Избранные произведения

Кочевник в город некогда попал,

Он в городах доселе не бывал.

И там, в густой толпе многоязыкой,

Чуть не оглох от гомона и крика.

Спешил, теснился беспокойный люд, —

Те прямо лезут, те обратно прут

А на торгу — у каждого прилавка

И шум, и брань, и толкотня, и давка.

Те выйти прочь хотят, а те войти,

И сквозь толпу густую нет пути.

Бедняга тот невольно устрашился

И в закоулок наконец пробился.

Вздохнул, сказал: «В такой толпе, как знать,

И сам себя могу я потерять!

Тут мне нужна особая примета,

Чтобы узнать, опомнясь, я ли это».

И тыкву, что в мешке весь день таскал,

К ноге он для приметы привязал,

Мол, если вдруг себя я потеряю,

По этой тыкве сам себя узнаю.

И лег он и уснул. Пока он спал,

Насмешник некий тыкву отвязал

И, привязав к себе, расположился

Невдалеке и спящим притворился.

Вот встал, протер глаза простак степной

И видит — тыква на ноге чужой.

Он закричал: «Эй ты! Вставай, неверный!

Я по твоей вине погиб, наверно!

Ты это или я? Коль ты не я —

Откуда тыква у тебя моя?

А если это ты, так это что же —

Где я? Кто я теперь? Ответь мне, боже!»

Так я, пред светом истины твоей,

Всех нищих духом ниже и скудней.

Ты озари в несчастном тьму незнанья,

К заблудшему исполнен состраданья!

Да сердцем он очистится и сам

Всем людям сердца станет как бальзам!

Подобно Джаму, всем собратьям нашим

Я понесу его, разлив по чашам.

Да будет мне во имя тех даров

Заступником владыка двух миров.[14]

В Египте как-то голод наступил,

И помощи народ не находил.

Иные люди, мук терпеть не в силе,

Исход в самоубийстве находили.

Жизнь каждый отдал бы, когда бы мог,

За малый хлеба черствого кусок.

И встретил раз один мудрец гуляма,

Надменного, державшегося прямо,

С лицом как солнце радостной весны,

Не тощим, как ущербный серп луны.

Откормленный, усмешкою сиял он,

Средь гибнущих, как падишах, шагал он.

Сказал мудрец: «Эй, раб, ты оглядись,

Ты хоть людских страданий устыдись!

Народ в безвыходности погибает,

Что ж одного тебя судьба спасает?»

Гулям в ответ: «Хозяин мой богат

И щедр. И я из бездны бед изъят.

Запас его пшеницы не размолот,

Его рабы не знают слова «голод».

Я утопаю в благах бытия.

Что плакать мне? И сыт и весел я!»

Под сводом сим, с высоким основаньем,

Кому обязан ты благодеяньем?

Встань, вечно благодарен будь ему —

Хозяину миров и твоему!

К султану раз пришел поэт безвестный,

Сказал: «О царь, славнейший в поднебесной!

Я в честь твою касыду сочинил,

Она — Сухайль, что ярче всех светил.

Хоть многие тебя стихом хвалили,

Но жемчугов таких не просверлили».

Лист подал он, а на листе его —

Лишь имя шаха, больше ничего.

Шах поглядел на лист и рассердился:

«А где стихи? Ты что — ума решился?

Ты только имя написать сумел,

А нашей славы царской не воспел!

Не рассказал о троне, о короне,

О справедливой власти и законе...

Забыл ты, что вот этою рукой

Я создал царство! Шутишь надо мной?»

Поэт в ответ: «Вся мудрость, мощь и милость,

Вся слава в этом имени вместилась.

Любой, кто имя царское прочтет,

Твоим деяньям славу изречет

Ведь имя — светоч твоего правленья —

Превыше толстой книги восхваленья.

И прав я пред тобой, назвав хвалой

То, что моей начертано рукой!»

Века прошли с тех пор, как в этом мире

Запели струны на старинной лире.

Я, тронув струны, звуки разбужу,

Под эти звуки повесть расскажу

Дни мчатся.. Говор струнный не смолкает,

Рассказ мой вечно юный не смолкает

Как чанг, я согнут жизнью, но смотри.

Всю ночь пою, как прежде, до зари.

Мой уд расстроен, струн неверны звуки,

От старости дрожа, коснеют руки.

Как звону уда сладкозвучным быть,

Рассказу другом неразлучным быть?

Разбить пора мне уд мой деревянный

И бросить в пламя уд благоуханный.

Нет, растоплю очаг угасший свой

Я лучше древесиною сырой.

Прояснит ум пылающая груда

Углей благоухающего уда.

Да укрепятся разум, вера, дух,

Коль пламень сил от старости потух!

В рядах зубов, что перлами сияли,

Пробоины с годами зазияли.

Как мне жевать? Чем плоть моя жива,

Коль зубы стерлись, словно жернова?

Питаюсь, как младенец, жидкой пищей,

На царственную снедь гляжу, как нищий.

Хребет мой согнут, голова моя

К земле поникла — к лону бытия.

Земля — праматерь, я — грудной ребенок,

Привыкший к милой матери с пеленок.

Срок близок: я от вихря жизни сей

Вернусь в объятья матери своей.

Мои глаза не служат мне, а тужат,

Когда им стекла франкские[15] не служат

В колене не сгибается нога,

И я привык сидеть у очага.

А при вставании такие муки,

Что я опорой телу сделал руки.

Всему виною дряхлые года..,

Тем, кто подвержен старости, — беда!

Основы сил, коль возраст надломил их,

Сам Гиппократ восстановить не в силах.

Муж, в девяностые вступивши лета,

У врачевателя просил совета,

Сказал: «Зубов во рту осталось пять,

И нечем стало пищу мне жевать.

С трудом кусками пищу я глотаю

И тяжким несварением страдаю.

Любимая еда мне впрок нейдет

И силы членам тела не дает.

О мудрый врач, коль ты вернешь мне зубы

Дар будет от меня тебе сугубый!»

Ответил врач: «Сочувствую тебе,

Почтенный, в жертву отданный судьбе!

Помочь бы рад... Но я, при всем желанье,

Омолодить тебя не в состоянье.

Тебе, чтоб зубы в целости иметь,

На сорок нужно лет помолодеть.

Над временем я власти не имею...

Смирись пока со слабостью своею.

Объятый вечным миротворным сном,

Забудешь ты о бедствии земном».

Талант мой слабость старости разбила,

Путь размышлений предо мной закрыла.

Нет силы в сердце понимать слова,

В устах нет звука создавать слова.

Лицо я скрою воротом смиренья,

Укрою ноги полами забвенья.

Душа, ты мне в защиту призови

Два бейта Мавляны из «Месневи»:

«Как мне низать созвучия газели,

Когда и кровь и чувства охладели?

Я строю стих и слышу голос твой.

„Оставь! Стремись к свиданию со мной!“»

Кто есть любимая? Где дом любимой?

В сердцах и дом и храм ее незримый.

Она над домом бодрствует своим.

Храни до срока дом ее пустым!

Чтоб, не застав чужих, она вступила

В свой дом и светом кровлю озарила.

И все, кому познанье тайн дано,

Мне скажут: «Верно это лишь одно!»

Но шах, внимающий ее веленью,

Нам предстает ее земною тенью.

Коль милосерден шах и справедлив,

Я прав, ему вниманье подарив.

Меня схватило за ворот веленье

Моей души — промолвить восхваленье.

Но чтобы шаха восхвалить я мог,

Майдан словесный должен быть широк.

Майдан мощу я бейтами своими,

Чтобы прославить царственное имя.

Неисчислим стихов моих запас:

Я мысль гранил в двустишьях, как алмаз

По-новому пишу свое творенье

Во славу шаха и его правленья.

Все образы созданья моего

Я освещаю именем его.

Здесь нет строки неизбранной, случайной

Здесь плачу я о нем в молитве тайной.

Поскольку ныне я далек царю,

Я с ним своим каламом говорю.

Какой-то странник средь пустынных скал

Безумного Маджнуна увидал.

Сидел, песок на доску насыпал он,

И что-то пальцем на песке писал он.

И молвил странник, обратись к нему:

«Что пишешь на песке? Письмо? Кому?

Ты сколько ни трудись, а вихрь повеет —

И письмена твои в степи рассеет.

Опомнись! Кто письмо твое прочтет,

Когда песок с дощечки утечет?»

Маджнун в ответ: «Я сердце утешаю,

Я красоту любимой воспеваю.

Вот имя той, чьим вздохом я дышу..,

Я здесь дастан любви моей пишу.

Мне только имя от нее осталось,

И в этом счастье высшее досталось.

Не тронув чистой чаши наяву,

Любовью к имени ее живу».

Хвала царю, что в юные года

Подобен мудрым старцам был всегда.

И хоть сперва уста вином сквернил он,

Тот грех водой раскаяния смыл он.

Блажен султан, коль радости фиал

С сухими он краями оставлял.

Он — хум, но от запретного свободен

И, как суфий, душою благороден.

Кувшин на темя руки возложил,

Крушась, что в пьяной пляске не кружил.

И кубок тот, не тронутый устами,

От удивления развел руками.

Как пиале к ручью вина пройти?

Теперь плачевны все ее пути.

Дан зверю слух, и взгляд, и обонянье;

Присущи людям разум и сознанье.

И мы вино врагом ума зовем:

Бесчестье — побежденному врагом!

Когда судьба всё наше достоянье

Потребует за ползерна познанья,

То лучше всё отдать и нищим быть,

Чтоб разума одно зерно купить.

По если хоть одну осушим чашу —

Вновь потеряем мощь и мудрость нашу.

Коль от границы мудрости уйдешь,

Ты в плен орды безумья попадешь.

Когда ты пил вино, терял сознанье,

Безумные ты отдал приказания.

Невольник вожделенья своего,

Что приобрел в пирах ты? Ничего!

Сто лет живи! Но коль сто лет ты будешь

Пить, как ты прежде пил, что ты добудешь?

Будь чист, как в прошлом, в будущем году!

Будь в чистоте готов предстать суду!

Сапожник некий в пригороде Рея

Жил в бедности, достатков не имея.

Согбен трудом, семьей обременен,

На башмаки заплаты ставил он.

Он бедным слыл средь самых небогатых,

Влача свой век, как рубище в заплатах.

Но в пору созревания плодов

Себя в залог он был отдать готов.

Не знаю, как тогда он ухитрялся,

Но с полной пазухой домой являлся,

И, всех детей своих собравши в круг,

Он раздавал им груши и урюк.

И говорил, пока детишки ели:

«О дети, чада бедственной постели,

Такие фрукты, что пред вами тут,

За трапезой султана подают!

То, что дано вам, досыта вкушайте

И большего от мира не желайте.

Я нищ, но не кляну судьбу мою

И всё, что мог добыть, — вам отдаю».

Жил некто — раб влечения к вину,

И вдруг познал свой грех, свою вину,

И в покаянье — разума и света

Достигши — стал главою вилайета.

Его спросили: «Духом ты велик...

Но, муж, как совершенства ты достиг?

Всю жизнь доныне ты к вину стремился,

Каким же чудом ты преобразился?»

А тот: «Тянулся к чаше я рукой,

Дабы вкусить отраду и покой.

Но редко мысль в душе моей мелькала,

Чтоб, выпив чашу, пить начать сначала.

За чашей мысль во мне жила одна —

Навек отречься от утех вина.

И эта мысль мне счастье подарила

И сто ворот спокойствия открыла».

Как я в ночи дошел до этих строк,

Среди раздумий сон меня увлек.

Увидел путь я светлый и бескрайный,

Как сердце сопричастных к солнцу тайны,

Пыль ле клубится на дороге той,

Вода не смешивается с землей.

Ни пыли там, ни грязи не бывает,

Идущий там усталости не знает.

Вдруг услыхал я ржание и звон,

И гром военных труб, и плеск знамен.

Мне встреча та с несметной ратной силой

Внезапным страхом ноги подкосила.

И вот высокий вижу я айван,

Спешу к нему смятеньем обуян.

Хотел я в том айване притаиться,

От грозного движенья войск укрыться.

Вдруг выехал — прекрасно облачен —

Вождь этих войск, отец царя времен.

Высокий резвый конь под ним играет,

Как солнце, всадник золотом сияет.

Поверх кольчуги — царская парча,

Конец чалмы касается плеча.

Меня своей улыбкой озарил он,

Внезапный страх от сердца удалил он;

И, спешась, руку мне поцеловал,

Расспрашивал меня и утешал.

Мне было радостно его участье

В моем мирском блужданье и несчастье.

Слова, как жемчуг, сыпал славный шах,

Но не осталось жемчуга в ушах...

Встал, вспомнил сон я; но в своем незнанье

У разума спросил истолкованья.

Ответил: «Суть значенья сна сего —

Признание созданья твоего.

Не оставляй калам ни на мгновенье!

Раз начал — заверши свое творенье!»

И внял я сердцем толкованью сна,

И стала мысль творенья мне ясна.

Благоуханьем слово напиталось,

И предсказанье в книге оправдалось.

Раз к толкователю чудесных снов

Пришел бедняк, простак из простаков.

Сказал: «Меня тревожит сновиденье —

Я был один в разрушенном селенье,

Куда бы я ни обращал мой взгляд,

Кругом руины мрачные лежат.

В одной развалине я провалился —

И вдруг в сокровищнице очутился».

С насмешкой толкователь бедняку

Сказал: «Такое снится на веку

Не каждому! Но, чтобы стать богатым,

Ты башмаки свои подбей булатом.

Ты за холмы к развалинам ступай,

Ногою в землю сильно ударяй.

Там, где нога провалится, ты в яме

Рой землю глубже, только рой руками.

И там, когда подземный ход найдешь,

Ты впрямь свое богатство обретешь».

Насмешнику поверил простодушный;

Как тот велел, исполнил всё послушно.

Два шага сделав, провалился вдруг —

И тут же клад нашел без всяких мук.

Вам рассказал я это для примера:

Достигнут цели искренность и вера.

Но коль неверье духу твоему

Присуще, поиск будет ни к чему.

Был царь в Юнане — Искандеру равный,

Венца п перстня обладатель славный.

И жил в те годы, мудростью высок,

Муж, утвердивший знания чертог

Перед его делами в изумленье,

Царь мудреца призвал к трудам правления.

Не испросив совета у него,

Не делал он и шага одного!

И он от Кафа севера до юга

Мир покорил по начертаньям друга...

Несчастен шах — игралище страстей,

Лишенный мудрых, преданных друзей.

Он сам — запальчивый, в решеньях скорый —

Своей твердыни сокрушит опоры.

Он справедливый осмеет закон,

Несправедливость возведет в закон.

Царь справедливый — пусть не чтит Корана,

Он выше богомольного тирана.

Не верой, не обрядами — страна

Законом справедливости сильна.

Яздан, сойдя к Давуду с небосвода,

Сказал: «Открой перед лицом народа:

Ушли цари Аджама, но потом

Весь мир их поминает лишь добром.

Они огней Зардушта не гасили,

Но справедливость в мире утвердили,

И под щитом их правого суда

Народ не угнетен был никогда.

Хозяева рабов не изнуряли,

Законы справедливость охраняли».

Вот, по советам мудреца и пира,

Стал царь Юнана шахом полумира.

И с благодарностью помыслил он,

Как высоко он счастьем вознесен.

По воле промысла, а не иначе,

Дается смертному халат удачи.

И он всего достиг, чего хотел,

Всего.. но только сына не имел,

Наследника величию и силе,

Преемника при царственном кормиле.

И это всё сказал он мудрецу,

Наставнику, духовному отцу.

Мудрец ответил: «Властелин вселенной,

Желание твое благословенно!

Дитя... ребенок — что сравнится с ним?

Он лишь с душой бессмертною сравним.

Ведь сын, ребенок — ответвленье жизни

И после смерти — продолженье жизни.

Он светоч твой, он чистый твой родник,

Умрешь, он — в головах твоих цветник.

Он в старости твоей опорой будет,

В беде тебя один он не осудит

Любуясь им, душою обновлен,

Его поддержкой будешь ты силен!»

Муж истины, бродя тропой пустынной,

Как гость был принят в куще бедуина.

И вот, в кругу сынов его воссев,

Узнал, что имена их Волк и Лев.

А слуг, что за обедом услужали,

Барашком и Ягненком называли.

И странник вопросил: «О вождь племен!

Я не слыхал досель таких имен».

И шейх в ответ сказал такое слово:

«Я сыновей воспитывал сурово,

Дабы врага могли они громить,

А слуги за столом должны служить.

Быть воин должен волком, львом бесстрашным,

Привычным к смерти, к схваткам рукопашным,

А чтоб от слуг не ждать ни зла, ни бед,

Ягненок должен подавать обед».

О верных сыновьях сказал я слово,

Нерасторжимых со своей основой.

Но, недоброжелательный и злой,

Прямых врагов опасней сын дурной.

Коль, закоснев во зле, неисправим он,

Пусть будет лучше для тебя чужим он.

Ведь и у старца Ноя сын был Хам —

Заносчив, низок в помыслах, упрям.

И предал старец Ной его проклятью,

И отчуждения заклеймил печатью.

Молись, слезами коврик ороси,

У бога сына доброго проси!

Чтоб воли злой не видеть проявленья

И не молить у неба избавленья.

Был опечален некий человек,

Что без потомства доживал свой век,

И он к святому старцу обратился:

«Ты за меня молись, чтоб сын родился!

Моей взращенный глиной и водой,

Меня утешит тополь молодой.

Сказать ясней — увижу благодать я

В тот день, как первенца приму в объятья».

Так долго он тревожил мудреца,

Что молвил тот: «Не искушай творца!

Во всех делах один он только знает,

Где зло тебя, где благо ожидает».

А тот: «Я раб желанья моего!

Молитвой же добьешься ты всего.

Так не лишай меня расположенья,

Проси осуществленья и свершенья!»

Шейх отошел и на молитву стал,

Воздел персты — ив цель стрелой попал.

Сын старику, как царский конь в отгоне,

Был пойман им в степи потусторонней.

Сын родился... И стал, когда подрос,

Причиной огорчения и слез.

И день и ночь с друзьями пировал он,

В бесчинствах диких удержу не знал он.

На крышу рядом влез однажды в ночь

И у соседа обесчестил дочь.

Муж дочери бежал — в стыде, в обиде, —

Кинжал в руках у пьяницы увидя.

Явились стражи, услыхавши крик,

Но откупился золотом старик.

Несчастье сына вскоре повсеместно

Всем людям стало в городе известно.

Он на увещевания плевал,

На стыд и наказания плевал.

Отец же, откупаясь, разорился,

Отчаялся и к старцу вновь явился.

Сказал «Коль не поможешь мне в беде,

Защитника я не найду нигде!

Ты помолись еще, о старец славный,

Чтоб образумился мой сын злонравный!»

А шейх: «Ты помнишь — я тебе внушал,

Чтоб ты творца мольбой не искушал?

Моли прощенья на стезе юдольной!

И этого для двух миров довольно.

А там, куда уйдешь из сей страны,

Там, друг, ни сын ни дочка не нужны.

Ты здесь в тисках, ты раб. Не сетуй вздорно,

Что б ни случилось, принимай покорно».

Царю Юнана друг его мудрец,

Подумав, слово молвил наконец:

«О шах! Бездетным в скорби пребывает

Тот, кто влеченья к женщинам не знает

Но, низкой страстью разум омрачив,

К нам райской девой входит злобный див.,,

Когда глотнешь из чаши наслажденья,

Поймешь — неутолимо вожделенье.

И будешь, как верблюд кольцом, влачим

Ты страстью, как погонщиком своим».

Знай: пристраститься к женщине — пропасть.

Жизнь нашу укорачивает страсть.

Ты женщину сто лет дари богато,

Ты одевай ее в сребро и злато,

Ты ей шустерской не жалей парчи,

Ставь золотой подсвечник для свечи,

На серьги перлов не жалей и лала,

Дай из кисей индийских покрывала,

На все ее желания ответь,

Дай ей на стол изысканную снедь,

Ты все ее веления исполни,

Водою Хызра чашу ей наполни,

И пусть она вкушает, как султан,

Плоды, что шлют Иезд и Исфаган,

Все чудеса свези с земного света,

И всё ж в ее глазах — ничто всё это!

«Ты, скажет, о любви мне говорил,

Так что ж ты ничего мне не дарил?»

Один из рода низменных людей

Затеял пир, созвал своих друзей.

Позвал он также в гости мужа мысли,

Себя ему, как видно, ровней числя.

Мудрец подумал: «Предаются там

Невежды эти низменным страстям.

Коль я как друг войду в его жилище,

Отведаю его вина и пищи

И в сброде, где не светит свет уму,

Есть буду, пить, где пищи нет уму, —

Тогда я буду позван, несомненно,

Как гость всей этой шайкою презренной.

Себя я в книге чести зачеркну

И в мутном море низких потону».

Замыслил тот алхимик и мудрец

Диковинное средство наконец,

И средство это шаху предложил он,

И мысль ученых мира изумил он.

Из чресел шаха семя он извлек,

Питательной средой его облек,

На сорок семидневий скрыл в сосуде,

И вот — кто слышал о подобном чуде? —

В сосуде том, как солнце, скажешь ты,

Дитя явилось дивной красоты,

Сын крепкий и здоровый, без порока.

Звезда надежд царя взошла высоко.

Ребенку имя старцы той земли

От слова «саламат» произвели.

Высокий саном, совершенный станом,

Сын шаха наречен был Саламаном.

Чтоб вырастить и воспитать его,

Кормилицу избрали для него.

Красой — луна, звалась Абсаль она,

Лет двадцати была едва ль она.

Стройна, нежна, полна очарованья,

Она влекла и взгляды и желанья.

Делил пробор ее тяжелых кос

Копну благоухающих волос.

А косы, извиваясь завитками,

Арканами казались и силками.

Как стройный кипарис она была,

Как будто попирая тропы, шла.

Как зеркало, чело ее блистало,

А брови — ржа на ясности металла.

Она порой, выщипывая их,

Две оставляла буквы «нун» крутых.

Как опахала, темные ресницы

Ей осеняли томные зеницы.

А раковины белые ушей —

Жемчужницы для жемчуга речей.

Пушком с висков, как мускусом, покрыты

Прекрасные открытые ланиты, —

Так Нил красу Египту придает.

Как жемчуга и лалы — свежий рот.

Над блеском плеч серебряная шея

Кувшина узкогорлого стройнее.

Подобны перси белым двум холмам,

Двум в водоеме светлым пузырям.

Живот округлый, как источник света,

По блеску — снег, на ощупь — соболь это.

Обильна телом, в бедрах широка,

А в поясе не толще стебелька.

Зад, словно купа розового сада,

Скрыт платьем от завистливого взгляда.

Я бедер описал бы красоту,

Но удержать хочу язык во рту,

Чтоб не коснуться вдруг неосторожно

Того, о чем тут молвить невозможно.

Скрывалась тайна там, на ней запрет,

Ни у кого ключа к той тайне нет.

Однако некий подлый похититель

В сокровищницу вторгся, как грабитель,

И створки раковины расколол,

И, словно вор, жемчужину обрел.

А ты махни рукою, благородный,

На то, где след оставил вор негодный.

Перед намазом муж, сомнений полн,

Решил омыться в пене шумных волн.

А море красной тиной шелестело

И рыбами и гадами кишело,

Ища добычу в глубине морской,

Кружили с криком птицы над водой.

Сказал он: «Сколько тварей в этом море!

Какой тревожный шум в его просторе!

Как на молитву стану пред творцом,

Коль руки и лицо омою в нем?

Ищу источник, как Замзам священный,

От всех непосвященных сокровенный!

И от всего, что здесь осквернено,

Да будет сердце освобождено».

Когда Абсаль велением султана

Кормилицею стала Саламана,

Она любовно приняла его

В подол благодеянья своего.

Источником грудей его кормила,

В заботах сон и отдых позабыла.

Питомцем восхищенная своим,

Жила, дышала только им одним.

Была б у ней такая власть и сила,

Она его в зрачке бы поместила.

Вот срок кормленья грудью миновал,

Царевич незаметно подрастал.

Абсаль за ним ухаживать осталась.

О, как она ему служить старалась!

По вечерам постель ему стлала,

Свечой над ним сгорала досветла.

А время пробуждения наставало,

Она его, как куклу, наряжала.

Сурьмила томные нарциссы глаз,

Хоть он и так хорош был без прикрас.

Одев ребенка в ткани дорогие,

Ему чесала волосы густые.

Смеясь, на кудри темные, как тень,

Корону надевала набекрень.

С ним ни на миг она не расставалась,

И вот ему четырнадцать сравнялось.

Он стал мужские обретать черты,

Достиг расцвета высшей красоты.

Он стройным станом был копью подобен,

Сердца он ранил, хоть и был беззлобен.

Его чело — как полная луна,

На нем кудрей рассыпалась волна.

Две черные дуги — бровей изгибы,

А нос с алифом мы сравнить могли бы.

Глаза же уподобить я могу

Газелям на блистающем лугу,

Газелям, на охотника бегущим,

Охоту на охотника ведущим.

Его уста — как перстень, красный лал

Два ряда жемчугов приоткрывал.

А подбородок — яблоко, награда

Аллаха из заоблачного сада..

Подобна шея мрамору столпов,

В его аркане — шеи гордецов.

Как серебро, его ладони были,

Хоть серебро сгибали без усилий.

Хотел я Саламана описать —

Из моря перл один сумел достать.

Но много былей из времен далеких

Дошло о свойствах юноши высоких.

Соперничал в стихах он с Сурайей,

А прозою — с Медведицей Большой.

Был, как вода, в нем чист, прозрачен разум,

Круг избранных он увлекал рассказом.

Писал ли он — был почерк как пушок

На юной белизне лилейных щек.

Науками свой ум обогащал он,

Всю мудрость мира в памяти вмещал он,

Свершив дела дневные, вечерами

Играл он в нарды иногда с друзьями.

Айван, как рай, для пира украшал,

Певцов и музыкантов приглашал.

Снимал застенчивости покрывало,

Когда вино в нем душу согревало.

С певцом садился, пел он вместе с ним,

В смешных рассказах был неистощим.

Стенанья флейты с сахаром мешал он,

Мелодию, как сахар, рассыпал он.

Брал в руки чанг и сам слагал слова,

И новой каждый раз была нава.

То из барбата, бывшего в забвенье,

Исторгнет звуки, полные томленья.

И так барбата струны запоют,

Что люди слушают и слезы льют.

Так проводил досуг он вечерами

С друзьями за веселыми пирами.

Чуть на рассвете солнце сквозь туман

Коня пригонит на дневной майдан,

Встав, Саламан проворно одевался

И на коне к майдану устремлялся.

С клюкой он по ристалищу скакал

Туда, где золоченый мяч взлетал.

Средь однолетков, царственно рожденных,

Еще бритьем бород не удрученных,

Летя подобно быстрому лучу,

Всех крепче ударял он по мячу

И стал он самым ловким и проворным

В игре на том ристалище просторном.

С победою он покидал майдан.

Был мяч луной, а солнцем — Саламан.

Потом на стрельбище, где стрелы пели,

Он совершенствовался в ратном деле.

Изделье Чача — богатырский лук —

Он брал у царских лучников из рук.

Сам тетиву натягивал умело,

И тетива тугой струной звенела.

И тетиву до уха Саламан

Оттягивал и полный брал колчан,

И птицами трехперыми летели

Над полем стрелы, не минуя цели.

Он стонущих от нищеты и горя

Дарил рукою щедрой, словно море.

Вернее море бы назвать рекой

Перед широкой щедростью такой.

С той щедростью и туча не сравнится, —

Дарила туча капли, он — кошницы.

Когда к дверям дворцовым подходил

Бедняк и подаяния просил,

То награждался милостью такою,

Что ношу он не мог унесть с собою.

Катран! Каким искусством обладал он, —

В одном катрене целый мир вмещал он.

Гаджинскому Фазлуну он служил

И книгу мудрости ему сложил.

А шах Фазлун — как море, щедрым был он,

Поэта своего обогатил он.

Назавтра вдвое больше, чем вчера,

Насыпал золота и серебра.

И что ему Катран ни прочитает,

Ему он вдвое плату прибавляет.

