Избранные произведения. I том

Глава 1

Роум — город на семи холмах. Говорят, что в одном из ранних циклов он был столицей. Я не знаю, ибо мое ремесло — наблюдать, а не запоминать, но когда я впервые бросил взгляд на Роум, подходя к нему в сумерках с юга, то понял, что в былые времена он действительно мог иметь громадное значение.

Даже теперь это огромный город с многотысячным населением.

Его прекрасные башни резко выделялись на фоне сумерек. Подобно маленьким вспышкам мигали огоньки. Небо слева полыхало немыслимым великолепием: солнце покидало свои владения. Развевающиеся лазурные, фиолетовые и малиновые полотнища сталкивались и смешивались друг с другом в ночном танце, который предвещал темноту. Справа от меня ночь уже пришла.

Я попытался отыскать семь холмов и сбился, но все же знал, что это великий Роум, к которому ведут все дороги, и я почувствовал благоговение и глубокое уважение к творению наших ушедших отцов.

Мы остановились возле длинной прямой дороги, глядя на Роум. Я сказал:

— Это хороший город. Мы найдем там работу.

Рядом вздрогнули ажурные крылья Эвлюэллы.

— И пищу? — спросила она высоким, похожим на звук флейты, голосом. — И кров? И вино?

— И пищу, и кров, и вино, — сказал я. — Все, что пожелаем.

— Сколько нам еще идти, Наблюдатель? — поинтересовалась она.

— Два дня. Три ночи.

— Если бы я полетела, это было бы намного быстрей.

— Для тебя, — сказал я. — Ты бы оставила нас далеко позади и никогда больше не увидела. Ты хочешь этого?

Она подошла ко мне и погладила грубую ткань моего рукава, а потом прижалась ко мне, как ласковый котенок. Крылья ее развернулись двумя большими газовыми полотнищами, сквозь которые был виден закат и вечерние огни: размытые, дрожащие, зовущие. Я почувствовал полуночный аромат ее волос. Я обнял и прижал к себе тонкое мальчишеское тело.

Она произнесла:

— Ты знаешь мое желание — следовать за тобой всюду, Наблюдатель.

Всюду!

— Я знаю, Эвлюэлла. Мы все-таки будем счастливыми, — сказал я и еще крепче обнял ее.

— Мы пойдем в Роум прямо сейчас?

— Я думаю, надо подождать Гормона, — ответил я, покачав головой. — Он скоро кончит свои изыскания. — Я не хотел говорить ей о своих тревогах.

Она еще ребенок. Ей всего лишь семнадцать весен. Что знала она о тревогах и годах? А я стар. Не так, конечно, как Роум, но все же достаточно стар.

— Пока мы ждем, — сказала она, — можно мне полетать?

— Ну конечно.

Я присел возле тележки и погрел руки у пульсирующего генератора, пока Эвлюэлла готовилась летать. Прежде всего она скинула одежду, ибо крылья ее были слишком слабы, и она не могла поднять дополнительный вес. Она быстро сбросила с ног стеклянные пузыри, освободилась от малинового жакета и мягких меховых туфелек. Угасающий свет на западе скользнул по ее изящной фигурке. Как и у всех Воздухоплавателей, у нее не было излишних выпуклостей: ее груди были небольшими бугорками, ягодицы — плоскими, а бедра — такими узкими, что когда она стояла, казались, шириной всего несколько дюймов. Весила ли она больше квинтала? Сомневаюсь. Глядя на нее, я чувствовал себя вызывающим отвращение великаном, а ведь я не такой уж и крупный мужчина.

Она опустилась на колени у края дороги и склонила голову к земле, произнося ритуальные слова, которые говорят все Воздухоплаватели перед полетом. Она стояла спиной ко мне. Ее тонкие крылья трепетали, наполняясь жизнью, вздымались, словно развевающийся на ветру плащ. Я не мог понять, как эти крылья могли поднять даже такое легонькое тело, как тело Эвлюэллы.

Они не были крыльями ястреба, они были крыльями бабочки, все в тонких прожилках, прозрачные, испещренные тут и там эбеновыми, бирюзовыми и алыми пятнами пигмента. Прозрачные связки соединяли их с плоскими пучками мускулов ниже острых лопаток, но вот чего у нее не было, так это массивной килевой кости, присущей всем крылатым существам, и необходимых для полета мощных мускулов. Да, я знал, что Воздухоплаватели используют для полета не только мускулы, что в их обучение входят и мистические дисциплины. Пусть так, но я, входящий в Союз Наблюдателей, скептически относился к таинственным союзам.

Эвлюэлла умолкла. Она поднялась, поймала крыльями ветер и взмыла на несколько футов. Осталась на этой высоте между небом и землей, а крылья ее бешено взбивали воздух. Ночь еще не совсем наступила, а крылья Эвлюэллы были ночными крыльями. Днем она вообще не смогла бы полететь, ибо чудовищное давление солнечных лучей моментально отбросили бы ее наземь.

Сейчас, посредине между вечером и ночью, было не самое лучшее время для полета. Я видел, как остатки света погнали ее на восток. Ее руки молотили воздух, словно помогая крыльям. Ее маленькое заострившееся личико сосредоточенно застыло: на тонких губах были слова ее союза. Она сложилась пополам, потом резко выпрямилась, стала медленно поворачиваться и вдруг сразу взлетела в горизонтальном положении, а крылья ее продолжали работать. Ну же, Эвлюэлла! Ну!

Она вдруг оказалась в вышине, словно одной только своей волей победила блистающий еще в небе свет.

Я с удовольствием глядел на ее обнаженную фигуру, белеющую в ночном небе. Я видел ее отчетливо, ибо глаза Наблюдателя зорки. Она уже была на высоте пяти ее ростов, и крылья распахнулись во всю ширь, затмевая башни Роума. Она помахала мне. Я послал ей поцелуй и слова любви. Наблюдатели не женятся, не бывает у них и искусственно выращенных детей, но Эвлюэлла была мне словно дочь, и я гордился ее полетом. Мы странствовали вместе всего лишь год с тех пор, как встретились в Эгапте, но у меня было такое чувство, что я знал ее всю долгую жизнь. От нее ко мне поступали новые силы. Я не знаю, что именно. Спокойствие? Знание? Череда тех дней, когда ее не было на свете? Я надеялся только, что она любит меня так же, как я люблю ее.

Она была уже высоко в небе, кружилась, парила, планировала, выделывала пируэты, танцевала… Ее длинные черные волосы готовы были оторваться от головы. Ее тело казалось случайным придатком к этим огромным крыльям, которые переливались, блестели и трепетали в ночи. Она взмыла еще выше, наслаждаясь тем, что вырвалась из плена земного тяготения, заставляя меня все более чувствовать мою прикованность к земле, и вдруг резко, как тоненькая ракета, метнулась в сторону Роума. Я видел ее босые ноги, кончики крыльев; и вот уже не мог разглядеть ничего.

Я вздохнул, засунул руки под мышки, чтобы согреться. Как так получилось, что я чувствовал зимний холод, а девочка Эвлюэлла могла совершенно раздетой парить в воздухе?

Шел двенадцатый, из двадцати, час, и это было время для моего наблюдения. Я подошел к тележке, открыл футляры и приготовил инструменты.

Некоторые цифры пожелтели и поблекли; стрелки индикаторов потеряли люминесцентное покрытие; пятна морской соли испещряли футляры изнутри память о том времени, когда в Земном океане на меня напали пираты.

Истертые и потрескавшиеся рычажки и переключатели привычно поворачивались под моими руками, когда я начал подготовку. Первые молитвы — о свободном от посторонних мыслей и готовом воспринимать мозге; затем — о родстве со всеми инструментами; еще одна — о внимательном наблюдении, поиске врагов человека среди звездного неба. Таково мое умение, мое ремесло. Я поворачивал рукоятки и нажимал кнопки, выбрасывая из головы все мысли, готовя себя к превращению в продолжение моих инструментов.

Я почти переступил порог и находился в первой фазе наблюдения, когда глубокий звучный голос позади меня спросил:

— Ну, Наблюдатель, как дела?

Глава 2

Я привалился к тележке. Нельзя так резко отвлекать человека от работы. Это всегда болезненно. На мгновение в мое сердце впились когти.

Лицо стало горячим: глаза ничего не видели, рот наполнился слюной. Я со всей возможной поспешностью предпринял защитные меры, чтобы замедлить метаболизм и отключиться от своих инструментов. Я обернулся, насколько можно скрывая дрожь.

Гормон, третий член нашей маленькой компании, стоял, весело скалясь, и смотрел на мое недовольство. Я не мог сердиться на него. Не следует сердиться на несоюзных, что бы ни произошло.

Я с усилием произнес сквозь сжатые губы:

— Твои изыскания увенчались успехом?

— И большим. Где Эвлюэлла?

Я показал вверх. Гормон кивнул.

— Ну, что ты обнаружил? — спросил я.

— Этот город, несомненно, Роум.

— Никто в этом и не сомневался.

— Я сомневался. Но теперь у меня есть подтверждения.

— Да?

— В кошеле. Погляди.

Он извлек из-под туники свой кошель, поставил его на землю рядом со мной, раскрыл настолько, чтобы туда могла пролезть рука. Бормоча что-то себе под нос, он начал вытаскивать нечто тяжелое из его нутра, нечто из белого камня: длинный мраморный цилиндр, как я теперь видел, длинный и изъеденный временем.

— Из храма императорского Роума! — восхищенно воскликнул он.

— Не надо было брать его оттуда.

— Погоди! — закричал он и снова сунул руку в кошель. Он вытащил полную пригоршню круглых металлических пластинок и со звоном высыпал их к моим ногам. — Монеты! Деньги! Погляди на них, Наблюдатель! Лица царей!

— Кого?

— Древних завоевателей. Разве ты не знаешь историю минувших веков?

Я с удивлением взглянул на него.

— Ты говоришь, что не входишь ни в один союз, Гормон. А не может быть так, что ты — Летописец и скрываешь это от меня?

— Погляди на мое лицо, Наблюдатель. Могу ли я принадлежать к какому-нибудь союзу? Разве Измененного туда возьмут?

— Пожалуй, — сказал я, оглядывая его золотистые волосы, толстую восковую кожу, багрово-красные глаза, щербатый рот. Гормон был вскормлен гератогенетическими лекарствами. Это был урод, прекрасный в своем роде, но все-таки урод. Измененный, вне человеческих законов и обычаев Третьего Цикла Цивилизации. У Измененных не было даже своего союза.

— Тут есть кое-что, — сказал Гормон. Кошель был невероятно вместительным, в его серый морщинистый зев мог при необходимости войти целый мир, и в то же время он был размером с руку, не больше. Гормон достал оттуда части механизмов, катушки с записями, угловатые предметы из коричневого металла, которые могли быть старинными инструментами, три квадратика сверкающего стекла, пять обрывков бумаги (БУМАГИ!) и еще целую кучу разных старинных вещей.

— Видишь, — сказал он. — Плодотворная прогулка, Наблюдатель. И все это собрано не просто так. Каждая вещица записана, снабжена этикеткой: пласт, возраст, местонахождение. Здесь у нас десять тысячелетий Роума.

— А стоило ли брать эти вещи? — спросил я с сомнением.

— Почему бы и нет? Кто их хватится? Кто в наше время заботится о прошлом?

— Летописцы.

— Для их работы не нужны предметы.

— Но зачем тебе это нужно?

— Меня интересует прошлое, Наблюдатель. Я несоюзный, и я увлекаюсь наукой. Что тут такого? Разве урод не может искать знания?

— Конечно, конечно. Ищи, если хочешь. Заполняй свое время. Это Роум.

На восходе мы отправимся. Я надеюсь найти там работу.

— У тебя могут быть затруднения.

— Почему это?

— В Роуме сейчас полно Наблюдателей, можешь не сомневаться. Вряд ли будет большая нужда в твоих услугах.

— Я буду искать милости Принца Роума, — сказал я.

— Принц Роума — холодный, тяжелый и жестокий человек.

— Ты его знаешь?

Гормон пожал плечами.

— Слыхал кое-что, — он начал затискивать свои сокровища обратно в кошель. — Попытай счастья, Наблюдатель. Разве у тебя есть выбор?

— Никакого, — сказал я, и Гормон рассмеялся, а я — нет.

Он засовывал свою добычу обратно.

Я обнаружил, что глубоко задет его словами. Он казался слишком уверенным в себе в этом непостоянном мире, этот несоюзный тип, уродливый мутант, человек с нечеловеческим обличьем. Как он мог быть таким холодным, таким меняющимся? Он жил, ни капельки не интересуясь бедственностью своего положения, и задирал всякого, кто выказывал страх. Гормон странствовал с нами девятый день, мы повстречали его в древнем городе у подножья вулкана, к югу от берега моря. Я и не предполагал, что он присоединится к нам. Он предложил себя сам, с согласия Эвлюэллы, как я думаю. Дороги темны и холодны в это время, леса кишат всевозможным зверьем, и старый человек, путешествующий с девочкой, должен благодарить судьбу, если с ними хочет идти мускулистый парень вроде Гормона. Хотя иногда бывали мгновения, когда я желал бы, чтобы его не было с нами. Как сейчас, например.

Я медленно вернулся к своей тележке.

Гормон произнес, словно только сейчас заметил:

— Я оторвал тебя от наблюдения?

Я мягко произнес:

— Да.

— Извини. Продолжай свое дело, я оставлю тебя с миром, — и он подарил мне свою ослепительную кривую улыбку, настолько полную очарования, что она совершенно сгладила высокомерие его слов.

Я нажимал кнопки, поворачивал рукоятки, наблюдал за циферблатами. Но я не впадал в транс, ибо мне мешало присутствие Гормона и страх, что он снова нарушит мою сосредоточенность в самый важный момент вопреки своему обещанию. Я все-таки не выдержал и отвел взгляд от своей аппаратуры.

Гормон стоял на другой стороне дороги, вытягивал шею, чтобы разглядеть хоть какой-нибудь след Эвлюэллы. Когда я повернулся к нему, он это почувствовал.

— Что-нибудь не так, Наблюдатель?

— Нет. Просто момент для работы неподходящий. Я подожду.

— Скажи мне, — спросил он, — когда враги Земли придут со своих звезд, твои машины действительно смогут узнать об этом?

— Уверен, что да.

— А потом?

— Потом я дам знать Защитникам.

— После чего твоя работа будет больше никому не нужна?

— Наверное, — сказал я.

— А почему вас целый союз? Почему не один специализированный центр, где проводятся наблюдения? Для чего нужна сеть странствующих Наблюдателей, бесконечно куда-то идущих?

— Больше векторов детекции, — пояснил я. — Больше вероятность раннего обнаружения вторжения.

— Тогда отдельный Наблюдатель может старательно проводить свои наблюдения и ничего не замечать, если оккупанты будут рядом.

— Так могло бы быть. Поэтому мы и используем большое количество Наблюдателей.

— Я думаю, вы доводите дело до крайности, — заметил Гормон. — Ты действительно веришь во вторжение?

— Да, — подтвердил я жестко, — иначе моя жизнь прошла бы впустую.

— А зачем людям со звезд нужна Земля? Что у них тут, кроме осколков древних империй? Что они будут делать с захудалым Роумом? С Перришем? С Ерслемом? Прогнившие города! Полусумасшедшие принцы! Послушай, Наблюдатель, признайся: вторжение — миф, и трижды в день ты совершаешь совершенно бессмысленные действия, а?

— Мое ремесло, моя наука — наблюдать. Твое — ржать. У каждого свои склонности, Гормон.

— Ну, извини, — сказал он с ужасающей насмешкой. — Иди и наблюдай.

— Иду.

Я в бешенстве повернулся к своим инструментам, решив теперь игнорировать любое его вмешательство, каким бы жестоким оно ни было.

Звезды глядели на меня; я всматривался в сверкающие созвездия, и мозг мой автоматически регистрировал многочисленные миры.

«Будем Наблюдать, — думал я. — Будем бодрствовать, вопреки шутникам».

Я впал в транс.

Вцепился в рукоятки и разрешил рвущемуся потоку энергии пронзить меня. Я разрешил своему мозгу занять всю Вселенную и стал выискивать проявления враждебности. Какой экстаз! Какое невыразимое наслаждение! Я, который никогда не покидал своей маленькой планетки, скитался по черным пространствам Вселенной, несся от полыхающей звезды к полыхающей звезде, видел планеты, крутящиеся подобно волчкам. Лица поворачивались ко мне, когда я пролетал мимо, лица без глаз и с множеством глаз, вся доступная мне населенная множеством рас Галактика. Я искал малейшее сосредоточение враждебной силы. Я исследовал подземные шахты и военные укрепления. Я искал, как ищу четырежды в день в течение всей своей долгой жизни, обещанных нам оккупантов, завоевателей, которым на склоне дней предназначено захватить наш изрядно потасканный мир.

Я не нашел ничего, а когда вышел из транса, потный и выдохшийся, увидел Эвлюэллу.

Она опустилась пером райской птицы. Гормон окликнул, и она подбежала к нему, босая, с подпрыгивающими маленькими грудями, и он раскинул свои сильные руки навстречу ее хрупкости, и они обнялись, не страстно, но радостно. Когда он отпустил ее, она повернулась ко мне.

— Роум! — воскликнула она. — Роум!

— Ты его видела?

— Весь! Тысячи людей! Огни! Бульвары! Рынок! Развалины зданий прошлых циклов! Ах, Наблюдатель, до чего же прекрасен Роум!

— Тогда твой полет был удачным, — сказал я.

— Чудо!

— Завтра мы отправимся в путь и остановимся в Роуме.

— Нет, Наблюдатель, вечером, сейчас же! — возразила она словно упрямая девчонка, лицо ее светилось возбуждением. — Нам осталось совсем чуть-чуть! Гляди, это же совсем рядом!

— Нам лучше сперва отдохнуть, — сказал я. — Не хотим же мы появиться в Роуме совсем усталыми.

— Мы сможем отдохнуть, когда будем там, — настаивала Эвлюэлла. — Идем! Собирай все вещи! Ты ведь уже провел наблюдение, да?

— Да, да.

— Тогда идем. В Роум! В Роум!

Я оглянулся на Гормона, ища поддержки. Уже наступила ночь, пришло время разбивать лагерь, чтобы немного поспать.

На этот раз Гормон присоединился ко мне. Он сказал девушке:

— Нам всем надо отдохнуть. Мы отправимся на рассвете.

Эвлюэлла надула губы.

Сейчас она более чем когда-либо походила на ребенка. Крылья ее опали, несформировавшееся тело поникло. Она обидчиво свернула крылья, превратившиеся в два комочка на спине размером с кулак, собрала разбросанную по дороге одежду. Пока мы разбивали лагерь, она одевалась. Я разделил пищевые таблетки. Мы залезли в спальные мешки. Я заснул с трудом, и мне снилась Эвлюэлла на огненном фоне разваливающейся на куски Луны, и летящий рядом с ней Гормон. За два часа до рассвета я поднялся и провел первое наблюдение нового дня, пока они еще спали. Потом я поднял их, и мы направились прямиком к сказочному городу Империи, направились прямо к Роуму.

Глава 3

Утренний свет был ярок и резок, словно мы шли по молодому, только что созданному миру. Дорога была совершенно пуста. В последнее время люди не так уж много путешествуют, если только они не Пешеходы по обычаю или профессии, как я, например.

Лишь изредка мы уступали дорогу обгоняющей нас колеснице какого-нибудь члена союза Магистров, влекомой дюжиной равнодушных животных-ньютеров, впряженных в три-четыре ряда. Четыре таких экипажа обогнали нас в первые два часа нового дня. Каждый был тщательно занавешен и закупорен, чтобы скрывать гордые черты Магистра от взглядов простого люда, вроде нас. Еще мимо нас промчалось несколько колесных экипажей, загруженных чем-то доверху, да проплыла над головами группа флотеров. В основном же дорога была предоставлена нам.

В окрестностях Роума виднелись многочисленные следы прошлого: одиноко стоящие колонны, остатки акведуков, транспортирующих ничто, ниоткуда и в никуда, порталы исчезнувших храмов. Это был древнейший Роум, но и здесь был вклад более поздних веков: хижины крестьян, купола насосных станций, пустые жилые башни. Изредка мы встречали обгоревший корпус какого-нибудь древнего летательного аппарата. Гормон все это исследовал, иногда отбирал образцы. Эвлюэлла глядела, широко открыв глаза и не говоря ни слова. Мы шли и шли, пока перед нами не поднялись городские стены.

Они были сложены из синего глянцевитого камня и в восемь раз превышали человеческий рост. Наша дорога уходила под арку с выступающим вперед козырьком. Ворота были открыты. Когда мы подошли к ним, навстречу приблизилась фигура в капюшоне и маске. Человек необыкновенного роста, одетый в темную одежду союза Пилигримов. Никто не может приближаться к Пилигриму по собственному желанию, но должен выжидать, если тот кивнет.

Пилигрим кивнул.

Он произнес сквозь металлическую решетку:

— Откуда?

— С юга. Я немного пожил в Эгапте, потом перебрался в Талию по Межконтинентальному Мосту, — ответил я.

— Куда теперь?

— В Роум, но ненадолго.

— Как наблюдение?

— Как обычно.

— У тебя есть где остановиться в Роуме? — спросил Пилигрим.

Я покачал головой.

— Мы надеемся на доброту Воли.

— Воля не всегда добра, — произнес Пилигрим отсутствующим тоном. — В Роуме невелика нужда в Наблюдателях. Зачем ты идешь с Летательницей?

— За компанию. И потому, что она молода и нуждается в защите.

— А кто тот, другой?

— Он несоюзный. Измененный.

— Это я и сам вижу. Но почему он с тобой?

— Он силен, а я стар, и потому мы путешествуем вместе. Куда ты направляешься, Пилигрим?

— В Ерслем. Разве есть для Пилигрима другой путь?

Я пожал плечами. Пилигрим сказал:

— Почему бы тебе не пойти со мной в Ерслем?

— Моя дорога лежит на север, а Ерслем на юге, рядом с Эгаптом.

— Ты был в Эгапте и не был в Ерслеме? — спросил он ошеломленно.

— Да. Просто не было времени идти в Ерслем.

— Идем сейчас. Мы пойдем по этой дороге вместе, Наблюдатель, и будем говорить о старых временах и о временах, которым быть, и я буду помогать тебе в наблюдении; и ты будешь помогать мне в общении с Волей. Согласен?

Это было искушением. Перед моими глазами вспыхнуло видение золотого Ерслема, его священные здания, гробницы, места возрождения, где старые становились молодыми, его шпили, молитвенные дома. И хотя я был человеком, идущим по своей дороге, на мгновение мне захотелось повернуться и пойти с Пилигримом в Ерслем.

Я заколебался.

— Но мои товарищи…

— Оставь их. Мне запрещено странствовать с несоюзными, и я совсем не хочу странствовать с женщиной. Ты и я, Наблюдатель, пойдем в Ерслем вдвоем.

Эвлюэлла, стоящая к нам боком и хмурившаяся в продолжение всего разговора, бросила на меня полный испуга взгляд.

— Я не оставлю их, — сказал я.

— Тогда я пойду в Ерслем один, — сказал Пилигрим. Из его одежд высунулась рука с длинными, белыми, прижатыми друг к другу пальцами. Я почтительно коснулся их кончиков, и Пилигрим сказал:

— Да будет над тобой милость Воли, друг Наблюдатель. И когда ты будешь в Ерслеме, разыщи меня.

Он двинулся дальше, не произнося больше ни слова.

Гормон сказал мне:

— Тебе ведь хотелось пойти с ним. Хотелось?

— Я думал об этом.

— Что ты нашел в Ерслеме такого, чего не найдешь здесь? Тот священный город и этот тоже. Здесь ты сможешь отдохнуть. Не похоже, что ты готов сейчас к долгому путешествию.

— Может, ты и прав, — согласился я и, собрав последние силы, широким шагом подошел к воротам Роума.

Изучающие глаза обследовали нас сквозь прорези в стене. Когда мы наполовину прошли ворота, нас остановил толстый рябой Стражник с отвислыми щеками и спросил, какие у нас дела в Роуме. Я назвал свой союз и цель прибытия, и на его лице мелькнула гримаса неудовольствия.

— Отправляйся куда-нибудь в другое место, Наблюдатель. Нам нужны только те, кто приносит пользу.

— Наблюдение тоже приносит пользу, — произнес я взбешенно.

— Не сомневаюсь, не сомневаюсь, — он покосился на Эвлюэллу. — Это кто? Наблюдатели не женятся. Не так ли?

— Она всего лишь моя спутница.

Страж хрипло заржал.

— Готов поспорить, по этой дороге ты путешествуешь часто. Не думаю, чтобы ей этого хватало. Сколько ей, тринадцать, четырнадцать? Подойди сюда, детка. Разреши мне обыскать тебя. Нет ли у тебя контрабанды? — и он стал быстро ощупывать ее, затем нахмурился, когда добрался до ее грудей, и поднял брови, когда наткнулся на холмики крыльев под лопатками. — Что такое? Сзади больше, чем спереди? Летательница, а? Грязное это дельце.

Летательницы, путешествующие со старыми вонючими Наблюдателями. — Он закудахтал и сунул руку еще дальше.

Гормон с яростью шагнул к нему, в его глазах сверкнула смерть. Я вовремя схватил его за руку и с силой оттащил назад, пока он не погубил всех нас. Он рванулся, чуть не повалив меня, потом вдруг присмирел, стих и сохранял ледяное спокойствие, пока толстый Страж не закончил поиски «контрабанды».

Прошло некоторое время, после чего Страж повернулся к Гормону и спросил:

— А ты что такое?

— Несоюзный, ваша милость, — ответил тот резким тоном. — Смиренный и никчемный продукт гератогенетики, но все же, тем не менее, свободный человек, желающий войти в Роум.

— Будто у нас мало уродов.

— Я мало ем и много работаю.

— Ты работал бы еще больше, если был бы Ньютером, — сказал Страж.

Гормон вспыхнул. Я спросил:

— Можно нам пройти?

— Один момент. — Страж надвинул на голову шлем мыслепередатчика, и глаза его сузились, когда он передавал сообщение в хранилище памяти. Лицо его напряглось, потом расслабилось, и спустя несколько секунд пришел ответ. Он был нам не слышен, но появившееся на лице Стража растерянное выражение с очевидностью говорило, что не было найдено ни единой причины, чтобы закрыть нам доступ в Роум.

— Проходите, — сказал он. — Все. Быстро!

Мы прошли в ворота.

Гормон сказал:

— Я мог оставить от него мокрое место.

— А вечером тебя бы ньютировали. А так — немного терпения, и мы в Роуме.

— Но то, как он лапал ее…

— Тебя слишком притягивает Эвлюэлла, — сказал я. — Помни, что она — Летательница и сексуально несовместима с Несоюзными.

Гормон проигнорировал эту шпильку.

— Она хочет меня не больше, чем ты, Наблюдатель. Но мне больно видеть, как ее обхаживают подобным образом. Я бы убил его, не оттащи ты меня.

Эвлюэлла сказала:

— Теперь, когда мы в Роуме, где же мы остановимся?

— Сперва дай мне найти квартиру моего союза, — ответил я. — Я зарегистрируюсь в гостинице Наблюдателей. А потом, пожалуй, мы пойдем в Зал Летателей за едой.

— А потом, — сказал Гормон сухо, — мы пойдем к Несоюзным — на Сточную Канаву — за медяками.

— Мне жалко тебя, потому что ты Измененный, — сказал я ему, — но мне кажется, что жалеть себя — некрасиво. Идем.

Мы шли по вымощенной булыжником, продуваемой ветром улице, шли по Роуму. Мы были сейчас внутри наружного кольца города, где были низкие приземистые здания, увенчанные громоздкими корпусами защитных установок.

Внутри возвышались сверкающие башни, которые мы видели с полей прошлой ночью. Остатки старого Роума, тщательно сохраняемые в течение десяти тысяч лет, а то и больше; рынок, заводская зона, горбы станций связи, храмы Воли, хранилища памяти, убежища спящих, братства инопланетян, правительственные здания, штаб-квартиры всевозможных союзов.

На углу, рядом со зданием второго цикла со стенами из какой-то резиноподобной массы, я обнаружил общественный мыслешлем и надел его на голову. В тот же момент мои мысли рванулись вниз по кабелю, достигли мыслераспределителя, откуда идут отводы к мозгам-накопителям хранилищ памяти. Я миновал распределитель и увидел сам мозг, морщинистый, бледно-серый на фоне зелени его обиталища. Один Летописец как-то говорил мне, что в прошлые циклы люди делали машины, чтобы те думали за них, хотя эти машины были ужасно дороги, занимали много места и пожирали огромное количество энергии. И это было не самое смешное чудачество предков; но зачем строить искусственный мозг, когда смерть каждый день дарит столько великолепных натуральных мозгов, которые можно поместить в хранилище памяти? Может, они не знали, как это делается? В это трудно поверить.

Я назвал мозгу свой союз и спросил координаты нашей гостиницы. Ответ пришел сразу же, и мы отправились дальше: Эвлюэлла с одной стороны, Гормон — с другой, а я, как всегда, катил тележку, на которой размещались мои инструменты.

Город был запружен людьми. Ни в Эгапте, ни в любом другом месте во время моих северных странствий мне не приходилось видеть таких толп. Улицы были полны Пилигримов — таинственных, прячущих лица под масками. Их толкали озабоченные Летописцы и мрачные торговцы. И то тут, то там вкрапления Мастеров. Эвлюэлла увидела уже нескольких Летателей, но догмы ее союза не позволяли ей приветствовать их, пока она не прошла ритуального очищения. Горько говорить, что мне повстречалось много Наблюдателей, и все они смотрели на меня с недовольством и недружелюбно. Еще я заметил множество Защитников и членов малых союзов: Разносчиков, Слуг, Производственников, Писцов, Связистов и Транспортников. И, конечно же, бесчисленное множество ньютеров, молчаливо и смиренно делающих свои дела, и кучу инопланетян всевозможного вида, бредущих по улицам. Большинство из них, видимо, были туристами, некоторые же прилетели по делам, которые они имели с угрюмыми, подтачиваемыми болезнями людьми Земли. Я заметил немало Измененных, осторожно пробирающихся сквозь толпу. И никто из них не выглядел так гордо, как идущий рядом со мной Гормон. Среди себе подобных он был просто уникумом; все прочие, пятнистые, пегие и искривленные, с недостатком или избытком конечностей, деформированные на тысячу ладов, были настороженными, носящимися, шаркающими, шепчущими, заискивающими существами; это были владельцы тощих кошельков и высохших мозгов, торговцы печалью и перекупщики надежды, и никто из них не держался с подобным достоинством, даже если и считал себя человеком.

Указания мозга были точны. Мы добрались до гостиницы Наблюдателей меньше, чем за час. Я оставил Эвлюэллу и Гормона на улице, а сам вкатил тележку во двор.

В холле слонялось около дюжины членов моего союза. Я сделал обычный приветственный знак, и они лениво ответили мне. И это те, на ком зиждется безопасность Земли! Раззявы и слюнтяи!

— Где можно отметиться? — спросил я.

— Новенький? Откуда?

— Последний раз отмечался в Эгапте.

— Там бы и оставался. Здесь нет нужды в Наблюдателях.

— Где можно отметиться?

Хлыщеватый парнишка показал на экран в углу. Я подошел и положил на него пальцы, дождался вопроса и сказал свое имя, которое Наблюдатель имеет право говорить только другому Наблюдателю и только в гостинице. Экран засветился, и человек с выпученными глазами, с эмблемой Наблюдателя на правой, а не на левой руке, что свидетельствовало о его высоком положении в союзе, повторил мое имя и сказал:

— Тебе следовало бы разузнать все получше, прежде, чем идти в Роум.

Гостиница переполнена.

— Я ищу лишь крова и работы.

— Человек с твоим чувством юмора должен входить в союз Клоунов, сказал он.

— Я не вижу тут ничего смешного.

— Согласно законам, принятым большинством голосов на нашей последней сессии, гостиница не обязана принимать новых постояльцев, если не имеет такой возможности. Мы не имеем такой возможности. Всего хорошего, дружище.

Я был ошеломлен.

— Я ничего не знаю о таком ограничении! Это невозможно! Чтобы союз вышвыривал своего члена из собственной гостиницы… когда он является с оббитыми ногами, еле живой от усталости, человека моих лет, пришедшего из Эгапта по Межконтинентальному Мосту, голодного, чужого в этом городе…

— Почему ты сперва не связался с нами?

— Мне и в голову не пришло, что это необходимо.

— Новые ограничения…

— Разве может Воля допускать такие ограничения? — закричал я. — Я требую права! Вышвыривать на улицу того, кто Наблюдал, еще до того, как вы родились…

— Потише, братец, потише.

