.

— Я читаю "Адама Бида".

— Хорошая книга.

— Да.

— Ты уже завтракала?

— Да ничего что-то не нашлось, и я выпила шоколада.

— Я позвонил, чтобы узнать, как ты.

— У меня все в порядке, спасибо.

— Мне хотелось услышать твой голос.

— А, брось. Голос как голос.

— Можно, я расскажу тебе про твой голос?

— Нет, лучше не надо. Почему-то не хочется.

— Мы еще встретимся как-нибудь?

— Я не сомневаюсь.

— Я позвоню тебе, когда не буду пьян.

— Позвони, а сейчас мне надо вернуться к моему "Адаму Биду".

— До свиданья.

— До свиданья.

Я повесил трубку и постоял, глядя на ступеньки крутой лестницы, ведущей вниз. Потом спустился в ресторан.

— Что, черт подери, будем мы теперь делать? — сказал Суон. — Сейчас четыре часа.

— Мне надо поговорить с Майком, — объявила Марго. — Остальных прошу не слушать.

Я уселся рядом с ней, и она не очень связно зашептала мне в ухо:

— Я хочу посоветоваться с вами насчет Найджела, Майк.

— Но я же его почти не знаю, честное слово.

— Не имеет значения. Понимаете, мне кажется, что с Найджелом что-то неладно.

Я попросил ее уточнить, что она имеет в виду. Вместо этого она повторила то же самое, но в вопросительной форме:

— Майк, вам не кажется, что с Найджелом что-то неладно?

— Ну, видите ли…

— Будьте со мной откровенны.

— Я же сказал вам, что почти не знаю его. Может, у него искусственный желудок, почем мне знать.

— У Найджела, к вашему сведению, самый нормальный желудок.

— Очень рад.

— Совершенно не понимаю, почему вам такое взбрело на ум. Он же никогда не жалуется на желудок.

— Отлично, так что с ним такое, с этим парнем?

— Я подозреваю, что он псих.

— Господи Иисусе, так сводите его к врачу, Марго.

— Вы считаете, что я должна это сделать?

— Ну разумеется. Если, конечно, вам его состояние не доставляет удовольствия.

Марго хихикнула.

— А вы знаете, в какой-то мере — да.

— Тогда в чем проблема?

— Старина Найджел становится таким чудным.

— Но ведь это же вас забавляет, Марго.

— Он стал проделывать очень странные штуки. Я хочу сказать — неизвестно, к чему это может привести.

— Какие странные штуки?

— Ну например, приводит в дом пожилых женщин. Приходит с ними домой и говорит, что они были вместе на каком-то собрании и он пригласил их на чашку кофе. Это выглядит чудовищно — Найджел и эти пять-шесть старух, которые тащатся за ним по пятам. И они торчат у нас целую вечность. Иной раз неделями. И где только он их выкапывает — не имею ни малейшего представления. Он, мне кажется, воображает, что творит очень доброе дело.

— А что он сам-то говорит?

— Он говорит, что у них еще не закончилось собрание. Они рассаживаются вокруг стола и пишут какие-то записочки. И никто ничего не говорит.

— Мне кажется, это очень интересно. Я уверен, что на самом деле все объясняется как-нибудь совсем просто. Вероятно, вы недостаточно глубоко вникли в это дело, Марго.

— Пошли отсюда, — сказал Суон.

Мы перекочевали в другое заведение под названием "Голубой козел". Это был один из тех кабаков, где продают днем спиртное и не заставляют вас при этом смотреть стриптиз. Марго пыталась снова завести речь о Найджеле, но я очень твердо заявил, что не желаю больше о нем слышать. Я стал болтать с Джо.

— Джо, — сказал я, — вы знаете девушку по имени Люси Энструс?

— Это такая маленькая, толстенькая, чуть-чуть лысоватая?

— Нет. Люси красивая девушка.

— Значит, это другая.

— Высокая, блондинка, синие глаза. Пластичная, как кошка.

— Не знаю такой.

— И всегда может сказать что-то неожиданное. Кажется, наполовину шведка.

— А вы не догадывались, Майк, что я наполовину валлийка?

— Нет. Я хотел спросить вас насчет Люси…

— Но я же ее не знаю.

— А я не знаю, как мне быть с Люси.

— Вы вроде Марго. Она тоже не знает, как ей быть с Найджелом. Никто не знает, как ему с кем-то быть. О боже! Можно мне еще водки?

— Конечно. Так вот, как я говорил…

— Я хочу тройную порцию.

Я заказал водку. Рядом с нами Суон и Марго, поглощенные своими мыслями, сидели, погрузившись в молчание. Они даже не слышали, о чем мы говорим. Марго перехватила мой взгляд и открыла было рот, но я повернулся к ней спиной и стал наливать Джо водку.

— У Марго что-то неладное творится с мужем, — сказала Джо. — Бедняжка ужасно встревожена.

— Да, я все это уже слышал. Марго рассказывала мне. Подробно.

— Понимаете, мне нравится Найджел.

— Так может, вы бы помогли ему привести себя в порядок? Но мы говорили о другом. Я сказал вам…

— Найджел, похоже, приводит в дом женщин.

— Да, я знаю, Джо.

— Все же это свинство по отношению к Марго.

Эти слова Марго услышала. И закричала:

— Что свинство по отношению к Марго? — После чего все заговорили разом, а я пошел и позвонил Люси.

— Люси?

— Хэлло! Это ты, Майк?

— Я.

— Хэлло, Майк.

— Хэлло, Люси.

— Ну, как ты?

— Да как-то чудно все. Но, послушай, Люси…

— Я слушаю.

— Я ведь не нарочно. Я не придуряюсь.

— Да где ты?

— В "Голубом козле".

— Это что такое?

— Тут все увешано леопардовыми шкурами. Джо и Марго и Суон тоже здесь.

— А кто они такие?

— Да так… какие-то.

— Очень мило, что ты позвонил, Майк.

— Найджел, муж Марго, приводит домой женщин. Я подумал: может, ты посоветуешь, как ей быть. Она ужасно расстраивается из-за того, что он их приводит. Они все пожилые и приходят по нескольку штук сразу.

— Ну что ты, Майк, я ничего не понимаю в таких вещах. Я понятия не имею, что тут делать. Честное слово.

— Ну прости меня, Люси. Я подумал: может, ты что посоветуешь.

— Ко мне пришли. До свиданья, Майк. Я бы на твоем месте поехала сейчас домой.

Суон заявил, что ему хочется выпить чаю. Мы покинули "Голубого козла" и направились под слепящим солнцем к "Флорис".

Марго снова завела свое о Найджеле.

Суон сказал, что он знает человека, который мог бы здорово помочь Найджелу. Он что-то запамятовал, какой метод лечения применяет этот человек, но только все очень хорошо о нем отзываются, сказал он.

Я пошел и позвонил Люси.

— Люси?

Ответил мужской голос. Я сказал:

— Могу я поговорить с Люси? Я правильно набрал номер?

Мужской голос ничего не ответил, и трубку тут же взяла Люси.

— Это опять ты, Майк?

— Хэлло, Люси. Как ты поживаешь?

— У меня все хорошо, Майк.

— Очень рад.

— Майк, ты звонил мне четверть пятого. Ты имеешь представление о том, сколько времени сейчас?

— А сколько сейчас времени?

— Без двадцати пяти пять.

— Я тебе надоел, так что ли?

— Нет, нет. Просто я хотела знать: не могу ли я тебе чем-нибудь помочь? Может, тебе что-нибудь нужно, но ты не решаешься мне сказать?

— Я погибаю от тоски. Я тут с этими людьми. Люси.

— Ну?

— Кто это там у тебя?

— Мой приятель, его зовут Фрэнк. Ты его не знаешь.

— Что он тут делает?

— Как это понять — что он делает?

— Ну…

— Постой, я сейчас спрошу его. Фрэнк, что ты делаешь?

— Что он сказал?

— Он говорит, что заваривает чай.

— Я тоже пью чай. В "Флорис". Хорошо, если бы ты была здесь.

— До свиданья, Майк.

— Постой, не уходи, Люси.

— До свиданья, Майк.

— До свиданья, Люси.

Когда я вернулся за столик, все они хохотали как чумовые. Суон заявил, что они захмелели от пирожных.

— Понюхай-ка их! — сказал он. Пирожные пахли ромом. Я откусил кусочек: на вкус тоже было похоже на ром. Мы съели целую гору пирожных: захмелеть от пирожных — это казалось нам забавным. Мы заказали еще пирожных и сказали официантке, что они восхитительны. Когда наш восторг немного ослабел, Суон сказал:

— Майк, нам нужен твой совет: что делать с мужем Марго?

— Да я уже сказал Марго…

— Нет, Майк, сейчас шутки в сторону! Ты в этих вещах разбираешься.

— С чего ты взял? Я ничего в этом не смыслю, решительно ничего.

— Ладно, Майк, сейчас я тебе все разъясню. Найджел, муж Марго, связался с кучей каких-то старых баб. Марго боится, как бы это не пошло дальше — бродяги, лавочники, одноногие солдаты… Ну, словом, ты понимаешь. Как ты считаешь, что ей следует предпринять?

— Понятия не имею. Послушай, Марго, я понятия не имею, что тебе следует предпринять. Разве, может, просто спросить Найджела, что все это значит. А пока съешь-ка еще пирожное.

— Отличная мысль! — восторженно завопил Суон. — Марго, детка, почему бы тебе не спросить Найджела, что, собственно, все это значит?

Джо любовно вонзила мне в щеку свои длинные с остро оточенными ноготками пальцы. Поскольку она при этом улыбалась, я сообразил, что это следует скорее понимать как дань восхищения, а не как проявление агрессии

— Да ведь Найджел ладит только одно: они, видите ли, еще не закончили своего собрания, — сказала Марго.

— Ну понятно, — сказал Суон, — но ведь ты же не берешь его как следует в оборот. Ты же не говоришь: "Какого такого собрания?" Ты же не даешь ему понять, что он держит тебя в неведении относительно смысла этих собраний? И он легко мог вообразить, что ты принимаешь все это как нечто само собой разумеющееся и такие супружеские отношения вполне тебя устраивают. Когда ты уходил в туалет, — сказал Суон, обращаясь ко мне, — Марго призналась, что она очень встревожена.

— Она еще раньше признавалась в этом мне. И я не ходил в туалет, я звонил по телефону.

— Может, и мне так сделать? — сказала Марго. — Может, мне позвонить Найджелу и потребовать у него объяснения?

Мы все дружно закивали. Марго встала, потопталась на месте и снова опустилась на стул. Она не может, сказала она. Ей неловко звонить мужу и задавать ему такие вопросы. Она обернулась ко мне.

— Майк, может, ты это сделаешь?

— Я?

— Майк, может, ты позвонишь?

— Ты хочешь, чтобы я позвонил твоему мужу и спросил его, в каких отношениях находится он с несколькими пожилыми женщинами, ни с одной из которых я не знаком?

— Ну ради меня, Майк!

— Да ты подумай только, какие мне придется давать ему объяснения. Подумай — ведь это же стыд и срам! Найджел вообразит, что я — муж одной из этих женщин. Найджел вообразит, что я связан с полицией. Найджел засыплет меня вопросами. Каким образом я смогу добиться от него какого-нибудь ответа, как ты себе это представляешь?

Суон сказал:

— Все, что от тебя требуется, — это просто спросить "Это Найджел? Послушайте, Найджел, верно ли то, что я слышал, будто какие-то женщины появляются у вас в доме в любое время дня и ночи?" Скажи ему, что ты из министерства социального обеспечения.

— Я не могу обратиться к человеку, назвать его Найджел, а потом заявить, что я из министерства социального обеспечения.

— Пойми, Майк, мужа Марго зовут Найджел. Он привык, что к нему так обращаются. Если ты не назовешь его Найджел, он просто пошлет тебя к черту. Скажет, что ты ошибся номером.

— Значит, я скажу так: "Хэлло, Найджел, говорят из министерства социального обеспечения". Тогда он просто решит, что я умалишенный.

Марго сказала:

— Майк, ты сделай так, как сам находишь нужным. Не слушай Суона. Суон объелся пирожными. Ступай, ты ведь знаешь, где тут телефон. — И она дала мне листок с номером телефона.

— О боже правый, — сказал я, нашарил в кармане четырехпенсовую монетку и зашагал к телефону, чувствуя, что не в силах больше все это выносить.

— Хэлло? — услышал я в трубке голос.

— Хэлло. Могу я поговорить с Люси? Пожалуйста.

— Хэлло, — сказала Люси.

— Хэлло, Люси.

— Ну что? — сказала Люси.

— Это Майк.

— Я слышу, что это Майк.

— Они хотят, чтобы я позвонил этому человеку, о котором я тебе рассказывал, но я не умею так звонить людям…

— Почему ты не пойдешь домой и не ляжешь спать?

— Потому что я не усну. Помнишь, я тебе говорил об этом человеке и пожилых женщинах? Так вот, они хотят, чтобы я позвонил ему и спросил, что все это значит. Но, правда же, я не могу этого сделать, Люси, верно?

— Нет, положа руку на сердце, я не думаю, чтобы ты мог.

— Они говорят, надо изобразить, будто я — министерство социального обеспечения.

— До свиданья, Майк.

— Одну мину… Люси?

— Да?

— Этот человек все еще здесь?

— Какой этот человек?

— Человек, который был у тебя.

— Фрэнк. Он все еще здесь.

— Кто он такой, Люси?

— Его зовут Фрэнк.

— Я знаю, но чем он занимается?

— Я не знаю, чем он занимается. Фрэнк, чем ты занимаешься? Для заработка? Он говорит, что он… Как ты сказал, Фрэнк? Он фрахтовый агент, Майк.

— Фрахтовый агент…

— До свиданья.

— До свиданья, Люси.

Когда я вернулся к нашему столику, там все бурно веселились. Никто не спросил меня, что сказал Найджел. Суон заплатил по счету и объявил, что ему не терпится показать нам выставку под названием "Ужасы Востока", открытую где-то в Юстоне. А оттуда он отвезет нас на какую-то вечеринку. В такси Марго спросила:

— Что же все-таки сказал Найджел?

— Его не было дома.

— И никто не ответил?

— Какая-то женщина взяла трубку. Она сказала, что я прервал их собрание. Я спросил: "Какое собрание?" Но она пожелала сначала узнать, кто я такой. Я сказал, что я — министерство социального обеспечения, и она сказала: "О матерь божия!" — и повесила трубку.

Мы приехали на вечеринку часа на два раньше, чем было условлено, но никто, по-видимому, не придал этому значения. Я помогал какой-то женщине в широких спортивных брюках опоражнивать бутылки с вином в глиняную посудину. Суон, Марго и Джо развлекались, записывая что-то на магнитофон, а потом домой вернулся муж этой женщины, и нам предложили перекусить.

Около восьми начали съезжаться гости. Комната наполнилась табачным дымом, запахом пота, винных испарений, музыкой, и вечеринка стала разворачиваться довольно бурным темпом. Какая-то девушка в локонах очень серьезно рассуждала со мной о любви. По-видимому, она находилась примерно в таком же состоянии духа, как и я, но почувствовать в ней родственную душу, хотя бы на краткий срок, я не мог. Она сказала:

— По-моему, каждый человек обладает тем или иным свойством, которое может взять верх над любовью. Оказаться сильнее, понимаете? Как, например, гордость. Или честность. Или нравственность. Даже интеллектуальность, даже эмоциональная цельность. Предположим, двое людей влюблены друг в друга. Единственное, что может разрушить их союз, — это одно из вышеперечисленных свойств личности кого-либо из них. Другие люди не имеют к этому никакого отношения. Разве что косвенным образом — как возбудитель ревности, к примеру. Вы не согласны со мной?

У меня не было никакого мнения на этот счет, но я сказал: да, согласен.

— Еще одна особенность любви, — сказала девушка в локонах, — это ее необычайная заразительность. Приходило ли вам когда-нибудь в голову, что если вы влюблены, то, значит, в сущности, вам просто хочется быть любимым? Потому что это, разумеется, непреложный закон. Я хочу сказать, что ведь было бы странно, если бы всякий раз, когда кто-то кого-то любит, этот кто-то в свою очередь не пользовался ответной любовью. Такие случаи составляют весьма ничтожный процент.

Какой-то весьма развязный молодой человек услышал эти рассуждения и расхохотался. Он еще долго продолжал хохотать, глядя на девушку в локонах и на меня.

Я отошел, налил себе вина из глиняной посудины и спросил довольно миловидную женщину средних лет, чем она занимается. Она очень засмущалась в ответ. Я улыбнулся ей и направился дальше. Марго поймала меня за рукав и потащила в угол.

— Майк, ты можешь позвонить Найджелу еще раз?

— Я уже думал об этом, — сказал я. — Честно говоря, по-моему, мне не следует лезть в это дело.

— Но как же, милый, ты же обещал.

— Обещал? Ничего я не обещал.

— О Майк!

— Да право же, вся эта история… Ну ладно.

— Сейчас, Майк, хорошо?

— Хорошо, сейчас.

— Люси?

— Это ты, Майк?

— Ясно, кто же еще.

— Да, в самом деле, кто же еще. Где ты теперь?

— На вечеринке.

— Приятная компания?

— Да, как будто. Почему бы тебе не присоединиться?

— Я не могу, Майк. Я занята.

— С этим чертовым фрахтовым агентом, как я понимаю?

— С каким это еще агентом?

— Фрахтовым. С твоим приятелем — фрахтовым агентом. Фрэнком.

— Он не фрахтовый агент. Он работает в издательстве.

— Зачем же он назвался фрахтовым агентом? Последовало довольно утомительное объяснение. Назваться фрахтовым агентом — это, оказывается, было в духе присущего Фрэнку чувства юмора. Я раздумывал над этим, пока шел назад, к Марго.

— Ну, что он сказал, Майк?

— Какая-то женщина ответила, что его нет дома.

— И это все?

— Я сказал, что за домом ведется наблюдение. Я сказал, что местная полиция отнюдь не в восторге от того, что здесь происходит.

— А что она сказала?

— Она начала стонать, и тогда я сказал: "Я вас предупредил" — и повесил трубку.

— Спасибо тебе, Майк.

— Не на чем. В любое время к твоим услугам.

К нам подошел Суон, и Марго сказала:

— Майк снова звонил Найджелу. Майк был просто великолепен.

Суон похлопал меня по спине и сказал:

— Что, ничего веселого?

Марго принялась ему все пересказывать, а я ушел.

Джо делала вид, что слушает, как двое мужчин, перебивая друг друга, рассказывают какую-то запутанную историю. Она сказала мне негромко:

— Ты не расстраивайся из-за Марго. Я позабочусь о том, чтобы она не оказалась в накладе.

Я уставился на нее: с чего это она вообразила, что я расстраиваюсь из-за Марго?

— Я не сомневаюсь, что ты об этом позаботишься, Джо, — сказал я.

— Положись на Джо, — шепнула она.

Я сказал, что на нее вполне можно положиться, я в этом уверен. И стал развивать эту мысль дальше. Один из мужчин сказал:

— Вы позволите, старина?

Я пожал плечами и протолкался обратно к телефону. Я набирал номер три раза, чтобы уж наверняка не было ошибки, но никто не брал трубку.

Все принялись танцевать кто во что горазд. Задержавшись возле глиняной посудины, я снова оказался рядом с девушкой в локонах. Она улыбнулась мне, и я спросил от нечего делать:

— Вы знакомы с девушкой, которую зовут Люси Энструс?

Девушка в локонах покачала головой:

— Почему я должна быть с ней знакома?

— Вероятно, нипочему, — сказал я. Девушка посмотрела на меня очень внимательно и отошла.

Я поднялся наверх и нашел там тихую комнату с кроватью. Неярко горела лампа на туалетном столике. Кровать — с виду очень удобная — была почти полностью погружена во мрак. Я растянулся на кровати, радуясь темноте. Через несколько секунд я уснул. Когда проснулся, светящийся циферблат моих часов оповестил меня о том, что я проспал около двух часов. За туалетным столиком две девушки приводили в порядок свои физиономии. Потом они вытащили из сумочек платочки с изображением лошадей и повязали головы. Они переговаривались шепотом и вскоре ушли. Я лежал, перебирая в уме события этого дня, и пытался представить себе, как буду чувствовать себя завтра утром. Мне всегда казалось очень важным, как человек чувствует себя утром во время завтрака, вспоминая истекший день.

