Избранные произведения

Вот стены, где моя любезная живет!

Но ныне не моей, но ангелом слывет.

Над бедным, стены, вы Корансом умилитесь!

Отверзитеся мне, на время расступитесь,

Дабы, расставшись с ней, на ту воззреть я мог,

Котору, мне вручив, теперь отъемлет бог;

С Занетой съединен и сердцем и душею,

Хочу и на земле и в небе быть я с нею.

Три года я моей Занеты не видал,

Три года мучился, крушился и страдал;

Теперь, мученьями смягча судьбину люту,

Тремя годами чту одну сию минуту,

И мнится, что вовек уже не встречусь с ней;

Но, может быть, уже я стал противен ей.

Откройте мне скорей, о стены! к ней дорогу,

Да к ней я приступлю иль паче с нею к богу.

Друг друга на земли любить мы родились,

Дабы и в небесах сердца у нас спряглись;

Но чей я слышу глас? что свет вдали блистает?

Не ангела ль ко мне всевышний посылает?

Ах! рано льщуся тем! о сердце! не греши;

Не божий ангел то, душа моей души!

Тебя ли вижу я? Занету ли любезну?

Могу ль предать теперь забвенью жизнь я слезну:

Любим ли я тобой?..

Зачем пришел, зачем?

Молиться ли со мной пред здешним алтарем

Или сияющей на небе благодати

Путями святости, оставя мир, искати?

Отрекся ль навсегда и ты мирских сует?

Раскаянье тебя иль страсть сюда зовет?

Оплакать ли свои грехи пришел со мною?

Иль мне сказать, что ты пленился уж иною?

То счастье для другой; и мне не есть напасть.

К твоим ногам, моя любезная, упасть,

Пролить потоки слез, места наполнить стоном,

Которы признаю священным божьим троном;

Принять последнее прощенье от тебя

И кончить томну жизнь, к мученью полюбя.

Ах! должен ли еще о мне, Коранс, ты мыслить?

И можешь ли меня между живыми числить?

Прияв небесный чин, я света отреклась,

В забвение навек от мира погреблась.

Люби меня, Коранс, но так люби, как мертву,

И чти не за свою, но за господню жертву;

Я смерть монашеску за жизнь души беру.

А ты спокоен будь...

Умру, и я умру!

Умру, чтоб после жить мне тех в числе с тобою,

Которых бог ведет на небеса к покою;

Когда нам здесь нельзя соединить сердец,

По смерти в небесах получим мы венец.

В которых не совсем истреблены пороки,

Для тех суть небеса закрыты и высоки.

Ты хочешь божески законы преступить

И вечну жизнь себе злодействами купить;

Отъемлешь жизнь твою, в которой ты не властен.

Когда ты человек, терпи, хотя несчастен.

Несчастливая жизнь есть близкий к смерти путь;

Сказать: она сносна — то мир весь обмануть.

Что есть несчастнее: коль кто сердечно любит,

И то, что любит он, еще при жизни губит?

Я чувствую теперь, что вечно трачу ту,

Которую любя дороже жизни чту.

Которы от пути отводят благодати

Желающих спастись, те славы божьей тати.

Принять священный чин, оставить вечно свет —

Мне был родительский при смерти их завет;

Здесь мой отец лежит, здесь мать в земной утробе,

Здесь мой любезный брат покоится во гробе,

Здесь я спасенье их душам подать тружусь,

И солнцу и луне в молитвах я кажусь.

Чтоб чувствовать могли мою горячность сами,

Молюсь о их грехах, смочив их прах слезами.

Слышна ль, родители, сия вам речь моя?

Утешила ль твой прах, мой брат, сестра твоя?

Исполнила ли то, что вы мне повелели?

Я света отреклась, того ли вы хотели?

Я плачу, бегая от всех людей, об вас,

Молюсь, чтоб съединил господь на небе нас.

Когда монашеству себя я посвятила,

Тогда забыла мир, тогда в любви простыла,

Тогда уже и ты прельщать меня не мог.

В то сердце, где ты жил, ко мне вселился бог.

Ту жертву с щедростью всевышний не приемлет,

Котора ближнего покой и жизнь отъемлет;

Мольбы твои пред ним, Занета, пропадут,

Не даст утех тебе господний правый суд.

Напомни ты, кого свидетелем имела,

Когда взаимну страсть со мной запечатлела?

Чьим именем клялась, что будешь ты моя?

Где ныне оный бог и клятва где твоя?

Не думай, что господь те души услаждает,

Кто имя божие напрасно призывает;

Не мни, чтоб гибели хотел он чьих сердец;

Мы все его рабы, он общий нам отец.

Пускай ты суетность теперь забудешь света,

Но только не забудь священного обета;

Край света за тобой пойду спасаться вслед,

Где искушения и где лукавства нет;

Там в рубищах одних, в лесах, в пустой пещере,

Спасемся, как и здесь, по нашей чистой вере.

Какой тогда пример обители подам,

Когда я для любви всевышнему предам,

Когда родительско прошение забуду

И за тобой одна скитаться в свете буду?

Их прах почувствует, что нет уж здесь меня,

И станет вопиять, ко господу стеня,

Дабы на нас его отмщенье возгремело

И скрывшейся отсель не погребалось тело:

Да пренебрегшия смешать свой с ними прах,

Он ветрами носим был в поле и в волнах.

Когда они тебя спасеньем завещали,

Про нашу страсть тогда родители не знали,

Не знали, что тебя я искренно любил,

Что нашей верности господь свидетель был.

Когда же чувствовать теперь они то станут,

Что бог, и крест его, и я тобой обманут,

Когда мой жалобный, как твой, их тронет стон,

Поднимется их прах, стеня, из гроба вон,

Умножится болезнь душевного мученья,

И за меня они потребуют отмщенья;

За них и за меня бог мстить тебе начнет,

Что скажешь ты тогда, Занета, им в ответ?

Бог двуязычников и льстивых ненавидит.

Что я люблю тебя, господь, конечно, видит.

Престань, престань; греха сей лестию не множь.

Из уст моих теперь не может выйти ложь.

Язык мой у творца спасенья только просит

И кроме имени его не произносит;

О нем печется дух, и сердце полно им,

Свидетель он теперь с тобой словам моим,

Хоть с нашими речми различен сей свидетель,

Но требует того священна добродетель;

Что мною ты любим, еще в том признаюсь,

И в том пред господом и пред тобой винюсь.

Люблю; но ты не мни, когда скажу то слово,

Что сердце уж мое отдаться в плен готово.

Кто любит подлинно, тот так не говорит.

Кто служит господу, на слабости не зрит.

Такие слабости не ставит он пороком.

На грешные сердца он зрит свирепым оком.

Когда ты подлинно страстна ко мне была,

Так для чего, любя, ты чин сей приняла?

Внимай мою вину иль грозный случай паче:

Как ты оставил нас, осталась я во плаче;

В слезах застигнет ночь, в слезах меня заря;

И мысли за тобой летели чрез моря.

С родителями я беседовать скучала,

На все вопросы их смятенно отвечала;

Раздумаюсь — хочу забыть свою любовь,

Ты вобразишься мне — ослабеваю вновь;

Всё стало скучно мне, прискорбно, горько, мрачно;

Любила жарко я, но слезно, неудачно.

Чрез полгода, к моей печали наконец,

Скончалась мать моя, оставил свет отец;

Потом лишилася, к несносной скорби, брата,

Для твердых самых душ сия велика трата!

Лишилася троих... прости слезам моим,

Я горести свои смягчаю только сим.

Но прежде, нежели им всем меня покинуть,

С тобой несчастье нас решилося не минуть:

Разнесся слух, что ты близ здешних берегов

Погиб в сражении на битве от врагов.

В те смутны времена то время наступило,

Что вдруг меня тремя ударами сразило;

Родители, взглянув на сиротство мое,

Мне завещание оставили сие:

Чтоб я, несчастная, их следуя совету,

Навеки отреклась от брака и от свету;

Чтоб я молилася оставшу жизнь о них

В том месте, где теперь сокрыты гробы их.

К моим родителям всегдашне послушанье

Способствовало мне и братнино желанье;

Я, видя их конец, не стала им скучать

И заклялась свой век в монашестве скончать.

Тебя уже не чла я больше в мире жива,

Спасением одним хотела быть счастлива,

По бедствах таковых вступя в небесный путь,

Винна ль против тебя, скажи, я в чем-нибудь?

Хотя передо мной быть чаешь не виновна,

Но честь тебя винит и страсть моя любовна;

Честь клятвы прежние напомнить мне велит,

Любовь о нежностях минувших говорит,

Прошедшее мои стенанья извлекает,

А настоящее в отчаянье ввергает.

Когда в тебе еще хоть искра страсти есть,

Когда обязанну ты помнишь клятвой честь,

Представь ты нашего свиданья дни минувши

И жалость ощущай, на скорбь мою взглянувши;

Представь, в каком со мной ты дружестве была,

Когда моею ты невестою слыла;

Искала ли тогда к убежищу ты места,

Чтоб скрыться от меня?..

Я богу днесь невеста!

Его единого должна теперь любить.

Но льзя ль сей лествицей на небеса взойтить?

Не можно получить в грехах нам отпущенья,

Доколь от ближних мы не обретем прощенья:

Когда душа твоя на небеса взойдет,

За нею и моя тогда повеет вслед.

Создателя никто словами не обманет.

Твой дух просить венца, а мой сужденья станет.

О вечном житии кого начнешь просить,

Пред тем же жалобы начну произносить,

Что ты клялася им и не сдержала слова.

На всё ему ответ я принести готова.

В случаях таковых моя вина мала,

Что смертному в любви я бога предпочла.

Святые клятвы нам велит всевышний помнить;

Кто ими раз клялся, тот должен их исполнить;

Не требует господь вдруг многих клятв от нас,

Исполня первую, другой клянися раз;

Ты раз его своим свидетелем имела,

Как, в том не устояв, призвать вторично смела?

Господь каратель сам обид, измены, льсти.

Меня прощает бог, и ты меня прости;

Противен тот ему, кто мстителен и злобен;

Он щедрый судия, ты будь ему подобен,

Души своей пустым желаньем не слепи,

Оставь меня, оставь, и богу уступи.

Не можно вобразить, Коранс колико беден!

Я вреден и тебе, и сам себе я вреден:

Тебе — что склонностью твоею душу льщу,

Себе — что той, кто мир оставила, дышу.

На что тебе, на что, последуя закону,

Противу нежностей брать бога в оборону?

Как должно свой закон нам свято наблюдать,

И клятвы должно нам за свято почитать.

Возьми со мной, возьми, Коранс, одну дорогу:

Остави суеты и обратися к богу;

Единое сие осталось средство нам —

Взнестись на небеса и съединиться там.

Не можно мне принять намеренья такого,

Доколе на земли не совершу земного.

Не с тем произведен на свете человек,

Чтоб он безвременно отселе в вечность тек;

Упорным чувствиям души своей казаться,

То благодатию господнею гнушаться;

Не можно меньше жизнь иль доле нам иметь,

Бог час назначил нам родиться и умреть;

Он должность нашу нам на свете предоставил,

А склонность наших душ на волю нам оставил;

Но только он того не требует от всех,

Чтоб жить между людьми мы ставили за грех.

На что ж? иль нет людей порочней нас во свете?

Нам света убегать в цветущем жизни лете?

Довольно в свете средств возможно обрести,

Не покидая мир, себя грехов спасти.

Тех прелести уже земные не пленяют,

Которы чистоту небес пресветлых знают;

Кто видит райские сияющи врата,

Тому противна вся земная суета;

Всходящим святости отселе на степени

Не внятны грешников ни слабости, ни пени,

Что ты о святости, Занета, говоришь,

Ты, оным льстя себя, сугубее грешишь;

Кто упованием излишним дух прельщает,

То грех, который нам всевышний не прощает.

Кто сердцем и душой очищен перед ним,

То грех отчаяться тому быть вместе с ним.

Нередко и порок мы чтим за добродетель,

Но таинству сердец всевышний сам свидетель.

Все тайны господу и дух мой посвящен.

Один лишь я тобой был в те часы забвен,

Когда себя пред ним хотела ты оправить;

То ль средство избрала любовника оставить?

Я вижу, что в своих ты заблужденьях тверд.

Я вижу, что твой дух жесток, немилосерд.

Постой, не уходи, останься ты со мною!

Беседовать с тобой мне бог почтет виною.

Стыжусь, здесь мешкая, начавшегося дня,

Чтоб солнце не нашло с Корансом и меня;

Прости, прости, Коранс! тебя я не забуду,

Молиться о тебе бесперестанно буду,

В церквах, в позорищах, в трудах, наедине.

Недолго будешь ты молиться обо мне;

В позор любви твоей начну искать случаю,

Мучения свои и жизнь свою скончаю.

Когда лишаюся Занетиной красы,

В плачевны пременя сладчайшие часы,

Уж не осталося ничем мне в жизни льститься;

С тобой и с жизнию решусь навек проститься.

Такое мнение есть действо суеты,

Прости, и уповай на бога больше ты!

Неверная бежит, речей моих не внемлет

И веселится тем, что жизнь мою отъемлет.

Стыдись ты слабости своей, Коранс, стыдись!

И к прежней славе ты от страсти возвратись.

Возьми оружием своим ее свирепость

И победи любовь, прияв душевну крепость!

Но сыщешь ли, Коранс, толико сил в крови?

Ах! нет, я чувствую, что слаб против любви!

Любовь! когда в тебе сердцам мала удача,

Ты есть источница мучения и плача;

В успехах ты своих сердцам есть благодать,

Житейских плод утех и всех веселий мать, —

Нет в свете сем тебя приятней и горчае;

Я в первом и в другом познал тебя случае,

Любил, любимым был, и должен не любить.

Здесь точно надлежит какой измене быть!

Кто право дал тебе такого своевольства,

В полночный час ходить в окрестностях посольства?

Одни разбойники в такой лишь ходят час.

Я за разбойников могу считать и вас;

Не знаете, кому так дерзко говорите.

Сокройтесь и себе подобных вы ищите!

Кто б ни был, должен ты вину свою сказать.

Не вам таких людей сердечны тайны знать!

Темница умыслы злодейские докажет.

Что не разбойник я, то сей кинжал вам скажет:

Примите дерзости своей достойну месть!..

Теперь ты доказал свою нам явно честь!

Кто обличается в делах своих безвинно,

Тот не поступит так злодейски и бесчинно.

Вы можете давать сии мне имена,

Когда моя рука кинжала лишена;

Однако не страшусь за смелость вашей мести,

С кинжалом вы моей отнять бессильны чести.

Не слушаю теперь твоих я больше слов,

Поди! кажися храбр под тягостью оков,

Ты вреден обществу!..

Я вреден, в том признаюсь,

Однако я угроз твоих не опасаюсь;

Не ты отъемлешь мой несчастливый живот,

Но кем несчастлив я, его отъемлет тот;

Коль должно умереть, с охотой умираю;

Теряя жизнь свою, я чести не теряю.

Как ты злодействовал, тому свидетель я;

А винен ты иль нет, народ тебе судья.

Так можешь на него довод представить ясный,

Что граду он злодей и человек опасный?

Какое подал он сомненье о себе,

В измене обличен, в убивстве иль в татьбе?

Отечеству служил до старости я честно,

Как правду наблюдал, тебе сие известно;

Злодея укрывать ни в брате не могу,

А на безвинного напрасно не солгу;

Вот кая злость его неволю заслужила:

Когда народ утих и полночь наступила,

Последуя во всем приказу твоему,

Я с стражею ходил по городу сему;

Согласно было всё со тихостью ночною,

Весь город услажден был общей тишиною,

Как вдруг услышали мы некий шум вдали,

Сомненья стражи всей туда нас привели.

Приближась, видим мы под здешними стенами

Идуща в дом послов поиманного нами;

И как о имени его спросить хотел,

В ответ он вдруг на нас с кинжалом налетел;

На стражу, на меня он в ярости метался,

Но выхвачен кинжал, наш враг в плену остался;

И как я раз еще о деле вопросил,

Ругательны слова он мне произносил;

Потом признался сам, что вреден он народу.

Открыл ли вам свою невольник сей породу?

Сказал ли о своем достоинстве он вам?

Ни слова ни о чем сказать не хочет нам;

Но знать, что страх его к раскаянию клонит;

Он, заключен в свои оковы, тяжко стонет;

Страшася, может быть, последнего часа,

Подъемлет плачущи глаза на небеса;

«О боже! — вопиет в признанье иль притворно, —

Ты знаешь, должен ли я умереть позорно;

Однако казнь сию с охотой получу,

Я для того умру, что умереть хочу».

Еще он, государь, знать, робость в нас влагает,

Нередко имя он твое напоминает

И часто вопиет, в слезах пуская стон,

Что только о тебе одном жалеет он.

Он, может быть, во мне считая добродетель,

Жалеет, что его мук буду я свидетель.

Вели от уз его на время разрешить,

Вели ко мне на суд несчастного впустить.

О боже мой! подай рассудку больше свету,

Чтоб за неправый суд не дать тебе ответу;

Открой ты истину, открой душе моей,

Присутствуй днесь во мне и будь со мной судьей;

Я правду наблюдал и честь хранил всечасно;

Не дай мне осудить преступника напрасно;

Наставь ты различать меня со правдой лжи,

Неправой казнию меня не накажи.

Когда ж отечеству злодей он и предатель,

Открой завесу мне пронырств его, создатель,

Но се его ведут...

Кого я вижу здесь?

Не тень ли то его? я цепенею весь.

Каким смущением твой дух поколебался?

Сей узник сыном мне, о друг мой! показался;

Не дай при старости того мне, боже, зреть!

А ежели то он, дай прежде умереть,

Скрой свет от глаз моих. Но что я сомневаюсь?