— Но у вас же есть какой-нибудь угол, где я могу спать… и объедки, чтобы накормить меня…

Голос мой из угрожающего перешел в умоляющий, и лицо его смягчилось, из равнодушного в сочувствующее.

— У нас нет места, нет еды. Теперь настали тяжелые времена для нашего союза, сам знаешь. Ходят разговоры, что нас вовсе распустят, как бесполезную роскошь, как прореху в кармане Воли. Мы очень ограничены в своих возможностях. В Роум все прибывают Наблюдатели, у нас сейчас очень скудный рацион, и если мы пустим тебя, рацион станет еще скудное.

— Но куда же мне идти? Что делать?

— Мой совет, — произнес он тихо, — проси милости у принца Роума.

Глава 4

Я сказал об этом Гормону, когда вышел, и тот, хохоча так, что морщинки на его впалых щеках налились кровью, словно рубцы, повторил:

— Милости Принца Роума… Милости Принца Роума…

— Таков обычай: те, кому не повезло, всегда просят покровительства у местного законодателя, — холодно произнес я.

— Принц Роума не знает, что такое милость, — сказал мне Гормон. — Принц Роума отрежет тебе руку или ногу, чтобы ты не помер с голоду.

— Может, — вмешалась Эвлюэлла, — мы попробуем найти гостиницу Летателей? Там нас накормят.

— Только не Гормона, — возразил я. — А мы должны думать друг о друге.

— Мы можем вынести ему еды, — сказала она.

— Лучше сперва отыщем дворец, — предложил я. — Пусть нам объяснят наше положение, а потом сообразим, как нам жить дальше.

Она, соглашаясь, кивнула, и мы отправились ко дворцу Принца Роума, к возвышающемуся на том берегу рассекающей город реки массивному зданию, выходящему на колоссальную площадь, окруженную колоннами. На площади нас сразу же обступили попрошайки всех сортов. Некоторые были даже не землянами. Ко мне бросился некто с клейкими усиками и сморщенным безносым лицом и принялся выпрашивать милостыню, пока Гормон не оттолкнул его, а через минуту еще одно существо, такое же странное, как и первое, — его кожа была покрыта люминесцирующими язвами, а конечности усеяны глазами, приникло к моим коленям и стало именем Воли умолять меня о милостыни.

— Я всего лишь бедный Наблюдатель, — сказал я и указал на тележку, и сам пришел сюда за милостью.

Но существо не уходило, рыдало, неразборчиво перечисляло все свои несчастья, и в конце концов, к огромному неудовольствию Гормона, я бросил несколько пищевых таблеток в похожую на полку сумку, висевшую у него на груди. Потом мы направились к дверям дворца. У портика нам предстало еще более неприятное зрелище: искалеченный Летатель. Хилые конечности вывернуты, одно крыло полуоторвано и короче обычного, другого крыла вовсе нет. Летатель обратился к Эвлюэлле, называя ее чужим именем и увлажняя ее туфельки такими крупными слезами, что там, где они падали, мех слипался и темнел.

— Поручись за меня в гостинице, — взмолился он. — Они выгнали меня потому, что я калека. Но если ты поручишься за меня…

Эвлюэлла объяснила, что она ничего не может сделать, потому что не живет в этой гостинице, но искалеченный Летатель не хотел отпускать ее.

Тогда Гормон с величайшей осторожностью поднял его, словно мешок сухих костей (чем он, собственно, и был), и поставил в сторонку. Мы поднялись по ступеням и оказались лицом к лицу с тройкой вежливых Ньютеров, которые спросили нас о наших намерениях и направили к следующему барьеру, за которыми стояли двое высоких Указателей. Они в унисон велели нам остановиться.

— Мы просим аудиенции, — сказал я. — Мы просим милости Принца.

— Аудиенция была четыре дня назад, — сказал Указатель справа. — Мы запишем вашу просьбу на ролик.

— Нам негде спать! — не выдержала Эвлюэлла. — Мы голодны! Мы…

Я одернул ее. Гормон тем временем залез в зев своего кошеля.

В его руке сверкнуло что-то яркое: кусочки золота, вечного металла, с оттисками бородатых лиц с ястребиными носами. Он нашел их, роясь в развалинах. Вначале бросил монету Указателю, который не пускал нас. Тот поймал ее на лету, провел пальцем по сверкающему аверсу, и монета исчезла в складках его одежды. Второй Указатель терпеливо ждал. Гормон, засмеявшись, бросил и ему.

— Может, — сказал я, подвернется какая-нибудь специальная аудиенция?

— Может, и подвернется, — ответил один из Указателей. — Проходите.

Мы прошли во дворец и остановились в огромном резонирующем пространстве, глядя на центральный проход, ведущий к окруженной защитой тронному залу в апсиде. Здесь было еще больше нищих — привилегированных, с переходящими по наследству грамотами — и толпы Пилигримов, Связистов, Летописцев, Музыкантов, Писцов и Указателей. Я слышал невнятные молитвы; я чувствовал запах ладана. Я ощущал колебания подземных гонгов. В прошлые циклы это здание было молитвенным домом одной из старейших религий христианства (как мне сказал Гормон, заставив меня опять подозревать, что он — Летописец, переодетый Измененным), и оно до сих пор сохраняло некоторую святость, хотя и использовалось сейчас в качестве резиденции роумского правительства. Но как же нам попасть к Принцу?

Я увидел слева маленькую узорчатую часовенку, к которой тянулась очередь преуспевающих Торговцев и Землевладельцев. Приглядевшись, я заметил три черепа над информационным устройством — знак хранилищ памяти а рядом дородного Писца. Сказав Гормону и Эвлюэлле, чтобы они подождали, я стал в очередь.

Она постоянно двигалась, и спустя примерно час я стоял у информатора.

Черепа без глаз смотрели на меня; внутри этих закупоренных коробок булькала питательная жидкость, поддерживающая деятельность мертвых, но все еще функционирующих мозгов, чьи биллионы биллионов синапсов теперь служили несравненными ячейками памяти. Писец, казалось, был ошеломлен тем, что в очереди оказался Наблюдатель, но прежде, чем он раскрыл рот, я быстро проговорил:

— Я пришел просить милости Принца Роума. Мы с друзьями не имеем крова. Мой собственный союз не принял меня. Что мне делать? Как я могу получить аудиенцию?

— Приходите через четыре дня.

— Я уже много дней ночевал на дороге. Теперь я нуждаюсь в отдыхе.

— Общественная гостиница…

— Но я же союзный! — запротестовал я. — Пока существует гостиница моего союза, меня не пустят в общественную, а мой союз отказал мне из-за каких-то новых ограничений и… Войдите в мое положение!

Писец устало сказал:

— Вы можете подать прошение о специальной аудиенции. Его отклонят. Вы можете попытаться.

— Где это?

— Здесь. Сформулируйте свою просьбу.

Я назвал себя черепам информационного устройства, назвал имена своих товарищей и их статус, а также объяснил ситуацию. Все это было выслушано и отправлено в хранилища памяти, куда-то глубоко под землю, и когда все было сделано, Писец сказал:

— Если прошение будет принято, вас известят.

— Где я должен буду находиться?

— Поближе к дворцу, я полагаю.

Я понял. Я должен буду присоединиться к легиону неудачников, забивших площадь. Сколько их надеялись на благосклонность Принца Роума и до сих пор находятся здесь месяцы, годы, ожидая, что им разрешат представиться? Ночуя на камнях, выпрашивая объедки, живя бессмысленной надеждой…

Я исчерпал все средства. Я вернулся к Эвлюэлле и Гормону; разъяснил им ситуацию и предложил приспосабливаться к жизни в этом городе, кто как сможет. Гормона, как несоюзного, пустят в любую ночлежку для ихней братии.

Эвлюэлла, наверное, найдет кров в своем союзе. Только мне придется ночевать на улице, впрочем, не впервой. Но я все же надеялся, что нам не придется разделяться. Я начал думать о нашей компании, словно о семье.

Странная мысль для Наблюдателя.

Мы двинулись к выходу, и в это время мой внутренний голос напомнил мне, что наступил час Наблюдения. Это моя обязанность и моя привилегия как только настанет время, проводить наблюдение там, где я нахожусь, независимо от обстоятельств. Поэтому я остановился, раскрыл тележку и приготовил инструменты. Гормон и Эвлюэлла остановились рядом.

Я видел косые взгляды и откровенную насмешку на лицах тех, кто проходил мимо. К Наблюдателю перестали относиться с уважением, ибо Наблюдаем мы долго, а обещанный враг так и не пришел. Но у каждого свое дело, пусть даже смешное с точки зрения другого. То, что для одних бессмысленный ритуал, для других — дело всей жизни. Я упрямо принудил себя впасть в транс. Мир метнулся назад, я взвился в небо. Знакомая радость наполнила меня, я рассматривал знакомые и не совсем знакомые места, мой мозг гигантскими прыжками мчался сквозь галактики. Не прячется ли где армада? Не стягиваются ли где войска для покорения Земли? Я вел наблюдение четыре раза в день, и то же делали остальные члены союза, каждый немного в разное время, так что в любую минуту на страже был чей-то недремлющий мозг. Не думаю, что это было пустой затеей.

Когда я вышел из транса, вдалеке послышался отдающий металлом голос:

— Дорогу Принцу Роума! Дорогу Принцу Роума!

Я заморгал, у меня перехватило дыхание, и я с усилием стряхнул с себя последние остатки транса. От угла дворца ко мне приближался позолоченный паланкин, сопровождаемый четырьмя шеренгами Ньютеров. Рядом с каждой шеренгой шел человек в богато украшенной одежде и блестящей маске Магистра, а возглавляла процессию тройка Измененных, коренастых и широкогрудых, чьи глотки копировали резонаторы лягушек-быков. При появлении они испустили величественный трубный рев.

Меня сильно поразило то, что Принц прибегал к услугам Измененных, пусть даже и обладающих таким даром.

Моя тележка стояла на пути этой величественной процессии, и я поспешно начал убирать инструменты, чтобы откатить ее раньше, чем все это великолепие надвинется на меня.

Голод и страх заставляли мои пальцы дрожать, и я никак не мог правильно поставить уплотнения. Чем больше я торопился, тем больше все валилось у меня из рук, а Измененные были уже так близко, что их рев оглушал, и Гормон бросился помогать мне, а я шикнул на него, ибо тому, кто не входит в мой союз, запрещено касаться моих инструментов. Я оттолкнул его, и в тот же момент авангард Ньютеров был рядом. Они готовы были пустить в ход сверкающие кнуты.

— Ради Воли! — воскликнул я. — Я — Наблюдатель!

И услышал в ответ тихий, спокойный голос:

— Оставьте его. Это Наблюдатель.

Движение прекратилось. Принц Роума заговорил.

Ньютеры отступили. Измененные умолкли. Носильщики поставили паланкин на землю. Толпа подалась назад, лишь Гормон, Эвлюэлла и я остались на месте. Занавеска из подпрыгивающих цепочек раздвинулась. Двое Мастеров поспешно бросились к паланкину и протянули руки сквозь звуковой барьер.

И появился Принц Роума.

Он был так юн! Он был совсем мальчишкой, волосы его были темными и прямыми, лицо — несформировавшимся. Но он был рожден повелевать, и, несмотря на всю его молодость, он был властителем, подобно которому я не видел. Его тонкие губы были плотно сжаты, орлиный нос был узок; его глаза, глубокие и холодные, были бездонными колодцами. Он был одет в богатые одежды союза Правителей, но на щеке его была насечка: двойной крест Защитников, а на плечи наброшена шаль Летописцев. Правитель может войти в любой союз, в который пожелает. Для Правителя странно не быть Защитником, но меня поразило то, что Принц был еще и Летописцем. Это не тот союз, где властвует жестокость.

Он со слабым интересом поглядел на меня и сказал:

— Ты выбрал странное место для наблюдения, старик.

— Час выбирает место, сир, — ответил я. — Я был здесь, и я выполнил свой долг. Я не мог знать, что вы пожелаете пройти здесь.

— Твое Наблюдение не обнаружило врагов?

— Никаких, сир.

Я был готов испытать судьбу, ухватиться за неожиданное появление Принца и попросить его покровительства, но его интерес ко мне таял, словно догорающая свеча, а я не осмелился заговорить, когда он смотрел в сторону.

Он довольно долго разглядывал Гормона, хмурясь и потирая пальцем подбородок. Потом его взгляд упал на Эвлюэллу. Глаза его посветлели.

Лицевые мускулы дрогнули, тонкий нос затрепетал.

— Подойди сюда, маленькая Летательница, — сказал он, кивнув. — Ты пришла с этим Наблюдателем?

Она испуганно кивнула.

Принц протянул к ней руку и сжал ее в кулак; она взмыла в воздух и опустилась перед паланкином, и с усмешкой, настолько неприятной, походившей на злобную гримасу, юный Правитель втащил Эвлюэллу за занавес.

В тот же момент двое Мастеров восстановили звуковой барьер, но процессия не двинулась с места. Я оцепенел. Рядом со мной замер Гормон. Его сильное тело застыло, словно в столбняке. Я откатил тележку на свободное место.

Шли бесконечные минуты. Придворные сохраняли молчание, рассеяно поглядывая по сторонам.

Наконец, занавеска снова раздвинулась. Эвлюэлла шагнула наружу и пошатнулась. Лицо ее было бледно, глаза часто мигали. Она выглядела ошеломленной. На щеках поблескивали струйки пота. Она чуть не упала, Ньютер подхватил ее и опустил на землю. Крылья ее топорщились под одеждой, превращая в горбунью и говоря мне, что она испытывает сильнейшее нервное потрясение. Она безмолвно подошла к нам неуверенной, шаркающей походкой, метнула на меня быстрый взгляд, бросилась к Гормону и прижалась к нему.

Носильщики подняли паланкин. Принц Роума покинул дворец.

Когда он исчез из виду, Эвлюэлла хрипло бросила:

— Принц даровал нам место в королевском приюте.

Глава 5

Управляющий, конечно же, не поверил нам.

Гости Принца размещаются в королевском приюте, который расположен на углу дворца, в небольшом саду, полном цветов и душистого кустарника.

Обычные обитатели этого приюта — Мастера и случайный Правитель. Иногда здесь находят себе тепленькое местечко особо важный Летописец, которому поручено какое-нибудь исследование, или занимающий высокое положение Защитник, прибывший с тайным стратегическим планом. Поселить в приюте Летательницу было бы делом чрезвычайно странным; пустить Наблюдателя явно нежелательным; разместить же Измененного или любого другого несоюзного — вообще выходящим за рамки допустимого. Когда мы явились, то были встречены Слугами, которые отнеслись к нам сперва весело, ибо приняли нас за шутников, потом — раздраженно, а после — презрительно.

— Убирайтесь! — сказали они нам в конце концов. — Подонки! Нечисть!

Эвлюэлла серьезно ответила:

— Принц предложил нам здесь места, и вы не можете нас прогнать.

— Убирайтесь! Убирайтесь! Гнилозубый Слуга вытащил нейродубинку и ткнул Гормона в лицо, отпустив при этом грязную шуточку насчет его несоюзности. Гормон вырвал у него дубинку, не обращая внимания на болезненный ожог, и ударил его ногой в живот так, что тот согнулся и, блюя, повалился на пол. В то же мгновение на помощь Слуге бросилась толпа Ньютеров. Гормон схватил другого Слугу и толкнул его навстречу бегущим: образовалась свалка. Дикие вопли и яростная ругань привлекли внимание почтенного Писца, который вразвалку подошел к дверям, приказал всем молчать и расспросил нас.

— Это легко проверить, — сказал он, когда Эвлюэлла все ему рассказала. — Пошли-ка запрос Указателю, да поживей! — приказал он Слуге.

Через несколько секунд затруднение было устранено, и нас пропустили.

Нам дали отдельные, но сообщающиеся комнаты. Я никогда не имел такой роскоши и, наверное, больше не буду иметь. Комнаты были обширны и высоки.

Пройти в них можно было через раздвижные двери, настроенные на присущий каждому человеку температурный спектр, что обеспечивало неприкосновенность жилища. Лампы вспыхивали по малейшему желанию хозяина, ибо свисающие с потолка шары и спрятанные в нишах стен светильники были светлячками одного из миров Огненной, обученными выполнять подобные команды. Окна открывались и закрывались по первому желанию. Когда они не были нужны, то занавешивались полупрозрачными, привезенными из других миров квазишторами.

Они играли не только декоративную роль, но и источали восхитительный аромат в соответствии с тем, что было на них изображено. Были в комнатах и шлемы мыслепередачи, связанные с главными мозговыми центрами. У шлемов были ответвления для вызова Слуг, Писцов, Указателей или Музыкантов.

Конечно же, человеку моего союза и в голову бы не пришло пользоваться услугами этих людей из боязни навлечь на себя их гнев. Да и в любом случае у меня не было в них нужды.

Я не спрашивал Эвлюэллу о том, что произошло в паланкине, чем мы заслужили такую щедрость. Я легко мог себе представить это, то же самое мог сделать и Гормон, чья плохо скрываемая ярость порождалась противозаконной любовью к моей тонкой, хрупкой, маленькой Эвлюэлле.

Мы вошли. Я поставил тележку у окна, прикрыл ее шторой и оставил в готовности для следующего наблюдения. Я смывал с тела въевшуюся грязь, и спрятанные в стенах устройства пели мне о мире и покое. Позднее я поел.

Потом ко мне пришла Эвлюэлла, посвежевшая и расслабленная. Она сидела рядом со мной, и мы говорили о том, что с нами было раньше.

Шли часы, а Гормона все не было. Я подумал, что он ушел из приюта, атмосфера которого была ему слишком непривычна, и нашел друзей среди подобных себе несоюзных. Но когда в сумерках мы с Эвлюэллой вышли на монастырский двор и подошли к парапету, чтобы поглядеть на появляющиеся в небе Роума звезды, Гормон был уже там, а с ним долговязый сухопарый человек в шали Летописца. Они тихо беседовали.

Гормон кивнул мне и сказал:

— Наблюдатель, это мой новый друг.

Долговязый коснулся своей шали.

— Я Летописец Бэзил, — произнес он голосом, тонким, словно фреска, осыпающаяся со стены. — Я прибыл из Перриша, чтобы окунуться в тайны Роума. Я пробуду здесь очень долго.

— Этому Летописцу есть что рассказать, — вмешался Гормон. — Он очень известен в своем союзе. Как раз когда вы подошли, он рассказывал мне о технике, которая открывает нам прошлое. Они прорыли траншею, сняли слой Третьего Цикла, понимаете, и с помощью вакуумного сепаратора поднимают молекулы, лежащие в нижних слоях.

— Мы нашли, — сказал Бэзил, — катакомбы императорского Роума и гальку Времени Разбега, и книги, написанные на листах белого металла, восходящие ко Второму циклу. Все это направляется в Перриш для изучения, классификации и разбора, а затем возвращается обратно. Тебя интересует прошлое, Наблюдатель?

— В некоторой степени, — я улыбнулся. — А вот этот Измененный интересуется им гораздо больше. Иногда я сомневаюсь в его принадлежности к несоюзным. Не видите ли вы Летописца под этой маской?

Бэзил оглядел Гормона, задержав взгляд на его необычном лице и ширококостной фигуре.

— Это не Летописец, — сказал он наконец. — Но я согласен, что стариной он интересуется, и очень. Он задал мне несколько очень непростых вопросов.

— Например?

— Он желает знать о происхождении союзов. Он интересовался именем генетика, создавшего первого Летателя. Он хочет услышать, почему появились Измененные и действительно ли на них лежит проклятие Воли.

— И у вас есть на них ответы?

— На некоторые, — ответил Бэзил. — На некоторые.

— Происхождение союзов?

— Чтобы дать устойчивость и осмысленность обществу, которое допускает зло и насилие, — сказал Летописец. — К концу Второго Цикла все зашло в тупик. Никто не знал ни своего статуса, ни своей цели. Наш мир стал проходным двором для инопланетян, которые глядели на нас, как на ничтожества. Было просто необходимо создать жесткий свод установлений, чтобы каждый человек четко знал свое место. Так появились первые союзы:

Правители, Мастера, Разносчики и Слуги. За ними пришли Писцы, Музыканты, Клоуны и Транспортники. Потом возникла необходимость в Наблюдателях и Защитниках. Когда магия дала нам Летателей и Измененных, эти два союза прибавились к упомянутым, а потом были созданы несоюзные — Ньютеры и…

— Но Измененные тоже несоюзные, — перебила Эвлюэлла. Летописец впервые за все время посмотрел на нее. — Кто ты? — Эвлюэлла, Летательница.

Я иду вместе с этим Наблюдателем и Измененным. Бэзил сказал: — Как я уже говорил этому Измененному, в прошлые времена ему подобные могли создать и имели свой союз. Он был распущен тысячу лет тому назад по приказу Совета Правителей после попытки мало популярной фракции Измененных захватить контроль над святынями Ерслема. С этого времени Измененные и стали несоюзными, ниже их стоят только Ньютеры.

— Этого я не знал, — сказал я.

— Ты не Летописец, — самодовольно ответил Бэзил. — Это наше ремесло открывать прошлое.

— Верно. Верно…

Гормон спросил:

— А сейчас? Сколько союзов сейчас?..

Бэзил несколько смущенно и неуверенно ответил:

— Около сотни, дружище. Некоторые совсем малы, некоторые существуют только в определенной местности. Я интересовался только основными союзами и их непосредственными преемниками: то, что произошло за несколько последних сотен лет — это моя область. Ответил ли я на твой вопрос?

— Ничего, — сказал Гормон. — Это был глупый вопрос.

— Твое любопытство постоянно растет, — констатировал Летописец.

— Я нахожу мир и все, что в нем есть, прекрасными. Разве это грех?

— Это странно, — произнес Бэзил. — Несоюзные редко отрывают свой взгляд от земли.

Глава 6

Появился Слуга. Он почтительно и вместе с тем презрительно склонился перед Эвлюэллой и произнес:

— Принц вернулся. Он желает, чтобы вы составили ему компанию. Прямо сейчас.

В глазах Эвлюэллы мелькнул страх. Но отказаться было невозможно.

— Мне идти с вами?

— Прошу вас. Вы должны одеться и привести себя в порядок. Он желает, чтобы вы вошли к нему с раскрытыми крыльями.

Эвлюэлла кивнула, и Слуга увел ее. Мы остались стоять у парапета.

Летописец Бэзил говорил о былых днях Роума, я слушал его, а Гормон смотрел на сгущающуюся темноту. Потом у Бэзила пересохло горло. Он извинился и поспешно ушел. Через некоторое время во дворе под нашими ногами открылась дверца, и появилась Эвлюэлла, которая шла так, как будто принадлежала союзу Сомнамбул, а не Летателей.

Она была обнажена, и ее хрупкое тело белело неясной тенью в свете звезд. Ее крылья были расправлены и медленно вздымались и опадали. Слуги поддерживали ее под руки; казалось, что они ведут ее во дворец насильно.

Не ее даже, а чье-то ожившее сновидение.

— Лети, Эвлюэлла, лети, — прошептал рядом со мной Гормон. — Беги, пока можно!

Она скрылась в боковом проходе дворца. Измененный взглянул на меня. — Она продалась Принцу, чтобы дать нам кров.

— Похоже, что так. — Я мог бы разнести этот дворец! — Ты любишь ее? — Разве это не очевидно? — Остынь, — покачал я головой. — Ты непростой человек, но все же Летательница не для тебя. Особенно Летательница, делящая ложе с Принцем Роума.

— Она перешла к нему из моих рук. Я был потрясен. — Ты знал ее? — И не один раз, — сказал он с грустной улыбкой.

— В минуту блаженства ее крылья трепещут, словно листья на ветру. — Я вцепился в поручень, чтобы не свалиться вниз. Перед моими глазами закружились звезды, запрыгала и закачалась старушка Луна и два ее бледных провожатых. Я был потрясен, еще не понимая толком, почему. Из-за того, что Гормон рискнул нарушить запрет? Или это давали себя знать мои псевдородительские чувства к Эвлюэлле? Или это было простой ненавистью к Гормону, осмелившемуся совершить грех, на который у меня не хватило смелости, хотя желания было предостаточно?

Я сказал:

— Тебе выжгут мозг за это. И ты сделал меня своим сообщником.

— Ну и что? Принц приказал — и получил, что хотел. Но до него были другие. Я хотел сказать, другой.

— Хватит. Хватит.

— Мы увидим ее снова?

— Принцам быстро надоедают женщины. Несколько дней, а может, и одна ночь, и он вернет ее обратно. И тогда нам, наверно, придется уйти из приюта, — я вздохнул. — В конце концов нам об этом дадут знать заранее.

— И куда ты тогда пойдешь? — спросил Гормон.

— Ненадолго останусь в Роуме.

— Даже если придется ночевать на улице? Здесь, похоже, невелика нужда в Наблюдателях.

— Что-нибудь придумаю, — ответил я. — А потом пойду в Перриш.

— Учиться к Летописцам?

— Смотреть на Перриш. А ты? Что тебе нужно в Роуме?

— Эвлюэлла.

— Оставь этот разговор.

— Хорошо, — сказал он, горько усмехнувшись, — но я останусь здесь, пока Принц не бросит ее. Тогда она будет моей, и мы найдем, на что жить.

Несоюзные горазды на выдумки. Это им необходимо. Может, поживем некоторое время в Роуме, а потом двинемся вслед за тобой в Перриш. Если только ты ничего не имеешь против уродов и никому не нужных Летательниц.

Я пожал плечами.

— Посмотрим, когда придет время.

— А раньше тебе приходилось бывать в компании Измененных?

— Не часто. И не долго.

— Я польщен, — он выбил ладонями дрожь на парапете. — Не бросай меня, Наблюдатель. Я очень хочу быть рядом с тобой.

— Почему?

— Чтобы увидеть твое лицо в тот день, когда твои машины скажут тебе, что Вторжение началось.

— Тогда тебе придется долго ждать.

— А ты разве не веришь, что Вторжение состоится?

— Иногда. Изредка. — Гормон усмехнулся. — Ты не прав. Они уже почти здесь. — Перестань смеяться. — В чем дело, Наблюдатель? Ты потерял веру?

Это известно уже тысячу лет: иная раса обнаружит Землю, захочет сделать ее своей и в один прекрасный день явится, чтобы захватить ее. Это было известно еще в конце Второго Цикла.

— Я знаю это, и я не Летописец, — а потом повернулся к нему и произнес слова, которые, как я думал, никогда не произнесу вслух. — Я слушаю звезды и делаю свои наблюдения в течение двух твоих жизней. То, что делаешь слишком часто, теряет смысл. Скажи тысячу раз свое имя, и оно превратится в пустой звук. Я наблюдал, и я наблюдал хорошо. В ночные часы я иногда думал, что наблюдаю впустую, что зря теряю свою жизнь. В наблюдениях есть свое удовольствие, но, возможно, нет никакого смысла.

Он схватил меня за руку.

— Твое признание так неожиданно, как и мое. Храни свою веру, Наблюдатель! Вторжение близко!

— Откуда ты можешь знать это?

— Несоюзные тоже кое-что могут. Разговор этот был горек для меня. Я спросил: — А ты, наверное, иногда сходишь с ума оттого, что ты Несоюзный?

— С этим можно смириться. А кроме того, здесь есть свои приятные стороны, чтобы компенсировать низкое положение. Я завожу разговор, о чем захочу.

— Я это заметил.

— Я иду, куда хочу. У меня всегда есть пища и кров, хотя пища может быть гнилой, а кров — убогим. Женщины тянутся ко мне вопреки всяким запретам. Из-за них, видимо, я и не страдаю комплексом неполноценности.

— И ты никогда не хотел стоять на ступеньку выше?

— Никогда.

— Будь ты Летописцем, ты был бы счастливее.

— Я счастлив сейчас. Я получаю все удовольствия Летописца, но у меня нет его обязанностей.

— До чего же ты самодоволен, — не выдержал я. — Говоришь о достоинствах несоюзности!

— Как же еще можно вынести тяжесть Воли? — Он поглядел на дворец. — Смирение возносится. Могущество рушится. Выслушай мое пророчество, Наблюдатель: этот похотливый Принц еще до осени узнает о жизни кое-что новенькое. Я выдавлю ему глаза, чтобы отнять ее!

— Громкие слова! Ты говоришь сегодня, словно предатель.

— Это пророчество!

— Тебе даже близко к нему не подойти, — сказал я. И, раздосадованный тем, что принимаю все эти глупости всерьез, добавил: — И почему ты винишь во всем его? Он поступает так, как поступают все Принцы. Обвиняй девушку за то, что она пошла с ним. Она могла отказаться.

— И лишиться крыльев. Или жизни. Нет, у нее не было выбора. Я это сделаю! — и он с неожиданной яростью ткнул раздвинутыми большим и указательным пальцами в воображаемые глаза. — Погоди, — произнес он, — вот увидишь.

Во дворце появились трое Сомнамбулистов. Они разложили аппараты своего союза и зажгли тонкие свечи, чтобы читать по ним знаки завтрашнего дня. Тошнотворный запах наполнил мои ноздри, и у меня пропала всякая охота разговаривать с Измененным.

— Уже поздно, — сказал я. — Мне нужно отдохнуть. Скоро мне проводить наблюдение.

— Теперь смотри в оба, — заключил Гормон.

Глава 7

Ночью я провел у себя в комнате четвертое и последнее в этот день наблюдение и впервые в жизни обнаружил отклонение. Я не мог объяснить его.

Это было какое-то смутное чувство, мешанина звуковых и световых ощущений, контакт жизни с какой-то колоссальной массой. Я испугался и прирос к своим инструментам намного дольше обычного, но к концу наблюдения понял не намного больше, чем вначале.

А потом я вспомнил о своих обязанностях. Наблюдателей с детства учат объявлять тревогу без задержки; каждый раз, когда Наблюдатель решит, что мир в опасности, он должен бить тревогу. Должен ли я сейчас известить Защитников? Четырежды за мою жизнь объявлялась тревога, и каждый раз ошибочно, и каждый из Наблюдателей, повинный в ложной тревоге, был обречен на вызывающую дрожь потерю статуса. У одного вынули мозг и поместили его в хранилище памяти, другой стал Ньютером. У третьего разбили все инструменты и отправили его к несоюзным, четвертый, тщетно желая продолжить наблюдения, подвергался издевательствам со стороны своих же товарищей. Я не вижу большой добродетели в насмешках над теми, кто поторопился, ибо для Наблюдателя лучше поднять ложную тревогу, чем промолчать вообще. Но таковы обычаи нашего союза, и я вынужден подчиняться им.

Я обдумал свое положение и решил, что не стоит зря сотрясать воздух.

Я подумал, что Гормон в этот вечер посеял в моей голове слишком много разных мыслей. Это могло быть простой реакцией на его разговорчики о скором Вторжении.

Я не мог заставить себя действовать и решил не осложнять свое положение напрасной тревогой.

Я не объявил ее. Взмокший, растерянный, с бьющимся сердцем, я закрыл тележку и проглотил таблетку снотворного. Я проснулся на рассвете и бросился к окну, ожидая увидеть на улицах захватчиков. Но все было тихо.

Над двором висела зимняя сырость, и сонные Слуги отгоняли от ворот равнодушных Ньютеров. Первое наблюдение далось мне с трудом, но к моему облегчению, странность ночи не повторилась. Правда, я не забывал о том, что ночью моя чувствительность больше, чем после сна.

Я поел и вышел во двор. Гормон и Эвлюэлла были уже там. Она выглядела усталой и подавленной, истощенная ночью, проведенной с Принцем Роума, но я ничего не сказал ей об этом. Гормон, небрежно прислонившийся к стене, испещренной округлыми ракушками, спросил меня:

— Ну, как твое наблюдение?

— Ничего.

— Что собираешься делать?

— Поброжу по Роуму, — ответил я. — Вы со мной?

— Конечно, — согласился он, а она слабо кивнула, и мы, словно туристы, отправились осматривать великолепный Роум.

Сразу получилось так, что Гормон стал нашим гидом в этой мешанине прошлого Роума, опровергая свои заверения, что никогда не бывал здесь раньше. Он описывал все то, что мы видели на продуваемых ветром улицах, не хуже любого Летописца. Здесь были вперемежку представлены все тысячелетия Роума. Мы видели купола силовых станций Второго Цикла, Колизей, где в неимоверно далекие времена дрались со зверями люди, сами похожие на зверей. И среди развалин этого вместилища ужасов Гормон говорил нам о дикости той невообразимо далекой древности.