Катран смутился, видя щедрость ту, —

Богатство сделалось невмоготу.

Внезапно он бежал, бесследно сгинул —

И дом, и всю казну свою покинул.

Узнав, что он исчез, Фазлун сказал:

«Он бескорыстен был, а я не знал.

Он был достоин царственных отличий,

А награждать достойных — мой обычай.

Но он не выдержал... И вот беда —

Исчез, бедняк, неведомо куда!»

Бессонный разум — друг, советник мой

Стал упрекать меня ночной порой:

«Зачем томишься мыслью бесполезной?

Что твой калам, Джами, пред этой бездной?

Кто царства времени не победил,

Исчезнет, будто не был и не жил.

Иди по главной нити в мире праха,

Не восхваляй придуманного шаха!»

Я отвечал: «О мудрости родник,

Перед тобой немеет мой язык.

Но я пою того, чье сердце живо,

Царя, носящего кулах счастливый.

Закон семи он поясам земным,

Семь океанов[16] — капля перед ним.

Иносказание — хвалы одежда,

Чтоб в тайну речи не проник невежда.

Учил мудрец: «Влюбленных, беды их

Изображай, но в образах иных!»

Ведь и не каждый друг — наперсник тайны,

В дверь эту не войдет никто случайный.

Жил некто, от любви с душой больной,

Всё время говоривший сам с собой;

Истории, одна другой чудесней,

Он сочинял, слагал стихи и песни,

О солнце, о луне повествовал,

О розе в гиацинтах покрывал;

То в песне кипарис он славил стройный,

То плакал над колючкой недостойной.

Пришел к нему невежда поболтать

И стал певца сурово осуждать.

Сказал: «Ты, друг, в огне любви сгораешь,

Что ж ты любовь свою не прославляешь?

Вниманье повседневному даришь,

О низменных явленьях говоришь».

А тот: «Тебе чужда тоска влюбленных,

И ты не знаешь языка влюбленных!

Ведь Солнцем я зову любовь мою,

От посвященных смысла не таю.

Цветком зову ланиты золотые,

А гиацинтом — локоны густые.

А кипарис — то стан ее прямой,

Я сам — колючка под ее ногой.

Ты повесть только о любви одной

Услышишь, коль язык изучишь мой».

Петь Саламана беден мой язык,

Когда он дивной зрелости достиг.

Он — кипарис, величие обретший,

Сад утонченности, весной расцветший.

Сперва он был незрелым, но, когда

Настало время зрелости плода,

Абсаль его всем сердцем возжелала,

К запретному плоду стремиться стала.

Но плод на верхней ветке вырастал,

Ее аркан плода не доставал.

И начала она — хитро и смело —

Свою красу подчеркивать умело.

То завитки, как мускусную мглу,

Распустит по лилейному челу,

То, темный волос разделив пробором,

Украсится невиданным убором,

То черной басмой в горнице своей

Наложит тетиву на лук бровей,

То подведет глаза свои сурьмою,

Неся смятенье миру и покою.

Ланитам придавала блеск румян,

Чтоб утерял терпенье Саламан.

И родинку искусно подводила,

И птицу сердца родинкой манила.

Всегда смеялась, весело шутя,

Зубов прекрасных жемчугом блестя.

То рукава повыше закатает,

Мол, дело делать ей рукав мешает,

То бегает проворно, хлопоча,

Браслетами-хальхалями бренча,

Чтобы от их колдующего звона

Ему постыли царство и корона.

Все дни она — заманчиво мила —

Перед глазами у него была.

Ведь женской прелести очарованье

Через глаза рождает в нас желанье.

Для Зулейхи построен был дворец

Белей суфийских искренних сердец.

Резьбою там не украшали стены,

Зеркальной чистотой блистали стены.

Художника она велела звать

И облик свой на стенах написать.

И стены зал — на всем их протяженье

Покрыли сплошь ее изображенья.

Тогда она Юсуфа позвала,

Чадру с лица красивого сняла.

Он взглядом от соблазна отвращался,

Но всюду вновь с лицом ее встречался.

От прелести ее и от речей

Возникло у него влеченье к ней.

Решил исполнить он ее желанье

И с нею утолить свое желанье.

Но разум доводы ему явил

И в чистоте душевной утвердил.

Юсуф желаемого не коснулся,

Ушел до срока — и не оглянулся.

И Саламан — хоть он и скромен был,

Хоть в помыслах он чистоту хранил —

Почувствовал: он взглядом в сердце ранен,

Косою мускусною заарканен.

Он чувствовал: сломил терпенье в нем

Изогнутых бровей ее излом.

Стал горек мед от смеха уст медовых,

И потерял он сон в ее оковах.

Он неотступно в тишине ночной

Ее воображал перед собой.

Он перед этой родинкою черной

Погибнуть был готов душой покорной.

От беспокойных локонов ее

Он потерял спокойствие свое.

Так, молча, страстью он воспламенялся,

Но в глубине душевной устрашался.

«Не дай, господь! — молился он в тиши. —

Ведь это гибель для моей души!

Люблю... Но, с ней любви вкусив, я знаю,

Величие и сан я потеряю.

Ведь счастье, что пройдет в конце концов,

Не кыбла для надежды мудрецов».

Ворона стала слепнуть и от горя

Решила доживать свой век у моря;

Морскую воду горькую пила

И к той воде привычку обрела.

Однажды к морю прилетела цапля,

Как с облаков добра участья капля.

И над вороной сжалилась она,

Что ей вода морская солона.

Сказала цапля: «Ты не брезгуй мною,

Я пресной напою тебя водою!

Ведь про запас имеется всегда

В моем зобу прохладная вода».

— «Друг, я боюсь, — ответила ворона, —

Что потеряю вкус к воде соленой.

Коль жажду пресной утолю водой,

Пить не смогу потом воды морской.

Ты улетишь, а я, полуслепая,

Останусь тут, от жажды погибая.

Уж лучше с горькой быть водой в ладу,

Чтоб горшую не испытать беду!»

Так он сгорал, томился; и тогда

Взошла Абсаль счастливая звезда.

Она искала часа неустанно

Найти в уединенье Саламана.

И ночью раз к нему в покой вошла

И всю себя и душу принесла.

К ногам его она, как тень, склонилась,

К ногам его смиренно приложилась.

И ласково он на нее взглянул,

И милости ей руку протянул,

И обнял. Тесным было их объятье,

Как тело нам охватывает платье.

И жадным ртом ко рту ее приник, —

О, поцелуй — объятий проводник.

Они в лобзанье радостно сливались,

И чаши их сердец переполнялись.

Они устами терлись об уста,

Но разделяла их еще черта.

И страсть, что в них сильней забушевала,

Стыдливости отвергла покрывало

И узел распустила на пути,

Где жаждали друг друга обрести.

В нем — молоко, а сахар в ней скрывался,

Сладчайший сахар с молоком смешался.

Насытясь сахаром и молоком,

Они к утру забылись сладким сном.

Светило дня, взойдя на свод зеленый,

Лучом, как палочкою золоченой,

Завесу сбросив, навело сурьму

На вежды миру сонному всему.

И встал счастливый Саламан с постели

В полудремоте сладкой, будто в хмеле,

Объятый обаяньем чар ночных

И жаждой новых радостей живых.

Ему — он чувствозал — необходимо

Опять припасть к рубинам уст любимой.

Ее позвал он, слуг не разбудил

И рядом на подушку усадил;

Стыдливости покровы с милой снял он —

И вновь восторги ночи испытал он.

И так же день у них прошел другой...

Казалось, не грозил им глаз дурной.

День стал неделей, месяцем — неделя,

А месяц — годом сладкого безделья.

Вот так — ни днем ни ночью, без забот,

Они не разлучались целый год.

Но в зависти врагценье круговое

Сказало: «Как бесчестны эти двое!

Но те дела, что начинаю днем,

Я пресекаю в сумраке ночном.

Ведь счастье человека, и мученье,

И жизни срок — в моем произволение!»

Какой-то бедуин, придя в Багдад,

Сел у ворот халифовых палат.

И волей повелителя в чертоги

Был приведен кочевник тот убогий;

Там за чредою царственной еды,

Он угощен был блюдом палуды

Сладчайшей, как язык красноречивый,

Как губы девы, юной и красивой,

То блюдо при любом большом глотке,

Казалось, таяло на языке.

Всё съел араб, и, восхвалив аллаха,

Он так сказал без робости и страха:

«О правоверных добрый щит и свет!

Я съел обед и дал такой обет,

Что буду ежедневно непременно

Сюда ходить, о муж благословенный!

Обедать с вами! Больше никуда,

Так мне по вкусу ваша палуда!»

Халиф сказал, смеясь. «О гость случайный,

Не ведающий сокровенной тайны!

Тебя вторично могут не пустить,

Так понапрасну стоит ли ходить?»

Араб сказал: «Ты грех возьмешь на душу,

Коль по твоей вине обет нарушу!

Когда меня ты не велишь пускать,

То кто меня посмеет обвинять?»

Шли ночи, дни, недели в свой черед.

Любовь их длилась месяц, длилась год.

Совсем отца и мудреца забыл он,

Заботою сердца их сокрушил он, —

Уж не томит ли юношу недуг?

Но правду всю разведали от слуг.

Они позвали юношу и речи

С ним начали окольно, издалече.

И много истин мудрых привели,

Пока до сути дела не дошли.

И стало ясно им, что без обмана

Дошла до них молва про Саламана.

И дали наставление ему —

Опору неокрепшему уму.

Шах говорил: «О сын — душа отца,

Светильник яркий моего дворца!

Взгляд счастья моего тобой живет,

Майдан моих надежд тобой цветет.

Я долгим ожиданием томился,

Покамест ты, как роза, не раскрылся.

Полу из рук моих не вырывай,

Шипами рук моих не уязвляй.

Из-за тебя обременен я властью

И для тебя кладу ступени к счастью.

Предназначения не забывай,

Пристрастиям низким воли не давай,

Не будь рабом страстей! Ведь пред тобою

Престол величья, посланный судьбою.

Ты — царский сын. Тебе в човган играть,

Верхом на Рахше по полям скакать,

А не човганом локонов пленяться

И неге и безделью предаваться.

Копьем онагра мчащегося рань,

Лань на скаку проворно зааркань —

Хвала тебе. Но будь не заарканен

Петлей страстей, стрелой любви не ранен.

Всегда готовым будь пойти на бой,

Разить отважных сталью боевой.

Но кто в гаремном воздухе изнежен,

Тому разгром в сраженьях неизбежен.

Опомнись, сын! Иначе — я не лгу,

Что я от огорченья слечь могу.

Не высказать, как ты меня печалишь...

И стыд тебе, коль с ног меня ты свалишь!»

Убитый сыном, кровью истекая,

Хосров Парвиз промолвил, умирая:

«Ветвь, что от корня вскормлена водой,

Решила уничтожить корень свой.

И вырван корень был. И что же стало?

Иссохла ветвь и на землю упала».

Внял Саламан отцу, чело склонил

И так ему в ответ проговорил-

«О шах, я раб твоей высокой мысли;

У ног своих меня ты прахом числи!

Тебе вовеки подначален я,

Ты прав. Но тяжко опечален я.

Душой согласный с волею твоею,

Не волен я и сердцем не владею.

Я многократно спорил сам с собой,

Я сам хотел разделаться с бедой.

Но лишь луну свою я вспоминаю —

Изнемогаю сердцем и стенаю.

Здесь на земле мне сиро без нее,

Ничто мне оба мира без нее.

Перед ее лицом — истоком света —

Тускнеет светоч мудрого совета».

В сады лиса лисенка привела

И наставленье мудрое дала:

«Ешь виноград, но — чур — не объедайся,

Сторожевых собак остерегайся!»

Лисенок ей: «Хоть я и сам не рад,

Но, раз уж я увидел виноград,

Пока все гроздья не пообрываю,

Я даже о собаках забываю!»

Когда закончил слово шах-отец,

Стал Саламану говорить мудрец:

«О сада древнего побег любимый,

Рисунок вечного непостижимый,

Читающий, всем мудрецам в пример,

Тетрадь стихий и свиток звездных сфер;

С рожденья страж сокровищниц Адама,

Мир отражающий, как чаша Джама,

Ты осознай достоинство свое

И суть свою и охрани ее!

Тот, чья рука, исполненная силой,

Твоей природы глину замесила,

Он указатель твоего пути.

Ты взгляд к духовной сути обрати.

От внешнего очистись; всё вниманье

Зерцалом погрузи в лучи познанья.

От обольщения женского уйди,

На лик прекрасный больше не гляди.

Что есть красавица? Полна изъянов

Картина эта, в мареве обманов.

И ни пола, ни пазуха у ней

Не чисты, не свободны от страстей.

Как можешь ты безумью предаваться?

Как можешь ты, забыв себя, влюбляться?

Ты, страсти поддаваясь, суть души,

Основу сил своих не сокруши.

Ты из-за страсти сам с собой в боренье;

Душе служить иль страсти — ты в сомненье.

Высокий был сужден тебе удел,

Лучом звезды в зените он блестел.

Но, низкой страстью сорван с тверди звездной,

Он падает во тьму, влекомый бездной».

Раз петуху промолвил муэдзин:

«Часы намаза знаешь ты один.

Ты в срок всегда поешь и не собьешься.

Ни на мгновение не ошибешься.

Тебе бы, друг, при мудрости такой,

На небе петь — высоко над землей!

Доколь тебе средь куриц величаться

И в каждой свалке мусорной копаться?»

Петух сказал: «Пришлось мне низко пасть...

Меня сгубила чувственная страсть.

Когда свое пристрастье победил бы,

Как я тогда высоко воспарил бы!

В курятнике бы райском, не земном,

Беседовал с небесным петухом!»

Был Саламан овеян словом знанья,

Как неким облаком благоуханья.

Ответил он: «Платону равен ты

И Арасту — в кругу твоей черты.

В столетьях десять солнц ума блистало,

Одиннадцать с твоим приходом стало.

Я строго следовал твоим путем,

Покорным был твоим учеником.

Запомнил всё, чему я научился,

С твоею мудростью душой сравнился.

Но знаешь ты, не можешь ты не знать,

Что вне меня возможность выбирать.

Деянья наши дара не превысят,

А дар от воли нашей не зависит.

И от того, что мной совершено,

Мне отрешиться право не дано.

Пусть в наших действиях исток несчастий,

Вернуть свершенное не в нашей власти».

Шел некто с сыном-юношей сам-друг,

А ослик их тащил тяжелый вьюк.

Они дорогой ноги в кровь разбили.

Большие горы путь им преградили,

Отвесной обрываясь крутизной;

Под кручей море пенилось волной.

Над бездною, что душу устрашала,

Опасная тропинка пролегала.

Казалось — там никто не мог пройти,

Там лишь змея могла бы проползти.

А что с тропинки узкой той срывалось,

Глубокой бездной моря поглощалось.

Пошел тропинкой ослик и упал.

«О боже! — сын в смятенье закричал. —

Осел упал, с ним наши все пожитки..

Спаси его и возмести убытки!»

— «Молчи, сынок, — сказал старик отец, —

Нам не вернет его и сам творец.

Будь тверд, мужайся духом благородным,

Не помышляй о выборе свободном».

Он слушал их, всем сердцем их любя,

Молчал, но был от горя вне себя.

Упрек несет ущерб душе свободной,

Упреков дух не терпит благородный.

«Как быть теперь?» — он голову ломал

И многие решенья принимал.

Со всех сторон свое обдумал дело,

И мысль о бегстве твердо в нем созрела.

И паланкин для дальнего пути

Велел он верным слугам припасти.

Чем дом тесней, тем лучше для досуга,

Когда в объятьях милая подруга.

Разлуку Зулейха была не в силе

Сносить, когда Юсуфа заточили.

И каждый вечер из дворца в тюрьму

Она стремилась к другу своему.

И вот сказал ей некто не любивший,

Плода из сада страсти не вкусивший:

«Живя в таком дворце, до коих пор

Тебе в тюремный прятаться затвор?»

Она ж: «С тех пор, как друг в темнице скрылся,

Как муравьиный глаз, мой мир стеснился!

Но муравьиный глаз мне с ним вдвоем

Просторней, чем дворец в саду моем».

Дней за семь Саламан свою Абсаль

Увлек в недосягаемую даль.

Забыв упреки родичей и горе,

Через неделю он увидел море.

Стал Саламан за морем наблюдать,

Стал кораблей попутных поджидать.

И челн нашел, прекрасно оснащенный,

Как полумесяц в заводи зеленой.

Вот вынес челн на шумную волну,

Как полумесяц, — солнце и луну.

Как лебедь, над пучиною соленой

Челн полетел, ветрилом окрыленный.

Дней тридцать — качка, ветра гул да плеск,

От качки угасал их цвет и блеск.

Когда пловец последних сил лишался,

Вдруг среди моря остров показался,

Как сад Ирема в давние года,

Перенесенный волшебством сюда.

Как сад эдема, вся в росе блестящей

Лесная там благоухала чаща.

И Саламан сказал: «Здесь будем жить.

Чего еще искать, куда нам плыть?»

Они от всяких страхов отрешились

И в том лесу прекрасном поселились.

Жасмин и роза, радостью дыша, —

Единые, как тело и душа.

Она всегда с любимым, он — с любимой,

В покое, без помехи нетерпимой.

Здесь лицемер не обличает их,

Загробной карой не стращает их.

Не жалит роза — нежности награда,

Дракона нет у найденного клада.

Нет им запрета на лугу лежать,

В потоке чистом жажду утолять

И радоваться, соловью внимая

И сладкозвучной речи попугая.

Им на прогулке спутник — то павлин,

То куропатка золотых долин.

Как в мареве счастливого похмелья,

Они там жили, полные веселья,

Не мучимы упреками, одни,

И ночи проводя в любви, и дни.

К влюбленной милой тянется влюбленный,

И для слиянья — никакой препоны.

Какой-то любопытный человек

Спросил: «Что ищешь в мире ты, Вамек?

Чем ты томишься, Узрою плененный?

Чего вам не хватает, о влюбленный?»

Ответил он: «Ищу в дали степей

Угодья, где не встречу я людей;

Чтобы в шатре близ речки поселиться

И с милой там навек уединиться;

Чтоб слиться с нею телом и душой

И знать, что нас не видит глаз чужой;

Чтобы в пустыне до скончанья века

Ни одного не встретить человека!

Лишь там я неразрывно с ней сольюсь,

От двойственности там освобожусь.

Пока есть двойственность — есть страх и муки

И опасение будущей разлуки...

Но верю я, что счастье суждено

Мне слиться с ней поистине в одно!»

Узнал в Юнане старый властелин,

Что вдруг исчез его любимый сын.

В отчаянье он слезы лил, как воду,

С мольбами обращался к небосводу,

Вел розыски сыновнего пути,

Но ни следа нигде не мог найти.

Владел он неким зеркалом чудесным,

Всё отражавшим в мире поднебесном.

Взглянул он в это зеркало и вот —

Увидел остров средь пустынных вод.

На острове зеленая чащоба,

И беглецы в ней — невредимы оба...

Когда он там увидел их вдвоем,

К обоим милость пробудилась в нем.

Решил: он жив, зачем его жестоко

Терзать словами тщетного упрека!

А чтобы сын ни в чем нужды не знал,

Корабль ему с припасами послал.

Утесы прорубающий Фархад

К Ширин влеченьем страсти был объят.

Ширин, полна сердечного волненья,

Скрыть не могла ответного стремленья.

Как пламя, ревность шаха обняла,

Хирман его спокойствия сожгла.

И вот уже готовит полный яда

Судьба-старуха кубок для Фархада.

Погиб Фархад... Свершив великий грех,

Парвиз с Ширин остался без помех.

Но грозный небосвод алкал отмщенья,

Он подал Шируйе кинжал отмщенья.

И пал убитый сыном властелин,

Всё потерял — и царство, и Ширин.

Но с горечью увидел шах Юнана,

Что нет конца пристрастию Саламана;

Что жизнь идет, наследник же его

О царстве знать не хочет ничего.

Об этом мысля, шах сгорал от горя...

Через пустыни и просторы моря

Он мысль на Саламана устремил

И мыслью сил мужских его лишил.

К любимой сын не уставал стремиться,

И вдруг он с ней не смог соединиться.

Его, как прежде, жар любовный влек,

Но с ней, как прежде, слиться он не мог.

Сгорать от жажды над струей потока —

Нет кары в мире более жестокой.

И понял он: отец, один и стар,

Его вернуться нудит силой чар.

И воротился он к отцу в смятенье,

Раскаяния полн, прося прощенья...

Раз ученик спросил: «О муж ученый,

Как ты решаешь — кто есть сын законный?»

Ответил: «Тот, кто на отца похож,

Неважно — дурен он или хорош.

Пусть не похож сперва... Года проходят,

И видят все — он на отца походит.

А коль ни с чем с отцом он не сравним,

То прав отец, назвав его чужим.

Ведь плевел в поле средь ростков пшеницы

Сначала от нее не отличится.

Растут они как равные. Но вот

Зерно поспело, жатва настает.

И скажет колос: «Прочь, сорняк негодный,

Не ровня ты пшенице благородной!»

Увидел старый шах сыновний лик

И с поцелуями к нему приник.

И, положив ему на плечи руки,

Он любовался им после разлуки.

И говорил: «Зрачок глядящий мой,

Ты мне как соль на скатерти земной.

Рожден ты для того, чтоб царством править,

Чтоб наш венец и трон в веках прославить.

Ты не гнушайся царского венца.

Венец державный — не для подлеца.

Срок близится, венец принять ты должен,

Кормило власти в руки взять ты должен.

Так отвратись от гибельной любви,

Для высшей в мире доблести живи.

О судьбах царства думай, о короне.

Страсть низменную смой, как хну с ладони».

Честь, мудрость, щедрость, мощная рука —

Вот свойства, при которых власть крепка.

Но мудрость выше низменных пристрастий,

Не терпит благородство женской власти.

Разумный муж высоко честь хранит

И похотью полу не осквернит.

Могучий дух рабом любви не будет

И царственного долга не забудет.

И щедрость ради женщины любой

Не жертвует великою судьбой.

Царь, если он собой не в силах править,

Не сможет царства своего прославить.

Всему, что может мощь твоих опор

Ослабить, ты суровый дай отпор!

И честь, и мужество, и мудрость — в этом.

Прибавить нечего к моим советам».

Кто в мире униженней, чем влюбленный?

Где есть удел, столь горько затрудненный?

Кому доброжелательства совет

Как злого издевательства навет?

Так Саламан утратил свет надежды

И разорвал спокойствия одежды.

Мир для него навеки помрачнел,

И он уничтоженья захотел.

Пусть лучше корень жизни уничтожит

Тот, кто достойно больше жить не может

И он с Абсаль — любимою своей —

За смертью удалился в даль степей.

Вязанками кустарник нарубил он,

Вязанки те в большой костер сложил он.

И поднялся костер, как холм высок.

Огонь он высек и костер поджег

Простер ей руку, как жених невесте,

И на костер взошел он с нею вместе.

Шах устремлял свой взгляд в степную даль,

Он думал истребить одну Абсаль.

Луч мыслей направляя неустанно,

Он сжег ее, оставил Саламана.

От примеси нечистого всего,

Как золото, очистил он его.

В житейской суете неистребимой

Кто чужд всего? — Влюбленный без любимой.

Бежит от мира... Но несутся вслед,

Пронизывают сердце стрелы бед.

Вот в грудь ему один клинок вонзился,

Другой в затылок прямо устремился.

Хоть друг в несчастье пощадит его,

Но недруг камнем поразит его.

Пусть камень мимо пролетит далеко,

Он будет жертвой черствого упрека.

А если он упреков избежит,

Его печаль разлуки сокрушит...

Они на гору огненную смело

Взошли. В огне одна Абсаль сгорела.

Был силой мысли Саламан спасен;

Как тело без души, остался он.

Моля об избавлении, со стоном

Он пал в слезах пред грозным небосклоном.

Так причитал он, что рассвет рыдал

И, сострадая, ворот разрывал,

Сочувствуя, над ним слезами капал,

А Саламан лицо себе царапал,

Бил камнем в грудь себя он всё больней,

Как в пробный камень верности своей.

Не в силах милую обнять руками,

Он руки истерзал себе зубами.

Он взгляды ночью в угол обращал,

В тени Абсаль свою воображал.

«О, подойди, вернись ко мне, взываю!

Взгляни — я умираю, я сгораю!

Одна ты в жизни жизнью мне была,

Одна ты свет глазам моим дала.

Я, привлечен твоею красотою,

Жил на путях свидания с тобою.

Мы были оба счастливы всегда.

Доселе не касалась нас беда.

О, как мы сладостно соединились,

Когда от всех навеки отрешились!

Друг другу тайну тайн шептали мы,

В объятьях сладко засыпали мы.

Как дико пламя ярое взвивалось..

О, пусть бы я сгорел, а ты осталась!

Но вот сгорела ты, мне — пеплом стыть,

И нет исхода, и зачем мне жить?!

О, если б я тогда погиб с тобою,

Мы шли бы вместе тайною тропою...

Там — за пределами небытия —

Блаженство вечное вкусил бы я».

Один араб дорогой задремал —

И, как упал с верблюда, не слыхал.

Верблюд, почуяв легкость и свободу,

Один, как резвый конь, прибавил ходу.

Араба разбудил степной рассвет..

Верблюда нет, песком завеян след.

Он возопил: «Верблюд мой потерялся,

В пустыне дикой я один остался!

О, если б не был я судьбой гоним,

Я потерялся б тоже вместе с ним!

Куда б шаги верблюд мой ни направил,

С ним был бы я, его бы не оставил.

Со мною вместе бы нашли его —

Пропавшего верблюда моего!»

Когда проведал царь, что Саламан

И день и ночь тоскою обуян,

Душа его — подобие металла —

В горниле горя расплавляться стала.

Изнемогало шаха существо,

От муки разрывалась грудь его.

И обратился он к совету пира:

«О Кааба надежд и страха мира,

Я властью мысли сжечь Абсаль сумел,

А Саламан — в тоске по ней — сгорел.

Нет для Абсаль из пепла возвращенья,

Нет сердцу Саламана исцеленья.

Всё высказал я. Сам теперь гляди,

Сам средство для спасения найди».

— «Ты, вижу, мыслью тверд и духом светел,

Когда пришел ко мне, — мудрец ответил, —

И, если верит мне наследник твой

И не нарушит договор со мной,

Моею волею Абсаль живая

К нему вернется, горе исцеляя.

Здесь несколько она пробудет дней,

Как прежде, он опять сольется с ней».

Услышав речи мудреца, с волненьем

Стал Саламан внимать его веленьям.

Мудрец его покорством тронут был

И мощь чудесных чар своих явил.

Когда Абсаль бедняге вспоминалась

И сердце в нем от муки разрывалось,

Мудрец об этом сразу узнавал —

Абсаль прекрасной образ создавал

Из воздуха перед его глазами,

Руками ощутимый и устами.

Когда ж царевич погружался в сон,

Тот образ таял... истреблялся он.

Мудрец же, в высоту подъемля взоры,

Вел о Зухре прекрасной разговоры.

«Зухра, — он говорил, — в небесной мгле

Прекрасней всех красавиц на земле.

За красоту была она когда-то

На небеса взята лучом заката.

Так чанг ее звучит, что небосвод,

Всем хором звезд кружась, ей в лад поет».

От речи той, волшебной и неясной,

Стал влечься Саламан к Зухре прекрасной.

Рассказывал мудрец, и каждый раз

Сильней влиял на юношу рассказ.

Когда мудрец в нем обнаружил это,

Стал колдовать он над Зухрой-планетой.

С небес Зухра как женщина сошла

И сердце Саламана заняла.

Абсаль из сердца Саламана скрылась,

Любовь к одной Зухре в нем укрепилась.

От скорби наконец освободился

Шах Саламан и духом обновился...

Достоин стал занять престол отца,

Достоин стал он перстня и венца.

И старый шах созвал царей вселенной —

Людей породы алчной и надменной.

И он для них такой устроил пир,

Какого сто веков не ведал мир.

Царей, вояк, исполненных отваги, —

Он всех привел к незыблемой присяге

Наследнику и сыну своему.

