Избранные произведения

Лицо твое луна. Чтоб мир сиял земной,

Лица не закрывай завесою ночной.

В плену твоих кудрей мы, как в цепях, томимся,

Ты пленных пожалей, измученных тоской.

Ты слово изрекла и прикусила губку, —

О, разве можно быть сластеною такой!

Нам хватит родинки твоей, чтобы погибнуть,

К чему ж еще пушок над верхнею губой?

От плача горького моя душа увяла, —

Мне сладкие уста с улыбкою раскрой.

Но где же ты? Тебя ищу я повсеместно: —

Ты место обрела в душе моей больной.

Пока достанет сил, пойду я за тобой,

Но если упаду, идя твоей тропой,

Присяду, загрущу, волнуясь и любя,

Мечтая о тебе, но втайне от тебя.

Твой стан как волосок. Я — тоньше волоска:

Тоскую по тебе, меня убьет тоска.

Мой дух из уст моих умчится, не изведав

Желанных уст твоих, чья прелесть так сладка.

Я стал из-за тебя былинкой, еле видной, —

Ты еле видного жалеешь мне кивка.

«Пусть горечь слов моих, — сказал, — тебя не мучит», —

Но ты обиделась, печаль твоя горька.

Клянусь душой: когда я разлучен с тобою,

Тогда моя душа от тела далека!

Твой страж меня прогнал, — у твоего порога

Сегодня нет меня, страдальца-бедняка,

Но завтра я готов припасть, подобно праху,

К порогу твоему! Я знаю: смерть близка,

И о тебе грущу, волнуясь и любя,

Мечтая о тебе, но втайне от тебя.

Кто разлучен с тобой, несчастней всех людей.

Чтоб встретиться с тобой, я не найду путей.

Ты выгнала меня, на дверь мне указала,

А я жилище дал тебе в душе моей.

Ты щедро всем даришь красы своей блистанье, —

Немного прелести и мне не пожалей!

Пылинка я, а ты — сияющее солнце.

Где я и где, увы, исток твоих лучей!

Твой стройный стан привел вселенную в расстройство,

И в мире ничего не видел я стройней!

Ты мне сказала: «Сядь и загрусти, о милый,

Не то не вырвешься ты из моих цепей».

Прошу: присядь и ты, моих страданий пламя

Водою близости, желанная, залей,

И сяду рядом я, волнуясь и любя,

Мечтая о тебе, но втайне от тебя.

Прелестная, взглянуть не хочешь ты на нас,

Но видит бог, что ты — отрада наших глаз.

Ты — на земле, луна — на небе, только в этом

Меж вами разница — так думал я не раз.

На поле красоты твоей сбирать колосья —

Для солнца честь, скажу я без прикрас.

Сей век решил меня убить. Ты тоже хочешь

Стать палачом моим? Что ж, выполняй приказ!

Ты — лучник: лук бровей в засаде натянула, —

О, кто б меня от стрел-ресниц сегодня спас!

Ты — искушение для разума и веры,

Ты бедствие для тех, кого твой взор потряс.

Поскольку у меня надежды нет, что рядом

С таким, как я, ты сесть захочешь, то сейчас

Присяду, загрущу, волнуясь и любя,

Мечтая о тебе, но втайне от тебя.

Я сердце потерял в глазах, их чуден свет,

«Ищи его в бровях», — услышал их совет.

Но тут на родинку мне брови указали, —

Мол, сердце в ней найдешь по множеству примет.

Еще я родинку расспрашивать не начал,

Она вскричала «Вздор! Уйди! Здесь сердца нет!»

Но разве родинку нельзя назвать воровкой

Иль индианкою, одетой в черный цвет?

Мне покажи свой лик, и сердце вместо платы

Возьми в блаженный миг; да будет снят запрет!

Но так как ты пути закрыла для надежды

И стал из-за любви к тебе я жертвой бед,

То лучше голову склоню я на колени,

В забытый уголок забьюсь во цвете лет,

Присяду, загрущу, волнуясь и любя,

Мечтая о тебе, но втайне от тебя.

Ты, словно кипарис изнеженный, стройна,

И стройности твоей завидует сосна.

Допустим: кипарис стройней, чем лотос неба, —

Но разве красота твоя ему дана?

Как злато, желт мой лик, а серебро — те слезы,

Что лью из-за тебя, страдая издавна.

Немало тайных дум я в сердце скрыл, а тайна

Моей любви была как бы погребена,

Но я измучился, ее оберегая, —

На волю вырвалась и стала всем видна.

Смогу ль вкусить плоды я с дерева надежды,

Коль, пальма юная, не будешь мне верна?

Но если побороть сумею нетерпенье,

Я долго буду ждать тебя, моя весна,

Присяду, загрущу, волнуясь и любя,

Мечтая о тебе, но втайне от тебя.

Я песню скорбную в рассветной тишине

Сливаю с пеньем птиц, парящих в вышине.

Зачем за пологом прельщений, обольщений

Ты, роза, прячешься не по моей вине?

Иль позови меня за полог, иль, откинув

Завесу, ты побудь со мной наедине.

Ты, как свечу, меня сожги, расплавь, — не стану

Я плакать, жалуясь, что я горю в огне.

Сказала ты: «Джами, ты посиди немного

В глуши забвения, тоскуя обо мне».

Сними же полог свой, чтоб на тебя смотрел я,

Чтоб тайну я берег в сердечной глубине,

И, лишь тебе одной все думы посвящая,

Вдали от всех забот, от мира в стороне,

Я сяду, загрущу, волнуясь и любя,

Мечтая о тебе, но втайне от тебя.

Какую боль мне причинил вращающийся небосвод!

Уничтожает он меня, он мне пощады не дает.

Велит мне жемчуг лить из глаз, отняв жемчужину мою:

Сафиуддина он унес, он жизнь мою, как нитку, рвет!

Земля жестокая в себе серебряный сокрыла стан.

Никак постигнуть не могу, что серебро в земле гниет.

Я кровью напитал свои дотоле зоркие глаза,

Я не хочу смотреть на мир, когда он в мире не живет.

Чем я порадую теперь свой угнетенный, скорбный ум?

Где радость моего ума, где радости моей оплот?

Разлука с мальчиком — огонь, во мне пылающий, как стяг, —

О вздох мой, потуши огонь, что из груди моей растет!

О сердце, ты за вздохом вслед взлети на небо: пусть в раю

Почувствует Сафиуддин тоску мою и боль мою.

Еще глаза мои тобой я не насытил в этот год,

Еще не слышал слов твоих, — был так внезапен твой уход!

Еще ни одного плода ты с ветки жизни не сорвал,

Но смертью сорван ты уже, о юный цвет, о свежий плод!

Ии разу ты своей ногой не придавил и муравья.

За что же, слабенький, познал ты столько бедствий и невзгод!

Мой мальчик, голову твою не брил ни разу брадобрей,

Но каждый волосок ее пронзил тебя мечом забот.

Зачем в твои уста судьба так много яду налила,

Когда еще ты не испил и капли из ее щедрот!

Дитя, ни одного куска еще твой рот не поглотил,

Но, чтобы поглотить тебя, сама земля разверзла рот.

Еще ни разу не пошли твои ножонки по земле, —

И на руках тебя несут, чтоб ты земли почуял гнет.

Седьмой десяток мне пошел, живу на свете я давно,

Но сердце в первый раз такой безмерной скорбью пронзено.

Ты кровью приказал рыдать заплаканным глазам огца,

Ты сердце разорвал мое, о сын мой, о бальзам отца!

Сто раз ногтями мог бы я грудь разорвать, но не хотел

Я в чистой вере брешь пробить и уничтожить храм отца.

Пришла весна, и поднялись цветы и травы из земли, —

О, встань, цветок мой, из земли, сочувствуя слезам отца!

В обмен я б отдал жизнь свою, чтоб только сохранить твою.

Когда бы внял жестокий мир настойчивым словам отца!

Ослеп я, как Якуб. Мой сын! О, если б ты, второй Юсуф,

Вернул своей рубашкой свет погаснувшим очам отца!

Пусть ворот жизни разорвут, как ворот розы, но шипы

С твоей могилы пусть пронзят меня. Конец мечтам отца!

Во сне увидел я, что ты ушел и мой покой унес.

Вовек не сбыться бы таким тяжелым, черным снам отца!

Кого спросить мне о тебе? С кем разделить печаль дано?

Не знаю, что в душе твоей. В моей — пустыня.

В ней темно.

Не найти стройней тебя, как тебе известно.

О, ничтожны мы, любя, как тебе известно!

Роза! Ступишь ли на луч, сдвинется он с места,

Поплывет, стыдясь себя, как тебе известно...

Грудь белее серебра, в серебре упрятан

Сердца твердого гранит, как тебе известно.

Серна из тенет любви прянула обратно

И свободу сохранит, как тебе известно!

Косы долгие до пят — память о тенетах,

Роза — тень любимых щек, как тебе известно...

Блеск чела — мой ясный день, кудри — ночь и отдых,

Черный мускус — лишь намек, как тебе известно!..

Вместе плоть и дух — твой гость, твой Джами — с тобою,

Без тебя он — праха горсть, как тебе известно!

Ударь меня мечом сто раз в мгновенье

Не разобьешь связующие звенья.

Ты говоришь. «Сильнее стану мучить».

Зачем же так, небесное творенье?

В мечтах вкушаю сладость поцелуя,

Но нет, без дыма не сварить варенья.

Мои зрачки — твоей красы жилище,

Всем говорю, что человек есть зренье.

Вот завиток волос дрожит близ уха,

Длине другого нету измеренья.

Сравнил бы с тыквой голову аскета —

В обиде будет тыква за сравненье.

Сгубив Джами, себя ты затруднила..

Аллах тебе воздаст за это рвенье!

Ночью сыплю звезды слез без тебя, моя луна.

Слезы света не дают, — ночь по-прежнему темна.

До мозолей на губах я, безумный, целовал

Наконечник той стрелы, что мне в сердце вонзена.

Здесь, на улице твоей, гибли пленники любви, —

Этот ветер — вздохи душ, пыль — телами взметена.

Если вдруг в разлуке стал я о встрече говорить,

То горячечный был бред, вовсе не моя вина!

С той поры как ты шутя засучила рукава,

Всюду вздохи, вопли, кровь, вся вселенная больна.

О рубинах речи нет, нынче с цветом губ твоих

Сравнивают алый цвет розы, шелка и вина.

По душе себе Джами верования искал, —

Все религии отверг, лишь любовь ему нужна.

В грудь проник этот яд, просто сил нет подчас,

Щеки жаром горят, хоть и не до прикрас.

От страданий любви тело чангу подобно,

Лью с ресниц слезный град на подола атлас.

Выйди, милая, в сад: розы там в исступленье,

Разорвав свой наряд, распустились без нас,

Там тебя год подряд ждут сосна с кипарисом,

Через стену глядят, хоть и нет у них глаз...

Путь святоши — в мечеть, путь скитальца — в пустыню.

А иным хоть бы в ад, лишь вина бы запас!

Я бы душу стократ продал за поцелуи,

Торговаться я рад, мой бесценный алмаз.

Ты ж с другим, и от ревности я умираю,

Умирают лишь раз, а Джами — каждый час.

Похитила ты яркость роз, жасминов белых диво,

Твой ротик — маленький бутон, но только говорливый.

Уж если ты не кипарис, друзьям скажу насильно

Меня, как воду на лугу, к другим бы отвели вы!

Долина смерти — как цветник: спаленные тобою,

Ожогом, как тюльпан внутри, отмечены красиво.[6]

Едва ли я настолько храбр, чтоб не были страшны мне

И завитки твоих волос, и смеха переливы.

Бродя в долине чар любви, чужбины не заметишь,

Никто там даже не вздохнет о доме сиротливо.

Начав описывать пушок над алой верхней губкой,

Бессильно опустил перо Джами красноречивый.

Серебряная шея, ланиты — два тюльпана

И каменное сердце, как сердце истукана.

Хоть изнуренным телом я от тебя далёко —

У милого порога душою постоянно.

Молю, будь осторожна, завязывая пояс, —

Не стерпит нежность кожи малейшего изъяна.

Как я пройти осмелюсь по улице заветной?

Боится даже ветер подуть там утром рано.

Ах, если б, опьянев, ты лежала без сознанья —

Ступню поцеловал бы я с помощью обмана.

Чего Джами хотел бы? Попировать с любимой.

Но разве может нищий в чертог войти султана?

Не я один подвластен чарам красавиц городских,

Красивое лицо — приманка для всех сердец людских.

Где вестник? Ветер Ханаана, жду вести, как Якуб

Ждал от Юсуфовой одежды прозренья глаз слепых!

Красавицы, как и деревья, не схожи меж собой,

Разумный женщин изучает, чтоб знать повадки их.

Скажи писцу, чтоб не писал он всей правды о любви,

Кто понесет такую тяжесть — груз горьких строк чужих!

Ты строй сердец уже разбила, так не седлай коня

И побежденных не преследуй, хоть конь тиранства лих.

Бессонница мной овладела, сон от меня бежит,

А был еще совсем недавно так безмятежно тих.

Вчера услышал я, припавши к ее следам в пыли:

«Ах, не пыли, Джами, так сильно метлой ресниц твоих».

Одна любовь нас отрешает от суеты земной,

Мук не вкусивший не вкушает и сладости иной.

Любимая сулит нам горе, не ведая о том,

Что всё обещанное ею — бальзам душе больной.

К чему существованье солнца, когда ее лицо

Мгновенно затмевает блеском неяркий свет дневной!

В миг расставанья — без сознанья на землю я упал, —

Что, кроме забытья, могло бы в разлуке быть со мной?

Я только пыль ее дороги, но хорошо и то,

Что ветер не уносит пыли, проходит стороной.

Когда умру — в багряный с желтым тюльпан я превращусь:

Я плакал кровью и покрылся от желчи желтизной.

Джами потоком слез однажды к ней в сад был принесен...

Что толку в мусоре, прибитом столь мутною волной?!

Кто весть красавице доставит о всех убитых ею

И кто забывчивой напомнит о позабытых ею?

Разлукой ранен я. Где пластырь, чтоб затянулась рана?

Я лишь свиданием с любимой отчаянье развею.

Цвет пурпура и жаркой крови — цвет славы и величья,

Обязан я слезам кровавым всей славою моею.

Своим глазам я благодарен за славу и за слезы,

Пускай в слезах утонут, если не стоят встречи с нею!

Мне год назад она сказала: «Жди будущего года»,

А в этом мне так худо стало, что прошлого жалею.

Не назовусь ее собакой, хотя бы ненадолго, —

На знамени ее державы позором быть не смею.

Страдания Джами увидев, сказал почтенный лекарь.

«Тут, кроме смерти, нет лекарства, помочь я не умею».

Аскет благочестивый, сбрось одежды лицемерья

И с чашею в руках скажи. «Ханжи, не ваш теперь я».

«Вкушай вино, пока землей твой череп не наполнен» —

На чаше начертал Кавус, и прав был в полной мере.

Пленительнее шелк волос от аромата амбры,

Да и павлину придают красу цветные перья.

Пульс у влюбленного считать — напрасная затея,

Лишь Авиценна оправдал болящего доверье.

Доколе властвовать луне? Открой лицо скорее.

Светильник мира устарел, как сумрак суеверия.

Ах, мы плохие торгаши и лишь себя позорим.

Бьем в барабан, когда несем огромные потери.

Джами, тебе не удалось припасть к руке любимой,

Так поцелуй хоть след ноги у недоступной двери.

По повеленью моему вращайся, вечный небосклон,

Ты отсветом заздравных чаш, как солнцем, будешь озарен.

Найду я все, чего ищу. Я Рахша норов укрощу,

И будет мною приручен неукротимый конь времен.

Друг виночерпий, напои тюрчанку эту допьяна,

За все превратности судьбы сполна я буду отомщен.

Сладкоречивый соловей красивым станет, как павлин, —

Так хочет вещая Хума, ко мне попавшая в полон.

По вечерам сидим и пьем. И снова пить с утра начнем,

Блаженней это, чем, молясь, бить за поклонами поклон.

Джами как будто пил шербет, сладчайший рот им был воспет,

И сладкогласый соловей был восхищен и вдохновлен.

О, если грозный ход времен разрушит этот скорбный дом,

Пусть все сокровища души навеки сохранятся в нем.

Когда ты видишь по утрам, как розовеет небосклон,

Знай, это глиняный сосуд, слегка окрашенный вином.

Аскет, твой череп мудреца не омрачает нам сердца,

Отнимешь чару — до конца мы будем черпать черепком.

Едва мы раскрываем рот, молва везде про нас идет:

У вздорных слухов нет границ. Беда, коль верить им начнем.

Я эти четки — видит бог! — в кабак бы отдал под залог,

Сто зерен — за вина глоток, я чашу пью одним глотком.

Свеча Чигиля, пожалей, не жги, а добрый свет пролей,

Когда, о прелесть, вкруг тебя кружиться стану мотыльком.

Джами, открой нам, не солги, где взял ты мускус кабарги,

Ведь разлилось от слов твоих благоухание кругом.

Бог только глину замесил, чтоб нас, людей, создать, —

А я уже тебя любил, стал трепетно желать.

Ты благость с головы до ног, как будто вечный бог

Из вздоха создал облик твой, пленительную стать.

Под аркой выгнутых бровей твой лик луны светлей,

И свод мечети я отверг, стал лик твой созерцать.

Не веришь ты моей любви, хоть всё кругом в крови.

Знай, взоры тяжкие мои на всё кладут печать.

Умру я с просьбой на устах, смешай с землей мой прах,

Чтоб склепы бедных жертв твоих надежно устилать.

Убей меня! Пусть хлынет кровь, окрасив твой ковер,

Ведь скоро дней моих ковер судьбе дано скатать.

Зачем мне рай в загробной мгле? Есть радость на земле.

Рай для Джами там, где тебя он сможет увидать.

Булыжник улицы твоей, где я упал во прах,

Дороже сердцу моему престола в двух мирах.

Ты выйди, косу распустив, и станет амброй пыль,

В которой я лежу ничком с мольбою на устах.

Жизнь это нить, ей суждено соединить людей,

Но жаль, что сделал эту нить короткою аллах.

Взгляни же, пери, пусть хоть раз сиянье глаз твоих

Свет веры, истины огонь зажжет в моих глазах.

Я заронил в тебе давно своей любви зерно,

Еще не показался всход, а я ослеп в слезах.

Я кровью начертал газель и лентой обвязал,

Я посылаю свиток свой, испытывая страх.

Взгляни, что написал Джами, прочти мою газель,

Почувствуй боль в скупых словах, печаль в ее строках.

Моя любовь к тебе — мой храм, но вот беда.

Лежит через пески укоров путь туда.

Где обитаешь ты, там — населенный город,

А остальные все пустынны города.

Взгляни же на меня, подай мне весть, и буду

Я счастлив даже в день последнего суда.

Ведь если верим мы в великодушье кравчих,

Вино для нас течет, как полая вода.

Смолкает муэдзин, он забывает долг свой,

Когда приходишь ты, чиста и молода.

Что написал Джами, не по тебе тоскуя,

Слезами по тебе он смоет навсегда.

Желанная моя, могу сказать я смело:

Из вещества души твое слепили тело.

Душой твоей живой пахнуло на меня

От платья, что лишь раз на плечи ты надела.

Что стало бы со мной при виде плеч твоих?

Я платье увидал — душа оцепенела.

Нежны цветы, но есть их нежности предел,

На свете лишь твоей нет нежности предела.

Всего лишь раз один я слышал голос твой:

Ты говорила мне, не говорила — пела.

Твой голос до сих пор звучит в моих ушах,

С ним даже в черный день всё предо мною бело.

И всё ж заветных слов не услыхал Джами, —

Хоть отдал всё тебе, душа его сгорела.

Как взгляд твой сверкает, как искрится локон крутой!

Моя луноликая, как хороша ты собой!

Воспеты поэтами родинки на подбородке,

А я воспеваю твою, что над верхней губой.

Нет большего блага, как ждать от тебя милосердья,

Вздыхать и рыдать, и повсюду идти за тобой.

О пери моя тонкостанная, стан твой походит

На стройную пальму, сулящую плод неземной.

Когда тебя нету, темно мне не только средь ночи,

Коль нету тебя, я и в полдень хожу как слепой.

Наука любви недоступна глупцам и невеждам,

Я эту науку постиг, но не выиграл бой.

Джами, как собака, у двери твоей притаился,

Я славлю свой жребий, — он мне предначертан судьбой,

Не медли, кравчий! В тягость ожиданье.

Играй, мутриб! Не время для молчанья.

Слух к чангу устреми, к любимой — взор,

Святоши пусть оставят назиданья.

Я счастья и покоя не ищу:

Для любящих отрадно и страданье.

Любимые пускают стрелы в нас,

Но эта боль для нас — не наказанье.

Жестокость милых — меч, и ты мечом

Касаешься меня, и то благодеянье.

Способность в малом счастье находить —

Мне свойственно такое дарованье.

Порой мы в тех, кто близок, не найдем

Сочувствия к себе и пониманья.

Свиданья с милой не ищи, Джами,

Не спорь, прими судьбы предначертанье.

«Пей, пей до дна!» — на пиршестве страданья я слышу крик.

В смятенье сердце, в обмороке разум, и дух поник.

Хотя, как сахар, сладки два рубина — твои уста,

В сердца влюбленных ты вонзила жало, в них яд проник.

Из-за любви к тебе я так пылаю, что кровь кипит,

И вот из глаз моих кровавый, жаркий бежит родник.

Нужна ли с шахского плеча одежда тому, кто стал

Твоим рабом и кто одежду рабства носить привык?

В конце концов умру от горя, если не обниму

Тебя, из-за которой я впервые любовь постиг

Ты шла мимо меня, и что-то пела ты про себя, —

Давно то было, но храню я в сердце чудесный миг.

Джами, как скроешь от людей сказанье любви своей?

Всё выскажет, хотя язык безмолвен, смятенный лик!

Твой облик жизнь мою испортил, ты подожгла мое гумно.

Лишь родинка к тебе слетела, как обгоревшее зерно.

Из глаз моих ушел твой облик, — как слезы, что ушли из глаз.

И только родинка чернеет, — вот почему в глазах черно.

То поднимаешься на крышу, то приближаешься к окну,

Вот почему смотрю на крышу, всегда смотрю к тебе в окно.

Хотя и скрыла под рубашкой ты тело девичье свое, —

Твоя рубашка скрыть не в силах, как целомудренно оно.

Я ночью прикоснулся тайно своим лицом к твоим ногам, —

От слез моих образовалось на них кровавое пятно,

На крыше у тебя, как птица, моя недвижная душа,

А сердце — у тебя в тенетах, оно разлукой пронзено.

Я говорю: «Конец мой близок. Приди ко мне!» А ты — в ответ:

«Джами, лишь то прекрасно дело, что до конца доведено».

Кого это мы обвиняем в лукавстве, в обмане?

Шалунья, ужель не исполнишь ты наших желаний?

Твой стан — как жестокий упрек кипарисам и пальмам,

Лицом своим ты посрамила цветы на поляне.

Пригубила кубок, вино стало крепче, хмельнее,

Отсюда — безумье веселых и пьяных собраний.

«Отдай!» и «Возьми!» — всюду слышатся возгласы эти,

Становимся радостней мы от таких восклицаний.

Ты можешь меня отравить, но твоя благосклонность

Да будет кормилицей мне, — умоляю заране!

О, если взаправду есть Хызра источник священный,

То он — твои губы: они выше всех описаний!

Зачем, Хорасан покидая, мы в Мекку стремимся?

Святыню свою, о Джами, ты нашел в Туркестане!

Тюльпан без розоликой порок в нашем сердце.