— Они дрались, — рассказывал он, — обнаженными перед гигантскими скопищами народа. Люди с голыми руками выходили на зверей, которые назывались львами, гигантских волосатых кошек с лохматыми головами… И когда лев бился в агонии, победитель поворачивался к Принцу Роума и просил прощения за преступление, которое он совершил и которое бросило его на арену. Если он дрался хорошо, Принц делал рукой жест: поднятый вверх указательный палец несколько раз указывает на правое плечо. Но если человек выказывал трусость, или лев продолжал нападать после смертельной раны, Принц делал другой жест, и человек должен был драться с другим зверем. — Гормон показал нам этот жест: кулак с выпрямленным средним пальцем резко поднимается вверх.

— А как об этом узнали? — спросила Эвлюэлла, но Гормон притворился, что не расслышал.

Мы видели вереницу ядерных пилонов, построенных в начале Третьего Цикла, чтобы выкачивать энергию земного ядра. Они теперь не функционировали, а стояли и ржавели. Мы видели разбитый остов погодной машины Второго Цикла, могучую колонну раз в двадцать выше человеческого роста. Мы видели холм, на котором возвышались белокаменные развалины Роума Первого Цикла, похожие на узоры инея на стекле. Войдя во внутреннюю часть города, мы прошли мимо батарей оборонных установок, готовых в любой момент обрушить на врага всю мощь Воли. Мы видели рынок, на котором гости со звезд торговали у крестьян старинные вещи. Гормон моментально врезался в эту толпу и что-то купил. Мы зашли в мясные ряды, где прибывшим издалека можно было купить все, что угодно, от квазижизни до колотого льда. Мы пообедали в маленьком ресторанчике на берегу Тивера, где без особых церемоний обслуживали несоюзных. По настоянию Гормона пообедали какой-то тестообразной массой, горкой лежавшей на тарелке.

Потом мы шли сквозь крытую аркаду, мимо островков людей, окружающих Разносчиков, предлагающих товары со звезд, дорогие безделушки Эфрики и аляповатые изделия здешних Производственников. Выйдя из нее, мы попали на маленькую площадь, на которой возвышался фонтан в виде корабля, а внизу виднелись разбитые и развороченные каменные ступени, ведущие к горам щебня, поросшим сорной травой. Гормон кивнул, и мы быстро пересекли площадь и вышли к пышному дворцу Второго, а то и Первого Цикла, подмявшему под себя заросший густой зеленью холм.

— Говорят, что это центр мира, — сказал Гормон. — В Ерслеме тоже можно найти место, которое претендует на это право. А это место отмечено глобусом.

— Как это может быть у мира один центр? — спросила Эвлюэлла. — Ведь он круглый. Гормон рассмеялся. Мы вошли внутрь. Там, в зимних потемках, высился колоссальный сверкающий глобус, залитый изнутри ярким светом.

— Вот ваш мир, — произнес Гормон с величественным жестом.

— Ох, — выдохнула Эвлюэлла. — Все! Здесь все, все есть!

Глобус был воплощением подлинного мастерства. Он показывал не только очертания, но и сам рельеф. Его моря казались глубокими бассейнами, его пустыни были настолько естественными, что в горло впивались острые коготки жажды, его города бурлили светом и жизнью. Я разглядывал континенты.

Эйроп, Эфрик, Эйзи, Стралию. Я видел просторы земного океана. Я проследил взором золотистую цепь Земного Моста, который я совсем недавно с таким трудом пересек. Эвлюэлла бросилась к глобусу и принялась показывать нам Роум, Эгапт, Ерслем, Перриш. Она дотронулась до высоких гор к северу от Хинды и тихо сказала:

— Вот здесь я родилась, где лежат льды, где горы касаются лун. Вот здесь владения Воздухоплавателей. — Она провела пальцем к Парсу и назад, по страшной Арабанской пустыне и до Эгапта. — Вот здесь я летала. Ночами, когда проходит детство, мы все должны летать, и я летала здесь. Сто раз я думала, что умираю. Вот здесь, в этой пустыне… Песок в горле… песок сечет крылья… Меня отбросило наземь, проходили дни, а я лежала голая на горячем песке и не могла шевельнуться. Потом меня заметил Летатель, он спустился, поднял меня, взлетел вместе со мной, и когда я была высоко, ко мне вернулись силы, и мы полетели к Эгапту. И над морем он умер. Жизнь покинула его, хотя он был молод и силен, и он упал в море, и я упала следом, чтобы быть с ним, а вода была горячей даже ночью. Меня качали волны, и пришло утро, и я увидела живые камни, подобные растущим в воде деревьям, и разноцветных рыб, и они поднялись и стали кусать его покачивающееся тело с распростертыми в воде крыльями, и я оставила его, я толкнула его вниз, чтобы он отдохнул там. А я поднялась и полетела в Эгапт, одинокая, напуганная, и там я встретила тебя, Наблюдатель. — Она застенчиво улыбнулась мне. — Покажи нам место, где ты был молодым, Наблюдатель.

Через силу, словно у меня вдруг закостенели суставы, я подошел к другой стороне глобуса. Эвлюэлла встала рядом, а Гормон отошел в сторону, словно ему было ни капельки не интересно. Я показал на изрезанные островки, поднимавшиеся двумя длинными лентами из Земного Океана: остатки исчезнувших континентов.

— Здесь, — показал я на остров на западе. — Здесь я родился.

— Так далеко! — воскликнула Эвлюэлла.

— И так давно, — сказал я. — В середине Второго Цикла, так иногда мне кажется.

— Нет! Этого не может быть! — Но взглянула она на меня так, словно и вправду мне могло быть несколько тысяч лет.

Я улыбнулся и погладил ее по бархатной щеке.

— Это мне только кажется, — добавил я.

— А когда ты ушел из дому?

— Когда я был вдвое старше тебя, — ответил я. — Дюжину лет я был Наблюдателем в Палеше. Потом Воля повелела мне отправиться за океан, в Эфрик. Я пошел. Жил немного в жарких странах. Отправился дальше, в Эгапт.

Там я встретил одну молоденькую Летательницу. — Повисло молчание. Я долго глядел на острова, бывшие моим домом, и в моем воображении исчез неуклюжий, потрепанный жизнью старик, которым я был сейчас, и я увидел себя молодым и сильным, взбиравшимся на зеленые горы и плывущим в студеном море, проводящим наблюдения на краю белого берега, в который неустанно бьет прибой.

Я вспоминал, а Эвлюэлла тем временем подошла к Гормону и попросила:

— А ты? Покажи нам, откуда ты, Измененный?

Гормон пожал плечами.

— На этом глобусе это место не показано.

— Но это невозможно!

— Разве?

Она прижалась к нему, но он отстранил ее, и мы пошли в боковой выход, оказавшись на улице.

Глава 8

Я начал уставать, но Эвлюэлла тянула меня вперед, желая до полудня осмотреть весь город, и мы шли сквозь сплетение улиц, мимо сверкающих особняков Мастеров и Торговцев, мимо вонючих нор Слуг и Разносчиков, переходящих в катакомбы, мимо прибежищ Клоунов и Музыкантов, через квартал Сомнамбул, чьи обитатели умоляли нас войти и купить правду, являвшуюся им в трансе. Эвлюэлла взглянула было на нас, но Гормон отрицательно покачал головой, а я только улыбнулся, и мы прошли мимо. Теперь мы были на краю парка, совсем рядом с городским центром. Здесь прогуливались жители Роума, двигаясь с редкой для жаркого климата энергией, и мы присоединились к этим пехотинцам на марше.

— Погляди! — сказала Эвлюэлла. — Какая яркая!

Она показывала на сияющую арку громадной полусферы, накрывающей какое-то старое здание. Я прищурил глаза и смог увидеть внутри выветрившуюся каменную стену и толпу людей. Гормон сказал:

— Это Уста Правды.

— Что? — спросила Эвлюэлла.

— Идем. Увидишь.

Под полусферу тянулась очередь. Мы встали в ее конец и вскоре подошли ко входу, разглядывая начинающуюся за порогом страну остановившегося времени. Почему это здание и еще несколько рядом были оборудованы специальной защитой, я не знал и спросил Гормона, чьи познания были столь же неимоверно глубокими, как и познания Летописца. Он ответил:

— Потому что это царство определенности, где то, что кто-то говорит, абсолютно совпадает с тем, что есть на самом деле.

— Я не понимаю, — сказала Эвлюэлла.

— В этом месте невозможно солгать, — объяснил Гормон. — Можно ли представить себе памятник старины, более нуждающийся в защите? — Он шагнул в узкий проход, фигура его сделалась размытой, и я поспешил за ним.

Эвлюэлла колебалась. Прошло некоторое время, прежде, чем она решилась войти. Она останавливалась перед каждым порогом, словно ее сносило ветром, который дул вдоль линии, разделяющей большой мир и карманную вселенную, в которой мы стояли.

Здание Уста Правды — находилось за второй линией защиты. Туда тянулась очередь, и важный Указатель контролировал число входящих в святилище. Прошло некоторое время, прежде чем нам было разрешено войти. Мы оказались перед свирепой уродливой головой, изъеденной временем. Ужасные челюсти широко раскрыты. Разверзнутый рот — темное и зловещее отверстие.

Гормон кивнул, окинув эту голову взглядом, словно удовлетворенный тем, что все оказалось таким, как он и думал.

— И что теперь делать? — спросила Эвлюэлла. Гормон сказал:

— Наблюдатель, положи правую руку в Уста Правды. Я нахмурился, но подчинился. — Теперь, — сказал Гормон, — один из нас задаст вопрос. Ты должен ответить. Если ты скажешь неправду, челюсти сомкнутся и откусят тебе руку.

— Нет! — воскликнула Эвлюэлла. Я осторожно взглянул на челюсти, сжимавшие мое запястье. Наблюдатель без руки — человек не у дела. Во времена Второго Цикла можно было заказать себе протез получше собственной руки, но Второй Цикл остался далеко в прошлом, и подобную роскошь теперь уже не найти.

— Но как это делается? — спросил я.

— В пределах этого помещения необычайно сильна Воля, — ответил Гормон. — Она неумолимо отделяет правду от неправды. За углом этой стены спят три Сомнамбулы, посредством которых говорит Воля, и они управляют Устами. Ты боишься Воли, Наблюдатель?

— Я боюсь своего собственного языка.

— Смелее. Перед этой стеной никогда не произносилась ложь. Никто не терял здесь руки!

— Тогда вперед, — сказал я. — Кто будет спрашивать?

— Я, — сказал Гормон. — Ответь мне, Наблюдатель, без уверток, можно ли сказать, что жизнь, проведенная в наблюдении, — жизнь, проведенная с пользой?

Я долго молчал, собираясь с мыслями и глядя на челюсти.

Наконец, я ответил: — Стоять на страже во имя человека — это, наверно, самая благородная задача, которой можно себя посвятить.

— Осторожно! — закричал встревоженный Гормон.

— Я еще не кончил, — сказал я.

— Тогда давай дальше.

— Но посвящать себя поиску врага, который всего лишь плод чьего-то воображения, — глупо. Превозносить того, кто долго и добросовестно ищет недруга, который никогда не придет, — неумно и грешно. Моя жизнь прошла впустую.

Челюсти Уст Правды не дрогнули. Я вытащил руку, посмотрел на ладонь так, словно она только что выросла из моего запястья. И вдруг почувствовал себя постаревшим сразу на несколько циклов. Эвлюэлла — глаза широко раскрыты, ладонь прижата к губам — была потрясена тем, что я сказал. Мои слова, казалось, еще звучали перед ужасным идолом.

— Сказано откровенно, — произнес Гормон, — хотя и без особой жалости к себе. Ты слишком жестко судишь себя, Наблюдатель.

— Я говорил, чтобы спасти руку, — ответил я. — Ты хотел, чтобы я солгал?

Он улыбнулся и повернулся к Эвлюэлле:

— Теперь твоя очередь.

Маленькая Летательница осторожно приблизилась к Устам Правды, и было заметно, что она боится. Ее тонкая рука задрожала, когда она положила ее на холодный камень челюстей. Я с трудом поборол желание броситься и оттащить ее от искаженной в дьявольской гримасе головы.

— Кто будет задавать вопрос? — спросил я.

— Я, — ответил Гормон. Крылья Эвлюэллы слабо дрогнули.

Лицо побледнело, ноздри затрепетали, верхняя губа поднялась. Она стояла, прислонившись к стене, с ужасом глядя на то место, где лежала ее рука. Из-за линии защиты на нас глядели размытые лица, губы произносили слова, которые, без сомнения, значили недовольство нашим долгим визитом, но ничего не было слышно. Воздух был теплым, влажным и затхлым, словно поднимался из колодца, пробитого в пластах времени.

Гормон медленно произнес:

— Этой ночью ты позволила своему телу услаждать Принца Роума. Перед этим ты дарила себя Измененному Гормону, хотя такие связи запрещены обычаем и законом. Еще раньше ты была подругой Летателя, ныне покойного. У тебя могли быть и другие мужчины, но я ничего о них не знаю, да это и не важно. Скажи мне вот что, Эвлюэлла: который из трех дал тебе наибольшее физическое удовольствие, который из трех сумел всколыхнуть твое чувство, которого из трех ты бы выбрала своим другом, если бы у тебя была возможность выбирать?

Я хотел запротестовать, ибо Измененный задал три вопроса, а не один, воспользовавшись подходящим моментом. Но я не успел, потому что Эвлюэлла ответила без малейшей запинки, погрузив руку по локоть в гримасничающие Уста:

— Принц Роума дал мне величайшее наслаждение, равного которому я еще не знала, но он холоден и жесток, и я боюсь его. Моего умершего Летателя я любила сильнее, чем кого-либо до или после него, но он был слаб, а я не хотела бы иметь слабого друга. Ты, Гормон, кажешься мне чужим даже сейчас, и я чувствую, что мне незнакомы ни твое тело, ни твоя душа, и все же, хотя пропасть между нами так велика, только с тобой я согласилась бы проводить свои дни.

Она вынула руку из Уст Правды.

— Хорошо сказано! — воскликнул Гормон, хотя искренность ее слов и ранила его, но и была приятна в равной степени. — Ты вдруг обрела красноречие, когда этого потребовали обстоятельства. Ну, теперь мой черед рисковать рукой.

Он подошел к Устам. Я спросил:

— Ты задал первые два вопроса, не хочешь ли ты довершить начатое и задать третий?

— Да нет, — сказал он. — Свободной рукой он сделал жест, словно отметал это предложение. — Лучше посовещайтесь и задайте общий вопрос.

Мы отошли в сторонку. Она с несвойственной ей горячностью предложила свой вопрос, и, поскольку он совпал с моим, я согласился и сказал, чтобы она спрашивала.

Она спросила:

— Когда мы стояли перед глобусом, Гормон, я попросила показать мне место, где ты родился, и ты сказал, что его невозможно найти на карте. Это очень странно. Скажи мне, тот ли ты, за кого себя выдаешь, действительно ли ты Измененный, скитающийся по Земле?

Он ответил:

— Нет. — Формально он ответил на вопрос в том виде, как сформулировала его Эвлюэлла, но было ясно, что его ответ неравноценен нашим, и он, не вынимая руки из Уст Правды, продолжил:

— Я не показал своей родины, потому что ее нет на этом глобусе, так как я родился под звездой, которую не должен называть. Я не Измененный в вашем смысле этого слова, но в некоторой степени — да, потому что в моем мире у меня другое тело. А здесь я живу десятый год.

— Что ты делаешь на Земле? — спросил я.

— Я обязан отвечать лишь на один вопрос, сказал Гормон, но потом улыбнулся. — И все же отвечу: меня послали на Землю в качестве военного наблюдателя для подготовки вторжения, которого ты ждешь так долго и которое начнется в ближайшие часы.

— Врешь! — вырвалось у меня. — Все врешь!

Гормон расхохотался. И вынул руку из Уст Правды в целости и сохранности.

Глава 9

Я ушел от силовой полусферы, ошеломленный и растерянный, толкая перед собой свою тележку, и попал на улицу, неожиданно темную и холодную. Ночь пришла со стремительностью ветра. Было почти девять, близилось время наблюдения.

В моем мозгу гремели слова Гормона. Это он все подстроил, привел нас к Устам Правды, вырвал признание о моем неверии, признание другого сорта у Эвлюэллы, не задумываясь, выдал сведения, которые должен был держать при себе, рассчитывая, что я буду потрясен до глубины души.

А может, Уста Правды — липа? Не мог ли Гормон соврать, ничего не опасаясь?

Никогда с тех пор, как я начал заниматься своим делом, я не наблюдал в неурочный час. Но теперь было время крушения привычного, я не мог ждать, пока будет ровно девять. Присев на продуваемой ветром улице, я раскрыл тележку, подготовил инструменты и с головой, словно в омут, ушел в транс.

Мое усиленное сознание с ревом рванулось к звездам. Я шагал по бесконечности, подобно богу. Я чувствовал давление солнечного ветра, хотя и не был Воздухоплавателем, и оно не могло причинить мне вреда, я взмыл выше этого яростного потока частиц света во тьму на краю солнечных владений. И там я ощутил иное давление.

Звездолеты были совсем рядом. Не туристские лайнеры, везущие зевак, решивших посмотреть на наш раскалывающийся мир. Не торговые транспорты, не скупы, собирающие межзвездное вещество, не корабли-курорты, вращающиеся по гиперболическим орбитам.

Это были военные корабли, черные, чужие, грозные. Не могу даже сказать, сколько их было; я только знал, что они неслись к земле миллионами огней, выбрасывая перед собой конусы отталкивающей энергии, той самой, которую я почувствовал прошлой ночью, которая грохотала в моем мозгу, усиленная инструментами, проходя сквозь меня так же свободно, как солнечный луч сквозь хрусталь.

Всю мою жизнь я наблюдал ради этого. Меня учили распознавать это. Я молился, чтобы мне никогда не увидеть этого, а потом, в своей опустошенности, молился о том, чтобы увидеть это, затем и вовсе перестал в это верить. А потом, по милости Измененного Гормона, я все-таки увидел.

Наблюдая раньше своего часа, скорчившись на холодной улице Роума рядом с Устами Правды.

Наблюдателя учат выходить из транса не раньше, чем его исследования подтвердятся окончательно, и только после этого бить тревогу. Я тщательно проверил себя, перескочив с одного канала на другой, потом на третий, произведя триангуляцию, и всюду находил несомненное присутствие титанической силы, несущейся к Земле с все возрастающей стремительностью.

То ли я заблуждался, то ли Вторжение действительно началось? Я никак не мог стряхнуть оцепенение и объявить тревогу.

Не торопясь, с наслаждением смаковал я это неведомое ощущение. Мне казалось, что прошли часы. Я ласкал инструменты, испытывал через них полнейшее подтверждение веры, которую мне вернуло сегодняшнее наблюдение.

В голове у меня слабо шевелилась мысль, что я теряю драгоценное время, что мой долг — прекратить это бесстыдное заигрывание с судьбой и известить Защитников.

И, наконец, я освободился от транса. Я вернулся в мир, который призван охранять.

Эвлюэлла стояла рядом, растерянная, испуганная, с бессмысленным взглядом. Она кусала кулак, чтобы не расплакаться.

— Наблюдатель! Наблюдатель, ты меня слышишь? Что случилось? Что происходит?

— Вторжение, — сказал я. — Сколько я был в трансе?

— Полминуты. Не знаю, у тебя были закрыты глаза. Я думала, ты умер.

— Гормон сказал правду, оккупанты рядом. Где он? Куда он делся?

— Он исчез, когда мы ушли из того места с Устами, — прошептала Эвлюэлла. — Наблюдатель, мне страшно. Я чувствую, как все сжимается. Я должна лететь… я не могу здесь оставаться!

— Погоди, — сказал я, дотрагиваясь до ее руки, — не сейчас. Сперва я дам тревогу, а потом…

Но она уже начала срывать с себя одежду, Ее обнаженное до пояса тело заблестело в вечернем свете, а мимо нас сновали люди, в полном безразличии к тому, что должно было произойти. Я хотел удержать Эвлюэллу, но пора было давать тревогу, нельзя было больше медлить, и я повернулся к своей тележке.

Словно во сне, порожденном всепоглощающей любовной страстью, я потянулся к переключателю, приводящему в действие систему общепланетной тревоги.

Может, ее уже дали? Может, какой-нибудь другой Наблюдатель увидел то, что увидел и я, менее скованный замешательством и сомнениями, выполняя конечную задачу Наблюдателя?

Нет. Нет. Тогда бы я слышал сейчас завывание сирен с орбитальных станций.

Я коснулся переключателя. Краем глаза я видел Эвлюэллу, освободившуюся от своих облачений, начавшую произносить слова, наполнявшие силой ее слабые крылья. Еще мгновение — и она была бы в воздухе, я не смог бы ее удержать.

Быстрым и уверенным движением я включил сигнал тревоги. В этот момент я увидел коренастую фигуру, торопливо пробирающуюся к нам. Гормон, подумал я и, вскочив на ноги, бросился к нему, чтобы схватить его и задержать. Но тот, кто к нам приближался, не был Гормоном. Это был какой-то важный Слуга с рыхлым лицом, окликнувший Эвлюэллу:

— Не спеши, Летательница, опусти крылья. Принц Роума прислал за тобой.

Он вцепился в нее. Ее маленькие груди приподнялись, глаза сверкнули гневом.

— Отойди от меня! Я готовлюсь лететь!

— Принц Роума зовет тебя, — повторил Слуга, заключая ее в свои тяжелые объятия.

— У Принца Роума в эту ночь будут другие заботы, — сказал я. — Она будет ему не нужна. Одновременно с моими словами в небе взвыли сирены.

Слуга выпустил ее. Его рот беззвучно шевелился, он сделал один из предохраняющих жестов Воли и взглянул на небо, бормоча:

— Тревога! Кто дал тревогу? Ты, старик? На улице заметались обезумевшие люди. Эвлюэлла, освободившись, спряталась за меня — лететь она не могла, ибо крылья ее расправились едва наполовину — и была мгновенно поглощена людским прибоем. Заглушая устрашающий вой сирен, гремели громкоговорители всеобщего оповещения, инструктируя людей о способах спасения. Долговязый человек со знаком союза Защитников на щеке летел прямо на меня, выкрикивая слова, слишком маловразумительные, чтобы их можно было понять, пронесся мимо и исчез в толпе. Мир, казалось, сошел с ума.

Один я оставался спокойным. Я поднял голову, ожидая увидеть в небе парящие над Роумом черные корабли завоевателей. Но не увидел ничего, кроме парящих ночных огней и других предметов, которые всегда висят над головой.

— Гормон! — позвал я. — Эвлюэлла! — Я был один. Странная опустошенность наполняла меня. Я дал тревогу. Завоеватели близко; я лишился своего занятия. В Наблюдателях больше не было нужды.

Почти с любовью я дотронулся до усталой тележки, бывшей моей спутницей столько лет. Я пробежал пальцами по испещренным пятнами и вмятинами инструментам; потом отвернулся, и оставляя ее, зашагал по улице: без тележки, без ноши, человек, чья жизнь обрела и утратила смысл в один и тот же момент. А вокруг меня царил хаос.

Глава 10

Понятно, что в случае наступления последней битвы Земли мобилизуют все союзы, кроме Наблюдателей. Нам, которые столько времени стерегли все подступы, не было места в стратегии боя; мы автоматически распускались после подтверждения тревоги. Теперь пришло время показать свое умение союзу Защитников. В течение половины Цикла они строили планы, что им делать во время войны. К какому из них они прибегнут сейчас? Какие действия предпримут?

Я собирался устроиться в каком-нибудь общежитии и переждать кризис.

Было безнадежно думать о том, чтобы найти Эвлюэллу, и я клял себя за то, что позволил ей удрать вот так, без одежды, без защиты в такое смутное время. Куда она пойдет? Кто ее защитит?

Молоденький Наблюдатель, несшийся сломя голову, со своей тележкой, чуть не налетел на меня.

— Осторожно! — завопил я. Он поднял голову. Вид его был такой, словно его чем-то ударили.

— Это правда? — спросил он. — Тревога?

— А ты не слышишь?

— Но она настоящая? — Я показал на его тележку. — Ты знаешь, как это проверить. — Говорят, что человек, который дал тревогу, — пьяный старый дурак, которого вчера завернули из гостиницы?

— И такое может быть, — согласился я.

— Но, если тревога настоящая…

Я сказал ему, улыбнувшись:

— Если это так, то все мы можем отдохнуть. Хороший день для всех нас, Наблюдателей.

— Твоя тележка! Где твоя тележка? — закричал он.

Но я уже не обращал на него внимания, шел к ровной каменной колонне напоминании об императорском Роуме. На этой колонне были вырезаны изображения: битвы и победы, монархи других стран, бредущие в позорных оковах по улицам Роума, торжествующие орлы, знаменующие процветание империи. Я стоял в странном спокойствии перед этой колонной, любуясь тонкой работой мастеров. В мою сторону неслась знакомая фигура: Летописец Бэзил. Я окликнул его, сказав:

— Ты появился вовремя. Не согласишься ли объяснить мне эти изображения, Летописец? Они очаровывают меня, мое любопытство растет.

— Ты ненормальный. Разве ты не слышишь? Тревога!

— Это я ее дал, Летописец.

— Тогда беги! Завоеватели рядом! Мы должны драться!

— Только не я, Бэзил. Мое время кончилось. Расскажи мне про эти изображения. Про побежденных королей, потерпевших крах императоров. Все равно человек твоих лет не может участвовать в битве.

— Все сейчас мобилизованы!

— Все, кроме Наблюдателей, — сказал я. — Погоди минутку. У меня появилось влечение к прошлому. Гормон исчез; будь моим проводником в этих прошедших циклах.

Летописец дико затряс головой и шарахнулся в сторону, чтобы удрать. Я бросился к нему, намереваясь схватить за костлявую руку и притащить к интересующему меня месту, но он ускользнул от меня, а я схватил лишь его темную шаль, которая неожиданно легко осталась в моих руках. Он бросился прочь, молотя воздух руками, и скрылся из виду.

Я пожал плечами и стал разглядывать шаль, которой так неожиданно завладел. Она была пронизана блестящими металлическими нитями, образующими запутанные узоры, утомляющими глаз. Каждая нить исчезала в ткани, чтобы появиться в самом неожиданном месте, словно ветка какой-нибудь династии, неожиданно обнаруживающаяся в каком-то далеком городе. Искусство ткача было выше всяких похвал. Я набросил шаль на плечи.

Я побрел дальше. Мои ноги, которые отказывали утром, теперь легко несли меня. Молодость вернулась ко мне, и я шел сквозь городской хаос, не затрудняя себя выбором пути. Я дошел до реки, перешел ее там, на дальнем берегу Тивера, и увидел дворец Принца. Тьма сгущалась, и все больше огней загоралось под приказами о мобилизации. Время от времени слышались гулкие удары: взрывы экранирующих бомб, выбрасывающих облака дыма, скрывавшего город от взглядов Завоевателей. Пешеходов на улицах становилось все меньше. Сирены все еще завывали. На крышах зданий поспешно приводились в действие защитные установки. Я услышал писк отражателей, раскачивающихся из стороны в сторону, чтобы обеспечить максимальный захват. Не оставалось сомнений, что вторжение действительно началось. Мои инструменты могли ошибиться из-за какой-нибудь помехи, но дело не зашло бы так далеко, если бы первоначальное донесение не подтвердилось известиями сотен других членов моего союза.

Я пошел в направлении дворца, и передо мной возникла пара запыхавшихся Летописцев. Они окликнули меня, но я не понял их слов. Это был язык их союза, и я вспомнил, что на мне шаль Бэзила. Я не ответил, и они перешли на обычную речь.

— Что с тобой? Сейчас же на место! Мы должны записывать! Мы должны комментировать! Мы должны все видеть!

— Вы приняли меня за другого, — ответил я им негромко. — Я несу эту шаль вашему брату Бэзилу, который вверил ее моим заботам. Мне нет места в этой битве.

— Наблюдатель! — воскликнули они в ужасе, обругали меня каждый по отдельности и бросились дальше. Я улыбнулся и пошел ко дворцу.

Ворота были распахнуты. Ньютеры, охранявшие портал, сбежали, сбежали и два Указателя, которые раньше стояли за дверьми. Нищие, запрудившие широкую площадь перед дворцом, прокладывали теперь себе путь в само здание, чтобы найти там убежище. Это пробудило ярость наследных обладателей лицензий, чье пребывание в этой части здания было закреплено законом, и они обрушились на пришельцев с ненавистью и неожиданной силой.

Я видел калек, орудующих костылями, словно дубинками; я видел слепых, бьющих с удивительной точностью; кротких послушников, пользующихся всеми видами оружия от стилетов до звуковых пистолетов. Я обошел стороной это бесстыдное зрелище и вошел во дворец, разглядывая часовни, где Пилигримы просили благословение Воли, а Связисты отчаянно выпрашивали наставление свыше, как им избежать грядущего столпотворения.

Неожиданно я услышал звук труб и выкрики:

— Дорогу! Дорогу! По дворцу шла шеренга суровых Слуг, направляясь к комнатам Принца. Двое из них тащили извивающуюся разъяренную фигуру с полураскрытыми крыльями. Эвлюэлла! Я закричал, но голос мой утонул в шуме.

Не смог я и пробиться к ней. Слуги отшвырнули меня в сторону. Процессия исчезла в комнатах Принца. Я перехватил последний взгляд маленькой Летательницы, бледной и хрупкой, окруженной охранниками, и она снова скрылась от меня.

Я схватил за рукав бурчащего что-то Ньютера, бредущего мимо с безразличным видом.

— Это Летательница! Зачем ее привели сюда?

— Он… он… они…

— Скажи мне!

— Принц… его женщина… в его колеснице… он… он… они… завоеватели…

Я оттолкнул это лепечущее существо и бросился к дверям. Передо мной встала медная стена раз в десять выше моего роста. Я со всего маху ударил ее.

— Эвлюэлла! — крикнул я хрипло. — Эв-лю-эл-ла! Меня не отогнали и не пропустили. На меня не обратили внимания. Бедлам, царящий у западных дверей, охватывал все помещение, и, поскольку ко мне уже бежали разъяренные нищие, я развернулся и бросился к ближайшему выходу.

Я стоял во дворике, ведущем к королевскому приюту, пассивный и ко всему безразличный. В воздухе потрескивало электричество. Я решил, что это излучение одной из защитных установок Роума, приведенной в действие, чтобы противостоять нападению. И в тот же момент до меня дошло, что это означает непосредственную близость врагов.

В небе сверкнули звездолеты. Когда я заметил их во время наблюдения, они казались черными на фоне черноты бесконечности, но теперь пылали яркостью солнц. Поток сияющих, тяжелых, подобных драгоценностям сфер заполнил все небо. Они повисли бок о бок, растянувшись с востока на запад непрерывным слоем, покрывая весь небосвод, и, когда звездолеты так одновременно возникли, мне послышался грохот и звон невидимого оркестра, возвещающего появление завоевателей Земли.

Не могу сказать, далеко ли были звездолеты, много ли их парило над головой, какова была их конструкция. Я только знал, что они были тут, в своем подавляющем величии. Если бы я был Защитником, душа моя затрепетала бы только от одного их вида.

Небо перечеркнули лучи всевозможных оттенков. Битва началась. Я не мог понять действия наших Защитников, так же загадочных для меня, как маневры тех, кто пришел испытать возможности нашей планеты с громким прошлым, но со скромным настоящим. К моему стыду, я чувствовал себя не только в стороне от битвы, но и выше битвы, словно не было причин для беспокойства. Я бы хотел, чтобы рядом была Эвлюэлла, а она была где-то в глубине дворца Принца Роума. Кому бы сейчас было по-настоящему хорошо, так это Гормону, Гормону-Измененному, Гормону-шпиону, Гормону — чудовищному предателю нашего мира!

— Дорогу Принцу Роума! Принц Роума ведет Защитников в бой за землю отцов!

Из дворца появилась сверкающая машина в форме слезы, с широким обзорным стеклом, что позволяло всем видеть Законодателя, чье присутствие должно было поднимать боевой дух воинов. У рычагов управления, гордо выпрямившись, стоял Принц Роума. Его жестокие юношеские черты застыли в суровой решимости; а рядом с ним, одетая, словно императрица, сидела Летательница Эвлюэлла. Она, казалось, пребывала в трансе.

Королевская колесница взмыла в небо и исчезла в темноте.

Мне показалось, что появился еще один аппарат и устремился следом за первым, а колесница Принца появилась снова, и что они закружились по сужающейся спирали, готовясь к схватке. Рой голубых искр окутал их, а потом аппараты метнулись вверх, вдаль и скрылись за одним из холмов Роума…

Шла ли борьба по всей планете? Подверглись ли нападению Перриш и святой Ерслем и сонные города Исчезнувших Континентов? Везде ли висели звездолеты? Я не знал. Я описывал события только на маленьком кусочке неба над Роумом, и даже в этом случае мои знания о том, что происходило, были слабы и неопределенны, недостоверны. Были мгновенные вспышки, во время которых я видел несущиеся в небе батальоны Летателей, а потом наступала темнота, словно на город набросили бархатное покрывало. В отблесках взрывов я видел огромные машины наших Защитников, ведущие торопливый разговор с крыш зданий. И в то же время видел звездолеты, неподвижные и неповрежденные. Дворик, в котором я стоял, был пуст, но издали доносились голоса, полные страха и предчувствия, слышные еле-еле. Или это был щебет птиц? И вдруг их оборвал грохот, потрясший весь город.