Мир положил он под ноги ему,

Семь поясов вручил земли великой,

Всем странам объявил его владыкой.

«Хоть царство мира этого не вечно,

Для мудрых степь надежды бесконечна.

Свой разум светом знанья осеня,

Возделай ниву завтрашнего дня.

На поле жизни, не страшась коварства,

Готовь посев для будущего царства!

Коль мужа звезды знания ведут,

Усилья и труды не пропадут.

Что твердо знаешь — делай, полн старанья;

Не знаешь — восполняй пробелы знанья.

По счету справедливому взимай

И справедливой мерой возвращай.

Лишь то бери, что указует вера,

А с нечестивых не бери примера.

Добро, коль благо мудрости берешь

И мудростью возросшей воздаешь.

Не разрушай опору неимущих,

Не возвышай вельмож, народ гнетущих:

Дай волю им — державу разорят,

А золото истратят на разврат.

Коль не спасешь народ от разоренья,

Сам от забот не обретешь спасенья.

Не отвращайся от прямых путей! —

Таков завет прославленных царей.

Не следуй тем, чей путь отсюда — в пламя,

Кто станет в бездне адскими дровами.

Несправедливостей не допусти,

Любой ущерб в прибыток обрати,

Чтоб чаша, что зовется «Мир и милость»,

О камень угнетенья не разбилась.

Будь как пастух, отара — твой народ;

Пастух свою отару бережет.

Тебе во всем быть правосудным надо.

И кто основы суть — пастух иль стадо?

Ты безопасность стада утверди,

Испытанных помощников найди,

Чтоб, как овчарки, были злы и яры

Против волков, а не среди отары.

Беда тебе на голову падет,

Коль пес с волками дружбу заведет.

Найди вазиров для опоры царства,

Радеющих о благе государства.

Быть должен мудрым верный твой вазир,

Чтоб охранять в стране покой и мир.

Честнейшего дари высокой властью,

Общественному преданного счастью.

Чтоб он с людей ни на волос не брал

Поверх того, что сам ты указал.

Чтоб он был сострадателен к народу,

Во всем доброжелателен к народу,

Гроза — грабителям, а беднякам

И страждущим — защита и бальзам;

Чтоб зависти и злобы не питал он,

Чтобы людей ученых почитал он.

Когда ж, как пес при бойне, грязен он,

Да будет отрешен и осужден.

Поставь надзором честных, беспристрастных

Фискалов, к лихоимству не причастных,

Чтоб через них ты знал о правде всей,

Что делается средь твоих людей.

Тех, кто виновным назовут вазира,

Остерегись предать на суд вазира.

Сам разбери — кто виноват, кто прав;

Иль будешь проклят, истину поправ.

Кто для тебя богатства собирает

И города и села притесняет

(Ты знай, что впрок богатство не пойдет,

Что на виновных божий гнев падет) —

Твой враг подобный сборщик, чуждый чести,

Что вместо десяти взимает двести.

Вазир жестокий, алчностью горя,

Клевещет пред народом на царя.

Власть нечестивца верным мусульманам

Всегда претит и проклята Кораном.

Кто бедным людям гнет несет в удел,

Кто правду ради выгоды презрел,

Невеждой грубым предстает пред миром.

Невежда же не может быть вазиром!

Сам все дела мирские изучай,

Вершить их только мудрым поручай».

За внешним строем повести порой

Скрывается глубокий смысл иной.

Поскольку внешне повесть завершилась,

То нужно, чтобы суть ее открылась,

Суть сокровенную определил

Тот, кто дорогу к тайне проложил.

И цель его — не шумный спор с тобою,

А знанье тайн, владеющих душою.

Кто — шах? И кто по воле мудреца

Без матери рожденный от отца?

И кто — Абсаль? И что есть волны моря

И та гора огня в степном просторе?

Какое царство Саламан обрел,

Когда душою от Абсаль ушел?

И кто Зухра, что свет ему открыла,

С зерцала сердца окись удалила?

Внимай же пояснениям моим

Всем существом и разумом живым.

Сперва творец созвездий и планет

Вселенной Перворазум дал, как свет

Свет-Перворазум да повелевает,

Да всяк его веленья исполняет

Приявшего сияющий венец

Познанья тайны мы зовем — мудрец.

По воле Перворазума туманно

Взошло над миром солнце Саламана.

Кто ж милая Абсаль? — Любовь и страсть,

К ее устам зовущая припасть.

Абсаль — пучина, где они проплыли,

Где мир в волненье бурном находили.

То море — темных вожделений зыбь,

То море — томных наслаждений зыбь.

В чем суть стремленья Саламана к шаху

И припаданья головою к праху?

Всё это к Перворазуму возврат

Светильника, что мраком был объят.

Что есть костер, что есть самосожженье,

Нам данной богом плоти истребление?

То знак нам: всё сгорит и всё пройдет,

Но дух воспрянет, пепел отряхнет.

Зухра — души высокой совершенство,

В слиянье с нею — высшее блаженство.

Вселенной, мудрый, овладеешь ты

В сиянье этой вечной красоты!

Я кратко говорил об этих тайнах

В рассказе о делах необычайных.

А прав иль нет я был в моих речах —

Лишь всемогущий ведает аллах.

Перо подвластно слову, но оно

Есть тоже слово, словом рождено,

Слова умерших воскрешает слово,

Освобождает тайну от покрова.

У звонкой песни отними слова —

Без жаркой речи музыка мертва.

Но музыка, слиянная со словом,

Рождает жизнь, дарит восторгом новым.

«Дыханье — признак жизни», — скажешь тьг

Лишь словом эту мысль докажешь ты.

Дыханье — облик, слово — содержанье,

Того, кто любит жизнь, услышь дыханье.

Слова — узлы, их много на земле,

Но вникни, жемчуг есть в любом узле.

Изменишь букву — слово ты изменишь,

Но и его жемчужину оценишь,

И красота, скрывавшаяся в нем,

В значении откроется ином.

Сердца людей певец влечет словами,

Наполнился небесный свод словами.

Хоть брал я пробу с золота словес,

Мне слова «злато» неизвестен вес.

Наполни чашу золотом небесным,

Другую чашу — жемчугом словесным, —

Взметнется золото до облаков,

Останется на месте жемчуг слов.

Джами, такой жемчужиной владея,

Ты денег не проси у богатея.

Ты к золоту скупца не должен льнуть:

Жемчужиною в раковине будь.

Мир полон звуками литавров слова.

Невеста-слово — свет всего живого.

Ни в жемчуг, ни в парчу не убрана,

Пленяет и пленяется она.

А если драгоценности наденет,

Красу луны затмит и обесценит.

Наденет ожерелие стихов —

Сердца похитит сотни шутников,

А на ноги наденет рифм запястья —

Падет пред ней мудрец, дрожа от счастья.

Седых и юных поразит сильней

Двустишьем подрисованных бровей.

Румянцем смысла заалеют щеки —

И расцветут сердца, как сад широкий.

Красавицы не властны надо мной:

Вручил я сердце только ей одной.

Ее пленительное ожерелье

Мне принесло тревогу и веселье.

Ее запястьем скованный певец,

Я вырваться не смею из колец.

Хоть брови не срослись ее сердито,

К спасению дорога мне закрыта.

Я всюду, где возлюбленной жилье,

Ищу ее, хочу догнать ее.

В иносказанья красоту оправлю,

Всем знатокам любимую представлю,

Пусть в двери сердца не стучится стих,

Коль то жилище темных и пустых.

Когда поэт свои слагает строки,

Он отвергает бренный мир жестокий.

Он плавит плоть, чтоб дух его проник

Сквозь толщу гор в поэзии рудник.

Поэт — добытчик и рудоискатель,

А время — казначей и покупатель.

О ты, кто нам рубин принес в руке,

Трудясь все дни, все ночи в руднике, —

Познай путем искусства и уменья,

Что цветом, весом разнятся каменья.

Собою не гордись, найди рубин,

Добудь получше камень из глубин.

Взыскательный в работе стихотворной,

Не примиряйся ты с травою сорной.

Пока душой ты погружен в порок,

Не сотворишь хороших, чистых строк.

Всё, что в тебе благого иль дурного,

Проявит и откроет людям слово.

Труп ляжет поперек ручья? Тогда

Пропахнет трупным запахом вода.

Наоборот, есть для души услада

От ветерка из розового сада.

Слова, нанизаны на нить стихов,

Покажутся красивей жемчугов,

Коль будут всем понятны, а сравненья —

И новы, и просты для разуменья.

Да будет рифма, радостно звуча,

И редкостной, и яркой, как парча,

Пусть кажется размер — певучий, точный

Плавно текущею водой проточной.

Ты к пустословью не питай любви,

Войну искусственности объяви.

Ты хочешь, чтоб строка твоя блестела?

Однако же не преступай предела:

Красавица, сердца пленяя все,

Нуждается ль в искусственной красе?

Одна-две родинки на двух ланитах —

И вот уже полно сердец разбитых!

Будь на лице их большее число, —

Скажи, кого бы это привлекло?

А если щеки чернота оденет,

То красоту тем самым обесценит.

Я говорил и повторяю вновь.

Поэзии основа есть любовь.

Любовь светла, как путь звезды небесной,

Любовь есть суть и соль еды словесной.

Джами, коль ты утратил эту соль,

Писать стихи себя ты не неволь.

Иль, угощая нас, ценитель тонкий

Нам кушанья предложит без солонки?

Один слепец женился на уроде,

На бабе грубой, злобной по природе.

Лицо — в рябинах, черных бус черней.

А лоб — в морщинах и щита темней.

Горбата и глуха косая злюка,

Ее беседа — вздор, молчанье — мука.

Сказала раз, чтобы прельстить слепца:

«Жаль, что не видишь моего лица!

Мое лицо — белей слоновой кости,

Луну затмило, бледную от злости.

Завидует нарцисс моим глазам,

Завидует тюльпан моим устам,

А стан мой тонкий так высок и строен,

Что кипарис — и тот обеспокоен!»

Когда слепец услышал этот бред,

Он в ярости сказал жене в ответ:

«Была б красива ты на самом деле,

Твою красу давно бы разглядели.

Хватал бы каждый зрячий твой подол,

Когда б такую красоту нашел.

Светильник оценить сумеет зрячий,

А не слепец, не знающий удачи.

Я слеп, и потому-то хвастовства

Ты развязала вздорные слова.

Пустилась ты на самовосхваленье

Лишь потому, что потерял я зренье».

О ты, кто тешит сказками народ,

Сверканьем изречений и острот!

Под этой синей высью величавой

Того лишь награждают доброй славой,

Кто молчалив: его молчанье — меч,

Способный мрак невежества рассечь.

В многоречивости — исток обмана,

От пустоты — и грохот барабана.

Жбан собственного голоса лишен,

Но крик твой повторяет, пустозвон!

О, береги от многоговоренья

Раскрывшийся в тебе цветок прозренья!

Тот, кто уста не пожелал замкнуть,

Премудрости не постигает суть.

Бутон, устам уподобляясь сжатым,

Становится рубинами богатым,

А желтый ирис, что болтать привык,

Стоит, как нищий, высунув язык.

За то и держат в клетке попугая,

Что говорит он не переставая,

А ворон вольно в воздухе парит,

Затем что никогда не говорит.

В чем подлость дряхлого сего чертога?

Терпенья мало, разговоров много!

Чесальщик хлопка, почему твой друг —

Воробышек вопит, терзает слух,

А небосвод, простершийся пространно,

Всегда молчит, вращаясь постоянно?

Белеет стройный ряд твоих зубов,

А губы — как завеса, как покров.

Язык — как меч: одно ты скажешь слово

Разрушит строй, разрубит ткань покрова

Нет спору, слово — жизнью рождено,

Но и разбить способно жизнь оно.

Пойми, язык есть признак человечий:

Отринь же необдуманные речи!

Следи, чтоб каждый выдох твой и вздох

Никто бессмысленными счесть не мог.

Как создал из материи первичной

Господь сей мир, в котором всё различно,

Вот так и ты, едва лишь вздох издашь —

Дурное иль хорошее создашь.

Когда нам явит словосочетанье

Глубокий смысл и внешнее блистанье,

То станет в книге дней, чья цель чиста,

Заставкою заглавного листа.

А если глупость изречешь ты, чтобы

Она пошла путем беды и злобы,

То запятнаешь дней своих тетрадь.

Незряч, не сможешь истину познать.

Уста разверзнув, ты за мыслью следуй.

Не можешь? Так молчи и зла не ведай!

Две утки вышли на берег без страха —

И вот их полюбила черепаха.

Дружили трое около реки,

Превратностям судьбины вопреки.

Но был на уток небосвод рассержен

За то, что норов их к земле привержен.

Решили утки: «Пустимся в полет,

Иначе нас накажет небосвод!»

Взмолилась черепаха: «Сестры-птицы!

Ужели вам не жаль своей сестрицы?

Вы стали мне как близкая родня,

Кормили и поили вы меня.

Хоть панцирем спина моя покрыта,

Без вас я буду на куски разбита.

Я в дружбе с вами свой нашла оплот,

Умру, когда вы пуститесь в полет.

Мне не дано наверх подняться с вами,

Мне суждено навек расстаться с вами.

Жестоко я наказана судьбой:

Ведь я к земле привязана судьбой!»

Вдруг палочка на речке безымянной

Всплыла, стреле подобна деревянной.

Две утки палку взяли с двух концов, —

Взгляни на этих хитрых двух пловцов!

А черепаха крепко за середку

Зубами ухватила ту находку,

И вот они втроем взлетели ввысь:

На птицу-черепаху подивись!

Их люди увидали ненароком,

Стремящихся над берегом широким,

И вскрикнули: «О чудо из чудес,

Взметнулась черепаха до небес!»

Услышав эти крики, черепаха

Раскрыла рот, сказала: «Дети праха,

Завистник пусть ослепнет, пусть умрет!»

Но сразу же, едва раскрыла рот,

Она упала с высоты небесной,

Была поглощена земною бездной.

Лишь издала сей бесполезный звук —

Лишилась жизни, счастья и подруг..«

Наполнив сердце разумом, любовью,

Джами, не предавайся пустословью,

Чтоб в этом мире, где тоска и страх,

С высот небес ты не упал во прах.

Ты таешь как свеча, и взметена

Твоя, как белый пламень, седина.

Ты, как усопший, старости порою

Своих волос осыпан камфарою,[17]

Чтобы камфарный холод охладил

Желанье сна и к пище жгучий пыл.

Как мельничное колесо в потоке,

Небесный жернов кружится высокий,

Тела живых, не пропустив и дня,

Он мелет, словно зёрна ячменя.

О, сколько смолото! Ты, поседелый,

С той мельницы осыпан пылью белой;

Вся кожа ссохлась на лице, сходна

С корой березы; согнута спина;

Ты крив, как лук, и в том-то боль и мука,

Что посох твой не стал стрелой для лука!

Ты крив, как буква... В том-то и печаль,

Что бытия покинешь ты скрижаль!

От двух одно не отличишь ты сразу:

Нужны очки, нужны четыре глаза!

Наступишь на змею, подслеповат;

Ты глух: с тобой не говорят — кричат;

Перегрызал и камень ты подростком,

А в старости не справишься и с воском;

Казалось бы, какой простор для слов

Во рту твоем от выпавших зубов,

Но звуки произносишь ты, гнусавя,

Невнятно шамкая и шепелявя;

Нога твоя не двинется, пока

Ей не поможет с посохом рука,

А руки так дрожат, что не в охоту

Им делать даже легкую работу;

Видны повсюду на руках узлы,

А пальцы, словно серебро, белы,

Но, словно ртуть, из них ушла та сила,

Что всё держала и, зажав, хранила,

И что-нибудь схватить им тяжело,

Хоть пальцы все от скупости свело.

Кто алчен, разве скупости перечит?

Скупца лишь смерть от скупости излечит!

Как прах, смирись ты, в прах преобразись,

Душой нечистый, смой корысти грязь.

Ты стар? Так надо с юностью расстаться

И жизнь вести, пригодную для старца.

Не будь томленьем юности томим,

Оставь любовь и юность молодым.

Коль старость самого тебя печалит,

Ужели молодость ее похвалит?

Осеннее дыханье пронеслось,

Цвет изменился виноградных лоз.

Цветущий сад стал старика бессильней,

И зелень желтой сделалась в красильне.

Листы деревьев, как цветы весной,

Зажглись багрянцем или желтизной.

Сидел старик, чей стан согнули годы,

В чьем сердце — храм огня, огня невзгоды.

Сиденье надоело старику,

Решил он погулять по цветнику.

Гулял он долго, в думы погруженный,

Во всем он видел бытия законы.

Его вниманье пава привлекла,

Чьи косы — будто ворона крыла.

Лицо покрыто белою фатою,

Был счастлив жемчуг под ее пятою.

А пальцев кончики? О них скажи:

«Как кровь — багряны, как уста — свежи!»

Изящны пальцы, словно нить кораллов;

Лишь ей дано красу ценить кораллов!

Окрашен каждый ноготь яркой хной,

Он молодою кажется луной!

Старик, ее заметив появленье,

В смятенье пал пред нею на колени.

«О, кто ты? — он воскликнул, потрясен. —

Ты человек? Иль пери? Или сон?

Я знаю: молодость полна гордыни,

Но будь моей, а я — твой раб отныне.

Хотя б на миг останься ты со мной,

Седому старцу принеси покой».

Она ему ответила с улыбкой:

«Ты опоздал! Влюбился ты ошибкой!

Иди, оставь меня ты навсегда,

Затем что голова моя седа.

Свое лицо одела я фатою, —

Седины сходны с белою фатою!»

Узнав о седине ее, старик,

Как волос, встал и отвернулся вмиг,

Сняла тотчас же роза покрывало

И волосы густые показала.

Глядит старик: они чернее мглы,

Чернее черных бус, черней смолы!

Старик взмолился: «О краса вселенной,

Зачем прибегла ты ко лжи презренной?»

Сказала та: «Поймешь теперь вполне,

Что ты мечтать не должен обо мне.

Не обращайся ты ко мне призывно:

То, что противно вам, — и нам противно!»

О гордый, с головою смоляною,

Не издевайся ты над сединою!

Как молоко — седины старика.

Ужель дитя не жаждет молока?

Пусть руки у тебя на сталь похожи,

Пусть тело у тебя — броня из кожи, —

Согнешься, если пожил на земле,

Хотя твой стан подобен был стреле:

Спина, по воле неба, луком станет,

Она тебя как тетиву натянет.

Но дух и тело ты к труду направь,

Убавь от плоти и к душе прибавь.

Кто сухощав, тому легка дорога.

Жиреет лошадь — не проскачет много.

Пока ты не согнулся пополам,

Иди, вослед ступая старикам.

Хотя гора богата рудниками —

Беседует вершиной с облаками.

Ты старости почетной не ищи,

Ты жизни беззаботной не ищи,

Не то, боюсь, к вершине путь забудешь

И в молодости молодым не будешь.

Одна ворона порешила вдруг

Покинуть сад и улететь на луг,

Избавить сад от черноты — и черной

Стать родинкой на зелени предгорной.

Местечко ей открылось под горой,

Где всё сверкало прелестью земной:

Тюльпаны, словно губы дев невинных,

Шептали о неведомых рубинах;

Там куропатка с редкостной красой —

На бирюзе, обрызганной росой,

Как вяхирь, белым лотосом одета,

Свой шелк украсила каймой в два цвета,

К ней сватаются перепел, турач,

Но гордая им не сулит удач.

В своих сапожках из блестящей кожи

Взлетает средь дорог и бездорожий.

О чем она клекочет на заре?

Иль, может быть, хохочет на горе?

Бела, мила и весела на диво,

Бежит, шагает и летит красиво.

Очаровательны ее шажки —

Мелки, и соразмерны, и легки.

На те движенья плавные ворона

Издалека смотрела восхищенно.

Решила, куропаткой пленена,

Что сможет так же двигаться она,

Что ей вороньи не нужны порядки,

Что подражать ей надо куропатке.

Старалась той же поступью ступать,

Пыталась тем же способом писать..,

Короче говоря, за куропаткой

Ходила три-четыре дня украдкой,

Но перенять походку не смогла

И от отчаянья занемогла,

Забыла способ собственный движенья,

Познав при этом горечь пораженья.,,

Сей мир — кабак. Нас отнесли в заклад.

Какой ценой вернемся мы назад?

Джами, для человека вся наличность —

Его естественность, своеобычность.

Любовь — счастливой молодости свет,

Любовь — осуществившийся завет.

Любовь приводит небеса в движенье,

Любовь есть ангела отображенье.

Плоть полюбив и слиться с ней спеша,

Окраску плоти принесла душа.

Любовь есть то, что дух и плоть связует,

Любовь несет нам смерть и жизнь дарует.

Величье и падение — любовь,

Тоска и наслаждение — любовь.

Луна, казалось бы, светла, — однако

Лишь свет любви извлек ее из мрака.

Лишь солнцем озаренная любви,

Земля приносит нам дары свои.

То сердце, что не ведает доныне

Любви, — есть черный камень в мертвой глине.

Тот, кто любви для сердца не обрел,

Сам превратил себя в бездушный ствол,

Ему чужда любовная кручина.

Ведь он не более чем древесина!

Жизнь сердца — у любви страдать в цепях,

Цель духа — пред любовью лечь во прах.

Пока с любовью сердце не срасталось,

Его тепло есть некая остылость.

О ты, кого измучила любовь,

Над чьей судьбой, как свод, чернеет бровь,

Чей темен день из-за красавиц томных,

Из-за кудрей и родинок их темных!

Ты из-за них не спишь, и каждый миг,

Молясь творцу, ты думаешь о них.

Встречается ль твой взор с луной небесной —

Ты грезишь о луне иной, прелестной.

Идешь ли к розе — смотришь веселей,

Двустишия творя, как соловей.

Заметишь ли газель в пустыне скудной —

Бежишь ты как безумец в край безлюдный...

Любимая в объятиях гуляк?

Ты плачешь, а в душе — кромешный мрак.

Любимой сластолюбцев речи сладки?

Ты в горький день пылаешь в лихорадке.

К груди другого ей дано прильнуть?

Себя в смятенье бьешь ты камнем в грудь.

Так будь мудрей: стремись к такой любимой,

Чтобы любовь была неколебимой,

Чтобы была любимая — твоей

И в тайне дней и в долготе ночей.

Иль ты сова, чтоб жить на всех руинах?

Иль соловей, чтоб петь во всех долинах?

Чтоб восседать, найди один чертог,

Чтоб воспевать, найди один цветок.

Лишь единичность — радость и услада,

Отринь двоичность, в ней — исток распада.

Себе не выбрав места навсегда,

Нам дерево не принесет плода.

Непостоянный встретил на пути

Луну, которой равной не найти.

Как нимб вокруг луны, фата сияла,

Луну шатром одело покрывало.

Ее запястий пение слилось

С благоуханным мускусом волос.

Воскликнул он: «О мой кумир и счастье!

Остановись, не то сгорю от страсти!

Тобой сражен, спасенье обрету,

Когда твою увижу доброту».

Когда кумир, прекрасный, чистый, нежный,

Услышал ропот страсти безнадежной,

В котором были стоны и хвала, —

Смеющаяся роза расцвела:

«Вот младшая сестра идет за мною,

Поверь, я волоска ее не стою.

Там, где она, другие — не в цене.

Что я пред ней и сотни равных мне?»

Простак, такою речью соблазненный,

Забыл понятий нравственных законы.

В ошибку впав, другой увлекся он,

От прежней верности отрекся он.

Он долго ждал, в смятенье и тревоге, —

Никто не появлялся на дороге.

Тогда свои уста открыл он вновь,

В словах звучали просьбы, лесть, любовь.

Сказала та: «Лгунишка ты ничтожный!

Твоя любовь, твои страданья — ложны.

Один алтарь избрав, ему служи,

Не зная ни двуличия, ни лжи».

Доколе нам страдать от лицемерья?

Джами, к двуличным не питай доверья!

О ты, что, сердцем чист, умом глубок,

Нанизываешь ожерелья строк!

Раскрой талант, с трудом упорным дружен,

Чтобы росла цена твоих жемчужин.

Сверли слова, исполненный любви,

Жемчужин ценных не продешеви.

Доколе из корысти ткать одежды

Для каждого ничтожества, невежды?

Доколе в щедрых превращать скупцов,

Невеж — в радушных, глупых — в мудрецов?

Сто раз колоть ты можешь руки скряги —

Не выйдет капля крови или влаги,

А ты твердишь: «То щедрости рука,

То жемчугом обильная река!»

Того, кто долго буквы изучает,

Но где алиф, где даль — не различает,

Ты первым просветителем зовешь,

Провидцем и учителем зовешь.

Кто, устрашен мяуканьем кошачьим,

Спасается в мышиной норке с плачем —

Того зовешь ты тигром или львом,

Нет — более отважным существом!

Где этой лжи нечистые истоки?

Откуда эти гнусные пороки?

Твой грех корыстью, жадностью рожден.

А кто корысти, жадности лишен?

Корысть — ее узнаешь по приметам:

Все буквы ненасытны в слове этом!

Как только жадность победит тебя —

И упадешь ты, совесть погубя,

Пожитки понесешь в пещеру боли...

Презренный груз тебе тащить доколе?

Чернильница перед тобой, она,

Как и душа твоя, тесна, черна.

С тебя пример бумага взять хотела —

Как ты, от жадных мыслей пожелтела.

Перо бессильно, как твои стихи:

Письмо — неверно, в грамоте — грехи.

Бумагу ты сворачиваешь трубкой,

Ты к богачу спешишь с надеждой хрупкой.

Чернила капают, спешишь к нему,

Свои стихи засунув за чалму.

Не дай нам бог смотреть на богатея

И поджидать его, дышать не смея!

Но вот верхом он скачет из ворот,

А рядом с ним проворный скороход.

Бежишь ты униженно по дороге,

Его хваля, ему целуя ноги.

Ты свиток подаешь ему с мольбой,

То свиток алчности твоей слепой.

Эх, в клочья разорвать бы этот свиток —

Твоих грехов ужасных преизбыток!

Чтобы не пасть, как ты, богач берет

С презреньем свиток твой, скача вперед,

А ты бежишь за ним, с мольбой взирая,

Корыстолюбья зубы заостряя.

Хваля его, подумал бы сперва.

Рисунок по воде твои слова.

Стяжательства покинуть путь пора бы,

От суетности отдохнуть пора бы!

Поэт, трудясь от ночи до зари,

Был худ и звался Тощим — Лагари.

Он как-то строки хорошо составил,

В них господина тучного прославил.

Толстяк учуял, что хвалебный стих

Желаньем дышит милостей благих,

И тонкого он убоялся слога,

Как дэв — стиха: «Нет силы, кроме бога!»[18]

Он тощим стихотворцем пренебрег,

Направился в богатый свой чертог.

Но тучность тут взяла его за горло,

Упал он: у него дыханье сперло.

Воскликнул восхвалитель Лагари:

«Ужасна тучность, что ни говори!»

Хоть тучный господин был горя полон,

От изречения этого расцвел он:

«Чревоугодье мы сочли бедой,

Но худшая беда — поэт худой.

Он одержал над тучностью такою

Победу тонкую своей строкою!»

Твоя душа — вот худоба твоя,

Джами, тучней души — алчба твоя,

Доныне разуму ты не научен:

Живешь — душою тощ, алчбою тучен.

Со всех сторон к тебе летит привет,

Но рта не раскрываешь ты в ответ.

О, почему ты так высокомерен,

Кичлив, заносчив и самоуверен?

Собою полон, полон пустоты,

А думаешь, что всех умнее ты.

Избавь себя от ветра самомненья:

Он тушит свет сердечного горенья.

Есть бедняки, что страждут без конца,

Чисты и благородны их сердца,

Им кажутся игрушками эмиры,

Твои вазиры и твои кумиры.

Но как ты смеешь с видом знатока

Смотреть на них с презреньем, свысока?

Далек от знанья тот, кто зазнается,

Под тяжестью плодов спина согнется.

Пустая ветвь стремится к облакам,

С плодами ветвь склоняется к ногам.

Набитыми карманами не хвастай-

Увы, они пустеют очень часто.

Мы не находим вежливости в том,

Что, видя кость, виляет пес хвостом.