Какой-то мужчина с бокалом в руке вошел в комнату и остановился перед туалетным зеркалом. Он пригладил волосы, поправил галстук. Потом вынул из кармана носовой платок, накрутил его на указательный палец правой руки и прочистил себе по очереди оба уха. По окончании этой операции он что-то пробормотал, разглядывая платок. Я закрыл глаза. Когда я их открыл, он уже испарился. Я закурил сигарету и затопал к телефону.

— Кого вам надо? — услышал я голос. Это был парень из издательства. Я сказал, что хочу поговорить с Люси.

— Хэлло, Люси.

— О, Майк, ну право же…

— Люси, этот человек опять здесь.

— Да, Майк. Он здесь, я знаю.

— Сейчас два часа ночи.

— Да, два часа ночи. Не огорчайся, Майк. — Голос ее звучал так мягко, что я сказал:

— Перестань стараться щадить меня.

— Знаешь, я лучше положу трубку.

— Это я положу к черту трубку.

Я стоял у телефона, раздумывал, и меня мутило. Я заметил, что в пальцах у меня зажата какая-то бумажка, вгляделся и увидел, что на ней нацарапан номер телефона Найджела. Я снял трубку и набрал этот номер.

Прождав почти минуту, я наконец услышал женский голос:

— Да? Кого вам надо?

Кажется, я сказал:

— Я хочу знать, что тут происходит.

— А кто это говорит? Вы ошиблись номером, — быстро сказала женщина.

— Нет, не ошибся, — сухо возразил я. — Позовите-ка, будьте любезны, к телефону Найджела.

— Найджел ведет собрание. Вы нам мешаете. У нас еще очень много вопросов на повестке дня. Мне некогда заниматься с вами, сэр.

— Говорит министерство социального обеспечения, — сказал я и услышал, как женщина бурно задышала в трубку. И отключилась.

Я прошел через гостиную и начал разыскивать входную дверь. Я подумал, что все более или менее стало на свое место. Обидам Марго отдана заслуженная дань: она испытывает от этого известное удовлетворение, теперь нужно только, чтобы кто-нибудь спросил Найджела, что все это значит, и не оставлял его в покое, пока он не даст вразумительный ответ. После чего пусть уж в этом разбираются специалисты. Что касается меня, то время — лучший лекарь, время все исцелит. Я это понимал, и это-то и было самое печальное. Я не хотел исцелиться. Я хотел, чтобы безумная одержимость моей любви к Люси продолжала подстерегать меня даже во сне; чтобы она смеялась мне в лицо со дна полупустых бокалов; чтобы она накидывалась на меня внезапно из-за угла. Но придет время, и лицо Люси сотрется в моей памяти; придет время, и, повстречав ее на улице, я небрежно поклонюсь ей, и мы выпьем по чашечке кофе и поговорим о нашей последней встрече и о том, как много воды утекло с тех пор. А нынешний день — да ведь и его уже нет, ведь уже настало завтра — канет в прошлое, подобно всем остальным дням. Он не будет отмечен красным в календаре как день моих неистовых домогательств, как день, когда мою любовь украли у меня из-под носа. Я отворил входную дверь и поглядел в ночь. Было холодно и неуютно. И это пришлось мне по душе. Мне было очень плохо, но я был этому рад, потому что в этом все еще была жива моя любовь к Люси. Не раздумывая, я захлопнул дверь и оградил себя от темноты и моросящего дождя. Когда я шел обратно в гостиную, печаль забвения ужалила меня в сердце. Уже сейчас, думал я, время делает свое дело. Часы тикают, и время уносит от меня Люси, разрушает ее облик, убивает все, что было между нами. Время сыграет мне на руку, и с его помощью я вспомню сегодняшний день без горечи и без волнения. Вспомню его, как пятнышко на нечеткой поверхности пустоты, как какой-то смешной и нелепый день, — день, когда мы захмелели от пирожных с ромом.

Ангелы в "Рице"

Эта игра вступала в свои права, когда вечеринка — или что-нибудь в этом духе — подходила к концу и часть гостей разъезжалась. Те, кто задерживался дольше — обычно после часа ночи, — знали, что предстоит игра, и с этой целью, собственно, и задерживались. Нередко в этот именно момент, то есть далеко за полночь, возникали супружеские разногласия: остаться или уехать домой.

Игра, заключавшаяся в обмене мужьями и женами, и притом по воле случая, а не по собственному выбору, вошла в обиход в этом новом предместье где-то в середине пятидесятых годов. Тогдашние ее участники были теперь людьми не первой молодости, но игра продолжала жить. Особенной популярностью она пользовалась в предместье у тех, кто уже пережил ранние супружеские бури, народил детей, устроил их в школу и ощутил первые признаки угасания брачного пыла, разжечь который не удавалось больше даже с помощью джина с тоником.

— Мне это кажется чудовищно глупым, — заявила Полли Диллард своему мужу накануне вечеринки у Райдеров.

Ее муж — его звали Гэвин — заметил, что ведь уже не первый год им известно, чем в предместье занимаются субботними вечерами. Он напомнил ей, как они однажды засиделись у Микоков слишком долго и поняли это, когда остальные мужчины, тоже задержавшиеся там, побросали ключи от своих машин на ковер, а Сильвия Микок начала завязывать шарфами глаза женам этих мужчин.

— Я хотела сказать: глупо, что Сью и Малькольм ввязались в это дело, совершенно неожиданно, ни с того ни с сего.

— Мне кажется, они просто так — тянутся за другими.

Полли покачала головой. И спокойно возразила, что в прежние времена Сью и Малькольм Райдер не склонны были тянуться за другими в таких делах. И Сью, когда говорила с ней об этом, была очень смущена, прятала глаза и походила на дурочку школьницу.

Гэвин видел, что Полли расстроена, но он знал — одного у нее не отнимешь: после того, как Полли родила двоих детей и они переселились сюда, в предместье, она научилась справляться со своими огорчениями. И сейчас она справлялась что надо: держалась спокойно, не повышала голоса. Так же спокойно, должно быть, вела она себя и тогда, когда Сью Райдер, отводя глаза, сказала ей, что они с Малькольмом решили тоже включиться в эту столь популярную в предместье игру. Полли, конечно, была удивлена и не скрыла этого, но со временем постарается примениться к обстоятельствам. К концу вечера она уже свыкнется с этой мыслью и примирится с ней, философски примет то, что ей открылось, как неизбежное следствие возрастных изменений в психологии Райдеров, однако будет отрицать, что нечто подобное может когда-либо произойти и с ней самой.

— Вероятно, — сказал Гэвин, — Сью была похожа на школьницу, принявшую решение, что надо позволить кому-нибудь поцеловать себя разок. — Ты не думаешь, Полли, что и ты в свое время выглядела в этих случаях глупо?

— То совсем другое дело, сказала Полли. А тут — вообразить только, что ее партнером может оказаться какой-нибудь вечно потный Тим Граффид! Да ни одна школьница, если она в своем уме, не подпустит к себе Тима Граффида на пушечный выстрел. Ей как-то даже не верится, что Сью и Малькольм всерьез надумали все это. И что только творится с людьми, сказала она, и Гэвин ответил, что он и сам удивлен.

Полли Диллард исполнилось тридцать шесть лет, муж был на два года ее старше. В ее коротких светлых волосах недавно появились уже седые пряди. Ее худое, продолговатое лицо нельзя было назвать миловидным, но порой оно становилось даже красивым: у нее были синие глаза, крупный рот и широкая, чуть насмешливая улыбка. Сама Полли считала, что все в ее лице как-то не прилажено одно к другому, а фигура у нее слишком плоская и груди слишком маленькие. Но к тридцати шести годам она уже привыкла ко всем этим особенностям своей внешности, а другие женщины начинали завидовать ее сложению и моложавости.

В тот вечер, когда они собирались в гости к Райдерам, она, сидя в спальне перед туалетом и кладя под глаза тени, вглядывалась в свое лицо, в котором, по ее мнению, одно не соответствовало другому, и время от времени посматривала в зеркало на мужа. Сняв свой обычный субботний костюм, Гэвин облачался в более подходящее для субботней вечеринки у Райдеров одеяние — голубой вельветовый костюм, розовую рубашку и розовых тонов галстук. Темноволосый, среднего роста, начинающий тучнеть от весьма обильных обедов и возлияний, он был все еще красив, так как предательская одутловатость пока лишь чуть-чуть начинала проступать в твердых чертах его лица. По профессии Гэвин Диллард был кинорежиссером коммерческих телевизионных фильмов, главным образом рекламирующих мыло и различные моющие средства.

Полли уже поднялась со стула и стояла перед зеркалом, когда в дверь позвонили.

— Я отворю, — сказал Гэвин и добавил, что это, верно, Эстрелла — приходящая к их детям на вечер няня.

— Эстрелла сегодня не придет. Мне пришлось позвонить в Бюро услуг. Судя по голосу, это какая-то ирландка.

— Ханна Маккарти, — объявила появившаяся в дверях круглолицая молодая особа. — А вы мистер Диллард, сэр?

Гэвин улыбнулся ей и сказал, что да, это он. Притворив за ней дверь, он помог ей снять пальто. Потом повел ее через белый просторный холл в гостиную — тоже просторную, с бледно-голубыми стенами и такими же шторами. Один уже в постели, сообщил он ей, а другой еще в ванне. Двое мальчиков, пояснил он, Пол и Дэвид. Жена познакомит ее с ними.

— Хотите чего-нибудь выпить, Ханна?

— Что ж, пожалуй, не откажусь, мистер Диллард. — И она широко улыбнулась ему. — Немножко хересу, если у вас найдется, сэр.

— Ну а как дела на старой родине, Ханна? — как бы мимоходом спросил Гэвин, протягивая ей бокал с хересом и стараясь быть любезным. Он отвернулся, чтобы налить себе джина с тоником и ломтиком лимона. — Ваше здоровье, Ханна!

— Ваше здоровье, сэр! Вы спрашиваете меня об Ирландии? Что ж, Ирландия не меняется.

— Вы бываете там?

— Каждые каникулы, мистер Диллард. А здесь я прохожу педагогическую практику.

— Я ездил как-то раз в Корк на кинофестиваль. Очень все здорово было, как в доброе старое время.

— В Корке мне не довелось побывать. Я родом из Листауэла. А вы сами тоже работаете в кино, сэр? Вы киноартист, мистер Диллард?

— Я, правду сказать, кинорежиссер.

В комнату вошла Полли. Я — миссис Диллард, сказала она. Улыбнулась, стараясь так же, как Гэвин, быть дружелюбной, чтобы девушка чувствовала себя свободно. Поблагодарила ее за то, что она приехала по такому срочному вызову и, вероятно, издалека. Полли надела новую, купленную только на прошлой неделе по совету Гэвина юбку, белую кружевную блузку, которую носила с незапамятных времен, и нефритовые бусы. Зеленая вельветовая юбка была подобрана в тон нефритам. Она увела новую няню, чтобы познакомить ее с детьми.

Стоя спиной к камину, Гэвин потягивал джин с тоником. Ему не показалось странным, что Полли приняла так близко к сердцу этот новый поворот в супружеских отношениях Сью и Малькольма. Райдеры были их самыми старинными и самыми близкими друзьями. Полли и Сью знали друг друга еще с детского сада сестер Саммерс в Патни, который они вместе посещали. Не будь эта дружба столь долголетней, возможно, Полли и не расстроилась бы так из-за этих перемен в семейной жизни ее подруги. Самого же Гэвина отнюдь не увлекала перспектива получить возможность позабавиться с какой-то случайно доставшейся ему женщиной, в то время как Полли с его согласия будет тискать кто-то из мужчин. И его удивило, что Райдеры решили включиться в эту игру, а еще больше удивило то, что Малькольм Райдер ни разу ни словом об этом не обмолвился. Но его душевного равновесия это не нарушило.

— Ну как? — спросила Полли, стоя на пороге в пальто. Пальто было коричневое, обшитое мехом, дорогое, и Гэвин подумал, что она красива — подтянутая, спокойная — и пальто ей идет. Когда-то, много лет назад, Полли запустила в него через всю комнату кувшином с молоком. Когда-то она часто плакала, убиваясь из-за своей худобы и плоского бюста. Сейчас это поразительно не вязалось с ее характером.

Он допил свой джин и поставил бокал на каминную полку, а рядом с бокалом Ханны поставил бутылку хереса, на случай, если она захочет выпить еще, но тут же спохватился и спрятал бутылку в сервант: они же совсем не знают этой девушки, подумалось ему, а пьяная нянька — испытание, через которое им уже пришлось однажды пройти, — куда хуже, чем отсутствие всякой няньки вообще.

— По-моему, она очень мила, — сказала Полли, когда они сели в машину. — Пообещала почитать им с часок.

— С часок? Бедная девочка!

— Она любит детей.

Ноябрьским вечером в половине девятого было уже совсем темно. Моросил дождь, пришлось включить дворники. Гэвин машинально повертел ручку радиоприемника; светящаяся шкала приемника, шуршание дворников по стеклу, волна теплого воздуха от обогревателя — все это на фоне дождя снаружи создавало в машине атмосферу уюта.

— Давай не будем там задерживаться, — сказал Гэвии.

Ей было приятно услышать от него эти слова. Все же она выразила опасение, не сочтут ли их занудами, если они откажутся остаться, но Гэвин сказал: чепуха.

Он вел машину по далеко растянувшимся улицам предместья, недавно застроенным, плохо различимым в ночи. Оранжевые огни фонарей искажали обличье домов, лишали их индивидуальности, изменяли цветовые соотношения, но ощущение пространства оставалось, и неогороженные садики перед домами создавали чувство простора. Вместительные автомобили "вольво" хорошо гармонировали с импозантными особняками. Да и "воксхолл-викторы" и громоздкие, похожие на автобусы "фольксвагены". Летним субботним утром в эти машины втискивались всей семьей, дабы отправиться к коттеджам на Уэльских холмах, или в Хэмпшире, или Хэртсе. У Диллардов был коттедж в Нью-Форесте.

Гэвин поставил машину на Сэндиуэй-Кресепт, за квартал от Райдеров, так как перед их домом было уже полно машин. Он с превеликим удовольствием предпочел бы отправиться поужинать к Тонино с Малькольмом и Сью — макароны по-итальянски, пепероната и графинчик кьянти-кристина — словом, провести тихий, непритязательный вечерок, который воскресил бы в их памяти другие тихие, непритязательные вечера. Десять лет назад они постоянно ужинали вчетвером в траттории Тонино на Греческой улице, и филиал, который Тонино открыл в их предместье, ничем не отличался от старой траттории — вплоть до окантованных цветных фотографий на стенах.

— Входите же! — шумно приветствовала гостей Сью, стоя в дверях дома номер 4 на Сэндиуэй-Кресент. Вечеринка разрумянила ей щеки, огромные карие глаза возбужденно блестели. Большие глаза были единственной несоразмерностью в ее внешности — миниатюрная, темноволосая, она была прелестна, как бутон розы.

— Джина? — крикнул им Малькольм из глубины переполненного гостями холла. — А тебе, Полли? Хереса? Бургундского?

Гэвин чмокнул ямочку на щеке, которую подставила ему Сью. На ней было длинное красное платье, красные туфли и красная лента в волосах; туалет этот очень ей шел.

— Да, пожалуйста, лучше вина, Малькольм, — сказала Полли и, подойдя ближе, тоже подставила щеку, дабы получить от Малькольма такой же поцелуй, каким ее муж одарил Сью.

— Ты выглядишь чертовски лакомо, моя дорогая, — сказал Малькольм. Этот комплимент она привыкла слышать от него на протяжении семнадцати лет.

Малькольм был мужчина весьма внушительных размеров, а рядом со своей миниатюрной женой казался еще необъятней. Над мощным торсом, который когда-то во время схваток в регби заставлял с собой считаться всех игроков, весело покачивалась похожая на розовую губку голова. Он был одного возраста с Гэвином, но почти совершенно лыс, если не считать пушистого венчика, кое-где обрамлявшего розовую губку.

— Ты тоже выглядишь шикарно, — сказала Полли, что, быть может, и соответствовало истине, а быть может, и нет, так как, стоя столь близко к нему, она не могла хорошенько его рассмотреть из-за его необъятных размеров, а находясь в отдалении, не удосужилась поглядеть. На нем был костюм из чего-то серого, рубашка в голубую полоску и галстук регбийского клуба "Арлекины". Обычно он всегда выглядел шикарно. Возможно, так было и сейчас.

— Настроение у меня первый сорт, Полл, — сказал он. — Наша маленькая вечеринка удалась на славу.

В сущности, вечеринка была не такая уж маленькая. Пять, а то и шесть десятков гостей заполнили дом Райдеров — просторный, хорошо распланированный, в общем очень похожий на дом Диллардов. Почти во всех комнатах нижнего этажа и в холле стены были кофейного цвета: смелый эксперимент Сью и, по ее мнению, весьма удачный. Поскольку предстояли танцы, вся наиболее громоздкая мебель была вынесена из кофейной гостиной и пол освобожден от ковров. Из магнитофона лились звуки музыки, но пока никто не танцевал. Гости стояли небольшими группами, курили, пили, болтали. Захмелевших еще не было видно.

Собралась обычная компания: Стабсы, Борджесы, Педлары, Томпсоны, Стивенсоны, Сильвия и Джек Микок, Филип и Джун Мьюлели, Оливер и Олив Грэмсмит, Тим и Мэри-Энн Граффид и десятки других. Не все гости были жителями предместья, а по возрасту кое-кто был постарше, а кое-кто и помоложе Райдеров и Диллардов. Но наряду с этими различиями было нечто общее, характерное для всего сборища: все присутствующие здесь мужчины преуспели в жизни или находились на пути к преуспеянию, а все женщины умели выглядеть соответственно положению своих мужей.

В десять часов принялись за еду: ломтики копченой лососины, свернутые трубочкой, с воткнутыми в них коктейльными палочками, слоеный пирог, беф-строганов с рисом, всевозможные салаты, сыры: стильтон, бри и порт-салют, — и меренги. И вино в изобилии — бургундское красное и бургундское белое. Откупоренные бутылки стояли везде, где находилось для них место.

Танцы начались, как только кто-то из гостей покончил с едой. Под звуки "Люби любовь" Полли танцевала с каким-то незнакомым мужчиной, который сказал ей, что он земельный агент и у него контора на Джермин-стрит. Он, пожалуй, прижимал ее к себе слишком крепко для человека, имени которого она не знала. Он был старше Полли — она решила, что ему лет пятьдесят, — и ниже ее ростом. У него были рыжие усы, рыжие волосы и круглый, как шар, живот, непрестанно дававший чувствовать о своем присутствии. Так же, как и его колени.

В комнате, где стояла еда, Гэвин сидел на полу с Сильвией и Джеком Микоками и какой-то женщиной в оранжевом брючном костюме, с оранжевыми губами.

— Ралфи не придет, — говорила эта женщина, помахивая в воздухе вилкой с кусочком еды. — Он обозлился на меня вчера вечером.

Гэвин ел руками пирог с цыплятами и грибами, порядком уже остывший. Джек Микок сказал, что нет такой силы на свете, которая заставила бы его отказаться от вечеринки у Райдеров. Да и вообще от любой вечеринки, кто бы ее ни устраивал, добавил он, хохотнув. При условии, если там будет еда и выпивка, уточнила его жена. Ну, понятное дело, сказал Джек Микок.

— Он не придет, потому что ему показалось, что я слишком многое себе позволяла на кухне у Олив Грэмсмит, — пояснила оранжевая дама. — Две недели назад, о боже правый!

Гэвин прикинул в уме, что он уже выпил четыре бокала джина с тоником. Потом сделал поправку, припомнив еще один бокал, который выпил дома с няней. Теперь он выпил вина. Я еще не пьян, сказал он себе, еще не хватил через край. Впрочем, край был уже где-то рядом.

