Избранные произведения

Пою морскую брань, потомки! ради вас,

Да будет слышен вам усердной музы глас.

Не нужны мне цветы, восторги там напрасны,

Где славные дела собою сами ясны.

Отвсюду мечет гром Россия на врагов!

Уже Архипелаг зрит северных орлов.

Не басни воспевать моя стремится лира,

Чесмесский бой в очах всего свершался мира.

А ежели в стихах цветы какие есть,

Так их рассыпало усердие, не лесть.

Люблю отечество, люблю и славу нашу;

Не ей придам красы, но ею песнь украшу.

На крыльях истины к Парнасу прелечу;

Внимайте, музы, мне, россиян петь хочу!

Ко ободрению имея мысль едину,

Что может всё воспеть, кто пел Екатерину.

Поведай, истина, сражения вину,

За что расторгли два народа тишину?

Не солнце ли одни у прочих похищают?

Не реки ль ко своим пределам обращают?

Не заражают ли вселенную они?

Причины должны быть такие битв одни.

И солнце на местах, и воды остаются,

Но страждет Греция, там крови реки льются.

От греков отлучен прекрасный солнца свет;

Печаль в домах у них, боязнь в сердцах живет.

Им в горечь рек струи срацины претворили,

Которые восток под иго покорили.

Во славе где сиял божественный закон,

И вера на столпах воздвигла светлый трон;

Где храмы вознесли главы свои златые,

Курился фимиам и с ним мольбы святые;

Где муз божественных был слышен прежде глас,

Где зрелся Геликон, где древний цвел Парнас;

В стране, исполненной бессмертных нам примеров,

В отечестве богов, Ликургов и Гомеров,

Не песни сладкие вспевают музы днесь —

Парнас травой зарос, опустошился весь.

Герои славные в Афинах не родятся,

Во Спарте мудрые законы не твердятся;

Евфратских жителей оружия молчат,

На греках тяжкие оковы там звучат;

Святые здания в пустыни превращенны,

Из материных рук их дщери похищенны;

В чужих руках теперь Ахейский славный град,

Где зрели греки рай, там ныне видят ад.

В оковах старики подъемлют к небу руки;

Свирепство, зверство там. Где церковь! Где науки!

Затмился царский трон и зданий красота.

Облег свирепый змий священные места,

Ни воплю страждущих, ни стону их не внемлет;

Ужасную главу на встоке он подъемлет,

Пространству радуясь отторженных границ;

Слезами веселясь и бледностию лиц,

Еще не чувствует людей теснимых бедства.

Для варварской души в злодействах нет посредства!

Увидя Грецию, упадшую пред ним,

Считает целый мир подножием своим

И мнит: коль есть цари на свете сем другие,

То щедрости его обязаны такие.

Успехом обуян и гордостью своей,

Поставил сам себя вселенной судией.

Он гордости своей препятствия не чает

И полночь во уме под власть свою включает:

Союз, святой союз с Россией нарушен;

Обресков прав своих и вольности лишен.

Тогда кровавая война от стран восточных

Парит, касаяся пределов полуночных.

В руке свирепый меч и пламенник несет;

Пожары, смерть и глад текут за нею вслед;

Пустеют жатвы вкруг и здания дымятся,

В полудни небеса сгущенной пылью тмятся.

Повсюду слышен вопль, реками кровь течет;

Ужасных Евменид из вечной тьмы влечет.

Как бурных ветров бег далеко в понте внемлют,

Когда они валы во глубине подъемлют;

Или когда, отняв у солнца светлый луч,

Разит свирепый гром, расторгнув недра туч;

Так шум издалека и топот раздается

В окрестных областях, куда война несется.

Изображение свирепости ея:

Из алчных челюстей яд льется у нея.

Увидя грозну брань, Европа задрожала;

Россия двигнулась и злобу удержала!

Алкающа весь мир в смятение привесть,

Давно бы без того успех имела лесть;

И, услажденные всеобщею войною,

Лилеи бы сплелись с кровавою луною.

Подъемлется толпа срацин, как прах густой,

Но Север воспрянул: «О дерзкий враг! постой!»

Подняв свою главу в зеленых лаврах новых,

Отечество мое у берегов Днепровых,

На скипетр опершись, к Луне спокойно зрит;

Гор Киевских оно с вершины говорит:

«Не греков здесь ищи, не царства их другого,

Здесь молния тебе во сретенье готова;

Ограда крепкая закона и венца,

Здесь храбростью горят российские сердца,

Здесь древних род славян сияет в полном цвете,

Который славою давно гремит во свете;

Ты весь против меня восток вооружил,

На войски многие надежду положил;

А мы на храбрости надежду основали.

Когда б одни полки победы даровали,

Давно б раздался здесь трубы военный глас,

На Марсовы поля звала бы слава нас,

И земледельчески б преобратились руки

В военны подвиги, их песни — в бранны звуки;

Но я оставила друзей и чад моих

Рачение иметь о житницах своих;

По селам и лугам их песни раздаются.

Не многи воины со мною остаются!

Как будто нет войны и тишина цветет;

Мне слава вкруг Днепра венцы свои плетет;

Но здесь любезный мир, украшенный цветами,

Любуется везде обильными местами;

Оливну ветвь держащ, возводит тихий взор

На тучности долин, и на зеленость гор,

На класы желтые, на паствы, на оливы;

Извне имея брань, внутрь царства мы счастливы

Тогда почувствуем, что с вами мы в войне,

Как ваших гром побед услышим в тишине.

Так всякая страна счастливой наречется,

В которой мудрый царь о подданных печется».

Сие России дух, Стамбул, тебе речет;

Но враг, рассвирепев, на пагубу течет,

На персях у себя он язвы зрит глубоки

И крови собственной текущие потоки;

Своей суровостью и злобой ослеплен,

Тем паче зверствует, чем больше изъязвлен:

Такая движет злость ко брани оттоманов

Противу северных орлов, как хищных вранов.

Полночной славы гром во всех местах гремит,

Друзьям российским в честь, ее злодеям в стыд.

Знамена их в Крыму и вкруг Дуная веют,

В Морее паруса у Дарданелл белеют.

Творили в древности волшебством чудеса,

Ко помощи призвав иль ад, иль небеса;

Не бледную луну с небес теперь сзывают,

Не двигаться с их мест горам повелевают:

Ко удивлению Россия бурных вод,

Из флота малого другой рождает флот,

Летающи суда из недр его исходят,

В восторг вселенную, срацина в страх приводят.

Европа! не дивись, на наши зря дела:

Полночный скипетр здесь Минерва приняла,

Она со славою ликует на престоле;

Екатерина здесь, и не скажу я боле!

О славе дел ее гремит повсюду слух;

Предшествует в морях ее героям дух,

Она бессмертными себя делами славит;

Минерва ли весь мир дивиться не заставит!

На Сейне тщетные преграды им творят,

Полночные орлы уже к Луне парят,

И Махометов знак трепещет и темнеет,

Полуденна страна, как лилия, бледнеет.

С перуном шествуют российские полки,

Не страшны бури им, моря не глубоки;

Не тяжек зной, ни хлад, для россов нет препоны,

Выходят новые Тезеи, Сципионы;[1]

К погибели срацин един остался шаг.

Колена преклонил уже Архипелаг

И лавры отдает лакедемонцам новым,[2]

Ко Чесме двигшимся с Спиридовым, с Орловым.

Дай крылья, муза, мне, к Морее прелечу;

Дай лиру! брань воспеть Чесмесскую хочу,

В бессмертие ее история включает:

Она бессмертием и песнь мою венчает.

Восстань, певец богов, великий муж, восстань,

Учи меня вещать, Гомер, Чесмесску брань!

Ты в памяти своих героев нам оставил,

Которых подвиги под древней Троей славил;

Рождает таковых Российская страна

Для падшей Греции в новейши времена.

Не похищенную троянами Елену

Подвиглась Греция изъять войной из плену;

Не за позорную Парисову любовь

Лиют россияне свою и вражью кровь;

Такой жестокости герои не питают,

Которы во странах полночных обитают.

Любовь к отечеству, любовь к друзьям своим —

То чувства их, и то едина слава им;

Благоприятствует им храбрость и судьбина;

Отечество в уме, в сердцах Екатерина.

Такие божества имея при себе,

В защиту, Греция! текут они к тебе;

Великий океан главу свою подъемлет

И новы имена в пределах бурных внемлет,

Которы, восшумя от невских берегов,

До древних греческих достигли островов,

Надменны гордостью срацины где не чают,

Везде российский меч и славу их встречают;

Со всех сторон Стамбул полночный слышит гром

И зрит стада орлов, летающих кругом;

Трепещущий Босфор, как некиим оплотом,

Стремится в страх привесть россиян сильным флотом.

Теки, срацинский флот, всю Азию тревожь,

Теки и наши ты победы приумножь.

О род! трепещущий от росского перуна,

Быв Марсу жертвою, будь жертвой и Нептуна.

Уже с волнами слух на понте восшумел,

Что грозный вышел флот из устья Дарданелл.

На крыльях страх разнес повсюду весть такую;

Тритоны прячутся во глубину морскую,

Не смеют выглянуть наяды из пещер;

Боязнь турецкий флот по всем водам простер,

Кровавую луну изображают волны;

Нереиды в волнах тоски и страха полны;

Смутились небеса и страшной брани ждут;

Одни россияне против срацин текут;

Оставя буйную и наглую Морею,

Вручают славу, жизнь и мужество Борею.

Ни ветры, ни вода не могут утушить

Горящей храбрости и россов устрашить.

Турецких сил число везде молва сугубит,

Свирепство, смерть, войну, беды, погибель трубит,

И злоба кровь рекой, остервенев, лиет,

Опасность в Греции как буря восстает:

Там носит варварство меч, пламень и оковы,

Распростирается грабеж и бедства новы.

Услыша жители военный грозный глас,

Мечтают, будто им пришел последний час!

Зефир ли зашумит, иль грянут в небе громы,

Бегут, скрываются... пустеют бедных домы;

Везде уныние, повсюду бледный страх,

По дебрям кроются, скитаются в горах;

Там старцы по лесам между зверями скрылись,

И храмы божии в пустыни претворились.

В объятиях сыны трепещут у отца,

Он, длани вознося к селениям творца,

Ему сердечные моления приносит,

Защиты не себе, любезным чадам просит.

Родительских гробниц гражданин прочь бежит,

Рассудок сетует, бессилие дрожит;

Страдает сиротство, невинность терпит муки,

И варварство багрит в крови младенцев руки;

Не трогает сердец девичья красота,

Все плачем и тоской исполнены места,

Благочестивая попранна стала вера,

Срацинской ярости в Морее нет примера.

Кому спасать ее? Кому отмщать врагам?

Россияне! перун вручило небо вам.

О вы, которые прославили героев,

Певицы тишины, певицы страшных боев!

Вам славы росския везде приятен слух,

Придайте силы мне, воспламените дух!

Вы, музы, истину вещать всегда любили,

Свидетельницы вы Чесмесской брани были;

Скажите наших мне героев имена,

Которы в поздние достигнут времена;

Поведайте о них мне внятными стихами!..

Я вижу флот; туда перенесен я вами!

Является вдали мне Марсово лице;

Конечно, то Орлов? Он зрится мне в венце!

Геройство на челе его изображенно,

В нем сердце ревностью к отечеству разжженно;

Перун в его руке, но кротость во очах:

Се честь отечества! его злодеев страх!

Не лесть Фортуне здесь плетет венцы лавровы,

О вас известен свет, о храбрые Орловы!

Когда завистники у вас какие есть,

Пускай дерзнут глаза на вас они возвесть;

Когда вы в понте страх и смерть пренебрегали,

За славу россиян живот свой полагали,

Когда противу вас кровавый блещет меч, —

Какая нужда вас могла в опасность влечь?

Чины, сокровища, героев награжденье,

Давно усердия нашли во уваженье;

Давно Фортуна вам венец свой соплела

И верность через то к монархине почла.

Из храма счастия, в свои цветущи лета,

Когда веселости сердцам приятны света,

Стремиться проливать свою во брани кровь —

Не то ли верная к отечеству любовь?

Достойны за нее они венцов лавровых.

Двух братьев таковых имел наш флот Орловых.

Та дружба, что слывет мечтанием давно,

Друг к другу возгоря, горела в них равно.

На помощь данные герои Алексею,

Казались в кораблях единою семьею.

О вы, участники преславных в свете дел!

Не страхом править вас, но дружбой он умел;

Единым именем вы только возбужденны,

Что вы россияне, и побеждать рожденны.

Соединилися Перикл и Сципион,

В Орлове вижу их; начальник флота он.

Феодор, красотой и младостью цветущий

И первый мужества примеры подающий,

С «Евстафием» летел в Нептуновы поля;

Спиридов был сего начальник корабля,

Усердный к богу муж, покрытый сединами,

От младости своей борющийся с волнами;

Желает дни свои во свете продолжить,

Чтоб жизнь за щедрости монарши положить,

Но ты, младый герой! уйми свое стремленье,

Отважности и страх твое увеселенье,

Увеселение ты братиев твоих;

Жалей, Орлов, жалей цветущих дней своих.

Сие, усердия украшено цветами,

Родство и дружество гласит любви устами;

Оно, души твоей приятности любя,

В морях и на земле летает вкруг тебя.

Фемису огорчил ты, храм ее оставя,

Ты ужас ей навел, себя при Чесме славя.

За тайну музы мне сказали о тебе,

Что смерть геройскую ты ставишь в честь себе;

Но жизнь геройская полезнее для света,

Весна твоя цветет, не тьми прекрасна лета;

Другие качествам дороги есть твоим.

Но в море он летит, и князь Козловский с ним!

О ты, питомец муз! на что тебе Беллона,

Когда лежал твой путь ко храму Аполлона?

На что война тебе, на что оружий гром?

Воюй ты не мечом, но сладких муз пером;

Тебя родитель твой и други ожидают,

А музы, над тобой летающи, рыдают.

Но рок положен твой, нельзя его прейти;

Прости, дражайший друг! навеки ты прости.

Со знамением в путь российских тек монархов

На легком корабле Орлов «Трех иерархов»;

Средземные валы бесстрашно разбивал,

Морям и ветрам он на нем повелевал.

Искусный Грейг при нем, геройских дел свидетель,

В лице своем являл честь, храбрость, добродетель;

На истине его основан был совет;

Во всех достоинства любить обязан свет.

На «Ростиславе» плыл бесстрашный Долгорукой,

И храбрости его всё воинство порукой.

Круз[1] мужеством своим героев удивлял,

Он брань с срацинами забавой поставлял.

А вы, которых здесь в стихах не вспоминаю!

Простите скромность мне, я ваших свойств не знаю

И ваши качества, конечно, уменьшу,

Когда, не зная вас, на лире возглашу;

Но музы ваших дел в забвенье не оставят

И ваши имена торжественно прославят.

Начальник ваш почтил геройским вас венцом,

Перед монаршеским он славил вас лицом.

О вашей храбрости, почти неимоверной,

Я сам свидетель слов его нелицемерный.

Летает по верхам Нептуновых полей

Немногое число российских кораблей;

Но мужеством мужей, из глаз геройских зримым,

Казался малый флот, сей флот непобедимым.

Гремяща слава им предшествует с трубой,

Вещая: «Гром несут россияне с собой!

Смирите дерзкие сердца, гиганты новы;

С перунами на вас готовятся Орловы...»

Сей глас, сей громкий глас как буря преходил;

Афины древние и Трою возбудил,

Изображающи превратность счастья грады.

Там, кажется, встают Ахиллы, Мильтиады,

Отмщение горит в их пламенных очах,

Что бедством их страны и их поруган прах.

Ах! спите в вечности, герои, сладко спите,

Россиянам за вас отмщенье уступите;

В Орловых видит вас, и чтит, и хвалит свет,

В них слава ваших стран и ваша оживет.

Увидит Греция Парнас возобновленный,

Полночной щедростью Минервы оживленный.

Уж храбрость вспыхнула во греческих сердцах,

Почти умершая в неволе и цепях;

Российских грому труб вздремавши греки внемлют,

Текут против срацин,[2] оружие приемлют;

Отважность древняя сияет в их лице,

Дерзают помышлять о Марсовом венце.

Уже бесстрашные российски аргонаты,

Оставя смутные морейские развраты,

Турецким кораблям во сретенье текут,

Которые на брань всю Азию влекут.

Вскипела вкруг вода под их судами вскоре,

Как плавающий лес, казались мачты в море;

Как белые шатры, несомы по волнам,

Представились вдали их парусы очам.

Увидеть страшное военных дел решенье,

Казалось, боги все взирают на сраженье.

Ужасны фурии, участницы войны,

Взошли на корабли с турецкой стороны:

Там смерть бледнеюща, там ужас, там отрава.

С российской стороны Минерва, Марс и Слава;

Летая музы вкруг, победну песнь поют;

Уже они венцы героям нашим вьют.

Как пламенна гора всходяще солнце блещет,

Кровавые лучи в Средземны волны мещет,

И понту бурному как будто говорит,

Что вскоре в воду кровь сраженье претворит.

Кипящие валы при устье брань подъемлют,

Они стремление обоих флотов внемлют;

Белеют паруса турецкие вдали,

Уже встречаются им наши корабли.

Уже геройский дух горит в орлах российских.

Слетаются они с Луной в струях Хиисских.

Как страшный некий змий, простершись по валам,

Главой примкнул их флот к Чесмесским берегам;

Другую часть простер до каменистой мели,

Где робкие струи, тесняся, зашумели.

О россы, россы! вам казалося в сей час,

Что в море двигнулась вся Азия на вас,

Что паки вышел Ксеркс на древние Афины;

Но прежней у брегов дождется он судьбины.

В трикраты[1] извившись флот гордый на волнах,

Умел бы ввергнуть мир в отчаянье и в страх;

Обратный в море путь без брани бы трубили,

Когда б другие то, не вы, о россы! были,-

Опасность зримая и множество врагов,

И наших малое количество судов

Ни бодрости сердец, ни славы не лишили;

Геройский жар в сердцах зажгли, не потушили.

Уж солнце к западу кругом земли текло

И тучи мрачные над понтом навлекло,

Дабы сокрыть от глаз волнующеся море,

Которо в страшный ад преобразится вскоре.

Россияне текут к оружиям своим,

Противна медленность, а не сраженье им,

Борей, летая вкруг, в пучине ужас сеет,

Крылами движет он, в российски флаги веет,

И, предвещание победы сделав им,

К срацинам страх понес, понес огонь и дым.

Се знак, громовый знак к осаде раздается,

Трикраты раздался, в турецкий флот несется.

Тогда от их судов унылый вопль восстал,

И флот их, разделясь, в пучине застонал,

Он пену за собой оставил в ней кроваву,

Предвозвещая им погибель, россам славу.

Как тучи бурные, стремясь друг друга стерть,

Из мрачных недр своих с перуном мещут смерть,

Так флоты, молнией и громом воруженны,

Стеклися, равною отважностью разженны,

Далеко по волнам взыванье раздалось,

Простерла крылья брань, сраженье началось.

Фортуна в облака оттоле улетает,

Там дела для себя она не обретает;

Не требуют ее россияне венца,

Не нужно счастье им — но храбрые сердца,

От них россияне прямого ждут геройства;

Фортуна быть должна богинею спокойства!

Блеснула молния, гром страшный возгремел.

И понт, внимая звук оружий, заревел;

В дыму и в пламени слетелись флоты оба,

Отверзла хладна смерть меж ними двери гроба;

Но смерть ужасная россиян не страшит

И, кажется, от них к врагам с мечом спешит.