Коль мало я на честь сыновню полагаюсь!

Ничто его к тому не может привести;

Сомнение мое, любезный сын, прости.

Представьте узника...

Идти нет больше мочи;

Не мучь мя, отврати ты от злодея очи!

Какой удар душе готовится судьбой!

Скажите, подлинно ль зрю сына пред собой?

Несчастий в глубину злым роком погруженный,

Став именем злодей, к преступникам причтенный,

Я сыном не могу себя твоим назвать,

И сына ты во мне не должен признавать:

Уж больше он не тот, кем род твой украшался,

Кто в славных подвигах отцу уподоблялся,

Далеко от себя твой прежний сын ушел,

Себя в презрение, он в стыд отца привел.

Себе бесчестие, позор наносит роду

И мраком гнусных дел затмил свою природу.

Я добродетели противлюсь и бегу,

Однако не любить я чести не могу;

Не тот я становлюсь, себя я сам гнушаюсь,

Я сердца своего и сам уже чуждаюсь;

Из виду правилы достоинства гублю,

Но в слабости моей я честь еще люблю.

Вот где твой сын теперь, вот чем себя он славит!

Вот память по себе какую он оставит!

Забудь того навек, кого во мне любил,

Не сердцем он со мной, но видом сходен был.

Ни роду своего, ни крови не жалея,

Не сына ты суди, отечеству злодея!

Святую истину ты на суде хранишь,

Нарушишь честь, когда меня ты не казнишь.

Я враг отечеству, убийств производитель!

А я бесчестному такому был родитель!

Едва могу сыскать пристанище уму.

Ты сын мой! можно ли поверить мне тому?

В каком ты образе предстал передо мною?

Злодей! ты вечного позора мне виною.

Наш род во славе был лет не едино сто,

На торжище из нас не умирал никто;

Никто из предков жизнь не кончивал бесчестно.

Служили верно ль мы, то в мире всем известно;

В народе нас за то знатнейшими почли,

На первую степень мы почести взошли.

Мне стыдно, государь, что я умру в неволе,

И стыд мой множится твоим воззреньем боле;

Но ты не причитай ко мне злодейских вин,

Невольник твой — злодей! однако честен сын.

Злодеем чтить тебя причину я имею,

Но в том увериться еще совсем не смею;

Нельзя, чтоб кровь сия, где честь всегда жила,

Такой бесчестный плод на свет произвела.

Что я не с подлою душой иду отселе,

Я докажу тебе при смерти то на деле;

Я в твердости отцу и в славе подражал,

Неробким, как и он, на свете возмужал,

При всяких бедствиях я тверд был и спокоен,

За то любви твоей, за то я был достоин;

На возрасте ты стал наставник мне и друг,

Не огорчался твой, ни мой тобою дух;

Твои дела во всем давали мне уставы,

Вослед тебе стремясь, я мнил достигнуть славы;

Но рок меня на сем пути остановил

И облак предо мной препятствий положил.

Во мраке слабостей от славных дел скрываюсь,

Честь, честь зовет к себе, но я не отзываюсь.

Уже к спасению я ни луча не зрю,

Бегу всего. Люблю!.. Но что я говорю?

Нет! тщетно сердце в том признаться принуждаю,

Что прежде я сказал, всё то же подтверждаю:

Злодейский умысл я, родитель мой, имел,

Противу общего покоя встать хотел.

А ежели о всем ты хочешь быть известен,

Знай, кончу жизнь свою и умираю честен!

Хотя ж злодея ты меня быть ныне мнишь,

Но, наказав меня, невинного казнишь.

Иль рассуждение, несчастный сын, теряешь?

Ты вдруг себя винишь, винишь и оправдаешь.

Коль замыслы свои злодейски подтвердил,

Ходил ли ты, скажи, в посольский дом?

Ходил!

Скажи мне точную намеренья причину.

Не можешь в том велеть невольнику, ни сыну;

Довольно, я сказал, что явный я злодей,

А больше из меня не вырвешь тайны сей!

Когда родителям их дети не послушны,

Не должны быть отцы для них великодушны.

И ты коль позабыл, что мною ты рожден,

Рождение свое забыть я принужден.

Упрямствуй! Умножай бездельническу злобу,

И позабудь тебя носившую утробу!

Когда отечеству престал ты сыном быть,

Хочу и я тебя теперь отсыновить;

Сим честным именем не смей ты нарицаться;

Бесчестными детьми родители стыдятся;

Что я отец тебе, пред всеми отрекусь

И доказать сие моим судом потщусь.

Коль жалости уже лишаешь ты природу,

Какую жалость льзя к тебе иметь народу?

Какой уж милости желать тебе посметь?

Чего желаю я? — скоряе умереть!

Умрешь, несчастливый! тебе готовы муки;

Я первый омочу в крови злодейской руки.

Чтоб явный стыд с себя непринужденно стерть,

Предам тебя, предам своей рукой на смерть!

Народ уж о его неволе известился.

Не думай, государь, чтоб смерти я страшился!

Когда намеренье имею жизнь скончать,

Равно мне, как ее теперь ни потерять,

Но если на себя толь гнусну должность примешь,

То поношения от мира ты не минешь,

И может быть еще, хоть знают честь твою,

Приложит и тебе народ вину мою.

Коль гнев на смерть мою тебя так строго нудит,

Пусть вместе град с тобой на казнь меня осудит.

Ты, варвар, думаешь, что всяк, как ты, свиреп!

Родитель как ни зол, однако к чадам слеп.

Но что о нем жалеть? о мне он не жалеет.

Кто сына такова, как я, теперь имеет?

Привел меня к тому, злодей, ты наконец,

Что должно мне забыть, что я тебе отец!

Пойдем! Я покажу злодея скрытна граду

И сам тебе судьей перед народом сяду.

Постой! мне в свете жить один остался час;

Позволь сыновний долг отдать в последний раз.

Почувствуй на сию минуту сожаленье,

Прими последнее от сына ты прошенье.

Я знаю, что тебе сие прискорбно зреть,

Что сын твой, как злодей, обязан умереть;

Но, чтоб в глазах твоих злодеем не казаться,

Едино средство есть — мне с жизнию расстаться.

Не должен для меня ты сделать ничего,

Для прежнего смягчись лишь сына твоего;

Любовь его к себе и честь его напомни

И ради имени Корансова исполни:

Он просит при конце, чтоб то, что он имел,

Чем наградить его когда-нибудь хотел,

Сие, несчастливой душе моей в отраду,

Отдай живущим в сей обители в награду,

Чтоб дщери божии о мне молились там,

Чрез них да обрету прощение грехам.

Когда ж на смерть меня мое осудит дело,

Казня меня, сокрой, сокрой мое здесь тело,

Чтоб я очиститься святым сим местом мог,

Дабы грехи мои скоряй простил мне бог.

Восстань! мне жалостно такое завещанье!

Но верь, что всё твое исполнится желанье.

О! если б ты, мой сын, не посрамил себя,

Я мог бы положить живот мой за тебя!

Когда б, как в мире все, ты жизни сей лишился,

Я б меньше мучился и меньше бы крушился;

А то, к погибели и к горести моей,

Минется жизнь твоя, и честь минется с ней;

Себя ты смертию позорной обесславишь,

А мне при старости печаль и стыд оставишь.

От многих мне детей остался ты един

И был достойный мне наследовати сын;

Тобой я уповал наш славный род восставить

И сына верного отечеству представить.

Что ж делать! уж того нельзя переменить,

И поздно о моем несчастии тужить.

Позволь, пока еще твой сын живет на свете,

Пред божиим судом дабы не быть в ответе,

Да буду на земли развязан для небес,

Я покаяние святым местам принес.

Позволь грядущему к позорной смерти сыну

Пред сим монастырем в мольбе пребыть едину;

Чтоб скрылся я, о том сомненья не имей;

Я смерти не бегу, бегу умреть скорей.

О! как меня своим отчаяньем ты мучишь!

Останься; может быть, ты здравый ум получишь

И, покаянием своим нашед творца,

Познаешь, должен ли таиться сын отца.

Вы, стражи, от него на время отступите,

Потом его на суд к народу приведите.

О боже мой! могу ль такой удар снести!

Поди в объятие, в последний раз прости!

Прости — и не слыви моим ты сыном боле!

Прости, родитель мой! не мучь ты сына доле.

Питая лютостью свою жестоку грудь,

Несчастного отца несчастный сын забудь;

Не слушай в варварстве родительского стону;

Противен богу будь, народу и закону!

На смерть позорную готовь себя, готовь!

За что же гибнешь ты? За слабую любовь!

Для ней ты честь свою и славу днесь теряешь,

Для ней отца крушишь, для ней ты умираешь;

А страсти лютой сей не ведает никто;

Всяк мнит, что я злодей и что умру за то.

Отечество врагом тебя решится числить,

И для кого умрешь, та будет то же мыслить.

Ах! не бесчесть себя, поди и объяви,

Что произвольно ты жизнь кончишь от любви!

Изобрази свое несчастие народу;

Он сжалится и даст тебе и ей свободу.

Священный чин, меня зря в горести такой,

Святую сложит цепь с нее святой рукой;

И только к небесам достигнет их моленье,

Простит господь сие нам наше преступленье.

Но сердце от того утешится ль мое?

Мне сердца не дадут, дав руку мне ее;

Она, лишась меня, нимало не жалеет

И прежния любви ни искры не имеет,

Повсюду моего присутствия бежит.

Умреть тебе, Коранс, конечно, надлежит!

Народ мной раздражен, ожесточен родитель,

Несклонна та ко мне, чей друг был, чей любитель.

Кончайся, жизнь моя! Несносен всем я стал!

Отца, любовницу и друга потерял.

Я должен сам себя и жизнь возненавидеть;

Хочу лишь при конце любезную увидеть.

Где? где ее сыщу? увы! она нейдет.

Иль в крайности меня покинул целый свет?

Весь свет мерзит моей соделанной виною,

Колеблется земля и стонет подо мною;

Разжегся гнев небес пороков от огня,

Сверкают молнии и блещут на меня!

Куда я обращусь? К чему теперь прибегнуть?

О праведны места! я прибегаю к вам,

Спасите вы меня и дайте свет очам!

Не смерти я боюсь, не молний дух страшится,

С любезною хочу, кончая жизнь, проститься.

Еще ль тебя любовь земная не страшит?

Уж небо против ней сверкает и гремит.

Что делаешь ты здесь? Беги святого места!

Бог гонит прочь тебя и прежняя невеста;

Беги громовых стрел, беги, спасай себя!

Уж я и так бегу, Занета, от тебя;

Не думай, чтоб хотел от молний укрываться,

Я рад всевышнего оружием скончаться.

Услышишь скоро ты пред здешним алтарем,

Как станут вспоминать о имени моем;

И как уж мертвого меня тебе вспомянут,

Сильнее в сих местах, сильнее громы грянут!

Блестящи молнии тебя повергнут в страх,

В слезах увидишь ты у ног своих мой прах;

Моя стеняща тень не даст тебе покою

И станет следовать повсюду за тобою,

И будет вспоминать сия ужасна тень

И место нашея любви, и первый день;

За клятвы ложные ты месть от ней получишь!

Престань! за что меня такой угрозой мучишь?

И так уж к небесам дорогу я гублю,

За то, что я слаба, за то, что я люблю.

Люблю! кто дерзко так сказать в сем сане смеет?

Почто отважный мой язык не цепенеет!

Почто порочная не каменеет грудь...

Поди! не мучь меня и к слабости не нудь.

Ты ясно говоришь, что я тобой обманут.

Любовники от глаз друг друга гнать не станут.

Пойду и злость твою вселенной докажу;

Умру и смертью сей тебя я накажу!

Как можешь ты питать толь зверское желанье?

За что готовишь мне такое наказанье?

Проснись! любви твоей велика слепота;

Занета, как была, поднесь к тебе вся та.

Что чувствует Коранс, то чувствую подобно;

Страдание мое с моим терпеньем сходно;

Я так же мучуся и так же я люблю,

Но больше, может быть, креплюся и терплю.

Едина страсть с тобой, и мысль моя едина,

Но твердости моей мой сан и долг причина.

Ты так же, как и я, жар сердца потуши,

Рассудком слабости преодолей души;

Соблазнам в мысль свою не открывай ты следу,

Терпеньем одержи над сердцем ты победу;

Возьми меня в пример и мне примером будь:

Я скрылась от тебя, и ты меня забудь;

Решишься ли на то?..

Не требуй в том ответу,

Тот слаб в своей любви, кто любит по совету!

Того желает бог, того желаю я,

И требует того и честь, и жизнь твоя.

Нет в жизни никакой опричь любви мне лести,

И нет иныя в ней, как слыть твоим, мне чести.

Живи ты для себя, для света, для отца.

Не для других любовь вселяется в сердца.

Законы отдавать велят заслуги роду,

Полезное себе, народное народу;

Однако долг от нас свободы не берет;

Что сродно нам, им то на волю отдает.

И ты отколе те изобрела уставы,

Что хочешь у любви отнять законны правы?

Из должности моей, из сердца моего.

От сердца хладного, от зверства своего!

Судите, небеса, обоих нас, судите,

Кто прав из нас, кто прав, то сами докажите;

Подайте способ мне уверити его,

Бессильна я в своих речах против него;

Меня вы перед ним невинну оправдайте.

А если я винна, пред ним и покарайте.

Преступник завсегда к свидетельствам спешит

И тщетной клятвою себя оправить мнит.

На что душа твоя так много лицемерит?

Кто был обманут кем, тому вперед не верит.

Сколь крат ты небеса в свидетели брала?

Какими клятвами себя ты закляла,

Что в верности ко мне по смерть не пременишься?

Переменилось всё, почто ж еще божишься!

Когда бы в сем была обмане я грешна,

Давно б мне райска дверь была отворена,

Когда б пред богом я порок сей учинила,

В минуту бы потом прощенье умолила.

Но ах! есть более пороки, есть за мной;

Я, ближась к святости, теряю путь святой.

Тревожится мое душевное терпенье,

Мне скучно кажется мое уединенье.

Подумаю, что я действительно грешу,

Паду пред алтарем, не знав, чего прошу;

Всё мучит, всё томит, печалит всё Занету!

Смятенью своему не знаю дать ответу.

Отдамся сну, мой дух спокоить хоть на час,

Услышу вдруг во сне меня зовущий глас.

Проснусь, и чаю быть геенску искушенью,

Прибегну в трепете к усердному моленью;

Простершись пред алтарь, я слезы лить начну;

Алтарь затмится вдруг, отважно лишь взгляну;

На лики божии взираю беспристрастно,

Что в чем-нибудь грешна, сие мне кажет ясно.

Когда затворен был к молению мне путь?

Когда на небеса робела я взглянуть?

Душа моя чиста, сие я знаю точно,

Знать, впала в тяжкий грех я сердцем не нарочно?

Страшуся за него я душу погубить.

Чего боишься ты, оставя мир?

Любить!

Кто что преодолел, того ли тот страшится?

Не мни, что больше я хотела изъясниться.

Прости меня, творец! мой грех уже велик,

Что тот же о любви дерзнул вещать язык,

Который истребить все слабости клянется,

Которым похвала блаженству воздается.

Беги, Коранс, беги! оставь меня одну!

Дай мне потоком слез омыть мою вину.

Ах! что теперь начать? пойду; но где восплачу:

Везде мой грех со мной, повсюду бога трачу!

Не сею тратишь ты его, не сей виной,

Меня ты погубя, его теряешь мной.

Противен господу священных клятв рушитель.

Дух слабый подкрепи, мой бог и защититель!

Прости! иду тебя забыть иль умереть!

Ах! больше ты меня не будешь в свете зреть.

Возненавидь меня, коль жизнь ты ненавидишь.

Занета! ты меня в последний раз здесь видишь;

Увидишь, может быть, чрез несколько минут,

Когда меня во храм бесчувственна внесут!

И как я, мучимый неверностью, увяну,

Заплачешь надо мной, но я уж не восстану.

На что несчастному Корансу восставать,

Коль в мире надлежит терзаться, тосковать!

Теперь на смерть спешу, всё кончить жизнь мне нудит!

Услышишь ты, к чему Коранс себя осудит.

Дай, небо, чтобы ты меня забыти мог!

Прости! Тебе ее вручаю, щедрый бог!

Поди, скорей поди, и так я согрешаю!

Прости, лишась тебя, я к смерти поспешаю!

Колико ты вредна сердцам, любовна страсть!

Спеши, Занета, ты пред алтарями пасть,

Омой слезами грех. Но что, смутясь, робею?

Чего страшусь, о чем грущу, о чем жалею?

Хочу войтить во храм и возвращаюсь вновь;

Никак еще в моей крови горит любовь?

О силы вышние! вы сердце подкрепите,

Навек его от уз любовных свободите;

Подайте помощь мне, я силы все гублю

И чувствую, увы! что стражду и люблю!

Ах! я ко господу в молитвах прибегаю,

Но вслед глаза мои Корансу посылаю;

Почто я не могу вступить во храм в сей час?

Мне томный слышится за сей стеною глас!

Чьи жалобны слова коснулись внятно слуху

И что еще грозит смутившемуся духу?

Конечно, благодать меня к себе зовет,

И душу мрачную озаревает свет:

Я следую тебе, невидимая сила,

Ты мысль смущенную и сердце просветила.

Спокойство в душу мне священна вера льет;

Но сердце, встрепетав, покою не дает!

Страсть с верой борется, а вера с нежной страстью.

Увы! Коранса я увидела к несчастью,

Но долго ль слабостью мне бога раздражать?

Ах! тщетно бодрствую; куда мне убежать?

Коранс, ты предо мной, дай к храму мне дорогу,

Люблю — но предпочесть тебя могу ли богу?

