Избранные произведения

Как дождевая капля в море,

Такв вечность канул прошлый год,

Умчали радости и горе,

Но, улетев, отверстый вход

Оставил в мир им за собою.

Почто ж могучею рукою

Не затворил он тех дверей,

Чрез кои горесть к нам втекает?

Никак: он вход им заграждает,

Оставя Павла у дверей.

Сей час

Я получил приказ,

И хоть всю прошлу ночь сомкнуть не мог я глаз

(Зане от зависти сну сделалась помеха),

Но если лиры бог

Поможет с высоты небесной,

То свадебный спеку пирог, —

Боюсь лишь, чтоб он не был пресный.

Иной, кто маслену провел с подругой ночь,

Легко поведат в-точь

Любовны, брачные потехи,

Но мне,

Которому случилися помехи

Их видеть и во сне,

Возможно ли успеть,

Чего лишаюсь, то воспеть?

События веков протекших!

Деяния минувших лет!

Воскресните в моих вы геснях.

Журчание твоих, о Лора, чистых струй

Прошедша времени мне память возвращает.

Приятен слуху моему,

О Гермалат, твоей дубравы шум унылый.

Не видишь ли, Мальвина, ты

Скалы, вереском осененной?

¹⁰ Три ели от ее низвесились чела,

У ног излучиста долина зеленеет,

Там, нежну вознося главу,

Красуется цветок душистый.

Уединенно там растет седый волчец

И белыми на ветр летящими власами

Зеленый устилает луг.

Два камня, вросшие до половины в землю,

Подъемлют мшистые главы.

Пужливая оттоль в ночи уходит серна:

²⁰ Она там призрак бледный зрит,

Священное сие всегда стрегущий место.

Два славны воины, Мальвина,

Лежат в ущельи сей скалы.

События веков протекших!

Деяния минувших лет!

Воскресните в моих вы песнях.

Кто сей, грядущий к нам из дальных чуждых стран

Среди своей несметной рати?

Морвенски знамена предшествуют ему,

³⁰ В густых его кудрях играет легкий ветр,

Спокойный вид его войной не угрожает,

Он тих, как луч вечерний,

Сквозь тонки западны светящий облака

На злачную долину Коны.

Но кто как не Фингал, Комгалов храбрый сын,

Владыка, подвигами славный?

Он радостно холмы отечественны зрит

И тысяще велит воскликнуть голосам:

«Народы дальныя страны!

⁴⁰ На ратном вы кровавом поле

Фингалом в бег обращены.

Сидящий на златом престоле

Владыка мира слышит весть

О гибели несметных воев:

В очах его пылает месть.

Ко сонму избранных героев

Стремя укорну, грозну речь,

Хватает он отцовский меч,

Лежащий на златом престоле.

⁵⁰ Народы дальныя страны!

На ратном вы кровавом поле

Фингалом в бег обращены».

Так бардов сонм воспел, входя в чертоги Сельмы;

Несметно множество светильников драгих,

Отъятых у врага, средь сонма возжигают.

Готовится огромный пир,

И ночь в весельи протекает.

«Но где же Клесамор?— спросил Фингал державный —

Где Морны верный брат в день радости моей?

⁶⁰ Уныл, уединен,

Он дни свои влачит в долине шумной Лоры.

Но се я зрю его: он с холма к нам нисходит,

Подобен быстрому коню,

Гордящемусь своей и силой и красой,

Когда по шуму легка ветра

Товарищей своих он слышит издалече

И бурно на скаку

Блестящу возметает гриву.

Да здравствует наш друг, могущий Клесамор!

⁷⁰ Почто так долго ты отсутствовал из Сельмы?»

И так воскликнул Клесамор:

«Фингал со славой возвратился!

Такою славою Комгал

Венчался в юности на бранях,

Мы часто преходили с ним

Чрез быстрые струи Каруна

В страну иноплеменных чад;

Наш меч не возвращался с боя,

Не обагренный в их крови;

⁸⁰ И мира царь не веселился.

Но почто воспоминаю

Времена сражений наших?

Уж глава моя дрожаща

Сединою серебрилась,

Дряхлая рука отвыкла

Напрягать мой лук упругий,

И уж легкое насилу

Я копье подъемлю ныне.

О, когда бы возвратилась

⁹⁰ Радость, дух мой ожививша,

При любезном первом взгляде

На прекрасную Моину,

Белогруду, светлооку,

Нежну чужеземну дщерь!»

— «Повеждь нам, — рек Фингал могущий, —

Печали юности твоей.

Уныние, как темна туча,

Сокрывша солнца светлый вид,

Мрачит твою стесненну душу.

¹⁰⁰ Все мысли смутны днесь твои

На берегах шумящей Лоры.

Повеждь нам скорби юных дней

И жизни твоея печали».

«В мирно время, — отвечает Клесамор ему, —

Ко балклутским плыл стенам я белокаменным,

Ветр попутный, раздувая паруса мои,

Внес корабль мой во спокойну пристань Клутскую.

Три дня тамо Рейтамир нас угощал в пирах;

Там царя сего я видел дочь прекрасную.

¹¹⁰ Медочерпна чаша пиршеств обходила вкруг,

И Моину черноброву мне вручил отец.

Грудь сей девы пене шумных волн подобилась;

Взоры пламенны ровнялись с блеском ясных звезд,

Мягки кудри с чернотою перьев ворона.

Страстью мне она платила за любовь мою,

И в восторгах мое сердце наливалося.

Но внезапно к нам приходит иностранный вождь,

Восхищенный уж издавна ее прелестьми.

Ежечасно речь строптиву обращал он к нам,

¹²⁰ Часто вполы извлекая свой булатный меч.

«Где, — гласил он, — где Комгал днесь пресмыкается,

Сей могущий, храбрый витязь, вождь ночных бродяг?

Знать, стремится он к Балклуте с своим воинством,

Что так гордо подымает Клесамор чело».

— «Знай, о воин! — вопреки я отвечал ему, —

Что мой дух своим лишь жаром вспламеняется;

Хоть от храбрыя дружины удален теперь,

Но без страха и средь тьмы врагов беседую.

Велеречишь ты, заставши одного меня,

¹³⁰ Но мой острый при бедре меч сотрясается:

Он стремится возблистать теперь в руке моей.

Замолчи же, о Комгале, мрачный Клуты сын!»

Воскипела буйна гордость, мы сразилися,

Но он пал моей десницей. Брани громкий звук

Лишь раздался на вершинах тока клутского,

Копей тысячи блеснули супротив меня.

Я сражался, — сопостаты одолели нас.

Я пустился на шумящи волны клутские,

Над зыбями забелелись паруса мои,

¹⁴⁰ И корабль мой рассекал уж море синее.

К брегу притекает скорбная Моина,

Взор ее прелестный слезы орошали,

Ветра раздували косы распущенны.

Вопль ее унылый издали я слышал.

В горести старался возвратиться к брегу,

Но восточны ветры, паруса раздравши,

Унесли корабль мой в бездну океана.

С той поры злосчастной я не видел боле

Ни потока клутска, ни драгой Моины.

¹⁵⁰ Во стенах Балклуты жизнь она скончала.

Тень ее воздушну я, несчастный, видел,

Как она во мраке тишины полнощной

Вдоль шумящей Лоры близ меня неслася.

Вид ее печальный был луне подобен,

Сквозь несомы бурей облака смотрящей,

В ночь, когда нам небо сыплет снег пушистый

И земля безмолвна в мраке почивает».

«Пойте, барды! — рек Фингал. —

Пойте, в песнях возносите

¹⁶⁰ Блеск Моининых красот,

Чрез пространство шумных вод

Легку тень ее зовите.

Пусть она на сих брегах

С сонмами красавиц нежных,

Живших средь героев прежних

В славных древности веках,

Пусть на светлых, безмятежных

Здесь почиет облаках.

Пойте, барды! возносите

¹⁷⁰ Блеск Моининых красот,

Чрез пространство шумных вод

Легку тень ее зовите».

«Я видел сам огромные балклутские башни,

Но пусты уж, оставлены их теремы были.

Пожрал огонь с оградою высокие кровы,

Народа глас не слышался, и стремленье Клуты

С стези своей свратилося твердых стен паденьем.

Седый волчец сребристу там главу возносит,

И мох густый колеблется дыханием ветра,

¹⁸⁰ Из окон лишь пустынны выглядывают звери

Сквозь мрачный лист в развалинах разросшегось терна.

Уж пусты днесь прекрасные чертоги Моины,

Вселилося безмолвие в дому ее предков.

Возвысим песнь уныния, воздохнув, оплачем

Страну иноплеменную, опустевшу ныне:

Единым лишь мгновением она пала прежде,

И нам, уже стареющим, скоро пасть приходит.

Почто ж, о сын крылатых дней, почто зиждешь башни?

Сегодни ты любуешься с теремов высоких,

¹⁹⁰ А завтра вдруг налетевши пустынные ветры

В разваленных сенях твоих засвистят, завоют

Вокруг полуистлевшего щита славных предков.

Но бурный ветр пускай ревет,

Дней наших славы не убудет;

В полях сражений ввек пребудет

Десниц победоносных след,

А в песнях бардов слава наша.

Возвысьте громкой арфы глас,

Да вкруг обходит празднеств чаша,

²⁰⁰ И радость да живет средь нас.

Когда, о царь златых лучей!

И твой свет некогда увянет,

Коль некогда тебя не станет,

Гордящеесь светило дней,

Коль временно твое блистанье,

Как жизни преходящей цвет,

То славы нашея сиянье

Лучи твои переживет».

Так пел Фингал в своем восторге,

²¹⁰ И бардов тысяща вокруг,

Склонившись на своих престолах,

Внимали голосу его.

Он сладок был, как звуки арфы,

Весенним ветром приносимы.

Любезны были, о Фингал!

И пение твое, и мысли.

Зачем я не возмог наследить

Приятств и сил твоей души?

Но ты в героях беспримерен,

²²⁰ Сравниться кто возмог с тобой?

Всю ночь пропели мы, и утро

В веселии застало нас.

Уж гор седых главы взносилися верх туч,

Уже приятно открывалось

Лазурное лице морей;

И се, поднявшись, белы волны

Вращаются вокруг скалы сей отдаленной.

Из моря медленно подъемлется туман,

Приемлет старца вид

²³⁰ И вдоль безмолвныя долины сей несется.

Не движутся огромны члены

Призра́ка страшного сего,

Но нека тень его несет поверх холмов.

Остановясь над кровом Сельмы,

Разлился он дождем кровавым.

Один Фингал лишь зрел ужасный призрак сей;

Тогда ж он предузнал своих героев смерть.

Безмолвен возвратясь он в свой чертог огромный,

Снимает со стены тяжелое копье,

²⁴⁰ И уж звучит броня на раменах его.

Вокруг его встают все витязи Морвена,

Друг на друга они в безмолвии глядят

И на Фингала все свой обращают взор.

Они в чертах его зрят яростны угрозы

И гибель их врагов в движении копья.

Вдруг тысяча щитов покрыли перси их,

И тысяча мечей булатных, обнаженны,

Чертоги осветя, сверкают уж в руках.

Раздался в воздухе оружий бранных гром,

²⁵⁰ Недвижны ловчих псы ужасный вой подъемлют.

Безмолвно все вожди теснятся вкруг царя:

Всяк, взоры устремя на грозный взор Фингала,

Наносит на копье нетрепетную длань.

«Морвенские сыны! — царь к сонму так вещает. —

Не время пиршеством нам прохлаждаться ныне.

Се туча брани к нам, как бурный вихрь, летит,

И с нею алчна смерть парит над сей страною.

Я видел некую Фингала дружну тень,

Пришедшу возвестить наветы сопротивных:

²⁶⁰ На брег сей сильну рать шумящи шлют моря.

Из волн вознесшийся, я зрел неложный знак,

Морвенским берегам опасностью грозящий.

Да сильное копье всяк воин вознесет,

Да препояшутся булатными мечами

И, предков шлемами приосенив главы,

Железною броней покроют рамена;

Се буря брани к нам летит, и вскоре, вскоре

Глас смерти лютыя услышим над главой».

Фингал перед челом неустрашимой рати

²⁷⁰ Течет как некий страшный вихрь,

Летящий пред грядой молниеносных туч,

Когда они, на мрачном небе

Простершися, пловцам предвозвещают бурю.

На злачный Коны холм восшедши, стала рать.

Морвена дщери зрят ее из низких долов,

Подобную густой дубраве.