Сверкающи огни в водах воспламенились,

И будто в воздухе они остановились,

Толь часто огнь вослед другому успевал,

Из медных челюстей который воздух рвал!

Явилась в облаках Беллона с звучной славой;

Исторг свой меч, летит к сраженью Марс кровавый;

Багреют вкруг судов кипящие струи.

О брань! погибельны везде следы твои.

Преобразилося пространно море адом,

Покрылись корабли свистящих пулей градом,

Несущи ядра смерть по воздуху гремят,

И гаснет тамо жизнь, куда они летят.

Смерть зрится на судах, и смерть в морской пучине;

Ближайший тамо шаг поспешный шаг к кончине;

Повсюду вопль и стон, не слышно там речей,

Единый слышен треск, гром пушек, звук мечей.

Текут против врагов полночны Марсы смело,

Едина в них душа, едино зрится тело.

Колико вижу там в сражении людей,

Толико видимо различных мне смертей.

Иный, кончая жизнь, не ропщет на судьбину;

Хоть видит сам себя едину половину,

Лишен обеих ног, еще он восстает,

К его спасению текущим вопиет:

«В покое умирать, друзья, меня оставьте;[1]

Не мне служите вы, отечество прославьте».

Иный, имеючи пронзенну пулей грудь,

Со смертью борется, дерзая славы в путь.

Иный, уже покрыт завесой смертной тени,

С оружием в руках повергся на колени,

И ужас вкруг его свирепствует вотще,

Он, силы истощив, сражается еще.

Иные смертный сон, сомкнув глаза, вкушают,

Но лиц спокойствием живущих утешают.

Иные, на своих оружьях онемев,

Остаточный в лице изображают гнев.

Тот, рану захватя единою рукою,

Разит своих врагов и мещет гром другою.

Иный на корабле чрез край безгласен пал,

Явить, что смерти он шага не уступал.

Там руки плавают с кровавыми мечами,

Катятся там главы с потусклыми очами,

Как будто с тем они желали умереть,

Чтоб им на брань еще сквозь смертный мрак воззреть.

Повсюду шум и стон, и понт и небо тмится,

И смерть от кораблей к другим, как вихрь, стремится.

Куда ни обратись, увидишь ад везде;

Отвсюду молний блеск, спасенья нет нигде,

Сгустился воздух весь, земля вдали трепещет,

И в черном вихре смерть, вращая косу, блещет;

И время на крылах коль быстро ни течет,

Еще скорее Марс мечом людей сечет.

Меж страхов таковых, меж молниями плыли

Которы корабли со «Иерархом» были;

Там «Три святителя», там дерзкий «Ростислав»;

Со Долгоруким Грейг, в пример Орловых взяв,

Венцы приобрели геройскими делами;

Казалось, тени там сразилися с телами,

Которых грозна смерть, ни ужас не страшит.

Тот место захватить убитого спешит;

Другой опасности войны пренебрегает,

Где больше страх разит, туда он прибегает.

Дискордия, в таких ликующа местах,

В груди имея злость, свирепость во устах,

Склокоченны власы и взоры раскаленны,

Дыханье огненно, уста окровавленны,

С улыбкой злобною на брань свирепу зрит;

Но мало для нее пучину кровь багрит,

Не сыта вкруг нее лежащими телами,

С мечом и пламенем летит меж кораблями;

Там груды зрит она поверженных людей,

Но жертва такова мала еще для ней.

Она свой пламенник трясет и возжигает

И грудью на корабль российский налегает;

Отъемля якорь прочь, к турецким кораблям

Рукой «Евстафия» толкнула по валам.

Воспламеняется Гассан[1] свирепством новым;

Встречает наш корабль, как вепрь, с лицом суровым.

Постой! к тебе летят Спиридов и Орлов;

Младый герой на все отважности готов.

Едва Гассаново движение приметил,

Подобно как Борей, врага в пучине встретил.

Феодор, брани зря решительны часы,

Имея по челу растрепанны власы,

Текущий пот с лица, трудов изображенье,

Стремится, как на пир, на страшное сраженье;

Сообщников своих объемля, говорит:

«Друзья! теперь на нас три части света зрит,

Себя мы зрелищу вселенныя представим,

Умрем или свое отечество прославим!»

С сим словом на корабль турецкий полетел,

Он бросил молнии, сразился, возгремел.

Не действуют уже ни ружья, ни картечи;

Переменяется порядок ратной сечи;

Летящи по волнам друг к другу корабли

Как будто две горы столкнулись на земли;

Движеньем свергнуты с обоих бортов в море,

Теряют воины и жизнь, и вид свой вскоре.

Их сдавленны тела, несомы по струям,

Явили зрелище ужасное очам.

Срацины кроются, срацины вопль пускают!

Но россы их суда баграми привлекают,

От смертных стрел уйти враги вовнутрь бегут,

Герои северны за смертью вслед текут;

Недвижимы в волнах стоят, как будто в поле,

И расстояния уже не видно боле.

Иные, будто бы под ними есть земля,

С высокого в валы низверглись корабля;

Сей новый брани род, в средине волн плывущих,

Конечно, устрашил чудовищ, там живущих!

Рукой за край схватясь, иной разит врага;

Другому жизнь его не столько дорога,

Как честь отечества или монарша слава;

Таких рождаешь ты, Российская держава!

Тогда над турками победу возвестить

Хотел россиянин с кормы их флаг схватить;

Не отнял вдруг его, колико ни старался,

Меж волн и меж небес на воздухе остался.

Он, руки потеряв, его не отпустил,

Всех способов лишен, зубами флаг схватил;

Срацин его мечом во чрево прободает,

Трепещет, держится, Луну не покидает.

С такою твердостью он храбро воевал,

Доколь на свой корабль со флагом мертв упал.

Тут ратник ратника увидел пред очами;

Сразились копьями, ударились мечами,

Уставили они противу груди грудь,

Разят и грудой тел ко славе стелют путь.

Не успевает ад преисполняться жертвой,

Кто пал там, пал уже не раненый, но мертвый.

Тот в ярости пронзить мечом врага хотел,

Но сам стрелой убит, на месте онемел.

Иный не ведает о ранах попеченья

И только чувствует, что он среди сраженья,

Там вплоть отрубленна с мечом рука падет,

Но сим мечом врагу еще удар дает.

На саблю налетел там воин, штык имея,

И движется по ней достигнуть до злодея.

Как вихрь подъемлется мгновенно от земли,

Так быстро воины на мачты потекли;

Там стрелы их грудей и копья досягают,

Они зажженные орудия свергают.

Горящий пламенем и смертоносный град

Поспешно обращал Гассанов флот назад;

Но тщетно он из рук российских вырывался,

То к берегу спешил, то выше подавался;

Как зверь, запутанный в расставленных сетях,

Иль голубь, у орла биющийся в когтях,

Не может Бей-Гассан от россов отцепиться.

Ах! для чего он в понт сей час не погрузится!

Сберитесь, облака, вкруг дерзких кораблей;

Воздвигни понт, Нептун; Юпитер, дождь пролей!

Ни понт не движется, ни шумный дождь не льется,

Уже спасения нигде не остается.

Внимая между тем отважной брани сей,

Бесстрашно на нее взирает Алексей.

Безвредны россы с ним; не чающим спасаться,

Не смеет смерть до них, не смеет прикасаться;

Нет места для него, летит по всем местам,

Где он, и слава тут; где он, и счастье там;

Минерва сей корабль эгидом покрывает,[1]

Громам и молниям не жечь повелевает,

Кидаясь, грозна смерть противников разит,

Но храбрых россиян и смерть сама щадит;

Стенал от ран корабль, но россы невредимы;

Бессмертны войски в нем или непобедимы:

Не устрашает их военная гроза.

Тогда простер Орлов к «Евстафию» глаза,

Турецкий зрит корабль в дыму, в огне, в напасти,

У храбрых россиян почти уже во власти;

На помощь думает к Феодору лететь,

С ним вместе победить иль вместе умереть,

Но важные к тому препятства предлежали

И дружества его стремленье удержали;

Отважность братнину он внутренне винит,

А храбрость юноши в нем сердце веселит;

Он смотрит... пламень вдруг «Евстафия» объемлет;

Вздрогнуло сердце в нем, он вопль и громы внемлет;

Поколебалося и море и земля.

Взглянул на сей корабль — но нет уж корабля!

И брата больше нет! Удары раздаются.

Там части корабля волной морской несутся,

Покрылся облаком кровавым горизонт,

Казалось, падают из тучи люди в понт,

Какое зрелище герою, другу, брату!

Он вдруг восчувствовал невозвратиму трату!

«Погиб, любезный брат! погиб ты!» — вопиет;

И те слова твердя, беспамятен падет.

Не знаю лучшего печали сей примера,

Сей грусти, жалоб сих, как в песнях у Гомера;

В таком отчаяньи был храбрый Ахиллес,

Как Антилох к нему плачевну весть принес,

Что рок, плачевный рок с Патроклом совершился;

Несчастный друг его всех чувств тогда лишился,

И только сам себя лишь начал познавать,

Коль можно чувствами отчаянье назвать,

Повергся, возрыдав, герой на землю хладну

И грудь к ней приложил, грудь томну, безотрадну,

Со прахом белые власы свои смешал,

Зеленую траву слезами орошал;

Искал оружия, просил у предстоящих,

Для пресечения мучений, дух томящих.

Великою душой и мужеством таков,

Но тверже во своем отчаяньи Орлов;

Познав, что брата слез поток не воскрешает,

Отмщать за братню смерть срацинам поспешает;

Он видит вкруг себя стоящи дружбу, честь,

Родство, отечество, на праведную месть

Геройский дух его ко подвигу зовущих,

«Проснись, Орлов! и мсти за брата!» — вопиющих.

Как страшный, отходя от человека, сон

Еще крутит его и извлекает стон, —

Так, скорбию своей Орлов обремененный,

Подвигся храбростью и местью распаленный;

На власть небесную устами он роптал,

Но сердцем божеский он промысл почитал;

«Пойдем, друзья мои! — вещает предстоящим, —

Ударим вслед врагам, от нас уйти хотящим,

Злодеев истребить геройский подвиг есть!

Исполнить то велят Россия нам и честь;

Нам кровь, текущая с кипящими струями,

Феодорова тень, виясь над кораблями,

Друзья вещают нам, которых мы не зрим,

Что страждут души их, коль мы не отомстим!

За флотом сих убийц мы свой корабль направим,

Умрем или отмстим, отечество прославим!»

Уже на парусах корабль его бежал,

Уже он мыслями злодеев поражал.

Таков был Александр, когда он через стену

Один перескочил к индейцам в Малиену,

Один с мечом напал на множество врагов;

Тогда-то прямо был герой в числе богов.

Подобен храбростью герою таковому,

Орлов летел вослед с перуном бею злому.

Хотя б против него всех вызвал Зевс богов,

Пошел бы против них без робости Орлов;

Он камни страшные и мели презирает

И флоту росскому дверь славы отворяет.

В то время легкие турецки корабли

В залив, как в нору змей, поспешно потекли;

Оставили во власть нам кровь свою и море.

Постойте, варвары, мы вас достигнем вскоре!

Постой и ты в волнах, постой, о храбрый муж!

Не должно тяготить тоске великих душ;

Дни брата твоего не скоро пресекутся:

Любовь сама о нем и грозный Марс пекутся.

Беллона пламенник не скоро потушит,

Но скоро у тебя ток слезный осушит.

Ты мщением теперь против срацин пылаешь,

Но будешь сожалеть о том, чего желаешь;

Не жаждешь крови ты злодея своего,

Спокойства жаждешь ты отечества всего;

Через победы нам драгого ищешь мира.

Дождись его и пой, моя усердна лира!

О вы, кем света вся колеблется громада,

Всходящи к небесам, касающися ада,

Стихии страшные, огнь, вихри и вода!

Столпы вселенныя вы движете всегда;

Рушители градов и нашего покоя!

Вы в первый в свете раз смягчились для героя:

Спасли Феодора в ужасный смерти час,

Спасли и для него, для братьев, и для нас;

Смерть с грозною косой на понте свирепела,

Но, с ним встречаяся, героя пожалела;

Валы кипящие и бурные огни

Умели пощадить его цветущи дни.

Однако брат его свидетель рока злого,

Пылая мщением, не чувствует иного;

Сквозь вихри пламенны, чрез волны он летит,

И хочет умереть, когда не отомстит.

Так ястреб, в высоте за пищею летящий

И стадо голубей по воздуху гонящий,

Не внемлет ужасу гремящих туч вокруг

И, как стрела, падет в средину стада вдруг.

Достиг бы турков он в единый миг в пучине

И в жертву гордость их принес Екатерине.

Но волн среди когда отмщением горит,

Летящее к нему поспешно судно зрит,

И плаватели в нем, подъемля к небу руки,

Разносят радостны в пространном море звуки;

На сей час к малому спокойству возвращен,

Подумал Алексей, что брат его отмщен,

Что небо свой перун на турков ниспустило,

Что море двигнулось и флот их поглотило.

В такой свирепости рок был бы справедлив!

Он внемлет вестнику, и внемлет: «Брат твой жив!

Он жив! и к берегу направил ход морскому».

Не верит счастию печальный брат такому.

Являлся некогда несчастливым таков

С крылатою главой посланник от богов.

Морские нимфы глас веселый в понте внемлют,

Зеленые главы из глубины подъемлют

И, видя россиян в восторге средь валов,

Со плеском к ним текут и слушают их слов.

Сыны Эоловы на час остановились,

Тритоны с мелкими струями появились,

Зеленыя волны наяды не прядут

И в общей радости участие берут.

К герою посланный о брате повествует;

Он верит, и его как брата он целует,

Дары ему дает, объемлет он его;

Друзья его в слезах объемлют самого;

Веселье чувства их толь живо написало,

Как будто бы у всех по брату воскресало.

От вестника герой не отвращает глаз,

О брате повторять велит ему сто раз

И, слушая о нем, не может слез отерти:

Колико близко он приближился ко смерти!

И вестник тако рек: «Лишь только корабли,

Бросая молнии, друг к другу притекли,

Как будто бы землей соделалося море,

Мы сближились и в бой с врагом вступили вскоре;

Прижав ко груди грудь, мы с турками дрались,

Потоки с корабля кровавы полились,

Осталось менее живых, чем убиенных;

Мы стоя на телах сражались пораженных,

Ни мужества твой брат, ни силы не терял,

Своим примером он россиян ободрял.

«Мы славу кровию российскую искупим,

Умрем! но лавра мы победы не уступим», —

Феодор так вещал; твердя геройску речь,

Кидался первый он на копья и на меч;

Где паче смерть свою свирепость изливала,

Туда его и честь и храбрость призывала.

Мы, следуя за ним, теснились вкруг его;

Хотели умереть и с ним и за него.

Я должен почитать в герое и злодея:

Мы зрели храбрый дух в сраженьи Гассан-бея;

Как молния, с мечом повсюду он летал,

Казалось, гром на нас из рук своих метал,

И лавр ему отдать мы стали б принужденны,

Когда б не россами мы были в свет рожденны:

Увидя близко смерть, мы смерть пренебрегли;

Летели на мечи, дрались, рубили, жгли.

Уже паша слабел и робок становился:

Вдруг пламень в корабле турецком появился!

Отчалить свой корабль одно спасенье нам,

Оставя в жертву их пожару и волнам,

И с вами к торжеству победы съединиться;

Не могут корабли друг с другом разойтиться;

Подъемлем якори, но силимся вотще,

Горим и в пламени сражаемся еще;

Тут огнь противу нас, там сабли, там пучина:

Дороги к жизни нет, видна везде кончина;

Повергнуться в валы, во пламени ль сгореть,

Равно везде, равно погибнуть, умереть.

Смерть мрачны двери нам со всех сторон отверзла;

Среди огня у нас на время кровь замерзла;

Не море, не огонь, не буря нас страшит,

Но то, что случай злой победу не решит,

Что в первый раз бежать от турка принужденны.

Непобедимые пожаром побежденны!

В пучине от него спасенья россам нет,

Дыханье тушит огнь, от дыму меркнет свет,

Зардевшись от огня, над нами твердь трясется,

Пожар, как быстрая вода, в корабль лиется;

Спасенье в ужасе осталось нам одно,

Спасенье страшное: морской пучины дно!

Твой брат в ладью опущен. Прерви ту повесть, муза;

Представь на воздухе, в огне и в понте Круза;

Остался в море он «Евстафия» спасать,

Перуны ко врагам и молнии бросать.

Уже россияне победу вострубили,

Бегущих с кораблей они срацин рубили:

Гассан в сражении две язвы получил,

Трепещущ, с корабля в ладью Гассан сскочил;

Его в объятие отчаянье приемлет,

И весь турецкий флот победе нашей внемлет;

Сняв якори, от нас, как враны, прочь летят,

Людей, ни корабля спасати не хотят.

Зажженна мачта вдруг поверглась от злодеев

И наш корабль зажгла! Круз храбрый и Плещеев

Ревущим пламенем на воздух взнесены,

Но божьим промыслом от смерти спасены:[1]

Низвержены к волнам, в пучине с смертью бьются

И туркам отомщать безвредны остаются.

С сей вестью радостной меня твой брат прислал,

И радости такой весь флот наш соплескал...»

Тогда, вообразив событность толь чудесну,

Герой возвел глаза на высоту небесну,

Он бога, мнилося, во славе полной зрит;

«О боже! — в радостном восторге говорит, —

Прости мне прежнюю души моей тревогу;

Мы все живем во тьме, но всё известно богу;

Исчислены давно дни наши у тебя,

Мы должны всё сносить, твой промысл возлюбя...»

Вещал — и более героем он явился;

Ток слезный отерев, к стоящим обратился.

Сокровища свои он вестнику вручил,

Промолвив: «От тебя я больше получил:

Ты весть приятную, мне весть принес о брате,

Цены той жизни нет, как не было б и трате».

При сладкой радости его внимают стон,

Что перстня у себя не обретает он.

Лице Минервы в нем изображенно было,

Которо храбрые сердца в войне живило.

Но тщетно сей урон, Орлов, тебя горчит:

Сим перстнем он моря богине обручит,

Ты сей дражайший знак Нептуну в дар оставил,

Пред кем отечество и сам себя прославил.

На варваров герой вдали спокойно зрит,

В смятении к Чесме турецкий флот бежит;

Дрожаща робость им и страх и стыд внушает,

Колеблет мачтами и парусы мешает,

Спираются в волнах друг с другом корабли,

Колеблются в водах, касаются земли.

Как стадо, в коем страх вран хищный производит,

В дубровах кроется, так флот в залив уходит.

«Хотя во глубине морской себя сокрой,

Достигну я тебя!» — к срацинам рек герой.

Слова его брега и волны повторили

И вящий страх в сердца турецкие вперили.

Орлов! от рук твоих сей варвар не уйдет;

Оставь его на час, тебя Феодор ждет.

Стремится к брату он как быстрыми крилами

На малой ладии меж грозными валами;

Смиряется, его увидя, бурный понт,

И расчищается туманный горизонт;

В восторгах Алексей от радости трепещет,

Он взоры быстрые в пространно море мещет;

Очами ищет он в нем ботика сего,

Где брата думает увидеть своего:

Увидел! — раздались в волнах веселий звуки;

Друг к другу издали они простерли руки

И, будто по волнам бежать они хотят,

Друг к другу с током слез в объятия летят.

Их радость извлекла приятное стенанье,

Сомкнулись их уста и пребыли в молчанье.

Растрогались у всех сим зрелищем сердца,

Тот брата любит в них, тот друга, тот отца.

Восчувствовали все в минуту предлежащу

И грусть прошедшую, и радость настоящу;

Не горький ток из глаз, но сладостный течет,

Их души, кажется, к двум братьям в грудь влечет.

