К ПОРТРЕТУ ЛЕНИНА
Меня восхищала ярко выраженная в нем воля к жизни и активная ненависть к мерзости ее, я любовался тем азартом юности, каким он насыщал все, что делал.
Посоветоваться с Лениным… Советские люди, поколение за поколением, мы обращаемся к Ленину, советуемся с ним. Ленина нельзя читать равнодушно-бесстрастно, заучивать, как иной раз заучивают учебник, пробегая глазами строки страниц. Он весь в жизни — каждой страницей, каждой мыслью своею, пронизанной историей.
«Азарт юности»! Этими прекрасными словами Горький с удивительной точностью определил характер деяний великого Человека. Азарт юности живет во всех замыслах и работах Ленина. В простом и великом. Идет ли он по опытному полю совхоза, где осенью двадцать первого года впервые испытывается электроплуг, беседует ли с рабочими, которые ранней весной девятнадцатого года сделали первый почин — добровольно и дружно вышли на Коммунистический субботник в депо Москва-Сортировочная, смотрит ли вместе с Горьким в Кремле документальный фильм о гидроторфе, искренне радуясь крупнейшему техническому изобретению, помогая потом внедрять его в жизнь, едет ли в Кашино на открытие крохотной электростанции, осветившей своим «неестественным светом» глухую русскую деревню, — во всех этих больших и «малых» делах видна неукротимая энергия Ленина, жажда строить новый мир во имя человека, во имя коммунизма.
Должно быть, оттого, что я долгие годы работал в газете, я испытываю особое чувство волнения и признательности к газетному листу — этому хрупкому, высветленному временем дневнику Революции, в который день за днем записывалась сама действительность с ее невиданными трудностями, горением и неустанной борьбой.
Читая Ленина, встречаясь с современниками Ильича, я стремился в меру своих сил вобрать в страницы документального повествования «воздух истории», приблизить к нам деяния великой начальной эпохи строительства новой жизни.
Рассказами рабочих, инженеров, ученых, живых свидетелей ленинских замыслов, заполнялись записные книжки писателя-корреспондента — в Кашине и в Яропольце, на подмосковной «Электропередаче» и на Трехгорной мануфактуре… Старая фотография первых лет революции, журнал или газета, на полях которых сохранились ленинские пометки, протокол коммунистического субботника, книга с дарственной надписью от инженеров и ученых и особенно многочисленные письма и записки самого Ильича открывали неисчерпаемые возможности поисков более подробных материалов и новых встреч с современниками Владимира Ильича, встреч волнующих, дополняющих порою, пусть хотя бы одним штрихом, знакомый образ великого строителя, вечно живущий в памяти народа, в его сегодняшних делах, в мечтах и планах на будущее.
АЗАРТ ЮНОСТИ
1
Одну весну я чуть не каждый день отправлялся из Москвы в Горки… Все глубоко дорого нам в этом светлом доме, где жил когда-то Владимир Ильич.
Однажды, перебирая книги в широком старинном книжном шкафу, я увидел большой том «Гидроторфа». На обложке книги на фоне торфяного поля была изображена новая машина, созданная в труднейший год жизни молодой республики. С этой машиной — техники называют ее торфососом — связана одна замечательная история, которая вошла в нашу жизнь под названием Гидроторф.
Владимир Ильич Ленин принимал в этой борьбе за новую технику самое непосредственное участие. И я не удивился, когда, откинув плотную обложку с рисунком торфососа, встретил на первой странице строки, написанные крупным, четким почерком, — то были строки посвящения авторов крупнейшего технического открытия великому Ленину. Чернила от времени выцвели, но все же можно было прочесть надпись, сделанную рукою инженера-энергетика Р. Э. Классона.
«30/X 23. Владимиру Ильичу Ленину.
Сегодня ровно три года, что Вы заинтересовались нашими работами по Гидроторфу и взяли его под защиту.
Сейчас производство гидроторфа может быть поставлено в любом промышленном масштабе, и этим мы обязаны в первую очередь Вам. Мы это помним и благодарим».
Книга сперва была направлена в Кремль, а оттуда ее переслали в Горки, где в то время, осенью двадцать третьего года, жил Владимир Ильич.
Я обратил внимание на дату этой записи: 30 октября… Что же было «ровно три года» назад, почему для «поэта гидроторфа», каким прослыл Классон в кругу своих инженеров-сотоварищей, так памятен был октябрьский день двадцатого года?
И эпиграф к предисловию, и само предисловие, написанное горячо, стремительно, словно донесение с поля боя, несут в себе отзвуки борьбы, начатой в суровое время войн и революций, под Москвой, на семьдесят первом километре Владимирского шоссе, у торфяной залежи Гозбужье…
Вот это предисловие:
«Если бы вопрос о том, чему равно дважды два, затрагивал личные интересы группы людей, то он, вероятно, до сих пор не был бы решен единогласно.
Эпиграф, взятый нами для книги, может показаться странным — описывается история технического совершенствования торфодобывания и замены ручного труда механическим. Между тем, как это ни странно, вопрос этот возбудил страсти и разделил торфяных техников и торфяной мир на два не только строго раздельных, но и явно враждебных лагеря… Безусловно, защищать старый способ, требующий огромного количества физического труда, становящийся с каждым годом менее производительным благодаря упорному сокращению сезона со стороны торфяников, техники Цуторфа все-таки не решаются. Попытки механизировать торфодобывание другими способами, кроме гидравлического, пока ни к чему не привели в России, изобилующей болотами, сильно пнистыми; и все же новый способ встречает ожесточенные нападки. Ничем другим, как вышеупомянутым эпиграфом, объяснить этого, вероятно, нельзя. Мы извиняемся перед читателями за невольный полемический тон в некоторых местах книги, но сейчас идет нечто вроде «войны Алой и Белой розы», и еще не настало время для спокойной исторической оценки произведенных работ.
Если мы тем не менее решаемся теперь предать гласности все наши работы, то это объясняется тем, что за обилием впечатлений последних лет все труднее становится вспоминать прежнее; между тем, история развития Гидроторфа в течение восьми лет не лишена интереса, так как она совершенно не носит характера обычного изобретения, когда у изобретателя мелькнет мысль и он ее непосредственно претворяет в жизнь. Здесь, наоборот, изобретения делались лишь тогда, когда существующие в технике машины оказывались неприменимыми.
В общем же путем упорного труда и непрерывного совершенствования машин осуществлен механический способ торфодобывания, всецело разработанный группой русских инженеров, работавших в чрезвычайно тяжелых условиях военного и революционного времени, при которых приходилось иногда строить целые машины из дерева за отсутствием железа и от руки изготовлять такие механизмы, которые на Западе, конечно, изготовляются массовым способом. Мы хотели сохранить для истории музей наших машин, иллюстрирующих постепенное развитие и совершенствование отдельных механизмов, но, к сожалению, полное отсутствие железа в 1919—1920 годах заставило нас разрушить некоторые из ценных в историческом отношении машин, с тем чтобы получить несколько кусков железа, нужного для новых машин. Поэтому музей полностью в натуре осуществлен быть не может и его должна заменить эта книга, которую мы издаем в тот момент, когда Гидроторф совершенно окреп и может быть развернут в любом промышленном масштабе».
2
Том «Гидроторфа», увиденный мною в доме Ленина, повел меня от человека к человеку, к старым газетам, к ленинским запискам, к живым современникам крупнейшего технического открытия.
Но прежде, чем рассказать о том, что произошло в один из дней октября двадцатого года в Круглом зале Кремля, есть, как мне думается, смысл вернуться более чем на год назад и задержать внимание читателя на одной беседе Владимира Ильича с Г. М. Кржижановским.
Девятнадцатый год. Трудное время! Топливный голод держал страну в страшном напряжении. Зимним декабрьским вечером, беседуя с Лениным о предпосылках электрификации России, Глеб Максимилианович стал более подробно развивать мысль о возможном значении торфа в топливном балансе республики. Нужно помнить, какими далекими были в то время донецкий уголь и бакинская нефть.
Кржижановский в свое время хорошо изучил проблему использования торфа. Он мог, кажется, больше, чем кто-либо другой, возбудить у Ленина жгучий интерес к задаче превращения природной потенциальной энергии торфа в кинетическую энергию электричества.
«Мне вспоминается вечер 26 декабря 1919 года, — рассказывал позднее об этой встрече Глеб Максимилианович, — и моя беседа с тов. Лениным на тему о топливном кризисе и возможностях торфяного дела. Помню, что, делая в то время подсчет энергетических торфяных ресурсов, я был поражен теми перспективами, которые при этом развертывались… В прошлом наша промышленность в поисках топлива шла за лесными массивами. Но эти лесные массивы и торфяные залежи обыкновенно являются ближайшими соседями. Вот причина, почему промышленность Ленинграда и Москвы с Иваново-Вознесенском находится в такой непосредственной близости с грандиозными торфяными залежами. Для добычи торфа не приходится лезть в глубокие шахты, он расположен на поверхности земли, и прогресс техники торфодобывания явно обещает так облегчить условия трудной в современной обстановке работы на торфяных болотах, что из проклятия она станет благословением. Вместо торфодобычи «горбом и лопатой», при отвратительных жилищных условиях и вечной опасности малярии, мы могли бы превратить ее в полезную смену работы в душных фабриках работой на открытом воздухе.
Все это я рассказывал Владимиру Ильичу, подчеркивая, что в этом направлении нам никак нельзя уклониться от борьбы. Если мы не будем наступать на торф, то он будет продолжать свое мощное наступление на нас: процессом торфяного заболачивания охвачен весь наш север и северо-запад, мхи торфяных болот движутся на леса и на открытые доныне пространства с необычайно дружной силой, и как в царстве Берендея все заволакивалось паутиной, так и в случае нашего отступления разрастание торфяных болот угрожает культурным землям».
Глеб Максимилианович простился с Владимиром Ильичем, направился к себе домой, а через час-другой вдруг получил вдогонку записку: Ленина, оказывается, очень заинтересовало сообщение Кржижановского о торфе. Следуют реальные предложения — четкие, ясные, деловые:
«Не напишете ли статьи об этом в «Экономическую Жизнь» (и затем брошюркой или в журнал)?
Необходимо обсудить вопрос в печати.
Вот-де запасы торфа — миллиарды.
Его тепловая ценность.
Его местонахождение — под Москвой; Московская область.
Под Питером — поточнее.
Его легкость добывания (сравнительно с углем, сланцем и проч.).
Применение труда местных рабочих и крестьян (хотя бы по 4 часа в сутки для начала).
Вот-де база для электрификации во столько-то раз при теперешних электрических станциях.
Вот быстрейшая и вернейшая, де, база восстановления промышленности;
— организация труда по-социалистическому (земледелие + промышленность);
— выхода из топливного кризиса (освободим столько-то миллионов кубов леса на транспорт).
Дайте итоги Вашего доклада; — приложите карту торфа; — краткие расчеты суммарные. Возможность построить торфяные машины быстро и т. д. и т. д. Краткая суть экономической программы.
Необходимо тотчас двинуть вопрос в печать.
Десятого января 1920 года в «Правде» была напечатана статья Кржижановского.
Время неповторимое! Большие, плотные серые листы «Правды» воспроизводят суровый рисунок великой эпохи. Оборона Республики Советов. Оперативные сводки с фронтов гражданской войны, телеграммы из-за границы. Стихи и лозунги о текущем моменте. На всю полосу: «Меч против врага! Труд против распада!»
Передовая на первой полосе — о хлебе насущном. «Два миллиона пудов хлеба движутся теперь к Москве». А на второй и на третьей полосах — статья о хлебе для промышленности.
Статья Г. М. Кржижановского соседствует со стихами «Глядите смело!». Автор стихов, красноармеец, спрашивает себя и своих сверстников в шинелях: «Для рабства ль жизнь беречь?»
Глядите гордо смерти в очи —
Ее нельзя смягчить мольбой;
Чем жарче бой, тем бой короче,
А это наш последний бой.
Статья Кржижановского «Торф и кризис топлива» написана с горячим ощущением беседы с Владимиром Ильичем и по его прямому указанию. Сама жизнь в голодной и холодной России, сражавшейся с белыми армиями и с интервентами, выдвинула торфяную проблему на передний край. Инженер-энергетик звал рабочих, ученых, инженеров, всех, кто сражался за новую Россию:
«Перенеситесь теперь к запасам торфа в десятки миллионов десятин и попробуйте представить себе масштабы координирующей с этим природным богатством промышленной жизни!»
Вот ультраместное топливо! Живой аккумулятор тепловой энергии!
Инженер-энергетик революционной России, можно сказать, воспевал торфяные залежи, таящие в себе колоссальные запасы местного топлива для многих десятков электростанций, которые будут «в течение столетий разносить по своим электропередачам живительные импульсы света и двигательной энергии».
В начале века немецкий ученый, доктор Вольф, сравнивал сеть железных дорог, телеграфов и особенно сплетение будущих электропередач с нервами, которые «разносят веления народной души».
Россия — страна громадных расстояний, необъятных пространств. Высоковольтные передачи — лучший способ преодолевать расстояния, подчинять пространства!
3
Помните, Владимир Ильич писал в своей записке о торфе:
«Его местонахождение — под Москвой; Московская область»?
«Электропередача» находилась в Московской области, под Богородском. Возглавлял электростанцию инженер Роберт Эдуардович Классон. Именно там впервые в больших масштабах был использован торф как топливо.
Г. М. Кржижановский был связан с Классоном еще в студенческие годы. Именно тогда крепко врезалась в его память фигура сотоварища-технолога.
«Он был курса на два, на три старше меня, — рассказывал однажды в кругу энергетиков Глеб Максимилианович. — Я невольно выделил его в толпе студентов по его совершенно своеобразному облику. Михайловский вспоминает: когда он встретился с Писаревым, его поразило то, что в этом юноше было что-то, что приподнимало его, что-то особенное, именно приподнимающее все его существо: он не был в состоянии спокойного равновесия, в нем все было полно своеобразной динамикой, что и отличало его от других людей. Такую же «приподнятость» я наблюдал и в студенте Классоне, когда видел его несущимся по длинным коридорам Технологического института. Стройная юношеская фигура, с какой-то своеобразно горделивой головой, со смелым выражением, в котором с первого взгляда невольно чувствуется большой запас сил и какое-то веселое «устремление»…»
В молодом технологе бурлило «весеннее начало жизни», как говорили его друзья. И это весеннее, отважное увлечение с годами не только не угасло, а словно набирало силу, увеличивалось в своих запасах, придавая всем инженерским начинаниям Классона, сопряженным с громадными трудностями, дерзновенное устремление.
Таким дерзновенным, атакующим было его устремление и в ту область техники, которая в двадцатом году, после одной, знаменательной встречи с Лениным, получила название «Большой гидроторф».
Владимир Ильич знал Классона по жарким спорам, имевшим место в петербургском кружке марксистов. В 1907 году в предисловии к сборнику «За 12 лет» Ленин вспоминает свой реферат,
«…читанный мной осенью 1894 года в небольшом кружке тогдашних марксистов. От группы с.-д., работавших тогда в Петербурге и создавших, год спустя, «Союз борьбы за освобождение рабочего класса», в этом кружке были Ст., Р. и я. Из легальных литераторов-марксистов были П. Б. Струве, А. Н. Потресов и К.».
«К.» — это и есть Классон, инженер Роберт Эдуардович Классон, он работал на Охтенском пороховом заводе, и в его квартире иногда собирался кружок марксистов.
Кржижановский, вспоминая те далекие годы, выделяет у молодого Ленина особую черту «удивительной душевной опрятности и непрестанного горения». «Старик» — так они в своем кругу звали Владимира Ильича — вносил в деятельность молодых революционеров чувство могучей полноты жизни.
«Уходил он, — писал Глеб Максимилианович, — и как-то сразу меркли краски, а мысли летели ему вдогонку…»
В начале века, а точнее — в 1902 году, другой сотоварищ Кржижановского — большевик Ив. Ив. Радченко — в письмах к друзьям «искровцам» делится впечатлениями о складывающихся условиях борьбы в подполье, о нарастающей сознательности рабочих и о том, как идеи и мысли Ленина проявляются в пролетарской среде.
«Нам крайне нужно последние № (№ «Искры») и «Что делать?», — пишет Радченко. — Эту брошюру старались давать только нуждающимся действующим лицам, а в широкую сторону для чтения не хватило, и нужда в ней велика. Замечательную громадную эволюцию производит эта брошюра».
Его, тогдашнего российского организатора «техники» «Искры», отделяют от Ленина сотни и сотни километров, и вдруг на одной из бесед в рабочем кружке Радченко услышал слова:
«если не буквальные, то в духе цитаты из «Что делать?». Сижу и радуюсь за Ленина, вот, думаю, что он наделал. Мне ясно было, что говорящие со мной его читали и выкладывать свое резюме мне не для чего. Указываю только на некоторые принципиальные места, конкретно излагаю план общерусской работы, какой рекомендует Ленин. Причем упомянул:
«Вы вот читали «Что делать?».
«Что такое? Мы такой брошюры не читали».
«Может быть, кто-нибудь из товарищей?»
«Нет, — в один голос ответили, — мы не встречали» (канальи комитетцы, они сожрали семьдесят пять штук, а рабочим и не дали).
Я был поражен, — продолжает Радченко, — передо мной сидели люди, жаждущие профессии революционной. Я был счастлив за Ленина, который за тридевять земель, забаррикадированный штыками, пушками, границами, таможнями и прочими атрибутами самодержавия, видит, кто у нас в мастерских работает, чего им нужно и что с ними будет. Верьте, дорогие, вот-вот мы увидим своих Бебелей. Действительных токарей-революционеров. Передо мной сидели люди, жаждущие взяться за дело не так, как берется нынешняя интеллигенция, словно сладеньким закусывает после обеда, нет, а взяться так, как берутся за зубило, молот, пилу, взяться двумя руками, не выпуская из пальцев, пока не кончат начатого, делая все для дела с глубокой верой — «я сделаю это». Повторяю еще раз, что таких счастливых минут в жизни у меня не было еще…»
Проходят годы. И вот представитель «Искры» Радченко, он же — Аркадий, Касьян, который вел революционную работу в промышленных центрах России, после Октября встречается с Председателем Совнаркома Лениным в Смольном и получает задание по организации торфоразработок.
В апреле восемнадцатого, уже в Москве, на заседании Совнаркома обсуждается смета Главторфа на постройку бараков. Председательствует Ленин. По смете постройка одного барака была исчислена в 4000 рублей. С возражениями выступает представитель то ли Госконтроля, то ли Наркомфина, считая смету завышенной. Через весь стол заседаний к Радченко летит записка Владимира Ильича:
«Вы когда-нибудь строили бараки? Твердо ли знаете, что надо 4000?»
Радченко отвечает коротко: «Да, строил».
Владимир Ильич уже вслух задает такой же вопрос оппоненту, критиковавшему смету: «А вы строили бараки?» Товарищ помялся, но честно ответил: «Нет, не строил».
Приступили к голосованию. Председатель Совнаркома, которому, наверное, впервые приходилось иметь дело с утверждением сметы на строительство бараков, так сформулировал вопрос:
— Есть два предложения. Первое — товарища, который раньше строил (с ударением на слове «строил») бараки: дать 4000 рублей на барак. Второе — товарища, который не (и тут ударение) строил бараки: дать 2000 рублей на барак.
Разумеется, было принято предложение того, кто строил бараки.
4
В первом томе «Гидроторфа», который Р. Э. Классон и В. Д. Кирпичников послали Владимиру Ильичу в Горки, есть статья инженера П. Н. Ефимова. Ефимов пришел на торфоразработки совсем молодым студентом.
Я встретился с ним весной пятьдесят девятого года. Старый человек, он разом загорается, когда речь заходит о далеком и вместе с тем таком близком сердцу инженера времени смелых поисков на торфяных полях.
Кажется, так давно это было, стало далекой историей, воспоминанием, страницей былого…
Ефимов взял у меня из рук знакомый том «Гидроторфа».
— Книга эта очень молодая, — коснувшись ее листов, сказал Ефимов. — За первым томом вышел второй, затем третий… Но эта — первая, самая молодая книга. И Классон был тогда молод душою, и все мы, работавшие с ним, были юные…
Студент Ефимов поехал на практику на торфяные поля под Богородск в 1916 году. В институте курс технологии топлива читал Владимир Робертович Вильямс. Он-то и посоветовал молодому студенту Павлу Ефимову поехать на практику на торфяные поля «Электропередачи». Это была первая самостоятельная работа молодого человека. В канун отъезда он слушал в Большой аудитории Политехнического института лекцию старого шлиссельбуржца Морозова, который увлекательно рисовал красоту мироздания. Слушал юноша шлиссельбуржца и с душевным трепетом думал о своей поездке на практику. И куда? На торф! На торфяные болота Гозбужья. Говорят, это где-то на семьдесят первом километре по Владимирскому шоссе, а оттуда еще надо лесами пробираться на торфяное болото…
Классона он увидел в первый же день приезда на электростанцию.
— К нам на практику? — спросил Роберт Эдуардович, знакомясь с молодым студентом.
— Да, на летний сезон.
— Только? — засмеялся Классон и взял с собою молодого человека в поход по торфяным полям.
Классон был в старой охотничьей куртке, в мягкой шляпе, в высоких, плотно облегающих ногу сапогах, которые зашнуровывались спереди.
Ефимов запомнил его крепкую, ладную фигуру. Весь он был какой-то собранный, «отчетливый» — высоко вскинутая голова, чуть вьющиеся волосы и очень внимательные, «всеохватывающие» глаза. Лицо у него светилось умной, открытой улыбкой.
Для молодого человека, готовящегося к будущей инженерной деятельности, здесь, на торфяной залежи, открылся мир удивительных дел, исканий, споров и дружной работы. Простое соприкосновение с этой новой работой, живое общение с инженером смелого и вместе с тем практического склада, каким был Р. Э. Классон, сразу же покорило и увлекло молодого Ефимова. Впрочем, это относилось не только к студенту-практиканту. Все, кто имел когда-либо дело с Классоном — в Петербурге, в Баку, в Москве или здесь, под Богородском, — как правило, вовлекались в бурную, кипучую жизнь, которой жил инженер-энергетик Классон.
Ефимов увлекся идеей гидроторфа и после летней практики так и не вернулся в свой институт. Только спустя два года он защищал дипломный проект, избрав темой гидравлический способ добычи торфа.
Страстная, кипучая, излучавшая энергию натура Классона воспринимала жизнь только в действии. Спокойная, размеренная жизнь его мало прельщала. Новизна проблематики, рождение новых идей и реализация их — вот что могло зажечь Классона, и тогда он целиком отдавался новому трудному делу. Когда Р. Э. Классону, молодому инженеру-энергетику, предложили однажды должность директора акционерного общества, он весело ответил: «Рано, рано еще мне садиться в спокойное директорское кресло уже налаженной станции, я хочу еще поработать как строитель». Он был всю свою жизнь строителем!
Есть в записях воспоминаний инженера В. А. Бреннера следующий эпизод, связанный с начальным этапом строительства «Электропередачи». Было это в марте 1912 года.
«Добравшись до Богородска по железной дороге, мы наняли извозчика, доехали до 71-й версты, там пересели на крестьянские дровни и какими-то едва проходимыми тропами приехали на то место, где стоит нынешняя «Электропередача». Кругом ни души. Стоит большая полотняная палатка, а в палатке сидят за самоваром Роберт Эдуардович Классон и Иван Иванович Радченко. Впечатление — как будто в далекой глуши. На мой вопрос: «Неужели вы думаете здесь строить станцию и когда же, по вашему мнению, будет она готова?» — Роберт Эдуардович, улыбаясь, ответил: «Мы тут несколько дней тому назад спугнули большое стадо лосей, но, — продолжал Роберт Эдуардович, — к осени будущего года, то есть через год с небольшим, мы должны будем не только выстроить самую станцию, но и дать ток на соседние фабрики и в Москву».
Так, собственно, и было сделано:
«Среди болот технически отсталой России возникает первая в мире мощная районная электрическая станция на торфяном топливе, и надо перенестись в то время, когда никто не знал, как организовать огромное торфяное хозяйство и как непрерывно сжигать миллионы пудов торфа под котлами станции, чтобы понять всю смелость такого предприятия и оценить огромный полет технической мысли Классона».
Классона притягивало к себе озеро, заросшее торфяным ковром, с небольшим кружком чистой воды. В одном из своих докладов он так воссоздавал начальную историю строительства «Электропередачи» — по тем временам технически смело задуманной станции, работающей на торфе, с радиусом действия в сто километров.
В самом рассказе Роберта Эдуардовича, предельно деловом, отчетливо проступают черты его характера: ничего не затушевывать, быть точным и правдивым во всех, больших и малых, подробностях.
«Доступ к месту постройки станции был настолько труден весной, что приходилось на месте будущего шоссе рубить деревья, бросать их в воду, на деревья класть узкоколейные рельсы, засыпать их землей, и по этому рельсовому пути продвигалась вагонетка с лошадью, поддерживавшая сообщение с местом постройки. Одновременно велись канавы как вдоль будущего шоссе, так и по другим направлениям, для того чтобы осушить место. Вода по этим канавам быстро стекала, и благодаря этому являлась возможность проникать все глубже и глубже в чащу, где предполагалось возводить постройки».
Вспоминая эту пору борьбы и первых поисков, Классон говорил, что вся работа велась «триумвиратом», состоявшим из Р. Э. Классона, И. И. Радченко и А. В. Винтера.
5
«Электропередачу» со всеми прилегающими к ней торфяными разработками Классон многократно исходил своими собственными ногами, зримо представлял себе каждый уголок ее. Когда в 1915 году землемеры делали рельефный план «Электропередачи», то Роберт Эдуардович говорил, показывая на ту или другую точку плана: «Вот здесь у вас ошибка, здесь не такой рельеф…» И что же? После более точно проведенной нивелировки оказалось, что прав был Классон, и землемерам пришлось свой план корректировать. Он по-инженерски, творчески любил то предприятие, в которое вложил сгусток своей энергии, причем любовь его, как говорили друзья, распространялась на машины, здания, на всю динамику станции, на движение всего потока энергии, которая из топлива превращается в электрический ток, и конечно же на весь коллектив, составляющий одно целое с этой природой.
Молодые инженеры, проходившие у Классона практику, быстро привязывались к нему как к инженеру и как к человеку. Соратник Классона по гидроторфу, инженер Кирпичников впервые встретился с ним в Баку. Кирпичников только что покинул стены Технологического института и гордился своим дипломом инженера. Но для Классона, как это стало ясно молодому инженеру с первой же минуты общения с Робертом Эдуардовичем, сей диплом еще ровно ничего не значил. Он устроил молодому человеку испытательный экзамен: повел по станции и, остановившись у трубопроводов, сказал: «Вот что! Через две недели вы мне расскажете, какие это трубопроводы и для чего они служат на станции».
Молодой инженер забрался в подвал и, увидев сложную паутину трубопроводов, пришел в ужас: как же он ответит Классону? Правда, он надеялся, что Классон, может быть, забудет о своем задании. Но прошло две недели, и Роберт Эдуардович снова пошел с молодым инженером в подвал…
«Я на целый ряд вопросов Классона, — рассказывал потом Кирпичников, — ничего не мог ответить, а он всю эту паутину трубопроводов знал настолько, что мог сказать, холодный ли трубопровод или горячий, что по нему идет, в каком направлении и т. д.».
В жизни энергетиков всякое бывает. Случаются и аварии. И здесь проявляется характер Классона — он не терялся в трудную, а иногда и страшную минуту жизни электростанции. Инженер Кирпичников вспоминает наводнение 1908 года, когда весенние воды хлынули на Раушскую набережную, заливая Московскую электростанцию:
«Наводнение началось в четверг. Час за часом прибывала вода; потом струйки эти обратились в ручьи, потоки. Роберт Эдуардович энергично распоряжался. Срочно, в течение одного-двух часов, устанавливались новые насосы с моторами для откачки воды. Боролись с водой одни сутки, вторые сутки, и вдруг на исходе вторых суток взорвался пол в аккумуляторном помещении и хлынул такой каскад воды снизу вверх, что никакие насосы спасти станцию, казалось, уже не могли. И вот во время этого наводнения, когда весь персонал был разбит на дежурства, так как нужно было работать непрерывно, несколько дней подряд, Роберт Эдуардович находился на станции бессменно. Ни один из молодых инженеров не мог вынести этого физического напряжения. Я помню, как мы сидели с ним около 12-й турбины на полу и я, будучи на тридцать лет моложе его, не выдержал и заснул, а Роберт Эдуардович оставался бодр и энергичен».
Винтер, входивший в триумвират, строивший «Электропередачу», впервые встретился с Классоном в Баку. Там состоялось их знакомство, переросшее потом в дружбу.
«В 1902 году, — рассказывал Винтер, — будучи политически неблагонадежным студентом, я был уволен из Киевского политехнического института с запрещением проживать в столицах и университетских городах. Я поехал в Баку, имея в кармане несколько рекомендательных писем от революционно настроенных профессоров Киевского политехникума к Р. Э. Классону. Это помогло мне немедленно устроиться на работу в предприятии «Электрическая сила», где я и провел почти полные пять лет. С этого времени вся моя жизнь, сперва недоучившегося студента, а затем и инженера была тесно связана с Робертом Эдуардовичем, несмотря на десятилетнюю разницу в возрасте и совершенно разное по тому времени общественное положение. Эта связь прервалась буквально в момент смерти Роберта Эдуардовича, ибо я сидел рядом с ним на том заседании ВСНХ, где он скоропостижно скончался, и первым увидел его упавшую на стол голову…»
На одной из фотографий 1915 года на полянке, среди деревьев, запечатлен Классон в окружении своих сотоварищей по «Электропередаче». Роберт Эдуардович, высокий, в шляпе, с бородкой; чуть поодаль стоят Винтер и Радченко, а рядом с ними их старый друг — Глеб Максимилианович Кржижановский.
6
Встречи с сотоварищами Классона, соратниками его в борьбе за гидроторф, воспоминания былых лет рисовали Роберта Эдуардовича как необыкновенно яркую фигуру инженера-новатора. И, пожалуй, глубже других чувствовал цельность и красоту Классона как человека и как инженера старый большевик И. И. Радченко.
«Художественно красивая натура Классона, — писал Радченко, — органически не выносила вида человека-торфяника как придатка к машине, прикованного к ней в своей нечеловечески тяжелой работе, и последние четырнадцать лет своей жизни он посвятил поискам, изобретению способа добычи торфа, делающего человека не рабом, а господином машины…»
Практики торфяного дела отлично знали, что, несмотря на видимую простоту и примитивность операций, быть может, ни в одной области техники не было столько разочарований для новаторов, столько напрасно потраченных усилий и средств!..
Инженеры, строившие «Электропередачу», прекрасно видели все несовершенство добычи торфа. Это труд тяжелый, труд сезонный. «Торфяник-рязанец, — писал Кржижановский, — прежде всего крестьянин». Отсюда интересы его бытия. Его тянет «к землице», и поэтому он всегда смотрел и будет смотреть на свою торфяную работу как на неизбежное зло. Наступает крестьянский праздник Петрова дня, и сразу начинается отлив рабочих, срывающий торфяную кампанию при условиях погожего лета. А при сезонной работе с неизбежными перерывами на дожди и на православные праздники по крестьянскому календарю остается всего каких-нибудь шестьдесят полных рабочих дней…
Торфяники были особым народом, со своим укладом жизни, долголетними, передаваемыми из поколения в поколение привычками, нарушать которые не полагалось. Например, существовал неписаный закон: вырабатывать за сезон по восемьдесят рублей на человека (кроме расходов за проезд и питание), и этих денег должно хватить на жизнь до следующего сезона.
На «Электропередаче», для того чтобы добывать больше торфа, решено было повысить сдельные расценки. И вот одним летом, как только торфяники выработали свои восемьдесят рублей на человека, так сразу же всей артелью покинули поле, ушли в свои деревни. Своеобразная психология торфяников, говорил Классон, еще «ждала своего Шекспира». Роберт Эдуардович однажды с веселым удивлением и горечью рассказывал: артель торфяников собралась в путь-дорогу на «Электропередачу», но на вокзале в Москве узнали, что с завтрашнего дня цена железнодорожного билета будет снижена на десять копеек, торфяники протомились целый день на вокзале, дождались снижения, но при этом проели, конечно, гораздо больше денег и лишились своего обычного дневного заработка…
Классон неутомимо искал новые способы добычи торфа; ведь даже самые попытки продлить торфяной сезон были очень трудными и не давали осязаемых результатов.
Нужна революция в технике добычи торфа!
Помню, читал я воспоминания инженеров и техников, работавших с Классоном, и в одном месте рукописи мое внимание привлекли такие строки:
«Красота личности человека неотделима от любви его к природе. Ведь даже бедная природа торфяного болота находила в лице Роберта Эдуардовича поразительного ценителя: к ней он всегда относился с особенной любовью».
Какая громадная сила, сила энергии, скрыта в этом «невзрачном ископаемом», природу которого мы по-настоящему глубоко еще не познали! И классоновский постоянно ищущий ум стремился в новую область — надо овладеть тайной торфа. Но только ли проблема использования местного топлива интересовала инженера Классона? Сама добыча торфа, тяжелая, физически изнурительная работа на торфяных полях, вызывала в нем прямой протест. Люди работают от зари до зари… А какие тяжелые условия работы у «ямщиков»! «Ямщики», наиболее сильные работники артели, стоят по колено в жидкой торфяной залежи и копают торф лопатой. Так всегда было… Неужели же так должно быть и впредь?
Сияющая огнями электростанция, сгусток человеческой мысли и энергии, — и тут же, за порогом, торфяные болота, на которых царит тяжелый, унижающий человеческое достоинство труд. Какой разрыв в технике! И какое привычное, а в сущности покорное отношение к природе!
«Невзрачное ископаемое» взывает к уму человека, требует от инженера дерзкой, далеко загадывающей мысли.
7
Инженерский девиз Классона: «В тяжком труде машина должна заменить человека».
Роберт Эдуардович выезжает в Данию и Германию и там ищет машины, которые можно было бы использовать на «Электропередаче». Он перебирает зарубежные технические журналы, пытаясь найти ответ на мучившие его вопросы — как устранить тяжелый труд торфяника и обеспечить возможность организации торфяных предприятий любой мощности.
В чем до сих пор была основная причина неуспеха? Почему машины, впрочем, тоже весьма примитивные, все же работали в Германии и Дании, куда он ездил в поисках новинок торфяной техники? Почему они совершенно беспомощны на «Электропередаче»? Правда, здесь, в торфяном массиве, много пней, тогда как там торф режется, как масло. Но неужели нельзя от них избавиться и отделить пни от торфяной массы, облегчить работу машин?
Он весь в раздумьях, он ищет соратников и даже просто собеседников по волнующей его проблеме.
Приехал однажды к Классону в гости датчанин, инженер-специалист. Роберт Эдуардович ведет его смотреть торфоразработки, затем за обеденным столом начинается разговор все о том же, что так интересует Классона. Датчанин вскользь замечает: в Дании кое-кто считает, что вынутый из болота, сырой торф, если прибавить к нему воды, будет сохнуть быстрее.
А ведь мысль эта давно волнует Классона. Он провожает гостя и тотчас же приступает к опытам. На веранде появляются ведро торфа и ведро воды. Веранда превращается в лабораторию. Пущен в ход носовой платок, на который наливается слой торфяной массы. Классон разливает торфяную жижу на полу. Он зовет своих коллег-инженеров, делится мыслями, намечает серию опытов. Говорят, что в Калифорнии, в русле бывших рек, породу — золотоносный песок — размывают струей воды. Вот мысль — с помощью струи воды добывать торф!
Классон все делает немедленно. В торфяном карьере летом делается попытка размывать торф струей воды из паровой пожарной машины. Какая слабая струя! Торф не размывается, вода же окрашивается в коричневый цвет и коричневым потоком течет по канаве.
Казалось странным и удивительным: зачем размывать то, что и так обводнено? Но Классон обладал глубокой технической интуицией и смог увидеть в несовершенной работе первой, еще слабой струи верный элемент будущей механизации. И через год, в августе 1915 года, снова, уже с более мощным насосом, он ставит новый опыт размыва залежи торфа. Впервые получается кашеобразная торфяная масса, которой впоследствии было присвоено название «гидромасса». Это уже определенный успех, и с этого дня идея экскавации торфяной залежи с помощью водяной струи захватывает Роберта Эдуардовича. Начинается систематическая работа по созданию гидравлического способа добычи торфа. Эта идея означает коренной разрыв со всеми существующими способами, изменение технологии торфяного производства.
Идея требует упорной разработки, новых и новых экспериментов. Вовлекаются в живую работу коллеги-инженеры, неоценимую помощь окажет позже примкнувший к гидроторфистам профессор-химик Стадников. Р. Э. Классон глубоко изучает вопросы образования торфа, его химии и главным образом влажности. Его беспокоит, буквально не дает покоя низкое качество кирпичей гидроторфа.
Было это глубокой осенью девятнадцатого года. Сын Роберта Эдуардовича Иван Классон, работавший на торфяных полях техником, увлекшись экспериментами отца, ставил опыты по химии гидромассы. Жили они с отцом в деревянном доме, от от которого начиналась прорезанная когда-то в лесу широкая просека, ставшая потом первой улицей поселка.