Мимо меня промаршировал отряд Сомнамбул. На площади перед дворцом суетились — похоже, это были Клоуны — фигуры, растягивающие поблескивающую сеть угрожающего вида. Вспышки молний высветили в небе Тройку Летописцев на гравитационной платформе, записывающих происходящее. Мне показалось но я не был уверен — что в вышине промчался аппарат Принца Роума, спасаясь от преследователя.

— Эвлюэлла, — прошептал я, когда две светящиеся точки исчезли из виду.

Произвели ли звездолеты высадку войск? Достигли ли потоки энергии, изрыгаемые этим нависшим в высоте сиянием, поверхности Земли? Зачем Принц схватил Эвлюэллу? Где Гормон? Что делают наши Защитники? Почему корабли врага не падают?

Всю эту долгую ночь я смотрел на битву, приросший к древним булыжникам дворика, и не понимал ничего.

Наступил восход. Бледные лучи отразились от зданий. Я коснулся пальцами глаз: до меня вдруг дошло, что я мог уснуть стоя. Может мне стоит попросить членства в союзе Сомнамбул? Я положил руки на шаль Летописца, наброшенную на плечи. Удивляюсь, как я мог завладеть ею.

Я взглянул на небо. Вражеские корабли пропали. Я видел обыкновенное утреннее небо, серое, с проблесками розового. Я почувствовал понуждающий толчок, оглянулся в поисках тележки, но тут же вспомнил, что больше не должен Наблюдать и ощутил опустошенность, большую, чем чувствовал обычно в этот час.

Кончилась ли битва? Побеждены ли враги? Может, корабли завоевателей уже сбиты, и их обломки беспорядочно лежат вокруг? Все кругом молчало. Я больше не слышал небесного оркестра. А потом из этой мрачной тишины донесся звук, грохочущий шум, словно по улицам города катились какие-то повозки. И невидимые Музыканты тянули одну и ту же ноту, глубокую, резонирующую и вдруг резко оборвавшуюся.

Из громкоговорителей всеобщего оповещения донесся тихий голос:

— Роум пал, Роум пал.

Глава 11

Королевский приют был открыт. Ньютеры и прочая прислуга — все сбежали. Защитники, Мастера и Правители должно быть, с честью пали в битве. Летописца Бэзила нигде не было видно. Не было видно и его собратьев. Я зашел в свою комнату, вымытую и освеженную, поел, собрал свои пожитки и отвесил прощальный поклон всей этой роскоши, с которой так и не успел толком познакомиться. Я жалел, что так мало пробыл в Роуме, но, в конце концов, Гормон был самым великолепным гидом, да и повидать мне удалось немало.

Теперь пора уходить. Оставаться в завоеванном городе не имело смысла.

Шлем мыслепередачи в комнате не реагировал на мои вопросы, и я не знал размеров разрушений ни здесь, ни в других областях, но было очевидно, что Роум вышел из-под контроля человека, и надо поторапливаться. Я подумал не пойти ли в Ерслем, как посоветовал мне перед входом в Роум долговязый Пилигрим, но потом отбросил эту мысль и решил избрать направление на Запад к Перришу, который был не только ближе, но в котором еще и размещалась штаб-квартира Летописцев.

Мое занятие теперь было не нужно. В это первое утро завоеванной Земли я почувствовал неожиданный мощный и странный призыв предложить себя Летописцам и добывать вместе с ними знания о более блистательных годах нашей планеты.

Я покинул приют в полдень. Сперва пошел ко дворцу, все еще открытому.

Вокруг вразвалку лежали нищие: одни в наркотическом опьянении, другие спали, большинство были мертвы. Мертвые лежали так, что было ясно: они перебили друг друга, охваченные паникой и яростью. У трех черепов информационного устройства с потерянным лицом сидел на корточках Указатель. Я вошел, и он сказал:

— Не работает. Мозг не отвечает.

— Что с Принцем Роума?

— Мертв. Его сбили.

— С ним была юная Летательница. Что вы знаете о ней?

— Ничего. Мертва, я думаю.

— А город?

— Пал. Завоеватели везде.

— Убивают?

— Никого пальцем не трогают, — сказал Указатель. — В высшей степени вежливы. Они собирают нас.

— Только в Роуме или везде? Он пожал плечами. И начал ритмично раскачиваться. Я оставил его в покое и пошел дальше во дворец. К моему удивлению, комнаты Принца были не заблокированы. Я вошел, пораженный немыслимой роскошью ковров, занавесей, светильников, каминов. Я шел из комнаты в комнату, дойдя до королевской постели, чьим балдахином служила плоть колоссального моллюска с планеты другой звезды, и, глядя на зияющую раковину, я дотронулся до немыслимо мягкой ткани, которой укрывался Принц Роума, и вспомнил, что Эвлюэлла тоже лежала здесь, и, будь помоложе, я бы расплакался.

Я покинул дворец и медленно пересек площадь, начиная свой долгий путь в Перриш.

И тут я впервые увидел наших завоевателей. Машина незнакомой конструкции выкатилась на край площади, и из нее появилась примерно дюжина фигур.

Они были почти человеческими. Они были высокими и крупными, с широкой, как у Гормона, грудной клеткой, и только непомерная длина рук указывала на то, что это чужаки. Их кожа была на вид какой-то странной, и, будь я поближе, мне удалось бы получше разглядеть их глаза, губы, ноздри, отличающиеся от человеческих. Не обращая никакого внимания на меня, они пересекли площадь, идя валкой, развинченной походкой, что живо напомнило мне гормонову манеру ходить, и вошли во дворец. Они не казались ни спесивыми, ни воинственными.

Зеваки. Величественный Роум снова продемонстрировал свое магнетическое воздействие.

Оставив новых хозяев с их любопытством, я зашагал к окраине города.

Зимний холод проник в мою душу. Я размышлял: была ли это грусть по павшему Роуму? Или я скорбел о пропавшей Эвлюэлле. Или причиной было всего лишь то, что я пропустил уже три наблюдения и, подобно любому наркоману, испытывал от этого муки лишения?

Я понял, что ранило меня все вместе, но больше всего — последнее.

Никто не встречался на улицах, пока я шел к воротам. Страх перед новыми хозяевами заставлял жителей Роума прятаться. Время от времени мимо с жужжанием проезжали машины пришельцев, но я даже не поворачивал головы.

Я подошел к западным воротам города, когда солнце уже почти скрылось за горизонтом. Они были распахнуты, открывая мне вид на прекрасный холм, на чьей груди росли деревья с темно-зелеными кронами. Я прошел под аркой и увидел невдалеке фигуру Пилигрима, медленно бредущего по дороге из города.

Было странно видеть его спотыкающуюся неуверенную походку, ибо даже плотные коричневые одежды не могли скрыть его молодость и силу. Он шел, выпрямившись, развернув плечи, и все же его походка была запинающейся и шаркающей походкой старика. Когда я догнал его и заглянул под капюшон, я все понял: к его бронзовой маске, которую носили Пилигримы, был приделан ревербератор, используемый слепыми, чтобы вовремя узнавать о встречающихся на пути препятствиях. Он ощутил мое присутствие и сказал:

— Я слепой Пилигрим. Прошу не причинять мне вреда. — Это не был голос Пилигрима. Это был сильный, резкий, повелительный голос. Я ответил: — Я никому не собираюсь причинять вреда. Я Наблюдатель, который прошлой ночью потерял свое занятие.

— Многие прошлой ночью лишились своих занятий, Наблюдатель.

— Только не Пилигримы.

— Нет, — сказал он. — Пилигримы — нет.

— Куда ты идешь?

— Из Роума.

— И никуда конкретно?

— Никуда, — сказал Пилигрим. — Совсем никуда. Я буду просто бродить по свету.

— Тогда мы могли бы идти вместе, — сказал я, ибо идти с Пилигримом это небывалая удача, а я, потеряв Гормона и Эвлюэллу, был вынужден идти в одиночку. — Я иду в Перриш. Идем?

— Туда — с особым удовольствием, — ответил он горько. — Да. Я иду с тобой в Перриш. Но что за дела могут быть там у Наблюдателя?

— У Наблюдателя теперь нигде не может быть дел. Я иду в Перриш, чтобы предложить свои услуги Летописцам.

— А…

— Теперь, когда Земля пала, я хочу побольше узнать о годах ее славы.

— Разве пала вся Земля, не только Роум?

— Я думаю, да, — ответил я.

— А, — сказал Пилигрим, — а… Он погрузился в молчание, и мы пошли по дороге. Я дал ему руку, и он больше не спотыкался, а зашагал уверенной молодой поступью. Время от времени он что-то бормотал, а, может, это прорывались рыдания. Когда я расспрашивал его о жизни Пилигрима, он либо отвечал уклончиво, либо отмалчивался. Мы шли уже час. Начинались леса. И вдруг он сказал:

— У меня болит лицо. Помоги мне получше приспособить эту маску.

К моему удивлению он начал снимать ее. У меня перехватило дыхание, ибо Пилигримам запрещено показывать свое лицо. Может, он забыл, что я не слепой.

Он начал стаскивать маску, проговорив:

— Вряд ли тебе понравится это зрелище. Гнутая бронза соскочила со лба, и прежде всего я увидел глаза, которые перестали видеть свет совсем недавно. Зияющие дыры, в которых побывал не скальпель хирурга, а, скорее, расставленные пальцы, а потом показался острый породистый нос, и наконец, тонкие сжатые губы Принца Роума.

— Ваше Величество! — невольно вырвалось у меня. Потоки засохшей крови на щеках. Вокруг глазниц какая-то мазь. Он вряд ли чувствовал сильную боль, ибо убил ее этой мазью, но боль, которая обожгла меня, была настоящей.

— Больше не величество, — сказал он. — Помоги мне. Его руки задрожали, когда он протянул мне маску. — Эти края надо расширить. Они давят на щеки. Здесь… и здесь… Я побыстрее сделал все, что нужно, ибо не мог долго видеть его лицо. Он надел маску. Мы молча пошли дальше. Я не имел понятия, как можно разговаривать с таким человеком. Это было невеселое путешествие для нас обоих; но теперь я решил быть его провожатым. Я думал о Гормоне и о том, что он сдержал свое слово. И об Эвлюэлле я думал тоже, и много раз у меня на языке вертелся вопрос, что стало с любовницей Принца в ту ночь, но не смел вымолвить и слова.

Наступили сумерки, но солнце все еще сияло перед нами золотисто-красным светом. И вдруг я остановился, и у меня вырвался хриплый звук, ибо мимо промелькнула тень.

Высоко в небе парила Эвлюэлла. Ее кожу пятнали краски заката, а крылья, раскинутые во всю ширь, переливались всеми цветами радуги. Она была на высоте сотни человеческих ростов от земли и поднималась все выше, и для нее я был всего лишь точкой среди деревьев.

— Что там? — спросил Принц Роума. — Что ты увидел?

— Ничего.

— Отвечай, что ты увидел. Я не мог противиться ему. — Я увидел Летательницу, Ваше Величество. Тоненькую девушку в вышине.

— Значит, наступила ночь.

— Нет, — сказал я. — Солнце еще не зашло.

— Такого не бывает! У нее могут быть только ночные крылья! Солнце отбросило бы ее на землю!

Я заколебался. Я не мог заставить себя объяснить ему, как Эвлюэлла могла летать днем, ведь у нее были только ночные крылья. Я не мог сказать Принцу Роума, что рядом с ней летел Гормон, летел без крыльев, легко скользя в воздухе, держа в руках ее узкие плечи, помогая преодолеть давление солнечных лучей.

— Ну? — спросил он требовательно. — Почему же она летит днем?

— Я не знаю, — сказал я. — Для меня это загадка. Сейчас происходит много вещей, которые я не понимаю.

Принц, казалось, удовлетворился этим ответом.

— Да, Наблюдатель. Многие вещи теперь никто из нас не может понять.

И он снова замолчал. Мне хотелось позвать Эвлюэллу, но я знал, что она не может и не хочет сейчас слышать ничьих голосов, и поэтому я пошел навстречу заходящему солнцу к Перришу, ведя слепого Принца. А над нами, высоко в небесах, летели Эвлюэлла и Гормон, летели навстречу последнему сиянию дня, пока, наконец, не поднялись так высоко, что сделались невидимыми для моих глаз.

Глава 12

Путешествовать со свергнутым Принцем было нелегко. Его лишили зрения, но гордыня осталась, и слепота не приучила его к смирению. На нем были одежда и маска Пилигрима, но не доставало мягкости и благочестия. Под своей маской он все еще оставался Принцем Роума.

Когда ранней весною мы брели по дороге к Перришу, его свита состояла из меня одного. Я вел его по хорошим дорогам, по первому требованию развлекал рассказами о своей бродячей жизни, успокаивал, когда на него находила черная хандра. Взамен я получал очень мало, разве что уверенность в том, что всегда буду сыт. Все дают пищу Пилигриму. В каждой деревне на нашем пути мы останавливались в гостиницах, где его кормили, и мне, его спутнику, тоже давали пищу. Однажды в начале нашего путешествия он допустил оплошность, сказав хозяину гостиницы: «Не забудь покормить моего слугу». Слепой Принц не мог видеть того изумления, которое появилось на лице хозяина. После я объяснил ему ошибку, и в дальнейшем он называл меня спутником. Однако я — то знал, что оставался для него лишь слугой.

Погода была прекрасной. В Эйропе становилось теплее. Вдоль дороги стройные ивы и тополя покрывались листвой. Кроме, них, по всему пути из Роума тянулись пышные звездные деревья, привезенные во времена Второго Цикла. Эти деревья с листьями, похожими на голубые лезвия, выдержали нашу эйропскую зиму. Птицы возвращались с зимовок в Эфрике. Они носились над головой, щебетали, словно обсуждали между собой смену властителей в мире.

— Они смеются надо мной, — сказал Принц однажды на заре. — Они поют для меня, а я не могу увидеть их красоту.

О, он еще больше ожесточился, что вполне естественно. У него, который имел так много и потерял все, были основания раздражаться. Для меня поражение Земли означало только конец обычаям, а в остальном ничего не изменилось. Мне уже не нужно было стоять на своей вахте, но бродил я по миру, как и прежде, на этот раз со спутником.

Мне было любопытно узнать, понимал ли Принц, почему его ослепили.

Объяснил ли Гормон в момент своего триумфа, что тот лишился своих глаз из-за обыкновенной ревности?

Гормон мог бы сказать что-то вроде: «Ты забрал Эвлюэллу. Ты взял малышку Летательницу, чтобы позабавиться. И приказал ей: иди-ка, девочка ко мне в постель. Ты не считал ее человеком ты и не думал о том, что, может быть, ей нравится кто-то другой. Ты рассуждал, как рассуждает Принц Роума, — высокомерно. Получай, Принц.» — И дальше следовало быстрое движение длинными пальцами.

Но я не осмеливался спрашивать об этом. Во мне жил еще страх перед свергнутым монархом. Вмешаться в его личную жизнь, завести разговор о его бедах так, будто он был мне ровней… Нет, я был не в силах. Я начинал разговор только тогда, когда ко мне обращались. Я завязывал беседу по приказу. В противном случае хранил молчание, как обычный простолюдин в присутствии королевской особы.

Но все вокруг напоминало, что Принц Роума не был уже королевской особой.

Над головой летали захватчики, иногда на летательных аппаратах, иногда без них. Они обследовали свой новый мир. Тенями скользили над нами, я поднимал глаза, глядел на наших новых хозяев и, как ни странно, не испытывал злости, а лишь облегчение от того, что закончилось долгое бдение Земли. Для Принца все было по-другому. Казалось, он каждый раз чувствовал, когда над нами кто-то пролетал. Он сжимал кулаки, рычал и шептал страшные проклятия. Неужели его оптические нервы чувствовали движения теней? А может, его остальные органы чувств так обострились из-за потери зрения, что он различал едва слышное жужжание аппарата или ощущал специфические запахи? Я не задавал вопросов.

Иногда по ночам, когда он считал, что я сплю, его сотрясали рыдания.

В такие моменты я жалел его. Ведь он был так молод, а потерял уже абсолютно все. Я понял также, что даже рыдания Принца не похожи на рыдания простых людей. Он рыдал вызывающе, воинственно, сердито. Но все-таки рыдал.

Днем он резво шагал со мной, и каждый шаг отдалял его от великого города Роума и приближал к Перришу. Временами мне казалось, что сквозь бронзовую маску я вижу его сжавшуюся душу. Его накопившаяся ярость изливалась по пустякам. Он высмеивал мой возраст, чин, бесцельную простоту моей жизни после захвата Земли.

— Как тебя зовут, Наблюдатель?

— Это запрещено говорить, Ваше Высочество.

— Старые законы не действуют. Давай, говори… нам ведь еще долго вместе путешествовать. Что мне все время звать тебя Наблюдателем?

— Таков обычай моей гильдии.

— А мой обычай, — сказал он, — отдавать приказы, которым нужно подчиняться. Твое имя!

— Даже гильдия Властителей не должна знать имена Наблюдателей. Только в особом случае и с письменного разрешения мастера нашей гильдии.

— Ну и шакал, — сплюнул он, — ты смеешь возражать мне, когда я в таком положении. Посмел бы ты это сделать в моем дворце!

— В вашем дворце, Ваше Высочество, вы бы не задали такой вопрос в присутствии придворных. У Властителей тоже есть свои обязанности. И одна из них — уважать обычаи более низких гильдий.

— Он мне еще проповедь читает, — разозлился Принц.

В раздражении он упал на дорогу, вытянулся, коснулся звездного дерева и сорвал несколько листьев-лезвий, сжав их в руке. Наверное, они поранили ладонь. Я стоял возле него. Мимо нас проехал тяжелый наземный экипаж первый на дороге за все утро. В нем сидели захватчики. После долгой паузы Принц каким-то легкомысленным тоном друг заявил:

— Меня зовут Энрик. А теперь скажи свое имя.

— Я умоляю вас, пусть останется все как прежде, Ваше Высочество.

— Но ты же узнал мое имя! Мне ведь тоже запрещено его называть!

— Я не спрашивал вашего имени, — твердо отрезал я.

В конце концов я так и не назвал своего имени. Это была маленькая, но все-таки победа — отказать Принцу, хоть и лишенному власти. Но за это он мелочно мстил мне. Придирался, дразнил, насмехался, проклинал, с презрением отзывался о моей гильдии. Он требовал, чтобы я постоянно прислуживал ему — я смазывал его металлическую маску, закапывал лекарства в глазницы, делал некоторые вещи, о которых стыдно вспоминать. Вот так мы и брели по магистрали, ведущей к Перришу, — отживший старый человек и опустошенный молодой, ненавидя друг друга, но привязанные друг к другу нуждой и обязанностями бродяг.

Это было трудное время. Я терпел его переменчивое настроение, когда он то приходил в экстаз от своих планов по отвоевыванию Земли, то погружался в бездну отчаяния от осознания своего бессилия. Я должен был защищать его от последствий грубости в деревнях, где он иногда вел себя так, как будто все еще оставался Принцем Роума. Он отдавал людям приказы, даже бил по лицу — что совершенно не свойственно святому человеку. А хуже всего было то, что он заставлял меня покупать ему женщин, приходивших в темноте удовлетворять его похоть, не ведая, что они имеют дело с тем, кто называл себя Пилигримом.

Он был просто обманщиком, не имея права называться Пилигримом, ибо у него даже не было звездного камня, с помощью которого Пилигримы общаются с Волей. Я ухитрялся вытягивать его из всех передряг даже тогда, когда мы на дороге встретили настоящего Пилигрима. Это был неприятный брюзгливый старик, напичканный теологическими софизмами.

— Ну, давай побеседуем об имманентности Воли, — предложил он Принцу, который в тот день был не в духе и ответил ему какой-то похабщиной.

Я пнул Принца ногой, а шокированному Пилигриму объяснил:

— Наш друг сегодня нездоров. Прошлой ночью он общался с Волей, получил откровение, и у него немного не в порядке голова. Умоляю вас, отойдите и не заводите разговора о святых вещах, пока он не придет в себя.

Однако, по мере того, как теплело, Принц становился более покладистым. Может, он постепенно привыкал к своему несчастью, и в его безглазом черепе формировалось новое отношение к собственному существованию. Он уже почти безразлично говорил о себе, о своем свержении, о собственном унижении. Он вспоминал о власти, которой обладал, в таких выражениях, что становилось ясно: никаких иллюзий насчет возможности возвращения на трон у него уже нет. Он рассказывал мне о своем богатстве, женщинах, музыкантах и служителях, о мастерах и даже о Властителях, которые становились перед ним на колени. Не скажу, что я испытывал к нему когда-либо симпатию, но в этот период за его непроницаемой маской я ощутил страдающего человека.

Он даже признал, меня тоже человеком, но это признание далось ему с трудом.

— Беда в том, Наблюдатель, — объяснял он, — что власть отрывает от народа. Люди становятся для правителя вещами. Вот ты, например. Для меня все вы были бездушными машинами, которые бродили по Земле, ведя наблюдение. Сейчас я понимаю, что у тебя есть свои мечты, амбиции и эмоции. А раньше я видел в тебе высохшего старика, который не может существовать независимо от своих обязанностей в гильдии. Теперь, когда я ничего не вижу, многое для меня проясняется.

— И что же?

— Ты был когда-то молодым, Наблюдатель. У тебя был город, который ты любил. Семья. Даже девушка. Ты выбрал определенную гильдию, поступил в обучение, ты боролся, у тебя болела голова, у тебя были рези в животе, в твоей жизни было много черных моментов, когда ты не понимал, что к чему. А вот сейчас судьба свела нас вместе на дороге в Перриш. И кто же из нас счастливее?

— Я нахожусь вне понятий счастья или печали, — пояснил я.

— Это и есть истина? Или это фраза, за которой ты просто прячешься?

Скажи мне, Наблюдатель, я знаю, что ваша гильдия запрещает вам жениться. А ты любил когда-либо?

— Временами.

— А сейчас ты находишься вне любви тоже?

— Я стар, — попытался уклониться я.

— Но ты мог бы любить. Сейчас ты освобожден от клятв, налагаемых твоей гильдией. Ты мог бы выбрать невесту.

— Кому я нужен? — рассмеялся я.

— Не говори так. Ты не настолько стар. У тебя есть сила. Ты видел мир и понимаешь его. Вот, например, в Перрише ты мог бы найти себе какую-нибудь девушку, которая…

Он умолк.

— У тебя было когда-либо искушение, когда ты был связан клятвами?

В это время над головой проскользнула какая-то Летательница. Это была женщина средних лет, которая слегка напряглась, летя в небе, поскольку дневной свет давил ей на крылья. Я почувствовал боль, и мне захотелось рассказать Принцу: да, у меня было искушение, у меня была малышка Летательница, не так давно — девочка, почти ребенок, Эвлюэлла. Я любил ее как мог, хотя никогда не трогал, и люблю до сих пор.

Но я ничего не ответил Принцу Энрику.

Я взглянул на эту Летательницу, которая была свободнее меня, ибо у нее имелись крылья, и, несмотря на тепло этого весеннего вечера, я почувствовал, как холодок опустошения и одиночества охватывает меня.

— Далеко ли еще до Перриша? — спросил Принц.

— Мы будем идти и когда-нибудь придем в него.

— А пойду в обучение в гильдию Летописцев и начну новую жизнь. А вы?

— Я надеюсь найти там друзей.

Долгими часами каждый день мы брели дальше. Проезжавшие мимо предлагали подвезти нас, но мы отказывались, ибо на пунктах проверки завоеватели стали бы терзать Принца. Мы прошагали через многомильный туннель под горами, покрытыми льдом, и вышли на равнину, где трудились крестьяне. Мы останавливались у просыпавшихся рек, чтобы остудить ноги.

Нас окружало золотое лето. Мы шли по миру, но не принадлежали ему. Мы не слышали вестей, но было очевидно, что завоеватели полностью овладели Землей. На небольших аппаратах они летали повсюду, изучая наш мир, который теперь принадлежал им.

Я выполнял все просьбы Принца, даже унизительные для меня, пытаясь хоть немного скрасить его безрадостную жизнь. Старался дать ему ощущение, что он еще правитель, хотя правил он одним единственным бесполезным старым Наблюдателем. Я также обучал его, как лучше притворяться Пилигримом.

Передавая ему то немногое, что я знал, я учил его позам, фразам, молитвам.

Вскоре мне стало очевидно, что во время своего правления он мало общался с Волей. Теперь он должен был исповедовать веру, но это было неискренне, всего лишь часть его камуфляжа.

Однажды, когда мы находились в городе под названием Дижон, он заявил:

— Здесь я куплю себе глаза.

Конечно, он не имел в виду настоящие глаза: тайна изготовления была утеряна во время Второго Цикла. Где-то в других звездных системах можно было купить любое чудо, но наша Земля — заброшенный мир на задворках Вселенной. Принц мог бы купить неплохие искусственные глаза до завоевания, а теперь лучшее, что он мог приобрести — это глаза, которые дают возможность лишь отличать свет от темноты. Но даже это было для него благом, так как без них только ревербератор, предупреждал его о препятствиях на пути. Но откуда он знал, что найдет в Дижоне мастера, владеющего необходимым искусством? И где он возьмет средства для покупки?

— Здесь есть человек, — объяснил он, — брат одного из моих Писцов. Он из гильдии Ремесленников и я часто покупал его работы в Роуме. У него найдутся глаза для меня.

— А плата?

— У меня есть средства.

Мы остановились в роще пробковых деревьев, и Принц расстегнул свои одежды. Показав мне припухлость на бедре, он заявил:

— Это мой неприкосновенный запас. Дай мне лезвие.

Я протянул ему кинжал, он схватил рукоятку и нажал кнопку. Тонкий луч света скользнул по лезвию. Левой рукой он нащупал нужное место и, натянув кожу двумя пальцами, сделал тонкий хирургический надрез длиной в два дюйма. Я с изумлением наблюдал как пальцы его скользили по надрезу и он стал рыться внутри, словно в кармане. Затем он швырнул мне кинжал обратно.

Из его бедра посыпались драгоценности.

— Смотри, чтобы ничего не потерялось, — распорядился он.

На траву упало семь сверкающих камней неземного происхождения, небольшой, искусно изготовленный, небесный глобус, пять золотых монет императорского Роума прошлых циклов, кольцо, сияющее словно живое, флакон каких-то духов, набор миниатюрных музыкальных инструментов из драгоценных пород дерева и металлов, восемь человеческих фигурок. Я сгреб все это в кучу.

— Это внутренний карман, — сухо пояснил Принц, — вшитый искусным хирургом мне в тело. Я предвидел, что придет время, когда мне придется спешно бежать из дворца. Я поместил в нем все, что мог. Расскажи, что я вынул.

Я перечислил все. Он напряженно слушал, и я понимал, что он все пересчитал заранее, а сейчас проверял мою честность. Когда я закончил, он удовлетворенно кивнул.

— Возьми глобус, — велел он, — кольцо и два ярких камня. Спрячь в свой кошелек. Остальное положи обратно.

Он раздвинул края разреза, и я побросал туда драгоценности. Наверное, он мог засунуть в этот карман половину своего дворца. Затем он сжал края разреза, и тот сросся не оставив следа. После этого принц поправил свои одежды.

В городе мы быстро нашли Ремесленника Бордо. Это был коренастый человек с рябым лицом и седой бородой. Один глаз у него дергался в тике, портил его и плоский грубый нос, но пальцы его были изящны, как у женщины.

В его темной лавке с маленькими окнами, деревянные полки покрывал толстый слой пыли. Такую лавку могли построить и десять тысяч лет тому назад. На полках лежало несколько изящных вещиц. Он с опаской поглядел на нас, явно озадаченный тем, что Наблюдатель и Пилигрим пришли к нему.

— Моему другу нужны глаза, — объяснил я ему.

— Я делаю такое устройство. Но оно дорогое, и требуется несколько месяцев, чтобы его изготовить. Пилигрим не сможет его купить.

Я положил на прилавок один камень.

— Средства у нас есть.

Явно пораженный, Бордо схватил камень, начал вертеть его в руках и увидел сияние неземных огней.

— Если вы придете, когда начнут падать листья…

— У вас нет запаса глаз? — оборвал его я.

— На подобные вещи заказчиков мало, — уклончиво ответил он. — Товара у нас немного.

Я положил на прилавок небесный глобус. Бордо понял, что это работа мастера, и открыл в изумлении рот. Он положил глобус на ладонь, а другой рукой теребил свою бороду. Я дал ему достаточно времени, чтобы он оценил вещицу, а затем забрал ее и сказал:

— До осени долго ждать. А нам нужно идти в другое место. Может быть, в Перриш. — Я взял Принца за локоть и мы пошли к двери.

— Постойте, — воскликнул Бордо. — Я поищу. Может быть, пара глаз и найдется.

И он начал рыться в сумках на стене.

Конечно же, у него нашлись глаза. Я поторговался с ним, и мы сошлись на глобусе, кольце и одном камне. Все это время Принц хранил молчание. Я настоял на том, чтобы немедленно вставить глаза. Бордо возбужденно кивнул головой, нашел мыслешлем и вызвал хирурга с желтым лицом. Вскоре началась подготовка к операции. Принца положили на стол в другой стерильной комнате. Он снял ревербератор и маску, и, когда открылось его лицо, Бордо, который бывал при дворе в Роуме, вскрикнул в изумлении и начал что-то бормотать. Я с силой наступил ему на ногу, и он проглотил свои слова.

Хирург, ничего не поняв, начал чистить глазницы.

Глаза представляли собой жемчужно-серые сферы с поперечными щелями действия. Я не имел представления, видел лишь, что от задних стенок сфер отходили золотые волоски, которые нужно было соединить с нервами. Принц спал в начале операции, я стоял в стороне, а Бордо ассистировал Хирургу.

Когда все было кончено, Принца разбудили. Его лицо исказилось от боли, но он так быстро овладел собой, что Бордо пробормотал молитвы при виде такого проявления воли.

— Подайте сюда свет, — распорядился Хирург.

Бордо пододвинул светящийся глобус ближе. Принц сказал:

— Да, да, я чувствую разницу.

— Надо проверить, — сказал Хирург.

Бордо вышел из комнаты, я за ним. Он весь дрожал, и лицо его позеленело от страха.

— Вы нас убьете сейчас? — спросил он.

— Конечно, нет.

— Я узнал…

— Вы узнали бедного Пилигрима, — сказал я, — с которым случилось несчастье во время путешествия. И ничего больше.

Затем появились Хирург и его пациент. Жемчужные сферы в глазницах Принца Хирург закрепил искусственной кожей. С этими мертвыми веками он был больше похож на машину, а не на человека. Когда он двигался, щели в сферах расширялись, сужались, снова расширялись.

— Глядите, — сказал Принц, идя по комнате, показывая и называя предметы.

Я знал, что он все видит словно через густую вуаль, но по крайней мере, он теперь мог хоть как-то ориентироваться. Он вновь надел маску, и с наступлением ночи мы покинули Дижон.

Принц казался жизнерадостным. Но то, что находилось у него в глазницах, было жалким подобием того, чего лишил его Гормон, и вскоре Принц в полной мере осознал это. Ночью, когда мы спали на грязных койках в гостинице для Пилигримов, он вдруг начал издавать во сне крики ярости. В перемежающемся свете настоящей луны и двух ложных я видел, как поднимались его руки, как сжимались его кулаки и как его ногти впивались в воображаемого противника снова и снова.

Глава 13

К концу лета мы добрались до Перриша. Мы вошли в город с южной стороны по широкой магистрали, по обочинам которой росли древние деревья.

Шел освежающий дождь. Листья над ними шелестели на ветру. Та ужасная ночь, когда мы покинули захваченный Роум, казалась каким-то сновидением.

Пешее путешествие весной и летом укрепило наш дух, а серые башни Перриша, казалось, обещали новую жизнь. Конечно, я подозревал, что мы обманывали себя, ибо что может дать этот мир Принцу, надежды которого разрушены и который видит только тени, и Наблюдателю, слишком зажившемуся на этом свете?

Перриш оказался более мрачным городом, чем Роум. Даже поздней зимой над Роумом сияет чистое небо и яркий солнечный свет. А над Перришем, казалось, всегда висят облака, поэтому улицы выглядят сумрачно. Даже стены зданий были грязно-серыми и некрасивыми. Городские ворота были распахнуты настежь. Около них, прислонившись к стене, стоял маленький угрюмый человечек в одежде гильдии Стражей. Он даже не пошевелился, когда мы подошли. Я вопросительно взглянул на него. Он покачал головой.