Так небом некогда терзаемый и адом,

Орест увиделся с возлюбленным Пиладом;

Колико прежде он ни злополучен был,

В объятьях дружеских печаль свою забыл.

При сем свидании два брата получали

За скорбью радости, за радостью печали.

Разнесшийся тогда по океану дым

Плачевно зрелище в волнах представил им:

Взирая смутными на бурный понт глазами,

На следствия войны взглянули со слезами;

В кровавых там струях вращаются тела,

Которы, поглотив, пучина отдала;

К судам их приплыли безгласны, бледны, мертвы,

Как будто требуют от них за подвиг жертвы.

На бедствие сие Феодор с плачем зрит

И, брата своего объемля, говорит:

«Се воины, струи пиющие кровавы,

Участники моей и нашей общей славы!

Без оных, может быть, ты брата б не видал

И, как о них теперь, о мне бы возрыдал.

Об вас Россия вся, о други! пожалеет,

И наша кровь за вас отмстить не укоснеет.

Когда ж вам рок судил отечества не зреть,

Коль славно за него толь храбро умереть!

Се наших воинов тела неустрашимых,

Лишенных живота, но в нем непобедимых!

Се кровь российскую приносит к нам волна!

И требует от нас отмщения она:

Пойдем, любезный брат! злодеев востревожим,

Отмстим за братиев иль жизнь за них положим!»

Уже он мыслями злодеям вслед летел

И медлить мщением в пучине не хотел;

Но видит, что вдали бросают волны тело,

Он смотрит на него — в нем сердце закипело;

Трепещет, стонет он, на волны обратясь,

И кажется ему вдали Козловский князь!

Смущает душу в нем свирепая судьбина;

«Увы! — он рек,— тебя как брата мне, как сына,

Отец твой мне тебя, любезный друг, вручил.

Ты умер! старца я навеки огорчил!»

Ах! будь позорище сие пустой мечтою,

Козловский может быть не поглощен волною!

Когда же скрылся ты навек в морских волнах,

Так гроб твой у твоих друзей теперь в сердцах.

О муза! удались от жалостных явлений,

С слезами не сливай войне приличных пений,

И жалобы твои и слезы прекрати,

Со мной в турецкий флот, ко Чесме прелети.

Кровавую войну и битвы ненавижу;

Но следствия ее во смутном духе вижу,

Я вижу в кораблях отчаянье, тоску,

Разбросанны тела по желтому песку!

Средь понта вижу я турецкого дракона,

Он стонет у брегов, не прерывая стона.

Томится мутный дух, и сердце в нем дрожит,

Пронзенный в грудь мечом в крови своей лежит.

Смыкаются его отравой полны очи,

Над ним простерся мрак и сени вечной ночи;

Мутится там вода и вянет вкруг трава,

Где томная лежит драконова глава;

Орловыми глава во брани изъязвленна,

Скрываяся от них, быть чает исцеленна.

Таков турецкий флот был робок, но кичлив,

Ушед от кораблей российских в свой залив,

Еще вокруг себя он прежни громы внемлет

И каждую струю за наш корабль приемлет,

И тени собственны, и ветров легкий шум

Россиян с молнией изображает ум.

Степанов страх и смерть понес в Чесмесски волны,[1]

Которы ужасом, бедами, кровью полны.

Российский гений в понт с Степановым летит,

Кровавы воды в огнь он скоро превратит.

Полночными в бою ударами разженна,

Луна багровеет, серпом изображенна;

Чернеет океан вкруг робких кораблей;

Кровавая роса сгустилась над землей;

Теченье косно в мир блистательного Феба,

И кажется, в валы валятся звезды с неба;

Ревет глубокий понт, и стонут берега;

В дыму им видятся и горы, и луга;

Всё кажет смерти вид, всё туркам страх наводит;

Но черный яд из уст драконовых исходит;

Единым оком он заснув, другим не спит,

Российский видя флот, места свои крепит.

И стыд его в волнах, и злоба угрызает;

Пронзен копьем, еще он двигаться дерзает,

Он хочет шествие россиянам препнуть,

Подъемлет он главу, свою подъемлет грудь.

Гассан, Гассан, тебя отважность не избавит.

Твоей судьбой Махмет, а нашей бог наш правит.

Пускай горит земля, волнует океан,

Ничто не устрашит отважных россиян.

Срацины с ужасом в пристанище сокрылись,

Не укротилися они — остервенились;

О защищении к пророку вопиют,

Но посреде молитв лишь только слезы льют.

Стенания в бою погибели предтеча,

В чем скоро убедит срацин кровава сеча!

Кто смел российскую Минерву раздражить,

Тот казни заслужил и недостоин жить,

Потомки казнь терпеть Агарины достойны,

Они в уме всегда строптивы, беспокойны.

Готовы молнии, уже готов удар,

К ним искра упадет и воспалит пожар,

Затмится и Луна, и гордость Оттоманов.

Пришел и снял с брегов оружия Степанов...

Простерла мраки ночь!..Но, муза, отдохни,

Ты брани петь должна, страх, ужасы, огни.

Разрушить гордые ограды Илиона

Сходила в облаках блестящая Юнона;

И, Трою истребить хотящая вконец.

Ахейских мщение возжгла она сердец.

Преополчилися бессмертные герои

На разорение обманчивыя Трои.

Минерву в облаке наш флот над понтом зрит,

Екатеринин дух пред ним к Чесме парит;

Но греческих градов не хочет разоренья,

Парит кичливости срацинской для смиренья.

Когда сокрылося в волнах светило дни,

В сердцах геройские возжгла она огни.

И храбрый Гектор пал, он пал под Илионом,

И стены рушились, взведенны Аполлоном;

От россов туркам ли сокрыться в кораблях?

У них Паллада их и в мыслях, и в сердцах.

Представь, о муза! мне позорище плачевно,

Где битвы, где пожар, где кровь, где море гневно,

Средь флотов на крылах в ночи остановись,

Тех робости, других бесстрашию дивись.

Уже простерлася над понтом риза ночи,

Отверзлися небес недремлющие очи,

Луна дрожащая открыла бледный зрак,

Срацинам пущий страх ночной наводит мрак,

От их смущенных душ спокойствие уходит;

Их малый шум в струях в отчаянье приводит,

Хотят, чтоб ввек от нас их скрыла ночи тень,

Хотят, чтоб им явил движенья наши день,

Хотят отдаться в плен, сражаться с нами чают,

Хотят — и ничего умом не заключают.

В волнениях души, в смятении сердец

Умреть иль победить решились наконец,

Им тень, дрожаща тень в крови сквозь мрак явилась,

Которая в волнах в день брани погрузилась,

И внемлют от нее срацины тусклый глас:

«Крепитесь, бодрствуйте! Орловы близко вас.

Российская рука на вас перун подъемлет».

Умолк. — Гассан словам стенящей тени внемлет,

Велит сомкнуть свой флот, брега кругом крепит,

Не спит геройский дух, и робкий дух не спит!

Свирепа смерть с огнем за валом укрывалась,

Нечаянно напасть на россов порывалась;

Погиб бы весь наш флот, причины бед не зря,

Но ангел, в области имеющий моря,

От турков облаком, как ризою, закрылся,

И светлою звездой россиянам явился;[1]

К заливу корабли идущи освещал.

Он лирным голосом героям так вещал:

«Оставьте ко врагам опасную дорогу!

Победы россам пальм вручить угодно богу;

Вас здесь с перуном смерть и с молниями ждет,

Там путь ваш!» Росский флот другим путем течет;

Уже, виясь в руках, у них сверкают громы

И рвутся сжечь врагов колеблющися домы.

К златому шел руну без трепета Язон,

И громы презирал, и бурный пламень он;

Разил чудовища, волшебну ветвь имея,

Котору хитрая составила Медея;

Драконы пламенны и огненны волы,

Колико ни были свирепы, грозны, злы,

Хоть ад против него все ужасы подвигнул,

Прошед сквозь огнь, сквозь дым, Язон руна достигнул.

В намереньи своем был тверд и храбр таков

С российским воинством дерзающий Орлов:

Оружия с брегов им встречу возгремели,

Но души вы, орлы, геройские имели;

Без трепета к врагам среди смертей текли,

Но ветвь Медеину в руках своих несли,

Не страшен россам гром, ни бурная пучина;

Их ветвь, надежда их, их бог — Екатерина.

Она в морях им щит, ограда на земли.

Уже в залив они Чесмесский притекли,

В который убежав, турецкий флот трепещет;

Но яд еще сей змий в отчаянии мещет.

Тогда составили начальники совет,

Дабы предупредить осадой солнца свет.

Пренебрегающий и адом, и Нептуном,

Со брандерами Грейг подвигся, как с перуном;

Там Дугдал, пламенем и громом воружен,

Бросал его к врагам, весь пламенем ожжен.[1]

Вручает слава ветвь, вручает ветвь лаврову

Кидающему смерть к срацинам Клокачеву.

Как будто нес главу Горгоны к ним в руках;

Окаменение Ильин[2] навел и страх;

Он бросил молнию в их плавающи домы,

Ударили со всех сторон российски громы;

Там бомба, на корабль упав, разорвалась,

И смерть, которая внутри у ней вилась,

Покрыта искрами, из бомбы вылетает,

Рукою корабли, другой людей хватает:

За что ни схватится, всё гибнет и горит;

Огонь небесну твердь, пучину кровь багрит;

Подъемлют якори, от смерти убегают;

Тесняся, корабли друг друга зажигают.

Вопль, шум и томный крик пронзают горизонт,

Казалося, горит кругом земля и понт,

Как будто целый мир приближился к кончине.

Волнуется огонь и дым в морской пучине,

Пожар на небеси, в воде и на брегах,

Везде отчаянье, напасть, смятенье, страх;

Погибель у срацин и смерть перед очами,

Она воружена огнем, косой, мечами, —

И пламень, став столпом, пучину озарил,

Срацинам гробы их во глубине открыл.

Так Тартар, где Плутон преступников карает,

Во мраке бледный огнь, волнуясь, озаряет,

Он светит грешникам в геенне показать,

Какие муки их готовятся терзать.

Открылось кровию волнующеся море,

Которое их флот поглотит с ними вскоре.

Полусожженные срацины в понт падут

И собственную кровь с водой смешенну пьют.

Кипящая вода огня не потушает,

Свирепый огнь в судах воды не осушает;

Висящих в воздухе на мачтах смерть сечет,

За ними по воде, по кораблям течет.

Нигде убежища срацины не находят;

Напрасно очеса на небеса возводят,

Покрыты тучами гремящими они,

Везде свирепствуют земля, вода, огни;

В отчаяньи клянут султанское веленье,

Подвигшее их флот к Чесме на потопленье,

Бессилен зрится им пророк их Махомет,

Который в жертву их неверным отдает.

На время позабыв кичливое свирепство,

Неизбежимое иные видят бедство,

К российским кораблям среди огней плывут

И к помощи своей врагов своих зовут;

С умильностью на них россияне взирают[1]

И руку помощи злодеям простирают;

О страждущем они вздыхают естестве,

И соболезнуют герои в торжестве;

Где все стихии вдруг на турков ополченны,

Одни россияне там были умягченны;

Враждуют небеса, свирепствуют огни,

Но жалость чувствуют россияне одни;

Печально следствие кровопролитных боев

Заставило вздохнуть под лаврами героев;

Они, врагов поправ, во смутном духе зрят,

С какою их суда свирепостью горят.

Наполнился залив сожженными телами.

При зрелище таком кто льстится похвалами?

Преобратилася в багряну кровь вода!

Зла парка начала ослабевать тогда,

И пряжа скорая из рук у ней валится,

Серпом она своим престала веселиться;

Итак, суждением разгневанных небес,

Как Троя, в ночь одну турецкий флот исчез;

Покрыты кровию, и пепелом, и прахом,

Трепещущи брега на пламень зрят со страхом;

Гром страшный возгремел из вод в последний раз,

Поколебался понт и горы в оный час;

Потухли в облаках написанны пожары,

Промчались далеко подземные удары.

На бледную Луну со страхом Смирна зрит

И, слыша, что у ней в стенах земля дрожит,[1]

Помыслила, когда ограды потряслися,

Что россы с Тартаром и с небом вдруг дралися;

Что новый Махомет и новый Геркулес

Один пошел во ад, другой на верх небес,

Цербера и луну они во гневе рубят;

Что россы меч несут победы, близко трубят.

Противу христиан подвиглось мщенье вновь,

По улицам рекой их льется в Смирне кровь.

Постойте, варвары, упорный дух смирите,

Во победителях спасителей вы зрите!

Вам слава говорит: незлобливы они,

И драгоценны им людей несчастных дни.

Уже свирепый огнь у Чесмы погасает;

От пламени корабль турецкий[2] Грейг спасает;

Победа такова промчится в род и род,

До коей достигать не мог другой народ;

Россия превзошла геройские примеры,

И храбрость наших войск едва достойна веры:

В едину Троя ночь во прах превращена,

Но десять лет была кругом осаждена.

Здесь славу россиян победа увенчала:

День начал, вечер длил, ночь подвиги скончала;

Горящий Троя град ахеян веселит,

Здесь каждый о враге россиянин болит;

Здесь каждый на врага болезненно взирает,

К биющимся в волнах он руку простирает;

Низводит с корабля, из волн его влечет,

«Мы сокрушили флот! и полно мстить!» — речет;

Толико кроткими утешена сердцами,

Венчала слава их лавровыми венцами.

Уже с лица земли ночная крылась тень;

И Феб из глубины выводит светлый день;

Остановляется, на понт простерши очи,

Что флот покинул он во мраке темной ночи,

И тамо не нашел, где прежде зрел его;

Он видит огнь и дым, и больше ничего.

О солнце! бледная луна то показует,

Коль скоро бог врагов российских наказует;

Теки, и россиян по всей вселенной славь,

А сожаление героям предоставь;

Их день веселости торжественной лишает,

И слава собственна едва ли утешает:

Какое зрелище чувствительным сердцам,

Когда простерли взор далеко по волнам?

Не воду вкруг судов, но кровь кипящу видят,

И ужасы войны и славу ненавидят;

Сгустился весь залив от плавающих тел!

Затворим очи мы не зреть плачевных дел;

Герой торжественных венцов не получает

За то, что ближним он погибель приключает,

Великодушие вручает нам венец,

А паче славит нас чувствительность сердец.

Таких в России зрим мы Сципионов новых,

Достойнейших венцов оливных и лавровых!

Смущаемы они погибелью врагов,[1]

Достигли во слезах Чесмесских берегов.

Там, кажется, поля, леса и горы стонут:

Там руки, там главы, в крови срацины тонут;

Восходит к небесам с полей багровый дым,

Струятся, кажется, срацински души с ним

И купно, будто дым, навеки исчезают,

Иные, жизнь кончав, власы свои терзают

И дерзость в подвигах Гассанову клянут,

Но победителей, страдая, сердцем чтут.

И победители, забыв свою досаду,

Приносят пищу им и помощь им в отраду,

Врачуют раны их, спасают их живот.

Состраждет кто врагу, великодушен тот!

Таких возлюбленных имеем мы героев,

Они, как братьев, чтут злодеев после боев.

И будут вечно тех героев музы петь,

Которы побеждать умеют и жалеть;

Которы правилом врагов прощенье ставят,

Нас добрые дела геройских паче славят.

На огнь, на дым, на кровь с печалию воззрев,

О супротивниках сердечно возжалев,

О следствиях войны герои воздохнули

И правила своей Минервы вспомянули,

Которыя душа кротка, каков зефир,

Которая войнам предпочитает мир;

Оплакали войну и возжелали мира,

Да мира сладости моя взыграет лира.

Внемлите, музы, мне, внемли, пространный свет,

Наш флот вооружить кто первый дал совет —

Достойно соплести венец сему герою;

Не хочет он того, молчит, я тайну скрою!

Сыны отечества, несущие главы

За веру, за престол, прославили нас вы!

Запечатлели вы российску славу кровью;

Возжжены к своему отечеству любовью,

Стремитесь защищать супруг, друзей, сынов,

Но забываете о них среди врагов.

О вы, защитники отеческих селений,

И чад, и матерей, и славы, и имений!

Когда среди войны вас грозна смерть ссечет,

Чад ваших чадами Россия наречет;

Когда вы матерей, родивших вас, лишитесь,

Отечество вам мать, вы к ближним возвратитесь.

Вселенная теперь на вас простерла взор,

О вас теперь гремит в Европе разговор:

Вы в прах надменну мысль срацинску обратили,

За дерзость их, за злость, за греков отомстили,

В Морее страждущи утешили сердца, —

Достойны, россы, вы лаврового венца!

Там слава, свой полет с трубами простирая,

Воздвигла вам трофей у бурного Дуная;

С Румянцевым гремят геройски имена,

И в поздние они промчатся времена.

Являют обелиск рассыпанны Бендеры,

Там вашей храбрости пребудут ввек примеры;

Вписала слава там на башнях, на вратах:

Здесь Панин был и гром оставил на стенах;

Доколе гордая луна на небе блещет,

Взглянув на русский флот, на Чесму, затрепещет;

Доколе будет понт в брегах своих шуметь,

Чесмесский станут бой морские нимфы петь;

И слава россиян, гремящая в Морее,

Чем доле свет стоит, промчится тем громчее.

Я славны подвиги героев наших пел,

И буду не забвен, когда их петь умел.

Но ты в полях еще, Россия со перуном,

Еще ты действуешь и с Марсом, и с Нептуном,

Еще Архипелаг меча ее дрожит;

И Крым еще у ног монарших не лежит;

Еще не в Мраморном плывут герои море.

Но, может быть, главу Стамбул преклонит вскоре,

Священные верхи София вознесет

И Мекка ложныя гробницы не спасет.

Вскурятся, Накс, тебе приятны ароматы

Во греческих церквах без дани и без платы.

И нектар, преж сего дарующий богам,

Бессмертно питие отправит Хио к нам;

Офиты древние прейдут в страны российски,

И сложатся из них героям обелиски.

Услышим наконец веселых голос лир,

Поющих в торжестве любезный царствам мир.

О, если бы войну забыли человеки,

Давно бы на земли текли златые веки!

Но близок, может быть, приход златых веков!

И греки из своих исторгнутся оков.

Из вечных книг сии пророчества читаю;

Увидим!.. Я молчу — и лиру покидаю.

Пою от варваров Россию свобожденну,

Попранну власть татар и гордость низложенну;

Движенье древних сил, труды, кроваву брань,

России торжество, разрушенну Казань.

Из круга сих времен спокойных лет начало,

Как светлая заря, в России воссияло.

О ты, витающий превыше светлых звезд,

Стихотворенья дух! приди от горних мест,

На слабое мое и темное творенье

Пролей твои лучи, искусство, озаренье!

Отверзи, вечность! мне селений тех врата,

Где вся отвержена земная суета,

Где души праведных награду обретают,

Где славу, где венцы тщетою почитают;

Перед усыпанным звездами алтарем,

Где рядом предстоит последний раб с царем;

Где бедный нищету, несчастный скорбь забудет,

Где каждый человек другому равен будет.

Откройся, вечность, мне, да лирою моей

Вниманье привлеку народов и царей.

Завеса поднялась!.. Сияют пред очами

Герои, светлыми увенчанны лучами.

От них кровавая казанская луна

Низвергнута во мрак и славы лишена.

О вы, ликующи теперь в местах небесных,

Во прежних видах мне явитеся телесных!