В соседних домах этой же просеки жили одно время Винтер, Радченко и Кржижановский со Старковым. Большая, просторная комната, которая служила Роберту Эдуардовичу и кабинетом, и спальней, и лабораторией, окнами глядела на просеку; балкон и подоконники были заставлены прочными кирпичами торфа, над которыми трудились отец и сын. Иван Классон вспоминал, что в ту осеннюю ночь отец долго расхаживал по комнате, потом улегся, некоторое время по обыкновению читал какой-то французский роман, затем погасил свет. Сколько прошло времени, Иван Классон не знает, он проснулся, когда отец в темноте окликнул его, стал подробно расспрашивать: тщательно ли Иван растирал торфяную массу, делая из нее кирпичи; последовали новые и новые вопросы, затем долгое раздумье Роберта Эдуардовича вслух… Иван Классон рассказывал потом, что отец страстно нуждался в собеседнике, ему хотелось поделиться пришедшей в голову мыслью: качество торфа зависит от того, в какой степени гидромасса подвергалась перемешиванию, растиранию и перерезанию волокон, в последней модели торфососа с одной парой турбинных элементов масса проходила только через две плоскости резания, как бы проскакивала почти без переработки. Роберт Эдуардович вспомнил, что в домашних опытах тысяча девятьсот восемнадцатого года, когда получились очень крепкие кирпичики, торф тщательно растирался для лучшего смешения с соляной кислотой в различных дозировках… На другой же день и в последующие за ним дни были поставлены новые лабораторные опыты с различной длительностью растирания. Идея полностью подтвердилась. Когда на заседании гидроторфистов Р. Э. Классон доложил о результатах опытов, сообщение было встречено аплодисментами. Это дало право современнику отметить: вот один из немногих в России случаев аплодисментов инженеру за техническое достижение!
8
Друзья Классона так писали об этом периоде борьбы и поисков:
«Брошена ручная лопата — этот вековечный угнетатель русского мужика, перепробованы все механические лопаты, каждый раз ломавшиеся на пронизанном крепкими пнями русском болоте, а горизонт добычи торфа остается туманным. Этот туман вдруг прорезывает яркая мысль Р. Э. Классона применить водяную струю высокого давления для экскавации торфа, и опять в технически отсталой России рождается новый способ механизированной добычи торфа — «гидроторф».
Роберт Эдуардович обладал искусством настоящего руководителя, умеющего объединять вокруг живого дела самых разнообразных людей — инженеров, ученых, рабочих. Эта поразительная способность убеждать и увлекать технической идеей, делать ее, эту новую идею, зримой для коллектива, всегда привлекала к нему молодых инженеров. Да и не только молодых.
Откуда же рождалась такая увлеченность работой, где корни этой одержимости в творчестве, этой технической романтики, с годами не только не остывавшей, а как бы получавшей все больший и больший революционный размах?..
Глеб Максимилианович, набрасывая портрет своего товарища по инженерному делу, отметил среди других черт и такую: Классон был не только остроумен на словах, он был остроумен в сложных сплетениях технической мысли. Ведь техника непрерывно борется с безразличными к нашим целям проявлениями окружающей материальной природы. И только тот, кто умеет искать и находить, в ком жива искра борца, только тот может быть крупным техником.
«Мы знаем, — говорил Кржижановский, — бывают люди такого типа — люди-коренники, что называется. Если вы чувствуете такого «человека-коренника» в работе, вы сразу успокаиваетесь. Вошел он в известную упряжку и повез данный воз, и вы можете быть уверенными: к нему направлен будет целый ряд подсобных усилий, которые в последнем счете сломят всякое препятствие. Таким коренником-техником, который был глубоко уверен, что нажим энергии сломит любое препятствие и задача тем более интересна, чем более трудна, таким именно романтиком-техником был Р. Э. Классон».
Упорный и настойчивый в своих исканиях, Роберт Эдуардович весь отдался новому делу, которого должно было хватить на всю жизнь. Верилось: механизация торфяного дела, вторжение химии обязательно скажут свое решающее слово! И тогда труд на торфе может стать из проклятия благословением.
Классон отметал в применении к гидроторфу понятие изобретение. Это был творческий поиск, движение мысли на широком фронте. При помощи техники и инженерного искусства решалась поставленная задача. Случайность играла роль только в смысле замедления или ускорения темпа, а изобретательность была лишь средством.
Первое затруднение было связано с извлечением гидромассы из карьера. Обычные экскаваторы для этой цели оказались непригодными, так как скребковые цепи, захватывая с гидромассой и пни, постоянно рвались.
Пришлось создавать особый тип машины, которая не боялась бы пней, — так подошли к изобретению торфососа. Много моделей этой конструкции пришлось переменить, прежде чем добились устойчивой работы новой машины.
Больше всего забот было с мотором торфососа. Специальных, герметически закрытых, с дополнительной вентиляцией, моторов тогда не было, а обычные закрывать было нельзя из-за их чрезмерного нагрева.
Инженер Ефимов хорошо помнит эти мытарства — к этому времени он уже работал заведующим опытными полями Гидроторфа. Сохранились у Ефимова эскизы чертежей и обычные, милые сердцу листки, иногда просто клочки бумаг, каждый из которых пробуждает столь дорогие воспоминания…
Надо было, например, изобрести — другого слова и не придумаешь — к мотору кожухи с примитивной вентиляцией.
А кожухи были фасонные, замысловатой формы. Приехал из Москвы кровельщик Василий Иванович Яшанов с запиской от Роберта Эдуардовича:
«Приветьте человека, мастер он замечательный, он вам Венеру Милосскую из кровельного железа сделает».
Ефимов смеется:
— Венеру Милосскую ему изваять не пришлось, но кожух он сделал действительно прекрасный!
Трудно было справиться с извлечением пней из карьера.
Нужны были краны, которые будут перемещать торфососы, по громадной площади торфяной залежи. Но где их взять, эти краны? Кругом разруха. О металле можно только мечтать. А краны нужны сейчас, сегодня… Нужно строить! Нет железа — ну что ж, будем делать деревянные конструкции, лишь бы не приостанавливалась творческая работа. Да, да, строить своими силами. Из дерева строить. И построили! И краны некоторое время преотлично действовали! Вот так проявляла себя дерзкая, смелая инженерская мысль.
Совместная работа торфососов и кранов была уже настолько слаженной, что Классон, так долго боровшийся с неудачным применением на пнистых массивах различных машин, мог наконец сказать:
— Наша залежь пнистая, и, кроме гидроторфа, ее ничем не взять!
Еще более сложной оказалась такая операция — транспорт гидромассы на поля сушки. Нужно было думать о каком-то новом, своеобразном решении, приспособленном к особым свойствам гидромассы.
Гидромассу можно было перекачивать по трубам насосами. Однако она оказалась чрезвычайно вязкой.
Раздумывая о свойстве гидромассы заволакивать решетки и забивать узкие трубы, Р. Э. Классон пришел к выводу, что, пожалуй, эту особенность можно использовать и в положительных целях.
«Кровельный скульптор» Яшанов с подручными быстро изготовил достаточное количество труб и фасонов диаметром двести миллиметров из кровельного железа, к которым прикрепили простейшие флянцы из уголков. Собрав эти трубы «впритык» друг к другу, без болтов, пустили по ним гидромассу.
Сначала во все щели труб забили торфяные фонтаны, но потом удивительные свойства гидромассы сказались, щели постепенно забились торфяным волокном, и через некоторое время вся гидромасса уже вытекала в конце трубопровода.
Приближался срок установленного по договору генерального испытания.
Нужно было в течение шести часов работы заполнить определенное число раз большой деревянный бак — аккумулятор, из которого гидромасса после каждого наполнения спускалась в соседний выработанный карьер.
Процесс разлива и сушки гидроторфа проверке не подвергался. Все внимание было сосредоточено на добыче.
Молодые гидроторфисты ломали голову над тем, как обеспечить наверняка благоприятный исход решающего испытания.
Вот тогда и возникла эта мысль — сперва самим провести генеральную репетицию.
— А верно! — воскликнул один из гидроторфистов, дочерна загорелый молодой человек с живыми глазами. — Мы до тех пор не будем уверены с успехе, пока все не испытаем сами. Нужно не только уметь обращаться с машинами, но поработать подольше брандспойтом и слазить в карьер, если мы боимся, что пни нам могут испортить дело. Давайте одну смену поработаем сами, — продолжал он, — одни, без рабочих, и на машинах, и в карьере, тогда действительно научимся работать…
Бригаду подобрали из инженеров и техников Гидроторфа, Решили поработать в ближайшее воскресенье.
В карьер пошли работать инженеры Павел Ефимов и Николай Попченко; к насосу поставили сына Классона Ивана — худенького, черноволосого студента; старый десятник Матвеев Яков Гаврилович взялся направлять струю воды в торфяную залежь.
Испытания начались с утра.
В полдень появился Классон, неожиданно приехавший из Москвы.
Он обошел весь дом, — Роберт Эдуардович занимал в нем только одну комнату, а в других жили молодые инженеры. В доме никого не было. Это его удивило. Куда же делся народ? Ведь сегодня воскресенье!
Классон направился на опытное поле.
Роберт Эдуардович остановился у карьера и, раскланявшись по обыкновению с рабочими, пристально всматривался в их лица, стараясь узнать кого-нибудь и спросить о причине воскресной работы…
Внимание Классона привлек один из работавших в карьере — он стоял чуть не по пояс в гидромассе, энергично освобождая проходы к торфососу.
Классон посмотрел на его черную, мокрую одежду, на потное, залитое торфяной грязью лицо и весело покачал головою. Да ведь это же Ефимов! А это Яков Гаврилович!
— Здравствуйте, Роберт Эдуардович! Вы, видимо, нас не узнали? Мы решили немного сами поработать. — И смеющийся Ефимов начал представлять Классону участников воскресного аврала.
— Вот это мило! — вскричал Классон, протягивая руку молодому инженеру, пытавшемуся уклониться от рукопожатия. — Да будет вам жеманиться, ведь это же не грязь, а благородный торф!
И, цепко захватив грязную руку инженера, Классон крепко потряс ее.
— А я никак не мог понять, почему сегодня работают. И все вы какие-то страшно знакомые… — И широким жестом Роберт Эдуардович вскинул шляпу над головой — так обычно Классон выражал свое восхищение хорошей работой.
А это была работа, настоящая, прекрасная работа!
Смена была успешно доработана, и участники воскресника, вымытые и вычищенные, собрались на веранде, делясь впечатлениями дня.
Классон разливал пиво особым, как он называл — «мюнхенским», способом. Постепенно все дальше и дальше отставляя бутылку от стакана, он вытягивал жидкость в тоненькую струйку, отчего стаканы покрывались хлопьями аппетитной пены, и оживленно говорил:
— Я рад, что вы сами испытали все недостатки нашего гидроторфа. То, что я видел сегодня, было чудовищно! Разве можно допускать людей барахтаться в гидромассе, как барахтались вы… Нам нужно научиться извлекать пни не с помощью «русалок», а — механизмов. Да и на торфососном кране столько грязи, разве это работа?! Нет, друзья, моя мечта — сделать нашу работу такой, чтобы я мог посадить на кран девушку, скажем, мою Катю… Сидит Катя в нарядном платье, а перед ней розы, и легкая, интересная работа не мешает ей наслаждаться их ароматом… Чистая, умная будет работа!
И он говорил так увлекательно, что всем казалось: а верно, скоро, скоро хрупкая, застенчивая дочка Роберта Эдуардовича Катя Классон действительно сможет сесть за пульт и, заставив повиноваться мощные краны, заменит тех, уже немногих карьерщиков, которые сейчас еще работают в тяжелых условиях.
В этот вечер Роберт Эдуардович был очень весел и говорил, что с молодежью он чувствует себя прекрасно и, кажется, сам молодеет. А то, что они, инженеры, сегодня по собственному почину, «для спевки», так отлично поработали, чтобы лучше узнать недостатки нового способа, — просто чудесно.
9
Не все ладится на полях гидроторфа. Живется голодно; хлеба, жиров — в обрез. С железом по-прежнему очень туго. Конструкции приходится делать из дерева. И порою думается: если взглянуть со стороны — где-то на торфяной залежи под Богородском бьется кучка торфистов, что-то выдумывает, ищет, строит… а кому, собственно, они нужны, эти экспериментаторы во главе с Классоном, да и до них ли сейчас молодой республике, отражающей удары врагов…
И вдруг — Кремль, встреча с Лениным!
Как он обрадовался, инженер Р. Э. Классон, когда однажды утром ему позвонили домой и спросили, может ли он приехать в Кремль — там, в Круглом зале, будет демонстрироваться кинолента о гидроторфе.
Чья это идея — добывать торф гидравлическим способом? Где ведутся эти работы? Чего уже реально добились наши техники? Есть ли возможность более подробно ознакомиться с гидроторфом?
Владимиру Ильичу давно хотелось съездить на «Электропередачу». И на Шатуру — к Винтеру и Радченко, они строили новую электростанцию, для которой исходным топливом будет служить торф. Иван Иванович Радченко не раз звал Владимира Ильича приехать на Шатуру, и Ленин живо откликался: «Охотно проехался бы к вам туда. С каким наслаждением походил бы по болотам!»
Но вот так складывались обстоятельства, что никак не удавалось вырваться… Все было недосуг. И вот теперь, кажется, представлялась возможность увидеть на экране работу по добыче торфа старым и новым способами.
Октябрь двадцатого года весь заполнен у Ленина работой над планами ближайшего будущего России.
На юге фронт — идут бои с Врангелем. Но уже приближается желанная пора, когда можно будет посвятить все силы строительству.
Страна начинает строить. Пока еще в планах, в проектах.
Был у Ленина в Кремле в начале октября английский писатель Герберт Уэллс.
Он свободно ходил повсюду, смотрел все, что только желал видеть. А ведь и дома, и в России его при всяком удобном случае предупреждали: для него будут тщательно подстраивать все, что он увидит.
Но на самом деле, пишет Уэллс, скрыть суровое и ужасное истинное положение вещей в России невозможно.
И вот что его поразило: в голодной России можно увидеть цветы! Он даже высчитал: за столько-то шиллингов можно купить красивый букет больших хризантем.
Уэллс встречается с русскими учеными и отмечает в своих записях: психология ученых — удивительное явление. В Петрограде, в Доме науки, никто не говорил англичанину о нужде и страданиях. Эти люди «более ценят науку, чем хлеб насущный». Павлов, например, продолжает заниматься своими изумительными изысканиями в старом пальто, в лаборатории, в которой он в свободное время выращивает картофель и морковь.
«В этой странной России, России голода, холода, борьбы и ужасных лишений», люди мечтают. Уэллс в этом убедился, беседуя с Лениным о «потенциальной России будущего».
Писателя интересует: «Что, собственно, по вашему мнению, вы делаете с Россией? Что вы стараетесь создать?»
Тогда Ленин в свою очередь спросил Уэллса:
«А известно ли Вам то, что уже начали делать в России? Электрификация России?»
Уэллс убежден, что Ленин развивает перед ним «электрическую утопию».
И по скупо сделанной записи, завершавшей эту беседу в Кремле, можно почувствовать, что Ленин заставил английского писателя глубоко задуматься.
«Мне не хотелось разговаривать; мы шли по направлению к нашей гостинице, под блестевшими золотистыми деревьями, растущими вдоль старого кремлевского рва, и мне хотелось думать о Ленине, пока образ его в моем воображении еще не утратил своей свежести…»
Здесь, в этой суровой, страстно защищающей свою жизнь стране, вершится будущее, отсюда начинается поворотная эпоха мировой истории. Но фантазия прославленного писателя оказывается приземленной, он смотрит из настоящего в окутанное мглою будущее, ему трудно оторваться от почвы, заваленной обломками старого, от суровой действительности… А Ленин «так хорошо знал историю прошлого, что мог и умел смотреть на настоящее из будущего». Это Горький сказал в свое время о Ленине. И это, подчеркнул русский писатель, утверждается всей работой Ленина и большевистской партии.
10
Инженера Р. Э. Классона, который выдвинул новую идею добычи торфа, В. И. Ленин знал по Петербургу, в девяностых годах они встречались. Потом пути разошлись. Классон отдалился от политики и полностью отдался инженерному делу. И хотя на тех электростанциях, где Классон работал, всегда находили приют и работу инженеры-большевики, сам Роберт Эдуардович весь ушел только в технику.
Для Надежды Константиновны имя инженера Классона воскрешало давние годы, старые споры в питерских марксистских кружках и вызывало в памяти самое дорогое для нее — первую встречу с Владимиром Ильичем.
Вспоминая девяностые годы прошлого века, Надежда Константиновна Крупская просто и сжато рассказывает, что тогда волновало молодых марксистов. В питерских кружках в то время стало откристаллизовываться особое течение — суть его заключалась в том, что процессы общественного развития представителям этого течения казались чем-то механическим. При таком понимании общественного развития отпадала совершенно роль масс, роль пролетариата.
Вот рассказ Надежды Константиновны.
Было это в Петербурге на масленице.
«…На Охте, у инженера Классона, одного из видных питерских марксистов, с которым я года два перед тем была в марксистском кружке, решено было устроить совещание некоторых питерских марксистов с приезжим волжанином. Ради конспирации были устроены блины. На этом свидании, кроме Владимира Ильича, были Классон, Я. П. Коробко, Серебровский, С. И. Радченко и другие; должны были прийти Потресов и Струве, но, кажется, не пришли. Мне запомнился один момент. Речь шла о путях, какими надо идти. Общего языка как-то не находилось. Кто-то сказал, — кажется, Шевлягин, — что очень важна вот работа в комитете грамотности.
Ленин засмеялся, и как-то зло и сухо звучал его смех — я потом никогда не слыхала у него такого смеха.
— Ну что ж, кто хочет спасать отечество в комитете грамотности, что ж, мы не мешаем.
Надо сказать, что наше поколение подростками еще было свидетелем схватки народовольцев с царизмом, свидетелем того, как либеральное «общество» сначала всячески «сочувствовало», а после разгрома партии «Народной воли» трусливо поджало хвост, боялось всякого шороха, начало проповедь «малых дел».
Злое замечание Владимира Ильича было понятно. Он пришел сговариваться о том, как идти вместе на борьбу, а в ответ услышал призыв распространять брошюры комитета грамотности…»
А почти четверть века спустя Надежда Константиновна мыслью своею вновь возвращается к тем дням, когда на Охте, у инженера-энергетика, она впервые увидела приехавшего с Волги молодого революционера, разящего врагов марксизма… Без волнения нельзя читать эти строки воспоминаний Крупской, Восемнадцатый год. Обстановка в стране наисложнейшая. Идут первые дни и недели Великой революции.
Иногда по вечерам, донельзя усталый, Владимир Ильич долго выхаживал вместе с Крупской вокруг Смольного и вдоль Невы.
«Сумерки. Над Невой запад залит малиновым светом зимнего питерского заката. Мне этот закат напоминает первую встречу с Ильичем у Классона на блинах, в 1894 году, когда на обратном пути с Охты мы шли с товарищами по Неве и они рассказывали мне про брата Ильича…»
11
Двадцать седьмого октября 1920 года Ленин смотрел кинофильм о гидроторфе.
В кремлевский зал собирались партийные работники, инженеры, ученые, курсанты. Пришел Алексей Максимович Горький, была Мария Федоровна Андреева, сын которой, Юрий Желябужский, снимал этот фильм.
В августе М. Ф. Андреева, комиссар питерских театров, приезжала в Москву из Петрограда. Двадцать третьего Мария Федоровна пишет Ленину письмо, полное глубочайшего уважения к человеку, которого Горький и она хорошо знали. Вот строки из этого письма:
«Мне очень хотелось бы повидать Вас по-хорошему, когда можно было бы поговорить с Вами не о «делах», ради которых беспокоишь Вас и внутренне мучаешься, зная, как Вам все это должно надоедать, утомлять Вас своей сравнительной мелочностью. А тут еще прошлый раз Вы были бледноваты, будто похудели.
Неужели невозможно было бы приехать к нам хотя бы на неделю? А уж я бы Вас так спрятала, что… никто бы не знал, где Вы, половили бы рыбу на Новой Ладоге — разве не хорошо? Вы подумайте об этом, хоть немного, пожалуйста».
И особо — о Горьком:
«Алексею необходимы новые впечатления, если он будет сидеть все время в облаке тех, коими он сейчас живет, ведь он с ума сойдет, об этом Вы сами не раз говорили, а такая командировка отвлечет и займет его надолго».
Судьба Горького волновала Ленина. Он не уставал звать его «наблюдать внизу», с тем чтобы, как выразился Владимир Ильич, наблюдать, как строят жизнь по-новому в рабочем поселке провинции или в деревне…
На письме М. Ф. Андреевой Владимир Ильич сделал пометку: «Л. А.[2] или Гляссер: напомните мне».
А месяца два спустя, в октябре Владимир Ильич встретился с Алексеем Максимовичем, имел с ним долгую беседу; вместе слушали сонаты Бетховена.
Горький позже вспоминал и этот осенний вечер, и слова Ленина:
«Ничего не знаю лучше «Appassionata», готов слушать ее каждый день. Изумительная, нечеловеческая музыка. Я всегда с гордостью, может быть, наивной, думаю: вот какие чудеса могут делать люди!»
И вместе — Ленин и Горький — смотрели в Кремле киноленту, изображающую добычу торфа на подмосковных полях. И что особенно примечательно — добычу по новому способу! Кажется, так именуется этот способ: гидроторф?..
Классон подтвердил:
— Да, гидроторф!
Владимир Ильич окинул быстрым взглядом Классона, протянул руку и с улыбкой сказал, напомнив о былых теоретических спорах и о заблуждениях инженера-энергетика:
— А помните, как вы тогда сомневались? А ведь революция-то свершилась!
И, точно давний, былой спор ныне завершен самою революцией, жизнью, Ленин сразу заговорил о том, что так близко было и ему, Ленину, и инженеру Классону. Каковы запасы торфа в Центральной России? Что принципиально нового дает новый способ добычи торфа? Есть ли соответствующие машины, механизирующие труд? В чем нуждаются товарищи инженеры и техники, работающие над методом гидроторфа?..
12
Начался просмотр фильма.
Кинолента изображала добычу торфа на Шатуре, потом полевой процесс на торфянике «Электропередачи», размыв залежи струей, работу торфососа, транспортировку на поля, сушку. Огромные поля заливались гидромассой.
Вот как рассказывает кинооператор Ю. Желябужский о том, как он выполнил «социальный заказ» Винтера, Классона и Ленина.
Однажды к нему обратился инженер Дубовский — автор архитектурного проекта Шатурской станции — с предложением заснять для кино эту крупнейшую по тем временам стройку.
Желябужский дал согласие и через несколько дней выехал на строительство. Там, на Шатуре, он познакомился с Винтером и приступил к съемкам.
Вскоре Юрий Желябужский вернулся с материалом в Москву, и первый, кого он встретил, был тогдашний руководитель кинематографического дела тов. Лещенко. В свою очередь Лещенко, зная интерес Владимира Ильича к стройке, сразу же позвонил Ленину и сообщил, что оператор Желябужский побывал на Шатуре и все нужное снял.
«Лещенко был уверен, — рассказывает Юрий Желябужский, — что я что-то понимаю в торфе, поэтому, когда инженер Классон осенью обратился к нему с просьбой снять работу Гидроторфа, Лещенко поручил эту съемку мне. Я выехал и снял работу первого деревянного торфососа и все новые опыты добычи торфа гидравлическим способом.
Через два-три дня после моего возвращения в Москву приехал А. М. Горький. Когда мы увиделись, он стал расспрашивать меня о том, чем я занимаюсь. Горький просил рассказать обо всем подробно, что я и сделал с пылом и жаром, полный еще самых непосредственных впечатлений. Я рассказал о том, как механизированы самые трудоемкие процессы по добыче торфа. Горький мне сказал, что расспрашивает меня не случайно и что Красин также считает гидравлический способ торфодобычи большим делом, но часть старых специалистов ориентируется на прежние способы добычи, собственно говоря, ручные.
— А нельзя ли было бы все эти материалы показать Ильичу? — спросил Горький.
— Показать можно, но у меня еще не сделаны надписи.
— Ну, это не важно, ты сам все расскажешь.
И вот вскоре в Кремле состоялся просмотр. Я показал материалы, снятые на Шатуре и на другой станции. Таким образом, получилось наглядное сопоставление двух способов добычи торфа.
В зале на просмотре присутствовали слушатели кремлевских командных курсов, почти весь состав Малого Совнаркома, были Бонч-Бруевич, Горький, Классон и специалисты по торфу.
Я сидел между А. М. Горьким и В. И. Лениным и сопровождал показ объяснениями, причем В. И. Ленин просил «провозглашать» как можно громче, чтобы слышали все. Во время просмотра слышались реплики со стороны гидроторфовцев и цуторфовцев. По окончании сеанса тут же, в зале, развернулась оживленная дискуссия между представителями Гидроторфа и Цуторфа, причем Ленин не только не останавливал, а наоборот, даже «подстрекал» участников к острой полемике. Наконец, когда представитель Цуторфа сказал: «Все это хорошо в теории, а торфа у вас на полях нет», Ленин спросил меня о том, где сняты штабеля, которые все видели на экране. «На гидроторфе», — ответил я».
Этот подробный рассказ позднее записал И. Вайсфельд.
Мелькнул последний кадр, включили свет — и словно улей загудел вокруг.
Владимир Ильич внимательно слушал Классона, который негромким голосом давал объяснения, как бы расширяя, делая объемными кинокадры, только что мелькавшие на полотне. Разумеется, очень многое еще было технически слабо, оставались нерешенными многие производственные вопросы, — в частности, примитивна была сушка гидроторфа. Но как разительно отличался этот труд — механизированный труд! — от обычного процесса добывания торфа…
Они стояли рядом — Владимир Ильич и Классон, «а вокруг них, — так было сказано в газетах тех дней, — лучшие люди эпохи, одухотворенные первой жаждой хозяйственного строительства, но еще не снявшие рваные боевые шинели».
И Ленин, и Горький, и Кржижановский, и молодые курсанты в солдатских шинелях были взволнованы увиденным, тем, что пронеслось перед ними в течение четырех десятков минут. Вот где наши богатства, вот что может дать нам торф! Свет и энергию! И свободный труд!
Алексей Максимович, делясь своими впечатлениями, сказал, что ничего более интересного он не видел…
Фильм захватил Владимира Ильича, и он, по воспоминаниям современников, буквально «вцепился» в Классона, расспрашивал о каждой детали работы по новому способу. Он хотел лучше, полнее и глубже представить себе те перспективы, какие открывает механизация торфодобычи для всей страны. Если только удастся из стадии опытов перейти к более широкому, промышленному освоению торфяных залежей, то ведь это откроет перед республикой дальнейшие возможности освоения местного топлива!..
Под живым впечатлением виденного завязывается горячая беседа о гидроторфе — отныне он будет называться Большим гидроторфом. Пройдет три дня — и на Совете Народных Комиссаров, по предложению Ленина, будет принято решение: признать гидроторф делом, имеющим большое государственное значение.
13
Когда после беседы Владимир Ильич, спускаясь по лестнице, увидел товарищей из «Правды», он задержался и сказал им, показывая на Классона: «Помогайте ему, чем только сможете!»
Ленин в тот вечер долго не расставался с Горьким, допоздна беседовал с ним и со всеми ближайшими товарищами о планах электрификации России.
А Р. Э. Классон, весь наполненный радостью от встречи с Ильичем, зашагал к себе домой, в Садовники.
— Иван! — позвал он с порога.
Сын выскочил из комнаты, кинулся навстречу. Роберт Эдуардович стоял на пороге без шапки, чуть откинув голову с вьющейся бородкой.
Ивану Классону не терпелось узнать, что было в Кремле.
— Не знаю, право, как тебе лучше рассказать…
— Ты смотрел на полотно?
— Да. И, знаешь, мне самому было интересно видеть весь полевой процесс работы… Такая, знаешь, слаженная работа…
— И Ленина видел?
— Ну конечно!.. Сегодня у меня был прекрасный день: я счастлив в самом простом смысле этого слова…
Классон вскинул голову, засмеялся.
— Знаешь, — сказал он, взглянув на сына, — кое-что вдруг пришло мне в голову…
— Интересное?
— Весьма! Точно век прошел — в памяти возникло вдруг то далекое, очень далекое время, когда я работал на Охтенском пороховом заводе и дома у меня собирались марксисты. И Ленин был тогда молодой, и Крупская. Впрочем, все мы тогда были молоды…
Сыну хотелось еще и еще услышать от отца как можно больше подробностей о встрече с Лениным. Но Роберт Эдуардович молчал, был углублен в себя, потом заулыбался, сказал громко, с восхищением:
— Жизнерадостнейшая личность!..
«Он был живым, веселым, мажорным человеком, — вспоминал А. В. Луначарский. — Я почти не помню случаев, когда бы Владимир Ильич сколько-нибудь надолго омрачился или когда бы гигантская работа, им проводимая, напрягала, так сказать, его психическую мускулатуру. При огромной серьезности, огромном чувстве ответственности, при требовательности такого же чувства ответственности от других он умел обволакивать работу и свою и тех коллективов, которые он привлекал к работе, какой-то уверенной бодростью и веселостью».
Ленин весь еще под впечатлением киноленты о гидроторфе. На другой день он пишет большое письмо ответственным хозяйственным руководителям, копию направляет Р. Э. Классону. Он действовал, как позже писали историки гидроторфа, с быстротой, кажущейся теперь невероятной.
«27.X.1920 состоялось перед многочисленной партийной публикой кинематографическое изображение работы нового гидравлического торфососа (инженера Р. Э. Классона), механизирующего добычу торфа, сравнительно со старым способом.
…обмен мнений показал, что руководители Главторфа вполне согласны с изобретателем насчет важного значения этого изобретения. Во всем деле восстановления народного хозяйства РСФСР и электрификации страны механизация добычи торфа дает возможность пойти вперед неизмеримо более быстро, прочно и более широким фронтом. Необходимо поэтому принять немедленно ряд мер в государственном масштабе для развития этого дела».
И Ленин предлагает: обсудить этот вопрос немедленно и дать незамедлительно отзыв (поправки, дополнения, контрпроекты и проч.) по поводу вытекающих из вчерашнего предварительного обмена мнений предложений.
Первым пунктом Владимир Ильич записывает:
«Признать работы по применению гидравлического способа торфодобывания имеющими первостепенную государственную важность и потому особо срочными. Провести это в субботу 30/X, через СНК».
Он полагает, — и это тоже записывается, — что необходимо дать красноармейский паек той группе лиц, от работы которых непосредственно зависит быстрый и полный успех дела, с тем чтобы они могли вполне и целиком отдаться своему делу.
Восьмой, завершающий пункт ленинского письма гласит:
«Первый доклад по этому вопросу «Комиссии по гидравлическому способу добывания торфа» назначаю в СНК 30.X.1920 г.».
Он уже подписал: «Пред. СНК В. Ульянов (Ленин)». Письмо можно отсылать. Но мысль продолжает свою работу в главном направлении: нужен металл для машин, быть может, для тех же гидравлических торфососов, а товарищи утверждают, что в Морском ведомстве имеется немало пудов первосортной стали для броненосцев.
И тут же в постскриптуме набрасывается такое предложение:
«Не поставить ли вопрос о большем обращении материалов и технических средств Морского ведомства на нужды производства средств производства? К чему нам новые броненосцы и пр.? Ко двору ли теперь?»
Ленин зорким глазом сумел разглядеть перспективы, таящиеся в техническом открытии, и сразу же дал новаторской идее должный размах. И через Классона передается всем работавшим на гидроторфе ленинское боевое, настойчивое: «Двигать это дело вперед!»
Теперь гидроторф уже не является делом только двух-трех крупных специалистов или даже небольшого коллектива Малого гидроторфа — так ведь, кажется, он до сих пор именовался! Теперь это Большой гидроторф. И Ленин докладывал о нем на заседании Совнаркома и сформулировал смысл, значение и объем этого весьма перспективного изобретения, за которым, если судить по первым результатам, хорошее будущее.
Самый процесс напряженной борьбы был той стихией, в которой Ленин особенно хорошо себя чувствовал. Горький, близко стоявший к человеку, который во главе партии большевиков начал ломать старое, привычное, острым глазом художника увидел эту наиболее ярко выраженную черту ленинской натуры. Азарт юности!.. Так писатель назвал эту деятельную, упорно идущую к цели силу.
14
Классон приехал на «Электропередачу» — все ждали его на веранде. И с порога, ликующий, высоко подняв шляпу над головой, воскликнул:
— Слушайте! Товарищ Ленин смотрел киноленту о гидроторфе. Проявил живой интерес. Вперед, друзья!
Прежде чем отправиться в обход на поля гидроторфа, Роберт Эдуардович, как всегда, забрался на вышку, откуда открывался широкий вид на ближние и дальние торфяники.
Молодому инженеру Ефимову запомнились и это осеннее утро, и маленькая фигурка «пламенного торфиста» там, на вышке, чуть ли не под самыми небесами… Классон перегнулся и, сложив руки рупором, что-то весело крикнул ему.
Отныне у гидроторфа был могучий союзник — Ленин.
Владимир Ильич оценил и смелость, и большой полет технической мысли Классона, проникся доверием к его работам.
Председатель Совнаркома предлагает А. В. Луначарскому издать брошюру в полтора листа под названием «Торф». Он намечает тираж брошюры — сто тысяч экземпляров. Нужны листовки, пропагандирующие торфодобывание, нужны передвижные выставки, киноленты для Украины, Белоруссии, Урала, Сибири…
Проходит еще несколько дней, и в начале ноября Владимир Ильич пишет Классону письмо.
Это ленинское письмо и ответное Классона рисуют характер отношения председателя Совнаркома к беспартийному специалисту, понимание исторической обстановки, в какой живет республика.
Инженер Классон должен глубоко понять, утвердиться в мысли, что к прошлому нет возврата, что перед нами один путь — строить социалистическое хозяйство в новых и притом очень трудных условиях. Условия эти диктуют линию поведения не только партийного работника, но и беспартийного инженера.
Письмо написано Владимиром Ильичем 2 ноября; он словно беседует с Классоном — просто, деловито и даже в какой-то степени сурово.
Сын Классона, Иван Робертович (по профессии инженер-электрик), сберег фотокопию письма Ленина к его отцу. Оно написано на бланке председателя Совнаркома.
Сжатое по стилю, глубокое по мыслям, письмо как бы продолжает начатый с неделю назад разговор в Кремле. Письмо прямое, острое, пронизанное страстным желанием всемерно помочь и двинуть вперед столь важное для молодого государства техническое изобретение.
Слова в быстром беге едва успевают лечь на лист бумаги. Но, разумеется, тот, кому они адресованы, с полуслова схватит стремительные строки, пронизанные ленинской жаждой «толкать» живое дело.
Волнует и беспокоит Ленина: поймет ли инженер, пусть даже крупный, но мыслящий техническими формулами и не всегда видящий жизнь в сложном переплетении противоречий переходного времени, поймет ли Классон все происходящее и сумеет ли он упорно и настойчиво бороться за новый способ добычи торфа?..
«Я боюсь, что Вы — извините за откровенность — не сумеете пользоваться постановлением СНК о Гидроторфе. Боюсь я этого потому, что Вы, по-видимому, слишком много времени потратили на «бессмысленные мечтания» о реставрации капитализма и не отнеслись достаточно внимательно к крайне своеобразным особенностям переходного времени от капитализма к социализму. Но я говорю это не с целью упрека и не только потому, что вспомнил теоретические прения 1894—1895 годов с Вами, а с целью узкопрактической.
Чтобы использовать как следует постановление СНК, надо:
1) беспощадно строго обжаловать вовремя его нарушения, внимательнейше следя за исполнением и, разумеется, выбирая для обжалования лишь случаи, подходящие под правило «редко, да метко»;
2) от времени до времени — опять-таки следуя тому же правилу — писать мне (NB на конверте л и ч н о от такого-то по такому-то делу)…»
А завершается ленинское письмо такими строками:
«Если Вы меня не подведете, т. е. если напоминания и запросы будут строго деловые (без ведомственной драки или полемики), то я в 2 минуты буду подписывать такие напоминания и запросы, и они иногда будут приносить практическую пользу».
Р. Э. Классон, по словам сына, долго сидел, задумавшись, над ленинским письмом. Он негромко прочитал вслух одну строку письма:
— «…и они иногда будут приносить практическую пользу».
Классон долго держал в руках листки дорогого письма. Все в этом письме, ясном и четком, пронизано одной мыслью; как добиться, чтобы гидравлический способ добычи торфа нашел свое быстрейшее применение в промышленности.
Роберт Эдуардович тяжело переносил всякие задержки и препятствия, возникающие в работе. После громадной, поистине мудрой и широкой ленинской поддержки — долгая возня в учреждениях, выматывающая душу «тягомотина»… Правда, надо иметь в виду, что поток технических идей опережает материальные возможности.
А ведь так хочется делать, и делать быстро!