— Если вам хочется с кем-то целоваться, целуйтесь на здоровье, — продолжала оранжевая. — Какое, черт подери, имел он право вламываться на кухню к Грэмсмитам? А вас я там что-то не видела, — добавила она, внимательнее вглядевшись в Гэвина. — Вас там, верно, не было?

— Мы не смогли прийти.

— А вот вы были там, — сказала она Микокам. — Везде, куда ни глянь.

— Мы, конечно, были, — сказал Джек Микок, хохотнув с полным ртом и просыпая рис на кофейный ковер.

— Хэлло, — произнесла хозяйка и опустилась на ковер рядом с Гэвином, держа в руке тарелочку с сыром.

— Неужели вы и вправду уже двенадцать лет замужем? — говорил земельный агент Полли. — По виду никак не скажешь.

— Мне тридцать шесть лет.

— А чем занимается ваш супруг? Он тоже здесь?

— Он кинорежиссер. Рекламные фильмы для телевидения. Да, он тоже здесь.

— А это моя половина. — Он мотнул головой в сторону женщины в чем-то тускло-зеленом, не принимавшей участия в танцах. — У нее сейчас плохой период, — сказал он. — Депрессия.

Они танцевали ча-ча-ча под песенку Саймона и Гарфункеля "Солярий".

— Вам хорошо? — осведомился земельный агент, и Полли сказала: да, не совсем понимая, что он имеет в виду. Он притиснул ее к камину и взял с полки бокал с белым бургундским, который она там оставила. Он протянул ей бокал, а когда она отхлебнула вина, выпил сам из этого же бокала. Они снова стали танцевать, и он еще крепче прижал ее к себе и прилип щекой к ее щеке; его усы царапали ей кожу. Женщина в тускло-зеленом следила за ними мертвым взглядом.

Полли все это было не внове — примерно то же самое происходило и на других вечеринках у них в предместье. Она ускользнула от земельного агента, и ее тут же перехватил Тим Граффид, от которого уже начинало разить потом. Затем она танцевала еще с каким-то незнакомым мужчиной, а после этого с Малькольмом Райдером.

— Ты выглядишь чертовски лакомо сегодня, — шепнул он, слюнявя ей ухо теплой мякотью своих губ. — Жуть как лакомо, детка.

— Ешь мой сыр, — говорила в другой комнате Сью, пододвигая тарелочку с бри Гэвину.

— Я хочу выпить вина, — сказала оранжевая, и Джек Микок поднялся с ковра. Мы все хотим еще вина, заявил он. Оранжевая сообщила, что завтра ей придется опохмелиться, и Сильвия Микок, мужеподобного вида дама, объявила, что она никогда не опохмеляется, хотя и пьет сорок восемь лет кряду.

— Вы останетесь попозже? — спросила Сью Гэвина. — Вы с Полли решили остаться? — Она притянула к себе его руку — ту, что лежала возле нее, — и рассмеялась. Конечно, все это было в порядке вещей, ведь они дружили уже невесть сколько лет.

— У нас новая приходящая няня. Мы ее совсем не знаем, — сказал Гэвин. — Откуда-то из глуши ирландских топей.

— Ирландцы — свиньи, — заявила оранжевая.

— Джек, между прочим, ирландец, — сказала Сильвия Микок.

И она стала развивать эту тему и рассказывать о детстве своего мужа, которое прошло в графстве Даун, и о дядюшке своего мужа, который ежедневно выпивал полторы бутылки виски, не считая четырех кружек крепкого пива на завтрак, состоящий из каши и хлеба. Пить надо постоянно или не пить совсем, сказала она.

Гэвин чувствовал себя неловко, так как все время, пока Сильвия Микок повествовала об алкогольных привычках дядюшки из графства Даун, Сью не оставляла в покое его руки. Она слегка пожимала ее и нежно поглаживала пальцами, и эта ласка, казалось, вторгалась куда-то, в область, лежащую за пределами их долголетней дружбы. Я люблю Полли, намеренно сказал себе Гэвин, облекая чувство в форму утверждения и стараясь подольше удержать эту мысль в сознании. Ни к кому на свете не был он так привязан, как к Полли, и никого не уважал так, как ее, и обидеть Полли было бы ему тяжелее всего. Семнадцать лет назад он встретил ее в кухне отеля "Бельведер" в Пензансе, куда они оба приехали, чтобы подработать за лето. Пять лет спустя, уже живя вместе в небольшой квартире в дешевой части Мейда-Вейл, они поженились, так как Полли хотелось иметь детей. Потом переселились в предместье, потому что детям был нужен свежий воздух и больше простора, а также потому, что Райдеры, жившие этажом выше в том же доме в Мейда-Вейл, переселились в предместье годом раньше.

— Все будет в порядке, — сказала Сью, возвращаясь к вопросу о няне. — Она, конечно, сможет остаться у вас до утра. Вероятно, будет даже рада.

— О нет, Сью, не думаю.

В его воображении легко возникла картина: руки какого-то из присутствующих здесь мужчин расстегивают кружевную блузку Полли — руки Джека Микока или потные руки Тима Граффида. Он видел, как одежды Полли спадают с нее на ковер спальни, видел ее худощавую наготу, ее маленькие груди и едва заметный шрам от удаленного аппендикса. "О-о, вот так!", — произнесла она совсем несвойственным ей голосом, когда мужчина — кто-то из этих — тоже скинул с себя одежду. Ему также не составило труда представить самого себя, оставшегося с той же целью наедине с оранжевой женщиной или с Сильвией Микок. Он попросту уйдет, если окажется наедине с Сильвией Микок, и, уж конечно, лучше остаться наедине с Сью, чем с оранжевой дамой. Поскольку он был не вполне трезв, его на мгновение охватил испуг при мысли о том, что может предстать его глазам, когда оранжевый брючный костюм соскользнет на пол; ему вдруг почудилось, что, должно быть, он и вправду в какую-то минуту спьяну расчувствовался и согласился принять во всем этом участие.

— Почему мы не танцуем? — спросила Сью, и Гэвин встал.

— Я, пожалуй, не прочь выпить, — сказала Полли Филину Мьюлели — администратору из фирмы мужской одежды. Этот похожий на серый призрак господин не принадлежал, конечно, к разряду тех мужчин, которые могут позволить себе или своей жене участвовать в сексуальных играх. Он кивнул с серьезным видом, когда Полли, перестав танцевать, сказала, что ей хочется выпить. Ну что ж, все равно им с Джин, признался он, уже пора собираться домой.

— Ты мне очень нравишься в этой кружевной штуке, — навязчиво зашептал Малькольм Райдер, как только Полли перестала танцевать с Филипом Мьюлели. Он торчал возле, выжидая этой минуты.

— Я сказала Филипу, что мне хочется выпить.

— Ну разумеется, тебе нужно выпить. Пойдем хватим вместе коньячку. — И, подхватив Полли под руку, он увлек ее в сторону от танцующих. — Коньяк у меня, в моей берлоге, — сказал он.

Она покачала головой, позволяя ему вести себя, поскольку ничего другого не оставалось. Силясь перекричать "Любой, кто имеет сердце" в исполнении Силлы Блэк, она пробовала объяснить Малькольму, что предпочла бы выпить бургундского, что ее просто мучит жажда, но он не слышал или не хотел слышать.

— Чур не шалить! — многозначительно прокричал ей земельный агент, стоявший в одиночестве в холле, когда они проходили мимо. Эта шутка была в ходу на вечеринках в предместье, и никто не придавал ей значения.

— Приятного вечера! — сказал Малькольм, входя в комнату, которую он назвал своей берлогой, и затворяя за Полли дверь. В комнате горела только настольная лампа. В полумраке на кушетке, обтянутой искусственной кожей, целовалась какая-то пара. Услыхав шутливое приветствие хозяина, целующиеся отпрянули друг от друга, причем, как и следовало ожидать, обнаружилось, что это чей-то муж и чья-то жена.

— Валяйте дальше, ребята, — сказал Малькольм.

Он налил Полли коньяку, хотя она снова сказала, что предпочла бы выпить бургундского. Парочка, сидевшая на кушетке, поднялась и, хихикая, направилась к двери. Мужчина, уходя, обозвал Малькольма старым пройдохой.

— На, держи, — сказал Малькольм, протягивая бокал, и, к немалому отвращению Полли, прижал свой мясистый рот к ее губам и присосался к ним. Полли понимала, что, не будь в ее правой руке бокала, который до некоторой степени служил между ними преградой, их объятия стали бы еще интимнее. Теперь же они оба могли сделать вид, что ничего, собственно, не произошло, что эта маленькая вольность со стороны Малькольма лишь проявление дружбы, которая все эти годы связывала жен, а мужей, естественно, заставляла идти с ними в ногу. Как-то раз, в 65 году, они вчетвером поехали в Италию на Адриатику, и Малькольм тогда частенько говорил ей, что она чертовски лакомый кусочек, и срывал при этом поцелуй или шутливо прижимал ее к себе. Но почему-то сейчас — может быть, тогда губы у него не были такими слюнявыми? — это получилось как-то по-другому.

— Твое здоровье! — провозгласил Малькольм, улыбаясь ей из полумрака. На какую-то секунду у нее возникло неприятное предчувствие, что сейчас он запрет дверь. Что, черт побери, следует предпринять, если старинный приятель вздумает употребить вас на кушетке в своей "берлоге"?

С каждым шагом оранжевая дама все больше и больше оплеталась в танце вокруг Оливера Грэмсмита. Земельный агент танцевал с Джун Мьюлели, и оба притворялись, что не замечают знаков, которые делал им Филип, муж Джун, по-прежнему рвавшийся домой. Все супружеские пары — Томпсоны, Педлары, Стивенсоны, Сэттоны, Хирсманы и Фултоны — были разобщены. Тим Граффид все плотнее прилипал к Олив Грэмсмит; голова Сильвии Микок покоилась на плече некоего Систлуайна.

— Ты помнишь "Риц"? — спросила Сью Гэвина.

Он, конечно, помнил. Это было очень давно, за несколько лет до их поездки вчетвером на Адриатику, — они тогда только что поселились в Мейда-Вейл в одном подъезде, и никто из них еще не был женат. Они отправились в "Риц", потому что это было им не по карману. А предлогом послужил день рождения Полли.

— Двадцать пятое марта шестьдесят первого года, — сказал Гэвин. Он чувствовал твердые соски Сью: благодаря особому устройству бюстгальтера, они впивались в него, как два острия. А он здорово сдал с того мартовского дня, подумалось ему.

— Как мы веселились тогда! — Она улыбалась ему, чуть склонив темную изящную головку набок. — Ты все помнишь, Гэвин?

— Я помню все.

— Я хотела спеть эту песенку, но вы ополчились против меня и не позволили. А Полли была в ужасе.

— Ну, ведь это как-никак был ее день рождения.

— Понятно, мы не должны были его портить. — Она по-прежнему улыбалась ему, глаза ее лучились, слова слетали с губ, невесомые, как перышки. И все же в них прозвучал оттенок осуждения, словно теперь, четырнадцать лет спустя, она давала понять, что Полли была занудой, чего в то время никто из них ни одной секунды не считал. Ее руки плотнее обвили его талию. Теперь он не мог видеть ее лица, так как она опустила голову ему на грудь. Он видел только красную ленту в волосах и сами волосы. От них исходил приятный аромат. Твердое прикосновение ее сосков волновало его. Ему захотелось погладить ее волосы.

— Ты знаешь, Сью неравнодушна к старине Гэвину, — сказал Полли Малькольм.

Полли рассмеялась. Малькольм положил ей руку на бедро, и его пальцы легонько поглаживали зеленый вельвет ее юбки и ногу под вельветом. Попросить его убрать руку или сбросить ее самой — это значило бы принять ситуацию всерьез, что вполне отвечало настроению Малькольма, в то время как она намеренно держалась так, словно не придавала никакого значения происходящему. Голос Малькольма стал хриплым. Он выглядел много старше своих тридцати восьми лет; годы меньше щадили его, чем Гэвина.

— Пойдем к гостям, Малькольм. — Полли встала, как бы между прочим сбросив его руку со своего бедра.

— Давай выпьем еще.

Он работал теперь поверенным в фирме "Паркер, Хилл и Харпер". Собственно, он и раньше, когда они жили в Мейда-Вейл, тоже был поверенным. Тогда он все еще играл в регби за "Арлекинов". Полли с Гэвином и Сью частенько приходили поглядеть на него в матчах с лондонскими клубами: с "Росслин-Парк и Блэкхис", с "Ватерлоо", с "Лондон Уэлш", с "Лондон Айриш" и с другими. Малькольм был на голову выше остальных игроков и поражал изворотливостью, неожиданной в таком крупном мужчине: все, даже спортивные обозреватели газет, не уставали повторять, что он должен играть за сборную Англии.

Полли понимала, как это нелепо — сравнивать того, прежнего Малькольма, с этим толстомордым, слюнявым, порядком скучным Малькольмом, с которым небезопасно сидеть один на один на кушетке. Ясно, что это уже не тот Малькольм. Всему виной, вероятно, нудная лямка поверенного, которую он тянет у Паркера, Хилла и Харпера. Наверное, он прилагает немало усилий, чтобы не толстеть, и можно ли винить человека в том, что он лысеет. Трезвый и в небольшой компании Малькольм по-прежнему бывал вполне мил и забавен, с ним даже могло быть нескучно.

— Я всегда был неравнодушен к тебе, Полл, — сказал Малькольм. — Сама знаешь.

— Не болтай чепухи, Малькольм!

Она взяла у него из рук бокал с коньяком — на случай, если его снова начнет кренить в ее сторону. Он заговорил о сексе. Спросил, читала ли она, как несколько лет назад какие-то совершенно незнакомые друг с другом мужчина и женщина совершили половой акт в самолете на глазах у всех пассажиров. Потом рассказал ей историю про Мики Джэггера — о том, что случилось с ним в самолете, когда он совершал турне с Марианной Фейсфул. Сказал, что тряска в пригородных автобусах, с их специфической рессорной подвеской, действует на него точно таким же образом. Сильвия Микок — лесбиянка, сказал он. Олив Грэмсмит — извращенка, Филипа Мьюлели видели на Овечьем рынке — он околачивался там, глазея на шлюх. Я наставлял рога Сью, сказал Малькольм, но Сью знала об этом, а теперь они нашли совсем новый подход к таким вещам. Полли тоже знала уже о его изменах — Сью делилась с ней: какая-то женщина из фирмы "Паркер, Хилл и Харпер" хотела, чтобы Малькольм развелся с Сью; были у Малькольма и другие, менее серьезные связи.

"Как медлят дни с тех пор, как разлучились мы, — пел в кофейной гостиной Нэт Кинг Коул, — услышу скоро я седую песнь зимы".

Некоторые из гостей громко переговаривались, стараясь перекричать магнитофон. Другие покачивались в ритм напеву. И в гостиной, и в холле, и в комнате, где подавалась еда, в воздухе стояла пелена табачного дыма от сигарет и теплый запах бургундского. Мужчины уселись на лестнице и обсуждали выборы, на которых Маргарет Тэтчер стала лидером консервативной партии. Женщины перекочевали на кухню и, казалось, чувствовали себя там превосходно с бокалами бургундского в руках. Парочка, которую Малькольм спугнул в своей "берлоге", продолжала обниматься в одной из спален.

— До чего же хорошие были мы тогда, — сказала Сью, продолжая танцевать. Внезапно она отстранилась от Гэвина, схватила его за руку и повлекла за собой через всю комнату к фанерованному тиковым деревом шкафчику с пластинками. На шкафчике стоял проигрыватель и рядом с ним — магнитофон, из которого все время лилась музыка.

— Не смей трогаться с места, — предупредила она Гэвина, отпустила его руку и стала рыться в пластинках. Найдя то, что ей было нужно, она поставила пластинку на диск проигрывателя. Музыка заиграла, прежде чем она успела выключить магнитофон. Хрипловатый женский голос запел:

"В ту ночь, когда мы встретились, был воздух, как чародей…"

— Слышишь? — сказала Сью, снова схватила Гэвина за руку и потянула танцевать.

"В "Рице" пировали ангелы, в Беркли-сквере пел соловей".

Остальные пары сначала приостановились, сбитые с толку внезапным изменением ритма танца, затем начали двигаться в такт новой музыке. Два твердых соска снова уперлись Гэвину в подложечку.

— И мы тоже были сущие ангелы тогда, — сказала Сью. — А теперь мы падшие ангелы, верно, Гэвин? Мы ведь уже пали, не так ли?

Гэвину доводилось — один раз в Нью-Йорке, один раз в Ливерпуле — заводить после женитьбы интрижки. Это были случайные встречи, никчемные, не оставившие после себя следа даже тогда и уж вовсе позабытые теперь. После каждого из этих приключений он в первую минуту терзался чувством вины, но со временем оно изгладилось из сознания вместе с именами этих женщин. Приложив некоторое усилие, он мог бы вспомнить их имена, и однажды, когда он всю ночь промучился от несварения желудка, это ему удалось. Он восстановил в памяти и лица, и обнаженные тела, и как все это было, но усилие, затраченное на воспоминания, сделало их как бы нереальными. Совсем другое дело, разумеется, если бы это была Сью.

— Надо же, какую Сью поставила пластинку, — сказал Малькольм, остановившись за дверями своей "берлоги" вместе с Полли. — Они, конечно, вспоминают "Риц", Полл.

— О да! — Этот вечер в "Рице" мгновенно ожил в ее памяти, послужив приятным противоядием разоблачениям Малькольма, обнажавшего перед ней сексуальную жизнь своих гостей. Малькольм сказал:

— Ты знаешь, это ведь была моя идея. Мы со стариной Гэвином пьянствовали в "Хупе", и он вдруг сказал: "Через неделю день рождения Полли". А я сказал: "Черт побери! Давайте отпразднуем его в "Рице"!

— Я помню, ты заказал устриц. — Она улыбнулась ему, чувствуя себя теперь спокойнее, потому что они ушли из "берлоги", и увереннее — благодаря коньяку. Малькольм, вероятно, уже понял, что ему не на что рассчитывать, и оставит ее в покое.

— Мы же были совсем еще желторотые тогда! — Он схватил ее руку, что можно было истолковать как чисто сентиментальный порыв под влиянием нахлынувших воспоминаний.

— В этот вечер мне исполнилось двадцать три года. Подумать только, какой мы выкинули номер!

На самом деле это было даже больше чем просто экстравагантная затея. Сидя там, в этом ресторане, с дорогими ей людьми, она говорила себе, что в ее жизни еще не было более прекрасного дня рождения. Поступок их был чистым безумием, поскольку каждому из них "Риц" был совсем не по карману. Справлять день рождения в таком ресторане было абсурдно — все эти золоченые кресла, и оранжерейные папоротники, и мартини в баре "Риволи", на котором настоял Малькольм, потому что, дескать, это шикарно. Но абсурдность их поведения не имела ни малейшего значения, ибо ничто не имело значения в те дни. Им было весело, им было хорошо друг с другом, они по праву могли чувствовать себя счастливыми. Малькольм мог еще сыграть за сборную Англии. Гэвин готовился завоевать мир кино. Сью была очаровательна, и Полли в этот вечер сознавала себя красавицей. Они беззаботно смеялись, а вышколенные официанты делали вид, что заражаются их весельем. И они пили шампанское, потому что Малькольм заявил: без этого нельзя.

Малькольм не выпускал ее руки, пока она шла через просторный холл его дома номер 4 на Сандиуэй-Кресент. Гости начинали разъезжаться. Наконец Малькольм отпустил ее руку — надо было попрощаться с гостями.

Полли остановилась на пороге гостиной и смотрела, как Сью танцует с Гэвином. Она спокойно поднесла бокал с коньяком к губам и спокойно отпила глоток. Ее закадычная подруга пыталась соблазнить ее мужа, и впервые за всю жизнь она почувствовала к ней неприязнь. Будь они все еще в детском саду сестер Саммерс, она бы набросилась на Сью с кулаками. Будь они все еще в Мейда-Вейл или на итальянской Адриатике, она бы закатила ей скандал. Если бы они сейчас веселились в "Рице", она бы встала и ушла.