Еще восточную России древней часть

Заволжских наглых орд обременяла власть;

На наших пленниках гремели там оковы,

Кипели мятежи, росли злодейства новы;

Простерся бледный страх по селам и градам,

Летало зло за злом, беды вослед бедам;

Курений алтари во храмах не имели,

Умолкло пение, лишь бури там шумели;

Без действа в поле плуг под тернами лежал,

И пастырь в темный лес от стада убежал.

Когда светило дня к полуночи взирало,

Стенящу, страждущу Россию обретало.

В ее объятиях рожденная Казань

Из томных рук ее брала позорну дань;

Сей град, российскими врагами соруженный,

На полночь гордою горою возвышенный,

Подняв главу свою, при двух реках стоит,

Отколе на брега шумящей Волги зрит.

Под тению лесов, меж пестрыми цветами

Поставлен Батыем ко северу вратами,

Чрез кои в сердце он России выбегал,

Селенья пустошил и грады пожигал.

С вершины видя гор убийства и пожары,

Где жили древние российские болгары,

Разженны верою к закону своему,

Казань, поверженна в магометанску тьму,

В слезах на синий дым, на заревы взирала

И руки чрез поля в Россию простирала;

Просила помощи и света от князей,

Когда злочестие простерло мраки в ней.

Подвигнуты к странам природным сожаленьем,

Народа своего бедами и томленьем,

На части полночь всю расторгшие князья

Смиряли наглых орд, во бранях кровь лия.

Но как российские Ираклы ни сражались,

Главы у гидры злой всечасно вновь рождались,

И, жалы отрастив в глухих местах свои,

Вползали паки в грудь России те змеи.

Драконова глава лежала сокрушенна,

Но древня злоба в нем была не потушенна;

Под пеплом крылся огнь и часто возгорал,

Во смутны россов дни он силы собирал;

Неукротимых орд воскресла власть попранна

Во время юности второго Иоанна.

Сей деда храброго венчанный славой внук

Едва не выпустил Казань из слабых рук;

Смутился дух его несчастливым походом,

Где он начальствовал в войне прошедшим годом,

Где сам Борей воздвиг противу россов брань,

Крилами мерзлыми от них закрыв Казань;

Он мрачной тучею и бурями увился,

Подобен грозному страшилищу явился,

В глухой степи ревел, в лесу дремучем выл,

Крутился между гор, он рвал, шумел, валил,

И, волжские струи на тучны двигнув бреги,

Подул из хладных уст морозы, вихрь и снеги;

Их пламенная кровь не стала россов греть,

Дабы в наставший год жарчее воскипеть.

В то время юный царь в столицу уклонился,

Где вместо гласа труб забавами пленился.

О ты, на небесах живущий в тишине!

Прости, великий царь, мою отважность мне,

Что утро дней твоих во тьме дерзну представить,

Пресветлый полдень твой громчае буду славить;

Велик, что бурю ты вкруг царства укротил,

Но больше, что страстям душевным воспретил.

Увидев, что Москва, оставив меч, уснула,

Трепещуща луна из облак проглянула;

Храняща ненависть недремлющи глаза

От Волги поднялась как страшная гроза;

Орда, нарушив мир, оковы разрывала

И, злобой движима, мутилась, бунтовала,

И стала воздымать главу и рамена,

Россию утеснить, как в прежни времена.

Сей страшный исполин в российски грады входит,

Убийства, грабежи, насильства производит;

Рукою меч несет, другой звучащу цепь,

Валятся стены вкруг, томится лес и степь.

Уже велением коварныя Сумбеки

В Казани полились российской крови реки;

И, пламенник нося, неукротимо зло

Посады в ярости московские пожгло;

В жилища христиан с кинжалом казнь вступила,

И кровь страдальческа на небо возопила;

Там плач, уныние, сиротствующих стон;

Но их отечество сей вопль вменяло в сон.

Алчба, прикованна корыстей к колеснице,

В российской сеяла страдание столице.

О благе собственном вельможи где рачат,

Там чувства жалости надолго замолчат.

Москва, разимая погибелию внешной,

От скорбей внутренних явилась безутешной.

Сокрылась истина на время от царя;

Лукавство, честь поправ, на собственность воззря,

В лице усердия в чертогах появилось,

Вошло, и день от дня сильняе становилось.

Там лесть представилась в притворной красоте,

Котора во своей природной наготе

Мрачна как ночь, робка, покорна, тороплива,

Пред сильными низка, пред низким горделива,

Лежащая у ног владетелей земных,

Дабы служити им ко преткновенью их.

Сия, природну желчь преобратив во сладость,

В забавы вовлекла неосторожну младость;

Вельможи, выгоде ревнующи своей,

Соединилися, к стыду державы, с ней;

И лесть надежные подпоры получила,

От царского лица невинность отлучила.

Гонима, истина, стрелами клеветы,

Что делала тогда? В пещеры скрылась ты!

Во смутны времена еще вельможи были,

Которы искренно отечество любили;

Соблазны счастия они пренебрегли,

При явной гибели не плакать не могли;

Священным двигнуты и долгом, и законом,

Стенать и сетовать дерзали перед троном;

Пороков торжество, попранну правду зря,

От лести ограждать осмелились царя.

Вельможи в сединах монарха окружают,

Их слезы общую напасть изображают;

Потупленны главы, их взоры, их сердца,

Казалося, туман простерли вкруг венца;

На смутных их челах сияет добродетель,

В которых свой позор прочесть бы мог владетель.

Дух бодрости в тебе, вещают, воздремал!

Но царь, то зная сам, их плачу не внимал.

Уныл престольный град, Москва главу склонила,

Печаль ее лицо, как ночь, приосенила;

Вселилась в сердце грусть и жалоба в уста,

Тоскуют вкруг нее прекрасные места;

Унынье, растрепав власы, по граду ходит,

Потупив очи вниз, в отчаянье приводит,

Биет себя во грудь, реками слезы льет;

На стогнах торжества, в домах отрады нет;

В дубравах стон и плач, печаль в долинах злачных;

Во граде скопища, не слышно песней брачных;

Всё в ризу облеклось тоски и сиротства,

Единый слышен вопль во храмах божества.

Грызомая внутри болезнью всеминутной,

Казалася Москва воде подобна мутной,

Которая, лишась движенья и прохлад,

Тускнеет, портится и зарождает яд.

Народ отчаянный, гонимый, утомленный,

Как будто в Этне огнь внезапно воспаленный,

Лесистые холмы, густые древеса

С поверхности горы бросает в небеса.

Народ возволновал!.. Тогда, при буйстве яром,

От искры наглый бунт великим стал пожаром;

По стогнам разлился, на торжищах горит,

И заревы Москва плачевных следствий зрит.

Противу злых вельмож мятежники восстали,

Которы строгости царевы подгнетали,

Которы душу в нем старались возмущать,

Дабы при буре сей Россию расхищать.

Два князя Глинские смятенья жертвой были,

Единого из них мятежники убили,

Другой пронырствами от них спастись умел

И новой бурею от трона восшумел.

Простерся мщенья мрак над светлым царским домом,

Непримирима власть вооружилась громом,

Разила тех мужей, разила те места,

Где правда отверзать осмелилась уста;

Поборники забав награды получали,

А верные сыны, восплакав, замолчали.

Россия, прежнюю утратив красоту

И видя вкруг себя раздор и пустоту,

Везде уныние, болезнь в груди столицы,

Набегом дерзких орд отторженны границы,

Под сенью роскошей колеблющийся трон,

В чужом владении Двину, Днепр, Волгу, Дон

И приближение встречая вечной ночи, —

Возносит к небесам заплаканные очи,

Возносит рамена к небесному отцу,

Колена преклонив, прибегла ко творцу;

Открыла грудь свою, грудь томну, изъязвленну,

Рукою показав Москву окровавленну,

Другою — вкруг нее слиянно море зла;

Взрыдала, и рещи ни слова не могла.

На радужных зарях превыше звезд седящий,

Во бурях слышимый, в перунах бог гремящий,

Пред коим солнечный подобен тени свет,

В ком движутся миры, кем всё в мирах живет,

Который с небеси на всех равно взирает,

Прощает, милует, покоит и карает,

Царь пламени и вод, — познал России глас;

И, славы чад своих последний видя час,

Дни горести ее в единый миг исчислил;

Он руку помощи простерти к ней помыслил.

Светлее стали вдруг над нею небеса,

Живительная к ней пустилася роса,

Ее печальну грудь и взоры окропила,

Мгновенно томную Россию подкрепила;

Одела полночь вкруг румяная заря,

На землю ангели, в кристальну дверь смотря,

Составили из лир небесну гармонию

И пели благодать, венчающу Россию.

Тогда единому из праведных мужей,

Живущих в лепоте божественных лучей,

Господнему лицу во славе предстоящих

И в лике ангелов хвалу его гласящих,

Всевышний рек: «Гряди к потомку твоему,

Дай видеть свет во тьме, подай совет ему;

В лице отечества явися Иоанну,

Да узрит он в тебе Россию всю попранну!..»

Скорей, чем солнца луч, текущего в эфир,

Летящий средь миров, как веющий зефир,

Небесный муж в страну полночную нисходит,

Блистательну черту по воздуху проводит;

Закрытый облаком, вступает в царский дом,

Где смутным Иоанн лежал объятый сном;

С пришествием его чертоги озарились,

Весь град затрепетал, пороки в мрак сокрылись.

Является царю сия святая тень

Во образе таком, в каком была в той день,

В который, в мире сем оставив зрак телесный,

Взлетела, восстенав, во светлый дом небесный;

Потупленна глава, лежаща на плечах,

Печальное лицо, померклый свет в очах,

Мечом пронзенна грудь, с одежды кровь текуща, —

Трепещущая тень, с молчанием грядуща,

И спящего царя во ужас привела,

Приблизилась к нему и так ему рекла:

«Ты спишь, беспечный царь, покоем услажденный,

Весельем упоен, к победам в свет рожденный;

Венец, отечество, законы позабыл,

Возненавидел труд, забавы возлюбил;

На лоне праздности лежит твоя корона,

Не видно верных слуг; ликует лесть у трона.

Ты зришься тигром быть, лежащим на цветах;

А мы, живущие в превыспренних местах,

Мы в общей гибели участие приемлем,

Рабов твоих слова в селеньях горних внемлем.

«Ты властен всё творить», — тебе вещает лесть;

«Ты раб отечества», — вещают долг и честь;

Но гласа истины ты в гордости не внемлешь,

Ты гонишь искренность, безбожну ложь объемлешь.

Мы, князи сей страны и прадеды твои,

Мы плачем, взор склонив в обители сии,

Для вечных радостей на небо восхищенны,

Тобой и в райских мы селеньях возмущенны;

О россах стонем мы, мы стонем о тебе;

Опомнись! нашу скорбь представь, представь себе;

О царстве, о себе, о славе ты помысли,

И избиенных нас злодеями исчисли».

Отверзлось небо вдруг вздремавшего очам,

И видит Иоанн печальных предков там,

Которы кровию своею увенчались,

Но в прежнем образе очам его являлись:

Батыев меч во грудь Олегову вонзен;

Георгий, брат его, лежит окровавлен;

Несчастный Феогност оковы тяжки носит,

Отмщения ордам за смерть и раны просит;

Склонив главы свои, стонают князи те,

Которы мучимы в их были животе.

Там видится закон, попранный, униженный,

Лиющий токи слез и мраком окруженный;

Погасшим кажется князей российских род;

Вельможи плачущи, в унынии народ;

Там лица бледные в крови изображенны,

Которы в жизни их ордами пораженны;

Он видит сродников и предков зрит своих,

Их муки, их тоску, глубоки раны их.

И тень рекла ему: «Отшед в мученье многом,

Роптая на тебя, сии стоят пред богом;

Последний убиен злодейскою рукой

Твой предок Александр, я, бывший князь Тверской,

Пришел с верхов небес от сна тебя восставить,

Твой разум просветить, отечество избавить;

Зри язвы ты мои, в очах тоску и мрак,

Се точный при тебе страны российской зрак!

Зри члены ты мои, кровавы, сокрушенны,

И селы вобрази и грады разрушенны;

Днесь тот же самый меч, которым я ражен,

И тою же рукой России в грудь вонзен,

Лиется кровь ее!.. Омытый кровью сею,

Забыл, что бога ты имеешь судиею;

Вопль каждого раба, страдание и стон,

Взлетев на небеса, текут пред божий трон;

Ты подданным за зло ответствовать не чаешь,

Но господу за их печали отвечаешь.

Вздремавшую в тебе премудрость воскреси,

Отечество, народ, себя от зла спаси;

Будь пастырь, будь герой, тебя твой бог возлюбит;

Потомство поздное хвалы тебе вострубит.

Не мешкай! возгреми! рази! так бог велел...»

Вещал, и далее вещати не хотел.

Чертог небесными лучами озарился,

Во славе Александр в дом божий водворился.

Смущенный Иоанн не зрит его во мгле;

Страх в сердце ощутил, печали на челе;

Мечта сокрылася, виденье отлетело,

Но в царску мысль свой лик глубоко впечатлело

И сна приятного царю не отдает;

С печального одра он смутен восстает,

Кидает грозные ко предстоящим очи.

Как странник во степи среди глубокой ночи,

Послыша вкруг себя шипение змиев,

К убежищу нигде надежды не имев,

Не знает, где ступить и где искать спасенья,

При каждом шаге он боится угрызенья,-

Таков был Иоанн, напомнив страшный сон;

Казалось, мерзку лесть познал внезапно он,

Страшится он льстецов, им ввериться не смеет.

Несчастен царь, когда он друга не имеет;

Но в действо тайное хотенье произвесть,

Велел в чертог к себе Адашева привесть.

Сей муж, разумный муж, в его цветущи лета,

Казался при дворе как некая планета,

Вступающа в свой путь от незнакомых мест

И редко зримая среди горящих звезд.

Придворные его с досадой угнетали,

Но внутренно его сердцами почитали.

Адашев счастия обманы презирал,

Мирские пышности ногами попирал;

Лукавству был врагом, ласкательством гнушался;

Величеством души, не саном украшался;

Превыше был страстей и честностию полн.

Как камень посреде кипящих бурных волн,

Борея не боясь, стоит неколебимо,

И волны, о него бияся, идут мимо, —

Адашев тако тверд среди развратов был,

От мира удален, отечество любил;

Спокойно в дом вступил, где грозный жил владетель.

Страшится ли чего прямая добродетель!

Храняща лесть еще под стражей царский двор,

Увидя правду в нем, потупила свой взор;

Отчаянна, бледна и завистью грызома,

Испытывает всё, ждет солнца, туч и грома.

Предстал почтенный муж, и честность купно с ним;

Так в мраке иногда бывает ангел зрим!

В объятиях своих Адашева имея,

Со подданным монарх беседует, краснея:

«Тебе, — в слезах он рек, — я сердце отворю;

Ты честен, можешь ли не быти друг царю?

Каков в пустыне был, будь верен перед троном».

Тогда о страшном сне поведав с горьким стоном,

«Мой бог меня смирил, — он с важным видом рек, —

Я в нынешней ночи стал новый человек;

Стыжусь, что я благих советов уклонился...»

Восплакал Иоанн и праведным явился.

Как матерь верный сын отечество любя,

Адашев чаял зреть на небесах себя;

На лесть взирающий, вкруг трона соплетенну,

Оплакивал сей муж Россию угнетенну;

В восторге рек царю: «Благословенный сон!

Верь, верь мне, государь, что богом послан он;

Внемли отечества, внемли невинных стону,

На сердце ты носи, не на главе корону.

Что пользы подданным, что есть у них цари,

Коль страждет весь народ, попранны алтари,

Злодейство бодрствует, а правда угнетенна;

Не царь порфирою, порфира им почтенна!

Довольно презирал ты сам себя и нас;

Настал теперь твоей и нашей славы час!»

Глаголам истины внимающий владетель

Увидел с небеси сходящу добродетель:

Как ангел, явльшийся Израилю в ночи,

Имела вкруг главы блистательны лучи;

«Се верный друг тебе!» — монарху говорила,

И лик Адашева сияньем озарила.

Увидел царь ее в его челе черты

И так воззвал к нему: «Будь мой сотрудник ты;

Мне нужен разум твой, совет, твоя услуга.

Всех паче благ царю искати должно друга.

Вещай мне истину, ее нам грозен вид,

Но вид сей от корон и тронов гонит стыд;

Гони сей стыд, гони, и строгим мне советом

Яви стези идти премудрости за светом!»

Адашев, чувствуя, коль хитро может лесть

От истины отвлечь, царя в обман привесть,

Вещал: «От наших душ соблазны да отгоним,

Себя от здешних стен и праздности уклоним;

Небесной мудрости приобрести руно

Уединение научит нас одно;

Премудрость гордости и лести убегает,

Мирскую суету она пренебрегает,

Среди развратностей гражданских не живет,

В пещерах и лесах ее находит свет;

Где нет тщеславия, ни льсти, ни дум смущенных,

Пойдем ее искать в обителях священных,

Отколе чистый дух взлетает к небесам;

О царь мой! избери сию обитель сам;

Россия сил еще последних не лишенна,

Любовь к отечеству не вовсе потушенна;

Вели собрать совет, на истину воззри

И нечестивости советы разори:

Увидишь славу ты парящу пред собою;

Мы ради кровь пролить, теперь готовы к бою.

Господь, Россия вся и весь пространный свет

Ко славе, царь, тебя от праздности зовет!»

Есть место на земном лице сооруженно,

Сподвижником святых отшельцев освященно;

Угодники, оттоль восшед на небеса,

Оставили свои нетленны телеса,

Которые, прияв усердное моленье,

Даруют мир, покой, скорбящим исцеленье.

Угодник Сергий ту обитель основал,

Он в малой хижине великий труд скрывал;

Небесным житием сии места прославил

И богу там алтарь триличному поставил;

Увидя стены вкруг и храмов красоту,

Возможно городом почесть пустыню ту;

В обитель божию сокровища внесенны

Являют души к ней усердием возженны;

Там холм потоком вод целебных напоен,

Который Сергием из камня источен;

Развесисты древа пригорок осеняют[1]

И храмов на главы вершины преклоняют.

То зданье к святости затем приобщено,

Что славы древних лет хранит залог оно:

Герои кистью тут живой изображенны,

Которыми враги России низложенны;

Там виден Святослав, седящий на земли,

Ядущий хлеб сухой и в поте, и в пыли;

Он зрится будто бы простой меж ратных воин,

Но древним предпочтен Атридам быть достоин.

Владимир меч и пальм носящ изображен,

Стоит трофеями и светом окружен;

У ног его лежит поверженна химера;

Со славой съединясь, его венчает вера.

Там лавры Ярослав имеет на главе;

Донской блистает здесь; там Невский на Неве;

Там лик великого представлен Иоанна,

Цесарской первого короною венчанна;

Победы, торжества, блистания венца

К делам великим огнь внушают во сердца;

Для сих причин в сей храм, ко славе предизбранна,

Адашев убедил склониться Иоанна.

Еще не скрылося в волнах светило дни,

Достигли мирного убежища они.

Сопутницей своей имея добродетель,

Как будто видел рай в обители владетель:

Во славе зрится бог, присутствующий там!

С священным ужасом вступил в господний храм;

Он ведал, что душа, на небо вознесенна,

От тела своего врачебна и нетленна,

Творила многие и ныне чудеса,

И то сказать могла, что кроют небеса;

Приходит к Сергию, мольбы ему приносит,

Всевышней помощи против Казани просит,

Вещая: «Муж святый! ты Дмитрию помог

Татарския луны сломить кичливый рог,

И мне ты помоги, дерзнув против Казани,

Россию оправдать во предлежащей брани;

Мое отечество, о Сергий! и твое...

Возносит пред тебя моление сие!»