Усы того, кто жаден, — знает всякий —

В сравненье не идут с хвостом собаки.

Хвалу услышав, не гордись, богач,

А голову ты в свой ларец упрячь.

Слова льстеца на дне ларца найдешь ты,

И до конца слова льстеца поймешь ты.

Ты поразмысли над своей судьбой,

Руководи отныне сам собой.

О, только потому престол мы ценим,

Что ты ступаешь по его ступеням!

От бога должность принял ты царя —

Так царствуй, правду и добро творя.

Опасен, вреден царь ожесточенный,

Поправший справедливости законы,

Венцу и трону в прах сойти дано —

Бессмертно имя доброе одно.

Ушел Джамшид, ушел с волшебной чашей —

Лишь имя в памяти осталось нашей.

Ты дурно жил? Придет, карая, смерть!

Дурное имя — вот вторая смерть!

Добро всегда творил, смерть попирая?

Знай: имя доброе есть жизнь вторая!

Насилья корень в сердце уничтожь,

Сломай всю ветвь насильников-вельмож.

А впрочем, если не возжаждешь мести,

То ветвь сама погибнет с корнем вместе.

На корень ты топор обрушил свой,

Ужели ветвь останется живой?

На свете том, где приговор выносят,

Пусть за грехи других с тебя не спросят

Где месть пылает, там сверкает меч, —

Стремись от мести сердце уберечь.

Гной на глазах рассудка — гнев и злоба:

Омыть от гноя надо глаза оба!

Тот пламень гнева, что всё злей и злей,

Водою благородства ты залей,

Чтоб у врага сжечь колосок, не боле,

Ужель сожжешь ты собственное поле?

Ты не казни людей. Да помнит шах:

Медлительность нужна в таких делах, —

Тому, кто обезглавлен, нет спасенья

До самого из мертвых воскресенья,

Но, если жизни сохранилась нить,

Преступника успеешь ты казнить.

Будь мягок, не суди сурово, скоро —

У слабых, бедных силы нет для спора:

Посевам нужен мягкий, легкий дождь,

Но губит их жестоких ливней мощь.

Когда, взыскуя правды и защиты,

Твой подданный придет — его прими ты,

Услышь его мольбу, его призыв

И помоги, насилье прекратив,

Всё сделай для него, умножь усилья,

Как будто сам ты жертвой стал насилья.

Страшась возмездья Страшного суда,

Ты никому не причиняй вреда.

Да будет пленным милость и пощада:

Чего тебе не надо — им не надо!

К нуждающимся ухо приклони —

Да быстро помощь обретут они.

Покуда в мире есть нужда людская,

Будь счастлив, неимущим помогая,

Не будь самоуверен, властелин,

И не кичись нарядом, как павлин:

Величье обретешь, когда смиренно

И набожно ты преклонишь колена.

Не перстни — украшенье царских рук,

А то, что руки дарят всем вокруг.

Гордись своим служеньем пред всевышним,

А слуг своих число считай излишним.

Надень добра и милости венец

И помни то, что говорил мудрец:

«В стране основа власти — справедливость,

Стране дарует счастье — справедливость.

Не будет подданный служить стране,

Пока не будет счастлив он вполне!»

Когда, добром и правдой осиянна,

Возвысилась держава Нуширвана,

Царь пожелал узнать: его страна

Богата или бедствует она?

И ложный слух распространил он в царстве,

Что болен, что нуждается в лекарстве, —

Так пусть в лекарственный приносят дом

Развалин и лачуг кирпичный лом:

Премудрыми предписано врачами

Лечить царя такими кирпичами.

Все жители кирпич искать пошли,

Как приказал им государь земли.

Но не нашлось у них в стране развалин.

Был каждый житель этим опечален:

Стараясь, цели не смогли достичь

И принести хотя б один кирпич.

Пришли, пустые руки простирая,

И молвили царю родного края:

«Добро — твой зодчий — так воздвигло дом,

Что мы нигде развалин не найдем.

В стране — благоустроенность, порядок,

И нет разрушенных кирпичных кладок,

И совы, что в развалинах живут,

Не знают, где им обрести приют».

Узнав о благоденствии державы,

Стал радостью богат властитель правый,

Сказал «Как хорошо, что был аллах

Моим наставником в благих делах!

Ему служа, я справедливо правил,

Сынов Адама от нужды избавил.

Лишь для того, чтоб истину постичь,

Я попросил мне принести кирпич:

Какой сырец-кирпич излечит тело,

Что развалилось или ослабело?»

О ты, кто пьян от близости к царям

И распустился так, что стыд и срам,

Перед тобою кравчий смерти скоро

Предстанет с кубком боли и позора!

Когда поднимет царь-убийца меч,

Когда захочет превратиться в меч, —

Ты стань щитом, чья мощь тверда стальная,

От смерти невиновных охраняя!

А если царь страны, рассвирепев,

В грозу и пламя превратит свой гнев,

Ты не дрожи, склонясь перед бедою,

Напротив, ты огонь залей водою.

А если бедняки, чей тяжек труд,

К царю, моля о щедрости, придут,

А царь поступит как жестокий скаред

И ничего несчастным не подарит, —

Свой голос ты бесстрашно подними,

Учи царя, чтоб щедрым был с людьми.

А если царь, что безрассудно правит,

В дареньях расточительство проявит,

Избавь царя от щедрости пустой,

Направь царя к средине золотой.

А если царь, пройдя дорогой срама,

Блюсти не будет правила ислама,

Царя от зла, от пьянства отврати,

К дороге мусульманства обрати.

А если царь, с насильником не споря,

Не устранит причину зла и горя,

Внуши ему, чтоб он борьбу повел,

Чтоб устранил и гнет и произвол.

Лишь так, и только так, ты обнаружишь,

Что государю служишь, с правдой дружишь,

А не служи всем прихотям царя,

С ним вместе беззаконие творя,

А не служи насилью и коварству

И горе причиняя государству.

Тот, кто избрал своим орудьем зло, —

Орудьем стал, несущим людям зло.

Омар Второй, что, как и Первый, вправе

В сердцах потомков жить в бессмертной славе,

Имел детей, украсивших дворец,

Таких же добрых, славных, как отец.

Был праздник. Детвора к отцу слетелась,

Как мотыльки — к свече, что загорелась,

И дети, тая как свеча, тотчас

(А слезы воском капали из глаз)

Сказали: «Ты забыл про наши нужды,

Рассеянный, делам житейским чуждый.

Мы голы, как свеча, о государь,

Раздеты мы, как на ветру фонарь,

На шелк и бархат нет у нас надежды,

Но просим хоть какой-нибудь одежды.

Тебе услышим где-нибудь упрек —

На нас он веет холодом, жесток».

Хоть были жалки плачущие дети,

Омар не принял в сердце слезы эти.

Был у Омара умный казначей,

Постигший суть вещей и суть речей.

Сказал Омар: «Ты к прежнему в придачу

Мне выдай всё, что я за месяц трачу,

Дела невинных деточек устрой,

Расход на месяц отнеси другой».

Ответил казначей: «О царь державный,

Ты в книге веры правой — лист заглавный,

Но разве поручителя найдешь,

Что ты еще неделю проживешь?

Ты достоянье подданных истратишь,

Умрешь, а как же долг в казну заплатишь?»

Тогда, слугу за разум восхвалив,

Так молвил детям плачущим халиф:

«Ступайте и роптать не смейте боле,

Не жалуясь, вы ждите лучшей доли.

Увы, минуя трудные пути,

Нельзя блаженство рая обрести».

Джами, тебе звенеть строкой — доколе?

Стихов-звоночков звон пустой — доколе?

Иль ты забыл, беспечный сумасброд,

Что, как звоночек, сердце вдруг замрет?

Уж сломан саз — а музыка откуда?

Уж нет струны — откуда ж песен чудо?

В тетради жизни подведен итог,

В поэме дней последний слышен слог

Где рифма к слову «жизнь»? Где звук пьянящий?

Редифом «смерть» становится всё чаще!

Ты ищешь рифму, немощный старик,

А в тайный смысл творенья ты проник?

Когда ж за явной ты спешишь добычей,

Меняются твой норов и обычай.

В касыдах восхваляешь ты вельмож,[19]

Надеясь, что величье обретешь;

То, устремлен к иной, любовной цели,

Ты на газель охотишься в газели;[20]

То едкою становится строка,

Когда клеймишь глупца и простака;

То месневи творишь в часы затиший,

В одном размере — тысячи двустиший;

То горести, раздумия свои

Вместишь в четыре строчки рубаи;

То в хитром тарджибанде мысль готова

Распутать и опять запутать слово;

То вдруг отрывки создаешь, кыта,

Но цельной кажется их красота;

То, грустный, как в тюремной одиночке,

Грусть заключишь в две одиноких строчки;[21]

То хочешь имя в муамма найти,

Когда оно томится взаперти;

То пишешь марсия, стихи печали,

Чтоб плачем поминальным зазвучали:

В могилу, мол, какой-то шах сошел,

Насильнику свой завещал престол.

А лучше, скорби полон безысходной,

Ты сам себя оплакал бы в отходной..

Был Санаи царем в державе слова,

Сверкал он разумом в оправе слова.

Вот небеса к решению пришли:

Смыть буквы дней его с доски земли.

Он был повержен на постель мучений,

На землю он упал, подобно тени,

При этом слово прошептал иль стих —

Чуть слышно, будто навсегда затих,

И, словно разговаривая с духом,

К его устам приник наперсник ухом.

Сказал такие строчки Санаи,

Извлек из сердца помыслы свои:

«Словами я играл и так и эдак,

От них я отвратился напоследок.

Из многих слов — а был велик запас —

Мне нужно лишь раскаянье сейчас,

Затем что в зданье кабака мирского

У слова смысла нет, у смысла — слова.

Сомкни уста: разумнее молчать,

Когда на всем — забвения печать».

О ты, кто запах возлюбил словесный,

Но даже не глядит на сад чудесный!

Когда как друг тетрадь стихов прочтешь,

Тогда мы скажем: этот друг хорош!

Духовной радостью благоухая,

Тетрадь стихов для нас — подобье рая:

Переворачивая каждый лист,

Поймешь: то — райский лист, и он душист!

Ты вправду хочешь, чтоб стихов отрада

Дышала прелестью живого сада?

Тогда из сердца изгони корысть,

От ненависти помыслы очисть,

Ты злобствованья путь покинь угрюмый,

Всё время размышляй, всё время думай,

Ты не беги по строчкам, как перо, —

В стихи, как циркуль, ты вонзись остро!

Глубокий смысл ищи ты в каждой строчке,

И в каждой буковке, и в каждой точке.

В стихах прекрасна мысли глубина:

Чтоб истину постичь, дойди до дна.

Пусть речь груба, созвучие не ново, —

Не в этом суть. Лишь мысль — всему основа.

Пусть хороша фисташка и тогда,

Когда не видно в скорлупе плода,

Но вкусный плод еще приятней будет,

Когда он лопнуть скорлупу принудит.

Заметив слабости в строках иных,

Пройди ты благородно мимо них,

А если нет ошибки иль описки,

То не вопи ты, как завистник низкий!

Что недостатки, промахи стиха

Для любящих? «Любовь слепа, глуха»![22]

Пусть строчки в стройном строятся порядке,

Но ты, выискивая недостатки,

С трудом найдя один — почти ничто, —

Один, ничтожный, выдаешь за сто!

То к мысли честной не питаешь веры,

То видишь в строчке нарушенье меры,

То рифма за живое не берет,

То речи отвергаешь оборот,

То, не поняв сужденья смысл глубокий,

Обрушиваешь злобные упреки,

Но от поэзии ты так далек,

Что нас не обижает твой упрек:

Ведь боль свою не выражал ты в слове,

Из сердца не исторг и капли крови

Из-за того, что пламя чувств твоих

То не вмещалось, то вмещалось в стих.

К тебе, как птицы, рифмы не слетались,

Ты не ловил их, мучаясь, печалясь,

Скрестивши ноги, ночи напролет

Не сиживал, надеясь: мысль придет!

Не извлекал ты из ларца вселенной

Раздумий долгих жемчуг сокровенный,

И тонкий смысл ты не точил, пока

Не становился тоньше волоска.

Вовеки не поймешь ты муки слова,

Коль не родился для труда такого!

К садам и нивам, скукой в сердце ранен,

Отправился в деревню горожанин.

И, гостю неожиданному рад,

Повел его крестьянин в щедрый сад.

Плоды дерев подобны были чуду:

Цветенье, изобилие повсюду.

Граната груди девичьи — плоды —

От поцелуя выросли воды,

А лозы винограда на беседках —

Как семьи, полные достоинств редких.

Свисает нахшабийский виноград,

Его плоды как яхонты горят

Вкусней фахри не знаю винограда —

Сердец услада, языка отрада.

Наш горожанин посмотрел вокруг —

Бык жадности его пришел на луг.

Не отводя от пышных веток взгляда,

Он бросился на них, как волк на стадо.

Срывал он алчно яблоки с ветвей —

Не пожалел и яблони злодей.

Он раскрывал чудесные гранаты —

Ломал ларец, рубинами богатый.

Кисть винограда он сорвал с лозы —

Свалил беседку с бешенством грозы.

Бесчинствовал приезжий горожанин,

С тоскою на него смотрел крестьянин.

«Скажи всю правду, — задал гость вопрос, —

Тебе я огорчение принес?»

Ответил: «Что тебе скажу я ныне, —

Тебе, в ком чести, правды нет в помине?

Ты посадил хотя б одно зерно?

Взрастил хотя бы дерево одно?

Хотя б одним ростком украсил поле?

Когда листок болел — страдал от боли?

Была ль рука с лопатою дружна?

Ты думал о плодах, не зная сна?

Хотя бы ночь не спал из-за полива,

Всю ночь в земле копаясь терпеливо?

Хотя бы раз подумал ты о том,

Что я свой сад взрастил с большим трудом?

Как можешь проявить ко мне сердечность

Ты, чьи плоды, чей урожай — беспечность?

Больному посочувствует больной,

Когда болезнью болен с ним одной».

Ловцы жемчужин в море вдохновенья,

Чтецы божественного откровенья,

Начав о мироздании рассказ,

Сказали об Адаме в добрый час:

Когда развеял он времен потемки,

Предстали перед ним его потомки,

Согласно сану, праотцем горды,

Построились в отдельные ряды.

Святые, что не ведали соблазна,

Стояли с родословной сообразно.

В другом ряду — властители держав,

На них венцы, их облик величав.

А третьи — добронравные миряне

Всех состояний, и родов, и званий.

Адам на то собранье бросил взгляд,

В отдельности увидел каждый ряд,

И ясновидящим глазам провидца

Предстал Юсуф, сиявший, как денница.

Он был на том собранье как свеча,

Явил свое пыланье, как свеча.

Пред ним померкли всех красот приметы,

Как меркнут перед солнцем все планеты.

Он — прелесть жизни с головы до пят,

У ног его все прелести лежат

Мечта пред красотой его слабеет,

Наш разум пред умом его робеет.

Божественным сияньем он одет,

Он миродержца излучает свет

Его чело светлей зари востока,

А мысль, как день ясна, парит высоко.

И впереди его, и позади —

Пророки, стройногелые вожди,

Святые, что известны поименно,

Деяний славных подняли знамена,

И солнце озаряло этот храм,

Где бог внимал молитвам и хвалам.

Увидев чудной красоты явленье,

Адам в душе воскликнул в удивленье:

«О, кто он, боже, этот человек?

Какого сада вижу я побег?

Где он обрел и красоту, и прелесть?

Где блеском счастья очи загорелись?»

И был ответ: «Он — свет твоих очей,

Услада горестной души твоей.

В саду Якуба он — побег из праха,

Газель, что подарил нам друг аллаха.[23]

Чертог величья, скажешь, он возвел!

Он превратит Египет в свой престол,

Он поразит красавцев и красавиц,

И ослепит их бешеная зависть!

Он отразит, как зеркало, твой род —

Даритель щедрый всех твоих щедрот».

Еще услышал: «Шесть долей есть в мире

У красоты, я дал ему четыре.

Три прелести красавцам дал земным:

Юсуфу две, одну — всем остальным».

И обнял юношу Адам, даруя

Добро отеческого поцелуя.

Поведал о любви своей светло,

Когда поцеловал его в чело.

Как соловей о розе несравненной,

Вознес о нем слова к творцу вселенной.

Изменчив мир. Чей ни придет черед,

Тот в барабан существованья бьет,

И что ни век, то истина иная,

Но не затмится, облик свой меняя!

А если б не менялся мир, то мы

Порою свет не извлекли б из тьмы.

Навеки если б солнце закатилось,

То ни одна звезда бы не светилась.

Коль не заснут зимою семена,

Не засмеется розами весна!

Когда Адам юдоль скорбей оставил,

Греховную обитель Шис возглавил.

Он отошел, насытился трудом —

Идрис возглавил этот лживый дом.

Исчез и он для глаза и для слуха —

Первосвященником оставил Нуха.

Потоп замолк — явился Ибрагим,

И стал он дружен с богом всеблагим.

Ушел и он от смены дней и мрака,

Назвав первосвященником Исхака.

Тот перестал ронять реченья с губ —

Стал в мире проповедовать Якуб.

Служил он в Шаме богу неустанно,

Потом пришел на землю Ханаана,

Где он разбогател в теченье лет,

Где много сыновей родил на свет.

Овец и коз взрастил он в чистом поле —

И муравьев, и саранчи поболе!

Двенадцать произвел он сыновей,

Юсуф — одиннадцати всех милей!

Когда Юсуф — так говорят — родился,

То у луны, казалось, брат родился!

Побег украсил плоти сад земной,

Дух озарился новою луной:

Сам Ибрагим надел, служа аллаху,

На эту розу нежную рубаху.

Исхак увидел с радостью тогда:

В его созвездье — новая звезда!

В саду Якуба — цвет благоуханный,

Что для отца бальзамом был и раной!

Он был газелью, Ханаан досель

Не знал, что мускус нам дарит газель!

Своею грудью мать его кормила,

Покуда не взяла ее могила.

Два года матери сосал он грудь,

Но мать отправилась в последний путь.

Из моря доброты на дно сиротства

В слезах скатился жемчуг благородства,

Но раковину он обрел, блестя:

Вскормила тетка бедное дитя.

Да, птицу дней его взрастила тетка,

И вот расправил крылышки сиротка:

Красив и тонок стан, душа чиста,

И медом речи радуют уста.

Сестре Якуба дорог стал племянник,

Ее души единственный избранник.

Она не разлучалась с ним, как тень, —

Как солнце, он сиял ей каждый день.

Он стал и для отца отрадой вскоре,

Его любимцем, утешеньем в горе.

Отец познал отраду жизни в нем,

Хотел он с сыном ночью быть и днем!

Он мучился, не видя постоянно

Перед собой сестры и мальчугана.

Сказал сестре: «Я без него скорблю,

Дрожа, как ива, — так его люблю!

Меня, что должен быть всегда с Юсуфом,

Не разлучай в мои года с Юсуфом!

Ты мне верни мою мечту и явь,

В мои покои ты его отправь».

Сестра Якуба, затаив обиду,

Его словам была покорна с виду,

Но к хитрости прибегла, чтоб опять

Любимца у родителя отнять.

Исхак оставил, набожности ради,

Ей ремешок, потребный при обряде:

Тот, кто привяжет ремешок к руке,

Забудет о злосчастье и тоске...

Она уйти Юсуфу приказала,

К его одежде крепко привязала

Тот ремешок от мальчика тайком...

С привязанным пошел он ремешком,

Пошел, невинный, улыбаясь кротко,

Но слух тотчас же распустила тетка,

Что ремешок пропал, и стала вдруг

Подозревать друзей, родных и слуг

Обыскивала всех, ища пропажи,

Того, другого обвиняя в краже.

Был и Юсуф обыскан в свой черед —

И вот она пропажу достает!

В те дни законы соблюдались свято,

Решались по закону шариата.

Когда владельцем вор изобличен,

То вор ему на рабство обречен.

Так с хитростью устроив это дело,

Юсуфом снова тетка завладела.

Он был ее счастливым, светлым днем,

Но вот она заснула смертным сном.

К отцу вернулась вновь его услада:

От мальчика не отрывал он взгляда,

От прочих отвернулся сыновей,

Найдя в Юсуфе свет судьбы своей.

Душа его всегда была с Юсуфом,

Вершил он все свои дела с Юсуфом.

Ему был нужен каждый час Юсуф,

Был светочем для старых глаз Юсуф.

Да что и говорить, луна такая

Затмит и солнце, для любви сверкая!

Как опишу я эту красоту,

Что ярче райской гурии в цвету?

Он был луной на небе сладострастья,

Надеждой бытия, светилом счастья,

Нет, не луной — он солнцем был земным

Что слабый блеск луны в сравненье с ним?

Нет, солнца свет — всего лишь призрак света,

С Юсуфом не равняй светило это!

Оков не зная всяких «что?» и «как?»,

Священным светом он развеял мрак.

В те дни красою Зулейха пленяла,

Невинности накинув покрывало.

В не знавшей зноя западной стране

Любимого увидела во сне.

Не скроется любовь от приближенных,

Когда от ран страдает обнаженных.

Вот что сказал достигший мастерства,

Тот, в чьей казне — отборные слова

На Западе, исполнен силы правой,

Почтенный шах Тамус владел державой.

Познал он власть — и цвет ее, и вкус;

Всего, о чем мечтал, достиг Тамус.

Своим величьем он венец возвысил,

И блеск престола от него зависел.

Звалась его царевна Зулейхой.

Еще не ведал мир красы такой!

Не девушка — звезда средь звезд вселенной,

Жемчужина в шкатулке драгоценной.

Словами кто б ее изобразил?

Но попытаюсь в меру слабых сил.

Подобно косам Зулейхи, сойду я

От головы до пят, ее рисуя.

Когда взгляну я на рубины губ,

Я стану в мыслях щедр, в реченьях скуп.

Стан — пальма в ярком цветнике блаженства,

Чье признается гордое главенство.

Ее поит величия родник,

Пред нею кипарисный сад поник.

Как мускус, две косы благоуханны,

Они для мудреца — силки, арканы!

Их гребень причесал, и тешит взор

Посередине сделанный пробор:

Не перехвачен ли, веревкой мучим,

Мешочек черный с мускусом пахучим?

Кудрей-жасминов, мнилось, тень дрожит

На розовом кусте ее ланит.

Нет, косы — два каната перед нами,

С канатными сравню их плясунами!

Чтоб изучить ее, судьба прочла

Скрижаль ее прекрасного чела...

Ее лицо — Ирема сад высокий.

Но кто украсил родинками щеки?

Какое им сравненье я найду?

То негритята в розовом саду!

А ямка на щеке, сердца тревожа,

На букву «мим» без хвостика похожа.

Увидит — обезумеет любой

От ямочки под нижнею губой!

Ты спросишь: в чем безумия причина?

Та ямочка опасна, как пучина!

Белее снега шеи белизна,

Газель склониться перед ней должна.

Белей цветка жасмина грудь и плечи,

Взглянув на них, лишишься дара речи.

Две груди — два блистающих холма,

Два чуда, что сведут тебя с ума,

Еще никто не трогал два граната,

Чье целомудрие свежо и свято.

Под ними клад серебряный возник, —

И что пред ним серебряный рудник!

Чистейшая, внимая славословью,

Сердца людей очистила любовью.

Красавицы ей кланялись вослед:

Их жизнь хранил царевны амулет!

Всех государей овладев сердцами,

Красой сравнялась с царскими венцами!

Ее рука дарует свет глазам,

Сердцам больным и раненым — бальзам.

А пальцы — перья, что о страсти пишут,

Которою сердца влюбленных дышат.

Как юный месяц — каждый ноготок,

О нем мечтают Запад и Восток.

Тонка, как волос, середина стана,

Того и жди, сломается нежданно!

Боясь, он будет срезан пояском,

Свой стан не стягивает волоском!

Живот поспорит с мехом горностая,

Пупком, как чистым жемчугом, блистая.

Полны, округлы два ее бедра,

Ты скажешь: две горы из серебра!

Так нежно тело, что любое место

Скользит под пальцем, как крутое тесто.

Про то, что от пупка и до колен,

Не знаю новых слов, другим взамен:

Не смеет мысль проникнуть в ту твердыню

Переступить запретную святыню.

Коснусь я словом только стройных ног,

Подъемлющих серебряный чертог.

Какая прелесть! А ее ланиты —

Живой цветник, от жадных глаз сокрытый

Она была так царственно светла,

Что ей завидовали зеркала

И на коленях перед ней стояли:

Ее, а не своей красой сияли!

В ее коленной чашечке свой лик

Узрел бы, кто к ногам ее приник...

Подобны кипарисам на равнине,

Служили ей красавицы рабыни.

Для райских дев она была душой,

Для тысяч тонкостанных — госпожой.

Не знала роза до сих пор печали,

Ее ногам шипы не докучали.

Ни разу в ней любви не вспыхнул жар,

Она еще не знала сладких чар:

Спит, как нарцисс, безгрешно, безмятежно,

Как роза, утром расцветает нежно...

Играла в детстве с куклами она,

Потом была с газелями дружна.

Шутила с куклами, еще не зная,

Как шутят небосвод и доля злая.

Не ведая забот, она росла,

Всегда была спокойна, весела.

Что ей сулит судьба? Познавши бремя,

Что ночь родит в положенное время?

Та ночь, как утро жизни, хороша,

Ждала любви, как юности — душа.

Уснули рыбы, и замолкли птицы,

А мы событий развернем страницы.

Нам зрелища явил вселенной сад,

А сам заснул — лишь звезд глаза горят.

От стражи ускользнула ночь-воровка,

Звон колокольцев прекратила ловко.

Свернувшись, дремлют псы и видят сны:

В ошейники хвосты превращены!

Вот, перерезав собственное горло,

Замолкнув, птица тьмы крыла простерла.

Вот страж на башне шахского дворца,

Глаза как маки у того бойца,

Но бодрствовать не в силах он однако,

Затем что усыплять — есть свойство мака.

Заснув у барабанщика в руках,

Как бы застыли палочки впотьмах.

Не призывает муэдзин молиться,

А ночь людей свалила, как убийца.

Не зная зла, не ведая греха,

Заснула сном сладчайшим Зулейха:

То розовый цветок лежит на ложе,

На гиацинты локоны похожи.

Шелк разметавшихся душистых кос

Рисунок неги на постель нанес.

Глаза смежила, их сиянье пряча,

Но вещим зреньем сердца стала зряча.

Вдруг юноша — о нет, сама душа —

К ней входит, страстью пламенной дыша!

Божественного света изваянье,

Похитившее гурий обаянье, —

Он был сама любовь и жизнь сама,

Он властной красотой сводил с ума.

Он, ростом кипариса обладая,

Был строен, словно пальма молодая.

Мечтал, казалось, разум поскорей

Стать радостным в цепях его кудрей.

Луна и та сдалась ему на милость,

А солнце до земли пред ним склонилось.

Под сводами изогнутых бровей

Глаза пленяли томностью своей.

Лицо — луна, а брови — лук, что грозный

Стрелец натягивает в битве звездной.

Нарциссов насурьмленных нежен взгляд,

Ресницы, словно стрелы, всех разят.

Улыбкой прогонял он все печали,

Уста-рубины сахар источали,

Меж них сверкали зубы-жемчуга,

Как молния — для друга и врага!

Мысль у него — как соль, а рот — фисташка,

С красавцем — звездам состязаться тяжко!

Был подбородок — словно плод живой:

То яблоком казался, то айвой.

А родинка, что на щеке чернеет?

Ты скажешь: ворон в цветнике чернеет!

Он был широк в груди, в плечах широк,

А в поясе — как тонкий волосок.

Царевна на него взглянуть решилась —

И совершилось то, что совершилось!

Ни гурия, ни смертный человек

Такой красой не славились вовек!

Едва взглянула — потеряла разум

И пленницей красавца стала разом.

Увидев стан, что сотворен для нег,

В душе взлелеяла любви побег.

Увидев лик с горящими глазами,

Свой дух и плоть она повергла в пламя.

Увидев кудри — цепи волосков,

Вдруг пожелала для себя оков.

Пред алтарем его бровей томилась,

И плакала, и жертвой стать стремилась.