То, что волновало инженера Классона, он выразил в ответном письме Ленину, написанном 5 ноября двадцатого года.
«Многоуважаемый Владимир Ильич.
Я глубоко ценю Ваше внимание и интерес, который Вы проявили к моим работам по гидроторфу, и прежде всего я хотел поблагодарить Вас за разрешение в трудных случаях обращаться непосредственно к Вам».
Он пишет по-инженерски деловито, коротко, что без труда сумеет избежать полемики, «так как после того, как дело Гидроторфа постановлением СНК поставлено на строго деловую почву, у меня сразу пропал полемический задор, я забыл старые обиды и хочу вполне дружелюбно работать с Главным торфяным комитетом».
И сразу же после этого переходит к главной теме, поднятой Владимиром Ильичем, — «о бессмысленных мечтаниях о реставрации капитализма».
Это вопрос серьезный, и на него надо честно и прямо отвечать.
«Теперь разрешите сказать два слова о себе лично. Я вполне признаю справедливость упрека, что я не сумел приспособиться к условиям переходного периода, по думаю, что дело не в мечтах о «реставрации»… Мне казалось, что переход к организованному общественному производству мог бы совершиться менее болезненно для страны, если бы была привлечена техническая интеллигенция, в очень значительной степени аполитичная. И теперь, по моему убеждению, восстановление экономической жизни всецело зависит от активного участия и от роли, которая будет предоставлена людям дела и опыта; для них новая, более высокая организация производства должна дать больший простор и больший размах деятельности…
Простите, что я затронул свой личный вопрос, но мне важно было указать, что моя «оппозиция» относится к форме, а не к существу переживаемого исторического процесса, и в этом отношении она типична для многих. Именно поэтому я позволил себе об этом говорить.
15
Вся жизнь Классона была устремлена в технику — он расширял старые и строил новые электростанции, — и, наверное, трудно было ему представить себе, что жизнь когда-нибудь снова, спустя четверть века, сведет его с Владимиром Ильичем. Но именно так и произошло в действительности. И это произошло потому, что Ленин, руководитель молодого Советского государства, думал об инженере-энергетике с Охты. И не только об этом инженере. А о многих и многих. Думал до революции и особенно когда она свершилась. Теперь уже в практическом плане: как с помощью беспартийных специалистов строить социализм?
Вопрос о привлечении специалистов к активной работе Владимир Ильич ставил широко с первых дней революции.
«Мы не утописты, думающие, что дело строительства социалистической России может быть выполнено какими-то новыми людьми, мы пользуемся тем материалом, который нам оставил старый капиталистический мир».
Ленин едко и резко высмеивал бродившее в те годы в умах иных книжников схоластическое, оторванное от жизни представление о социализме: его-де будут строить этакие хорошенькие, чистенькие люди, которые «в парниках будут приготовлены». Владимир Ильич решительно отбрасывает эту побасенку, считая ее кукольной игрой, забавой кисейных барышень от социализма… В борьбе и труде растет новый человек! Этим и сильна революция: созидательное начало будет проявляться в самой трудной обстановке дня!
И тут я отложу на время том «Гидроторфа» и открою страницы небольшой книжки, изданной в одном из уездов Тверской губернии. Владимир Ильич получил ее глубокой осенью восемнадцатого года.
Откуда-то из Весьегонска, из уездной глуши, пришла эта маленькая книжка, в которой записан был живой опыт новой жизни. Она делалась по партийному заданию укома партии к седьмому ноября 1918 года. Книжка была отпечатана на серой бумаге, каждая страница ее дышала жизнью, трудной и прекрасной. Автором ее был редактор уездной газеты, большевик Александр Тодорский. Называлась книжка «Год — с винтовкой и плугом». И читал ее Ленин очень внимательно. Весьегонская практика дала толчок его мыслям, — Владимир Ильич написал статью, которую назвал «Маленькая картинка для выяснения больших вопросов».
Владимир Ильич подчеркнул у весьегонского товарища на странице шестьдесят второй слова, которые привлекли его внимание своей революционной деловитостью. Одна главка в книжке, под названием «Лесопильный и хромовый заводы», особенно заинтересовала Владимира Ильича.
В этой главке рассказывалось, как весьегонские большевики сумели, говоря словами автора книжки, «заставить подняться купеческие руки и взяться за работу, но уже не ради личных их выгод, а ради пользы рабоче-крестьянской России». В исполком были призваны молодые, энергичные и особенно дельные промышленники и под угрозой лишения свободы и конфискации всего имущества привлечены к созданию лесопильного и хромового (кожевенного) заводов, к оборудованию которых сразу же и было приступлено. Весьегонск получил лесопильный завод на полном ходу и наладил завод по выделке кожи.
«Оборудование двух советских заводов, — писал весьегонский автор, — «несоветскими» руками служит хорошим примером того, как надо бороться с классом, нам враждебным».
Завершается эта главка словами, которые Ленин выделил, отчеркнув на полях тремя чертами, отметив крупно — «NB»:
«Это — еще полдела, если мы ударим эксплуататоров по рукам, обезвредим их или «доконаем». Дело успешно будет выполнено тогда, когда мы заставим их работать и делом, выполненным их руками, поможем улучшить новую жизнь и укрепить Советскую власть».
Замечательная книжка!
Весьегонск — его и на карте России вряд ли увидишь… А ведь вот сумели же в этом российском уезде убедить, привлечь, а если надо было, то и заставить работать буржуазных специалистов для нового, Советского государства!
И крепко же запомнилась Ленину эта весьегонская книжица, ценная своим правдивым описанием опыта мирного строительства. Опыт одного года. И какого года: с седьмого ноября 1917-го по седьмое ноября 1918-го! А сколько уже сделано в одном уезде руками коммунистов и беспартийных — крестьян, рабочих, интеллигенции!
Идет год за годом, а Ленин все еще держит в своей памяти эту весьегонскую брошюру. В январе 1922 года, работая над планом статьи «Заметки публициста», он выделяет отдельным пунктом: «Весьегонский образец». И записывает в план следующий вопрос: «чьими руками создавать коммунизм?» А строкою ниже: «Цитата из Тодорского, стр. 61—62».
Март 1922 года. Владимир Ильич работает над планом будущей своей речи. И в этот раз он снова вспоминает Весьегонск: «Тодорский, стр. 62, подчеркнуть. Уже в X.1918!»
Двадцать седьмого марта, выступая на съезде партии с политическим отчетом Центрального Комитета, Ленин более подробно остановился на весьегонском ценнейшем опыте:
«Я хотел бы привести одну цитату из книжечки Александра Тодорского. Книжечка вышла в г. Весьегонске (есть такой уездный город Тверской губ.), и вышла она в первую годовщину советской революции в России — 7 ноября 1918 года, в давно-давно прошедшие времена. Этот весьегонский товарищ, по-видимому, член партии. Я книжку эту давно читал и не ручаюсь, что в этом отношении ошибки не сделаю. Он говорит, как он приступил к оборудованию двух советских заводов, как привлек двух буржуев и сделал это по-тогдашнему: под угрозой лишения свободы и конфискации всего имущества. Они были привлечены к воссозданию завода. Мы знаем, как в 1918 г. привлекали буржуазию (с м е х), так что подробно останавливаться на этом не стоит: мы ее иными способами теперь привлекаем. Но вот его вывод: «Это еще полдела — мало буржуазию победить, доконать, надо ее заставить на нас работать».
И Ленин продолжает:
«Вот это — замечательные слова. Замечательные слова, показывающие, что даже в городе Весьегонске, даже в 1918 году, было правильное понимание отношений между победившим пролетариатом и побежденной буржуазией».
На этой простой, мудрой мысли он стремится сосредоточить внимание большевиков — научиться как можно шире вовлекать в работу специалистов, чтобы их руками, как выразился Владимир Ильич на съезде партии, делалось нечто полезное для коммунизма.
Вспомним: в самый разгар революции Ленин просил Алексея Максимовича узнать о настроениях одного крупного русского ученого:
— Спросите, пойдет он работать с нами?
И когда ученый ответил утвердительно, Владимир Ильич, по свидетельству Горького, искренне обрадовался; потирая руки, он весело говорил:
— Вот так, одного за другим, мы перетянем всех русских и европейских Архимедов, тогда мир хочет не хочет, а — перевернется!
С какими только проектами к нему не обращались! Даже с проектом организации Главсолнца! Ни больше и ни меньше. Речь шла об использовании энергии ветра. В апреле 1921 года один делегат X съезда партии написал Владимиру Ильичу, что, поразмыслив над ленинским предложением заняться вопросом применения ветросиловых установок, он предлагает следующую программу-минимум. Далее шли деловые выкладки, рисующие положение в настоящее время по РСФСР, и что надо сделать, чтобы наилучшим образом использовать ветросиловую энергию.
Делегат знакомился с работами аэродинамической станции профессора Жуковского и излагал свою программу-минимум создания ветросиловых установок.
В письме были и такие веселые строчки:
«Россия богата ветрами (не только в головах некоторых «советских сановников»)».
Помнится, против этих строк Ленин на полях отчеркнул две черты и вывел свое характерное: «Гм!»
Последующие строки с пометками Ленина выглядят так:
«Использование… ветров и будет первым шагом организации «Главсолнца», мысль о которой получит осуществление».
Ого, Главсолнце! Ильич сразу же обводит это слово.
На полях письма делегата Владимир Ильич набрасывает записку Кржижановскому. Ленин хорошо помнит — читал до войны — о замечательном развитии ветряных двигателей. Может быть, есть смысл заказать спецу точную справку: собрать литературу, особенно немецкую, по этому вопросу, изучить в Госплане вопрос по ветросиловым установкам. Одним словом, заинтересоваться!
16
В атмосфере кипучей энергии, которая создавалась Лениным в работе, к нему неизменно тянулись люди смелой мысли — «с загадом», как он однажды назвал их.
Одним из таких специалистов был Р. Э. Классон. Инженер с широким научным кругозором, он нашел в лице Владимира Ильича страстного союзника в реализации своих технических идей.
Любимым детищем Классона был Гидроторф, но, «мобилизованный» Г. М. Кржижановским, он ведет активную работу и в комиссии ГОЭЛРО.
В ноябре двадцатого года Р. Э. Классон внимательно изучает введение к плану ГОЭЛРО, над которым трудился Глеб Максимилианович. Глубокомыслящий инженер Роберт Эдуардович свои раздумья излагает в докладной записке, адресованной Кржижановскому и коллегам по комиссии. Он и здесь горячо защищает свои мысли, связанные с развитием народного хозяйства. В докладной записке Классона много спорного, «колючего», острого, но в каждой странице ощущаются меткие наблюдения, страстно выношенные идеи.
«Председатель ГОЭЛРО в своем докладе указал на необходимость повысить производительность труда тремя способами: интенсификацией, механизацией и рационализацией труда. Несомненно, что все эти три фактора тесно переплетаются друг с другом, и с четвертым фактором — организацией, — но, мне кажется, в первую голову надо поставить вопрос организации промышленности, а затем уже к ним применять перечисленные методы. Можно представить себе чрезвычайно интенсивный труд, но совершенно бесплодный, раз плоха организация… Вопрос о целесообразной организации промышленности чрезвычайно труден, людей, обладающих организаторским талантом, очень мало, особенно в России, и потому я считаю, что борьба с недостатками организации есть наиболее трудная борьба из всех, которые до сих пор пришлось вести новому строю…»
Глеб Максимилианович тщательно ознакомился с докладной запиской Классона, затем она попадает непосредственно к Владимиру Ильичу — об этом свидетельствует Надежда Константиновна.
В феврале 1926 года Надежда Константиновна встретилась с энергетиками и гидроторфистами в клубе «Красный луч» на Раушской набережной.
В памяти инженера Ефимова и всех, кто слушал в тот вечер Надежду Константиновну, сохранилось ощущение особенной, ясной и сдержанной силы, с какою Крупская говорила о самом заветном.
— Ленин, — рассказывала Надежда Константиновна, — конечно, прекрасно понимал все значение техники, значение крупной промышленности, как базы социализма, и поэтому особенно интересовался всем, что касалось возможности крупного размаха в области строительства промышленности. Однажды он принес рукопись Роберта Эдуардовича; в этой рукописи, с одной стороны, развивались большие планы с большим размахом, с другой стороны, была деловая критика тех обстоятельств, которые мешают развитию техники в данных условиях и которые требуют тех или других изменений для того, чтобы техника могла делать быстрые успехи…
Владимир Ильич, по словам Крупской, к этой рукописи инженера Классона отнесся с большим вниманием.
17
Смелая, мужественная мысль Ленина вбирала в себя работу по гидроторфу и сопрягала с грандиозным по размаху планом переустройства страны на новых началах.
На VIII Всероссийском съезде Советов делегаты слушали доклад Государственной комиссии по электрификации России.
В плане ГОЭЛРО записан был гидравлический способ выемки торфяной массы. Торф именовался топливом дальнего действия.
Одна страница выступления Владимира Ильича на съезде целиком посвящена гидроторфу.
«Я должен сказать, что в области топлива мы имеем один из крупнейших успехов в виде гидравлического способа добывания торфа. Торф, это — то топливо, которого у нас очень и очень много, но использовать которое мы не могли в силу того, что нам приходилось до сих пор работать в невыносимых условиях. И вот этот новый способ поможет нам выйти из того топливного голода, который является одной из грозных опасностей на нашем хозяйственном фронте».
Владимир Ильич докладывал делегатам о том, что работники торфяного комитета помогли двум инженерам довести до конца их изобретение и те добились, того, что новый способ скоро будет близок к завершению.
«Итак, мы накануне великой революции, которая даст нам в хозяйственном отношении большую опору. Не надо забывать, что мы имеем необъятные богатства торфа. Но мы не можем их использовать потому, что мы не можем посылать людей на эту каторжную работу».
Нужно больше вводить машин, переходить к применению машинной техники возможно шире. Для гидроторфа эти машины уже делаются. Владимир Ильич вспомнил кинофильм, который он недавно вместе с товарищами смотрел в Кремле.
«…я лично советовал бы товарищам делегатам посмотреть кинематографическое изображение работ по добыванию торфа, которое в Москве было показано и может быть продемонстрировано для делегатов съезда. Оно даст конкретное представление о том, где одна из основ победы над топливным голодом».
Читаешь ленинские строки и удивляешься этой неиссякаемой силе проникновения в жизнь… Ленин словно связывает виденное в кинофильме — картины труда на торфяных полях — с тем, что задумано в масштабе всей республики.
Как ни скудны, как ни ограниченны материальные ресурсы, которыми располагала страна, все же Председатель Совнаркома счел необходимым всячески форсировать работы по гидроторфу.
Нужно изучить зарубежный опыт, сделать, если понадобится, соответствующие заказы — и в Германию командируется Р. Э. Классон.
В начале апреля двадцать первого года Владимир Ильич пишет записку Классону. Скоро развернется торфяная кампания, а от Классона — ни слова. Ленина это беспокоит.
«Удивлен, что от Вас нет отчета. Звонил к Радченке.
Почему?
В мае уже кампания, а от Вас ничего.
Черкните, почему волокита?
Что сделали?
Доклады и письма Классона прочитываются Владимиром Ильичем самым внимательнейшим образом.
Подробное письмо Классона, направленное товарищу Лежаве в Наркомвнешторг, попало в руки Владимира Ильича. Это был инженерный отчет о виденном в Германии, куда Классон выезжал по делам Гидроторфа, отчет о сделанном на полях под Богородском, а главное — о том, что тормозит внедрение нового способа торфодобычи.
От Владимира Ильича письмо Классона перешло к Глебу Максимилиановичу. Все семь страниц письма были в многочисленных ленинских пометках. Владимир Ильич «придирчиво» прочитал отчет инженера. Разнообразным подчеркиванием отдельных строк, слов, цифр — то одной, то двумя чертами — Ленин выделял самое главное, самую суть, вынося на поля свои краткие пометки с восклицательными и вопросительными знаками. Кржижановский заметил: вероятно, и сам Р. Э. Классон не мог ожидать, что каждое слово его письма будет разобрано с таким глубочайшим вниманием.
Глеб Максимилианович хорошо знал эту ленинскую черту в работе: Владимир Ильич, по словам Кржижановского, обладал каким-то удивительным свойством с невероятной скоростью знакомиться с материалом даже при беглом просмотре.
После прочтения письма Классона Владимир Ильич «основательно» расспрашивал инженера Кржижановского. Ленина, например, интересовало, почему шестьдесят процентов влажности торфа, имеющиеся в опытах Классона, могут считаться крупным шагом вперед и почему Р. Э. Классон предполагает, что дальнейшая сушка торфа будет сравнительно легким делом…
Крупнейший электрификатор нашего времени, близко стоявший к этому новаторскому поиску русской технической мысли, напоминает нам суровые приметы времени:
«А ведь это письмо Классона, — говорит Кржижановский, — отправлено было из Берлина 23 марта 1921 года, то есть как раз в самый разгар нашей подготовки к весенней посевной кампании, в те дни, когда небывалый весенний зной все чаще и чаще заставлял В. И. Ленина с тревогой посматривать на безоблачное небо…»
В тот же день (16 апреля) Владимир Ильич посылает короткое письмо в Главторф, И. И. Радченко:
«т. Радченко! Сейчас мне дал Лежава доклад Классона (от 23.III). Копия послана (или оригинал?) в Главторф, т. е. Вам.
Обратите сугубое внимание и дайте мне отклик немедленно: когда Вы дадите окончательное формальное заключение?
Надо спешить, чтобы успеть ответить до отъезда Классона из Германии.
День был на исходе, Радченко сейчас же собрал членов коллегии и тщательно, в течение трех часов, обсудив доклад Классона, в 9 часов вечера того же дня послал Председателю Совнаркома рабочее заключение.
Девятнадцатого апреля Г. М. Кржижановский по заданию Владимира Ильича телеграфно дает знать Классону — желательно получить ответы по ряду важных вопросов, затронутых в письме Роберта Эдуардовича: производится ли операция отжатия воды непрерывно или периодически; способ отжатия; системы и принципы действия той промежуточной машины, которая необходима для Гидроторфа; сколько агрегатов и какого типа агрегаты дают ту производительность, которая отмечена в предложении.
Владимир Ильич добавляет к тексту этой телеграммы:
«Прошу ответа немедленно и не позже 21.IV.
18
Начало весны двадцать первого года было особенно трудным. Надвигалась посевная, а с семенами тяжело, с транспортом очень тяжело, и во всем дает себя знать разруха. И вот в этих тяжелейших условиях нужно выделить для Гидроторфа из скудных запасов республики средства для закупки оборудования. Они, конечно, будут выделены — об этом позаботится Владимир Ильич, — но ведь как хочется увидеть реальные, ощутимые успехи на полях гидроторфа! Хорошо бы начать считать добытый гидроторф на тысячи и на миллионы пудов. Отдачи, отдачи жаждет страна!
Как-то, в одну из встреч с Классоном, Глеб Максимилианович рассказывал о полученной им записке от Ленина.
Владимир Ильич писал:
«Ваша электрификация in allen Ehren![3] Ему же честь, честь».
Но сегодня Ленина интересуют текущие хозяйственные планы. О них надо думать, ими надо заниматься.
Вот так, собственно, и с гидроторфом. Он в полном почете. «Ему же честь, честь». Но как важно не упустить «земное». Не прозевать торфяную кампанию!
Записки Владимира Ильича, его распоряжения дают возможность понять всю глубину ленинской заинтересованности в практической реализации идеи гидроторфа. И, разумеется, это укрепляло гидроторфистов в борьбе с трудностями.
Классон по своему опыту и опыту других товарищей прекрасно знал, что Владимир Ильич не любит пухлых, «архиобъемистых», как Ленин однажды выразился, бумаг, в которых весьма трудно добраться до сути вопроса. Нельзя, просто преступно, заставлять Ленина извлекать из десятка страниц пять строк деловых выводов. Бумаги должны иметь четкие, ясные предложения, помогающие сразу уловить, «схватить» главное.
Луначарский, близко соприкасавшийся по работе с председателем СНК, в свою очередь отмечал эту ленинскую особенность: Владимир Ильич терпеть не мог красивых фраз, никогда их не употреблял, никогда не писал красиво, никогда не говорил красиво и даже не любил, чтобы другие красиво писали и говорили, считая, что это отчасти вредит деловой постановке вопроса…
Председатель Совнаркома всячески пробивал дорогу гидроторфу. В одной записке он с гневом и горечью писал: «Задушили бы дело, кабы не кнут…»
В мае Владимир Ильич получил от Р. Э. Классона письмо и краткий отчет об итогах поездки за границу; в отчете были строки о волоките и бюрократизме при оформлении заказов для Гидроторфа.
Ленин немедленно атакует Классона:
«…удивлен Вашим письмом. Такие жалобы обычны от рабочих, не умеющих бороться с волокитой. Ну, а Вы? а Старков? Почему же ни Вы, ни Старков не написали мне вовремя?.. Почему и он и Вы только «плакались», а не предложили точных изменений: пусть-де СНК (или НКВТ, или кто иной) постановит так-то…»
В одной из своих записок от 5 июня 1921 года Владимир Ильич писал:
«т. Классон!
Прошу Вас сообщать мне (и Смолянинову, когда меня нет или мне некогда) точные предложения о помощи Гидроторфу».
В первых опытах химиков наметились положительные результаты, и 31 августа 1921 года Р. Э. Классон счел возможным послать Ленину письмо, в котором делился своими мыслями по итогам экспериментальной работы.
Письмо начиналось так:
«Многоуважаемый Владимир Ильич!
Я решаюсь отнять у Вас несколько минут времени по делам Гидроторфа.
С большим удовлетворением я могу сообщить, что вопрос об обезвоживании торфа заводским путем нами за последнее время разрешен совершенно бесспорно, притом простейшими средствами, и теперь необходимо перейти от лабораторной постановки к промышленной, то есть построить завод. Одновременно нам удалось разрешить также вопрос сушки торфа во время летнего сезона, также путем химического воздействия на гидравлический торф, с таким результатом, что время сушки уменьшается приблизительно вдвое, по сравнению с прежним, и торф перестал бояться дождя. Все это очень ценные приобретения, которые могут поставить дело торфодобывания на твердую базу и сделать торф тем, чем он должен быть, — одним из важнейших видов топлива в России».
Инженер ставит вопрос о строительстве на «Электропередаче» первого опытного завода для обезвоживания торфа.
Классону, наверное, живо представилось в эту минуту, как Владимир Ильич читает материалы по гидроторфу: энергично подчеркнув отдельные слова, делая на полях пометки, Ленин, задумавшись, прищурив глаз, как бы спрашивает со всей пытливостью: дескать, что же дельного, практического вы, уважаемый торфист, предлагаете, что нового вы задумали по данной проблеме?..
В тот же день, 31 августа, Владимир Ильич откликнулся ответным письмом Классону. Ленин считает, если вопрос об обезвоживании торфа заводским путем разрешен совершенно бесспорно и вполне соответствует действительности, то это имеет громадную важность. Необходимо немедленно произвести техническую экспертизу и тогда ставить вопрос об ассигновании продовольствия и валюты.
В сентябре высокоавторитетная комиссия, работавшая по заданию Ленина, в своем решении признала новый способ заслуживающим немедленной практической разработки в заводском масштабе.
Разгораются страсти, кипит борьба вокруг нового метода. И Ленин, который прекрасно все видит — сложную игру человеческих страстей, — просит от коммунистов-руководителей одного: не придираться к Гидроторфу.
«Изобретение великое, — пишет он. — С изобретателями, даже если немного капризничают, надо уметь вести дело.
А я не вижу пока каприза».
Его интересуют осязательные, итоги и успехи на торфяном фронте.
В борьбе за гидроторф, как и в тысяче других больших и малых дел, которыми был занят Ленин, проявляются черты «огненной энергии» Ильича.
В феврале 1922 года Владимир Ильич ознакомился с запиской из Гидроторфа и тотчас пишет Н. П. Горбунову в СНК:
«Обратите серьезнейшее внимание. По-моему надо д а т ь в с е просимое…
…Ведь есть ряд постановлений СТО об ударности Гидроторфа и проч. и проч. Явно, они «забыты». Это безобразие! Надо найти виновных в «забвении» и отдать их под суд. Непременно! (Скажите мне итог: что́ с д е л а л и)».
Но этим он не ограничивается. Владимир Ильич снова и снова прокладывает дорогу гидроторфу. Строки его письма Цюрупе и товарищам из ВСНХ дышат могучей целеустремленностью — довести дело до реального успеха.
«Сознательные революционеры, — пишет Владимир Ильич, — должны бы, кроме исполнения своего служебного долга, подумать об экономических причинах, кои заставили СНК признать Гидроторф «имеющим чрезвычайно важное государственное значение».
Да, руководителям необходимо исполнять служебный долг. Это совершенно ясно. Но так же необходимо уметь смотреть вперед, видеть дальше дня сегодняшнего.
Ленин не выпускает из поля зрения судьбы Гидроторфа. Это ведь в большой мере и его детище. Наш Гидроторф!
В начале марта классоновцам пришло письмо от Владимира Ильича:
Благодаря моей помощи, вы теперь получили то, что необходимо для ваших работ. При всей нашей бедности и убожестве, вам сверх ранее выданных сумм ассигнованы еще крупные суммы.
Строжайше озаботиться:
1. чтобы не сделать чего-нибудь зря,
2. чтобы не размахнуться больше, чем это позволяют отпущенные средства,
3. чтобы опыты, вами произведенные, получили максимальную степень доказательности и дали бы окончательно ответы о практической и хозяйственной пригодности нового способа добывания торфа,
4. обратить сугубое внимание на то, чтобы велась отчетность в израсходовании отпущенных вам сумм.
Отчетность должна быть поставлена так, чтобы можно было судить о стоимости добываемого торфа.
Инженер Классон задумался над ленинским письмом. Сколько в нем доверия к людям, работающим в Гидроторфе, и сколько суровой тревоги и горячего желания, чтобы начатое получило максимальную, как писал Владимир Ильич, доказательность… «При всей нашей бедности и убожестве…» Все, что могла, дала страна Гидроторфу! И обязанность гидроторфистов — оправдать доверие Ленина.
Письмо Владимира Ильича было прочитано всеми работниками Гидроторфа — на торфяных полях «Электропередачи», в мастерских и на тех заводах, где делались гусеничные краны.
«Прошу всех сотрудников Гидроторфа, — писал Р. Э. Классон, — руководиться и всегда помнить о письме Председателя Совета Народных Комиссаров от 2 марта. Это письмо я прошу вывесить в кабинетах руководителей с тем, чтобы оно всегда служило им напоминанием и никогда не упускалось из вида. Нам очень много дано, и поэтому с нас много взыщется. Мы обязаны оправдать оказываемое нам доверие и проявить максимум энергии и инициативы, поставив главной и единственной задачей добычу торфа в 1922 году».
Смелость, решительность, настойчивость в достижении цели должны сочетаться со столь необходимыми в большом деле осторожностью и расчетливостью. Что бы мы ни делали, мы обязаны добиваться максимальной доказательности всех наших начинаний. Когда-то мы считали гидроторф на десятки пудов, потом на сотни и тысячи, а когда добыча торфа перевалила за миллион пудов, «невзрачное ископаемое» начало приобретать вес и значение в народном хозяйстве. Но, разумеется, будущее торфа еще впереди.
Торфяная залежь у озера Светлое была только первым плацдармом для экспериментов. Более широкие перспективы откроются завтра, именно завтра, когда мы научимся влиять на природу торфа. Когда научимся извлекать из торфа его подлинные богатства. Химия должна, обязательно должна сказать свое решающее слово!
19
Седьмого ноября 1922 года вышла «Правда», посвященная пятилетию Великой Октябрьской революции. Передовая статья говорила о будущем — о коммунизме. На первой полосе — приветствие Владимира Ильича.
«Дорогие товарищи! Поздравляю вас горячо с пятилетним юбилеем Октябрьской революции. Мое пожелание: чтобы в следующее пятилетие мы завоевали, и притом мирно, не меньше, чем до сих пор завоевали вооруженной рукой.
Это был совершенно необычный номер газеты. «Правда» вышла на шестнадцати полосах. Начиная с девятой, шли объявления. Фабрик. Заводов. Трестов. Госиздат сообщал об издании новых книг и учебников. Камвольный трест — о выпуске новых тканей. Заводы — о новых марках металла.
Демьян Бедный выступил с «Главной улицей».
Этот номер большевистской газеты был очень дорог старому беспартийному специалисту Классону. Ведь и он выступил в этот великий день на страницах «Правды». На седьмой полосе инженер Классон рассказывал народу о новом принципе гидравлического способа добычи топлива.
«С государственной точки зрения, расширение торфодобывания имеет огромное значение. Все топливные учреждения должны бы написать у себя крупными буквами на стене, что «каждая десятина выработанного торфяника заменяет собой выработку 30 десятин леса».
Старый инженер делился с читателями «Правды» опытом борьбы за создание гидроторфа. Рассказывал о сделанном и о перспективах механизации торфодобычи. Мысль Классона, собранная, деловитая и по-инженерски точная, заглядывала далеко вперед. Торф — это не только местное топливо для районных электростанций, — в природе торфа, если осветить его фонарем науки, заложены замечательные перспективы, связанные с развитием химии.
Есть люди — их немало и в инженерской среде, — которые вполне довольны, если сделанное, скажем, вчера приспособление и сегодня хорошо работает. Работает — ну, и прекрасно!
Но у Классона другой подход к технике. Он сам искал и требовал от своих сотрудников новых поисков, улучшающих постановку дела. И всегда у него был один вопрос тем, кто «медленно поспешал» в усовершенствовании техники, кто не искал нового:
— Позвольте, батенька, а разве за это время мы с вами не стали умнее? Будем верить, что поумнели!
Его деятельная натура искала новой точки приложения неистощимых сил. И, как сказал его друг Леонид Красин, инженер Классон, сражаясь со скептиками и недоброжелателями, все ближе и ближе подходит к «душе торфа».
В 1923 году вышел первый том, посвященный трудам по гидроторфу. Первый экземпляр тотчас направляется Владимиру Ильичу. О встрече с Лениным можно было только мечтать в то время… Если бы можно было самому Ильичу вручить этот том, в котором все — и труд в тяжких условиях гражданской войны, и первые наброски идеи гидроторфа, и первые миллионы пудов, добытых на полях гидроторфа… И новые планы на будущее: строительство завода по обезвоживанию торфа.
Давно не видели Классона таким бодрым, веселым, ликующим.
Одну из книг инженер Классон подарил в мастерские Гидроторфа, токарю Королеву. Несколько дней спустя Классон зашел в мастерскую, где работал Королев. По словам токаря, он почти кинулся к нему — и сразу вопрос: «Ну как, читали?»
Королев рассказывает об этом так:
— И как-то особенно, не по-инженерски даже, а просто по-дружески, спрашивает: «Ну как, получили нашу книгу?» — «Да, отвечаю, получил. Благодарю вас, Роберт Эдуардович». Ну, думаю, человек, видно, интересуется, как бы книга не пропала. Но дальше вижу — не то, пускается со мной в беседу. «Вы, говорит, хорошенько познакомьтесь с этой книгой, там, знаете, есть статьи инженеров Стадникова, Кирпичникова, ну, и моя там статья напечатана. Прошу вас, посмотрите, почитайте — потом мне напишете или скажете свои соображения… Может, что добавите…»
Беспартийный инженер, технические идеи которого получали громадный революционный размах благодаря ленинской поддержке, Р. Э. Классон никогда не стоял в стороне от живых дел своей страны. Когда на страницах «Экономической жизни» развернулась горячая дискуссия о судьбе молодых специалистов, о том, как им найти должное место в жизни, инженер Классон написал статью «Студенты и учение о благодати».
А было так. К Ф. Э. Дзержинскому обратились студенты. На заводе, писали студенты, им не дают возможности по-настоящему проявлять свои знания. Вопрос о новом поколении инженеров был важен со всех точек зрения — и, в частности, с точки зрения преемственности поколений специалистов. Именно так понимал эту проблему старый инженер.
«Между тем, — писал Классон в своей статье, — именно в ближайшее время важно все для той же основной задачи — для поднятия производительности труда — создать полную преемственность и дружную работу».
Инженер Классон делится своими мыслями и своим опытом с молодым поколением советских специалистов. Ведь они будут строить новые заводы, новые электростанции, новые домны и мартеновские печи, и они должны знать, что путь к настоящему инженерству требует знаний, практики.
Не гнушаться тяжелой, черновой работы. Учиться в аудитории университета и учиться у котлов и турбин электростанций, у станков и машин цеха…
Это было глубоко выношенное и, можно сказать, выстраданное всем опытом жизни старого инженера. И вот что поразительно: читаешь эту статью — и приходишь к мысли: как близка она по настроению к нашим дням!
«Студенты прежде всего должны учиться и работать и притом очень много работать практически, а не как белоручки, которые только распоряжаются работами, не принимая в них активного участия. Студенты должны помнить, что окончание высшего учебного заведения еще не дает им права считаться настоящими инженерами; для этого нужен предварительно большой практический стаж, нужна активная непосредственная работа, притом не столько в тиши кабинета, сколько непосредственно у машин и станков. Из тех студентов, которые от этой черной, тяжелой работы бегут и стремятся к чисто административным должностям, никогда хороших инженеров не будет».
Классон убеждает молодых специалистов не слишком торопиться: желание у иных специалистов побыстрее вступить в административные должности приводит к тому, что тут как бы вступает в права «учение о благодати». С давних пор, пишет Классон, в России существовало убеждение, что человек, назначенный начальством на известную должность, тем самым становится вполне пригодным к ней.
Раз человек вступил в должность, иронически замечает Классон, значит, «на него снисходит благодать, и он все может».
Но это конечно же не так! Должность еще не дает знаний. Для того чтобы быть достойным занимаемой должности, нужно много трудиться, много знать и никогда не стыдиться спрашивать у людей знающих. Тут Классон извиняется перед читателями за одно маленькое отступление…
«Как-то давно, — пишет он, — я плавал по Каспийскому морю на парусной яхте, владелец которой ровно ничего не понимал ни в парусах, ни в парусном спорте, но у него был старый матрос Семен, большой знаток этого дела; и вот мы, пассажиры яхты, слышим, как владелец тихо спрашивает матроса: «Семен, можно ставить кливер?» Семен так же тихо отвечает: «Можно, г. командир!» Тогда командир вскакивал и орал на все Каспийское море: «Семен, ставь кливер!» При этом он был глубоко убежден, что реально управляет яхтой!
Студент, взявшийся преждевременно за административную должность, всегда рискует уподобиться такому командиру яхты и попасть в глупое положение перед рабочими, вернуться же к учению будет уже поздно и трудно».
Однажды среди гидроторфистов зашел разговор о типе инженера, о таланте и страсти в работе. И о людях, глубоко равнодушных к тому, что они делают. Классон сказал, что знавал в своей жизни много хороших и умных инженеров, но ведь есть среди них и такие…
Классон уперся большим пальцем в стол и описал в воздухе полукруг.
— Такой «инженер» пустит в ход циркуль только в том случае, если под циркулем лежит ассигнация.
Гнев, негодование при виде тех или других недостатков в хозяйственном управлении охватывали Роберта Эдуардовича, этого честного и неравнодушного к судьбам советской промышленности специалиста. В отличие от иных «спецов», Классон не считал возможным копить курьезы нашей жизни и потом в кругу коллег со смешком рассказывать — дескать, слышали, пришла одна комиссия и выкладывает на стол две сотни вопросов…
Он открыто воевал и на страницах газет, и на деловых совещаниях, обнажая суть волнующих его проблем, высказывая прямо свое отношение к тому или другому вопросу. Статьи Классона часто сопровождались примечаниями, что «редакция не разделяет целиком положений автора…». Но это совсем не смущало Роберта Эдуардовича. Спор есть спор. Вот он вступает в большой разговор об условиях работы специалистов. «От безошибочного «ничегонеделания» — к творчеству!» — так называлась его статья в газете «Экономическая жизнь».
«Надо работать не за страх, а за совесть, — пишет Классон, — надо глубоко интересоваться делом, надо любить его и жить его интересами, но, вместе с тем, надо, чтобы человек, добросовестно работающий, созидающий нечто новое из обломков прошлого, не боялся того, что за каждую ошибку, которая всегда возможна при работе, его будут беспощадно обвинять, совершенно не считаясь с тем большим делом, которое он делал. Для того, чтобы не ошибаться, есть только один способ — ничего не делать, — и, к сожалению, то исключительное внимание и бесконечная требовательность, которая предъявляется именно к случаям ошибок, пугает огромное большинство…
Глубоко ошибочно мнение, что «спецы» — инженеры и техники — добросовестно работали при капитале и лишь формально работают при советском строе. Огромному большинству инженеров и при капитале жилось несладко. Произвол хозяина давил как больших, так и малых служащих, и не удивительно, что огромное большинство инженеров находилось в оппозиции к строю и принадлежало к радикальным и либеральным кругам. Положение между молотом и наковальней, между хозяином и рабочими, зачастую ставило инженеров в ложное положение, требовало от них большого такта, который далеко не у всех имеется, и это создавало антагонизм и взаимное недоверие. Пора это недоверие изжить и пора помнить, что заводской инженер такой же рабочий, как и всякий другой, с той разницей, что у него не восьмичасовой рабочий день, а гораздо более длинный, что он всегда, днем и ночью, связан с производством и является ответственным не только за свои, но и за чужие ошибки.