Молитва в воздухе как дым не исчезает,

Но будто молния небесный свод пронзает,

На радужных она возносится крылах:

Молитву искренну читает бог в сердцах;

Она небесный свод и звезды сквозь преходит,

В умильность ангелов, геенну в страх приводит.

Мольбы его как гром пред богом раздались,

Проснулася Москва, ордынцы потряслись!

В сию достойную внимания годину

Измеривал творец двух царств земных судьбину:

Российский до небес возвысился венец,

Ордынской гордости означился конец;

Но победительным народам и державе

Препятства предлежать в гремящей будут славе.

Рассеется орда, угаснет их престол,

Но россам наперед устроит много зол.

Тогда господнее изрек определенье

Орган небесных тайн в священном исступленье,

Трепещущ, духом полн, служащий алтарю,

Душ пастырь возвестил пророчества царю:

«О царь! сплетаются тебе венцы лавровы,

Я вижу новый трон, короны вижу новы!

Но царства покорить и славу обрести,

Ты должен многие страданья пренести.

Гряди, и буди тверд!..» Слова произнеслися

И гласом песненным по сводам раздалися.

В душе монарх тогда спокойство ощутил

И паки шествие ко граду обратил.

Адашев к славе огнь в царе усугубляет,

Написанных князей в предсении являет.

«Се Рюрик, предок твой, — вещает он царю, —

Троянску отрасль в нем и Августову зрю;

Он, силы подкрепив колеблемой державы,

Потомкам начертал бессмертный образ славы.

Се Ольга мудрая, казняща Искорест,

Лучи вокруг главы, в руках имеет крест;

Коль свято царствует полночною страною!

Жена прославилась правленьем и войною!

Се праотцы твои! Взгляни на них, взгляни:

Ты видишь славу их! колена преклони.

Здесь кисть учение твое изобразует...»

И деда царского Адашев указует,

Который внутрь и вне спокоил царств раздор;

Но, кажется, к царю суровый мечет взор

И внука праздностью на троне укоряет.

Краснея, Иоанн на лик его взирает,

Ток слезный от стыда из глаз его течет,

«Начнем, начнем войну!» — Адашеву речет.

И се парящая в кругах эфирных слава

Гласит: «Готовься цвесть, Российская держава!»

Благочестивый дух царя в Казань ведет;

Престольный град его с гремящим плеском ждет.

Всевышний на него склонил свою зеницу,

И царь торжественно вступил в свою столицу;

Окрестности ее внезапно процвели,

Во сретенье ему, казалось, рощи шли;

Суровостью времен веселость умерщвленна

В долинах и лесах явилась оживленна;

Как будто бы струи прешедый чермных вод,

Ликует на холмах толпящийся народ;

Подъемлет высоко Москва верхи златые,

И храмы пением наполнились святые;

Любовью видит царь возженные сердца,

Зрит в подданных детей, они в царе — отца;

На лицах радости, в очах увеселенье,

И духом сладкое вкушает умиленье.

Коль царь всевышню власть нечестием гневит,

Натура вся тогда приемлет смутный вид;

Но если под венцом сияет добродетель,

Ликует весь народ, натура и владетель.

Казалось, Иоанн вновь царство приобрел;

Избранной думе быть в чертоги повелел;[1]

Доныне стольный град стенящий, утружденный

Явился, будто бы осады свобожденный.

О нимфы красные лесов и рощей злачных!

Наяды, во струях живущие прозрачных!

Оставьте водный ток, оставьте вы леса

И дайте ваши мне услышать голоса:

Украсьте песнь мою и лиру мне настройте,

Любезну тишину кругом Казани пойте.

Уже в полях у вас кровавых браней нет,

Где прежде кровь лилась, там малый Тибр течет;

Парнасские цветы, как благовонны крины,

Цветут под сению щедрот Екатерины;

Ликуют жители во счастливой стране,

В прохладном житии, в безбедной тишине.

Недавный грозный рок вы, нимфы, позабудьте,

Вкушая сладкий мир, благополучны будьте;

С моей свирелию хочу пристать я к вам,

Придайте вы моим приятности стихам.

Вы зрели шествие прекрасныя Сумбеки,

Когда ее из стен несли к Свияжску реки;

Вы видели тогда страдание ее;

Вложите плач и стон в сказание мое,

Дабы царицы сей вещал я о судьбине,

Как бедства, страхи, брань умел вещать доныне;

От браней ко любви я с лирой прелетал,

Недовершенный труд моим друзьям читал.

О! если истину друзья мои вещали,

Мои составленны их песни восхищали;

И муз любители у невских берегов

Сих часто слушали внимательно стихов.

Придайте, нимфы, мне цветов и силы ныне,

Да будет песнь моя слышна Екатерине;

Цветущий пред ее престолом яко крин,

Да внемлет пению ее любезный сын;

О праотце твоем, великий князь! вещаю,

Военную трубу тебе я посвящаю;

Геройские дела поют стихи мои,

Да будут некогда воспеты и твои.

Еще печальна ночь Сумбеку окружала,

Еще рыдающа в одре она лежала,

Когда достигла к ней не сладостная лесть,

Но слух разящая изгнаньем вечным весть;

В лице приятный цвет, в очах тускнеет пламень,

И сердце у нее преобратилось в камень.

Как пленник, внемлющий о смерти приговор,

Сомкнула страждуща полуумерший взор;

Одним стенанием пришедшим отвечала,

Лишенна плотских чувств, душа ее молчала;

В устах язык хладел, в груди спирался стон;

Сумбеку наконец крилами обнял сон

И, мысли усыпив, тоску ее убавил;

Тогда в мечтании ей ангела представил,

Который ризою небесною блистал;

Держащ лилейну ветвь, царице он предстал

И с кротостию рек: «О чем, о чем стонаешь?

Взгляни, несчастная! и ты меня узнаешь;

Я руку у тебя в то время удержал,

Когда взносила ты на грудь свою кинжал;

Я послан был к гробам всесильною судьбою,

Когда супруг в ночи беседовал с тобою;

Что сердце ты должна от страсти отвращать,

Я тени страждущей велел сие вещать;

Но ты любовию твой разум ослепила,

Советы данные и клятву преступила,

И бедства на тебя рекою потекли,

В пучину бурную от брега отвлекли.

Однако не крушись, печальная Сумбека:

Бог смерти грешного не хочет человека;

Последуй здравого сиянию ума.

Сей город мрачная покроет вскоре тьма,

Взгляни ты на Казань!..» На град она взглянула

И, зря его в крови, смутилась, воздохнула;

Узрела падшую огромность градских стен,

Рыдающих девиц, влекомых юнош в плен;

Зрит старцев плачущих, во грудь себя разящих,

Оковы тяжкие казанцев зрит носящих...

«Се рок твоей страны! — небесный ангел рек. —

Настанет по златом ордам железный век;

Тебя в Свияжске ждет приятная судьбина,

Гряди, и не забудь Гирея взять и сына,

Гряди!..» И воссияв, как светлая заря,

На небо возлетел, то слово говоря.

Виденье скрылося. Сумбека пробудилась,

Мечтой подкреплена, в надежде утвердилась;

Невеста будто бы ликующа в венце,

Имела радости сияние в лице;

Величественный вид изгнанница имела

И к шествию ладьи готовить повелела.

О, коль поспешно был исполнен сей приказ!

Но как смутилась ты, Сумбека, в оный час!

Какою горестью душа твоя разилась,

Когда судьба твоя тебе изобразилась,

Когда взглянула ты ко брегу шумных вод,

Где вкруг твоих судов стесняется народ!

Повинна следовать небес определенью,

Сумбека власть дала над сердцем умиленью;

Взглянула на престол, на дом, на вертоград,

И смутным облаком ее покрылся взгляд;

Все, кажется, места уже осиротели,

Но прежни прелести от них не отлетели.

Тогда, от видов сих не отнимая глаз,

Рекла: «Итак, должна я ввек оставить вас!

И вечно вас мои уже не узрят взоры?

Любезный град! прости, простите, стены, горы!..»

Объемлет во слезах все вещи, все места;

Примкнула ко стенам дрожащие уста,

«Прости, Казань, прости!» — Сумбека возопила

И томным шествием в другой чертог вступила.

Лишь только довлеклась она златых дверей,

Из меди изваян где виден Сафгирей,

Взор кинув на него, она затрепетала,

Простерла длани вверх и на колени стала,

Порфиру свергнула; пеняющей на рок,

В очах супруговых ей зрится слезный ток;

Терзая грудь, рекла: «Супруг великодушный!

О мне, несчастнейшей, ты плачешь и бездушный!

Ты чувствуешь, что я в позорный плен иду,

Ты видишь токи слез, мою тоску, беду;

В последний раз, мой царь! стопы твои объемлю,

В последний, где ты скрыт, сию целую землю;

Не буду в ней лежать с тобою, мой супруг!..»

Лобзая истукан, затрепетала вдруг.

Как будто ночь ее крилами окружала,

В объятиях она бездушный лик держала.

Вещают, будто бы, внимая плачу, он,

Иль медь звенящая произносила стон.

Но светом некаким незапно озаренна,

Отторглась от царя Сумбека, ободренна;

«Венец и трон! — рекла, — уже вы не мои!

Беги, любезный сын! в объятия сии;

От многих мне богатств мне ты един остался;

Почто, несчастный сын, надеждой ты питался,

Что будешь некогда престолом обладать?

Невольница твоя, а не царица, мать;

О князи сей страны и знамениты мужи!

Простите, стали мне в отечестве вы чужи;

Вы мне враги теперь! Россияне друзья;

Гирея одного прошу в награду я:

В моем злосчастии мне он остался верен,

Он мало чтил меня, но был нелицемерен!

Ах! если есть еще чувствительны сердца,

Последуйте за мной, хотя я без венца».

Как дщери, видя мать от света отходящу,

Уже бесчувственну в одре ее лежащу,

Рабыни, возрыдав, произносили стон,

Воскрикнув: «Чужд и нам казанский ныне трон!

Последуем тебе в неволю и в темницу,

В тебе мы признаем в изгнании царицу».

Сумбека, сняв венец с потупленной главы

И зря на истукан, рекла: «Мой царь! увы!

Недолго будешь ты в сем лике почитаться,

Спокоен и в меди не можешь ты остаться:

Ты узришь город весь горящий вкруг себя,

На части разбиют безгласного тебя;

И тень твоя, кругом летая в сокрушенье,

Попранным царское увидит украшенье;

Попранным узришь ты сей дом и сей венец,

И кровь, текущую реками, наконец;

Гробницы праотцев граждане позабудут,

Мои гонители меня несчастней будут!

Опустошится град!» — Сумбека вопиет;

Терзающа власы, руками грудь биет.

Когда рыдающа из храмин выступала,

В объятия она к невольницам упала;

Как Пифия она казалася тогда,

Трепещет, и грядет с младенцем на суда.

Коль басня истины не помрачает вида,

Так шествует в морях торжественно Фетида;

С весельем влажные простря хребты свои,

Играют вкруг нее прозрачные струи,

Готовят сребряны стези своей царице,

Седящей с скипетром в жемчужной колеснице;

Тритоны трубят вкруг в извитые рога,

Их гласы звучные приемлют берега,

И, погруженные во рвах седыя пены,

Поют с цевницами прекрасные сирены;

Там старый видится в средине нимф Нерей,

Вождями правящий богининых коней;

Главы ее покров зефиры развевают

И в воздух аромат крилами изливают.

Такое зрелище на Волге в мыслях зрю,

Сумбеку вобразив, плывущую к царю.

Со стоном пение повсюду раздавалось,

Гордилася река, и солнце любовалось;

Златыми тканями покрытые суда

Изображала там во глубине вода;

Рабыни песнями Сумбеку утешают,

Но горести ее души не уменьшают.

Тогда увидела она сквозь токи слез,

Увидела вдали почтенный оный лес,

Где сердце некогда Алеево пронзила;

Его любовь, свою неверность вобразила;

В смятение пришли душа ее и кровь,

И зрит по воздуху летающу любовь,

Котора, пламенник пылающий имея,

Пеняет и грозит Сумбеке за Алея.

Кипридин сын во грудь ей искру уронил

И страсть к Алею в ней мгновенно вспламенил.

Сумбека чувствует смущений нежных свойство;

Не вожделенное и сладкое спокойство,

Но тень одну утех, спокойства некий род,

Тронувший, как зефир крылом, поверхность вод.

Сумбеку стыд смутил, рассудок подкрепляет,

Надежда веселит и горесть утоляет.

Меж тем российский царь, осматривая град,

Услышал пение, простер по Волге взгляд;

Не постигает он, чей глас несут зефиры,

Который слышится приятней нежной лиры;

Но царские послы, ходившие в Казань,

Принесшие к царю ветвь масличну — не брань,

Ответом их вельмож россиян восхищают

И шествие царю Сумбекино вещают.

Царь выгодным себе признаком то почел,

Сумбеке радостен во сретение шел;

Под градом зрит ладьи, у брега песни внемлет

И с полным торжеством царицу он приемлет.

Подобну грудь имев колеблемым волнам,

Сумбека к княжеским не падает стопам;

«Каких еще побед, — вскричала, — ищешь боле?

Казань ты победил, коль я в твоей неволе;

Смотри, о государь! венца на суету

И счастье почитай за тщетную мечту!

Я узница твоя, но я была царица,

Всему начало есть, средина и граница;

Когда мне славиться нельзя уже ничем,

Несчастие мое почти в лице моем.

Признаться я должна: как троном я владела,

О пагубе твоей и день и ночь радела;

Я с воинством тебя хотела истребить;

Но можешь ли и ты врагов твоих любить?

Врагов, которые оружие подъемлют,

И царство у тебя, и твой покой отъемлют?

Что сделать хочешь ты, то делала и я;

И если я винна, свята вина моя;

Но, ах! за то, что я отечество любила,

Свободу, счастие и скипетр погубила.

О! для чего не твой победоносный меч

Судьбы моей спешил златую нить пресечь?

Утратила б мое со троном я спокойство,

Но победителем мне было бы геройство;

Вдовице плачущей внимание яви,

С несчастным сиротой меня усынови;

В Казани не имев ни дружества, ни трону,

Всё я хочу забыть, и даже до закону, —

На погруженную сумнения в ночи

Вели, о царь! простерть крещения лучи».

Царь в сердце ощутил, ее пронзенный стоном,

Любовь ко ближнему, предписанну законом;

Обняв ее, вещал: «Не враг несчастным я:

Твой сын сын будет мой, ты будь сестра моя».

Любовь, которая на небе обитает,

На шар земной в сей час мгновенно низлетает;

Сие приятное вселенной божество,

Которое живит и красит естество,

Златыми в воздухе носимое крылами,

Двумя свой крепкий лук направило стрелами,

И предназначенны для брачного венца

Пронзило ими вдруг погасшие сердца.

Как нежная весна, их страсть возобновилась,

Любовь из воздуха в их души преселилась;

Алей готовился неверность позабыть,

Сумбека искренно готовилась любить.

Как солнце с высоты на шар земной взирает

И, в небе царствуя, все вещи озаряет,

Так взор, Сумбекин взор, хотя к царю сиял,

Но он Алея жег, который близ стоял.

Сей муж против нее колико был ни злобен,

Стал воску мягкому в сии часы подобен;

Суровый сей Катон есть нежный Ипполит;

«Прости меня! прости!» — вещал Сумбекин вид.

Душа Алеева всю нежность ощутила,

Как томный взор к нему Сумбека обратила.

Монарх томящимся их чувствам сострадал,

Любовь Алееву к Сумбеке оправдал;

И рек: «Расстроил вас закон махометанский,

Теперь да съединит навеки христианский;

Злопамятным царев не должен быти друг;

Ты был любовник ей и буди ей супруг!

Мятежная Казань которых разлучает,

Хощу, да те сердца Россия увенчает».

Алей на то сказал: «Примеры, царь! твои

Обезоружили суровости мои;

Но я унижен был позорною любовью,

Мне время оправдать сердечну слабость кровью;

Прости, что предпочту супружеству войну,

Я счастлив не совсем: мой друг еще в плену!»

Когда та речь в кругу стоящих раздалася

И Волга на его слова отозвалася,

Вступил на брег реки печальный человек,

Дрожащею рукой он цепь землею влек;

Лишенный зрения, воззвал сей муж Алея.

Алей вострепетал и в нем познал Гирея...

«Се ты! — вскричал Гирей, — благодарю судьбе!

Лишился я очей, рыдая по тебе;

Но я уже теперь о свете не жалею,

Коль отдан мне Алей, коль отдан я Алею;

Та цепь, которую влечет моя рука,

Чем я окован был, мне цепь сия легка».

Алей возопиял, пролив источник слезный:

«Достоин ли таких я жертв, мой друг любезный?

Я мало верности взаимной докажу,

Коль мстящий за тебя живот мой положу;

Сумбека! зри теперь, и зрите, христиане,

Какие могут быть друзья махометане».

Тогда вещал Гирей: «Хвалы сии оставь;

Я чужд в народе сем, царю меня представь;

Одеян в рубище, предстать ему не смею,

Но дело важное открыть ему имею;

Где он стоит? Скажи, — я ночь едину зрю».

Взяв руку у него, Алей привел к царю

И возопил к нему: «Се! видишь, царь, Гирея,

Другого зришь меня, другого зришь Алея;

От рубищ ты моих очей не отвратил

И преступившего ты некогда простил;

К сему, покрытому всегдашним мраком ночи,

Простри кротчайший слух и милосердны очи».

Рукою ощутил царя вблизи Гирей,

Повергся и вещал: «О сильных царь царей!

Дозволь мне тайное простерти ныне слово:

Я сердце к верности принес тебе готово;

Алея любишь ты, довольно и сего.

Для изъявления усердья моего

Мятежную орду навеки забываю;

Что совесть мне велит, России открываю:

Отечество мое Москва, а не Казань;

Казань вещает мир, а я вещаю брань;

Ордынской лести я не ведаю примера:

Склонясь на мир, они склонили Едигера,

Склонили, да на их престоле б он воссел;

Сей князь на берегах Каспийских трон имел,

И скоро в стены он казанские приспеет;

Шесть храбрых рыцарей в дружине царь имеет,

Которы подкреплять клялись Казань и трон,

И каждый есть из них воскресший Асталон;

Меж ими есть одна бесстрашная девица,

Смела как лютый вепрь, свирепа яко львица.

Война тебе грозит, когда оступишь град,

Война последует, когда пойдешь назад, —

В темнице сведал я о замыслах казанских;

Орда невольников тиранит христианских,

Угрозами теперь желает их склонить

Иль муки претерпеть, иль веру пременить;

Но я безбожную их веру отметаю,

Ордынцев я кляну, россиян почитаю;

Хочу я истину питать в душе моей,

Какую знаешь ты и знает царь Алей».

Простерши руку, царь ответствовал Гирею:

«Тот будет друг и мне, кто верный друг Алею;

Твой разум слепота бессильна ослепить,

Тебя не просвещать — осталось подкрепить;

Ты брат россиянам! Но что орда мутится,

На их главу их меч и злоба обратится;

Я детскою игрой считаю их совет,

Российскому мечу дадут они ответ».

Тогда он повелел в российскую столицу

Отправить пленную с рабынями царицу...

Настал разлуки час! В ней дух вострепетал,

Уже он пламенну к Алею страсть питал;

Объемлет царь ее, стенящ объемлет друга,

И рек: «Священна есть для вас моя услуга!»

Рыдающи они друг с другом обнялись,

Как лозы винные, руками соплелись,

Друг друга долго бы из рук не отпустили,

Но шествие ее Сумбеке возвестили;

Алей в слезах стоял; Гирей, обняв его,

Не мог, прощаяся, промолвить ничего;

Сумбека, обомлев, поверглась в колесницу,

И зрением Алей препровождал царицу.