Чем, боже! пред тобой я тако согрешил,

Что сына ты меня в цветущи дни лишил,

Единыя моей при старости отрады

И лучшей в жизни мне утехи и награды?

Рача о нем, я всё старанье приложил,

Я в нем отечеству, а он во мне служил.

Конечно, пред тобой я, боже! стал виновным,

Что наказуюся бесчестием сыновным;

Тебя он раздражить грехами не успел,

Я жил и раздражить тебя случай имел;

За что же он, не я, мой творче, наказуюсь?

Ты так судил, твоим законам повинуюсь;

Тебе я предаюсь, о щедрый мой творец!

Созданье я твое — увы! но я отец;

Креплюся и хочу тебе повиноваться,

А слезы из очей неволею катятся.

Я плачу — слезы те суть действие родства,

Но дух мой волей весь исполнен божества.

Над сыном пусть моим свершает смерть свирепость,

Родительской душе лишь дай, мой боже, крепость.

Кто будет мне в моем желаньи предводитель?

Где казнь приемлет он? И где его родитель?

Но кто сей человек, что сходен тако с ним

И взором, и лицом?..

Дивлюсь словам твоим;

Чьего родителя, чью казнь ты вспоминаешь?

О муж, почтенный муж! коль веру почитаешь,

Когда ко ближнему ты чувствуешь любовь,

Не дай, дабы лилась невинна в граде кровь!

Когда имеешь ты лицо с Корансом сходно,

И сердце можешь ты иметь ему подобно.

Скорей к отцу его, скорей меня веди!

Мне время дорого; иди со мной, иди!

Прилична ль речь сия монашескому чину?

Скажи мне наперед предстательства причину.

Не медли, сжалься ты, коль сам имеешь чад;

Услышишь после то и весь услышит град;

Коранса я спасти от смерти восхотела.

Конечно, умысл ты злодейский с ним имела?

Коль так, беги отсель, беги, себя храни!

Напрасно ты меня, несчастну, не вини;

Я с саном ангельским согласный дух имею

И для того о нем пекуся и жалею.

Нельзя, чтоб странному не быти тут чему;

Мне те известны все, известен кто ему;

Когда и как они знакомы оба стали?

Или по злым делам друг друга вы узнали?

Конечно, он мне стал знаком по злым делам,

Свидание бедой обоим стало нам,

Обоим должно нам прошедших дел стыдиться;

Я им небес лишусь, он жизни мной лишится.

Когда ты справедлив, веди меня к суду,

Сей милости прошу, сего я только жду!

Открой мне таинство, души ее содетель!

Хранишь ли ты, скажи, хранишь ли добродетель?

Имеет ли в тебе какую жалость дух?

Не затворяется ль к плачевным просьбам слух?

Могу ли на тебя, могу ли положиться

И ввериться тебе и в тайне сей открыться?

Но ты, смущаясь, мне не хочешь отвечать,

Знать, ты Корансу враг, знать, жизнь ему скончать!

О! если б где отца Корансова сыскала,

Он сжалился б, когда б два слова я сказала,

Не мешкал бы спасти он сына своего!

Я, может быть, прошу гонителя его,

Обманута твоим наружным постоянством.

Не слыхано сердец таких меж христианством!

Чтоб казнь приял Коранс, нарочно время длишь,

Пойду искать отца!..

Ах! ты пред ним стоишь!

Как! ты его отец? Мне то невероятно;

Отцу спасение сыновне неприятно.

Когда прошу тебя к суду меня вести,

Чтоб жизнь несчастного Коранса соблюсти,

Нарочно медлил ты, нарочно отрекался!

Я преж сего отцом Корансу назывался;

Когда ж он в гнусные дела изменой впал,

Он сыном мне, а я отцом ему не стал!

За что родительской любви его лишаешь?

За что его, за что злодеем называешь?

Чем имя он сие и гнев твой заслужил?

Не тем ли, что его ты нежным в свет родил?

Знай, винен тем Коранс, что он несчастно любит.

Увы! за страсть свою и честь, и жизнь он губит.

Как хочешь, чтоб твоим поверил я словам,

Когда в бездельстве он своем признался сам?

Ты смеешь оправдать изобличенно дело

И мне ответствуешь так дерзостно и смело!

Я, сына не щадя, не пощажу тебя.

Я смею всё сказать, сама его любя.

От варварской души друг друга люди губят,

Знать, жалость в тех лишь есть, которы верно любят!

Где кроется, увы! небесная любовь,

Когда не жалостна отцам сыновня кровь?

Что сделал сын тебе? Что сделал он народу?

И чем он посрамил, скажи, свою природу?

Не спорю, что слаба в любви душа его,

А что невинен он, ручаюсь за него!

Что страстно любит он, о том я неизвестен,

Но только знаю то, что сделался бесчестен.

С отцами толковать о детях льзя ль чужим?

Он взрос в моих очах, я был всечасно с ним,

Он честен был, но честь сразил своей виною.

Неправа та вина, а он стал винен мною.

Я не могу твоих речей никак понять;

Как можешь сердце ты его так верно знать?

Знай, сердце я его в своей имея власти,

Узнала по моей к нему взаимной страсти.

Хоть непорочность я свою чрез то врежу,

Вот чем его тебе невинность докажу!

Он сам ко мне писал...

«Неверная Занета!

Жестокостью своей меня ты гонишь с света.

Когда я от тебя тобой гоним пошел,

Жизнь горестну скончать злой случай я нашел;

Захвачен стражею, злодеем я сказался,

Отец мне был судья, отцу я в зле признался.

Несносен быв тебе, хочу на смерть идти

И, честь твою храня, приемлю казнь; прости!»

Что скажешь ты теперь?

О весть! о время грозно!

Ах! оправдание сие, Занета, позно.

Не позно, ежели жалеешь ты о нем!

Ах, позно! он уже скончался под мечом.

Он умер! Боже мой! что слышу я, несчастна!

О! мой несчастный сын...

О ведомость ужасна!

Затмись в моих глазах, затмись скорее, свет,

Не нужен ты, когда в тебе Коранса нет!

Спеши, он, может быть, еще не принял казни;

Я вслед тебе пойду, не чувствуя боязни,

И кинуся на меч, подъятый на него.

Напрасно льстишься ты, уж в свете нет его.

Я отдал сам на казнь его своей рукою;

Не возвратим его мы просьбой никакою.

Увидим тело мы, лишенное души,

Зачем туда идти?..

Спеши туда, спеши!

С час времени письмо его я получила;

Он был в неволе жив...

Ты час не упредила.

Представ на казнь, меня привел в смущенье он,

Я, скроясь вдалеке, его услышал стон;

Глас томный, смертный глас ушам моим касался,

Он обезглавлен мне и весь в крови мечтался.

Но он мечтается мне здесь, о боже! вновь.

Так пролилась, Коранс, твоя невинна кровь!

Ты умер для меня в мучении жестоком,

И я была твоей плачевной смерти роком!

Не возвратишься ты уже вовеки к нам,

Мне страшен без тебя весь мир и божий храм!

Ах! ты, несчастная, Коранса погубила!

Могла ль его губить, когда его любила?

Несчастен стал Коранс, что он прельстился мной,

Моя к нему любовь всех бед его виной;

Несчастны оба мы, горя взаимной страстью,

Преобратилась нам теперь она напастью.

Его отсутствие, монашеский мой чин

Причиною тому, что принял казнь твой сын.

Почто же в той любви мой сын мне не открылся?

Знать, строгостью моих ответов огорчился!

Он скрылся от меня на смерть себя предать.

Я должен мучиться, и ты должна страдать!

Уж мучуся и так подобно как во аде

И не найду вовек спокойствия к отраде:

Всё станет мне мой грех по всем местам казать,

Всё будет душу рвать и мысль мою терзать!

Уж нет ни на земле, ни под землею места,

Где б успокоилась Корансова невеста.

Здесь совесть, там душа принуждены страдать;

Здесь радостей, а там прощения не ждать!

Благодарю творца, что стал о всем известен.

Мой сын был слаб в любви, но умер не бесчестен.

Пойду, сие письмо народу покажу

И, что мой сын Коранс невинен, докажу.

Любезное письмо в последний лобызаю,

Иду — куда? — во храм вступить я не дерзаю.

Я боле нахожу жалеть о нем причин:

Тебе любовник он, а мне Коранс был сын;

Невинной кровью он обязан мне своею.

Тебе он кровию, мне сердцем и душею.

Ах! как мне не жалеть? в нем жизнь была твоя,

Три жизни отняла в своем упрямстве я,

И вдруг я три души, несчастна, погубила,

Твою, сыновнюю и, ах! свою убила.

Как можно небесам преступницу простить!..

Однако надлежит всегда творца просить.

Введи меня во храм, страшусь одна явиться,

Против убийцы огнь оттоле возгорится!

Ввергает в горесть жизнь, и смерть ввергает в страх,

Непримут в гроб к себе родители мой прах.

Страшна я сделалась самой земной утробе

И недостойна быть в одном с отцами гробе.

Дай волю мне и клясть греха не воспрещай,

Убийцу своего ты сына не прощай!

Соедини со мной и ты свое моленье,

Да мне ниспошлет бог за смерть его отмщенье!

А ты, надежды всей навек меня лиша,

Сияй пред господом, любезная душа!

Чтоб часть спасения с тобой соединилась,

Которой я своим несчастием лишилась.

Прошед сквозь чистый свет небесного огня,

Не вспоминай моей досады, ни меня,

Не помни суетной любви моей измены!

Прости! Введи меня в сии святые стены,

Хочу в раскаяньи прибегнуть ко творцу

И приготовиться к последнему концу!

Мне казнь жестокая — любезного лишенье,

Прости, да бог тебе ниспошлет утешенье!

Тебя прискорбно мне, увы! и горько зреть.

Спокоить дух отца, должна я умереть.

Бог нам един отец, он грешных утешитель.

За кровь невинную бывает бог отмститель!

Прости!..

О боже мой! на смерть я сына осудил,

Почто ты мало мой рассудок просветил?

Почто родительско мне сердце не сказало,

Что не преступника в Корансе наказало?

Почто из глаз его не мог я прочитать,

Что сына я врагом не должен почитать?

Почто и он, почто в любви своей таился?

Он скромностью своей врагом мне учинился!

Но суд всевышнего для нас непостижим;

За скромность он погиб, а честь осталась с ним.

Пойду и сим письмом изображу то ясно,

Что сын мой честен был и принял казнь напрасно!

Он жизнь не посрамил, мне нечего жалеть;

Нам всем когда-нибудь потребно умереть.

Что ж делать, что не я лишился жизни прежде?

Нередко в той отцы обмануты надежде.

Но что ко мне Жером с поспешностью идет?

Знать, хочет мне сказать, как сын оставил свет!

Весь город, весь сенат, родня твои и други

Уважили твои к отечеству заслуги,

Корансу твоему прощение дают;

А за вину ему определяет суд,

Чтоб только он отсель на время удалился,

Потом бы паки в град к родителю явился.

Ты жив еще, Коранс! еще ты видишь свет!

Мне к жизни весть сия прибавит много лет;

От поношения и скорби я избавлен.

О боже! буди ты за милости прославлен!

Ты сына отдал мне и прежню славу с ним,

Троих ты поразил, но жизнь даешь троим.

Беги в сей храм, беги, сыщи скорей Занету,

С ней должно видеться для важного совету;

Скажи ей, чтоб сюда скорей пришла она

И что Корансу жизнь уже возвращена.

Теперь пойду просить народное правленье,

Да в браке учинит Занете разрешенье.

О! если бы, Коранс, не так ты скромен был,

Не огорча меня, ее бы получил!

На что мне жизнь дарить, на что давать свободу?

Я щедрость ту за казнь приемлю от народу;

Не требую от вас теперь ни малых благ,

Мне должно умереть; я есть злодей и враг!

На что тебе, мой сын, в любови укрываться

И, честным будучи, злодеем называться?

То малодушия единого плоды —

В отчаяньи себя вводить в напасть, в беды.

Что казни ты искал злодейской самовольно,

К мученью моему уже того довольно.

Простительно тебе, что больше ты любил,

Чем славу, чем ты жизнь родительску щадил;

Но если небеса о мне пекутся сами,

За что меня разить безумными словами?

Коль бога помнишь ты, то помни и отца,

Непослушанием не раздражай творца;

Хоть слабым ты рожден, не буди малодушен,

Но будь и в горести родителю послушен.

Что дух мой ни таил, что прежде я ни знал,

Всю тайну и тебе, и граду я сказал;

Сказал, что я злодей; но я в злодействе честен,

Безвинно умирал...

Уж я о всем известен!

Напрасно ты свою срамишь почтенну кровь,

Не зло тебя на смерть приводит, но любовь.

Своей неправедной и вымышленной ложью

Меня бесчестишь ты и тратишь милость божью;

Она тебе нужна, в ней благость вся твоя;

Но надобно тебе к ней помощь и моя.

Я нежностям твоим, мой сын, не воспрещаю

И, как отец, тебя во всех винах прощаю.

Престань известное мне таинство таить,

Ты друга верного в отце обязан чтить.

Я тайну всю сказал...

О! как ты непокорен!

Упрям к признанию, нежалостлив, притворен!

А если пред тобой всю тайну развяжу

И умыслов твоих причину покажу,

Признаешься ль, что ты передо мной виновен?

Известен ты о всем? Я стал теперь бессловен.

Твое ль сие письмо и ты ль его писал?

Кто, кто тебе о всем, родитель мой, сказал?

Та, кем твоя душа напрасно огорчалась

И чьей любви твоя в отмщенье жизнь кончалась;

Невинность чья письмом была искушена,

Кем ты еще любим...

Занетою!

Она!

Мне ею ваши все намеренья открылись,

Которы от меня тобой одним таились.

Так ты, неверная, и то могла сказать,

Чем слабости мои удобно доказать!

В тот час, как ей о мне крушиться должно было,

Ее моей любви мне сердце изменило.

О! как она слаба и коль несчастен я!

Невинна пред тобой любовница твоя.

Напрасно ты ее неверной почитаешь,

Ты злобу большую в груди своей питаешь.

Когда она, тебя лишаяся, рвалась,

О гибели твоей слезами здесь лилась.

Советы ей мои совсем напрасны были

И малодушия ее не истребили;

Не ожидающа небесных благ себе,

Крушилась об одном лишь только о тебе.

Вы оба любите, и малодушны оба;

Но в ней одна любовь, в тебе любовь и злоба.

Она монашеску поддерживает честь,

А ты, Коранс, и слаб, и неумерен есть;

Стыдися сам себя, стыдися предо мною,

Что духом меньше ты пред слабою женою.

На что мое письмо родителю казать?

Чтобы невинность мне в любови доказать,

Тебя предупредить в твоем безумном деле

И честь твою спасти, доколе дух твой в теле.

Она причиною моих злодейств была.

О ком же здесь она потоки слез лила?

По ком стенания и вздохи испускала,

Когда о чаемом конце твоем узнала?

Зачем перед народ она хотела течь

И за кого она хотела жизнь пресечь?

Словам родительским не верить я не смею,

Но, ах! в ее любви сомнение имею.

О сын мой! я живу на свете много лет,

Всё в мире я видал, и мне известен свет,

Умею разобрать с пустой беседой дело;

Что ею ты любим, тому я верю смело, —

Не обманулся я крушением ее.

Внимай теперь, внимай стенанье и мое!

О ней ты сетуя, о мне, о мне печалься;

Коль сжалился над ней, над бедным сыном сжалься,

Ты сам мне прежню мысль, отец мой, возвратил

И в хладной сей груди любовь воспламенил.

Когда уже тебе Занета всё открыла,

Что я ее любил и что меня любила, —

Я признаюсь тебе и сам в вине моей:

Измену я отмщал моею смертью ей.

Закрыть несчастное с Занетою свиданье

В отчаяньи пошел на казнь и на страданье;

Когда жив ней любовь не престает гореть,

Так жить хочу для ней или без ней умреть.

Надежды не теряй. Который дал свободу,

Тому я вашу страсть изображу народу;

Смягчится для тебя, он сжалится над ней.

Отчаянье оставь, надежду возымей.

Поди, достойнейший на свете сем отец,

Соделай двух сердец мучению конец;

Хотя в Занете есть ко браку непокорство,

Твоя одна слеза смягчит ее упорство.

На нежного отца, о сын мой! положись;

Но будь в рассудке тверд, в несчастиях крепись.

Идет ли к нам она, увидимся ль мы с нею?

От ужаса еще смущаюся и млею!

Не можно вобразить страшнее ничего!

Лишь в стены я вступил монастыря сего,

Увидел бедную монахиню стенящу,

Увидел на гробах родительских лежащу;

Она отчаянна, она в слезах была,

Не слезный ток у ней, но кровь из глаз текла!

Лишенна зрения, она о гробы билась,

То лобызала их, рыдала и молилась;

Молитв и слов ее расслушать я не мог,

Но только часто был призыван ею бог.

Я, тронут жалостью, спросил тоски причину;

Она ответствует: «Оставь меня едину,

Причину горести моей всевышний зрит».

Что я ни слышу, всё как гром меня разит!

О творче мой!

Смущенный встречею такою,

Спешил исполнить я веленное тобою;

Когда искомая была возглашена,

Призналася, увы! что то сама она.

Всю горесть отложа, вдруг крепость возымела,

Пред вас сама предстать поспешно восхотела.

Но се ее ведут!..

Льзя ль жалость снесть сию!

Пришли ли мы туда? Пред вами ль я стою?

Ты с нами, дщерь моя!..

Что вижу я? Занета!

Какое зрелище!..

Уже не вижу света!

Но мнится мне, что я Корансов слышу глас,

Скажи мне, здесь ли ты, нашла ль с отцом я вас?

Познай ты нас, познай по тяжкому стенанью!

По вздохам, по слезам, по смертному страданью!

Я весь окаменен, моя хладеет грудь.

Занета! прогляни, на смерть мою взглянуть!

Постойте и ко мне теперь не приближайтесь,

Воззрите на меня и бога ужасайтесь!

Не с тем намерилась Занета к вам вступить,

Чтоб нежность нежностью в Коранса возвратить;

Но с тем, чтоб он своей любви сопротивлялся,

Меня бы позабыл, но духом не смущался.

За то, что был мой взор тобой, Коранс! прельщен,

За то в нем ныне свет навеки потушен;

Огнь сердца моего во мрак преобратился,

И грех в душе моей погас, простыл, затмился.

Когда тебя твой грех к сей крайности привел,

Почто я вижу свет? Я тот же грех имел;

Почто наказаны с тобой не вместе оба?

От видимого мной почто я спасся гроба?

Проси ты господа, коль можешь ты просить,

Чтоб смертию твои мне скорби заменить.

Но мне во прелестях ты зришься совершенна,

Ты в сердце у меня, хотя очей лишенна.

Занета и теперь в душе моей живет,

Все чувства радует и в мысли вносит свет;

Забвенью предаю мученья и напасти,

Которы претерпел от злополучной страсти;

Лишь только будь и ты, как прежде, такова.

Уж поздно слушать мне толь нежные слова!

Все прежни слабости теперь я ненавижу,

Хотя не вижу вас, однако бога вижу;

Я с ним беседую, он в сердце у меня;

Оно очищено от вредного огня.

Полезно кажется мое мне наказанье.

Прости, и истребляй развратное желанье!

Я скроюся навек...

Постой, постой! лишаюсь сил...

Почто жестокую, почто я возлюбил?

Родитель мой, вступись, вступись хоть ты за сына!

Отрада в жизни сей Занета мне едина;

Склони ее, склони оставить сан и чин.

Я рвусь...

Что сделалось с тобой, о мой любезный сын!

Ни рассуждения, ни чувства не имеешь.

Занета! ежели о страждущих жалеешь,

Проси ты господа, чтоб, сжалясь надо мной,

Он мне единому ваш грех причел виной:

Страданием своим хочу ваш грех отерти,

За вас и за себя принять готов три смерти.

Престань, престань и ты, о старче! не греши;

Забудь обоих нас, не погубляй души!

Со временем его тоска, конечно, минет,

Он, господа сыскав, любовь свою покинет.

Мне так, как и тебе, его сердечно жаль,

Но дщерям божиим несвойственна печаль.

Уж я наказана за то, что с ним любилась,

И должно, чтоб теперь я к богу обратилась.

Пойду и припаду к священным алтарям.

Чтоб всем троим господь послал прощенье нам!

Покаясь и прияв за слабость люты казни,

Иду теперь во храм, иду я без боязни!

В сей чистой совести готова умереть...

Но бог еще мне раз велел на свет воззреть:

Я вижу бедного Коранса пред собою!

Коранс, спасись! Напасть простерлась над тобою!

Увы! из света путь отверзт обоим нам...

Что двигаться моим препятствует устам?

Блеснувший свет в глазах как молния сокрылся...

Уж близко смерти час душе моей явился;

Корансовой тоски не в силах пренести,

Спокойно умирать иду... прости!..

Прости!

Таким подвержены несчастьям люди в свете!

Страдают две души сей жизни в самом цвете;

Конечно, их отцы прогневали творца.

Опомнися, мой сын, и пожалей отца!

Увы! родитель мой, куда Занета скрылась?

Она сейчас в свою обитель удалилась.

На что ж мне в свете жить и горести терпеть?

Противен мир, коль в нем возлюбленной не зреть.

Опомнися, мой сын!..

На что сии советы?

Могу ль их чувствовать, когда лишен Занеты?

Отчаян, возмущен, могу ли в свете жить

И так, как верный сын, отечеству служить?

На что тебе моя плачевна жизнь полезна?

Уже скончалася Корансова любезна!

Какой ударил гром! увы! Занеты нет, —

Хладеет кровь моя, в глазах темнеет свет!

Не свет, увы! не свет, Коранс оставлен ею!

Скажи, как смерти злой удар свершился с нею?

И так довольно ты, о сын мой! возмущен.

Что спрашивать о том, чего уже лишен!

Хотя последнее дай сердцу утешенье,

Последнее прими от сына ты прошенье:

Скажи, о всем скажи!.. О! коль несчастен я!

Скончалась подлинно любезная твоя.

Когда вступили мы во храм ее отселе,

Томиться начала душа во слабом теле.

Занетина глава склонилась ко плечам,

Она прерывисто тогда вещала нам:

«Ко гробу праотцев скорей меня ведите,

Я вижу смерть свою! Корансу вы скажите,

Что я у смертного о нем вздохнула рва,

Что мной он был любим; но бог...» Сии слова

Последние в ее устах нам слышны были;

Мы тело мертвое во гробе положили,

Но смерть затмить ее пригожства не могла,

Она приятностью, лишенна чувств, цвела.

Велели мы погребсть несчастну с должной честью,

И возвратились к вам с такой печальной вестью.

О ты, достойная небесных мест краса!

Ты в светлые теперь восходишь небеса!

А день в глазах моих еще не исчезает;

Но душу у меня свет мучит, ад терзает.

О боже! нет его отчаянью конца.

Опомнися, мой сын, не раздражай творца!

Уж больше нечего к моим бедам прибавить;

Могу ль любовь питать и мира не оставить?

Я должен учинить, чем клялся прежде ей,

Иль в ад, иль в небеса последую за ней!

Двух верных толь сердец в земле не разлучите,

В единой их тела гробнице положите;

Жить больше мне нельзя! родитель мой, прости!

О боже! льзя ли зло такое пренести?

Ударь, всевышний царь, ударь еще громами!

В крови Коранс! в крови Занета пред очами!

Коль горько зреть на них! О боже! дух мой вынь!

Иль бедного отца щедротой не покинь!

Присутствуй, господи, своей щедротой с нами!

Угас, уже угас свет скучный пред очами!

Введите в храм меня, чтобы в последний мог

Вздохнуть... и умереть возлюбленной у ног.

Нет жалостней моей и нет счастливей части.

Вот действие любви! Вот плод безмерной страсти!

Доколе нам с Литвой без пользы воевать,

Доколе нашу кровь мы будем проливать?

Кругом селения лежат опустошенны,

Поля слезами вдов и сирых орошенны,

На храмах видимы потусклые главы,

Изображающи уныние Москвы.

В лугах, мне кажется, в лугах окровавленных

Не столько воинов, как теней избиенных;

Взгляните пристально, вельможи, на поля:

Питает не пшено, пьет нашу кровь земля.

Не можем тела мы единого составить:

Повиновенья нет, всяк хочет войском править;

Не польза общая, нам частная нужна;

Россия зыблется, и рушиться должна.

Когда начальника при воинстве не зрится,

Что должно делать нам? — как стаду разойтиться.

Как стаду разойтись? Ты можешь, не стыдясь,

Из уст произносить такие речи, князь!

Россию защищай, доколь Россия дышит, —

Вот что нам Филарет в плену из Польши пишет:

«В темницу заключен, кончая жизнь мою,

В глазах Литвы пишу я грамоту сию;

Склонив к измене вас, приобрету свободу, —

Но я даю совет вельможам и народу

Не рабствовать Литве и кровь за веру лить...»

Слезами должно нам сие письмо омыть!

Как гласу божию, его словам внимаю

И руку пастырску в восторге лобызаю.

Не можно воевать — здесь ужас, трепет, страх,

Удобен ли потрясть кремнисту гору прах?

Где войско? где союз? где? где наш хлеб насущный?

Народ имеем мы начальству непослушный;

Народ, взирающий со страхом на Литву,

Считает не своим престольный град Москву;

Полякам предана Российская держава;

Кто, кто теперь лишит престола Владислава?

Доколе у меня лиется в жилах кровь,

Не истребится в ней к отечеству любовь;

С оставшими при мне отечества сынами

Пускай мой ляжет прах под здешними стенами!

Доколь последний вздох во брани испущу,

Россией царствовать Литву не допущу:

Хоть наше счастие и слава миновалась,

Всего лишились мы; но храбрость нам осталась!

Ах! можно ль не стыдясь возвесть нам смутный взор

На наш престольный град, на общий наш позор?

Мы, мы отечества, мы трона не заступим

И нашей кровию России не искупим,

Московских жителей не свободим от уз?

Мы вступим в пагубный с поляками союз,

От поругания пол женский не избавим,

И старцев, и детей у них в плену оставим?

О други! вот Москва, вот храмов тех главы,

Где прежде в тишине молились богу вы;

Мы наших сродников, мы домы там имеем,

Ни к сродникам идти, ни в дом вступить не смеем?

Нет! нет! с немножеством оставшихся мне сил,

В которых мужества злой рок не погасил,

С друзьями храбрыми, которы любят славу,

Клянуся защищать Российскую державу!

Тебе удобно, князь, с Литвою воевать,

Когда умеешь ты корысти добывать,

Имеешь ратников отважных, воруженных.

Но сколько жен от них мы зрели убиенных,

Сих жен, несчастных жен, которые — увы!

К нам пищу и сребро носили из Москвы?

Не меньше я других святыню чтить умею,

Но храмы защищать пособий не имею;

На жен я нападать, ни грабить не привык.

У слабого в руках копье и меч тростник.

Я знаю, что меня, о князь! ты ненавидишь;

Ты в ратной строгости грабеж и подлость видишь.

Ответствовать тебе мой должен был бы меч,

Но я злоречие умею пренебречь.

Не ссоры нужны нам, друзья мои! не ссоры,

Лишили нас Москвы боярские раздоры;

Когда согласием своим не поспешим,

Последних мы подпор отечество лишим.

Прогневали творца, мы небо огорчили,

Когда Литве царя Василия вручили,

Вручили нашего отечества главу;

Полякам отдали державу и Москву.

Кто тако посрамил венец и скипетр царский?

Нестройства внутренни, раздор, совет боярский;

Как враны хищные, на их мятежный глас

Поляки двинулись и растерзали нас.

О! коль вы счастливы, родители любезны,

Которы наши дни предупредили слезны

Или не дожили до сих плачевных лет,

Когда Москва в плену, когда России нет!

Приняв почтенное название боярства,

Мы есть крепчайшие подпоры государства;

О благе мы его обязаны радеть,

С ним купно ликовать, с ним купно и болеть.

Где царствует мятеж, там царствует нахальство,

А зло лютейшее в народе безначальство!

Престанем буйствами Россию раздирать —

Нам должно воинству начальника избрать;

На мужество, на честь, на истину воззрите

И воинству главу, о други! изберите.

Начальника избрать, о небо! нам внуши.

Народы без главы есть тело без души.

Мы нашим воинством, друзья! без действа правим;

Кого отечества защитником поставим?

Пожарский князь в бою стрелами изъязвлен,

Скончался, может быть, за Волгу удален.

Сей муж, почтенный муж, чему весь град свидетель

Умел совокуплять с геройством добродетель;

Не славы собственной, не почестей искал,

Но славу общую он грудью защищал;

О! если б сей герой ко граду возвратился,

Конечно бы ему правленья жезл вручился;

Но нет Пожарского, — кого мы изберем?

За веру мы, за трон бесстрашно все помрем!

Пожарского в чертах изображая дивных,

Ты хочешь уязвить людей, тебе противных:

Нас хочешь угнести достоинством его,

Как будто мы в войне не значим ничего;

Но наши явны суть отечеству заслуги.

Оставим прение, оставим зависть, други!

Такого должны мы начальника избрать,

Который приучен бесстрашно умирать;

Кто купно сам собой и войском может править,

Враждебные слова презренной вещью ставить;

Кто так, как верный сын, отечество любя,

На жертву отдает за всех людей себя;

Малейшие в войне опасности предвидит;

Пылая мужеством, кто гордость ненавидит.

Забыли вы, друзья, чья молния, чей гром

Соделал в сей стене сей видимый пролом.

Где море, Руксалон, ты видишь возмущенно,

Там око у тебя на капли обращенно.

Не мелочи в войне мы должны примечать;

Россия в крайности — пойдем ее спасать!

За благо общее пойдем с Литвой сражаться!

Под тенью общих благ ты хочешь укрываться

И пользу собственну желаешь соблюсти;

Вещая истину, я враг и недруг льсти!

Вручим себя, вручим начальнику такому.

Вручим Димитрию — кому вручить иному?

Начальство восприми!

Отечество прославь,

И нам повелевай, а нашим войском правь!

Сие почтенное, друзья мои, избранье

Мне будет от клевет служить во оправданье;

На многих изощрен злодейский был кинжал,

Полвойска убыло, Заруцкий убежал.

Когда отечества не защищает воин,

Так сыном он его назваться недостоин.

Да тот оставит нас, усердия в ком нет.

Под властью у тебя меня не узрит свет.

Для обществ тягостно людей сварливых свойство;

Там смуты, где они; где нет их, там спокойство.

Когда полезна брань, так брань с Литвой начнем;

Мы силы наши в грудь едину соберем

И наше мужество в подсолнечной прославим;

Пойдем, отечество от гибели избавим!

О други! должны мы ко граду приступить;

Но чем разрушенны нам силы подкрепить?

Мы здесь как будто бы в глухой живем пустыне,

И храбрый только дух нам служит пищей ныне;

Единым воинство усердием живет;

Надежда крепость нам; но день иль два пройдет,

Угаснет пламень их, и крепость истощится;

Там огнь возгнесть легко, где искра в пепле тлится:

Последню искру мы, друзья, воспламеним,

Дерзнем против Литвы, пойдем сквозь огнь и дым!

Хоть трудны времена, не трудны нам победы;

С отважным Понтусом поборствуют нам шведы,

Сей друг, россиян друг, к спасению Москвы

В единый с нами шаг пойдет против Литвы.

Заутра ко стенам в последний раз приступим,

Умрем или Москву от польских уз искупим.

От глада умереть мы должны без того;

Днесь в помощь призовем мы бога своего,

Совокупим пред ним, о други! души наши,

Да будут, как мое, сердца усердны ваши!

Берем в свидетели мы нашего творца,

Что наши, как твое, усердствуют сердца.

Но прежде, нежели к осаде мы решимся,

Развраты отвратить от воинства потщимся.

Известны, думаю, известны, други, вы,

Что жены тайно к нам приходят из Москвы,

Которые друзей и ближних посещают,

Но часто ратников к измене возмущают;

Когда народ к войне бывает воружен,

Опасна для него тогда беседа жен.

Пускай соблазнам путь ко стану заградится,

Опасность и грабеж мгновенно прекратится;

Нередко ратников они корыстью льстят,

К полякам преклонить ласкательством хотят.

Не раз я полагал свиданьям сим препону,

И вот что грабежом казалось Руксалону.

От пагуб воинство, от лести остеречь,

Нам должно выход жен из города пресечь.

Имуществом своим нас жены подкрепляют.

Но часто мятежи в народе воспаляют.

Да будет тот почтен изменником от нас,

Нарушить кто дерзнет вельможеский приказ!

Когда опасностью сие свиданье числишь,

Ко благу общему всё делай, что примыслишь.

Что значит выстрел сей?

Грозят нам громы новы!

Но мы против громов поставить грудь готовы.

Сегодня воинство к осаде учредим,

Ему бесстрашия примеры подадим.

За чем Леон?

Предстать перед совет боярский,

От Волги возвратясь, желает князь Пожарский.

Пускай предстанет он!

Итак, Пожарский жив?

Счастлив сей день для нас, и подвиг наш счастлив!

Желанию князей и войску возвращенный,

Иди в объятия к друзьям, о князь почтенный!

Вельможи! грозная дошла до нас молва,

Что в узах у Литвы престольный град Москва;

Что ей последний вздох свободы остается,

Что с нею трон врагам российским предается;

Что наши братия, отечества сыны,

Бессильствуют, и войск и пищи лишены;

Молва, сия молва россиян пробудила,

Как бурный ветр, она по Волге проходила,

В движенье привела сынов российских кровь,

Воспламенила в них к отечеству любовь.

Познав российских бед превосходящу меру,

Пришли мы защищать Москву, престол и веру.

Сей муж, почтенный муж, России сын и друг,

Примером сделался отечеству заслуг;

Не князь, не знатный муж, не есть чиновник дворский,

Он Минин! Минин он! — купец нижегородский.

Порода знатная без добрых дел ничто,

Тот в мире знаменит, полезен царству кто!

К отечеству сей муж подвигнут сожаленьем,

Пожертвовал ему и жизнью, и именьем:

Он дом, стада, луга во злато обратил

И злато общему спасенью посвятил.

Примеры Минина россиян возбудили,

Свое богатство с ним они совокупили.

Он, ревностью своей людей воспламеня,

Сыскал и посетил в моем селе меня,

Меня, лежащего от ран изнеможенна,

В Москве пред вашими очами пораженна;

Ах! рану тяжкую на сердце я носил,

Что защищать Москву лишился прежних сил!

Мне Минин больше ран, чем польский меч, прибавил,

Когда отечество в опасности представил.

Но голос мне его росой целебной стал,

Когда мне ревность он россиян описал;

И волжских жителей представил в видах новых,

Именье, жизнь, детей пожертвовать готовых.

Над войском Минин мне начальство предложил;

Я искренно всегда отечеству служил,

Начальство принял я. Но все равно бы было,

Мне меч отечество иль посох бы вручило;

Главой над войском став, не славы я ищу,

Но славу возвратить отечеству хощу.

Со мною Минин власть над войском разделяет;

Я ревностью народ, он златом подкрепляет.

Мы многие полки от Волги привели.

Поляки, усмотрев из града нас вдали,

На нас с московских стен вниманье обратили

И выстрелом свое смятенье возвестили.

Но пусть подвигнется литовский ужас весь,

Чего страшиться нам? — вы, я и Минин здесь!

О муж, почтенный муж! ты почестей достоин!

Кто войски подкрепит, тот есть отменный воин;

Именьем ты своим Россию искупил,

Вздремавших ратников к войне совокупил;

Между главнейшими отечества сынами

Воссядь, почтенный муж, воссядь ты купно с нами.

Что сделал я, князья, для почестей таких?

Что я не удержал сокровищей моих,

Что я других склонил пожертвовать именьем,

То делал двигнутый к России сожаленьем.

Именье от нее и жизнь я получил;

Что принял от нее, обратно ей вручил.

Кто только для себя богатство собирает,

На благо общее беспечно тот взирает;

А если нет стыда сокровище иметь,

Употреблять его нам надобно уметь;

Богатый должен ли себя представить чужда,

Когда отечеству в его именьи нужда?

Я сын России, сын по действию небес,

Так дивно ль, что мой долг я матери принес?

Едины изверги родивших забывают,

Когда они в бедах и в нуждах пребывают.

Когда бы принял я за злато знатный чин,

Чин купля бы была, и с вами торг един;

Но если вашего внимания достоин,

Пусть буду я простой в полках российских воин.

Мы воинов простых все носим имена,

Но тот, кто в страшные России времена

Докажет мужество и храбрость в ратном поле,

Тот славой возгремит и будет прочих боле.

Мы кровь решились лить! Пожарский, ты и я

Соединим полки и будем все друзья!

Когда мы Понтуса сподвижником имеем,

Я льщусь теперь, что мы во подвигах успеем.

Посольство прислано от Польши и Литвы,

Хотите их принять или отвергнуть вы?

Ответ сей подлежит суждениям боярским,

А я служить хочу против Литвы с Пожарским.

Бесстрашно можно их к сей думе допустить;

Но наше мнение им должно возвестить,

Что с ними ни в какой переговор не вступим,

Доколь Москвы от уз литовских не искупим.

Увидя, может быть, полки мои вдали,

Они подсматривать российский стан пришли

И наши склонности испытывать желают.

Явим, что к ним враждой сердца у нас пылают.

Леон, во сретенье посланникам иди;

Но, стражу удалив, их к нам препроводи.

Что презираем их, что их мы не страшимся,

Не воруженными, но тверды им явимся.

В поляков нам вперять не кротость должно — страх;

Явим, что молнии всегда у нас в руках!

Что с гордостью на их злодейство мы взираем;

Что не беспечны мы, хоть их и презираем.

К изображению отмщенья и досад

Не нужны молнии, один доволен взгляд.

Россияне! мы вам оливну ветвь приносим

И дружества от вас не требуем, но просим.

Ко человечеству врожденная любовь

Велит и нашу нам щадить, и вашу кровь;

С обеих мы сторон ее довольно лили

И небо, кажется, сей кровью раздражили;

Огни военные нам время погасить,

Пришла пора сердца к союзу согласить.

Когда спокойствия отечеству хотите,

Оливну ветвь сию из рук моих примите.

Всей Польши именем ее вручаю вам,

России страждущей подпорам и главам,

А если в договор не вступите со мною,

Кровопролития вы будете виною.

Когда отступите к границам от Москвы,

Отпустите бояр московских из Литвы,

Когда явится нам российский князь в порфире,

Он станет рассуждать, не мы, о нашем мире.

Народ, властители, вся русская земля

У нас на царский трон просили короля.

Благословенная сия была причина,

Что дал вам Сигисмунд для ваших выгод сына,

В залог ему бояр московских удержав.

Вступил в российские пределы Владислав,

Вступил, но твердости вы в клятвах не имели,

В России мятежи как бури восшумели.

Войну, волнение и наглости унять,

Царем вам надлежит царевича признать;

Ему приятен мир, а брани неприятны.

Вельможи! чаю, вам мои слова понятны?

В оковы ввергнув нас, Россию разорив,

Быть кроток Владислав, быть чает справедлив.

Что должно делать нам, мы сами разумеем;

Зри, сколько воинства и рыцарей имеем!

Умреть иль победить решился всяк из нас,

А что мы думаем, читай из наших глаз.

Доколе в Севере литовский голос внемлем,

Ни Владислава мы, ни мира не приемлем.

Ответом явственным обязан мне Совет.

Вражда и мщение! вот ясный наш ответ!

И я вражду в сей час России объявляю,

Я ветвь, оливну ветвь, пред вами преломляю.

Не мир провозглашу, провозглашу войну!

Из сей полы вам казнь и брани истряхну.

К опустошению градов и сел московских

Отец и Вьянко-сын, готовы два Желковских.

О небо! не причти нам пагубы виной,

Которая всегда сопряжена с войной.

Но целую вам ночь даю на размышленье —

Продлить жестокое иль кончить ослепленье.

Сопротивляяся и клятвам, и судьбе,

Вы шведов призвали в союзники к себе;

Державу, может быть, вы им, как нам, сулите;

Но вы моим словам в последний раз внемлите:

Заутра грянет гром, коль миру не цвести!

Жди наших ты громов, себя не миром льсти.

Да гордость польская и наглость усмирится,

Нам должно силами в круг тесный съединиться,

Составить грудь одну и душу из полков,

Приимем молнии и бросим на врагов!

Единая глава должна полками править.

Мне войска нашего нельзя с твоим составить:

Мы с тем условием явились под Москвой,

Дабы нам действовать особо пред Литвой;

В сем деле с Мининым нас клятвы обязали.

И должно, чтоб они особо доказали

Их ревность на войне; о князь! твоей рукой

Да будет возвращен отечеству покой.

То промыслу решить во брани остается.

Так рознь у нас в полках и смута вновь начнется.

В освобождение несчастныя Москвы

Я мог бы воевать один против Литвы;

Хоть в мужестве моих соратников уверен,

Но вас лишать венцов геройских не намерен.

Меня бы не могла победа веселить,

Котору с ближними не стал бы я делить.

Тогда полезны мы, тогда бываем славны,

Когда усердием в трудах военных равны;

А ежели в полках родится рознь сия,

Верь, верь мне, что виной тому не буду я.

Дать верности пример обязан круг боярский,

Мы должны уважать заочно образ царский.

Но где, но где сей царь?

Царь в сердце у меня!

Держава без царя не существует дня.

Поднесь сияющей на сетующем троне,

Российской должны мы подвластны быть короне,

Как бога чтим, не зря его у алтаря,

Невидимого чтить нам должно так царя.

Лишенны мы хотя священна царска лика,

У верных подданных всегда в сердцах владыка.

Там рабства дух, где всяк желает быть царем,

Народам тягостный безвластие ярем.

Когда в московские достигнул я пределы,

Изобразились мне опустошенны селы,

Вдовицей плачущей явилася Москва,

Пустыней сделала селения Литва.

Сестра, которая толь нежно мной любима,

Оставленная мной, в селе моем незрима;

Внимая общий стон, могу забыть сестру,

Но за отечество отмщу или умру.

От польских наглостей скрываться принужденна,

Сестра твоя, мой князь, в Москву препровожденна.

Избавил я княжну гонения, оков,

Рассеял, истребил, прогнал ее врагов;

Софииной во всем покорствующий воле,

Безвредну проводил во град ее оттоле,

Вручил имеющим с ней родственную связь.

Благодарение тебе, любезный князь!

Пойдем!

Князь Димитрий и Леон.

На части власть при войске разделенна

К единой цели быть не может устремленна.

Я сделан войск главой! А ты, Леон, в нощи

Старайся все стези в военный стан стрещи;

Вельможи во своем совете утвердили,

Да жены б из Москвы к шатрам не приходили;

Исполни мой приказ, ко страже прилежи;

Уйми, обуздывай насильства, грабежи,

Чем ратников моих позорно упрекают,

К чему их подлинно корысти подстрекают;

А прелесть лиц влечет к развратности других,

Предохраняй полки от дерзостей таких,

Да мы недремлющи Пожарскому явимся.

Без ропота тебе послушны все явимся.

Послушен я во всем тебе, родитель мой;

Священнейший закон единый взгляд мне твой.

Но ежели в сии места придет София!

Пусть вся возопиет против меня Россия,

Могу ль пресечь ее к свиданью с братом путь?

Увы! она вошла в мою свободно грудь:

Когда передо мной блеснут ее заразы,

Забвенны могут быть мне данные приказы;

На части грудь мою любовь и долг делит,

Но совесть мне отцу послушным быть велит.

Постой, о Вьянко! здесь — мы к нашим войскам близки

Уже белеются вдали шатры российски,

И ратные уже нам слышны голоса,

Твердящи каждого биение часа;

Все клятвы я мои и твой совет я помню;

Что польза общая велит, всё то исполню.

Мой брат, кем город сей был прежде защищен,

Сей храбрый брат к стенам московским возвращен;

Родством и дружбою с Пожарским сопряженна,

Надеюсь быть в моих советах уваженна.

Советуй, и покой России возврати.

Но ах! могу ли я спокойно в град прейти?

К тем людям шествуешь и в те места вступаешь,

Которых любишь ты, которых уважаешь;

Но племя где мое и мой народ кляня,

Со всеми купно чтут злодеем и меня;

Где в видах таковых наш род изображают,

Которые сердца страшат и застужают.

Ты будешь от меня, София, далеко,

И жар твой потушить моим врагам легко;

Увы! к несчастию, отец мой, князь Желковский,

Немало приключил обид земле Московской;

Любезная княжна! родитель мой — не я;

Должна ль приписана мне быть вина сия?

Ты знаешь, сколько жар моей любви безмерен;

Могу ли во твоей быть твердости уверен?

О ты, светящая на небесах луна!

Тебе моя любовь взаимная видна,

Мне мнится, зрят ее сии леса и горы!

Мой вид о ней тебе, мои вещают взоры;

Мне кажется, земля и небо говорит,

Что грудь моя тобой зажглася и горит.

Ах! Вьянко, клятвы ли священные нарушу?

Тебе я вверила все мысли, сердце, душу.

Не знаю, отчего моя трепещет грудь

И мрачным кажется мне твой ко стану путь.

Хочу скрепиться я, скреплюсь и возмущаюсь,

Как будто я с тобой в последний раз прощаюсь;

Без грусти не могу на образ твой взирать,

Без слез я не могу «прости» тебе сказать.

В любви успехи нам всегда неимоверны,

Сомнение цветы преобращает в терны;

Но руководствует взаимна нежность нам:

При смутных небесах мы ходим по цветам,

И скоро, может быть, заря для нас явится,

Печальна наша ночь в день ясный превратится;

Не возмущай души смущеньем никаким:

Любима я тобой, и мною ты любим,

Не страшно нам с тобой, не страшно разлученье,

Россиян страшно мне в их твердости смягченье.

Сладчайший голос твой, сладчайшие уста

И связи родственны, твой ум и красота,

Колико б ни были на Польшу россы злобны,

Они смягчить сердца и каменны удобны.

Увы! не знаешь ты их правил, ни сердец;

Ни нежный друг, ни брат, ни сродник, ни отец

Стенанью ближнего, ни горести не внемлют,

Когда намеренье какое предприемлют.

Они, мне кажется, от камня рождены;

Их души изо льда быть мнятся сложены.

Подобные кремню имеют россы нравы,

Растрогать могут их лишь только громы славы.

Все силы буду я должна употребить,

Совету их представ, отверженной не быть;

Хотя других смягчить бояр и сомневаюсь,

На дружбу братнину в успехе полагаюсь.

Сокройся, успокой ты сердце, князь, мое;

Опасно здесь, мой друг, медление твое.

Мне стан ваш кажется как некий облак черен;

Но если бы я был в любви твоей уверен,

Простился бы с тобой, простился без тоски.

Покроют наперед мой прах сии пески,

Чем пламень мой к тебе погаснет, истребится;

Увы! когда умру, он будет жив, мне мнится;

Не застудится он от хладныя росы,

Являться станет здесь в полночные часы;

И ежели меня мой друг и позабудет,

Напоминать ему мою горячность будет,

Тебе и в вечности хочу принадлежать.

Престань мне ужасы такие вображать;

Могу ли без тебя взглянуть на хладну землю!

Прости! не мешкай здесь! людей бегущих внемлю —

Постой на час — беги! — и пламенник туши;

Прости! еще прости, скорей во град спеши!

Мой пламенник потух, но лунный свет сияет,

И сердце у меня трепещет, замирает.

Ах! как могу с тобой разлуку пренести?

Нет, нет, не пренесу; будь счастлива — прости!

Отважное, княжна, ты предприемлешь дело:

Весь ужас позабыв, из града вышла смело,

Сопровождаема девицами в ночи.

Ах! всё опасно здесь!.. сверкают вкруг мечи!..

Сокройтесь вы! а я недвижима пребуду

И данных Вьянке клятв при страхе не забуду.

Бегут! пойдем!

Мой долг не устрашусь храня:

Любовь поставила и клятва здесь меня!

Здесь виден был огонь и люди видны были,

К нам вопли женские отселе приходили;

Умолкло всё кругом — но светится луна,

О други! видима в долине сей жена.

Я дева, не жена, такая ж христианка,

Такая же, как вы, такая ж россиянка;

Имела множество наперсниц здесь моих,

Но ваших блеск мечей прогнал ко граду их.

Коль награжденными за службу быть хотите,

К Пожарскому меня скорей препроводите;

Я тайну важную хочу ему открыть.

Женам запрещено из града выходить.

А что дарами нас, как хищников, прельщаешь,

Имеем то в руках, что нам ты обещаешь;

Всё в добычь отдают военные права,

Чем грудь украшена и чем твоя глава;

Мы алчем, бедствуем, мы видим гладны степи, —

Отдай убранства нам, отдай златые цепи;

Отдай, несчастная, и в город возвратись,

О тайнах письменно с Пожарским изъяснись.

Иль так россияне россиян защищают,

Последние у жен убранства похищают?

Нет жалости у вас к бегущим девам к вам,

Вы прямо есть враги, а не поляки нам:

Они к нам чувствуют во граде уваженье,

Ко мне почтение, а вы пренебреженье;

Не подлая раба, я княжеская дочь;

Сокрой от них меня, сокрой, ужасна ночь!

Хотя б ты подлинно княжной была рожденна,

Но если в пользу ты поляков убежденна,

Когда ты хвалишь их, россиян не щадишь, —

Обиду такову нам златом наградишь.

Иль жизнь, иль твой убор!

Всё, всё теперь возьмите,

Но сжальтесь надо мной!

Злодеи отступите.

Кем воля к грабежам, кем дерзость вам дана?

Кто ты, несчастная?

Пожарская княжна.

София! это ты, ты плачуща, стеняща,

У ног разбойников, как их раба, лежаща?

А сердце томное не возвестило мне,

Что близко от меня, что в сей ты стороне.

Нет, сердце мне давно Софию возвестило,

Сюда мои стопы и взоры обратило,

Оно влекло меня для помощи к тебе;

Какой обязан я, княжна, какой судьбе,

Что ты из города пришла в ночи едина?

С кем? С кем свидание тому была причина?

Откройся мне!

Узнав, что мой любезный брат

От Волги возвращен под сей престольный град,

Я с ним увидеться немедленно желала;

Но запрещения ходить к шатрам не знала.

Моим родителем приказ сей страже дан —

Из града не впускать девиц в российский стан;

Мной войску розданы строжайши повеленья

Под градом не чинить разбоев, ни грабленья;

Но приключившие тебе, княжна, боязнь

За дерзновенье их приимут вскоре казнь,

Против кого себя они ожесточили!

Как прелести твои сердец их не смягчили?

Такое ль место здесь, такие ли часы —

Прельщаться девами, счислять мои красы?

Когда отечество напасти днями числит,

О женских прелестях герой российский мыслит;

Когда со всех сторон реками льется кровь,

Пойдет ли в ум кому, пойдет ли в ум любовь?

О! если дружеством твоим ласкаться смею,

Князь! тайну важную на сердце я имею,

Веди меня, веди ко брату моему,

Спокойство общее несу в душе к нему;

И, если подлинно любима я тобою,

Пойдем к Пожарскому, пойдем, Леон, со мною.

То видят небеса, как я тебя люблю;

Но как родительский приказ я преступлю?

Какую почитать должна во мне ты душу,

Когда присягу я и клятвы долг нарушу!

Так я, скитаяся у страшных сих шатров,

Ждать буду грабежей, ругательства, оков;

Пусть всё перенесу, что сердцу неприятно,

Но я уже в Москву нейду теперь обратно;

Мне с братом предлежат важнейшие дела.

К друзьям ли я сюда или к врагам пришла?

О бедных девах здесь нимало не жалеют;

Сколь мало нежности россияне имеют!

Итак, мне надлежит законы преступить

И сыном пред отцом непокоривым быть

Ни права ратного, ни честности не помнить?

Но я люблю тебя и всё хочу исполнить;

Я вижу, что тебе, жестокая княжна,

Бесчестие мое, не честь моя нужна.

Вверь мне, княжна, вверь мне несому к брату тайну

И не ввергай меня в мою погибель крайну.

Сей тайны никогда другим не сообщу;

Оставь меня, сама я средство изыщу

Со братом видеться.

Когда открыться смею,

По сердцу я с тобой родство уже имею;

Как любит брат тебя, я меньше ли люблю?

Почто же ваших тайн я с вами не делю?

Нескромность я, Леон, душою ненавижу.

Увы! любви твоей, княжна, ко мне не вижу;

Твой голос, смутный вид и каждый твой ответ

Терзает грудь мою, на части сердце рвет.

Я чувствую к тебе душевное почтенье.

Почтенье за любовь есть то же, что презренье.

Всех должно чтить людей.

Но льзя ли всех любить?

Услуг твоих, мой князь, не можно мне забыть.