Вот в этом поднятии коэффициента полезного действия, в увеличении соотношения реальных работников к докладывающим чиновникам и в создании соответственной психической атмосферы для заводских работников заключается с моей точки зрения первая предпосылка для повышения производительности труда в промышленности».
Ему, Классону, был глубоко чужд образ жизни «спокойствие ничегонеделания»…
20
В одну из поездок на торфоразработки под Нижний Новгород Классон пригласил молодого коллегу, инженера Ефимова. Ехали сперва по Волге, потом из Нижнего на дрезине, потом долго шли по торфяным полям. Впереди — Классон, быстрый в ходьбе, а за ним цепочкой — инженеры-гидроторфисты. Вошли в рощу, и тут Роберту Эдуардовичу стало худо. Он присел на пень, виновато улыбнулся, приложив руку к сердцу: пошаливает оно у меня… Он ловил воздух открытым ртом, потом, чуть придя в себя, широким жестом обвел рощу, залитую солнцем: «Красота какая!» Он заставил, буквально заставил инженера, строившего районную электростанцию на торфе, докладывать о планах стройки; ему было трудно слушать, но разговор шел о гидроторфе — станция будет работать на гидроторфе! И Классон ожил и стал задавать вопросы, вникать в дело…
Из Нижнего Новгорода возвратились на «Электропередачу», и Классон на время забыл о своем больном сердце, но оно все чаще давало о себе знать…
В одной из своих последних статей Р. Э. Классон писал о возросших требованиях к работе электростанций, о том, что силовое хозяйство промышленности с каждым днем набирает темпы. Есть в этой статье такие примечательные строки, — в них, мне думается, выражена страстная, до последнего удара сердца кипучая натура инженера-энергетика Классона:
«Если организм принужден действовать, то соответственно этому должно развивать дополнительную работу и сердце, и ясно, что сердце расходует при этом больше энергии, чем если бы организм работал слабо».
Энергия его сердца, сердца пламенного торфиста, вдохновленного Лениным, целиком, до последнего дня жизни, была отдана любимому детищу — Гидроторфу.
В «Правде» в феврале 1926 года Г. М. Кржижановский писал о своем сотоварище по «Электропередаче».
«Вспоминаю, как многократно мы с ним доходили до полного истощения сил в наших «походах» по бесконечным торфяным болотам «Электропередачи». Сколько здесь было ошибок, затрат лишней энергии, но как ничтожны все эти ошибки по сравнению с положительными завоеваниями, прямым результатом его романтически отважного торфяного новаторства!»
Для Глеба Максимилиановича Р. Э. Классон оставался романтическим рыцарем великой техники двадцатого века. Блестящая, тонкая, разносторонне красивая натура. Вот уж поистине был человек, своим личным примером свидетельствовавший, как важно, как полезно для всей общественности, чтобы побольше было людей с таким неугомонным сердцем…
Я бережно положил старый том «Гидроторфа» в книжный шкаф ленинской библиотеки в Горках.
Инженер Ефимов сказал мне:
— Теперь, когда я думаю об этом периоде нашей коллективной работы под могучим крылом Ленина, мне кажется, что я начинаю лучше и острее воспринимать облик людей, с которыми я имел честь общаться, самого Роберта Эдуардовича Классона и, если хотите, то и само время… Да, время! И да позволено будет мне сказать, что то время и впрямь было началом самой счастливой эпохи для громаднейшего числа людей…
21
И вот снова весною пятьдесят девятого я поехал в Горки. Апрель ведет весну — почернела земля, ветер ворошит старые, прогнившие листья, солнце насквозь прогревает березовую рощу. И над всем этим бродит бодрый, настоянный на острых запахах пробужденной земли и вешней воды, нежный весенний воздух.
Высокий берег Пахры; бегут весенние воды реки, унося последние куски тающего льда. Отсюда, со взгорья, под этими березами и липами, которые растут у самой воды, Владимир Ильич, говорят, любил смотреть на Пахру, на луга за нею…
Где-то здесь, у самого берега, была простая скамья. Но скамьи я не нашел, — может, ее давно уже нет или же надо было искать выше по берегу Пахры. Я выбрал тяжелый серый камень, подкатил его к сосне, которая росла у обрыва, сел на камень и прислонился спиной к стволу дерева.
Заглядевшись на Пахру, несущую взломанные льдины, я стал вспоминать одну за другой некоторые записки Ленина, написанные по самым различным поводам, но всегда обращенные к человеку, к жизни, к будущему. Живет в Москве в трудное, голодное время французский коммунист Анри Гильбо, пишет книгу, а комната, говорят, у него холодная, нетопленая, и Ленин, который все это помнит, беспокоится и просит товарищей помочь французу: «Проверить дрова и пр. Не замерз? Не умер с голоду?»
Потом я вспомнил другую записку Владимира Ильича — наркому А. В. Луначарскому: Ленин просит достать ему «Илиаду». Кажется, это было глубокой осенью двадцать первого года. Кто знает, может, именно здесь, в Горках, Ленин читал и перечитывал Гомера…
А весенние воды ломали потемневшие льдины, гнали их вниз по течению. И тут вдруг вспомнилось, как много лет назад, в марте девятнадцатого, Ленин, выступая в Петрограде, может быть, в предчувствии весны, беседуя об успехах и трудностях советской власти, сравнил силу масс, размывающую старые устои жизни, с силой вешней воды.
Мы знаем, говорил Владимир Ильич, что ручьи, которые взломают и захватят льдины Антанты — льдины капитализма и империализма, — с каждым днем крепнут…
Льдины, шурша, проносились по реке. Все реки России, наверное, уже тронулись в свой весенний путь. И Волга, и Днепр, а там, глядишь, и Енисей. Делегат X съезда РКП (б) В. И. Ленин заполнял анкету: «Какие местности России знаете хорошо и сколько лет там прожили?» — «Лучше других Поволжье, где родился и жил до 17 лет». Поволжье он хорошо знал с самого детства. И леса, и степи, и самую Волгу.
Ветер усилился, и мне стало казаться, что льдины поплыли чуть быстрее и небо за лугами заалело.
…Откуда-то из березовой рощи нахлынула юная ватага, — видимо, после занятий в школе. Спустились ребята к самой Пахре. Вода с шумом играла и билась в корнях одиноко выступавшей старой сосны. Ребята размахивали портфелями и ранцами, набитыми книгами и тетрадями; один из мальчишек, без шапки, в пальто нараспашку, повис на толстой гибкой ветке дерева. Покачался вволю, спрыгнул наземь и стал рассказывать: неделю назад они эту самую Пахру переходили по льду, тропинка начиналась вот здесь, у самых корней старой сосны. Ну, теперь, конечно, Пахру не перешагнешь…
Как он любил детей!
Ведь в нем самом жил этот азарт юности — юности бесстрашной, прокладывающей новые пути в новый мир.
Он любил природу, его тянуло в лес, в поле: гуляя, он целиком отдавался думам.
«У нас в быту, — рассказывала Надежда Константиновна, — сложилось как-то так, что в дни его рождения мы уходили с ним куда-нибудь подальше в лес, и на прогулке он говорил о том, что его особенно занимало в данный момент. Весенний воздух, начинающий пушиться лес, разбухшие почки — все это создавало особое настроение, устремляло мысль вперед, в будущее хотелось заглянуть».
Вспоминает Надежда Константиновна одну беседу с Ильичем в день его рождения. Зашли они далеко в лес, и Ленин стал говорить о том, что новые изобретения в области науки и техники сделают оборону нашей страны такой мощной, что всякое нападение на нее станет невозможным. Владимир Ильич придавал громадное значение науке, которая поднимет человеческий ум и гений на великое творчество.
«Ильич говорил все тише и тише, почти шепотом, как у него бывало, когда он говорил о своих мечтах, о самом заветном».
1959—1967
СТРОИТЕЛЬ НОВОГО МИРА
В 1920 году, в связи с пятидесятилетием Владимира Ильича, Горький написал статью о Ленине. Она так и называлась: «Владимир Ильич Ленин». Этой статьей открывается двенадцатый номер «Коммунистического Интернационала».
В рабочем кабинете Владимира Ильича за спинкой плетеного кресла в книжном шкафу сложены журналы тех лет, которые читал Ленин. И статью Горького Владимир Ильич внимательно прочел: на страницах журнала — ленинские пометки.
Мне думается, каждому понятно то особенное чувство волнения, которое охватывает тебя, когда переступаешь порог рабочего кабинета создателя нашего государства, когда все, что ты видишь здесь, в этой скромной и строгой кремлевской комнате с шатровым потолком, все, буквально все напоминает о нашем Ильиче, пробуждает целый рой воспоминаний и мыслей, заставляет глубже вдуматься в эту прекрасную жизнь, целиком отданную народу.
На рабочем столе ничего лишнего. Все только самое необходимое для дела: пузырек с клеем, ножницы, конторка с конвертами и бланками, искусно сделанный златоустовскими оружейниками нож для разрезания книг, свечи на тот случай, если погаснет электричество.
Большая карта занимает полстены, она вся в пометках, сделанных рукою Владимира Ильича. Ленин заштриховал на карте юг страны — там, на юге, в те годы еще шла напряженная борьба с интервентами. На другой карте, которую Ленин сам упрочнял, наклеивая ее на листы плотной бумаги, нанесены границы первых советских республик.
К рабочему столу примыкает другой стол — для посетителей, с кожаными креслами вокруг.
Пометки Владимира Ильича на полях книг и газет, деловые распоряжения — все это поистине драгоценные черточки ленинского стиля работы. За этим рабочим столом он делал заметки «для памяти»: по ним, по этим сжато сделанным записям, по быстрым и кратким пометкам на деловых бумагах, по конспектам бесед как бы угадываешь широту ленинских интересов.
Всей душой он стремился к людям, которые творят новую жизнь. Сколько их перебывало у Ленина в самые грозные дни революции! Военные, рабочие, ходоки крестьяне, ученые, инженеры, деятели международного рабочего движения. Читая и перечитывая ленинские заметки, набросанные по ходу бесед, кажется, будто видишь этих людей, пришедших к Владимиру Ильичу: ходоков из далекой Сибири, делегатов Черемховских копей и шахт Донбасса, строителей Каширы и Волхова, инженеров «Электроплуга». Всех их привела в этот скромный кабинет в Кремле одна страстная забота: продвинуть свое дело — наше общее дело!
В августе 1920 года в Кремль, к Ленину, приходил представитель черемховских углекопов. Делегат рассказал Владимиру Ильичу о положении дел с добычей угля. Владимир Ильич записал «для памяти»:
«Написать письмо черемховским углекопам (напомнить мне, когда еще раз позвонит Ильин)».
И Ленин вскоре послал письмо сибирским углекопам. Он от всей души поблагодарил рабочих за приветствие, переданное ему Ильиным. Беседа с делегатом черемховских углекопов, его рассказ о постепенном росте сознательной дисциплины трудящихся «доставили мне, — писал Владимир Ильич, — огромную радость».
С особым чувством смотришь старый журнал, побывавший когда-то в руках Ленина. На обложке стоит рабочий в фартуке. Мощным взмахом молота он разбивает цепи рабства, опутавшие земной шар. «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»
На первой странице — портрет Карла Маркса.
Свою статью о Ленине Алексей Максимович писал в тяжелый, еще военный год.
Горький мастерски рисует портрет Ленина:
«Вот этот человек говорит речь на собрании рабочих, — он говорит удивительно простыми словами… в его суровых словах я никогда не слыхал ни грубой демагогии, ни пошлого франтовства красивой фразой. Он говорит всегда одно: о необходимости в корне уничтожить социальное неравенство людей и о путях к этому. Эта древняя правда звучит в его устах резко, непримиримо: всегда чувствуешь, что он непоколебимо верит в нее, и чувствуешь, как спокойна его вера…»
Требовательным учителем и одновременно заботливым другом был Ленин для великого русского художника.
Когда в Москву из Питера в девятнадцатом году должен был приехать Горький, Владимир Ильич забеспокоился: как у Горького дома с дровами? Он звал его в деревню, обещая хорошо устроить.
«Приезжайте, право!
Телеграфируйте, когда… Немножечко переменить воздух, ей-ей, Вам надо».
Осенью 1921 года Ленин сделал конспективную запись одного своего разговора с Алексеем Максимовичем:
«(Горький)
29.000 листов печатных
Нау[чные] работы во время войны:
1. Грум-Гржимайло, топливник
2. Топливо разложение водой
3. Вернадский, стр[оение] з[емной] коры
4. Магн[итные] аномалии
Кур[ская]+Крым[ская]»
Осторожно листаешь страницы журнала, долго вглядываешься в ленинские пометки и подчеркивания…
Горьковская статья представляет для нас огромный интерес: она писалась человеком не со стороны, а находившимся на близкой дистанции к Ленину и его делу — самому живому делу века.
Все в Ленине и его делах глубоко захватило русского художника. Он так прямо и писал, что события и явления, связанные с жизнью Ленина, делами Ленина и партии, «не могут не интересовать меня, бытописателя моей родины».
Образ Ленина, имя его были нераздельно связаны с работой партии, с движением народных масс, с бурной, ключом кипящей жизнью. Именно это рождало у Горького такую мысль:
«Замечаю, что, говоря о Ленине, невольно хочется говорить обо всем, — пожалуй, иначе и не может быть, потому что говоришь о человеке, стоящем в центре и выше всего».
Писатель революционной России, Горький хорошо уловил основную черту ленинского характера — воинствующий оптимизм, неукротимую бодрость духа. Художника поражали поистине титаническая работа Ленина, душевная крепость этого человека, стойкость которого нисколько не могли поколебать грозно сгущавшиеся трудности: на то они и существуют, чтобы побороть их!
Велика сила коммунистических идей, потрясающих земной шар, сила правды Ленина и народа.
«Из глухих деревень Индии, — пишет Горький, — проходя сотни верст по горным тропинкам и лесам, тайком, рискуя жизнью, пробираются в Кабул, в русскую миссию, индусы, замученные вековым гнетом английских чиновников, приходят и спрашивают:
«Что такое Ленин?»
А на другом конце земли норвежские рабочие в свою очередь говорят:
«Вот Ленин — самый честный парень. Такого еще не было на земле!»
Чувствуется по ленинским пометкам, что, читая Горького, Владимир Ильич меньше всего уделял внимания тому, что касалось личности Ленина. В статье Горького были и некоторые политически неправильные положения. И Ленин их резко критиковал. Но вместе с тем интерес Владимира Ильича был сосредоточен на тех размышлениях художника, которые связаны с общим ходом революции и строительством нового мира.
Внимание Ленина привлекло то место в горьковской статье, где Алексей Максимович рисует обстановку в России: развал после империалистической войны, поход иностранных держав, делавших все, чтобы удушить молодое государство рабочих и крестьян…
Горький приходит к мысли, он твердо убежден, что «кроме «большевиков», в России нет сил, способных взять в свои руки власть и возбудить энергию измученной страны, необходимую для продуктивного труда».
Ленин подчеркнул четыре слова: «возбудить энергию измученной страны…».
За эту тяжелейшую работу взялась партия большевиков!
Горький стремился быть сдержанным, ибо хорошо знал того, о ком пишет. Когда он писал статью, делился своими мыслями о Ленине, то, наверное, в эти минуты отчетливо видел перед собой самого Ильича, видел, как тот читает его, Горького, и в иных местах, должно быть, покачивает головой. Кто знает, может быть, Горькому даже почудилось в это мгновение характерное ленинское восклицание: «Гм-гм!..» Горький отлично знал, какую гамму оттенков, то веселых, то остро насмешливых, даже гневных и сердитых, вкладывал Ленин в это восклицание.
И Горький писал:
«Разумеется, лично о нем можно сказать значительно больше, чем сказано здесь. Но — мне мешает скромность этого человека, совершенно лишенного честолюбия: я знаю, что даже и то немногое, что сказано здесь, покажется ему излишним, преувеличенным и смешным. Ну, что ж, — пускай он хохочет, он это хорошо делает, но я надеюсь, что многие прочтут эти строки не без пользы для себя».
Горький отмечал ленинское бескорыстное служение интересам народа.
Великому художнику мечталось увидеть будущее нашей страны глазами Ленина.
«…Дерзость воображения, обязательная для литератора, ставит передо мною вопрос:
— Как видит Ленин новый мир?
И передо мною развертывается грандиозная картина земли, изящно ограненной трудом свободного человечества в гигантский изумруд. Все люди разумны, и каждому свойственно чувство личной ответственности за все, творящееся им и вокруг него».
Человек — действительный властелин стихий! Труд стал наслаждением человека.
Каким Ленин видит новый мир? Вспомним, в какое время был задан этот бесстрашный вопрос. Шел двадцатый год. Нужно было очень хорошо знать большевиков, Ленина, обладать острым зрением, чтобы верить: и в эти напряженнейшие дни «боевая мысль» Ленина творит будущее, мечтает о нем. Ленин не только видит новый мир, он уже начал строить его в настоящем. Сила Ленина в том, что он видел, чувствовал вокруг себя миллионы творцов новой истории.
Ленин — это тот человек, у которого глубоко было развито мощное чувство осязания будущего.
И снова я вернулся к статье Горького, к его наблюдениям и раздумьям о Ленине.
В апреле я поехал в Горки. Стаял снег в оврагах, зачернело в полях, все потянулось к весне.
Вот и дверь, ведущая прямо из аллеи в тихий, светлый дом.
Широкое окно ленинского кабинета смотрит в парк. Календарь застыл на листе двадцать первого января двадцать четвертого года.
Из просторного кабинета застекленная дверь ведет на террасу. Отсюда видно далеко вокруг — леса, холмы, поля, деревня. На этой террасе Ленин беседовал с Горьким.
В одном из своих писем к Н. К. Крупской писатель живо воссоздал беседу свою с Ильичем. Было это, кажется, в двадцатом году.
«Жил я в то время вне политики, по уши в «быту» и жаловался В. И. на засилие мелочей жизни… Возмущала меня низкая оценка рабочими продуктов своего же труда. «Вы, В. И., думаете широкими планами, до Вас эти мелочи не доходят». Он — промолчал, расхаживал по террасе, а я — упрекнул себя: напрасно надоедаю пустяками. А после чаю пошли мы с ним гулять, и он сказал мне: «Напрасно думаете, что я не придаю значения мелочам, да и не мелочь это — отмеченная Вами недооценка труда, нет, конечно, не мелочь: мы — бедные люди и должны понимать цену каждого полена и гроша. Разрушено — много, надобно очень беречь все то, что осталось, это необходимо для восстановления хозяйства. Но — как обвинишь рабочего за то, что он еще [не] осознал, что он уже хозяин всего, что есть? Сознание это явится — не скоро, и может явится только у социалиста». Разумеется, я воспроизвожу его слова не буквально, а — по смыслу. Говорил он на эту тему весьма долго, и я был изумлен тем, как много он видит «мелочей» и как поразительно просто мысль его восходит от ничтожных бытовых явлений к широчайшим обобщениям. Эта его способность, поразительно тонко разработанная, всегда изумляла меня».
А в этой маленькой угловой комнате Владимир Ильич отдыхал, работал до последних часов своей жизни.
Помню, войдя в эту комнату, всю залитую весенним солнцем, — должно быть, поэтому ее так любил Ильич, — мы долго разглядывали небольшой столик у высокого окна, чернильницу в деревянной оправе, календарь, книги и рядом с книгами пенсне… Томик Горького и томик Джека Лондона. Из горьковского томика выглядывал засохший листочек. Кто знает, быть может, на этой сто двадцать пятой странице, на рассказе «Сторож», Надежда Константиновна, бывало, читавшая вслух Ильичу, положила зеленый листок…
В письме к Горькому Надежда Константиновна рассказывала, что по вечерам она читала Ленину книги, которые он выбирал из пачек, приходивших из города.
«Он отобрал Вашу книжку «Мои университеты».
А в другом письме — тридцатого года — Надежда Константиновна писала Алексею Максимовичу, вспоминая, как она отыскала книгу Горького с его статьями и читала Ильичу вслух:
«Стоит у меня перед глазами лицо Ильича, как он слушал и смотрел в окно куда-то вдаль — итоги жизни подводил и о Вас думал».
Вот и окно, у которого сидел Ильич, высокое, полное света. Из него хорошо видны ожившее по весне поле, круто взбегающее по взгорью, высоковольтная линия электропередачи.
И, глядя вдаль, на холмы, где раскинулась деревня, невольно задумываешься над заключительной строкой горьковского письма Надежде Константиновне:
«Всегда он был на удивительно прямой линии к правде, всегда все предвидел, предчувствовал».
Апрель 1956 г.
ДЕЛЕГАТ ИЗ ЮЖИ
Для понимания России первых лет революции и той обстановки, в которой закладывались основы великой эпохи, есть много источников. Но, быть может, самым живым и наиболее ярким источником являются встречи Ленина с народом, встречи, рисующие теснейшую связь партии и ее создателя с широкими трудящимися массами, призванными революцией вершить новую историю.
…В XXXV Ленинском сборнике имеется такая записка Владимира Ильича, набросанная им в феврале 1919 года (записка адресована была в Наркомпрод):
«1) можете ли помочь Юже?
2) если не знаете, когда можете завтра утром ответить?
3) у меня был от них прекрасный рабочий, обещает работников. Каких и сколько требовать?»
«…село Южа Вязниковского уезда Владимирской губернии. Комитет большевиков (делегат Борзов)».
И по одной этой сугубо деловой ленинской записке, по двум словам ее — «прекрасный рабочий» — мы можем представить себе, какой должна была быть беседа этих двух людей в февральский день девятнадцатого года — руководителя Советского государства и рабочего из Южи…
Прочитал я записку Ильича, прочитал раз, другой ив один из летних дней снялся с места и поехал в Южу…
Раскинулась Южа за Палехом, недалеко от Клязьмы, окружают этот маленький городок текстильщиков густые зеленые леса и синие озера…
День за днем я ходил с ленинской страничкой из сборника, ходил от одного человека к другому, и каждый, волнуясь, перечитывал про себя или вслух записку Владимира Ильича, задумывался, а затем не спеша, как бы забыв обо мне, уходил мыслями в свою молодость. И так получалось, что каждый, будь то старый ткач или прядильщик, обрисовывал, пусть даже немногими черточками, то далекое время гражданской войны, когда Южа, как и тысячи других заводов и фабрик, жила трудно, почти на голодном пайке, но несмотря на неимоверные трудности, не падала духом… В губернии этот маленький поселок, в котором всегда стоял гул от фабричных машин и веретен, прозвали неунывающей Южей.
Я собирался уже покинуть Южу, когда на улице меня остановил старый, с морщинистым, коричневым лицом человек. Худой, костистый, он взглянул на меня внимательно-сосредоточенным взглядом и представился: «Федор Федорович Гуров». Фабричный художник из Иванова, а по-старому художник-дессинатор, работающий рисунки для тканей на жаккардовских машинах. Он, оказывается, уже знал цель моего приезда, с кем я беседовал. Покосившись на книгу, которую я держал в руках, — это был Ленинский сборник, — он сказал, что с Борзовым Владимиром уходил вместе на фронт. И что командовал отрядом южских рабочих незабвенный товарищ Иван Афанасьевич Кирьянов.
Старый художник-ткач предложил мне пойти пешком из Южи на Палех, а оттуда, по его словам, легче легкого добраться до Иванова.
— Вот так и сделаем, — сказал Гуров. — Выйдем из Южи на лесную дорогу и тихонечко, не спеша пойдем своим ходом…
Дорога, которая ведет из этой «глубинки» в большой мир, проходит густыми лесами, полями, места здесь очень живописные. Овражки, перелески, поля, быстрые ручьи создают очарование, которое надолго западает в душу человека. Иногда на полевую дорогу веселой гурьбой выбегают березки. И реки, протекающие в этом краю, имеют свой причудливый рисунок.
Теза, скажем, бежит вся в витках. Берет река эта свое начало из болота близ Волги, впадают в Тезу речки Нозога, Вондога, Лемешок, Внучка, Лелюх, а сама Теза со своими притоками впадает в Клязьму.
На полдороге к Палеху мы с Гуровым подсели на попутную грузовую машину и в светлых сумерках приехали в Палех; здесь, в местном музее, у Гурова нашелся хороший знакомый, и несмотря на поздний час, мы, пользуясь гостеприимством замечательного художника Николая Михайловича Зиновьева, осматривали богатство этого могучего гнездовья талантов.
Художник по ткачеству особо обратил мое внимание на «Пряху»: шкатулочку эту когда-то выполнил Вакуров, мастер редкого дарования. Какой полет воображения и какая тонкая, ажурная работа! Шкатулочка… Пойди разгуляйся на этой микроскопической поверхности!
И вот там, в Палехе, художник-ткач рассказал мне некоторые подробности, относящиеся к встрече Владимира Ильича с одним рабочим из Южи. Для начала Гуров показал мне плотную квадратную книжечку в холщовом переплете, страницы которой состояли из образцов фабричной продукции тех далеких, начальных лет революции. Южа тогда вырабатывала в очень небольшом количестве миткаль, демикотон, молескин и главным образом выпускала суровые — бельевые ткани. Под каждым образцом шло название ткани, отмечалось количество аршин в пуде, плотность по основе и утку.
Рассказ свой художник вел, часто останавливаясь и задумываясь.
— Это своего рода невыдуманная история, — заметил Гуров, — в основе ее живая явь. Память наша переплетает незабываемые нити впечатлений о прошлом, переплетает, можно сказать, по утку и основе, а работа воображения дает всему рисунку соответствующий колорит…
Делами Южи Владимир Ильич занимался дважды. Первый раз — в декабре восемнадцатого.
Сохранились записки Ильича.
На одном из заседаний Совнаркома Ленин запиской запрашивает Н. П. Брюханова, приступили ли к погрузке хлеба для Южи. Брюханов ответил: он не уверен.
«Мы, — пишет он Владимиру Ильичу, — теперь, засыпанные снегом, требуем из Нижнего хлеба и для Питера, и для Олонецкой губ., и для Северн. фронта и все — «вне очереди»… Делегация из Вязников у меня была и о распоряжении знает. Но Ваша телеграмма даст лишний толчок: они поедут… и личным настоянием ускорят высылку и погрузку хлеба».
Летучий обмен записками продолжается. Владимир Ильич пишет Брюханову:
«Не будете возражать, если я добавлю.
Советую поехать в Нижний. Даю вам полномочие проверить, торопить, жаловаться мне если есть волокита».
В тот же день за подписью Ленина была направлена эта телеграмма на фабрику. Ильич дал рабочим полномочие проверить, торопить с погрузкой хлеба для маленькой Южи.
Вот почему Ленин встретил делегата Борзова, который пришел к нему в феврале 1919 года, как доброго знакомого.
Владимир Борзов работал слесарем-ремонтировщиком на прядильной фабрике. Молодой, жизнерадостный, он обладал ярким даром пламенной речи и всей своей повадкой, веселым, открытым характером был по душе фабричному народу. Когда встал вопрос о выборе делегата к Ленину, этот русый, круглолицый слесарь-ремонтировщик был единодушно избран всей Южей.
Владимир Ильич, тепло поздоровавшись с делегатом, стал расспрашивать его: ну как у вас там, в Юже? Как народ? Ведь голодают небось…
Художник усмехнулся.
— Борзов, видишь ли, хотел, как он потом рассказывал нам, если время позволит, исподволь подвести Ленина к этому острому вопросу, а Ильич возьми и сам задай этот вопрос о нынешней жизни рабочих Южи. И сразу же сбил весь план Борзова…
Делегат положил на стол Ленину бумагу — там-де все записано.
И осторожно сказал:
— Стараемся всячески внести бодрость в ряды рабочего класса, но затрудняет голод. Работает фабричный пролетарий в кредит, значит…
Ленин слушал, о чем-то задумавшись, и вдруг тихо, отчетливо произнес:
— В кредит, говорите…
— Да, — подтвердил Борзов. — А кредитовать все труднее, отощал рабочий, просит: помоги, республика!
Вместе с образцами тканей Борзов привез Ленину книгу, обернутую в холстину. Это было юбилейное издание, прославляющее ту самую фирму, которая до Октября семнадцатого владела Южской фабрикой.
Владимир Ильич медленно стал листать тяжелые листы роскошно изданной в 1910 году книги. Покачивая головою и посмеиваясь, он прочитал вслух описание празднества, которое, как было сказано в книге, «носило чисто семейный» характер.
Были тут строки, которые особенно заинтересовали Ильича. Утверждалось фирмой как само собою разумеющееся:
«Обычно склонность к застою, спячке, апатии испокон веков отличала русского человека от других европейских народов. Роль нашей народной массы всегда ограничивалась тяготением к застою, спячке и сложившейся рутине. Сколько благодаря им теряла и теряет наша полусонная Россия в одном только экономическом отношении!»
«Полусонная Россия»… Какая подлая, рабская мысль!
— Неправильная книга, — глухо сказал Борзов. — У меня к той жизни смолоду нена́висть… Поют и припевают: народ-де у нас мирный, тихий, живет, «полусонно» маяча свою жизнь. Был когда-то проект провести дорогу на Шую, а Сикритыч замахал руками: «Не нужна мне дорога! По ней мне революцию привезут!» Думал Сикритыч: «Отгорожусь лесами, болотами и озерами от живого мира». А революция, не спросясь, сама в Юже заполыхала…
Ленин засмеялся и спросил, а кто, собственно, такой «Сикритыч».
Борзов пояснил:
— Бывший хозяин. Балин ему фамилия. У него папеньку звали Ассигкрит. Ну, мы сыночка и окрестили «Сикритыч».
— А без «Сикритыча» можно работать? А? Как вы думаете, товарищ Борзов?
— Ответственно говорю: можно!
Заинтересовался Ленин и стал подробно расспрашивать делегата, где она находится, эта самая Южа, что́ раньше в Юже выделывали, как родилась у народа идея национализировать фабрику. Каковы же действия новых правителей Южи, учатся ли они самостоятельно управлять фабрикой?
Борзов шагнул к карте, занимавшей полстены, — сейчас он покажет Ильичу и Южу, и озеро, и лес у самой фабрики… Но на карте России, расцвеченной карандашными пометками, Южи не было.
— Глухим лесом замкнута Южа, — сказал, улыбаясь, Борзов. — Живем, можно сказать, в стороне, а все — на людях!
Живет в народе такое желание: не дать Юже остановиться… Несколько комплектов ткацких станков продолжает работать. Ходили рабочие, женщины и с ними дети на Медведкино, в леса, на заготовку топлива, на лямках выносили деревья к дороге, а оттуда грузили на сани и отправляли на фабрику. Пусть бьется в Юже жизнь!
Делегат видел, что Ленина радуют эти первые, весьма и весьма скромные практические успехи одной фабрики.
Владимир Ильич перегнулся через стол, спросил:
— Когда у вас особенно хорошо на Юже — весною, летом, осенью?
— Во все времена года, — горячо ответил Борзов. — У нас под Южей река, озера и богатейшие леса…
Заулыбался Ильич.
— Ах, как хорошо было бы махнуть в эту Южу, посмотреть ее озера… Только вот, — откинулся он в кресле, — работа, видите ли, такая, нельзя и нельзя…
Борзов понимающе сказал: очередная-де задача?..
— Да, совершенно верно, — быстро ответил Ленин, — очередная задача. Поход в деревню за хлебом.
Тревожно думалось делегату: можно ли просить сейчас хлеба у Ленина? Да и где его взять, этот хлеб!..
В мае восемнадцатого Ленин писал:
«Именем Советской Социалистической Республики требую немедленной помощи Петрограду».
Борзов был тогда в Вязниках в Совдепе, когда из губернии пришла телеграмма Ленина о помощи Петрограду.
— И что же? — спросил Ильич. — Помогли?
Борзов ответил, что в Вязниках и Юже решили часть своих пайков отправить питерским рабочим. И отправили!
Владимир Ильич движением руки остановил его и попросил рассказать ему более подробно, как это было сделано, что говорили в народе.
Борзов стал рассказывать. Прочитали коммунистам телеграмму, и двинулись агитаторы по фабрикам, по деревням собирать хлеб рабочим Питера. «Именем Советской Социалистической Республики…» Пусть хоть немного, но главное — помочь немедленно.
Владимир Ильич слушал Борзова с явным интересом и как-то сразу повеселел, точно Борзов рассказывал ему бог весть какие чудесные вещи.
Смотрел Ильич на делегата, потом, встрепенувшись, тихо произнес:
— Вот видите, отдали, говорите, часть пайков… Это прекрасно, товарищ Борзов! Прекрасно!
Да, тяжелой была весна восемнадцатого; тогда, правда, удалось помочь Петрограду. Но прошло лето, и вот снова зима, и снова трудности… Спрашивается: кто теперь выручит Петроград, Москву и маленькую Южу, которую и на карте не сыщешь?..
Владимир Ильич придвинул к себе листок бумаги и карандашом стал набрасывать цифры, собирать их, точно это войско, которое нужно было выстроить и повести в бой. Колонки цифр Ильич обвел тремя тонкими чертами — получился треугольник.
Да, запасы хлеба весьма ограниченные — только-только чтобы не умереть с голоду.
— А нам умирать никак нельзя — только начали жить!
И вот что казалось удивительным делегату из Южи: человек, который стоял сейчас у карты России, этот невысокий, плотный человек, говорил с ним, с рабочим, так, как будто считал своим долгом обязательно сказать ему всю правду и в самой правде искать опору в борьбе.
А между тем в том, что Владимир Ильич говорил, не было как будто ничего утешительного. Хлеба в обрез. За тяжелой зимой не менее тяжелая весна… А запасов почти никаких. Ни-че-го-шень-ки!
— Всем трудно, в том числе и Юже. Но что поделаешь, дорогой товарищ, жизнь, как вы видите, весьма и весьма трудная для всех, да и не скоро, — Ленин положил ладонь на карту, — не скоро станет легче. Но — станет!
И тут Ленин поделился с Борзовым своим планом:
— Станет лучше, если сами рабочие возьмутся за работу и, по примеру питерцев и москвичей, пойдут походом в деревню.
Он широко очертил рукою карту, словно охватывая своим движением и Питер, и Москву, и маленькую Южу, что затерялась в лесах Владимирской губернии.
И тут, у карты, плечом к плечу с Лениным, делегату подумалось — потом он об этом рассказывал рабочим Южи: «А ведь ему, Ленину, потруднее нашего… У нас одна забота — как бы накормить Южу. А у него — забота обо всей России. Как бы добыть хлеб и для Питера, и для Москвы, и для Южи…»
Где-то там, в Юже, в рабочем поселке, люди ждут Борзова. Ждут и надеются: «Вот приедет наш делегат и привезет нам хлеба из Москвы…» А Борзову казалось немыслимым просить сейчас хлеба: ведь вся Россия на полуголодном пайке.
Делегат задумался. «Вязники — не Питер, и Южа — не Путиловский завод. Но ведь и мы, южские рабочие, можем сформировать свой отряд». Борзов мог предложить себя и своих товарищей по фабрике — они создадут отряд и пойдут в деревню за хлебом. Как питерцы!
Весьма дельная мысль!
Ильич кому-то сказал по телефону, что сейчас он занят — у него сидит товарищ из Южи. Он глянул в сторону Борзова и веселым голосом произнес в трубку:
— …Мы тут с одним товарищем дотолковались. Оказывается, можно, если только по-настоящему захотеть, можно добиться успеха в борьбе за хлеб.
Да, так и сказать рабочим Южи: Совет Народных Комиссаров просит у вас, товарищи рабочие, революционной выдержки и сознательности для спасения завоеваний революции, просит дать в отряд отборных людей для общего дела спасения от голода всех голодных, а не только для себя.
Ленин улыбнулся:
— Трудно, а Юже все же хлеба дадим!
И написал записку в Наркомпрод.
В этой ленинской прямоте и душевности было столько силы, что Борзов невольно залюбовался Ильичем. Крепко запомнилось Борзову: стоит у карты небольшого роста, плотный, с прекрасной головой Ильич. Сколько энергии и воли у этого человека!
Ильич протянул Борзову руку. Делегат Южи взял ее в свои руки и с минуту молча глядел на него.
— Все будет сделано, товарищ Ленин…
Из Кремля Борзов направился в Наркомпрод. Там, как только он назвал себя — «Делегат из Южи», его сразу же позвали к заместителю наркома. Записка Ленина уже дошла. В комнате на стене висела большая карта, утыканная флажками. Фронт. Хлебный фронт. Товарищ подвел Борзова к карте, с минуту о чем-то раздумывал, потом решительным движением снял шесть флажков и тут же на клочке бумаги записал номера вагонов.
— Больше пока ничем не можем помочь, — сказал он Борзову. — Хлеб для Южи пойдет на станцию Мстера.
У Борзова и духу не хватило просить больше. И за это спасибо!
В Юже, на митинге, Борзова спросили, как выглядит Ленин. Слесарь ответил:
— Отлично! Ленин хорошо настроен, он весь горит энергией и решимостью строить социализм. И нас к тому зовет!