Тогда простерла ночь свою вечерню тень;

Назначил царь поход в последующий день.

Лишь только путь часы Авроре учредили,

Гремящие трубы героев возбудили;

И, купно с солнцем встав, российские полки

Дерзали за царем на оный брег реки.

Как туча двигнувшись, военная громада

На многи поприща лежала окрест града;

Свияжск, который тень далеко простирал,

Как дуб на листвия, на воинство взирал.

Се брани предлежат! О вы, казански волны,

Которы звуками российской славы полны!

Представьте мне полки, вещайте грозну брань,

Явите во струях разрушенну Казань,

Мне стены в пламени, трепещущие горы,

Сражения, мечи представьте перед взоры,

Да громче воспевать военну песнь могу,

Седящий с лирою на волжском берегу.

Умыслил Иоанн, боярской вверив власти,

Всё войско разделить на полчища и части,

Дабы изведать их к отечеству любовь

И порознь рассмотреть геройску в каждом кровь.

Ты, Слава, подвиги российские любила,

Казанской брани ты доныне не забыла!

Поведай мне теперь героев имена,

Венчанные тобой во древни времена.[1]

Больший приемлет полк, как лев неустрашимый,

Микулинский, в войне вторым Ираклом чтимый.

Мстиславский с Пенинским сотрудники его,

Они перуны суть и щит полка сего.

Щенятев правую при войске принял руку,

Сей муж отменно знал военную науку.

Князь Курбский разделял начальство вместе с ним,

Сей рыцарь славен был, кипяч, неустрашим;

Имел цветущих лет с собою брата купно,

Который следовал герою неотступно;

Их смелость, дружба их, пылающая кровь

Жарчае делали в них братскую любовь.

Причислен Пронский князь к полку передовому;

Он туче сходен был, его доспехи грому.

Хилков определен помощником ему,

Никто не равен есть с ним в войске по уму.

Не ужасаемый боязнью никакою,

Романов левою начальствовал рукою,

И храбрость на лице сияла у него;

Плещеев, твердый муж, сотрудник был его.

Главой был Палецкий полка сторожевого;

Во бранях вихря вид имеет он крутого,

Преходит сквозь ряды, что встретится — валит.

Герой Серебряный начальство с ним делит;

Два рыцаря сии и Шереметев с ними

Казались воинства Ираклами троими.

Шемякин строевым повелевал челом.

Князь Троекуров нес и молнии, и гром.

Отменной храбростью сияющи во стане,

Сложились муромски в особый полк дворяне;

Являлися они как страшны львы в бою

И славу сделали бессмертною свою.

Царь войска знатну часть на сотни разделяет

И бодрых юношей меж них распределяет;

Твердыней каменной казалась кажда часть,

В которой сердцем был имущ над нею власть.

За сими двигались военные снаряды,

Сии надежные воителей ограды;

Начальство Розмыслу над ними царь вручил,[1]

На сих сподвижниках надеждой опочил.

Как сильный бог, на всю вселенную смотрящий

И цепь, связующу весь мир, в руке держащий,

Так властью в войске царь присутствует своей,

Сопутствуют ему Адашев и Алей.

Царь, воинство свое устроевающ к бою,

Как вихрь листы, подвиг полки перед собою;

Казалось, каждый вал, подняв главу свою,

По шумной Волге нес с перунами ладью.

Как множеством цветов среди весенней неги,

Покрылись воинством противположны бреги;

Уготовляемы орудия к войне

Блестят на луговой у Волги стороне.

Тогда великому подобясь войско змию,

К Казани двигнулось, прошед чрез всю Россию.

Тимпанов громких звук, оружий многих шум

Ко брани в ратниках воспламеняли ум.

Уже прекрасное вселенныя светило

Два раза небеса и землю озлатило,

И дважды во звездах являлася луна,

Еще Казань была идущим не видна;

Недальное градов соседственных стоянье

Далеким сделало всеместно препинанье;

Казанцы, дивные имеющи мечты,

Разрушили кругом преправы и мосты;

Потоки мутные, озера, топки блата

Для войска времени была излишня трата;

Чрез все препятства царь стремительно парил,

Идущим воинам с весельем говорил:

«О други! бодрствуйте, недолго нам трудиться;

Вы видите теперь, что нас Казань страшится;

Когда б не ужасал их славы нашей глас,

Они бы встретили на сих равнинах нас.

Коль бодрость у врага боязнь превозмогает,

Он к подлой хитрости, воюя, прибегает;

Дерзайте, воины! нам стыдно унывать,

Познав, с каким врагом мы будем воевать...»

«Не страшны орды нам!» — россияне вскричали;

Восстали, двигнулись и путь свой окончали.

Едва сокрылася с луною ночи тень,

Казань представилась их взорам в третий день.

Сей град, приволжский град, велик, прекрасен, славен,

Обширностию стен едва Москве не равен;

Казанка быстрая, от утренних холмов

Ушед из гордых стен, течет среди лугов;

От запада Булак выходит непроходный

И, тиной заглушен, влечет источник водный.

Натура две реки старалась вкупе свесть,

Бойница первая твердынь где градских есть;

Тесня ногой Кабан, другою Арско поле,

Подъемлется гора высокая оттоле:

Не может досязать ее вершины взгляд.

На пышной сей горе стоит в полкруга град;

Божницы пышные и царские чертоги

Имеют на своих вершинах лунны роги,

Которые своим символом чтит Казань;

Но им она сулит не мир — кроваву брань.

Казанцы робкие в стенах высоких скрыты,

От них, не от луны, надежной ждут защиты.

На рвы глубокие, на стены царь воззрев,

Почувствовал в душе крушение и гнев;

Вообразил себе обиды, страхи, брани,

Которы пренесла Россия от Казани;

Воспламенилась в нем ко сродникам любовь,

Которых на стенах еще дымится кровь;

Воображает он невольников стенящих,

О помощи его в отчаяньи молящих;

Внимает глас вдовиц, он видит токи слез,

Простерты длани зрит ко высоте небес

И слышит вопль сирот, на небо вопиющих,

Спасенья от него в неволе тяжкой ждущих.

Но вдруг представился необычайный свет:

Явился в облаках царю усопший дед;

Он, перстом указав на гордые бойницы,

На возвышенные чертоги и божницы,

Вещал: «О храбрый внук! смиряй, смиряй Казань:

Не жалость ко стенам тебя звала, но брань!»

Как будто бы от сна владетель пробудился, —

Мгновенно бодрый дух в нем к брани воспалился;

Глаза к видению и длани устремил,

Сокровища творцу сердечны отворил:

«О боже! помоги!» — возопиял пред войском...

И зрелися лучи в его лице геройском.

Тогда на всю Казань, как верви наложить,

Полкам своим велел сей город окружить;

И, смертоносною стрельбою ненасытны,

Оружия велел устроить стенобитны.

Казалось, медяны разверзив смерть уста,

По холмам и лугам заемлет все места;

И стрелы, и мечи во втулах зашумели,

Которы храбрые воители имели.

Дабы начальникам осаду возвестить,

Велел монарх хоругвь святую распустить.

Князь Пронский, жаждущий сего священна знака,

С отборным воинством преходит ток Булака;

Стоящий близ его в лугах с полком своим

И Троекуров князь подвигся купно с ним.

Как туча воинство ко граду воздымалось,

И молниями в нем оружие казалось.

Преходят; зрится им Казань как улей пчел,

Который меж цветов стоящий запустел;

Молчаща тишина во граде пребывала,

Но бурю грозную под крыльями скрывала.

Так часто океан пред тем впадает в сон,

Когда готовится к великой буре он;

И многи ратники, войной не искушенны,

Казанской тишиной казались восхищенны.

Но два начальника молчащу злость сию

Почли за скрытую в густой траве змию.

С орлиной быстротой прешед холмы и рвины,

Едва крутой горы достигли половины,

Отверзив пламенны уста, как страшный ад,

И вдруг затрепетав, изрыгнул войска град:

Казанцы бросились полкам российским встречу,

И с воплем начали они кроваву сечу.

Как волки, наших сил в средину ворвались,

Кровавые ручьи мгновенно полились.

Российски ратники, на части разделенны,

Быть скоро не могли в полки совокупленны;

С одной страны, как град, летела туча стрел,

С другой ревела смерть, пищальный огнь горел.

Последующи два героя Едигеру,

Покинув смутный град, как страшны львы пещеру,

Оставив две четы героев во стенах,

Смешали воинство, как вихрь смущает прах;

Их стрелы не язвят, и копья устремленны,

Ломаясь о щиты, падут, как трости тленны.

Озмар един из них, производящий род

От храбрых рыцарей у крымских черных вод,

На россов страх в бою, как грозный лев, наводит,

Трепещут все, куда сей витязь ни приходит;

Главу единому, как шар, он разрубил,

Другого в чрево он мечом насквозь пронзил;

Всех косит, как траву, кто щит свой ни уставит,

Строптивый конь его тела кровавы давит;

Уже с Русинского с размаху ссек главу,

Она, роптающа, упала на траву.

Угримова поверг немилосердый воин,

Сей витязь многие жить веки был достоин;

Единый сын сей муж остался у отца

И в юности не ждал толь скорого конца.

Отъемлет лютый скиф супруга у супруги,

Восплачут от него и матери, и други.

Тогда злодей полки как волны разделил,

На Троекурова всю ярость устремил.

Воитель, в подвигах неукротимый, злобный,

Закинув на хребет свой щит, луне подобный,

В уста вложив кинжал и в руки взяв мечи,

Которы у него сверкали как лучи,

Бежит; но встретил князь мечом сего злодея;

Текуща кровь с броней на землю каплет, рдея;

Наводит ужас он, как близкая гроза;

Сверкают под челом у варвара глаза;

Героя поразить мечами покушался,

Подвигся, отступил, во все страны метался;

Хотел со двух сторон мечи свои вонзить,

Но князь успел его сквозь сердце поразить;

Злодей, заскрежетав, сомкнул кровавы очи,

И гордый дух его ушел во мраки ночи.

Поверженна врага увидев своего,

Герой российский снять спешит броню с него;

Удары злобных орд щитом своим отводит,

Их нудит отступить, с коня на землю сходит;

Поник, но храбрость ту другой злодей пресек,

С копьем в одной руке, в другой с чеканом тек;

Шумит, как древний дуб, велик тяжелым станом,

И Троекурова ударил в тыл чеканом:

Свалился шлем с него, как камень, на траву;

Злодей, алкающий рассечь его главу,

Направил копие рукою в саму выю

И скоро бы лишил поборника Россию;

Уже броню его и кольцы сокрушил,

Но Пронский на коне к сей битве поспешил;

Узнавый, что его сподвижник погибает,

Как молния, ряды смешенны прелетает;

Разит, и руку прочь успел он отделить,

Которой враг хотел геройску кровь пролить,

Свирепый витязь пал. Ордынцы встрепетали,

Воскрикнули, щиты и шлемы разметали;

Смешались, дрогнули и обратились в бег.

С полками Пронский князь на их хребты налег.

Как волны пред собой Борей в пучине гонит

Или к лицу земли древа на суше клонит,

Так гонят россы их, в толпу соединясь,

«Рубите! бодрствуйте!» — им вопит Пронский князь.

Весь воздух огустел шумящими стрелами,

И дол наполнился кровавыми телами;

Звук слышится мечный и ржание коней;

Летает грозна смерть с косою меж огней;

Катятся там главы, лиются крови реки,

И человечество забыли человеки!

Что было б варварством в другие времена,

То в поле сделала достоинством война.

Отрубленна рука, кровавый меч держаща,

Ни страшная глава, в крови своей лежаща,

Ни умирающих прискорбный сердцу стон

Не могут из сердец изгнать свирепства вон.

За что бы не хотел герой принять короны,

То делает теперь для царства обороны;

Недосязающий бегущего мечом

Старается его достигнуть копием;

Бросает вдаль копье, и кровь течет багрова;

Лишь только умерщвлять, на мысли нет иного!

Окровавилися лазоревы поля,

И стонет, кажется, под грудой тел земля.

Казанцы робкие свой путь ко граду правят,

Теснятся во вратах, секут, друг друга давят;

Безвременно врата сомкнувши, робкий град

Как вихрем отразил вбегающих назад.

Казанцы гордый дух на робость пременили,

Спираяся у врат, колена преклонили.

Князь Пронский, мщением уже не ослеплен,

Их просьбой тронут был и принял их во плен.

Тогда луна свои чертоги отворила

И ризой темною полки и град покрыла.

Но кровию своей и потом омовен,

Князь Троекуров был во царский стан внесен.

Какое зрелище! С увядшим сходен цветом,

Который преклонил листы на стебле летом,

На персях он главу висящую имел,

Взглянувый на царя, вздохнул и онемел.

Рыдая, Иоанн бездушного объемлет;

Но царь, обняв его, еще дыханье внемлет:

«Герой сей жив!.. он жив!..» — в восторге вопиет;

Сам стелет одр ему и воду подает.

Коль так владетели о подданных пекутся,

Они безгрешно их отцами нарекутся.

Ах! для чего не все, носящие венцы,

Бывают подданным толь нежные отцы?

Но царь при горестях веселье ощущает,

Исходит из шатра и воинству вещает:

«Ваш подвиг нам врата ко славе отворил

И наши будущи победы предварил;

Мужайтеся, друзья! мы зрим примеры ясны,

Что брани наглых орд для россов безопасны».

Увидя Пронского, «О князь! — вещал ему, —

Коль мы последуем примеру твоему,

Наутрие орда и град их сокрушится...»

Сие пророчество внедолге совершится!

Ордам поборник ад, поборник россам бог;

Начальник храбрый царь: кто быть им страшен мог?

О муза! будь бодра, на крилех вознесися,

Блюди полночный час и сном не тяготися.

Что медлишь, мрачна ночь, что волны спят в реке?

Лишь веют тихие зефиры в тростнике;

Что солнце из морей денница не выводит?

Натура спит, а царь уже по стану ходит.

«Доколе брани дух в сердцах у вас горит,

Крепитесь, воины! — владетель говорит. —

Казань меня и вас польстила миром ложным;

Мы праведной войной отмстим врагам безбожным».

Во взорах молнии, нося перун в руках,

Он храбрость пламенну зажег во всех сердцах.

Но чьи простерлися от града черны тени,

Текущие к полкам как быстрые елени?

Как в стаде агничем, смятенном страшным львом,

Ужасный слышен вопль в полке сторожевом:

Российски ратники порядок разрывают

И тинистый Булак поспешно преплывают;

Открыла ужас их блистающа луна,

Которая была в окружности полна.

Там шлемы со холма кровавые катятся;

Там копья, там щиты разбросанные зрятся;

Как овцы, воины, рассыпавшись, бегут;

Четыре рыцаря сей полк к шатрам женут;

То были рыцари, исшедши из Казани

Отмщать россиянам успех вечерней брани:

Из Индии Мирсед, черкешенин Бразин,

Рамида персянка и Гидромир срацин;

Горящие огнем неистовой любови,

Алкают жаждою ко христианской крови;

Исторгнув в ярости блестящие мечи,

Как ветры бурные повеяли в ночи

И войска нашего ударили в ограду,

Как стадо лебедей скрывается от граду, —

Так стражи по холмам от их мечей текли...

Злодеи скоро бы вломиться в стан могли,

Когда б не прекратил сию кроваву сечу

Князь Курбский с Палецким, врагам исшедши встречу.

Но вдруг нахмурила златое ночь чело;

Блистающа луна, как в тусклое стекло,

Во мрачны облака свое лицо склонила

И звезды в бледные светила пременила;

Сгустилась вскоре тьма, предшественница дня.

Лишенны витязи небесного огня,

Друг к другу движутся, друг к другу ускоряют;

Но воздух лишь во мгле мечами ударяют,

И слышится вдали от их ударов треск;

Встречаяся, мечи кидают слабый блеск,

О камни копья бьют, когда друг в друга метят,

Им пламенны сердца в бою при мраке светят.

Тогда кристальну дверь небесну отворя,

Рождаться начала багряная заря

И удивилася, взглянув на место боя,

Что бьются с четырьмя российских два героя;

Дивилася Казань, взглянув с крутых вершин,

Что Палецкий с тремя сражается един;

Как лев среди волков их скрежет презирает,

Так Палецкий на трех ордынцев не взирает;

Кидается на них, кидается с мечом,

Который тройственным является лучом,

Толь быстро обращал герой свой меч рукою!

Он с кровью б источил ордынску злость рекою,

Но Гидромир, взмахнув велику булаву,

Вдруг с тыла поразил героя во главу;

Потупил он чело, сомкнул померклы очи

И, руки опустив, нисшел бы в бездну ночи,

Когда б не прерван был незапно смертный бой.

Со Курбским на холме биющийся герой

В изгибах ратничьих подобен змию зрится;

Чем больше есть упорств, тем больше он ярится.

К главе коня склонив тогда чело свое,

Пустил он в Курбского шумяще копие;

Но язву легкую приняв в ребро едину,

Князь Курбский, быстроту имеющий орлину,

Толь крепко меч во шлем противника вонзил,

Что в части все его закрепы раздробил.

Воителя ручьи кровавы обагрили,

Волнистые власы плеча его покрыли,

По белому челу кровь алая текла,

Как будто по сребру... Рамида то была!

И рану на челе рукою захватила,

Вздохнула и коня ко граду обратила.

Увидя витязи ее текущу кровь —

Чего не делает позорная любовь! —

Что ратуют они, что в поле, что сразились,

Забыли рыцари, и к граду обратились;

Им стрелы вслед летят, они летят от них;

Во пламенной любви снедала ревность их;

Рамиду уступить друг другу не хотели;

От славы ко любви, как враны, полетели.

Но в чувство Палецкий меж тем уже пришел;

Он взоры томные на рыцарей возвел;

«Бегут они!» — вскричал... и скорбь пренебрегает,

Коня пускает вслед, за ними в град влетает;

Он гонит, бьет, разит, отмщеньем ослеплен;

Сомкнулись вдруг врата, и князь поиман в плен.

В пещерах внутренних Кавказских льдистых гор,

Куда не досягал отважный смертных взор,

Где мразы вечный свод прозрачный составляют

И солнечных лучей паденье притупляют,

Где молния мертва, где цепенеет гром,

Иссечен изо льда стоит обширный дом:

Там бури, тамо хлад, там вьюги, непогоды,

Там царствует Зима, снедающая годы.

Сия жестокая других времян сестра

Покрыта сединой, проворна и бодра;

Соперница весны, и осени, и лета,

Из снега сотканной порфирою одета,

Виссоном служат ей замерзлые пары,

Престол имеет вид алмазныя горы;

Великие столпы, из льда сооруженны,

Сребристый мещут блеск, лучами озаренны;

По сводам солнечно сияние скользит,

И кажется тогда, громада льдов горит;

Стихия каждая движенья не имеет:

Ни воздух тронуться, ни огнь пылать не смеет;

Там пестрых нет полей, сияют между льдов

Одни замерзлые испарины цветов;

Вода, растопленна над сводами лучами,

Окаменев, висит волнистыми слоями.

Там зримы в воздухе вещаемы слова,

Но всё застужено, натура вся мертва;

Единый трепет, дрожь и знобы жизнь имеют,

Гуляют инеи, зефиры там немеют,

Метели вьются вкруг и производят бег,

Морозы царствуют наместо летних нег;

Развалины градов там льды изображают,

Единым видом кровь которы застужают;

Стесненны мразами составили снега

Сребристые бугры, алмазные луга;

Оттоле к нам Зима державу простирает,

В полях траву, цветы в долинах пожирает

И соки жизненны древесные сосет;

На хладных крылиях морозы к нам несет,

День гонит прочь от нас, печальные длит ночи

И солнцу отвращать велит светящи очи;

Ее со трепетом леса и реки ждут,

И стужи ей ковры из белых волн прядут;

На всю натуру сон и страх она наводит.