— Проходи, Наблюдатель.

— Без проверки?

— Ты что, не слышал? Все города объявлены свободными шесть ночей тому назад по приказу завоевателей. Теперь ворота никогда не закрываются.

Половина стражей — безработные.

— Я думал, что завоеватели ищут врагов, — удивился я. — Бывших сановников.

— У них повсюду контрольные пункты, и стражи не нужны. Город свободен. Входите. Входите.

Проходя мимо его, я сказал:

— Тогда зачем ты здесь?

— Я стою здесь сорок лет, — ответил страж. — Куда мне идти?

Я сделал знак, означающий, что я разделяю его печаль, и мы с Принцем вошли в Перриш.

— Пять раз я входил в Перриш через южные ворота, — вспоминал Принц. — И всегда на колеснице. Впереди шагали Измененные, и из их глоток неслось пение. Мы двигались к реке вдоль старинных зданий и памятников ко дворцу Графа Перриша. А ночью танцевали на гравитационных пластинках высоко над городом. Балетные представления давали Летатели, а с башни Перриша на нас нисходило сияние. А вино, красное перришское вино! А женщины, их открытые одежды, груди с красными сосками, пышные бедра! Мы купались в вине, Наблюдатель.

— Это Башня Перриша? — спросил он, неопределенно указывая рукой.

— Мне кажется, это руины погодной машины, — ответил я.

— Но ведь погодная машина строится в виде вертикальной колонны. А это постройка сужается кверху, как Башня Перриша.

— А я вижу, — мягко произнес я, — что это вертикальная колонна высотой по меньшей мере в тридцать человек. И кроме того, башня не стоит так близко к южным воротам.

— Да-да, — согласился Принц. Значит, это все-таки погодная машина.

Глаза, которые мне дал Бордо, мало что видят. Я обманываю себя, Наблюдатель. Найди мыслешлем и узнай, сбежал ли Граф Перриша.

Я глядел на башню машины погоды, на это фантастическое устройство, которое принесло столько несчастья миру во времена Второго цикла. Я попытался проникнуть вглубь сквозь ее лоснящиеся, маслянистые мраморные стены и увидеть свернувшиеся клубком, загадочные приспособления, с помощью которых можно было потопить целые континенты. Давным-давно именно с их помощью моя родина на западе превратилась из гористой страны в груду островов. Затем я отвернулся, надел мыслешлем общественного пользования, спросил о Графе Перриша и получил ответ, который и ожидал услышать. Тогда я спросил, где мы можем остановиться.

— Ну? — нетерпеливо воскликнул Принц.

— Граф и все его сыновья убиты во время нападения. Династия уничтожена, его титул упразднен, а дворец его завоеватели превратили в музей. Остальные перришские сановники либо убиты, либо сбежали. Я найду место для вас в жилище для Пилигримов.

— Нет, возьми меня с собой к Летописцам.

— Вы хотите присоединиться к этой гильдии?

Принц начал нетерпеливо размахивать руками:

— Не в этом дело, балбес! Подумай, как я могу остаться один в чужом городе, где у меня нет друзей? Что мне сказать настоящим Пилигримам в их жилище? Я останусь с тобой. Ведь Летописцы не прогонят слепого Пилигрима?

У меня не оставалось выбора. И он пошел со мной в Зал Летописцев.

Нам пришлось пересечь полгорода, и на это ушел почти весь день.

Похоже, что народ Перриша в смятении. Нашествие завоевателей разрушило структуру нашего общества, и огромная масса людей была оторвана от выполнения своих обязанностей, этой участи подверглись и целые гильдии. Я видел на улицах десятки Наблюдателей. Некоторые еще тащили свои ящики с приборами. Мои товарищи по гильдии выглядели угрюмыми и опустошенными, у многих лица опухли от пьянства, поскольку на дисциплину все уже махнули рукой. Бесцельно слонялись и Стражи, так как им нечего было охранять, да и Защитники, испуганные и подавленные после провала сопротивления. Я не видел, конечно, ни Мастеров, ни Властителей, но зато мог наблюдать множество безработных Клоунов, Музыкантов, Писцов и других, ранее служивших при дворе.

На улицах также толпились орды ньютеров. Они бесцельно бродили с тупым видом, поскольку их тела, в головах которых не осталось ни капли рассудка, не привыкли к безделью. Только купцы и сомнамбулы продолжали заниматься своим бизнесом.

Множество завоевателей по двое и по трое бродили по улицам. Это были существа с длинными конечностями — их руки болтались почти на уровне колен. На их лицах выделялись тяжелые веки, а ноздри прикрывались мешочками-фильтрами. Большинство из них были одеты в одинаковую одежду темно-зеленого цвета, — очевидно, военную форму. Некоторые носили при себе оружие. — Примитивные тяжелые штуковины, которые висели за спиной скорее для устрашения, чем для защиты. Они ходили среди нас спокойно, без напряжения — настоящие завоеватели, самоуверенные, гордые. Их не страшило, что к ним будут приставать побежденные люди. Однако то, что они не ходили в одиночку говорило об их осторожности. Я не чувствовал в душе злобы к ним даже тогда, когда с подчеркнутым нахальством, они взглядом собственников пялились на старинные памятники Перриша. Однако Принц Роума, для которого все фигуры были подобны темно-серым теням, как-то инстинктивно различал их, и при их приближении его дыхание становилось прерывистым от ненависти.

На улицах также толпилось множество существ из других миров.

Некоторые из них могли дышать нашим воздухом, другие использовали герметические шлемы в виде шаров или пирамид. Конечно, не было ничего необычного в присутствии на земле инопланетян — поражало только их количество.

Они проникали повсюду: в дома древних землянских религий, в лавки Купцов, где они покупали сверкающие модели Башни Перриша, в рестораны…

Они взбирались на верхние уровни пешеходных дорожек, заглядывали в жилые дома, фиксировали картинки из жизни, обменивали валюту у пугливых торгашей, флиртовали с Воздухоплавательницами и Сомнамбулами. Некоторые группами, как овцы, двигались от одного зрелища в другому. Создавалось впечатление, будто завоеватели сообщили во все галактики: прилетайте полюбоваться на старую Землю при новом правлении.

Стали процветать местные нищие: завоеватели охотно подавали им, отгоняя нищих из других миров. Только у Измененных ничего не получалось их не признавали за местных. Я видел, как несколько этих мутантов, разозленные тем, что им не подавали милостыню, набросились на нищих, которым повезло, и били их, свалив на землю. А те, снимали сцену, которая потом позабавит кого-то на их галактической родине.

Тем временем мы подошли к Залу Летописцев.

В этом внушительном здании было собрано все о прошлом нашей планеты; оно возвышалось над южным берегом Сены, как раз напротив огромного дворца Графа. Но покои свергнутого Графа размещались в старинном здании, по-настоящему старинном. То была длинная спиральная постройка из серого камня с зеленой металлической крышей в традиционном перришском стиле, возведенная еще в Первом Цикле. А Зал Летописцев представлял собой белую колонну без окон. Вокруг нее донизу вилась спираль из полированного металла, на которой была отражена вся история человечества. Верхние кольца спирали не были исписаны. Издали я не мог ничего прочитать и задумался: сочли ли своей обязанностью Летописцы Земли?.. Позже я узнал, что они этого не сделали, таким образом, официальная история фактически была доведена лишь до момента вторжения.

Наступила ночь. И Перриш, который выглядел так уныло этим туманным дождливым днем, расцвел красотой, как знатная вдова, приехавшая из Ерслема, где ей вернули юность и сладострастие. Городские огни обворожительно лучились. Мягкая дымка сглаживала углы, прятала въевшуюся в стены грязь тысячелетий, примитивность становилась поэзией: дворец Графа из неуклюжего тяжелого строения превратился в воздушный волшебный замок.

Башня Перриша, подсвеченная сумерками, казалась воплощением грации и очарования. Зал Летописцев с его целомудренной белизной и спиралью истории поражали своей красотой. Перришские Воздухоплаватели в этот час давали над городом грандиозное балетное представление. Их прозрачные крылья были широко распахнуты, а изящные тела парили, протянувшись до самого горизонта. Они были прекрасны, эти генетически измененные дети Земли, эти удачливые члены гильдии, которая требует от своих участников только одного — чтобы они получали удовольствие от жизни. К их воздушному танцу присоединились и завоеватели. Я не мог понять, каким образом они летали, их длинные конечности были прижаты к телу. Я обратил внимание, что Воздухоплаватели не выказывали неприязни чужакам, они приглашали их, освобождая место в танце.

Высоко в небе плыли с запада на восток две ложные луны, полированные и пустые. Пятна искусственного света кружились в водовороте в средних слоях атмосферы, этим зрелищем тоже с удовольствием любовались перришцы.

Из динамиков, плававших под облаками, лилась приятная музыка. Где-то слышался смех девушек.

Я почувствовал аромат искрящегося вина. Это Перриш, который завоеван, каков же был он свободным?!

— Мы уже у Зала Летописцев? — спросил Принц.

— Да, — подтвердил я. — Вон та белая башня.

— Я знаю, как он выглядит, дурак. Но теперь я хуже вижу в сумерках.

Вон то здание?

— Вы показываете на двор Графа, Ваше Высочество.

— Тогда вон там?

— Да.

— Почему же мы не входим?

— Я любуюсь Перришем, — ответил я. — Никогда не видел подобной красоты. Роум тоже красив, но по-другому. Роум похож на императора, а Перриш на куртизанку.

— Ты как будто стихи читаешь, высохший старик.

— Я чувствую, как годы слетают с моих плеч. Сейчас я мог бы плясать на улицах. Город поет для меня.

— Войдем. Мы должны увидеть Летописцев. Пусть город споет для тебя после.

Я вздохнул и повел его ко входу в большой зал. Мы пошли по переходной дорожке из какого-то блестящего черного камня. Лучи света ощупывали нас, обследуя и запоминая. Чудовищной величины дверь из черного дерева шириной в пять человек и высотой в десять оказалась оптическим обманом. — На самом деле она оказалась гораздо меньше. Когда мы проходили через дверь, я почувствовал какое-то тепло и ощутил странный аромат.

За ней открывался вестибюль, почти такой же ужасающий, как и во дворце принца Роума. Все было белым. Камень излучал свет изнутри, и все вокруг сверкало. Направо и налево массивные порталы вели во внутренние помещения. Хотя наступила ночь, много людей толпилось возле банков информации у задней стенки вестибюля — там, где с помощью экранов и мыслешлемов можно было получить любые сведения из основных картотек гильдии Летописцев. С интересом я обнаружил, что среди тех, кто пришел сюда со своими вопросами о прошлом человечества, было много завоевателей.

Наши шаги звонко раздавались по всему огромному помещению, когда мы пересекали вестибюль, ступая по плиткам его пола.

Я не заметил ни одного Наблюдателя и потому пошел к банку информации, надел мыслешлем и сообщил забальзамированному мозгу, с которым он был связан, что я разыскиваю Летописца Бэзила.

— Какое у тебя к нему дело?

— Я принес ему шаль, которая оказалась у меня, когда он бежал из Роума.

— Летописец Бэзил вернулся в Роум, чтобы завершить свое исследование с разрешения завоевателей. Я пришлю другого члена гильдии, чтобы он забрал шаль.

Нам не пришлось долго ждать. Мы стояли в глубине вестибюля, и я размышлял о том, как много придется узнать завоевателям. Через несколько мгновений к нам подошел плотно сбитый человек с кислым выражением на лице.

Он был на несколько лет младше меня, но все же уже не молод. На его широкие плечи была накинута церемониальная шаль его гильдии.

— Я Летописец Элегро, — представился он с важным видом.

— Я принес шаль Бэзила.

— Пошли. Следуйте за мной.

Он появился из какого-то незаметного места в стене, где массивный блок двигался на шарнирах. Теперь он вновь отодвинул его и быстро пошел.

Затем Летописец Элегро остановился в нетерпении. Его рот с опущенными уголками кривился, короткие пальцы теребили густую черную бороду. Когда мы догнали его, он пошел медленнее. Мы миновали бесчисленное количество переходов и очутились в обиталище Элегро, где-то на вершине башни.

Комната, довольно темная, была полна экранов мыслешлемов, пишущих приспособлений, разговорных аппаратов и других технических средств обучения. Стены покрывала темно-пурпурная ткань, очевидно живая, ибо по ее краям была заметна ритмическая пульсация.

— Где шаль? — спросил Элегро.

Я достал ее из кошеля. Меня забавляло то, что я мог носить ее в те первые смутные дни завоевания. В конце концов Бэзил сам оставил ее в моих руках, когда побежал по улице. Я не собирался выдирать ее у него, но, очевидно, потеря мало волновала его. Вскоре, однако, я спрятал ее, поскольку вызывал удивление окружающих в своих одеяниях Наблюдателя и шали Летописца. Элегро резко взял у меня шаль, развернул и тщательно осмотрел так, как будто искал вшей.

— Как она попала к тебе?

— Мы встретились с Бэзилом как раз во время нашествия. Он был сильно взволнован. Я попытался задержать его, когда он пробегал мимо, но он убежал, оставив шаль в моих руках.

— Он рассказывал другую версию этой истории.

— Сожалею, если скомпрометировал его, — сказал я.

— По крайней мере ты все-таки вернул шаль. Я сообщу об этом в Роум сегодня вечером. Ты ждешь вознаграждения?

— Да.

Явно недовольный Элегро спросил:

— Чего же именно?

— Я хочу поступить учеником к Летописцам.

Он пришел в изумление.

— Но ты ведь принадлежишь к гильдии.

— В эти дни быть Наблюдателем — это все равно, что не принадлежать к ней. Зачем мне вести наблюдение? Я свободен от обязательств.

— Возможно. Но ты стар, чтобы вступить в новую гильдию.

— Не слишком стар.

— У членов нашей гильдии нелегкая жизнь.

— Я намерен упорно работать. Я желаю учиться. Хоть я и стар, любопытство еще не оставило меня.

— Стань Пилигримом, как твой друг. Повидай мир.

— Я видел мир. Теперь я хочу изучить прошлое.

— Ты можешь получить всю интересующую тебя информацию внизу. Наши банки информации открыты для тебя, Наблюдатель.

— Это не то. Примите меня в гильдию.

— Вступи учеником в гильдию Индексаторов, — предложил Элегро. — Они имеют доступ к информации, но к их работе не предъявляется столько требований.

— Нет, я прошу Летописцев принять меня в ученики.

Элегро тяжело вздохнул. Он ломал свои пальцы, вертел головой, губы его кривились. Он явно был в замешательстве. В это время открылась внутренняя дверь, и в комнату вошла женщина в одеяниях летописцев. В руках у нее был небольшой музыкальный шар. Она остановилась, явно удивленная тем, что у Элегро посетители, кивнула и сказала:

— Я приду позже.

— Останься, — предложил ей Элегро.

Нам с Принцем он представил ее:

— Это моя жена — Олмейн. А это Путешественники, только что пришедшие из Роума, — объяснил он жене. — Они принесли шаль Бэзила. Наблюдатель хочет поступить учеником в нашу гильдию. Что ты скажешь на это?

Олмейн поморщила свой белоснежный лоб. Она положила музыкальный шар в темную хрустальную вазу. Шар включился и, прежде, чем она его выключила, раздалось несколько звенящих звуков. Затем она принялась рассматривать нас, а я ее. Она была явно моложе своего мужа. Он был средних лет, а она, казалось, только прошла первую пору зрелости. Очевидно, подумал я, она побывала в Ерслеме, чтобы возродить свою юность. В таком случае странно, что ее муж не сделал то же самое. Внешность ее, безусловно, отличалась привлекательностью. На ее широком лице выделялись высокий лоб, выдающиеся скулы, крупный, чувственный рот и выступающий вперед подбородок. Черноту ее волос резко оттеняла необычная бледность кожи. Сейчас у нас редко можно встретить белую кожу, хотя теперь я знаю, что в древние времена это было обычным явлением. Эвлюэлла, моя любимая малышка Летательница, обладала таким же сочетанием черного и белого, но на этом сходство этих двух женщин заканчивалось. Эвлюэлла казалась воплощением хрупкости, а Олмейн олицетворяла силу. Ее длинная изящная шея покоилась на плечах прекрасной формы. У нее было цветущее тело, высокая грудь и крепкие ноги. А осанка поистине королевская.

Она некоторое время изучала нас своими широко расставленными темными глазами и, наконец, спросила:

— Наблюдатель считает, что у него достаточно способностей и знаний, чтобы поступить в нашу гильдию?

Казалось, вопрос был обращен к любому, кто взялся бы ответить. Я колебался. Элегро тоже. Наконец Принц Роума сказал повелительным тоном:

— У этого Наблюдателя достаточно знаний и способностей, чтобы вступить в вашу гильдию.

— А кто ты такой? — требовательно спросила Олмейн.

Принц мгновенно изменил тон.

— Я несчастный слепой Пилигрим, который пришел пешком из Роума вместе с эти человеком. Если мне позволено рассудить, я считаю, что вы сделаете ошибку, если не примете его в ученики.

Элегро поинтересовался:

— А что ты намерен делать? Какие у тебя планы?

— Я ищу здесь только убежище, — ответить Принц. — Я устал от бродяжничества, и мне нужно многое осмыслить. Позвольте мне выполнять здесь какие-нибудь мелкие поручения. Я не хотел бы разлучаться со своим спутником.

Мне Олмейн сказала:

— Мы обсудим твою просьбу. В случае согласия ты будешь подвергнут испытаниям. Я буду твоим поручителем.

— Олмейн! — воскликнул Элегро, явно изумленный.

Она улыбнулась всем нам безмятежной улыбкой.

Казалось вот-вот разразится семейная ссора, но этого не произошло.

Нам предложили еду, соки, крепкие напитки и ночлег. Пока мы ужинали, Летописцы собрались, чтобы обсудить мою необычную просьбу. Принц пребывал в каком-то странном возбуждении. Он глотал пищу не пережевывая, опрокинул флягу вина, нервно перебирал обеденные принадлежности, время от времени касался своих металлических зрачков.

Наконец он попросил тихо, но нерешительно:

— Опиши мне ее.

Я сделал это, стараясь нарисовать картину, как можно более полно.

— Ты говоришь, она красивая?

— Мне кажется, да. Вы знаете, в моем возрасте нужно полагаться на зрение, а не на гормоны, которые выделяют железы.

— Ее голос возбуждает меня, — признался Принц. — В ней есть сила. Она божественна. Должно быть, она красива, было бы несправедливо, если бы ее тело не соответствовало голосу.

— Она, — напомнил я сурово, жена другого и оказала нам гостеприимство.

Я вспомнил тот день в Роуме, когда паланкин Принца вынесли из дворца, и Принц высмотрел Эвлюэллу, приказал привести ее к нему и, задернул занавески. Властитель может командовать людьми более низких гильдий, а Пилигриму это не позволено, и я опасался намерений Принца Энрика. Он снова потрогал свои глаза, его лицо пришло в движение.

— Обещайте мне, что вы не будете ее беспокоить, — сказал я.

Уголок его рта дернулся, он готов был сердито ответить, но сдержался.

— Ты неправильно судишь обо мне, старик. Я буду уважать законы гостеприимства. Будь добр, возьми вина.

Я протянул руку в нишу и получил еще одну фляжку. Это было крепкое красное вино — не такое, как золотистое в Роуме. Я налил вина, мы выпили.

Фляжка скоро опустела. Через несколько мгновений вошла Олмейн. Она сменила свою одежду. Раньше на ней было дневное платье темного оттенка из грубой ткани, а теперь она надела алое платье, закрепленное на груди. Оно подчеркивало все достоинства ее фигуры. Меня удивило, что пупок ее был открыт. Ее соблазнительность привела в волнение даже меня.

Она произнесла благосклонно:

— Твоя просьба удовлетворена. Ты будешь под моим попечительством.

Сегодня же ты подвергнешься испытаниям. — В ее глазах вдруг появилась лукавая искорка. — Больше всего, чтобы ты знал, недоволен мой муж. Но неудовольствия моего мужа не следует бояться. Пойдемте со мной оба.

Она протянула руки и взяла нас с Принцем за руки. Пальцы ее были прохладными. Я внутренне дрожал как в лихорадке, и удивленно думал, что ощутил этот призрак юности, даже не побывав в водах дома возрождения в святом Ерслеме.

— Пошли, — повторила Олмейн и повела нас к месту испытаний.

Глава 14

Так я попал в гильдию Летописцев.

Испытания были обязательными. Олмейн привела нас в другую комнату, где-то наверху башни. Ее стены украшали панели из редких пород дерева различных оттенков. Вокруг стояли скамьи, а в центре возвышалась спираль высотой с человека, исписанная буквами, такими мелкими, что их невозможно было прочитать. Полдюжины Летописцев сидели или стояли, прислонившись к стене. Они собрались явно из-за прихоти Олмейн, ибо не испытывали никакого интереса к старому обшарпанному Наблюдателю, которого она взялась опекать.

Мне дали мыслешлем. Скрипучий голос внутри задал мне с десяток вопросов, стараясь выявить типичные ответы и интересуясь деталями биографии. Я дал свои идентификационные данные в гильдии, чтобы они могли, войдя в контакт с местным мастером гильдии, проверить правдивость ответов и освободить меня от клятв. В обычное время невозможно было освободиться от клятв, которые давал Наблюдатель, однако теперь настали другие времена, и я знал, что моя гильдия сокрушена.

Через час все кончилось. Сама Олмейн набросила мне шаль на плечи.

— Вам дадут жилище около наших покоев, — сказала она. — Ты должен сменить одеяние Наблюдателя, а твой друг может остаться в одежде Пилигрима. Твое обучение начнется после испытательного периода. А пока ты имеешь полный доступ к цистернам памяти. Ты понимаешь, конечно, что пройдет лет десять или больше прежде, чем ты станешь полноправным членом гильдии.

— Понимаю, — ответил я.

— Теперь твое имя будет Томис, — сообщила мне Олмейн. — Но пока не Летописец Томис, а Томис из Летописцев. Это разные вещи. Твое прошлое имя недействительно.

Нам с Принцем отвели небольшую комнатку. Это было довольно скромное жилище, но там имелись приспособления для мытья, выходные отверстия для мыслешлемов и других информационных устройств и пищевая отдушина. Принц Энрик обошел комнату, ощупывая вещи, определяя, как они расположены.

Шкафы, кровати, стулья и другая мебель выдвигались из стен, когда он нажимал кнопки. Наконец он все изучил, нажал нужную кнопку, и из стены опустилась кровать, на которой он растянулся.

— Скажи мне одну вещь, Томис из Летописцев.

— Да?

— Удовлетвори любопытство, которое меня гложет. Как тебя звали в прошлой жизни? Или ты снова откажешь мне?

— Теперь это не имеет значения.

— Ты ведь не связан сейчас никакими клятвами.

— Это просто старая привычка, — пояснил я. — Долгое время мне было запрещено называть свое имя.

— Так скажи его сейчас.

— Вуэллиг, — назвался я.

В том, что я это сделал, проявилось какое-то странное чувство освобождения от прошлого. Мое прежнее имя, казалось, висело в воздухе около моих губ, носилось по комнате, как прекрасная птичка, выпущенная на свободу.

Я задрожал.

— Вуэллиг, — повторил я еще раз. — Меня звали Вуэллиг.

— Больше нет Вуэллига.

— Есть Томис из Летописцев.

Мы вдруг начали смеяться и смеялись до колик в животе. Слепой Принц вскочил на ноги и хлопал в знак дружбы меня по руке, мы непрерывно выкрикивали его и мое имя, как маленькие дети, которые внезапно обнаружили, как мало силы в словах, казавшихся им страшными.

Так я вошел в жизнь Летописцев.

Первое время я вообще не выходил из Зала Летописцев. Мои дни и ночи были полностью заняты. Принц, у которого было больше времени, тоже почти все время находился в здании, уходя только тогда, когда им овладевала тоска или ярость. Иногда с ним уходила Олмейн, чтобы ему не было одиноко в его темноте. Но я знаю, что иногда он покидал здание сам, с вызовом демонстрируя, что, даже слепой, он может передвигаться по городу.

Мои занятия состояли из трех основных процессов: первичная ориентация в истории, изучение обязанностей ученика, личные исследования.

Для меня не было неожиданностью, что я оказался намного старше других учеников. В большинстве своем это были дети взрослых Летописцев. Они глядели на меня с изумлением, не понимая, как такой старик может быть их товарищем по обучению.

Встречались, правда, и ученики, которые ощутили свое призвание в зрелом возрасте, но не нашлось ни одного моего ровесника.

Каждый день в течение некоторого времени мы изучали технику, с помощью которой Летописцы проникали в прошлое Земли. С широко открытыми глазами я ходил по лаборатории, где обрабатывали образцы грунта. Я видел детекторы, которые, установив время распада нескольких атомов, определяли возраст образцов. Я наблюдал, как многоцветные лучи превращали кусок дерева в пепел и таким образом раскрывали его секреты. Мы повсюду оставляем свои отпечатки — частицы света исходят от наших лиц, а поток фотонов разносит их повсюду. Летописцы собирают частицы, распределяют по категориям, фиксируют.

Однажды я вошел в комнату, где в голубой дымке фантасмагорически мелькали различные лица: исчезнувшие короли и мастера гильдий, пропавшие герцоги, герои древнейших времен. Я увидел, как техники с бесстрастными глазами извлекали историю из пригоршни пепла. Я видел влажные куски мусора, которые рассказывали о революциях и политических убийствах, об изменениях культуры, о падении нравов.

Затем меня поверхностно обучили технике полевых исследований. Меня познакомили с летописцами, которые с помощью вакуумных стержней проникали вглубь руин городов в Эфрике и Эйзи. Я участвовал в подводных поисках остатков цивилизаций исчезнувших Континентов. Группы Летописцев зашли в полупрозрачные подводные корабли каплевидной формы, похожие на куски зеленого желатина, и устремились в глубь Земного океана, к покрытым илом бывшим прериям. Фиолетовыми лучами они свернули эту грязь в поисках похороненных цивилизаций. Я видел, как собирали черепки, как откапывали тени, как собирали молекулярные фильмы. Группа настоящих героев раскопала в нижней Эфрике погодную машину с титановым основанием и извлекла ее из грунта.

После всего увиденного я проникся огромным уважением к гильдии, которую я выбрал. Те отдельные Летописцы, которых я раньше знал, казались мне напыщенными и высокомерными. Они не вызывали во мне симпатии. А теперь я увидел, что такие люди как Бэзил и Элегро, — рассеянные и безразличные к обычным человеческим заботам, предпринимали грандиозные попытки добыть из вечности наше блестящее прошлое. Эти исследования прежних времен помогали людям сохранить чувство собственного достоинства. Потеряв наше настоящее и будущее, мы должны были сосредоточить усилия на изучение прошлого.

В течение долгих дней я знакомился с трудом Летописцев на каждой ступени — от сбора пылинок в поле, их обработки и анализа в лаборатории до синтеза информации и ее расшифровки. Последним занимались самые старые члены гильдии. Мне удалось только одним глазом взглянуть на этих мудрецов.

— Высохшие и старые, они, казалось, годились мне в дедушки. Склонив свои седые головы, они обменивались замечаниями и предложениями, догадками и поправками. Мне шепнули, что некоторых из них обновляли в Ерслеме дважды и трижды, и теперь их уже нельзя было больше омолаживать.

Потом нам показали цистерны памяти, где Летописцы аккумулировали и хранили свои находки и откуда могли получить информацию все желающие.

Еще будучи Наблюдателем, я проявлял большой интерес к цистернам памяти. Конечно, я никогда не видел ничего подобного, ибо цистерны Летописцев представляли собой не просто трехмозговые или пятимозговые хранилища, а огромные устройства с сотней или более разумов в одной цепи.

Комната в которую нас привели, — одна из десятка, находящихся под зданием — была округлой формы, не высокая, но с глубоким подвалом. Емкости с мозгом, расположенные рядами по девять в каждом, уходили ярусами далеко вглубь. Я не мог определить количество ярусов, ясно было лишь, что они исчислялись десятками.

— Это все разумы бывших Летописцев? — осведомился я.

Наш сопровождающий ответил:

— Только некоторые. Даже у служителя может оказаться мозг большей емкости. А в нижних цепях нам и не нужно ничего чрезмерного, мы можем использовать там любой человеческий мозг.

— Что хранится в этой комнате? — поинтересовался я.

— Имена обитателей Эфрики во Втором Цикле и индивидуальные данные о каждом из них, которые мы смогли получить. Кроме того, поскольку не все клетки загружены этими данными, мы храним здесь также некоторые географические данные о Потерянных Континентах и информацию о Межконтинентальном мосте.

— А такую информацию можно перевести из временного хранилища в постоянное? — продолжал я расспросы.

— Да, без затруднений. Здесь все основано на электромагнитном принципе. Наши факты — это совокупность зарядов. Меняя полярность, мы переводим их из мозга в мозг.

— А если прекратится подача электричества? Можно потерять информацию из-за аварии?

— Нет, — спокойно ответил сопровождающий. — У нас многоступенчатая защита, предотвращающая прекращение подачи электричества. Кроме того, органическая ткань клеток для хранения информации, которую мы используем, — это лучшее средство безопасности: мозги сами сохранят информацию в случае аварии.

— Были ли у вас какие-либо трудности во время нашествия? — спросил я.

— Мы находимся под охраной завоевателей. Они считают нашу работу очень важной для них.

Спустя некоторое время нам, ученикам, было разрешено наблюдать с балкона общее собрание Летописцев. Под нами в полном великолепии, с шалями на плечах, собрались члены гильдии. На помосте, на котором был изображен наш символ — спираль, находился Канцлер Летописцев Кенишел, суровый и властный. Рядом с ним стоял кто-то из завоевателей. Кенишел заговорил, и звучность его голоса едва скрыла пустоту его слов. Как у всех администраторов, его речь изобиловала общими фразами. Похвалив гильдию за значительные успехи, он подразумевал, конечно, себя. Затем он представил чужестранца.

Тот вытянул руки вперед так, что, казалось, они коснутся противоположной стены.

— Я Человекоправитель Седьмой, — спокойно объявил он. — Я прокуратор Перриша и несу особую ответственность за гильдию Летописцев. Моя задача сегодня — подтвердить декрет временного оккупационного правительства. Вам, летописцам, никто не будет препятствовать в выполнении вашей работы. У вас свободный доступ во все места этой планеты, а также на другие планеты, если это имеет отношение к изучению истории Земли. Все картотеки открыты для вас, кроме тех, которые относятся к завоеванию. Канцлер Кенишел сообщил мне, что завоевание не является предметом ваших научных интересов в настоящее время. Мы, оккупационное правительство, понимаем ценность работы вашей гильдии. История этой планеты имеет важное значение, и мы желаем, чтобы вы ее продолжали.

— Чтобы привлечь больше туристов на Землю, — с горечью шепнул мне Принц Роума.

Человекоправитель Седьмой продолжал:

— Канцлер просил меня проинформировать вас об административных изменениях, которые следуют из оккупационного статуса вашей планеты. В прошлом все ваши споры решались судами вашей гильдии. Вашей кассационной инстанцией был Канцлер Кенишел. С целью установления четкого административного правления ваша гильдия переходит под нашу юрисдикцию.

Поэтому Канцлер будет передавать нам те дела, которые, по его мнению, выходят за пределы его полномочий.

Летописцы были ошеломлены. По их рядам прошло движение, они обменивались взглядами.

— Канцлер слагает свои полномочия! — пробормотал ученик, стоявший около меня.

— А какой у него остается выбор, дурак? — прошептал другой.

Собрание завершилось несколько беспорядочно. Летописцы шли по коридорам, жестикулируя, споря, протестуя. Один почтенный носитель шали так был потрясен, что не мог идти и опустился на пол с громкими стенаниями. Толпа нахлынула и отбросила нас назад. Я попытался защитить Принца, чтобы его не сбили с ног и не затоптали, но сразу же потерял его из вида. Когда я его вновь увидел, он стоял с Летописцем Олмейн. Лицо ее раскраснелось, глаза блестели, она что-то быстро говорила, а Принц слушал.

Как будто ища поддержку, он держал ее за локоть.

Глава 15

После периода первичной подготовки я начал получать мелкие поручения.

В основном мне доверяли делать то, что в прежние времена выполняла только машина. Например, следить за питающими линиями, которые подавали питающий раствор в емкости с мозгом. Каждый день по нескольку часов я ходил по узкому коридору вдоль контрольных панелей и проверял не забилась ли какая линия. Приходилось мне исполнять и другие мелкие задания, приличествующие моему статусу ученика.