Делегата спросили, какое указание Ленин дал рабочему люду.
— Приказов и указаний особых не было, — ответил Борзов. Потом подумал и добавил: — Вот главный совет товарища Ленина: передайте рабочим, пусть крепче берутся за создание рабочего контроля на своей, — слышите! — на своей фабрике. А потому ни один аршин ситца, ни один фунт хлеба не должен находиться вне учета. Все на учет! Главное — не давайте фабрике остановиться!
А ранней весной девятнадцатого Южа провожала рабочий отряд на фронт. Назвали отряд по имени родной фабрики — Южский.
Когда отряд собрался у железнодорожной ветки, Владимир Борзов взобрался на крышу вагона и обратился к народу с речью:
— Не дайте фабрике остановиться, берегите ее, нашу Южу, а мы к вам будущей весной с победой вернемся…
Глянул Борзов поверх толпы на рощу, на небо и сказал негромко, но все услышали его слова:
— …И с тобой, милая Южа, прощаюсь!
Невеста Борзова Люба ушла с ним на фронт. Была она в кожаной тужурке, волосы убирала под платочек, прекрасно пела Люба…
И воевали они вместе, и жизнь свою чистую отдали за республику.
— …А милая Южа, — завершил свой рассказ старый художник-ткач, — поднялась вместе со всей Россией, расцвела своей неброской красотою.
Гуров смотрел за речку, на луга, и негромко говорил, будто беседуя сам с собою.
— Для меня ленинская записочка, — ласково произнес он это слово, — записочка о Борзове, неотделима от одной фотографии… Владимир Ильич в кепке и пиджаке с поднятым воротником, — видно, ветер весенний продувает кремлевский холм, — вдвоем с курсантом поднимает строительный материал… Труд! Освобожденный труд! И вот живу я затаенной мечтой — с годами она все сильнее разгорается в моей душе! О, если бы нашелся художник и показал всем нашу в лесах затерянную Южу, ту самую Южу, которую революция, Ленин вместе с одним прекрасным рабочим, если взять Борзова как тип, сделали навсегда свободной, неунывающей, в коммунизм идущей Южей…
Рассказывают: в присутствии Владимира Ильича, заражаясь его настроением, люди, сами того не замечая, развертывали перед ним все лучшие качества души, отражавшиеся в их отношении к работе, во всем подходе к ней. И видится мне эта далекая, исполненная поэзии встреча Ленина с одним прекрасным рабочим…
Южа
1960
«СИМ ПОБЕДИШИ!»
На пленум Моссовета слесарь Бураков, комиссар депо, поехал прямо с Соколиной горы. Забежал только в вагон партячейки, стоявший на путях, захватил кое-какие бумаги и сменил рабочую шапку на шляпу с широкими полями и заломом впереди — весной ведь пахнет, — и отправился комиссар в город.
Заседание было чрезвычайным. Выступал Владимир Ильич Ленин.
Было это 3 апреля 1919 года.
Коммунистов в ту пору в депо Москва-Сортировочная была малая горсточка. Но сила — влиятельная. Коммунисты да плюс сочувствующие рабочие. Сочувствующие формально в партии не состояли, но всей душой одобряли политику большевиков и молодой советской власти, — одним словом, не были в стороне от общего дела.
Душой депо был Бураков Иван Ефимович, слесарь среднего ремонта. В партию он вступил в феврале семнадцатого года, красногвардейцем бился за Октябрьскую революцию; коммунисты избрали его председателем партийной ячейки и комиссаром депо. Немолодых лет человек, высокий ростом, костистый и, как говорили о нем деповские, порывный, Иван Ефимович обладал, казалось, неисчерпаемым запасом энергии и той спокойной, негнущейся силой, которая давала себя знать в самые тяжелые моменты. Вот уж верно говорили о комиссаре, что он на практике учится и учит этому коммунистов — быть выразителем лучших стремлений масс, вести за собой народ. И о чем бы он ни говорил, к чему бы ни звал рабочих депо, заключал Бураков свои слова бодро и энергично:
— Сим победиши!
Пришел Иван Ефимович с пленума в депо и наметил на пятое, на субботу, собрание партячейки.
По субботам работу кончали обычно в два часа. Сразу же после гудка Бураков и созвал коммунистов и сочувствующих.
Партячейка депо находилась в вагоне номер шестнадцать. Это был классный четырехосный вагон, в котором разобрали перегородки. На самой середине вагона на стене висела карта России с отметками фронтов. А на другой стене — плакат: красноармеец в обмотках; держит наперевес винтовку, бесстрашно шагая в атаку. За красноармейцем извивались стальные рельсы, дымил паровоз, и лозунг большими буквами глядел с плаката:
«Победа начинается в мастерских, катится по рельсам и кончается на фронте ударом штыка!»
Каждому хотелось знать, что было на чрезвычайном заседании пленума. Машинист Яков Кондратьев, комиссар паровозных бригад, спросил Буракова: о чем докладывал товарищ Ленин?
Иван Ефимович стоял у карты и молча смотрел на стрелу, которая грозно надвигалась с востока: это шел Колчак. Какая тяжелая весна!.. Прав товарищ Ленин. Все силы международных капиталистов хотят этой весной дать нам последний бой. Куда ни посмотришь, всюду фронт — на севере и на юге, на востоке и на западе.
Комиссар депо запомнил из доклада Ленина главное: над республикой нависла опасность, надо отбить натиск мирового капитала.
— Знаешь, Кондратьев… — Комиссар задумчиво прикрыл глаза, негромко произнес: — Слушаешь товарища Ленина — и в душе поднимается очень большое, так и захватывает высокой, горячей волной…
Сколько душевной бодрости идет от Ленина! Задумаешься над словами Ильича, и создается у тебя впечатление, что чем тяжелее на фронтах, — за горло хотят нас взять капиталисты всех стран! — тем яснее, отчетливее рисует Ленин текущий момент и революционную необходимость действовать самоотверженно, не щадя своей жизни.
Поражает прямая и открытая правда ленинской речи. Сейчас наступает самое трудное, самое тяжелое время, говорит нам Владимир Ильич. Захватывает убежденность и уверенность Ильича, что тяжелая правда, если она ясно слышна, поможет народу извлечь из нее, из правды, единственный верный вывод. А вывод таков: работать самоотверженно! Вот он обернулся, вождь и товарищ наш, живой, бодрый, и взглянул на депутатов открытым взглядом, как бы призывая их вместе с ним разделить и тревогу, и надежду, и горячую веру в грядущее…
Сила его слов была в этой прямоте, в них было что-то бесстрашное, далеко видимое.
«Мы вспоминаем пример, — сказал Ленин, — когда старые люди говорят: «Выросли детки, детки вышли в люди, можно умирать». Мы умирать не собираемся, мы идем к победе…»
Почин России воодушевил все народы. На мировом небосклоне загорелись зарницы венгерской революции. Надо продержаться еще три-четыре месяца, продержаться, выправить тяжелое положение на фронте и на транспорте. Для этого нужны силы. «Где же взять эти силы?» — спросил Ильич.
Есть у Ленина своя, особенная черта. И ее выделил комиссар депо. Слушает товарища Ленина рабочий человек и думает: «А ведь он, Ильич, советуется со мною, Иваном Бураковым, с тобою, Яков Кондратьев, со всем рабочим народом». Советуется, глубоко убежденный, что людям практики виднее, как изыскивать все новые и новые средства помощи.
Вот почему Ленин с такой беспощадной прямотой и страстной верой в силы народа обратился к рабочим, которые испытали на себе всю тяжесть разрухи и приобрели большой опыт борьбы:
«…только эти рабочие, — сказал Владимир Ильич, — только эти наши передовые отряды могут нам помочь!»
Первым пунктом у рабочих должно быть: помочь всеми силами фронту. Ленин посоветовал, предложил, чтобы рабочие на каждом собрании ставили и практически решали вопрос: «Чем мы можем помочь транспорту?»
Это и приближало к депутатам мысли, заботу и тревогу Владимира Ильича. Сердце комиссара депо загорелось ленинской надеждой и верой в будущее.
— И если каждый из нас выполнит ленинское указание, сделает хотя бы маленькую долю той работы, от которой зависит судьба революции, наша судьба, то мы добьемся успеха. Надо, — говорил комиссар своим товарищам по депо, — вселять бодрость в сердце, умножать сознательность, укреплять дисциплину. Сим, говорю, и можем победить!
Приближалось благовещение, и комиссар депо выдвинул перед коммунистами и сочувствующими задачу: нанести, как он выразился, удар по религиозному дурману. Учитывая текущий момент — Колчак наступает по всему фронту, — работать добровольно самим и увлечь за собою всех рабочих.
Слесарь Шатков так и записал в протоколе:
«Слушали:
О благовещении.
Доклад тов. Буракова об усилении работы коммунистов.
Постановили:
Ввиду того, что производительность железнодорожного транспорта пала, и ввиду усиленной перевозки мы, коммунисты, постановили: отработать благовещение…»
В этот момент комиссару сказали, что на станцию прибыли эшелоны питерских и московских рабочих-добровольцев и балтийских моряков, направляемых на Восточный фронт. А как отправить их дальше? Здоровых паровозов нет на путях…
Вот так, в лоб, возник перед партячейкой ленинский вопрос: «Чем же мы можем помочь фронту?» А ведь победа начинается в депо, катится по рельсам и должна завершиться ударом штыка!
Решено было немедля начать ремонт паровозов. Работать до тех пор, пока мы сами, своими руками, не выпустим из текущего ремонта паровозы, пока не отправим эшелоны на фронт.
Иван Ефимович взглянул на коммунистов смелыми глазами и, словно подбадривая их и себя, сказал:
— Не унывай, рабочий класс! Как говорит вождь и товарищ наш Владимир Ленин: чем меньше нас, тем больше от нас требуется!
И спросил для порядка: кто, мол, за это предложение? — хотя по лицам коммунистов видел, что все — за!
Он и так хорошо знал всех, но опять же для порядка спросил каждого, называя по фамилии, дает ли он согласие на добровольный неоплачиваемый труд, на то, чтобы работать по-коммунистически.
Слесарь Каракчеев. Слесарь Михаил Кабанов — комиссар текущего ремонта. Слесарь Гарлупин. Котельщик Павлов. Слесарь Бураков — комиссар депо. Слесарь Наперстов. Слесарь Петров. Слесарь Апухтин — комиссар водоснабжения. Слесарь Кабанов Петр. Машинист Сливков. Машинист Кондратьев — комиссар паровозных бригад. Слесарь Усачев — комиссар среднего ремонта. Слесарь Сидельников. Слесарь Шатков. Чернорабочая Кабанова…
— Вот и сочувствующие с нами, — тепло сказал комиссар.
А из сочувствующих была в этот момент на собрании Аксинья Кабанова. Должность у нее маленькая — снаряжает песком паровозы. Была Аксинья в ту пору молодая, веселая, бойкая. Сушит на плите песок и песни распевает. Ее-то и послал комиссар депо сходить, да побыстрей, домой за мастером Горшелевым, тоже сочувствующим.
— Скажи Степану Андреичу, что коммунисты зовут — эшелоны на Колчака отправлять.
Подъездные пути были забиты больными паровозами чуть ли не до Перовского моста. Тихо топал по путям маневровый паровозик. Даст гудок и замрет…
Пришел Степан Андреич и вместе с комиссаром Бураковым и слесарем Андреем Усачевым подобрал паровозы для холодного ремонта. «Кукушка» пригнала паровозы — «ижицу», «чеенку» и «овечку», как их называли тогда в депо. Коммунисты разделились на две бригады. Одной командовал Иван Ефимович, а другой — Андрей Иванович Усачев.
Во всем депо горел один керосинокалильный фонарь, а в мастерских пятилинейные лампы коптили. На канавах работали при свете факелов. Ветер проникал в щели и в раскрытые двери, от холода стыли руки. В разных концах депо развели костры.
Яков Кондратьев работал в бригаде Буракова: нужно было промыть котлы, осмотреть поршни, золотники, отремонтировать арматуру. Долго возился Кондратьев с упряжной рессорой на тендере, долго выколачивал шкворень рессоры. Заржавел шкворень, не поддается, надо бы керосинчику, а где его сейчас взять… На помощь пришел Андрей Каракчеев, молодой, высокий — экая колокольня! Отодвинул Каракчеев плечом Якова Кондратьева.
— Видно, рессора тебя не боится, знает, что силенки у Якова маловато…
Поднял кувалду и с четвертого удара выбил шкворень.
Облепил народ паровозы, возится на канавах и песни для бодрости распевает. Михаил Кабанов, парень верткий, плясун и песенник, чтобы согреться, приплясывал у огня. Любимой его песней была «Варшавянка». Поднимет кудрявую голову — огонь от костра освещает его стройную, крепкую фигуру — и жарким тенорком затянет:
Вихри враждебные веют над нами,
Темные силы нас злобно гнетут…
И на всех канавах, где работали коммунисты, по всему депо дружной артелью подхватывали:
В бой роковой мы вступили с врагами,
Нас еще судьбы безвестные ждут.
Никогда еще труд не был таким веселым, радостным, никогда работа так в руках не спорилась, как в эту весеннюю ночь. Казалось, что в паровозах, которые надо дать под воинские эшелоны, — судьба всей революции!
За полночь деповский кочегар напустил воду в котел паровоза, растопил его. Комиссар предложил своей бригаде отдохнуть, пока пар в котле будет подниматься. Он попросил Кабанову:
— Поди-ка, Ксюша, согрей нам кипяточку…
В вагоне партячейки был самовар. Ксюша согрела его и собрала на общий стол у кого что было. А припасы в те времена были скудные — хлеб пополам со жмыхом и десяток-другой вареных картошек.
За живой беседой с кружкой горячего кипяточка время-то незаметно шло. Едва забрезжил рассвет, как за окном вагона ясно-ясно послышался тонкий, заливистый гудок паровоза из депо. Это машинист Бабкин Иван Пименович дал знать о себе: пар поднят, открывай ворота!
Коммунисты разом вскочили с мест. Все побежали в депо. Бабкин открыл сифон, усилил тягу, дал свисток и, когда распахнули ворота, вывел паровоз на поворотный круг.
— Гляди! — закричал Михаил Кабанов. — Гляди, парует, везет!
Паровоз сошел с круга на выходящий путь с громким шипением, обдавая рельсы мощной струей пара. Подошел паровоз к вагонам, толкнул передний и залился длинным-предлинным гудком, оглашая апрельское утро таким радостным криком, что из теплушек повыскакивали проснувшиеся бойцы.
Аксинья поднялась по лесенке на «чеенку», зарядила песочницу сухим песком для дальней дороги. Кочегару дала наказ: песку, мол, вовремя подсыпай — и хорошо и ладно будет…
Собрался народ у фыркающего паровоза. И такая радость охватила комиссара депо, радость и гордость за сделанное, что он невольно скинул шапку.
Коммунисты и сочувствующие сгрудились у паровоза и запели вслед за комиссаром «Интернационал», сперва негромко, осипшими от волнения голосами, потом все дружней и дружней.
И машинист Бабкин, и кочегары на паровозе, и бойцы у теплушек — все запели.
Бураков обратился к бойцам с короткой речью:
— Стойте крепко, стойте дружно! Смело вперед, на Колчака!
И эти же слова: «Смело вперед, на Колчака!» — написали мелом на теплушках.
Иван Пименович высунулся из окошка паровоза и спросил комиссара:
— Можно трогаться?
Потом дал свисток, и эшелон с рабочими-добровольцами и моряками двинулся на восток…
Вспоминая это утро весеннее, этот миг, когда тронулся эшелон с бойцами, Аксинья Кабанова рассказывает мне:
— Стою на платформе, а мимо проносятся теплушки, и бойцы кричат: «Прощай, Ксюша! Скажи, куда приветы посылать…» А я смеюсь и плачу, глядя на них, дорогих, бесстрашных. «На депо, милые, отвечаю, на депо, славные мои…»
И от одного лишь воспоминания лицо этой теперь старой женщины, которая своими руками сушила песок и снаряжала им воинские паровозы, удивительно молодеет…
— С песней пошел… — задумчиво проговорил Бураков.
Хлынул первый весенний дождик. Иван Ефимович стоял у ворот депо, будто думая о чем-то своем под эту весеннюю капель.
И сказал комиссар:
— Начато — надо продолжать!
Бураков снова повел коммунистов и сочувствующих на канавы — завершать ремонт остальных двух паровозов.
Спустя неделю после второго субботника опять сели за протокол.
Иван Ефимович предложил:
— Отремонтировали паровозы, а теперь запишем.
Петр Шатков так прямо и записал в графе «Постановили»:
«…что и исполнили и отремонтировали три паровоза холодного состояния текущего ремонта».
Яков Кондратьев предложил коснуться «настроений и чувств, которые имели место в субботу». Но председатель ячейки Бураков в ответ на это заметил, что протокол дело серьезное, «чувств не терпит».
Шатков человек молодой, горячий. Он взялся отразить чувства и настроения народа в приложении к протоколу.
Вот его запись:
«Работу начали в 8 часов вечера и закончили в 6 часов утра. Работали на холодных паровозах, которые подлежали промывке, Было начато три паровоза: №№ 358, 504, 7024. Когда ремонт был исполнен и паровозы затопили, то все члены партии, работавшие добровольно, перешли в вагон, где пили чай, обсуждали текущий момент на Восточном фронте, спели «Интернационал» и стали расходиться по квартирам, а члены партии, занимающие ответственные посты, приступили к своей работе».
Внизу, под этой записью, дали расписаться мастеру. Он, как сочувствующий и как мастер, принимал участие в субботнике и считал своим долгом заверить инициативу коммунистов.
«А техническую сторону работы, — писал он, — утверждает мастер данного депо текущего ремонта».
Тогда же Иван Ефимович предложил:
— И назовем мы ее, субботу нашу, Коммунистической…
В скромных рамках задуманное, маленькое, но живое дело, начатое в одну из апрельских суббот 1919 года, стало все больше и больше наполняться растущей силою.
Подтянулся народ: все видят, что коммунисты пример показывают. 7 мая на собрании коммунистов подрайона в управлении дороги на Краснопрудной комиссар депо Сортировочная И. Е. Бураков поделился опытом работы в Коммунистическую субботу. Коммунисты приняли решение «пришпорить себя».
«Считая, что коммунисты не должны щадить своего здоровья и жизни для завоеваний революции, работу производить бесплатно. Коммунистическую субботу ввести во всем подрайоне до полной победы над Колчаком».
А в июне В. И. Ленин написал брошюру «Великий почин».
Она была напечатана на грубой газетной бумаге.
Бураков обернул дорогую сердцу книгу в плотные листы.
Какой разбег дала партия живому делу, какие «колеса» получило их скромное начинание! Будто взял Ильич маленький росток коммунизма, зародившийся на субботниках, и бережно поставил на поворотный круг: в добрый путь!
А какая нужна была сила ви́дения, чтобы в это трудное время блокады и разрухи — слова-то какие жестокие, тяжелые! — Ленин увидел в жизни, не из книг, а в самой жизни увидел ростки коммунизма. Рабочие, поставленные в самые тяжелые условия, работают сверхурочно, без всякой платы и достигают громадного повышения производительности труда.
«Разве это не величайший героизм? — писал Ленин. — Разве это не начало поворота, имеющего всемирно-историческое значение?»
Слесарь Бураков читал рабочим книгу Ленина вслух и весь светился радостью. Сколько мыслей Ильича, сколько жизни народной вобрала эта книга! И что особенно приятно было слесарю Буракову: опыт коммунистов депо и подрайона нашел свое отражение в «Великом почине».
Жила в комиссаре твердая уверенность, что стоит только начать — и жизнь пойдет быстрее, лучше, ярче. Вот и надо овладевать азбукой организации, двигаться вперед вершок за вершком.
— И сим победиши!
А чтобы победить, нужно, как советует Ленин, повышать производительность труда. А чтобы добиться этого, надо в первую очередь сломить саботаж в депо.
Начальник депо, старый путейский инженер, с насмешкой и презрением относился к тому, что надумали там, в вагоне номер шестнадцать. Когда Яков Кондратьев, комиссар паровозных бригад, по поручению ячейки обратился к нему с просьбой примкнуть к народу, помочь своими знаниями, поддержать коммунистов и сочувствующих, инженер-путеец сердито бросил:
— У вас ничего не выйдет…
Кондратьев не выдержал и угрюмо заметил:
— До чего скупой вы народ, уважаемые специалисты!.. Дело-то ведь народное, общее! Чего же в стороне стоять?!
Начальник депо вскинул брови, отчетливо сказал:
— Знания-то мои! Так ведь, Яков Кондратьев? Ну-с, при мне и останутся…
Инженер-путеец и на Якова Кондратьева смотрел как на потерянного человека: высокой профессии человек, машинист, можно сказать — близок к инженерству, а сломал порядок, подвел свою корпорацию.
Он с издевочкой напомнил комиссару паровозных бригад:
— Помнишь, Яков Кондратьев, когда ты пришел в депо и стал работать помощником машиниста, то фуражку в то время носил с одним кантом… Так ведь? А когда перешел в машинисты, то на фуражечке два кантика заиграли. Верно ведь?
— Верно, — сказал комиссар паровозных бригад, хмурясь все больше.
Начальник депо сказал с упором, что между одной фуражечкой и другой годы пролегли…
— Так как же вы хотите, товарищи из партячейки, чтобы я свои знания. — он притронулся к инженерской фуражке, лежавшей на столе, — чтобы я вот так, за здорово живешь, отдал вам…
Он похлопал машиниста по плечу и сказал:
— По Карлу Марксу живете, товарищи из партячейки… Революции, мол, локомотивы истории… А паровозики-то многосерийные, — он зло усмехнулся, — запасных частей к ним не подберешь.
Кондратьев пошел к выходу.
— Вот с Марксом и советуйтесь… С Карлом Марксом! — крикнул ему вдогонку начальник депо.
Люди учатся из опыта, говорил Ленин 3 апреля девятнадцатого года. Первые субботники многому научили коммунистов, сочувствующих и беспартийных рабочих депо. Как много можно сделать, если вот так, по добровольному согласию, трудиться, взяться, как учит партия, за работу по-революционному!
В конце лета того же 1919 года возникла у коммунистов депо мысль капитально отремонтировать своими силами паровоз сверх нормы, вместе с вагонниками — вагоны и послать эшелон на Урал, за хлебом для голодной Москвы. Так и сделали. Ремонт производили под лозунгом: «Хлеб для пролетариата!» Не для себя, не для своего депо, а для пролетарской Москвы.
А в сентябре рабочие депо — токарь Дятлов, начальник эшелона, и машинист Рыжков — направились в Московский Совет для оформления бумаг на отправку маршрута.
Сидели Дятлов и Рыжков в Моссовете, дожидались своих бумаг, как вдруг распахнулась дверь и вошел Владимир Ильич Ленин. День стоял теплый, начало сентября. Ленин был в легком пальто, с непокрытой головой. Кепку он держал в руке. Владимир Ильич приветливо поздоровался со всеми находившимися в комнате, потом, подойдя к токарю и машинисту, спросил их, откуда они, за каким делом сюда пришли.
Рыжков оробел было, а Павел Дятлов как-то сразу, в тон Ленину, живо сказал, что они делегаты депо Сортировочная и пришли выправить бумаги для поездки на Урал… А едут они за хлебом. Целым эшелоном: со своим паровозом, со своими вагонами. Вот какое дело привело их сюда…
— Дело, как мы его понимаем, товарищ Ленин, такое: хлеб — Москве!
— Вот как! Это хорошо, — одобрительно заметил Владимир Ильич, прося их присесть и сам придвигая стул и садясь рядом с Дятловым и Рыжковым. — Это очень хорошо, товарищи! — крепко стиснув руку токаря, быстро и весело сказал он.
Все пришлось Ленину по душе: и то, что рабочие сами отремонтировали паровоз и вагоны, сами сформировали маршрут и сами намерены отправиться за хлебом; особенно понравилось Ленину то, что идея поездки за хлебом идет от самих низов, от рабочих депо. И лозунг у них замечательный: «Хлеб — Москве!» Отчетливо сказано. Владимир Ильич с живой, бодрой интонацией в голосе произнес эти два радующих его слова: «Хлеб — Москве!»
Тепло и внимательно взглядывая на токаря и машиниста, он попросил их поделиться, как он выразился, опытом, рассказать подробнее, как же возникла эта идея поездки на хлебный фронт.
Он слушал Рыжкова и Дятлова с глубокой заинтересованностью в том, чем живут рабочие, люди труда, такие, например, как этот худой, с костистым лицом токарь Дятлов и строгий, сдержанный машинист Рыжков. Вот ведь как: в самой жизни возникает, проявляется забота рабочих о хлебе — не для себя лично, а для всех! Это хорошо. Это очень хорошо!
И сейчас, тридцать шесть лет спустя, весной 1955 года, Павел Петрович Дятлов, по сей день работающий в депо, рассказывая о встрече с Лениным, с каким-то радостным удивлением говорит:
— Знаете, товарищ корреспондент, разговорились мы с Владимиром Ильичем, и впечатление такое, будто давно знакомы мы с ним. Сперва, правда, оробели… А стал Ильич слушать нас, вникать в суть дела, до мелочей вникать, — и робость наша сразу же испарилась благодаря душевной простоте товарища Ленина.
— Своими силами… — слушая рабочих, тихо сказал Владимир Ильич.
Его все интересовало, буквально все: какой паровоз поведет состав, сколько вагонов в маршруте, хорошо ли они отремонтированы, какие люди ведут эшелон, едут ли по добровольному принципу, понимают ли они, что путь на Урал небезопасен…
Отодвинув в сторону свою кепку и какие-то бумаги, лежавшие на столе, он стал наглядно рисовать путь на Урал, советовал соблюдать всяческую осторожность, предупреждал, что Колчак, отступая и откатываясь под ударами Красной Армии, взрывает мосты.
А узнав, что это инициатива рабочих депо Москва-Сортировочная, Ленин о чем-то задумался, словно припоминая; потом, встрепенувшись, спросил: то ли это депо на Московско-Казанской дороге, где проводились субботники?
— От нас и пошла Коммунистическая суббота, — с гордостью сказал Дятлов.
— А продолжаете? — с живостью спросил Ленин.
— Бураков Иван Ефимович говорит, — улыбаясь, сказал Дятлов, — начали — надо продолжать.
Ленин заинтересовался: а кто это товарищ Бураков?
— Председатель партийной ячейки, — ответил Дятлов. И, весело переглянувшись с Рыжковым, вспомнил, должно быть, самые любимые слова комиссара: — «Сим, говорит, победиши!» Субботниками, значит…
Тут Рыжков осмелел и обратился к Владимиру Ильичу с просьбой подписать бумагу из Наркомпрода. Она хотя и подписана соответствующим лицом, но…
— Для подкрепы, товарищ Ленин.
Ленин вскинул голову, сощуренные, с веселыми, живыми искорками глаза его ласково заблестели.
— Гм-гм!.. Для подкрепы…
И, пробежав глазами мандат, подписал: «Председатель Совета Народных Комиссаров Ульянов-Ленин».
— Путь у вас нелегкий, — сказал Владимир Ильич и, прощаясь с машинистом и токарем, пожелал им хорошей дороги. — Возвращайтесь скорее. Хлеб — Москве!.
Делегаты депо вышли на Тверскую. В руках у них был мандат, скрепленный подписью Ленина. А на душе радостно и в то же время тревожно: «Справимся ли, одолеем ли долгий и трудный путь на Урал?»
В сентябре поезд, сформированный рабочими депо, двинулся кружным путем на юг Урала, через Пермь. У Камы задержались: мост был взорван. Но уже знали рабочие Перми, что это направляется поезд Ленина, как его прозвали в народе, и в самом ударном порядке наладили переправу паровоза и вагонов на баржах через широкую Каму. Так он и двигался с наибольшей по тем временам скоростью — поезд Ленина, который взял на Урале хлеб и повез его голодным рабочим и детям Москвы.
Первого мая 1920 года в стране проводился Всероссийский субботник. В этот день рабочие депо начали строительство своего клуба. Когда закладывали фундамент будущего здания, Иван Ефимович положил на первые кирпичи пластинку из баббита. Шлифовал пластинку Андрей Усачев, и он же искусно вырезал за ней:
А чуть пониже:
В этот день Ленин вместе с курсантами работал на субботнике в Кремле и, как вспоминают очевидцы, требовал для себя самую тяжелую и трудоемкую работу.
В депо на Соколиной горе свято чтут традиции первого Коммунистического субботника. Разумеется, все в депо стало иным, выстроены новые мастерские, и только в одном месте остался уголок со старыми канавами для текущего ремонта паровозов.
Ивана Ефимовича Буракова нет в живых, он умер после Великой Отечественной войны. Друзья его рассказывают, что до конца дней своих Бураков не расставался с ленинской книгой, на страницах которой заключена частица его жизни — слесаря и комиссара депо.
И брошюру Ленина — первое издание ее — сберегли коммунисты депо.
Старый машинист Я. М. Кондратьев показал мне потускневшую от времени фотографию. На ней изображен паровоз «ЧН». Если долго и пристально вглядываться, то на площадке паровоза можно увидеть человеческую фигуру. Это, говорит Кондратьев, стоит комиссар депо Иван Ефимович Бураков. Он так и вышел на фотографии — в фуражке, с куском пакли в руках.
Много, много лет прошло с той дружной Коммунистической субботы. А он, Яков Кондратьев, и сейчас все хорошо помнит — и видит депо, канаву, в которой при свете факелов трудились коммунисты и сочувствующие.
— Вот какую силу дал рабочим вольный труд!..
В депо на Соколиной горе рядом с мощным локомотивом я увидел старый паровоз, который выглядел на фоне современного совсем маленьким.
— Это «ОВ», — сказал мне молодой машинист Блаженов, — или, как мы называем, «овечка». Старички, а все еще бегают и трудятся на заводских путях…
На заводских путях, говорят, трудятся и те старые и славные паровозы, выпущенные на первом Коммунистическом субботнике: V-504, ЧН-7024, ОВ-358.
Однажды, читая Ленина, я встретил те самые два слова, которыми слесарь и комиссар депо Иван Бураков в самое тяжелое, трудное время воодушевлял своих товарищей по работе. В XXXV Ленинском сборнике напечатан набросок плана речи Владимира Ильича, над которым он работал в мае 1921 года, предполагая выступить на съезде профсоюзов.
Ленин записал в этом плане:
«…дело коммунизма в России будет прочно».
Двадцать первый пункт гласит:
«Дисциплина трудовая, повышение производительности труда, организация труда, увеличение количества продуктов, беспощадная борьба с разгильдяйством и бюрократизмом».
И последним, двадцать вторым пунктом записано Лениным кратко, уверенно:
«Сим победиши».
Апрель 1955 г.
ПОРТРЕТ
Удивительную историю одного портрета, сотканного русскими ткачами, мне рассказали на «Трехгорке».
В начале тридцатых годов по рисунку фабричных художников выткали на жаккардовских станках портрет В. И. Ленина.
В те же годы побывала на «Трехгорке» делегация зарубежных трудящихся, и одному из делегатов рабочие подарили ленинский портрет на ткани. Делегат-француз бережно завернул ленинский портрет в листы бумаги и спрятал его в боковой карман, у сердца.
А много лет спустя, уже после войны, приехали в Москву новые гости из капиталистических стран. Побывали они и на «Трехгорке». Один из делегатов, черноволосый итальянец, поведал краткую, но волнующую историю портрета Ленина, сотканного в России и какими-то судьбами попавшего на север Италии, к партизанам, к воевавшего с ними против Муссолини и Гитлера.
Итальянца спросили: а не может ли он сказать, какая была плотность материи у портрета, особенности переплетения нитей, и не заметил ли он внизу, у самого края портрета, инициалы художника-ткача? По этим приметам можно будет определить, где ткался портрет. Но итальянец не мог рассказать таких подробностей. Он только помнил, что портрет был соткан из черных и белых нитей, а в самом низу было выведено красной краской: «Вива Ленин!» Больше никаких подробностей он не знал, но в одном он и его товарищи партизаны были твердо уверены: портрет из России.
Наши рабочие стали думать, где же могли выткать этот портрет. Вспомнили, что приблизительно в то же время, что и на «Трехгорке», портрет Ленина делали и на другой московской фабрике. Но там он был многокрасочный, на шелку. А у трехгорцев тканевый, в две краски. Одно смущало рабочих: каким образом ленинский портрет попал в Италию — ведь дарили его французу. И на это итальянец ничего не мог ответить. Он только засмеялся и взмахнул руками, будто крыльями, — мол, Ленин шагнул через горы.
По всем признакам это был портрет, сделанный когда-то на «Трехгорке». «Наш, конечно же наш!»
И стали трехгорцы припоминать, кто делал портрет Ильича.
На ткацкой фабрике в те годы работали два мастера-художника, и оба Сергеи Петровичи. Карягин и Храпунов. Работу над портретом Карягин, как старший, поручил своему другу, Сергею Петровичу Храпунову. Сергей Петрович был одним из самых старых художников по ткачеству. Небольшого роста, седой, лысоватый старик, он прослыл чудесным мастером, или, как его именовали, художником-дессинатором. О нем с уважением и восхищением говорили: «Смотришь работу Сергея Петровича — и перед тобою точно гравюра».
— Наша палитра, — учил старый художник, — это качество переплетения нитей. Вот где проверяется искусство и мастерство рисовальщика…
Он обладал хорошим глазом и каким-то особым чувством нити, умением с помощью переплетений утка и основы передать на полотне свет и тени.
Каждая ткань имеет определенное число ниток по основе и утку. Мастерство художника-ткача состоит в том, чтобы уловить, при сочетании каких переплетений нитей можно наиболее совершенно передать задуманный рисунок…
Это очень сложная, кропотливая работа — перенести портрет с фотографии на лист плотной бумаги, или, как говорят рисовальщики, на патрон, который служит моделью для ткачей. Художник должен с ювелирной точностью расчертить портрет на плотном картоне на отдельные клеточки, а затем, насекая на картоне точки, создать своеобразную карту рисунка. Ведь каждая точка на патроне — это нитка. Сочетанием и переплетением нитей художник выявляет свет и тени портрета.
Тонкое дело — перенести контуры портрета, правильно нанести на патрон будущее переплетение нитей, создать идеальную форму, модель для работы на жаккардовских станках. В сущности, в руках художника две нити, две краски — светлая и черная. Искусным подбором переплетений художник создает живые оттенки портрета. Требуется особое, живое мастерство — так заправить жаккардовский станок, чтобы сотканные нити, подобно линиям и краскам, нанесенным художником, ложились на ткань, переплетались с величайшей точностью. Работа, требующая от художника-дессинатора большого внимания, острого ви́дения. Иные думают о работе художника по ткачеству: «Хоть и трудное это дело, а все же далекое от подлинного творчества. Художник-ткач — копиист, так сказать. Рисуй с оригинала, переводи на патрон контуры портрета». Но это, конечно, не так. Искусство создания портрета на ткани во многом зависит именно от того, сумеет ли художник вложить в работу необходимейший элемент творчества.
Он должен придерживаться оригинала — фотографии. И все же ни одна самая наивернейшая фотография не в силах выразить то живое, что может схватить подлинный художник, работающий портрет.
Художник по ткачеству имеет перед собою фотографию, но он не может слепо следовать ей; создавая рисунок на патроне, он, разумеется, вкладывает в работу свое видение жизни.
Сергей Петрович положил перед собою фотографию Ильича. Сухой, легкой и сильной рукой он взял карандаш. Старый, опытный художник-ткач, он несколько раз приступал к работе. Начнет, бывало, переносить контуры портрета на плотный картон, потом отложит в сторону карандашик и отойдет от стола. Долгое время он не мог решиться, словно дожидался той минуты, когда душа и рука в лад заработают.
Юноша ученик спросил Сергея Петровича, видел ли он Ленина. Художник кивнул головой: да, видел. Видел здесь, на «Трехгорке». «А каков он, живой Ленин?» На этот вопрос художнику трудно было ответить. Каков он, Ленин?.. Одно можно твердо сказать: кто видел Ильича однажды, тот не забудет его никогда.
Каким же ему запомнился Ленин?
Владимир Ильич неоднократно выступал перед рабочими Трехгорной мануфактуры. Художник-ткач был тогда молодым. И хотя при нем всегда были блокнот и карандаш, он никогда не рисовал Ленина с натуры — настолько все внимание его поглощалось Лениным. И с каким-то безотчетным чувством творческой радости он накапливал в своей душе живые ленинские черты.
Когда он думал о Ленине, то почему-то всегда в его представлении вырисовывался солнечный майский день — и Ленин на Коммунистическом субботнике, в тот момент, когда подставляет под бревно свое плечо. Великий строитель!
А однажды художник-ткач увидел Ленина на закладке памятника освобожденному труду. И что особенно запомнилось — это то, с какой радостной улыбкой Владимир Ильич держал на своей ладони кирпич, кельмой подхватив цементный раствор…
Или вот еще ви́дение Ильича.