Они предвидели младых героев смерть,

Взирали с ужасом на море,

Белеющимися волнами

²⁸⁰ Тревожились они,

Приемля их за отдаленны

Ветрила чуждых кораблей,

И токи слезные лились по их ланитам.

Восшедшу солнцу над волнами,

Вдали узрели мы суда.

Как моря синего туман,

Приближились они и браноносных воев

На берег извергают.

Меж ими виден был их вождь,

²⁹⁰ Подобно как елень в средине стада серн.

Насечен златом щит его,

Бесстрашно шествовал он к Сельме,

За ним его могуща рать.

«Улин! — так рек Фингал. — Навстречу чужеземцу

Теки и предложи во мирных словесах,

Что страшны мы на ратном поле,

Что многочисленны врагов здесь наших тени,

Что чужды витязи, на пиршествах моих

Осыпаны честьми, и в отдаленных царствах

³⁰⁰ Оружие моих великих кажут предков;

Иноплеменники, дивясь, благословят

Морвенских <всех> друзей, зане слух нашей славы

Наполнил целый мир, и даже в их чертогах

Мы потрясли владык земли».

Улин отшел. Фингал, склонившись на копье,

Броней покрыт, взирал на грозна супостата

И тако размышлял о нем:

«О, как ты сановит и красен,

О сын лазуревых морей!

³¹⁰ Твой меч — как огненосный луч,

Копье твое — высока со́сна,

Пренебрегающая бурю;

Твой щит — как полная луна,

Румяно юное лицо,

И мягки вьющиеся кудри.

Но может быть, герой падет,

И память с ним его увянет.

Млада вдова на волны взглянет

И токи теплых слез прольет.

³²⁰ Ей дети скажут: «Лодка мчится;

Конечно, к нам несут моря

Корабль балклутского царя».

Она вздохнет и сокрушится

О юном витязе драгом,

Что спит в Морвене вечным сном».

Так Сельмы царь вещал, когда певец морвенский

Улин приближился к могущему Картону.

Он перед ним поверг копье

И мирну возглашает песнь:

³³⁰ «О чадо моря отдаленна!

Приди на пиршестве воссесть

Царя холмистого Морвена

Или спеши копье вознесть.

В весельи дружелюбна пира

Вкушающи с ним чашу мира

Приемлют знамениту честь:

На славу в их домах хранятся

Оружия сих стран царей;

Народы дальны им дивятся

³⁴⁰ И чтят Фингаловых друзей,

Зане мы с предков славны были,

Все облаки, весь воздух сей

Теньми противных населили

И гордого царя земли

В его чертогах потрясли.

Взгляни ты на поля зелены,

Могилы камни зри на них,

Из недр возникшие земных,

Травой и мохом покровенны:

³⁵⁰ Всё гробы наших то врагов,

Чад моря и чужих брегов».

«Велеречивый мирный бард! — ему возразил Картон. —

Иль мечтаешь ты разглагольствовать с слабым воином?

Ты приметил ли на лице моем бледный страха знак?

Иль надеешься, вспоминая мне гибель ратников,

Смерти ужасом возмутить мою душу робкую?

Но в сражениях многочисленных отличился я,

И в далекие царства слух о мне простирается.

Не грози ты мне и не здесь ищи робких слабых душ,

³⁶⁰ Чтоб совет им дать пред царем твоим покоритися.

Я падение зрел балклутских стен, так могу ль воссесть

В мирном пиршестве сына лютого того воина,

Чьей десницей устлан пепелом дом отцов моих?

Я младенцем был и не знал, о чем девы плакали,

С удовольствием клубы дыма зрел, восстающие

Из твердынь моих; со веселием озираяся,

Зрел друзей моих, убегающих по вершинам гор.

Но младенчеству протекающу, как увидел я

Мох, густеющий на развалинах наших гордых стен,

³⁷⁰ При восхождении утра слышался мой унылый вздох,

И в тени нощной токи слез моих проливалися.

Не сражуся ли, я вещал друзьям, с вражьим племенем?

Так, о мирный бард, я сражуся с ним: отомщу ему!

Пламень мужества днесь в душе моей возгорается».

Вокруг Картона рать стеснилась,

Все извлекают вдруг сверкающи мечи.

Как огнен столп, средь их стоит их сильный вождь,

В очах его блестит слеза:

На память он привел падение Балклуты,

³⁸⁰ Но вдруг скопившеесь в душе негодованье

Воспламенило гнев его.

Он яростны кидает взоры

На холм, где наша сильна рать

Во всеоружии блистала;

И наклонившися вперед,

Казалось, угрожал Фингалу.

«Идти ли мне против героя? —

Так сильный размышлял Фингал. —

Препнуть ли мне шаги его,

³⁹⁰ Пока он славой не покрылся?»

Но барды будущих веков

Рекут, воззрев на гроб Картона:

«Фингал со тысящьми героев,

Против Картона ополчась,

Едва возмог решить победу».

— «Никак, о бард времен грядущих,

Ты славы не затмишь моей!

С сим юным витязем сразятся

Отважны воины Морвена,

⁴⁰⁰ Я буду зреть сраженье их;

Когда Картон восторжествует,

Тогда, как быстрый Коны ток,

Фингал на битву устремится.

Кто хощет из моих героев

Идти во сретенье врагу?

Несметна рать его на бреге,

И страшно острое копье».

Стремится в бой Катул, могущий сын Лормара,

И триста воев соплеменных

⁴¹⁰ Последуют его стопам.

Но длань его слаба в сражении с Картоном;

Он пал, рать в бег обращена —

Коннал возобновляет битву,

Но преломил копье, и, в узы заключен,

Картон преследует его бегущих воев.

«О Клесамор! — вещает царь. —

Где сильныя руки копье?

Без гнева можешь ли во узах зреть Коннала,

На лорском берегу с тобой живуща друга?

⁴²⁰ Восстани во броне блестящей,

Сподвижник моего отца!

Да ощутит балклутский витязь

Морвенских мужество сынов».

Сотрясая грозно кудри, Клесамор в броне восстал

И, щитом своим покрывшись, гордо на врага идет.

Юный воин на скале сей, терном покровенной, став,

Созерцает величаву поступь витязя сего.

Он любуется весельем грозным старцева лица

И той силой, что сберег он под мастистой сединой.

⁴³⁰ «Устремить ли мне противу старца, — так он размышлял, —

Необыкшее двукратно наносить удар копье

Или старость пощадити, мирны предложа слова?

Сановит и вид и поступь, стан его еще не дряхл.

Есть ли то супруг Моины, есть ли то родитель мой?..

Часто слышал я, что шумный брег он Лоры обитал».

Так он рек. И Клесамор уж сильное копье стремит,

На щите своем недвижном сей удар сдержал Картон.

«Умащенный сединами витязь! — он вещал ему. —

Иль ты сына не имеешь, кой бы твердым мог щитом

⁴⁴⁰ Своего отца покрывши, ратовать против меня?

Нежная твоя супруга света дневного не зрит

Иль рыдает над гробницей чад возлюбленных своих.

Средь царей ли восседаешь? Много ль славы будет мне,

Если ты моей рукою в ратном подвиге падешь?»

— «Будет слава знаменита, — отвещает Клесамор, —

Отличился я в сраженьях, но о имени моем

Ввек в бою я не поведал. Сдайся, сдайся, и тогда

Ты узнаешь, что на многих битвах след прославлен мой».

— «Не сдавался никому я, — гордый возразил Картон, —

⁴⁵⁰ Сам я также на множайших бранях поразил врагов,

И впреди еще, я чаю, больша слава ждет меня.

Юных лет моих и силы, старец! ты не презирай:

Верь, крепка моя десница, твердо и копье мое.

Уклонися в поле брани к сонму ты друзей своих

И оставь сраженье младшим витязям Морвенских стран».

— «Ты презрел меня напрасно, — отвещает Клесамор,

Уроня слезу едину, — старость не трясет руки.

Я могу еще взносити острый славных предков меч.

Мне ль бежать в глазах Фингала, друга столь любезна мне?

⁴⁶⁰ Нет, о воин! с поля брани в жизни я не утекал.

Возноси копье дебело; стой и защищай себя!..»

Оба витязя сразились, как две бури на волнах,

Спорящи о царстве моря. Юный воин воспрещал

Сильному копью разити старца, ратующа с ним:

Всё в враге своем Моины зреть супруга он мечтал.

Он копье его ломает, острый исторгает меч

И, схватя, уже стремится узами отяготить,

Но тут, предков нож извлекши, зря открытый бок врага,

Клесамор внезапно раной смертною разит его.

⁴⁷⁰ Фингал, зря <падшего Картона>,

Стремится, возгремев броней.

В присутствии его безмолвна стала рать.

Все взоры на царя вперились.

Звук шествия его подобен шуму был,

Предшествующу грозной буре:

Спустившийся ловец внимает и спешит

В ущелии скалы сокрыться.

Картон нетрепетным лицом Фингала ждет.

Из ребр его стремится кровь.

⁴⁸⁰ Он зрит идущего героя,

И лестная надежда славы

Бодрит великий дух его.

Но побледнели уж румяные ланиты,

Густые кудри распустились,

На голове трепещет шлем,

Телесные его изнемогают силы,

Но не теряла сил душа.

Фингал зрит кровь сего героя

И, занесенное остановя копье,

⁴⁹⁰ «Смирися, царь мечей! — вещает он ему. —

Я вижу кровь твою, ты силен был в сраженьи,

И славы блеск твоей не истребится ввек».

— «Не ты ль тот знаменитый царь, —

В ответ ему Картон вещает, —

Тот огнь, перун тот смертоносный,

Колеблющий владык земли?

Но как могу я усумниться?

Подобен <ведь> он току гор,

Стремящемусь в долину с ревом;

⁵⁰⁰ Подобен быстрому орлу,

Парящему над облаками.

Увы! почто же не возмог

С царем морвенским я сразиться?

Моя бы память песней бардов

В веках грядущих пронеслась.

Ловец сказал бы, зря мой гроб:

«Он ратовал против Фингала».

Но, ах! безвестен пал Картон,

Над слабым истощил он силу».

⁵¹⁰ «Никак — ты не умрешь безвестен, —

Ответствовал ему Фингал, —

Несчетны барды стран моих:

Их песни в вечность раздадутся.

Сыны грядущих лет услышат

О славных подвигах твоих,

Когда вокруг горяща дуба

Всю ночь препроводят во пеньи

Деяний прежних, славных дел.

Ловец, сидящий на лугу,

⁵²⁰ Свистание услыша ветра,

Подымет очи — и увидит

Скалу, где ратовал Картон.

Он, к сыну обратясь, укажет

Места, где витязи сражались:

„Там, аки быстрая река,

Сражался сильный царь Балклуты”».

Радость процвела на лице Картона.

Томные глаза он к Фингалу взводит

И вручает меч бранноносной длани:

⁵³⁰ Хочет, да висит в царском чертоге,

Да хранится ввек на брегах Морвена

Память храбрых дел витязя балклутска.

Брань перестает, барды мир воспели;

Рать стеснилась вся около Картона,

На копья вожди в горести склонились

Воле и словам внять его последним:

«Я исчез, о царь Морвена!

Средь цветущих дней и славы.

Чуждыя страны гробница

⁵⁴⁰ Восприемлет днесь остаток

Древня рода Рейтамира,

Горесть царствует в Балклуте;

Скорби осеняют Ратмо.

Воскреси ж мою ты память

На брегах шумящей Лоры,

Где мои витали предки,

Может быть супруг Моины

Там оплачет гроб Картона».

Речь сия пронзила сердце Клесамора:

⁵⁵⁰ Слова не промолвив, он упал на сына.

Мрачно и безмолвно войско вкруг стояло.

Ночь пришла; багрова вверх луна восшедши,

Лишь лучом кровавым поле освещала.

Рать не шевелилась, как густа дубрава,

Коей верх спокойный дремлет над Гормалом

В ночь, когда умолкнут ветры и долину

Темным покрывалом омрачает осень.

Три дни по Картоне мы струили слезы;

На четвертый вечер Клесамор скончался.

⁵⁶⁰ Оба почивают, милая Мальвина,

В злачной сей долине близ скалы кремнистой;

Бледно привиденье гроб их охраняет.

Там, когда луч солнца на скалу ударит,

Часто ловчий видит нежную Моину.

Там ее мы видим: но она, Мальвина,

Не подобна нашим девам красотою,

И ее одежды сохраняют странность.

Всё она уныла и уединенна.

Сам Фингал слезами гроб почтил Картона.

⁵⁷⁰ Повелел он бардам праздновать всегодно

В первы дни осенни день его кончины.