Однако у меня все же оставалась возможность продолжать свои исследования прошлого нашей планеты.

Известно, что мы часто не ценим того, что имеем, до тех пор, пока не потеряем. Всю свою жизнь я служил Наблюдателем, моей целью было предупредить заранее о возможности нападения на Землю. Меня не интересовало, кто может напасть на нас и зачем. Всю свою жизнь я смутно ощущал, что у Земли были лучшие дни, что прежде она была более величественной, чем во времена Третьего Цикла, когда родился я. Но я стремился узнать, каким было то время и почему сейчас нам живется хуже.

Только когда звездные корабли завоевателей засверкали в нашем небе, я внезапно почувствовал, что страстно хочу узнать все о нашем потерянном прошлом, и вот теперь я, самый старый ученик, Томис из Летописцев, рылся в архивах ушедшего прошлого.

Любой гражданин имеет право подойти к мыслешлему общественного пользования и запросить информацию по любому вопросу. Ничего не скрывается. Но Летописцы не оказывают при этом никакой помощи, любопытствующий должен знать о чем спросить и как правильно сформулировать вопрос. Факт за фактом нужно искать, чтобы получить общую картину. Это удобно для тех, кому необходимо узнать, скажем, модель климата в Эгапте в течение длительного времени или симптомы кристаллической болезни. Но трудно придется тому, кто заинтересуется более обширными проблемами. Нужно будет задать тысячу вопросов только для того, чтобы начать поиск. Расходы будут велики, и немногие пойдут на это.

Как ученик Летописцев я имел бесплатный доступ ко всей информации.

Более того, я имел доступ к индексам. Индексаторы регистрируют и классифицируют то, что зачастую сами не понимают, а конечный результат их работы используют Летописцы. Индексы-указатели открыты не для всех. Но без них не обойтись при какой-либо исследовательской работе.

Я не буду подробно описывать все мытарства, через которые я пришел к знаниям: блуждание часами по коридорам хранилищ памяти, резкие отказы, утомительные поиски… Поскольку я был глупым новичком, надо мной часто подшучивали многие коллеги-ученики, иногда даже члены гильдии просто из злорадства направляли меня по ложному пути. Но я узнал, по каким направлениям нужно идти, в какой последовательности ставить вопросы, как, используя справочники, подниматься выше и выше, пока, наконец, истина не ослепит тебя. Благодаря настойчивости, с помощью отточенного интеллекта, я добрался до истории падения человека, хранящейся в анналах Летописцев.

Вот какова она.

Много веков тому назад жизнь на земле была грубой и примитивной. Мы называем это время Первым Циклом. Я не говорю о периоде, предшествующем цивилизации, о временах пещер и каменных орудий.

Мы полагаем, что Первый Цикл начался, когда человек научился записывать информацию и контролировать окружающую среду. Это случилось в Эгапте и Сумире. По нашим предположениям Первый Цикл начался около сорока тысяч лет тому назад. Однако, мы не знаем его истинную продолжительность в его собственном исчислении, поскольку длина года изменилась в конце Второго Цикла. Мы не знаем, сколько времени потребовалось тогда Земле, чтобы совершить один оборот вокруг Солнца. Наверное, дольше, чем сейчас.

Первый Цикл — это время имперского Роума и первого расцвета Ерслема.

Эйроп оставалась дикой еще долгое время после того, как Эйзи и Эфрика познали цивилизацию. На западе два больших континента занимали большую часть Земного океана, и там тоже жили дикари.

Считается, что во время этого цикла человечество не имело контактов с другими мирами. Трудно понять, но это было именно так. Человечество получало свет только с помощью огня. Люди жили тогда в суровой простоте, без всякого комфорта. Продолжительность жизни была короткой, едва хватало времени вырастить несколько сыновей. Человек жил в страхе, но в страхе не перед реальными вещами.

Это была дикая, варварская эра. Однако именно во времена Первого Цикла были основаны замечательные города — Роум, Перриш, Атин, Ерслем — и совершались прекрасные деяния. С удивлением представляешь себе этих предков — дурно пахнувших (без сомнения), неграмотных, без машин и все же способных прийти к согласию со вселенной и даже до какой-то степени овладеть ею.

Войны и горе были постоянными спутниками Первого Цикла. Разрушение и созидание были всегда рядом. Пожары уничтожили большинство процветавших городов. Хаос все время грозил нарушить порядок. Лишь к концу Первого Цикла примитивизм был практически преодолен. Наконец человек начал использовать источники энергии — появился настоящий транспорт, что позволило наладить сообщение между отдаленными районами.

Множество изобретений за короткое время изменили мир.

Совершенствование способов ведения войны шло в ногу с техническим прогрессом в других направлениях. Однако всеобщая катастрофа была предотвращена. Именно в конце этого цикла были колонизированы Потерянные Континенты, такие, как Стралия, и осуществлен первый контакт с соседними планетами солнечной системы.

Переход от Первого Цикла ко Второму относят ко времени, когда человек встретил разумных существ из дальних миров. Как сейчас считают Летописцы, это случилось менее, чем пятьдесят поколений спустя после того, как люди овладели электронной и ядерной энергией. Таким образом, можно сказать, что люди Земли проскочили промежуток от дикости до космического контакта необычайно быстро, чем человечество может гордиться.

Второй Цикл был эпохой чудес. Во время этой эпохи люди достигли звезд, а звезды пришли к человечеству. Земля превратилась в рынок для всех миров. Чудеса стали обычным делом. Можно было жить сотни лет — глаза, сердце, легкие, почки заменялись так же легко, как и туфли. Воздух был чист, люди сыты, войны забыты. Различные машины обслуживали человека. Но машин все же не хватало, и во Втором Цикле были созданы существа идентичные людям, и их производили искусственно. Им давали специальные лекарства, чтобы предотвратить образование памяти и других способностей, свойственных человеку. Миллионам этих людей-машин поручали самую тяжелую или неприятную работу, чтобы жизнь настоящих людей была беззаботной. Затем начали выводить сверхживотных, которые под воздействием биохимических веществ на их мозг получили способность выполнять работу, которую не могли делать их сородичи. Собаки, кошки, мыши, скот составляли рабочую силу, а некоторые высшие приматы получили функции, ранее присущие только человеку.

Таким образом, эксплуатируя окружающую среду, человек создал рай на Земле.

Дух человека вознесся на высочайшую вершину. Поэты, музыканты, ученые вносили свой замечательный вклад в сокровищницу мировой цивилизации.

Цветущие города вырастали по всей Земле. Население увеличивалось, но места хватало всем, и в ресурсах не было недостатка. Человек мог удовлетворить любую свою прихоть. Появилось много экспериментов в генетической хирургии с использованием мутагенетических и терапевтических лекарств. В результате стали возникать живые существа новых форм, хотя такого разнообразия форм, как в нашем цикле, достигнуто не было.

По небу величаво двигались космические станции удовлетворявшие энергетические и иные потребности людей. Именно в это время в небе появились две новые луны, хотя до сих пор Летописцы еще не определили, какова была цель их создания — практическая или чисто эстетическая. То же можно сказать и об источнике прекрасного ночного сияния, украшающего наше небо, хотя часть ученых утверждают, что сияние в зонах умеренного климата началось одновременно с геофизическими сдвигами, которые возвестили о конце цикла и имеют естественное происхождение.

Это были самые прекрасные времена жизни на Земле. «Увидеть Землю и умереть», — таков был девиз инопланетян. Никто из совершавших галактические путешествия не в силах был миновать нашу планету чудес. Мы радушно встречали чужеземцев, принимали их комплименты и деньги, удовлетворяли все их запросы, и гордо демонстрировали свое великолепие.

Принц Роума мог бы подтвердить, что удел могущественных — в конце концов стать униженными. Чем большего великолепия достигал человек, тем более неизбежным становилось его падение. После нескольких тысяч славных лет, пышность которых я не в силах передать, люди, жившие во Втором Цикле, перехитрили самих себя и совершили ряд колоссальных ошибок. Одна — из-за глупого высокомерия, а другие — из-за чрезмерной самонадеянности. И Земля до сих пор расплачивается за них.

Последствия первой ошибки проявили себя не сразу. Все началось с изменения отношения землян к другим формам жизни в Галактике. В начале Второго Цикла дерзкая и наивная Земля ворвалась в Галактику, населенную очень развитыми расами, которые в течение долгого времени поддерживали контакты друг с другом. У землян появилось желание догнать и превзойти их.

И случилось так, что земляне сначала смотрели на другие космические цивилизации как на равные, а затем, по мере своего быстрого развития, как на низшие.

Роковым для нашей планеты стало решение организовать на Земле «исследовательские резервации» для представителей низших космических рас.

Там были воспроизведены условия их обитания с целью изучения их образа жизни в естественной среде. Однако расходы на доставку и содержание этих представителей были столь велики, что вскоре резервации пришлось открыть для посещения за плату, чтобы хотя бы частично компенсировать затраты.

Таким образом, эти площадки, предназначенные первоначально для исследовательских целей, превратились в зоопарки для разумных существ.

Поначалу там собирали лишь крайне чужеродных созданий, которые по биологическим нормам стояли очень далеко от людей, и психологический барьер препятствовал восприятию их как равных. Существо с многочисленными конечностями, живущее в цистерне с метаном под большим давлением, вряд ли может вызвать особое сочувствие, даже у того, кто в принципе против содержания разумных существ в неволе. Поэтому в резервациях жили только наиболее экстравагантные организмы. Собиратели были ограничены в своем выборе, ибо могли забирать лишь обитателей тех планет, расы которых не достигли стадии галактических полетов. Было бы неэтично посещать живые существа, родственники которых прилетели на Землю в качестве межзвездных туристов, тем более, что экономика Земли в значительной степени зависела от космического туризма.

Однако популярность первых резерваций привела к их неизбежному распространению. Критерии для отбора новых образцов стали менее жесткими, и начался активный отлов представителей всех космических миров, которые почему-то были не в состоянии заявить дипломатический протест. И по мере того, как возрастало нахальство наших предков ослаблявших ограничения, резервации наполнялись существами с тысяч планет, включая даже цивилизации, которые были старше и сложнее, чем земная.

Из архивов Летописцев становится ясно, что увеличение количества резерваций вызвало волнения во многих районах Вселенной. Нас называли мародерами, похитителями и пиратами. Бывало, что землян, летавших на другие планеты, осаждали толпы враждебно настроенных живых существ, требовавших, чтобы мы освободили пленников немедленно. Однако эти протесты не получили распространения — большинство галактик хранило настороженное молчание. Обитатели других миров испытывали сожаление по поводу нашего варварства, но, совершая межзвездные путешествия, они обязательно посещали Землю, где всего за несколько дней можно было увидеть сотни разновидностей живых существ, привезенных со всех уголков Вселенной. Наши соседи по галактике молчали и закрывали глаза на аморальность самой идеи ради удовольствия глазеть на пленников.

В архивах Летописцев сохранилась запись о посещении резервации. Это одна из старейших визуальных записей, которой владеет гильдия, я с трудом получил разрешение посмотреть ее, и то только после вмешательства Олмейн.

Несмотря на двойной фильтр в мыслешлеме, запись оставалась очень тусклой, тем не менее, все можно было разобрать. За стеной из какого-то прозрачного материала находилось более пятисот существ необозначенного мира, обладавших пирамидальными телами с темно-синей поверхностью и розовыми участками наверху. Передвигались они на коротких, толстых ножках, и еще с каждой стороны имели по паре хватательных конечностей. И хотя рискованно браться за объяснение истинных чувств, мне показалось, что они пребывали в крайнем отчаянии. Двигались они медленно, безвольно, апатично в мутном зеленом газе. Некоторые из них соединили свои конечности, возможно, это была форма общения. Одно из них, очевидно, только что умерло. Двое склонились к земле, как брошенные игрушки, но конечности их двигались, возможно, это была молитва. Ужасающее зрелище!

Позднее в заброшенных уголках здания я обнаружил другие подобные записи. Они многое поведали мне.

В течение более чем тысячи лет Второго Цикла количество резерваций продолжало расти без всякого ограничения. И наконец, всем, кроме самих жертв, стало казаться естественным и логичным, что на Земле во имя науки должны проводиться подобные эксперименты.

Однажды на дальней планете, которую никогда ранее не посещали земляне, были обнаружены примитивные создания, похожие на людей раннего периода Первого Цикла. По внешнему виду они напоминали гуманоидов, несомненно разумных и очень свирепых. После гибели нескольких землян экспедиция с Земли добыла и привезла колонию этих людей.

Когда произошло похищение, существа этой планеты — а у нее не было даже наименования, только номер: X362 — не имели возможности ни протестовать, ни воевать. Но вскоре их посетили эмиссары из других миров, которые состояли в политическом союзе, враждебном Земле. По совету этих эмиссаров существа с планеты Х362 потребовали возвращения этих людей.

Земля отказалась, ссылаясь на нейтральное отношение к резервациям в межзвездном мире. Последовал обмен дипломатическими представителями, но Земля подтвердила свое намерение и дальше действовать подобным образом.

Народ с планеты Х362 ответил угрозами.

«Когда-нибудь, — предупредили они, — вы пожалеете о содеянном. Мы прилетим и завоюем вашу планету, освободим всех живущих в резервациях и превратим саму Землю в гигантскую резервацию землян».

Тогда это казалось просто смешным.

В течение следующих нескольких тысяч лет об обитателях планеты Х362 было мало что известно. Они быстро развились, но, поскольку расчеты показывали, что потребуется космический период времени для того, чтобы они могли стать серьезной угрозой для Земли, на их предупреждение по-прежнему не обращали внимания. Какую опасность для развитой цивилизации может представлять дикарь с копьем?

А Земля тем временем увлеклась новым проектом: полностью подчинить себе климат планеты, и это стало второй фатальной ошибкой землян.

В небольших масштабах изменение климата практиковалось еще со времен Первого Цикла. Вызывали искусственные дожди из туч, разгоняли туманы, предотвращали град, пытались несколько уменьшить полярные шапки и оживить пустыни, но все это, за редким исключением, были локальные меры, которые не оказывали влияния в целом на планету.

Во Втором Цикле предприняли попытку возвести гигантские колонны в сотне точек планеты. Мы не знаем, какой они были высоты, поскольку не сохранилось ни одной, а их чертежи утрачены, но считается, что они превосходили высоту самых высоких зданий, построенных к тому времени и, по-видимому, были равны двум и более милям. Внутри этих колонн находилось оборудование, с помощью которого можно было даже поменять полюсность Земли.

Как мне представляется, целью создания этих машин было изменить географический облик планеты, разделив то, что называлось Земным океаном, на ряд больших морей. В северном полярном регионе предполагалось соединить Эйзи с северным исчезнувшим Континентом (известным как Сша-амрик) на западе, а между Сша-амрик и Эйроп на востоке должны были остаться только узкие проливы, через которые полярные воды смешивались бы с теплыми водами океанов, окружающих Затерянные Континенты.

Манипуляции с магнитными силами должны были изменить орбиту Земли и растопить полярную шапку Северного полюса. Удаление этой шапки должно было привести к испарению северного океана и к значительным осадкам. Чтобы предотвратить это, были предприняты меры по изменению направления западных ветров, которые несли осадки в зоны умеренного климата.

Замыслы, очевидно, были еще более грандиозными, но наши сведения о них скудны. Известны, например, предложения перенести тепло тропиков к полюсам, и другие планы. Для нас важны только последствия этого грандиозного начинания.

После многолетней подготовки, на которую потребовалось больше усилий и средств, чем на любой другой проект в истории человечества, погодные машины были запущены.

Результатом стали страшные разрушения. Ужасный эксперимент привел к смещению полюсов, к увеличению обледенения в северном регионе, к неожиданному погружению Сша-амрик и Зюйд-амрик в океан, к появлению Межконтинентального моста, соединяющего Эфрику и Эйроп и к почти полному уничтожению цивилизации. Все эти катаклизмы совершались постепенно.

Очевидно, в первые несколько столетий проект осуществлялся в соответствии с замыслом. И лишь со временем стало ясно, что погодные машины ведут к архитектоническим изменениям в земной коре.

Настало время яростных штормов, которые сменяла нескончаемая засуха.

Погибли миллионы людей, разрушились все коммуникации, массы людей бежали с обреченных континентов. На планете воцарился хаос. Блестящая цивилизация Второго Цикла пошатнулась. Все резервации были разрушены.

Ради спасения остатков населения Земли несколько мощных галактических рас взяли судьбу планеты в свои руки. Они установили энергетические опоры, чтобы стабилизировать положение земной оси, снесли те погодные машины, которые избежали уничтожения во время катаклизмов, кормили голодных, давали одежду и предложили займы для восстановительных работ. Для нас это было время краха, когда все социальные структуры подверглись разрушению.

Мы не были больше хозяевами на своей планете и приняли благотворительность чужаков. В дальнейшем нам предстояло существование банкротов и нищих. Вот в таком катастрофическом состоянии мы вошли в Третий Цикл. Некоторые научные достижения все-таки помогли нам в какой-то мере оправиться, чтобы установить порядок в обществе, были образованы гильдии: Властителей, Мастеров, Купцов и другие. Летописцы пытались сохранить то, что можно, из нашего прошлого.

Долги нашим кредиторам были чудовищными. А платить их было нечем. Мы просто надеялись, что нам простят. Уже шли переговоры, когда произошло неожиданное вмешательство. Обитатели планеты Х362 обратились в комитет, который рассматривал этот вопрос, и предложили заплатить все долги землян в обмен на права на Землю, которые должны перейти к ним. На том и порешили.

Планета Х362 стала законным владельцем Земли. Она сообщила по всей Вселенной, что сохраняет за собой право приступить к владению Землей в любой момент в будущем потому, что в то время планета Х362 еще не могла совершать межзвездные полеты.

Все ясно поняли, что это стало реальным осуществить свою угрозу: превратить нашу планету в огромную резервацию.

Угрозу планеты Х362 на Земле восприняли серьезно. Поэтому была создана гильдия Наблюдателей, которая постоянно следила за небом. Затем образовалась гильдия Защитников.

Так мы отчасти удовлетворили нашу склонность к фантазии, особенно в годы Волшебства, когда были созданы: гильдия Летателей, гильдия Пловцов, о которой ныне мало известно, и гильдия Измененных, у которых был неправильный генетический код.

Наблюдатели наблюдали. Властители правили. Воздухоплаватели парили в небесах. Жизнь текла год за годом в Эйроп, Айзи, Стралии, Эфрике, на разбросанных островах, оставшихся после гибели Исчезнувших Континентов.

Предупреждение планеты Х362 постепенно уходило в область мифологии, но Земля оставалась настороже. А где-то в глубине космоса наши враги набирались сил, достигали мощи, которой мы обладали во Втором Цикле. Они никогда не забывали про то время, когда их соотечественники содержались в наших резервациях.

И в течение одной ночи свершилось ужасное. Теперь они наши хозяева, их клятва выполнена, они утвердились в своих правах.

Все это и многое другое я узнал, когда изучал информацию, которой обладала гильдия Летописцев.

Глава 16

А тем временем Принц Роума, как оказалось, оскорблял своим распутством гостеприимство одного из тех, кто дал ему пристанище, — Летописца Элегро. Мне следовало бы давно догадаться о том, что происходит, ибо я лучше, чем кто-либо в Перрише, знал, что представляет собой Принц.

Но я был слишком занят в архивах, изучая прошлое. В то время как я исследовал в деталях жизнь во Втором Цикле, Принц Энрик прелюбодействовал с Олмейн.

Как и в большинстве подобных случаев, здесь, по-моему, не оказывалось сильного сопротивления. Олмейн была женщиной чувствительной. Она относилась к мужу с приязнью, но несколько покровительственно. Она не скрывала, что считает Элегро слабым человеком, несмотря на его высокомерную манеру общения с другими людьми, и что он, по ее мнению, достоин презрения: таков был их брак. Ясно было, что она сильнее и что он не может удовлетворить ее желания.

Мне с самого начала казалось подозрительным решение Олмейн стать нашим попечителем при поступлении в гильдию. Конечно же, она сделала это не из любви к старому потрепанному Наблюдателю, а из желания узнать побольше о его странном слепом спутнике. Ее, очевидно, с самого начала потянуло к Принцу Энрику, а его не нужно было сильно понуждать, чтобы принять этот подарок.

Я жил своей жизнью, Элегро — своей, а Олмейн с Принцем Энриком жили по-своему. Лето уступило место осени, а затем пришла зима. Страстно и нетерпеливо я копался в записях. Никогда прежде ничего меня не захватывало. Даже без посещения Ерслема, я чувствовал себя обновленным.

Принца я видел редко, и наши встречи обычно проходили в молчании: я не вправе был задавать ему вопросы об его поступках, а у него не было желания делиться своими тайнами со мной.

Время от времени я вспоминал свою прежнюю жизнь, свои путешествия, Эвлюэллу, которая как я предполагал, если не погибла, то стала теперь супругой одного из завоевателей. Интересно, как теперь надо было величать этого фальшивого Измененного Гормона, когда он сбросил свой маскарад и вновь принял облик обитателя планеты Х362? Земно-король Девятый?

Океаногосподин Пятый? Владочеловек Третий? Кем бы он сейчас ни был, он должно быть удовлетворен, думал я, абсолютным успехом покорения Земли.

Лишь к концу зимы я узнал о любовной интриге между Олмейн и Принцем.

Сначала я услышал, как вполголоса сплетничали ученики, затем заметил двусмысленные улыбки Летописцев, когда Элегро и Олмейн были рядом, и в конце концов я увидел, как относятся друг к другу Принц и Олмейн. Все стало очевидным. Эти взаимные касания, эти хитроумные фразы-коды — что еще они могли означать?

Летописцы придают большое значение клятве супружеской верности. Так же как и у Летателей, пары у них сходятся на всю жизнь, и никто не изменяет супругу, как это делала Олмейн. Какую месть может придумать Элегро, когда со временем он узнает правду?

Случилось так, что ситуация в конце концов вылилась в конфликт. Это случилось как-то поздним вечером вначале весны. Я тяжко трудился весь день в самых глубоких закоулках цистерн с памятью, извлекая информацию, которую никто не видел с момента ее записи, а вечером захотел подышать свежим воздухом и, выйдя с гудящей от увиденного головой, побрел по ночному Перришу. Я шел вдоль Сены, ко мне подошел подручный Сомнамбул и предложил путешествие в мир сновидений. Потом я набрел на одинокого Пилигрима, молившегося у храма. Я наблюдал за парой Воздухоплавателей в небе, и слезы выступили у меня на глазах при воспоминании об Эвлюэлле. Меня остановил какой-то межзвездный турист в дыхательной маске и в тунике с драгоценностями, он приблизил свое лицо ко мне и вдул галлюцинации в мои ноздри. Наконец я вернулся к Залу Летописцев и пошел в апартаменты своих попечителей, чтобы пожелать им спокойной ночи.

Олмейн и Элегро, а также Принц Энрик находились там. Олмейн приветствовала меня быстрым жестом и перестала обращать на меня внимание, так же, как и остальные. Элегро, сжавшись, мерил шагами пол, топая так, что тонкие живые лепестки ковра нервозно открывались и закрывались.

— Какой-то Пилигрим! — выкрикивал Элегро. — Ну, хотя бы купец — не было бы так унизительно. Но Пилигрим! Это чудовищно!

Принц Энрик стоял со сложенными руками, недвижимый. Под маской невозможно было разобрать его выражение, но он казался абсолютно спокойным.

Элегро обратился к нему:

— Ты отрицаешь, что нарушил святыню моего союза?

— Я ничего не отрицаю и ничего не утверждаю.

— А ты? — Элегро развернулся к своей супруге. — Скажи правду, Олмейн.

Хоть раз в жизни скажи правду. Что это за истории, которые рассказывают о тебе и об этом Пилигриме?

— Не слышала я никаких историй, — мягко возразила Олмейн.

— Что он делит ложе с тобой! Что вы вместе принимаете снадобья! Что вы вместе достигаете экстаза!

Широкое лицо Олмейн не дрогнуло. Мне она показалась еще более красивой, чем обычно.

В гневном возбуждении Элегро теребил свою шаль. Его бородатое лицо потемнело от ярости. Он сунул руку под тунику и достал крошечную глянцевую видеокапсулу, которую протянул на ладони к виновным.

— Зачем понапрасну сотрясаешь воздух. За вами следили. Неужели вы думали, что здесь, именно здесь можно спрятаться? Ты, Летописец Олмейн, как могла ты так думать?

Олмейн оглядела капсулу с расстояния, словно это была бомба, и с отвращением сказала:

— Как это похоже на тебя, Элегро — шпионить, тебе доставляло большое удовольствие видеть как мы наслаждаемся?

— Животное, — выкрикнул он.

Положив капсулу в карман, он приблизился к неподвижному Принцу. Лицо Элегро было искажено гневом. Стоя на расстоянии вытянутой руки от Принца, он заявил ледяным тоном:

— Ты понесешь ответственность сполна за это святотатство. С тебя сдерут одежду Пилигрима и тебя постигнет участь, уготованная для чудовищ.

Душу твою примет Воля!

Принц Энрик ответил:

— Попридержи свой язык!

— Придержать свой язык? Как ты смеешь со мной так разговаривать?

Пилигрим, который не может сдержать похоть по отношению к жене своего хозяина, который дважды нарушает святость — лжет и прелюбодействует! — Элегро весь кипел от гнева, от его холодности не осталось и следа.

Теперь его бешенство оно свидетельствовало о внутренней слабости и отсутствии самоконтроля. Мы трое стояли окаменев, оглушенные этим ливнем слов. Оцепенение прошло лишь когда вне себя от негодования, Элегро схватил Принца за плечи и принялся яростно трясти его.

— Ничтожество, — заорал Энрик, — ты еще смеешь касаться меня!

Двумя ударами в грудь он отбросил Летописца, тот покатился по комнате и ударился о подвешенную спальную колыбель, несколько фляжек с искрящимися напитками при этом упали и разлились, а ковер из живой материи издал жалобный протест. Задыхающийся, оглушенный Элегро прижал руку к груди и взглянул на нас, ища поддержки.

— Физическое нападение, — прохрипел он. — Позорное преступление.

— Сначала ты напал на него, — напомнила мужу Олмейн.

Протягивая к Принцу дрожащую руку, Элегро пробормотал:

— За это тебе не будет прощения, Пилигрим.

— Не смей меня больше называть Пилигримом, — заявил Энрик.

Он поднял руки и начал снимать маску. Олмейн вскрикнула, пытаясь помешать ему, но никто не мог остановить Принца, когда он был в гневе. Он бросил маску на пол и обнажил лицо с неприятными жесткими чертами и серыми механическими сферами.

— Я Принц Роума, — объявил он громовым голосом. — На колени! На колени! Быстро, Летописец, три раза растянуться и пять раз поклониться!

Казалось, Элегро был стерт в порошок. Он глядел, не веря своим глазам, затем, как куль опустился и как бы рефлекторно совершил ритуал поклонов перед соблазнителем своей жены. Впервые после падения Роума Принц заявил о своем статусе, и удовольствие его было так очевидно, что даже пустые глаза, казалось, сияли королевской гордостью.

— Вон! — приказал Принц. — Оставь нас.

Элегро убежал.

Я оставался ошеломленный и потрясенный. Принц любезно кивнул мне головой.

— Извини нас, старик, нам нужно немного побыть наедине.

Глава 17

Слабого человека можно обратить в бегство внезапным нападением, но затем он передохнет, успокоится и начнет придумывать планы возмездия. Это и произошло с Элегро. Изгнанный из своих апартаментов Принцем, он остыл и хитрость снова вернулась к нему. Позже, той же ночью, когда я укладывался спать, Элегро позвал меня в свою комнату для исследований на нижнем этаже здания.

Там он сидел в окружении атрибутов своей гильдии: катушек и шпулек пленки, информационных кассет, капсул, чашек, нескольких соединенных черепов, ряда экранов, небольших украшенных орнаментом спиралей и другой символики собирателей информации. В руках он держал кристалл из Облачных Миров, который служил для снятия стрессовых состояний. По мере того, как кристалл вытягивал из Элегро напряжение, камень приобрел молочный цвет.

Элегро сидел с притворным видом всевластия, как будто я не был свидетелем его унижения.

— Ты знал, кто этот человек, когда ты пришел с ним в Перриш? спросил он.

— Да.

— Ты не сказал об этом.

— Меня никто не спрашивал.

— Ты знаешь, какому риску ты подвергаешь всех нас из-за того, что, ничего не зная, мы дали пристанище Властителю?

— Мы все земляне, — сказал я. — Разве мы уже не признаем верховенство Властителей?

— С момента завоевания — нет. Указом завоевателей все бывшие правительства распущены, а их руководители подлежат аресту.

— Но мы, без сомнения, должны оказывать сопротивление подобному приказу.

Летописец Элегро насмешливо взглянул на меня.

— Разве дело Летописца вмешиваться в политику? Мы подчиняемся тому правительству, которое у власти. Мы здесь не оказываем никакого сопротивления.

— Понимаю.

— Поэтому мы должны немедленно избавиться от этого опасного беглеца.

Томис, я поручаю тебе немедленно отправиться в штаб завоевателей и проинформировать Человекоправителя Седьмого о том, что мы захватили Принца Роума и держим его здесь.

— Почему старик должен идти ночью как посланец? Достаточно поднять обычный мыслешлем.

— Слишком рискованно. Могут подслушать. Нашей гильдии будет нанесен вред, если эта новость распространится.

— Но выбрать для этого ничтожного ученика — это странно.

— Об этом знают двое — ты и я, — сказал Элегро. — Я не пойду. Значит идти должен ты.

— Без предварительного оповещения Человекоправителя Седьмого, меня туда не пустят.

— Ты сообщишь его подчиненным, что у тебя имеется информация, которая будет способствовать задержанию Принца Роума. Тебе поверят.

— Должен ли я упомянуть ваше имя?

— Если возникнет необходимость. Ты можешь сказать, что Принц содержится с помощью моей жены пленником в моих апартаментах.

Я чуть не расхохотался, услышав это. Но сохранил серьезное выражение лица перед этим трусливым Летописцем, который даже не осмеливался пойти выдать властям человека, наставившего ему рога.

— Послушайте, — еще раз попытался я остановить его. — Принцу станет известно о том, что мы сделали. Честно ли с вашей стороны просить меня предать человека, который был моим спутником в течение долгих месяцев?

— Это не предательство. Это наш долг перед правительством.

— Я не чувствую себя в долгу перед правительством. Я все еще верен гильдии Властителей. Вот поэтому в минуту опасности я оказал помощь Принцу.

— За это, — сказал Элегро, — ты можешь поплатиться жизнью. Ты в силах искупить вину, только способствуя аресту Принца. Иди. Немедленно.

За всю свою нелегкую жизнь никого я не презирал так яростно, как этого ничтожного Летописца.

Однако я видел, что у меня немного шансов избежать этого ужасного поручения. Элегро хотел наказать человека, обманувшего его, но у него не хватало мужества самому сообщить о Принце, поэтому я должен был отдать в руки властей того, кого я укрывал, которому помогал и за которого я чувствовал ответственность. Если бы я отказался, Элегро, по-видимому, выдал бы меня завоевателям, чтобы они меня наказали за помощь Принцу в бегстве из Роума. Элегро мог бы отомстить мне с помощью гильдии Летописцев. Но если бы я сделал то, чего требовал от меня Элегро, на моей совести всегда лежало бы пятно, а кроме того, в случае возвращения к власти Властителей, мне пришлось бы ответить за выдачу Принца оккупантам.

Обдумав все возможные варианты, я трижды проклял неверную жену Элегро и ее бесхребетного мужа.

Я все еще колебался. Элегро продолжал запугивать меня, обещая привлечь к суду гильдии за то, что я незаконно проник в секретные архивы и привел в помещение гильдии беглеца. Он грозился, что навсегда лишит меня возможности пользоваться информационными источниками.

В конце концов я сказал ему, что пойду в штаб Завоевателей и выполню его просьбу. К тому времени у меня родился план, который мог мне позволить достойно выйти из затруднительного положения.

Когда я покинул здание, приближался рассвет. В воздухе пахло свежестью. Над улицами Перриша висел легкий мерцающий туман. Луны на небе не было видно. Я чувствовал себя неуютно на пустынных улицах, хотя и говорил себе, что никто не захочет обидеть старого Летописца. Но я был вооружен только кинжалом и все-таки опасался бандитов.

Я поднимался по одной из наклонных пешеходных дорожек.