Боль о тебе — тюльпана цветок в нашем сердце.

Повсюду — в каплях крови — пылают тюльпаны,

Кипит кровавой скорби поток в нашем сердце.

Перед твоим порогом — как прах, сердце наше,

А грусть переступила порог в нашем сердце.

Покрылась пеплом арка бровей твоих черных, —

Известно мне, кто пламя зажег в нашем сердце!

О, я сгореть согласен от пламени страсти, —

Как мускус, мне желанен ожог в нашем сердце!

Что проповедь святая в сравненье со стоном,

Который так печален, глубок в нашем сердце!

Джами, сей мир стремится от мук нас избавить,

Зачем же слышен миру упрек в нашем сердце?

Из-за чьих я губ-рубинов жемчуг слез из глаз роняю?

Из-за чьих ланит румяных кровью жемчуг наполняю?

Еженощно я стенаю возле твоего порога, —

Хоть бы раз на крышу вышла посмотреть, как я стенаю!

Многие живут, надеясь хоть во сне тебя увидеть, —

Где счастливец тот, что видит наяву тебя, не знаю

Кто в мою заглянет душу, тот поймет причину горя,

Хоть тебя не называю, в тайне имя сохраняю.

Улица твоя повсюду кровью залита, — так выйди,

Посмотри: не я ли ранен и свой жребий проклинаю?

Края нет моей печали, — о, взгляни хоть краем глаза,

Чтоб узнать, печаль откуда? О, взгляни, я заклинаю!

С именем Джами не надо исполнять газель: боюсь я —

Неприятно ей, что это я газели сочиняю!

Я восхищен шалуньей озорною, — не назову ее.

Пусть буду я пронзен стрелой стальною, — не назову ее.

Я, как свеча, из-за разлуки с нею и таю и горю,

Пусть я сгорю, сокрытый мглой ночною, — не назову ее.

Вокруг меня бушуют волны: это — потоки слез моих.

Жемчужину мне принесло волною, — не назову ее.

Я видел многих тонкостанных, стройных, затмивших кипарис,

Но я пленен одною, лишь одною, — не назову её!

Я видел многих нежных и прелестных, но в мире лишь одна

Моим владеет сердцем и душою, — не назову ее.

Познал я горечь из-за сладкоустой, но что же делать мне, —

Не смолкнет мир, пока я не открою, не назову ее!

Ты говоришь мне так: «Джами неверен, мне от него беда»,

Не думай, что не знаюсь я с бедою, — не назову ее!

Узкой келье я просторность кабака предпочитаю,

Утренней молитве — ругань голяка предпочитаю.

Педенец, в руке зажатый ринда — пьяного гуляки,

Четкам важного, святого старика предпочитаю.

Стража нравственности надо напоить вином отменным:

Опьяненного — всем трезвым — дурака предпочитаю.

На собранье многолюдном о любви шуметь не нужно:

Сень забытого, глухого уголка предпочитаю.

Хорошо сказал безумец: «Ты влюблен? Так стань безумцем», —

Всем страстям я страсть безумца-смельчака предпочитаю!

К дому твоему отныне как чужак приду я, ибо

Ты сказала: «Я знакомцу чужака предпочитаю!»

Скрыл Джами свои страданья посреди развалин сердца, —

Для страданий пыль такого тайника предпочитаю.

О свежем воздухе лугов, садов желанных — вновь мечтаю.

О кипарисе молодом и о тюльпанах вновь мечтаю.

О ветер, для чего несешь ты мне цветов благоуханье, —

Об одеяниях ее благоуханных вновь мечтаю.

Я клятву дал: не буду пить. Пришла весна. О кравчий, где ты?

Освободи меня от клятв: о счастье пьяных — вновь мечтаю.

Мне добрых слов не говоришь? Хоть непотребные скажи мне:

Давно я жду твоих речей, о долгожданных — вновь мечтаю.

Кто я, чтобы к тебе прийти на пир? — Я только издалёка

Смотреть на пир и на гостей, тобою званных, — вновь мечтаю.

Пусть лучше без тебя умру, когда подумаю в смятенье,

Что жить хочу я без тебя: о новых ранах — вновь мечтаю!

Джами, не думай о губах возлюбленной, оставь моленья:

Мол, слово услыхать одно из уст румяных — вновь мечтаю!

От женщин верности доселе я не видел,

От них лишь горести — веселий я не видел,

Меня не видя, так меня терзает злая,

Что плачу: злость ее ужели я не видел?

Так много волшебства в ее глазах прекрасных,

Какого и в глазах газели я не видел.

К чему ей говорить, что я скорблю всем сердцем?

Чтоб луноликие скорбели — я не видел.

Пусть плачет только тот, кто мне сказал: «Чтоб слезы,

Струясь из ваших глаз, кипели, — я не видел!»

Как мне расстаться с ней? Мы с ней — душа и тело,

А жизни без души нет в теле, — я не видел!

Любовь недуг, но как избавимся от боли?

Джами сказал: «Лекарств и зелий я не видел!»

Вот и праздник настал, а нигде ликования нет, —

Только в сердце моем, хоть ему врачевания нет

Разве праздничный дар поднести я отважусь тебе?

Для меня, признаюсь, тяжелей испытания нет.

Путных слов не найду, и в смущенье лишь имя твое

Бормочу, бормочу, — толку в том бормотании нет

Не Хосрову мечтать о Ширин: лишь Фархаду дана

Той любви чистота, в коей жажды слияния нет.

Как злодейка тебя ни изранит, терпи и молчи:

Нежносердна она, не выносит стенания, нет!

Вижу я, горячо в дерзком сердце клокочет любовь,

Но основа слаба — значит, прочности здания нет.

Пал ей в ноги с мольбою Джами — и услышал в ответ:

«Символ веры наш, знай: в красоте сострадания нет!»

Газели, тебе подобной, клянусь, и в Китае нет!

Да что там! Нигде на свете такой, я считаю, нет!

Красавцев, не затавренных тавром твоей красоты,

Во всем этом бренном мире, увы, не встречаю, нет!

Фиалки цветут, курчавясь, подобно твоим кудрям,

В жасминах такого сходства я не замечаю, нет!

Придиры твердят, что всё же заметны твои уста, \

Иные меж тем в сомненье, а я отвечаю: нет!

Не может пчела не жаждать нектара, пока жива, —

Я губ твоих страстно жажду, их меда не зная, нет!

Что проку в рубище пестром, угрюмый ханжа-аскет?

Любви ты не знал! Такого греха не прощаю, нет!

С чужими связалась ныне ты, видно, назло Джами.

Душа моя, это ль дружбы дорога святая? Нет!

В слезах и стенаньях, с тобой разлученный, подруга моя,

Живу, бытием я своим возмущенный, подруга моя!

Я к чарам красавиц других равнодушным, бесчувственным был,

Твоей красотой колдовской обольщенный, подруга моя!

В день соединенья жестокую повесть прочту я тебе

О муке разлуки, что терпит влюбленный, подруга моя!

Лишь предвосхищаю свиданье с тобой, но уже мой язык

Немеет, столь дерзкой мечтою смущенный, подруга моя!

Спросила: «А что в твоем сердце, когда ты страдаешь по мне?»

— «В нем ужас отчаянья неукрощенный, подруга моя!»

Швырнуть я готов тебе под ноги душу, лобзая подол, —

Мой вопль не отвергни, к тебе обращенный, подруга моя!

Прилечь головой на порог твой так счастлив смиренный Джами,

Как преданный пес, госпожою прощенный, подруга моя!

В другом обличии тебя я снова вижу.

Красивей стала ты, чем в дни былого, вижу.

Нераспустившимся тебя я знал бутоном,

Но стала розой ты пышно-пунцовой, вижу.

Твой стан по тонкости незрим, но я, на счастье,

Колечко пояса его цветного вижу.

Ты не пришла вдохнуть в меня живую душу,

И я тебя в конце пути земного вижу.

Ведь жизнь окончилась в тот час, как мы расстались.

Всех неудач своих теперь основу вижу

Коль долетит к тебе мой стон-стрела, не бойся

Щит верных душ прочней щита стального, вижу

Чей кубок осушил Джами, что позабыл он

И этот мир и тот в чаду хмельного, — вижу!

Ты друга старого не хочешь вспомнить. Что ж!

Поздравить рад, коль ты по-новому живешь.

Теперь тебе ничей не слышен стон.

Что плакаться? Тебя слезами не проймешь!

Я счастлив быть твоим безропотным рабом,

Избавясь наконец от участи вельмож.

Мне ангелом тебя пристало называть:

Кто между смертными так ангельски хорош?!

Коль за любимую ты жизнь отдать готов,

Хоть с ней сближения заведомо не ждешь,

То сладость истинной, блаженнейшей любви

В недостижимости слиянья обретешь.

Хотя Хосров горел тоскою по Ширин,

Его судьбе судьбу Фархада предпочтешь.

Над лугом верности порхал и пел Джами, —

Как в сети горя он попался, не поймешь!

Рот твой нежный улыбнулся, зубы-жемчуг показал

И зубами узел горя мне на сердце развязал.

Твой округлый подбородок — шар точеный для човгана,

На майдане обаянья шар твоей добычей стал.

Так зашей мне ворот сердца, порванный рукой разлуки,

Чтобы швом на том разрыве шелк волос твоих блистал.

Всяк пожнет, что сам посеет; только мне во всем злосчастье:

Ееял я любовь и верность — боль и бедствия пожал.

К своему живому взгляду я с утра тебя ревную,

Ведь вчера во сне глубоком он твой образ созерцал.

О, к тебе, как Нил к Египту, слез моих поток стремится,

Омывая лишь обрывы безотзывных мертвых скал.

Износил Джами подошвы, по следам твоим блуждая,

Но к стопам твоим устами он ни разу не припал.

Сидящие в питейном доме в сердечной радости живут,

От наваждения мечети и ханаки они бегут.

Они покровы благочестья, как мы одежду, разорвали,

На покаянные обеты и на фетву они плюют.

Нам горе — друг, беда — приятель, отчаяние — наш наперсник.

Эй, сердце, где ты? Что ты медлишь? Ведь все гуляки в сборе тут.

Пройди возле дверей кумирни, откинув локоны густые!

Те, кто лицо твое увидят, перед кумиром не падут.

Но если пьяницы из кубков вино на землю разливают,

То ведь глаза твои, пьянея, не кровь ли сердца разольют?

Что толковать о райском древе и лгать о лотосе небесном?

С твоим высоким стройным станом они в сравненье не идут,

Джами, святилище Каабы — не место для любого сброда.

Будь тем доволен, что открыта дверь в этот храм, в котором пьют.

Я сердцем к кипарису устремлен,

Достоинств поли — лишен изъянов он.

И лицемерную его несправедливость

Лишь я один сносить был осужден.

Его улыбка сердце убивала,

И сердцу вслед мой дух стремился вон.

Излил вино рубиновое в кубок

Кувшин, устами-лалами смущен.

Суфий, святой порог ее увидя,

Стал рваться в рай — и рая был лишен.

Безумец рад болезни: ждет, что будет,

Айвою подбородка исцелен.

Разбил шатер вблизи шатров кумира

Джами, безумьем страсти опален.

Когда измученный разлукой тюльпану в чашу бросит взгляд,

Наполнят чашу ветр холодный и слезы тяжкие, как град.

Ты слышишь странный звук ударов врубающегося в утесы, —

То недра гор стенают, видя, как сердцем изнемог Фархад.

Глаза стремятся за тобою, за ними — сердце; но — о боже! —

Пусть стражи ночи толпам праздным к тебе дорогу преградят!

Я лик твой, мушком отененный, сравню с луною двухнедельной,

Коль небеса луну таким же прозрачным мушком отенят.

Как некогда вода живая бессмертье даровала Хызру,

Жизнедарят твои рубины умершего сто лет назад.

Любовь живая невозможна без лицезрения любимой,

А бедный разум наш и вера так мало сердцу говорят.

Не внемля клевете презренной, Джами неколебим душою,

Ведь словеса тельца златого Мусу с пути не совратят!

Попугай об индийских страстях говорит,

А душа о прекрасных устах говорит.

Намекает на эти уста, кто в стихах

Об источнике в райских садах говорит.

Держит сторону нашу теперь мой кумир,

С небрежением о наших врагах говорит.

Взгляд ее, словно два обнаженных меча,

Но она о спасенье в мечтах говорит.

К песне ная прислушайся, странник, — о чем

Он, стеная в ночах, на пирах говорит.

Он, рыдая, о муках разлуки поет,

Он о сладких, как сахар, губах говорит.

Чтоб Джами уничтожить, не нужно меча, —

Твой прищур мне о стольких смертях говорит.

Жду всю ночь нетерпеливо, что ко мне луна идет.

Мне при каждом стуке в двери кажется: она идет!

Внемля песне заунывной, лью рубиновые слезы;

Так вот кровь из вены вскрытой, как рубин красна, идет.

От сердечного горенья я в горячке, в лихорадке.

Мне на смену мукам яви бред больного сна идет.

Побывать еще хоть раз бы в том далеком переулке,

Где кумир мой на прогулке, как в садах весна, идет

Пусть мне будет изголовьем камень твоего порога,

Пусть в руке, занесшей камень, смерть ко мне, грозна, идет.

Хоть в руке прекрасна роза, но несорванная лучше,

Цветников ей потаенных мир и тишина идет.

Искандар великий умер, не достигши влаги жизни,

Лишь проложенная Хызром к ней тропа одна идет.

Лалы уст жизнедарящих для Джами недостижимы,

Кровь его из хума сердца, как струя вина, идет.

Когда из праха моего трава кровавая взойдет,

Зеленый верности листок на каждом стебле развернет.

Главу к зениту, как огонь, в надменности не подымай,

Сердец, сгоревших в том огне, намного выше дым встает.

Я власть теряю над собой, своим безумьем опьянен,

Лишь легкий звук твоих шагов до слуха моего дойдет

Прислушайся — то не дервиш на темной улице кричит,

То голос мой взывает: «Дод!» — на помощь гибнущий зовет.

У странника я на глаза навертываюсь, как слеза,

Расспрашиваю: «Где она? Ну как любовь моя живет?»

Пусть лекарь книгу развернет прочтет советы мудрецов;

Он от безумья моего лекарства в книге не найдет.

О, сколько должен ты, Джами, пролить еще кровавых слез,

Пока безмолвный твой кумир покой души тебе вернет!

В пятерне страданий сердце изошло немой тоской.

Этих кос, как струн дутара, не коснуться мне рукой.

За одно лишь слово мира я отдам тебе всю душу,

Хоть бедой военной дышит твой неверный мир со мной.

В море мук омыл я руки, смыл с ладоней след надежды,

Рвался к счастью и увидел бездну пасти роковой.

Сердца кровь в глазах — не слезы, словно каплет сок гранатный:

Из-за уст твоих гранатных, видно, цвет у слез такой.

Обо мне боятся вспомнить гости, сев перед тобою;

Разве шах боится мата, правя шахматной доской?

Я упал во прах, побитый градом каменным упреков,

Я убит враждою низких и льстецов твоих толпой.

О Джами, как больно сердцу, так оно набухло кровью,

Что готово разорваться, как бутон цветка весной!

Дом на улице твоей я хочу приобрести,

Чтобы повод был всегда близ дверей твоих пройти.

Сердце вынул, если б мог, бросил бы на твой порог,

Чтоб для стрел своих мишень рядом ты могла найти.

Не хочу держать бразды и тобой повелевать,

Лучше ты удар камчи мне на плечи опусти.

Адским пламенем грозит проповедник городской,

Ад любви моей страшней: от него нельзя спасти.

О Юсуфе, о его красоте смолкает быль,

Стоит людям о тебе речь живую завести.

Блеск воды твоих ланит, родинки твоей зерно

Приоткрой, к зерну с водой птицу сердца подпусти.

Да, Джами пусть будет псом, но не у любых дверей, —

У порога твоего пусть покоится в чести.

Красавиц верных восхваляют, стремятся к ним со всех сторон,

А я жестоким бессердечьем своих кумиров покорен.

Стремлюсь кровоточащим сердцем я только к тем, чье ремесло —

Надменность, дерзость, прихотливость, их слово для меня закон.

Я прихожу к каменносердой, я душу приношу ей в дар,

Хотя уверен я, что буду мечом красавицы пронзен.

В ее покой вступает каждый, кто родовит, могуч, богат,

Лишь тот войти в покой не смеет, кто всей душой в нее влюблен.

Пронзи меня стрелой: я ранен, но мне твоя стрела — бальзам,

А нож врача мне не поможет, врачом не буду исцелен.

Твоя стрела от ран разлуки навеки вылечит меня, —

О, как прекрасна сталь, что властно исторгнет мой последний стон!

Джами в тоске нашел подкову с копыта твоего коня, —

Да будет раб печатью рабства подковой этой заклеймен!

Что за дерзкая тюрчанка! Посмотри: она пьяна!

Полонила целый город и домой идет одна,

А за ней идут безумцы многотысячной толпой,

И толпа влюбленных грешной красотой ослеплена.

У меня душа из тела к родинке ее летит, —

Словно птица, что на воле хочет вкусного зерна.

Мне терпенье не знакомо, но с мученьем я знаком, —

Тяжесть этого знакомства мне надолго ль суждена?

Та свеча, что твердо знает, как страдает мотылек,

Ни за что среди влюбленных загореться не должна!

Жаждет верующий рая, а подруги — верный друг,

Филин грезит о руинах, роза соловью нужна.

Соглядатаи-святоши, что вам надо от Джами?

Только в том вина поэта, что возжаждал он вина!

Друзья, в силках любви я должен вновь томиться!

Та, что владеет мной, — поверьте! — кровопийца!

К ней полетела вдруг душа, покинув тело, —

Из клетки выпорхнув, в цветник попала птица.

Товару каждому — свой покупатель всюду

Стремимся мы к беде, святой к добру стремится.

Увы, в ее покой пробрался мой соперник, —

Так с розою шипу дано соединиться!

Мы знаем: простака опутает мошенник, —

Мой ум опутала кудрями чаровница!

Закрыв глаза, во сне я лик ее увидел:

Что видит наяву другой, — мне только снится.

Джами, ты терпишь гнет владычицы покорно,

Но где же твоему терпению граница?

Сказало сердце: «Ты для нас беда».

А сердце правду говорит всегда.

Для наших глаз целебной будет пыль,

Где очертанье твоего следа.

Спросил я: «Исцелюсь ли без нее?»

А люди мне сказали: «Никогда!»

Спросил я: «Что таят уста твои?»

Она: «В них животворная вода!»

Сказала то, что втайне знал давно:

«Убила бы тебя, да жаль труда!»

— «Но все ж убей меня!» Она в ответ:

«Ничтожен ты, — сгорю я от стыда!»

— «Я все года мечтаю о тебе», —

Джами твердит об этом все года.

Ужели бог не знал, твой облик создавая,

Что ты для душ людских — беда и боль живая?

Хотели на небе создать твое подобье, —

И небожители взрастили древо рая,

Из капель облака господней благодати

Сотворены уста и прелесть их земная.

Убийственны твои чарующие взоры,

Ты стрелами ресниц грозишь, сердца пронзая.

Жемчужин-слез у ног твоих я много пролил, —

Что ни жемчужина, то крупная, большая.

В ристалища глаза влюбленных превращались,

Когда наездница скакала молодая.

Уже решил Джами не кланяться кумирам,

Но пал перед тобой, тебя благословляя.

Кто она, из-за которой разум всех людей погас?

Целый город обезумел из-за этих темных глаз!

Не успело загореться, как свеча, ее лицо, —

Птицы стали мотыльками, и сгорят они сейчас!

Лишь пригубила немного чашу, полную вина, —

Налетели мы, как мухи, эта чаша манит нас.

Каждый, кто хотел бы слово произнесть о страсти к ней,

Стал владыкой всех красавиц, речь его для них — приказ.

Для чего зрачки мне, если у меня в глазах живет

Та, из-за которой слепну, та, чей лик меня потряс?

Если кудри луноликой мне погладить не дано —

С гребешка один лишь волос пусть подарит мне хоть раз.

Господин, прошу, не слушай то, что говорит Джами, —

Многих, многих сном смертельным усыпил его рассказ!

Осень... Осыпались всюду листы винограда..

Так же и в жизни людской есть пора листопада.

Стал златоцветным зеленый ковер, и готов он

Вскоре принять серебро из небесного клада.

Сад приумолк. Если слышим глаголы, предлоги,

То назовем их предлогами бегства из сада.

Жить перестала трава до весны; спят деревья, —

До воскресенья из мертвых им выспаться надо.

Ныне повсюду колючки свои разбросали

Розы, в которых недавно была нам отрада.

Лишь кипарису несчастье цветов незнакомо:

Он, кипарис, не боится ни ветра, ни града.

Пусть же и он свои листья рассыплет, — я знаю,

Скоро из острых колючек весна будет рада

Новую завязь извлечь, — так, Джами, ты из сердца

Острые мысли извлек, ибо в этом награда!

Ты солнца и луны красивей и милей,

В любви тебе равны бедняк и богатей.

Кто от любви к тебе нас, грешных, защитит

Когда твоим слугой стал государь царей?

Не делай так, чтоб я повинен был в грехе:

Готов и без вины погибнуть, как злодей!

Вчера, томна, стройна, прошла ты мимо нас,

Но так и не взглянув на страждущих людей.

Надев свой поясок, меня повергнешь в прах, —

Так тюбетейку сдвинь, чтоб умер я скорей!

Пришла — и улице глухой дала ты свет,

И без мечети нам, без ханаки — светлей!

Когда же на глаза Джами наступишь ты?

Они всего лишь пыль, пыль под ногой твоей!

Пришла весна, а ты в пути, ты не со мной по-прежнему,

Смеется сад, мои ж глаза полны росой по-прежнему

Пусть веткам роз уж не грозит студеный зимний ветер,

Но их цветам мой горький вздох грозит бедой по-прежнему.

Пусть на кустах свежа листва — что мне за радость в этом?

Тебя, о деревце мое, я жду с тоской по-прежнему.

Откуда этот аромат? Ведь нет желанной розы.

Когда же будешь ты в саду гулять весной по-прежнему?

Что кипарис и роза мне? О стане-кипарисе

И о ланитах-розах я томлюсь душой по-прежнему.

Пусть не любуются глаза пионом и нарциссом, —

Свет и отраду глаз моих я жду домой по-прежнему.

Среди смеющихся цветов Джами — тюльпан багряный:

Он тонет в собственной крови, он пленник твой по-прежнему.

Померк рассудок. Сердце, плачь, ты — колокольчика рыданье,

Ведь караван моих надежд уходит в дальнее скитанье.

Любимая! Моя душа, как птица без воды и зерен,

Без щек и родинок твоих обречена на умиранье.

Да, роза на земле растет, а на граните — куст колючий;

Любовью чистой я горю, а ты сулишь одно терзанье.

Ты страсть к сопернику таишь, я ж без тебя дышать не в силах,

Ведь это ты — моя душа: где нет души, там нет дыханья.

Когда бы сети паука слабы, как это тело, были,

Могло бы их легко порвать мушиных крыльев трепетанье.

Так ослабел я, что тебя мой стон и вздох достичь не могут,

Но знай, что их причина — ты. Явись же на мое стенанье.

Одну лишь букву, о Джами, ты на дверях ее оставил,

Но, если дом не опустел, она поймет твое признанье.

Ты вдела две серьги — два искрометных лала,

Лицо меж этих звезд луною засияло.

Лал у тебя в ушах и на моих ресницах:

От лалов губ твоих слеза багряной стала.

Два лала — две серьги — в твоих ушах сверкают,

От блеска их лучей душа затрепетала.

Два лала — две слезы — в моих глазах застыли,

И эти лалы — кровь, что в сердце запылала.

Но жемчугом зубов ты лалы губ закусишь,

Чуть стану их молить о милости хоть малой.

На лалы этих уст любуясь с восхищеньем,

Забыл бы про Ширин герой, дробящий скалы.

Ах, вместо лалов губ, Джами, тебе придется

Из сердца своего взять лалы крови алой.

Иной себялюбивый шейх, что благочестьем знаменит,

Не святость в глубине души, а ложь и ханжество таит.

Пускай он мнит, что лучше всех святые таинства познал,

Их смысл с начала до конца от разума его сокрыт.

Завоевать стремится он сердца доверчивой толпы,

Зато навеки от себя сердца достойных отвратит.

Он расставляет сети лжи, но помешай ему, аллах,

Иначе наше счастье он, как птицу, в клетку заточит.

А нищий старец — как он мудр! Пир для души — беседа с ним,

Из чаши святости своей он и пророков напоит.

Из книги выгод и заслуг он имя вычеркнул свое,

Зато тетрадь его души немало добрых дел хранит.

Джами, бессмысленным скотом пускай считает разум твой

Того, кто мудрецов таких не чтит и не благодарит.

Прах целуют венценосцы, где прошла она, дерзка.

На несчастного не бросит взгляда даже свысока.

Не стремлюсь занять я место рядом с ней, с меня довольно,

Что могу ее порою увидать издалека.

Пусть с земною оболочкой распрощусь и лягу прахом

На любой большой дороге, где идут ее войска.

У того, кто угасает от любви к пушку над губкой,

В Судный день — в посланье черном — будет слава велика.

Сад красавицы жестокой вырос на крови невинных.

Нет в нем верности и чувства ни единого листка.

Справедливости напрасно я ищу у луноликой, —

Справедливости не ищут у царя, чья власть тяжка.

Ты решишь. Джами навеки жизни улицу покинул,

Ибо стон его не слышен и молчит его тоска,

Я письмо твое священным талисманом называю,

От беды листом охранным, сердцу данным, называю.

Точку над любою буквой — родинки над верхней губкой

Точным я изображеньем беспрестанно называю.

То письмо, что кровью сердца на белках зрачки напишут,

Без запинок я читаю и желанным называю.

Называю я бальзамом вожделенное посланье —

Тем бальзамом, что так нужен скрытым ранам, называю.

Я письмо за строчкой строчку то целую, то читаю,

И наперсником сердечным, постоянным называю.

Светлых слез исток — посланье улыбающейся розы,

И его я ароматом несказанным называю.

Мне твердят: «Джами, доколе на письмо молиться будешь?»

Но его я талисманом долгожданным называю.

Горе грозит мне с одной стороны, гибель — с другой стороны.

Опереди их — отступят они, светом твоим сражены.

Глупо на диспут философов звать и о любви трактовать

С теми, кто чувства живой красоты, света любви лишены.

Мекка моя твой заветный порог, брови твои — мой михраб.

Тщетны молитвы, коль верой они чистой не озарены.

Я разрываю рубаху свою и превращаю в кабу,

Ибо кумир мой в парчовой кабе ходит, как роза весны.

Я поклоняюсь одной красоте, верю в одну красоту!

Толпы хулителей веру мою поколебать не вольны.

Сердце — вместилище давних скорбей, сердце жилище любви;

Так снизойди! Милосердья дары в тебе лишь воплощены!

Ночью вчера в кабаке на Джами Джама сошла благодать.

Чашу пригубила ты, и глотки сладостью стали полны.

Выйди, о роза, из-за завесы бутона.

Чу, соловей изнемог от рыданий и стона.

Больше не медли, приблизилось время свиданья,

Видишь — от страсти сгорел безнадежно влюбленный.

С чашей вина, как с тюльпаном в руке, я спустился,

Жаждою сердца влеком, в вертоград мой зеленый.

Так я рыдал о тебе, что зардели, как розы,

Полы кабы моей, каплями слез орошенной.

Так я взывал, что все птицы, окрест отзываясь,

Свистом и шумом наполнили сад всполошенный.

Песне о том кипарисе в кудрях-гиацинтах

Молча внимал кипарис, гиацинт изумленный.

Смолкли напевы Джами на устах у мутриба.

Плача, забулькал над чашей кувшин наклоненный.

Ты, смеясь, мне сказала. «Глазами коснись моих ног».

Тру глаза я спросонья: «Мой сон ты продли, о мой бог!»

Одинокий, в тоске, кровь из глаз я ручьем источаю.

Сядь над этим ручьем. Ты ведь тоже в тоске одинок.

На губе твоей тонкий пушок; будто прячась от зноя,

Круг дервишей присел, опустив свои ноги в поток.

След колен заметён, где тебе я в пути поклонялся.

От стыда моей страсти я скрылся б навек, если б мог.

Как стереть мне магический знак этой страсти? Навеки

Даль двойной твоих локонов в летопись глаз моих лег.

Сжечь вчера захотела свеча мотылька на пирушке, —

Снять нагар со свечи он хотел, превратясь в уголек.

Как огня мотылек, ждет Джами огневого лобзанья,

Дал твой сладостный просьбу услышал, — ответ недалек.

Я увидал тебя, и воле рассудка не внимает сердце,

Коть, сделав волей своенравье, само изнемогает сердце.

Подобно финиковой пальме, я вырастил мою надежду

Но этой пальмы плод — не радость. О, как он угнетает сердце!

Твои глаза — степные тюрки; им брови — лук, ресницы — стрелы,

И каждый выстрел им — удача, и стрелы мне пронзают сердце.

Сгорело сердце, в нем остался стрелы булатный наконечник.

Вот это настоящий выстрел, что насмерть убивает сердце!

Гнетет мне сердце век жестокий; тебе его я поручаю.

Пусть та рука, что убивала, сегодня утешает сердце.

Ты не дала мне утешенья, покой души, как вихрь, умчала.

Не тот был договор сначала. О, как всё это знает сердце!

Джами убежище построил, укрыл надежною завесой,

Там от смятенья и от бури лишь друга укрывает сердце.

Когда умру, хочу, чтоб кости мои в калам ты превратила,

Чтоб сердце на скрижали праха всю повесть муки начертило.

Промчись над головой моею на Рахше твоего тиранства.

Пусть мне пригрезится, что в мире меня ты вовсе не забыла.

Михраб твоих бровей увидя, имам от кыблы отвернется —

И склонится перед тобою в огне молитвенного пыла.

Из глаз моих струятся слезы, из сердца льется кровь живая.

Где мне спастись? Потоком бурным она жилище затопила.

Твой переулок мне — Кааба, там проливай ты кровь влюбленных.

Вокруг святыни той пустыня от жажды яростной изныла.

Лицом к следам твоих сандалий я прикасаюсь... О, блаженство,

Когда бы ты стопою легкой на лик страдальца наступила.

Мне тесен круг существованья с тех пор, как я с тобой в разлуке.

Перед Джами теперь пустыня простор неведомый открыла.

Я потянулся к лалам твоим; ты отповедь мне дала.

Благодарю за вниманье тебя, хоть ты меня изгнала.

Луна, с небосвода за горы зайди, закрой облаками свой лик.

Моя блистающая луна на угол крыши взошла.

Я, вспоминая о лалах-губах, пью цвета лала вино.

То чашу мою наполнила кровь из раны, что ты нанесла.

И что за добыча птица Хумай для сети твоих кудрей,

Которая мускусной тенью своей ланиты твои обвила?

Твой лик сравню с двухнедельной луной, озарившей сердце мое.

Твой стан — кипарис, но цветением роз природа его облекла.

Не спрашивай: «Когда началась любовь твоя, где конец?»

Нет ни начала у ней, ни конца, и будет, как вечно была.

О, если б любимого пса твоего именем звали моим,

С какою лаской имя Джами тогда б ты произнесла.

Любовной страстью своей одержим, брожу я, словно больной,

Чтоб издали увидать тебя, на улице жду ночной.

Любое страданье, любая боль ничто перед болью любви.

И я, потерявший сердце свое, не ведал боли иной.

Когда б не красили щек моих капли кровавых слез,

Лицо мое, как лицо мертвеца, пугало бы желтизной.

Кумирам многим молился я, всё сердце им отдавал,

Но встретил тебя — и падаю ниц перед тобой одной.

Розам садовым опасен всегда холодный осенний ветер.

О розовый куст, погубит тебя мой горестный вздох ледяной.

Нет, ты не сядешь возле меня! Ну что же — недолго ждать:

На полы одежд твоих сядет пыль, когда-то бывшая мной.

Джами, обезумев от страсти своей, газель эту миру сложил

О том, что он в мире один одержим безумной любовью такой.

Мечтаю умереть, чтоб ты к надгробью бедному пришла,

Там сердце мертвое мое, испепеленное дотла.

И если выпало душе покинуть этот скорбный мир,

Желаю превратиться в пыль той улицы, где ты жила. |

Сто роз, сулящих радость нам, благоухает в цветнике,

Ты подарила мне одну с шипом разящим, как стрела.

Я кровь из сердца проливал и с прахом эту кровь мешал,

Чтобы, увидя кровь и прах, твой разум жалость проняла.

Хула, насмешки иль почет? Не всё ли мне равно, что ждет?

Я радость сердца потерял, меня любовь с ума свела.

Разлука — словно жаркий тигель, дано ей всё переплавлять,

Но золото моей любви она расплавить не смогла.

Сказала милостиво ты: «Джами, ты мой докучный пес».

Пускай я пес, но избран я из псов, которым нет числа!

Нет силы у меня, чтоб встать, стряхнув твоей дороги прах.

Нет смелости, чтоб, пса прогнав, взамен лежать в твоих дверях.

Ты солнца огненного лик, я — к одинокой тьме привык,

И даже собственная тень мешает мне, внушая страх.

Сегодня иль в один из дней ты лучше кровь мою пролей,

Но край твоих одежд позволь держать в доверчивых руках.

О лекарь, милость мне яви, продай мне средство от любви!

Сказал он. «Без любви живи, не думай о мирских делах!»

К живущим на земле жесток, слезами мир залить я мог,

Как Ной, одну тебя б я спас, в ковчеге плыл с тобой в волнах.

Я твой Фархад-каменотес, — страданья высится утес.

У нас обоих, что ни вздох, любимой имя на устах.

О ней беседовал с людьми, — твердят: «От злой уйди, Джами!»

Кого же мне тогда любить, ответь, всеведущий аллах?!

Я дышащую грудь мою готов без жалости терзать,

Хочу слова, где нет тебя, из сердца вырвать и изгнать.

Я без тебя безвестным был, пылинкой неприметной слыл,

В блистанье лика твоего я отраженно стал сиять.

Как сновиденье предо мной проходит дивный образ твой.

Я счастлив тем, что в мире сем любовь мне выпало узнать.

Хоть за лохмотья нищеты два мира посулили мне,

Честнее рубище носить, бог слишком мало хочет дать!

Моя одежда дорога: блестят там слезы-жемчуга.

Неиссякаем их запас, могу под ноги их метать.

Уверен я: на небесах все небожители в слезах,

Мои стенанья там слышны, и боги стали сострадать.

Велела ты: «Стань псом, Джами! Собачью цепь себе возьми!»

Когда не верным псом твоим, так кем еще могу я стать?!

Кто расскажет луноликой, той, с которой разлучен,

Что тоскую я, стеная, и сомненьем удручен?

По тропинкам, где остались легких ног ее следы,

Я всю ночь брожу в печали, позабыв покой и сон.

Что мне пышных роз цветенье? Я безумный соловей, —

Верен я прекрасной розе, той, в которую влюблен.

Розы красные пылают, словно весь цветник в огне,

Будит вновь воспоминанье каждый розовый бутон:

Вижу нежный рот и щеки, стан, что тоньше волоска,

И смятенно умолкаю, красноречия лишен.

Загадал я: будем вместе, если сбросишь свой покров.

Ты, откинув покрывало, появилась, будто сон,

Снисходительно сказала: «Стань, Джами, моим рабом».

И ликующей звездою озарился небосклон.

Веселый праздник наступил, веселый день для всех людей,

Ты посмотрела на меня, и я стал жертвою твоей.

Боишься затупить клинок, чтоб умереть я сразу мог...

Прошу тебя, не мучь меня — без сожаления убей.

Я верный дам тебе совет, как без клинка меня сразить!

Мне покажи свое лицо и взгляд метни из-под бровей.

Не знаю, для чего мне жить, когда тебя со мною нет!

Могу ли жизнью посчитать остаток этих тусклых дней?

Вновь праздник наступил для всех, кругом звенит беспечный смех,

Ты — праздник мой, но плачу я, и мрачно на душе моей.

Предпраздничную кутерьму, коль нет тебя, я не приму,

Мне тяжки праздничный разгул, веселье и приход друзей,

Джами, вновь праздник миновал, а ты ее не увидал.

Кто вздумал праздником назвать тот день, что всех других грустней!

Кровью сердца без тебя грудь моя обагрена

И кровавая глаза покрывает пелена.

В плен ты взять меня смогла, но раба не добивай,

Жалок я, но жизнь моя вся тебе посвящена.

Завитки твоих кудрей — звенья тягостных цепей,

Ими в бездну завлечен, что безумия полна.

От чарующих колец обезумел я вконец.

Поводырь мой, я — слепец, без любви мне жизнь темна.

Не расспрашивай о том, чем живу я день за днем,

Погляди — и ты поймешь, как судьба моя грустна.

Иль сочувствие в тебе пробудит моя беда,

Иль клинок свой обнажишь, чтобы кровь текла, красна.

Плоти я, Джами, лишен. Скорбный вздох я, долгий стон,

Я рыдающий рубаб, в песне боль моя слышна.

Все розы расцвели в саду, но любоваться нету сил,

Мне без тебя не только сад, а весь цветущий мир немил.

Друзья вдыхают аромат, вблизи кустов они сидят, —

Ты — краше розы, близ тебя я радость жизни находил.

Соринки с твоего пути я рад ресницами смести,

Слезами глину замесив, свое надгробье я сложил,

Ты беднякам — так говорят — даруешь красоты зекят,

И мне немного удели, я эту милость заслужил!

Подобно птице, трепещу, погибель от клинка ищу, —

Ты руку занеси с клинком, чтоб я не мучился, не жил.

Мне суждено теперь одно: позор, беспутство иль вино.

«Уйди!» — советчику кричу, чтоб близ меня он не кружил.

Не говори: «Зачем, Джами, газели жалобны твои?»

Я кровью сердца их писал, в них вздохи скорбные вложил.

Ты царица красоты, я — истерзан нищетой.

Значит, мне счастливым быть не даровано судьбой.

Но приблизь меня, чтоб мог пыль сметать с твоих дорог,

Я молю тебя о том, как о милости большой.

Там, где конь тебя промчит, я целую след копыт.

Распростертым я лежал на дороге дивной той.

Равнозначны мне с тех пор и величье и позор, —

Я люблю тебя, а ты столь безжалостна со мной.

На базаре и в саду я с тобою встречи жду,

Как луна пречистый лик совершенной красотой.

Сожжена душа дотла, но она бы расцвела,

Если б ты единый раз поглядела с добротой.

Не грози: «Джами, уйди, или я возьму клинок!»

Я пришел на твой порог, чтоб убитым быть тобой.

Когда ты ночью ляжешь спать, мечтаю робко об одном:

Вблизи, светильник засветив, твоим полюбоваться сном.

Ресницы прикрывают взор, они меня подстерегли,

С тех пор мерещится везде бровей приподнятых излом.

Я волю смелым дал мечтам: я припаду к твоим устам,

Покрыта верхняя губа благоухающим пушком.

Хочу вечернею тропой идти неслышно за тобой,

Сопровождая, охранять, быть тенью на пути твоем!

Отдав поклон тебе земной, я к ветерку бы стал спиной,

Чтоб пыль порога твоего с лица не сдуло ветерком.

Одной я отдал сердца жар, одной вручаю душу в дар:

Зачем ты угрожаешь мне несправедливости мечом?

Джами, о том не сожалей, что верен ты любви своей,

Нет веры у тебя иной. Ты изуверился во всем.

Я твой раб. Продай меня — беглым сделаюсь рабом.

Ты сто раз раба продашь — приползу сто раз в твой дом.

Соглядатаем своим в раздраженье не зови,

Быть почетнее в сто раз стерегущим двери псом.

У меня не хватит сил усмирить сердечный пыл,

Хоть не меньше сотни раз сердце я просил о том.

Душу темный пламень жжет, затмевая небосвод,

Словно зеркало, его протираю рукавом.

Но всегда, когда стрелой угрожаешь, ангел злой,

Вечной жизни для тебя я прошу пред алтарем.

Заявляю с похвальбой, что я пес покорный твой, —

Уличенный в хвастовстве, умолкаю со стыдом.

Песни все мои возьми: их слагает не Джами!

Создавала их любовь в упоении святом.

Не хочу я пустословьем осквернять родной язык,

Потакать лжецам и трусам в сочинениях не привык.

В бесполезных поученьях затупить свое перо —

Всё равно что бросить в мусор горсть жемчужин дорогих.

В суете и праздномыслие я растратил много лет

И раскаиваться буду до скончанья дней моих.

Лишь с годами постигая смысл сокрытый ремесла,

Тайно слезы проливаю, еле сдерживаю крик.

Пусть от Кафа и до Кафа слов раскинулся простор,

Поиск верного созвучья вел не раз меня в тупик.

Рифмы, образы и ритмы так же трудно подчинить,

Как поймать рукою ветер, наклоняющий тростник.

И сказал я на рассвете вдохновенью своему:

«Мне мучительно с тобою каждый час и каждый миг.

Я устал гранить и мерить, находить и вновь терять,

Пребывать хочу в молчанье, отвратив от песен лик».

«О Джами, — в ответ услышал, — ты хранитель дивных тайн,

Ты богатствами владеешь, я раздариваю их!»

Кумир по-тюркски говорит, его не понял я пока,

Но я в плену у тюркских глаз и у чужого языка.

Сладкоречивым я прослыл, но устыжен тобою был.

Смутясь, я понял: речь моя от совершенства далека.

Пусть на груди моей горит полуокружный след копыт

Того коня, что вдаль унес так беспощадно седока.

Иные выставляют щит, который сердце защитит, —

Я бросил щит, мишенью став для всемогущего стрелка.

Я словно туча: смех мой — гром, и слезы хлынули дождем.

Но пламень сердца не зальет горючих этих слез река.

Когда б осмелился, я сам припал к божественным стопам.

Любовь безмерная моя неодолима и крепка.

Тебя отвергнет вдруг кумир — и рухнет сразу светлый мир,

В бесславье будешь пребывать, Джами, грядущие века.

Зачем не сразу умер я, зачем разлуку перенес?

И, словно смертного греха, стыжусь я этого до слез.

Я был неопытен, несмел, я только издали глядел,

Ни разу не поцеловал уста, что ярче вешних роз.

Соперник послан мне бедой, ему, измученный, худой,

Как кость собаке, я себя на растерзание принес.

Не сосчитать твоих рабов, чертоги стерегущих псов, —

Я жалкий раб твоих собак, твоих рабов покорный пес.

Страданья сладость я постиг, не зная радостей других,

Мне дела нет до дел мирских, до пересудов и угроз.

На мне не бархат, не атлас, не отводи в смущенье глаз:

Почетно рубище мое, горжусь я тем, что гол и бос.

Ты похвалялась пред людьми: «Гроша не дам я за Джами!»

Что ж, цену верную себе узнать мне ныне довелось.

Обо всем забыв на свете, сам с собой наедине

О тебе, томясь, мечтаю в предрассветной тишине.

Вновь в объятиях страданья бесконечно длится ночь,

Долгожданного забвенья не дождаться мне во сне.

Но, увидев в полном кубке отраженье уст твоих,

Я сознания лишился, и вина тут не в вине.

Состраданьем, как по струнам, мне по жилам провела,

И протяжно застонал я, уподобившись струне.

Серьги, кольца золотые так пленительно звенят,

Что, кольцо надев ушное, стал рабом твоим вдвойне.

Ведь совсем еще недавно были мы с тобой вдвоем,

Сладость ночи миновавшей возвратить хотелось мне.

Круговую чашу горя выпей, сердце, до конца.

«Пей, Джами, — сказало сердце, — пей со всеми наравне!»

Когда в мечети вижу я твоих бровей тугую нить,

Я, про молитвы позабыв, хочу колени преклонить.

Когда случается пройти мне мимо дома твоего,

Я райских гурий красоту готов насмешливо хулить.

Мне говорили — ты добра к страдальцам, сломленным судьбой..

Взгляни, как исстрадался я, — нет без тебя желанья жить.

Зачем живая мне вода из рук пророка самого,

Когда отраву уст твоих не доводилось мне испить?

Бросаешь ты подачку псам, что охраняют твой чертог...

Собакой у твоих дверей дозволь мне преданно служить!

От серебра твоих грудей мой лик стал золота желтей,

И золото и серебро теперь не стану я ценить.

Пес пожалел меня: «Джами, свои стенания уйми,

Не то от жалости к тебе я стану горестно скулить».

Встань, чтоб всё начать сначала! Чтобы стала жизнь ясна,

С чистым сердцем из бокала выпей терпкого вина.

Мы скупы на покаянье, но зато щедры в другом:

До краев наполни чару и бездумно пей до дна!

Лучше кубок, друг, со мною стоя выпить на пиру,

Чем томиться над Кашшафом от восхода дотемна.

В медресе налог не нужен, обойдемся без него,

Щедрым будь, виноторговец, наливай нам дополна.

Господин, зачем меняле наши деньги отдаешь?

Разорил нас плут меняла, от менял беда одна!

Что нам сетовать напрасно, что нам жаловаться зря,

Хоть гоненья и обиды испытали мы сполна.

От богатых одеяний пусть избавит нас аллах,

Для Джами хырка подходит, грубошерстна и бедна.

Уста ее пьяней вина, и я вино в волненье пью.

Разлуки проклиная дни, я не вино — томленье пью.

Печали этой нет сильней — изглодан мукой до костей,

Тоску безмерную свою в бессильном исступленье пью.

Не отвлекай меня, прошу: своей любимой я служу.

Пьян без вина, едва дышу, в тревоге и в. смятенье пью.

Неспешно пьют друзья кругом, о том беседуя, о сем, —

Я вспомню терпкие уста и вновь без опьяненья пью.

Одной любовью опьянен, я отвергаю небосклон,

Пусть, словно чаша, полон он, ведь я без утоленья пью.

И если б вдруг Лайли вошла, Маджнуна чару поднесла,

Не удивился я тому, ведь я без отрезвленья пью.

Сказала роза мне при всех: «Джами, вот чаша, пить не грех!»

И кубок с розовым вином я, преклонив колени, пью.

Звенит томительно рубаб, и винных струй звучанье в нем,

И до бесчувствия струна меня глушит своим вином.

Я чашу страждущему дам, но рядом пить не сяду сам:

Впиваю я ушами звон, как будто припадаю ртом.

Зачем мне этот небосвод, где солнце, словно ковш, плывет?

Остатки на пиру любви испил бы лучше я тайком.

Знай, я по горло пьян и сыт слезами собственных обид

И сердце бедное мое — кебаб, сжигаемый огнем.

Ты обещаешь, ты сулишь... Но ты обманный морок лишь,

Родник в пустыне, занесен сыпучим, медленным песком.

Не говори: «Вино спасет и боль разлуки унесет».

Знай, без тебя не хмель, а яд единым выпью я глотком.

Без нежных губ я изнемог, рот пересох, свидетель бог

Вино как воду пьет Джами, не находя забвенья в нем.

Благословляю ветерок, он посетил твой ранний сад,

Донес он утренней порой моей любимой аромат.

Хочу я превратиться в прах, чтоб у прохожих на стопах

Пробраться в дом твой, и в углу я притаиться буду рад.

Мечтаю я к твоим стопам припасть усталой головой,

Дай мне забвенье и покой, не надо мне других наград.

Еще молю я об одном: ударь меня литым клинком,

Пусть стрел летучих острия меня безжалостно казнят.

Из нити жизни и тревог сплету узорчатый шнурок,

К нему я сердце привяжу, чтоб ты украсила наряд.

Ту сладость, что туба дает и золотой пчелиный мед,

Я обрету, увидя стан, с которым кипарис равнят

Зачем Джами михраба свод — густых ресниц он видел взлет,

Пред аркой сросшихся бровей священным трепетом объят.

Я не шейх, не отпрыск шейха. Всемогущему хвала,

Я, друзья, не святотатец, не мюрид и не мулла.

Мой приятель-виночерпий просветить сумел меня,

И не верю я муршидам, порожденью лжи и зла:

Ведь муршид меня заставит, покаянья дав обет,

Отстранить хмельную чару, что красоткащоднесла.

Много раз как правоверный посещал я медресе,

Но любви не видел к ближним: там слова, а не дела.

Среди тех, кто обещанье помогать друг другу дал,

Не осталось бескорыстных, чья душа была светла.

Не беда, что ты к святыне в путь отправился пешком, —

Нелегка твоя дорога, лишь бы правильно вела.

Веселись, Джами беспечный, выпей чашу дней своих, —

Их судьба, не поскупившись, щедрой дланью налила.

На сердце у меня клеймо, я душу пламенем ожег,

Ум обездолен — честь свою от грабежа не уберег

Ты мне сказала, что любим тобою некогда я был,

Но почему же «был», скажи, — ведь я всё тот же, видит бог!

Мне говорят: «Любовь пройдет, на убыль красота идет».

Но ты прекрасней с каждым днем — и от любви я изнемог

Окован звеньями кудрей, я обезумел от цепей —

Отныне жить мне суждено в плену сомнений и тревог.

Я отдал душу в плен слезам, терзанием измучен сам,

И слово каждое мое тягчайший исторгает вздох.

Несчастья хочет мне она, моя надменная луна.

Вся жизнь загублена сполна, смерть подвела всему итог.

Колдунья, боль моей души, разбой свой дерзкий доверши, —

Напала на Джами в тиши, оборониться он не смог.

Мне и возле Каабы всё дворик мерещился твой,

Я лицо твое вспомнил, плененный святынь красотой,

А когда я увидел, как черен Каабы покров,

Я к твоим волосам потянулся желанья рукой.

Я с молитвою взялся за храмовой двери кольцо,

Но о кольцах кудрей моей милой молился с тоской.

Я лицо обратил в твою сторону даже тогда,

Когда лица других повернулись к Каабе святой.

Вкруг Каабы ходил, меж священных холмов пробегал, —

Лишь тебя я искал на тропе и прямой и витой.

На горе Арафат до заката молилась толпа,

Я же весь этот день разговаривал только с тобой.

К исполнению молений стремились в долине Мина,

Но Джами лишь к тебе, лишь к тебе устремлялся душой.

Пока я в объятьях твоих — засыпать не буду,

Пускай обезглавят меня — отступать не буду.

К сокровищам чудным путем мы доходим трудным:

Я действовать стану и праздно мечтать не буду.

Лишь стража тебя окружает, но я отныне

От стражей твоих ни на пядь отставать не буду.

Меня ты убить обещала... Ну что ж, не медли,

Я жду этой смерти — защиты искать не буду.

Ты стала мне раем земным — так зачем удивляться,

Что рая небесного я ожидать не буду.

Коль мерить влюбленных в тебя высотой их страсти,

Я выше любого, себя принижать не буду.

Страдать — нестерпимо, и я не хочу разлуки,

Разбился корабль, но в волнах погибать не буду

Кричишь: «Прочь с дороги, Джами!» Залечи мне раны,

И я на пути твоем больше лежать не буду.

Если б я на ступеньках у дома подруги прилег,

Я б уже не хотел перейти через райский порог

С кирпичом в изголовье, на голой земле бы лежал,

Златотканой парчовой подстилкой бы я пренебрег.

Мне в молельне аскет проповедует. Лучше в огне

Иноверного капища сжечь его хитрый силок!

С предначертанным свыше я соразмеряю свой шаг,

Чтоб Каабы надежд я достичь беспрепятственно мог

Что мне строки добра или зла на странице души,

Если можно прочесть то, что пишет над губкой пушок?!

Нивы мира тучны, мне же хватит пирушки хмельной

Возле поля, под тополем, там, где струится поток.

Ах, Джами, ускользнула из рук твоих верности нить.

Вероломной подруге зачем ты вручил поводок?

Когда же, когда я от этих страданий спасусь?

От боли, от неутоленных желаний спасусь?

Доколе нам, сердце, попреки рассудка терпеть?

Быть может, лишась его, от назиданий спасусь?

Я локоном милой опутан, но он не змея,

И разве я здесь волшебством заклинаний спасусь?

Ты каверзы строишь, кокетством терзаешь меня,

О господи, как от ее истязаний спасусь?

О добрая воля, со мной подружись, и тогда

От злой ее воли, от горьких стенаний спасусь.

О пластырь для сердца, ладонью мне на сердце ляг!

От муки сердечной, от вечных метаний спасусь.

Пригубить из смертного кубка я жажду, Джами,

И этим от крови своей возлияний спасусь.

Взор твой дерзкий сеет бурю среди гурий Туркестана,

Эти очи грабят турок и таджиков грабят рьяно.

Лика твоего нежнее не найти тюльпана в поле,

Стана твоего стройнее не найти в саду платана.

Спел мутриб о виноцветных лалах губ твоих, и песня

Лакомством привычным стала на любой пирушке пьяной.

Как ты сладостна! Наверно, из сосков, тебя кормивших,

Вместо молока сочился чистый мед благоуханный.

Как хитра ты! Меч вонзая, не себя винишь, а руки:

Меч подъявшие, мол, сами грех замолят покаянно.

Не могу я жить поодаль от любимых губ. О боже,

Или смерть пошли мне, или дай вкусить мне плод желанный!

У Джами пустые руки, лишь в устах мольба о благе.

Не беги, благополучный, тех, кто страждет постоянно.

Взгляни на улыбку любви моей

И, палец свой прикусив, онемей.

Стократ я измерил страданья путь

Арканами кос, что черней ночей.

Колечки фиалок в саду без тебя

Подобны звеньям тюремных цепей.

Будь вдвое красивей луна — и то

Померкнет она пред красой твоей.

Ты знаешь, как сердце мое болит,

Но ты не жалеешь таких людей.

На страшные муки готов Джами,

Твое равнодушье — всех мук страшней.

Доколе бесчинствовать, в винных витая парах,

Лить кровь на пирах и хмельной бушевать во дворах?

Я ранен тобой. Приторочь же добычу к седлу,

Чтоб за полы я не цеплялся в бесплодных мольбах.

Что требует страсть, и условье любви каково?

Бежать, привязаться к тоске о любимых устах.

Хлещи скакуна, моя всадница! Ветер, швыряй

На головы наши безумные бедствия прах!

О, как вырывался Джами из оков этих кос!

И все же, как бедный Маджнун, оставался в цепях...

Вешний ветер с розы дикой покрывало сбросил смело,

Тут явились винопийцы, и пирушка зашумела.

А вокруг тюльпанник вырос — это, розами любуясь,

Вмиг толпа тюльпаноликих на лужайке заалела.

«В дни цветенья роз прекрасных трезвости зарок непрочен» —

С этим мудрым изречением соглашаюсь я всецело.

Не окажутся ли ринды — развеселые бродяги —

Праведней благочестивцев, чья душа окаменела?

Не у тех, кто нижет четки, ты жемчужину отыщешь,

Ибо раковиной служат ей ладони винодела.

Соловей, над робкой розой не кружи — таких скитальцев

Толпы здесь прошли и скрылись из цветущего предела.

Только нежно, будто строчки дружеского их привета,

Под кустом багряным травка для тебя зазеленела.

В нераскрывшемся бутоне запечатано посланье

От израненного сердца, что любовью пламенело.

Жжет тоска Джами, и пламя не залить слезами.. Ливню

Не отмыть тюльпан, чье сердце от ожога потемнело.

Я не участвую в пирах не потому, что я аскет:

Не шумным радостям пиров, а горестям принес обет.

Нет, недостоин и атлас царя устлать дорогу к ней!

Всевышний, рвани дервиша не дай напасть на этот след!

О дерзкая! Ты не стыдись своей привычки мучить нас —

Привык не обижаться тот, кто верою в тебя согрет

Молитва у меня одна «Моя царица красоты

Да будет век ограждена от злого умысла и бед».

С терпеньем и рассудком я был связан узами родства,

Но навсегда с родней порвал, когда любви увидел свет

Пришел нейсан, и мутных вод потоком залит этот дом:

От сердца слезы поднялись к глазам, у них кровавый цвет.

Пусть чарой обнесут Джами! Одну лишь сердца кровь он пьет

Другого красного вина для сердца раненого нет.

Сладкоязычный попугай, тоской объят, забыт,

Когда твой рот нам истый рай земных услад сулит

Ты нами не пренебрегай — привыкли мы к тому,

Что твой, столь благосклонный, взгляд блаженство всем дарит.

Ты сердца разломай ларец, а в нем один лишь клад —

Жемчужина мольбы, что я шептал стократ, — сокрыт.

От жажды губы запеклись, хотя потоки слез

Печальный ключ очей моих, что кровь таят, струит.

В шатре желаний стан ее столбом опорным стань,

А стен края пусть черных кос тугой канат крепит.

Кто чист душой — в стране любви высокий ищет пост,

Дурному — низкий по душе, его разврат манит

Низвергла знамя мудрецов любовь, и флаг Джами

Над станом, где безумья стон и боль царят, парит.

На могильной плите моей строки и скупы и строги,

Но прочтешь ты о горе влюбленного в каждом их слоге.

На пороге твоем был я, пламенный вздох исторгая, —

Лишь у пса твоего и остались на память ожоги.

Вплоть до Судного дня солнце скроется, если на полдень

Ляжет тень моих горьких ночей, проведенных в тревоге.

Наводнение слез было вызвано бурей рыданий:

Я ведь знал, что обрушится дом моей скорби убогий.

Пыль с могилы моей, если б только ты ветром промчалась,

Проплыла бы, как быль о любви, о печальном итоге.

О царица наездниц! Зачем я увидел твой выезд?

Повод вели я выпустил, и подгибаются ноги...

Умер бедный Джами, а тебе не подумалось даже:

«Некто, страстью погубленный, пал у меня на дороге».

Когда из глины и воды творец меня лепил,

Я пламенем любви к тебе уже охвачен был.

О, если б мне досталась нить, связующая нас,

Разорванное на куски я б сердце снова сшил!

Хотя я милости твоей и начисто лишен,

Я знаю: чистотой любви тебе я буду мил.

Когда всему живому смерть предначертал творец,

Мне от жестокости твоей он умереть судил.

Не склонен к радости Джами — в тот изначальный час

На горе, крови и слезах мой прах замешен был.

Уехала моя подруга. Дойдет ли к ней мой зов?

Я кроме утреннего ветра найду ли к ней гонцов?

Я вправе ли писать ей письма, чтоб именем моим

Она могла украсить список своих покорных псов?

Сказала, душу отнимая: «Уста отдам взамен».

И вот, со мной не расплатившись, ушла в конце концов.

Я зерна слез моих напрасно разбрасывал всю жизнь:

Голубка нежная бежала от всех моих силков.

О, научи меня, охотник, как заманить газель,

Дабы желанную добычу принес мне долгий лов!

Я грубым жаром вожделенья был сотни раз сожжен,

Доколе ждать мне приближенья к сопернице цветов?

Джами, не спрашивай: «Откуда весь этот пьяный бред?»

Ведь кубок мой из хума страсти наполнен до краев.

Своенравна, остроглаза, с гневным, дерзким языком

Та, что на меня ни разу не взглянула и тайком.

Проливаю в граде муки горьких слез кровавый град

С той поры, как я в разлуке и с надеждой незнаком.

Пламя грудь мою сжигает. Если меч в нее вонзишь,

Станет сталь водой живою, освежающим глотком.

Глазом, полным восхищенья, будь мой каждый волосок, —

Разве хоть на волос меньше к милой буду я влеком?

Возле дома луноликой я брожу из года в год,

Почему не спросит: «Что с ним, с безутешным бедняком?»

Восхищаться красотою я привык с давнишних пор.

Не поможет мне советчик при обычае таком!

Нет, не вырвешь сердце силой из ее силков, Джами,

Если ты навеки с милой связан каждым волоском!

Темница, что ты создала для сердца моего,

Приютом радости была для сердца моего.

За то, что я тебя люблю, весь мир меня хулит.

Но есть ли выше похвала для сердца моего?

О, родинки твоей язык! О, пламени язык!

На нем сгорело всё дотла для сердца моего.

Благоуханная волна вкруг нежных этих щек,

Ты цепь раба, ты — кабала для сердца моего!

Два мира я успел пройти, ища тебя в пути,

Добром была дорога зла для сердца моего.

Созрел от света и тепла весенний жесткий плод,

Прозрел я, — страсть, светясь, взошла для сердца моего

От бури времени Джами укрылся между скал:

Мой стих — надежная скала для сердца моего.

Суфий, всё, что есть в молельне, заложи, купи вина!

Что упущено измладу, возместить спеши сполна!

Опьянен любовным хмелем, в честь пурпурных лалов — губ

Я напитком цвета лала напиваюсь допьяна.

Страстью к юным похваляться седовласому грешно:

Седину вином окрасишь — станет розой седина!

Я стяжал дурную славу, опозорен, изгнан я.

Сторонись меня, святоша, коль молва тебе страшна!

Сын мой, что нам совершенство! У влюбленных расспроси,

В совершенстве ли блаженство, какова ему цена?!

Жизни смысл — един от века, форм ее вовек не счесть,

Изменяет облик пена, неизменна глубина.

О Джами, твори молитву, обернувшись к кабаку:

Счастье даст тебе не Мекка, а другая сторона.

Глаза мои, вот вам совет: в ее лицо смотреть не надо!

Разлуки я принес обет, а больше мук терпеть не надо!

О ты, что рвешься каждый день на улицу твоей любимой,

От веры лучше откажись, но попадаться в сеть не надо!

Хозяин, из своих садов растенья вырвать повели-ка!

Увидев лучшую из роз, о повилике петь не надо!

О ты, привязанный к любви, порадуйся упрекам злобным

«Он ищет только красоту, ему иного ведь не надо!»

Нет средства сердце уберечь от власти глаз твоих опасных,

Не обучай их колдовству, им чарами владеть не надо!

Джами, умолкни! Пес и тот завыл из-за твоих стенаний.

На улице ее в ночи не появляйся впредь, не надо!

Яви Свое лицо, оно зари моложе.

Как зеркало, оно мир отражает божий.

Средь псов сторожевых я дверь твою стерег,

«Кто этот человек?» — ты не спросила всё же.

Бил камнем в грудь себя, и говорили все:

«Он, верно, в ту влюблен, чье сердце с камнем схоже».

Не кудри это, нет! — тенета грозных бед!

Влюбленный попадет в них раньше или позже.

Не допустила ты твоих коснуться уст,

Дозволено ли быть надменнее и строже?!

Не взглянешь, точно я прохожий иль чужак,

Как будто псам твоим неведом тот прохожий!

Соперник поносил Джами, но молвил пес.

«Он с нами службу нес — и нам других дороже».

Луна взошла... Нет, не луна! Луна дарует меньше света.

Я гибну, близится она, чья шапочка чуть вкось надета.

В ней прелести заключены луны четырнадцатидневной,

Хоть это чудо на земле живет пятнадцатое лето.

Найди на всех земных путях красавиц и построй полками, —

Их всех во прах, как властный шах, повергнет чаровница эта.

Томлюсь я в темноте ночной не на постели цвета лала, —

Пылает пламя надо мной, алеет кровь, тоской нагрета.

И если дни мои черны, виною — черный цвет разлуки.

Как не рыдать из-за луны, сокрывшейся за тучей где-то?!

Руины горя по ночам — холодная моя гробница.

Привычной стала мне печаль, она со мною — до рассвета.

Джами — во прахе! О, внемли!.. Моих волос коснись ногою!

Неужто жалкий прах земли достойней головы поэта?!

Всё, что в сердце моем наболело, — пойми!

Почему я в слезах то и дело — пойми!

Муки долгой разлуки, терпения боль,

Всё, что скрыто в душе моей, — смело пойми!

Прах земной отряхну я... Откуда пыльца

На одежде твоей снежно-белой — пойми!

Принесет чье-то мертвое тело поток.

Чье оно, это бренное тело, — пойми!

Ищешь красок любви?.. Погляди — у Джами

Слезы — алы, лицо — пожелтело... Пойми!

Поглощенный тобой, на других я взираю сурово.

Мысль, мечта о тебе не дороже ли счастья земного?!

Ревность гложет меня.. Если б мог я другим запретить

Даже в помыслах тайных к тебе обращать свое слово!

Почему благосклонно соперников слушаешь ты?

Что тебе в их речах?.. Пожалела бы тяжко больного!

Я целую твой след, я глотаю дорожную пыль,

Я, который не пил у других и воды родниковой!

Всех других я изгнал из укромных покоев души:

Шаха тайны покой недоступен для взора чужого!

Не сердись, что письмо я вручаю удоду. Как жаль,

Что на крыльях его не домчусь я до милого крова!

Как несчастен Джами! О, пойми!.. Но безжалостна ты.

Чтоб меня уязвить, ты другим улыбаться готова.

Меня убить грозишься! Ну и что ж!

Не счастье ли, что ты меня убьешь?

Чему учиться этой своевольной,

Не знал учитель и вручил ей нож.

Как тонок стан твой — не постигнет разум.

Как нежен ротик — разом не поймешь.

С шести сторон я окружен любовью.

Семь климатов меня бросают в дрожь.

Сулит ли счастье лик луноподобной?

Как знать?.. Обычный календарь негож.

Ты платы хочешь?.. Всю большую землю

Слез серебром берусь осыпать сплошь!

«Джами подобен сору», — ты сказала,

Но в ссору ты меня не вовлечешь!

В кубок цвета рубина свой рот преврати

И от цвета вина тем меня отврати.

Прикажи, чтоб на улицу шел я твою, —

Пусть всегда будет храм для меня взаперти.

Псом своим назвала... Но достоин ли я?

Мне привычное имя мое возврати!

Если бранью не встретишь мой тихий привет,

Соизволь хоть в движенье уста привести!

Спрячь скорей в рукава серебро своих рук,

Чтоб меня от напрасных желаний спасти.

Паланкин мой уносит судьба от тебя..

Выдь на крышу! Взгляни!.. И вернусь я с пути.

Ты решила Джами предпочесть?.. Так уйдем

И от тех, что не счесть, и от тех, кто в чести.

Ради тебя прахом я стал на путях красоты.

Жду: не пройдешь ли ты, пери моя, шах красоты.

Отблеск далекий светлого солнца лица твоего

Миру блестит на розах ланит, на устах красоты.

В сердце своем я — безумец — воздвиг сокровенный чертог

Для обитающей в двух необъятных мирах красоты.

То, что хотел я за век мой короткий в мире свершить,

Всем я пожертвовал, все я сложил в ногах красоты.

В миг незабвенный твою благосклонность видел Джами,

С этого мига он не отвергнут в глазах красоты.

Душу от этих душных одежд освободи скорей,

Смело кулах заломи набекрень, растопчи короны царей!

Черный терновник на улице друга лучше цветущих роз.

Черным терновником, добрый друг, могилу мою усей.

С горя, как волос, я исхудал, в добычу тебе не гожусь.

Свей для охоты своей торока из жил и кожи моей.

Печень моя тоской сожжена, стенаю я и кричу.

Печень мою ножом распори или уста мне зашей.

Над изголовьем моим склонись как друг в мой последний миг.

Жгучие слезы мои осуши и горе мое развей.

Людям без сердца немилость твоя безразлична и милость твоя, —

Пусть я один все муки приму, что ты несешь для людей!

Коль потрясенного духом Джами смертью казнить решено,

Счастье дарящим в последний миг взглядом его убей!

Вздох моего кипариса ко мне ветерком донесен.

Жарко опять языками в груди моей пламень взметен.

Славлю твое восхожденье, светлый Сухайль Йемена!

Сумрак предутренний в полдень светом твоим превращен.

Жгучими вздохами муки опалены мои губы,

Пламенем неугасимым весь я испепелен.

Я умолял: «Не гони меня в дверь — во тьму и безвестность!»

Был мне ответ: «В эту дверь навсегда тебе вход запрещен».

Даже вблизи от меня ты невидима мне, словно пери,

Так твой изменчивый образ воздушен и так утончен.

Золото желтых ланит, серебро моих слез зарывал я

В прах твоей дальней стези, за тобою всегда устремлен.

Не упрекай же Джами, что он знает лишь магию взглядов!

Всё, что имеет он, — в этом; другого таланта лишен.

В моей груди — твоя обитель, но ускользаешь ты от взгляда.

Бальзам израненного сердца, стань для очей моих отрадой!

Печаль мой век укоротила, как жито на току спалила;

Но тысячу имей я жизней — все за тебя отдать бы надо.

Я сердцем — раб в аркане страсти, душой — заложник в стане бедствий.

Где помышлять мне о покое? Кто мне защита и ограда?

Доколе, странник, понапрасну внимать стенаниям свирели?

Прислушайся к моим рыданьям, в них и забвенье и услада!..

Мои стопы в кровавых ранах. А конь твой резвый вдаль несется..

Как понесу за ним попону — парчу роскошного наряда?

Посеял я зерно терпенья, но, словно жнец нетерпеливый,

Печаль серпом срезает стебли невсколосившегося ряда.

Сраженному мечом прищура, Джами одной твоей улыбкой

Возвращена душа живая — за муки долгие награда.

Когда ты, Кыбла красоты, свой лик откроешь нам,

Спиной к михрабу стану я, лицом — к твоим бровям.

Творя намаз, лицом своим я к Кыбле обращен;

О, если б и лицо твое, как солнце, было там!

Мой грех невольный мне прости! Увидишь ты сама

Ряды молящихся тебе, взглянув со стороны.

Твой лик всегда передо мной, но от его лучей,

Смятением охвачен, в тень я отступаю сам.

Вокруг я слышу гул молитв да четок мерный звук,

Я втайне лишь тебе молюсь и чужд иным мольбам.

Как низко муэдзин запел, когда увидел он

Твой стройный стан, твой дивный лик, несущий свет сердцам.

Заметив странника, ничком лежащего в пыли,

Знай: это я — Джами — лицом припал к твоим следам.

Взгляд мой, видящий мир земной, — от тебя.

Мир цветущий, как сад весной, — от тебя.

Пусть не светит мне серп молодой луны.

Дом мой полон яркой луной — от тебя.

Так ты мечешь аркан, что хотели бы все

Перенять бросок роковой — от тебя.

Кто увидел тебя, не укроется тот

Ни щитом, ни стеной крепостной — от тебя.

Роза хвасталась: я, мол, одежда ее.

Но ведь амбровый дух иной — от тебя,

И должна разорваться одежда твоя,

Чтоб упасть, отделиться кабой — от тебя.

Говоришь: «Что хочет Джами от меня?»

Я хочу лишь тебя самое — от тебя.

Меч обнажи, палач разлуки! Доколь мне, словно уголь, тлеть?

Как жить мне без нее мгновенье? Сто раз мне легче умереть.

Лети гонцом к ней, ветер утра! Неси мою живую душу!

Как тело без души, без милой мне здесь безжизненно хладеть.

Сама душа Ширин прекрасной, еще не зная мук разлуки,

Что знает о беде Фархада, кому весь век в труде кипеть?

Еще не вижу розоликой, но все шипы мне в грудь вонзились,

Зачем зовешь меня, садовник, коль розы нет — кому мне петь

Зачем, о милый собеседник, ты просишь у меня рассказа?

Язык мой говорить не может, как попугай, попавший в сеть,

И пусть моим гореньем ярким озарены все страны света!

Я плачу, как свеча пылая, я осужден дотла сгореть.

Джами погиб в разлуке с милой. Эй, смерть, разграбь остатки жизни!

И пусть слова его взывают, звеня, как серебро и медь.

Нарциссы темных глаз твоих так томны, так опьянены,

Так для души моей они грозящим бедствием полны

Ведь кроме тела и души меж нами не было преград.

Приди! Разлукою давно преграды эти сметены.

Как две ревнивицы, мои зеницы на тебя глядят

И, друг от друга утаясь, к тебе всегда обращены.

Что спорить радуге с луной? Пусть арками твоих бровей

Сольется радуга небес с блистающим серпом луны.

Настанет ночь — глаза твои, как два туранские стрелка,

В тени уснули... Луки их под изголовье им годны.

Непостижимы для ума твой стан, твой взгляд, твой нежный рот,

Хоть ум в познаньях и достиг неисследимой глубины.

Не спрашивайте у Джами о мире этом, мире том.

Все помыслы его теперь к единственной устремлены.

За красотками юными, став стариком, не беги!

Седовласый, за черным косы завитком не беги!

Коль навеки луна твоей младости омрачена,

Ты за тоненьким лунным трехдневным серпом не беги!

По следам легконогих, чей стан кипариса прямей,

Ты, как клюшка човгана, согбенный грехом, не беги!

Отчитаться за всё после смерти придется тебе.

За толпою кумиров на пире ночном не беги!

Если хочешь дойти до Каабы желаний твоих,

Ты за тем, кто плутает неверным путем, не беги!

Полный похотью, чистым сердцам ты преград не чини!

Не очистясь душой, в дервишский дом не беги!

Здесь ловецкая сеть нам дана — совершенство добыть.

Без добычи, Джами, с полпути со стыдом — не беги!

Кто стан твой стройный к жизни вызвать мог,

Тот сам скорбям мой дух живой обрек.

Вооружилось войско красоты

И двинулось на сердце, как поток.

Текут, как лава, души пред тобой...

Душой я в том расплаве изнемог

Увидев, как играешь ты в човган,

Я сердце у твоих бросаю ног.

Скачу, спасаюсь бегством о двуконь...

Тоски-погони вслед всё ближе скок.

Мой лик — в слезах... Так перлы моря тайн

Выбрасывает буря на песок.

Джами презрен тобой. Но знаешь ты —

Как щедр душой, как сердцем он широк.

Что видел в мире этот шейх, укрывшийся в своем дому,

Отрекшийся от нужд людских, себе лишь нужный самому?

Он сам живую с миром связь, как пуповину, перегрыз

И, словно шелковичный червь, ушел в свой кокон — чужд всему

Зачем, живой среди живых, бежит он от людских тревог?

От всех избавясь, от себя куда уйти? В какую тьму?

Он в зрелости, исполнен сил, достойных дел не совершил.

Ты, как неверному, ему не доверяйся потому ..

Ведь он верблюжьих бубенцов не слышал средь степных песков.

Ты, слыша проповедь его, не верь и слову одному.

Влюбленный в ложный внешний блеск, он груду раковин купил,

Бесценный жемчуг свой за них отдав неведомо кому

Джами, не спрашивай его о чаше истинной любви, —

Из чаши той не довелось и полглотка отпить ему.

Сердце мне разлука тысячью клинков

Вживе рассекла на тысячу кусков.

Гибну я, а ты смеешься в отдаленье,

Весело блистая жемчугом зубов.

Если бы хоть раз еще тебя увидеть,

Был бы я тогда и смерть принять готов.

Исцели! Вернись, полна благоволенья,

Иль убей меня лучом своих зрачков!

Мне нельзя прийти в твой тихий переулок,

Там теперь открытый путь моих врагов.

Часто снится мне: верхом ко мне ты скачешь,

Нарастает звук серебряных подков.

Плача, я искал тебя.. И блещут слезы

На тропе твоих покинутых садов.

Нет, чтобы сносить твою несправедливость,

Сердцем, как гранит, я должен быть суров.

Как серьгу, Джами в ушную мочку века

Вдел газель в подвесках драгоценных слов.

Толпа сбегается глядеть на пышный караван луны.

Глядеть не в силах я один: душа и плоть мои больны.

Вокруг нее толпа зевак, выходит на дорогу всяк.

Я робко, издали, бедняк, бросаю взгляд со стороны.

А я глашатаем, рабом бежал бы пред ее конем,

Где перекрестки целый день толпою праздной стеснены.

Одежду разорвав свою, я одиноко слезы лью;

Так плачут люди, чьи сердца потерей близких сражены.

Не знает яркая свеча, что я не сплю из-за нее.

Что ж не сказали ей о том созвездья вечной вышины?

Пред ней открыта грудь моя, пусть рану в сердце нанесет,

Пусть трижды рану нанесет, пока не бросит меч в ножны.

Нет! Горестная быль Джами не тронула ее души, —

Хоть плачут, слыша эту боль, граниты каменной стены.

Утесы каменные стон мой отзывным стоном потрясет;

От слез моих на глине темной тюльпан багряный расцветет.

Ручьем мои струятся слезы по следу твоего коня,

И не унять мне эти слезы который день, который год...

Что мне осталось в горькой доле? В груди нетихнущая боль.

И эта боль живое сердце вот-вот на части разорвет.

Ты, душу взявши в долг, сказала: «Я поцелуем заплачу».

Душа из плена не вернется, и платы срок не настает.

Во сне глубоком целовал я уста и родинку твою...

Не оттого ль и лихорадка мне обметала бледный рот?

Вчера бутон в саду хвалился, что он нежнее губ твоих,

Боюсь — за хвастовство такое сегодня град его побьет.

Смотри: луною двухнедельной взят, как невольник, в плен Джами.

Всё, что собрал он за полвека, она, как собственность, берет.

Мне чуждой стала медресе, и ханака мне не нужна.

Обителью молитв моих отныне стала мейхана.

В окружье зикра — голоса дервишей не влекут меня,

Спешу под сень, где най звучит, где песня пьяная слышна.

Что спрашиваешь ты меня о шейхах и об их делах?

Тут глотка зычная, мой друг, и стоязычная нужна.

Где кравчий, рушащий обет и попирающий запрет?

Мы благочестье продадим за пиалу иль две вина.

Ты о любви мне расскажи! Я лучше сказок не слыхал

Под куполом страны чудес, что сказок исстари полна!

Сложи крыла, как мотылек, пади у ног своей свечи:

Чтобы сердца воспламенять, она всевышним зажжена.

Но ты, Джами, чуждайся тех, кто внешним блеском увлечен!

Не в каждой раковине, друг, жемчужина заключена.

Я пьян — целую ручку чаши или кувшина основанье,

Средь пьяниц — малых и великих — с утра свершая возлиянье.

Мне вместо четок во сто зерен дай леденец — к вину заедку,

И не тащи меня поститься из дома, где весь век — гулянье.

Изумлено любовью нашей, сегодня время позабыло

О мотыльке, свече, о розе и соловье повествованья.

Что мне возобновлять с тобою мое старинное знакомство?

Я для тебя лишен достоинств, чужак исполнен обаянья!

Юродивого дразнят дети, им на потеху он бранится,

Но камни, что в меня бросаешь, не удостою я вниманья.

Тот день, когда тебя служанка причесывала перед свадьбой,

Принес для тысяч душ влюбленных невыносимые терзанья.

Джами, лишь тот любить достоин, кто сердцем мужествен, как воин.

Так будь же тверд, готов и жизнью пожертвовать без колебанья.

Вот из глаз твоих две слезинки заблестели на розах щек,

Будто брызги дождя упали на тюльпановый лепесток.

Если ты слезу уронила, что же мне сказать о себе,

Если слезы текут безмолвно по щекам моим, как поток.

У тебя действительно слезы, а не только отблеск моих,

Что в глазах твоих я когда-то, словно в зеркале, видеть мог.

Всюду, где на тропинку сада упадала твоя слеза,

То живая роза раскрылась, то нарцисса сладкий цветок.

Словно редкие перлы — слезы — для ушных подвесок твоих

На изогнутые ресницы нанизал ювелир-зрачок.

Изумленный редкостным перлом светлой тайны твоей любви,

Нанизал Джами ожерельем жемчуг слова на нитку строк.

Сокровищницу жемчужин в саду раскрывает град.

Короной главу кипариса перловый венчает град.

Порвались ангелов четки, и вот — мрача высоту —

Гремучий, как зерна четок, с небес ниспадает град.

Вчера цветы распустились на персиковых ветвях,

Но в ярости цвет сбивает и ветви ломает град.

Ты скажешь: «Птенцы попугая заполонят луга,

Коль сам попугай небесный, как яйца, бросает град».

Напрасно высунул ирис язык свой, чтоб розу хвалить, —

Ему в своем гневе ревнивом язык отшибает град.

Ведь перлы рождает море, но ты на потоки взгляни:

Как будто бурное море из перлов рождает град.

Влюбленный неосторожный, своей мишенью избрав

В саду красавицу розу, ее убивает град.

Вспузырился пруд под ливнем, как лавка стекольщика он,

В которую, обезумев, камнями швыряет град.

Тюльпан весенний алеет, как раскаленный горн, —

Свое серебро для расплава в него подсыпает град.

Две капли упали с неба, и первая — чистый перл,

Вторая — круглая льдинка, что расточает град.

Та первая — слово Джами, а вторая — соперника речь,

Когда в поединке словесном стихов заблистает град.

Безумец, сраженный любовью к тебе, таится в руине любой.

Пред яркой свечой лица твоего луна — мотылек ночной.

Все горе Якуба малой равно частице моих скорбей,

Юсуфа цветущая красота ничто пред твоей красотой.

Живое сердце, живая душа не для себя нам даны.

Всё, что дано нам, мы тратим в пути к далекой встрече с тобой.

Пусть я коснулся дерзкой рукой родинки черной твоей, —

За зернышко бедного муравья грешно растоптать ногой.

И пусть у нас разрушится дом, спасибо свету любви,

Что есть у нас обиталище мук на улице бедствий глухой.

Нет потерявшим сердце свое дороги в твой радостный град:

Темной разлуки нам доля дана да пыль руины пустой.

Выпив глоток из кубка тоски, сознанье Джами потерял;

Горе, коль кравчий ему поднесет полный кубок такой.

Последний раз теперь ожги клеймом железным грудь мою!

Быть может, я в ожоге том бальзам целебный изопью.

И пусть очистится навек душа от злобы и вражды;

Очищу ль в сердце и тогда тоску старинную свою?

Внемли молению любви, пройди, султанша красоты,

И скорбь мою, и боль мою перед тобой я изолью.

А это сердце — дверь казны, ее пронзили сотни стрел!

Жемчужины на жалах их, как слезы, я от всех таю.

Ты это сердце, как свою сокровищницу, сбереги,

Цари своих сокровищ дверь должны отстаивать в бою.

Как птица, в сеть вовлечена приманкой малого зерна,

Душа вступила в плоть мою, увидев родинку твою.

Ты кровью сердца, о Джами, пиши крылатую газель,

Чтобы любимая тебе вняла, как роза соловью.

Говорю: «Ты вернее Христа воскрешаешь устами людей».

Говорит мне в ответ красота: «Стой! Не стоишь ты ласки моей!»

Говорю ей: «Душа-соловей из твоих улетит ли тенет?»

Говорит: «Знаешь кудри мои? Есть ли в мире тенета прочней?»

Говорю: «Я вместилище бед. Как свирель, я стенаю, скорбя».

Говорит: «Ты стенаешь иль нет, не доходит твой стон до ушей».

Говорю: «Нестерпимо сечет ливень боли из тучи тоски!»

Говорит: «Ну, а травы?.. Гляди! Не отрава — прохлада дождей!»

Говорю: «Мое сердце — в крови. Исцели! Эту цель прострели!»

Говорит: «О бальзаме таком и мечтать, неразумный, не смей!»

Говорю: «Если счастья не дашь, так оставь хоть печаль о тебе».

Говорит: «Если правду сказать, мог бы в просьбах ты быть поскромней!»

— «Сокровенный свой клад, — говорю, ты б махраму доверить могла!»

«Не махрам ты, Джами, говорит, — уходи-ка ты прочь поскорей!»

Для небесной красоты пост суровый не годится.

Не предписаны посты для луны и для денницы.

Пери, таешь на глазах, а с тобой — сердца влюбленных.

Преступленье прекрати, положи посту границы!

Стали мы с тобой тонки, словно месяц в новолунье,

От разлуки я иссох, ты с поста худа, как спица.

Пз-за мыслей о тебе ошибаюсь я в молитвах.

Где — гяур, где — пост святой?! В голове не совместится!

Не волнуйся, если ты пост нарушишь ненароком

За тебя постимся мы, этот грех тебе простится!

Кроме думы о тебе не вкушает сердце пищи.

Не отыщешь на земле лучших способов поститься!

Сладких вин не жди, Джами! Кровь и слезы — твой напиток.

Трудный пост да завершит эта горькая водица!

Кто в нарядной кабе выступает, сверкая шелками?

В смуту мир повергает, в безумие страсти и пламя?

Смертоносными стрелами глаз, кровожадный гяур,

Не она ль больше тысячи брешей пробила в исламе?

Там, где солнце ее воссияло, луна не взойдет,

А взойдет — так немедля померкнет в заслуженном сраме.

Сердце, волю утратив, далеко направил я шаг,

Хоть на каждом шагу ненавидим другими сердцами.

Камень — тот, что в меня запустили ее сторожа, —

Исцелил мой недуг Лекарь! Я не нуждаюсь в бальзаме!

Взгляда острым ножом отворила мне жилу души,

И течет моя кровь все безудержнее, все упрямей...

Ты погублен, Джами! Где бы ты ни пригубил вина,

Лалы губ ее вспомнив, ты чашу ласкаешь устами.

О, бедный странник в Городе Красот!

Он кровью сердца молча изойдет.

Я поражен недугом, и врачам

Не исцелить недуг жестокий тот.

Влюбленный — книга мудрая любви.

У книжника — в любви всегда просчет.

Подобных мне в подлунной не найдешь.

Никто тебе подобной не найдет!

Пускай шумит на улице твоей

Соперников вооруженный сброд, —

Как сладкозвучный соловей, Джами

Весну твою достойно воспоет

Ты ветки роз прелестней несравненно,

Собой любуйся — столь ты совершенна!

Что проку пред тобой лежать в пыли?

Поверх земли твой взор парит надменно.

Тебя скрываю от чужих?.. Так что ж?..

Зенице ока я ль не знаю цену?

Он рядом, друг... В неведенье своем

Напрасно мы блуждаем по Вселенной.

Небесный Лев, по мне, отнюдь не Пес,

А для тебя я только пес презренный!

Джами — твой верный раб. Я не из тех,

Чье имя — вероломство и измена.

Кто я, навек утративший покой, —

Смиренный странник на стезе мирской?

Но каждый вздох мой порождает пламя,

И сон бежит меня в ночи глухой.

Лелею в сердце я посев печали,

И нет заботы у меня другой.

Любовь моя к тебе судьбу сгубила,

О, сжалься над загубленной судьбой!

Как локоны твои, мой дух расстроен,

В моей душе — все чувства вразнобой.

Так не вини меня в моих поступках!

Взгляни: я так ничтожен пред тобой.

Моей защитой на суде предстанут

Глаза в слезах, мой бедный лик больной.

Я пред тобой — дорожный прах; неужто

Смутить могу пылинкой твой покой?

Терпи, Джами, вздыхай под зимней стужей

И знай: зима лютей — перед весной.

То ты — в сердце моем, то в бессонных глазах,

Оттого я и кровь изливаю в слезах.

Ты свой образ в душе у меня изваяла

И кумиры былого повергла во прах.

Страстно мир тебя жаждет! Подобно Юсуфу

Ты славна красотою в обоих мирах.

Ты глубокие струны души задеваешь,

Я рыдаю, как чанг, в твоих нежных руках.

«Эй, Джами! — ты спросила. — В кого ты влюбился?»

Всё ты знаешь сама, не нуждаясь в словах.

О стройная, как кипарис, с какой ты лужайки пришла?

Отколь ты внезапно взялась и смутой мой дух обняла?

Сжав губы, решил я молчать, но в дальнем покое души

Зовет тебя сердце и ждет, чтоб ты говорить начала.

Сбрось шелк разноцветной кабы, в слепящей явись красоте,

Чтоб лилия в этом саду не хвасталась: «Как я бела!»

Ты пей мою кровь — не вино, но сердце больное не тронь!

Зачем разбиваешь сосуд, откуда вина испила?

Зачем ты, о ветер весны, о розоволикой поешь?

Доколь мне любовью гореть, коль сердце сгорело дотла?

Узнав, что я болен, она прочла надо мной фатиху,

Но власти недуга с меня заклятьем своим не сняла.

И пусть она меч обнажит, Джами, чтоб пролить твою кровь,

Ты шею склони, чтоб она свершить свою волю могла.

Как было б славно, если б нас от нас самих спасли пока

Цветущей юности краса и светлый разум старика,

У первой — прелесть, цвет весны, что украшает всю страну,

Успокоение дарит второй, чья мудрость высока.

Где я от самого себя без них защиту обрету?

О господи, прости меня, и так судьба моя тяжка!

Чтоб о влюбленных говорить, особый надобен язык.

Увы! Здесь моего никто не понимает языка.

Всё, что не о живой любви с минбара говорит ваиз, —

Всё это вздор, и болтовня, и многоречия река.

Навек ушли Маджнун с Лайли, но всем влюбленным, как завет,

Благословенная о них осталась повесть на века.

«Джами, кто разум твой смутил, опору веры сокрушил?»

Луна в кулахе набекрень, что так насмешливо дерзка.

Твои глаза приносят в мир смятенье.

Склони глаза к поникшему в моленье.

Увы! Твоих бровей туранский лук

Без промаха разит, без сожаленья.

Весь мир тебе сокровища дарит.

Душа живая — всё мое даренье.

Я — пес твой. Ты порой бросаешь кость

Мне, как небесное благословенье.

Основа нити истинной любви —

В твоей красе, в любом твоем движенье.

Ты любишь видеть слезы? Я пролью

Потоки слез, как вешних вод кипенье.

Учась у черных кос, обрел Джами

И вещий взгляд, и тонкость разуменья.

На улице виноторговцев придира некий восхвалял

Того возвышенного мужа, что в мейхане запировал,

Который от сорокалетних постов и бдений отрешился

И сорок дней у винной бочки пристанища не покидал.

У Джама был волшебный перстень, и, силой перстня одаренный,

И смертными, и царством джиннов он полновластно управлял.

Приди, налей вина, о кравчий, чтобы волшебным перстнем Джама

Нас одарили капли влаги, сверкающие, словно лал.

Когда ты за подол схватился того, к чему всю жизнь стремился,

Взмахни руками, как дервиши, кружась, покамест не упал.

Душа, свободная от злобы, способна тосковать о милой,

Цветок возвышенной печали не в каждой почве прорастал.

Ты не скликай, о шейх почтенный, отныне нас к своим беседам!

У нас теперь иная вера и толк иной отныне стал.

Когда б михрабом поклоненья для верных были эти брови —

Весь город пал бы на колени и лбами к полу бы припал.

Джами отныне возвеличен пред знатным и простолюдином,

Так ярко он в лучах любимой достоинствами заблистал.

Надеюсь, будут иногда твои глаза обращены

На тех, что навсегда тобой до смерти в плен уведены.

Сиянье твоего лица меня заставило забыть,

Что славился когда-то мир сияньем солнца и луны.

Что стройный кипарис в саду пред статью стана твоего?

Со стройной райскою тубой тростинки будут ли равны?

Коль кроме твоего лица увижу в мире что-нибудь,

Не будет тягостней греха и непростительней вины.

Но если впрямь согласна ты моих заступников принять,

То эти слезы, как гонцы, к тебе теперь устремлены.

Как горестен мой каждый вздох, свидетельствует сам рассвет, —

А ведь свидетельства его и неподкупны, и верны.

Что за огонь в груди Джами, о чем опять вздыхает он

И неутешно слезы льет среди полночной тишины?

Ты вся на диво соразмерна. Ты — удивительно какая!

О, как ты изумляешь сердце и утешаешь, обжигая!

Прищуром глаз — беда и смута, ты станом — кипарис садовый.

Твой рот — рубин, в котором сахар. Лицо твое — свеча ночная.

Я истекаю кровью сердца, тоскуя о тебе без меры.

О, сжалься же над тем, кто гибнет, жизнь от любви к тебе теряя.

Меня сразил недуг разлуки, но ведь тебя же не убудет,

Коль ты придешь ко мне и спросишь. «Что за болезнь в тебе такая?»

Лишенный чаши милых лалов, я чаши глаз не осушаю.

Раскрой уста в улыбке сладкой, меня пред смертью утешая.

О, господи, как ты прекрасна! Смятенье и столпотворенье

Начнется в городе, коль выйдешь из дома, юностью блистая.

Любовь опоры укрепила, но рухнули столпы рассудка.

«Ко мне, на помощь, помогите!» — кричу, в отчаянье взывая.

Покинут я тобой, и темной и тесной стала келья сердца.

Войди, как свет, в мои зеницы, на миг мне зренье возвращая,

Потом ступай к друзьям, пируй! И пусть тогда, тобой покинут,

Джами, забытый, умирает: им пройдена тропа земная.

Узкоглазая смутьянка мой похитила покой.

На ее кабе в обтяжку блещет пояс золотой.

Красотой, походкой, статью это пери — скажешь ты.

Но нигде не встретишь больше и строптивости такой.

Не дождусь я встречи с нею. Поцелую, может быть,

Легких ног ее подошвы, после смерти став землей.

Кровь мою пролить ты хочешь? Я пощады не прошу.

Сшит мой саван погребальный, меч буланый под рукой,

А моих страданий повесть перепишут брызги слез

На листках травы, проросшей из того, что было мной.

И пускай развеют ветры по лицу земли мой прах,

Будет каждая пылинка веять прежнею тоской.

Не унять мне жженья в сердце и ничем не потушить,

Кроме смертного напитка, кроме гибели глухой.

Ты, смеясь, проходишь мимо и не знаешь обо мне,

Как в слезах тебе я счастья у небес прошу с мольбой

Боже мой, во что же верить безнадежному Джами,

Коль уйдет он обойденный и невзысканный тобой?

Зорче видят мои зеницы, чуть к ногам твоим припаду;

Ты прекрасна. Пусть твой завистник на себя накличет беду

И какая радость счастливцу, что увидит твое лицо

Сквозь листву, когда на рассвете ты в своем проходишь саду.

Как ты милостива со всеми, как улыбкою всех даришь,

Только я ни капли участья у тебя в душе не найду.

Чем сожжен я, свеча Чигиля, ты тогда лишь сама поймешь,

Коль сто раз, как я, одиноко встретишь утреннюю звезду.

Пусть ответа я недостоин, если молвлю тебе: «Салам!» —

Не гневись на слова привета, улыбнись мне хоть раз в году.

О, доколе безумье страсти? О, доколе пить свою кровь?

О, когда же из бездны позора и погибели я уйду?

Мне рассудок твердит: «Султанши не общаются с бедняком.

Так зачем свою жизнь ты губишь и такую терпишь страду?»

— «Замолчи, презренный рассудок! — отвечает ему любовь. —

Я стремлюсь к ней — и пусть в безумье, но живу с надеждой в ладу!»

Я не знаю — твой пес последний или твой невольник Джами?

Я — твой раб, с серьгою рожденный, я твоих повелений жду.

Освободясь от нашей скорби, она от нас ушла,

Но скорбь осталась в нашем сердце, горька и тяжела.

Она росла в саду, как пальма, но хлынул вдруг поток,

И пальму вырвала из сада слепая сила зла.

Тот, кто цветенья этой пальмы лишился в день тоски,

С трудом поверит в то, что где-то другая расцвела.

Найти, я знаю, невозможно мне с помощью людей

То место, где она сокрытый приют себе нашла.

Светильник сердца погасило, дохнув, небытие, —

Так разве может быть для сердца печали ночь светла?

Поскольку ты, Джами, согнулся под бременем разлук,

Ты ждешь, чтоб вечный сон коснулся и твоего чела.

Всё здесь: и сад, и блеск ручья, и вот он — кубок для вина,

Встань, кравчий, здесь запретов нет, немыслимо не пить до дна.

И если в келье у себя старик молитвой упоен,

То я — вином. Со мной оно, им упиваюсь допьяна.

К губам ты чашу поднесла, — я ж в упоенье не пойму,

Что это? Алость губ твоих? Иль просто чаша так полна?

В силок густых твоих кудрей попала не одна душа,

Колечком зульфа твоего душа, как птица, пленена.

Не стоит обнажать клинок, чтоб сердце надвое рассечь,

Тебе достаточно разок взглянуть и жертва сражена.

Ты искушенным не толкуй о высших тонкостях любви,

Простые люди тут, зачем им говорить: «Любовь сложна!»

Джами тобою опьянен, забыл вино и кубок он,

И ни к чему они ему. Здесь пир любви — сама она!

Ну, кравчий, колесо небес пошло, как пожелали мы.

Дай блеска солнцу, свет его увидим хоть в бокале мы!

Неси же алого вина, давай его сюда скорей,

Покорен нам небесный Рахш, коня времен взнуздали мы!

И той гюрчанке поднеси одну-две чаши, пусть спьяна

Воздаст судьбе за муки те, что в жизни испытали мы.

В источник сада красоты вернула вновь поток воды

Та, стан которой — как туба, чью гибкость увидали мы.

Взыграла попугай-душа и заблистала, как павлин,

От фарра птицы Хумаюн, что в сеть свою поймали мы.

То на закате пью вино, то на заре опохмелюсь,

Смотри — раденья день и ночь себе в удел избрали мы.

Джами, восславив сладость уст, как будто сахар наколол.

Да не умолкнет песнь души для той, что восхваляли мы.

Учитель, до каких же пор с зари и дотемна

Моя газель должна все дни быть в школе пленена!

От свежей зелени луга сверкают, как парча,

Дай отдохнуть ей, с нами пусть побегает она.

Зачем еще, чему ее ты хочешь научить,

Когда с рождения она была умудрена.

Куда ни ступит — зазвучит молитвой за нее

Сердечный возглас: «Боже! Как умна, ловка, стройна!»

Да только губ ее вино, увы, запрещено.

Ходжа, без милости такой нет вкуса у вина!

Вчера я дал себе зарок не помышлять о ней,

Но понял, увидав ее, что клятва неверна.

А у Джами от этих губ душа кровоточит,

Как чаша кровью — до краев душа его полна.

О друг, спеши к лужайке поутру, когда заря румяна!

Прибила пыль полночная роса, цветы благоуханны.

Доска земли расписана рукой чигильских живописцев,

Чья кисть творит на досках красоту во славу истукана.

К чему молить о тени облака, коль тень ракит и вязов

Зовет, манит к журчанью ручейка прохладою желанной?

И розами, конечно же, пленен тот радостно-беспечный,

Кто, как бутоны, сердце распахнул, проснувшись утром рано.

Не потому ли покраснел тюльпан, что, с розами пируя,

Он, посрамленный, увидал пустым свой кубок филигранный?

И коль тиран — усердный мухтасиб — не разобьет кувшины,

Его иные происки сочтут подарками тирана.

Прелестно утро! Чистое вино друзей пьянит приятно,

И тем Джами сегодня пристыжен, что он один не пьяный.

Нет вина веселья в чаше неба, да и надо просто быть глупцом,

Чтобы думать, будто может в чаше быть вино, коль чаша кверху дном.

Лишь невежда называет счастьем выгребную яму — этот мир.

Так ребенку кажется опухший сановито-важным толстяком.

Никому не сшила одеянья из нетленной вечности судьба.

Жизнь — халат парадный, жаль — короткий, и к тому же сшит непрочным швом.

Ветке, перегруженной плодами, угрожает камень подлецов.

В этом мире счастлив неимущий, что забот не знает ни о чем.

Перед нами узкая дорога, ночь темна, разбойники вокруг.

Проводник в дороге жизни нужен, чтоб с пути не сбиться непутем.

Пусть садовник в юности прививки сделает, как саженцу, тебе,

Коль вкусить хорошее мечтаешь в сем саду, давно поросшем злом.

Кто, Джами, над бренностью вознесся ив пути утратил «мы» и «я»,

Может быть по внешности началом, а по сути может быть концом.

Надолго ль мне даны в удел терзанья:

Твои отказы, спешка, опозданья?

Во тьме груди моей тебе не место,

Ступай в глаза, живи среди сиянья!

Из-за тебя сочится кровь по каплям,

Но нет в тебе ни капли состраданья.

Сдержи коня! Он высекает искры,

Моя ж душа готова к возгоранью.

О, не зови розарием упиться,

Не одаряя розами заране!

Тебе пристала ткань из нитей сердца,

Твой стан раним и самой легкой тканью.

Пройдешь, Джами кровавыми слезами

В тюльпан твое окрасит одеянье.

Зову, приди! Уж сбросил сад ночное облаченье,

Зефир коснулся лепестков рукою дуновенья,

Повеял нежностью твоей и розовою амброй

И вместе с птицею весны меня поверг в смятенье.

С ветвей осыпало капель серебряных дирхемов

К ногам полураскрытых роз его прикосновенье.

Заря любовно помогла бутонам снять сорочки

И встретить солнце в наготе, исполненной томленья.

Безумны только облака, достойные упрека

За то, что в стекла пузырьков швыряет град каменья.

Испачкал мускусом тюльпан не потому ли чашу,

Что знает: с мускусом вино намного совершенней?

Джами, вдевая в уши роз бесценнейшие перлы,

То с неба падает роса иль из твоих творений?

Зонтик от солнца под куполом неба весенние тучки раскрыли,

На изумрудной подстилке тюльпаны-рубины шатры водрузили.

Что о тюльпане сказать? Он блестящий красавец в багряной рубахе,

Свежею кровью убитых влюбленных смочивший подол в изобилье.

Нет, я не то говорю. Он красавец, взметнувший над травами пламя

Огненных ран умерщвленных сердец, чья нетленна любовь и в могиле.

Донышко чаши его золотое обильно присыпано чернью,

Точно Заххак забросал Фаридуна сокровища черною пылью.

Диву даюсь, наблюдая, как ветер на воду наносит узоры,

Сотни рисунков — без чар колдовства, без малейших усилий.

В зеркале вод отражение трав с рамкой, тронутой патиной, схоже.

Зеркало плеса — сиянье сердец, тех, с которых печаль соскоблили.

Ночь лепестковой чадрою завесила сад, чтобы утром просохла,

После того как ее постирала в ущербного месяца мыле.

Падает в чашу тюльпана роса, и бессмертные строки о камне,

Брошенном в чашу Маджнуна Лайли, зазвучали воскресшею былью.

Слово твое, о Джами, на весах дружелюбия взвешено точно.

В слове завистников нет равновесия, гири поставить забыли.

Вставай, о кравчий! Выбелило небо сияньем ледяным восток,

И ночи ворон, белым став, как цапля, стремглав пустился наутек.

Камфарно-облачное небо сеет крупинки чистой камфары,

И скорлупу земли пушистым слоем покрыл камфарный порошок.

В лугах парчу зеленую свернула и разостлала холст зима,

Прикрыла горы белою чадрою, и каждый холм, и бугорок.

А тучи настежь двери распахнули хранилищ, полных серебра,

И сыплют щедро нищенским лачугам — бери, переступив порог!

И мнится — в небе трудится гранильщик, внизу же крошку хрусталя,

Летящую из-под его точила, несет поземкой ветерок.

Тетрадью в пятнах павших наземь листьев казался сад еще вчера.

Тетрадь бела. Открой глаза, увидишь в том преходящести урок.

Водой дождя и мыльной пеной снега так небо выстирало сад,

Что и наряд оставшихся в зеленом не белым просто стать не мог.

Снежинки с неба падают цветами, и коль спуститься в сад с огнем,

О, как слепит глаза то сине-белый, то ало-розовый цветок!

Джами, сегодня пей с утра такое, как пламя, красное вино,

Чтоб отраженьем в белых гранях кубка сверкал, мерцая, огонек!

И этот кубок за здоровье шаха, в честь властелина осуши,

Того, кто сыплет на пол белый жемчуг, того, кто щедростью высок.

Столп красоты, величия вершина, живи, о шах Абульгази!

Твое сиянье белое бессмертно! Благослови тебя пророк!

О ты, чей сладок поцелуй и столь же сладок рот,

Твой сладок смех, а речь твоя намного слаще сот.

Сладкоречив и попугай, но сладостью речей

Со сладкоречием твоим в сравненье не идет.

Из сахарного тростника у портретиста кисть,

Но сладость лика твоего кто кистью превзойдет?

Тоскующему сердцу мед рисунок губ твоих,

Но слаще меда он для глаз того, кто слезы льет.

Хоть сладок сахарный тростник от головы до пят,

Твой слаще стан, о кипарис, о сахаристый плод!

И хоть моя любовь к тебе для нёба сердца — соль,

Ты сладость жизни, больше — ты ее сладчайший взлет.

Не диво, что Джами поет хвалу твоим устам,

Ведь слово слаще, чем они, едва ли он найдет!

Обнажила осень виноградник. Гулчехра, покинь забвенье сна!

Помни, листья жизни опадают. Так налей, любимая, вина!

Золотом ковер зеленый заткан, а из тучки небо мастерит

Решето, чтоб сыпала печально серебро на золото она.

Сад лишился летнего убранства, сладкопевцев смолкли голоса,

Лишь в шуршащих осыпью аллеях песня бегства изредка слышна.

Мертвым сном в земле уснули травы, но во сне, конечно, ждут они

С нетерпеньем трубный глас, которым воскрешенье возвестит весна.

В цветнике, что розами услады опьяненным голову кружил,

Горестей и горечи шипами трезвая душа уязвлена.

Кипариса миновали беды, что достались розовым кустам.

Где ж ты, ветер? О, повей! Да будет жизнь вельмож тобой унесена!

Розы смысла прорастут шипами для людей, чей дух остер, Джами,

Для людей, как ты, проникших в тайны. Не за далью эти времена.

Сердце, — о мудрая птица! — глупых друзей избегай,

Сети, расставленной адом, хищных зверей избегай!

Если не принято теми, кто прямодушен и чист,

Всё же людей криводушных, низких людей избегай!

Сын, родовитостью деда, саном отца не кичись,

Азбучной точности «аза» мыслью своей избегай!

Ст добродетельных зависть пусть не уводит тебя.

Истинно чтя добродетель, зависти к ней избегай!

Бренным земным наслажденьям вечную жизнь. предпочти.

Помни о том и соблазна нескольких дней избегай!

Не отделяйся отказом: пьющие гущу равны.[8]

Но и снискать одобрение, быть всех пьяней избегай!

Ты по призванию — дрожжи зла и добра, о Джами!

Чтобы раскованно мыслить, сути твоей избегай!

Бесхвостые ослы глупей ослов стократ!

То шейхов предают, то их они творят.

К другому через день в приверженцы идут,

Хоть этот новый шейх невежеству собрат.

В таком ни веры нет, ни пламени любви,

И дара наставлять не излучает взгляд.

Когда заговорит, такую чушь несет,

Что, если бы умолк, и олух был бы рад.

Когда же он молчит, то паству так пасет,

Что у нее мозги и косточки болят.

Из кабака его всего лишь рев пьянчуг

Летит к ушам ума сквозь алкогольный смрад.

Избавь Джами, аллах, от мерзости ханжей,

Что носят голубой кощунственный наряд!

Лицо от горя пожелтело. Что делать мне?

Тоска в меня вонзает стрелы. Что делать мне?

Вздыхая, улетаю в небо, сгораю в нем

Звездой, что искрой пролетела. Что делать мне?

Томимый мукою разлуки, я прахом стал,

И наземь пыль его осела. Что делать мне?

Любовь пьянит меня, но сердце вот-вот замрет

Лишь кубком оживляю тело. Что делать мне?

В ночи на ложе сна стенаю, душа болит,

И слезы лью осиротело. Что делать мне?

А рок — на страже и, ликуя, всё зло свое

Обрушил на меня всецело. Что делать мне?

О, горе, горе! Друг единый есть у Джами.

Расстаться небо повелело. Что делать мне?

Не тот я ныне, кто язык марает болтовнею,

Стирает кончик у пера то бранью, то хвалою.

Пустые строки — черепки, поэзия — алмазы,

Но браво, глупость, коль стихи украшены тобою!

Я отдал жвачке много лет, теперь кусаю локти,

Над жизнью прожитой скорблю, растраченною мною.

Теперь в слезах мои стихи цежу я сквозь овчину,

И хоть бы раз блеснула шерсть крупицей золотою!

Хотя поэзии простор поистине бескраен,

Меня стесняет край строки рифмовкою, не скрою.

Стихи — как ветер! Ну а я и дни и ночи занят

Моджтессами, и музари, и прочей чепухою.

Я красноречию сказал: «О мой работодатель,

Что всем завистникам назло столь щедрою рукою

Даешь в словесной мастерской без меры мне работу,

Не пострадаю ль, коль уйду в молчанье с головою?»

В ответ услышал я: «Джами, ты дивных тайн хранитель.

Не допусти меня открыть хранилище такое».

Везде, где поселюсь, найду тебя и там.

Клянусь, не тронусь в путь к чужим тебе местам!

В ночи на ложе сна найду тебя во сне

И в грезах наяву, что так подобны снам.

Возлюбленной найду у верности в глазах,

Когда несу вино к слабеющим устам.

На сборище найду, где теплится свеча,

Кружась вокруг нее подобно мотылькам.

Найду и в погребке, где путники хмельны.

Далеко ли ушли — мерилом будешь нам.

И, рубище мое без колебаний сняв,

В жемчужнице найду, ныряя в море сам.

В безвестность постучась, покинь себя, Джами!

Иначе как найдешь чужую небесам?

Чудесен вкус вина из рук затмившей лунный свет,

Что на закуску поцелуй дает за чашей вслед.

Настал шавваль, окончен пост, и лучше, чем вино,

Всеочищенью от грехов противовеса нет.

Бери хмельную пиалу и смело осквернись!

Ведь бог прощает грешный год за месячный запрет.

Как в лихорадке я горю, меня бросает в жар,

Но почему твои уста столь жарки, дай ответ?!

Будь осторожен, ведь судьба невестою не раз

Коварно ставила силки холостякам во вред.

Тельцом из глины не прельстись, подобно Самири,

И пустословьем болтунов, несущих сущий бред.

И если друга красота, Джами, тебя влечет,

От шашней свахи не страдай, влечением согрет.

Певец под звуки лютни и колокольцев звон

Запел, и пир на зорьке украсил песней он.

«Вставай, ходжа сонливый! Ведь жизни каждый миг

Есть вечности богатство. Не трать его на сон!

Открой для песен уши на утреннем пиру,

Хмельною мугской чашей приятно опьянен.

Пренебрегать не вздумай рубиновым вином.

Конец не за горами, что миру предрешен.

Считай своей удачей веселья каждый день,

Ведь ты, быть может, завтра издашь предсмертный стон».

Там, где хоть признак друга сумею отыскать,

Склонясь к его порогу, отвешу я поклон.

Свой дом на путь к Каабе не променяй, Джами!

Ведь каждый дом — святыня, Каабы не лишен.

Беги постящегося шейха! Намного холоднее

Его поста сорокадневна промозглой стужи дея.

Не станет странствие в жестоких долинах отреченья

Для подлеца тропою к богу — никчемная затея.

Что о царе всея вселенной поведать пастве может

Не испытавший царь-дороги хоть раз ногой своею?

Знай, наставлять напрасно тщится идущих тарикатом.

Кто их следов на нем не видел, кто сам слепцов слепее.

И крик его «хей-хей!» не служит мерилом опьяненья.

Боится крика птица дружбы и прочь летит, робея.

Какой он путник, если даже и двух шагов не сделал,

Глупец, что сведенья о Руме приписывает Рею?!

Не верит в шейха городского Джами. Нет, нет, не верит!

Мюридом быть прелестных кравчих ему куда милее.

Когда в небесном одеянье сверкнешь хотя б на миг,

Луна за синею завесой стыдливо прячет лик.

Когда в небесном одеянье проходишь, о луна,

Всем взорам ясно: лику солнца твой лик равновелик.

Ты ветвь самшита, на которой нет лотосам числа,

Ты кипарис, чья крона в розах и в гиацинтах пик.

Извечно лотос тонкий стебель скрывает под водой.

Ты вся, о пери, дивный лотос, что над водой возник.

Хоть лепестки бутонов нежны, нежнее всё же ты,

О роза, стянутая платьем, смеющийся цветник!

Не будь бездушной! Не убудет величья твоего,

Коль милость явишь тем, кто к мукам из-за тебя привык.

Но лишь Джами постигнул цену твоей красы, поверь.

Как ювелир, в оценке перлов искусства он достиг.

О птица утренней зари, по ком твоя тоска?

О чем стенаешь так, что ночь для стонов коротка?

Коль в розу страстно влюблена, порхни, как соловей,

И отыщи свою любовь в аллеях цветника.

А если стройный кипарис, как горлинку, влечет,

Зачем стенаешь в цветнике над чашею цветка?

О нет, я знаю: в цветнике тоскуешь по луне,

Чей паланкин исчез вдали среди холмов песка.

Я привяжу к твоим крылам письмо моей тоски.

О, проследи, чтоб то письмо взяла ее рука!

Стенаю так же, как и ты, разлукою клеймен.

Упомяни о том луне, что ныне далека.

А если спросит обо мне, скажи, что впал Джами

В десятки бед и сотни мук — так рана глубока, —

Тоскуя, проглядел глаза в надежде, что ее

Увидит снова — и она не взглянет свысока.

Мет вдохновенья, что могло б воспеть мою мечту газелью,

И нет проникновенных строк, что хоть бы лик ее воспели.

Нет милосердного, кому хотело б сердце петь касыды,

Когда от происков судьбы сквозят в опорах жизни щели.

Нет острослова, чей язык изящной вязью аргументов

Низал бы в спорах мудрецов из остроумья ожерелья.

Но коль исчерпаны слова, где розоликий виночерпий?

Незаменимо лишь вино, нет исчерпаемости в хмеле.

Пригубив чашу, насладись красивым ликом и не кайся!

Поверь, и ангелы небес греха не видят в этом деле.

Что ж, есть за пазухой тайник, хранящий преданности жемчуг,

Но этот жемчуг сохранить не все за пазухой сумели.

Трактат о тонкостях любви не поясняй, Джами, аскету,

Знай место слову, а не то оно достичь не сможет цели.

О ты, чье сердце безмятежно, что знаешь о тоске,

О том, как больно ноет сердце от друга вдалеке?

О, что ты можешь знать о боли израненной груди,

Коль и колючки не задела, растущей на песке?

Что, нежась до утра на ложе, ты можешь знать о тех,

Чьи ночи — стон, чье ложе — мука, чья жизнь на волоске?

Что знаешь, горлинка, о птицах, томящихся в плену,

Ты, что на ветку кипариса взлетаешь в цветнике?

Что можешь знать о трезвых людях, об их путях, Джами,

Коль опьяненность и беспутство с тобой накоротке?

И в сердце, и в глазах бессонных так непрестанно ты,

Что мнится мне: вдали мелькаешь, куда ни гляну — ты,

Тот, кто готов для непокорной уйти из жизни, — я,

А кто покорному наносит несчетно раны — ты.

Утратив сердце, тем доволен, что, унеся его,

Владеешь сердцем безраздельно и невозбранно ты.

Хоть в грудь мою ежеминутно вонзаешь сотни стрел,

Я утешаюсь тем, что стрелы шлешь неустанно ты.

Мне светит милостыней света, подачкой ночи день,

Поскольку мне свечою светишь в ночи туманной ты.

Зачем взывать к тебе, жестокой? Ведь знаешь и сама:

Виной тому, что утром ложе от слез багряно, — ты.

Хоть знаю, на торгу свиданий меня оценишь в грош,

Твердить я буду покупатель, душе желанный, — ты.

«Я друг тебе, Джами! — сказала. — Другого не ищи!»

Придется, видно, жить без друга, коль друг столь странный — ты.

О виночерпий, спешься там, где в берег Шатта бьет прибой,

И хмелем с памяти моей скорее муть Багдада смой!

Печать из кубка наложи на мой сведенный гневом рот.

Не стоит шушера того, чтоб осквернить его хулой.

От подлых верности не жди, они подобны дивам зла.

Ведь человеческой черты у них не встретишь ни одной.

Не огорчен, а счастлив тот, кто к поношениям привык.

Путь отреченья, путь любви не дарит путнику покой.

Влюбленным, прокопавшим ход в соединения тайник,

Ничто ни лай бродячих псов, ни их рычание, ни вой.

Влюбленный — тот, в ком нет примет, кто поднялся над бытием.

К чему величие души искать у низменных душой?

Земля багдадская, Джами, не для торящих верный путь.

О виночерпий, прочь вино! В Хиджаз направимся с тобой.

О ты, луна в магических лучах,

Ты войск очарованья падишах,

Не кройся в этих черных облаках,

Сияй всегда на ясных небесах!

Несется резво конь твой верховой,

Когда ты едешь, словно на разбой.

О, сколько душ плененных за собой

Ведешь ты на аркане, в тороках.

Тайком к чертогу твоему приду,

Ланитами к порогу припаду,

Я в свору псов твоих не попаду,

Что прыгают и лают в воротах.

Не уезжай, туранский мой кумир!

День расставанья сокрушит мой мир...

Когда останусь одинок и сир,

Бразды ума не удержу в руках.

Уносит вдаль весенний ветерок

Твой паланкин, как белый лепесток,

И вслед мой стон по тысяче дорог

Взывает в караванных бубенцах.

Из сердца сердце навсегда ушло,

И это непомерно тяжело.

Но я храню твой свет, твое тепло,

И образ твой живой — в моих глазах!

Бальзама мне для исцеленья нет,

Скорбям разлуки утоленья нет,

К делам земным во мне стремленья нет.

А ты? В каких пируешь ты садах?

До небосвода я подъемлю стон,

Потоком слез кафтан мой орошен.

Тебе открыт я! Что же я лишен

Вниманья друга, брошенный во прах?

Смирись, Джами, в безмолвии страдай,

Как звонкий руд, вседневно не рыдай,

Погибшую любовь не призывай —

Забвенья мук ты не найдешь в слезах!

Подлец пребудет низок, пусть даже высоко

Воссядет на престоле царя и полководца.

И пыль низка — пусть даже, противу естества,

Взметенная бураном, на небо вознесется.

Не обольщайся прелестью красавиц,

Пленительно сверкающих в саду.

Ты в будущем году к ним охладеешь,

Как к прошлогодним — в нынешнем году.

От сребролюбца»хвастуна ты щедрости не жди,

Хотя он милости сулит, — он просто врет безбожно.

Увы, пословица гласит, что можно из дерьма

Слепить лимон иль апельсин, но нюхать невозможно.

Бездарному, как ни старайся, ничем нельзя помочь,

Бесплодны все твои усилья, и труд напрасен твой.

На глиняный забор сухую колючку положи —

Не расцветет она от солнца и влаги дождевой.

Сказал однажды Сагари. «Я гибну от воров,

Что мысли лучшие крадут из строк моих и слов».

Я много слов его прочел, но мысли не нашел.

Увы, он прав украден смысл из всех его стихов.

Сказал я своему кумиру: «Моей любви стекло

Не разбивай камнями гнева, меня ты пощади.

Жестокость прогони из сердца, о гордая, молю:

К моей груди своею грудью спокойно припади!»

Она ответила с улыбкой: «Не думаю, что ты

Спокойным будешь, если грудью прильну к твоей груди!»

Взгляни, о боже, на великих, что правят городом моим, —

Им тесен мир, они друг в друге упрямых обрели врагов.

Вот, например, на заседанье придут к духовному главе,

Но каждый это заседанье возглавить с гордостью готов.

Из-за ничтожной пяди поля, принадлежащего не им,

Они воюют, обнажая кинжалы длинных языков.

О шах! Простой народ — сокровищница, помни,

Что золотые в ней таятся клады жизни.

Как вору, отруби ты руку властелину,

Что грабит подданных — сокровище отчизны.

Всегда нуждаемся мы, люди, в хорошем дружеском общенье,

Где общество, там совокупность, а совокупность нам нужна.

Не разрывай стихи на стопы, когда читаешь их напевно:

Стопа, что вырвана из строчки, — пуста и смысла лишена.

Невежда, всезнаньем хвалящийся, ты покажи

Сначала наличность, пустым потряси кошельком!

Что знает о трапезе Иисуса осел,

Засунувший морду в глубокую торбу с овсом?

Я поднял выю помыслов высоких,

Освободившись от ярма стяжанья;

Презрел богатства власть. Мне светит бедность;

Пред ней, как ночь пред солнцем, тьма стяжанья.

Джами, ты ворот жизни спас из лапы бытия,

Но не схватил рукой подол того, что алчешь ты.

Погибло шесть десятков лет. Закинь же невод свой,

Чтобы с уловом он пришел всего, что алчешь ты.

В саду словесном соловей таланта, данного творцом,

В семи двустишьях создает напев живой, созвучий строй.

В любой газели — «Хафт пайкар» хранителя казны Ганджи,

И сто сокровищ смысла в ней, когда сумеешь, ты открой.

Семь бейтов — суть одна газель, а каждый бейт — из двух мисра.

Не возмущайся, что газель зовут «семеркою двойной».

Пусть будет бейтов шесть иль пять, по сути это та ж газель.

Ты вглядывайся в грани строк, следи за тайной их игрой.

Ты дружбы не води с людьми глупей тебя,

Достойнейшим всегда внимай, благоговея.

И сам не докучай тем, кто мудрей тебя:

И мудрый хочет быть с тем, кто его мудрее.

Когда тебя встречаю, каждый раз

Я слезы лью и становлюсь незрячим.

Ты — свет, ты — боль моих поблекших глаз:

Когда у нас глаза болят, мы плачем.

Не свиток стройных строк здесь развернул Джами, —

Я скатерть расстелил, я подражал отцам.

Здесь всё найдешь, — всё, что найдешь, возьми.

Здесь только нет хвалы глупцам и подлецам.

Глупцов и подлецов, о ты, мой юный друг,

Во имя благ мирских не восхваляй беспечно.

Мы блага обретем и выпустим из рук,

А их цена — позор — останется навечно.

В селеньях края злого и чужого

Я друга и забвенья не обрел.

Я правде верен был и верен слову,

Но счастья по сей день я не обрел.

Так кто-то жизни постигал основы,

Но света и прозренья не обрел.

Всё потерял, но ничего иного

Он, кроме притесненья, не обрел.

Сравню ли я с небесною луной

Лицо земной луны — моей любимой?

Гляжу я на лицо луны земной,

Оно милей небесной несравнимо.

Разочарован я: порядочных людей

Не вижу наяву, не вижу в сновиденьях.

От солнца жарким днем я в тень спешу скорей:

Мне не жара страшна, своей боюсь я тени.

Джами, есть люди, чья душа подобна вещей птице,

К ограничению себя таким стремиться надо.

Мы чашу жизни жадно пьем лишь в чаянии счастья,

Но и в отчаянии есть особая услада.

Привязанностей избегай на скорбной сей земле,

Не будет истинно близка душа ничья тебе.

Едва ли склонности твои с чужими совпадут,

Ну а фальшивые зачем нужны друзья тебе?

А сыщешь друга по душе — разлука тут как тут,

Глоток ее напомнит вкус небытия тебе.

Сталь закаленную разгрызть зубами,

Путь процарапать сквозь гранит ногтями,

Нырнуть вниз головой в очаг горящий,

Жар собирать ресниц своих совками,

Взвалить на спину ста верблюдов ношу,

Восток и Запад измерять шагами —

Всё это для Джами гораздо легче,

Чем голову склонять пред подлецами.

Джами, раз не находится живых людей на свете —

Блаженны мирно спящие, им предназначен рай.

Осталась пыль на площади от тех, кто шел за правдой,

Но время пыль развеяло, пустым стал отчий край,

Я вижу поколение, что в мастерской науки

Не просверлило щелочки, хотя бы невзначай.

Впились шипы колючие в имеющего сердце,

Ростки увяли хрупкие, едва увидев май.

Чего ж ты обижаешься, талант свой видя скрытым

А недостатки явными, и слыша злобный лай?!

Не придавай значения неверному решенью

И подлинно хорошее плохим не называй.

Как может тебя увидавшее око

В разлуке от слез не ослепнуть до срока?

Хоть сам я живу без тебя, удивляюсь

Тому, кто живет от тебя так далеко.

Моя любимая — о, страшный час! — уходит,

Из рук подола вырвавши атлас, уходит.

Кровь хлынула из глаз, из жил бежит. О боже,

Уходит из души всё то, что с глаз уходит.

Сердце расплавило пламя в полный накал.

Думал я выиграть счастье — жизнь проиграл,

Понял, тебя я не стою, жалок и мал.

Сердце смирилось, и разум спорить не стал.

Побледнел шиповник щек от лихорадки,

Губы обметало, кудри в беспорядке,

Спишь ты, словно око. Я же в изголовье —

Брови тетивою — сон храню твой краткий.

Обращался я к аллаху от страданья по тебе,

Рвал терпения рубаху от страданья по тебе,

Натерпелся боли, страху от страданья по тебе.

Проще: стал подобен праху от страданья по тебе.

Ах, только не сглазить бы глаз красоту!

В одном уголке вижу синь-черноту:

Наверно, смутили глаза машшату, —

Сурьмой провела она эту черту.

Глазам была видна ты, а я не знал,

Таилась в сердце свято, а я не знал,

Искал по всей вселенной твоих примет,

Вселенною была ты, а я не знал.

День прошел в размышленьях о том, что всё прах. Увы.

Ночь прошла в сожаленьях о яви и снах. Увы.

Миг один этой жизни дороже вселенной всей,

А она зря прошла в бесполезных мечтах. Увы.

Спешил я приукрасить другим под стать себя,

Не ближних за терпенье — хвалил опять себя.

Когда ж узнал в разлуке, где спешка, где терпенье, —

Тогда, хвала аллаху, я смог познать себя.

На дереве терпенья плод — не диво.

Знать, что разлуки срок пройдет, — не диво:

Уж если сердце отдано любимой,

Отдать ей тело в свой черед — не диво!

Под обличьем воды и земли кто есть в мире, кроме тебя?

Там, где душу тела обрели, — кто есть в мире, кроме тебя?

Ты сказала мне: «Кроме меня, всех других ты сердцем отринь».

Сердце мира! Вблизи и вдали кто есть в мире, кроме тебя?

Кто на уста твои взглянул, сказал: «Душа видна!»

Кто на лицо твое взглянул, сказал, что ты — луна.

Так многолик и так велик мир красоты твоей,

Что по-иному каждый раз ты будешь названа.

Ты ушла, чтобы сердце мое на далекой дороге изранить

Или душу больную мою лезвиями тревоги изранить.

Вряд ли выживу я без тебя. А когда ты назад возвратишься,

Осторожно мой прах обойди, ибо можешь ты ноги изранить.

Кабарга нужна ли, если мускус есть твоих кудрей?

Для чего нам солнце, если звезд и солнца ты светлей?

Выступила лихорадка, вижу, на твоих губах,

Вся из сахара, наверно, только слаще и вкусней!

Ты представлялась мне иною, а не такой, как во плоти.

Я начал странствовать, надеясь тебя когда-нибудь найти.

Теперь, когда тебя нашел я, понятно стало мне: ты — то,

Что я давным-давно оставил в начале своего пути.

О, где любви обычай и примета? Найди, найди!

Всё, что добром к униженным согрето, найди, найди!

Настало время, солнце ищет: где же твой труд благой?

Скажи: «О время! Тех, кто ищет света, — найди, найди!»

Хотя согнулся я под гнетом бытия,

Я выразился в «я», в душе его тая.

Начало светлое в непрочной глине плоти,

«Я», «я», — твержу я всем. Но что же это — «я»?

Твои уста — вино и мед, ты розы ярче цветом,

Улыбкой сладостной влечешь и сладостным приветом.

Чтобы не сглазило тебя завистливое время,

Пусть станет рук моих кольцо для милой амулетом.

От взгляда на тебя стал светел очей моих родник,

От таинства любви стал счастлив моей души тайник,

Все атомы мне засияли, благодаря тебе,

И в каждом атоме, как в солнце, мне твой сияет лик.

Поняла ты, кто я такой? Я подлее всех подлецов.

Если речь пойдет о скупцах, то я всех скупее скупцов.

На пути, где ищут тебя, где так много видно отставших,

Больше всех я отстал: тебя я утрачу в конце концов!

Среди вкусивших хлеба видим и юношу, и старика,

Они познали сто мучений из-за единого куска.

Из глаз младенца вытекает — гласит старинная строка —

Сто капель слез горячих ради единой капли молока!

Я плачу кровью слез, и льются два потока.

К чему мне эти два кровоточащих ока?

Всем сердцем жажду я свидания, но сердце

Предчувствием разлук изранено жестоко.

Из рук дурных спаслась ты, чаша, хмельного полная питья.

Касались уст моей подруги твои уста — твои края.

Сперва возлюбленной лобзанье ты передай моим устам,

Тогда мои уста узнают, как влага хороша твоя!

Любви не видя знака никакого, я ушел,

Из уст твоих не обретя ни слова, я ушел,

Опять поняв, что ты со мной сурова, я ушел,

Короче: как пришел к тебе, так снова я ушел.

Сними кисею с лица, лучезарного, как луна.

Раскрой в улыбке уста — два лала цвета вина.

Вся совершенна ты — от макушки до пальцев ног

Благословен аллах, что такая им плоть создана!

Ты — целый мир очарованья, а я — твой пленный воробей,

Попавший в сети обаянья всей нежной слабости твоей.

Ты привяжи меня, как птицу, тесьмы индийской не жалей,

Держи тесьму. И сам вернусь я; плен мне свободы стал милей,

Я с тобою в разлуке, но сердцу отрада — видеть тебя хоть во сне.

О, любовные муки! Но сердцу награда — видеть тебя хоть во сне.

О, доколе мне плакать? Меня ты простишь ли, вернешься ль ко мне, —

Никакой нет поруки. Но сердцу услада — видеть тебя хоть во сне.

Одиноко я плачу в ночи, а когда заалеет восток,

Молча ворот терпения рву, как бутон разрывает цветок.

Может, юной розы росток, только выросший из земли,

«Мне о розе весть передаст, чей последний сон так глубок?

Четырнадцатилетняя луна, кого сравню с тобой?

С четырнадцатидневною луной, равна ты красотой.

Да не постигнут красоту твою ущерб, закат глухой!

Четырнадцатилетней будь всегда, будь навсегда такой!

Тоска по тебе унесла столетнюю радость мою.

Я в сердце печали печать, как в чаше тюльпан, утаю.

Когда же я в землю сойду с душою, сожженной тобой,

Из сердца тюльпан я взращу и ветру свой стон изолью.

Ты вздохам горестным моим учись внимать, о сердце,

В пути далеком мы должны ровней дышать, о сердце,

А всех не помнящих добра, презревших правды свет,

Забудь, коль можешь! Нам таких не надо знать, о сердце!

Сердце сжалось от обиды, петлей стало в знаке «мим»,

Сделалось под гнетом злобы точкой малой в знаке «Джим»,

Где укрыться от напасти, если всё, что было целым,

Разломясь, как в «лам-алифе», знаком сделалось двойным?

Глаза твои — палачи, что гнали нас на убой,

Не в трауре ли по нас оделись синей сурьмой?

Ошибся я! Это в саду твоей красоты расцвели

Нарциссы темных глаз в лилейной кайме голубой.

Когда тебя от головы до пят

Сожжет прекрасный, но неверный взгляд,

Пей, как вино, кровь собственного сердца,

Глотай, как сладкий сахар, горький яд.

О милая, взгляни, как мир красив,

Вот строки трав легли на свитки нив.

Весна, как ученик, мелком зеленым

На поле учится писать «алиф».

Я клялся верным быть, но верным быть не мог.

Ты прогнала меня, теперь я одинок.

Ты сетуешь, а я главу посыпал прахом,

Из-за твоих причуд я клятвой пренебрег.

Обретшему бальзам не задавай вопрос,

Какие муки он познал и перенес.

Ты слушай мудрецов и, виноград вкушая,

Не спрашивай о том, в каком саду он рос.

Подруга Севера, луна, сияя в небесах,

Следы любимой озари, дороги серый прах.

А если спросит про меня, живущего в дали,

Ответь: «Измучился поэт и от любви зачах!»

Твоя печаль огнем мне сердце жжет,

Я обожжен на сотню лет вперед.

Придет пора, и на моей могиле

Мак огнецветный жарко расцветет.

Сказал я сердцу: «Дай передохнуть!

Я истомлен, далек мой трудный путь.

Сумей суровым быть с неблагодарной,

С той, что смогла поэта обмануть!»

Я без тебя поднес бокал к губам,

Вино я пью с печалью пополам.

Ты черным взором дни мои смутила,

Расстались мы — конца нет черным дням.

Кто силу знания отверг, тот обделен умом, —

Он счел, что сущее кругом — обманчивый фантом.

Но если этот зримый мир — воображенья плод,

Как с вечной истиною быть, вне нас живущей в нем?

Мой день прошел в тоске и маете.

Я горевал в вечерней темноте,

О том, что жизнь, мгновенье за мгновеньем,

Я промотал в никчемной суете.

В огне страстей дотла я сердце сжег.

Искал я тщетно, годы не берег,

Лишь под конец, вниманья недостойный,

Истерзанный, пришел на твой порог.

Беда тому, чье сердце оскудело,

Кто разлюбил, чья роза облетела.

Ты говоришь: «Дозволь уйти!» О, небо!

Кто разрешит душе покинуть тело?

Когда весною, благостью небес,

Цветы покроют и поля и лес,

Я на могильный холм приду в надежде,

Что образ милой в лилии воскрес.

Ты пери устыдить смогла своею нежной красотой,

И розу юную поверг в смятенье лик лучистый твой.

Я так в разлуке тосковал, что кровью слез окрасил луг, —

Кора табаристанских лоз от них покрылась краснотой.

И в мире царствует хаос с тех пор, как шелк твоих волос

Во власть отдали ветерку, что пролетел над головой.

Идешь, не приминая трав, полу одежды подобрав, —

Кеклик споткнулся: вздумал он идти походкой легкой той.

Весь город в сладостных силках, прохожим трудно сделать шаг,

И каждый смотрит на тебя с немым восторгом и мольбой.

Не до Джами теперь тебе! Затерян в общей он толпе,

И щеки впалые его с соломой схожи желтизной.

Ты цветком сперва казалась, что в одежды облекли.

Нет, решил я, это розу человеком нарекли.

Легкий стан обременяют разноцветные шелка

Ткать из белого жасмина одеянье повели.

Не жрецы в своей кумирне поклоняются богам, —

Я, в священном исступленье, пред тобой лежу в пыли.

Ты, прелестная тюрчанка, мне погибелью грозишь,

Иль тебя из Хорасана или Чина привезли?

Прикажи расстаться с жизнью за единый поцелуй —

Я пожертвую душою, но блаженство посули.

Дай коснуться поцелуем, дай изведать сладость уст.

А потом — на всё согласен! — умертвить меня вели.

Нели жизнь в руках любимой, словно птица в западне,

Одного Джами желает: чтобы вечно дни текли.

У подножья Бисутун мак кровавый запылал,

Будто лапы рудника наземь выбросили лал.

Я ошибся: это сам покоритель гор Фархад

Вырвал пламень из груди, и цветок его вобрал.

Гиацинт твоих кудрей, запах мускуса тая,

Сто мятущихся сердец на колечко нанизал.

Безответная любовь день одела темнотой,

На лице моем рассвет, словно кровь, зловеще ал.

Груз разлуки на весах я измерить захотел, —

Эта ноша тяжелей, чем я прежде полагал.

Я в лицо твое глядел — кельей мне казался лик,

Сквозь окно зениц пройдя, лунный свет внутри сиял.

Возлюбившие тебя бремя бедствия несут,

Но несчастнее Джами ни один из них не стал!

Песнь моя без тебя всё печальней звучит и грустней, —

Так без розы прекрасной рыдает весной соловей.

Словно чанга дуга, от печали согнулся мой стан.

По закону игры, по безжалостной воле страстей

Льются слезы мои, на щеках отражаясь твоих,

Иль от капель росы стал жасмин и свежей, и белей?

Легче смерть, чем разлука! Их рядом поставить нельзя:

Смерть — мгновенье, в разлуке страдать — до скончания дней,

Где найти мне лекарство, чтоб муки любви заглушить?

«Нет такого бальзама!» — гласили ответы врачей.

Я обитель свою из стенаний и вздохов сложил, —

Видел кто-нибудь келью, подобную келье моей?

Ты добычей красавиц не раз становился, Джами,

Много чаще, чем сам их опутывал сетью страстей.

Ушла любимая моя, я одиноко стал страдать.

Кровоточит моя душа, сердечной боли не унять.

От близких отказался я, ей в жертву я друзей принес, —

Не знаю, перед кем теперь мне скорбь разлуки изливать.

И вслед за ней и вкруг нее идут влюбленные толпой,

Но средь избранников, увы, мне место не дано занять.

Доколь напрасно счастья ждать от переменчивой судьбы?

Удел мой — голову склонить и всё возлюбленной прощать.

Всех, кто любить ее посмел, она измучила вконец,

Молю ее лишь об одном: о, продолжай меня терзать!

Будь милосерден, лекарь мой, пронзивший сердце острием:

Чтоб кровью я не изошел, стилет не надо вынимать.

И слезы бедного Джами струятся, как река Аму,

В слезах покинул он Герат, с тех пор не устает рыдать.

Ты ушла не простясь. Ты покинула дом,

Оглянуться забыв, будто я незнаком.

Поспешила в дорогу, влекома мечтой,

На несчастного глянуть считая грехом.

Я был верным рабом, стерегущим порог,

Ты ушла, не подумав, что станет с рабом.

Как слеза по щеке, торопился я вслед,

Ты надменно прошла с равнодушным челом.

«Посмотри на страдальца! — я тщетно просил,

Обреченно молил лишь о взгляде одном: —

С пролетающей птицей привет передай,

Весть одну с мимолетным пошли ветерком!»

Ради этой мятежной и гордой души

Отдал душу Джами, не жалея о том.

Доколе кровью исходить, о сердце?

Потоки слез кровавых лить, о сердце?

Ты, со слезами глаз перемешалось,

Рвешь вместе с ними жизни нить, о сердце.

Из края в край меня по свету кружишь,

Доколе этот путь вершить, о сердце?

Ты любишь ту, что на Лайли похожа, —

Маджнуна путь тебе торить, о сердце!

Мир таинство любви творит издревле.

Чем можешь землю одарить, о сердце?

Сто нежных гурий ты околдовало,

Всех жаждешь ты приворожить, о сердце.

Джами томится в скорби и печали.

Что делать мне, как дальше жить, о сердце?

Язык — толмач, слова — рабы, их смело подчинило сердце.

Ту речь, что мы произнесли, в глубинах породило сердце.

Весь мир и зримое кругом: земля, небесный окоем —

Частица малая того, что в суть свою вместило сердце.

Все проявленья бытия, твою тоску, любовь твою,

То, что написано пером, — волнуясь, сотворило сердце.

Оно — разящая стрела, что луком пущена была,

Рука нам только помогла, но метко цель пронзило сердце.

Познанья дивное вино, что богом пить запрещено,

Его вкушают мудрецы, в него вложило силу сердце.

Свободный от запретов, тот раскрепощенной мысли плод

В своем единственном саду тайком от всех растило сердце.

Джами, ты высказал слова. В них проявленье божества,

Посланье духа самого, что до поры таило сердце.

До чаши неба невзначай коснулась пальцами луна —

И песня радостной любви влюбленным сделалась слышна.

Уходит месяц на закат, хмельной от праздничных услад, —

Со мной из чары золотой испей пурпурного вина.

Вино, что ты продашь в тиши, ценней, чем проповедь ханжи.

Ханжа, милей мне торгаши — в них безыскусственность видна.

В одном тебе преуспевать: грехи чужие обнажать, —

Коль их не сможешь замолить, то сам греховен ты сполна.

Знай: недостойно мудреца нам болтовней смущать сердца,

Мудрец и молча говорит, — в молчанье мысли глубина.

Коль в жизни ты не преуспел, людские души не задел —

Себя сумей преодолеть, нам леность духа не нужна.

Джами, на слабеньком огне не сваришь пищу в казане,

Пройдут года, он закипит и раскалится докрасна.

Ты нашла себе другого, как теперь мне поступить?

С кем об участи печальной ныне стану говорить?

Мне друзья чужими стали, очерствели их сердца,

Враг стал другом, — всё смешалось, ничего не изменить!

Мы опишем наши чувства на пергаменте лица,

Если нам перо придется с кровью слез соединить.

Нам твердили, что кумиры — воплощенье красоты,

Ты своею красотою мир сумела ослепить.

Объяснить иносказанье вдруг потребует ходжа:

Мысль запрятана глубоко, как невидимая нить.

Я бушующей стихией счел могущество стиха,

И другого океана нам нельзя вообразить.

Современники глухие не поймут тебя, Джами,

По ступеням отрицания в ночь сойдем, чтоб вечно жить.

Друг виночерпий, поспеши, пора нам речи прекращать,

Вина запретный аромат пусть на уста кладет печать.

Я слишком многое познал. Наполни снова мой бокал,

Вино поможет память смыть, свободу обрести опять.

Но ухшцренья ни к чему, освобожденья нет уму, —

Подай вина, чтоб от себя смог опьяненный убежать.

Вина испив один глоток, провидцем стану, как пророк,

Бессмертье Хызра обретя, трубы господней стану ждать.

Ты на могильный холм придешь и капли винные прольешь,

И ветви, полные цветов, сквозь кости станут прорастать.

В самодовольном мире сем вино считается грехом,

Но чаша в винном погребке мне заменяет благодать.

Джами, еще вина испей, чтоб с милой встретиться скорей.

Приди, о кравчий, и налей, дай мне блаженство испытать.

Без тебя я как птица, лишенная крыл,

А с тобой я исполнен стремительных сил.

Стыдно мне, что сиянье лица твоего

Я не с солнцем, а с тусклой луною сравнил.

Рядом с псами твоими я место нашел

И прибежищем сим возвеличенным был.

Ты сказала. «Любовь — заблужденье людей!»

Значит, я в заблужденье, что так полюбил.

Полюбив, я науку любви превзошел

И, невеждой прослыв, все иное забыл.

Я — зерцало, его полирует любовь, —

Луч любви, отражаясь, меня ослепил.

«Буква «даль» — твои кудри», — промолвил Джами,

Взяв один завиток, он Каруном прослыл,

Столь восхитительной луны во всех земных владеньях нет.

Влюбленным трудно без тебя — у них в груди терпенья нет.

Где отыскать терпенье мне? В твоем пылаю я огне,

Под небосводом голубым губительней влеченья нет

На что похож бровей полет? Священного михраба свод,

Два полукружья, два крыла, две арки — совершенней нет!

Писанья я читал листы с изображеньем красоты,

Пристрастно всматривался я — нигде с тобой сравненья нет.

Я миг свиданья заслужил, он отдален судьбою был.

Есть только право у меня. Надежды на свершенье нет

Кто изнурен разлукой, тот свиданья, как лекарства, ждет, —

Тому, кто опиум курил, ни в чем ином забвенья нет.

Любовь, считали с давних пор, — морской бушующий простор.

Джами мечтает утонуть: от страсти исцеленья нет!

Мой тюркский ангел на фарси двух слов не может разобрать:

«Целуй меня», — я попросил. Она не хочет понимать.

Позавчера я весь пылал. Вчера от страсти погибал,

Сегодня видел я ее... и не осталось сил страдать.

Перед глазами ты, мой свет Иных кумиров в сердце нет.

Грудь — крепость, ты шахиня в ней, чужих не велено пускать.

Как дальше быть? Коль ты кузнец, то я одно из тех колец,

Которым двери в твой чертог не приходилось открывать.

Был заключен Юсуф в тюрьму, подобно сердцу моему,

А без Юсуфа Зулейха весь мир темницей станет звать.

Себя я с облаком сравнил. Тебя — с цветком в расцвете сил.

Смеется роза в цветнике — мне предначертано рыдать.

Столь сильно любящий Джами с самим Якубом ныне схож:

Его кумиром был Юсуф, он за него мог жертвой стать.

Как хорошо под тенью ив сидеть в палящий зной:

Пронзают мягкие лучи шатер листвы резной.

Роса мигает и слепит от вздохов ветерка,

Возносит с гордостью тюльпан свой кубок огневой.

Но в сердцевине у цветка таится чернота, —

Увы, ему недолго пить сок радости земной.

Еще зеленая трава свежа и весела, —

Она свернет ковер надежд осеннею порой.

Я вспомнил, глядя, как нарцисс горд венчиком своим,

Венец Парвиза, павший в прах, Джамшида трон златой.

Что означает пенье птиц в опавшем цветнике?

В нем обещанье новых встреч грядущею весной.

Когда в бессмертье призовет меня всесильный бог,

Хочу, чтоб помнили меня, обретшего покой.

Знай, мысль и облик, плоть и дух едины быть должны, —

Все сменят белый шелк одежд на саван гробовой.

Пиши, Джами, коль скрип пера услышит небосвод —

Сломает в зависти Зухра чанг сладкозвучный свой.

Твой стан — как трость. А мы — стары... Идем, превозмогая боль.

Не возгордись, подставь плечо и опереться нам дозволь.

Ты так прелестна и юна, благоуханна, как весна,

Тебе ли взоры обращать на эту нищую юдоль?

Величье солнца у тебя — ничтожнее пылинки мы,

Ты нашей слабостью сильна — мы пред тобой босая голь.

Я так твой образ возлюбил, что стал царем в стране любви,

Хотя, при разуме моем, везирем стать не смел дотоль.

Разлука держит нас в плену... А где же добронравный друг,

Чтоб рассказал, что терпим мы, в плененье мучимые столь?

Печаль окрасила чело, наш лик шафранно-желтым стал,

И полоса кровавых слез перечертила щеки вдоль.

Судьбы зловещей письмена ты у Джами смети с чела,

Ему, изведавшему всё, одну тебя любить позволь!

Джами! Пришел ты в этот мир прекрасный, но чужой

С пытливым разумом своим и пылкою душой...

Никто адабу с детских лет не обучал тебя,

Достиг ты милостей судьбы, нелегкий труд любя.

Богатством пламенных стихов теперь ты знаменит...

Беда ль, что золото в твоем халате не звенит?

Им люди так спешат прикрыть любой разврат и зло,

Что, я уверен, друг, тебе отменно повезло:

Ведь черный ураган беды, что видел ты не раз,

Мог жизни слабый стебелек втоптать в любую грязь..

Не забывай, кто б ни был ты, что матерью рожден,

Что теплым молоком груди был в детстве напоен,

Что в час напасти и беды, терзаясь и томясь,

Она, как рыба без воды, душой к тебе рвалась...

Всю жизнь с начала до конца в дар принесла тебе

И словно вещая звезда она в твоей судьбе.

Ты мать родную защити! Всю славу и почет

Сложи ковром на том пути, каким она пройдет.

Стань пылью ног ее скорей и путь ей облегчай...

Ведь ноги наших матерей идут дорогой в рай!

Я вижу, ты пришел ко мне с лепешкой зачерствелой;

С почтеньем держишь ты ее, склонясь главою белой.

Лежит в шатре твоем пирог, пропитанный слезами,

Его ты разжевать не смог истертыми зубами.

А помнишь юности года, то время золотое,

Когда ты кость перегрызал зубами, как пилою?

Бродячий мусорщик, ничтожный золотарь,

Над смрадной бочкой наклонив чело,

Сказал раздумчиво: «Небесный государь!

Почетным кажется мне это ремесло...»

Подслушав те слова, напыщенный юнец

Ответствовал не в шутку, а всерьез:

«Мы сливки общества! А твой удел, глупец,

Мести за нами выпавший навоз...»

«Согласен, — молвил тот без ложного стыда, —

Но ремесла менять я не хочу.

Мой труд для всех необходим всегда:

Ведь сливки тоже превращаются в мочу...»

Пять важных правил в жизни соблюдай,

И на земле увидишь светлый рай:

В делах мирских не возмущай покой,

Зря не рискуй своею головой,

Здоровье береги, как редкий клад,

Живи в достатке, но не будь богат,

И пусть приходит разделить досуг

К тебе надежный и сердечный друг..

Запомни крепко, друг, что правят в этом мире

Небесный звездный круг да в нем — число четыре.

Извечна на земле явлений кривизна:

Зима да лето, осень да весна...

Печаль разлук людских сменяет радость встреч,

Поэта мирный стих — войны кровавый меч.

За ночью неизбежно день настанет,

А жизнь появится — вослед ей смерть нагрянет

Мне жалок этот мир! Здесь всё к добыче льнет

Никто задаром и рукой не шевельнет.

Но покажи кусок, и вмиг издалека

К нему протянется дрожащая рука,

За ней — еще одна, вот их сомкнулся круг...

И очутился ты в объятьях жадных рук!

Смерть — словно вечный сон, миг пробуждения — жизнь.

Сон этот сладостен — за жизнь ты не держись.

Жди ночи, как дитя, жди утра, как старик, —

И встретишь радостно ты свой прощальный миг!

Любовь, как благостный родник, из глубины веков

Течет... И каждый хоть на миг к нему припасть готов.

Но в этой жажде вековой различьям нет конца,

Как между страстью роковой и похотью глупца...

Всевышний задал мне загадку,

Но в ней я разобраться смог-

Бывает солью сахар сладкий,

А соль — как сахарный песок.

Ты в жизни многое хлебнешь,

Пока в ней истину поймешь:

Уж лучше выпить горький яд, но свой,

Чем лобызать медовый зад. чужой.

Пусть лучше дом твой обойдет

Порой незваный гость

И пусть не будет у ворот

Торчать, как в горле кость.

Его как смертную чуму

Старайся избежать.

Вдруг заразишься... и ему

Начнешь ты подражать?

Кто, словно раб, на поводу у жадности своей,

Тот может угодить в беду и подвести друзей.

Ведь рыбка плавает, пока

Не выйдет резвой срок:

Проглотит жадно червяка,

А вместе с ним — крючок...

Случается, кувшин с вином

Нетрезвая рука

Швырнет вдруг в исступленье злом

На камни погребка...

К чему здесь возмущенный крик,

И брань, и суета?

Кувшин не склеить хоть на миг

Слюною изо рта...

Однажды каменщик невежде строил дом.

Хозяин приказал: «Строй прочно, чтобы в нем

Всю жизнь не ведать мне лихих забот!»

Прослышав те слова, прохожий у ворот

Заметил: «Дом твой — словно наша жизнь:

Он слаб ли, крепок — велика ль корысть?

Все из воды мы слеплены и праха,

Все перейдем туда, откуда мы взялись...»

Пройдут года... И вот настанет срок,

Когда ты старость впустишь на порог.

Живи, как подобает старику:

Не гладь морщины, не румянь щеку.

Поверь, что в старости почетней быть седым,

Любовь и шалости оставив молодым...

Свои стихи я как-то раз писцу отдал.

Искусным почерком он их переписал,

Обвел орнаментом, везде проставив точки,

Да вот беда — ошибки в каждой строчке...

С досадой принялся я править этот труд,

Дивясь обилию огрехов там и тут.

Всю красоту, что он изобразил,

Я скверным почерком своим перечертил...

Почтенный старец в целях назиданья

Поведал притчу мне о пользе бани.

Однажды раб, намыливая спину

С усердием примерным господину,

Вдруг возопил: «Пускай твой острый разум

Разрубит цепь моих сомнений разом!

Ответь мне! Вот приходим мы сюда,

Нас мучают заботы и нужда.

Но лишь мы дверь в предбанник отворяем,

Как все невзгоды напрочь забываем.

Откройся же рабу, в чем здесь секрет?»

Хозяин молвил: «В том секрета нет.

Будь раб ты или царь, но в мир пришел нагой...

Когда вступаешь в баню ты ногой,

Вмиг все дела мирские забываешь —

Их вместе с мыльной пеною смываешь.

Ты мыслишь здесь лишь об одном с опаской:

«Не обронить бы с бедер мне повязку!»

Хоть та повязка мокра и легка,

Но отличишь раба в ней от царька.

А без нее (простит меня всевышний!)

Мы все — как пыль с одной цветущей вишни...»

Читателю — совет: ты в баню поспеши!

Смывает грязь она и с тела и с души.

Когда ты попадешь ногой в змеиную нору,

Здесь милосердье, дорогой, и жалость — не к добру

Не жди шипения змеи, не верь ее слезам...

Немедля гадину дави, не то погибнешь сам!

Хвалиться попусту, друзья,

Глупей, чем ночью темной

Искать следы от муравья

Во мху скалы огромной...

Но в тайники души моей,

Я вам признаюсь прямо,

Забраться будет потрудней,

Чем вырыть носом яму.

Мир наш светом наполнен во все времена,

Человеку в нем радость прозренья дана.

Но его жадный разум постигнет лишь малость —

Только отблеск над бездной без края и дна...

Дышит пламенем солнце в безбрежной ночи,

Диск луны от него забирает лучи;

Звездный свет по природе своей бесконечен,

Но извечен и мрак — в этом мудрость ищи!

Во вселенной парит первородная мгла.

Вспыхнет лучик сознанья, и жизнь потекла

Через призму сверкающего разноцветья;

Судит разум о солнце по цвету стекла.

Некто задал вопрос: «Можно ль видеть творца?»

Я ответил «Начала в нем нет и конца...

Для одних он — вселенная в вечном движенье,

Для других — жалкий образ чужого лица».

Бог всезнающий милость к тебе проявил:

Сто заветных дверей пред тобой отворил.

Только двери в свой мир показать отказался,

Чтобы лоб ты случайно о них не разбил.

В бренном мире ты истины не обретешь,

С грузом тяжких сомнений в могилу сойдешь.

Знай, что истина неизреченной пребудет;

Слово — только мираж, а мираж — это ложь!

Люди разным пророкам молитвы творят,

Люди зло совершают и благо дарят.

Все деяния их так похожи на хворост

Для костра, на котором они же сгорят.

Жадность губит людей и пороки плодит,

Всяк богатство умножить свое норовит,

Забывая, что в жизни он просто песчинка:

Смерть подует, и прахом он будет покрыт

Море тяжко вздыхает — клубится туман —

Из тумана рождается туч караван;

Вот они обнялись, с неба слезы роняя..

Вновь дождливый поток морю скорбному дан.

Голове моей грешной скажу я «Прости!

Мне топор от тебя не дано отвести.

Люди — тленный субстрат бесконечной вселенной,

Только миг на ее неизбежном пути...»

Вы, как свиньи, в безделье живете, томясь,

Либо молитесь, кары небесной боясь.

Оглянитесь кругом.. Мир так чист и прекрасен!

Вы же видите в нем только похоть и грязь..,

Нить бесценную жемчуга держишь в руках,

Берегись, чтоб она не рассыпалась в прах...

Жизнь твоя — это нить. Жемчуг меряет время.

Мудрый тратит его лишь в достойных делах.

В мире скорби, где правят жестокость и ложь,

Друга преданней книги едва ли найдешь...

Затворись в уголке с ней — забудешь о скуке,

Радость истинных знаний ты с ней обретешь.

Я попал, словно жертва греховных затей,

В эту затхлую жизнь и томлюсь, как злодей.

Эй, палач! Я в последнем желании волен?

Дай же мне умереть, дай уйти от людей!

Каждый день приближает к могиле наш путь;

Жало смерти пронзит наболевшую грудь,

Даст просвет для души — ей к свободе дорога!

Труп же хладный зароют в земле где-нибудь.

Эй, Джами! Ты родился из чаши вина?

Значит, гибель тебе от него суждена.

Сядь покорно и жди на ступеньках подвала,

Пей любовный напиток до самого дна!

Мой ходжа! Ты в молитвах ликуешь, скорбя,

Все мирские грехи ты взвалил на себя.

Слишком тяжек твой груз? Оттого нам не легче.

Сбрось на землю, не то он раздавит тебя!

Мне в подарок ходжа самбусу отослал.

Ты явилась, с губами как пламенный лал,

Села рядышком в тень. Поднесла мне кусочек.

Лишь отведал его — снова юношей стал..,

На глазах твоих ярких слезинки дрожат,

На щеках твоих жарких — тюльпанов пожар.

Тайна жизни моей, сбрось свое покрывало...

Всю себя покажи, как божественный дар!

Ты уходишь — я плачу, как ветер в грозу,

Ты приходишь — смеюсь, вытирая слезу..,

Знай, любовь моя вечная и молодая,

Жив иль мертв — на коленях к тебе доползу!

О судьба! Мне законов твоих не понять;

Словно буквы, ты в строчки нас любишь сгонять.

В жизни делал я всё, что мечтал бы не делать,

Так верни же хоть то, что успела забрать!

Цыганка вышла из шатра, поет в тени ветвей,

И вторят песенке ее рубаб и соловей.

Она печалится о всех истерзанных тоской,

О бедных пленниках любви, невольниках страстей

«О, отчего халат твой, черный цветом,

С сутаной франкской схож по всем приметам?»

— «Тоскую я средь мулл по христианам

И в колокол души звоню об этом».

Глаза закрою — предо мною ты.

Глаза открою — вновь твои черты.

Во сне и наяву твой образ милый

Меня чарует блеском красоты.

Заблудший муж, к мудрейшим поспеши,

Учись у них величию души.

Предвечную подругу хочешь видеть?

Ее в зерцале истины ищи.

Мирская страсть, сколь редок твой приход,

В могилу ожидание сведет.

Кем рождена ты, духом или плотью?

Не всё ль равно, но страсть во мне живет!

Где истина? Где ложь? Всё — шелуха одна...

Под нею спрятан плод. В нем суть заключена.

Разрежь его смелей и поднеси ко рту:

В нем сердцевину ты познаешь — доброту!

Извечен в мире корень доброты,

Приносит в дар он щедрые плоды.

Кто в сердце к ближним нежностью богат,

Он для людей — надежный друг и брат.

До той поры, пока жестокий вождь

Вновь помышлять о войнах не устанет,

И день и ночь идти кровавый дождь

На головы людей не перестанет...

Ты хочешь знать, кто лучший из людей?

Послушай голос совести моей:

Из лучших первым будет назван тот,

Кто постоит в беде за свой народ.

Мир нравственных слепцов безмерно жуток;

Так и не приняв жизни волшебство,

Они спешат едой набить желудок

И молят свет во здравие его.

Крестьянский труд — основа всех забот;

Зимой и летом пот крестьянин льет.

Но если пашню пот не окропит,

Судьба нам голод и беду сулит.

Ветвь дерева с тяжелыми плодами

Земле свой низкий отдает поклон...

Ветвь дерева бесплодная годами

С мольбой глядит на синий небосклон.

Придет пора, и дар небесный — туча

На землю страждущую выльется дождем

И розу пышную и чахлую колючку,

Как мать, укроет голубым плащом.

Дыханье жарких слов — от пламени любви,

Мерцанье всех миров — от знамени любви,

Пусть плачет сердце и в глазах роса,

Но зов любви услышат небеса!

Как сладка музыка признаний соловья!

Как опьяняет он весной цветущий сад!

Но песнь его поймет, уверен я,

Лишь роза, в чей влюблен он аромат...

Я в чудесах мирских познал изрядно толк

И ложь от правды различаю тонко.

Вот чудо из чудес — когда голодный волк

Вдруг пощадил заблудшего ягненка...

Тот, кто однажды к чаше сладострастья

Припал и осушил ее до дна,

Навеки будет у нее во власти:

Он — раб смиренный этого вина..,

Однажды нищий задал путнику вопрос:

«Зачем ты с чужаком так искренен и прост?»

Промолвил тот: «Он — тюрок, я — таджик,

Но общей веры нас роднит язык».

Имущество ходжи — верблюд с палаткой...

В пути сухарь ему — что финик сладкий,

От зноя высох как скелет его верблюд,

А пауки в его палатке сети ткут.

Терпенье всем приносит сладкий плод,

Терпенье к благоденствию ведет;

Ты в жизнь вступил... Учись же с колыбели

Быть терпеливым, и достигнешь цели!

Ханжа кривит в тупой улыбке рот,

И взгляд его блуждает, как в тумане;

Он человеком быть перестает,

Он приближается по виду к обезьяне.

Когда вступаешь ты на путь науки,

Всегда трудись за совесть — не за страх,

Иначе скорчишься, как червь, от скуки

И прослывешь... в ученых дураках,

Бывает, по следам преследуешь ты зверя,

И вдруг вблизи пересечет он путь;

Мечи в него копье, пока глазам не веришь,

Не стой в раздумье — надо ли метнуть?

Эй, ходжа благочинный! Прими мой совет:

Прежде чем свою проповедь хочешь начать,

Убедись, будут слушать тебя или нет;

Если нет, так не лучше ль тебе промолчать?

Эй, ходжа! Ты в щедротах своих так высок,

Что не лезет мне в горло твой жирный кусок.

Сам ты слопал барашка — ни много ни мало:

Что на блюде лежало, всё в брюхо попало.

Кто языком зазря болтать привык,

В том не найдешь ни смысла ты, ни прока,

Обвитый сплетнями, как змеями, язык —

Пособник человеческим порокам...

Встречались женщины тебе, чей властный нрав

Не признает чужих деяний, слов и прав?

Их языки длинны и так болтлива речь,

Что пресечет их только острый меч...

Ты слаб становишься, Джами, от жизненных потерь,

В кругу веселья молодых скучаешь ты теперь.

Суров судьбы круговорот — настал и твой черед

Навстречу старости своей открыть с поклоном дверь.

Недолог путь наш по земле, тернист его покров.

Но слышен каждому во мгле добра извечный зов.

К лазурным солнечным лучам ведет дорога всех,

Будь в жизни честен, смел и прям — и ждет тебя успех!

Небесный свод горит светло, и путь он освещает

Тому, в чьем сердце дышит зло и кто добро вещает,

Смерть постучится в каждый дом однажды в одночасье,

Но смысла нет скорбеть о том: судьба щедра на счастье.

Надежду — солнечную нить — на счастье люди ткут;

Сумеешь лучик сохранить — удачи дни придут.

Не вызывай людей на бой за каждый жалкий грош:

Кусок лишь савана с собой в могилу заберешь,.,

Простой крестьянина завет я помнить буду рад,

Что винограду сок и цвет дает лишь виноград.

Коль знаньем овладеть ты смог, дари его другим;

Костру, что сам в душе зажег, не дай растаять в дым!

Не по земле, а по коврам гордец решил ходить,

Не знал он только, что и там лоб можно расшибить.

Людей подводит нрав дурной, а добрым поведеньем

Того достигнешь, что иной не купит и за деньги.

Сползает с горных ледников сиреневый рассвет,

Но спящий грезит в мире снов, покоем он согрет

Доносит запах цветников зефир при лунном свете,

Но спящему в объятье снов неведом этот ветер.

Спроси ханжу, что в смертный час святошей стать решил:

Ответь, любезный, кто из нас при жизни не грешил?

Добро безмерно, как вода бездонного колодца;

Будь добрым к людям, и всегда добро к тебе вернется,

Источник с горькою водой тебя не напоит,

Глупец с седою бородой тебя не вразумит.

Сокровища не обретешь без горя и без муки,

Бутона розы не сорвешь, не оцарапав руки...

Всё, что в душе твоей хранится и доброго и злого, —

Всё может ближнему открыться волшебной силой слова.

Крупинка малая алмаз, но в нем цветов игра;

Милей он для души и глаз, чем из камней гора.

Любого встречного в пути в знакомцы не бери,

С любым знакомым не сиди до утренней зари...

Не тот мужчина, кто бренчит набитым кошельком,

Мужчина тот, кто знаменит отвагой и трудом.

Небрежно сделаешь свой труд — хвалу не обретешь;

Сырой попробуешь халву болезни наживешь!

Как облако — дождем добра ты напои людей,

Пока цветет твоя пора, лишь для людей радей!

Начнешь с горою говорить — услышишь только эхо;

Не поленишься злак зарыть — пожнешь зерно успеха.

Не будь невеждой, не сиди на шее у отца,

Трудом и знаньем превзойди любого молодца!

Пускай дурной молвы печать твой дом не потревожит;

Ты злом на зло не отвечай — оно лишь горе множит.

Свободно ты живешь иль раб, прими совет один:

Без знаний ты как муха слаб, со знаньем — властелин!

Чтоб этот бренный мир земной не омрачала мгла,

Будь путеводной всем звездой, сожги себя дотла!

Благословенны станут те, в ком нет огня раздора;

В труде, и в счастье, и в беде им добрый нрав — опора.

Коль честен в жизни будешь ты, то, вопреки наветам,

Спасешься от лихой беды в греховном мире этом.

Ты хочешь, чтобы каждый день твой стал длиннее ночи!

Трудись! Гони дремоты лень, и станет ночь короче,

Подобно кожаным ножнам для человека тело;

Душа в них — меч, и лишь душа в бою решает дело.

Лишь тот в делах своих подружится с удачей,

Кто пользу видит в них, а от невзгод не плачет.

Для бранных и гневливых фраз не отворяй уста,

Губам людей противна грязь, полезна чистота,

В нежданных горестях, пойми, ты виноват лишь сам;

Их корень кроется в любви к бездумным словесам.

Когда о подданных своих правитель не радеет,

Он по миру пускает их, а трон его слабеет,

Венец дерзания и помыслов заря — наука!

Ключи познания к воротам бытия — наука!

Когда из тесной клетки ты отпустишь в небо птицу,

Она с лазурной высоты к тебе не возвратится.