Они оба, почти одновременно, увидели ее, стоявшую в дверях. Сью улыбнулась ей и крикнула через всю кофейную гостиную — так, словно ничего неподобающего не происходило:

— Ты считаешь, что мы уже пали, дорогая? — В голосе ее звенел смех — совсем как в тот вечер. И глаза празднично лучились, как, должно быть, они лучились и тогда.

— Потанцуем, Полл, — сказал Малькольм, стоя за ее спиной и обхватывая ее руками за талию.

Теперь все оборачивалось еще хуже, ибо, как только Малькольм обнял ее, ей стало ясно: он ничего не понял. Он, должно быть, решил, что ей доставляло удовольствие слушать все эти его россказни о том, как Филип Мьюлели глазеет на проституток, или о том, что Олив Грэмсмит — извращенка… и что, собственно, он под этим подразумевает?

Она допила коньяк, и они стали танцевать. Вот, значит, как это было: Райдеры заранее обо всем между собой договорились. Они обсудили, какую именно сексуальную перетасовку — поскольку это будет в первый раз — хотелось бы им осуществить. А Полли и Гэвин должны были пойти навстречу своим друзьям из-за этой женщины из фирмы "Паркер, Хилл и Харпер", которая хочет развести Малькольма с женой, и из-за прочих его любовных интрижек. Малькольм и Сью решили смотреть теперь на эти вещи по-другому и идти в ногу с модой предместья, поскольку новая мода творит чудеса с начинающими увядать супружескими союзами.

— Дети остались с Эстреллой? — спросил Малькольм. — Она не будет возражать, если вы задержитесь? Вы же не сорветесь сейчас домой, Полл?

— Эстрелла не могла прийти. Мы вызвали девушку из Бюро услуг.

Он сказал — так, словно это было нечто само собой разумеющееся и случалось уже не раз, — что отвезет ее домой, как только она того пожелает. И девушку из Бюро услуг отвезет тоже.

— Старина Гэвин не будет стремиться уехать пораньше, — заявил он, стараясь, чтобы все выглядело так, будто ему просто придется исполнить одну из обязанностей хозяина. Для Полли это звучало чудовищно нелепо, но она промолчала. Только улыбнулась и продолжала танцевать.

Должно быть, они вполне трезво разработали этот план — утром, когда завтракали, или когда нечего было смотреть по телевизору, или ночью, в постели. Поговорили об этой игре, в которой ее участники разыгрывают партнеров в карты, или бросают ключи от машин на ковер, или тянут жребий каким-либо другим способом. И согласились, что никто из них не хочет предоставить выбор на волю случая. "Другое дело, — как бы между прочим сказал, возможно, Малькольм, — если бы мы заполучили Диллардов". Сью, верно, сразу ничего не ответила. Она, верно, рассмеялась, или встала, чтобы налить чаю, если они смотрели телевизор, или повернулась на другой бок и уснула. А потом при случае снова, должно быть, навела на это разговор, и Малькольм понял, что его слова не пропали даром. И тогда они разработали план, как привлечь к игре своих самых старинных друзей. Танцуя с Малькольмом, Полли видела, что губы Гэвина прикасаются к волосам Сью. Гэвин и Сью замерли, они почти не двигались в танце.

— Значит, заметано, — сказал Малькольм. Ему теперь уже не хотелось больше танцевать. Ему нужно было только удостовериться, что все решено и впереди его кое-что ждет, а пока он может на часок вернуться к своим гостям. Потом он отвезет Полли домой, а Гэвин останется здесь. В половине первого или в два, когда мужчины бросят ключи от своих машин на ковер, а женщины с завязанными глазами возьмут себе каждая по ключу, Гэвин и Сью будут просто за этим наблюдать, не принимая участия в игре. А когда все уйдут, Гэвин и Сью останутся вдвоем среди обычного разгрома и пустых бокалов. А он останется наедине с Полли.

Полли снова улыбнулась ему в надежде, что он воспримет улыбку как знак ее согласия: ей совсем не хотелось продолжать с ним танцевать. Если бы в ту ночь после ужина в "Рице" кто-нибудь из них предложил поменяться на час-другой партнерами, воцарилась бы жуткая тишина.

Малькольм с видом собственника похлопал Полли по бедру, крепко сдавил ей руку выше локтя и отошел, пробормотав, что гостям не хватает выпивки. Какой-то мертвецки пьяный мужчина завладел Полли, сообщив ей при этом, что он ее любит. Пока она, покачиваясь, двигалась с ним по комнате, ей хотелось крикнуть Сью и Малькольму и Гэвину, что да, они пали. Конечно, Малькольм не боролся по-настоящему со своим ожирением, конечно, он не прилагал никаких усилий. Малькольм чудовище, а Сью предательница. И почему Гэвин, когда его спрашивают, правда ли, что он кинорежиссер, никогда не скажет, что снимает просто рекламные фильмы для телевидения? Верно, и она сама пала тоже, раз уж таков, как видно, всеобщий удел, и только еще не уяснила себе, в чем это у нее проявляется.

— Нам пора домой, Сью, — сказал Гэвин.

— Нет, Гэвин, конечно, нет.

— Полли…

— Ты мне так мил, Гэвин.

Он покачал головой и зашептал ей на ухо, стараясь убедить ее, что Полли никогда-никогда не согласится принять участие в их затее. Он сказал, что они с Сью могут когда-нибудь встретиться вдвоем — пойти выпить или позавтракать. Это было бы славно, сказал он. Ему бы очень этого хотелось.

Сью улыбнулась. А ей в ту ночь в "Рице", прошептала она, вовсе не хотелось быть таким уж, черт побери, сущим ангелом.

— Я хотела принадлежать тебе, — шепнула она.

— Это неправда, — сказал он резко. Он отодвинул ее от себя и высвободился из ее объятий. Его ужаснуло, что она зашла так далеко, — запятнала прошлое, когда в этом не было никакой нужды. — Ты не должна была этого говорить, Сью.

— Ты сентиментален.

Он оглянулся, ища глазами Полли, и увидел, что она танцует с мужчиной, который едва держится на ногах. Свет в комнате был притушен, и музыка приглушена. Саймон и Гарфункель полушепотом повествовали что-то о некой миссис Робинсон. Какая-то женщина визгливо хохотала, сбрасывая с себя туфли.

Сью больше не улыбалась. На Гэвина из полумрака смотрело жесткое, осуждающее лицо. Смеющиеся морщинки вокруг глаз сменились складками напряжения, быть может, думал Гэвин, гнева. Он ясно читал ее мысли; он сам толкал ее на этот путь, он целовал ее волосы. А теперь предлагает когда-то где-то позавтракать вместе, сулит ей что-то в будущем, в то время как дорога именно эта минута. Гэвин почувствовал, что был груб.

— Прости меня, Сью.

Они стояли посреди комнаты, мешая другим танцующим. Ему захотелось продолжить танец, опять ощутить тепло ее хрупкого тела, объятия ее рук, запах волос, снова, склонясь к ней, коснуться волос губами. Он отвернулся и потянул к себе Полли, высвобождая ее из объятий пьяного, заявлявшего, что он любит ее.

— Нам пора домой, — сказал он сердито.

— Брось, старина, никуда ты не поедешь, — закричал Малькольм из холла. — Я отвезу Полли, о чем речь.

— Я отвезу ее сам.

В машине Полли спросила, что произошло, но Гэвин не сказал ей правду. Он нагрубил Сью, сказал Гэвин, потому что Сью сообщила ему что-то совершенно чудовищное об одном из ее гостей, а он почему-то не смог этого стерпеть.

Полли не поверила ему. Это, конечно, пустые отговорки, но не это имело значение. Ведь Гэвин отказался от участия в игре, которую затеяли Райдеры, и сделал это ради нее. Он встал на ее защиту, выказал свое уважение к ней, хотя ему самому и хотелось стать участником игры. Она опустила голову ему на плечо. И сказала, что благодарна ему, но не стала объяснять за что.

— Мне ужасно неприятно, что я нагрубил Сью, — сказал он.

Он остановил машину перед их домом. Окно гостиной было освещено. Няня, вероятно, задремала. Все, по-видимому, было в порядке.

— Нагрубил без всякой причины, — сказал Гэвин, продолжая сидеть в машине.

— Сью поймет.

— Не уверен.

Она не нарушила возникшего молчания в надежде, что он сделает это сам, вздохнет и скажет: надо завтра позвонить по телефону и извиниться; или просто скажет, что подождет в машине, пока няня спустится вниз. Но до нее не донеслось ни звука, ни вздоха.

— Ты же можешь вернуться, — спокойно сказала она наконец, — и попросить извинения, После того как отвезешь няню домой.

Он ничего не ответил. Сидел, хмуро уставившись на баранку. Ей показалось, что он несколько раз отрицательно покачал головой. Впрочем, она не была в этом уверена. Потом сказал:

— Да, пожалуй, я съезжу.

Они вышли из машины и зашагали рядом по недлинной мощеной дорожке к дому. Она сказала, что ей сейчас больше всего хочется выпить чаю, и тут же подумала, как тускло это прозвучало.

— Я скучная, Гэвин? — спросила она шепотом, чтобы не услышала няня. И тут самообладание покинуло ее на мгновение. — Я скучная, да? — снова спросила она — на этот раз уже громко, уже не заботясь о том, слышит ее няня или нет.

— Вовсе ты не скучная, детка. Конечно, нет.

— Но раз я не захотела остаться? Не захотела ложиться в постель с другими мужчинами?

— Ах, не глупи, Полли. Это они все скучные, а не ты, любимая. Все, все до единого.

Он обнял ее и стал целовать, и она знала, что он верит тому, что говорит. Он верил, что она не пала под жестоким натиском возраста, как Райдеры и как он сам. И в какой-то мере Полли понимала это тоже: ведь она не раз замечала, что из них четверых меньше других поддалась воздействию предместья. Она видела все окружающее ее притворство, но сама притворяться не могла. Всякий раз, входя с компанией в местный кабачок Тонино, она понимала, что местный Тонино — это просто подделка, итальянская мистификация, по сравнению с подлинным Тонино на Греческой улице. И она понимала, что вечеринка, на которой они только что побывали, — убогое, нечистоплотное сборище. И если Гэвин с упоением говорит о какой-нибудь тысяча первой удачной рекламе мыла, то особенно восторгаться тут нечему. И она знала цену предместью — всем этим "вольво" и "воксхоллам", всем этим мощеным дорожкам в садиках без оград, всем его проспектам и авеню, и еще неокрепшим деревцам, и играм, которые тут были в ходу.

— Все в порядке, Полли? — сказал Гэвин, продолжая держать ее в объятиях; голос его звучал нежно.

— Ну конечно. — Ей хотелось еще раз поблагодарить его и объяснить, как ей дорого то, что он уважает ее чувства и держит ее сторону. Ей хотелось попросить его не возвращаться к Райдерам, не извиняться, но она не могла принудить себя к этому, боясь показаться глупой наседкой.

— Ну конечно, все хорошо, — повторила она.

В гостиной няня проснулась и объявила, что ребятишки — чистое золото.

— Хоть бы раз кто захныкал, миссис Диллард.

— Я отвезу вас домой, — сказал Гэвин.

— Да ведь это жуть как далеко.

— Вы не виноваты, что мы живем в таком захолустье.

— Я буду вам ужасно признательна, сэр.

Полли расплатилась с ней и снова спросила, как ее зовут, — она уже позабыла. Девушка сказала, что ее зовут Ханна Маккарти. Она дала Полли свой телефон — на случай, если когда-нибудь Эстрелла опять не сможет прийти. Ей совсем нетрудно будет приехать, хоть и далеко, сказала она.

Когда они уехали, Полли пошла на кухню и приготовила себе чай. Поставила чайник и чашку с блюдечком на поднос и поднялась в спальню. А Полли все та же, что была, скажут они про нее — ее муж и ее приятельница, — лежа в объятиях друг друга. Они будут вместе восхищаться ею и вместе мучиться чувством вины и раскаянием. Но только они будут заблуждаться, думая, что она все та же.

Она разделась и легла в постель. Предместье таково, каково оно есть, и она — в скорлупе своего среднего возраста — тоже: она не сетовала, потому что глупо сетовать, когда ты сыта, одета и у тебя удобное жилье, когда дети твои окружены заботой и теплом, когда тебя любят и проявляют к тебе уважение. Нельзя же вечно плакать от злости или громко сокрушаться о себе и о людях. Нельзя кидаться с кулаками, словно ты все еще в детском саду сестер Саммерс в Патни. Или беспричинно хохотать на диво всем официантам в "Рице" — хохотать просто потому, что тебе весело.

Лежа в постели, она налила себе чай и подумала, что все случившееся сегодня вечером — как и то, что, вероятно, происходит сейчас, — разумно и, быть может, даже справедливо. Она отвергла предложение, которое ей претит; Гэвин стал на ее сторону и доказал, что уважает ее чувства, и его неверность — это, по-видимому, то, на что он в свою очередь получил теперь право. В своей успокоенности, которая пришла к ней с годами, она воспринимала все именно так. И с этим ничего уже нельзя было поделать.

Так вот в чем оно — мое падение, сказала она себе. Но теперь это звучало как-то глупо.

Чокнутая дамочка

В памяти Майкла не сохранилось воспоминания о тех днях, когда отец жил дома. Сколько Майкл себя помнил, они с матерью всегда жили в тесной, захламленной квартирке, хотя мать и старалась, как могла. А отец приезжал каждую субботу и забирал Майкла к себе. Майклу запомнился синий автомобиль, а потом зеленоватый. Самый же последний был белый — "альфа-ромео".

Субботний день с отцом венчал собой неделю. Дом отца в отличие от их квартирки был просторен и устлан красивыми коврами. И там жила Джиллиан, папина жена, которая, казалось, никогда не суетилась, улыбалась и всюду поспевала. Улыбка у нее была спокойная, легкая, совсем как ее платья. А голос негромкий и вселявший уверенность. Майкл просто не мог себе представить, чтобы голос Джиллиан вдруг стал визгливым, или плачущим, или злым, или вообще как-то некрасиво сорвался. Это был очень приятный голос, как и сама Джиллиан.

У отца и Джиллиан были две маленькие дочки-близнецы шести лет, на два года младше Майкла. Все они жили неподалеку от Хейзлмира, в наполовину кирпичном, наполовину бревенчатом доме, в красивой лесной местности. Поездка туда из Лондона каждое субботнее утро занимала больше часа, но Майклу это никогда не надоедало, а на обратном пути он чаще всего дремал. В доме была комната, которую отец и Джиллиан отвели специально для Майкла, и близнецам не разрешалось входить туда в его отсутствие. Там на встроенном в стену откидном столе у него была игрушечная кольцевая железная дорога.

Именно там, в этом доме, как-то после полудня в одну из суббот Майкл впервые услышал от отца об Элтон-Грейндже. Отец сказал:

— А ведь тебе без малого девять лет. Пора, старик, пора.

Элтон-Грейндж была частная подготовительная школа в Уилтшире, которую в свое время посещал отец Майкла. Отец упоминал о ней в разговоре не раз, так же как мать, но в представлении Майкла все это связывалось с каким-то очень отдаленным будущим и с Рэдли — учебным заведением, которое его отец тоже посещал. Майкл, конечно, понимал, что он не будет всю жизнь торчать в подготовительной школе в Хаммерсмите, и принимал как должное, что он покинет ее вместе со всем классом, когда ему исполнится одиннадцать. Именно так и говорила мать, хотя Майкл не совсем отчетливо помнил этот разговор. Однако все обернулось по-другому.

— Ты поступишь туда в сентябре, — сказал отец, и вопрос был решен.

— О мой дорогой, — пролепетала мать, когда все приготовления подошли к концу. — О Майкл, я буду очень скучать по тебе!

Плату за обучение взял на себя отец и пообещал давать и на карманные расходы — даже больше того, что будет давать мать.

— Тебе там понравится, — заверил Майкла отец.

— Да, да, тебе очень понравится, — подтвердила и мать.

Она была невысокая женщина — пять футов, четыре дюйма, — круглолицая, с пухлыми щечками, ручками и ножками, и при всем том не лишена миловидности: мягкие черты лица, светло-голубые глаза, нерезко очерченный, безвольный рот, светлые пушистые волосы. Руки у нее всегда были теплые — словно через них излучалось тепло души. А глаза частенько бывали на мокром месте, хотя она не раз признавалась, что это глупо — плакать так, по каждому пустяку. К тому же она любила поболтать, и, когда переставала следить за собой, ее могло "понести" — эту свою слабость она тоже нередко называла дуростью. "Чокнутая дамочка", — говаривала она, когда Майкл был еще малышом, шутливо высмеивая две свои маленькие странности, от которых никак не могла избавиться.

Она работала секретаршей у некоего мистера Асхафа — индийца, торговавшего конторским оборудованием и канцелярскими принадлежностями.

Это был магазин или скорее даже склад, где высились пирамиды скоросшивателей, горы опрокинутых друг на друга вращающихся стульев и зеленых металлических столов, и кипы писчей бумаги, и бумага в рулонах, и папки с бланками накладных. Были там также коробки с конвертами, коробки со скрепками, со скобками и с кнопками. Запасы же копировальной бумаги хранились в конторе позади склада, где мать Майкла сидела за пишущей машинкой, преимущественно заполняя накладные. Мистер Асхаф, маленький, жилистый человечек, был вечно на ногах и неустанно сновал из склада в контору и обратно, приглядывая за работой матери Майкла и Долорес Уэлш, на обязанности последней лежала главным образом розничная торговля. До замужества мать Майкла работала секретаршей в фирме Веджвуд, а после развода снова поступила на работу, но почла более удобным для себя работать у мистера Асхафа, так как его предприятие находилось в пяти минутах ходьбы от дома, где она поселилась с Майклом. Мистера Асхафа устраивало то, что она работала на полставки, а ей это давало возможность быть дома в послеобеденные часы, когда Майкл возвращался из школы. На время каникул мистер Асхаф разрешал ей брать машинку домой, с тем чтобы каждое утро она сдавала работу, проделанную накануне, и забирала все, что надлежало перепечатать. Если же по характеру переписки возникали затруднения и требовалось ее присутствие, Майкл отправлялся вместе с ней в магазин мистера Асхафа и либо сидел в конторе, либо на складе — с Долорес Уэлш. Мистер Асхаф время от времени угощал его конфеткой.

— Пожалуй, я перейду теперь на другую работу, — бодро сказала мать Майкла за неделю до его отправки в Элтон-Грейндж. — Неплохо бы вернуться в Вест-Энд. Приятно иметь несколько лишних пенсов в кармане.

Майкл понял — по тому, как мать посмотрела на него, — что она просто старается себя подбодрить. Она заботливо уложила все его вещи и надавала ему множество наставлений: беречь себя, одеваться теплей, не ходить с мокрыми ногами.

— О мой дорогой! — воскликнула она на Пэддингтонском вокзале в день его отъезда. — О мой дорогой, я буду так скучать по тебе!

Он знал, что тоже будет скучать по ней. Хотя с отцом и с Джиллиан ему было куда веселее и занятнее, любил-то он больше всех мать. Конечно, временами она была очень суетливой и приставучей, но от нее всегда исходило тепло, и так уютно было забираться к ней в постель по утрам в воскресенье или смотреть вместе "Волшебную карусель"[23]. Теперь, конечно, он стал уже слишком взрослым для "Волшебной карусели", или так ему, во всяком случае, казалось, да и слишком взрослым, пожалуй, чтобы забираться к ней в постель. Но воспоминания об этих уютных мгновениях были частью его неразрывной связи с ней.

Она плакала, когда они стояли на платформе. Обнимала, крепко прижимала его голову к своей груди и все повторяла:

— О мой дорогой! Мой дорогой!

Его лицо стало мокрым от ее слез. Она шмыгала носом, всхлипывала и шептала, что не знает, как она теперь будет без него.

— Вот бедняжка! — сказал кто-то из проходивших мимо.

Потом она высморкалась. Попросила у Майкла прощения. Вымученно улыбнулась.

— Не забудь, куда я положила конверты, — сказала она. Конвертов была целая дюжина — она надписала на каждом адрес и наклеила марки, чтобы Майкл поскорее писал ей. Она хотела, чтобы он написал ей тотчас по приезде — просто сообщил, что доехал благополучно.