Из-за крутого подъема я немного задыхался но, когда достиг нужного уровня, почувствовал себя в большей безопасности, поскольку здесь через короткие промежутки стояли патрульные пункты, встречались и ночные прохожие. Я прошел мимо странной фигуры, облаченной в белый сатин, сквозь который просвечивались чужеземные очертания. Это был обитатель планеты Быка, где реинкарнация является обычным делом и ни один человек не ходит в своем собственном первоначальном теле. Мне встретились три представительницы планеты Лебедя, которые завидев меня, захихикали и спросили, не видел ли я их соотечественников-мужчин, ибо у них наступило время брачных союзов. Я миновал двух Измененных, которые внимательно оглядев мой бедный наряд, решили, что меня не имеет смысла грабить.

Наконец я подошел к невысокому восьмиугольному зданию, которое занимал Прокуратор Перриша.

Его охраняли кое-как. Завоеватели были уверены, что мы не способны поднять мятеж, и скорее всего, они были правы. Планета, которая позволила завоевать себя в одну ночь, вряд ли способна впоследствии оказать какое-либо сопротивление. Около здания возвышался светящийся бледным светом сканер. В воздухе чувствовалась примесь озона. Я видел, как Служители разгружали бочки со специями, а Измененные носили темные колбасы. Я прошел через луч сканера, и передо мной прояснился один из охранников.

Я объяснил, что у меня неотложные новости для Человекоправителя Седьмого, и через удивительно короткое время меня допустили к Прокуратору.

Его канцелярия была обставлена просто, но со вкусом. В основном комнату украшали вещи с Земли: драпировка выткана в Эфрике, две алебастровые вазы из древнего Эгапта, мраморная статуэтка, очевидно, периода раннего Роума и темная талианская ваза, в которой было несколько увядающих цветков. Когда я вошел, он разбирался с донесениями в кубиках.

Как я слышал, завоеватели работали в основном в темные часы суток, и я не был удивлен тем, что он занят. Через мгновение он взглянул на меня и спросил:

— Что случилось, старик? Что там еще за беглый Властитель?

— Принц Роума, — ответил я. — Я знаю, где он находится.

В его холодных глазах мгновенно проснулся интерес. Его руки с большим количеством пальцев прошлись по столу, где лежали эмблемы некоторых наших гильдий: Транспортников, Летописцев, Защитников, Купцов и других.

— Продолжай, — сказал он.

— Принц в городе. Он в определенном месте и не может оттуда убежать.

— И ты пришел сюда назвать мне это место?

— Нет, — ответил я. — Я пришел купить его свободу.

Человекоправитель Седьмой был явно озадачен.

— Бывают случаи, когда вы, земляне, ставите меня в тупик. Ты поймал этого беглого Властителя, и я полагал, что ты хочешь продать его нам, а ты говоришь, что хочешь купить его. Зачем тогда приходить сюда? Это что, шутка?

— Позвольте мне объяснить.

Он задумчиво разглядывал зеркальную поверхность стола, пока я коротко рассказывал ему о своем путешествии из Роума со слепым Принцем, о нашем приходе в Зал Летописцев, о совращении Принцем Олмейн и о мелком злобном желании Элегро отомстить. Я дал понять, что пришел к завоевателям только потому, что обязан, и что в мои намерения не входило предавать Принца в их руки. Затем я сказал:

— Я понимаю: вы считаете, что все Властители подлежат суду. Однако Принц и так уже заплатил слишком большую цену за свою свободу. Я прошу сообщить Летописцам, что Принц амнистирован и разрешить ему отправиться в Ерслем в качестве Пилигрима. В этом случае Элегро не будет иметь над ним никакой власти.

— А что ты предлагаешь нам взамен, — спросил Человекоправитель Седьмой, — за амнистирование твоего Принца?

— Я проделал некоторую исследовательскую работу в цистернах памяти Летописцев.

— И что же?

— Нашел то, что вы ищете.

Человекоправитель Седьмой внимательно изучал меня:

— А откуда тебе известно, что мы ищем?

— В самых заброшенных архивах Зала Летописцев, — сказал я спокойно, есть запись о том, как жили ваши предки в резервации в качестве пленников на Земле. Видна каждая деталь их страданий. Это абсолютное оправдание нападения на Землю.

— Этого не может быть! Нет такого документа!

По тому, какой резкой была его реакция, я понял, что попал в самое чувствительное место.

— Мы тщательным образом проверили ваши архивы, — продолжал он. — Есть только одна запись о жизни в резервации, но не наших людей. Это негуманоидная раса пирамидальных существ.

— Я видел ее, сказал я. — Но есть и другие. Я много часов провел в поисках, страстно желая знать о тех несправедливых вещах, которые мы совершали.

— А индексы… — …Они иногда неполные. Я нашел эту запись случайно. Сами Летописцы не знают о ней. Я расскажу вам… если вы не тронете Принца.

Некоторое время Прокуратор молчал. Наконец он сказал:

— Я не могу понять тебя: или ты негодяй, или же человек с высшими духовными качествами.

— Я знаю, что такое истинная преданность.

— Однако отдать секреты своей гильдии…

— Я не Летописец, я их ученик, бывший раньше Наблюдателем. Я не хочу, чтобы вы причинили вред Принцу из-за прихоти этого дурака-рогоносца. Принц в его руках, и только вы можете его освободить. Поэтому я вынужден предложить вам этот документ.

— Документ, который Летописцы исключили из индексирующих каталогов, чтобы он не попал в наши руки!

— Документ, который Летописцы по ошибке положили не в то место и забыли.

— Сомневаюсь в этом, — сказал Прокуратор. — Они не так уж небрежны.

Они его спрятали, и отдавая его, разве ты не предаешь свою планету? Ты становишься сообщником ненавистного врага.

Я пожал плечами.

— Я хочу, чтобы Принц Роума был свободен, а все остальное меня не волнует. Место хранения документа я меняю на предоставление ему амнистии.

На лице Прокуратора появилось то, что можно было назвать улыбкой:

— Не в наших интересах оставлять бывших Властителей на свободе. Твое положение опасно, ты знаешь? Я могу силой заставить тебя признаться, где находится документ, и в то же время схватить Принца.

— Можете, — согласился я. — Что ж, я рискую. Но полагаю, что у народа, который прибыл отомстить за древнее преступление, есть чувство чести. Я в вашей власти, а местонахождения документа в моем мозгу.

Теперь уже он громко рассмеялся.

— Подожди минутку, — сказал он.

Затем Прокуратор произнес несколько слов на своем языке в переговорное устройство, и вскоре в канцелярию вошел один из его соплеменников. Я узнал его мгновенно, хотя на нем не было того вызывающего одеяния, в котором он путешествовал со мной под именем Измененный Гормон.

Он улыбнулся мне и сказал:

— Приветствую тебя, Наблюдатель.

— И я приветствую, Гормон.

— Меня зовут теперь Победоносный Тринадцатый.

— А меня зовут Томис из Летописцев, — представился я.

— Где это вы успели стать друзьями? — удивился Прокуратор.

— Во время вторжения, — объяснил Победоносный Тринадцатый. — Я выполнял свое задание как разведчик, встретил этого человека в Талии, и мы путешествовали вместе до Роума. Но мы были попутчиками, а не друзьями.

— А где Летательница Эвлюэлла? — задрожал я.

— В Парсе, наверное, — ответил он безразлично. — Она говорила, что хочет вернуться в Хинд, где живет ее народ.

— Так ты любил ее очень недолго?

— Мы были скорее попутчиками, а не любовниками, — бросил завоеватель.

— У нас это прошло.

— У тебя, быть может, — возразил я.

— У нас.

— И из-за того, что прошло, ты лишил человека глаз?

Тот, который был Гормоном, пожал плечами:

— Я сделал это, чтобы проучить его за гордыню.

— Тогда ты сказал, что тобою двигала ревность, — напомнил я. — Ты утверждал, что хочешь поступить так из-за любви.

Казалось, что Победоносный Тринадцатый потерял ко мне всякий интерес.

Прокуратора он спросил:

— Что здесь делает этот человек? Зачем ты меня вызвал?

— Принц Роума в Перрише, — ответил тот.

Победоносный Тринадцатый выразил явное удивление.

Человекоправитель Седьмой продолжал:

— Он пленник Летописцев. Этот человек предлагает странную сделку. Ты знаешь Принца лучше нашего. Мне нужен твой совет.

Прокуратор описал ситуацию. Тот, кто был Гормон, слушал задумчиво, не говоря ни слова. В конце Прокуратор сказал:

— Вопрос вот в чем: амнистировать ли Властителя?

— Он слеп, — ответил Победоносный Тринадцатый. — И лишен власти.

Сторонники его рассеяны. Может, дух его и тверд, но он не представляет опасности для нас. Можно согласиться на эту сделку.

— Существует амнистивный риск при освобождении Властителя от ареста, — заметил Прокуратор, — но я согласен. Рискнем.

Мне он сказал.

— Скажи, где нам найти документ?

— Обеспечьте сначала свободу Принцу, — спокойно предложил я.

Оба завоевателя улыбнулись.

— Вполне справедливо, — ответил Человеко-правитель Седьмой. — Однако послушай, как мы можем быть уверены в том, что ты сдержишь свое слово? Все что угодно может случиться с тобой в течение следующего часа, когда мы будем освобождать Принца.

— Я предлагаю вот что, — вмешался Победоносный Тринадцатый. — Это вопрос не взаимного недоверия, а вопрос времени. Томис, запиши индексы документа на кубик с шестичасовой отсрочкой. Мы настроим кубик так, что он выдаст информацию только в том случае, если сам Принц и никто другой даст команду. Если мы в течение этого времени не найдем и не освободим Принца, информация будет уничтожена. Если мы освободим Принца, то кубик выдаст нам информацию даже в том случае, если что-то случится с тобой за это время.

— Ты все предусмотрел, — признал я.

— По рукам? — спросил Прокуратор.

— По рукам, — согласился я.

Они принесли мне кубик и поместили меня за ширмой. На блестящей поверхности кубика я начертил номер стеллажа и последовательность индексов для нахождения документа. Через мгновение информация исчезла в темной глубине кубика. И я вернул его.

Вот таким образом я предал свое земное наследство и стал пособником завоевателей из-за своей преданности слепому Принцу, совратившего чужую жену.

Тем временем наступил рассвет. Я не пошел с завоевателями в Зал Летописцев — не мое это было дело, присутствовать при таких деликатного свойства событиях. Я предпочел уйти в другую сторону.

Моросил дождь, когда я шел вдоль Сены по серым улицам. Эта река текла сквозь тысячелетия вдоль каменных парапетов эпохи Первого Цикла, ее древние мосты были свидетелями тех времен, когда только начиналось интеллектуальное развитие человечества.

Наступило утро, и во мне проснулся старый рефлекс: я стал неосознанно искать свои приборы, чтобы произвести наблюдение, но тут же вспомнил, что все уже позади. Гильдия Наблюдателей упразднена, нас завоевали враги, и старый Вуэллиг, ныне Томис из Летописцев, продал себя врагам человечества.

В тени религиозного дома с двумя колокольнями, принадлежавшего древним христерам, меня привлекла будка сомнамбулиста, и я вошел туда. Я редко общался с членами этой гильдии, ибо опасаюсь шарлатанов, а их в наше время развелось великое множество. Сомнамбулист в состоянии транса говорит о том, что было, есть и будет. Я знаю кое-что о том, что такое транс, ибо, будучи Наблюдателем, я входил в это состояние четыре раза в день. Но наблюдатели, гордясь своими искусством, всегда презирали тех, кто использует внутреннее видение ради обогащения. А именно таковы сомнамбулисты. Однако на нынешней своей службе я, к своему удивлению, узнал, что сомнамбулисты часто дают консультации при раскопках и вообще нередко помогают Летописцам. Я подчинился любопытству, хотя и с некоторой долей скептицизма, и, кроме того, решил, что здесь можно найти убежище от бури, которая должна разразиться в Зале Летописцев.

Человек с изящной фигурой, облаченный в черное, приветствовал меня желанным поклоном, когда я вошел в будку.

Я Самит из Сомнамбулистов, — представился он тонким хныкающим голосом. — Приветствую тебя и желаю добрых вестей. Моя компаньонка — Мерта.

Передо мной предстала грузная женщина в кружевном одеянии с одутловатым лицом, черными кругами под глазами и небольшими усиками.

Сомнамбулисты всегда работают в паре — один зазывает, другой же рассказывает.

Обычно это муж и жена. Дико было представить себе, как миниатюрный Самит обнимает эту гору плоти.

Я сел там, где он указал. На столе лежали пищевые таблетки нескольких расцветок — очевидно я прервал семейный завтрак. Мерта в глубоком трансе шествовала по комнате большими шагами. Говорят, что некоторые сомнамбулисты просыпаются всего на два-три часа из двадцати только для того, чтобы принять пищу и совершить другие прогулки.

Я едва прислушивался к тому, как Самит заученными словами рекламировал свои услуги. Это предназначалось для невежественных — ведь сомнамбулисты чаще всего имеют дело с представителями низших гильдий.

Наконец, видя мое нетерпение, он спросил, что я хочу узнать?

— Я хочу знать судьбу тех, кто окружает меня. Особенно же хочу, чтобы Мерта сосредоточилась на том, что происходит сейчас в Зале Летописцев.

Самит постучал ногтями по ровной поверхности стола и бросил взгляд на коровоподобную Мерту.

— Ты ощущаешь истину? — спросил он.

Ответом был долгий и легкий вздох, исторгнутый из самых глубин ее подрагивавших телес.

— Что ты видишь? — последовал следующий вопрос.

Она начала что-то бормотать. Сомнамбулисты говорят на языке, на котором кроме них не говорит никто на Земле, — это какие-то резкие звуки.

Некоторые утверждают, что их язык происходит от древнего языка Эгапта. Я ничего не знаю об этом. Для меня ее речь звучала нечленораздельно и бессмысленно. Самит слушал ее некоторое время, затем, удовлетворенно кивнул головой, протянул ко мне ладонь.

После непродолжительного торга мы договорились о цене.

— Теперь разъясни мне истину, — предложил я.

Он не очень уверенно начал говорить:

— В этом замешаны чужеземцы, а также несколько членов гильдии Летописцев.

Я молчал, ничем не выказывая своего интереса.

— Они все втянуты в серьезную ссору. Причина ее — это человек без глаз.

Я резко выпрямился.

На губах Самита появилась торжествующая улыбка.

— Человек без глаз потерял свое высокое положение. Он землянин, пострадавший от завоевателей. Скоро ему наступит конец. Он хочет возвратить свое положение, но знает, что это невозможно. Он послужил причиной того, что один из Летописцев нарушил клятву. В Зал Летописцев пришло несколько завоевателей — что, они хотят наказать его? Нет, нет. Они хотят освободить его из плена. Продолжать?

— Да!

— Ты услышал все, за что заплатил.

Я поморщился. В общем сомнамбулистка увидела истину. Правда, пока я не узнал ничего нового для себя, но был достаточно заинтересован и поэтому добавил денег.

Самит забрал мои монеты и снова посовещался с Мертой. Она говорила долго, крутилась несколько раз, падала на диван.

Наконец Самит продолжил:

— Человек без глаз стал между мужем и женой. Муж в ярости и требует, чтобы того наказали, но завоеватели отказываются. Они ищут скрытую истину, они ее найдут с помощью предателя. Человек без глаз ищет свободы и власти, но найдет лишь покой. Женщина ищет развлечений и получит неприятности.

— А я? — нетерпеливо спросил я. — Ты ничего не сказал обо мне.

— Ты вскоре покинешь Перриш таким же образом, как и вошел в него. И уйдешь не один. Ты не останешься в той гильдии, в которой состоишь сейчас.

— А куда я пойду?

— Ты знаешь это не хуже нас, — зачем тратить свои деньги на это?

Он снова умолк.

— Скажи, что мне суждено в Ерслеме? — спросил я.

— Эту информацию ты не можешь получить. Раскрытие будущего стоит очень дорого. Удовлетворись тем, что уже узнал.

— Я хочу кое-что уточнить.

— Мы не разъясняем ничего ни за какие деньги.

Он равнодушно смотрел на меня. Мерта все еще бродила по комнате, стонала и бормотала. Силы, с которыми она была в контакте, очевидно, сообщили ей новую информацию. Она хныкала, дрожала и издавала какие-то кудахчущие звуки. Самит заговорил с ней на их языке. Она ответила. Он взглянул на меня.

— Это бесплатно, — заявил он, — последняя информация. Твоя жизнь вне опасности, но в опасности, твой дух. Было бы неплохо, если бы ты пришел к согласию с Волей, и при том как можно скорее. Восстанови свое моральное здоровье. Вспомни об истинных ценностях. Искупи грех, который ты совершил с благими намерениями. Больше я ничего не скажу.

Мерта пошевелилась, похоже, проснулась. Ее глаза открылись, но я видел только белки — ужасное зрелище. Ее толстые губы кривились, открывая испорченные зубы. Самит выпроводил меня быстрыми жестами своих крошечных рук.

Я вышел в темное дождливое утро и торопливо возвратился к Залу Летописцев. У меня прервалось дыхание, болела грудь. Перед входом в здание я остановился на минуту, чтобы собраться с силами. Мужество почти покинуло меня, но в конце концов я вошел и поднялся на уровень, где находились апартаменты Элегро и Олмейн.

Мне пришлось пройти мимо группы возбужденных Летописцев. До меня донеслось жужжание их голосов. Человек, которого я узнал, один из высших чиновников гильдии — поднял руку и спросил:

— Что привело тебя сюда, ученик?

— Я Томис, которому попечительствует Летописец Олмейн. Моя комната рядом.

Меня схватили и втолкнули в знакомую комнату, которая сейчас была в полном беспорядке.

С десяток Летописцев стояли там, нервно теребя свои шали. Среди них выделялся элегантностью канцлер Кенишел. Его глаза были полны отчаяния.

Слева от входа в луже крови, скорчившись, лежал Принц Роума. В противоположной стороне комнаты около полки с прекрасными произведениями искусства Второго Цикла лежал Летописец Элегро. На лице его застыли ярость и удивление, из горла торчал тонкий дротик. Еще дальше в окружении дородных Летописцев стояла Олмейн с растрепанными волосами и диким взглядом. Алое одеяние ее было разорвано спереди и открывало высокие белые груди, атласная кожа блестела от пота. Казалось, она была погружена в транс и не осознавала, что происходит.

— Что здесь случилось! — воскликнул я.

— Двойное убийство, — ответил канцлер Кенишел прерывавшимся голосом.

Затем он обратился ко мне с вопросом.

— Когда ты в последний раз видел этих людей, ученик?

— Этой ночью.

— Как ты попал сюда?

— Просто нанес визит.

— Происходил ли здесь какой-либо конфликт?

— Да, Летописец Элегро и Пилигрим ссорились.

— В чем заключалась причина ссоры?

Я с чувством неловкости взглянул на Олмейн, но она ничего не видела и не слышала.

— Из-за нее, — тихо ответил я.

Я услышал, как забормотали остальные Летописцы. Они подталкивали друг друга локтями, кивали, некоторые улыбались: я подтвердил, что здесь происходил скандал. Канцлер принял более официальный вид.

Он указал на тело Принца.

— Он был твоим спутником, когда вы вошли в Перриш, — сказал он. — Знал ли ты, кто он?

Я облизнул пересохшие губы.

— У меня были подозрения.

— Что он был… — … Беглым Принцем Роума, — продолжил я.

Сейчас было не время для уверток. Мое положение осложнилось, снова последовали кивки и подталкивания. Канцлер Кениш сказал:

— Этот человек подлежал аресту. Ты не имел права скрывать, кто он такой.

Я хранил молчание. Канцлер продолжал:

— Ты отсутствовал в зале несколько часов. Расскажи, что ты делал, когда покинул апартаменты Элегро и Олмейн.

— Я пошел к Прокуратору Человекоправителю Седьмому, — сообщил я.

Все уставились на меня. Это была сенсация!

— С какой целью?

— Сообщить, что Принц Роума задержан и находится в этих апартаментах.

Я сделал это по приказу Летописца Элегро. После этого я бродил по улицам без цели и вот вернулся сюда и обнаружил…

— И обнаружил здесь полный хаос, — констатировал Канцлер Кенишел. — Прокуратор приходил сюда на заре. Он зашел в эти апартаменты. Элегро и Принц, наверное, были еще живы. Затем он пошел в наши архивы и забрал… забрал… материалы строжайшей секретности… строжайшей секретности… забрал… материалы, которые считались недоступными…

Канцлер запнулся. Подобно сложной чувствительной машине, пораженной ржавчиной, он замедлил свои движения, начал издавать хриплые звуки, казалось, что он на грани коллапса. Несколько Летописцев кинулись на помощь, один сделал ему укол в руку. Через некоторое время Канцлер пришел в себя.

— Эти убийства произошли после того, как Прокуратор покинул здание, продолжил он свой рассказ.

— Летописец Олмейн не смогла сообщить нам ничего по этому поводу. Быть может, ты, ученик, что-то знаешь.

— Меня здесь не было. Двое сомнамбулистов из будки возле Сены могут подтвердить, что я находился с ними, когда совершалось убийство.

Канцлер сказал медленно:

— Ты пойдешь в свою комнату, ученик, и будешь ждать там допроса.

Потом ты покинешь Перриш в течение двадцати часов. Властью своей я исключаю тебя из гильдии Летописцев.

Предупрежденный сомнамбулистом, я тем не менее был ошарашен.

— Исключаете? За что?

— Мы больше тебе не доверяем. Вокруг тебя происходит слишком много загадочных событий. Ты приводишь Принца и скрываешь свои подозрения. Ты присутствуешь при ссоре, приведшей к убийству. Ты посещаешь Прокуратора в середине ночи. Возможно именно ты виновен в том, что наш архив понес утрату. Нам не нужен человек, окруженный загадками. Мы порываем с тобой все отношения.

Подкрепив свои слова энергичным жестом, канцлер снова повелел мне:

— Следуй в свою комнату. Жди допроса, а затем уходи.

Выходя уже через закрывавшуюся дверь я, оглянувшись, увидел канцлера.

Он побледнел, его поддерживали помощники. В это время Олмейн пришла в себя, упала на пол и зарыдала.

Глава 18

В комнате я долго собирал свои немногочисленные вещи. Наступал день, когда пришел Летописец, которого я не знал, с оборудованием для допроса. Я поглядел на аппарат с беспокойством, думая о том, что случится со мной, если Летописцы узнают, что именно я указал координаты записи резервации завоевателям. Они меня уже и так подозревали. Канцлер сомневался в моей вине по единственной причине: ему казалось странным, что какой-то ученик способен был провести такое сложное исследование в архиве.

Но судьба была на моей стороне. Допрашивающий интересовался только деталями убийства и, как только убедился, что я об этом ничего не знаю, оставил меня в покое, предупредив, чтобы я покинул здание в течение назначенного срока. Я заверил его, что именно так и намерен поступить.

Но прежде всего мне необходимо было отдохнуть после бессонной ночи. Я выпил снадобье с трехчасовым действием и забылся сном успокоения. Когда я проснулся, около меня кто-то стоял. Я понял, что это Олмейн.

Она постарела за одни сутки. Одета она была в тунику темных тонов без украшений. Черты лица ее обострились. Я поднялся с постели и извинился, что не сразу признал ее.

— Успокойся, — сказала она мягко. — Я тебя разбудила?

— Нет. Я поспал столько, сколько хотел.

— А я совсем не спала. Но для сна будет время потом. Мы должны объясниться, Томис.

— Да, — неуверенно согласился я. — Ты себя хорошо чувствуешь? Я видел тебя раньше, мне показалось, что ты была не в себе.

— Мне дали лекарства, — ответила она.

— Расскажи, что можешь, о том, что произошло прошлой ночью.

Она устало прикрыла глаза.

— Ты был здесь, когда Элегро обвинял нас, и Принц выгнал его. Через несколько часов Элегро вернулся. С ним был Прокуратор Перриша и другие завоеватели. У Элегро был ликующий вид. Прокуратор достал кубик и приказал Принцу положить на него руку. Принц заартачился, но в конце концов Прокуратор убедил его. После того, как Принц приложил руку к кубику, Прокуратор и Элегро удалились, а мы с Принцем остались, ничего не понимая.

У входа в комнату стояла стража. Вскоре Прокуратор с Элегро вернулись.

Элегро выглядел опустошенным и разочарованным, а Прокуратор очень возбужденным. В нашей комнате Прокуратор объявил, что Бывший Принц Роума амнистирован и что никто не смеет причинять ему вреда. После этого все завоеватели удалились.

— Продолжай.

Олмейн говорила невнятно, словно сомнамбулистка.

— Элегро не понимал, что произошло. Он кричал о предательстве, визжал, что его тоже предали. Дальше последовала ссора между Элегро и Принцем, они все больше распалялись. Каждый из них требовал, чтобы другой покинул комнату. Ссора стала такой неистовой, что ковер начал умирать. У него опустились лепестки, и его маленькие рты жадно хватали воздух. Элегро схватил оружие и угрожал. Принц недооценил темперамент Элегро, он думал, что тот блефует и направился к нему, чтобы вышвырнуть его вон. Тогда Элегро убил Принца. А через секунду я схватила дротик из нашей коллекции и метнула его в горло Элегро. Дротик был отравлен, и он умер мгновенно.

— Странная ночь, — сказал я.

— Слишком странная. Скажи мне, Томис, почему пришел Прокуратор и почему они не забрали Принца в тюрьму?

— Прокуратор пришел, потому что я по приказу твоего покойного мужа позвал его. Прокуратор не арестовал Принца, потому что его свобода была куплена.

— Какой ценой?

— Ценой моего позора, — ответил я.

— Ты говоришь загадками.

— Правда лишает меня достоинства. Умоляю, не настаивай, чтобы я объяснял.

— Канцлер говорил о каком-то документе, который забрал Прокуратор…

— Да это имеет отношение к делу, — признался я, и Олмейн больше не задавала вопросов.

Наконец я сказал.

— Ты совершила убийство. Какое наказание ждет тебя?

— Я совершила преступление в состоянии аффекта, — ответила она. — Я не буду подвергнута наказанию гражданской администрацией, но меня изгнали из гильдии за прелюбодеяние и убийство.

— Мне жаль тебя.

— Мне приказано совершить паломничество в Ерслем для очищения души. Я должна уйти отсюда в течение дня, иначе предстану перед судом гильдии.

— Меня тоже изгнали, — сказал я ей. — И я тоже направляюсь в Ерслем, хотя и по своей воле. — Может быть пойдем вместе?

Я предложил это очень неуверенно, на что были свои причины. Я пришел сюда со слепым Принцем — это было достаточно тяжело для меня, тем более мне не хотелось уходить отсюда с женщиной-изгоем, к тому же убийцей. Не пришло ли время путешествовать в одиночку? Однако сомнамбулист сказал, что у меня будет спутник.

Ровным тоном Олмейн произнесла:

— У тебя не хватает энтузиазма. Может быть я смогу возбудить его в тебе.

Она распахнула свою тунику. Между снежными холмами ее грудей я увидел кошель. Она соблазняла меня не плотью, а кошельком.

— Здесь, — пояснила она, — все, что хранил Принц в своем бедре. Он показал мне эти сокровища, и я забрала их, когда он лежал мертвым в моей комнате. Кроме того, здесь и мои средства. Мы будет путешествовать с комфортом. Ну?

— Мне трудно отказаться.

— Будь готов выступить вскоре.

— Я уже готов, — сказал я.

— Тогда жди.

Олмейн оставила меня и вернулась часа через два. Она одела маску и одежды Пилигрима и принесла с собой еще один комплект одеяния Пилигрима, который предложила мне. Я был теперь вне гильдии и мне было опасно путешествовать. Значит, я пойду в Ерслем как Пилигрим. Я облачился в незнакомое одеяние. Мы собрали пожитки.

— Я сообщила наши данные гильдии Пилигримов, — заявила Олмейн, когда мы покинули Зал Летописцев. — Нас зарегистрировали. Позднее получим звездные камни. Как сидит твоя маска, Томис?

— Удобно.

— Так и должно быть.

Наш путь из Перриша лежал через большую площадь мимо старинного серого здания древнего происхождения. Там собралась толпа. В центре я заметил завоевателей. Вокруг крутились нищие. На нас они не обращали внимания: кто станет просить милостыню у Пилигримов? Я остановил одного из них и спросил:

— Что здесь происходит?

— Похороны Принца Роума, — ответил он. — По приказу Прокуратора.

Государственные похороны со всеми почестями. Они из этого делают настоящий праздник.

— А почему это делают в Перрише? — спросил я. — Как умер Принц?

— Послушай, спроси кого-нибудь другого. Мне нужно работать. — Он выкрутился из моих рук и пошел работать.

— Будем присутствовать на похоронах? — спросил я Олмейн.

— Лучше не надо.

— Как скажешь.

Мы двинулись по массивному каменному мосту, висящему над Сеной.

Позади нас поднялся яркий голубой огонь погребального костра Принца. Огонь этот освещал наш путь, пока мы медленно брели на восток в Ерслем.

Глава 19

Наш мир теперь полностью стал их собственностью. В течение всего пути по Эйроп я находил свидетельства того, что завоеватели все взяли в свои руки, и что мы принадлежим им как животные в стойле принадлежат хозяину.

Они проникли повсюду, подобно буйным растениям разрастающимся после ливня. Они были полны холодной самоуверенности, словно хотели подчеркнуть, что Воля отвернула свой лик от нас и повернулась к ним. Оккупанты не были жестокими по отношению к нам, однако они лишали нас жизненных сил уже одним своим присутствием. Наше солнце, наши музеи древних предметов, наши руины прежних циклов, наши города и дворцы, наше будущее и настоящее, как и наше прошлое, — все теперь было не таким, как раньше. Наша жизнь лишилась смысла.

Казалось, что по ночам звезды смотрят на нас с издевкой. Вся Вселенная наблюдала наш позор.

Холодный зимний вечер вещал нам, что за грехи наши мы утеряли свою свободу. Нестерпимая летняя жара давила нас словно хотела лишить остатков достоинства.

По странному миру двигались мы — существа, лишенные своего прошлого.

Я — тот, кто каждый день вглядывался в звезды, потерял всякий интерес. И теперь по пути в Ерслем я испытывал успокоение от того, что в качестве Пилигрима я могу получить искупление и возрождение в этом святом городе.

Каждый вечер мы с Олмейн совершали полный ритуал паломничества.

Мы произносили эти слова, повторяя каждую фразу, и сжимая в руках прохладные полированные звездные камни-сферы, и вступали в единение с Волей. И таким вот образом мы брели по этому миру, который не принадлежал больше людям, в страну Ерслема.

Глава 20

Когда мы были в Талии и приближались к Межконтинентальному мосту, Олмейн впервые проявила по отношению ко мне свою жестокость. Она была жестокой по природе своей, доказательством тому стали события в Перрише.

Но в течение долгих месяцев, когда мы совместно совершали паломничество, она прятала свои коготки.

Однажды у нас произошла остановка на дороге из-за того, что мы встретили группу завоевателей, возвращавшихся из Эфрики. Их было человек двадцать, все высокого роста с суровыми лицами, гордые от сознания того, что стали хозяевами Земли. Они ехали в роскошном закрытом экипаже, длинном и узком, с небольшими оконцами.

Мы заметили экипаж еще издали — он поднимал клубы пыли на дороге.

Было жаркое время года. Небо отливало песочным оттенком, все иссеченное полосами теплоизлучений. Мы, человек пятьдесят, стояли на обочине дороги. Позади осталась Талия, а впереди нас ожидала Эфрика. Мы представляли собой пеструю толпу — в основном Пилигримы, подобно нам с Олмейн, которые совершали путешествие в святой город, но немало было также мужчин и женщин, скитавшихся с континента на континент без всякой цели. Я насчитал в нашей группе бывших Наблюдателей, были тут Индексаторы, Стражи, пара Связистов, Писец, а также несколько Измененных.

Все мы стояли и ждали, пока проедут завоеватели.

Межконтинентальный мост не широк и не может пропустить сразу большой поток людей. В обычное время движение было в обе стороны. Но мы боялись идти вперед, пока не проедут завоеватели.

Один из Измененных оторвался от своих и двинулся ко мне. Он был небольшого роста, но широк в плечах. Туго натянутая кожа едва удерживала избыток его плоти. Волосы у него на голове росли густыми клочьями; широкие, окаймленные зеленым глаза смотрели с лица, на котором носа почти не было видно, и казалось, что ноздри выходят прямо из верхней губы.

Однако, несмотря на все это, он не выглядел так гротескно, как большинство Измененных. Лицо его выражало какое-то веселое лукавство.

Голосом чуть громче шепота он спросил:

— Нас здесь надолго задержат, Пилигрим?

В прежние времена никто не обращался к Пилигримам первым без разрешения, в особенности Измененные. Для меня эти обычаи ровным счетом ничего не значили, но Олмейн отпрянула с отвращением.

Я ответил:

— Мы будем стоять здесь, пока наши хозяева не позволят нам пройти.

Разве у нас есть выбор?