Его уста — веселье для нее,

А зубы — ожерелье для нее!

Из-за его серебряных предплечий

От разума она ушла далече.

Она, как рута, вспыхнула в тоске

По родинке на розовой щеке,

И подбородок-яблоко до боли

Ей нужен, но сорвать его легко ли?

Воскликнула: «О, где ты, светлый дух?»

Сон миновал — и страсть проснулась вдруг.

Ища покоя, Зулейха в смятенье

Звала животворящее виденье.

Какой она б исторгла жгучий стон,

Узнав, что предвещает этот сон,

Но, страстью поглощенная всецело,

Его значенья не уразумела.

Мы все живем в оковах внешних черт,

И разум жизни к нам немилосерд.

Творению ваятель душу придал,

А нас пленяет лишь прекрасный идол.

Кувшин для тех, кто жаждет, лишь тогда

Хорош, когда в кувшине есть вода.

Но страсть — пучина. Тонешь ты в пучине —

Так разве вспомнишь в море о кувшине?

Коль прянула стрела любви — потом

Не станет осмотрительность щитом.

Ты стены возведешь? Что за нелепость:

От стрел любви не оградит и крепость!

Прекрасные слова напомню вновь:

«Скрыть невозможно мускус и любовь».

Кто мускус и за сто завес упрячет?

Ведь запахом себя он обозначит!

Страшась, что будет к ней судьба глуха,

Свою любовь скрывала Зулейха,

Но и в глазах, и даже в тайной боли

Любовь проглядывала поневоле.

То слезы падали из грустных глаз,

То вместо слез порою кровь лилась,

И с каждой каплей, вызывая жалость,

Всё явственнее тайна выражалась.

Вздыхала Зулейха, горя в огне, —

И вздохи испарялись в вышине.

Стонала Зулейха — и горе крепло,

А сердце превращалось в горстку пепла.

Не ела, не пила — ив краткий срок

Покрылись желтизною розы щек.

Но где бы в мире красный цвет нашел ты,

Чтоб сам собою превратился в желтый?

При виде страшной горести такой

Невольницы утратили покой,

Но так и не могли узнать причины

Внезапного смятенья и кручины.

Одна сказала, став на ложный путь:

«Ее, наверно, сглазил кто-нибудь».

Но кажется другой, что злая сила

На их царевну порчу напустила.

Сказала третья: «Госпожа больна —

Затем что стала жертвой колдуна».

Четвертая сказала задушевно:

«Я думаю, что влюблена царевна.

В кого же? Никого не назову!

Случилось то во сне иль наяву?»

Служанки в трепете, как в лихорадке,

Высказывали разные догадки,

Но в сердце Зулейхи, в ее тайник,

Никто из собеседниц не проник.

За Зулейхой кормилица смотрела,

Что в разных хитростях понаторела.

Ее любовный опыт был богат:

Пути любви изведала стократ.

Поспоривших вчера — мирит сегодня,

Любовникам — служанка или сводня.

Однажды ночью к Зулейхе пришла,

Речь о своих заслугах начала.

Сказала: «Роза в цветнике великих!

Твои шипы — венец для розоликих!

Твоя да не померкнет красота,

Да вечно улыбаются уста!

Меня ты озаряешь, расцветая,

Ты — горлинка, ты — птица золотая.

Я — верности ручей. Ко мне приди:

Ты созревала на моей груди!

Ужели я в беде тебя покину?

Твою отрезала я пуповину,

Как только ты явилась в мир земной,

Тебя омыла розовой водой,

Свивала нежной лаской, песней звонкой,

А сердце было для тебя пеленкой.

О дитятке заботясь дорогом,

Тебя вскормила сладким молоком.

Я ночью колыбель твою качала,

Тебя, как розу, утром украшала.

Всегда в моих объятьях ты спала,

А спали врозь — ты в снах моих была.

Ты выросла, в иной блестя одежде,

Но за тобой смотрела я, как прежде.

Была всегда полезна я тебе —

И ныне соболезную тебе!

Ты — кипарис, но рабскою стопою

Как тень я следовала за тобою.

Сидишь — твоя служанка, я стою.

Ты дремлешь — дрему берегу твою.

Тебе верна я и теперь, как прежде,

Тебе я предана, поверь, как прежде!

Зачем же от меня, как от чужой,

Таишься ты смятенною душой?

Так наконец откройся: что случилось?

Из-за кого ты разума лишилась?

Из-за кого утратила покой?

Давно ли дружишь с горем и тоской?

Ты — роза, почему же пожелтела?

Дыханье почему похолодело?

Ты — солнце, почему же, как луна,

Ты убываешь, горечи полна?

Иль месяц перешел тебе дорогу?

Скажи мне: кто же он? Развей тревогу!

Он ангел, что сияет чистотой?

Но пусть он дух небесный, дух святой —

Пущу я в ход молитвы и заклятья,

И примет он тебя в свои объятья!

Он джинн? В горах живет он иль в лесу?

Тебе его в бутыли принесу!

Он человек? Тогда сломлю преграды,

Ты с ним достигнешь света и отрады!

Кто он такой, отвергший благодать?

Кто не спешит твоим владыкой стать?»

Кормилицы узнав добросердечье,

И хитроумие, и красноречие,

Открыться ей решила госпожа.

Поведала, рыдая и дрожа:

«Увы, как этот клад найти, не знаю:

К сокровищнице я пути не знаю.

Назвать приметы птицы? Далека,

Недостижима вещая Анка!

Но имя той все знают повсеместно,

А имя этой птицы — неизвестно.

Хочу мечтать под бременем скорбей,

Не только имя знать мечты своей!

Хоть имени меня утешат звуки,

Когда его произнесу я в муке!»

Доверилась кормилице вполне,

Поведав ей о странном, чудном сне.

Стал этот сон для мамки пробужденьем,

Стал здравый смысл бороться с наважденьем.

Да, стала способы искать в ту ночь

Кормилица, чтоб Зулейхе помочь.

Но что-нибудь найдешь ли, сам не зная,

Чего ты ищешь? Это блажь пустая!

Достигнуть хочешь цели? Но сперва

Ты поразмысли: цель-то какова?

Но, сновиденья не поняв приметы,

Ей мамка стала подавать советы:

«Проделки дивов этот сон. Пойми:

Им любо насмехаться над людьми,

Чтоб ввергнуть нас в беду — приятно дивам

Являться людям в облике красивом».

Но Зулейха сказала: «Это ложь.

Кто видел, чтобы див был так хорош?

Чтоб красотою ангельской блестело

Из зла и скверны созданное тело?»

А мамка: «Этот сон — обман и зло.

Где ложь, там правда не горит светло.

Бессмыслицу отвергни эту, право,

Я знаю, ты умеешь мыслить здраво».

А Зулейха: «Я победила б страсть,

Но над собою потеряла власть.

В своих поступках я не властна боле,

Я не держу в руках поводья воли.

Тот образ, что живет в душе моей,

Изображенья на скале прочней:

Вода иль ветра быстрого движенье

Наскальное сотрут изображенье».

Замолкла мамка, поняла она,

Что дочь владыки крепко влюблена.

Сказали шаху, что грустит царевна.

Шах выслушал рассказ и глянул гневно.

Но, видя, что ничем нельзя помочь,

Судьбе всецело поручил он дочь.

Блаженно сердце, что полно любовью,

Что чуждо суете и суесловью.

В том сердце вспыхнуть молнии дано,

Чтоб сжечь рассудка трезвого гумно.

То сердце, в пламени горя высоком,

Ни разуму не внемлет, ни попрекам,

Но чем попреки бьют его больней,

Тем в сердце страсть становится сильней.

Весь год царевна, всем внушая жалость,

Худела — словно месяц, уменьшалась.

Согнувшись полумесяцем в ночи,

Роняла утром жарких слез ручьи:

«О небо, что ты сделало со мною?

Меня — зарю — одело желтизною,

Для стрел тоски, согнув мой стан, как лук,

Меня в мишень ты превратило вдруг,

Упрямцу стала я, увы, рабыней,

Но кто он, где он со своей гордыней?

Зажег в моей душе любовный пыл,

А сам со мной, как скаред, поступил:

Пусть наяву ко мне он не приходит, —

Зачем же и во сне он не приходит?

О, если б он приснился мне опять,

Чтоб счастье я могла на миг познать!

Пусть будет счастье призрачным, заемным

Мне всё равно покажется огромным!»

Так плакала в тоске ее душа,

Из клетки тела вырваться спеша.

Однажды сон вступил в ее покои,

О нет, не сон — беспамятство глухое!

Еще был гнет на сердце так тяжел,

Когда ее желанный к ней вошел.

Тогда она, откинув покрывало,

Вскочила и к ногам его упала.

Воскликнула: «Ты отнял мой покой,

Похитил сердце властною рукой!

Во имя бога правды и завета,

Того, кто сотворил тебя из света,

Поставил над красавцами главой

И силу дал тебе воды живой, —

Ты сжалься над моей душой больною,

Открой уста, поговори со мною,

Скажи, зачем, как чудо, ты пришел?

Кто родом ты? Откуда ты пришел?

Ты — золото, краса, венец природы,

Но из какой ты извлечен породы?»

Ответил: «От Адама мой приход,

От глины и воды веду свой род.

Ты утверждаешь, что в меня влюбилась,

Но если в этом чувстве утвердилась,

То будь верна мне сердцем, как жена,

Другому стать женой ты не должна.

Тем, кто коснуться вздумает алмазом

Твоей жемчужины, — ответь отказом.

Не думай ты, из-за меня скорбя,

Что не жалею, не люблю тебя.

Как ты, я тоже в плен попал к мученью,

Для стрел твоей любви я стал мишенью».

У Зулейхи от ласковых речей

Вдруг стало сердце биться горячей.

Заколебалась разума основа,

И бабочка в огонь попала снова.

С горящим сердцем поднялась она,

Объята сладостным безумьем сна.

Огонь скорбей согнал ее с постели,

И вздохи ввысь, как перышки, взлетели.

Кипела страсть, не ведая преград,

Смятенье увеличилось стократ.

Не стала Зулейха, утратив разум,

Внимать советам, следовать наказам.

Как почка, сердце лопалось, а кровь

Тюльпаном распускалась вновь и вновь.

Восславив лик его, во мгле сокрытый,

Она царапала свои ланиты.

Служанки, к ней сочувствия полны, —

Как ореол печали вкруг луны.

Но если огорчит луну подруга —

Стрелой из этого взовьется круга.

Ее не хватят за полу? Беда:

На улицу бежит она тогда!

Не спрячут под чадрой? К базару прямо

Помчится без чадры, не зная срама.

Отец, узнав об этом, поскорей

Велел позвать искусных лекарей.

Решили те, собравшись важным кругом:

«Лишь цепи могут совладать с недугом».

Из золота сработали змею,

Из жемчугов и лалов — чешую.

Змея, как вкруг серебряного клада,

Вкруг ног ее свернулась, как ограда.

Да, Зулейха — клад красоты земной,

Но клад оберегается змеей!

Когда змея красавицу связала,

Та, в чешуе горячих слез, сказала:

«В цепях любви, еще не согреша,

Томится, как преступница, душа.

О небосвод, жестокий и суровый,

Зачем надел мне на ноги оковы?

Я никуда не двинусь всё равно,

Ведь силы нет в моих ногах давно!

Зачем в меня вонзаешь меч насилья?

Зачем цепями связываешь крылья?

Ваш кипарис недвижим стал сейчас,

Смотрите сами: в глине он завяз.

Я слезы лью — беречь такую воду

Старательному надо садоводу!

В оковы надо заковать того,

Кто стал владыкой сердца моего, —

Подольше б мне остаться с ним хотелось

Чтоб досыта на друга нагляделась.

Но исчезает он быстрей огня,

Как молния, воспламенив меня.

О, если б — только день наступит новый

Возлюбленного заковать в оковы,

На друга сколько хочется смотреть,

Чтоб слезы я не проливала впредь!..

Что говорю! Он выпал мне на долю!

Чем на него пылинке сесть позволю,

Я лучше сгорблюсь под горою бед,

И в этом я увижу счастья свет

Усну ль спокойно, если сотни тягот

На голову прекраснейшую лягут?

Я в грудь себе вонзить согласна меч,

Чтоб друга от колючки уберечь!»

Наперсницы, подруги, раб последний —

Узнали все любви безумной бредни.

Упреки были для нее как бич,

Страдала, как подстреленная дичь.

Казалось, нет безумной исцеленья, —

Вдруг наступало время просветленья.

Но вновь с рассудком спорила любовь,

И начинался бред безумный вновь.

То плакала и душу отдавала,

То снова, рассмеявшись, оживала.

Из света в мрак был тяжек переход.

Так провела царевна целый год.

Мир и вражда, отрава и лекарство —

Приди, любовь, приди, полна коварства

То превратишь безумца в мудреца,

То превратишь разумного в глупца.

Когда красавиц завиваешь кудри,

То в цепи рабства попадает мудрый,

Но если ты расправишь завиток —

Вновь разгорится вольности восток.

Однажды ночью Зулейха больная,

Свою тоску с безумьем разделяя,

Пила из чаши горести настой.

Объятая болезненной мечтой,

Безумная, откинув покрывало,

В отчаянье к любимому воззвала:

«О ты, кто напоил меня тоской

И отнял мой рассудок и покой!

Ты дал мне скорбь — и жизнь мою расстрой

Принес мне смуту — и не успокоил

Скажи мне: кто ты? Как тебя зовут?

Скажи мне: где найду я твой приют?

Как сахарный тростник, сладка была я,

Но выпила мой сахар доля злая.

Я розою за пологом цвела —

Из-за тебя его разорвала.

Пусть я рабыня для тебя, не боле,

Пусть мной не дорожишь, лишенной воли,

Так что же, для рабыни — только плеть?

Не можешь ты рабыню пожалеть?

В страданье, в горе кто со мной сравнится?

В моем позоре кто со мной сравнится?

За эту страсть меня отвергла мать,

Отец стыдится дочерью назвать.

Покинули меня мои рабыни,

И в одиночестве томлюсь я ныне.

В былинке ты зажег огонь любви —

Уж лучше ты былинку раздави!»

Так плакала пред призраком туманным,

Покуда не заснула сном нежданным.

Из чаши сна вкусили хмель глаза:

Явился он, судьбы ее гроза!

Что мне сказать о нем? Как цвет весенний,

Прекрасен был разбойник сновидений.

Не выразить мне, как он был красив!

За край одежды юношу схватив,

Сказала: «Ты меня рассек на части,

Грабитель, у меня ты отнял счастье.

Кем создан ты, о чудо из чудес,

Венец красы земной, красы небес?

Мою тоску и скорбь развей беседой,

Страны твоей названье мне поведай».

Ответил: «Если так, то исцелись,

Перед тобой — египетский азиз.

Ценим и уважаем фараоном,

Я стал его слугою приближенным».

Царевне жизнь вернул его ответ.

Скажи: мертвец родился вновь на свет!

Его речей целительное зелье

Вернули ей здоровье, ум, веселье.

Как прежде, стала радость расцветать,

Разумной стала Зулейха опять.

Она обрадовала всех рассказом

О том, кто ей вернул покой и разум.

Невольниц разбудила и подруг:

«О вы, которых мучил мой недуг!

Отца избавьте от мученья злого,

Скажите шаху радостное слово:

Ко мне вернулись разум и покой,

Сухое русло стало вновь рекой.

Приди, скорей сними с меня оковы,

Не терпит их рассудок мой здоровый.

К чему мне цепи? Иль блудница я?

Должна от них освободиться я!»

Отец, убитый скорбью многотрудной,

Чуть не сошел с ума от вести чудной.

Он, как влюбленный, запылал сперва,

Когда услышал дочери слова.

Пошел — и пасть разъял змеи двуглавой,

Оковы снял с царевны величавой.

Стеклись рабыни шумною толпой,

Пред ней престол поставив золотой,

И та, чье тело серебром блестело,

На трон воссела и венец надела.

Вот собрались подруги, щебеча, —

Они — как мотыльки, она — свеча.

И сахар слов, как птица золотая,

Рассыпала царевна молодая,

Ларец речей раскрыв, на этот раз

О всяких странах повела рассказ.

Поведав и о Руме и о Шаме,

Египет славить начала речами.

Но вот Египту кончилась хвала,

Азиза наконец-то назвала!

Едва в рассказе подошла к азизу,

Как голова ее склонилась книзу

И разразились ливнем слез глаза;

Ты скажешь: в небе грянула гроза!..

С тех пор просила всех: «Слова рассыпьте

О женихе прекрасном, о Египте».

Но если говорили о другом,

Ей чуждым становилось всё кругом.

Хотя лишилась Зулейха здоровья,

Ее красе не молкли славословья.

И бедный воин, и глава страны

В нее безумно были влюблены.

В честь Зулейхи в дворцах гремели клики,

Измучились из-за нее владыки,

И сватов засылали женихи,

Прося руки и сердца Зулейхи.

В те дни, безумья сбросив цепь, царевна

Блистала на престоле каждодневно.

Царей посланцы прибыли с пути,

Их оказалось больше десяти, —

Из многих, разных стран, из Шама, Рума,

Их всех сюда влекла одна лишь дума.

Тот — с перстнем Сулеймана, а другой —

С престолом и несметною казной.

Был венценосца каждого подарок

Богат, как царство, и, как солнце, ярок:

Мол, если к нам ты обратишь свой лик,

То станешь ты владычицей владык,

Мол, если нас подаришь красотою,

Венцы померкнут под твоей пятою,

Мол, если ты, луна, поедешь в Шам,

Тебе молиться будем по ночам,

Поедешь в белый Рум — к ногам царицы

Падут рабами негр и белолицый.

От имени владык, царей земли,

Послы такие речи привезли.

Узнав, что прибыли они с дороги,

Красавица подумала в тревоге:

«Прислал ли и Египет к нам посла?

Ведь я в Египте милого нашла!

Что толку, коль не прибыл египтянин?

Мой дух из-за Египта отуманен!

Египетский горячий ветерок,

Что пыль и прах приносит на порог,

Милей мне ветерка угодий царских,

Что пахнет мускусом степей татарских!»

Но вот царевну вызвал во дворец

И усадил перед собой отец.

Сказал: «О ты, что светишь, с мраком споря,

Избавив старого отца от горя!

Из-за тебя страдания познав,

Тоскуют повелители держав

Хотя и дышат царской благодатью,

Любви к тебе заклеймены печатью.

От нас владыки ждут хороших слов,

С надеждой на ответ прислав послов.

Я расскажу про каждую державу,

Взгляни — кто из царей тебе по нраву

В любой стране — далекой ли, чужой —

Всем подданным ты станешь госпожой».

Шах говорил, а дочь его молчала:

Мол, о Египте начал бы сначала:

Рассказ тогда лишь увлекает нас,

Когда о друге слышится рассказ!

Отец назвал того, назвал другого,

Но о царе египетском — ни слова.

Узнав, что сватов из Египта нет,

Заплакала красавица в ответ.

В отчаянье перед отцом, как ива,

Она затрепетала сиротливо,

Алмазы глаз, печали не тая,

Ее ресниц сверлили острия:

«О, если б я не родилась! А даже

И родилась — то умерла б тотчас же!

Никак я не могу понять, куда

Ведет меня злосчастная звезда.

Смотри, что стало с тучей дождевою:

Всех жаждущих она поит водою,

А подойдет ко мне — поток огня

Взамен воды извергнет на меня!

Зачем ко мне ты, небо, так враждебно?

Ужели кровь моя тебе потребна?

Зачем, коль встречи с другом не даешь,

Расстаться мне с недугом не даешь?

Желаешь смерти мне? Ну что ж, умру я,

Твоей неправде жизнь мою даруя.

Ты хочешь мук моих? Но тяжела

Мне горьких мук угрюмая скала:

Не задохнется ль под скалой былинка?

С волной тоски поспорит ли песчинка?

Я от тебя не видела добра,

А надо мною сжалиться пора.

Тебе-то что — грустна я иль довольна?

Тебе-то что — мне сладко или больно?

Тебе-то что — жива я иль мертва?

Кто я? Ведь нет ничтожней существа!

Мое гумно сожжешь? Но коль безумна

Моя любовь — пусть все погибнут гумна!

Ты губишь столько тысяч свежих роз,

Велишь, чтоб ветер их песком занес, —

Чего ж ропщу я? На земных дорогах

Я для тебя, увы, одна из многих!»

Кровавилась в тот день ее тоска, —

Ты скажешь: завязь красного цветка!

Она рыдала, стонам сердца вторя,

На голову посыпав пепел горя.

Отец, увидев — вянет кипарис,

Чья цель, чья страсть — египетский азиз,

Предстал, прося прощенья, пред послами,

Назад отправил с царскими дарами.

«Мое дитя, — так сватам он сказал, —

С египетским азизом я связал.

Припомним, что изрек мудрец в беседе:

„Кто всех опередит — придет к победе".

Пословицей блистает наш язык:

„Тот победил, кто первенства достиг"».

Ушли послы ни с чем, и посторонний

Сказал бы: «Ветер унесли в ладони!»

На сердце Зулейхи — скорбей печать.

Ей трудно плакать, трудно и молчать.

Но путь к надежде должен быть упорным:

Приходит светлый день вослед за черным.

Увидев, как страдает дочь, отец

Подумал: пусть отправится мудрец

В Египет, где азиз — правитель царства,

Для Зулейхи — отрада и лекарство.

К азизу пусть придет, как к жениху, —

С любимым сочетает Зулейху...

Он выбрал мудреца из самых знатных,

Сказал ему немало слов приятных,

Велел пойти с дарами из казны

К правителю египетской страны:

«Скажи азизу: „Ты даруешь милость,

Ты, пред которым смена дней склонилась!

Ты сыплешь милосердья жемчуга,

Твоя дорога людям дорога.

В созвездии, блистающем высоко,

Есть у меня светило без порока.

Так целомудренна моя луна,

Что тень ее и солнцу не видна.

Она блистает ярче всех жемчужин,

Но блеск для глаз чужих не обнаружен,

Чтоб стать невидимой для звездных глаз,

Под полог прячется в полночный час.

Ее лицо лишь зеркалу известно,

Лишь гребень знает, что коса прелестна,

Лишь косам собственным дано порой

К ее ногам склониться головой.

Так плавно шествует в своем чертоге,

Что лишь подол ее целует ноги.

Устам не нужен сахарный тростник,

И без румян прекрасен юный лик.

Поникли розы перед ней в печали,

В отчаянье рубашки разорвали.

Нарцисс придет к ней с чашею вина —

Гулякой дерзким будет смущена,

А солнцу и луне, душой невинна,

Предстанет лишь под тенью балдахина.

К реке не ходит, полная стыда,

Боясь, что взглянет на нее вода.

За пологом живет в уединенье,

Но мир пред пологом ее — в смятенье.

Безумствуют властители держав,

Из-за нее тоску и боль узнав.

Глядят на мир печально и угрюмо

Владыка Шама и владыка Рума.

Но жить она не хочет в тех местах:

Египет, да и только, на устах!

Ей ненавистен Рум с его мужами,

Она не терпит всех, живущих в Шаме, —

Египет навсегда ее пленил,

И слезы у нее текут, как Нил.

Откуда страсть к египетскому краю

И кто внушил ей эту страсть — не знаю.

Иль прах ее замешан в той пыли?

Иль список благ ее — из той земли?

Коль ты сочтешь ее себя достойной,

Пришлю красавицу в Египет знойный.

Ей не окажешь, как жене, почет?

Пусть, как служанка, дом твой подметет!

Азиз Египта от счастливой вести

Как бы коснулся головой созвездий.

«Кто я такой, — смиренно произнес, —

Чтоб сеять семена подобных грез?

Но если шах поднимет нас из праха,

То к небу вознесусь по воле шаха.

Я — жалкий сад, и вот, являя мощь,

Пролился на меня весенний дождь,

Пусть каждое заговорит растенье, —

Смогу ли выразить благодаренье?

Я в шахе вижу светлую судьбу,

Что покровительствует мне, рабу.

Почтительно, с покорностью великой

Хотел бы я предстать перед владыкой,

Но фараона мудрого наказ

Я должен срочно выполнить сейчас.

Я, подданный, царю служить обязан,

Не то сурово буду я наказан.

Пусть добрый шах простит меня, слугу:

Иначе поступить я не могу.

Но если хочет — я, взыскуя чести,

Отправлю паланкинов ровно двести,

По тысяче рабынь и стройных слуг —

То сосны, что украсят райский луг!

Рабы пленяют всех, напоминая

Прелестных отроков из кущи рая.

Прискачут в седлах, светлые, как день, —

Кафтаны ярки, шапки набекрень,

Блистают зубы сахаром улыбок,

Стан, опоясан златом, тонок, гибок.

Рабыни, словно гурии, горды.

Их тело — не из глины и воды!

Их брови — своды алтаря, а лица

Подобны розам, что хотят молиться,

Пленяя стариков и молодых,

Красуясь в паланкинах золотых.

Отправлю я, как подобает это,

Мужей державы и мужей совета, —

Пусть, проявив заботы, в мой приют

Ее с почетом, с лаской приведут».

Такие выслушав соображенья,

Посол склонился ниц из уваженья,

Сказал: «Ты добротой весь мир потряс,

Египта блеск умножил во сто раз!

Мой шах, богатством, властью знаменитый,

Не хочет от тебя ни слуг, ни свиты.

Как ни считай, все числа превзошло

Его рабов, его рабынь число.

Число его даров, роскошных, редких,

Превысит и число листов на ветках.

Каменья, что дарит его рука,

Числом превысят численность песка.

Он хочет, чтоб всегда ты жил в богатстве.

Блажен, кто не чинит тебе препятствий!

Он дочь свою к тебе отправит в дом,

Да станет яством на столе твоем!»

Когда вернулся муж седоголовый,

Он снял с души красавицы оковы,

Привез ей сто вестей от жениха, —

Дышала лишь азизом Зулейха!

Запела птица вещая о счастье,

Для Зулейхи раскрылась роза страсти.

Был сон источником ее скорбей —

Ее избавил призрак от цепей.

Да, наша радость в мире, наше горе —

Лишь сон и призрак, что исчезнут вскоре.

Как счастлив тот, кто на путях земных

Не знал ни призраков, ни снов пустых...

Царевне шах не думал прекословить,

Стал для нее приданое готовить.

Он кукол, чья отчизна — Рум и Рус,

Ей подарил, — я счесть их не берусь!

Гранаты — груди, а уста рубины,

Ланиты — сад, пахучий и невинный.

Ушам от ожерелий — веселей,

От уха и до уха — лук бровей.

То розы, только розы без обмана,

Им не нужны белила и румяна.

Их кудри амброю напоены —

Жемчужины с дыханием весны!

Здесь были также отроки такие,

Что волновали все сердца людские.

Оторвалась, чтоб с ветерком играть,

От их причесок мускусная прядь.

Все шапки — набекрень. Смотри, прохожий:

На гиацинты локоны похожи!

Красавцы, чья одежда так ярка, —

Нежней цветка и тоньше стебелька.

Стан каждого — как волосок прелестный.

Смотри: силком стал поясок прелестный!

Здесь были кони, быстрые как мяч,

Проворные, когда помчатся вскачь,

Они во время бега — быстры, ловки,

Разумны и спокойны при седловке.

Едва лишь тень на них отбросит плеть,

Они готовы к небесам взлететь.

Онагры не догонят их степные,

А в бурных реках — птицы водяные.

Копытами сотрут горы уступ,

Поднимешь плеть — сольются хвост и круп,

Им не преграда — кряж высокогорный,

А поводу всегда они покорны,

Здесь были — все горды как на подбор —

Верблюды, чьи горбы — вершины гор.

Не Бисутун-гора — такие горы:

У них, живых, четыре есть подпоры.

Пусть их к святым пустынникам причтут:

Еды чуть-чуть — и непомерный труд!

Пересекая сто пустынь упорно,

Они питались лишь плодами терна.

Ни сна, ни пищи, труден каждый шаг,

А песнь погонщика звенит в ушах..

Державы целой дань — дивитесь, люди! —

В тюках на каждом двигалась верблюде.

Здесь были драгоценные дары —

Румийские и шамские ковры.