Присев на ступеньках и положив на колени бумагу, Владимир Ильич что-то записывает, пальцы быстро водят по листу; зажав в руке карандаш, он вдруг поднимет голову, чутко прислушиваясь к словам оратора. Послушает, о чем-то задумается и снова обратится к своим записям. Художник-ткач все приметил — и руки Ильича, и быстрый поворот головы с крутым лбом.
Но самые глубокие и живые воспоминания у Сергея Петровича были связаны с приездом Ильича к рабочим «Трехгорки». В памяти художника-ткача живо возникал один весенний день. Кажется, это было в двадцатом году… Рабочие пришли с Коммунистического субботника усталые, но охваченные той бодростью, которую дает даже усталым и полуголодным людям коллективный труд. Было за полдень, когда Ильич приехал на фабрику. Секретарем партийной организации был Василий Горшков. Он заволновался, встречая Ильича, снарядил молодежь обойти казармы, сказать всем: «Ильич приехал!»
По-весеннему пригревало солнце. Ленин накинул пальто на плечи. Притянув за руку Василия Горшкова, он присел на бревнышке. Какой-то мальчонка протиснулся сквозь толпу; Ленин, беседуя с Горшковым, ласковым движением привлек к себе мальчонку. Вот так они сидели втроем на бревнышке — Ленин с малышом и Василий Горшков. Ленин был в широкой, вздыбленной весенним ветром кепке. Художник схватил крутой взлет его лба. Положив руку на худенькое плечико мальчика, Ленин что-то сказал, и ткач-рисовальщик уловил задумчиво сказанные Ильичем слова — то ли они относились к этому мальчику, то ли ко всему народу: «Они увидят… еще усерднее будут строить…»
А толпа вокруг все росла. И беседа с Лениным все продолжалась. И каждый выкладывал Ленину свое, заветное.
Вот Ленин, вскинув голову, огляделся, — а вокруг живым кольцом народ. Вот так, во главе с Лениным, все и тронулись на митинг. Владимир Ильич шел, обхватив за плечи мальчика.
Таким навсегда остался жить в душе художника-ткача великий Ленин, смело ведущий партию по широким путям революции.
Вот он, наш Ильич, забившись где-то в уголок, ведет беседу с рабочими «Трехгорки», расспрашивая их о том, как прошел субботник, как они думают поднимать свою фабрику, как они распределяют хлеб и уголь, есть ли у народа заботливое отношение к каждому пуду угля и к каждому пуду хлеба, есть ли товарищеская дисциплина и в чем она выражается. И, кажется, слышится ленинское: «Эту элементарную, простейшую задачу организации решите, и мы победим».
Как много трогающего за душу, красоты в этом человеке, в котором русские рабочие, пролетариат всего мира видят себя, свою надежду, свое будущее!
Ах, если бы можно было на полотне живым сочетанием нитей создать портрет Ленина, окруженного народом, идущего с мальчиком в полосе широко льющегося солнечного света!
Тут бы схватить и зарисовать, уловить бы это присущее только Ильичу, свойственное только ему, особенное, горячее выражение глаз.
Радостное, живое пробивалось у Ильича во всем, даже в том, как он стоял, чуть выдвинув одно плечо и сунув руку в карман. Таким он запомнился художнику-ткачу: живой, открытый, в гуще народной жизни.
Все это вспыхнуло в душе старого художника; и когда он вплотную засел за работу, положив перед собою лист картона, он каждый раз в минуты усталости вызывал в своем воображении светлый образ живого Ильича.
Давно уже нет на свете художника-ткача, остался только «патрон», по которому он работал над портретом Ленина. Но от поколения к поколению в памяти ткачей передаются живые черты Ильича, выступавшего в грозные годы революции перед рабочими Прохоровской мануфактуры.
…Я возвращался поздней зимней ночью с Пресни, сквозь снежную пелену мягко светились окна фабричных корпусов. И не знаю, то ли оттого, что в эти дни много думалось о Ленине, то ли от рассказов старых рабочих, видевших его, в памяти моей вдруг ожило одно письмо, написанное Владимиром Ильичем за год до великих Октябрьских боев, — письмо, поразительное по острой тяге и любви к родной земле. Какой прекрасной виделась ему Россия!
Москва. Трехгорная мануфактура
1955
КРАСНЫЙ СВЕТ
Китайская пословица гласит:
«Пьешь воду — помни об источнике».
Эту меткую, рожденную народной мудростью пословицу я услышал в Пекине, на вечере памяти Лу Синя.
Живой, глубокий интерес представляют для нас творения Лу Синя, сурового, страстного мастера, сердце которого откликалось на самые существенные события в жизни Китая. Я очень люблю его художественную публицистику, в которой отражается время Лу Синя, сила вторжения писателя в жизнь.
Во имя чего творит художник? Лу Синь однажды задал себе этот вопрос: «Почему же я взялся за кисть?»
И ответил: его вдохновило сочувствие к энтузиастам-борцам.
«Если бы взволновать читателя! Тогда бы мы не были рабами».
Лу Синь выработал свой стиль, свою форму художественной публицистики, предельно сжатой, лаконичной, то гневной, то облитой горечью, то пронизанной великой грустью. Он так и называл свои заметки, эти короткие, разящие строки: «Цзавэнь» и «Цзагань» — «Смесь» и «Впечатления».
Разумеется, Лу Синь прекрасно понимал силу и значение того оружия, которое он оттачивал и совершенствовал год за годом. Художник определил их атакующее направление: в веселье — звонко смеяться, от боли — громко кричать, в гневе — отчаянно драться.
…И вот мы в Шанхае, в доме Лу Синя; здесь все сохранилось в том виде, как было при жизни писателя. И цветы, любимые художником осенние цветы, стоят в высоких вазах.
На втором этаже кабинет Лу Синя; у широкого окна с цветными стеклами — его рабочий стол. На столе пепельница, спички и кисть Лу Синя, старая шаосинская кисть, которая имела свой символ: «На золото не меняется». И всегда перед глазами — небольшой глобус с выцветшими от времени названиями континентов и созданная искусной рукой резчика по дереву голова Горького.
У Лу Синя, говорят, было суровое лицо. Но те, кто хорошо и близко знал его, рассказывали мне, что у писателя было щедрое сердце — доброе, нежное, открытое всему прекрасному на свете и ненавидевшее все зло, мешающее людям жить. Лу Синь был худой, небольшого роста, с черными густыми волосами и бровями, одетый в простой длинный халат; его волосы чуть дыбились, с годами складки у рта становились все более резкими и взгляд — суровым. Кажется, больше всего друзьям Лу Синя запомнились его глаза. Сам Лу Синь советовал молодым писателям:
«Нужно скупо рисовать портрет человека и больше всего внимания уделять глазам».
Теперь я поведу вас в другую комнату в доме Лу Синя, на первый этаж. У стены, боком к окну, примостился простой темно-коричневый стол. За этим столом в былые времена работал друг Лу Синя, китайский писатель-коммунист Цюй Цю-бо. Над столом гравюра: юноша с пытливым, горячим взором, в руках его книга.
Когда Цюй Цю-бо приезжал в Шанхай к Лу Синю, он обычно работал за этим столом. Есть картина, изображающая друзей. Оба они в легких халатах. Лу Синь откинулся на спинку бамбукового кресла, ладонь он положил на листки какой-то рукописи. А рядом у стола — его друг, невысокий, в очках, Цюй Цю-бо. Художник запечатлел их в тот момент, когда друзья беседуют; может быть, они делятся мыслями по поводу той рукописи, которую прижал своими тонкими пальцами Лу Синь.
Цюй Цю-бо учился в Пекинском институте русского языка, принимал активное участие в студенческом революционном движении; осенью 1920 года поехал в Москву, оттуда писал на родину о жизни молодой Советской России.
В начале лета тридцать пятого года чанкайшисты схватили Цюй Цю-бо и казнили его. В памяти друзей остались его слова, сказанные перед казнью: «Всю свою жизнь я отдал революции». А в последние мгновения жизни он запел «Интернационал».
Лу Синь сберег стол, за которым работал Цю-бо. Но Лу Синь, сделал и большее: он сохранил для будущих поколений рукописи своего Цюй друга.
Цюй Цю-бо однажды сказал такие слова:
«На кончике кисти литератора сосредоточены чувства человечества».
Я долго смотрел на старый темно-коричневый стол, который был так дорог Лу Синю, и мне почему-то казалось, будто вчера еще работал здесь Цюй Цю-бо…
Какими сложными путями двигается революция — через континенты, через горы, реки и океаны. И как пересекаются человеческие судьбы и пути революции!
В Кантоне, в старинном конфуцианском храме, где в середине двадцатых годов работали курсы по подготовке кадров революции, я увидел среди серии фотографий портрет Цюй Цю-бо, человека на вид очень хрупкого, с острым, глубоким взглядом.
Храм построен из темно-красного, с красивою резьбою дерева. Сохранились деревянные столы и скамьи в просторных аудиториях, в которых занимались слушатели этих исторических курсов. Люди учились и сражались. Вся обстановка на курсах была суровой, походной. Студенты из крестьян и рабочих и вожаки крестьянского движения спали на циновках; деревянные койки расположены в два яруса. Тут же, рядом с койками, винтовки. Чашки и палочки для еды слушатели приносили с собой из дому.
Вот книги, которые они читали. На обложке одной из книг — винтовка, плуг и молот. Помню, я взял в руки одну из книжек, напечатанную на грубой, серой бумаге. Это был «Буревестник» Горького. Ее перевел на китайский язык Цюй Цю-бо. Он выбрал себе русский псевдоним — Страхов. Это имя стоит на книжке…
И вот я сегодня, в этот осенний вечер, в доме Лу Синя. «Может быть, — думал я, — Цюй Цю-бо в свое время рассказывал другу-художнику о своих встречах с Лениным…»
В те годы имя Ленина в Китае было запретным. Прогрессивные писатели называли его Революционер. Когда в Китае вышел роман Горького «Мать» с гравюрами советского художника, Лу Синь в одном из своих писем вспомнил слова Ленина об этой книге:
«…Революционер сказал о нем: «Очень своевременная книга». Мне кажется, — писал Лу Синь, — не только для того времени, но и для настоящего, особенно для настоящего и будущего Китая».
Молодой Цюй Цю-бо приехал в Москву в двадцатом году. В его записях отражены живые черты борющейся России тех огненных лет.
Цюй Цю-бо присутствовал на III Конгрессе Коммунистического Интернационала, который начал свою работу в июне 1921 года.
«Красный свет, — записал он в те дни, — бьющий во все стороны из Андреевского зала, озаряет вселенную; речи представителей трудящихся разных стран, их голоса сотрясают земной шар…»
Цюй Цю-бо слушал выступления Ленина, а в одном из перерывов беседовал с Владимиром Ильичем.
«Он указал мне на некоторые материалы по вопросам Востока», — писал Цюй Цю-бо.
Вот строки Цюй Цю-бо, рисующего облик Ленина:
«Он совершенно свободно говорит по-немецки и по-французски, спокойно обдумывая и взвешивая каждое слово. В том, как Ленин держится во время выступлений, нет ничего от университетского профессора. И в этой простоте, с которой он держит себя, виден прямой и непреклонный политический деятель».
И тут, в Шанхае, за тысячи километров от родной страны, мне вдруг остро вспомнилась молодость нашей Советской России, меня потянуло к тем горячим, насыщенным неповторимой жизнью дням, когда Ленин в Андреевском зале Кремля делился с делегатами мирового рабочего движения первым, завоеванным в борьбе, выстраданным, закаляющим опытом Советской республики.
«Опыт, который мы проделываем, — говорил Ленин в тот летний день двадцать первого года, — будет полезен для грядущих пролетарских революций…»
Со свойственным большевикам чувством правды Владимир Ильич сказал делегатам Конгресса:
«Наше положение было ужасно, и кажется почти чудом, что русский народ и рабочий класс могли перенести столько страданий, нужды и лишений, не имея ничего, кроме неустанного стремления к победе».
В этом месте ленинской речи в стенограмме записано: «Оживленное одобрение и аплодисменты».
Владимир Ильич считал своим долгом поделиться с коммунистами всего мира трудностями и успехами Советской власти — рассказать о материальной основе социализма, о плане электрификации. О том скромном, что уже созидается на свободной земле. И о будущем.
Ленин делает тщательный подсчет электростанций, год за годом введенных в строй, начиная со дня Октябрьской революции.
«Если в 1918 году у нас было вновь построенных электрических станций 8 (с 4757 kw — киловатт), то в 1919 году эта цифра поднялась до 36 (с 1648 kw), а в 1920 году до 100 (с 8699 kw).
Как ни скромно это начало для нашей громадной страны, а все же начало положено, работа пошла и идет все лучше и лучше».
Они, эти скромные цифры, открывают начало будущего, великого будущего. Более двухсот лучших специалистов работали над планом электрификации. Эта работа закончена и отпечатана в объемистом томе. Делегаты Конгресса, собравшиеся со всего земного шара, могут ознакомиться с ним. Ленин позаботился о том, чтобы Государственная комиссия по электрификации РСФСР подготовила для членов Конгресса материалы плана электрификации.
В записке к Г. М. Кржижановскому Владимир Ильич запрашивает:
«…все ли сделано для ознакомления членов III конгр[есса] К[оммунистического] Инт[ернационала] с планом электрификации.
…Должна быть выставлена (в кулуарах конгресса)
1) карта электрификации с кр[атким] текстом на 3-х языках
2) тоже — районные карты
3) баланс электр[ификации]…
4) карту важнейших местных, маленьких, новых станций.
Д[олжна] б[ыть] краткая (16—24 стр.) брошюрка на 3-х языках, конспект «Плана электрификации».
Владимир Ильич в своем докладе рисует картину величайших сдвигов, происходящих в мире. И снова оживленным одобрением встречают делегаты Конгресса ленинские, полные глубочайшего научного предвидения слова о том, что с начала двадцатого столетия миллионы и сотни миллионов — фактически громаднейшее большинство населения земного шара — сейчас выступают как самостоятельные, активные революционные факторы. Как много накопилось горючего материала в колониальных и полуколониальных странах, которые до сих пор рассматривались лишь как объекты, а не субъекты истории!
«…вполне возможно поэтому, — говорил Ленин, — что в этих странах, рано или поздно, и совершенно неожиданно, вспыхнут восстания, великие бои и революции».
Цюй Цю-бо подробно записывал свои впечатления от ленинской речи на Конгрессе, а несколько месяцев спустя он снова увидел Владимира Ильича — среди рабочих «Динамо».
Есть на заводе картина: «Ленин на «Динамо». Струится свет, в руке Ленина ворох записок; он стоит у края трибуны. Кто-то молодой, в очках, примостился сбоку, положив на колени тетрадку. Кто знает, быть может, художник, создавший эту картину по рассказам старых рабочих, изобразил среди тысячной толпы молодого китайского писателя, который оставил сжатую запись об этой встрече Ленина с народом.
«Все, на кого ни глянь, — писал Цюй Цю-бо, — в необычайно приподнятом настроении. Но вот совершенно неожиданно они (рабочие) видят, что на трибуну поднимается Ленин. Все, кто был в зале, толпой устремляются вперед. В течение нескольких минут кажется, что изумлению не будет конца. Однако тишина длится недолго: ее вдруг раскалывают крики «ура», аплодисменты, от которых сотрясаются небо и земля…
Взоры рабочих устремлены в одну точку — они прикованы к Ленину. Напрягая до предела слух, они внимательно слушают речь, стараясь не упустить ни единого слова.
…Последние слова Ленина утопают в бурной овации. Кажется, не выдержат заводские стены грома аплодисментов, возгласов «ура» и торжественных звуков «Интернационала» — это пробуждается к жизни и растет великая, могучая энергия».
…В памяти моей живет скромный шанхайский домик Лу Синя, рабочий стол Цюй Цю-бо — человека, который с такой силой запечатлел образ Ленина. Мне часто рисуется одна картина: в долгие часы работы, когда Лу Синь уставал и садился в старое бамбуковое кресло с потемневшими подлокотниками, его рука невольно тянулась к маленькому глобусу — он искал на нем страну Ленина, страну, о которой ему рассказывал Цюй Цю-бо, искал ту точку на земном шаре, откуда во все стороны хлынул красный свет, озаряющий вселенную.
Шанхай
1956
ИСПАНСКАЯ ВИШНЯ
Я записал этот рассказ о встрече глуховцев с В. И. Лениным со слов старой работницы Клавдии Ивановны Гусевой. Коммунисты фабрики деятельно помогали мне в поисках фактов, рисующих эту встречу; в журналах двадцатых годов я нашел воспоминания делегатки Пелагеи Холодовой, в одном из Ленинских сборников прочитал заметки Владимира Ильича.
Вот как это было.
В начале осени 1923 года рабочие Глуховской мануфактуры решили послать делегацию в Горки, к Ленину. Делегатам был дан наказ — увидеть Ильича, узнать, как его здоровье, и передать ему горячий пролетарский привет.
Глуховцы хорошо помнили, какую поддержку оказал им Владимир Ильич в труднейший момент их жизни! Было это в марте двадцатого года. Мужчины — коммунисты и беспартийные — уходили на фронт и в продовольственные отряды. Жизнь фабрики поддерживали почти одни женщины. Зима девятнадцатого — двадцатого была особенно тяжелой; в наступившую весну людям казалось, что они уже не в силах больше выдержать. Женщинам было трудно, а детям и того хуже. Вот тогда и поехали девять делегатов глуховцев к Ленину.
Был первый день марта. Делегаты доложили Ленину о тяжелом продовольственном положении на родной фабрике. Они просили приравнять паек Глуховской мануфактуры к пайку рабочих Москвы и выделить «Глуховку» наравне с соседним предприятием — «Электропередачей» — в особую продовольственную единицу.
Слушая делегатов, Ленин на бланке Председателя Совнаркома набрасывал самую суть вопросов, волнующих рабочих. По этим наскоро сделанным заметкам с характерными ленинскими подчеркиваниями самого важного, самого нужного отчетливо угадывается вся беседа Председателя Совнаркома с рабочими. Если сейчас, думает Ленин, помочь женщинам и особенно детям, то к лету, когда пойдут огороды, люди окрепнут, нужда ослабнет! И работа улучшится!
Ленин записывал:
«Богор[одский] у[езд], Ямкинская волость, Глуховск[ая] м[ану]ф[акту]ра, 2 в[ерсты] от Богородска
за 1/2 года с 24.VIII по 28.II п[олу]чили по 25 ф. на едока.
6000 р[абоч]их (9000)
[около 1/4—1/3 мужчин]
16—20 тыс[яч] с семьями»
«На Электропередаче ок[оло] 3000 р[абоч]их.
Нельзя-ли отнять у них по 1/2 фунту хлеба (они получают всего; и больше чем требуется; продают)».
«175 дес[ятин] под овощи
семян к[арто]феля нет».
«Молока у ф[абричных] детей нет: разверстка молока нужна:
в райпродкоме за это».
А за три дня до прихода глуховских рабочих Ленину пришлось решать все тот же продовольственный, как в ту пору говорилось, вопрос. На рабочих Ухтомского (Люберецкого) завода вплотную надвинулся голод. Надо было что-то быстро, немедля сделать, чтобы спасти рабочих.
Ленин тогда написал членам коллегии Наркомпрода: нельзя ли экстренным порядком оказать продовольственную помощь? В нескольких строках Владимир Ильич обосновывает всю необходимость такой помощи:
«Завод с[ельско]-х[озяйственных] машин, имеет уголь и материалы, рабочие (1 300 рабочих) не разбежались. Поддержать такой завод особенно важно было бы».
Глуховцы — это текстиль. Ухтомцы — машины для деревни. А потому — всемерно поддержать!
В тяжелую годину народной жизни Ленин сделал все возможное, чтобы помочь Глуховской фабрике.
Вовремя пришла тогда подмога: окрепли рабочие, вернулись фронтовики, стала «Глуховка» постепенно разворачиваться.
И вот три с половиной года спустя глуховцы снаряжали новую делегацию к Ленину. Как сказал прядильщик Герасим Козлов, отчитаться перед нашим дорогим товарищем, что нами сделано, взглянуть на него и пожелать скорейшего выздоровления.
Тут же, на собрании, составили письмо Ленину. Фабричный художник Федор Петрович Кузнецов взял черновик письма и обязался за ночь написать его красками на плотном листе бумаги.
В делегаты выбрали ватерщицу Пелагею Холодову, сновальщицу Клавдию Гусеву, молотобойца Дмитрия Кузнецова и прядильщика Герасима Козлова. Народ достойный, всей «Глуховкой» уважаемый.
Собрание уже подходило к завершению — делегатов выбрали, письмо составили, — вдруг встал Кузнецов, не художник, а молотобоец, и попросил слова.
— Если дело — говори, — сказал председатель.
Молотобоец был человек в годах, высокий, с окладистой бородой. Он сказал:
— Постойте-ка, товарищи, что же получается: поедем, значит, с пустыми руками к товарищу Ленину?
— А письмо?
— Письмо письмом… Это — хорошо. Но нужно что-нибудь душевное… Ведь к Ленину едем!
— Подарок?
— Вот-вот! — отозвался молотобоец.
И закипели страсти на собрании: что повезти Ильичу? Были и такие предложения — русскую рубашку-косоворотку или костюм. Но знали, что не любит этого Ильич, не по сердцу ему такие подарки.
А молотобоец знай свое: «Эх, народ, неужто ничего не придумаем?..»
Имели глуховцы при фабрике сад и оранжерею. Начиналась посадка саженцев под осень. Пошептавшись с фабричным садовником, прядильщик Герасим подал такую мысль: попробуем развести для Ленина вишневый сад… Сказал он об этом негромко, будто в раздумье.
Председатель поставил вопрос на обсуждение. Были такие, что сперва засомневались: живет Ленин в Горках, там, говорят, обширный парк, что́ ему наши вишенки. Взяла слово Пелагея Холодова и размечталась:
— Хорошо бы под окнами… Глянет Ильич на вишню — и «Глуховку» нашу вспомнит. Одобряй, народ!
Подумали — и пришли к единодушному решению: а ведь и впрямь хорошо повезти такой подарок Ленину! Вишня, когда она весной в цвету, глаз радует…
Клавдия Гусева работала в ночной смене. Пелагея пришла к ней в цех и сказала:
— Ты, Клавдия, потеплее оденься, шаль возьми, завтра поедем за Москву, к Ленину.
Вся фабрика любила женделегатку Пелагею Холодову, тонкую, светловолосую, решительную. Сновальщица Клавдия была помоложе — живая, веселая, чернявая.
Наутро все подготовили, обернули в рогожи молодые вишни, погрузили в машину и сами забрались в кузов. Ехали и песни пели.
В Горки приехали к вечеру. Встретили делегатов Мария Ильинична и Надежда Константиновна.
Герасим Козлов спросил о самочувствии Владимира Ильича, позволит ли ему здоровье свидеться с рабочими. Мария Ильинична посоветовалась с Надеждой Константиновной и сказала, что Ленин, разумеется, будет очень рад этой встрече. Но тут же тихо добавила:
— Прошу вас помнить — его нельзя утомлять.
Кто-то спускался по лестнице.
Мария Ильинична сразу же узнала шаги Ильича и, подняв голову, улыбаясь, сказала:
— Володя, а к тебе гости пришли…
Владимир Ильич перегнулся через перила и весело закивал головой. Он спустился вниз и сразу же направился к делегатам, которые окружили его живым кольцом. Ленин снял левой, здоровой рукой кепку, переложил ее в правую и, здороваясь с каждым делегатом, крепко пожимал ему руку левой рукой.
Чувство радости выражалось в его глазах, — он с такой любовью оглядывал делегатов, что каждому хотелось сказать ему что-то хорошее.
Кузнецов спросил Ленина, помнит ли он глуховцев. Они были в Совнаркоме 1 марта двадцатого года…
Ленин на миг задумался, потом, видимо что-то вспомнив, кивнул головою. По глазам Ленина молотобоец понял, что Ленин помнит ту встречу. «Хлеб!»
— Вот-вот! — воскликнул Кузнецов. — Хлеб! По делам продовольствия наши ходили тогда в Кремль…
Лучи морщинок сбежались у глаз Ильича, весело заиграли.
Тут выступил вперед прядильщик Герасим Козлов, худощавый человек, бойкий, живой, быстроглазый. А в Горках он разволновался. Ему поручено было народом читать письмо Ленину.
Владимир Ильич стоял между Пелагеей Холодовой и Клавдией Гусевой. Герасим Козлов окрепшим голосом начал:
— «Дорогой товарищ!
Ты, имя которого как знамя, как путеводная звезда с любовью хранится в сердце не только каждого члена РКП(б), не только члена РКСМ, но и каждого рабочего и крестьянина. Ты нужен нам во дни труда…»
Ленин, засмеявшись, положил ладонь на лист бумаги, который держал глуховский прядильщик.
— Одним словом, — сказал Герасим Козлов, — понимать, товарищ Ленин, надо так: всеобщий душевный горячий привет…
Когда Владимир Ильич услышал от делегатов, что они по поручению рабочих привезли ему подарок, то нахмурился.
— Вишни, — быстро сказал Герасим Козлов. — Нашу вишню посадим в Горках. Должна приняться!
И тут Владимир Ильич сразу повеселел.
Он поблагодарил за подарок. Ему хотелось сейчас, не теряя времени, наметить, где посадить вишню. И самое главное — надо принять товарищей с «Глуховки», они, наверное, устали с дороги.
Делегаты боялись утомить Ильича и стали прощаться. Ленин с каждым расцеловался. Молотобоец Кузнецов, большой, с окладистой бородой, шагнул к Ленину и прильнул к нему. И вот так они несколько минут молча стояли, обняв друг друга.
— Кузнецов, — позвала Пелагея. — Кузнецов!
Но Ленин сам не отпускал старого рабочего.
— Я рабочий-кузнец… — Дмитрий Кузнецов тихо, сдерживая свой гулкий голос, говорил: — Оружием мы добили врага, трудом мы добудем счастье… Знай, товарищ Ленин, мы скуем все намеченное тобою… Выздоравливай, любезный наш товарищ…
Простились делегаты с Лениным. Владимир Ильич стоял, прижав к груди письмо глуховских рабочих.
Мария Ильинична повела делегатов в столовую. В одной из комнат рабочие увидели школьную доску. Ленин, сказал им, тренирует руку свою, мелом на доске пишет.
В просторной столовой, в углу стоял сноп ржи, а в кувшине — букет полевых цветов и осенних листьев.
— Отведайте наших грибов, — ласково предложила Мария Ильинична. — Это Ильич собирал…
Перекусили, выпили чаю и допоздна беседовали об Ильиче, о «Глуховке», о делах в нашей стране. У Марии Ильиничны была своя забота, она подсела к Пелагее Холодовой и к Клавдии Гусевой, подробно расспрашивая их о фабричной жизни, о быте рабочих, и взяла с них слово, что они будут обо всем нужном и важном писать в «Правду».
Вошла Надежда Константиновна. Пелагея Холодова спросила ее: как Ильич, не утомили ли мы его своими разговорами?
— От встреч с рабочими, — сказала Надежда Константиновна, — ему всегда делается лучше…
И шепотом сказала, что Владимир Ильич положил возле себя на столике глуховское письмо, потом попросил ее, Надежду Константиновну, прочесть ему вслух. Слушал задумавшись, улыбаясь…
До поздней ночи проговорили с Надеждой Константиновной. Она все рассказывала об Ильиче. Примерно с июля он стал лучше себя чувствовать.
Надежда Константиновна помолчала, затем — опять об Ильиче. Любит Владимир Ильич спать с открытыми окнами. И в Москве, в Кремле, также, Проснется утром — и сразу к окну. Смотрит на шагающих по двору кремлевских курсантов, слушает, как они поют: «И, как один, умрем за власть Советов…»
Все разошлись по комнатам, улеглись спать. Пелагее Холодовой не хотелось спать, она долго вполголоса говорила с молодой женщиной, которая помогала Надежде Константиновне и Марии Ильиничне вести домашнее хозяйство.
Около года она живет в Горках, в семье Ленина. До этого работала в Москве, на золотошвейной фабрике. В марте заведующая мастерской и говорит ей: «Хотим тебя командировать в Горки помогать по дому у Владимира Ильича».
«Я говорю, что и готовить-то ничего не умею, разве что простое…»
А заведующая успокаивает: «Ты не бойся, люди они простые, надо им помочь, особенно Владимиру Ильичу».
Приехала в Горки, и как-то сразу, с первого дня, приросла к семье Ульяновых.
— Семья дружная, все здесь попросту, так что легко себя чувствуешь… А уж Владимир Ильич — что и говорить… Я его застала уже больного… Увидит, всегда сам первый поклонится, приветливо так улыбнется. А если киносеансы устраивают, так всегда меня зовет, знает, что я их очень люблю. Внимательный человек… К Надежде Константиновне из города, из Политпросвета, на заседания народ приезжает. Так он спустится сверху, чтобы послушать товарищей. А уж если Надежда Константиновна или Мария Ильинична отдыхают, так он на цыпочках ходит мимо их комнат, чтобы не разбудить. Летом по грибы ходил. Как утро — встанет и просит у меня корзиночку… Он всегда высматривает под кустами — нет ли грибов, и если увидит, от всей души радуется. И цветы любит, только не садовые, а полевые. На садовые смотреть не хочет, рукой только махнет, когда покажешь ему. Когда ему чуть похуже, мы все ходим с опущенными головами, всем грустно делается. А когда Владимир Ильич лучше себя чувствует, так сразу все веселеют. Ну, думаем, выходили! Так и живем — то в огорчении, то в радости и в надежде…
Прошла ночь в Горках. На рассвете встала Пелагея, накинула платок и вышла из дому в парк, посмотреть на сложенные у вырытых ямок глуховские вишни. Оттуда по росе — на главную аллею.
Все думалось: «Вдруг увижу его…» С главной аллеи Пелагея свернула на боковую просеку, кажется, она именуется Косой аллеей. Дорожка вывела ее на полянку, там рос высокий старый дуб с раскидистой кроной, а у подножия дуба скамейка зеленая стояла.
Среди деревьев мелькнула фигура человека. Это шел Ильич. Он был в накинутом на плечи пальто. Позже Пелагея рассказывала: «Эх, тут бы и заговорить с ним, да робость взяла».
Где-то в кустах возилась птица. Владимир Ильич вскинул голову, точно прислушиваясь к свисту пичужки. Пальто сползло на одно плечо.
Навсегда запомнилось глуховской работнице это росистое утро, Косая аллея и низкая скамейка под высоким, залитым зеленым светом старым дубом и дорогой всему миру человек, который стоял вот здесь, вскинув голову, с веселым любопытством слушая пение пичужки, затерявшейся в кустах…
Отчитались глуховцы в своей поездке перед всем фабричным народом, рассказали о встрече с Лениным на сменных собраниях. Каждому хотелось услышать рассказ делегатов о поездке в Горки, к Ленину. Но, может быть, больше других хотел услышать об Ильиче фабричный художник Федор Кузнецов. Это был тихий, скромный человек; на фабрике он работал маляром. Но главным его пристрастием в жизни было художество — лепка. Был он, собственно, художник-самоучка, нигде искусству скульптора не обучался, но отдавал этому делу все свободное время. На партийном комитете фабрики задумано было вылепить фигуру Ленина. Федора Петровича спросили: «Сумеешь?» Он по натуре был человек молчаливый, сдержанный, а тут твердо ответил:
— Создам!
Чаще других наведывался в его мастерскую молотобоец Дмитрий Кузнецов. Всем хотелось помочь фабричному скульптору, а молотобойцу Кузнецову особенно. Он, бывало, придет в мастерскую при клубе, долго молча смотрит, как скульптор возится с глиной, потом потихоньку разговорится, вспоминая все новые и новые подробности встречи с Лениным.
Федор Петрович все допытывался у молотобойца: расскажи да опиши, какой он, Владимир Ильич…
— Внешность простая, — отвечал молотобоец. — Не по́зистая. Да и весь он простой, человечный. Глаза у Ленина особые, одно слово — ильичевские, так и глядят в душу человека… Ничего, брат, не помню, что́ я говорил, что́ Клавдия, что́ Пелагея. А вот его — вижу! Задумаюсь на работе или в рощу пойду, вспомню его и — веришь — сразу увижу… Он, товарищ наш, привык кипеть в работе. А тут — терпи!
Молотобойцу иной раз начинало казаться, что это сам Ильич сказал ему, Дмитрию Кузнецову: «Начали, товарищи, ковать, глядите не остывайте».
Скульптор Кузнецов с руками, вымазанными в глине, слушал рассказ молотобойца и жадно и пытливо вглядывался в старого рабочего.
А молотобоец говорил:
— Дружнее надо жить, товарищи! Вот его идея!
И снова, в который раз, показывал, как Ленин поначалу прихмурился, когда Герасим сказал, что привезли ему подарок, а услышав: «Вишню разведем!» — просветлел и радостно закивал головой.
Приходил в мастерскую Петухов, старый коммунист с дооктябрьским стажем. Владимира Ильича Петухов видел на VIII съезде Советов, потом на одной конференции. Он говорил скульптору:
— Создай Ильича в развороте плеч… Шагает Ильич! К труду зовет, к борьбе!
Поглядел Петухов на работу и тихо сказал:
— Подвигается, значит…
Скульптор понимал все несовершенство своей работы и, по правде говоря, робел перед тем большим делом, за которое взялся. Но оторваться уже не мог. Может быть, потом придут другие скульпторы, выразят образ Ленина в более совершенных формах — в бронзе, мраморе. А пока, говорил он себе, будем делать в глине.
Была у фабричных людей мечта воздвигнуть перед самой фабрикой скульптуру родного Ильича.
А по вечерам, как всегда, приходил старый молотобоец. Взглянет, как Федор Петрович работает, сядет в уголочек — и будто нет его.
— Ты, Федор Петрович, знай лепи, на меня не обращай внимания.
Скульптор так привык к его присутствию, что даже скучал, когда молотобоец иной день не заходил в мастерскую. Однажды Дмитрий Кузнецов принес «Искру». Газета была старая — девятьсот первого года. Там была статейка про «Глуховку», Иван Бабушкин ее писал.
— Ты оставь мне газету, — сказал Федор Петрович.
«Есть еще в России такие рабочие центры, куда прямые пути для социализма затруднены, где культурная жизнь искусственно и усиленно задавливается. Там рабочие живут безо всяких культурных потребностей, и для развлечения достаточна одна водка, продаваемая хозяином (теперь казенная монополька), да балалаечник-плясун из рабочих. Такие места напоминают стоячую воду в небольшом озере, где вода цветет и цвет садится на дно, образуя вязкую грязь, которая впитывает в себя все, что на нее попадет. К такой категории можно причислить и Глуховскую мануфактуру…
История «Глуховки» хорошо была знакома старым ткачам. На их памяти, на памяти их отцов начиналась фабричная жизнь в этих местах. Савва Морозов из Орехово-Зуева в тридцатых годах прошлого века открыл в Богородске, у реки Клязьмы, маленькую отбельно-красильную фабрику и раздаточную при ней. По избам на ручных станках бабы пряли пряжу. Морозов скупал всю пряжу на свою Богородскую фабрику и отдавал ее ткачам — «мастеркам», как их прозывали. От Саввы фабрика перешла к Захару. Тот окреп, нажился и построил механическую ткацкую, а затем и прядильную фабрику около Клязьмы и Черноголовского пруда. В прядильной и ткацкой люди задыхались от хлопковой пыли, детишки и те работали, разнося корзины с пряжей, со шпулями. Фабричная нужда родила в те годы горькое присловье: «День не едим, два не едим, немного погодим и снова не едим…»
Федор Петрович сидел, задумавшись, держа на коленях старый газетный лист. Вот она, фабричная жизнь… Вот с каких лет связана «Глуховка» с большевиками, с Лениным — это они разогнали стоячую воду, открыли пути к другой жизни!
Молотобоец советовал скульптору:
— Ты, Федор Петрович, бери вглубь… Мысль должна быть такая: кует Ленин счастье народное, и не один, а с миллионами… Его жизнь — это наша жизнь. И обратно бери: наша жизнь — его жизнь!
Мысль эту и стремился выразить глуховский скульптор.
Ленин стоит во весь рост. Вскинув вперед руку, он зовет за собой весь рабочий народ.
А у основания памятника скульптор вылепил сцены народной жизни: вот ткачиха с челноком у станка; вот крестьянка в поле вяжет сноп; вот шахтер в недрах земли обушком вырубает пласт угля.
Решили сделать душевную надпись. Долго думали: какую мысль выразить в словах? Что самое главное в Ленине? Огромное уважение к человеку, глубочайшая вера в силы рабочего класса. Вот так и надо написать:
Больше доверия к силам
рабочего класса
И еще близкое Ильичу:
Мы должны добиться того,
чтобы каждая работница
могла управлять
государством
…В морозное утро устанавливали скульптуру Ильича. Было это 22 января 1924 года.
До «Глуховки», до народа, еще не дошла печальная весть, что накануне, в 6 часов 50 минут вечера, перестало биться сердце Ленина.
Секретарем партийной организации был на фабрике Илья Михайлович — человек немолодой, с русой бородкой с проседью. Ему предстояло открывать митинг, но он долго не мог вымолвить страшное слово. А когда наконец сказал — вся площадь дрогнула: «Умер Ленин…»
Дмитрий Кузнецов вышел и сказал то, что так недавно он говорил самому Владимиру Ильичу: «Товарищ Ленин! Знай: все намеченное тобою скуем!»