— И смотри не скучай по дому, — сказала она, и у нее снова задрожал голос. — Ты уже большой мальчик, Майкл.

Поезд тронулся, и мать осталась позади. Он помахал ей рукой из окна, стоя в проходе, и она жестами показала ему, чтобы он не высовывался. Но расстояние между ними росло, и он не понял, что она попыталась ему растолковать. Когда поезд остановился в Рединге, Майкл достал почтовую бумагу и конверты, уложенные накануне вечером в его сумку, и принялся писать матери письмо.

В Элтон-Грейндже он был принят в младший класс, в класс мисс Брукс. Уже совсем седая в шестьдесят лет, мисс Брукс была единственной женщиной среди преподавательского состава школы. Она не отдыхала в учительской вместе с мужчинами, а пользовалась комнатой заведующей хозяйством, где сидела в переменах, покуривая сигареты "Синиор сервис". Светлый, табачного оттенка пушок проступал у нее на щеках; по вторникам и пятницам она надевала бриджи, так как в ее ведении было обучение мальчиков верховой езде. За глаза все называли ее просто Бруки.

В Элтон-Грейндже были и другие женщины: медицинская сестра, жена директора миссис Линг, заведовавшая хозяйством, ее помощница мисс Тренчард, повариха мисс Арленд и горничная. Миссис Линг была дородная дама и получила у мальчиков прозвище Поперек Себя Дороти, а сестра была худая и проворная. Мисс Тренчард и мисс Арленд были однолетки — обеим шел двадцать третий год, но мисс Арленд была хорошенькая, а мисс Тренчард нет. Мисс Арленд часто видели в обществе преподавателя истории и географии Коки Маршалла, а мисс Тренчард раза два попалась кому-то на глаза с валлийцем, инструктором по физической подготовке, в ведении которого находилась также столярная мастерская. Старшеклассники чаще всего именовали мисс Тренчард Тренч-Бренч.

Дважды в неделю Майкл посылал письмо матери, а по воскресеньям писал также и отцу. Он сообщил им, что директора школы все называют между собой по инициалам: Эй. Джей. Эл. — и еще о разных правилах: о том, что ученикам трех младших классов запрещается держать руки в карманах и никому из мальчиков не разрешается забегать в сад директора. Кормят их отвратительно, писал он, во всяком случае, так говорят все, хотя ему самому еда кажется вкусной.

В конце первой четверти отец и Джиллиан приехали его проведать. Они остановились в отеле "Грэнд", и в субботу и воскресенье брали Майкла к себе на ленч, а потом он пил с ними чай, а в понедельник у них был только ленч, так как в этот день они должны были уехать. Майкл рассказывал им о своих друзьях — Карсоне и Тичборне, и отец сказал, что в третьей четверти можно будет пригласить Карсона и Тичборна в "Грэнд" на ленч или на чай.

— А может, пригласим Хвальбушку Томпсона, — сказал Майкл. Родители Томпсона жили в Кении, а его бабушка, которая брала его на каникулы, не каждую четверть могла к нему приезжать. — У нее туго с деньгами, — сказал Майкл.

Тичборн и Карсон и еще один мальчик — Эндрюс — были из одного с Майклом дортуара, и все трое — ровесники, каждому по восемь лет. Вечерами, когда гасили свет, они толковали о множестве разных вещей: о том, кто в каком доме живет, и какая у кого семья, и кто в какой школе учился. Карсон рассказал, как он однажды подложил игрушечные вонючие бомбы под ножки стульев, когда у них дома собрались играть в бридж, а Эндрюс рассказал, как его сцапал полисмен, когда он воровал клубнику.

— А как это бывает? — спросил как-то вечером Эндрюс. — Как это бывает, когда разводятся?

— Ты со своей матерью-то видишься? — спросил Тичборн, и Майкл объяснил, что он живет с матерью, а не с отцом.

— Я часто думал: как при этом ребятам, — сказал Эндрюс. — У нас в поселке одна женщина тоже развелась. Она убежала с другим парнем, только он потом вскорости убежал с кем-то еще.

— А с кем убежала твоя мама? — спросил Карсон.

— Ни с кем.

— Это твой папа, значит, убежал?

— Да.

Мать говорила ему, что отец оставил ее потому, что они больше не могли ужиться друг с другом, а не потому, что познакомился с Джиллиан. Он встретился с Джиллиан несколько лет спустя.

— А она тебе нравится? — спросил Эндрюс. — Эта Джиллиан.

— Она ничего, подходящая. У них с папой теперь близнецы. Девчонки.

— Я бы с ума сошел, если бы мои папа и мама развелись, — сказал Тичборн.

— А мои поссорились на прошлых каникулах. Из-за новой отделки комнат, — сказал Карсон.

— Я не выношу, когда мои ссорятся, — сказал Эндрюс.

Заинтригованные незнакомой для них ситуацией в семье Майкла, мальчики и потом не раз расспрашивали его насчет развода. Здорово должны родители поругаться, чтобы решиться на развод? А Джиллиан похожа на маму Майкла? А мама Майкла очень ее ненавидит? А его отца?

— Мама и она никогда не встречаются друг с другом, — сказал Майкл. — И мама ничуть не похожа на Джиллиан.

В конце полугодия в школе решено было поставить спектакль под названием "Персонал смеется". В одном из скетчей Коки Маршалл должен был все время сидеть взаперти в деревянном контейнере, который изображал паровую баню. Но что-то там получилось не так. Пар перегрелся, и щеколду заело. Коки Маршалл стал совсем пунцовый, но до конца скетча, пока он не вышел из контейнера в одном белье, никто не понимал, что это — так он здорово изображает или ему на самом деле плохо. В другом скетче мистер Уэйделин появился в шотландской юбочке, а мисс Арленд и мисс Тренчард — в костюмах для регби и шлемах Коки Маршалла и мистера Брайна. Его преподобие мистер Грин — преподаватель математики и закона божьего — заслужил восторженные аплодисменты в скетче миссис Уэгстаф. Эй. Джей. Эл. принес свой волшебный фонарь и показывал картинки, и все закончилось очень торжественно: персонал, включая мисс Брукс, исполнил, стоя на маленькой сцене и взявшись за руки, "Мы едем домой". Они пели: "Мы едем домой. Мы уже на пути. Были и хорошие и плохие дни, а теперь каждый из нас сам не свой, потому что мы едем домой. Мы е-д-е-м домой". И все мальчики подхватили песню, а вечером в дортуаре Майкл и остальные объедались хрустяшками, и конфетами "Млечный путь", и шоколадными батончиками и легли спать, не почистив зубов. А на другой день в половине первого мать Майкла поджидала его на Пэддингтонском вокзале.

Дома все было по-старому. По субботам приезжал отец и увозил Майкла в свой дом неподалеку от Хейзлмира. Мать по-прежнему рассказывала про Долорес Уэлш и мистера Асхафа. Она не вернулась на работу в Вест-Энд. У мистера Асхафа, в сущности, совсем неплохо, сказала она.

Быстро пролетели святки. Отец подарил Майклу новый локомотив для его железной дороги, Джиллиан — ходулю-скакалку, а близнецы — магнит и набор фломастеров. Мать принарядила их квартирку, поставила маленькую елочку и повесила на нее китайские фонарики. Ночью в сочельник, пока Майкл спал, она положила подарки в его чулок, а на другой день, после праздничного рождественского обеда, подарила ему футбольный мяч, куклу-перчатку и головоломку "Виндзорский замок". А он подарил ей брошку, которую купил у Вулворта. 14 января он возвратился в Элтон-Грейндж.

В Элтон-Грейндже тоже не произошло никаких перемен, если не считать того, что Коки Маршалл покинул школу. Это явилось неожиданностью для всех, и среди мальчиков поговаривали, что его выгнали. Некоторые, впрочем, утверждали обратное — что он ушел по собственному почину, даже не предупредив, как положено, до начала полугодия. Эй. Джей. Эл., говорили, позеленел от злости.

Прошло три недели, и как-то утром Майкл получил письмо от отца, в котором тот писал, что ни сам он, ни Джиллиан не смогут навестить его в конце четверти: отец уезжал по делам в Тунис и хотел взять с собой Джиллиан. Он прислал Майклу денег, чтобы смягчить чувство разочарования.

В письме к матери Майкл, поскольку никаких событий не происходило и писать было, в сущности, не о чем, сообщил, что отец к нему не приедет. "В таком случае приеду я", — написала мать в ответ.

Она остановилась не в отеле "Грэнд", а в пансионе "Сан-Суси", где во дворе перед фасадом раскрашенные гномики удили рыбу в пруду и железная калитка висела на одной петле. Поесть там вместе в субботу им не пришлось, так как миссис Мэлон, хозяйка пансиона, ленч не готовила. Они поели в "Медном котле" и там же попили чаю, так как миссис Мэлон чая не подавала тоже. Между ленчем и чаем они погуляли по городу, а после чая, пока не подошло время идти к автобусу и возвращаться в школу, посидели вдвоем в комнате матери.

На следующий день мать сказала, что ей хотелось бы получше познакомиться со школой, и он повел ее в часовню, перестроенную из привратницкой, потом в классы, в зал лепки и рисования, в гимнастический зал и в раздевалки. В столярной мастерской инструктор по физической подготовке мастерил буфет.

— А этот мальчик кто? — спросила мать, и, к несчастью, так громко, что инструктор услышал. Он улыбнулся. А Томпсон, от нечего делать околачивавшийся рядом, хихикнул.

— Да какой же он мальчик! — в полном расстройстве говорил Майкл, ведя мать по гаревой дорожке, огибающей крикетное поле. — В Элтоне нет мальчиков старше тринадцати с половиной лет.

— Ну конечно, мой дорогой, конечно, — сказала мать. И тут же завела разговор о другом. Она заговорила быстро-быстро. Долорес Уэлш, похоже, собирается замуж, мистер Асхаф вывихнул себе руку. Она сказала домохозяину, что в ванной комнате протекает потолок, а он сказал, что устранить это большая морока.

Пока они медленно шли по гаревой дорожке, а она все говорила, Майкл не переставал думать об инструкторе — у него не укладывалось в голове, как мать могла принять его за ученика. Было холодное, сырое утро, дождь не шел, даже не накрапывало, но какая-то пронизывающе влажная мглистая дымка висела в воздухе. И еще Майкл думал о том, куда они теперь пойдут поесть, так как эта женщина в "Медном котле" сказала вчера, что по воскресеньям кафе у них не работает.

— Может быть, ты покажешь мне ваши дортуары? — спросила мать, когда они дошли до конца гаревой дорожки.

Майклу не хотелось вести ее туда, но как-то стыдно было в этом признаться. Ведь если он скажет, что ему не хочется показывать ей дортуары, она непременно спросит — почему, а что он ей ответит? Он ведь и сам не понимал — почему.

— Хорошо, — сказал Майкл.

И они пошли сквозь влажную мглу обратно к школьным зданиям — красным кирпичным зданиям, увитым кое-где диким виноградом. Новое здание, где размещались классы — прошлогодний подарок отца одного из окончивших школу мальчиков, — было более свежего розоватого оттенка. Отец Майкла говорил, что ему больше нравилось старое классное здание, перестроенное из конюшен.

Основное здание имело несколько входов. Главный, очень величественный, в раннем викторианском стиле, был расположен напротив крикетного поля: чтобы в него попасть, необходимо было пересечь газон перед домом Эй. Джей. Эл. и большую, усыпанную гравием площадку. Каменные колонны поддерживали высокую готическую арку, ведущую в обширный вестибюль, где еще две колонны обрамляли тяжелую дубовую входную дверь. В вестибюле стоял деревянный ящик с набором крокета и были сложены шезлонги и два пестрых зонта с поля для гольфа. Здесь же был установлен усовершенствованный кованый скребок с вращающейся щеткой для очистки ботинок и сапог от грязи. По обе стороны высокой входной двери находились два круглых окна с овальными, оправленными в свинец стеклами.

— Хорошо, что они хоть это сохранили, — сказал как-то раз отец Майкла, ибо эти круглые окна оставили теплый след в памяти мальчиков, окончивших Элтон-Грейндж.

С задней стороны дома имелось еще несколько входов, и через один из них Майкл и повел к дортуарам свою мать: сначала они миновали четырехугольник двора, потом — тесное здание новых классов, прошли мимо кухни и туалета для преподавателей. Все прочие помещения, в которых они уже побывали, находились отдельно от основного здания: гимнастический зал и раздевалки располагались в прежних надворных службах, столярная мастерская помещалась в дощатом сарае, скромно укрывшемся в сторонке рядом с гаражами, рисовальным залом служила бывшая оранжерея, а классное здание стояло особняком, образуя две стороны четырехугольника двора.

— Как вкусно пахнет! — шепнула мать, когда они проходили мимо кухни. Майкл прижался к стене, чтобы пропустить мисс Брукс — в бриджах, со стеком в руке и дымящейся сигаретой. Мисс Брукс не улыбнулась ни Майклу, ни его матери.

Они стали подыматься по черной лестнице. Майкл уповал в душе, что никто не попадется им больше на пути. Все мальчики, за исключением таких, как Хвальбушка Томпсон, у которого родители жили за границей, разъехались по домам, да и преподаватели — все, кто мог, — обычно уезжали тоже. Но Эй. Джей. Эл. и Поперек Себя Дороти никогда не покидали школу, так же как и сестра, а мисс Тренчард Майкл видел за обедней.

— И как ты ухитряешься не заблудиться во всех этих переходах! — шептала мать, пока Майкл уверенно вел ее к своему дортуару. И он — тоже понизив голос — объяснил ей, что к этому скоро привыкаешь.

— Ну вот, — сказал Майкл с облегчением, видя, что ни сестры, ни мисс Тренчард в дортуаре нет — обычно они там раскладывали свежие полотенца. Он притворил за собой дверь. — Вон моя кровать, — сказал он.

Он стоял у двери, весь обратившись в слух, а мать подошла к кровати и оглядела ее. Потом повернулась к нему и улыбнулась, чуть склонив голову набок. Она открыла шкафчик и заглянула внутрь, но Майкл объяснил ей, что это не его шкафчик, а Карсона. — Откуда такой чудесный плед? — спросила она, и он сказал, что как-то раза два сильно замерз ночью и написал об этом Джиллиан, а она тут же прислала ему плед.

— A-а, — бесцветным голосом проговорила мать и добавила: — Что ж, очень мило с ее стороны. — Она подошла к окну и поглядела на газон Эй. Джэй. Эл. и каштановые деревья, окаймлявшие крикетное поле. — Здесь и в самом деле очень красиво, — сказала она.

Она снова улыбнулась ему, а у него впервые мелькнула мысль, которая раньше никогда не приходила ему в голову: он подумал, что мать плохо одета. Джиллиан всегда была одета как-то так, что он просто не замечал, дорогая на ней одежда или дешевая. А в Элтон-Грейндже все женщины одевались по-разному: Поперек Себя Дороти носила шерстяные вязаные вещи, мисс Брукс ходила в костюме и с галстуком, а сестра, мисс Тренчард и мисс Арленд всегда были в белых халатах. Горничные чаще всего надевали синие комбинезоны, а когда уходили вечером домой — свои обычные платья, на которые он попросту никогда не обращал внимания и ни разу не подумал, что горничные плохо одеты.

— В самом деле очень красиво, — сказала мать, все еще стоя у окна, все еще продолжая улыбаться. На ней было свекольного цвета пальто, голова повязана шарфом, и на шее тоже шарф. Сумочка была под цвет пальто, но старенькая, со сломанной застежкой. Это из-за сумочки кажется, что она плохо одета, подумал Майкл.

Он отошел от двери и, подойдя к матери, взял ее за руку. Ему стало стыдно, что он думает о том, как плохо она одета. Она расстроилась, когда он сказал, что плед ему прислала Джилиан. Она расстроилась, а ему хоть бы что.

— Ах, мамочка! — сказал он.

Она прижала его к себе, и, подняв голову, он заметил слезинку у нее на щеке. Ее пушистые волосы немного растрепались и выбились кое-где из-под шарфа; на круглом, пухлом лице застыла вымученная улыбка.

— Прости меня, — сказал он.

— Простить? За что же, мой дорогой?

— Мне жалко, что ты осталась дома совсем одна, мамочка.

— Но я вовсе не одна. Я каждый день хожу в контору, а на днях непременно постараюсь перебраться обратно в Вест-Энд. Да по правде говоря, у нас уйма работы в конторе, дел прямо по горло.

Проявленное им сочувствие развязало ей язык. До этой минуты она с самого приезда при встречах с ним сознательно держала себя в узде, зная, что никак не годится болтать без умолку. Вчера она дала себе волю, только вернувшись в "Сан-Суси". Там она всласть поболтала на площадке лестницы с миссис Мэлон, но, к несчастью, все дело испортил один из верхних жильцов: просунув голову в дверь, он вопросил, будет ли у него сегодня хоть секунда покоя.

— Вы уж меня извините, — услышала она, как говорила потом жильцу миссис Мэлон. — Но ее просто невозможно было остановить. — И понятно, эти слова окончательно испортили все удовольствие.

— Мне очень, очень неприятно, — тихонько сказала она миссис Мэлон на другой день во время завтрака.

— Пошли вниз, — предложил Майкл.

Но мать его не слышала, потому что она в это время уже выдавала одно сообщение за другим. Это не был больше робкий опасливый шепот — она трещала языком с таким самозабвением, которого ей отнюдь не удалось достичь накануне вечером в разговоре с миссис Мэлон на лестнице. Она вся раскраснелась — и щеки, и подбородок, и часть шеи, не прикрытая шарфом. Майкл видел, что она совершенно упоена.

— Скоро мы будем гулять на свадьбе Долорес, — говорила мать, — восьмого числа. Восьмого мая — это четверг, по-моему. Они заглядывают к нам — Долорес и ее суженый, — его зовут Брайен Хаскинс. Мистер Асхаф говорит, что этот молодой человек не вызывает у него доверия, но, в конце концов, Долорес отнюдь не дура.

— Пойдем вниз, мама.

Ей бы хотелось поглядеть и другие дортуары, сказала она. Хотелось бы поглядеть дортуары старшеклассников, поскольку в один из этих дортуаров перейдет впоследствии Майкл. И она снова заговорила о Долорес Уэлш и Брайене Хаскинсе, а потом о миссис Мэлон и о какой-то еще женщине, о которой Майкл ни разу в жизни не слыхал, о какой-то особе по имени Пегги Эрч.

Майкл обратил ее внимание на то, что дортуары названы в честь героев империи. Его дортуару было присвоено имя Дрейка, остальные носили имена Рэли, Нельсона, Веллингтона, Мальборо и Клайва.

— Меня, должно быть, переведут к Нельсону, — сказал Майкл. — А может быть, и в Мальборо. Кто его знает. — Но он видел, что мать его не слушает, что она пропустила мимо ушей, как называются дортуары и почему. Когда он повел ее в Мальборо, она продолжала говорить о Пегги Эрч. А в дортуаре оказались Поперек Себя Дороти и миссис Тренчард — они вынимали вещи из шкафчика Верскойла, так как Верскойла отправили в санаторий.

— Очень славная женщина, — говорила мать. — Она въехала в квартиру Редманов, — ну знаешь, в ту, что над нами.

Майкл видел, что мать словно бы и не заметила Поперек Себя Дороти и мисс Тренчард. На какое-то мгновение ему показалось, что мать как бы не отдает себе отчета в том, где она находится.

— Вы ищете меня? — спросила Поперек Себя Дороти. Она улыбнулась и поплыла к ним навстречу. Вопросительно поглядела на Майкла, ожидая, что он объяснит, кого это к ним сюда привели. Мисс Тренчард тоже глядела на него.

— Это моя мать, — сказал он, чувствуя, что надо было сказать как-то по-другому, что получилось грубо.

— А я миссис Линг, — сказала Поперек Себя Дороти. Она протянула руку, и мать Майкла пожала ее.

— Вы заведующая хозяйством, — сказала мать. — Я слышала о вас, миссис Линг.

— Собственно говоря, я жена директора, — рассмеявшись, поправила ее Поперек Себя Дороти, и все ее телеса заколыхались. Тичборн утверждал, что она весит 112 килограммов, что ему это доподлинно известно.