Барды не забыли повеленья царска

И хвалу Картона часто воспевали:

«Кто тако грозен восстает

Из океана разъяренна

И на утесист брег Морвена

Как буря осени течет?

В его деснице смерть зияет,

Сверкает пламень из очей;

⁵⁸⁰ Как скимн, он берег протекает.

Картон то, сильный царь мечей.

Враги пред ним падут рядами;

Гоня их, быстрыми шагами

На ратном поле он летит

По трупам низложенных воев,

Как нека грозна тень героев.

Но там он на скале лежит,

Сей дуб, до облак вознесенный,

Стремленьем бури низложенный.

⁵⁹⁰ Когда восстанешь ты, Картон?

Когда сквозь мрак твоей гробницы

Проникнет светлый луч денницы

И крепкий твой разгонит сон?

Из океана разъяренна

Кто тако грозен восстает

И на утесист брег Морвена

Как буря осени течет?»

Так пели барды в день печали;

С их сладким пением я глас мой съединял,

⁶⁰⁰ Душевно сетовал о смерти я Картона:

В цвету он юности и сил своих погиб.

А ты днесь где, о Клесамор!

В пространстве воздуха витаешь?

Твой сын успел ли уж забыть

Руки твоей смертельну рану?

И на прозрачных облаках

Летает ли с тобою он?

Но солнечны лучи я ощутил, Мальвина!

Оставь меня; да опочию,

⁶¹⁰ Во сновиденьи, может быть,

Предстанут мне сии герои.

Уже, мне кажется, я слышу некий глас.

Картонову гробницу солнце

Привыкло освещать;

Я теплотой его согреюсь.

«О ты, катящеесь над нами,

Как круглый щит отцов моих!

Отколе вечными струями,

О солнце, блеск лучей твоих

⁶²⁰ Чрез праг востока истекает?

Где дремлешь ты во тьме ночной

И утро где воспламеняет

Светильник несгорающ твой?

Ты шествуешь в твоей прелестной

И величавой красоте;

Усеявшие свод небесный,

Сокрылись звезды в высоте.

Холодная луна бледнеет

И тонет в западных волнах;

⁶³⁰ Ты шествуешь одно, — кто смеет

С тобою течь на небесах?

Дубы вихрь бурный низвергает,

И гор слякается хребет;

Поднявшись, море упадает,

Луна теряет срочный свет.

Красот твоих не изменяешь,

Светильник дня! лишь ты един:

Ликуя, путь свой протекаешь,

Небес могущий исполин!

⁶⁴⁰ Когда полдневный свет мрачится

И тучи молния сечет,

Когда за громом гром катится

И тверду ось земля трясет,

Из грозных облак возникаешь

Ты, мир даруя небесам,

Дыханье ветров запрещаешь,

Смеешься буре и громам.

Но ах! вотще для Оссияна

Сияют днесь твои красы:

⁶⁵⁰ Всходя из синя океана,

Златые стелешь ли власы

По светлым облакам летящим,

Коснешься ль западных зыбей,

Ложася в понт, лучом дрожащим, —

Не зрит он красоты твоей.

Но может быть, времен влеченью

Как нас тебя подвергнув, рок

На небе быстрому теченью

Лучей твоих назначил срок;

⁶⁶⁰ И может статься, в тучах бурных

Почивши сном в последний раз,

Забудешь путь небес лазурных

И утра не услышишь глас.

Ликуй же, пламенно светило!

Ликуй днесь в красоте твоей.

Дни старости текут уныло:

Луне они подобны сей,

Смотрящей сквозь раздранны тучи,

Когда над холмом мгла лежит

⁶⁷⁰ И странник, вшедши в лес дремучий,

От стужи на пути дрожит».

О мир, разврата полный мир!

Лукавство — бог твой, лесть — кумир.

Возможно ли в тебе нам ныне

Стыдливу истину сыскать,

Когда обман в священном чине

И пред алтарь дерзает стать?

Коль лесть везде распространилась,

Посеялась и вкоренилась,

Прозябла, пышно расцвела

И плод тлетворный принесла;

Коль лицемерство злонаветный

На правду вечно строит ков

И, сети кинув неприметны,

Ее свергает в мрачный ров...

«Эдипа» видел я, — и чувство состраданья

Поднесь в растроганной душе моей хранит

Гонимого слепца прискорбный, томный вид.

Еще мне слышатся несчастного стенанья,

И жалобы его, и грозный клятвы глас,

Что ужасом мой дух встревоженный потряс,

Еще в ушах моих печальной Антигоны

Унылый длится вопль и раздаются стоны.

Трикраты солнца луч скрывала мрачна ночь,

А я всё живо зрю, как нежну, скорбну дочь

Дрожащею рукой отец благословляет

И небо, кажется, над нею преклоняет.

Благодарю тебя, чувствительный певец!

В душе твоей сыскав волшебный ключ сердец

И жалость возбудя к чете, гонимой роком,

Ты дал почувствовать отрадным слез потоком,

Который из очей всех зрителей извлек,

Что к сердцу близок нам несчастный человек.

О! как искусно ты умел страстей движеньи

В изгибах душ открыть и взору показать:

Тут скорбного отца в невольном преступленьи,

Там сына злобного раскаяньем терзать,

Велику душу здесь, там мщенья дух кичливый,

От гнева к жалости стремительны порывы,

Нежнейшей дочери уныние явить

И в души наши все их страсти перелить.

Теки ж, любимец муз! Во храме Мельпомены,

К которому взошел по скользкой ты горе,

Неувядаемый, рукой ее сплетенный,

Лавровый ждет тебя венок на алтаре.

Теки и, презря яд зоилов злоязычный,

В опасном поприще ты бег свой простирай,

Внемли плесканью рук и ввек не забывай,

Что зависть спутница одних даров отличных,

Что ярким озарен сиянием предмет

Мрачнейшу за собой на землю тень кладет.

Мне кажется, ее лицо

Бело и кругло, как яйцо.

Косы волнистой черный волос

Длиннее, чем высокий колос.

Не слишком выпукло чело

Так чисто, гладко, как стекло.

Собольи брови и ресницы,

Глаз круглых черные зеницы,

Как темных два зерна гранат,

В больших жемчужинах блестят.

Нос — тонкой, хоть и не причудный,

Но к описанью очень трудный.

Румяны маленьки уста —

Как свежей розы два листа;

Меж ними, на черте полкруга,

В коралле два ряда жемчуга.

На млеко-розовых щеках,

Не знаю для чего и как,

Чтоб разве спесь их не надула,

Любовь две ямочки вогнула.

Но что сказать о бороде?

К сравненью не сыщу нигде,

Что было б хоть немного схоже

С округлостью ее пригожей...

Хотела б дерзкая рука

Изобразить хотя слегка

Белейшу алебастра шею...

Но дале всё же не посмею

Моей картины продолжать...

Итак, не лучше ль окончать

И, кисть оставя осторожно,

Просить тебя, чтоб, если можно,

Красы изобразил ты нам,

Которых часто видишь сам.

В младенческих летах коварные измены,

Вторый Алкид, как змей, трикрат он задушил.

Чтоб мрак невежества, вокруг его сгущенный,

Рассеять — рубищем порфиры блеск прикрыл;

И, прешагнув моря, к работе низкой руки

Простер, чтоб водворить в отечестве науки.

Сам рать образовал, сам строил корабли.

Он рек — и реки в Белт из Каспа потекли;

Иссунул меч — и готф на высотах Полтавы

К ногам могущего с трофеев гордых пал;

Коснулся лишь пера — и суд безмездный, правый

Из-под развалины нестройств главу поднял.

Сей муж тьмой подвигов, потомством незабытых,

Вселенной доказал, что в поприще владык

Великий вырод был в мужах он именитых,

Ни счастьем, ни венцом, но сам собой — велик.

Как грохот грома удаленна,

Несется горестна молва:

«Среди развалин погребенна,

Покрылась пепелом Москва!

Дымятся теремы, святыни,

До облак взорванны твердыни,

Ниспадши, грудами лежат,

И кровью обагрились реки.

Погиб, увы! погиб навеки

Первопрестольный россов град!»

Уже под низменный мой кров уединенный

Домчался сей плачевный слух.

Он поразил меня, как в сердце нож вонзенный,

И ужасом потряс мой дух.

Застыла кровь, чело подернул пот холодный:

Как древоточный червь голодный,

Неутолима скорбь проникла в томну грудь.

Унынье душу омрачило,

На перси жернов навалило

И пересе́кло вздохам путь.

С поры той, с той поры злосчастной,

Повсюду горесть лишь мне спутницей была

И пред очами ежечасно

Картину бедств, и слез, и ужасов несла.

Постылы дня лучи мне стали,

Везде разящие предметы зря печали,

От света отвращал я зрак.

Делящих скорбь друзей, детей, жены чуждаясь,

Как вран ночный в лесах скитаясь,

Душевный в них сугубил мрак.

В едину ночь, когда свирепо ветр ревущий

Клонил над мной высокий лес

И вихрь, ряд черных туч от севера несущий,

Обвесил мраком свод небес,

На берег Псла, волной ярящейся подмытый,

Под явор, мхом седым покрытый,

Тоскою утомлен, возлег я отдохнуть;

Тут в горести едва забылся,

Внезапу легкий сон спустился

И вежды мне спешил сомкнуть.

Мечты предстали вдруг: казалося, средь нощи

Сидел я на краю огнем пожранной рощи,

Вблизи развалины пустого града зрел:

Там храма пышного разбитый свод горел,

Под пеплом тлелися огромные чертоги,

Тут стен обломками завалены дороги;

Медяны башень там, свалясь, верхи лежат

И кровы к облакам взносившихся палат.

Падущих зданий тут зубчаты видны стены,

Здесь теремы к земле поникли разгромленны,

Могилы жупеля и пепла кажут там,

Обитель иноков и их смиренный храм.

Нагие горны здесь до облаков касались,

Как сонм недвижимых гигантов, представлялись,

Которых опалил молниеносный гром;

На остовы их там слякался гордый дом,

Тут кровля на шалаш низринулась железна;

Хранилища, куда промышленность полезна,

Любостяжанья дщерь, а трудолюбья мать,

Избытки дальных стран обыкла собирать,

Стоят опалые, отверсты, опустелы.

Голодны гложут псы здесь кости обгорелы,

На части бледный труп терзают там, а тут

Запекшуюся кровь на алтарях грызут.

Из окон, из дверей луч света не мелькает;

Под пеплом вспыхнув, огнь мгновенно потухает.

Над зданьем тлеющим куряся, только дым

Окрестность заражал зловонием своим.

И кучи сих костров, развалин сих громада

Гробницу пышного лишь представляли града.

Не слышался нигде народный вопль ни клик,

Лишь вой привратных псов и хищных вранов крик

В сей мертвой ю́доли молчанье прерывали

И слабый жизни в ней остаток возвещали.

Толь страшным, горестным позорищем смущен,

Я сам сидел как мертв, недвижим, изумлен.

Власы от ужаса на голове вздымались,

И вздохи тяжкие в груди моей спирались.

Безмолвну тишину потряс вдруг громкий треск,

И яркий озарил мои зеницы блеск.

Пристрашен, с трепетом к нему я обратился,

И зрю: чертога кров до облак возносился.

Как вихрь из адского исторгся пламень дна,

И развалившаясь граненая стена

Открыла Кремленски соборы златоглавы,

Столь памятные мне в дни торжества и славы!

О, какая горесть грудь мою пронзила,

Лишь узнал я древнерусскую столицу,

Что главу над всеми царствами взносила

И, простря со скиптром мощную десницу,

Жребий стран решала сильных, отдаленных,

Как ее увидел я, предо мной лежащу

На громаде пепла среди сел сожженных!

Горесть ту несносну, сердце мне разящу,

Смертному не можно выразить словами.

Бледен, бездыханен, я упал на землю,

Слезы полилися быстрыми ручьями,

В исступленьи руки к небесам подъемлю

И, собрав остаток истощенной силы,

«Боже всемогущий! — возопил я гласно. —

Ах! почто не сшел я в мрак сырой могилы

Прежде сей минуты пагубной, злосчастной!

Где твоя пощада, боже милосердый?

Где уставы правды? где любви залоги?

Как возмог ты град сей, в чистой вере твердый,

Осудить жестоко жребий несть толь строгий?»

Едва в неистовстве упрек,

Хулу на промысл я изрек,

Гора под мною потряслася,

Гром грянул, молний луч сверкнул,

Завыла буря, пыль взвилася,

Внутри холмов раздался гул.

Подвигнулись корнями рощи,

Разверзлась хлябь передо мной.

И се из недр земли сырой

Поднялся призрак бледный, тощий;

Покрыв высоки рамена,

Первосвященническа риза,

Богато преиспещрена

От верха бисером до низа,

В алмазах, в яхонтах горя,

На нем блистала, как заря.

Чело покрыто митрой было,

Брада струилася до чресл.

Потупя долу взор унылый,

На пастырский склоняся жезл,

Стоял сей призрак сановитый.

Печалью вид его покрытый,

На коем слезный ток блистал,

Глубокое души страданье,

Упреки и негодованье,

Смешенны с кротостью, казал.

Виденьем грозным пораженный,

Едва я очи мог сомкнуть:

Как мертвы, цепенели члены,

Трепещуща хладнела грудь,

Дыханье слабо в ней спирая,

Лежал я, страхом одержим.

Вдруг призрак, жезл ко мне склоняя,

Вещал так гласом гробовым:

«Продерзкий! как ты смел хулу изречь на бога?

Карающая нас его десница строга

Правдивые весы над миром держит сим

И гневом не тягчит безвинно нас своим.

Ты слезны токи льешь над падшей сей столицей,

К я скорблю с тобой, увы, скорблю сторицей.

В другий я вижу раз столь строгий суд над ней:

Два века к вечности уж протекли с тех дней,

Как в пепле зрел ее, сарматами попранну;

И, чтоб уврачевать толь смертоносну рану,

Из бездны зол и бедств отечество известь,

На жертву не жалел и жизни я принесть.

Исполнил долг любви. Но и тогда, как ныне,

Не столь о гибельной жалел ее судьбине,

Как горько сетовал и слезы лил о том,

Что праведным она наказана судом.

Дерзай! пред правдой дай ответ о современных —

Падение они сих алтарей священных

Оплакивают все и горестно скорбят,

Что оскверненными, пустыми днесь их зрят;

Но часто ли они их сами посещали?

Не в сходьбища ль кощунств дом божий превращали,

Соблазн беседою, неверием скверня?

Служители его, обету изменя,

Не о спасеньи душ, о мзде своей радели,

Порока в знатности изобличать не смели

И превратили, дав собой к тому пример,

В зло подражание, терпенье чуждых вер;

Молитвы, праздник, пост — в очах их всё химеры,

И, с внешности начав, зерно иссякло веры.

На что ж безверному священны алтари?

Правдивый Судия рек пламеню: «Пожри!»

И пламень их пожрал, — и днесь, дымяся, храмы

Зловерию курят зловонны фимиамы.

Но обратим наш взор: тут пал чертог суда,

Оплачь его, — но в нем весы держала мзда,

Неправдою закон гнетился подавленный;

Как бледны жесткие повапленные стены,

Так челы зрелися бессовестных судей;

Там истина вопи, невинность слезы лей —

Не слышат и не зрят, заткнуты златом уши,

Взор ослеплен сребром, растленны лихвой души,

Не могут истины вещанию внимать.

Там злу судья — злодей, возмездник татю — тать.

Крепило приговор ехидно ябед жало,

И пламя мстительно вертеп неправд пожрало.

Над падшими ли здесь чертогами скорбишь,

Иль гнезд тлетворныя в них роскоши не зришь?

В убогих хижинах похитя хлеб насущный,

Питала там она сластями жертвы тучны.

Вседневны пиршества, веселий хоровод

Сзывали к окнам их толпящийся народ,

В мраз лютый холодом и голодом томимый

И с наглостью от сих позорищ прочь гонимый.

Когда, на ложе нег лежа, Сарданапал

В преизобилии богатства утопал

И, сладострастия испивши чашу полну,

На мягкий пух склонясь, облекшись в мягку волну,

Под звуком нежных арф вкушал спокойный сон,

О старце, о вдове заботился ли он?

Хоть пенязь отдал ли, хоть лепту он едину,

Чтоб в скорби облегчить их строгую судьбину?

Призрел ли нищего? От трапезы крохой

Он поделился ли с голодной сиротой?

Нет, — в недоступном сем для бедного чертоге

Не помнил он об них и позабыл о боге,

Который с тем ему вручил талант сребром,

Чтобы, деля его, умножил мзду — добром.

Но он на роскошь лишь менял дары богаты,

И в пепле падшие их погребли палаты.

Зри в слабых сих чертах развратные сердца

И справедливым чти над ними суд творца.

Не в граде сем одном развраты коренились —

Нет, нет, во все концы России расселились.

И от источника пролившееся зло

Ручьями быстрыми повсюду потекло;

Как в сердце остроты недужные скопленны

Влияньем пагубным все заражают члены,

Повсюду и порок и слабости равны,

И души и умы равно отравлены́.

Забыты доблести и предков строги нравы,

Алканье истинной отечественной славы,

Похвальны образцы наследственных доброт

В презрение, в посмех уж ставит поздний род.

Мудрейший меж царей, потомок Филарета,

Сей вырод из умов и удивленье света,

Невинно ввел меж вас толь пагубный разврат,

Целебный сок по нем преобратился в яд.

Российски просветить умы желая темны,

Переселял он к вам науки чужеземны,

Но слепо чтившие пути бессмертных дел,

Презрев разборчивость благоискусных пчел,

Широкие врата нови́знам отворили

И чуждой роскошью все царство отравили.

Вельможи по ее злопагубным следам,

Смесясь с язы́ками, навыкли их делам

И, язвой заразя тлетворную столицу,

Как мски впрягли себя под чужду колесницу,

На выи вздев свои прельщающий ярем.

За то карает бог Москву чужим бичом.

Но ободрись, — господь сей казнью укротился

И в гневе не в конец на вас ожесточился.

Восстань и, отложа тебя объявший страх,

Мой сын! судьбу врагов читай на небесах!»

Тогда, подняв меня он сильною рукою,

На ноги трепетны поставил пред собою.

Едва смущенный взор я к облакам возвел,

Внезапу дивное явление узрел.

Носимый облаком на юге,

В златом, пернатом шишаке,

В чешуйной сребряной кольчуге,

С блистающим мечом в руке,

Мне некий витязь представлялся.

Свирепым вид его казался.

Ярчее молнии лучей

Сверкало пламя из очей.

Налегши тягостию тела

На черну тучу, он летел.

Пред ним вдруг буря заревела,

Сгущенный вихрем снег белел.

Вдали его предупреждали

Два призрака, из них один

Как некий зрелся исполин,

Змеи в руках его зияли,

Взор грозный наносил всем страх.

Другий же бледностью в чертах

Страдальца вид казал смягченна,

Болезнью, гладом изнуренна.

Они сокрылись в мрак густой.

Там слышались победны клики,

Сражающейся рати крики

И томный раздавался вой.

«Ты зришь, — мне с кротостью вещало привиденье, —

России торжество, врагов ее паденье.

То щит отечества, его военный дух —

Пожарский, ревностный сотрудник мой и друг,

Летит вслед извергов, оставивших столицу.

Он мстительну на них уже вознес десницу.

Пред ним свирепый мраз, страх бледный, тощий глад,

На истребление враждебных сил спешат.

Уж в бегстве гибельном, их лютостью томимый

И гневом божиим невидимо гонимый,

Неистовый гордец, забыв позор и стыд,

Окровавленной им дорогой вспять бежит,

На каждом он шагу народну месть встречает.

Рать сильна, рать его толпами низлагает,

И кровью буйного упьется русский меч,

От острия его не может он утечь.

Тогда в свою чреду сей мира нарушитель,

Сей бич вселенныя, Москвы опустошитель

Покажет царствам всем, простерт у наших ног,

Сколь в гневе праведном велик российский бог,

Сколь истинен в судах над нами справедливых

Отец раскаянных, каратель злочестивых».

Так рек и, пастырска надвершием жезла

Коснувшись моего пристрашного чела,

Исчез. Внезапу гром по небу прокатился.

Объятый трепетом, от сна я пробудился

И Гермогена в сем видении познал!

Надеждой скорбному он сердцу отдых дал.

Утих бурливый ветр, луна над мной блистала,

В дрожащих Псла струях себя изображала.

Восхи́тилася мысль и вспламенился дух,

Казалось, старца речь еще разила слух,

Еще по воздуху слова его носились.

Неволею тогда уста мои открылись:

Воображением я в будущем парил

И в полноте души, с восторгом возопил:

«Дерзайте, россы! гнет печали

С унылых свергните сердец, —

Враги пред нами в бегстве пали,

Победный нам отдав венец.

Рассыпаны строптивых силы!

Воззрите на сии могилы,

Устлавшие бегущих след,

На обагренны кровью реки, —

Над ними поздни узрят веки

Трофей наш — мщенья и побед!

Неправды спеющих дорогой,

Творец нас гневом посетил,

Но бич — орудье казни строгой —

Над нашей выей сокрушил.

На суд ли вышнего возропщем?

Никак; но в умиленьи общем

Благодаренье воздадим

За милосердную пощаду,

Что яростному не дал аду

Нас зевом поглотить своим.

Теперь, несчастьем наученны,

Отвергнем иноземный яд,

Да злы беседы отравленны

Благих обычаев не тлят;

И на стезю склоняся праву,

Лишь в доблести прямую славу,

Существенну поставим честь!

Престанем чуждым ослепленьям,

Развратам и предубежденьям

Подобострастно дани несть.

Отечество ждет нашей дани;

Притоптаны врагом поля;

Прострем к убогой братьи длани,

Избыток с нею наш деля;

Взнесем верхи церквей сожженных,

Да алтарей опустошенных

С весной не порастит трава;

Пожаров след да истребится,

И, аки феникс, возродится

Из пепла своего Москва!»

Одно лишь поприще осталось

Кончающемусь году — течь:

В пучину вечности желалось

Ему тебя с собой увлечь,

И нить нам жизни драгоценной

Десница парки разъяренной

Готовилась уже пресечь.

Но, вняв молитве теплой многих,

Благий твой ангел Михаил,

Слетев, движенье ножниц строгих,

К отраде всех, остановил.

Врата он гроба заграждает

И друга смертных осеняет

Воскрылием блестящих крыл.

Сей день днем радости нам будет,

Приятный именем драгим.

Пусть в нашей жизни он убудет,

Ко дням прибавленный твоим;

Да тем продлится век полезный,

Которым все мы, друг любезный,

Как собственностью дорожим!

Сокрой, о солнце! луч постылый,

Тони скорей в морских волнах;

С душой сообразясь унылой,

Да тьма возляжет в сих местах.

Печалью отягченны очи

Устали уж взирать на свет:

Пускай завеса мрачной ночи

Везде пустынну тень прострет.

Всё скрылось, — всё недвижно, мертво.

Один я во вселенной всей,

Один остался скорби жертвой

В беседе с горестью моей!

И ночь с подругой сей жестокой

Меня не может разлучить!

Она со мной, чтоб гроб глубокой

Рукою медленной мне рыть.

Но стон мой по лесам раздался

И тишину поколебал,

С восставшим шумом волн смешался

И с дна морского — смерть воззвал.

Пойдем, — почто влачить мученье?

К покою мне остался шаг:

Утесист брег... одно мгновенье...

И с скорбью разлучусь в волнах.

Удален от Лизы милой

В роковой разлуке сей,

Без нее в стране постылой

С горестью живу моей

И влеку в тоске унылой

Тяжко бремя скорбных дней.

Лиза! друг твой нежный, страстный,

Ах! почто забыт тобой?

В мрачных чувствах повсечасно

Сердце он крушит тоской.

Возвратись, — иль друг несчастный

Будет жертвой скорби злой.

Поздно Лизу состраданье

К милу другу приведет;

На вопрос о нем молчанье

Даст унылый ей ответ;

Лишь надгробно надписанье

Скажет: «Мила друга нет!»

Мне сказали: жизни радость

Можно лишь в любви сыскать,

Что ее восторгов сладость

Ни сказать, ни описать.

Сей любви, что все хвалили,

В дар я сердце принесла:

Но, увы! где рай сулили,

Там я лютый ад нашла.

Красотой моей плененный,

Век божась меня любить,

С клятвами сплетал измены,

Чтоб несчастну обольстить.

Я поверила, — не можно

Усумниться мне было:

В нем, казалося, неложно

Сердце клятву изрекло.

Но, увы! к каким страданьям

Сей привел меня обет!

Не было конца терзаньям,

Изъяснить их слова нет.

Горесть сердце раздирала,

Скорбью угнетался дух,

Смерть я в помощь призывала...

Но пришел на помощь друг.

Дружество! признаньем вечным

Буду я тебе должна:

Состраданием сердечным

Скорбь моя облегчена.

В дар тебе теперь клянуся

Жизнь и чувства посвятить.

Нет, уж больше не влюблюся;

Друга буду лишь любить.

Весна коснит — и дни бегут,

И нашу жизнь уносят.

Вот миг — и парки нить спрядут,

Вот миг — и ножниц спросят.

Ах! сколько, старец, я друзей,

Друзей младых, любезных,

Покрыл уже сырой землей

И пролил токов слезных!

Им жить было, — а мне зачем

Влачить век мрачный, скучный?

Хариты с ними ночью, днем

Бывали неразлучны...

Ко мне ж болезнь, забота, скорбь

Приходят на беседу,

И всё еще грузнее горб

Седому вьючат деду!

В дому ли скук влачу часы, —

Дом пахнет уж пустыней;

Вот сад; как старость мне власы —

Его так пудрит иней;

Там гнется вяз на утлом пне,

Как старца гнут уж годы;

И, как под шубой кровь во мне,

Под льдом так стынут воды.

Но вот они опять с весной,

Как из пелен, прорвутся,

Деревья, с прежней красотой,

Вновь в зелень облекутся;

А мне весна, хоть при́дет вновь, —

Не усладит печали:

Мне младость, резвость и любовь

Навек «прости!» сказали!..

Но нет; приди, весна! — цветы

На травку брось зелену;

Хотя спрямить не можешь ты

Мне спину, в крюк согбенну,

Хоть в свете счастьем мне своим

Нельзя уж наслаждаться,

Так, вспомня прежнее, — чужим

Я буду утешаться.

Любезну Антигону,

Которой прелестьми нас Озеров пленил,

Капнист, чтоб угодить Креону,

В трагедии своей — убил!

Сколь горька участь Антигоны!

Давно убил ее Креон,

А к похоро́нам вновь Капнист со всех сторон

Накликал миллионы

И псов привратных и ворон.

Хотя б никто не знал из целого партера,

Кем в Антигоне нам

Представлена в урок лирическим певцам

Одна холодная, трагическа химера,

То б общий и согласный свист

Всем доказал, что то Капнист.

С розы собранный, с тимьяна,

Сладок, пчелка! нам твой мед, —

Сафо, миртой увенчанна,

Слаще о любви поет!

Мило нам твое жужжанье,

Как с весной летишь ты в луг, —

Лирных струн ее бряцанье

Нежит более наш слух.

Грации ужалить руку

В гневе свойственно тебе, —

Сафо стрел любовных муку

Ощущала лишь в себе.

Часто, лакомством манима,

В сладких тонешь ты сотах, —

Сафо, ревностью гонима,

В ярых погреблась волнах.

При переводе слов с чужих язы́ков должно

Нам поступать всегда с разбором, осторожно,

Чтоб тут не вышел вздор и галиматия, —

Ведь о слепом сказать лишь можно,

Что ищет он руки ея.

Жил царь, и прижил он с царицей три сына и три дочери.

Две старшие красавицы, каких и под небесью нет:

Одна из них — орлиный нос, глаза, как угль, и бровь дугой;

Другая — розов цвет с лилеей, и ряд зубов — как бисерки;

А третья дочь — мала, смугла, с горбом, уродом родилась.

Два старши сыновья — красавцы, удалы, добры молодцы,

А последний — карло ростом, ножки в пядь, башка с котел.

Любовалася царица красотою дочерей,

Сыновьями-молодцами величался добрый царь.

Приходили с сватовством к ним юные царевичи,

Из дальних стран могучие, славные богатыри.

Насмехалися над ними гордые красой царевны, —

Никого себе достойным не считали быть они

И какой-нибудь противный в каждом видели порок:

Тот умен и храбр отлично, да невежлив, неуклюж;

Другой пригож, и мил, и ловок, но зато головкой плох.

С гневом и стыдом съезжали все с двора широкого;

Опустел он многи лета без ожиданных гостей.

Царь с царицей всё ласкались видеть лучших женихов;

Ждать-пождать они царевнам суженых, но ах! — уже

Протекает год за годом, а сватов как нет, так нет.

В одиночестве скучают гордые красавицы,

А добрый царь с царицею, то видячи, грустят, скорбят

И кличем женихов скликают уже из отдаленных стран,

Бессчетно серебра и злата сулят в придано дочерям:

Драгова жемчуга, камений и всяких узорочий тьму,

Но ни один жених не едет на широкий царский двор.

Часто царь грустит с царицей, часто думу думают:

Как бы им к мужьям пристроить постарелых дочерей?

Наконец зовут на терем старших двух своих сынов:

Посылать хотят их в царства, во страны далекие,

Чтоб царевнам обыскали там достойных женихов.

Уж едет он дней несколько трудною дорогой,

Проезжает степи дики и пески сыпучие,

Топкие болоты, дебри, горы неприступные.

Вдруг, минувши лес, встречает наводненную реку:

Бурею на ней, как холмы, волны подымалися,

Берега везде подмыты разъяренною струей.

Там не видит он ни брода, ни стружка, ни лодочки,

Ни лодочки рыбачия, ни дощечки тонкой,

Коей мог бы в лютом бедстве жизнь несчастну вверить.

Что же делать? Как спастися? Стал он, призадумался:

Вплавь пуститься бы? Но борзый конь не вынесет его:

Обоим в водах глубоких гибель неизбежная,

А погоня настыгает, — топот слышится вблизи!

Тут решается он — в волю предается божию.

Тяжко воздохнувши, сходит с неусталого коня,

Закидает на блестящу гриву повод шелковый.

«Оставайся, — говорит он, — ты, мой добрый конь!

Исполать тебе за службу, службу верную.

Не увидишь господина своего уж ввек:

Бурны волны поглотят его в струях своих,

Отнесут они труп мертвый в море синее!»

Так сказавши, он в ревущу низвергается реку,

Покрывается волнами и, как ключ, на дно идет;

Там, ударившись о камень, быстринею взносится,

Выныряет, как лучина, верх клубящихся валов.

Конь ретивый со крутого брега в воду мечется.

За конец густыя грывы ухватился витязь мой.

Конь плывет и крепкой грудью режет волны ярые;

Волны ярые свободный открывают путь ему,

И уже он приплывает к берегу отлогому.

Возможно ли? средь шумна круга,

Где музы, грации, Эрот,

Где рой потешных лишь забот

И вся веселости прислуга,

Вокруг красавиц, в хоровод

Тесняся торопко, друг друга

Толкают, упреждают, жмут

И об отлучных им досуга

Минутно вспомнить не дают, —

Возможно ль, повторю я, статься,

Чтоб в край пустой издалека

Успели мыслью вы промчаться

Для стихотворца-старика?

Нет, этому нельзя поверить.

Чтоб хоть мечтой меня польстить,

Решилась дружба лицемерить

И скорбну истину прикрыть

Обмана милою личиной.

Загна́нным строгою судьбиной

В страну далеку от драгих,

Чтоб в памяти воскреснуть их,

Одна надежда остается...

Что сердце сердцу отзовется.

Но кстати ль мне о том мечтать,

И сей взаимностью отрадной,

Сколь сердце оною ни жадно,

Старик, могу ль себя ласкать?..

Что ж делать, чтобы в пень не стать?

К старинному со мной союзу

Решился б пригласить опять

Сговорчивую прежде музу,

По муза не придет на зов

Уж поседелого пиита —

Пиит хоть тот же волокита

И пламенный из стариков, —

Со всем тем средства нет другого.

Итак, собравшись в трудный путь

По топтаной тропинке, снова

Отважусь стариной тряхнуть,

У музы попрошу покрова,

Чтоб в вашей памяти мелькнуть.

27 января 1816

Обуховка

Державин умер!.. слух идет,

И всё молве сей доверяют.

Но здесь и тени правды нет:

Бессмертные не умирают!

«Река времен в своем теченьи

Уносит все дела людей

И топит в пропасти забвенья

Народы, царства и царей.

А если что и остается

Чрез звуки лиры и трубы,

То вечности жерлом пожрется

И общей не уйдет судьбы».

Так лебедь пел, Пинда́р российский,

Когда готовился уж час,

В полете быстром к гробу близкий,

Взвенеть ему последний раз.

И в миг, как хладною рукою

Уж лиру смерть рвала из рук,

Так громкой он издал струною

Пленительный последний звук.

Из века в век сей звук прольется.

Державин, нет! Всежруща тлень

К венкам твоим не прикоснется,

Пока светящий смертным день

Чредиться будет с ночью звездной,

Пока ось мира не падет, —

Времен над реющею бездной

Венок твой с лирою всплывет.

Напрасно, Паша! ты желаешь

Стихи мои читать,

Сим чтеньем, может быть, мечтаешь

Задумчивость прогнать.

Но как ты, друг мой, ошибешься!

Совсем не то найдешь.

Весьма не часто улыбнешься,

Частехенько вздохнешь.

С тоской я с юных лет спознался

И горьку чашу пил;

За миг, что в радости промчался,

Годами скук платил.

И ныне, жизнь влача унылу,

По тернам лишь брожу;

Почти всех милых снес в могилу

И сам уж в гроб гляжу.

Итак, не радостных мечтаний

Увидишь здесь черты,

Увидишь скорбь, — и лишь стенаний

Услышишь эхо ты.

Почто же чтеньем сим печальным

Взвергать на сердце гнет?

Почто покровом погребальным

Мрачить веселья цвет?

Но требуешь, — ах! друг мой милый,

И ты уж, может быть,

Изведала, что в час унылый

Отрадно слезы лить.

Прими ж мой дар; когда, читая

Печальный стих, вздохнешь, —

О старце, Паша дорогая!

Сим вздохом вспомянешь.

Увы! что в мире красота? —

Воздушный огнь, в ночи светящий,

Приятна сердцу сна мечта,

Луч солнечный, в росе блестящий.

Мгновенье — нет Авроры слез,

Мгновенье — льстить мечта престала,

Мгновенье — метеор исчез,

Мгновенье — и краса увяла!

Эльвира! в легких сих чертах

Твою я повесть представляю:

Давно ли прелесть? — ныне прах,

И вид твой лишь в душе встречаю.

Но где ты днесь? О сердца друг!

Останок твой здесь персть покрыла,

Но персти не причастен дух

И не пожрет его могила.

Ты там, где вечен цвет красы,

Которая в тебе мелькнула,

Отрадой меря где часы,

От зол добро́та отдохнула.

Небесную отверзла дверь

Тебе над смертию победа

И радость ангелов теперь

Твоя сладчайшая беседа.

Моя ж беседа — грусть; и нет,

Нет сил прогнать тоску унылу;

Она всяк день меня ведет

На хладную твою могилу.

Сойди ж и ты, о друг мой, к ней,

Зри скорбью грудь мою раздранну;

Пролив в нее отрад елей,

Ты облегчи сердечну рану.

Дай сил ждать смертного часа,

Что съединит меня с тобою,

А здесь пусть дряхлость и краса

Покроются одной доскою.

Скажи мне, Батюшков любезный!

Дай дружбе искренний ответ:

Зачем нельстивый и полезный

Ты пренебрег ее совет?

Зачем великолепно Тасса

Решился вновь похоронить,

Когда средь русского Парнаса

Его ты мог бы воскресить?

На то ль он краски бесподобны

И кисть свою тебе вручил,

Чтоб в память ты его надгробный

Лишь кипарис изобразил?

Нет, нет, признательнейшей дани

Он ждал за дар свой: он хотел,

Чтоб прелести любви и брани

На лире ты его воспел.

Ты пел уж их; и, восхищенный,

С вершин Парнаса Тасс внимал,

Когда, самим им вдохновенный,

Его ты песни повторял;

Когда на славном невском бреге

Гремел его струнами ты

И в хладном севере на снеге

Растил соррентские цветы.

Но ты замолк, и тщетно гласа

Знакомого бессмертный ждет;

И тщетно ждем мы: лира Тасса

И звука уж не издает.

Почто ж замолк ты? Дружбы пени

Прими без ропота, мой друг!

Почто, предавшись томной лени,

Паривший усыпил ты дух?

Проснись; ударь по сладкогласным

Струнам — и, славных дел певец,

С Торкватовым венцом прекрасным

Прекрасный свой сплетешь венец.

Хорошо тому о счастье,

Друг любезный! говорить,

Кто в житейском мог ненастье

Голову плащом прикрыть,

Тем, в котором мудрость скромна,

Из дворца ушед огромна,

Любит в шалаши ходить!