Он стоит, этот памятник, у самой фабрики, среди молодых деревьев.
Клавдия Ивановна Гусева, та, что была с делегацией у Ленина, сказала мне так:
— В иной день много раз проходишь мимо памятника и всегда задержишь шаг, на минутку остановишься, чтобы взглянуть на Ильича… Гляди, как он руку вскинул, будто зовет народ. Смело, товарищи, в ногу!
В прошлом году весною я был в Горках и там, в вишневом саду, услышал начало этой истории.
На главной аллее под старыми деревьями врыта в землю простая зеленая скамейка: на ней любил сидеть Владимир Ильич и смотреть на буйное цветение сада.
Глуховские рабочие каждую весну и осень приезжают в Горки — они взяли на себя заботу о ленинском саде. Едут окапывать вишни, подсаживать к старым молодые. В одну из таких весен работала с молодежью Клавдия Ивановна Гусева.
Сад в Горках весь в шатрах весеннего цветения. Он раскинулся на пять гектаров — до тысячи деревьев вишни, яблони, груши, сливы…
Тихо в доме Ленина. Рассказывают, что Владимир Ильич обычно входил в дом в восточные двери — прямо с главной аллеи. Лестница ведет наверх. В столовой все сохранилось так, как было при жизни Ильича. Большой стол, застланный клеенкой; на столе — самовар. Просто, чисто, уютно; к столу придвинуто кресло, в котором сидел Ильич, и как при жизни его, в высоком кувшине полевые цветы. А на стенах картины. На одной изображен ледоход. В сумеречном свете дня синевой отливает высокое небо; вот-вот тронутся вешние воды по холмам и пригоркам… А на другой картине летний пейзаж. Смотришь и невольно думаешь: не Пахра ли это — река, протекающая у самых Горок?.. Все в этом пронизанном солнечным светом пейзаже близко душе — избы на высоком берегу, облака, деревья, отражающиеся в реке.
Рабочий стол в кабинете примыкает к окну, откуда открывается вид на аллею старых лип. На столе пожелтевшие от времени бланки Председателя Совета Народных Комиссаров. Книги, бумаги, пузырек с клеем, конверты.
На одной книге мне хотелось бы остановить внимание читателя. Это доклад VIII Всероссийскому съезду Советов Государственной комиссии по электрификации России. План электрификации РСФСР. Книга двадцатого года. Бумага серая, газетная. На первой странице наклейка с таким текстом:
«Ввиду крайней незначительности числа экземпляров этой книги убедительно просят товарищей, получивших ее, передать книгу по прочтении в местные библиотеки, чтобы по этой книге могли учиться рабочие и крестьяне».
Ведь это был первый, глубоко продуманный и научно обоснованный реальный план нашего будущего!
На ленинском рабочем столе рядом с отчетом съезда горнорабочих — письмо глуховцев. Оно лежит на столе справа, то самое письмо, которое делегаты привезли Ильичу вместе с саженцами молодых вишен.
«Мы следим с напряженным вниманием за ходом твоей болезни и с радостью встречаем каждый шаг улучшения в твоем здоровье — мы уверены, что твой мощный дух поборет злой недуг, и с нетерпением ждем дня, когда раздастся радостный клич во всем мире: великий кормчий вновь здравый у руля корабля революции!»
Глуховские рабочие просили Владимира Ильича
«принять настоящий пролетарский подарок, выражающийся в нескольких экземплярах «Испанской вишни», выращенной в оранжерее фабрики мозолистыми руками рабочих. Пусть вновь насаженные в Вашем саду вишни принесут Вам скорейшее выздоровление».
1957
ЧИТАЯ ЛЕНИНА
Заметки эти накапливались у меня постепенно, по мере чтения Ленина и воспоминаний его современников.
Мы дорожим малейшим штрихом из жизни и деятельности Владимира Ильича. И вот что невольно отмечаешь при чтении Ленина: кажется, чего ни коснись в его трудах — размышлений по поводу первых коммунистических субботников и того нового, что отныне они внесут в труд, быт и нравы общества, философских проблем, разработанных с гениальной мудростью, или самых жгучих очередных задач советской власти, — все это глубоко выношенное и, можно сказать, завоеванное всем опытом жизни Владимира Ильича и широких трудящихся масс, выразителем которых он явэился.
Какое это поистине великое счастье: читать Ленина, советоваться с Ильичем!
В рабочем предместье Питера
Эти сверстанные листы журнала попали ко мне в пору моей юности. Я работал в печатном цехе одной из московских типографий. Помню, кто-то из мастеров-печатников принес из соседней типографии только что отпечатанные, но еще не сброшюрованные листы журнала («Пролетарская революция», 1924, № 3), на титульном листе которого был изображен Прометей, молотом сбивающий цепи. Весь номер был посвящен Владимиру Ильичу Ленину. Старые большевики, современники деяний Ильича, рассказывали о Ленине и о партии, которую он создал.
Среди воспоминаний, напечатанных в журнале, выделялась статья М. Ольминского. В память мне запала одна мысль публициста, выраженная предельно просто и коротко:
«Тов. Ленин — непременный член коллектива… Познать тов. Ленина для нас означает познать самих себя».
Недавно, когда я перечитывал воспоминания Ольминского по старым печатным листам исторического журнала, меня с неудержимой силой потянуло к одной ленинской работе, написанной в сентябре — октябре семнадцатого года. Речь идет о статье «Удержат ли большевики государственную власть?».
Старый правдист М. Ольминский, великолепно умевший читать Ленина и, главное, видеть за каждой строкой самого Ленина, в своих воспоминаниях подробно останавливается на этой работе. Читая ленинскую брошюру, мы, говорит Ольминский,
«имеем возможность наблюдать, как пролетарское «бытие» (а для тов. Ленина — пристальное наблюдение за этим бытием) отражается на политическом сознании, на принятии той или иной политической линии».
Обратимся к первоисточнику. Откроем 34-й ленинский том, страницы которого насыщены атмосферой борьбы и научного предвидения. Владимир Ильич рассказывает, как после июльских дней ему пришлось уйти в подполье.
«Прятал нашего брата, конечно, рабочий. В далеком рабочем предместье Питера, в маленькой рабочей квартире подают обед. Хозяйка приносит хлеб. Хозяин говорит: «Смотри-ка, какой прекрасный хлеб. «Они» не смеют теперь, небось, давать дурного хлеба. Мы забыли, было, и думать, что могут дать в Питере хороший хлеб».
И Ленин, которого эти слова заставили глубоко задуматься, далее продолжает:
«Меня поразила эта классовая оценка июльских дней. Моя мысль вращалась около политического значения события, взвешивала роль его в общем ходе событий, разбирала, из какой ситуации проистек этот зигзаг истории и какую ситуацию он создаст, как должны мы изменить наши лозунги и наш партийный аппарат, чтобы приспособить его к изменившемуся положению. О хлебе я, человек, не видавший нужды, не думал. Хлеб являлся для меня как-то сам собой, нечто вроде побочного продукта писательской работы. К основе всего, к классовой борьбе за хлеб, мысль подходит через политический анализ необыкновенно сложным и запутанным путем.
А представитель угнетенного класса, хотя из хорошо оплачиваемых и вполне интеллигентных рабочих, берет прямо быка за рога, с той удивительной простотой и прямотой, с той твердой решительностью, с той поразительной ясностью взгляда, до которой нашему брату интеллигенту, как до звезды небесной, далеко. Весь мир делится на два лагеря: «мы», трудящиеся, и «они», эксплуататоры. Ни тени смущения по поводу происшедшего: одно из сражений в долгой борьбе труда с капиталом. Лес рубят — щепки летят.
«Какая мучительная вещь, эта «исключительно сложная обстановка» революции» — так думает и чувствует буржуазный интеллигент.
«Мы «их» нажали, «они» не смеют охальничать, как прежде. Нажмем еще — сбросим совсем» — так думает и чувствует рабочий».
«О хлебе я, человек, не видавший нужды, не думал…» Приведя эти слова, сказанные Лениным с какой-то трогающей душу прямотой, публицист-большевик замечает:
«Это заявление способно только рассмешить всякого, кто знает жизнь Ильича. Что он никогда не думал о хлебе, о материальных интересах, — это верно. Но вместо слов «не видавший нужды» несравненно уместнее было бы сказать — «не видавший сытости».
Мы хорошо знаем удивительно скромный образ жизни Владимира Ильича. Надежда Константиновна как-то сказала: «Нужды, когда не знаешь, на что купить хлеба, мы не знали… Жили просто, это правда. Но разве радость жизни в том, чтобы сытно и роскошно жить?»
Хочется напомнить одно из ленинских писем 1916 года — в нем, заключающем строго деловые заметки по вопросам партийной работы, мы читаем такие строки:
«О себе лично скажу, что заработок нужен. Иначе прямо поколевать, ей-ей!! Дороговизна дьявольская, а жить нечем… это вполне серьезно, вполне, вполне».
…Одна страничка из ленинской работы, созданной в начале октября 1917 года, с поразительной силой рисует ход мыслей Ленина, дает нам возможность вникнуть в лабораторию творческой энергии гениального вождя партии. А ведь это только один из многих примеров ленинской чуткости к пролетарской психологии, его постоянного и пристального внимания к рабочей жизни.
И прав М. С. Ольминский: конечно, не фразой рабочего о хлебе был решен в данном случае вопрос о выборе лозунгов — они определились общим результатом теоретического анализа. Но услышанное Лениным слово рабочего сыграло свою роль —
«приблизительно такую же, какую, по преданию, сыграло падение яблока с дерева в открытии Ньютоном закона всемирного тяготения. И кто может счесть все яблоки, которые падали перед глазами Ильича с великолепного и вечно плодоносного дерева пролетарской мысли, чтобы облегчить ему нахождение «простого и ясного» ответа на сложнейшие политические вопросы?»
Россия
В декабре 1916 года Владимир Ильич пишет из Цюриха письмо Инессе Арманд. Письмо сугубо деловое, политически насыщенное событиями дня, и только в самой последней строке, в постскриптуме, есть такие слова:
«Хорошо на горах зимой! Прелесть и Россией пахнет».
И кажется — по одной этой строке, таившей в себе тоску по далекой России, мы можем ощутить силу любви Ильича к родным просторам, к родной земле, на которую он ступит через несколько месяцев, в апреле семнадцатого.
Древо жизни
В начале ноября пятьдесят девятого года мы увидели Веймар и старый дом на Фрауэнплац — дом Гёте. Этот скромный, полный какого-то внутреннего благородства и красоты дом поэта связан был когда-то со всем миром. Отсюда вели «все двери и дороги во все концы света».
Все в этом доме глубоко волнует: громадная коллекция минералов и тысячи томов из библиотеки поэта, старинный глобус и готовальня, тарелка с садовой землей и лупа, замечательное, глубоко продуманное собрание картин и скульптур и поражающая своей суровой простотой рабочая комната поэта…
В комнатах верхнего этажа любовно подобрана Фаустиана — старинные легенды, гравюры, картины, книги.
В старом доме поэта при виде рисунков, сделанных рукою Гёте, оригиналов его рукописей и фрагментов к «Фаусту» вспомнилась мне рукопись одной ленинской работы, созданной Владимиром Ильичем два месяца спустя после Октябрьской революции. Вспомнились те строки из гётевского «Фауста», которые Владимир Ильич сам перевел и которые так отвечали всему настроению великого строителя, увидевшего в далекой и реальной перспективе — мир борьбы и созидания…
Когда раздумываешь об этой ленинской работе, написанной в бурные дни революции, невольно мысль твоя обращается к подробностям, которые живыми штрихами рисуют Ленина и само время.
Вот эти подробности.
Пятого января восемнадцатого года Совнарком принял решение — предоставить В. И. Ленину отпуск на три — пять дней. Перед этим Надежда Константиновна долго уговаривала Владимира Ильича отправиться, хотя бы на несколько дней, за город, рисуя такие заманчивые картины: там, на Карельском перешейке, куда Ленин поедет, чудесный лес, там можно сколько душе угодно ходить на охоту!.. На все уговоры Крупской и Коллонтай Ленин отвечал: «Охота вещь хорошая, да вот дел у нас непочатый край…»
И вдруг Владимир Ильич согласился поехать отдохнуть. Воодушевила Ленина такая мысль: ведь там, «на отдыхе», он засядет за работу, которую давно вынашивал и к которой так тянется его рука…
Надежда Константиновна очень рада была поездке Ленина за город. «Лишь бы Владимир Ильич решился ходить по лесу, а не просидел все три дня за письменным столом».
Ленин на это с живостью возразил: «Но там и в комнате воздух чище!»
И почему-то думается, что, когда поезд тронулся, Владимир Ильич уже жил той работой, которая рисовалась его воображению: надо только выехать из Петрограда, сесть за письменный стол и положить перед собой тетрадку или стопку чистой бумаги…
И вот Ильич «на отдыхе».
Мы не знаем, гулял ли Ленин тогда по зимнему лесу, а если ходил, то долги ли были эти прогулки, удалось ли ему охотиться на зайцев… Одно мы хорошо знаем: в заснеженном домике он засел за работу. В ней — его мысли о первых шагах революции и о человеке будущего.
В эти считанные дни отпуска (с 6 по 9 января) Владимир Ильич работает над статьями: «Из дневника публициста. (Темы для разработки)», «Запутанные крахом старого и борющиеся за новое», «Как организовать соревнование?», над «Проектом декрета о потребительных коммунах».
Читаешь сегодня «Темы для разработки», вдумываешься в записанные Лениным и пронизанные его светлым гением сорок четыре темы — и в радостном изумлении говоришь себе: каким могучим даром проникновения в будущее революции, строительства новых форм жизни обладал Владимир Ильич!
«Теперь, — записывает Ленин, — не надо бояться человека с ружьем».
«Пропаганда делом».
«Поднять наинизшие низы к историческому творчеству…»
Тему эту Ленин полнее раскрывает, приведя такую мысль Маркса и Энгельса:
«Увеличение глубины захвата исторического действия связано с увеличением численности исторически действенной массы».
Среди «тем для разработки» Владимир Ильич в одной строке наметил величайшую тему современности:
«Как организовать соревнование?»
И он там же, в лесном домике, написал ее — одну из самых глубочайших по мыслям и «загаду» статей, в которой поколение за поколением советских людей черпают силу и радость в труде. И сколько бы мы ни читали, вновь и вновь, эту работу, она каждый раз открывается нам своими чудесными гранями, ибо такова сила слова Ленина, насквозь заряженного его могучей волей и активной думой о будущем.
Владимир Ильич в корне ломает освященное капитализмом и воспетое буржуазными писателями «обычное» представление о «натуре человека».
«Наша задача теперь, — пишет Ленин, — когда социалистическое правительство у власти, — организовать соревнование».
Дать дорогу энергии размаха снизу, дорогу практикам — организаторам из народа, которые, как сказал Ленин, еще «робеют», еще не развернулись, еще не «въелись» в свою новую, великую творческую работу!
Владимир Ильич намечает цикл вопросов, те реальные, живые дела, вокруг которых должно развернуться соревнование. И смотрите, какую простую, понятную всякому человеку, ясную программу он выдвигает! Чтобы хлеб был у каждого, чтобы все ходили в крепкой обуви и в недраной одежде, имели теплое жилье, работали добросовестно.
«Кто не работает, тот пусть не ест» — вот практическая заповедь социализма».
Есть в этой статье строки, при чтении которых мы испытываем горячее чувство радости, — и думается, что это ощущение счастья и радости идет от самого Ильича, увидевшего сразу же после победы Октября, что́ будет завтра, что́ ждет нас в грядущем, когда владыкой мира станет свободный труд. Вот он пишет с той пластической ясностью, которая делает отчетливо видимой далекую перспективу, пишет, обращаясь к практикам-организаторам из народа:
«Они должны понять, что сейчас все дело в практике, что наступил именно тот исторический момент, когда теория превращается в практику, оживляется практикой, исправляется практикой, проверяется практикой, когда в особенности верны слова Маркса: «всякий шаг практического движения важнее дюжины программ»…»
И завершает Ленин свою глубокую, страстную мысль словами из Фауста:
«Ибо «теория, друг мой, сера, но зелено вечное дерево жизни».
Прошли десятилетия… Мы видим на практике, как каждая из сорока четырех сжато записанных Лениным тем год за годом советской власти наполнялась живою жизнью, как практика социалистического соревнования переделывает «натуру человека».
…Эти мысли о Ленине теснились в моей памяти, когда поздней осенью в Веймаре, в доме Гёте, я увидел фрагменты к «Фаусту».
Ленин брал с собою в Сибирь «Фауста» Гёте на немецком языке. Помнится, в двадцать первом году он просил достать ему «на время Гейне, томика 2 стихов, и Гёте, Фауст, обе по-немецки, лучше бы малого формата».
«Малого формата»… Может быть, думаю я, читая сейчас эту записку в одном из Ленинских сборников, может быть, Ильич брал с собою томик Гёте или Гейне на прогулку в те часы, когда он бродил по полям и лесам, окружающим Горки.
Он любил жизнь, рассказывает Крупская, и потому так заразительно смеялся Ильич, так весело шутил, так любил он «вечное дерево жизни», столько радости давала ему жизнь!
Переплавка металла
Иногда бывает: читаешь Ленина и вдруг задумаешься, и захваченное ленинским словом воображение твое начнет развертывать перед тобою картины жизни того времени, о котором пишет Ильич… Вот так случилось и со мною, когда я читал «Очередные задачи Советской власти».
Владимир Ильич приступил к этой работе в марте восемнадцатого года, после переезда правительства из Петрограда в Москву. Свердлов посоветовал Ленину пользоваться помощью стенографов. Владимир Ильич начал было диктовать, но затем был вынужден отказаться от этого метода работы. Он говорил, что ему трудно диктовать, так как привык размышлять над листом бумаги.
В первом вдохновенном наброске своей статьи, которая вскоре стала практическим руководством в действиях партийных и советских работников по всей России, Ленин сравнивает то время, то общественное состояние, в каком находится молодая республика, «с переплавкой металла при выработке более прочного сплава».
Какое верное сравнение, дающее мгновенное и точное ви́дение дней революции! В этих отчетливо сказанных ленинских словах мы ощущаем новое воззрение на мир, на жизнь, которая вся в могучем движении: идет, идет переплавка металла!
Девять страничек
Я давно мечтал увидеть записную книжку Владимира Ильича с теми заметками, которые Ленин вел в один из декабрьских вечеров двадцать первого года, на совещании беспартийных крестьян — делегатов IX Всероссийского съезда Советов. Нынче мне представилась эта возможность.
Учиться у быстротекущей жизни, учиться у людей не всякий умеет. Ленин умел. Люди — рабочие, крестьяне, инженеры, ученые, писатели, — люди труда при встречах с Ильичем чувствовали его прямоту, искренность, заинтересованность и потому шли к нему с открытой душой.
«Надо сказать, — говорит в одной из своих статей Надежда Константиновна, — что сам Владимир Ильич умел всегда по отдельному слову, отдельной фразе, по брошенному собеседником замечанию сразу ухватить настроение».
Крупская вспоминает, как в дни IX съезда Советов Ленин попросил М. И. Калинина устроить ему совещание крестьян.
«И вот Владимир Ильич, — рассказывает Крупская, — придя на это собрание… сидел в уголке и внимательно прислушивался к тому, что крестьяне говорят».
Такая встреча давала Владимиру Ильичу замечательную возможность еще и еще глубже изучить настроение деревни. Совещание как бы продолжало начатый на съезде деловой разговор о неотложных мерах, способных поднять силы крестьянского хозяйства.
Ленин выступал на совещании трижды, каждый раз очень кратко, подчеркивая, что его дело как можно подробнее записывать, чтобы знать истинное положение вещей.
Громадный интерес представляют записи Лениным выступлений крестьян. Я думаю, каждый поймет то удивительное чувство, то волнение, которое разом охватило меня, когда я увидел — вот они, передо мной! — фотооттиски девяти страничек в клетку. Владимир Ильич сам пронумеровал эти небольшие, в ладонь величиной, странички с записями.
Я не спеша вчитываюсь в эти «с ходу» сделанные Владимиром Ильичем заметки. Он внимательно слушал и записывал выступления крестьян, приехавших в Москву из далеких и глухих углов России.
В первом своем кратком выступлении он ведь так прямо и сказал делегатам: «Мое дело здесь, как я понимаю, больше слушать и записывать».
Он предложил выбрать те вопросы, которые крестьяне считают самыми важными, «а я буду записывать каждое заявление, которое с мест делается».
В воспоминаниях делегата от Костромской губернии отмечается:
«Каждый говорил о своем уезде, чуть не о своей деревне… уж очень наболело у всех на душе… Получился шум, как на волостном сходе».
Владимир Ильич заносил на листки все самое живое, острое, что так волновало тогда крестьян, — и по вопросу о трудгужповинности, и особенно по земельному вопросу. Он коротко, иногда одной строкой, заносил на свои листки самое существенное из выступлений делегатов.
Иногда Владимир Ильич берет в кавычки острое, живое крестьянское словцо:
(«Мутокаются, дела не делают»).
Или вот его запись выступления делегата из Сызранского уезда по поводу трудгужповинности — строчки так и брызжут веселой иронией:
«Работу в праздник заставляют делать, а соль не выдают «из-за праздника»!!»
Новая запись:
«бумажная волокита; от нее избавиться
(Твер[ская] губ.)».
«Больно много объявляют двух- и трехнедельников».
И по этой живо и сердито сказанной фразе, кажется, можно увидеть и самого крестьянина, и слушающего его Ленина.
Из Симбирской губернии делегат сказал, и Ленин записал его слова:
«Буржуев уничтожать нетрудно и хорошо».
Развивая свою мысль, крестьянин подчеркивает необходимость добиваться, чтобы труд был свободным.
В выступлениях делегатов сквозила тревога за положение вещей в деревне и вместе с тем чувствовалось понимание политики партии, их горячее желание добиться улучшения, подъема в сельском хозяйстве.
«Налог путь правильный», — записал Владимир Ильич слова крестьянина из Корочанского уезда, Курской губернии.
Из Тульской губернии делегат сказал:
«Леса свели.
Надо бы лес развести».
«Екатеринб[ургская] губ. Красноуфим[ский] у.
…Уничтожить чересполосицу.
В совхозы посадить местных людей».
«Пенз[енская] губ. О мелиорат[ивных] работах».
Порою Владимир Ильич тут же сбоку делал пометки: «для СНК».
Из Екатеринбургской губернии делегат посоветовал:
«Башкирские земли не обработаны. Рядом лежат».
«Нельзя ли приступить к ним».
Читаешь сейчас эту ленинскую запись крестьянского выступления и невольно думаешь: не о целине ли идет речь?
И как же внимательно Ленин слушал! Слушал как-то по-особенному, по-своему: вскинув голову, повернувшись лицом к делегату, положив руку на записную книжку, он так и тянется к человеку; улыбнется острому, меткому слову и, склонившись над бумагой, быстрым, четким почерком занесет услышанное в свои листочки.
Эти девять листков — одно из драгоценнейших свидетельств ленинского умения пристально вглядываться в жизнь, вслушиваться в то, что массы говорят, чем они интересуются, что их волнует в данный «текущий момент».
Вот эту особенность пристально вглядываться в жизнь выделяют в своих воспоминаниях современники Ленина. Есть, например, у А. В. Луначарского мастерский набросок слушающего Ильича:
«Надо было видеть, как слушает Ленин. Я не знаю лица прекраснее, чем лицо Владимира Ильича. На лице его покоилась печать необычайной силы, что-то львиное ложилось на это лицо и эти глаза, когда, задумчиво смотря на докладчика, он буквально впитывал в себя каждое слово, когда он подвергал быстрому, меткому дополнительному допросу того же докладчика».
А ведь таким, внимательно вбирающим в себя все идущее от жизни, Ленин был и на совещании крестьян-делегатов, и на рабочем собрании, и на съездах партии, и на заседаниях Совнаркома, где решались крупнейшие государственные вопросы.
Читала однажды Надежда Константиновна одну рукопись, в которой описывалась жизнь Ленина в селе Шушенском, и были в этой рукописи такие слова, подчеркивающие скуку в ссылке: «нудно» шла жизнь… Надежда Константиновна будто в сердцах воскликнула:
«Это у Ильича-то! Он жаднющими глазами вглядывался в жизнь, страстно любил он жизнь — с крестьянами толковал, дела их вел, наблюдал, деревню изучал».
А ведь по двум этим словам — «жаднющими глазами»! — мы можем представить себе Ленина, в котором ключом била жизнь и который так великолепно умел наблюдать действительность в ее многогранности, находить в ней, как говорит Крупская, созвучные своим переживаниям ноты…
И вот сейчас, когда я бережно перебираю эти девять листков, когда я снова и снова читаю сделанные ленинской рукой короткие записи из выступлений крестьян, мне кажется, что я вижу самого Ильича. «Жаднющими глазами» вглядывается Ленин в картины жизни, которые рисуют перед ним крестьянские делегаты, встретившиеся с ним зимним декабрьским вечером двадцать первого года…
Есть у Ленина письмо…
В глазах Ленина жизнь человека, посвященная революционной борьбе, являлась своего рода «казенным имуществом». Так именно сказано у Ильича, когда, выражая тревогу за состояние здоровья Горького, он настойчиво советует ему заняться серьезным лечением в хорошем санатории.
«А то расхищать зря казенное имущество, т. е. хворать и подрывать свою работоспособность — вещь недопустимая во всех отношениях».
Ленин, по словам Крупской, любил Горького как человека, любил как художника, считал, что как художник Алексей Максимович многое может понять с полуслова.
Переписка Ленина и Горького — ярчайшие документы, помогающие нам понять черты глубокой дружбы, связывавшей двух великих современников. И именно потому, что Ленин любил Горького, он мог с такою твердостью сказать своему другу: «не взыщите: дружба дружбой, а служба службой».
Есть у Ленина письмо к Горькому, посланное на Капри в ноябре тринадцатого года. Оно все, от первой строки до последней, дышит страстной силой убеждения. Владимир Ильич требует от Горького ясности и принципиальности в развернувшейся борьбе против мещанства, против какого-либо «кокетничания с боженькой».
«Зачем для читателя, — пишет Ленин, — набрасывать демократический флер вместо ясного различения мещан (хрупких, жалостно шатких, усталых, отчаявшихся, самосозерцающих, богосозерцающих, богостроительских, богопотакающих, самооплевывающихся, бестолково-анархистичных — чудесное слово!! и прочая и прочая)
— и пролетариев (умеющих быть бодрыми не на словах, умеющих различать «науку и общественность» буржуазии от своей, демократию буржуазную от пролетарской)?
Зачем Вы это делаете?.
Обидно дьявольски».
Какую гамму мещанства раскрыл Ленин в этом письме, полном едкой иронии, как остро и метко изображен мещанин со всеми своими оттенками!
Эти строки письма Ильича, которые я когда-то впервые прочел в Ленинском сборнике, ожили в моей памяти, когда в тридцатых годах на страницах «Правды» я увидел отчет о беседе Алексея Максимовича с редакторами политотдельских газет.
Товарищи уезжали на работу в деревню и советовались с Горьким по делам литературным.
Горькому был задан вопрос:
— Каким должен быть язык политотдельской газеты?
Алексей Максимович ответил так:
— Каким? Чем проще, тем лучше, товарищи. Настоящая мудрость всегда выражается очень просто, — Владимир Ильич Ленин яркое свидетельство этого.
Старый писатель, друг Ленина, советовал журналистам и писателям атаковать факты неизжитого бескультурья, факты нелепого отношения к женщине, к детям, — одним словом, действовать в этом направлении беспощадно, жалом сатиры.
— Часто бывает так, — сказал Горький, — что высмеять — значит вылечить. Владимир Ильич отлично умел лечить этим приемом…
Может быть, в тот самый час, когда Горький сказал эти слова редакторам-политотдельцам — «высмеять — значит вылечить», — он припомнил то ленинское письмо, в котором прием этот был отлично применен на практике.
Ах, хорош мужик, хорош!
В апреле 1920 года один питерский рабочий, хороший знакомый Горького, был на приеме у Владимира Ильича и рассказывал Ленину о действиях продотряда в деревне. Сохранилась запись воспоминаний питерца.
После беседы о делах хлебных Владимир Ильич радостно сказал: «Сейчас был Горький, и если хотите видеть своего приятеля, то вот вам адрес». От Ильича, — рассказывает питерский большевик, — мы направились к Горькому. Поздоровавшись с нами, Алексей Максимович возбужденно-весело сообщил: «Был сейчас у Ильича и говорил с ним о практической работе советского строительства, теперь начну организовывать для этой цели интеллигенцию». Пожимая нам руки, он все время стыдливо-радостно твердил: «Ах, хорош мужик, хорош! Ведь хорош, товарищи?! Как мы мало его знали!»
Пять лет спустя Горький так вспоминал о своих встречах с Владимиром Ильичем:
«Я слишком часто обременял его в те трудные годы различными «делами» — гидроторф, дефективные дети, аппарат для регулирования стрельбы по аэропланам и т. д. — великолепнейший Ильич неукоснительно называл все мои проекты «беллетристикой и романтикой». Прищурит милый, острый и хитренький глаз и посмеивается, выспрашивает: «Гм-гм, — опять беллетристика».
Но иногда, высмеивая, он уже знал, что это не «беллетристика». Изумительна была его способность конкретизировать, способность его «духовного зрения» видеть идеи воплощенными в жизнь. Много еще будет сказано, написано об этом человеке…»
Точно по инструкции
Рассказывал старый инженер-конструктор. Было это давным-давно, в Петрограде, на втором году революции. Завод, на котором тогда служил инженер, принадлежал до революции фирме «Сименс — Шуккерт». Проживал инженер в просторной и даже роскошной, как он выразился, квартире. Семья была небольшая.
И вот в один прекрасный день рано утром постучали в дверь, а затем в квартиру вошла группа людей — две женщины, знакомый заводской рабочий, молодой человек в студенческой куртке, солдат и матрос. Вожаком делегатов был матрос, невысокий, плотный товарищ. Он-то и предъявил хозяину квартиры мандат и вежливо, твердо и коротко объяснил цель прихода.
— По-нашему, — сказал матрос, — нужны революционные меры: распределение жилищ в интересах бедноты. Учитывая обстановку, есть намерение произвести необходимое уплотнение и одновременно переселение трудящихся из подвалов.
Он держал в руках тоненькую, в четыре десятка страниц, брошюру. Время от времени заглядывая в нее, он четко сказал:
— Вы потеснитесь, граждане, в двух комнатах на эту зиму, а две комнаты приготовьте для поселения в них двух семей из подвала. На время, пока мы при помощи инженеров (вы, кажется, инженер?) не построим хороших квартир для всех, вам надо потесниться…
В разговор вступила пожилая женщина, она в свою очередь стала убеждать инженера, что делается это для облегчения тягостей и бедствий войны.
Инженер взял у матроса тоненькую брошюрку.
Матрос, переглянувшись со своими, улыбаясь, заверил инженера:
— Не извольте сомневаться, гражданин инженер. Действуем точно по инструкции.
Да, в инструкции именно так и было записано, как говорил матрос: «Вы потеснитесь, граждане, в двух комнатах на эту зиму… На время, пока мы при помощи инженеров (вы, кажется, инженер?) не построим хороших квартир для всех…»
В инструкции были еще и другие, очень реальные подробности, которые хорошо запомнил инженер-конструктор. Например, там было сказано: «…в вашей семье двое незанятых полурабочих, способных выполнить легкий труд… Они будут дежурить ежедневно по 3 часа, чтобы наблюдать за правильным распределением продуктов для 10 семей и вести необходимые для этого записи. Гражданин студент, который находится в нашем отряде, напишет сейчас в двух экземплярах текст этого государственного приказа, а вы будете любезны выдать нам расписку, что обязуетесь в точности выполнить его».
Инженер выдал расписку, что обязуется в точности выполнить революционное распоряжение.
С тех пор минуло много лет. Инженер продолжал работать на заводе, потом преподавал в электротехническом институте, стал доктором технических наук, профессором, и дома в его обширной библиотеке среди множества книг хранится та самая «инструкция», с которой ему однажды пришлось столкнуться на практике. Это была работа Ленина «Удержат ли большевики государственную власть?». Она была издана в Петрограде в 1918 году, в серии «Солдатская и крестьянская библиотека», печатали ее в типографии «Сельского вестника» на Мойке. В предисловии ко второму изданию, датированному 9 ноября 1917 года, Владимир Ильич писал:
«Революция 25-го октября перевела вопрос, поставленный в этой брошюре, из области теории в область практики».
Немало трудного пришлось испытать инженеру-конструктору. Но, как он сам говорит, ленинская «инструкция» сыграла не последнюю роль во всей его жизни, в ломке предрассудков, да и всей психологии инженера.
Рассказывая мне эту короткую историю, старый конструктор взял с книжной полки тоненькую брошюру, раскрыл ее на двадцать первой странице, на той самой постаревшей от времени странице, которую когда-то, в зиму восемнадцатого года, ему столь выразительно прочел матрос-большевик.
Инженер осторожно положил на ладонь тоненькую книжку.
— Чудесное средство! — задумчиво сказал он.
Чудесное средство сразу, одним ударом, удесятерить государственный аппарат, средство, которым ни одно капиталистическое государство никогда не располагало и располагать не может. И этим чудесным средством, как назвал его Ленин, явилось привлечение трудящихся к управлению государством.
На простом, наглядном примере с переселением бедноты из подвалов Владимир Ильич пояснял, как легко применимо это чудесное средство, как безошибочно его действие.
Хлеб и книги
Однажды в письме к Горькому Владимир Ильич обронил такие слова: «Без книг тяжко…» Недавно, читая XXI Ленинский сборник, я на странице двести восемьдесят третьей обратил внимание на одну записку Ленина. Рукою Ильича был набросан список книг, которые Ленину хотелось прочитать в те дни.
Я несколько раз с волнением перечитывал ленинскую запись. Дело в том, товарищи, что записку эту, судя по почерку, как сказано в сборнике, Владимир Ильич писал после ранения 30 августа 1918 года.
Как только он стал поправляться, его сразу же потянуло к книге, — и он набросал следующий список:
«Дюбрейль — Коммуна
Лиссагарэ «История Коммуны 1871 года»
Чехова — Спички
Джордж Эллиот
«Даниэль Деронда»
«Мельница на Флоссе»
Диккенс
«Холодный дом»
И в эти же дни, едва начиная приходить в себя после тяжкого ранения, Владимир Ильич обращается мыслями к хлебу насущному, к хлебу для трудящихся. В памяти Ленина живет Елец — один из уездов Орловской губернии. Там идет напряженная борьба за хлеб. Надо ее усилить, эту борьбу за каждый пуд хлеба.
Ельцом он занимался еще до ранения. В начале августа Владимир Ильич выдвинул лозунг, требуя развернуть массовую агитацию: «в поход на жнитво в Еле[цкий] уезд!»
За четыре дня до 30 августа он телеграфирует наркому земледелия тов. Середе: «Всеми силами используйте хорошую погоду». За три дня до ранения он посылает новую телеграмму в Елец, в которой сообщает, что помочь делу можно присылкой большого количества «обмолотных отрядов». Надо привлечь московских рабочих.
«Мы обязательно должны показать рабочим Москвы наглядно и на их массовом опыте, что только их участие двигает быстро снабжение продовольствием».
И кажется, одна из первых его записок после 30 августа, — может быть, она писалась в одно время со списком книг, — это письмо Ильича к наркому земледелия по поводу сбора хлеба в Елецком уезде.
7 сентября 1918 г.
«Тов. Середа! Очень жалею, что Вы не зашли. Напрасно послушались «переусердствовавших» докторов.
Почему не выходит дело в Елецком уезде? Это меня очень тревожит, а еще более Ваш «обход» этого вопроса. Явно ведь не выходит. Из 19 волостей с комитетами бедноты ни одного ясного, точного отчета!
Ни одной Σ[4] сколько вагонов, за какие сроки?!! Ни в одну волость (а надо бы в 19) не привезено по 3—5 толковых рабочих из Питера (с 15—50 помощниками из Москвы). Нигде нет данных, чтобы работа к и п е л а!
В чем дело? Очень прошу ответить. Назначьте корреспондентов для меня по каждой волости, дайте им это мое письмо, пусть все мне ответят.
Письмо Ленина обошло весь Елецкий уезд. Его читали во всех комитетах бедноты. В Кремль, к раненому Ильичу, полетели вести из уезда. Крестьяне счастливы были услышать голос Ленина, они спешили заверить его: хлеб будет, дорогой товарищ!
Сохранилось письмо от комитета бедноты и ячейки коммунистов Краснополянской волости, Елецкого уезда:
«Сего числа, получив телеграмму от Вашего имени через тов. Середу о скорейшей отправке хлеба в Москву, заявляем: вся наша энергия направлена к тому, чтобы как можно скорее накормить дорогих наших товарищей рабочих. Хлеб отправляем. Шлем горячее пожелание в скорейшем Вашем выздоровлении».