— Как у вас тут мило, миссис Линг. Я вот только что говорила Майклу. Какой красивый вид из окон!

Поперек Себя Дороти указала мисс Тренчард, что она не закончила собирать вещи Верскойла. Тон, каким было сделано замечание, ясно давал понять, что мисс Тренчард платят жалованье не за то, чтобы она торчала в дортуаре сложа руки. Весь женский персонал — и горничные, и сестра, и мисс Арленд, и мисс Тренчард — ненавидели Поперек Себя Дороти за то, что, по ее понятиям, так оно и надлежало: им — даже сестре — рыться в шкафчиках, а ей — вести беседу с какой-нибудь мамашей. Ей бы никогда и в голову не пришло сказать: "А это, познакомьтесь, мисс Тренчард, моя помощница".

— Ах, боюсь, у нас в Элтоне не остается времени на то, чтобы любоваться видами, — сказала Поперек Себя Дороти. Она, казалось, была озадачена, и Майкл понял, почему она недоумевает: ведь она считала, что мать Майкла совсем другая женщина — более худощавая, лучше одетая, более сдержанная. Но Поперек Себя Дороти была не слишком сообразительна, о чем она сама не раз простодушно заявляла, и скорее всего решила, что спутала мать одного мальчика с другой.

— Дороти! — раздался возглас, и, к своему ужасу, Майкл безошибочно узнал голос директора.

— А у нас дома был такой прекрасный вид из окон! — продолжала мать. — Такой чудесный вид! — Она говорила о родительском доме — о доме приходского священника где-то в Сомерсете. Мать часто рассказывала Майклу об этом доме, и о виде из окон, и о своих родителях, которых теперь уже не было в живых. Ее отец почувствовал призвание и получил приход, когда был уже в годах, а до этого он служил сначала в таможне, потом в акцизном управлении.

— Я здесь, мой дорогой, — крикнула в ответ Поперек Себя Дороти. — В Мальборо.

Майкл чувствовал, что щеки у него пылают. У него стало даже горячо под ложечкой, а ладони сделались холодными и липкими от пота. С черной, не застланной ковром лестницы явственно доносился стук директорских башмаков. Майкл начал молиться про себя, прося бога, чтобы случилось что-нибудь, все равно что, лишь бы бог что-нибудь придумал.

А мать все больше приходила в радостное возбуждение. Еще больше пушистых прядей выбилось из-под шарфа, краска все дальше расползалась по ее лицу. Теперь она говорила о том, что у них в квартире в Хаммерсмите совсем нет вида из окон, а у Пегги Эрч, которая поселилась как раз над ними, вид лучше, потому что тополя не загораживают.

— Хэлло! — сказал Эй. Джэй. Эл., жилистый, рыжеволосый мужчина, полная противоположность Поперед Себя Дороти и во многих отношениях, несомненно, более совершенная ее половина. Тичборн говорил, что он не раз представлял себе их голыми в постели — ее пышные телеса в его жилистых объятиях.

Новый обмен рукопожатиями.

— Знакомитесь с нашей школой? — спросил Эй. Джэй. Эл. — Остановились в "Грэнде"?

Мать Майкла сказала, что она остановилась не в "Грэнде", а в "Сан-Суси", может, он знает этот пансион? Они тут обсуждали виды из окон, сказала она, как приятно, когда в комнате хороший вид из окон, и она надеется, что Майкл не доставляет им лишних хлопот, ее муж… ну конечно, она хотела сказать — ее бывший муж… тоже в свое время окончил эту школу, а потом поступил в Рэдли. Майкл, вероятно, тоже поступит в Рэдли.

— Что ж, будем надеяться, — сказал Эй. Джей. Эл., потрепав Майкла сзади за шею. — Показал наши новые классные комнаты?

— Да, сэр.

— Показал, где у нас будет плавательный бассейн?

— Нет еще, сэр.

— Ну что ж ты.

Мать Майкла заговорила теперь о различных перенесенных сыном болезнях: кори, коклюше, ветряной оспе, а потом о тех болезнях, которыми он не болел, — о разных там свинках и тому подобное. Мисс Тренчард, вся в белом, точно привидение, продолжала разбирать вещи в шкафчике Верскойла, не отваживаясь произнести ни слова. Она сидела на корточках, уткнувшись головой в шкафчик и навострив уши.

— Ну так. Не смеем вас больше задерживать, — сказал Эй. Джей. Эл., еще раз пожимая матери руку. — Можете пожаловать снова в любой день.

Слова прозвучали столь категорически, и даже не столько сами слова, сколько их тон, что мать Майкла мгновенно примолкла. Казалось, она физически ощутила их, как резкий удар по лицу. Когда она опять заговорила, это уже был шепот, такой же шепот, как вначале.

— Прошу меня извинить, — сказала она. — Мне всегда очень неловко, когда я так разойдусь.

Эй. Джей. Эл. и Поперек Себя Дороти рассмеялись, сделав вид, что не понимают, о чем это она. Мисс Тренчард, конечно, все расскажет мисс Арленд. Узнает и сестра, и Бруки, а инструктор скажет, что эта самая особа приняла его за одного из учеников. Узнает и мистер Уэйделин, и Симпсон Квадратная Челюсть — преемник Коки Маршалла, и мистер Брайн, и его преподобие мистер Грин.

— Я очень рада, — прошептала мать Майкла. — Так приятно было с вами познакомиться.

Майкл стал спускаться по лестнице впереди нее. Лицо его все еще пылало. Миновав туалет для персонала и кухню, они вышли на бетонный четырехугольник двора. Было все так же холодно и сыро.

— Я купила нам кое-что перекусить, — сказала мать, и Майкл с ужасом подумал было, что она хочет расположиться с едой где-нибудь в классном здании, или в рисовальном зале, или в крикетном павильоне. — Мы можем устроить "пикник" у меня в комнате, — сказала она.

Они прошли по недлинной подъездной аллее и мимо часовни — некогда сторожки привратника. Потом полчаса ждали автобуса, и в это время она снова начала болтать, снова стала рассказывать ему про Пегги Эрч, которая напоминала ей одну ее бывшую подругу — некую Марджи Бассет. И у себя в комнате она все продолжала говорить, раскладывая на постели пирамидки помидоров, булочек, сыров, сухого печенья и апельсинов. Покончив с едой, они посидели у нее в комнате и еще полакомились мороженым. В шесть часов они поехали на автобусе обратно в Элтон-Грейндж. Прощаясь с ним, она немножко всплакнула.

Получилось так, что мать Майкла не приезжала больше в Элтон-Грейндж в конце четвертей. В этом просто не было нужды, так как отец и Джиллиан всегда имели возможность его проведать. Еще долгое время Майкл испытывал неловкость в присутствии Эй. Джей. Эл., и Поперек Себя Дороти, и мисс Тренчард, но никто в школе никогда не поминал про этот злополучный визит — даже Хвальбушка Томпсон, который был в таком восторге, подслушав, как мать Майкла приняла инструктора за одного из учеников. Школьные дни текли своим чередом, наступали каникулы, во время которых субботы Майкл проводил в Хейзлмире, а остальные дни недели в Хаммерсмите, где узнавал все про мистера Асхафа и Долорес Уэлш, отныне Долорес Хаскинс. Пегги Эрч, квартирантка с верхнего этажа, частенько забегала поболтать.

Нередко Майкл сидел вечерами вдвоем с матерью на диване перед электрическим камином. Она рассказывала ему о родительском доме в Сомерсете и о своем отце, который лишь с годами ощутил в себе призвание стать священником, а до этого служил на таможне, а потом в акцизном управлении. Она рассказывала ему о своем детстве и даже о первой поре замужества. Ей случалось всплакнуть иной раз, вроде как ни с того ни с сего, и тогда он брал ее за руку, и она улыбалась ему и смеялась. Когда они сидели рядышком на диване, или ходили вместе в кино, или гуляли вдоль реки, или заходили в чайную под названием "У фрейлин" неподалеку от Кью-Гарденс, Майклу казалось, что он никогда не женится, что нет ничего лучше, как всегда жить с мамой. Даже когда она принималась болтать с какой-нибудь посетительницей чайной, он чувствовал, что любит ее: теперь все было не так, как во время ее визита в Элтон-Грейндж, потому что за стенами Элтон-Грейнджа все выглядело по-другому.

А потом стало надвигаться что-то неприятное. В последний учебный год в Элтон-Грейндже Майкл должен был конфирмоваться.

— Ах, боже мой, ну конечно, я должна приехать, — сказала мать.

Это могло обернуться еще хуже, чем в прошлый раз. Предполагалось, что после богослужения конфирманты поведут своих родителей в Большой зал на чашку чая с бутербродами и пирожными. И представят их епископу Бата и Уэльса. Майкл нарисовал себе эту картину в уме. Ночью, лежа в постели, он видел, как его отец и Джиллиан, элегантно одетые, непринужденно беседуют с мистером Брайном и Джиллиан улыбается Поперек Себя Дороти и как у его матери пушистые пряди волос торчат из-под шарфа. Он рисовал себе, как мать, отец и Джиллиан усядутся рядом на скамью в часовне, — а все, конечно, ждут, что так и будет, поскольку они члены одной семьи.

— Совсем не обязательно тебе приезжать, — сказал он матери в Хаммерсмите. — Право же это ни к чему, мама.

Она ни разу не упомянула про отца и Джиллиан, хотя он снова и снова твердил ей, что они будут там. Казалось, она просто не хотела принимать их в расчет и сознательно делала вид, будто они передумают и не приедут. Она опять остановится в "Сан-Суси", сказала мать. И они опять устроят "пикник" у нее в комнате — ведь конфирмантам в этот вечер разрешается не посещать школьный чай. "Мы пообедаем в "Грэнде", старина, — сказал отец. — Если хочешь, притащи с собой Тичборна".

По окончании пасхальных каникул Майкл возвратился в Элтон-Грейндж, оставив мать на Паддингтонском вокзале в состоянии величайшего волнения по поводу предстоящей им через пять недель новой встречи. Майкл подумывал: не сказаться ли ему больным дня за два до конфирмации? Или, может, заявить в последнюю минуту, что его одолевают сомнения.

Он, в сущности, даже намекнул его преподобию Грину, что не чувствует себя вполне подготовленным для великого события, но мистер Грин резко осадил его, сказав, чтобы он не валял дурака. И всякий раз, опускаясь вместе с его преподобием по окончании занятий на колени, Майкл молил господа прийти к нему на выручку. Но господь не пришел, и в ночь перед конфирмацией Майкл не сомкнул глаз. Дело же не только в том, думал он, что у нее вечно глаза на мокром месте и все чувствуют себя с ней неловко. Дело в том, что она так плохо одета, и вид у нее такой простецкий, и говор простецкий, совсем не такой, как у Джиллиан, или у миссис Тичборн, или у миссис Карсон, или хотя бы у Поперек Себя Дороти. Вот какие мысли лезли ему в голову, и он не мог от них отвязаться. И почему бы ей не сделать что-нибудь со своими волосами? И почему непременно нужно все время трещать языком?

— По-моему, у меня температура, — заявил он утром, но сестра поставила ему термометр, и оказалось, что температура нормальная.

Перед началом богослужения все конфирманты собрались перед часовней, чтобы встретить своих родителей и крестных, но Майкл пораньше забрался в часовню и благочестиво преклонил колени, закрыв лицо руками. Сквозь раздвинутые пальцы он видел, как его преподобие Грин зажигает свечи, готовит алтарь. Временами он с явным подозрением поглядывал на Майкла.

— Охрани, о господи, сие чадо твое, — сказал епископ Батский и Уэльский, и Майкл возвратился на свое место, не подымая головы и стараясь не глядеть на родителей и Джиллиан. Запели псалом 459-й. "Прими, господь, сердце мое сегодня", — пел Майкл.

Все так же не подымая глаз, он прошел вместе с Хвальбушкой Томпсоном по приходу между скамьями.

— Фантастика! — сказал Хвальбушка Томпсон, когда они вышли из часовни. — Форменная фантастика, черт подери! — повторил он, не сумев подыскать ничего лучше. Они стояли, ожидая, когда все выйдут из часовни.

Отец Майкла сказал, что его крестные родители приехать не смогут. Крестная мать прислала ему в подарок молитвенник.

— Ты держался молодцом, Майкл, — сказал отец. — Молодцом.

— Какой чудесный хор! — проворковала Джиллиан. На ней было белое платье с высоким полустоячим воротником и белая широкополая шляпа. Выйдя из часовни, она надела темные очки, чтобы защитить глаза от полуденного солнца.

— Твоя мама где-то здесь, — сказал отец. — Тебе бы надо побыть с ней, Майкл. — Он говорил негромко, рука его на мгновение легла на плечо Майкла. — О нас не беспокойся, — добавил он.

Майкл обернулся. Как он и предполагал, она стояла в стороне. Против воли он подумал: неужели она не может хоть раз не надевать всех этих шарфов!

— О мой дорогой! — сказала мать.

Взяв Майкла за руки, она притянула его к себе. Целуя его, она шептала, чтобы он не сердился за это — сегодня ведь такой особенный день. Ах, если бы ее отец был жив, сказала она.

— Чай накрыт в Большом зале, — прогудел Эй. Джей. Эл., и Поперек Себя Дороти в чем-то желтом и цветастом проплыла вперед, улыбаясь родителям и крестным.

— Прошу на чашку чая! — возвестила она.

— Ах, я с удовольствием попью чайку, — шепнула мать.

Стоявшие на солнцепеке гости пришли в движение — мужчины в подобающих случаю костюмах, его преподобие мистер Грин в сутане, епископ в малиновом облачении, женщины в нарядных летних платьях. Все направились по недлинной аллее, ведущей от часовни к дому. Прошли под высокой готической аркой, открывавшей доступ к парадной двери, миновали вестибюль, где крокетный набор был аккуратно прибран к месту и шезлонги приставлены к стенам, и вошли в помещение, которому Эй. Джей. Эл. некогда присвоил название Большого зала. Здесь на столах, сооруженных из положенных на козлы досок, были приготовлены бутерброды, пирожки с мясом и булочки с маслом. Мисс Тренчард и мисс Арленд разливали чай из мельхиоровых чайников.

— Я раздобуду тебе чего-нибудь поесть, — сказал Майкл и отошел от матери, хотя и понимал, что она не хочет, чтобы он оставлял ее одну.

— У меня такое чувство, словно я сам только вчера конфирмовался тут у вас, — услышал Майкл слова отца, обращенные к Эй. Джей. Эл.

Мисс Арленд налила чашку чая для матери и сказала Майклу, чтобы он предложил ей чего-нибудь перекусить. Майкл принес тарелку с пирожками. Мать улыбнулась ему.

— Не уходи больше, — шепнула она.

Но он все-таки ушел — он просто не в состоянии был стоять там и держать тарелку с пирожками. Он метнулся назад к столу и поставил тарелку, взяв один пирожок себе. Вернувшись, он нашел мать в обществе его преподобия Грина и епископа.

Епископ пожал Майклу руку и сказал, что получил большое удовольствие от конфирмации Майкла.

— Мой отец носил духовный сан, — сказала мать, и Майкл понял, что теперь она уже не остановится. Он видел, как она, нервно скатывая в пальцах хлебный катышек, силится удержать язык на привязи. У нее заблестели глаза, порозовели щеки. У епископа было доброе лицо, и она не могла совладать с собой, не могла не откликнуться на эту доброту.

— Нас право же ждут, — сказал его преподобие Грин, но епископ только улыбнулся, а мать уже без умолку говорила и говорила о своем отце и о том, как поздно он стал священником.

— Я уверена, что вы с ним встречались, ваше преосвященство, — высказала она между прочим предположение, и епископ охотно согласился, что это вполне возможно.

— Миссис Грейнер хотела бы поговорить с епископом, — прожурчала Поперек Себя Дороти на ухо его преподобию Грину. Она смотрела на мать, и Майкл видел, что она ее узнала и не слишком-то этому рада.

— А теперь просим нас извинить, — сказал его преподобие Грин, беря епископа под локоть.

— Ах, Майкл, дорогой, подумай, какое совпадение!

Она вся — сияющие глаза, улыбка, пушистые волосы, раскрасневшиеся щеки — светилась счастьем. Повернувшись к мистеру и миссис Тичборн, которые беседовали с миссис Карсон, она сообщила им, что, оказывается, епископ, по-видимому, очень близко знал ее покойного отца. А ей-то даже в голову не приходило, что сегодня здесь может оказаться этот самый епископ! Даже во время конфирмации она никак не ждала, что возможно такое совпадение. Ее отец скончался пятнадцать лет назад. Он был сверстником епископа.

— А до того как получить приход, он служил на таможне и в акцизном управлении, — сказала она.

Они не отвернулись от нее. Они слушали ее и время от времени вставляли одно-два слова о том, какие бывают совпадения и какой приятный человек епископ. Тичборн и Карсон, стоя, ели бутерброды и угощали друг друга. У Майкла горели щеки.

— Ну, мы, вероятно, еще увидимся, — сказал наконец мистер Тичборн, помаленьку оттирая жену от матери Майкла. — Мы остановились в "Грэнде".

— Ах, нет, я — в "Сан-Суси". "Грэнд" мне не по карману! — Она рассмеялась.

— "Сан-Суси"? Мы что-то не слышали, — сказала миссис Тичборн.

— Сыночек, я бы выпила еще чашечку чая, — сказала мать, и Майкл отправился за чаем, оставив ее в обществе миссис Карсон. Когда он вернулся, она рассказывала о Пегги Эрч.

Именно тогда это и случилось — во время разговора с миссис Карсон. Мать Майкла упала. Потом она утверждала, что наступила каблуком на что-то липкое и сделала какое-то движение, стараясь это липкое стряхнуть. А в следующее мгновение оказалась на полу, на спине, вся залитая чаем.

Миссис Карсон помогла ей подняться. Эй. Джей. Эл. хлопотливо проявлял заботу. Поперек Себя Дороти подобрала с пола чашку и блюдце.

— Все в порядке, все в порядке, — твердила мать. — Просто я наступила на что-то и поскользнулась.

Эй. Джей. Эл. усадил ее на стул.

— Мне думается, надо бы все же пригласить сюда сестру, — сказал он. — На всякий случай просто.

Но мать продолжала твердить, что все в порядке и нет никакой нужды беспокоить сестру. Лицо у нее было белое как мел.

Подошли отец Майкла и Джиллиан и выразили огорчение. Майкл видел, как Тичборн и Карсон подталкивали друг друга локтями и хихикали. Ему захотелось убежать, спрятаться на чердаке или еще где-нибудь. Кусок намазанной маслом булочки прилип во время падения к свекольному пальто матери. Левая нога у нее была совсем мокрая от чая.

— Мы отвезем тебя в город, — сказал отец Майкла. — Какая неприятность.

— Я только локоть ушибла, — шепнула мать. — Стукнулась прямо локтем.

Карсон и Тичборн теперь, уж конечно, будут изображать все это в лицах — они же всегда все изображают. Будут стоять, делая вид, что держат в руках чашку с чаем, а потом вдруг плюхнутся навзничь на пол. "Мне думается, надо бы все же пригласить сюда сестру", — скажет Карсон, передразнивая Эй. Джей. Эл.

Отец Майкла и Джиллиан попрощались с Поперек Себя Дороти и с Эй. Джей. Эл. Оробело примолкнувшая мать, казалось, была только рада поскорее скрыться с глаз долой. В автомобиле она не проронила ни слова и, когда они подъехали к "Сан-Суси", ничем не выказала желания, чтобы Майкл поднялся к ней в комнату. Она вышла из машины, шепотом пробормотав слова благодарности, лицо ее слегка порозовело.

В этот вечер Майкл обедал с Джиллиан и с отцом в отеле "Грэнд". Тичборн и Карсон и еще несколько мальчиков тоже обедали там со своими родителями.