В шкатулках — жемчуг, и сапфир старинный,

И Бадахшана яркие рубины.

В сосудах — амбра из далеких стран,

Татарский мускус и душистый бан.

Погонщики помчались, пыль взметая.

Смотри: земля пестра, как степь Китая!

Невесте предназначил властелин

С покоем брачным схожий паланкин,

Чьи стены — из алоэ и сандала,

Где позолота гвоздиков блистала.

С шатром Джамшида мы сравним назес,

А купол — только с куполом небес.

Утыканный гвоздями золотыми,

Сверкал он жемчугами дорогими.

На паланкине — полог из парчи,

На ней горят узоры, как лучи.

Так Зулейху, невестой ставшей ныне,

Отправили в Египет в паланкине.

Тот паланкин поплыл на скакунах,

Качаясь, точно лодка на волнах.

А следом — сотни пальм, платанов, сосен,

Жасминогрудых, розоликих весен.

Казалось, вешний ветер молодой

Помчался из одной страны к другой.

Сады поникли зеленью густою,

Посрамлены подобной красотою.

Невольники на всем скаку летят,

Невольницы на них сквозь шелк глядят.

Их кудри как силки, а их обычай —

Невольником гордиться, как добычей.

От стрел-ресниц все падают кругом,

В душе у всех невольников — пролом.

Те — завлекают, нежно строят глазки,

А всадники — любовной жаждут ласки.

Везде — базар, сердец влюбленных жар,

Есть покупатели, и есть товар.

Так от стоянки двигались к стоянке

И Зулейха, и слуги, и служанки. К Египту приближаясь с каждым днем,

Красавица мечтала об одном:

Пусть вспыхнет утро, с ночью скорби споря,

Пусть больше никогда не будет горя.

Не знала, что далек еще рассвет,

Что утро вспыхнет через много лет.

А караван вперед, вперед стремится —

И вот Египта перед ним граница.

И Зулейха, приехав наконец,

Велела, чтоб отправился гонец,

Азизу сообщил об их прибытье,

Доставил весть о радостном событие —

Мол, счастье долгожданное взошло,

Иди встречай его, пока светло!

Сей небосвод, чье ремесло — фиглярство,

Людей терзает с помощью коварства,

Надежду нам подаст в тяжелый час,

Потом в отчаянье повергнет нас.

Желаний плод покажет издалека,

Чтоб этот плод потом сорвать жестоко..,

Лишь показался издали азиз,

Как щеки Зулейхи огнем зажглись.

Сказала мамке, сидя в паланкине:

«Не ты ли помогала мне в кручине?

Так помоги мне на него взглянуть,

Не то от страсти разорвется грудь.

Когда питают страсть любовь и верность,

То обретает эта страсть безмерность.

Кто сильно жаждет, тот сгорит, когда

Не выпьет, если рядом есть вода!»

Увидев Зулейху в таком томленье,

Найти решила мамка исцеленье —

И щель прорезала в парче цветной

С игольное ушко величиной.

К той щелке Зулейха приникла глазом —

И застонала вдруг, теряя разум:

«Случилось нечто странное со мной,

Я смерть нашла под рухнувшей стеной!

Не этот мне явился в сновиденье,

Я зря к нему стремилась в нетерпенье.

Не этот отнял у меня покой,

Не этот напоил меня тоской,

Не он, моей мольбе внимая чутко,

Доверясь мне, вернул мне свет рассудка!

Я вижу счастья моего звезду

Судьба низвергла в горе и беду.

Увы, одни колючки в злое время

Дало мне пальмы финиковой семя.

Я стерегла свой клад, забыв про сон,

Но клад погиб: достался мне дракон!

Пришла я к розам в сад, но в их объятье

Колючий шип в мое вонзился платье.

В пустыне погибая без воды,

Мечусь я, ручейка ища следы,

От жажды мой язык присох к гортани,

Уста в крови от боли и страданий, —

Но вдруг я вижу зеркало ключа,

Ползу я, еле ноги волоча,

Но то не влага, то совсем иное:

Поблескивает солончак от зноя!

Я — путник, заблудившийся в горах.

Нет у меня еды, а в сердце — страх.

Кровоточат израненные ноги,

Ни пищи, ни стоянки на дороге.

Но, кажется мне, вижу я коня,

Потерянного мной в начале дня.

Бегу к нему, — о жребий мой нелепый:

Не конь предо мной, а лев свирепый!

Я та, кто в море на доске плывет-

Сокрылся мой корабль в пучине вод,

А я — то на волне, то под волною,

Уже вода бушует надо мною.

Корабль внезапно вижу я вдали.

О счастье: то спасители пришли!

Корабль всё ближе, — что это такое?

То смерть моя, то чудище морское!

Таких, как я, не знает божий свет,

Таких, лишенных счастья, в мире нет!

Украли счастье у меня так скоро —

Осталась я без счастья и без вора...

О небо, милосердье мне яви

И дверцу мне открой в приют любви!

Меня отняв у друга дорогого,

Не отдавай меня во власть другого!

Пусть не коснется кто-нибудь другой

Моей рубашки дерзкою рукой.

Дала я клятву, что всегда и всюду

Свое сокровище беречь я буду

Погибнет пусть чудовище-дракон,

Пусть не возьмет сокровище дракон!»

Так проклинала свой удел жестокий,

Из глаз лились кровавых слез потоки.

Живая боль была в ее словах,

Печали соль была в ее слезах.

Но вдруг раздался глас необычайный —

Заговорил с несчастной вестник тайный:

«Не плачь, не плачь! Вершатся в смене дней

Дела, что; дела твоего трудней!

Стремилась не к азизу ты доселе,

Но без азиза не достигнешь цели.

Благодаря ему в счастливый миг

Увидишь ты возлюбленного лик!

Пусть близость с ним тебя не беспокоит:

Он твой замок заветный не откроет.

Ключ у него из воска: кто бы смог

Открыть ключом из воска сей замок?

Ведь если нет руки — рукав ничтожен:

Рукав не вытащит кинжал из ножен!»

От этой вести сделалась тиха

Признательная богу Зулейха.

Она уста закрыла — точно завязь,

Тайком от всех пылая и кровавясь.

Горела в горе, перестав кричать,

На крики скорби наложив печать,

И, в ожиданье светлого удела,

С надеждой на широкий путь глядела.

Когда, зари провозгласив приход,

Стал бить в литавры звездный небосвод, —

Собрав свои пожитки понемногу,

И звезды с ночью двинулись в дорогу.

Стал утром небосвод, лишенный звезд,

Похож по цвету на павлиний хвост.

Азиз, исполнен царской благостыни,

Луну в своем отправил паланкине,

Он свиту выстроил со всех сторон,

Давно в делах подобных умудрен.

Повсюду — кипарисы молодые,

Над ними — балдахины золотые,

Под каждым — драгоценное седло,

А в каждом сердце — радостно, светло.

Шатры пришли в движенье на равнине,

Невеста восседала посредине.

Запели арфы, их напев крылат,

Погонщики им подпевают в лад.

Простор земли и неба, мнилось, тесен

Для звуков пламенных и томных песен.

Ты спросишь, увидав следы копыт:

Луна иль полумесяц там блестит?

То полумесяц, как помчатся кони,

Луну ударит на песчаном лоне,

То полумесяц победит луна, —

Следов копытных то была война!

Земля, копытами коней изрыта,

Верблюдов хвалит мягкие копыта.

Газели возвышаются в седле,

Ржут кони-музыканты на земле,

Приветствуют гостей холмы и долы,

Погонщиков протяжен свист веселый.

Рабыни радуются, что уже

Явились мир и счастье госпоже,

Египетский азиз, его вельможи

Такому счастью радуются тоже.

Одна лишь Зулейха была грустна,

И вопрошала мысленно она:

«О небо, почему меня ты губишь?

Ты почему любовь мою не любишь?

Ты почему ко мне питаешь зло,

Несчастную на муки обрекло?

Чудесный сон мне подарив сначала,

Ты наяву мне душу истерзало.

То бедный разум покрываешь тьмой,

То возвращаешь мне рассудок мой.

Разбило ты мои надежды властно,

Увы, тебе я верила напрасно!

Могла ль понять смятенною душой,

Что ты меня забросишь в край чужой?

Скажи — иль мало было мне кручины?

Ты к ней прибавило тоску чужбины!

Но если зла так сильно жжет клеймо,

О боже, каково же зло само!

Избавь меня от горя и мытарства,

Не завлекай меня в силки коварства.

Исполнишь — обещаешь мне — мечту,

И я покой душевный обрету.

Я рада обещанью, верю чуду,

Но что же делать? Что я делать буду?»

Так плакала о жребии своем.

Сменился спуском между тем подъем.

Вот проводник кричит и веселится:

«Пред нами — берег Нила и столица!»

На берегу, у нильских вод живых, —

Столпотворенье пеших, верховых.

На всех устах — азизу восхваленья,

Невесте сыплют под ноги каменья,

Сосуды золотые, серебро,

Дирхемы, блюда, ценное добро.

Всё падают жемчужины, как ливень, —

Цветник, ты скажешь, ливнем осчастливлен!

Над паланкином множество даров

Образовало золотой покров.

Толпа растет, спеша невесту славить, —

Коню копыто негде здесь поставить!

Здесь искры высекает каждый конь.

Подкова — камень — и рубин — огонь!

Толпа, неся дары, перевалила,

Неисчислимая, за берег Нила.

Там жемчуга, упав, пошли на дно,

Где рыбке раковиной стать дано,

Где крокодилы заблистать могли бы

Серебряною чешуей, как рыбы!

Так шествуя, вступили наконец

Она и он в сияющий дворец.

Превосходивший все престолы мира,

Стоял престол — изделье ювелира.

Не счесть нам, сколько золота пошло,

Его жемчужин каково число!

Вот Зулейха, своей покорна доле,

Как жемчуг, заблистала на престоле.

Но золото — как пламень для нее,

Увы на сердце — камень у нее!

Ее венцом украсили тяжелым,

Чтоб меж венцом сияла и престолом,

Но тяжек был для скорбного чела

Венец, над ней нависший как скала.

Дары, что сыпались из рук придворных,

Казались ей дождем страданий черных.

Не жемчуга, а горький жемчуг слез

Царевне горестный удел принес!

Чье сердце разрывается от боли,

Тот будет горевать и на престоле.

Утешат ли венец, престол и власть

Того, чье сердце победила страсть?

Ужели блеск жемчужин царских нужен

Глазам, познавшим столько слез-жемчужин?

Художник древний, в руки взяв перо,

Так в этой книге восхвалил добро:

Якубу всё в Юсуфе было любо,

Юсуф завоевал любовь Якуба.

Якубу с ним казался мир светлей,

На прочих не смотрел он сыновей.

Завидовать Юсуфу стали братья:

Мол, в доме не хотим лицеприятья!

В саду Якуба дерево росло.

Оно ему отраду принесло.

Одето в зелень, как отшельник в келье,

Дарило шумом трепетным веселье.

Оно отбрасывало каждый день

Великодушья сладостную тень.

Его листы казались языками,

Молившимися нежными стихами.

Вздымая ветви, осеняло прах,

И ангелы — как птицы на ветвях!

Оно цвело, как Вечный Лотос рая,

Рост сыновей Якуба повторяя,

И столько, сколько было сыновей,

Росло на этом дереве ветвей.

Их совершеннолетне отмечая,

Был радостен Якуб, сынам вручая

Зеленый посох — ветвь, что разрослась,

С цветеньем жизни утверждая связь.

Но для Юсуфа, господом дарован,

Совсем другой был посох уготован.

Нужна ли ветвь древесная ростку,

Что райскому, причастен цветнику?

Тайком от братьев, он отцу однажды

Сказал: «Тебе хзалу возносит каждый,

Воздай молитвы, жизнь храня мою,

Чтоб вырос посох для меня в раю.

И ныне, и когда я старцем буду,

Пусть помогает посох мне повсюду.

Пусть он мне счастье первородства даст,

Над братьями мне превосходство даст!»

Тогда отец вознес молитву к богу,

Чтоб он Юсуфу оказал подмогу.

Явился вестник с посохом в руке:

Та ветвь росла в небесном цветнике.

Не знала ветвь, что всех ветвей священней,

Пилы страданий, топора мучений.

Она была легка, сильна, тверда,

Не знала грязи красок никогда.

Промолвил: «Посох ты возьми зеленый,

Господней благодатью наделенный».

Когда Юсуф обрел благую трость,

Сердца завистников объяла злость.

Та ветвь казалась им на самом деле

Ста деревянных посохов тяжеле.

В душе, что зависти была полна,

Они взрастили злобы семена.

Увидел вещий сон Юсуф однажды.

Вот, на глазах отца заснув однажды,

Внезапно в полуночной тишине

Он рассмеялся радостно во сне.

Улыбкой озарились два рубина,

Но был отец встревожен смехом сына.

Когда Юсуф раскрыл нарциссы глаз,

Ликующая радость в них зажглась.

Отец промолвил: «Агнец мой невинный,

Что было смеха твоего причиной?»

Ответил сын. «При солнце и луне

Одиннадцать я видел звезд во сне.

Они почтительно, как пред луною,

Колени преклонили предо мною».

— «Молчи! — отец его прервал. — Смотри,

Об этом никому не говори!

Едва о сне таком узнают братья,

Как станут явью злоба и проклятья.

Они давно полны к тебе вражды,

Расскажешь сон — так жди от них беды.

А толкованье сна для них обидно,

И суть его уж очень очевидна».

Так наставлял Юсуфа, но судьба —

Всесильна, осмотрительность — слаба.

Юсуф не удержался — братья вскоре

Прослышали об этом разговоре...

Пойми, что тайна, став известной двум,

Тотчас же превратится в явный шум.

Пускай те двое — две губы всего лишь, —

Ужели тайне выскочить позволишь?

Лишь выскочит она за две губы —

Удары увеличатся судьбы.

Так молвил правдолюбец знаменитый:

«Чтоб не погибнуть, тайну сохрани ты».

Попробуй птицу дикую верни,

Едва лишь вылетит из западни!

Рассказ Юсуфа так расстроил братьев,

Что качали кричать, покой утратив:

«Что у Якуба на уме? Беда:

Не отличает пользы от вреда!

Не знаем, что нам делать с младшим братцем,

Способен стать ребенок тунеядцем.

Чтоб доказать, что он один хорош,

Рассказывает выдумку и ложь.

А старец, веря лживым тем рассказам,

Теряет с ним спокойствие и разум.

Порвал он узы близости, родства,

Попрал он старших сыновей права.

Юсуф, отцом превознесенный старым,

Стал дерзким и заносчивым недаром:

Принудить хочет нас, являя власть,

Пред ним на землю на колени пасть.

Не только мы, но и отец не вправе

Мечту лелеять о подобной славе!

Мы для отца оплот, а не Юсуф!

Мы стражи у ворот, а не Юсуф!

Настанет день — мы пастухи для стада,

Настанет ночь — мы для жилья ограда,

Нагрянет враг — мы ярость, мощь и месть,

Приедет друг — мы свет, радушье, честь.

Всегда с отцом Юсуф хитрил, лукавил,

А тот над нами младшего поставил.

Придумаем давайте что-нибудь,

Чтоб дело в нашу пользу повернуть.

Приязни мы не видели от брата, —

Да разразится грозная расплата.

Поскольку мы ума не лишены,

Найти хороший выход мы должны.

Нам надо бдительными быть, бесспорно,

Чтоб деревом не стдло семя терна».

И сели вместе, чтоб держать совет,

Юсуфу причинить желая вред.

Когда для мудреца трудна задача,

Он, чтобы не постигла неудача,

Зовет себе на помощь свежий ум:

Что трудно одному, под силу двум.

Не освещает комнату большую

Одна свеча? Тогда зажги вторую!

Так собрались Якубовы сыны —

Умы, что черной злобой сплочены.

Один сказал: «Он всех обидел кровно, —

Прольем же кровь его: она виновна.

Враг побежден? Его ты не жалей,

Чтоб не погибнуть, кровь его пролей!

Но для убийства путь найдем сокрытый:

Ведь не способен говорить убитый».

Другой сказал: «Пойдем дурным путем,

Когда его, невинного, убьем.

Не лучше ль увезти его подале,

Чтоб здесь его мы больше не видали,

Чтоб, вырван из отцовских слабых рук,

Попал он в край скорбей и горьких мук,

В пустыню, где страданьям нет границы,

Где только волки рыщут и лисицы,

Где слезы будут для него водой,

Лепешка солнца знойного — едой,

Где будет мрак ночной желанной целью,

Колючки — долгожданною постелью.

Тогда наступит гибели черед

И собственною смертью он умрет.

Его мечом коварства обезглавим,

Но кровью брата меч не окровавим».

Промолвил третий: «Кто же нас простит?

И так и этак будет он убит!

Не лучше ли, чтоб меч пронзил однажды,

Чем погибать от голода и жажды?

Умнее было б, если б мы нашли

Колодец темный где-нибудь вдали

И братца сбросили б с вершины чванства

В колодец темный, в узкое пространство.

Как вырваться спесивцу из тенет?

Быть может, мимо караван пройдет

Ведро опустят люди каравана —

Не воду извлекут, а мальчугана.

Усыновят ли, в рабство ль обратят —

Он больше не вернется к нам назад.

Уйти придется навсегда Юсуфу,

А мы не причиним вреда Юсуфу».

Речь о колодце, действуя, как враг,

Низвергла их самих в бездонный мрак,

Тут были б и веревки бесполезны:

Коварства своего не знали бездны!

Вступили в сговор темные сердца,

Удар готовя, чтоб сразить отца.

Решили, думая об этом деле,

Что завтра же они достигнут цели.

Хвала мужам, что собственное «я»

Отвергли на дорогах бытия

И, сбросив себялюбия оковы,

К любви, к добру избрали путь суровый.

Никто от них не ведает вреда,

И от людей, им не грозит вражда.

Приемлют мир, и зло его, и время

И тащат на себе любое бремя

Без злобы, без греха ложатся спать

И мирно просыпаются опять..,

Завистники Юсуфа по-иному

Проснулись, радуясь решенью злому.

На их устах любовь, а в сердце — яд.

Как волки в шкуре ласковых ягнят,

Пришли к отцу, надев добра личину

И скрыв прихода своего причину

Почтительно склонились до земли,

О том о сем беседу повели.

Коснувшись нынешнего и былого,

В конце концов свое сказали слово:

«Сидеть нам в доме скучно, молодым.

В степи, на воле, погулять хотим.

И, если дашь согласье, в путь просторный

Мы завтра пустимся, тебе покорны.

Юсуф, достойный счастья и похвал,

По малолетству редко там бывал.

Обрадуй нас, позволь нам с братом младшим

Поехать в степь, — ликуя, мы поскачем.

В твоем покое мальчик день за днем

Скучает о раздолии степном.

Утешимся забавою невинной,

Помчимся то холмами, то равниной,

И станет на душе у нас легко.

То будем пить овечье молоко,

То предадимся играм и весельям,

Ковер из трав и ягод мы расстелем.

С тюльпанов шапки пестрые сорвем,

Тогда Юсуф украсится венком.

Как куропатка, с поднятой полою

Прошествует он раннею порою.

Помчимся мы среди цветных лугов

То за газелями, то на волков.

Юсуф, быть может, рад забавам будет

И грусть о доме тетки позабудет.

Сто самых важных предложи вещей —

Забава для детей всего важней»,

Когда такая просьба зазвучала,

Ей воспротивился Якуб сначала:

«С Юсуфом я разлуки не хочу —

Я горести и муки не хочу!

Беспечен мальчуган, а в малолетстве

Беспечность есть причина всяких бедствий.

В степной глуши звериный страшен рык,

Там волк на мальчика наточит клык.

Клыком он в тело нежное вонзится

И душу разорвет мою, убийца!»

Но хитрецы, не ведая стыда,

Нашли уловку новую тогда:

«Отец, ужель такие мы растяпы,

Что отдадим Юсуфа зверю в лапы?

Что волк? И лев, почуяв нашу длань,

Внезапно станет робким, точно лань!»

Якуб, когда их слушал, не был зорок,

И не нашел он больше отговорок.

Позволил в степь Юсуфа отвезти —

Он сам для горя проторил пути.

Увы, в колодец ночи свод небесный

Ниспровергает свет луны прелестный,

Он в когти волка отдает газель,

Что на лугах души паслась досель.

Вскричал он: «Звери агнца утащили!» —

Когда Юсуфа тем волкам вручили.

Покуда были на глазах отца,

Они ласкали брата без конца,

Один сажал его себе на плечи,

Другой дарил улыбку, сладость речи,

Но только в степь вступила их нога —

Их руки превратились в длань врага.

Он сразу сброшен был с плеча с размаха

Среди колючек, и камней, и праха.

Он шел босой, в степи незваный гость,

В ступню вонзался каждый шип, как гвоздь.

Ступал он по колючкам без сандалий,

Ступни от крови розовыми стали:

Ступни, что розовых цветов нежней,

Узнали злость колючек и камней.

Он ослабел, в песок свалился колкий,

Но лапами его избили волки.

Да отсечет возмездья правый меч

Те руки, что хотят луну рассечь!

Пойдет вперед с покорностью во взгляде

Пощечину ему наносят сзади.

Догонит их, обидой потрясен, —

Удары сыплются со всех сторон.

Да побредут, как нищие скитальцы,

Да будут в их руках одни лишь пальцы!

К кому бы он к подолу ни приник —

Страдальцу разрывали воротник.

Кому бы под ноги ни падал с плачем —

Его пинали все, смеясь над младшим.

К кому ни обращался он с мольбой —

Ругательски ругал его любой.

Душа его от боли истомилась,

Он понял: не придет от братьев милость.

Заплакал, обагряя кровью прах,

Излил свою тоску в таких словах:

«Где ты, отец? Ты помнишь ли о сыне?

Ты видишь этих отпрысков рабыни?

Они попрали разум и закон,

Который богом предопределен.

Смотри же, что творят с твоей отрадой,

Какой благодарят тебя наградой!

Взрастил ты розу в цветнике души,

Добром ты окропил ее в тиши,

Но высохла она, лишившись блага.

Где цвет ее? Где сладостная влага?

В чертоге жизни для любви и нег

Взрастил ты сада райского побег,

Но, сломлен угнетения бураном,

Он побежден шипами и бурьяном.

Тот месяц, что светил тебе в ночи,

Даруя полнолуния лучи,

Теперь лежит в пыли среди колючек

И, жалкий, просит света слабый лучик».

Тропа всё дальше, дальше в степь вела.

Он жаждал блага, а злодеи — зла.

Он мягок, а насильники жестоки,

Он ласков, а они — свирепооки.

К колодцу их привел пустынный путь.

Присели, пожелав передохнуть.

В колодце темном дна не видно было,

Он тесен был, как грешника могила.

Его отверстье — как драконья пасть.

То смерти пасть, в нее страшись попасть!

Его нутро — как сердце лиходея:

Вместилище обид, обитать змея!

Окружность — горести людской равна,

Глубокой мысли глубже глубина.

Там грязь и тина, воздух там зловонный,

Источник — ржавый, гнилостный, соленый.

Живой, дыша зловоньем, погибал,

Там смрадом всех валило наповал.

Когда колодец выбрали для мести,

Чтоб светоч был погашен в мрачном месте,

Кричать и плакать отрок стал опять

И, жалуясь, жестоких упрекать.

Скала и та бы стала мягче воска,

Когда б могла услышать плач подростка!

Но их, что были жестче всех камней,

Он только распалил еще сильней.

Что я скажу об этом страшном деле?

Слова в моей груди окаменели!

Те руки, что, притронься к ним атлас,

Наверно б, оцарапались тотчас,

Из козьей, грубой шерсти вервь связала,

Ворсинка каждая была как жало.

Веревкой обвязали ворсяной

И тонкий стан, сверкавший белизной.

Рубашку у него сорвали с тела,

Что, как цветок, раскрывшись, заблестело,

А сами, вплоть до Страшного суда,

Оделись в ткань позора и стыда.

Его в колодец бросили в пустыне,

Веревку отпустили в середине,

И он упал; свой совершив заход,

Так солнце падает в пучину вод.

Там выступ над водою пригодился,

Юсуф за этот выступ ухватился.

Какое счастье камень сей обрел:

Смотри, он для жемчужины — престол!

От сладких уст его, дарящих радость,

Соленая вода познала сладость.

Он озарил колодца мрак ночной —

Так ночи озаряются луной.

Кудрей душистых амброю отрадной

Развеял он в колодце запах смрадный.

Он излучал такую благодать,

Что гады в страхе стали уползать.

А в амулете у него хранима

Была рубашка деда Ибрагима.

Для Ибрагима садом стал костер,

Когда Ризван ее над ним простер.

Слетел на землю Джабраил из рая,

Тот амулет он разорвал, сияя,

Рубашку быстро из него извлек,

Надел ее на отрока, изрек:

«О ты, страдалец, чья тяжка дорога!

К тебе с известьем прибыл я от бога:

Настанет день, повергну их в беду,

Сих грешников к тебе я приведу.

Несчастнее, чем ты теперь, смятенно

Перед тобою преклонят колена.

Припомнишь их насилье, зло и ложь,

Но братьям ты себя не назовешь.

Тебе-то будет сущность их понятна,

За этот грех воздастся им стократно».

Юсуфа голос вещий окрылил,

Несчастного утешил Джабраил.

Стал для Юсуфа троном этот выступ:

Воссел, как шах, чья рать пошла на приступ!

Страдальцу речь господнего посла

Покой и облегченье принесла.

Прекрасен караван, что жаждет блага.

Пред караванщиком да блещет влага:

Он из колодца вытащит ведро —

И светоча обрящет он добро!

Три дня в колодце, как луна Нахшабэ,

Тот светоч пробыл, чтоб смутить араба.

Настал четвертый день — и, как Юсуф,

Зажглась заря, на древний мир взглянув.

Вступили в степь верблюды каравана,

Который шел в Египет из Мадьяна.

Проделал караван тяжелый путь,

Остановился, чтобы отдохнуть.

Коль проводник — Юсуф, блажен заблудший:

В степи он выбрал жребий наилучший!

Увидели, куда ведут следы,

Пошли к колодцу, чтоб набрать воды.

Один счастливец подошел сначала:

Ужель вода живая там журчала?

Он опустил ведро, как Хызр могуч, —

Проник во мрак, ты скажешь, первый луч!

«Вставай, — Юсуф услышал Джабраила, —

Чтоб жаждущих блаженство напоило!

Встань из воды, как солнце, дня исток,

И с запада отправься на восток.

Ты преврати колодец в свод небесный,

А свод небесный — в занавес чудесный.

Ты с миром поделись одним лучом,

Вновь землю озари своим лицом».

Тут с выступа Юсуф к ведру пригнулся,

В него вскочив, как водомет взметнулся!

Вытаскивать ведро стал муж седой,

Он знал, он помнил вес ведра с водой,

И так промолвил: «Нечто здесь другое,

А не вода: ведро тяжеле втрое».

«О, радостная весть!» — издал он крик,

Когда тот месяц из воды возник.

Да, месяц к ним явился из колодца,

И свет его на мирозданье льется.

Да, сладость жизни принесла сюда

Из горького источника вода.

Среди песков цветок расцвел нежданно.

Но скрыл его сей муж от каравана.

Юсуфа в свой шатер привел Тайком,

Велел рабам заботиться о нем.

И вправду, собственного блага ради,

Пускай нашедший клад молчит о кладе!.,

А братья, эта злобная родня,

Сидели там вблизи четыре дня.

Сидели, ждали с видом вороватым:

Что ж наконец случится с младшим братом?

Увидев караван, толпу людей,

Пришли к колодцу с жаждою вестей.

Юсуфа стали звать, крича над ямой, —

Лишь эха слышен был ответ упрямый.

Тогда к шатрам пустились наугад,

Чтоб возвратить пропавшего назад.

И после долгих поисков, стараний

Они нашли Юсуфа в караване.

Его схватили, крикнув: «Он — наш раб!

Служа, он был и нерадив, и слаб.

В стремленье к бегству проявив упорство,

Он вынул шею из ярма покорства.

Не лучше ли продать его сейчас,

Хотя он в доме был рожден у нас?

Дурной слуга, познав неволю снова,

Готов плохое сделать из благого.

Его мы за бесценок продадим,

Расстанемся с невольником дурным.

Не будем с ним возиться мы впустую,

А продадим за цену небольшую».

Тот, кто из ямы пленника извлек,

Вручил злодеям тощий кошелек.

Маликом звался он. Был куплен пленник

За маленькую горстку медных денег

С невольником прекрасным караван

Отправился в державу египтян.

Преступен тот, кто, полон мыслей злобных,

В неволю продает себе подобных!

А этот раб — самой души ценней,

Всей подати Египта он важней!

Но эту цену лишь Якуб предложит,

Лишь Зулейха купить Юсуфа может,

А счастья, совести своей ларец

За два дирхема отдает глупец.

Так действовал Малик, усердья полон:

Сокровище задаром приобрел он!

Ногами не касался он земли:

Ведь руки драгоценность обрели!

То был венец стремлений и желаний,

И всюду говорили египтяне:

«Из странствий возвращается Малик

С рабом-евреем: он к нему привык».

Тогда тот месяц, что горит над садом,

Где красота цветет с блаженством рядом

(Зови Египет садом красоты:

Что в мире краше, чем его цветы?

Пред розами Египта роза рая

И та поникнет, от стыда сгорая!), —

Сказал азизу фараон: «Азиз,

Ты встретить караван поторопись.

Взгляни, каков красавец с лунным ликом,

И приведи его сюда с Маликом».

Помчался, каравана он достиг —

И счастья свет увидел в этот миг.

Азиз, взглянув на райский цвет весенний,

Упал пред ним невольно на колени.

Но поднял голову его Юсуф,

Сказал, очами юными сверкнув:

«Ты никому не кланяйся, помимо

Того, кем создан, кем душа хранима».

С Маликом в торг вступил азиз: купец

Пусть приведет Юсуфа во дворец.

Но тот ответил. «Я царю послушен,

Но будь, о господин, великодушен.

На этот раз ты слуг своих прости,

Еще не отдохнули мы с пути.

Здесь несколько ночей и дней пробудем:

Еда, покой и сон потребны людям.

Когда с себя мы смоем пыль и грязь,

Придем к царю, от света не таясь».

Азиз внимал Малику благосклонно,

Вернулся он в чертоги фараона.

Поведал, как Юсуф красив, умен, —

Был возбужден рассказом фараон.

Собрать велел он сотни чернооких,

Красавцев сильных, стройных и высоких,

Пленительных, цветущих, молодых,

И в шапках, и в кафтанах золотых,

В богатых поясах вкруг станов гибких, —

Да будет сахар в сладостных улыбках,

Да расцветут в египетском саду

Те розы у вселенной на виду!

Мол, выведут на тот базар Юсуфа

И всем предложат как товар Юсуфа, —

Так надобно, ему в противовес,

Всех выставить, как чудо из чудес.

Пусть солнце против них зажжется даже

Он будет обесценен в день продажи.

Прошло четыре дня. Юсуф-восход

Зажег свой лик над брегом нильских вод.

Малик сказал Юсуфу: «Как светило,

Приди, пленительный, на берег Нила,

Омой себя от пыли, чтобы Нил,

Как драгоценность, пыль твою хранил».

Юсуф, послушный голосу Малика,

Пошел к реке, сияя солнцелико.

Он сбросил плащ на берегу крутом,

Прикрыл жасмин лиловым лоскутом,

Снял головной убор златоузорный —

Кудрей освободился ворон черный,

И так рубашку он с себя совлек:

Карман — на запад, полу — на восток.

Он мир очаровал лицом и станом,

Казался он серебряным платаном.

Лиловый небосвод провозгласил:

«Он красотой своей украсил Нил!

О, будь я Нилом — красотой волнуем,

К его ногам припал бы с поцелуем!»

Пред ним готово было солнце пасть,

Низвергнуть в Нил пылающую страсть,

Но, будучи Юсуфа недостойно,

От Нила удалилось беспокойно.

Приблизившись к воде, нежней луны

Коснулся он играющей волны.

Теперь, водою окружен речною,

Он лилией казался водяною!

Душа, казалось, в плоть воды вошла —

Так нагота была его светла!

Своих кудрей цепочки он расправил,

Но рябь, как цепи, на воде оставил,

И вот — попасть в силки его кудрей

Стремилось всё живое поскорей!

То воду на голову из ладоней

Он лил, дыша всё глубже, учащенней.

То гладил щек румяных лепестки,

То гладил гиацинтов завитки.

Омыв себя от грязи и от пыли,

Восстал он, словно кипарис, на Ниле.

Рубашку он надел: то белый цвет,

Казалось, белым серебром одет!

Он золотом парчи украсил тело,

А золото рисунками блестело,

На голову надел златой венец,

Поправил волосы — соблазн сердец,

Обдав Египет благовоньем масел,

Свой стан блестящим поясом украсил.

Красавца посадили в паланкин.

Ждал юношу Египта властелин.

Престол воздвигли пред дворцом, на воле.

И восседал властитель на престоле.

Красавицы, дыханье затаив,

Томились: вправду ли Юсуф красив?

Вот опустили паланкин пред троном,

Пред миром, к паланкину устремленным!

Случилось так, что пасмурен был день,

На солнце темных туч упала тень.

Малик сказал: «Сияющий невинно,

О, выходи, Юсуф, из паланкина!

Ты — солнце, так сними с лица покров

И стань истоком света для миров!»

Когда Юсуф восстал из паланкина,

То сразу озарилась вся долина.

Решили люди: тучам вопреки,

То солнце вознеслось из-за реки,

Но поняли, что солнце скрылось где-то,

А это он, Юсуф, источник света!

В ладоши стали хлопать все вокруг,

Возликовали египтяне вдруг:

«Какой светильник светит благодатно!

Он ярче солнца и луны стократно!»

Замолкли, головы к земле пригнув,

Красавицы: ведь их затмил Юсуф.

И вправду: если солнце разгорится,

То звездам остается только скрыться!

Увы, изныла Зулейха в тоске,

Не зная, что Юсуф — невдалеке.

Но чуяла уже душа, пылая,

Что приближается любовь живая.

Не ведая, откуда сей восторг,

Вступила с жаркой страстью в хитрый торг:

На время в степь отправиться решила,

От страсти там избавиться решила.

Но через несколько тревожных дней

Ей стало там, в степи, еще трудней.

Не помогли ни игры, ни забавы,

Не молк ее любви язык кровавый.

Вот, заглушив его, в тоске немой,

Вновь пожелала двинуться домой.

Направилась в столицу в паланкине,

С ней были верховые и рабыни.

На площади у царского дворца

Толпе не видно края и конца.

Спросила: «Отчего людей скопленье?

Иль скоро будет светопреставленье?»

— «Вот юноша, — сказали ей в ответ, —

Явивший нам благословенный свет

Из Ханаана этот солнцеликий,

Не раб, а в царстве счастья царь великий».

Взметнула покрывало Зулейха —

И юношу узнала Зулейха!

Исторгла крик блаженства и страданья,

Упала на подушку без сознанья.

Рабы, служанки госпожи больной,

В тревоге понесли ее домой.

В своих покоях Зулейха очнулась,

В сознанье из небытия вернулась.

Спросила мамка: «Видела ты сон?

Скажи мне, отчего твой крик и стон?

Из-за чего сознанья ты лишилась?

Моя отрада, что с тобой случилось?»

Ответила: «Что мне сказать, о мать?

Скажу, но буду я потом страдать!

Ты видела, каков невольник юный?

Как над толпою лик светился лунный?

О нем, о нем мечтала я в тиши,

Он мой жених, он свет моей души.

Он мне явился в странном сновиденье,

Он — мой восторг, и боль, и наважденье.

Огонь, и страсть, и горе — от него.

Тоска во влажном взоре — от него.

Из-за него, в безумии пылая,

Своим жильем Египет избрала я.

Из-за него, от родины вдали,

Страдаю посреди чужой земли.

Всё то, что я познала в эти годы,

Все тяготы мои, мои невзгоды,

Всё то, что в сердце живо и мертво, —

Увы, из-за него, из-за него!

Какое бремя мне дано сегодня!

Не знаю, что мне суждено сегодня!

Когда мой светоч, счастье всех сердец,

Сегодня царский восхитит дворец, —

Чьи очи озарит сияньем ярким?

Чье сердце оживит дыханьем жарким?

Чье ложе превратит в цветущий сад?

Чьи губы сока сладкого вкусят?

Кто мускусных кудрей завьет арканы?

Кто кипарис обнимет тонкостанный?

Кто прах у ног его, служа ему,

Для глаз своих преобразит в сурьму?

С ним счастлива я буду иль не буду?

Я буду с ним повсюду иль не буду?»

Кормилица, волнуясь и крича,

Пылать и плакать стала, как свеча:

«Увы, теперь твой жребий стал жесточе!

Ты днем должна скрывать страданья ночи!

Теперь терпенье надобно тебе —

Иного света нет в твоей судьбе.

Терпи, — быть может, день настанет лучший,

Проглянет солнце из-за черной тучи»,

Какое счастье наступает вдруг,

Когда встречает друга верный друг:

Любви повсюду вспыхивают свечи,

Разлуку побеждает солнце встречи!

Юсуф поверг в смятенье весь базар,

К нему приценивались млад и стар,

Приценивались знатный и богатый,

Меж тем во все концы кричал глашатай:

«Кто купит несравненного раба?

Он светел, как счастливая судьба!

Его уста — рубины красноречья,

Прекрасны руки, плечи и предплечья.

Его уста — рассветная заря,

Они гласят, лишь правду говоря.

Он полон благородства и величья,

В его реченьях нет косноязычья!»

Тут некто взоры всей толпы привлек:

Свой золотой он поднял кошелек.

А денег много ли? Скажу я смело:

В нем больше тысячи монет звенело!

За ним примчалось много седоков,

У каждого — по сотне кошельков.

Ценитель некий стоимость набавил:

На вес Юсуфа мускус предоставил.

Тут предложил сокровища камней

На вес Юсуфа новый богатей.

Один богач другому шел на смену,

Они всё время набавляли цену,

Но Зулейха всем нанесла удар,

Когда прослышала про тот базар:

Так сильно поразились египтяне,

Что языки прилипли к их гортани!

Сказала: «Благомыслящий азиз!

Ступай к Малику и с рабом вернись».

Тот возразил: «Но все мои именья,

И золото, и мускус, и каменья

Не стоят половины той цены!

Нам не купить Юсуфа: мы бедны».

Был у красавицы ларец старинный.

Как сонмы звезд, сверкали в нем рубины.

Была любой жемчужины цена

Всей подати египетской равна.

«Возьми, — сказала. — Он, как свет, мне нужен.

Купи его — и не жалей жемчужин».

Но вновь азиз не принял слов жены:

«Его купить желает царь страны,

Чтоб юноша, блестя красой живою,

Стал всех его невольников главою».

Сказала: «Сделай так, как говорю.

Ступай с поклоном к своему царю.

Потом скажи: „Как нужен мне наследник,

Помощник, добрый друг и собеседник!

Пойми, о царь, тоску моей души,

Того раба купить мне разреши.

Да светит мне звездою дорогою,

Мне сыном будет, а тебе — слугою“».

И царь, услышав просьбу о рабе,

Внял мудрого правителя мольбе.

Он тут же разрешил купить Юсуфа,

Благословить, усыновить Юсуфа.

Азиз привел невольника домой —

И обрела жена его покой.

Смотрела на раба из Ханаана,

Роняя слезы счастья непрестанно:

«О боже, наяву или во сне

Явился мой возлюбленный ко мне?

Об этом светлом дне во мгле полночной

Мечтала я мечтою непорочной.

Нет больше ночи: утра бирюза,

Сияя счастьем, светит мне в глаза!

С возлюбленным я встретилась, и вправе

Гордиться я, причастна высшей славе.

Кто в сей обители скорбей и зол,

Как я, увянул и, как я, расцвел?

Как рыбка, выплеснутая волною,

Я билась на песке, подвластном зною, —

Вдруг хлынул милосердия поток

И в море невредимую увлек.

Во мраке заблудилась я, — хотела

Уже моя душа покинуть тело,

Вдруг вспыхнул месяц, стала ночь светла,

И путь я к дому своему нашла.

Я отходила на постели смерти,

В глаза мои глаза глядели смерти,

Вдруг в дверь вошел неслышно Хызр святой

И стал меня лечить живой водой.

Теперь судьбы развеялось ненастье,

Теперь сопутствовать мне будет счастье.

Благословим того, кто на базар

Из дальних стран привез такой товар!

Разбила я ларец, — в ларце ли дело?

Я россыпью каменьев овладела!

Душа дороже злата и камней:

Для друга ничего не пожалей.

Не чудо ль это? Отдала я камни —

Купила душу, что давно нужна мне!

Получит разве пользу и доход

Тот, кто Ису за камни продает?

А мне-то прибыль: камни я вручила,

Зато Ису взамен я получила».

Сквозь сито разуменья и стиха

Просеивала мысли Зулейха.

То на Юсуфа, не нуждаясь в речи,

Она смотрела, счастлива от встречи,

То, боль разлуки вспоминая вдруг,

В свиданье с ним лечила свой недуг

Не только взглядом, прелестью живою —

Любовь порой рождается молвою.

Чудесный образ, плоть его и дух

К нам в сердце проникает через слух.

Всегда — вчера ли, завтра ли, сегодня —

О красоте рассказывает сводня,

И, лицезренье заменив, рассказ

Любить заочно заставляет нас.

В Египте девушка жила в то время,

Что возглавляла Ад — большое племя.

Уста — ларец, а зубы — жемчуга,

Улыбки сладость людям дорога.

Улыбки сахар был настолько сладок,

Что на тростник цена пришла в упадок.

Познал тростник завистника удел,

От зависти и сахар побелел,

А леденца стекляшка в миг единый

Разбилась, губ ее узрев рубины.

Весь мир, казалось, ранен был насквозь, —

Всем солоно от сахара пришлось!

Она сияла для царей звездою,

Красавицы пылали к ней враждою,

Но, равного себе не находя,

Владыку отвергала и вождя.

Сильна, знатна, богата без предела,

Ни на кого гордячка не смотрела.

Но о Юсуфе к ней дошел рассказ,

И в ней любовь проснулась в первый раз,

И с каждым новым слухом, вестью новой

Любовь росла в ее душе суровой.

С ним встречи пожелала. Назовем

Молву любую — зрения зерном.

Узнав, что высока цена Юсуфа,

Богатству предпочла она Юсуфа.

Парчою, амброй, златом, серебром,

И жемчугами, и другим добром,

Достойным и пригодным для уплаты,

Наполнила свой караван богатый.

Отправилась, в столицу поспешив,

Казнохранилище опустошив.

Узнала удивленная столица,

Что прибыла могучая царица.

«Ей на Юсуфа хочется взглянуть,

Из-за него она пустилась в путь!»

Узнав Юсуфа местопребыванье,

Пришла к нему, а в сердце — ликованье.

Увидела затмил он речь и слух,

Красив, как сказка, чист, как светлый дух.

Ужель он создан из воды и глины?

Пред ним рабами были властелины!

Она лишилась памяти сперва, —

Ты скажешь: собственного естества,

Потом пришла в себя от наслажденья,

Пришло для сердца время пробуждения.

Она его спросила, трепеща,

В шкатулке тайн жемчужины ища:

«О, кто ты, ставший красоты основой?

Кто сотворил твой образ вечно новый?

Кто сделал, чтоб сверкал ты, как восток?

Кем сорван, как на ниве колосок?

Где вылеплен твой облик светоносный?

Взлелеяли тебя какие весны?

Кто своды начертал твоих бровей?

Кто кольца закрутил твоих кудрей?

Кто стройный кипарис одел листвою?

Кто влагой напоил тебя живою?

Кто дал твоим глазам чудесный жар?

Кто дал твоим устам словесный дар?

Твои черты — какой судьбы скрижали?

А кудри чьими письменами стали?

Кто разбудил, какие голоса

От сна небытия твои глаза?

Кто твой ларец, что блещет жемчугами,

Замком-рубином запер перед нами?

Кто так украсил подбородок твой,

Что налил в ямочку воды живой?

Кто над губою родинку поставил —

Кто ворона в цветущий сад направил?»

Юсуф, услышав эту речь, в ответ

Из родника души явил ей свет:

«Я создан богом средь других созданий,

Я — капелька в господнем океане.

Всё небо — только след его пера,

Весь мир — цветок в саду его добра,

Нет, пузырек в его извечном море,

А солнце — блеск в его всезрячем взоре.

Он красоты исток и существо.

Он явен всем, сокрытый от всего.

Он отражен, исполненный блистанья,

Как в зеркалах, в частицах мирозданья.

Всё, что красиво, что влечет сердца,

Есть отраженье божьего лица.

Но красоту ищи не в отраженье —

В первоисточнике ее свеченье.

Первоисточник — светоч наших глаз,

А в отраженье света нет для нас!

Не вечно розы яркое убранство,

Не знает отраженье постоянства,

А то, что вечностью озарено, —

В первоисточнике заключено.

Ты к отраженью не стремись напрасно, —

Исчезнет всё, чего ты жаждешь страстно».

Она была красива и мудра —

Юсуф открыл ей таинства добра.

Сказала: «Тайн творца не понимая,

Влюбилась я в тебя, молве внимая.

Мечтала я перед тобою пасть,

Я превратилась в огненную страсть.

Увидела тебя — и захотела

Тебе и душу я отдать, и тело.

Но таинств жемчуга ты просверлил,

Назвал первоисточник светлых сил —

Я высшей истины узнала счастье,

Я отвернулась от греховной страсти.

С желанья моего ты снял покров,

В частице ты открыл мне суть миров.

Любви к тебе постигла я дерзанье:

То призрак, видимость, иносказание!

Явили истину слова твои,

Я ухожу от призрачной любви.

Да будешь взыскан господом премного

За то, что ты открыл мне тайну бога.

Любви плотской ты показал мне суть,

К любви благой ты указал мне путь!»

Простясь, ушла без прибыли царица,

Зато ушла от гибели царица!

Вернувшись, чистым предана делам,

На нильском берегу воздвигла храм.

С дворцом рассталась — с призрачным жилищем,

Сестрою стала всем голодным, нищим.

Исчезли и поместья, и казна,

Ей корка хлеба сделалась нужна.

Блистательный престол, венец державы

Теперь ей заменил платок дырявый.

Забыла о тюрбане голова.

Теперь в какой-то рвани голова!

Где шелк, исполненный великолепья?

Теперь на ней лохмотья и отрепья,

И четками, издельем гончара,

Браслет сменила, что сверкал вчера.

Она искала в мире только бога,

И только в храм вела ее дорога.

Зола из бани — вот ее постель,

А горностаевой была досель!

С ней бедные, бездомные дружили,

И камни изголовьем ей служили.

Пока была жива, душа светла,

Она все годы в храме провела.

Свою кончину встретила спокойно,

Жизнь отдала, как храбрый муж, достойно.

Не думай, что напрасно жизнь прошла.

У ней, святой, прекрасно жизнь прошла!

Учись, о сердце, горевать о благе,

Учись у этой женщины отваге.

Ты весел? Будь печален каждый день!

Ты в пышном платье? Траур ты надень!

Зачем ты красоты взыскуешь здешней?

Желая внутренней, забудь о внешней.

А внешняя проходит каждый миг.

Ее непостоянство ты постиг?

Зачем ты топчешь камни сей юдоли?

Порхать по веткам будешь ты доколе?

В небытии найди ты бытие,

В чертоге смысла свей гнездо свое.

Ведь смысл — один, а воплощений — бездна,

Любить их вместо смысла бесполезно.

Попало счастье Зулейхе в капкан,

Явило имени ее чекан.

Весь мир забыв и все его светила,

Она Юсуфу одному служила.

Она его одела в шелк и в мех, —

Красивей всех, он стал нарядней всех.

Велела сделать пояса из злата,

Венцы украсить жемчугом богато:

Всего их было триста шестьдесят,

Как дней в году, — пусть радостно блестят!

Им восхищалась Зулейха душевно,

Менял он шесть халатов ежедневно,

Едва востока вспыхивал дворец,

Он утром новый надевал венец.

Восток погаснет, в синем небе кроясь, —

Ему на новый лад повяжут пояс.

Та пальма, чья щедра густая сень, —

Юсуф менял рубашки каждый день.

Тот кипарис, чью прелесть славил каждый,

Одним венцом не украшался дважды.

Одним и тем же поясом свой стан

Два раза не повязывал платан.

Венцом его венчая, в то же время

Она Юсуфа целовала в темя,

Твердя. «Когда твоих коснусь я ног,

Тогда небесный обрету чертог!»

Рубашку на Юсуфа надевая,

Твердила: «Кто я? Ниточка живая!

Чтоб к милому прильнуть, рубашки нить

Готова я собою заменить!»

Когда в кабу Юсуфа облачала,

К его кабе реченья обращала:

«Хочу, как ты, его коснуться плеч,

Его в свои объятия привлечь!»

Едва лишь поясок на нем повяжет,

Тотчас такое пожеланье скажет:

«О боже, если б вместо пояска

Юсуфа обняла моя рука!»

Юсуфа кудри мягкие причешет,

Тем самым сердце бедное утешит:

Как дичи, ей хотелось поскорей

Попасть в тенета мускусных кудрей.

А всяких яств обилие какое

Хранилось для него в ее покое!

Узорам разноцветных скатертей

Там становилось тесно от сластей!

Миндаль и сахар за халвою следом

Он радостно вкушал перед обедом,

Затем — плоды, они вкусней всего:

Как подбородка яблоко его!

Скажи: он угощался не кебабом,

А сердцем Зулейхи, больным и слабым!

Казалось ей: варений вкус и цвет —

Рубины губ, которым равных нет.

К нему со сладким подходя шербетом,

Сама, как сахар, таяла при этом.

Казалась ей всевластной, как судьба,

Любая прихоть юного раба.

Когда, дневным волненьем утомленный,

Он спать ложился ночью благовонной,

Она стелила для него в ночи

Ковер богатый, ложе из парчи.

А коврик у него под головою

Был как тюльпан под розою живою!

Рассказывала на ночь каждый раз

То притчу мудрую, то чудный сказ,

Так засыпал он с чистою душою, —

Она пылала вместе со свечою!

Ее глаза — две лани — до утра

Всю ночь паслись на зелени ковра.

То глаз его нарциссами пленялась,

То над устами-розами склонялась,

То, чувствуя, что сок такой пьянит,

Резвилась в цветнике его ланит,

То в умиленье радовалась кротко,

На яблоко взирая подбородка,

То сыпала кудрям хвалу из уст:

«Вы, что венчаете блаженства куст!

Я плачу из-за вас: черны, как дивы,

Зачем с Юсуфом, с пери, спать должны вы?»

Так по ночам, что были точно смоль

Его кудрей, ее терзала боль.

Одно занятье ночью, днем — другое,

Красавица забыла о покое.

Страдала, мучилась, как госпожа,

И утешалась, юноше служа.

Воистину: кто у любви в неволе,

Тот радуется этой рабской доле,

Тот у любви стремится на пути

Ресницами весь мусор подмести

И каждое исполнить повеленье,

Чтоб заслужить любви благоволенье.

Повествователь честно, без прикрас,

Так изложил прелестный сей рассказ.

Однажды Зулейха затосковала,

Когда еще Юсуфа не знавала.

Изнемогали и душа, и плоть,

Бессильны это горе побороть.

Ни днем, ни ночью, ни в гостях, ни дома

Не проходила горькая истома.

В тоске, в слезах, уныла и тиха,

По комнатам металась Зулейха.

Сказала мамка: «Ты, кому подножьем —

Луна, кого, как солнце, славить можем, —

Да от судьбы не обретешь обид,

Да небо зла тебе не причинит!

Не знаю, что с тобой случилось ныне,

Но вижу, что твоя душа в унынье.

Ты — как листок, что бурею гоним.

О, кто, скажи, не сжалится над ним?

То с той, то с этой стороны ложится,

Как будто вечно хочет он кружиться.

Он то назад стремится, то вперед,

Нигде себе покоя не найдет

Скажи мне, где твоей тоски основа?

В чем горе сердца твоего больного?»

Ответила: «Сама себе дивлюсь,

Сама я собственной судьбе дивлюсь.

Душа скорбит, но отчего — не знаю,

Грущу я, но из-за кого — не знаю.

Меня уносит дней круговорот,

И тайная тоска меня гнетет.

Я — праха неподвижного частица,

Но заставляет вихрь меня кружиться,

Частицы неподвижно существо,

Но вихря-то круженье каково!»

Промчались дни — кому забыть дано их?

Стал жить Юсуф у Зулейхи в покоях.

Однажды он в ночной поведал час

О прежних горестях своих рассказ:

Раскрыл уста — за словом слово льется

О том, как был он брошен в пасть колодца.

Услышав о колодце, о песке,

Как вервь, скрутилась Зулейха в тоске.

Подумала: не в тот ли день ужасный

Она от скорби мучилась неясной?

Неделям, дням подсчет произвела —

В уверенность догадка перешла!

...Сердца, что незнакомы с темной злобой,

Друг с другом связью связаны особой,

А тех сердец еще сильнее связь,

Что любят, и тоскуя и томясь.

У любящего сердца — взор провидца:

Ничто не может от него сокрыться!

Есть у любимого к любимой путь:

От сердца к сердцу есть незримый путь.

Возлюбленному шип вонзится в ногу —

Любимая почувствует тревогу.

На кудри друга вихрь подует вдруг —

В смятении начнет метаться друг;

А если пыль его щеку покроет —

Ее спина под тяжестью заноет.

Я слышал: чтобы кровь пустить Лайли,

Врачи укол однажды нанесли,

И в тот же миг, по слову очевидца,

Кровь из руки Маджнуна стала литься!

Джами, всю бренность бытия пойми

Уйди от помыслов своих, Джами!

Иль от тебя — твой стыд, твое величье?

Иль от тебя — твой взор, твое обличье?

Отвергни страсть, приязнь, вражду, корысть,

Своих деяний зеркало очисть.

Бывает: как Муса, бросает слева

Тебе свой луч таинственная дева, —

И прозревает сердце, возлюбя,

Чтоб тайна стала явной для тебя.

Блаженно сердце истинно влюбленной,

Свиданием с любимым просветленной.

Какое счастье — другу стать слугой,

Не помышляя о судьбе другой!

Есть в этом униженье — возвышение,

Есть радость в этом жертвоприношение:

Да, радость — жертвою кровавой стать,

Любимому даруя благодать!

Прикажут встать — к ногам падешь тотчас же,

И этим рабством ты гордишься даже!

Прогонят — не уйдешь, а будешь ждать,

Пока тебя не позовут опять.

Чтоб возглавлять общину без упрека,

Быть пастырем — обязанность пророка.

Юсуф просил: «Хочу быть пастухом».

Услышав о желании таком,

Явцла Зулейха Юсуфу милость,

Исполнить эту просьбу согласилась.

Сказала мастерам свои слова:

Пускай пращу сработают сперва.

Затем, душистую и золотую,

Веревку свили для него тугую,

И жаждала, мечтала Зулейха

Стать волоском в веревке пастуха:

«Тогда я, снова с ним познав разлуку,

Его порою поцелую в руку».

Но думала и так в своей тоске:

«Ведь будет тяжело его руке!»

Украсила веревку бирюзою:

Как бы ресницу — собственной слезою.

Уронит вдруг рубин с веревки той —

Он для нее что камешек простой!

Затем, вручив Юсуфу всё, что надо,

В горах, в степях пасти велела стадо.

Велела выбрать редкостных овец:

Породы всей овечьей образец!

Они — как серны, что паслись в Хотане

И не слыхали волчьих завываний.

Как кудри негра, шерсть на них вилась,

Затмив окраской бархат и атлас,

И каждой из овец, красивой, тучной,

Мешал передвигаться жир курдючный.

В горах паслись иль на траве степной, —

Волна как бы катилась за волной.

Их ветер завивал, врываясь в степи,

Казалось, из кудрей ковал он цепи!

Юсуф среди овец — как та газель,

Что жизни различает свет и цель.

О нет, он среди них светился, словно

Он ясным солнцем был в созвездье Овна.