Ленин верен себе! Он сердечно благодарит товарищей за добрые пожелания скорейшего выздоровления, но не успокаивается и телеграфно требует от всех комитетов бедноты Елецкого уезда: необходимы еженедельные точные цифры. Первое: какие именно волости, какую часть излишков хлеба собрали и сколько ссыпали? Второе: сколько ссыпано, в каких именно элеваторах…
А заключается ленинская телеграмма так:
«Без таких данных все остальное пустая словесность. Отвечайте точнее».
И хлеб из Ельца пошел…
Зов в будущее
Книги помогают нам познавать черты духовного облика Владимира Ильича.
Однажды в начале весны мы провели многие часы в Кремле, осматривая кабинет и квартиру Ленина. С каким трепетным вниманием мы перебирали книги из его библиотеки, — одна мысль, что эти книги, журналы, газеты читал Ленин, что они побывали в его руках, что они хранят тепло его рук, что на полях иных книг есть его пометки, одна только мысль об этом заставляла еще пристальнее всматриваться в страницы прочитанных Ильичем книг. На некоторых книгах можно было увидеть маленький штампик: «Библиотека Н. Ленина».
В рабочем кабинете, на одной из полок книжного шкафа, стоят тома сочинений Н. Г. Чернышевского.
Перелистывая девятый том Чернышевского, в котором напечатан роман «Что делать?», я увидел между страниц узкий, посеревший от времени листок-закладку.
Закладка лежала на странице, открывающей XXXI главку, — ею начинается «Беседа с проницательным читателем».
Разумеется, я не берусь утверждать, что это была закладка Ильича, но когда вспоминаешь отношение Ленина к Чернышевскому, то листок-закладка, естественно, приковывает к себе внимание.
Я пришел домой и, все еще находясь под впечатлением увиденной в ленинском кабинете книги, обратился к роману Чернышевского, к той самой главке, которая, быть может, в свое время чем-то заинтересовала Владимира Ильича.
Помните начало беседы:
«Скажите же, о проницательный читатель, зачем выведен Рахметов, который вот теперь ушел и больше не явится в моем рассказе?»
Рахметов. Чернышевский писал, что «таких людей, как Рахметов, мало…». Рахметов был пахарем, плотником, работником всяких промыслов; он прошел бурлаком всю Волгу, от Дубовки до Рыбинска. Он вел спартанский образ жизни. Рахметов был особенным человеком, говорит Чернышевский, с выработанными на практике принципами в материальной, нравственной и в умственной жизни.
Новые люди…
«Мало их, но ими расцветает жизнь всех; без них она заглохла бы, прокисла бы; мало их, но они дают всем людям дышать, без них люди задохнулись бы… Это цвет лучших людей, это двигатели двигателей, это соль соли земли».
Каким страстным зовом в будущее звучат заключительные строки беседы Чернышевского с проницательным читателем:
«Поднимайтесь из вашей трущобы, друзья мои, поднимайтесь, это не так трудно, выходите на вольный белый свет, славно жить на нем, и путь легок и заманчив, попробуйте: развитие, развитие… О, сколько наслаждений развитому человеку! Даже то, что другой чувствует, как жертвы, горе, он чувствует, как удовлетворение себе, как наслаждение, а для радостей так открыто его сердце, и как много их у него! Попробуйте: хорошо!»
К Чернышевскому Ленин питал чувство глубочайшего уважения. Книги великого демократа Владимир Ильич брал с собою в ссылку. И особенно он любил роман «Что делать?». Надежда Константиновна рассказывает, как внимательно читал Владимир Ильич этот роман и какие тончайшие штрихи он в нем отмечал. «Впрочем, — замечает Крупская, — он любил весь облик Чернышевского».
В Кремле, в кабинете Ленина, в числе тех авторов, которых он хотел иметь постоянно под рукой, наряду с Марксом, Энгельсом и Плехановым, стояло и Полное собрание сочинений Чернышевского, — Владимир Ильич в свободные промежутки времени читал их вновь и вновь.
Ведь это о Чернышевском Ленин однажды сказал, вспоминая годы свои молодые: «Он меня всего глубоко перепахал!»
Каждый раз, отмечает Надежда Константиновна, когда Ильич говорил о Чернышевском, его речь вспыхивала страстностью.
…Я не вижу надобности подробно останавливаться сейчас на хорошо всем знакомом и близком, особенно людям старшего поколения, романе Чернышевского. Я только хотел выделить один маленький штришок, рассказать об увиденном мною в рабочем кабинете Ленина узком листке, заложенном для памяти в одном из томов собрания сочинений великого русского демократа.
Записки Ленина
Дом Ленина… Так Луначарский говорил об Институте, в котором хранятся ленинские труды. Многие годы здесь в особых, тщательно выработанных условиях хранятся собранные со всей нашей страны и, кажется, со всего мира работы Ленина, оригиналы рукописей — от объемистого теоретического труда до крохотной летучей записки, набросанной на клочке бумаги.
В июле двадцать третьего года Центральный Комитет партии обратился к советскому народу, призывая коммунистов и беспартийных товарищей, сохранивших у себя письма, записки Владимира Ильича, и все учреждения, имеющие документы с ленинскими пометками, передать их в Институт Ленина.
«Члены РКП не должны забывать того, что всякий маленький обрывок бумаги, где имеется надпись или пометка В. И. Ленина, может составить огромный вклад в изучение личности и деятельности вождя мировой революции и поможет уяснить задачи и трудности, стоящие на том пути, по которому мы идем, руководимые В. И. Лениным».
Сколько партийных работников, сколько хозяйственников, специалистов, народных комиссаров, рабочих, крестьян получали ленинские записки…
Я читаю записку за запиской, письмо за письмом — партийным работникам, народным комиссарам, хозяйственникам, уездным и губернским советским работникам, ученым и рабочим, агрономам и крестьянам, — читаю и поражаюсь могучему диапазону действий Ленина. Даже в самой коротенькой записке мы ощущаем концентрированную мощь его пламенной энергии и высокого интеллекта.
Он писал их на бланках предсовнаркома — иногда просил «отбить на машинке на моем бланке», писал и на обороте конвертов, а то и просто на клочках бумаги.
С. Бричкина, работавшая в секретариате Совнаркома, говорит:
«Ленин экономил даже бумагу. Формат его записочек очень характерен: они представляют собой или узенькую полоску, или маленький квадратный листочек, какие бывают в блокнотах-семидневках…»
Он просил своих ближайших помощников — Л. Фотиеву и Н. Горбунова, чтобы все бумаги, поступающие в ЦК партии, записывать в особой книге самым кратким образом — «телеграфным стилем не больше трех строк».
Не терпел Ленин медленных, тягучих темпов в работе.
Давая какое-либо поручение, он требовал не откладывать дела в долгий ящик. И вместе с тем, если дело было, новое, а потому трудное, писал: «Festina lente» («Не делай наспех»).
В июле 1921 года Владимир Ильич прочитал в «Экономической жизни» статью инженера Н. Н. Вашкова, заведующего электроотделом ВСНХ. От Ленина — записка Вашкову:
«Чрезвычайно благодарен Вам за статью «Электрификация России»…»
Просит инженера сообщить ему ряд дополнительных сведений. И тут же Г. М. Кржижановскому:
«Прошу Вас прислать мне 2—3 строчки соображений по поводу посланного Вам в копии моего письма Вашкову».
Характерен ответ Кржижановского:
«Дорогой Владимир Ильич! Ваше письмо тов. Вашкову и на меня и на него произвело одинаковое впечатление: «Если бы у нас побольше было таких читателей!..»
Объем внимания
Горький сказал о Ленине:
«Меня изумляла его нечеловеческая работоспособность».
Современники отмечают поразительное ленинское мастерство работать широким фронтом. Он дорожил временем, дорожил каждым часом, каждой минутой, — не зря ведь, выступая или председательствуя на Совнаркоме, он держал перед собою часы. Слушая докладчиков, он успевал в то же время просматривать списки книжных новинок, низко наклонив голову, что-то набрасывал, делал заметки, перебрасывался «летучими записками» с товарищами, при этом ни на мгновение не выпуская из поля внимания общего хода заседания.
Один из редакторов «Солдатской правды», старый большевик М. С. Кедров, в воспоминаниях своих описал встречу Ленина с делегатами фронтов, армий, флота. Это было в декабре семнадцатого года. Встреча происходила в Комиссариате по военным делам. Ленин сидел у окна и, слушая делегатов, одновременно писал что-то быстро на четвертушках бумаги, задавал вопросы. Способность Ильича одновременно производить несколько работ — слушать, писать, отвечать на задаваемые ему вопросы — неизменно всех поражала. «Такого объема внимания, — отметил Кедров, — я никогда не встречал».
Какое трудное было время, а между тем работали в Совнаркоме споро, бодро, работали с шуткой.
«В Совнаркоме царило какое-то сгущенное настроение, казалось, что самое время сделалось более плотным, так много фактов, мыслей и решений вмещалось в каждую данную минуту», — писал Луначарский, как бы окидывая мысленным взглядом знакомый кремлевский зал заседаний, длинный стол, во главе которого в легком светлом плетеном кресле сидит Владимир Ильич…
Нарком просвещения признавался, что ему приходится покаяться в тяжком грехе. Как ни важны были те государственные дела, которые обсуждались в Совнаркоме, как ни актуальны и значительны были вопросы о рыбных промыслах или ссора двух губерний по поводу лесов, Анатолий Васильевич на мгновение отходил от всего этого, в нем брал верх художник — ему доставляло бесконечное удовольствие, как сам он говорит, наслаждаться музыкой выражения лица Ильича.
Задуманное проводить в жизнь
В один из мартовских дней 1966 года я встретился с Лидией Александровной Фотиевой, которая в течение пяти лет работала секретарем Совнаркома и СТО, одновременно была секретарем В. И. Ленина.
В воспоминаниях Фотиевой есть особая непосредственность наблюдения, позволяющая нам как-то ближе увидеть Владимира Ильича в деле, работе /«Мне кажется, характеризуя его манеру работать, можно сказать, что он работал весело»/.
А ведь это — «работал весело» — бросалось в глаза и зарубежным наблюдателям, по крайней мере тем из них, кто в ту сложную, переломную эпоху вдумчиво всматривался в Ленина, встречаясь и беседуя с ним. Артур Рансом, записывая свои впечатления о председателе Совнаркома, почти с удивлением отметил такую черту:
«Больше всего Ленин поразил меня своей жизнерадостностью. Возвращаясь из Кремля, я мысленно старался найти какого-либо другого деятеля его масштаба, который обладал бы столь же веселым характером. И я не смог припомнить никого».
Он радовался любой добротной работе. Как доволен он был хорошо сделанным стенным госиздатовским календарем: «У нас это умеют сделать? У-ди-ви-тель-но!»
Он требовал от работников любого ранга деловитости, четкости, быстроты и настойчивости в исполнении заданий. И больше всего он ненавидел равнодушие, так называемое безмятежное отношение к делу.
Вот он ждет не дождется, когда, наконец, будет издан брошюрой «Наказ СТО». Владимир Ильич хорошо знает, как медлительно работает наша машина, как долги порою сроки исполнения… А тут «Наказ СТО», брошюра очень важная, крайне необходимая, и так безобразно долго ее издают.
Фотиевой он пишет: «…скажите, что я зол». А через день-два напоминает Смольянинову: «Нажмите свирепее».
В немногом — многое.
Ленинское умение быстро знакомиться с обширной корреспонденцией, приходящей со всех концов России, отбирать самое ценное, самое важное и главное дает возможность вникнуть в стиль его работы.
Начальнику управления государственных складов он в сжатом письме дает предметный урок борьбы с волокитой и бюрократизмом.
«В волоките я не могу не винить и Вас. «Три года кричим», «доводил чуть не 10 раз, к а з а л о с ь, до конца», пишете Вы. Но в том-то и дело, что ни разу Вы не довели дело д о к о н ц а без «казалось».
Читал Ленин обычно архибегло (так он сам однажды выразился). Но и при архибеглом чтении замечал все существенное, запоминал главное.
Он требовал от товарищей по работе научиться строить деловые сообщения «кратко, архикратко». Бумаги, обильно загроможденные цифрами, за которыми ускользала суть дела, приводили его в негодование. Он писал А. Б. Халатову в Нарком-прод:
«Паки и паки прошу: non multa sed multum[5]. Поменьше цифр, но подельнее».
Он «обрушился» на И. И. Радченко, руководителя Главторфа, за то, что Радченко прислал архиобъемистые бумаги («Без отдельно выписанных ясных предложений»).
«Деловые выводы Вы сами должны делать, а не меня заставлять извлекать из десятка страниц пять строк деловых выводов».
А бумаги-то весьма нужные — речь идет о Шатурке. А их солили, по выражению Владимира Ильича, немало дней. И Ленин с укоризной пишет:
«Образец того, как Вы нарушаете мои советы».
Иной ответственный товарищ, видимо, считал, что чем, скажем, длиннее доклад, тем все выглядит солиднее… Получил Ленин от одного крупного хозяйственника из Донбасса докладную записку, в которой подведены были итоги работы комиссии СТО по вопросам каменноугольной промышленности. И Ленин внимательно читает эту весьма длинную докладную, которая его не удовлетворила, и, не жалея своего времени, садится и пишет товарищу письмо, в котором есть такие строки:
«Прочел Ваш доклад и ругаю Вас ругательски… И я и всякий, читающий доклад, должен дорабатывать его за Вас.
Так проваливают даже правое дело!»
Волокиту на суд гласности
«Чинодралы», управляемые «духом обмена пустейших бумажек», вызывали у него гнев и ненависть.
В одной записке, сетуя, что исполнение важного решения растянулось чуть ли не на 11/2 месяца (а срок был дан 2—3 дня!), Владимир Ильич сердито пишет:
«Христа ради, посадите Вы за волокиту в тюрьму кого-либо! Ей-ей, без этого ни черта толку не будет».
Обнаружена волокита с заказом на плуги Фаулера. Заказ пошел гулять по ведомствам. Налицо явный бюрократизм. Владимир Ильич пишет председателю ВСНХ А. Богданову:
«Надо не бояться суда (суд у нас пролетарский) и гласности, а тащить волокиту на суд гласности: только так мы эту болезнь всерьез вылечим… Мы не умеем гласно судить за поганую волокиту: за это нас всех и Наркомюст сугубо надо вешать на вонючих веревках. И я еще не потерял надежды, что нас когда-нибудь за это поделом повесят».
Богданов защищал своих работников: они преданные, ценные товарищи. Владимир Ильич допускает, что это, может быть, верно, что у вас нет «ведомственного увлечения»… Но с бюрократизмом надо бороться, «разнести вдрызг, осмеять и опозорить» волокиту и волокитчиков.
«Почему не возможен, — пишет Ленин, — приговор типа примерно такого:
Придавая исключительное значение гласному суду по делам о волоките, выносим на этот раз мягчайший приговор, ввиду исключительно редкой добросовестности обвиняемых, предупреждая при сем, что впредь будем карать за волокиту и святеньких, но безруких болванов (суд, пожалуй, повежливее выразится), ибо нам, РСФСР, нужна не святость, а умение вести дело».
Ив. Ив. Радченко, один из старых партийцев, первых красных хозяйственников, раздумывая над жизнью Ильича, спрашивал себя и своих товарищей, имевших счастье соприкасаться в трудной работе с его могучей, многогранной личностью:
«В чем была тайна влияния этого человека-гиганта на нас, не политических вождей, а рядовых работников-хозяйственников? Почему он внушал такую бодрость, такое желание работать, преодолевая все нешуточные трудности того времени? Тем ли, что он никогда не пугал этими трудностями, не напоминая о них лишний раз? Тем ли, что он, даже распекая не на шутку, никогда не унижал, не уничтожал человека, всегда оставляя ему веру в себя, в свои силы, в возможность исправить свои промашки и ошибки? Его тактичность, внимательность, заботливость, его товарищеская помощь при любом затруднении ободряли даже слабых, вялых, неуверенных в себе работников; он заражал их собственной бодростью и уверенностью, подгонял их своей смелостью, решительностью, быстротой мысли и действия, проверкой исполнения, а главное, своим предвидением правильных целей и правильных путей к ним».
Огненные слова
Немецкий поэт, коммунист Куба, веселый рыжеволосый гигант в широко распахнутом кожаном пальто, стоял на площадке доменной печи и, заслонясь ладонью, глядел неотрывно на сверкающий поток расплавленного чугуна, хлынувшего из лётки. Вел печь горновой Гюнтер Прильвиц, ловкий, плечистый парень в брезентовой куртке. Все шло хорошо, и горновой, подойдя к нам, войлочной шляпой отер потное, возбужденное от работы лицо. Горячее дыхание металла стояло в воздухе. Поэт широким жестом «окантовал» бегущую реку металла, горнового с его подручными и сказал, улыбаясь:
— Цукунфт! Будущее! Наше будущее…
Поэт был прав: все здесь обращено в грядущее. И эти доменные печи, и весь город, новый, социалистический город, рельефно рисуют демократическую Германию, устремленную в будущее.
Горновой, обратясь к нам, сказал, что хотел бы послать своим советским друзьям в Криворожье образец чугуна. В знак доброй памяти послать. На куске остывшего металла горновой острым ножом начертил герб Германской Демократической Республики: циркуль и молот. Символ новой Германии!
Вернувшись домой и приводя в порядок свои записи о поездке в ГДР, я вспомнил ночь на площадке доменной печи, озаренной жаром пламенеющего металла, слова поэта о будущем и циркуль и молот, вырезанные горновым на куске чугуна…
Государственная печать республики…
Одно письмо Ленина хранит оттиск первой советской государственной печати. Шел июль 1918 года. День двадцать шестой. Владимир Ильич пишет Кларе Цеткин письмо.
Ленина радует, что Цеткин, Меринг и другие «товарищи спартаковцы» в Германии «головой и сердцем с нами».
В самой сжатой форме он развертывает перед немецкими товарищами картины борьбы в Советской России:
«Мы теперь переживаем здесь, может быть, самые трудные недели за всю революцию. Классовая борьба и гражданская война проникли в глубь населения: всюду в деревнях раскол — беднота за нас, кулаки яростно против нас. Антанта купила чехословаков, бушует контрреволюционное восстание, вся буржуазия прилагает все усилия, чтобы нас свергнуть. Тем не менее, мы твердо верим, что избегнем этого «обычного» (как в 1794 и 1849 г.г.) хода революции и победим буржуазию».
…Кажется, уже можно отправлять письмо. Передан особый привет Кларе от Надежды Константиновны, послан наилучший привет всем, всем друзьям. Но в эту минуту на стол Ленину кладут государственную печать республики.
Владимир Ильич в постскриптуме быстро набрасывает:
«Мне только что принесли новую государственную печать. Вот отпечаток. Надпись гласит: Российская Социалистическая Федеративная Советская Республика. Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»
И для наглядности здесь же, на письме, Ленин делает четкий оттиск государственной печати первой в мире Советской республики. Российская Социалистическая Федеративная Советская Республика живет, сражается и, несмотря на неимоверные трудности, побеждает!
Как он ждал радостных вестей с Запада, с Востока и как он обрадовался, когда в ноябре восемнадцатого там, в Германии, загремел гром революции…
Об одном эпизоде, связанном с первыми радиограммами о германской революции, перехваченными нашей радиостанцией, мы читаем в воспоминаниях старого коммуниста А. М. Николаева. Он тотчас позвонил Владимиру Ильичу и сообщил ему эту волнующую радиовесть, затем, приехав в Кремль, он соединил Ленина с нашей радиостанцией.
«Никогда не забуду этих 20 минут, — пишет Николаев. — Владимир Ильич на маленьком столике записывает огненные слова о первых революционных победах германского пролетариата. В одной руке у него карандаш, в другой — телефонная трубка. Он — весь напряжение, вскидывает на меня сияющие глаза, повторяет вслух наиболее интересные места радиограммы, чтобы и я слышал. Подает реплики: «За ними пойдут другие…» Лицо Владимира Ильича отражало все его переживания: смелую уверенность, радость, восторг…»
И теперь, глядя на карту мира, советские люди с великой гордостью за наш народ и партию думают: сбылись пророческие слова Ильича! За нами, за первой Советской республикой, пошли другие… О, если бы Ленин все это видел!..
Сапоги и костюм
Республика жила на голодном пайке. Все на строжайшем учете: хлеб, соль, сапоги, шинели. Кстати, о сапогах и их стоимости. 19 июля девятнадцатого года Владимир Ильич получил счет от хозяйственного отдела на «проданный и отпущенный Вам товар», как сказано было в бумаге. Сапог — 1 пара; костюм — один; пояс — один. Всего на одну тысячу четыреста семнадцать рублей и 75 копеек.
Ленин усомнился в верности счета и тут же написал записку товарищам из хозотдела:
«Передавая при сем 2.000 рублей (две тысячи), прошу — и категорически требую — исправить этот счет, явно преуменьшенный».
Пишу эти строки…
Есть немало воспоминаний Г. М. Кржижановского о Ленине, воспоминаний, которые воскрешают самые разные периоды жизни Ильича.
Глеб Максимилианович все говорил: придет время, и засяду за более подробные мемуары. Однажды он стал диктовать своему молодому другу, инженеру Владимиру Стеклову, воспоминания — о времени, о Ленине, — начал было диктовать и вдруг решительно сказал: «Давай я сам сяду писать…» И тут же сел писать, увлекся, написал две страницы своим четким, нестареющим почерком, потом отложил перо и надолго задумался.
Было это дома у Глеба Максимилиановича, в Садовниках (ныне улица Осипенко), в старом кабинете председателя ГОЭЛРО. И кресло в кабинете оставалось старое, обитое давно потертой кожей. И стол, большой, длинный, чуть ли не во всю стену, по-прежнему стоял посредине комнаты. Стол и кресло уже отработали свой срок службы, их давно надо было сменить, но Глеб Максимилианович не разрешал. И все понимали, почему: в этом кресле сиживал Владимир Ильич, когда приходил к Кржижановскому, за этим столом они пили чай, беседовали, смотрели чертежи, бумаги. Нет, Кржижановский не мог с ними расстаться до конца своей жизни…
Эти две страницы воспоминаний сохранились у В. Ю. Стеклова; сейчас они лежат передо мною.
«Пишу эти строки и не уверен, что успею их дописать… Таковы мои годы: коварные, подстерегающие. Но «пусть положенное свершится», — скажу я, вспоминая известное высказывание моего любимого учителя, Ф. Энгельса, который к концу своих дней, кстати сказать, имел тот же возраст, в котором ныне нахожусь я.
Какова же цель этих моих записок? Оговорюсь прежде всего, что я отнюдь не претендую на их художественную и литературную значимость. К этой оговорке меня вынуждает мой возраст, в котором естественно тускнеют многие и многие краски, необходимые для художественной летописи дней минувших. Но все же: ведь недаром я был свидетелем стольких дней, и дней, столь значимых для судеб моей Родины… Короче: пусть эти строки будут правдивыми ремарками к судьбам поколения 90-х годов, т. е. того поколения, рождение которого относится к началу 70-х годов прошлого века, а жизненный, расцвет — к годам 90-м.
Если при этом подчеркнуть, что властителем дум этого поколения был человек такого исключительного удельного веса и таких предельно обаятельных особенностей ума и сердца, каким был В. И. Ульянов — Ленин, то сразу станет ясно, какую ответственную задачу я ставлю перед собой. Особенно если вспомнить, что в течение ряда десятилетий этот человек дарил меня своей теплой дружбой. Ведь такое положение особенно обязывает. И моя дружба с этим человеком была закреплена определенным историческим делом, извратить значение которого бессильны мои злейшие враги.
Вот и в этих записках, несмотря на мои возрастные дефициты, мне бы хотелось остаться на должной высоте. Как же достигнуть этого? Единственный путь — путь нелицеприятной правды, без оглядок ни направо, ни налево. Единственно приемлемый девиз — служение этой правде, правде жизни.
Итак — в путь-дорогу!»
Глеб Максимилианович знал Владимира Ильича еще по тем временам, когда Ленина — молодого революционера с Волги — звали в марксистском кружке «Стариком», хотя кличка эта, по словам Кржижановского, находилась в самом резком контрасте с юношеской подвижностью Ленина, с ключом бившей в этом «Старике» неиссякаемой энергией. Потом они встречались в сибирской ссылке. В письмах к родным Владимир Ильич сообщал в декабре 1897 года, что ждет к себе Друга-поэта (так окрестили в то время Глеба Максимилиановича).
«Друг-поэт на днях должен приехать ко мне на праздники, если опять не надует».
Десять дней провел Кржижановский у Ленина в Шушенском. Какие прекрасные это были дни…
«Глеб уехал от меня 3-го дня, прожив 10 (десять) дней. Праздники были нынче в Шу-шу-шу настоящие, и я не заметил, как прошли эти десять дней. Глебу очень понравилась Шуша: он уверяет, что она гораздо лучше Теси (а я то же говорил про Тесь! Я над ним подшучивал, что, мол, там лучше, где нас нет), что здесь есть лес близко (по которому и зимой гулять отлично) и прекрасный вид на отдаленные Саяны. Саяны его приводили в восторг, особенно в ясные дни при хорошем освещении. Кстати, Глеб стал теперь великим охотником до пения, так что мои молчаливые комнаты сильно повеселели с его приездом и опять затихли с отъездом».
Река газетной жизни
В ночные часы, когда темп редакционной жизни все больше и больше накаляется, я заглянул в одну из комнат «Правды» и вдруг почувствовал, как ударило чем-то особенным, газетным: тут и запах мокрых гранок свежего набора, тут и стремительная операция по сокращению текста на полосе с помощью синего карандаша и длиннющих ножниц, тут и последние уточнения — вот-вот загорится огонек, полоса готова к печати! Тут и веселая перебранка возбужденно-усталых людей, тут и черновая наметка следующего номера газеты, тут и оперативное задание: «Главное, чтоб в номер!»
В одной из комнат четвертого этажа, в четыреста двадцатой, идет своя жизнь, своя работа — собирается история «Правды» за пятьдесят лет, внимательно прочитываются с лупой в руках шестнадцать тысяч номеров, сто тысяч газетных страниц — старые, хрустящие, залатанные папиросной бумагой листы газетных комплектов.
Я словно окунулся в далекое и недавнее. Какая могучая сила у этих, пахнущих пылью газет!
Ленин и «Правда». За первые два года издания в «Правде» напечатано было более двухсот восьмидесяти статей и документов Владимира Ильича. А за пятьдесят лет — свыше тысячи ленинских статей, документов, выступлений. Поистине титанический труд!
Старый большевик А. Г. Шлихтер в своих воспоминаниях рассказывает об изумительной работоспособности Ленина «во всяком деле вообще и в литературном в частности».
После девятьсот пятого года Владимир Ильич жил некоторое время в Куоккала — поближе к Петербургу, к политическим событиям, к большевистской печати. Комнатушка, которую занимал Владимир Ильич вместе с Надеждой Константиновной, была небольшая; у стен две кровати, покрытые дешевенькими одеялами, стол посередине и всюду пачки книг — разложенные, а не разбросанные.
Однажды, вспоминает Шлихтер, редакция газеты оказалась по каким-то причинам без статьи, стоявшей уже в разметке номера. Шлихтер немедленно отправился в Куоккала к Владимиру Ильичу — нужно выпустить газету!
«И вот он при мне сел за свой небольшой рабочий столик (обыкновенный кухонный стол) и написал в течение часа (я, помню, нарочно следил по часам) огромную статью, которая заняла, кажется, два подвала газеты. В течение часа быстро-быстро бегало перо по тетрадке (Ильич всегда, насколько мне приходилось это видеть, писал в тетрадках), не отрываясь от бумаги ни на один миг, и ни разу за все это время Ильич не поднял глаз».
Читает Ленин
…Эти старые листы «Правды», хрупкие, высветленные временем, я увидел в газетном комплекте в кремлевском кабинете Владимира Ильича, рядом с рабочим столом на «вертушке». Некоторые газетные страницы имеют ленинские пометки. Читал Ленин. Внимательнейшим образом читал. Вот статья руководителя Пролеткульта Плетнева «На идеологическом фронте»; она вся испещрена ленинскими подчеркиваниями и краткими пометками. Какая у автора «архипутаной» статьи узость взглядов в важнейших вопросах культуры! Владимир Ильич тут же, читая, вступает с Плетневым в острую полемику; он энергично пишет на полях газеты: «Вздор», «Вот каша-то!», «Архификция»… Но вот одно место этой архипутаной статьи, вызвавшей у Ленина страстный протест, одно размышление автора, видимо, чем-то вдруг заинтересовало Владимира Ильича. Вот эти строки из статьи:
«Будуарный херувимчик нелеп на фасаде грандиозной электрической станции, гирляндочки цветочков смешны на перекинутом через ширь реки мосту. И станция, и мост красивы своей красотой мощи, силы, конструкции огромных масс стали, железа, бетона, камня».
Ленин набрасывает на полях рядом с этим абзацем:
«Верно, но
конкретно
(Эренбург)».
И. Эренбург, которого я спросил об этой ленинской пометке, сказал, что, по-видимому, Владимир Ильич имел в виду его книгу о конструктивизме 1922 года издания.
Как внимательно Ленин читал газету! Ведь это был его боевой публицистический арсенал.
М. В. Фофанова, в питерской квартире которой нелегально жил Владимир Ильич в предоктябрьские дни семнадцатого года, так рисует утренние часы Ленина:
«На газеты он буквально набрасывался… Читал он необычайно быстро. Часто я заставала его в такой позе: на столе перед ним лежит развернутая газета, он стоит у стола, поставив левую ногу на сиденье стула, опершись о колено локтем и ладонью подпирая щеку. В правой руке карандаш. Так он любил читать или, вернее, размышлять над газетными фактами».
На седьмой колонке
Давно ли вы читали «Великий почин»? Вспомните, какое деловое начало в этой ленинской работе:
«Печать сообщает много примеров героизма красноармейцев… Не меньшего внимания заслуживает героизм рабочих в тылу».
И вслед за этим идет страстное, динамичное:
«Прямо-таки гигантское значение в этом отношении имеет устройство рабочими, по их собственному почину, коммунистических субботников. Видимо, это только еще начало, но это начало необыкновенно большой важности».
Спрашиваешь себя: а что послужило «толчком» к широко обобщающей мысли Ленина, к тому, что он столь прочно утвердил, назвав деяния рабочих «Великим почином»?
Чем жила республика в те далекие весенние дни девятнадцатого года?..
Развернешь газету утром —
Разбегаются глаза.
Всюду молнии сверкают,
Разгорается гроза.
И на всю первую полосу «Правды»:
«Колчак наступает на Волге, революции грозит новый страшный удар!»
В номере от 17 мая 1919 года идет передовая «Красная действительность».
«За два года средь блеска молний и раскатов грома коммунизм из призрака превратился в грозную действительность».
И в самом низу первой полосы, на седьмой колонке, начинается статья товарища-газетчика (она подписана инициалами автора), статья, так захватившая Ленина: «Работа по-революционному».
С глубочайшим вниманием Владимир Ильич вглядывался в истоки движения, которое только-только начинало закипать в весенние дни девятнадцатого года. Вот так, собственно, и произошло с коммунистическими субботниками, рожденными в неимоверно трудных условиях рабочей жизни. А Ленин сумел в одной «капле жизни», сверкнувшей в трудную годину, разглядеть, как в этом чрезвычайно малом, по его словам, явлении стало проявляться коммунистическое.
Страстная, деятельная натура Ильича словно выхватила из потока жизни факты, мелькнувшие на газетном листе, придавая им новое, объемное, глубокое звучание. И вот по такому как будто малозначительному событию — где-то там, на железной дороге, отработали столько-то часов бесплатно — он отчетливо ощутил биение пульса величайшего явления современности. Труд с его новым, глубоким содержанием, поэзию труда Владимир Ильич видит в таких, с первого взгляда прозаических, вещах, как добровольная работа московских рабочих. Но сама проза жизни — и в этом мощь ленинской мысли! — сами будни полны светлой поэзии: в них ключом забила советская новь. А между тем с каким улюлюканьем тогда встретили первые субботники людишки, называвшие себя «социалистами», тупицы, как их окрестил Ильич, враждебные всему новому в труде и жизни. Как они издевались над первыми ростками коммунизма, презрительно именуя их «баобабом в горшке от резеды»…
«Великий почин»… Все в этой работе, поэтичной и дальнозоркой, созданной в суровые дни девятнадцатого года, все в ней пронизано живым и страстным интересом Ленина ко всему новому, что творят трудящиеся. Читаешь и проникаешься чувством — не только мыслью, но и тем чувством, которое владело Владимиром Ильичем, когда он писал о будничном героизме рабочих. Словно видишь кипучую ленинскую натуру, глубже и острее охватываешь страстную ленинскую жажду строить, радость его, что вот наступила та желанная пора, тот исторический момент, когда теория превращается в практику, оживляется практикой, проверяется практикой. И с новой силой постигаешь могучий ленинский дух, воинствующий оптимизм, несокрушимую веру Ленина в творчество масс.
«Великий почин» весь, от первой до последней строки, пронизан ленинским пафосом созидания. А началось все с одной «коммунистической субботы», с описания в «Правде» одного поразительного факта, рожденного самою жизнью…
Начало самой счастливой эпохи
Стиль Ленина сказывался в особом навыке, в умении прямо, без всяких околичностей, подходить к сути любого сложного вопроса. Г. М. Кржижановский считал, что именно эта особенность обусловливала простоту и п р о з р а ч н о с т ь литературного языка Ленина, — и его выступлений, добавим мы.
Эту особенность ленинского стиля работы, размах и неутомимую, упорную деловитость ощущали народные комиссары, хозяйственники, партработники — сотоварищи по великому делу переустройства России на новых началах. Луначарский свидетельствует:
«Владимир Ильич терпеть не мог красивых фраз, никогда их не употреблял, никогда не писал красиво, никогда не говорил красиво и не любил, чтобы другие красиво писали и говорили, считая, что это отчасти вредит деловой постановке вопроса».
В воспоминаниях стенографистки ВЦИК Валентины Остроумовой есть строки о том, как трудно было записывать Ленина. Стенографы всегда «трепетали»: «а вдруг у них сорвется».
Нам передается сосредоточенность, напряженное внимание работающей стенографистки, которая краешком глаза следит за шагающим Лениным, стремясь уловить и записать только что произнесенное меткое слово, которое громом веселого смеха прокатилось, всколыхнуло громадную аудиторию.
(«…И если бывали критические моменты, когда Владимир Ильич, отойдя в противоположную сторону, бросал какое-нибудь меткое словечко вроде «комчванство» или «комспесь», которое немедленно покрывалось смехом и аплодисментами, заглушая последние слова, то тут для стенографа момент напряжения доходил до максимума: сказано что-то удачное, должно войти в историю, а зафиксировать не удалось…»)
Сколько новых слов пришло вместе с революцией! И в потоке новых слов было и это рожденное в двадцатом году: «ГОЭЛРО».
Все эти дни декабря, готовясь к VIII съезду Советов, Владимир Ильич был весь в раздумьях над докладом о внешней и внутренней политике молодой Республики. Он сжато записал тему, план, характер доклада. Листы ленинского плана со вставками, с характерными для Владимира Ильича подчеркиваниями предстают перед нами как поразительный чертеж — чертеж, на котором обозначены приметы не только дня сегодняшнего, но и дней будущих.
Владимир Ильич стоял перед делегатами съезда на авансцене, в руках он держал весомую книгу — «План электрификации РСФСР», от страниц «Плана» еще так чудесно пахло свежей типографской краской (все-таки сумели издать к съезду!). Казалось, Владимир Ильич не мог расстаться с этой удивительной книгой в простом переплете, вобравшей в себя коллективную мысль русских ученых, инженеров, экономистов, пронизанную от первой до последней страницы страстной жаждой приблизить будущее.
С какой-то трогательной нежностью и уважительностью он назвал эту книгу — «томик».
(«Мы имеем перед собой результаты работ Государственной комиссии по электрификации России в виде этого томика, который всем вам сегодня или завтра будет роздан. Я надеюсь, что вы этого томика не испугаетесь. Я думаю, что мне не трудно будет убедить вас в особенном значении этого томика. На мой взгляд, это — наша вторая программа партии»).
Стенографы все запомнили: зимний хмурый день, съездовскую напряженную атмосферу и тот миг, когда на кафедре стоял Владимир Ильич, начав свой исторический доклад перед гигантской аудиторией. Стенографы революции были тогда молоды. Старшей в этой горстке стенографов, владевших «крылатым письмом», была Валентина Петровна Остроумова, живая, веселая, стремительно-быстрая. Она уже не первую ленинскую речь записывает, «схватывает» каждое его слово.
Стенографистки, бывало, просили его, напоминали: «Владимир Ильич, только, ради бога, не уходите далеко…»
Строили «баррикады» из стульев, чтобы не дать ему далеко отойти от столика стенографисток. Но он, увлекшись, забыв о своем обещании, цепко взяв стул, решительно отставлял его в сторону и стремительно выходил вперед, оставаясь один на один с многотысячной аудиторией, — обдумывал на глазах у притихшего съезда, каким ему видится будущее, начало самой счастливой эпохи.
1959—1970
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги