Избранное

Свет — образен для искреннего слова:

Каких бы крепостей ни возвести —

Свет обойдет препятствие, чтоб снова

Стремиться по кратчайшему пути.

Мы выбрали опасную дорогу,

Где не помогут добрые друзья, —

Ока полна преград. Но слава богу,

Что мысль — как свет — остановить нельзя.

Я разрешил себе сегодня

Остановиться на пути,

И стать в порту, и сбросить сходни,

И даже на берег сойти.

Я стал на сушу — кривоногий,

Воистину простой моряк,

За мною все мои дороги

И корабли на якорях.

И счастлив был увидеть снова,

С горячим днем наедине,

Что это все уже не ново

И в сущности не нужно мне.

Что я готов опять в туманах

По скользкой палубе греметь,

Где — на морях и океанах —

Моя работа, жизнь и смерть.

Исполнено свободы

И точного труда,

Искусство садовода

Бессмертно навсегда.

Лежат упругих зерен

Зеленые значки.

Его пиджак просторен,

Темны его очки.

Смотрите: перед всеми

Проходит он вперед.

Закапывает семя,

И дерево растет.

В содружестве с наукой

Лукавый садовод

Протягивает руку,

И дождь уже идет.

И это дело прочно,

И тем оно верней,

Чем глубже входит в почву

Сплетение корней.

Тогда оно шагает

И продолжает род.

Садовник умирает,

Но дерево живет.

Когда уводит чувство

На подвиги труда,

Веселое искусство

Бессмертно навсегда.

И наше слово прочно,

И тем оно верней,

Чем глубже входит в почву

Сплетение корней.

Тогда оно шагает,

Отборное — вперед!

Художник умирает,

Но живопись живет.

Нам хватит силы, правильной и страстной,

Прийти с победой или пасть в бою,

Прожить на белом свете не напрасно,

Трудясь и славя Родину свою.

Да разве нас она не уносила

На зыбь морей, на Азии холмы?

Вот только бы на то прибавить силы,

Чтобы в боях не очерствели мы.

Конечно, это ясно и ребенку:

Деревья двигаться — увы — не могут,

Как движутся животные и люди.

Зато они всю жизнь свою растут,

И если достигают их вершины

Предела, утвержденного Природой,

То корни продолжают развиваться

И углубляются в родную землю.

И люди бы отстали от деревьев

Когда бы не душа их и не разум,

Которые растут до самой смерти.

Хотя, к несчастью, не у всех людей.

Ты достиг высокой простоты —

День в трудах опять недаром прожит.

Что же — все-таки — тебя тревожит?

Чем же — тайно — недоволен ты?

Вероятно, веря в свой удел —

В продолженье праведного дела,—

Надо, чтобы сердце поумнело

И печальный разум подобрел.

Мне на днях предъявили угрюмый упрек

И, казалось бы, выхода нету:

Будто все, что я в сердце скопил и сберег,

Только вам выдаю по секрету.

Если правильно люди с том говорят,

Значит, надо условиться вместе,

Что Поэзия — это секретный доклад

На всемирном читательском съезде.

Внезапный друг! Я помню до сих пор

Тревожный спирт, настоянный на травке,

Весь европейский этот разговор

О рангах Достоевского и Кафки.

Я вспоминаю наш недолгий пир

И придвигаю лампу к изголовью,

Чтобы опять открыть «Войну и мир»

И перейти к душевному здоровью.

Трудись не покладая рук

Над тем, что нужно людям, —

Об остальном, любезный друг,

Тревожиться не будем.

Не будем думать в смертный час,

Когда придем к могиле,

О том, что каждого из нас

По-разному казнили.

Он, может, более всего

Любил своих гостей —

Не то чтоб жаждал ум его

Особых новостей,

Но мил ему смущенный взгляд

Тех, кто ночной порой

Хоть пьют, а помнят: он — солдат,

Ему наутро — в бой.

Не сетуй, что бодрствовал ты,

А где-то без просыпу спали, —

Ты сам не хотел суеты

В своей добровольной опале.

Ты сам изобрел себе тут

Такую систему и метод,

Что стал добровольным и этот

Ночной принудительный труд.

Но если ты впрямь чародей

И замысел твой постоянен —

Трудись до конца, каторжанин,

На благо свободных людей.

Как много наших

Сверстников суровых,

Людей непьющих,

Сытых и здоровых,

Всегда и всюду

Поучавших нас,

Ушли во тьму —

Их огонек погас...

Уже я прожил

Больше полстолетья,

Но, открывая

Новую тетрадь,

Я повторяю:

Надо жить на свете,

Чтобы учиться,

А не поучать.

...И влекут меня те расстояния,

Лихорадка бессонных ночей.

Только гений предвидит заранее

Неожиданность мысли своей.

А летопись гласит,

Что бог не выдал —

Свинья не съела.

И давно забыт

Тот смутный день,

Когда последний идол

Сбежал

От оскорблений и обид.

И стены храма

Грузно задрожали,

И человек,

В безумной похвальбе,

Оставил

Из системы подражаний

Лишь подражанье

Самому себе.

Конечно, мало я видал на свете,

И робкою душой ученика

Дворцу, живущему десятилетье.

Предпочитаю домик — на века.

...А нам остался старомодный способ,

Обдуманный пристойно и умно:

Покинуть свалку городских контор,

Клоаку урбанического горя,

Весь этот смрадный, суетный вертеп,

Где люди засыпают на рассвете,

И снится им уединенный хутор,

Спокойный сад, спокойный огород,

И старый тополь, стерегущий хату,

И звезды, охраняющие сон...

Жизнь проходит — разве в этом дело

Разве, в неоглядности своей,

Молодость когда-нибудь хотела,

Чтобы детство возвратили ей?

Так и нам печалиться не надо:

Только бы — разумна и добра —

Длилась, как последняя награда,

Деятельной старости пора.

Тягостны

Эти заботы,

Отдых

И призрак веселья.

Кончился

Праздник работы,

Начались

Будни безделья.

Труд свой

Я предпочитаю

Всем воскресеньям

Бездарным —

И понедельник

Считаю

Красным числом

Календарным.

Старость жаждет трудиться:

Ей некогда время терять, —

Жизнь торопит ее

Обо всем поразмыслить подробно.

Все ночные бессонницы —

Это ее благодать...

Я приветствую старость,

Которая трудоспособна.

...Ступень восходит за ступенью,

Пролеты лестниц высоки.

Кто б молодежь учил терпенью,

Когда б не мы, не старики!

Ну вот, мы и встретимся снова,

Вдвоем посидим у стола,

Обдумаем век наш суровый,

Превратные наши дела.

Что ж, старое сердце не вынешь,

Никак не починишь его...

Мы вместе выходим на финиш,

И вроде бы — все ничего.

И все же, как надобно смертным,

Еще раз проверим, дружок,—

Горит ли огонь беззаветный,

Который в нас Ленин зажег?