В море кто мирском бурливом

Мог, попутный ветерок

В парус уловя, заливом

К пристани привесть челнок,

Чтоб там груз свой непричудный —

Мир, любовь — снести хоть в скудный,

Но защитный уголок.

Там он, вне толпы мятежной,

И сует, и прихоте́й,

С милою подругой нежной

Роем окружен детей.

Видит в сине море дально

Льющийся струей кристальной

Ручеек веселых дней.

От вельможеских затейных

Убегает он пиров,

Но навстречу игр семейных,

Как дитя, бежать готов;

Дружбу в гости приглашает

И тишком с ней подстригает

Крылья сча́стливых часов.

Там он может на досуге

Звонку лютню острунять

И, о старом вспомня друге,

Песнь игриву напевать;

Может, с чванства сняв личину,

Счастья скромного картину

Всем на зависть представлять.

Так зачем, мой друг, хлопочешь

Легку песнь давать на суд?

Счастье петь свое ты хочешь?

Пой! судья не нужен тут:

С чувством рифма дружно ляжет,

И сказать, что сердце скажет,

Небольшой счастливцу труд!

В миру с соседами, с родными,

В согласьи с совестью моей,

В любви с любезною семьей

Я здесь отрадами одними

Теченье мерю тихих дней.

Приютный дом мой под соломой

По мне, — ни низок, ни высок;

Для дружбы есть в нем уголок,

А к двери, знатным незнакомой,

Забыла лень прибить замок.

Горой от севера закрытый,

На злачном хо́лме он стоит

И в рощи, в дальный луг глядит;

А Псёл, пред ним змеей извитый,

Стремясь на мельницы, шумит.

Вблизи, любимый сын природы,

Обширный многосенный лес

Различных купами древес,

Приятной не тесня свободы,

Со всех сторон его обнес.

Пред ним, в прогалине укромной,

Искусство, чтоб польстить очам,

Пологость дав крутым буграм,

Воздвигнуло на горке скромной

Умеренности скромный храм.

Умеренность, о друг небесный!

Будь вечно спутницей моей,

Ты к счастию ведешь людей,

Но твой алтарь, не всем известный,

Сокрыт от черни богачей.

Ты с юных дней меня учила

Честей и злата не искать,

Без крыльев — кверху не летать

И в светлом червячке — светила

На диво миру не казать.

С тобой, милейшим мне на свете,

Моим уделом дорожу;

С тобой, куда ни погляжу,

Везде и в каждом здесь предмете

Я нову прелесть нахожу.

Сойду ль с горы — древес густою

Покрытый тенью теремок,

Сквозь наклоненный в свод лесок,

Усталого зовет к покою

И смотрится в кристальный ток.

Тут вечно царствует прохлада

И освежает чувства, ум,

А тихий, безумолкный шум

Стремительного водопада

Наводит сон средь сладких дум.

Там двадцать вдруг колес вертятся,

За кругом поспешает круг,

Алмазы от блестящих дуг,

Опалы, яхонты дождятся,

Под ними клубом бьет жемчуг.

Так призрак счастья движет страсти,

Кружится ими целый свет.

Догадлив, кто от них уйдет:

Они всё давят, рвут на части,

Что им под жернов попадет.

Пойдем, пока не вечереет,

На ближний остров отдохнуть;

К нему ведет покрытый путь,

Куда и солнца луч не смеет

Сквозь темны листья проскользнуть.

Там сяду я под берест мшистый,

Опершись на дебелый пень.

Увы! не долго в жаркий день

Здесь будет верх его ветвистый

Мне стлать гостеприимну тень.

Уж он склонил чело на воду,

Подмывши брега крутизну,

Уж смотрит в мрачну глубину,

И скоро, в бурну непогоду,

Вверх корнем ринется ко дну.

Так в мире времени струями

Всё рушится средь вечной при, —

Так пали древни алтари,

Так с их престольными столпами

И царства пали и цари.

Но скорбну чтоб рассеять думу,

Отлогою стезей пойдем

На окруженный лесом холм,

Где отражает тень угрюму

С зенита ярким Феб лучом.

Я вижу скромную равнину

С оградой пурпурных кустов:

Там Флора, нежна мать лугов,

Рассыпала свою корзину,

Душистых полную цветов.

Там дале, в области Помоны,

Плоды деревья тяготят;

За ними Вакхов вертоград,

Где, сока нектарного полны,

Янтарны гроздия блестят.

Но можно ль все красы картинны,

Всю прелесть их изобразить?

Там дальность с небокругом слить,

Стадами тут устлав долины,

Златою жатвой опушить?

Нет, нет, оставим труд напрасный,

Уж солнце скрылось за горой,

Уж над эфирной синевой

Меж туч сверкают звезды ясны

И зыблются в реке волной.

Пора к семейству возвратиться,

Под мой беседочный намет,

Где, зря оно померкший свет,

Уж скукой начало томиться

И моего возврата ждет.

Всхожу на холм — луна златая

На легком облаке всплыла

И верх текущего стекла,

По голубым зыбям мелькая,

Блестящий столп свой провела.

О! как сие мне место мило,

Когда, во всей красе своей,

Приходит спутница ночей

Сливать с мечтой души унылой

Воспоминанье светлых дней!

Вдали зрю смесь полянок чистых

И рощ, покрывших гор хребты,

Пред мною нежных роз кусты,

А под навесом древ ветвистых,

Как мрамор, белые кресты.

Благоговенье! Молчалива,

Витийственна предметов речь

Гласит: «Ты зришь своих предтеч,

Священна се господня нива:

Ты должен сам на ней возлечь».

Так, здесь и прах отца почтенный,

И прах семи моих детей

Сырою я покрыл землей;

Близ них дерновый круг зеленый —

Знак вечной храмины моей.

Мир вам, друзья! Ваш друг унылый

Свиданья с вами скоро ждет;

Уж скоро!.. Кто сюда придет,

Над свежей скромною могилой

В чертах сих жизнь мою прочтет:

«Капнист сей глыбою покрылся,

Друг муз, друг родины он был;

Отраду в том лишь находил,

Что ей как мог, служа, трудился,

И только здесь он опочил».

В тучу солнце закатилось,

Черну, как сгущенный дым,

Небо светлое покрылось

Мрачным саваном нощным.

Быть грозе: уж буря воет;

Всколебавшись, лес шумит,

Вихрь порывный жатву роет,

Грозный гул вдали гремит.

Поспешайте в копны сено

И снопы златые класть,

Дождь пока коснит мгновенно

Ливнем на долины пасть,

Ветр покуда не засеял

Градом ваших нив, лугов

И по терну не развеял

Дорогих земли даров.

Поздно будет вам, уж поздно

Помогать от лютых бед,

Дождь когда из тучи грозной

Реки на поля прольет.

Детушек тогда придется

Уносить в село бегом;

Счастлив, кто и там спасется!

Слышите ль? Уж грянул гром!

Тщетно ты труди́шься, Хлоя,

Кучи злата в клад копить:

Можно ль с ним приют покоя,

Можно ль дружбы клад сравнить?

Тщетно, устали не зная,

Ты кружишься средь сует:

Алчно сердце, век алкая,

Льстящий зрит вдали предмет.

Лучше ж, труд и попеченье

Брося, жить летящим днем;

Есть и бедным провиденье:

Мать, отца ты сыщешь в нем.

Лучше жить с друзьями, Хлоя,

Чем златой всё клад копить.

Можно ль с ним приют покоя,

Можно ль дружбы клад сравнить?

Святый восторг благотворенья!

Что в мире сладостней тебя?

Благого образ провиденья:

В других зреть сча́стливым себя,

Добру все посвятить мгновенья,

Несчастных как родных любя.

Кто благо обще назидает,

Достоин тот любви сердец,

Но он признанья не алкает,

Не льстит его наград венец:

Награду в сердце обретает

Сердечно чувствие, не льстец.

Героев славила вселенна,

Но славы глас замолк в веках;

Хвала, на камнях иссеченна,

И обелиски — пали в прах:

Благотворенья мзда нетленна,

Она нас ждет на небесах.

Святый восторг благотворенья!

<1819>

Чего Улисс не претерпел!

В скитанье десять лет провел;

Гоним Нептуном от Исмара,

Едва ль не вплоть до Гибралтара

Вперед и взад бедняжка плыл,

А вот теперь Капнист взвалил

На многотерпца вновь обузу

И заставляет плыть — в Отузу!

Ах! пойду рассею скуку

По лесочкам, по лугам,

Тайную, сердечну муку

Эхам томным передам.

Томны эхи! повторите

Скромну жалобу мою;

Другу милому скажите,

Что по нем здесь слезы лью.

Пусть хотя чрез вас узнает

То, чего сказать нет сил:

Что по нем душа страдает,

Без него и свет немил.

Эхи! пристально внимайте,

Если милый мой вздохнет,

Вздох скорей мне передайте!

Сердце лишь ответа ждет.

Еще удар! Еще разлука!

Разлука с другом, — и навек!

Увы! нужна ль мне вновь наука,

Что скорби жертва человек?

Вся жизнь — лишь опыт претерпений,

В ней счастье — метеор во мгле,

Пред мною — призрак утешений,

А радости — в сырой земле.

Сырой землей и ты покрылся,

Томара, доблестный мой друг!

И с кругом вечности уж слился

Твоей здесь срочной жизни круг.

Уж гроба мрачная пещера

Тебя прияла, мира гость!

И дружба, добродетель, вера

Оставили — лишь персти горсть.

Но нет, хоть персть осталась тленна,

Эфирных быстротою крыл

Ты выше всесозданья бренна

В чертог нетленный воспарил,

Где царь миров, воссев на звездный

Престол, как судия-отец,

Взложил уж на тебя возмездный

Бессмертных радостей венец.

Ликуй же средь блаженна круга

Усыновленных чад небес,

А я на гроб любезна друга

Приду не ток лить горьких слез, —

Приду в безмолвьи поучаться,

Как путь мой в вечность пролагать,

Твоим примером наставляться,

Как жить, терпеть и — умирать.

Я жду тебя, но если здесь напрасной

Мечтою льщусь, надежду всю губя,

То в той стране, где для любови страстной

Разлуки нет, мой друг! — я жду тебя.

Мы чем богаты, рады тем вам.

Осень холодна — гибель цветам.

Мы от мороза прятали их,

Чтоб нам гостей чем встретить драгих.

Вы их примите в дар небольшой,

Вам принесенный с доброй душой.

Сделайте честь вы нашим дарам:

Мы чем богаты, рады тем вам.

Язычник здесь лежит. Язы́ком сотворил

Он множество чудес: язы́ком он чернил,

Язы́ком правду в ложь, а ложь он в правду плавил,

Язы́ком грызть умел, и жалить, и рубить,

Язы́ком, наконец, и сам себя управил.

Прохожий! берегись, чтоб как не наступить.

Не должно ль показаться чудно,

Что на Руси мотать без мотовил нетрудно?

Все в виде колеса,

Земля и небеса,

Кружатся;

Чему же многие дивятся,

Что на шару земном

Кой-что становится вверх дном?

Я благодетелей на свете знал довольно,

Но благодарных им не мог я много счесть;

Подумаешь — так сердцу больно:

И тут, знать, легче класть, чем несть!

На друга полагайся,

А с недругами примиряйся,

Ино и слабый враг сильней,

Чем сильных дюжина друзей.

Пред бо́льшими не унижайся,

А с меньшими равняйся:

Дай бедному... взаймы, подчас и богачу,

То будешь всем ты по плечу.

Ввойдешь ли в дом чужой, ласкай ребят, старух,

То будешь всем и мил и друг.

Скупец — прямой домашний вор:

На крюк заперши дом и двор,

Когда наседкою при сундуке ни сядет,

Из-под себя яичко крадет.

Кто ест для сытости, недолго будет сыт,

Скорее отощает,

Чем тот, что пищею лишь голод утоляет.

Скупец всю жизнь казну копит,

А всё копить желает!

Когда добро взаймы даешь,

Процентов даже не сберешь.

Вельможа! ведай, что не тот

Лишь благороден впрямь, кто ро́жден дворянином;

Ведь благороден всяк, кто только не урод;

Благой душой, благий ты докажи свой род;

Иной бесчинен — с знатным чином.

Из бед всех роскошь нам лютейшая беда:

На лучшей лошади ездку нужна узда,

Чтоб, как он хочет, так ходила.

От роскоши слабеет сила

И крепнет от труда.