Влеком змиями к ней, Нигрин в пещеру входит;

Безбожный чародей, вращая смутный взгляд,

Почувствовал в крови и в самом сердце хлад;

И превратился бы Нигрин в студеный камень,

Когда б не согревал волхва геенский пламень;

Со страхом осмотрев ужасные места,

Отверз дрожащие и мерзлые уста

И рек царице мест: «О страх всея природы!

Тебя боится гром, тебя огонь и воды;

Мертвеют вкруг тебя натуры красоты,

Она животворит, но жизнь отъемлешь ты;

Хаос — тебе отец, и дщерь твоя — Ничтожность!

Поборствуй Тартару и сделай невозможность:

Хотя затворена твоих вертепов дверь

И осень царствует в полуночи теперь, —

Разрушь порядок свой, сними, сними заклепы,

Метели свободи, мороз, снега свирепы;

Не обнаженная и твердая земля

Теперь одры для них цветущие поля;

Теперь бесстрашные россияне во брани,

Ругаяся тобой, стоят вокруг Казани;

Напомни им себя, твою напомни мочь:

Гони их в домы вспять от стен казанских прочь;

Твои способности, твою возможность знаю,

И Тартаром тебя в сем деле заклинаю,

Дай бури мне и хлад!..» Согбенная Зима,

Российской алчуща погибелью сама,

На льдину опершись, как мрамор, побелела,

Дохнула — стужа вмиг на крылех излетела.

Родится лишь мороз, уже бывает сед,

К чему притронется, преобращает в лед;

Где ступит, под его земля хрустит пятою,

Стесняет, жмет, мертвит, сражаясь с теплотою;

Свои исчадия в оковы заключив,

Вещала так Зима Нигрину, поручив:

«Возьми алмазну цепь, влеки туда свободно,

Где мразов мощь тебе испытывать угодно;

Се вихри! се снега! иди... Явлюсь сама,

Явлюсь россиянам... узнают, кто Зима!»

Подобен с ветрами плывущу Одиссею,

Нигрин отправился в Казань с корыстью сею.

При всходе третией луны к царю притек;

Народу с бурями отраду он привлек.

При вихрях радости повеяли во граде,

Когда готовились россияне к осаде.

Но прежде чем Нигрин простер на россов гнев,

Четырех свободил от пагубы змиев:

Рамида, любяща обильны прежде паствы

И млечные от стад и с поля вкусны яствы,

Веселий ищуща во прахе и в пыли,

Рамида скрылася во внутренность земли.

Который из любви слиял себе кумира,

Ток водный поглотил навеки Гидромира.

Единым суетам идущий прежде вслед,

В стихию прелетел воздушную Мирсед.

Бразин, пылающий свирепостью и гневом,

Геенны поглощен ненасытимым зевом

И тако перешел в печально царство тьмы.

Но что при сих мечтах остановились мы!

Готовяся Казань изобразить попранну,

О муза! обратим наш взор ко Иоанну.

Уже в подобие чреватых гор огнем,

Селитрою подкоп наполнен был совсем;

И, смерть имеющий в своей утробе темной,

Горящей искры ждал в кромешности подземной,

Под градом ад лежит; во граде мраз и хлад!

Царь ждет, доколь Хилков приидет в стан назад.

И се полки его с Хилковым возвратились,

И гладны времена в роскошны претворились;

Сокровища свои хранила где Орда,

Град Арский, яко прах, развеян был тогда;

Исчезнул древними гордящийся годами,

Пустыни принял вид, расставшись со стадами.

Россияне его остатков не спасли,

С победой многие богатства принесли.

Терпящи нищету и гладом утомленны,

Российски вдруг полки явились оживленны;

На части пригнанных делят стада волов,

Пиры составились на высоте холмов;

Ликуют воины, припасами снабженны,

И злато видно там, и ризы драгоценны.

Но совесть воинам издалека грозит,

Которых злата блеск и роскошь заразит;

Герои таковы надежда есть державы,

Которым льстят одни венцы бессмертной славы;

Но царь внесенные сокровища к нему

В награду воинству назначил своему.

Такою храбрость их корыстью награжденна,

Могла корыстью быть взаимно побежденна,

И вскоре то сбылось!.. Отважный Иоанн

Уже повелевал подвигнуть ратный стан;

В долинах воинство препятства не встречало,

Осады пламенной приближилось начало.

Возволновался вдруг натуры стройный чин:

Пришедый с бурями и мразами Нигрин

На стены с вихрями как облако восходит,

Оковы съемлет с них, в движение приводит;

На войски указав, лежащи за рекой,

Туда он гонит их и машет им рукой:

«Летите! — вопиет, — на россов дхните прямо!

Рассыпьте там снега, развейте стужи тамо!..»

Он, бури свободив, вертится с ними вкруг.[1]

Как птицы хищные, спущенны с путел вдруг,

Поля воздушные крилами рассекают,

На стадо голубей паренье устремляют, —

С стремленьем таковым, оставив скучный град,

На белых крылиях летят морозы, хлад,

И воздух льдистыми наполнился иглами.

Россиян снежными покрыл Борей крилами;

Поблекла тучная зеленость на лугах,

Вода наморщилась и стынет в берегах;

Жестокая Зима на паствы возлегает

И, грудь прижав к земле, жизнь к сердцу притягает;

У щедрой Осени престол она берет

И пух из облаков рукой дрожащей трет.

Мертвеют ветвями леса, кругом шумящи;

Главы склонили вниз цветы, поля красящи;

Увяла сочная безвременно трава.

Натура видима томна, бледна, мертва;

Стада, теснимые метелями и хладом,

В единый жмутся круг и погибают гладом;

Крутится по льду вихрь, стремится воздух сжать;

Не могут ратники оружия держать.

Из облака мороз с стрелами вылетает,

Всех ранит, всех язвит, дыханье отнимает.

Российски ратники уже не ко стенам,

Но, храбростью горя, бегут к своим огням;

И там студеный вихрь возженный пламень тушит,

Зима все вещи в лед преображает, сушит.

Не греет огнь, вода речная не течет,

Земля седеет вкруг, и воздух зрится сед.

Уже спасения россияне не чают;

Смущенны, на стенах Нигрина примечают,

Который в торжестве с казанцами ходил,

Руками действуя, морозы наводил.

Сие казанское лукавое злодейство

Признали ратники за адско чародейство.

Вступивше солнце в знак Весов узрев, они

Далеко от себя считали зимни дни;

В противны времена естественному чину

Поставили зиме волшебную причину.

Нигрин, который их тревожить продолжал,

Россиян вихрями и стужей поражал.

Но царь благий совет священных старцев внемлет,

Который помощью врачебною приемлет;

И чародействие, и Тартар отразить,

Велел, подняв хоругвь священну, водрузить,

На ней изображен в сиянии Спаситель,

Геенских умыслов всемощный победитель;

Святыня на челе, во взорах божество

Сулили над врагом России торжество.

Благоприятствует России мысль царева —

Во знаме часть была животворяща древа,

На коем божий сын, являя к нам любовь,

К спасенью грешников бесценну пролил кровь;

И сею кровью мир от ада избавляет.

Се! верных крест святый вторично искупляет.

Божественную песнь священники поют,

Возжегся фимиам, и бури престают.

Светило дневное, воздушны своды грея,

Обезоружило свирепого Борея;

Зефирами гоним, он тяжко восстенал,

Метели пред собой и бури вспять погнал.

Теряют силу всю Нигриновы угрозы,

Ветр крылия свернул, ушли в Кавказ морозы,

Седые у Зимы растаяли власы,

Приемлют жизнь в полях естественны красы.

Но риза, чем была Казань вкруг стен одета,

Та риза, солнечным сиянием согрета,

Лишилась белизны и расступилась врозь,

Тончает и хребет земный проходит сквозь.

Россиян строгая зима не победила,

Но снежная вода подкопы повредила;

Она в утробу их ручьями протекла,

Селитру пламенну в недейство привела.

Явлением святым животворятся войски,

Воскресли в их сердцах движения геройски;

И видя помощь, к ним ниспосланну с небес,

Ликуют посреди божественных чудес.

К осаде их сердца, готовы к браням руки;

При пении святом внимают трубны звуки.

Адашев и Алей! я вашу кротость зрю:

Вы мира сладости представили царю;

Ко ближнему любви и кротости послушный,

Приемлет Иоанн совет великодушный;

Он видел всех подпор лишенную Казань

И руку удержал, держащу гром и брань;

Предпочитающий сражениям союзы,

С казанца пленного снимает тяжки узы;

Велит его во град мятежный отпустить

И тамо их царю с народом возвестить,

Что рока близкого себя они избавят,

Когда россиянам их древний град оставят

Или, врата свои монарху отворя,

Приимут от него законы и царя

И тако возвратят наследие и правы

Обиженной от них Российския державы.

Нечаянной своей свободой восхищен,

Казалось, пленник был крилами в град несен.

Простерла ночь тогда с звездами ризу темну,

И Розмысл паки вшел во глубину подземну.

Сумнение с Ордой о мире царь имел,

Водой размытый путь исправить повелел;

Гробница мрачная была совсем отверста

И город поглотить ждала по знаку перста.

В то время светлые открылись небеса,

Во мраке озарив различны чудеса:

Вне града слышались казанских теней стоны,

Внимались во стенах церквей российских звоны,

Остановилося теченье ясных звезд,

Простерлась лествица к земле от горних мест,

Небесны жители на землю нисходили

И россам верную победу подтвердили.

Над градом облако багровое лежит,

Вздыхают горы там, и здание дрожит;

Там жены горьких слез не знают утоленья:

Вещают близкий рок им страшные явленья;

Ожесточенная и гордая Казань

Крепится, бодрствует и движется на брань:

Так змий, копьем пронзен, болению не внемлет,

Обвившись вкруг копья, главу еще подъемлет.

Нигрин пророчеством казанцев веселит,

Дает виденьям толк, победу им сулит.

Невольник присланный во граде остается;

С другими во стенах он вскоре погребется.

Едва заря луга румянить начала,

Упала пред царем пернатая стрела,

Которую Казань с высоких стен пустила;

Писание к стреле с презреньем прикрепила:

Как древу сей стрелы вовек не процветать,

Так россам царства ввек Орде не уступать...

«Уступите его!» — вещает царь с досадой,

И войска двигнулся с великою громадой.

Так басни брань богов изображают нам,

Когда Олимп отмщал их злость земным сынам;

Перунами Зевес со многозвездна трона

Разил кичливого и гордого Тифона;

Весь ад вострепетал, и всей вселенной связь

В тревоге ропотной дрожала, устрашась.

Со всех сторон трубы во стане возгремели,

Казанцы робкие смутились, онемели;

Но, видя молнии оружий под стеной,

Весь град, объемлемый как будто пеленой,

Казанцев Едигер на стены призывает.

Отчаянье плодом свирепости бывает!

Отрыгнув подлую россиянам хулу,

Готовят на стенах кипящую смолу,

Гортани медные, рыгающие пламень,

Горящи углия, песок, разженный камень;

Блистают тучи стрел россиян отражать,

Не может россов гром, ни пламень удержать;

Как будто посреди цветов в глухой пустыне,

Российские полки дерзают в стройном чине;

Подобно молниям, доспехи их горят;

Казалось, то орлы противу туч парят;

Весь воздух пение святое наполняет.

Сам бог, сам бог с небес идущих осеняет

И лаврами побед благословляет их!

Остановился ветр, и шум речной утих;

Повсюду теплое возносится моленье;

Во граде слышен вопль, вне града умиленье;

В стенах гремящий звук тревогу вострубил,

Но он пронзительным подобен стонам был,

Унывны внемлются там гласы мусикийски;

Благоговение бодрит полки российски;

За веру и народ грядут, ополчены,

Со псалмопением священные чины;

Святою воинство водою окропляют,

И храбрости огни во ратниках пылают.

Как солнце, видимо во славе при весне,

Так войску царь предстал, седящий на коне;

Он взором нову жизнь россиянам приносит,

Господней помощи сражающимся просит:

«О боже! — вопиет, — венчаемый тобой,

Мамая сокрушил Димитрий, предок мой,

У невских берегов тобой попранны шведы,

Там храбрый Александр пожал венцы победы.

Коль благо мы твое умели заслужить,

Дай помощь нам Казань, о боже! низложить;

Вели торжествовать твоей святыни дому...»

Он рек; слова его подобны были грому:

В пылающих сердцах россиян раздались,

И стены гордыя Казани потряслись.

Промчался в поле глас, как некий шум дубровы:

Пролить за веру кровь россияне готовы!

И вдруг умолкнул шум, настала тишина:

Так, вышед на брега, смиряется волна.

Тогда, последуя благоволеньям царским,

Князь Курбский, исцелен, к вратам подвигся Арским;

С другой страны покрыл нагайских часть полей

С отборным воинством бесстрашный царь Алей.

Как камни некие казалися в пучине,

Вельможи храбрые российских войск в средине;

Различной красотой убранство их цветет,

Но разности в огне сердечном к славе нет.

Полки, как бог миры, в порядок царь уставил

И, дав движенье им, к осаде их направил.

Вдохнув советы им, склонился Иоанн

К моленью теплому в неотдаленный стан;

Но войску повелел, идущему ко граду,

Услышав грома звук, начать тотчас осаду.

Сей знак с надежной был победой сопряжен:

Уж Розмысл вшел в подкоп, огнем вооружен,

И молния была в руках его готова;

Ужасный гром родить он ждал царева слова.

Тогда, воздев глаза и руки к небесам,

Молитвы теплые излил владетель сам.

Господь с умильностью молитвам царским внемлет,

Любовь возносит их, щедрота их приемлет:

Надежда с горних мест, как молния из туч,

Царю влилася в грудь и пролияла луч.

Воззвал, внимающий святую литургию:

«О боже! подкрепи, спаси, прославь Россию!..»

И бог к нему простер десницу от небес.

Едва сей важный стих пресвитер произнес:

«Единый пастырь днесь едина будет стада...» —

Разрушилися вдруг под градом связи ада;

Поколебалися и горы, и поля;

Ударил страшный гром, расселася земля;

Трепещет, мечется и воздух весь сгущает,

Казалось, мир в хаос создатель превращает;

Разверзлась мрачна хлябь, исходит дым с огнем,

При ясном небеси не видно солнца днем.

Мы видим ветхого в преданиях закона,

Как стены гордого упали Ерихона,

Едва гремящих труб стенам коснулся звук —

Казански рушились твердыни тако вдруг.

Расторгнув молнии пролом в стенах возженных,

И победителей страшат, и побежденных.

Осыпал темный прах и горы, и луга;

Земля волнуется, вздыхают берега,

Изображение казанския напасти,

Летают их тела, расторгнуты на части.

В развалинах они, кончаясь, вопиют,

Но громы слышать их стенанья не дают.

Нигрин, отломком в грудь от камня пораженный,

Валится вместе с ним в глубокий ад безденный;

Вращаяся, летел три дни, три ночи он;

В геенне рвет власы, пускает тяжкий стон.

Приемлет таковый конец всегда злодейство!

Но дым густой закрыл полков российских действо;

Князь Курбский с воинством кидается в пролом,

Огонь через огни, чрез громы вносит гром;

Преходит градски рвы, стеною заваленны,

Преграды разметал, огнями воспаленны.

Как бурная вода, плотину разорвав,

Вломился он во град, пример другим подав;

По стогнам жителей встречающихся рубит,

Разит, стесняет, жмет, победу в граде трубит.

С другой страны Алей, как будто страшный лев,

С полками на раскат и с громом возлетев,

По лествицам стрельниц казанских досягает,

Кипящий вар, песок, огонь пренебрегает;

Он, пламень отряхнув со шлема и власов,

Касается одной рукою стен зубцов,

Другой врагов разит, женет, на стены всходит,

Неустрашимостью страх, ужас производит.

Как солнечным лучом влекомая вода,

Текут ему вослед его полки туда.

О диво! взносятся знамена не руками,

Возносятся они на стены облаками.

Как легким бурный ветр играющий пером,

Россияне врагов свергают, бросив гром.

Со трепетом места казанцы покидают,

Кидаются со стен, иль паче упадают.

Но яко часть горы, от холма отделясь,

Валит дубовый лес, со стуком вниз катясь,

Или как грудью ветр корабль опровергает,

Шумящ оружием, Алей во град вбегает:

Всё ломит и крушит, отмщением разжен,

Ему не внятен стон мужей, ни вопли жен.

Российские полки, Алеем ободренны,

Бросаются к врагам, как тигры разъяренны;

Стесняют, колют, бьют, сражаются — и вдруг

Услышали вблизи мечей и копий звук;

Россияне врагов, друзей казанцы чают;

Но Курбского в дыму далеко примечают,

Который на копье, противника небес,

Вонзенную главу ордынска князя нес:

Померклых глаз она еще не затворила

И, мнится, жителям: «Смиритесь!» — говорила.

Сей князь с державцем их воспитан вместе был,

К России за вражду народ его любил,

Но, зря его главу, несому пред полками,

Смутились, дрогнули и залились слезами.

Казалось, казнь и смерть отчаянных разит;

Такое ж бедство им, иль вящее, грозит,

Зияют из главы, им зрится, черны жалы.

Казанцы в ужасе исторгли вдруг кинжалы;

Един из воинов в неистовстве речет:

«Вы видите, друзья! что нам спасенья нет;

Предупредим позор и нам грозящи муки,

У нас кинжалы есть, у нас остались руки».

И вдруг кинжал вонзил внутрь чрева своего;

Дрожаща внутренна упала из него.

Жестокий сей пример других ожесточает:

Брат брата, сын отца в безумстве поражает;

Междоусобное сраженье началось,

И крови озеро со зверством пролилось.

Бесчеловечное такое видя действо,

Российски воины забыли их злодейство;

Ко избавлению враждующих текут,

Вломившись в тесноту, из рук кинжалы рвут,

Смиряют варваров, их злобу утоляют,

Хотящих смерти им от смерти избавляют.

Но жалит иногда полмертвая змея

Спасителей своих, в утробе яд тая:

Един признательным ордынец притворился,

Весь кровью орошен, он россам покорился.

Лишь только подступил россиянин к нему,

Он, меч его схватив, вонзил во грудь ему.

К Алею бросился с поносными речами

И тамо кончил жизнь, пронзенный сквозь мечами.

Другие дней скончать спокойно не могли,

На кровы зданиев горящих потекли;

Стрелами и огнем россиян поражали,

Сгорая, мщенья жар в героях умножали.

Россиян огнь губил и улиц теснота,

Но града часть сия уже была взята.

Как два источника, с вершины гор текущи,

И камни тяжкие и с корнем лес влекущи,

Гремящею волной разят далече слух;

Полстада потеряв, на холм бежит пастух,

Трепещущ и уныл, на пажити взирает,

Которы с хижиной ток бурный пожирает, —

Так с Курбским царь Алей победы умножал,

Так робко Едигер от грома прочь бежал;

Разрушилась его надежда со стенами;

Он скрылся в истукан с прекрасными женами:

Пророчеством своих волхвов предубежден,

Еще ласкался быть на троне утвержден.