Ты два раза меня от пагубы избавил

И благодарной быть вовек себе заставил.

Благодарение едина жертва есть,

Котору воздают за благо долг и честь;

Хотение мое ко чувствам сим не жадно,

Там жарки правилы, однако сердце хладно.

О! как бывает страсть несчастна и бедна,

Коль благодарностью питаться лишь должна!

Взаимно можно ль быть и мне великодушным,

Дабы словам твоим соделаться послушным?

Яви, Леон, яви величество души,

Пожарскому меня представить поспеши.

София, жалости поступок твой не кажет:

Не любишь ты меня.

Ах! время то докажет,

Докажет, может быть, сомненье истребя,

Люблю ль отечество и чту ли я тебя.

С врученным воинством, с жезлом как будто царским

Пойдем к сражению, врученным нам Пожарским.

Но кто сей ратный муж? и кто сия жена?

Увы! несчастная Пожарская княжна.

Она желает быть ко брату провожденна,

Но в ратный стан женам дорога запрещенна.

Без исключения закона в мире нет!

Пускай к Пожарскому сестра его идет;

Мерилом совести законы должно мерить.

Коль не Пожарскому, кому осталось верить?

Россию целую я вверил бы ему,

А вход его сестры на свой ответ приму.

Препроводи ее.

Хоть их сердца не тлеют,

Другие более, чем ты, о мне жалеют.

Другим отцами их приказов не дано;

Начальствовать и быть подвластным не равно.

Что раздражу отца, я в том, княжна, уверен,

Но жертвовать любви судьбой моей намерен.

Почувствуй, чем тебе я жертвую, любя:

Ты страстен, а тебе вручаю я себя.

Пойдем!

Пойдем и мы на подвиги геройски!

Скажи, Леон, отцу, чтоб он прислал к нам войски,

Которые прислать он в помощь обещал;

Но более Литву, а меньше б жен стращал.

Приляжем с воинством мы к сей стране московской,

Где всё опустошил наш враг, гетман Желковский.

О! как сей тигр против Москвы ожесточен;

Он в бурю кажется и в тучи облечен:

Разит, сжигает, бьет, что в поле ни встречает;

В пустыню превратить он всю Россию чает.

Но мы от тяжких уз Москву не свободим,

Доколе Вьянкина отца не истребим;

Наполнен лютостью и хитростью литовской,

На гибель прислан он, на казнь стране Московской.

Ты видишь копий блеск, вдали ты видишь дым,

Там в дебрях с воинством гнездится он своим.

Держась разумного Пожарского совета,

Ударим на него с зарей дневного света.

Пойдем, доколь наш враг под сенью счастья спит,

А войском свежим нас Димитрий подкрепит.

Хотя не воин я, но, мнится, в ратном поле

Нам небо призывать на помощь должно боле.

Я ныне зрел во сне двух бьющихся орлов,

Они сражалися превыше облаков;

С каким парением, с каким стремленьем смелым

Российский вдруг орел с орлом сразился белым!

Крылами бил его, когтями он терзал

И кровь из белого ручьями источал;

Трепещет, прячется, полет он обращает. —

Сей сон нам верную победу возвещает;

Против чужих орлов, друзья мои, пойдем,

Злодеев победим иль в брани все помрем.

Хотя в сражении незнающи и новы,

Но за отечество мы кровь пролить готовы.

Благословенная и тихая заря!

Ты предвещаешь дней пришествие царя;

России тишина тобой да предвестится

И новый царь в сей день в Москве да воцарится!

Довольно мы и так страдаем на земли,

А ныне ад враги в столицу к нам внесли;

И в поругание российския короны

Предписывают нам кровавые законы;

Как будто пленникам, как будто их рабам,

Уничижение предписывают нам.

Свирепость вобразив мучителей литовских,

Я внемлю звук цепей на жителях московских;

Разбои, грабежи в печальных зрю стенах,

Любезная сестра мне зрится во слезах:

Явилась мне она стеняща, огорченна,

Бледна, отчаянна и в узы заключенна.

Внемли мой, небо, глас! — молю не за себя;

Отечество мое! молю я за тебя.

Взгляни ты на Москву, взгляни, творец вселенной!

И дай отраду ей, слезами окропленной;

Свои перуны нам и молнии вручи:

Ко брани нашу грудь и руки ополчи,

Да россами от бед избавится Россия!

Князь! шествует к тебе сестра твоя София.

Возлюбленный мой брат! дозволь себя обнять

И к сердцу твоему дозволь мне грудь прижать.

Любезная сестра! тебя ли я объемлю?

Тебя ли вижу я и твой ли голос внемлю?

Из града я пришла сквозь копья, сквозь мечи;

Ограблена была злодеями в ночи.

Мне небо помогло от бед ее избавить,

Но должно мне теперь единых вас оставить;

Меня уверила сестра твоя княжна,

Что в град сей день пойдет отсель назад она.

Препровести ее обязан я обратно.

Что ты ни делаешь, мне всё то, князь, приятно.

Усерден к нам сей князь!

Когда б не Руксалон,

Мне видеться с тобой не допустил бы он.

На гибель для сего отважилась я крайну,

Но ах! скрывать ли мне иль вверить важну тайну?

Скажи мне, тот ли ты еще мой нежный брат,

Который уважал совет мой столько крат?

Я тот же брат тебе, но грустный, огорченный

И бедством собственным и ратным отягченный,

Воображающий в пленении тебя.

Вверь другу, брату вверь, ах! вверь ты мне себя

Ты плачешь и молчишь!

Россия погибает!

Погибла уж! Но бог Россию защищает!

Есть средство тишину России возвратить.

Для средств таких хочу до капли кровь пролить.

Россию видишь ты расторженну на части,

Попранную Литвой, у польских сил во власти;

В печальные для нас и бедственные дни

Имеют жалость к нам поляки лишь одни.

Россияне любовь к России истребили;

Не те они, не те, которы прежде были,

Когда, с литовцами вступя в кровавый бой,

Стояли за Москву и за народ с тобой;

А ныне, завистью и злобой распаленны,

Московски жители на части разделенны:

Одни поляков чтут, другие их винят;

На сей мятеж они спокойным духом зрят.

Признаться надлежит, что их почтенны свойства.

Чего они хотят? Россиянам спокойства,

Которого, имев мятежные умы,

Восставить не хотим или не можем мы;

Им наш приятен мир, приятна наша слава;

Дарует Сигисмунд нам сына Владислава,

Который россиян от всех избавит зол,

Когда взойдет в Москве на праздный он престол;

Корона кем ему московская вручится,

Тот знатной почестью от прочих отличится.

Подумай, князь...

Постой, не продолжай речей таких;

Я слышать не хочу и ужасаюсь их;

Не свиделся б с тобой, когда б твой умысл ведал.

Ты хочешь, чтобы я престол полякам предал?

Внемли, ты мне внемли!

Нет, слов твоих не внемлю!

Я их кинжалами душе моей приемлю;

Кто, кто тебя к таким изменам преклонил?

Кто дух твой, русский дух в литовский пременил?

Несчастья общие, несчастия семейства

Такие мысли мне внушили, не злодейства.

Я вверилась тебе, отечество любя,

Спаси меня, спаси Россию и себя;

Любезный брат, твои объемлю я колена!

Измена здесь, друзья, предательство, измена!

В порядок ратников приводим мы своих;

Мы гоним жен отсель, а князь приемлет их.

Героям женский взор не может быть ужасен!

Не женский взор, нам ты, начальствуя, опасен.

Достиг до Понтуса о сем поступке слух

И возмутил его сумнительствами дух;

Он мне сказал: «Когда с Литвою вы согласны,

Так подвиги мои за ваш престол напрасны», —

И хочет с воинством поспешно отступить.

Не Понтус, правилы нас должны подкрепить;

За что? за что я, князь, твои упреки внемлю?

За то ли, что сестру в моем шатре приемлю?

Давно ли связи нам запрещены родства?

Родных любить велят законы естества.

При смутных временах, при ратном ополченье

Виновным делает людей и подозренье.

Предстань к суду!

Не тот преступник, кто судим,

Но тот, кто осужден по винностям своим!

Готов на суд с тобой, готов пред небесами,

Но с чем она пришла, ее спросите сами.

Так! душу я мою пред вами отворю

И брату данные советы повторю.

Вельможи! правьте вы меня или вините,

Но прежде на дела внимательно взгляните.

С чем, с чем дерзаете против поляков вы?

Без войска, без людей, без пищи, без главы;

Ах! вы, царя предав, главы теперь лишенны.

И что осталось вам? — Поля опустошенны,

Непотушаемы в окрестностях огни,

Пожары, ужас, дым и гробы лишь одни.

Отечество лежит Литвою пораженно;

Отчаянье у всех в очах изображенно;

Отважность прежнюю дух польский погасил.

Как можно воевать против Литвы без сил?

Россия вся теперь сходна дрожащим теням;

Поляки — львам, а вы подобитесь еленям.

Открылась нам ее душа!

Слова ее

Не есть ни правилы, ни мнение мое,

Я стыд мой без тебя почувствовать умею;

Краснею, что сестру толь подлую имею,

Которая на честь отечества не зрит

И гордо о Литве пред нами говорит.

Взвожу печальные на град столичный взоры,

Кто бед его виной? — Боярские раздоры.

Мне мнится, лучше вам Россию погубить,

Чем шаг во первенстве друг другу уступить.

И льзя ль подумать мне, что россы россов любят,

Когда невинных жен и ближних грабят, губят?

Неволят к грабежам отчаянье и глад;

Но Понтус с войском здесь, я с ними, здесь твой брат.

Поляков страшными не будем чтить вовеки,

Обуздывать и львов удобны человеки.

Не жены нам совет, дает советы честь.

Ах! счастье на войне непостоянно есть,

Слепому случаю вверять себя опасно!

Я с вами говорю, вельможи, беспристрастно:

Вы можете полки ко брани воружить,

Но тем удобно вам поляков раздражить;

На храбрость можете, на случай положиться,

Но ваш мятежный дух пред ними обнажится.

Когда ж обманет вас в отважности успех,

Лишат поляки вас последних выгод всех.

И вот что верная вещает вам София:

Тогда повергнется в оковы вся Россия;

Соделать из друзей вы можете врагов,

Включитесь из бояр во звание рабов;

Избавьте нас от слез, Москву от разоренья.

Чего ж ты требуешь от нас?

Повиновенья!

Повиновения... одумайся, кому?

Несчастным случаям и небу самому!

Врагам отечества нас учишь покориться?

Бог сам на их стране, бог сам, и счастье зрится!

Но крайних бед они России не хотят;

Они боярское вам право возвратят,

В отечестве покой и тишину восставят,

От бед и мятежей полночный край избавят;

Ни веры не лишат, ни древних царство прав,

Лишь только бы от вас венчался Владислав,

Сей князь, рожденный князь от древней царской крови.

Царю ли не иметь ко подданным любови?

Умолкни!

Слышите, вельможи, сей совет;

Что нам ответствовать?

Я дам сестре ответ!

Хотя ответов ты моих и недостойна,

Но кровь моя кипит! и совесть беспокойна.

Ты веру, ты закон, ты честь пренебрегла,

Поляков предпочесть россиянам могла;

Сестра моя дает изменничьи советы

Нарушить данные священные обеты.

Ты хочешь устрашить нас дерзкою Литвой,

Но знай, что с нами бог и верность под Москвой;

Мы не с надменными к врагам пойдем речами,

Мы придем с молнией, с кровавыми мечами.

Отечества врагов, и кто подобен им,

Презренью, мщению и казни предадим;

Ни тени наших стен литовцам не уступим,

России каждый шаг мы кровию искупим;

Все грады сокрушим, и лучше все помрем,

Чем польский восприять на выю нам ярем.

Возможно ль тех терпеть, которы царство губят?

Итак, отечество нежняе жены любят.

Мы жалость чувствуем, взглянув на праздный трон,

Внимая плач детей, внимая старцев стон,

Московских жителей, как теней, видя бледных;

Священный чин в слезах, вельможей сирых, бедных;

Преобразились в ад прекрасные места!

Москва нам кажется бесчадна и пуста.

Вы нудите нас пить толь горькую отраву,

Упорствуя поднесть корону Владиславу;

Почти в руках его теперь московский трон,

Но если силою на царство вступит он —

Внесет с победою в Россию меч и пламень,

И не останется в Москве на камне камень.

Напрасно в ужас нас ты чаешь привести;

Нет, нет! никак себя успехами не льсти.

Чьи мысли черны суть, чьи души подлы, низки,

Те должны трепетать, а не сердца российски.

И ты, несчастная, должна вострепетать,

Когда дерзаешь нам Литву предпочитать.

Жалею, если ты в их пользу убежденна,

Что матерью одной со мною ты рожденна.

Ах! жизнь тебе хотя в России и дана,

Но польским упилась дыханием она.

Ты так же нам грозишь, как нам грозил Хоткеев;

Ты голос приняла и наших вид злодеев.

Какой я за тебя, София, стыд терплю!

Но мало ли мое отечество люблю

И мало ли к нему усердием пылаю?

Спокойство нужно вам — спокойства я желаю;

Хотите вы раздор в России прекратить,

Короне прежний блеск и славу возвратить,

Прервать смятение, народны кончить бедства —

Я предложила вам к тому ближайши средства;

Тебе представила, о мой любезный брат!

Как можно приобресть без крови здешний град,

Как можно лаврами без браней увенчаться

И сладкой тишиной в России наслаждаться.

Не может власть ничья россиян услаждать,

Которую не бог благоизволит дать.

Склонить ты хочешь нас ко хищникам престола;

От вашего всегда сей лести ждал я пола;

Во мраке замыслов я зрю твое чело,

Под кровом таинства творится часто зло.

Мне всё сумнительно в ответах ваших темных.

Сии ль твои дела с толпою войск наемных?

Вот грудь моя! на ней дела мои прочти

И раны прежние, коль хочешь, изочти,

Которая горит к отечеству любовью.

Пройди всю жизнь мою, и думай обвинять;

Я с честью возмужал, мне поздно изменять.

А мне, плывущему к брегам во время грозно,

Корабль отечества блюсти всегда не поздно.

Пойдем против врагов! пойдем, явим сей час,

Кто любит более отечество из нас,

Кто жаждет более России защищеньем,

Кто более горит за ближних отомщеньем.

Никак нельзя служить!.. Вот меч, мое копье,

Я в руки не приму оружие сие;

Здесь власть верховная доколь не утвердится,

Мы должны воздуха, лесов и гор стыдиться.

Имея пламенну к отечеству любовь,

Мы ратуем и льем во бранях нашу кровь,

А нам, воюющим, друзья не помогают

И жизнью нашею в бою пренебрегают,

Как будто б были мы презренные скоты.

Кто жизнью ратников не уважает?

Ты!

Ты, наши ведая движения геройски,

Нам в помощь обещал прислать отборны войски;

Но слова своего постыдно не сдержал;

Мной с Мининым разбит, Желковский убежал,

По трупам убежал, как жатва, посеченным

Бесстрашным воинством, Пожарским нам врученным.

Когда бы ты с людьми на помощь к нам притек,

Желковский плена бы и казни не избег;

Теперь врага сего из рук мы упустили,

Отмстили мы Литве, но вполы отомстили,

Сей искры тлеющей наш меч не погасил;

Тушили мы ее до самых крайних сил,

Но в силах сделались совсем изнеможенны;

А Минину мы сей победой одолженны:

Питая праведный против поляков гнев,

Он бросился на них, напал, погнал, как лев.

О! если б ратников мы горстью подкрепились,

Все б войски вражии с Желковским истребились.

Дабы отечества судьбою не играть,

Нам войск одну главу потребно изобрать;

Не служба там — позор, где правят войском страсти!

И войско без царя есть лодка безо власти.

Без власти на земли все связи суть мечты!

Я думал точно так, как думаешь и ты.

При смутных временах нам власть нужна едина;

И ведай, что сия была тому причина,

Что ратников моих к тебе я не прислал,

Которых я прислать на помощь обещал.

Привыкнув к древнему устройству и походам,

Быть разным не хотят послушны воеводам.

Колико их склонить мы к бою ни пеклись,

С Пожарским ратовать казаки отреклись.

Две воли, говорят, при войске не совместны;

Притом свиданья их с его сестрой известны,

Отважностей таких никто не оправдал.

Я весть сюда княжну совет Леону дал.

Повиноваться мне, не вам, мой сын обязан,

За преслушание он должен быть наказан;

Весь гнев мой на него, весь гнев я излию!

Но я теперь моих сумнений не таю:

Я думаю, и вы со мною в том согласны,

Свиданья что с княжной Пожарского опасны.

Они, низверженным в пучину страшных бед,

Удобны приключать нам пагубу и вред.

Что я Пожарский князь, коль надобно, забуду;

Но я упреков сих никак терпеть не буду;

Мне легче кажется с мученьем умереть,

Чем жизнь и честь свою поруганною зреть.

Я власть сложу!

Чту власть царей самодержавных.

Порядка тамо нет, где два начальства равных.

Нельзя присваивать начальства, ни слагать,

К чему присудит бог, народ и царь избрать.

Не будучи ни князь, начальник и ни воин,

Могу ли вашего вниманья быть достоин?

При ваших подвигах не свары нам предлог,

Предлог важнейший нам: отечество и бог.

Когда к единому мы виду устремленны,

Так ратные полки не стали разделенны;

Пришли от Волги мы друг друга не губить,

Но царство защищать, поляков истребить,

Друзей, родню, закон изъять из горька плена,

В столице водрузить российские знамена.

Постыдно прение о власти вам иметь:

Служить мы все сошлись, не скипетром владеть;

Отечеству любовь сыновню докажите,

К чему назначен кто, в том звании служите;

Боярская вражда, начальников раздор,

Поляков подкрепив, умножит наш позор.