Терпенье Зулейхи, и ум, и дух —

Подобны псу, когда Юсуф — пастух!

Она велела бдительной охране

Беречь его от горя и страданий.

Так шли дела, покуда он хотел:

Свободной воли он избрал удел.

Хотел — стал пастухом в краю пустынном,

А захотел бы — стал бы властелином.

Но, к действиям пророческим влеком,

Он не был ни царем, ни пастухом.

Известно всем сердец влюбленных свойство:

Влюбленным соприродно беспокойство.

О встрече грезят страстные умы:

Немного радости берут взаймы.

То сердце, что изранено любовью,

Глазам приказывает плакать кровью,

Но лишь глазам предстанет нежный друг —

Ликует сердце, светел мир вокруг.

Однако тут же в сердце — снова мука:

Опять, опять страшит его разлука!

Для страждущих — награды нет в любви,

Для жаждущих — отрады нет в любви.

Ее начало — скорбь сердец, и только,

Конец — погибельный конец, и только!

А если скорбь — вначале, смерть — потом,

То как же счастье мы в любви найдем?

Ты видишь, каково любви начало?

Пока Юсуфа Зулейха не знала,

Она мечтала радостно о нем

И тешилась мечтой и чудным сном.

Увидела того, кого искала,

Но этого ей оказалось мало:

Теперь хотелось ей к нему прильнуть,

Обнять его, упасть к нему на грудь,

Теперь ждала, пылая и тоскуя,

Его рубинового поцелуя.

И вправду кто, любовью ранен, в сад

Приходит, чтоб на розу бросить взгляд,

Сперва ликует, въявь увидев грезу,

Но, возбудясь, потом срывает розу.

Свидания искала Зулейха,

Была душа Юсуфа к ней глуха.

Она рыдала, думая о встрече,

А он старался спрятаться далече.

Она дрожала, на него взглянув,

Но под ноги себе смотрел Юсуф.

Безумствовала страсть ее немая —

Юсуф молчал, ее не понимая.

Ее сжигала тайная гроза —

Он отворачивал свои глаза.

В ее глаза, где страсть царила властно,

Юсуф не мог смотреть, страшась соблазна.

Кто любит, тот становится смелей,

Взглянув в глаза возлюбленной своей!

А Зулейха была в изнеможенье,

Не в силах вытерпеть пренебреженье.

Убила осень юную весну

И розы щек одела в желтизну

Увы, под бременем скорбей страдая,

Свой стан согнула пальма молодая.

Где свежесть губ, где блеск ее лица,

Который щедро озарял сердца?

Она причесываться забывала,

Зато в смятенье кудри вырывала,

Пред ней, согбенной, зеркалу взамен,

Блистали зеркала ее колен.

Кровь из очей струилась непрестанно,

И слезы заменили ей румяна.

Весь мир в ее глазах одела тьма,

Излишней сделалась для них сурьма.

Она глаза сурьмою не сурьмила —

Сурьму бы всё равно слезами смыло!

Страдая от незримого огня,

Заплакала, во всем себя виня:

«Влюбилась ты — позор подобной твари!

В раба, который куплен на базаре!

Властительницей быть — твоя судьба,

Зачем же любишь своего раба?

Ищи любимых во дворцах: царица

Имеет право лишь в царя влюбиться!

Не только странно то в твоем рабе,

Что вовсе не стремится он к тебе.

До жен Египта слух дойдет об этом,

И станешь ты насмешек их предметом».

Так спорила с собою день-деньской,

Но в доме сердца жил жилец такой,

Что с помощью рассудка или чуда

Нельзя было его прогнать оттуда.

Красавица с его душой слилась —

Кто мог бы уничтожить эту связь?

Душа покинет тело, но с любимой

Она хранит союз нерасторжимый.

Тот, кто любил, оставил нам завет:

«Покинет амбру — запах, розу — цвет,

И лишь любовь не вянет и не стынет,

Она вовеки душу не покинет».

Увидев эту скорбь, не пряча слез,

Кормилица ей задала вопрос:

«О светоч мой, очей моих зеница!

Не знаю, что с тобой опять творится!

Я вижу — сердце у тебя болит,

Опять болит, но от каких обид?

Всегда с тобой души твоей отрада,

Чего ж тебе еще, скажи мне, надо?

Мы скорбь твою понять, простить могли,

Когда была ты от него вдали,

Но обрела ты друга дорогого,

Так почему же ты страдаешь снова?

Поведай мне: возлюбленной какой

Служил влюбленный ревностным слугой?

Развеялась твоей тоски причина,

В раба ты превратила властелина.

Тот месяц, что сияет с высоты, —

Невольник твой. Чего же хочешь ты?

Ликуй и радуйся счастливой доле,

Забудь о горестях земной юдоли,

Иди, вино из уст его испей,

Свое желанье утоли скорей.

Перед тобой — источник сладострастья,

Так насладись прозрачной влагой счастья».

Кормилицы бесхитростная речь

Сумела тот огонь сильней разжечь.

Ей Зулейха поведала, измучась,

Какая у нее плохая участь:

«Ты многое, о мать, не поняла,

Не очень вникла ты в мои дела.

Не знаешь, какова судьбы немилость:

Я ничего доселе не добилась.

Казалось бы, он мой слуга вполне,

Но покориться не желает мне.

Хотя всегда находимся мы рядом,

Меня ни разу не подарит взглядом.

Воистину, страшнее нет беды —

Страдать от жажды около воды!

Горит мой лик в смятенье и тревоге,

А он молчит, в свои уставясь ноги.

Я не виню за это гордеца,

Чьи ноги лучше моего лица!

Я гляну на него — и в миг единый

Его чело избороздят морщины.

Могу ли порицать его чело?

Всё, что творит он, — свято и светло!

Моей любви дороги стали кривы,

Тому виной — бровей его извивы.

Мой разум поразила слепота,

Тому-виной — Юсуфа красота.

Вблизи меня слова он произносит,

Но горе, а не радость мне приносит.

Его уста — воды живой исток,

Но я-то лью кровавых слез поток.

Он вырос, как моих желаний древо,

Но радости не вижу от посева.

Хочу сорвать я с ветки сочный плод,

Но яблока мне ветка не дает.

Мне подбородка ямочка желанна,

Но в яму горя падаю нежданно.

Его ревную к рукаву, узнав,

Что овладел его плечом рукав.

Его одежды стать бы мне краями:

Прильнула б к праху под его ногами!»

Кормилица заплакала навзрыд:

«Как можно жить, коль так душа горит?

По мне, разлуки тяжкие страданья

Милей такого странного свиданья.

Горька беда разлуки — горше нет,

Зато в таком свиданье — сотни бед!»

Для Зулейхи, иссохшей от печали,

Ее слова сочувствием звучали.

Сказала мамке: «О, как много раз

Ты помогала мне в тяжелый час,

Так окажи еще раз мне услугу

Я Друг тебе — мне помоги, как другу.

Ты запылай, как мой горящий лик,

Иди к нему, в мой превратись язык.

Скажи ему „Побег, взращенный в неге, —

Как я мечтала о таком побеге!

Скажи мне, кипарис, в каком саду

Я древо, равное тебе, найду?

Есть кипарис, чья сень светла святая,

К нему привита ветвь от древа рая,

Но даже он, что горд своей листвой,

Вовек сравниться не дерзнет с тобой.

С тех пор как мир возник, с того начала

Таких сынов, как ты, рождалось мало.

Тебя увидев, счастлив стал Адам,

Своей красой ты счастье дал садам,

Она превыше дара колдовского,

Превыше разумения людского!

Попрятались все пери в глушь и тишь —

Они боятся, что ты их затмишь.

Твой лик увидев, ангелы в смятенье

Готовы совершить грехопаденье.

Ты взыскан небом, жалость прояви

К той, что взыскует у тебя любви.

Страдает Зулейха в твоем аркане,

Избавь же эту прелесть от страданий.

Она влюбилась в юные года,

Ты — страсть ее, и счастье, и беда.

Ты ей во сне являлся троекратно,

И с той поры ее судьба превратна:

То забурлит она водой речной,

То стынет, словно ветерок ночной.

Смотри: теперь она худа, как волос,

Тебя желая, сердце раскололось.

Ступай же к ней и сжалься, стань добрей,

Ведь жалость — украшение людей.

В твоих устах — живительная влага,

Так что ж и капли ей не дашь, как скряга?

Твой стан — как ствол, плоды на ветках есть.

Так что же плод один нельзя ей съесть?

К твоим губам пусть припадет губами,

Тогда зальет, быть может, в сердце пламя.

Пусть ног твоих коснется головой,

Чтоб для нее ты пальмой стал живой.

Что от величья шахского убудет,

Коль шах порой с рабыней ласков будет?

Она, хотя пред ней склонилась знать,

Рабой твоих рабынь готова стать!“»

Юсуф ответил, эту речь отринув,

Рассыпав жемчуга из уст-рубинов.

Сказал он мамке: «Ты умна, хитра,

Не совращай меня с пути добра!

Я — раб, я куплен Зулейхой. Немало

Мне милостей хозяйка оказала.

Меня вернула к жизни госпожа —

Служу ей честно, с верностью дружа.

Вовеки ей не буду в состоянье

За каждое воздать благодеянье.

Вот я, невольник преданный, стою,

Пред ней склоняя голову свою.

Но ты ей передай: „Не жди другого,

Я не хочу сойти с пути благого.

Пусть о грехе забудет Зулейха,

Я не пойду тесниною греха.

Азиз меня усыновил с доверьем.

Ужель ему отвечу лицемерьем?

Птенец, что был вскормлен в его дому,

Отвечу ли предательством ему?

Господь, желая нам произрастанья,

По-разному растит свои созданья..

В поступках чист, кто в чистоте зачат,

Зачатого в грязи влечет разврат.

Не вырастет из ячменя пшеница,

И пес от человека не родится.

Открыл мне тайну мира Исраил,

Мне Джабраил надежду подарил,

А если в мире я пророком стану —

Исхаку уподоблюсь и по сану.

Мой цвет не приравняй к цветам другим:

Взрастил меня друг божий Ибрагим.

Не стану я вовек на путь пороков,

Я не унижу праотцев-пророков.

Пусть Зулейха, любовь к творцу храня,

И страсть свою забудет, и меня!“»

Кормилицы услышав донесение,

Почувствовала Зулейха волненье.

Из глаз полился жарких слез поток —

Из миндаля полился чистый сок.

Как кипарис, пред юношей предстала,

И на Юсуфа тень ее упала:

«К твоим ногам склонилась голова:

Пусть будет в ней любовь к тебе жива.

Я вся полна тобой, тебя желая,

И, о себе забыв, к тебе пришла я.

Я душу обрела в любви своей,

Связал меня аркан твоих кудрей.

Душа тебе принадлежит всецело,

Из-за тебя мое пылает тело.

Любовь к тебе — как море: я тону,

Я чувствую, что я иду ко дну.

Нашел бы врач, мои вскрывая жилы,

Не кровь, а страсть к тебе, красавец милый!»

Ее услышав, зарыдал Юсуф.

Она спросила, тяжело вздохнув:

«О, ставший счастья моего глазами,

Зачем глаза ты оросил слезами?»

Юсуф, увидев боль ее, тотчас

Из уст рассыпал перлы, как из глаз:

«Разбил я сердце, потому и плачу,

В любви познал я только неудачу.

Я теткой был любим, но кличкой «вор»

Она меня ославила с тех пор.

Я был отцом любим сильней, чем братья,

И должен был их злобу испытать я,

И вот меня в Египет увели,

Живу я в муках, от отца вдали.

В моей груди исходит сердце кровью,

Я в ужасе перед твоей любовью».

Сказала Зулейха: «О светоч мой!

Что мне луна? Ты стал моей луной!

Я не скажу: любима я тобою, —

Твоим рабыням стать хочу рабою!

Одно лишь ты рабе своей позволь:

Открыть свою любовь к тебе и боль.

Люблю я так смиренно, терпеливо,

Меня врагом считать несправедливо.

Кто хочет огорчений для себя?

Не ищут же мучений для себя!

Люблю тебя, любовью сражена я, —

И что же, всё-таки тебе страшна я?

Подай надежду мне, верни покой,

Хотя б на миг смирись передо мной.

Хотя бы шаг ступи со мной, и всюду

Тебе опорой и защитой буду».

Юсуф ответил ей: «О госпожа!

Вот я стою, как раб тебе служа.

Я — раб, и мой удел — повиновенье,

Прикажешь — я исполню повеленье.

Не требуй, чтоб владыкой стал я впредь:

Раба не заставляй ты покраснеть.

Могу ль с тобой одним смотреть я взглядом

И за столом сидеть с тобою рядом?

Ты мне работу поручить должна, —

Какую дашь, я выполню сполна,

Работой удовольствуясь любою,

Тебе достойным буду я слугою».

Сказала та: «О свет моей судьбы!

Я пред тобой ничтожнее рабы.

Лишь прикажу наперсницам и слугам —

Готовы сто рабынь к моим услугам.

Иль хочешь ты, чтоб я их обошла,

Чтоб исполнял ты все мои дела?

Нам ноги для ходьбы нужны бесспорно,

Считать глаза ногами нам зазорно.

Для ног, а не для глаз — тернистый путь:

Колючки может он в глаза воткнуть!»

Ответствовал Юсуф: «Моей печали

Четой твоя душа и сердце стали.

Не спорит с блеском солнца свет зари,

И ты мне о любви не говори.

Хочу я только быть твоим слугою,

Не обольщаясь долею другою.

Тот верный друг, кто другу подчинен:

Желанье друга для него — закон».

Юсуф хотел путями убежденья,

Слугой оставшись, избежать сближенья.

В сближенье видел он источник зла:

Спасеньем доля рабская была.

От пламени должна спасаться вата,

Не то погибнет, пламенем объята.

Тот, кто украсил сказа дивный сад,

Сказал, что старцев так слова гласят:

У Зулейхи был сад — не сад, а диво:

Пред ним Ирем — что пред цветком крапива!

Он радовал цветами и водой,

Сияли розы нежной красотой.

Ветвями дерева переплетались,

Без всякого смущенья обнимались.

Чинары с кипарисом обнялись,

И, как детей, ласкал их кипарис.

Цветы свой балдахин простерли пышный,

Раскрылся над цветами зонтик вишни,

А мандаринов цвет — желто-багрян,

Плод мандарина — мяч, а ветвь — човган.

Чудесный сад, не знающий страданья,

У мира отнял мяч очарованья.

Он финиковой пальмой был богат,

От этого прекрасней стал стократ.

Казались финики халвой живою,

И наслаждался, кто хотел, халвою.

Инжиров роща, молока полна,

С кормилицей румяною сходна,

И птицы к той кормилице привыкли,

К сосцам инжира клювами приникли.

Проникло солнце в тонкую листву,

Узоры уронило на траву,

В картину превратило сад весенний,

Что позлащен игрою светотени.

Смешался с тенью беглый свет дневной,

Над бубнами цветов струился зной,

И соловьи смотрели изумленно,

Наполнив пеньем купол небосклона.

Под сенью ив, при легком ветерке,

Резвились рыбы в ручейках, в реке.

Ручьи в саду линейками лежали,

Там зелень — письмена, земля — скрижали.

Там в желтых розах — след любовных мук,

Там в красных розах — красота подруг.

В саду, что был веселья звонким садом,

Два водоема простирались рядом.

Их мрамор был прозрачней хрусталя,

Полоской разделяла их земля,

Друг с другом схожи, будто наши очи,

Лишь расстояние меж них короче.

Зазора не было меж гладких плит:

Искусников искусство то пленит!

Решили б мы, взглянув на эти плиты:

Они друг с другом воедино слиты!

Для утешения души больной

Являлась Зулейха в тот рай земной,

К двум водоемам шла дорогой гладкой:

В том — молоко, в другом — напиток сладкий.

Служанкам Зулейхи жилось легко,

Любили сладкий сок и молоко.

Меж водоемами она воздвигла

Трон для Юсуфа: скорбь ее постигла,

Она Юсуфа приняла отказ,

И в сад его отправила тотчас,

И птица сада пела сладкогласно:

«Чудесен сад, садовница прекрасна!»

Сто девушек, прелестных, как жасмин,

Чьи станы — кипарис, уста — рубин,

Сто девушек — чертогов украшенье,

Она дала Юсуфу в услуженье,

Сказав. «Позволь к ногам твоим упасть!

Рабынь я отдаю тебе во власть.

Увы, когда меня ты отвергаешь,

Возьми какую только пожелаешь.

Ты наслаждайся жизнью: краток век,

А молодость — пора сладчайших нег».

Она своих служанок наставляла:

«Красавицы, во что бы то ни стало

Юсуфу подчиняйтесь. Вам велят:

Протянет кубок с ядом — пейте яд,

Потребует: «Отдайте жизнь» — отдайте,

И вашу смерть почетной вы считайте.

Послушные, покорные, тотчас

Исполните его любой приказ,

Но сообщите мне без промедленья,

Когда захочет с кем-нибудь сближенья».

Казалось, ей терпеть невмоготу,

Узором лжи украсила мечту:

Из тех рабынь, что на Плеяд похожи,

Захочет взять кого-нибудь на ложе —

Она ее заменит — и сорвет

С пленительного древа сладкий плод.

Юсуфа усадив на трон вначале

И бросив под ноги цветы печали,

Она рабынь поставила пред ним,

Склониться их заставила пред ним,

Юсуфу душу отдала на милость,

С опустошенным телом удалилась.

Настала ночь, и черные цветы

Посыпались на землю с высоты,

И небо уподобилось невесте,

Украшенной запястьями созвездий

И прелестью пленявшей неземной,

Красуясь перед зеркалом-луной.

Рабыни, сотворенные для счастья,

Полны лукавства, неги, сладострастья,

Перед Юсуфом выстроились в ряд —

Прельщают, и чаруют, и манят.

Одна раскрыла сахарные губы:

«Попробуй, милый, сахарные губы!»

Другая: «Где слова я обрету,

Чтобы твою прославить красоту?

Живи в моих глазах, тобой плененных,

Мои глаза — обитель для влюбленных!»

Явила третья тонкий стан в шелках,

Чтоб сжал его Юсуф в своих руках:

«Уснешь ли ты счастливый и спокойный,

Пока ты не обнимешь стан мой стройный?»

Четвертая, завив кольцо кудрей,

Сказала: «Стать хочу петлей твоей!

Открой мне двери, чтобы наслаждаться,

Кольцом за дверью не хочу остаться!»

По локоть засучивши рукава,

Сказала пятая свои слова:

«Красавец мой! Руками я готова

Тебя от глаза оградить дурного,

Позволь — и шею гордую твою

Я нежными руками обовью».

Тут косами, красой своей блистая,

Свой стан прелестный обвила шестая,

Как бы моля, чтоб стан ее тугой

Юсуф обвил, как поясом, рукой.

Тах ждали все, открыв свою влюбленность,

Чтобы Юсуф явил им благосклонность.

Но так как сам Юсуф расцвел, как сад,

То от цветов не жаждал он услад.

Лишь одного хотел он: чтоб рабыни

Ему служили верно, без гордыни.

«Служанки-девушки, — сказал Юсуф, —

Обрадуется мир, на вас взглянув,

И вы, и я — мы созданы из глины,

Посеял в нас зерно творец единый.

Не надо вам, познавшим благодать,

Пред каждым голову свою склонять.

Оставьте унижения дорогу,

Идите лишь путем служенья богу».

Вот так Юсуф послушных поучал,

Беспечных, простодушных просвещал.

Из уст рабынь, исполненных почтенья,

Юсуфу раздавались восхваленья...

Проснулась Зулейха, лицом светла,

К возлюбленному радостно пошла.

Увидела, сидит прекраснолицый,

Рабыни вкруг него — как ученицы.

Сказала: «О пленяющий сердца,

Мне приносящий радость без конца!

Мое смятенье ты и упоенье,

Мое волненье и успокоенье!

Из нового источника испив,

По-новому сегодня ты красив.

Скажи, что ночью делал ты? Откуда

Твоей красы невиданное чудо?

Иль, жизнетворною вспоен водой,

Затмил ты всех красавцев красотой?

Иль, шепоту внимая дев желанных,

Жасминоликих и серебростанных,

Познал ты новой красоты родник

И совершенства нового достиг?

Как плод среди других плодов счастливых,

Красавец расцветает средь красивых!»

Она сказала много нежных слов,

Но был Юсуф по-прежнему суров.

Потуплены глаза, уста закрыты,

Зарделись от смущения ланиты.

Поник он головою от стыда,

Ни слова не сказал он ей тогда.

Когда она увидела такое

Упрямство, равнодушие глухое,

Сгорела в пламени ее душа,

Досадой, безнадежностью дыша.

Поняв: его суровость беспредельна,

Она, любовью ранена смертельно,

Кормилицу на помощь позвала

И тайную беседу повела.

Сказала: «Ты моей души светило,

А плоть мою ты силой одарила!

Ты плоть мою вскормила молоком,

Вспоила душу блага родником.

Сильна твоей любовью, расцвела я,

От матери такой любви не зная!

О, если б ты, источник доброты,

Мне помогла достичь моей мечты!

Доколе мне терпеть печаль разлуки,

И горе, и неслыханные муки?

Что пользы от того, что мы вдвоем,

Когда мы как чужие с ним живем?

Что сотворится от воды и глины,

Когда душа и тело не едины?»

— «О гурия! — сказала та в ответ. —

Красавица, каких не знает свет!

Кто красоты твоей измерит меру?

У мудрых похищаешь ум и веру!

Художник Чина, образ твой любя,

Изобразил бы в капище тебя, —

Вдруг стали бы все идолы живыми,

Они б рабами сделались твоими.

Горам открыла б красоту ланит —

Сгорел бы от любви к тебе гранит.

Когда бы саду стройный стан явила,

Ты б высохшие ветви оживила.

Сметали б лани с твоего пути

Колючки, чтоб в степи могла пройти.

Ты так прекрасна — почему же ныне

Впадаешь в безнадежность и унынье?

Свой взор стрелою сделай, луком — бровь:

Красавца покорит твоя любовь!

На пиршестве желанья долгожданном

Свяжи его своих волос арканом.

Расставь ему улыбок западни,

Их сладостью красавца ты плени».

А Зулейха: «Что молвить остается?

Мне столько от Юсуфа достается!

Юсуф не хочет на меня глядеть,

Так как же мне Юсуфом овладеть?

О, если бы в зрачок мне превратиться,

В его глазу навеки поселиться!

О, если, на меня взглянув разок,

Он понял бы, как жребий мой жесток!

Хотя бы состраданием, не боле,

Он облегчил мне горесть тяжкой боли!

Не только красотой, что ярче дня, —

Он равнодушием казнит меня!»

Ответила кормилица седая:

«О ты, пред кем поблекли девы рая!

Знай: дело я задумала одно,

Устроит все твои дела оно.

Однако нужно для такого дела,

Чтоб злата, серебра ты не жалела.

Построю дивный, как Ирем, чертог,

И пусть художник, мастер и знаток,

Тебя на всех стенах живописует,

В объятиях Юсуфа нарисует.

Когда тебя, на живопись взглянув,

Найдет в своих объятиях Юсуф,

Он дрогнет и любовью загорится,

И красоте могучей покорится».

Ее совет приняв, свое добро

Ей Зулейха вручила — серебро

И золото, чтоб сердце успокоить,

И приказала ей дворец построить.

Строители дворца передают:

Когда взялась кормилица за труд,

Она к себе потребовала властно

Художника, чье мастерство прекрасно.

Он все основы зодчества постиг,

Он вещих звезд пророчества постиг.

Он изучил законы Птолемея,

Эвклид смущался, спорить с ним не смея.

Когда б на небо он подняться мог,

Сатурна он украсил бы чертог

Лишь в руки брал резец художник гордый

И глиной становился камень твердый.

Когда он зданья образ рисовал,

Он тысячу рисунков создавал,

Его перо писало, жизнь рождая,

Как бы живой водою обладая.

Когда б на камне птицу вывел он,

Взлетел бы камень, славой окрылен...

Воздвигнутый руками золотыми,

Дворец блистал стенами золотыми;

Его суфа — рассвета ранний блеск,

Его покои — упований блеск.

В его проходах мрамор тешил взоры,

Слоновой кости на дверях узоры.

Слились в одно семь залов, и сверкал

Престолом бесподобным каждый зал,

Особым камнем каждый облицован,

Особым цветом каждый разрисован,

А зал седьмой, как небосвод седьмой,

Гордился девственною белизной.

На сорока столбах — изображенья

Зверей и птиц, исполненных движенья.

А снизу — лани в мускусный приют

По основаньям золотым бегут.

А на полу — из золота павлины,

Жемчужинами хвост украшен длинный.

Воздвиглось дерево до потолка,

Любого изумляя знатока

Серебряным стволом, и бирюзою

Листвы, и золотых ветвей красою.

А птицы на ветвях сидят, поют,

Рубины — клювы, крылья — изумруд.

Такой листвою весь дворец украшен,

Что листьям не был вихрь осенний страшен.

Искуснейший художник светлый зал

Портретами влюбленных расписал.

Юсуф и Зулейха сидели рядом,

Обняв друг друга и лаская взглядом.

На той стене — уста у них слились,

На этой — руки их переплелись.

Взглянул бы ты на двух влюбленных счастье,

И сам бы задохнулся ты от страсти!

Как свод небесный, был дворец высок,

Сиял луной и солнцем потолок.

Сказал бы ты, взглянув на эти стены:

Цветник благоухает несравненный!

Напоминала роспись о весне,

Переливались розы на стене,

Склонялись розы в том саду друг к другу,

Казалось: милый обнимал подругу.

Казалось: то блаженства дивный сад,

На ложе сладострастья розы спят.

Короче: был чертог подобен чуду,

В нем образы влюбленных жили всюду.

Куда б ни бросил взоры ты свои,

Ты видел только образы любви.

В Юсуфа Зулейха сильней влюбилась,

Когда краса чертога ей открылась.

При взгляде на кумирню вновь и вновь

В ней вспыхивала жаркая любовь...

На милое изображенье взглянем,

И словом «страсть» себя мы в сердце раним.

Оно в огонь бросает нас опять,

И жжет нас рабства жгучая печать.

Когда возвел дворец художник строгий,

Царевна стала украшать чертоги.

Китайскою парчой устлала пол,

Расставила и стулья и престол,

Повесила светильники, и в блеске

Соперничали пышные подвески.

Ковры она развесила, вздохнув:

Всё было здесь — отсутствовал Юсуф!

Вот правда: без любимого страдая,

С презреньем смотришь ты на кущи рая...

Решила так: Юсуфа позовет,

Окажет уваженье и почет,

В покое светлом с ним уединится,

Чтобы его красою насладиться,

Чтобы познал блаженство и Юсуф,

К ее устам живительным прильнув,

Чтобы она вкусила страсти нежной

В извивах мудрости его мятежной.

Стремясь его пленить, его любя,

Она сперва украсила себя.

К чему ей были кольца и запястья?

Но все ж надела их, желая счастья.

Сияла роза девственной красой,

Но стала краше, облита росой.

Она была свежа, благоуханна,

Ей свежести прибавили румяна.

Усмою брови подвела она,

И радугою сделалась луна.

Блистала, волосы переплетая,

Они дышали мускусом Китая.

Когда в ее глаза вошла сурьма,

Увидел мир, как необъятна тьма.

Юсуфа позвала, сказав: «Любимый!

Меня огонь сжигает негасимый.

Кипит любовной смутою душа,

Горит сухою рутою душа!»

Она стояла перед ним, рыдая,

Чтобы луна явилась молодая,

С вершины счастья возвестив: «Живи,

Развеселись на празднике любви!»

Не знал Юсуф, что во дворце таилось,

Лишь тонко по цветам вода струилась.

Взяла Юсуфа за руку: «О ты,

Светильник зрячих, солнце чистоты!

Как ты красив, пленителен и строен!

Ты всех даров и милостей достоин.

Ты честно служишь мне, тобой дышу

И гордо цепи верности ношу.

Приди и властвуй надо мной по праву,

Приди, тебе хочу пропеть я славу!»

Сказав свою чарующую речь,

Решила в первый зал его увлечь.

Вошел он, обольстительная пери

За ним закрыла золотые двери.

Была не в силах Зулейха молчать,