— Я могу прихватить с собой кое-кого из них, — сказал отец Майкла. — Стоит ли вызывать машину? — И он пошел и переговорил с мистером Тичборном и мистером Карсоном и с отцом еще одного мальчика по фамилии Маллабидили. Майкл ел суп минестроне и цыпленка с горошком и жареным картофелем. Джиллиан рассказывала ему, что близнецы совсем заморочили им голову и отец Майкла решил построить для них плавательный бассейн. Отец вернулся к их столику и объявил, что он обо всем договорился и в девять часов отвезет всех мальчиков.

Майкл ел цыпленка и думал о том, как мать сидит сейчас на своей кровати в "Сан-Суси" и плачет небось. Он думал о том, как она повезет обратно в Лондон все, что накупила для "пикника" с ним в ее комнате. Она никогда ни словом об этом не обмолвится, никогда не упрекнет его за то, что он отправился обедать в "Грэнд", когда ей так хотелось, чтобы он побыл с ней. Она рассудит, что это ей поделом.

Когда они сели в машину, отец Майкла сказал, что он завернет к "Сан-Суси", чтобы Майкл мог забежать к матери.

— А мы должны в четверть десятого быть на месте, — поспешно сказал Майкл. — Я ведь уже попрощался с ней. — Но это было не совсем так.

Возможно, все было бы по-другому, не будь в машине Карсона и Тичборна. Он бы тогда зашел и побыл с ней минутку, потому что ему было жаль ее. Но некрасивый фасад "Сан-Суси", сломанная калитка, маленький дворик и эти гномы с удочками вызвали бы новый приступ хихиканья и подталкивания локтями в отцовском "альфа-ромео".

— Ты так считаешь? — спросил отец. — Я ведь успею доставить тебя в школу к четверти десятого.

— Да нет, ничего, все в порядке.

Она же его не ждет. Она небось даже не распаковала то, что привезла с собой для их "пикника".

— Слушай, это кто был — твоя крестная? — спросил его Тичборн в дортуаре. — Та, что грохнулась на пол?

Он начал было мотать головой, перестал и снова замотал. Тетка, сказал он, с чьей-то там стороны, в общем, какая-то родственница, он и сам толком не знает. Он не придумывал этого заранее, это получилось как-то само собой, но так естественно и просто: какая-то дальняя родственница приехала на конфирмацию и не остановилась, как все прочие, в "Грэнде".

— Черт побери, вот была умора! — сказал Карсон, а Тичборн изобразил все в лицах, и Майкл смеялся вместе с приятелями. Им и в голову не пришло, что эта женщина — его мать, и он был им за это благодарен. Эй. Джей. Эл. и Поперек Себя Дороти и мисс Тренчард знали, что это мать Майкла; знал об этом и его преподобие мистер Грин, но ведь до конца пребывания Майкла в Элтон-Грейндже ни у кого из них, скорее всего, не будет повода упомянуть об этом публично. И даже если случайно Эй. Джей. Эл. все же выразит завтра в классе надежду, что мать вполне оправилась после своего падения, то он, Майкл, скажет потом, что Эй. Джей. Эл. просто все напутал.

Лежа в темноте, он мысленно шептал ей, что просит у нее прощения, что он любит ее больше всех на свете.

Миссис Экленд и духи

Мистер Моклер был портным. Он занимался своим ремеслом в доме номер 22 по Джунипер-стрит, Юго-Запад 17, который закладывался и перезакладывался в течение двадцати пяти лет и наконец перешел в полную его собственность. Мистер Моклер никогда не был женат, и, поскольку ему уже стукнуло шестьдесят три, представлялось маловероятным, что он еще вступит когда-либо в брак. Каждый вечер он встречался за кружкой пива в старинной пивной "Карл Первый" со своими приятелями: мистером Юпричардом и мистером Тайлом, — которые тоже были портными. В доме на Джунипер-стрит он жил вдвоем с котом Сэмом, сам готовил себе еду, сам все мыл и убирал и был в общем и целом доволен своим существованием.

Девятнадцатого октября 1972 года мистер Моклер получил утром письмо, порядком его удивившее. Письмо было написано аккуратно, разборчиво, приятным округлым почерком. Оно не начиналось с привычного обращения "Любезный мистер Моклер", не было подписано и не заканчивалось, как положено, какой-нибудь стереотипной фразой. Но имя мистера Моклера повторялось в нем не раз, и из содержания письма он мог заключить, что написала его некая миссис Экленд. Мистер Моклер читал письмо и изумлялся. Потом прочел его во второй раз и — более медленно — в третий.

Доктор Скотт-Роу умер, мистер Моклер. Я знаю, что он умер, потому что на его месте здесь теперь другой человек — моложе, ниже ростом, и зовут его доктор Френдман. Он смотрит на нас, не мигая, и улыбается. Мисс Эчесон говорит, что он занимается гипнозом, это, по ее мнению, видно с первого взгляда.

Они все такие самоуверенные, мистер Моклер; они не приемлют ничего выходящего за рамки их белохалатного мира. Меня держат здесь в заточении, потому что я однажды видела духов. Мое содержание оплачивает человек, который прежде был моим мужем. Каждый месяц он выписывает чеки на покупку персиков — их ставят в мою комнату, — и на засахаренные каштаны, и на мясо с чесноком. "Самое главное — чтобы она чувствовала себя счастливой". Отчетливо представляю я себе, как дородный мужчина, который был когда-то моим мужем, произносит эти слова, прогуливаясь с доктором Скотт-Роу среди розовых кустов, по залитым солнцем газонам. В этом доме содержатся двадцать утративших душевный покой женщин — каждая в своей отдельной комнате; их нежат и балуют, потому что другие люди чувствуют свою перед ними вину. И, прогуливаясь по газонам, среди розовых кустов, мы перешептываемся друг с другом, удивляясь безумию тех, кто пошел на такие расходы, чтобы упрятать нас сюда, и еще большему безумию медиков: ведь не всякий утративший душевный покой — сумасшедший. Скажите, мистер Моклер, похоже разве, что это письмо написано умалишенной?

Сегодня я сказала мисс Эчесон, что доктор Скотт-Роу умер. Она ответила, что ей это известно. Теперь, сказала она, доктор Френдман с этой его улыбочкой и магнитофоном будет заниматься нами. Мисс Эчесон — пожилая дама, ровно вдвое старше меня: мне тридцать девять лет, а ей семьдесят восемь. Ее поместили сюда в 1913 году, за год до первой мировой войны, — ей тогда было восемнадцать лет. Мисс Эчесон стал являться святой Олаф Норвежский и является до сих пор. Эти видения приводили родственников мисс Эчесон в смущение, и поэтому в 1913 году они тихонечко сплавили ее сюда. Теперь уже никто никогда не навещает ее здесь — никто с 1927 года.

"Вам следует написать об этом", — сказала мне мисс Эчесон, когда я много лет назад рассказала ей, что меня упрятали сюда, потому что я видела духов, причем это были вполне реальные духи, поскольку Рейчелсы видели их тоже. Рейчелсы живут себе сейчас где-то в самых обычных условиях, однако в то время они едва не лишились рассудка от страха, а я ничуть не была испугана. Беда в том, говорит мисс Эчесон — и я вполне согласна с нею, — что в наши дни, если вы ничего не имеете против привидений, люди принимают вас за сумасшедшую.

Вчера мы с мисс Эчесон беседовали об этом, и она сказала: почему бы мне не сделать так, как делает Сара Крукэм? Она ведь тоже не больше сумасшедшая, чем я или мисс Эчесон; вся ее болезнь в том, что у нее разбито сердце.

"Вы должны все это описать", — сказала Саре мисс Эчесон в первый же день, когда Сару привезли сюда и она, бедняжка, плакала не осушая глаз. И Сара так и сделала — описала все и отправила свое письмо Э. Дж. Роусону, адрес которого она нашла в телефонном справочнике. Но мистер Роусон ни разу не приехал навестить ее, не приехал и другой человек, которому Сара Крукэм писала после. И Ваш адрес, мистер Моклер, я тоже узнала из телефонного справочника. Очень приятно, когда кто-нибудь приходит тебя проведать.

"Вы должны рассказать все с самого начала", — сказала мне мисс Эчесон, и я сейчас так и делаю. Случилось это довольно давно, в январе 1949 года, когда мне было пятнадцать лет. Мы жили в Ричмонде тогда: мои родители, мой брат Джордж и мои две сестры — Элис и Изабел. По воскресеньям после ленча мы обычно отправлялись все вместе на прогулку в Ричмонд-парк и брали с собой нашу собаку — далматского дога по кличке Рыжий. Я была самая старшая, за мной шла Элис — на два года меня младше, Джорджу было одиннадцать лет, а Изабел — восемь. Чудесны были эти прогулки и возвращение потом домой к воскресному чаю. Мне особенно запомнились осенние и зимние прогулки, уют горящего камина, горячие бисквиты, особые воскресные сандвичи и маленькие сдобные булочки, которые мы с Элис помогали делать каждое воскресное утро. Мы играли в "монополию" у камина, и Джордж всегда выбирал корабль, Анна — шляпу, Изабел — гоночную машину, мама — собаку, а мы с папой вместе — старый башмак. Я очень любила эту игру.

И наш дом я любила — дом номер 17 по Лорелай-авеню — обыкновенный пригородный домик, построенный в начале века, когда мисс Эчесон была еще совсем юной. У входа в холл, по обеим сторонам двери, были окна с цветными стеклышками, а в одном из окон на лестнице — витраж: Моисей в корзинке среди тростников. На рождество в доме бывало особенно чудесно, в холле ставили елку, а в сочельник, сколько я себя помню, всегда съезжались гости. Эти вечера живут в моей памяти по сей день. Взрослые обычно пили пунш, стоя вокруг елки, а ребятишки играли в прятки в верхних комнатах, и Джорджа никому не удавалось найти. Вот о Джордже-то и пойдет речь, мистер Моклер. И об Элис, конечно, и об Изабел.

Когда я впервые рассказала про них доктору Скотт-Роу, он заявил, что это, по-видимому, изумительные дети, и я сказала, что, да, вероятно, это так, но боюсь, что в суждениях о своих близких человеку трудно оставаться беспристрастным. Ведь в конце-то концов, это же мой брат и мои сестры, и к тому же их уже нет в живых. Я хочу сказать, что, возможно, они были самые обыкновенные дети, просто дети как дети. Оставляю это на Ваш суд, мистер Моклер.

Джордж был невысок для своего возраста, худенький, гибкий, темноволосый, страшный непоседа, хохотун, и ему вечно влетало от отца, потому что преподаватели жаловались на него — он считался самым проказливым мальчиком в классе. Элис — старше его на два года — была полной его противоположностью во всем: застенчивая, молчаливая, но по-своему веселая — спокойно-веселая и красивая. Гораздо, гораздо красивее меня. А Изабел была совсем нехороша: сплошные веснушки, длинные бесцветные косички и очень длинные ноги, которым порой удавалось оставлять позади даже Джорджа. Она и Джордж были просто неразлучны, ближе, мне кажется, не бывает, но в общем-то мы все были очень дружны: в доме 17 на Лорелай-авеню царила атмосфера любви.

В тот день, в субботу, когда это произошло, я лежала с простудой. И злилась, потому что все они ужасно суетились и волновались, оставляя меня дома одну. Они привезут мне шоколадные конфеты "Черная магия", твердили они, а мама сказала, что купит букет желтых нарциссов, если они ей попадутся. Я слышала, как заскрипел гравий под колесами машины у выезда из гаража, потом долетели их голоса; они кричали на Рыжего, чтобы он не пачкал лапами обивку сиденья. Отец просигналил на прощание, а затем наступила тишина. Мне кажется, я знала уже тогда, задолго до того, как этому случиться, что так, как было минуту назад, уже не будет никогда.

Когда мне исполнилось двадцать два года, мистер Моклер, я вышла замуж за человека по фамилии Экленд, который помог мне перенести мою утрату. Джорджу в это время было бы восемнадцать, Анне — двадцать, а Изабел — пятнадцать. Они бы полюбили моего мужа — это был добрый, щедрый, великодушный человек. Он был много старше меня, толстяк, большой любитель поесть.

"Ты настоящий ребенок", — бывало, говорила я ему, и мы оба смеялись. Особенное пристрастие он питал к сыру, а также к ветчине и ко всякого рода овощам: картофелю, репе, луку-порею, сельдерею, моркови, пастернаку. Возвращаясь домой, он обычно приносил из машины четыре-пять фунтов ветчины, отбивные котлеты, несколько пачек пломбира, печенье и два, а то и три цукатных кекса с орехами. Цукатные кексы были его слабостью. Часов в девять-десять вечера он варил какао для нас обоих, и мы пили его с кусочком кекса, пока смотрели телевизор. Он был очень добр ко мне в те дни. Я сильно располнела тогда, вам даже трудно будет этому поверить, мистер Моклер, потому что теперь я, пожалуй, слишком худа.

Мой муж был — да таким он и остался — человек умный и со средствами. Одно проистекало от другого: он нажил состояние, сконструировав крепежные детали для самолетов. Однажды — это было в мае 60-го года — он повез меня в Вустершир.

"Я хочу сделать тебе сюрприз, — сказал он, остановив свой горчичный "альфа-ромео" перед весьма внушительным фасадом какого-то дома в викторианском стиле. — Вот, получай". И он обнял меня и напомнил, что сегодня мой день рождения. Два месяца спустя мы переселились в этот дом.

Детей у нас не было. В этом большом викторианском доме мирно потекла моя жизнь вдвоем с человеком, который был моим мужем, и снова, как когда-то в доме 17 на Лорелай-авеню, я почувствовала себя счастливой. Наш дом стоял на отшибе, хотя и неподалеку от близлежащей деревни. Муж мой каждый день уезжал туда, где изготовлялись и проходили испытания сконструированные им крепежные детали для самолетов. Над землей проносилось — да и сейчас проносится — немало самолетов, которые развалились бы на части, если бы не гениальное изобретение моего мужа.

В доме было много комнат. В одной из них — большой квадратной гостиной — был металлический потолок, кажется из белой жести с орнаментом, как из сахарной глазури на свадебном пироге. Выкрашенный в белые и голубые тона, потолок напоминал не то свадебный пирог, не то веджвудский фарфор. Все обращали внимание на этот потолок, и мой муж любил объяснять, что металлические потолки были очень в ходу одно время, особенно в больших особняках в Австралии. Состоятельные австралийцы, по-видимому, вывозили их из Бирмингема, следуя английской моде. Мы с мужем, рука об руку, водили, бывало, гостей по дому и показывали им этот потолок, или зеленые обои в нашей спальне, или портреты, развешанные на стенах вдоль лестницы.

Освещение в доме было плохое. Длинная лестница из холла в бельэтаж днем выглядела очень мрачно, а вечерами освещалась единственным бра. Дальше лестница становилась менее величественной и вела к небольшим комнатам, в которых прежде помещались слуги, а следующий пролет — еще выше, к чердаку и кладовым. Ванная, выложенная зеленым викторианским кафелем, находилась в бельэтаже, рядом была туалетная комната, обшитая панелями красного дерева.

В маленьких комнатах для прислуги теперь жили мистер и миссис Рейчелс. Мой супруг оборудовал для них отдельную кухню и ванную комнату, так что у них получилась совершенно обособленная квартирка. Мистер Рейчелс занимался садом, а миссис Рейчелс следила за порядком в доме. Держать их, в сущности, было не так уж необходимо: я вполне могла бы убирать комнаты сама и даже возиться в саду, но мой супруг по своей всегдашней доброте решительно освободил меня от этих забот. По ночам я слышала, как Рейчелсы ходят у меня над головой. Эти звуки беспокоили меня, и мой муж попросил Рейчелсов по возможности соблюдать тишину.

В 62-м году моему мужу пришлось отправиться в Германию — ему предложили проинструктировать немецких самолетостроителей по части изобретенных им крепежных деталей. Поездка предстояла продолжительная, по меньшей мере на три месяца, и я, узнав об этом, естественно, опечалилась. Муж и сам был огорчен, но тем не менее 4 марта он улетел в Гамбург, оставив меня на попечение Рейчелсов.

Это была довольно приятная супружеская чета, обоим, как мне кажется, перевалило уже за пятьдесят, причем муж отличался молчаливостью, а жена не прочь была поболтать. Если бы они не шебаршили по ночам у меня над головой, их присутствие ничем бы меня не обременяло. После отъезда мужа в Германию я дала миссис Рейчелс денег на приобретение ночных туфель, но, по-видимому, она их не купила, так как шум был все тот же. Я, разумеется, не стала подымать из-за этого разговор.

В ночь на 7 марта я проснулась от звуков музыки — в доме играл оркестр. Я услышала старую мелодию, популярную в пятидесятых годах: кажется, она называлась "В поисках Генри Ли". Музыка была отчетливо слышна в моей спальне, и я лежала испуганная, не понимая, откуда могут долетать ко мне четкие танцевальные ритмы Виктора Сильвестера. Потом я услышала женский голос, что-то быстро лопотавший по-французски, и тут наконец поняла, что слушаю программу передач по радио. Радиоприемник стоял в другом конце комнаты на столике у окна. Я зажгла ночник, встала и выключила приемник. Потом выпила апельсинового сока и снова легла в постель. Мне как-то даже не пришло в голову задуматься над тем, кто же мог включить радио.

На другой день я рассказала об этом миссис Рейчелс, и вот она-то и навела меня на мысль, что все это куда более странно, чем мне показалось поначалу. Я отчетливо помнила, как сама выключила приемник, ложась спать, и, кроме того, у меня нет привычки слушать французские передачи, так что если бы даже приемник каким-то чудом включился сам, то он уж никоим образом не мог сам настроиться на французскую волну.

Два дня спустя я обнаружила, что моя ванна до половины наполнена водой, а полотенца, мокрые и смятые, разбросаны по полу. Вода в ванне была теплая и грязная: примерно час назад кто-то здесь принимал ванну.

Я поднялась по лестнице и постучалась в комнату Рейчелсов.

— У вас засорился сток из ванной? — спросила я, когда мистер Рейчелс — и, конечно, не в ночных туфлях, на которые им были даны деньги, — появился в дверях. Я добавила, что не возражаю против того, чтобы они пользовались моей ванной, но была бы им очень обязана, если бы они всякий раз не оставляли после себя воду и убирали полотенца. Мистер Рейчелс поглядел на меня как на сумасшедшую. Он кликнул жену, и мы втроем спустились вниз в мою ванную комнату. Оба очень решительно заявили, что никто из них ванны не принимал.

Я плохо спала в ту ночь, а спустившись вниз на следующее утро, обнаружила, что стол в кухне накрыт на четверых. Стол был застелен скатертью, чего я обычно не находила нужным делать, а на маленькой железной печке кипел чайник. Большой коричневый фарфоровый чайник для заварки чая, которым я, как правило, никогда не пользовалась, подогревался рядом. Я заварила чай, села и стала размышлять о Рейчелсах. Почему они так странно ведут себя? Зачем понадобилось им забираться ночью ко мне в спальню и включать приемник? Зачем они пользуются моей ванной, а потом отрицают это? Зачем накрыли на стол так, словно у нас в доме кто-то заночевал? Я не стала ничего трогать на столе. Сливочное масло было подано в виде шариков, мармелад разложен на две фарфоровые тарелочки. Серебряный тостер — свадебный подарок тетушки моего супруга — стоял наготове.

— Спасибо, что накрыли на стол, — сказала я миссис Рейчелс, когда часом позже она вошла в кухню.

Она покачала головой. И принялась уверять, что и не думала накрывать на стол, но тут же замолчала. Я видела по ее лицу, что они с мужем накануне вечером обсуждали случай с ванной. Теперь же ей не терпелось обсудить с ним накрытый к завтраку стол. Я улыбнулась ей.

— Странная штука произошла на днях у нас тут ночью, — сказала я. — Меня разбудила музыка — Виктор Сильвестер исполнял мелодию под названием "В поисках Генри Ли".

— "Генри Ли"? — повторила миссис Рейчелс. Она стояла у раковины и обернулась ко мне. Ее обычно румяное, как яблочко, лицо побелело.

— Это старая песенка пятидесятых годов.