Чтоб всех на мысль твою привлечь,

Старайся рассуждать, но не противуречь.

Бесчувственны сердца чувствительность возносят,

Но пусть о ней, увы! ее страдальцев спросят,

Иным своя лишь скорбь — как громовый удар,

Кручина обо всех — чувствительности дар.

Любви ты страстной берегись:

Желая греться — не сожгись.

Вода была где, там и будет,

А кто любовь забыл, уже навек забудет.

Ревнивая любовь — болезнь неизлечима:

Любимого душой

Душа терзается любима,

И в счастии — прости, покой!

Когда лишь не блажна,

То лучший друг жена.

С богатой вступишь в брак женой —

Наденешь цепь златую;

С убогою — любовь зимой

Согреешь ли нагую?

Но добрую возьми, с ней скудно вено — клад,

И будешь счастием богат.

Семейства добра мать

Хоть Анной назовись — прямая благодать.

С добрейшею женой

Не льстися не иметь досады ни одной:

Хоть угождать себе всяк и готов и волен,

Но часто сам собой бываешь недоволен.

«Ты под ручной заклад

Ссужаешь, милый сват,

Друзей твоих деньгами, —

Возьми жену мою, а дай мне сто рублей.

Я в срок, как водится меж добрыми друзьями,

Тебе их заплачу, ей-ей,

И неустойкой ты меня не опорочишь».

— «Нет, братец! — отвечает друг. —

Ну, если да просрочишь,

Как сбыть ручной заклад твой с рук?»

Пред дверью гробовой зачем дрожишь, пришлец?

Всё в мире кругло, как венец;

Ступай же, не страшись нимало:

Творец

Всему начало,

С началом — съединен конец.

Вот, дети! вам отец в наследье оставляет,

Что он из опыта с трудом поче́рпнуть мог.

Не все тут сведенья вам нужны сообщает

К познанью жизни сей излучистых дорог;

Не все он истощил советы,

Как злые отразить наветы;

Не показал всего здесь в зеркале сует,

Чтоб преждевременно не опостыл вам свет.

Да будет ко всему, о дети,

Началом воля вам творца!

Да не препнут вас вражьи сети

Вестися ею до конца!

Вот заповедь моя, ее храните вечно,

Вы тем исполните желание сердечно

И друга вашего и нежного отца.

Все хвалят искренность, всяк говорит: «Будь прям»,

А скажешь правду — но зубам.

Что ж делать? Возносить моленье:

«О боже! Положи устам моим храненье!»

Союз сердец, в любви до исступленья страстный,

Бывает в браке пренесчастный;

Супругов видел я таких:

Казалося, восторг им был стихией сладкой,

Но пламенна горячка их

Окончилася — лихорадкой.

Помажь колеса — не скрыпят,

Заткни рот судьям — не съедят.

Лей в лейку — проливает,

Дай моту — промотает.

Дай другу, а взаймы когда его ссужаешь —

На должника меняешь.

Коль любишь ты детей-сирот, живи вдовцом:

Всеобщим трудно быть отцом.

Детей своих отец

Пусть любит так, лелеет,

Как тварь свою творец,

Но пусть и тут он не жалеет,

Что дети своего отца

Так любят лишь, как тварь творца.

Работа чтоб твоя во всех частях успела,

Не делай никогда ты вполовину дела.

Орел,

Презрев долину,

Взлетел

Ты на вершину.

Смотри, глядят со всех сторон,

Далековидимым для всех ты стал предметом;

Пари же, но твоим полетом

Не насмеши ворон.

Любви вкушал кто услажденья,

А не сносил мученья,

Восторга тот еще ее не ощутил

Иль вовсе не любил.

В любви разлука —

Любить наука.

Разлука с ближними, с семьей

Хоть несказанно мучит,

Но познавать нас учит

Жен верных и друзей.

Чтоб быть ученым, пропотел

Иной охотой долго в школе:

Как врач Мольеров Сганарел,

Я стал ученым — поневоле.

Любились Федька с Феклой

Так жарко, как никто друг друга не любил.

Женились; год прошел. «Поп врет, не в аде пекло», —

Наш Федька всем твердил.

Чем черт не шутит? Дама там

По райским золотым ключам

К святым отцам

Причлася.

Другая, Феникс из старух,

Новейших академий двух

Тут президентом нареклася;

Жан д’Арк фельдмаршалом была

И на престол царя взвела;

Там царство женское, победами их громки,

Установили амазонки;

А сколько было в свете жен,

На мужниных сидевших тронах!

Так чудно ль, что женой Клим в юбку наряжен,

А Климиха в его гуляет панталонах?

Несносней гордеца творенья в свете нет,

Павлин прямой его портрет:

Высокий рост, на лбу уборная эгрета,

Златосапфирна грудь, хребет

От солнечных лучей пременчивого цвета,

Блистающий убор,

И радужный хвоста пленит тебя узор,

Но загляни, откуда

Выходят перья те кругами изумруда,

Отливом яхонта прельщающие взор?

Послушай, как певец хрыпучий,

На грубый лад скрипучий,

Воронью арию поет,

И скажешь: гордеца несносней твари нет.

Пороков строгою ты казнью не исправишь,

Надзором их убавишь.

Но легче во сто раз

Сыскать хорошую дубину,

Французску даже гильотину,

Чем пару беспристрастных глаз.

Пороки нравственность лишь может уменьши́ть,

Но нравов простоту как трудно возвратить.

Порокам лучшая узда

Есть ада страх и страх стыда.

Наука — хороша,

Но мнимо просвещенье,

Безверье, алчность барыша,

В стесненных городах умов излишне тренье,

Чувствительности утонченье

И роскошь, наконец, — вот сущий нравов яд,

И казни строгие его не истребят!

Когда кто нравственность желает

В народе развращенном ввесть,

Пусть верой совесть исправляет,

Стыдом казнь строгу заменяет,

Отличьем вышним ставит честь.

Зачем, как доблестям, порокам по заслуге

Отличья знаков не дают?

Отре́шенный судья, разжалованный плут,

Призна́нный ябедник — все даже в знатном круге,

Когда звездами не блестят,

Инкогнито хранят,

Ничем от согражда́н не отличаясь честных,

Но им присвоенный наряд

Полезней был бы во сто крат

Отличий разнокрестных:

Людей не столько почесть льстит,

Как явный срам страшит.

Зачем для лютов, наглецов.

Для лихоимцев и лжецов,

Для многомужних, многоженных

Не сшить отличными эмблемами снабженных

Иль шапок, иль чепцов?

«Мне не дали креста — его не заслужил», —

Достойный говорил.

«Так, хорошо, а нам зачем же отказали?» —

Незаслужившие кричали.

«Досадно, у меня по сию пору Анна

На шее не висит», —

Один старик ворчит.

«Твоя печаль мне странна,

Я истинно дивлюсь, —

Молодчик отвечал. — На шею сами Анны,

И бриллиянтами убранны,

Повисли мне, от них, ей-ей, не отобьюсь!»

Зачем в России нет судей,

Хотя сословия их сами избирают? —

Затем, что ложь секретарей

Они лишь исправляют.

Зачем же нету в ней

И предводителей дворянства,

Тож избираемых собратией своей? —

Затем, что служат хоть из чванства,

Но часто из одних кичливых прихоте́й.

Чиновник наставляет

Им голову промеж мечей;

Предводят же таких людей,

Которых он же заставляет

Водить волов иль лошадей.

Хотя злословят часто власть

И правды угнетенье

На счет ее привыкли класть,

Но я по совести дать должен уверенье,

Что с правдою нагой

Одолевал всегда магогов ополченье,

Идя стезей прямой.

К свободе Русь не подросла:

Не гни холодного стекла.

Свободным всяк

Быть хочет,

И так

И сяк

Хлопочет,

Чтоб лишь не на цепи ходить

И не носить колоды,

А своеволья от свободы

Едва ль кто может отличить.

Все подати теперь уравнивать хотят,

А службой дорогой дворян не дорожат.

Купец для своего лишь барыша живет

И завсегда твердит, что деньги любят счет,

А дворянин прямой для общих польз из рвенья

И жизни не щадит, не только что именья, —

Так оба сходную и подать могут взнесть.

Отечеству служить велит дворянам честь.

Наука, воспитанье

И чувств образованье

Предназначаемых детей

К толь важной службе сей.

При скудных оныя окладах и ничтожных,

Издержек требуют едва ли всем возможных,

Так должно ли еще их податьми стеснять,

К промышленности дух высокий унижать?

Чем больше податей у нас казна сбирает,

Тем более свои расходы умножает.

Всё злато и сребро повывели бумажки,

Осталась медь одна: побереги ее

И к вывозу жидам не подавай поблажки

На дневно прожитье.

Набей нам чугуну, медь выменяй на злато

И береги, пока клад накопи́шь богатый.

Тогда бумажки все сбери,

В кусочки подери

И все сожги, как злое зелье,

И, сплавя весь чугун на нужное изделье,

Сребро, и золото, и медь за них отдай,

А денег тряпочных вперед не затевай.

«Вот трудный оборот! — ты скажешь мне. — Не чудно».

Но камень, брошенный в реку, ведь вынять трудно.

Британец — царь-купец, и царь он самовластный;

Купец наш — раб его безгласный,

И лондонский пострел

Рублевик тряпочный унизил, как хотел.

Что делать с сим пострелом?

Займись умелым делом:

Старайся роскошь истребить,

Чтоб в рабстве у купцов не жить.

Сенные двери на Руси,

На старый образец, ты сверху покоси,

Чтоб затворялись сами, —

Устанешь притворять руками.

Разбойника, что жизнь свою

В сем часто ремесле и смерти подвергает,

Закон кнутом карает.

Да чем же будешь сечь разбойника-судью?

Добром

Или умом

Ты хочешь отличаться?

Готовься с завистью сражаться:

По гроб она тебя не перестанет гнать;

За гробом — будет прославлять.

Слепые люди называют

Случа́й слепым;

Того не знают,

Что он от бога послан им

Или для искушений,

Чтоб, видя плод сердец движений,

Себя судили по делам,

Или же для благотворений,

Которые внушая нам,

Содействует в них сам.

«Творец, создавши свет,

С тех пор всё отдыхает,

И с тех пор в свете всё само собой идет», —

Филозоф не один так мудро рассуждает!

Как видит, так и толк дает, —

А сам, посеяв семя,

Плода в известно время

Ждет!

Что, если б червяки нас понимать умели?

И если б червяку сказал я: «Червячок!

Чрез две иль три недели

Ты будешь мотылек;

Вот, так сказать, без перьев птичка,

Теперь ты чуть ползешь,

Листочки лишь грызешь,

Но скоро ты уснешь,

Потом, как из яичка,

Из кожи ты своей вдруг вылезешь, вспорхнешь

И новой жизнью заживешь», —

На это что в ответ мне б червячок сказал?

«Когда б филозоф был... то б что? — Захохотал».

Коль сделаешь добро не смей желать признаться:

Знай, бог

Тебе помог,

Ты не украл лишь подаянья.

Но сделав зло,

Добром воздать старайся,

Не то — так опасайся,

Чтоб за тобой не побрело,

Что от диявола пришло.

Людей я видел много,

Что гнев судьбины строгой

Легко сносить могли,

А счастья не снесли!

Коль глупость сделаешь, советую признаться,

Но чтобы кой-как оправдаться,

Не говори: «Я думал...» Всяк

Подумает, что ты — не наобум дурак.

Одним язы́ком нас владыка,

Двумя ушами одарил.

Зачем? Догадка невелика:

Чтоб больше слушал ты, а меньше говорил.

Сказавши глупость, бойся речь

Пресечь,

Чтоб самому себе напрасно не осетить,

Но остроумнее ее старайся длить:

Чтоб не заметил тот, кто мог бы не заметить;

Заметивший чтоб мог забыть.

Не нужны сильному похвалки;

Не говори: «Побью», — ведь два конца у палки.

И слабый враг

Спихнет в овраг,

А сколько вадобно иметь друзей в ту пору,

Чтобы подняться в гору!

Не много надо, чтоб прожить,

Но много, чтобы жизнь сносить!

Влас умер с голода. Карп с роскоши скончался.

Поп долго не решался:

Над кем из них поставить крест,

Над кем — вязовый шест.

«Нужнее ничего нет золота на свете», —

Скупые говорят.

Я им поверить рад,

Смотрю, как стражами при золотой монете

Проводят ночи, дни,

Во всем нуждаются они.

Не тот богат,

Кто клад

Всё больше накопляет,

Но тот, кто больше не желает.