Не ваши имена, не почести наружны,

Советы ваши нам и храбры души нужны.

Димитрий, воинством своим повелевай,

Но честь Пожарского заслугам воздавай.

Ты в подвигах ему не делай, князь, препятства,

Верховна ваша власть да будет узел братства.

Тебе правленья жезл вельможами вручен,

Пожарский войск вождем сердцами наречен.

Единою душей и действуйте и правьте,

О царстве думайте, а личности оставьте.

Спасенья общего, не личных благ ищу,

И льщусь, что славу я России возвращу.

Я вижу пыль в Москве, всходящу облаками,

Поляки движутся из града с их полками.

Не польские полки воздвигли пыль в сей час

То Понтус с воинством бежит, бежит от нас.

Вещал он гордо мне, сретаяся со мною:

«Желаю дружества россиянам с Литвою», —

Но я из слов его не понял ничего.

Вот следствие с сестрой свиданья твоего!

Друзья раздорам нас на жертву оставляют,

Подпоры наших войск и силу умаляют;

Кровь лить и бедствовать остались мы одни.

Пускай, куда хотят, пускай бегут они;

Сей Понтус, нашему ревнуя государству,

Их князю проложить дорогу чаял к царству

И шведским нас жезлом надеялся пасти;

Россию надлежит россиянам спасти.

Мы в наших подвигах когда пребудем дружны,

Довольно сил у нас, нам Понтусы не нужны.

Никто доднесь Литву преодолеть не мог,

Что может подавать тебе надежду?

Бог!

Я войском жертвовать мечтам пустым не стану,

Носящим без того глубоку в сердце рану;

Не двигну сил моих России ко вреду.

Останься! — с воинством один на брань иду.

О небо! премени печали наши в радость

И дай россиянам вкушать спокойства сладость!

Лазутчик близ шатров литовский сыскан мной,

Не знаю, что его отважности виной.

Во подозрениях по видам став основан,

Я в плен его схватил; он мною взят, окован;

Простого воина хотя имеет вид,

Но, мнится, знатный муж в простой одежде скрыт.

Вниманья моего ты больше недостоин.

Служи ты как простый отныне в брани воин:

Ты мой приказ отверг.

Дозволил Руксалон...

Я есть родитель твой, начальник я, не он!

Представь лазутчика.

Какой еще несчастный

Пришел в сей грозный стан, литовцам столь ужасный?

Где я?

Кто ты, злодей?

Смутился дух мой весь!

О небо! это он!

Увы! София здесь?

Бледнеешь, стонешь ты!

Свирепая судьбина!

В оковах вижу я Желковского здесь сына!

Ты сын Желковского?

Так, сын, я сын его —

И больше не скажу пред вами ничего.

Ты скажешь. — Воины! лазутчика возьмите,

До времени его в темницу заключите.

Постойте! он пришел из града для меня,

В разлуке он со мной не мог остаться дня.

Нам быть врагами с ним судьба определила,

Но ах! два сердца в нас любовь соединила.

Любовь?

Моей любви к Софии не таю:

В ней жизнь, в ней счастие, в ней душу чту мою;

Когда Софиины подруги лицемерны,

Которы при одних весельях были верны,

Когда мне принесли о ней ужасну весть,

Что здесь в опасности княжны Пожарской честь,

Что в таборы ее отважное вступленье

Имело следствием укоры и грабленье,

Что может жизнь она утратить в сей ночи, —

Увы! пошел бы я сквозь огнь и сквозь мечи,

Дабы, спросив о ней, не возвращаться прежде;

И вот зачем предстал я в сей простой одежде.

И чтобы в грусти мне отраду принести.

Такие наглости удобно ль пренести!

Теперь твоя душа пред нами обнаженна,

К врагу отечества любовью ты разженна;

Пристрастных слов твоих коль гнусная вина!

Княжной Пожарской слыть ты больше не должна,

Такие изверги достойны лютой казни.

На смерть иду с моим любезным без боязни!

Но мы лазутчика ни правим, ни виним.

Нам стыдно уважать и заниматься им;

Казни его, когда России он опасен,

Иль выпусти его; Совет на всё согласен.

В оковах у меня пускай суда он ждет;

Ты можешь ли принять сестру на свой ответ?

Приму и докажу сей час мою невинность.

Позорна мне твоя и мерзостна бесчинность;

Спеши и возвратись к союзникам своим!

Оставь навеки нас, скажи, скажи ты им,

Что нам забыть нельзя насильственной их злости;

Нам зримы здесь друзей непогребенны кости,

Окровавленные их тени восстают,

«Отмстите вы за нас, отмстите!» — вопиют.

Отмстим за вас, друзья! коль надобно судьбине;

Мы тысячи громов к полякам бросим ныне.

Пойду и там себе защитников сыщу,

Полякам всё мое страданье возвещу.

Ругательство, хулы, бесчестие, грабленье,

Враждебность меж бояр и Вьянки посрамленье;

Что в узы ввержен он, как будто некий тать,

Что казни вы его намерены предать;

Поляки, как царя, во граде Вьянку чтили,

Нельзя, чтоб за него не мстить или не мстили...

Зри зарево в Москве! внемли, внемли набат!

Пылает, рушится и погибает град;

За Вьянку во крови граждане наши тонут, —

Такие бедствия еще ли вас не тронут?

Растрогали... и нам за них отмщать пора.

Прости, моя сестра! — Нет, ты мне не сестра.

Словами тщетно нам и взором угрожаешь;

Беги! ты воздух здесь изменой заражаешь.

Едина кровь с тобой произвела меня.

Отечество мое мне ближняя родня!

Ты славу нашего отечества затмила.

Ты пол свой, и себя, и брата посрамила.

О бедная! к чему теперь прибегну я?

Вкруг сердца у меня застыла кровь моя;

Едва дышу — меня объемлют смертны тени...

Мой враг! мой враг! твои объемлю я колени.

Оставь меня, оставь с возлюбленным моим

Или пусти во град меня обратно с ним;

Не разлучай ты двух любовников несчастных,

В погибели Москвы, в измене не причастных.

За то ли страждет он, за то ли я терплю,

Что любит он меня, что я его люблю?

Или вы никогда сердечно не любили

И чувства жалости друг к другу истребили?

Что я любил тебя, или еще люблю,

Увы! родительский за то я гнев терплю.

Но будь сия любовь навеки истребленна,

Иноплеменником когда ты ослепленна.

Желковский к нам пришел в ночи, как некий тать,

И должно умыслы его мне испытать.

Что любит он меня, ты только то узнаешь.

Напрасно ты себя, княжна, уничижаешь;

Ты рвешься, мучишься; поди отсель, поди!

Весь ад в душе моей — и смерть в моей груди!

Коль хочешь отвратить взаимны наши бедства,

Не здесь ищи к тому, ищи во граде средства.

Ах! жалости я здесь ни в ком не нахожу,

Литву противу вас, весь мир вооружу;

За Вьянку мстящая, разженная любовью,

Принужу напоить поля российской кровью...

Нет, нет, мой князь, не верь, не верь моим словам,

На выкуп принесу за Вьянку злато вам;

Когда не примете таких сокровищ тленных,

Представим за него вельможей ваших пленных.

Скажи мне, искуплю его хоть сей ценой,

Коль можно искупить его самою мной?

Угрозы мы твои тщетой, София, ставим,

А наших пленников без выкупа избавим.

Не посрамляй себя — о Вьянке не пекись;

Твой брат изгнал тебя, отсюду удались;

Не выдам пленника, не выдам за корону.

Вели со мной идти со стражею Леону;

Он слово дал меня отсель препроводить.

Или и данных слов не могут здесь хранить?

Когда он честь свою в сей слабости находит,

Не сын мой, ратник сей пускай тебя проводит!

Поди — а Вьянку сам в темницу заключу.

Страдаю, мучусь, рвусь, лью слезы — и молчу!

Увы! в последний раз твой сладкий голос внемлю

И, может быть, тебя в последний раз объемлю.

Прости! твой в сердце вид с собою понесу,

Умру я за тебя или тебя спасу.

Не будем лютою разлучены судьбою;

Я в узах, но душа моя пойдет с тобою.

Прости!..

Не вами я заемлюся, войной;

Все войско движется — иди, иди за мной.

Увы! с возлюбленным коль горек час разлуки!

То лютой смерти час!

И страшной адской муки!

Стыжуся на тебя возвесть, София, взор,

Увы! мне пагуба, ты племени позор;

Не мне, ты нашему народу изменила,

Врага отечества, злодея возлюбила;

Сестрой Пожарского могу ль тебя назвать?

Сердцами льзя ли нам, Леон, повелевать?

Я ведаю, что мной ты, князь, прельщен и страстен,

Не полюбить меня ты прежде был не властен,

Взаимно полюбить тебя я не властна;

Винна ли стала тем, что Вьянкою страстна?

Нет! презрил я тебя и ныне ненавижу;

Души твоей теперь всю низость ясно вижу

И не могу любить.

Ах! любишь ты меня,

Ты любишь всё еще, от глаз своих гоня;

Да сей любви, мой князь, почувствуй умиленье.

Имей ты для меня ко Вьянке сожаленье.

Какая лютая и пагубная речь!

Мне б должно в грудь твою вонзить сей острый меч

И тем отечество от варварки избавить,

Котора ни во что дерзает клятвы ставить;

Зри ненависть в очах, любовь мою забудь.

Тут сердце у меня! пронзай, пронзай мне грудь;

На смерть, на бедствие, на казни я готова.

Ах! не поляки вы — от вас не жду инова.

Давно бы я твою неверну грудь пронзил

И дух бы твой извлек, — но я тебя любил!

Сие смущенное уму напоминанье

Всё мщение мое приводит в недеянье.

О! если бы ты мне верна была, княжна,

Ты знатной девою была бы почтена;

Была бы мною ты, как жизнь моя, любима

И братом не была с презрением гонима.

Но Вьянко бы моей душой не обладал.

Таких я от тебя, таких речей и ждал!

За нежность не вини несчастную Софию;

Люблю Желковского, но чту — я чту Россию;

Я именем своим и жизнью ей должна;

Но в славе, в тишине приятна мне она,

Под сенью мирною как будто рай цветуща;

Не крови жаждуща, не в плен людей влекуща,

Не поставляюща любовных чувств в вину.

Ты в узах ли, княжна?

Но Вьянко во плену!

Его свободою не можешь ты и льститься.

Позволь в последний раз с любезным мне проститься.

Позволь!

Ищи в Литве послушников таких;

Не прелесть — Тартар весь я зрю в очах твоих.

Сейчас, неверная, сейчас иди ко граду!

Я горесть здесь нашла, а там найду отраду.

Где Вьянко, узник твой?

Под стражей пребывает...

Но в узах об одной Софии унывает,

Введенной мной во град.

Представь его ко мне;

Я с ним беседовать хочу наедине.

Хоть кроток видом он, приветлив, благодарен,

Учтив, признателен, но льстив он и коварен.

Не верь, о государь! не верь словам его.

Не требую ни в чем совета твоего.

Исполни что велю.

Что делать днесь, не знаю!

Врученной властию скучать я начинаю;

Мне тягостна она — о власть! верховна власть!

Ты есть горчайшая для смертных в мире часть.

Начальство над людьми, начальство есть почтенно,

Но ах! с коликими трудами соплетенно!

То блески, что вдали душе и сердцу льстят,

Но кои, озарив, всю душу тяготят;

За каждое от нас произнесенно слово

Сужденье от людей всегда в устах готово;

И нам подвластные нередко судят нас,

Не вникнув в связи дел, не растворяя глаз;

Властители людей осуждены ответом

За малый общий вред пред богом и пред светом;

Природа рушит ли воздушну тишину,

Гремят ли небеса, — всё ставят им в вину.

Россия зрится мне, Россия изъязвленна,

Во узы ввержена, бледна, окровавленна;

Вздыхает вкруг меня, мне слышится, земля:

Телами вскоре здесь покроются поля,

И кровию трава российской обагрится;

Здесь воды закипят, весь воздух загорится.

О, если бы я мог сей ужас отвратить!

Хотел бы кровь мою один за всех пролить.

Душа Димитрия изменам не причастна,

Но гордость князя мне Пожарского опасна;

От Волги с войском он, как хищный вран, летел,

Почто под властью быть моей не захотел?

Кто пользу общую в виду своем имеет,

Равно тому, другим он служит иль владеет.

Князь хочет быть царем иль хочет нас предать,

Я стану следствий сих со страхом ожидать;

При подозрениях, мне в сердце впечатленных,

Не дам во власть ему людей, мне подчиненных;

Увижу, в пользу ль нам он действовать начнет

Или предаст...

Но кто задумавшись идет?

Он шествие ко мне с унылым стоном правит.

Где я найду его? И кто ему представит?

Кого ты ищешь здесь?

Димитрия ищу;

Я пасть к его ногам с почтением хочу.

Димитрий я! — Кто ты?

Я враг страны московской

Но ах! несчастнейший отец, гетман Желковской;

Мой сын, о государь! во узах у тебя,

На выкуп за него привел я сам себя;

Которая сего несчастного прельстила,

София мне его погибель возвестила;

Не есть лазутчик он, ни варвар, ни злодей,

Он в ночь сию пришел в российский стан для ней.

Я, я московскому злодеем был народу,

Прими во плен меня, но дай ему свободу;

Благотворение угодно небесам,

Имеешь сына ты, имеешь сына сам.

Зри слезы ты мои, внемли душевны муки,

К тебе дрожащие взношу, Димитрий, руки;

Колена, государь, объемлю я твои —

Будь жалостлив, внемли стенания мои;

Мне сын мой на земли утеха есть едина;

Терзай, губи, карай и мучь отца за сына.

Я весь в руках твоих, — меня ты за него

В темницу заключи, но выпусти его.

Я жалость чувствовать к врагам моим умею

И Вьянку свободить из плена власть имею;

Ко правосудию почтение внушить,

Допросом Вьянкиным хочу я поспешить.

Полки я для сего оставил важна дела,

Решу его, доколь война не воскипела.

Моя, о государь! моя во Вьянке кровь:

В ней нет вины другой, в ней вся вина — любовь!

Он не был вам врагом, не возмущал Россию.

Когда ж виновен тем, что любит он Софию,

Так он на Севере преступник не один;

И если то порок, так твой порочен сын:

Он так же, как мой сын, княжной Пожарской страстен.

Что ею он любим, за то ль мой сын несчастен?

Любил Софию он. Когда ж забыт Леон

Пожарскою княжной — ее забудет он;

Благоразумия те люди не имеют,

Которые в любви к несклонным девам тлеют;

Спокоен буду я, в нем склонность истребив,

Но Вьянку отпустить нельзя, не допросив;

Когда злодей он нам — на что злодеев множить,

Которые наш край стараются тревожить?

А если только в нем любовника сыщу,

Твоим объятиям я сына возвращу.

Хотя вы чаете России быть ужасны,

Но мы, свободу вам давая, безопасны,

И безопасна здесь, Желковский, жизнь твоя.

Дарующу мне жизнь целую руку я;

Жить в сладкой тишине россияне достойны,

И думаю, что вы останетесь спокойны,

Принужу от Москвы поляков отступить;

В сем умысле меня сын может подкрепить,

Он множество друзей в отечестве имеет,

Которых преклонять во все страны умеет;

Его вельможи чтут и любит Владислав,

Ко миру склонит их, столицу вам отдав.

Меня ты удержи, его пошли к полякам.

Сумнителен мне ты по дружественным знакам,

России множество соделали вы зол:

Вы к нам Отрепьева прислали на престол,

Царя Василия в темницу заключили,

Ливонцев против нас, черкасов ополчили,

Во узы ввергнули российских вы бояр;

Мы видели в Москве еще сей день пожар,

Мы слышали набат. Тревоги зря такие,

Как могут верить вам и я — и вся Россия?

Не может кроток быть под игом польским град,

Там каждый день мятеж, там каждый день набат.

Свободу получив с моим любезным сыном,

Клянемся помышлять о мире мы едином.

Мой конь и меч готов, я к войску возвращусь

И тамо удержать Литву от битвы льщусь;

Мы ныне, может быть, сей град навек оставим.

Тогда мы небеса за ваш побег прославим.

Я трепет ваших душ предусмотрел давно, —

А ты воюй иль нет, Димитрию равно,

Он жаждет тишины, но браней не боится.

Поди, сейчас к тебе мой пленник возвратится;

Но вот и сын твой здесь.

Возлюбленный мой сын!

Ты в узах! Не подав к предательству причин!

Но будь спокоен ты! а я дерзаю льститься,

Что сын мой в сей же день от уз освободится;

Мое притворное покорство доверши

И к нам доверенность Димитрию внуши;

Пришел я за тебя в оковах здесь остаться.

Как мог ты россам в плен, жив будучи, отдаться!

Несносно мне тебя у них в неволе зреть.

Но что же должен был я делать?

Умереть!

Умру, когда от уз не можно свободиться.

Умри! А я лечу с Пожарским в поле биться.

Прости!

Враги сии восстанут против нас.

Не мне приказывай, исполни мой приказ,

Поди.

Скажи ты мне, скажи чистосердечно,

С Пожарскою княжной ты в тайне был, конечно?

Сердечны слабости умею извинять.

Но умыслов ее нельзя тебе не знать;

Какая искренность в ней дерзость возбудила?

Зачем, почто она ко брату приходила?

В ночи прийти сюда отважилась княжна,

Причина быть должна сей смелости важна.

Законов совести я в узах не нарушу,

София, чаю, вам свою открыла душу;

Российская княжна то дерзостью не чла,

Что с сердцем искренним к россиянам пришла,

Где брата, где друзей, где сродников имеет;

Кто совестью не чист, казаться тот не смеет,

А деве таковой, которыя душа

Как взор ее светла, как прелесть хороша,

Прилично предлагать отечеству спокойство;

Враждующих мирить есть ангельское свойство.