И только тут, говоря это, я вдруг поняла, что происходит у нас в доме. Конечно, я ничего не сказала миссис Рейчелс и сразу же пожалела, что вообще говорила ей что-либо. Я была испугана, обнаружив беспорядок в ванной, и, естественно, это должно было испугать и Рейчелсов. А мне не следовало их пугать, так как бояться, разумеется, было нечего. Ни Джордж, ни Элис, ни Изабел не могли причинить вреда никому, если только смерть не преобразила их совершенно. Но даже в этом случае я ведь все равно не смогла бы ничего объяснить Рейчелсам.

— Должно быть, я просто стала очень рассеянна, — сказала я. — Говорят, это случается с людьми, когда они долго живут в одиночестве. — И я рассмеялась, давая понять, что в этом нет ничего необычного и меня это нисколько не тревожит и не пугает.

— Так вы хотите сказать, что накрыли на стол сами? — спросила миссис Рейчелс. — И сами принимали ванну?

— Да, и не выключила как следует приемник, — сказала я. — Забавно, как такое если уж случается, то непременно не меньше трех раз — одно за другим. И как ни смешно, но объяснение всегда самое простое. — И я снова рассмеялась, и миссис Рейчелс не оставалось ничего другого, как рассмеяться тоже.

После этого все стало так хорошо — совсем как когда-то в доме 17 на Лорелай-авеню. Я накупила конфет "Черная магия" и молочного шоколада в батончиках и других лакомств, которые мы все любили. Я часто обнаруживала в ванной воду и смятые полотенца на полу и время от времени, спустившись утром в кухню, находила там накрытый для завтрака стол. Вечером одиннадцатого марта на лестнице в холле промелькнула фигурка Джорджа, а три дня спустя я заметила в саду Изабел и Элис.

А пятнадцатого марта Рейчелсы уехали. Я ни словом не обмолвилась им о том, что кто-то опять пользовался ванной и в кухне опять был накрыт к завтраку стол, или о том, что я просто своими глазами видела детей. Я все время была весела и всякий раз улыбалась Рейчелсам при встречах. Я поговорила с миссис Рейчелс о том, что "Брассо"[24] уже не так чистит, как прежде, а у ее мужа спрашивала, какую почву предпочитает он для луковичных растений.

— Мы не можем оставаться здесь больше ни минуты, — сказала миссис Рейчелс, остановив меня в холле, и лицо у нее было при этом белое и напряженное. И тут же, к немалому моему изумлению, они принялись уговаривать меня уехать тоже.

— Этот дом не годится для жилья, — сказал мистер Рейчелс.

— Да что за чепуха, — попыталась я было возразить, но они покачали головой.

— Здесь дети, — сказала миссис Рейчелс. — Трое детей снуют здесь повсюду.

— Норовят подойти прямо к тебе, — сказал мистер Рейчелс. — А другой раз и смеются тебе в лицо.

Их трясло обоих. Они были так напуганы, что, казалось, могут умереть от страха. Сердце не выдержит, и они, не сходя с места, упадут на пол, и все. Но этого не произошло. Взяв свои три чемодана, они вышли из парадной двери на подъездную аллею и зашагали к автобусной остановке. Больше я их не видела.

Думается мне, что и Вас, мистер Моклер, привидения должны пугать: таков, по-видимому, их обычный способ общения с людьми. Я хочу сказать — плохо быть такой, как я: радоваться тому, что я стала теперь не одинока в этом доме, чувствовать себя счастливой. Полагается вести себя, как Рейчелсы, — терять рассудок от страха. Мне кажется, я поняла это, когда смотрела Рейчелсам вслед: мне кажется, я поняла, что Джордж, и Изабел, и Элис уйдут вместе с ними, что я была для них только чем-то вроде посредника между ними и этими людьми и по-настоящему они забавлялись лишь тогда, когда пугали Рейчелсов. Мне хотелось броситься за Рейчелсами вдогонку, но я знала, что это ни к чему.

Без Рейчелсов и без моих сестер и брата мне сделалось очень страшно одной в этом большом доме. И тогда я перебралась в кухню: перетащила туда телевизор и все растения в горшках из гостиной и поставила там раскладушку, чтобы спать на ней. Там и застал меня мой муж, возвратись из Германии, — спящую на раскладушке. Я его просто не узнала — так он изменился. Он орал на меня, не давал мне сказать ни слова. По всему дому расставлены чайные чашки, кричал он, и разложены кусочки хлеба, и печенье, и пирожные, и шоколад. И какие-то записочки в конвертах, и на обоях во всех комнатах что-то нацарапано моей рукой. И пылища повсюду. И где, хотел бы он знать, Рейчелсы?

Он стоял передо мной с парусиновой сумкой в руке, самолетной сумкой с надписью "Люфтганза". Помнится, мне бросилось в глаза, что он растолстел по меньшей мере килограммов на шесть и сделал себе более короткую стрижку.

— Послушай, — сказала я, — позволь мне объяснить тебе. — И я попыталась рассказать ему, как я рассказываю Вам, мистер Моклер, о Джордже, и Изабел и Элис, и о доме 17 на Лорелай-авеню, и о том, как мы все каждое воскресенье после обеда ходили гулять в Ричмонд-парк и брали с собой нашу собаку, и как в сочельник мама всегда приглашала к нам гостей. Я рассказала ему про цветные стекла, и про младенца Моисея в тростниках, и про то, как мы играли в прятки и в "монополию" и как я и папа всегда выбирали вместе старый башмак. Я рассказала ему про тот день, когда случилось несчастье, про то, как у грузовика внезапно лопнула шина, и его занесло по дороге, и он перевернулся прямо на них. Я поставила чайные чашки, сказала я, и положила печенье и пирожные и маленькие записочки на случай, если дети вернутся — не потому, что они будут что-то есть или читать, а просто как знак. Они сами первые подали мне знаки, объяснила я: Джордж среди ночи включил мой приемник, а Изабел принимала ванну, а Элис накрывала стол к завтраку. Но потом они ушли, потому что им интереснее было изводить Рейчелсов, чем утешать меня. Тут я принялась плакать и объяснять мужу, как мне было одиноко без них, какой покинутой чувствовала я себя после того несчастья, какая тишина была вокруг. Я не могла совладать с собой: слезы все лились и лились у меня из глаз, и казалось, они никогда не иссякнут. Я чувствовала боль во всем теле, голова у меня разламывалась, и тошнота подступала к горлу. Мне хотелось умереть — одиночество было слишком непереносимо. Ничего нет страшнее одиночества, всхлипывая, твердила я, лицо мое стало холодным и мокрым от слез. Люди ведь только тени, когда ты одинок и тишина обволакивает тебя, как саван, пыталась я втолковать мужу. Порой вы никак не можете разорвать на себе этот саван, не можете войти в соприкосновение с тенями, потому что тени плохо поддаются общению, а когда вы начинаете делать такие попытки, это пугает всех, кто за вами наблюдает. Но когда дети пришли сюда, чтобы постращать Рейчелсов, мне было так хорошо, шепотом призналась я. Тут мой муж сказал, что я сумасшедшая.

На этом письмо обрывалось, и мистер Моклер, перечитывая его снова и снова, всякий раз все больше приходил в изумление. Никогда еще не случалось ему получать подобные послания, да и вообще он редко получал какую-либо корреспонденцию, разве что счета или — если посчастливится — чек в уплату за работу. Он покачал головой и спрятал письмо во внутренний карман пиджака.

В этот день, снимая мерки и наметывая, он старался представить себе то место, откуда миссис Экленд прислала ему это письмо — уединенный дом с двадцатью его обитательницами, газоны и розарий. А потом — другой дом, дом номер 17 на Лорелай-авеню в Ричмонде, и третий — загородный викторианский особняк в графстве Вустершир. И тучного супруга миссис Экленд с его короткой стрижкой и крепежными деталями, и детей, погибших в автомобильной аварии, и мистера и миссис Рейчелс, которых они запугивали. Весь день лица этих людей незримо маячили перед мистером Моклером вместе со старушкой мисс Эчесон, и Сарой Крукэм, и доктором Скотт-Роу, и доктором Френдманом. Вечером, встретившись со своими друзьями мистером Тайлом и мистером Юпричардом у "Карла Первого", он сразу показал им письмо, не успев еще заказать выпивку.

— Ну и ну, чтоб мне пропасть! — воскликнул мистер Юпричард, славившийся в своем кругу деликатностью натуры, и добавил: — Несчастное создание!

Мистер Тайл, не подверженный бурному выражению эмоций, покачал головой.

Мистер Моклер спросил мистера Юпричарда, не считает ли он, что следует нанести визит миссис Экленд.

— Несчастное создание, — повторил мистер Юпричард и объяснил, что миссис Экленд, несомненно, решилась написать письмо незнакомому человеку из-за этого самого одиночества, о котором она говорит, — одиночества, обволакивающего ее, как саван.

Несколько недель спустя мистер Моклер, хорошенько подумав и все еще находясь под впечатлением письма, решил отправиться по адресу, присланному ему миссис Экленд, и сел в пригородный автобус. Он навел справки, чувствуя себя при этом смелым искателем приключений, и узнал, что от автобусной остановки, на которой он сошел, до искомого дома примерно три четверти мили по проселочной дороге. Он без труда нашел этот дом. Здание было окружено высокой кирпичной стеной с резными чугунными воротами, заделанными листами железа, дабы сквозь завитки орнамента нельзя было заглянуть внутрь. Ворота были на запоре. Мистер Моклер позвонил в колокольчик на стене.

— Вы к кому? — спросил мужчина, приотворив левую половину ворот.

— Да видите ли… — начал мистер Моклер и замолчал, не зная, что сказать.

— Вы к кому? — повторил мужчина.

— Я, видите ли, получил письмо. Меня вроде как просили приехать. Моя фамилия Моклер.

Мужчина отворил ворота чуть шире, и мистер Моклер ступил внутрь.

Мужчина зашагал впереди, мистер Моклер за ним и сразу увидел газоны и розарий. Сам дом показался ему очень импозантным: высокое здание в георгианском стиле с красивыми окнами. Пожилая женщина медленно прогуливалась в одиночестве, опираясь на палку. Мисс Эчесон, подумал мистер Моклер. В отдалении еще какие-то женщины, так же не спеша, прогуливались по дорожке, осыпанной осенними листьями.

Осень была любимым временем года мистера Моклера, и он был рад побывать на лоне природы в такой погожий осенний день. Ему захотелось поделиться своими впечатлениями с шагавшим впереди него мужчиной, но, так как тот не проявлял склонности к беседе, мистер Моклер воздержался от излияний.

В приемной не было ни журналов, ни цветов, ни картин на желтых стенах. Просидеть долго в ожидании в такой комнате совсем не улыбалось мистеру Моклеру, однако этого и не произошло. Женщина, одетая как сиделка, но в зеленом джемпере поверх халата, вскоре вошла в приемную. Бодро улыбнувшись, она сообщила мистеру Моклеру, что доктор Френдман готов его принять, и попросила следовать за ней.

— Как это мило, что вы приехали, — сказал доктор Френдман, одаряя мистера Моклера улыбочкой, заставившей того вспомнить письмо миссис Экленд. — Как гуманно с вашей стороны, — сказал доктор Френдман.

— Я получил письмо от миссис Экленд.

— Совершенно верно, мистер Моклер. Могу я предложить вам рюмочку хереса, мистер Моклер?

Мистер Моклер, удивленный таким оборотом беседы, поблагодарил доктора Френдмана и от хереса не отказался. Он пил херес, а доктор Френдман читал письмо. Закончив чтение, доктор Френдман подошел к окну, раздвинул шторы и предложил мистеру Моклеру выглянуть наружу.

За окном был небольшой, замощенный булыжником двор, и дворник сметал там сухие листья в кучу. В дальнем конце дворика на стуле с ковровой спинкой, залитая лучами осеннего солнца, сидела женщина в синем платье.

— Возьмите-ка, — сказал доктор Френдман и протянул мистеру Моклеру бинокль.

Мистер Моклер увидел красивое, тонкое и казавшееся необыкновенно хрупким лицо с большими голубыми глазами; чуть полуоткрытые губы улыбались солнечным лучам. Просто причесанные волосы цвета спелой ржи свободными прядями спадали на уши и кудрявились вокруг лба. Они так золотились под солнцем, словно сами были отлиты из золота.

— Полезная вещица, — сказал доктор Френдман, беря бинокль у мистера Моклера. — У нас тут нужен глаз да глаз, вы понимаете.

— Это миссис Экленд? — спросил мистер Моклер.

— Это та дама, от которой вы получили письмо; в нем не все соответствует истине, мистер Моклер. В доме 17 на Лорелай-авеню все было не совсем так.

— Не совсем так?

— Она не может забыть Лорелай-авеню и, боюсь, никогда не забудет. Эта красивая женщина была когда-то очень красивой девушкой, мистер Моклер, и тем не менее она вышла замуж за первого мужчину, сделавшего ей предложение, — вдовца на тридцать лет старше ее, толстого конструктора авиационных крепежных деталей. Он оплачивает ее содержание здесь, как она и сообщила вам в письме, и даже после его смерти оно будет оплачиваться. Он навещал ее первое время, но пришел к заключению, что это слишком для него мучительно. Когда-то в этой самой комнате он сказал доктору Скотт-Роу, что ни один мужчина не был так чтим своей женой, как он. И все потому лишь, что он проявил к ней самую обычную доброту.

Мистер Моклер заметил, что ему как-то не совсем ясно, что доктор Френдман хочет этим сказать. Но доктор Френдман только улыбнулся, словно он и не слышал этого робкого замечания, и продолжал:

— Но к несчастью, это пришло слишком поздно. Доброта уже не могла помочь. Дом 17 на Лорелай-авеню сделал свое разрушительное дело, разъел ее душу, как канцер: она не могла забыть свое детство.

— Да, она пишет об этом в письме. Джордж, и Элис, и Изабел…

— На протяжении всего ее детства, мистер Моклер, родители этой женщины никогда не разговаривали друг с другом. Они не ссорились, они просто не общались. Когда ей было пять лет, ее родители пришли к решению, что они оба останутся жить в доме 17 на Лорелай-авеню, поскольку ни один из них не соглашался ни на йоту уступить другому в своем праве на ребенка. В этом доме, мистер Моклер, все годы ее детства царило молчание, бездонное молчание, ничего боле.

— Но там же были Джордж, и Элис, и Изабел…

— Нет, мистер Моклер. Не было там ни Джорджа, ни Элис, ни Изабел. Не было игр в прятки, не было игр в "монополию" у камина по воскресным дням, не было гостей в сочельник. Попробуйте, мистер Моклер, представить себе дом 17 на Лорелай-авеню таким, каким сама миссис Экленд теперь уже не в состоянии его себе представить. Двое людей, исполненных столь жестокой ненависти друг к другу, что оба понимали: в случае развода суд может отнять ребенка у любого из них. Женщина, смертельно ненавидящая мужчину, который был когда-то ею любим, мужчина, каждый вечер спешащий из конторы домой в страхе, что в его отсутствие между женой и ребенком может завязаться беседа. И эта девочка, мистер Моклер, один на один с этими людьми, среди гнетущей тишины, в атмосфере их взаимной ненависти друг к другу. Втроем садились они за стол, и ни один не произносил ни слова. И никто не посещал этот дом — ни дети, ни взрослые. И она, возвращаясь из школы, имела обыкновение прятаться где-нибудь по дороге домой — во дворе чужого дома, за мусорными ящиками.

— За мусорными ящиками? — повторил мистер Моклер, все больше и больше приходя в изумление. — За мусорными ящиками?

— Другие дети сторонились ее. Она не умела говорить с ними. Она так никогда и не научилась разговаривать с людьми. Мистер Экленд, появившийся на ее пути, был очень терпеливый человек, добрый и терпеливый.

Мистер Моклер сказал, что они оба — родители ребенка, — как видно, чудовища, но доктор Френдман покачал головой. Нет, они не чудовища, с профессиональной уверенностью заявил доктор Френдман, и мистер Моклер, чувствуя свою некомпетентность, не решился возразить ему. Но ведь Рейчелсы-то существовали на самом деле, все же отважился заметить он, — существовали так же, как и толстый конструктор с его крепежками.

— Они действительно покинули дом, как об этом написано в письме? — спросил он. — А если уехали, значит, все-таки испугались?

Доктор Френдман опять улыбнулся.

— Я не верю в привидения, — сказал он и принялся пространно объяснять мистеру Моклеру, что это миссис Экленд сама пугала Рейчелсов: включала приемник среди ночи, и напускала воду в ванну, и накрывала на стол неизвестно для кого. Мистер Моклер слушал, и ему было интересно подмечать разные не очень понятные слова, которые употреблял доктор Френдман, и ссылки на всевозможных специалистов одного с доктором Френдманом поля деятельности, чьи имена, однако, ничего не говорили мистеру Моклеру.

Он слушал все это, кивал, но оставался при своем мнении. Рейчелсы, конечно, покинули дом именно так, как было описано в письме: он был в этом уверен, он чувствовал это всем своим нутром, чувствовал, что именно так и было. Рейчелсы испугались призраков, вызванных к жизни миссис Экленд, хотя это были и ненастоящие призраки. Для нее они были настоящие и поэтому и Рейчелсам казались такими. Призраки родились у нее в мозгу от одиночества, они были ей необходимы. Они смеялись и играли и до смерти напугали Рейчелсов.

— Всему всегда находится простое объяснение, — сказал доктор Френдман.

Мистер Моклер кивнул, оставаясь в глубине души решительно с ним не согласен.

— Она подумает, что вы — мистер Рейчелс, — сказал доктор Френдман, — и пришли сообщить, что видели духов. Если вас не затруднит сказать ей это, вы сделаете ее счастливой.

— Но ведь так оно и было на самом деле, — взволнованно вскричал мистер Моклер. — Конечно, это все правда. Духи могут являться и так, и по всякому другому.

— Ну а теперь пойдемте, — сказал доктор Френдман, сопроводив свои слова все той же печальной, понимающей улыбкой.

Мистер Моклер следом за доктором Френдманом направился к двери. Они вышли на площадку лестницы, спустились по черному ходу и прошли мимо кухни, где повар в высоком колпаке отбивал куски мяса.

— А! Шницель по-венски, — произнес доктор Френдман.

На мощеном дворике садовник кончил подметать опавшие листья и катил нагруженную ими тачку. Женщина по-прежнему сидела на стуле с ковровой спинкой и улыбалась осеннему солнцу.

— Взгляните-ка, — сказал доктор Френдман, — к вам гость.

Женщина встала и подошла к мистеру Моклеру вплотную.

— Они же не хотели вас напугать, — сказала она, — хотя, конечно, для духов это единственный способ общения. Они просто забавлялись, мистер Рейчелс.

— Мне кажется, мистер Рейчелс и сам теперь это понимает, — сказал доктор Френдман.

— Да, разумеется, — сказал мистер Моклер.

— Никто не хотел мне верить, сколько бы я ни твердила всем: "Когда Рейчелсы вернутся, они расскажут всю правду об этих бедных детях: о Джордже, об Элис и Изабел". Вы же видели их, видели? Скажите, мистер Рейчелс.

— Да, — сказал мистер Моклер, — я видел их.

Женщина повернулась и пошла прочь — от них и от своего стула с ковровой спинкой.

— Вы очень отзывчивый человек, — сказал доктор Френдман, протягивая мистеру Моклеру руку, и мистер Моклер ее пожал. Тот же привратник проводил его мимо розария и газонов к воротам.

Все, что здесь описано, оставило неизгладимый след в душе мистера Моклера. Снимал ли он мерку и наметывал, беседовал ли с друзьями, мистером Юпричардом и мистером Тайлом, в пивной "Карл Первый", совершал ли утреннюю или вечернюю прогулку, не проходило дня, когда бы он не вспоминал женщину, за которой наблюдают в бинокль. Где-то в Англии, во всяком случае где-то на земном шаре, Рейчелсы, должно быть, жили себе поживали, и будь мистер Моклер помоложе, он, вероятно, отправился бы их разыскивать. Он бы привел их в уединенный дом, где живет эта женщина, чтобы они в его присутствии открыли истину доктору Френдману. Обидно, пожаловался он однажды мистеру Юпричарду, что вдобавок ко всем несчастьям духам, вызванным к жизни миссис Экленд, не отдается должное, как любому другому ребенку, которому какая-то женщина даровала однажды жизнь.