Когда ни загляну в мирской я маскерад,

Святошин кажется мне всех страшней наряд.

Коль сшутит умный — улыбнися,

Дурак — хоть со смеха валися:

Он будет рад и не смекнет,

Кто смеха твоего предмет.

Зачем собака эта лает,

Как вздумает кусать? —

Ее природа научает

Прохожего остерегать.

А ты, когда Зоил ругает,

Не осердись: тебя он лишь остерегает.

Стань позади;

Что ж, нужды нет:

Быть может, выведут вперед;

А что, как встанешь впереди,

Да вдруг поставят позади?

Проси, где можешь приказать,

Не нужно будет повторять.

Черпай, да не перечерпай:

Нальет хозяин через край.

Насмейся остро над собой,

Никто не осерди́тся;

И враг, боясь иной

Шутить тупее над тобой,

От шутки удержи́тся.

От женщин, как на свете жить,

Старайся научиться:

Никто — могу в том поручиться —

Не может лучше проучить.

Терпеж зовут ослиным свойством, —

Так слабость надо звать геройством?

Но разница в терпеньях есть:

Тот терпит всё; герой привык с терпеньем несть,

Что ну́жда, долг велит и честь.

За правду с сильными сражаться

Решится каждый правды друг;

Пред ними, как падут, смиряться

Великий только может дух.

Нерона юного портрет

Чрез несколько лишь лет

Испортился и изменился.

Сократов неизменен лик!

«Чему ж ты удивился?

Одно, мой друг! пастель, другое — мозаик».

Иной как дело закути́т,

То уж его верти́т

И сзади, спереди, с того, с другого боку,

И так перемудрит,

Что ввек не попадает в строку, —

Скорее наугад

Строчил бы он впопад.

«Одно — грабеж и воровство,

Другое — плутовство,

Совсем иное — взятки», —

Подьячий говорит.

«Конечно, разные ухватки

Дают различный делу вид».

Каких-то двух секретарей,

Что вместе проживали,

Еще искуснейши воришки обокрали.

Кричат секретари: «Эй! Эй!

Полиция! Сюда, скорей,

Вот нас обворовали!»

Два челобитчика, чтоб прислужиться им,

Вопили голосом одним:

«Эй! Эй! Сюда: нас обокрали!»

На их ужасный крик

Сбежалось множество народа, и в тупик

Все стали:

Кто обокрадены, и воры кто — не знали.

Но наугад, секретарей

Схватя, ведут перед судей;

Приведши, дело рассказали.

«А судьи что

На то?» —

Взглянулись,

Улыбнулись,

Потом

О деле том

Почтенный председатель,

Секретарей образователь,

Приказ колодникам сим дал

Составить и скрепить журнал.

Святоше кто поверит,

Когда он с богом лицемерит?

По малому судить

О большем берегися:

Подымешь пальцем пуд, — пяти, хоть надорвися,

Пятью нельзя пошевелить.

Покажется иному чудно,

Как станешь уверять,

Что на Руси мотать

Хоть не всегда легко, но никогда не трудно.

Что ни начнет, во всем

Коль нечестивый спеет,

Без зависти — жалей о нем:

Уж бог забыл его, — и к пагубе он зреет.

Тот, кто подслушивать привык,

Всем перешепчет всё, что слышал меж друзьями:

С короткими ушами

Бывает длинный сплошь язык.

Есть недоверчивых премного,

Но легковерней их людей на свете нет:

Бракуют очень строго,

А как до выбора дойдет,

В доверенные плут наверно попадет;

Один душою завладеет,

Потом продаст за что успеет.

Опасны шайки меж людей:

Взаимную друг другу

Чтоб оказать услугу,

Живут большою сплошь семьей

Иль глупости или пороки,

Но доблести всегда бывают одиноки.

Сноси друзей, какие есть:

Прямых и двух в веку не счесть.

Где меньше нужно службы,

Там больше светской дружбы.

Миряся с ябедою, ты

Хоть несколько и разоришься,

Но вдвое тем обогатишься:

Бездонны ведь суды.

Когда рабом не хочешь быть,

Спеши от роскоши уйтить.

Ты стар, чахоткою хвораешь,

А деньги всё еще сбираешь, —

Пора же, чтоб не растерять,

Велеть уж их в твой гроб складать.

Все хвалят просвещенье;

Спроси их: «Что оно такое?» — редко кто

Умеет дать ответ на то,

Иль скажет: «Знание, ученье».

Так, это ложно мненье,

К несчастью, всеми принято.

Но, люди добрые! иль вы забыли древо,

Ощипанное Евой?

Увы! Несчастлив вовсе ты,

Когда не льстят уж и мечты!

О многословии в молитве не пекися,

Душой лишь умилися:

Услышит бог

И вздох.

Мечта, последний луч отрад!

И ты мне изменяешь!

И ты уж твой прелестный взгляд

От скорби отвращаешь!

Люблю; и, искренно любя.

Взаимностью ласкался,

И счастья призраком себя

Я обольщать старался.

Но ты уносишь призрак сей

В страну пустынну, дальну,

Оставя в горести моей

Лишь истину печальну,

Лишь истину, что за любовь

Холодность мне заплата

И что не должен ждать я вновь

Счастливых дней возврата.

Увы! почто же в скорби злой

Влачить часы постылы,

Когда осталися со мной

Лишь горести унылы!

В душе той гроба пустота

Уж мрак свой расстилает,

Котору даже и мечта

На миг не обольщает.

Коль хочешь ты насмешкой

Разумный круг развеселить,

Не избирай другого пешкой,

Но над собой изволь шутить:

Зоилом ввек не будешь слыть

И в ухо влезешь всем — сережкой.

Зачем мы в старости встречаемся с заботой,

Нас в ней дручит зачем скорбей, болезней гнет?

Затем, чтоб с большею охотой

Мы оставляли свет!

Не тот счастлив, кто кучи злата

Имеет в крепких сундуках,

Кому фортуна торовата

В удел дает блестящий прах,

В чертог чей пышный и огромный

Несчастных не доходят стоны,

Встречая стражу при вратах.

Но тот, кто, скорбным сострадая,

Творил добро по мере сил,

Свои кто пользы забывая,

Лишь ближнему полезен был,

Для блага общего трудился,

Во счастии — не возгордился,

Несчастье — с твердостью сносил.

В семействе кто нашел отраду

И утешенье средь друзей,

Кто добрых дел своих награду

Находит в совести своей.

Тот жизни сей в путях опасных

Идет средь пропастей ужасных

Ко счастью истинной стезей.

Хотя судьба к нему озлится,

Он духом тверд, неколебим,

Удара грома не страшится;

От всех почтен, от всех любим,

Спокойно на грозу взирает;

Как дуб, что бурю презирает,

Тверд основанием своим.

Оленин! се изображенье

Достоинств и доброт твоих.

Не лести низкое внушенье

Вещает днесь в стихах моих,

В них нет витийственна искусства,

Но сердца благодарны чувства

И правды глас — источник их.

Теки ж — и, путь свой совершая,

С стези не совратись своей;

Души великой цель прямая —

Стремиться к счастию людей.

Живи же им во утешенье, —

И от небес благословенье

Прольется над главой твоей.

Здесь берест древний, величавый,

Тягча береговый утес,

Стоял, как патриарх древес:

Краса он был и честь дубравы,

Над коею чело вознес.

Перуном, бурей пощаженный,

Веками он свой век счислял,

Но бодрость важную казал

И, ветви распростря зелены,

¹⁰ Весь берег тенью устилал.

Ах! сколько крат в дни летня зноя,

Гнетомый скукой иль тоской,

Пришед под свод его густой,

Я сладкого искал покоя —

И сладкий находил покой.

От бури, от дождя, от града

Он был надежный мне покров;

И мягче шелковых ковров

В тени, где стлалася прохлада,

²⁰ Под ним ковер мне был готов.

Там, в час священных вдохновений,

Внимать я гласу музы мнил,

Мечтой себя там часто льстил,

Что Флакка добродушный гений

Над головой моей парил.

Мечты то были; но мечтами

Не все ль златятся наши дни?

В гостеприимной там тени,

Под кровом береста, часами

³⁰ Мне представлялися они.

Казалось, дряхлостью сляченна,

Меня он, старца, преживет,

И в круге многих, многих лет,

От своего чела взнесенна,

Над правнуками тень прострет.

Но Псёл скопленными струями,

Когда весенний таял снег,

Усиля свой упорный бег,

Меж преплетенными корнями

⁴⁰ Под берестой смывает брег.

«Уж берест клонится на воду,

Подрывшу брега крутизну,

Уж смотрит в мрачну глубину,

И скоро, в бурну непогоду,

Вверх корнем ринулся б ко дну.

Главой в реку б он погрузился

И, с илом там сгустя песок,

Свободный воспятил бы ток;

Об ветви б легкий челн разбился».

⁵⁰ Пришел и твой, о берест! рок.

У корня уж лежит секира!

О скорбь! Но чем переменить?

Злой рок решил тебя истнить,

Тебя, невинный житель мира,

И мне твоим убийцей быть!

Прости ж, прямый мой покровитель,

Теперь — лишь жалости предмет!

Прости — и мой уж час грядет:

Твой гость, невольный твой губитель,

⁶⁰ Тебя недолго преживет.

Но рок нас не разлучит вечно:

Ты часто мне дарил покой, —

В тебе ж и прах почиет мой:

Скончав путь жизни скоротечной,

Покроюся — твоей доской.

Уж солнышко садится

За дальний неба круг,

И тень с горы ложится

На пестровидный луг.

Светильник дня прекрасный!

Ложись и ты, почий:

С зарею новой ясны

Ты вновь прострешь лучи.

Не тот удел светилу

Дней смертного сужден:

Погас ли — в тьму унылу

Навек он погружен.

Так должно ль о беспрочной

Светильне нам жалеть,

Когда лишь краткосрочно

Назначено ей тлеть?

Пускай, кто счастье, радость

Мнит в жизни сей обресть,

Кто льстится тем, что младость

Не может вдруг отцвесть, —

Пускай, пленясь мечтами,

Тот алчет долго жить

И обвивать цветами

Лишь паутинну нить;

А мне, кого печалью

Свирепый рок гнетет,

Почто пленяться далью,

Где терн один растет?

Светильник дня прекрасный,

Ложися, опочий,

Но от страдальца ясны

Сокрой навек лучи.

О славолюбие! какими

Ты чарами слепишь людей!

Державно властвуешь над ними

Среди простертых вкруг сетей,

Но меж твоих орудий лести

Из всех приманчивей — хвала:

Ах! сколько, под личиной чести,

Она юродства в мир ввела!

Не все ли, обольщенны славой,

Мечтают и по смерти жить

И лезвие косы не ржавой

На мавзолеях притупить?

Хоть зрят старанья тщетны многих,

Но их пример сей не уймет:

Все верят, что от ножниц строгих

Легко нить славы ускользнет.

Тут шествует толпа героев,

Похвал приять алкая дань,

Стремится всяк из них средь боев

Омыть в крови убийства длань;

Там, горды скиптром, багряницей,

Цари, желая в слух веков

Греметь тяжелой колесницей,

Томят впряженных в ней рабов.

Но сим ли буйством лавры вечны

Гордец в венок свой может вплесть?

Лишь путь он кончит быстротечный,

Умолкнет вмиг хвалебна лесть.

С трубой, пред чернью изумленной,

Ее тут зрим мы, звук взгремел,

Но, шумным воплем заглушенный,

Вблизи раздавшись, онемел!

А там зрим рубищем покрыта,

По неутоптанным стезям

В соборе муз слепца-пиита,

Текущего в бессмертья храм;

Героев он ведет с собою

И доблестных царей синклит

И им разборчивой рукою

Венки лавровые дарит.

Зачем же вслед сей, на отвагу,

И мне с пером не поспешить?

Чернило лучше на бумагу,

Чем кровь на поле бранном, лить.

Быть может, если муз покровом

Пермесский прешагну поток,

Под лучезарным Феба кровом

Сорву из лавра — хоть листок.

Зачем, не только в то лишь время,

Когда его тягчило бремя

Фемидиных несносных уз,

Отрекся он от милых муз

И с ними разорвал любезный,

Для всех питомцев их полезный,

Скрепленный славою союз?

Но даже, посреди свободы,

Сестер парнасских хороводы

Его уж боле не манят?

Но пусть неблагодарный знает,

Что хоть он их и забывает,

Они взаимно не хотят

Платить любимцу их забвеньем

И с нежным дружеским терпеньем

Бессмертный лавр ему хранят.