Уже россияне препоны не встречали,

И вскоре б лавры их во граде увенчали;

Но вдруг сквозь бурный огнь, сквозь пыль, сквозь черный дым

Корыстолюбие, как тень, явилось им:

Их взоры, их сердца, их мысли обольщает,

«Ищите в граде вы сокровищей», — вещает.

Затмились разумы, прельстился златом взор;

О древних стыд времен! о воинства позор!

Кто в злато влюбится, тот славу позабудет,

И тверже сердцем он металлов твердых будет.

Прельщенны ратники, приняв корысти яд,

Для пользы собственной берут, казалось, град;

Как птицы хищные, к добыче устремились,

По стогнам потекли, во здания вломились;

Корыстолюбие повсюду водит их,

Велит оставить им начальников своих.

Уже на торжищах граблением делятся,

Но хищники своей бедою веселятся.

Сребро успело их отравой заразить,

Возможно ль было ждать, возможно ль вобразить?

Там жребий ратники на смерть свою метали,

Единодушные противниками стали.

Раздор посеялся, из рук одежды рвут,

И реки за сребро кровавые текут,

Забыта важная отечеству услуга,

Лишают живота россияне друг друга.

Коликих ты, корысть, бываешь зол виной!

Отломки золота за град влечет иной;

Иной, на тлен и прах исполненный надежды,

Окровавленные уносит в стан одежды;

Но прежний друг его за ним с мечом бежит,

Сражает, и над ним пронзенный мертв лежит.

Ко славе пламенем и ревностью возженны,

Князь Курбский и Алей, сим видом раздраженны,

Как вихри мчатся вслед и воинам рекут,

Которые от них к граблению текут:

«Стыдитесь! вспомните, что россами родились,

Не славой вы теперь, но тленом ослепились;

Победа вам и честь стяжаньем быть должна».

Рекут, но речь сия бегущим не слышна!

К отважности Алей и власти прибегает:

Советом не успев, он меч свой исторгает

И, потом орошен, бегущим вслед течет;

«Вам лучше кончить жизнь во славе, — он речет, —

Чем слыть грабительми!..» Тогда до Иоанна

Достигла весть: Казань взята, попранна.

Доколь победою пророк не возгремел,

Дотоле руки вверх простертые имел,

Молитвой теплою решилась брань велика,

И тако поразил во брани Амалика, —

Держал в объятиях своих святой алтарь,

Доколь победы глас услышал с громом царь.

Он пролил токи слез, какие множит радость,

Производя в душе по тяжких скорбях сладость;

И только речь сию промолвить в плаче мог:

«Закон российский свят! Велик российский бог!»

Над ним летающа с трубою зрелась Слава,

В очах, в лице его ликует вся держава;

Подобен небесам его казался взгляд;

С оруженосцами он шествует во град.

Так видится луна, звездами окруженна;

Иль множеством цветов в лугах весна блаженна;

Или объемлемы волнами корабли;

Иль между сел Москва, стояща на земли:

Его пришествие победа упреждает,

И слава подданных монарха услаждает;

Адашева обняв, вещает наконец:

«Не устыдится мной ни дед мой, ни отец;

Не устыдишься ты моею дружбой ныне,

Не именем я царь, я славлюсь в царском чине;

Но славен бог един!..» Сия кротчайша речь

Заставила у всех потоки слезны течь.

И царь, достигнувый под самы градски стены,

Увидел вдруг свои поверженны знамены.

Как агнцы робкие, россияне текут,

Вещают с ужасом: «Там рубят и секут!»

Как язва, жителей терзающа во граде,

Или свирепый тигр, ревущий в агнчем стаде,

Так сильно действует над воинами страх

И мещет их со стен, как буря с камней прах;

Царя бегущих вопль и робость огорчает,

Печальный оборот победы видеть чает.

Уже исторгнув меч, он сам во град дерзал,

Но посланный к нему Алеем муж предстал.

Явились истины лучи во темном деле:

Не ужас гонит их, корысть влечет отселе,

И сребролюбие сражаться им претит.

Тот робок завсегда, кого сребро прельстит!

Алеем посланный царю сие вещает:

«Ни стыд от грабежей, ни страх не отвращает;

И если царь сея алчбы не пресечет,

То вскоре сам Алей из града потечет,

Едва крепится он!..» Смущенный царь речами,

Велел опричникам приблизиться с мечами,

И сим оплотом бег текущим преградить,

Велел забывших честь россиян не щадить.

В румяном облаке Стыд хищникам явился,

Корысти блеск погас и в дым преобратился;

На крыльях мужества обратно в град летят,

За малодушие свое Казани мстят.

Трепещет, стонет град, реками кровь лиется,

Последний россам шаг к победе остается;

Растерзан был дракон, осталася глава,

Зияюща еще у Тезицкого рва.

Подобны вихрям, внутрь пещеры заключенным,

И пленом собственным и тьмой ожесточенным,

Которы силятся, в движенье и борьбе,

Сыскать отверстие чрез своды гор себе,

Казанцы, воинством российским окруженны,

Противуборствуют, громами вкруг раженны;

Прорваться думают сквозь тысячи мечей,

Текут; но не они, то крови их ручей;

Волнуются, шумят, стесняются, дерзают;

Но, встретив блеск мечей, как тени исчезают.

Князь Курбский и Алей полками подкреплен,

Ни тот сражением, ни сей не утомлен,

Подобны тучам двум казалися идущим,

Перуны пламенны в сердцах своих несущим,

Котора вдалеке блистает и гремит;

Восходят вверх горы, где царский двор стоит.

Там робкий Едигер с женами затворился,

Сокрывшись от мечей, от страха не сокрылся.

Отчаянье туда вбежало вслед за ним,

Свет солнца у него сгущенный отнял дым;

Казалось, воздух там наполнился измены;

Земля вздыхает вкруг, трепещут горды стены;

Рыдание детей, унылы вопли жен;

И многими смертьми он зрится окружен...

Еще последние его полки биются,

Последней храбрости в них искры остаются,

Тень мужества еще у царских врат стоит,

Волнуется и вход россиянам претит;

Усердие к царю насильства не впускает,

Почти последний вздох у прагов испускает;

Но силится еще россиян отражать.

Возможно ль тленным чем перуны удержать?

Алей и Курбский князь — как вихри напряженны,

Которых крылия к дубраве приложенны,

Лес ломят и ревут; князь Курбский — с копием,

Алей по трупам тел бежит во рвы с мечом,

Как будто Ахиллес гремящ у врат Скиисских.

Там виден брани бог и дух стрельцов российских;

Вещает грозну смерть мечный и трубный звук,

У стражи падают оружия из рук;

Отчаянье в сердцах, на лицах томна бледность

Телохранителей являют крайню бедность.

Как будто бы народ на храм с печалью зрит,

Который, воспален от молнии, горит,

И, видя пламенем отвсюду окруженно

Любезно божество, внутрь стен изображенно,

Спасая свой живот, от храма прочь течет,

«О бог! избавься сам!» — в отчаянье речет, —

Так, видя молнии и стены вкруг дрожащи,

Рекой кипящу кровь, тела кругом лежащи,

Казански воины у Сбойливых ворот,

Творящи царскому двору живой оплот,

Который, как тростник, герои врозь метали,

Телохранители сражаться перестали;

Россиян укротив на малый час, рекли:

«Цареву жизнь до днесь, как нашу, мы брегли;

Россияне! тому свидетели вы были,

Что крови мы своей за царство не щадили;

Но днесь, коль вас венчал победою ваш бог,

Когда падет наш град и царский с ним чертог,

Когда ордынская навеки гибнет слава,

Вручаем вам царя несчастлива, но здрава,

И вам казанскую корону отдаем;

Но смертну чашу пить теперь за град пойдем...»

Спускаются с горы, текут за стены прямо.

Бегущих Палецкий с полками встретил тамо,

Уставил щит к щиту, противу грома гром;

Ордынцы мечутся чрез стены, чрез пролом,

Окровавляются брега реки Казанской,

И кровь ордынская смешалась с христианской.

Багровые струи, Казанка где текла,

Несут израненны и бледные тела...

Внезапно вопль возник, умножилось стенанье:

То город, испустя последнее дыханье,

Колена преклонил!.. Но дерзкая Орда

Ласкается, что ей погибнуть не чреда;

И гибелью своей в свирепстве ускоряют,

Болотам и рекам несчастну жизнь вверяют;

От покровительства отторглися небес,

В безумстве предпочли подданству темный лес.

С перуном Курбский князь по их стремится следу,

Достиг, сразил, попрал и довершил победу.

Между прекрасных жен во истукане скрыт,

Увидев Едигер, что град кругом горит,

Что, стражи обнажась, трепещут замка стены,

Наполненные рвы кровавой видя пены,

Что робость отгнала воителей в поля, —

Несчастный царь, тоске и плачу жен внемля,

Биет стенящу грудь, венец с главы свергает,

Но в ужасе еще к лукавству прибегает.

Как будто плаватель, богатством удручен,

На мели бурных вод стремленьем привлечен,

Спасая жизнь свою, души своей приятства,

В боязни не щадит любезного богатства,

И что чрез долгий век приобретенно им,

То мечет с корабля во снедь волнам седым, —

Так, войска окружен российского волнами

И вкупе сетующ с прекрасными женами,

Умыслил Едигер, еще алкая жить,

Пригожство жен против россиян воружить,

Которы иногда героев умягчают,

Над победительми победы получают.

Отчаянный на всё дерзает человек!

Златыми ризами наложниц он облек,

Украсил в бисеры и камни драгоценны,

Приятства оживил, печалью потушенны;

В убранствах повелел им шествовать к вратам

И взорами князей обезоружить там.

Уже прекрасный пол с высоких лествиц сходит,

Единый их царев воспитанник предводит;

Выносят не мечи, несут они цветы,

Приятства, нежности, заразы, красоты;

Главы их пестрыми венками увязенны,

Власы по раменам, как волны, распущенны,

Стенанья вырвались и слезы наконец, —

Оружия сии опасны для сердец!

Выходят, ко стопам героев упадают,

Обняв колени их, болезнуют, рыдают

И злато вольности на выкуп отдают,

«Спасите нашего монарха! — вопиют. —

Кровавые мечи, свирепость отложите

И человечество при славе докажите;

Для нас царя и нас спасите для него;

Остались мы ему, и больше никого! ..»

Россиян трогает красавиц сих моленье,

И близко прилегло к сердцам их сожаленье.

Сабинки древние так нежностью речей

Смягчили сродников, кидаясь средь мечей.

Теряют мужество, теряют крепость мочи,

В сердца желание, соблазн приходит в очи:

Младые воины не храбростью кипят,

Кипят любовию и пасть к ногам хотят;

Победу прелести над разумом приемлют:

Россияне уже прекрасных жен объемлют.

Но вдруг, как некий вихрь, поднявшийся с полей,

Вломились во врата Мстиславский и Алей;

Приметив, что любовь воителей прельщает,

Мстиславский их стыдом, как громом, поражает:

«Где россы? — вопиет, — где делися они?

Здесь храбрых нет мужей, но жены лишь одни!»

При слове том Алей, ордам злодейство мстящий,

Преходит сквозь толпу, как камни ключ кипящий,

Подъемлет копие и, яростью разжен,

Разит он юношу, стоящего средь жен.

Сей юноша самим воспитан Едигером

И женской наглости соделался примером;

Пораненный в чело, бежит в чертоги он, —

Отвсюду слышится рыданье, плач и стон.

Как ветр, играющий в ненастный день валами,

Или как горлицы, шумящие крылами,

Которых ястреба, летая вкруг, страшат,

Так жены, обратясь, за юношей спешат,

Теснятся, вопиют, бегут ко истукану;

Но юноша, схватив своей рукою рану,

Из коей кровь текла багровою струей,

К Алею возопил: «Будь жалостлив, Алей!

Не убивай меня, оставь царю к отраде;

Я не был на войне, ни в поле, ни во граде,

Не омочал моих в крови российской рук».

Алей на то ему: «Но ты Казани друг;

Довольно и сего!..» В нем ярость закипела,

Уже главу его хотел сорвать он с тела,

Но храбрый Иоанн, как вихрь, туда вбежал

И руку, острый меч взносящу, удержал;

К Алею возопил: «Престанем быть ужасны!

Престанем гнать врагов, которы безопасны:

Казань уже взята! Вложи обратно меч;

Не крови — милостям теперь прилично течь».

Явились, яко свет, слова его пред богом;

Бог пролил благодать к царю щедрот залогом...

Молчит вселенная, пресекся бег планет,

Казалось, Иоанн в правленье мир берет.

Но только робких жен казанский царь увидел

И скипетр, и престол, и жизнь возненавидел;

Увидел, что сердец не тронула любовь,

Багрову на челе воспитанника кровь;

Внимая гром мечей, внимая трубны звуки,

Отчаян, рвет власы, рыдает, взносит руки.

«Коль юность не мягчат сердец, ни красоты,

Чем льстишься, Едигер, смягчить героев ты?» —

Он тако возопил и, растерзая ризу,

Низвергнуться хотел со истукана низу.

Хотя во ужасе на глубину взирал,

Но руки он уже далеко простирал,

Главою ко земле и телом понижался,

Висящ на воздухе, одной ногой держался.

Тогда клокочущий в полях воздушных шар

Направил пламенный во истукан удар;

Громада потряслась, глава с него свалилась,

Весь град затрепетал, когда глава катилась;

Расселся истукан... Но робкого царя

Небесный дух схватил, лучами озаря;

Он пальмы на главе венцом имел сплетенны,

Лилеи он держал, в эдеме насажденны,

И ризу, в небесах сотканную, носил;

Взяв руку у царя, как лира возгласил:

«Несчастный! укрепись, отринь махометанство,

Иди к россиянам, наследуй христианство!

И верой замени мирские суеты;

Не трать твоей души, утратив царство, ты;

Российский кроток царь, не недруг побежденным:

Живи, гряди и вновь крещеньем будь рожденным!»

Во изумлении взирая на него,

Смущенный Едигер не взвидел вдруг его.

Но, благовестие напомнивый небесно,

Признал божественным явление чудесно;

Свой жребий Едигер судьбине покорил,

Нисходит с высоты пареньем быстрых крил,

Бежит, является царю, во двор входящу,

«Спасите царску жизнь!» — воителям гласящу.

И се! его зовет военная труба,

Приходит Едигер во образе раба:

Глава его была на перси преклоненна,

Покрыта пепелом, дрожаща, откровенна;

Омыта током слез его стеняща грудь;

Сквозь воинов сыскав лишенный царства путь,

Отчаян, бледен, нищ и в рубище раздранном,

Повергся, возрыдал, упал пред Иоанном;

Челом биющий пыль, стопы монарши зря,

Вещает: «Не ищи казанского царя!

Уж нет его! уж нет!.. ты царь сея державы,

С народом я хочу твои принять уставы;

Всеобщей верности я ставлю честь в залог.

Ты будь моим царем! Твой бог мой будет бог!»

Со умилением герой стенанью внемлет,

И пленного царя как друга он объемлет,

Вещая: «Верой мне и саном буди брат!..»

Услыша те слова, вспрянул и ожил град.

Тогда умножились во граде звучны бои,

Приветствуют царя российские герои;

Князь Курбский, кровию и пылью покровен,

Вещал: «Да будет ввек сей день благословен!

О царь, великий царь! твои победы громки

Со временем прочтут с плесканием потомки».

Мстиславский, меч в руке, как молнию, носящ,

Царей казанских скиптр в другой руке держащ,

Сию величества подпору и блистанье

К монаршеским стопам приносит на попранье.

Щенятев пленников окованных привлек,

«Ордынских многих сил се тень последня!— рек. —

Твоею, царь, они рукою побежденны;

За подвиг наш твоей мы славой награжденны».

Романов, с торжеством текущий по телам,

Приносит знамя то к монаршеским стопам,

Которо смутных орд символом гордым было;

Оно, затрепетав, Луну к земле склонило.

Шемякин окружен добычами предстал,

Но славой паче он, чем бисером, блистал.

Микулинский, сей муж, российских сил ограда,

Орудия принес разрушенного града,

Мечи кровавые, щиты, пищали там

Как горы видятся монаршеским очам.

Адашев возопил: «О царь и храбрый воин!

Ты славен стал, но будь сей славы ввек достоин!

Спокойство возвратил ты не единым нам,

Даруешь ты его и поздным временам.

О! если б ты смирить Казани не решился,

Каких бы ты похвал, каких побед лишился!»

Явился Палецкий, парящий как орел,

По грудам он к царю щитов и шлемов шел;

Хотя рука его корыстей не имела,

Но вкруг его хвала российских войск гремела.

У Шереметева еще и в оный час

Геройский дух в очах и пламень не погас.

Плещеев пленников сбирает христианских,

В темницах ищет их, в развалинах казанских

И, вкупе возвратив свободу им и свет,

Ко Иоанну их в объятия ведет.

Сбирает в тесный круг вельможей храбрых слава.

Вдруг новый царь настал и новая держава!

«Ликуй, российский царь! — вещал ему Алей. —

Казань ты покорил, и всех ордынцев с ней;

Отныне ввек Москва останется спокойна.

Но верность ежели моя наград достойна,

В корысть прошу одну Сумбеку, государь!..»

— «И дружбу с ней мою прими!» — вещает царь.

В восторгах радостных монарх приветствам внемлет,

Вельможей, воинов с потоком слез объемлет,

И речь сию простер: «Сей град, венцы сии

Дарите россам вы, сотрудники мои!

И, если наших дел потомки не забудут,

Вам славу воспоют и вам дивиться будут,

А мне, коль славиться удобно в мире сем,

Мне славно, что я есмь толь храбрых войск царем!»

Внимая небо то, оделось новым блеском,

И речь заключена общенародным плеском:

Разженный к вышнему благоговеньем царь,

Во граде повелел сооружить алтарь.

Влекомые к царю небесной благодатью,

Сопровождаются чины священны ратью;

Ликуют небеса, подземный стонет ад;

Благоуханием наполнился весь град.

Где вопли слышались, где стон и плач недавно,

Там ныне торжество сияет православно;

Святое пение пронзает небеса;

Животворящая простерлася роса,

И стены, чистою водою окропленны,

Свой пепел отряхнув, явились оживленны;

Святому пению с умильностью внемля,

Возрадовались вкруг и воздух и земля.

Тогда среди кадил на гору отдаленну

Алтарь возносится, являющий вселенну;

Хоругвями уже он зрится огражден,

Недвижимый стоит, на камнях утвержден.

Перед лицом святой и таинственной сени

Первосвященник пал смиренно на колени;

Он руки и глаза на небо возносил

И бога, к алтарю нисшедша, возгласил!

Народ и царь главы со страхом преклонили,

Небесные огни сердца воспламенили.

Тогда, дабы почтить святую благодать,

Тела во граде царь велел земле предать;

Он теплых слез своих ордынцев удостоил;

По стогнам наконец священный ход устроил;

Повсюду пение, повсюду фимиам.

Где Тартар ликовал, ликует вера там;

Безбожие, взглянув на святость, воздохнуло.

И солнце на Казань внимательно взглянуло,

Спустились ангелы с лазоревых небес,

Возобновленный град главу свою вознес,

От крови в берегах очистилися волны, —

Казались радостью леса и горы полны.

Перуном поражен, Раздор в сии часы

Терзает на главе змииные власы,

Со трепетом глаза на Благодать возводит,

Скрежещет, мечется, в подземну тьму уходит.

Чело венчанное Россия подняла;

Она с тех дней цвести во славе начала.

И если кто, сие читающий творенье,

Не будет уважать Казани разрушенье,

Так слабо я дела героев наших пел,

Иль сердце хладное читатель мой имел.

Но, муза! общим будь вниманьем ободренна,

Двух царств судьбу воспев, не будешь ты забвенна.