Что ты ни чувствуешь, что ты ни говоришь,

Ты ею занят весь, везде Софию зришь;

На узы ты взгляни и жребий свой напомни,

Чего я требую, немедленно исполни.

Я знаю, что тебя и сына тем гневлю,

Что я прельщен княжной, что я ее люблю;

Но кто любить ее, ах! кто любить не станет,

София на кого из смертных нежно взглянет?

Сей склонностью меня не можешь раздражать;

Ты властен страсть гасить, ты властен умножать;

От ваших нежностей не чувствую обиды;

Но тайные ее ты мне поведай виды.

Когда тебя она старалась соблазнить,

Не думала ль к себе всю Польшу преклонить,

Дабы коварств ее привесть пружины в действо

И скипетр перенесть в Пожарского семейство?

Для брата ли сестре усердно не радеть,

Когда надежда есть престолом овладеть?

Вы так ли думали? Скажи мне откровенно,

И всё я извиню, мной будет всё забвенно.

Когда Пожарскую княжну я полюбил,

С ней душу съединить мой умысл первый был;

Не шли на мысли нам ни царствы, ни короны,

Нам верные сердца златые были троны.

Прости, что в узах сих толь дерзко говорю.

Служа отечеству и польскому царю,

Который покорил под власть свою Россию,

На что бы мне склонять к предательству Софию?

Я Владиславу быть не мог неверен сам.

Но если было бы угодно небесам,

Чтобы, вражду забыв, престол ему вручили,

Вы б скоро царские награды получили,

Короны бы одной недоставало вам;

Почтенья придал бы боярским он правам,

И, как в Эдеме, вы в Москве бы обитали,

Тебя вторым царем в России бы считали,

Ты б райску жизнь вкушал.

Оставь презренну лесть!

Там лести места нет, где сердце чисто есть.

Мы в поле возросли, не знаем сладких брашен;

Не брани страшны нам, язык лукавых страшен;

Я чувствую сии обманчивы цветы,

Которыми прикрыть коварство хочешь ты.

Такие выгоды, которы равны царским,

Во блесках представляй пред князем ты Пожарским;

А только истину поведай предо мной,

Что было твоего прихода к нам виной,

Что в мыслях ты имел? и что княжна имела?

Мне узел развяжи сего сплетенна дела;

Какую брат ее беседу с ней имел?

Не зная о княжне, я знать о ней хотел;

О их беседе я нимало неизвестен,

Увы! несчастлив я — но сердцем прав и честен.

Когда ты искренно со мною говоришь,

Не варвара во мне, но друга, Вьянко, зришь.

Кто истины нагой друзьям своим не скажет,

Тот небо раздражит и бог того накажет.

Отец твой мне слова приманчивы вещал:

Поляков преклонить сегодня обещал,

Без брани из Москвы к Смоленску удалиться;

Тобою в деле том он чает подкрепиться.

Благотворения, почтенный князь, твои

Объемлют душу всю и чувства все мои.

Я стану всей Литве твои щедроты славить

И вскоре здешний град принужу их оставить;

Мы браней более с Россией не хотим,

Коль нас послушают, вам скипетр возвратим.

Но ежели Литва окажется упорна

И будет вашему совету непокорна,

Мы с молнией на вас приидем как враги, —

Тогда с Софией ты из града убеги!

Когда вы будете в осаде побежденны,

Не будут жены там, ни дети пощаженны;

Двух тающих сердец страданья не хочу,

Их бог соединил, и я не разлучу;

Любить Пожарскую я сыну запрещаю,

Тебя, тебя для ней из плена отпущаю.

Прощает кто врагов, тот милостив, как бог;

Льет слезы у твоих лежащий Вьянко ног!

Внимая новый шум и новый стон во граде,

Всё наше воинство простерлося к осаде;

В дыму казалась нам и в пламени Москва;

Две вылазки на нас извергнула Литва,

Великой стоила нам траты оборона,

Увы! мы храброго лишились Руксалона;

Он, гневом распален и мщеньем закипев,

Один против Литвы пошел, как страшный лев;

Он гнал, рубил, разил, как буря был ужасен;

Но, пулей в грудь пронзен, упал с коня безгласен!

Да бог его вражду против меня простит!

Пожарский за него со гневом ярым мстит;

Вокруг московских стен как молния летает;

Препятства он себе нигде не обретает.

Он лествицы к стенам приставить повелел;

По ним хотел взлетать, как в облако орел.

Те, кои лествицы ко граду утвердили,

В отважности такой его предупредили;

От тяжести ли войск, коварством ли врагов,

Незапно лествица обрушилася в ров;

И закипела брань с другой страны московской.

Мне в поле сретился теперь гетман Желковской,

С немногими людьми спешит он ко стенам.

Желковский мужествен, но безопасен нам.

Полки твои, мой князь, ко приступу готовы,

И только ждут тебя.

Сними с него оковы.

Доколе будет кровь россиян верных течь!

Вот меч Желковского!

Отдай ему сей меч,

Его невинность я пред всеми возвещаю!

Исполни мой приказ, вину твою прощаю,

Я клятву дал к отцу сейчас его пустить.

Лежащему у ног злодею подло мстить.

Пойдем!

С тебя сложил родитель мой оковы,

Но сыну узы он приуготовил новы:

Ты, сердцем будучи коварен и лукав,

Перед отцом моим казаться можешь прав;

Но правым никогда не будешь предо мною;

Твою свободу чту я новою виною.

Стоящий узник твой в свободе, без оков,

Себя я оправдать перед тобой готов.

Еще ты пленник здесь, еще, еще в неволе,

Но дай ты клятву мне со мной сразиться в поле.

Вот меч твой! Ведай ты, доколе жив Леон,

Княжной тебе владеть не даст спокойно он;

Теперь я клятвою родительскою связан,

Но бой со Вьянкой мне во брани не заказан.

Могу ли на тебя я руку воружить?

К ногам твоим сей меч приду я положить.

Российских слабых жен презренный соблазнитель,

Знай, я тебе за них непримиримый мститель!

За подлую к тебе Софиину любовь

Я б должен был теперь твою исчерпать кровь;

Твою пронзил бы грудь за грудь ее неверну

И выгнал бы из ней литовску душу черну;

Но держит мой кинжал родительский приказ.

Жду в поле я тебя, беги моих ты глаз!

Я тамо жизнь мою или твою скончаю.

С Софией избежать твоих гонений чаю;

Любовь служила мне успехом в сей стране,

И счастье, может быть, поспешествует мне.

Но чувствую у ног трепещущую землю!

Я звуки бранных труб и топот конский внемлю.

Здесь ужас! страхи здесь! отселе убежим.

Ты, Вьянко, здесь? увы! простись с родителем своим;

Он ранен!

Небеса! где он?

О рок наш слезный!

Погибли мы теперь!

Родитель мой любезный!

Ты весь в крови!

Когда мой сын освобожден,

Так я еще живу, еще не побежден.

За наше варварство нас небо наказало;

И что неправы мы, пред светом доказало.

Увы! чрез множество грядущих вижу лет,

Я вижу, вижу я, что Польши в мире нет!

О! как несчастны мы! несчастны и потомки!

Угаснут их дела, которы были громки,

Мне зрится некое с перуном божество!..

Но будущих судеб сокрыто существо;

Вступила в очи тьма; коль беден род Желковских!

О сын мой! убеги скорей из стен московских;

Советуй ты Литве, советуй Польше ты

Оставить гордые о славе их мечты;

Безумной вольности тщетой не ослепляться,

Мятежною против России не являться.

Мятеж есть язва царств, а вольность в царстве яд!

Препроводи меня, препроводи во град.

Пожарский учинил сию в груди мне рану,

Не мсти ему.

Я мстить ему слезами стану!

Смерть Руксалонова полякам отмщена,

Запечатлела их падение она;

Наш будет благ конец, когда наш благ начаток,

Димитрий польских войск развеял в прах остаток.

Как агнцы робкие, они от нас бегут,

Но пусть скрываются, их стены не спасут;

Коль инако нельзя нам в град войти со громом,

Так мы войдем в Москву отверстым сим проломом.

Сей должен день судьбу отечества решить,

Иль славой увенчать, иль славы нас лишить.

Но что! ты ранен, князь! ты наших войск надежда,

Насквозь прострелена стрелой твоя одежда.

Когда я воинство ко брани ополчал,

Себя от польских стрел, от ран не исключал;

Стрела меня почтить сей славой не хотела,

Она приближилась — и с шумом пролетела.

Ты смерти подвергал отчаянной себя.

Пренебрегаю смерть, отечество любя!

Я робкими тебя искал в полках очами,

Увидел наконец, увидел пред мечами:

Ты кровь сарматскую реками проливал,

Служил как ратник сам, другим повелевал;

Отважность стоила кончины Руксалону!

Всем должно жертвовать для веры и закону!

Но должно жизнь свою начальнику блюсти,

Дабы он войско мог в несчастии спасти.

Примером воинство начальник ободряет,

Родится сто других, когда он жизнь теряет,

На жертву дни мои России я принес,

Продлить иль кончить век, зависит от небес.

Отсюда мы начнем притворную осаду,

Но тайно припадем от Яузы ко граду;

Немногий отдых мы полкам своим дадим

И, силы подкрепив, к сраженью полетим.

Ты, солнце, от Москвы еще лучей не скрыло;

О! если б в ней царя в сей день ты озарило!

Теперь забыли нас и счастие, и бог!

Защитой служит нам единый сей острог;

Россияне Москву как тучи оступили,

Но стены градские мы твердо укрепили;

Нам должно ход в пролом россиянам пресечь.

От сей страны в полях сверкает вражий меч,

Пожарский в ратный бой полки свои поставил,

Он в мыслях силы все на здешню часть направил;

И ваши войски мы к отпору соберем!

Другой начальник

Крепитесь, сколько льзя, друзья мои, крепитесь!

В последний раз против россиян ополчитесь,

Найдите способы и меры между тем

Власть нашу продержать хотя единым днем;

Вдали явился нам российский враг всегдашний,

Украинский гетман с полками Сагайдашный;

Он с новой силою на россов притечет

И так, как ветер прах, их войски возмятет!

Известен умысл нам, известен ков боярский:

К пролому приступить намерен князь Пожарский;

Но верная теперь для нас защита есть:

Московских дев сюда велели мы привесть

И в первом их ряду пред войсками поставить,

Окованными их россиянам представить.

Пусть ежели на нас идти они хотят,

В них стрелы первые и молнии летят.

Пусть жалость жены в них, пусть ужас производят;

Иль с ними все помрем! Но се девиц приводят!

Удобно ли на них без жалости воззреть?

И должно ль в цвете лет сим девам умереть?

Куда нас привели?.. Ах! тщетно жизнью льститься!|

Нам смерть везде грозит и час настал проститься.

Их узы надлежит к острогу утвердить,

Дабы обратный путь им в домы преградить.

Парфения! увы! гонимая судьбою,

Стань вместе тут со мной, пусть я умру с тобою!

Делили мы с тобой приятны времена,

С тобою вместе нас и смерть сразить должна.

За нашу к вам любовь, за наше почитанье

Какое лютое, поляки, воздаянье!

Когда Россия вся пренебрегала вас,

Вы видели в Москве одних преклонных нас;

В возмездие любви, в награду сей приязни

Вы нам готовите презренье, ужас, казни.

Когда россияне готовят казни нам,

В отчаяньи мы смерть определили вам.

Умрите!

Из каких вы нас губите правил?

Из правил мщения!

И Вьянко нас оставил!

Кто может наших слез потоки отереть?

Не в узах — я в венце Софию льстилась зреть!

Мечтались на тебе мне брачные покровы,

Не черные сии одежды и оковы;

Мне зрелись пред тобой разбросанны цветы,

Всё, всё исчезло вдруг! — забвенна Вьянкой ты!

Отец Желковского от раны умирает,

А сын его в Москве сокровища сбирает;

Чего мы не могли доныне вображать,

Из града хочет он с богатством убежать;

Родителева скорбь его остановила,

И, может быть, корысть за стены удалила.

Пускай из града он с богатством убежит,

Ему быть счастливу на свете надлежит.

Люблю его! люблю! и небу поручаю;

Да будет Вьянко жив, а я мой век скончаю.

Ах! горько без него и жизнь кончать, и жить...

Но жизнию его должна я дорожить.

Исчезните мои наружны украшенья,

Которы льстили мне во время утешенья.

В дыму и в пламени мне кажется весь град!

Разверзся предо мной, разверзся мрачный ад!..

Какие огненны мне зримы тамо реки!

О! как страдают здесь несчастны человеки,

Которые свою отчизну предают

И клятвы не хранят, которую дают.

О, место горестей, уныния и скуки!

Ах, Вьянко! ты ко мне в слезах подъемлешь руки,

Из сердца у тебя струями кровь течет;

Какая сила в ад меня к нему влечет!

Нейду, нейду туда! — но тщетно противляюсь,

Душа к нему летит! я с ним соединяюсь.

Ах! чувствую в уме смятение моем;

Слабею — трепещу — не вижу света днем!

Прельщенны льстивыми поступками, словами,

Что россы нам сулят, мы делаем то с вами.

Увы! сколь наша часть ужасна и бедна!

Княжна, безгласна ты, бесчувственна, хладна!

Благополучна ты, когда твой век прервется;

Но сердце живо в ней, еще в ней сердце бьется:

София бедная! опомнись и живи

Для дружбы искренней, когда не для любви.

Бегите вы отсель, несчастные, бегите!

Спасать и честь и жизнь полякам помогите:

Пожарский с воинством теперь уже в Кремле,

Нет места, больше нет в российской нам земле;

С Москвою прерваны уставленны союзы,

Везде готовят нам оковы, плен и узы.

Димитрий, мстящею кидая гром рукой.

Лиет по улицам литовску кровь рекой.

Спасайте нашу жизнь, несчастные, спасайте!

А бедным девам сим свободу вскоре дайте.

Мы смерти их предать за нашу кровь хотим!

О боже!

Варвары! я здесь защитник им,

Не слабых жен мертвить — покорствуя судьбине,

Вы должны небеса склонять к щедроте ныне.

Бегите!

В узах ты, нам зла не приключив!

Чей голос внемлю я? — ах! Вьянко, Вьянко жив!

Не тень ли здесь его?

Я жив! — а ты в неволе,

Которая сиять должна бы на престоле;

Позорный зрела ты несчастных дней конец!

В моих объятиях скончался мой отец,

Но воздал я ему последню должность сына;

Медленья моего во граде он причина.

С наперсницами здесь ты б в узах не была,

Моя бы вас рука от варваров спасла.

Россияне уже Москвою обладают;

Меня мои кони за градом ожидают;

Поляки с трепетом из здешних стен бегут,

Пойдем, и мы пойдем, венцы нас в Польше ждут!

Не только для венцов — с тобой рабыней пленной,

О Вьянко! я пойду, пойду на край вселенной.

Но, дружбы не явив, отсель не уходи:

Сними оковы с них и пленниц свободи.

Россияне меня родителя лишили

И жребий бедственный всей Польши довершили;

Они мои враги, ты кровь злодеев сих,

Но я, тебя любя, люблю с тобою их.

Когда наш град спасен, мы россов не страшимся;

Бегите вы отсель! мы в домы возвратимся.

София и Вьянко.

Какой сверкает блеск вдали очам моим!

Я слышу вопль и шум — София, поспешим!

Постой, злодей! постой! ты должен мне ответом,

Во граде, в войске, здесь, пред целым должен светом!

Готов я дать ответ!

Для праведных небес,

Оставь его! оставь, зри, зри потоки слез!

На прелести твои я больше не взираю!

Умри, злодей!.. умри!

София! — умираю!

О друг моей души! тебя уж в свете нет!

Противен без тебя и страшен мне весь свет!

Моя любовь тебя, моя любовь убила;

Но пусть узнают все, как я тебя любила!

Убийца! зри, как кровь из ран его течет;

Ах! капля каждая меня к нему влечет.

Ему и душу ввек, и сердце обручаю:

Когда скончался он, и я живот кончаю.

Какой являет мне София грозный вид!

Я ужас чувствую, раскаяние, стыд.

Российская теперь корона утвержденна!

Поляки изгнаны, Москва освобожденна.

Но ах, сестра моя!

Убил княжну не я —

За Вьянку кончила свой век сестра твоя!

Я был побега их из стен московских зритель,

И мною поражен Софиин похититель;

Не могши без него утешиться ничем,

Свою пронзила грудь княжна его мечем.

Жила и жизнь она окончила для Вьянка!

Да тако всякая погибнет россиянка,

Которая забыть отечество могла!

Она любви твоей достойна не была;

Да может кровию вина ее омыться,

Которой должен род Пожарского стыдиться!

Княжна душой моей век будет обладать;

Позволь мне прах ее в слезах земле предать.

Предай земле их прах!

О ты, почтенный воин!

Не только лавров ты, короны ты достоин.

Прими сей дружбы знак.

Сей храброю рукой

Спаслось отечество и дан Москве покой.

Во время приступу, во граде, в ратном поле

Ты мужества явил, о князь! пред всеми боле.

Теперь раздоры все и брани потуша,

Да будет сердце в нас едино и душа.

Сестры лишился я; при сем ущербе чаю,

Что кровных и друзей с Россией получаю.

Когда от уз Москва и плена спасена,

Так мне сестра моя с ней вместе отдана!

От бед отечества мы прежде не избавим,

Доколе мы царя в России не восставим!

Вельможи и сигклит народу возвестил,

Что избран на престол Романов Михаил!

Да здравствует наш царь!

Да здравствует вовеки,

Доколь вкушают жизнь в России человеки!

Да ветви от него на троне процветут,

Которых Севера светилами да чтут!