— Никакого, друг, никакого.

При слове «друг» Олмейн зашипела от негодования. Он повернулся к ней, и, очевидно, разозлился, поскольку на глянцевой коже его лица выступили алые пятна. Тем не менее он вежливо поклонился ей.

— Позвольте представиться. Я Берналт, без гильдии, родом из Нейроби в глубине Эфрики. Я не спрашиваю ваши имена, Пилигримы. Вы направляетесь в Ерслем?

— Да, — подтвердил я, в то время, как Олмейн повернулась к нему спиной. — А ты? Домой в Нейроби после путешествий?

— Нет, — ответил Берналт. — Я тоже еду в Ерслем.

Мое первоначальное расположение к Измененному мгновенно улетучилось.

У меня в качестве спутника уже был однажды Измененный, хоть он и оказался не тем, за кого себя выдавал. С тех пор у меня появилось предубеждение против совместных путешествий с подобными людьми.

Я холодно спросил его:

— А можно поинтересоваться, зачем Измененному Ерслем?

Он почувствовал холодок в моем тоне, и в его огромных глазах появилась печаль.

— Позволь напомнить, даже нам позволительно посетить святой город. Ты что боишься, что Измененные захватят храм возрождения подобно тому, как мы это сделали тысячу лет назад, прежде чем нас лишили гильдии? — Он хрипло рассмеялся. — Я не представляю ни для кого угрозы, Пилигрим. У меня безобразное лицо, но я не опасен. Пусть Воля дарует тебе то, чего ты жаждешь, Пилигрим.

Он сделал знак уважения и отошел к другим Измененным.

Олмейн в ярости повернулась ко мне.

— Почему ты разговариваешь с такими погаными созданиями?

— Этот человек подошел ко мне. Он держался дружелюбно. Мы здесь должны держаться вместе, Олмейн.

— Человек! Человек! Ты называешь Измененного человеком?

— Они человеческие существа, Олмейн.

— Только чуть-чуть. Томис, вид этих чудовищ вызывает у меня отвращение. У меня мурашки ползут по коже, когда они рядом. Если бы я могла, я изгнала бы их из нашего мира.

— А где же та безмятежность и терпение, которые должен воспитывать в себе Летописец.

Она вспыхнула, услышав насмешливые нотки в моем голосе.

— Мы не обязаны любить Измененных, Томис. Это одно из проклятий, ниспосланных на нашу планету, пародия на человеческие существа. Я презираю их!

Она не была одинока в своем отношении к Измененным, и мне не хотелось спорить с ней сейчас. Экипаж с завоевателями приближался. Я надеялся, что, когда он проедет, мы сможем возобновить наше путешествие. Но экипаж замедлил ход и остановился. Несколько завоевателей вышли из него. Они неторопливо шли к нам, и их длинные руки болтались, как веревки.

— Кто здесь главный? — спросил один из них.

Никто не ответил: все мы путешествовали независимо друг от друга.

Через мгновение завоеватель нетерпеливо произнес:

— Нет главного? Ладно, тогда слушайте все. Дорогу нужно очистить.

Движется конвой. Возвращайтесь в Парлем и ждите до завтра.

— Но мне нужно быть в Эгапте к… — начал было Писец.

— Межконтинентальный мост сегодня закрыт, — отрезал завоеватель. — Возвращайтесь в Парлем.

Голос его был спокоен. Вообще завоеватели отличались уравновешенностью и уверенностью в себе.

Писец вздохнул, не сказав больше ни слова.

Страж отвернулся и плюнул. Человек, который бесстрашно носил на щеке знак своей гильдии Защитников, сжал кулаки и едва подавил в себе ярость.

Измененные шептались между собой, Берналт горько улыбнулся мне и пожал плечами.

Возвращаться в Парлем? Потерять день пути в такую жару? За что? За что?

Завоеватель сделал небрежный жест, указывавший на то, что пора расходиться.

Именно тогда Олмейн и проявила свою жестокость ко мне. Тихим голосом она предложила:

— Объясни им, Томис, что ты на жалованьи у Прокуратора Перриша, и нас двоих пропустят.

В ее темных глазах мелькнула насмешка. У меня опустились плечи, как будто я постарел на десять лет.

— Зачем ты это сказала? — спросил я.

— Жарко. Я устала. Это идиотство с их стороны — отсылать нас обратно в Парлем.

— Согласен, но я ничего не могу поделать. Зачем ты делаешь мне больно?

— А что, правда так сильно ранит?

— Я не помогал им, Олмейн.

Она рассмеялась.

— Что ты говоришь? Но ведь ты помогал, помогал, Томис! Ты продал им документы.

— Я спас Принца, твоего любовника…

— Все равно, ты сотрудничал с завоевателями. Есть факт, а мотив не играет роли.

— Перестань, Олмейн.

— Ты еще будешь мне приказывать!

— Олмейн…

— Подойди к ним, Томис. Скажи, кто ты. Пусть нас пропустят.

— Конвой сбросит нас с дороги. В любом случае я не могу повлиять на завоевателей. Я не состою на службе у Прокуратора.

— Я не пойду до Парлема, я умру.

— Что ж, умирай, — сказал я устало и повернулся к ней спиной.

— Предатель! Вероломный старый дурак! Трус!

Я притворился, что не обращаю на нее внимания, но остро ощутил обжигающую обиду. Я в действительности имел дело с завоевателями, я на самом деле предал гильдию, которая дала мне убежище. Я нарушил ее кодекс, который требует замкнутости и пассивности как единственной формы проявления протеста против завоевания Земли чужеземцами.

Это правильно, но жестоко было упрекать меня. Я не задумывался о патриотизме в высшем смысле, когда нарушал клятву, я только пытался спасти жизнь человеку, за которого чувствовал ответственность, более того, человеку, которого она любила. Со стороны Олмейн было гнусностью обвинять меня в предательстве и мучить мою совесть из-за вздорного гнева, вызванного жарой и дорожной пылью.

Но если эта женщина могла хладнокровно убить своего мужа, можно ли было ждать от нее милосердия?

Завоеватели поехали дальше, а мы ушли с дороги и, спотыкаясь, побрели обратно в Парлем — душный, сонный город. В тот вечер, как будто для того, чтобы утешить, над нами появилось пятеро Летателей, которым понравился город, и в эту безлунную ночь они скользили в небесах — трое мужчин и две женщины, стройные и прекрасные. Более часа я стоял, любуясь ими, пока душа моя, казалось, не взлетела ввысь и не присоединилась к ним. Их огромные мерцающие крылья почти не заслоняли звезд, их бледные угловатые тела, руки прижаты к телу, ноги соединены вместе, а спина слегка выгнута выделывали изящные пируэты. Вид их возродил в моей памяти воспоминания об Эвлюэлле, и меня охватило щемящее чувство.

Воздухоплаватели описали в небе последний круг и улетели. Вскоре взошли ложные луны. Я зашел на постоялый двор. Через некоторое время Олмейн попросила разрешение зайти.

Чувствовалось, что она раскаивается. В руках она держала восьмигранную флягу зеленого вина, явно не талианского, а чужеземного происхождения, купленного за огромную сумму.

— Прости меня, Томис, — сказала она. — Вот. Я знаю, ты любишь это вино.

— Лучше бы мне не слышать тех слов и не пить этого вина, — ответил я.

— Ты знаешь, я становлюсь очень раздражительной в жару. Извини, Томис. Я бестактная дура.

Я простил ее в надежде, что в дальнейшем наше путешествие будет более спокойным. Мы выпили почти все вино, и она ушла в свою комнату. Пилигримы должны вести целомудренный образ жизни.

Долгое время в лежал без сна. Несмотря на примирение, я не мог забыть обидных слов, которыми Олмейн попала мне в самое больное место: я действительно предал людей Земли. До самой зари я вел диалог с самим собой.

— Что я совершил?

— Я сообщил завоевателям о некоем документе.

— Они имели моральное право познакомиться с ним?

— Он рассказывал о достойном стыда обращении наших предков с их соплеменниками.

— Что плохого в том, что они его получили?

— Стыдно помогать завоевателям, даже если они находятся на более высоком моральном уровне.

— Небольшое предательство — это серьезное дело?

— Не бывает малого предательства.

— Наверное, данный вопрос следует расследовать в комплексе. Я действовал не из-за симпатии к врагу, а желая помочь другу. Но я ощущаю свою вину. Я задыхаюсь от стыда.

— Это упрямое самобичевание отдает грешной гордыней.

Когда наступил рассвет я встал, обратил свой взор на небеса и попросил Волю помочь найти мне успокоение в водах возрождения в Ерслеме, где закончу свое паломничество. Затем я пошел будить Олмейн.

Глава 21

В этот день Межконтинентальный мост был открыт, и мы присоединились к толпе, которая тянулась из Талии в Эфрику. Второй раз в своей жизни я переправлялся по Межконтинентальному мосту: год назад — это казалось так давно — я шел здесь, направляясь в Роум.

Для Пилигримов есть два пути из Эйроп в Ерслем. Идя северным путем, надо пересекать Темные земли восточной Талии, садиться на паром в Стамбуле и идти по западному побережью континента Эйзи в Ерслем. Я бы предпочел именно этот путь, ибо, познакомившись со многими великими городами мира, я никогда не был в Стамбуле. Но Олмейн там уже побывала, когда проводила исследования в свою бытность Летописцем, и ей город не понравился. Поэтому мы и пошли южным путем — через Межконтинентальный мост вдоль берега великого озера Средизем, через Эгапт и пустыню Аобау в Ерслем.

Истинный Пилигрим всегда передвигается пешим ходом. Но это не очень нравилось Олмейн, и она бесстыдно навязывалась тем, кто имел какой-либо транспорт. Уже на второй день нашего путешествия она упросила богатого купца, который направлялся к побережью, подвести нас. У него и в мыслях не было пускать в свой роскошный экипаж кого бы то ни было, но он не смог устоять перед глубоким музыкальным чувствительным голосом Олмейн, хотя и исходил этот голос из-под маски Пилигрима.

Купец путешествовал в роскоши. Для него словно не произошло никакого нашествия на Землю, и не было упадка за последние столетия Третьего Цикла.

Управляемый им наземный экипаж был длиной в четыре человеческих роста, а по ширине в нем могли комфортабельно разместиться пять человек. Внутри пассажир чувствовал себя удобно, как в утробе матери. Установленные в нем несколько экранов при включении показывали, что происходит снаружи.

Температура здесь никогда не отклоняется от заданной. Краны подавали прохладительные и крепкие напитки. Можно было получить любые пищевые таблетки, амортизирующие диваны предохраняли пассажиров от дорожной тряски. Около главного сидения стояла подставка с мыслешлемом, но я так и не мог понять: вез ли купец с собой законсервированный мозг для памяти о городах, которые он проезжал.

Это был пышный, крупный человек явно любящий свою плоть. Кожа у него была оливкового цвета, волосы густые и черные. Глаза темные, взгляд внимательный и проницательный. Как мы узнали, он торговал продуктами из других миров. Сейчас он ехал в Марсей, чтобы ознакомиться с грузом галлюциногенных насекомых, только что прибывших с одной из дальних планет.

— Вам нравится моя машина? — вопрошал он, видя, как мы с восторгом все разглядываем.

Олмейн вперила свой взгляд в толстое покрывало, отороченное парчой с бриллиантами. Она была явно изумлена.

— Она принадлежала Графу Перриша, — продолжал он. — Да-да, именно Графу. Вы знаете, его дворец превратили в музей.

— Знаю, — сказала Олмейн.

— Это была его колесница. Ее должны были поставить в музей тоже, но я перекупил ее у одного жулика-завоевателя. Вы ведь не знали, что и у них водятся жулики, а?

От звучного хохота купца чувствительное покрывало на стенах машины свернулось в кольцо.

— Это был мальчик-приятель Прокуратора. Да-да, у них тоже есть такие.

Он искал корешки, которые растут на одной планете в созвездии Рыб. Корешки эти усиливают мужскую потенцию. Он узнал, что я единственный поставщик этих корешков на Земле, и мы с ним заключили сделку. Конечно, машину нужно было слегка переделать. Граф держал четверых ньютеров, которые питали двигатель своим метаболизмом. Ну, знаете, какая-то разница температур… конечно, это прекрасный способ передвижения, если ты имеешь возможности Графа, ведь для него в год требуется слишком много нейтрализованных, и я подумал, что это не для моего статуса. Кроме того, могли быть неприятности с завоевателями. Поэтому я снял кабину для ньютеров и поставил стандартный мощный двигатель. Вам повезло, что вы попали сюда. Но это только потому, что вы Пилигримы. Обычно я никого не беру: люди завистливы, а завистливые люди опасны. Но вас двоих послала мне Воля. Вы направляетесь в Ерслем?

— Да, — кивнула Олмейн.

— Я тоже когда-нибудь посещу его, но не сейчас. Нет, спасибо, не сейчас. — Он самодовольно похлопал себя по животу. — Конечно, я туда пойду, когда мне понадобится. И это угодно Воле. А вы давно стали Пилигримами?

— Нет, — ответила Олмейн.

— Многие после завоевания стали Пилигримами. Я их не виню. Каждый по-своему приспосабливается к изменяющимся временам. Послушайте, а у вас есть эти маленькие камни, которые получают Пилигримы?

— Да, — ответила Олмейн.

— Можно мне взглянуть? Меня они всегда привлекали. Был один торговец из Мира Черных звезд — такой тощий подонок с кожей, как жидкая смола, так он предложил пять квинталов[89] этих камней. Сказал, что они настоящие, что дают настоящее общение — такое, как у Пилигримов. Я отказался, я не собираюсь дурачить Волю. Некоторые вещи нельзя делать даже ради прибыли. Но потом я подумал, что нужно было взять один камень как сувенир. Я никогда его не касался. — Он протянул руку Олмейн. — Можно взглянуть?

— Нам не позволено давать звездный камень кому-либо в руки, — сказал я.

— Я никому не скажу, что вы мне позволили.

— Это запрещено.

— Послушайте, здесь же никого нет, это самое уединенное место на Земле и…

— Простите, но то, что вы просите, невозможно.

Его лицо потемнело. Но купец, уступив сопротивлению, оставил свои попытки.

Моя рука скользнула в карман, и я ощутил холодную поверхность звездного камня, который мне дали перед началом паломничества. Касание дало слабое ощущение единения-транса и я вздрогнул от удовольствия. Я поклялся себе, что он не тронет камень.

Мы ехали дальше к Марсею.

Купец не был приятным человеком, но он старался не обижать нас и порой даже вызывал у меня некоторую симпатию. Олмейн, которая большую часть жизни провела в уединении в Зале Летописцев, воспринимала его с большим раздражением, меня же долгие годы блужданий сделали терпимее к людям. Конечно, нам обоим было смешно, когда он хвастался своим богатством и влиянием, рассказывал о женщинах, которые ждали его на многих планетах, перечислял мастеров гильдий, которые искали его совета, бахвалился своей дружбой с бывшими Властителями. Он большей частью говорил о себе и редко приставал к нам с расспросами, за что мы были ему благодарны. Лишь однажды он спросил, почему это мужчина и женщина Пилигримы путешествуют вместе, подразумевая, что мы любовники. Мы признали, что это не совсем обычно, и перевели разговор на другую тему. Его догадки ничего для меня не значили и, я полагаю, для Олмейн тоже. На нас висел груз более серьезных грехов, чем тот, в котором он нас подозревал.

Казалось, что нашего купца совсем не выбило из колеи поражение родной планеты: он был богат, как и прежде, жил в таком же комфорте и ездил куда хотел. Но даже его иногда раздражали завоеватели. Это мы поняли, когда однажды ночью вблизи Марселя нас остановили на контрольном пункте.

Глаза сканеров засекли нас, дали сигнал обтекателям, и золотистая паутина протянулась через дорогу.

Датчики машины уловили опасность, и машина мгновенно остановилась. На экранах было видно с десяток бледных человеческих фигур.

— Бандиты? — спросила Олмейн.

— Хуже, — ответил Купец. — Предатели.

Он скривился и повернулся к переговорному рожку.

— В чем дело?

— Выходите для проверки.

— По чьему приказу?

— Прокуратора Марсея, — был ответ.

Это было тяжело осознавать — человеческие существа работают как дорожные агенты завоевателей. Однако люди вынуждены были наниматься к ним на службу. Это становилось неизбежным, поскольку многие остались без работы, как например, Защитники.

Купец начал сложную процедуру по откупориванию своей машины. Лицо его исказилось от ярости, но он ничего не мог поделать, чтобы избавиться от паутины:

— Я вооружен, — прошептал он нам. — Сидите тут и ничего не бойтесь.

Переговоры с дорожными охранниками длились долго, но мы ничего не слышали. Наконец вопрос, по-видимому, был передан в более высокую инстанцию, и появилось три завоевателя, которые окружили купца. Его поведение изменилось, на лице появилось слащавое выражение, он начал делать подобострастные жесты. Затем он повел их к машине, открыл ее и показал нас, пассажиров. После короткого последующего разговора купец вернулся, запечатал машину, паутина исчезла, и мы проследовали дальше к Марсею.

Когда мы набрали скорость, купец выругался и сказал:

— Вы знаете, как бы я справился с этим длинноруким дерьмом? Для этого нужен только хорошо подготовленный план. Ночь длинных ножей: каждый десятый землянин должен убить одного завоевателя. И все.

— Почему же никто не образовал движение за освобождение? поинтересовался я.

— Это работа Защитников, а половина из них мертва, другая же поступила на службу к этим. Организовывать сопротивление не мое дело. Но именно так его нужно было бы устроить. По-партизански: появились, зарезали, исчезли. Все быстро. Старые добрые методы Первого Цикла, они еще действенны.

— Но тогда прибудут еще завоеватели, — возразила Олмейн.

— С ними надо поступить таким же образом. Они все будут выжигать огнем. Наш мир будет уничтожен.

Они притворяются высокоцивилизованными, более цивилизованными, чем мы, — ответил купец. — Их варварство ославило бы их на всю Вселенную. Нет, они не стали бы все выжигать огнем. И потом — они бы не смогли завоевывать нас снова, и снова, теряя своих людей. В конце концов они ушли бы, а мы стали бы свободными.

— Не искупив наши старые грехи, — добавил я.

— О чем это ты, старик?

— Да так, ни о чем.

— Я полагаю, вы бы не присоединились к тем, кто начнет борьбу?

— Раньше я был Наблюдателем, — пояснил я, — посвятив свою жизнь защите планеты от них. Я люблю их не больше твоего и не меньше твоего желаю, чтобы они ушли. Но план твой непрактичен, кроме того, он не имеет моральной ценности. Кровавое сопротивление противоречило бы той участи, которая уготована нам Волей. Мы должны завоевать свободу более благородным способом. Это испытание ниспослано нам не для того, чтобы мы резали глотки.

Он поглядел на меня с презрением и хмыкнул.

— Мне следовало бы помнить, что я разговариваю с Пилигримами. Ладно.

Забудем про все это. Я ведь говорил об этом несерьезно. Может быть, вам нравится мир, каков он есть.

— Мне не нравится, — возразил я.

Он взглянул на Олмейн и я тоже, поскольку был почти уверен, что она расскажет о моем сотрудничестве с завоевателями. Но, к счастью, Олмейн хранила молчание.

В Марсее мы покинули нашего благодетеля, провели ночь в общежитии Пилигримов и на следующее утро пешком отправились дальше. И так мы шли с Олмейн по прекрасным странам, полным завоевателей. Иногда нас даже подвозили в роликовых вагончиках. И, наконец, мы вступили в Эфрику.

Глава 22

Нашу ночь — первую на другой стороне после длительного пыльного перехода — мы провели в грязной гостинице около озера. Это было квадратное, выкрашенное в белый цвет здание, почти без окон с прохладным внутренним двориком. Большинство его обитателей составляли Пилигримы; но были также представители других гильдий.

Среди постояльцев гостиницы оказался и Измененный Берналт. По новым законам завоевателей Измененные могли останавливаться в любой гостинице, и все же было несколько странно видеть его там. Мы встретились в коридоре, Берналт слегка улыбнулся, как бы желая заговорить, но улыбка его тут же погасла, а желание говорить пропало: он понял, что я не готов принять его дружбу. Или, быть может, он просто вспомнил, что Пилигримы по законам своей гильдии не должны общаться с другими людьми. Этот закон все еще действовал.

Мы с Олмейн съели на ужин суп и соус. Позднее я зашел к ней в комнату пожелать доброй ночи, но она предложила:

— Погоди, войдем в единение.

— Все видели, как я заходил в твою комнату, — сказал я. — Будут шептаться, что я долго у тебя оставался.

— Тогда пошли в твою.

Олмейн выглянула в коридор — никого. Она схватила меня за руку, и мы бросились в мою комнату. Заперев дверь, она сказала:

— Давай свой звездный камень. Из потайного места в одежде она достала свой, и наши руки соединились на них.

За все время паломничества звездный камень давал мне большое облегчение. Прошло много сезонов с того времени, когда я в последний раз входил в транс Наблюдателя, но я не потерял полностью этой способности, и звездный камень был чем-то вроде атрибута того экстаза, который я испытывал при наблюдении.

Звездные камни происходят из других миров — не знаю даже откуда.

Камень сам определяет, достоин человек стать Пилигримом или нет, ибо он жжет руки того, кого не считает достойным надеть одеяние Пилигрима.

— Когда тебе дали камень впервые, ты испытывал беспокойство? спросила Олмейн.

— Конечно.

— И я тоже.

Мы подождали, пока камни подействуют на нас. Свой я держал цепко.

Темный, сияющий, более гладкий, чем стекло, он сверкал в моих руках, как кусок льда, и я почувствовал, как я настраиваюсь на мощь Воли.

Сначала я остро ощутил все окружающее. Каждая трещина на стене была подобна аллее. Мягкий шелест ветра снаружи поднялся до верхних нот. В тусклом свете лампы я видел различные цвета.

Переживания, которые я познал с помощью звездного камня, отличались от тех, что я испытывал, используя приборы Наблюдателя. Там я тоже выходил за пределы своего «я». Когда я находился в состоянии наблюдения, я покидал свое земное тело, взлетал ввысь с огромной скоростью и постигал все, а это очень близко к божественному состоянию. Звездный камень не давал таких ощущений, как транс Наблюдателя. Под его влиянием я ничего не видел, помимо того, что окружало меня, я знал только, что меня поглощало нечто большее, чем я сам, и я был в непосредственном контакте со Вселенной.

Назовем это соединением с Волей.

Откуда-то издалека я слышал голос Олмейн:

— Ты веришь в то, что люди говорят об этих камнях? Что нет никакого единения, что все это электрический обман?

— По этому поводу у меня нет своей теории, — ответил я. — Меня больше интересует эффект, чем причина.

Скептики заявляют, что звездные камни, это всего лишь увеличительные стекла, которые отправляют усиленное мозговое излучение обратно в мозг.

Олмейн вытянула руку, которой сжимала камень.

— Когда ты был среди Летописцев, Томис, ты изучал историю ранней религии? Человек всегда искал единения с бесконечным. Многие религии утверждают, что это невозможно.

— Были также таблетки, — пробормотал я.

— Да, некоторые таблетки давали мгновенное ощущение единения с Вселенной. А эти камни, Томис, — одно из последних средств преодоления величайшего проклятия человека, заключающегося в том, что каждая индивидуальная душа томится в своем теле. Желание превозмочь изолированность друг от друга и от Воли свойственно всему человечеству.

Ее голос сделался тихим и плохо различимым. Она продолжала рассказывать мне о мудрости, которую приобрела, будучи Летописцем, но я уже не мог уловить смысла: я всегда легче входил в единение, чем она, поскольку имел опыт Наблюдателя…

И в эту ночь, как и раньше, взяв свой камень, я ощутил легкий озноб, закрыл глаза и услышал, как где-то вдали звучит мощный гонг, как шелестят волны, бьющиеся о незнакомый берег, как шепчет о чем-то ветерок в чужеземном лесу. Я почувствовал, как меня что-то зовет, и вошел в состояние единения. И отдал себя Воле.

Я прошел по всем периодам своей жизни, через юность и зрелые годы, через свои блуждания, старые привязанности, муки и радости, через беспокойные последние годы, через предательство, свои печали и несовершенства. И я освободил себя от себя, отбросил свою сущность. И стал одним из тысячи Пилигримов — тех, которые бродят в горах Хинда, и в песках Арби, и в Эйзи и в Стралии, которые движутся в Ерслем. И с ними я погрузился в Волю. И в темноте я увидел темно-пурпурное зарево над горизонтом — оно становилось все ярче и ярче, пока не превратилось во всеохватывающее красное сияние. И я вошел в него, полностью восприняв единение, и не желая более другого состояния, кроме этого.

И я очистился.

И проснулся в одиночестве.

Глава 23

Я хорошо знал Эфрику. Еще молодым человеком я долго жил в самом ее центре. Страсть к путешествиям привела меня на север в Эгапт, где сохранились древнейшие остатки Первого Цикла. Но в те времена древность не интересовала меня. Я совершал свое Наблюдение, перемещаясь из одной страны в другую, поскольку Наблюдателю не нужно постоянное место жительства. И однажды я встретил Эвлюэллу, с которой готов был бродить вновь и вновь, и я пошел сначала в Роум, а затем в Перриш.

Теперь я вернулся сюда с Олмейн. Мы держались ближе к берегу и избегали внутренней песчаной местности. Путешествие для нас было нетрудным: как Пилигримы мы всегда получали пищу и ночлег. Красота Олмейн могла осложнить нам жизнь, но она редко снимала маску и одежду Пилигрима.

У меня не было иллюзий относительно того, насколько я нужен Олмейн. Я играл для нее в этом путешествии роль слуги: помогал в выполнении ритуалов, беспокоился о жилье. Это меня устраивало, ибо я знал, что она опасная женщина, подверженная странным причудам и фантазиям.

В ней не было чистоты Пилигрима. Пройдя испытание звездным камнем, она все-таки так и не овладела полностью, как это положено Пилигриму, своей плотью. Иногда она до полночи исчезала, и я представлял, как она без маски лежит в объятиях какого-нибудь служителя. В общежитиях она тоже мало заботилась о своей добродетели. Мы никогда не жили в одной комнате: это запрещено. Обычно у нас были смежные комнаты, и она либо звала меня к себе, либо приходила ко мне. Часто она была без одежды. Только раз ей пришло в голову, что у меня, быть может, не умерло желание. Она поглядела на мое изможденное тощее тело и сказала:

— Как ты будешь выглядеть, когда пройдешь возрождение в Ерслеме? Я пытаюсь представить тебя юным, Томис. Тогда ты доставишь мне удовольствие?

— В свое время я доставлял удовольствие, — уклонился я.

Олмейн не нравилась жара и сухость Эгапта. В основном мы шли ночью и останавливались в наших гостиницах днем. Дороги были переполнены.

Пилигримы шли в Ерслем густой толпой. Мы с Олмейн гадали, сколько же времени потребуется нам, чтобы получить доступ к водам возрождения.

— Ты никогда не подвергался возрождению? — спросила она.

— Никогда.

— Я тоже. Говорят, что там принимают не всех.

— Возрождение — это привилегия, а не право, — пояснил я. — Многим отказывают.

— Я полагаю также, что не все, входящие в воду, возрождаются.

— Мне об этом мало известно.

— Говорят, некоторые наоборот становятся старше. А другие слишком быстро становятся юными и погибают. Это рискованно.

— Ты боишься рисковать?

Она рассмеялась:

— Только дурак не рискует.

— Тебе сейчас не нужно возрождение, — заметил я. — Тебя послали в Ерслем для блага твоей души, а не тела.

— Когда я буду в Ерслеме, то позабочусь о душе тоже.

— Но ты говоришь о доме возрождения так, как будто это единственный храм, который ты собираешься посетить.

— Он имеет важное значение, — сказала она, поднявшись и потянувшись всем своим роскошным телом. — Мне нужно тонизировать себя. Ты что, думаешь, я прошла весь этот путь только ради своего духа?

— Я пришел только поэтому.

— Ты! Старый и высохший! Тебе лучше заботиться не о своем духе, а о плоти. А мне бы хотелось сбросить лет восемь-десять. Те, годы, что я провела с этим дураком Элегро. Мне не нужно полное обновление. Ты прав, я еще в полном соку. Если в городе полно Пилигримов, меня могут вообще не пустить в дом возрождения. Скажут, что я слишком молода, что мне стоит прийти лет через сорок-пятьдесят. Томис, как ты считаешь, может такое случиться?

— Трудно сказать.

Она задрожала.

— Тебя-то они пустят. Ты уже ходячий труп — тебе требуется возрождение. А я, Томис, неужели мне откажут? Я камня на камне не оставлю в Ерслеме, но попаду туда.

Про себя я подумал, а подходит ли ее душа для возрождения? От Пилигрима требуется смирение, ею же двигало тщеславие. Но я не хотел испытывать на себе ярость Олмейн и хранил молчание: возможно, ее и допустят к возрождению. У меня были другие цели. Мне больше нужно было очистить свою совесть в святом городе, чем сбросить годы.

Или во мне тоже говорило только тщеславие?

Глава 24

Несколько дней спустя, когда мы шли по высохшей земле, нам попались деревенские мальчишки, охваченные страхом и возбуждением.

— Пожалуйста, идемте, идемте! — кричали они. Пилигримы, идемте.

Олмейн в смятении и раздражении глядела на то, как они хватают ее за одежды.

— О чем это они, Томис? Я не понимаю этот ужасный эгаптский язык.

— Они нуждаются в нашей помощи, — объяснил я, вслушиваясь в их восклицания. — В их деревне вспышка кристаллизационной болезни. Они хотят, чтобы мы попросили Волю о помощи.

Олмейн отпрянула. Я представил ее брезгливую гримасу под маской. Она размахивала руками, чтобы мальчишки не касались ее. Мне она сказала:

— Мы не пойдем туда.

— Мы обязаны.

— Мы спешим! Ерслем переполнен. Я не хочу терять время в какой-то заброшенной деревне.

— Они нуждаются в нас, Олмейн.

— Мы что, Хирурги?

— Мы Пилигримы, — спокойно ответил я. — У нас имеются некоторые преимущества, но есть и обязанности. Если мы пользуемся гостеприимством всех, кого встречаем, мы должны предоставить наши души страждущим. Пошли.

— Я не пойду.

— Как на это посмотрят в Ерслеме, когда ты будешь давать отчет о себе, Олмейн?

— Это ужасная болезнь. А что, если мы заразимся?

— Тебя это волнует? Да уповай на Волю. Как ты можешь надеяться на возрождение, если душе твоей не хватает благодати?

— Чтоб ты сгинул, Томис, — прошептала она. — И когда ты стал таким религиозным? Ты это делаешь назло из-за того, что я сказала тебе около Межконтинентального моста. Не делай этого, Томис!

Я пропустил мимо ушей ее обвинение.

— Дети волнуются, Олмейн. Ты подождешь меня здесь или пойдешь в общежитие в следующую деревню?

— Не оставляй меня одну в неизвестности!

— Я должен идти к больным, — отрезал я.

В конце концов она пошла со мной. Думаю не из-за желания помочь, а из-за страха, что ее отказ обернется против нее в Ерслеме.

Вскоре мы пришли в деревню, маленькую и заброшенную — Эгапт мало изменился за тысячелетия. Изнывая от жары, мы шли за детьми в дом, где находились зараженные.

Кристаллизационная болезнь — это неприятный подарок звезд. Очень немногие болезни чужеземцев поражают землян, но этот недуг с планет созвездия Копья, который привезли туристы, укоренился у землян. Если бы эпидемия настигла нас в славные времена Второго Цикла, мы бы ликвидировали ее за одни день, но сейчас наши способности угасли, и каждый год случались ее вспышки.

Надежды на выздоровление у того, кто заболел, абсолютно нет. Есть лишь надежда, что здоровые не заболеют — к счастью, это не очень заразная болезнь. Неизвестно, как она передается, ибо иногда жена не заражается от мужа, а болезнь распространяется в разных концах города.

Первые ее симптомы — появление чешуек на коже, зуд, воспаление. Затем ослабевают кости, поскольку начинает растворяться кальций. Тело становится словно резиновым, но это все еще первая стадия. Вскоре начинают затвердевать внешние ткани. На поверхности глаз появляются пленки, могут закрываться ноздри, кожа становится грубой и твердой. В этой стадии человек получает способность к прорицательству, характерную для сомнамбулистов. Душа иногда покидает тело на несколько часов, хотя жизненные процессы продолжаются. Далее, через двадцать дней после начала болезни, происходит кристаллизация: скелет распадается, а кожа трескается, и на ней образуются кристаллы. В это время больной чрезвычайно красив.

Кристаллы играют внутренним светом: фиолетовым, зеленым, красным. Все это время внутреннее тело изменяется, как будто человек превращается в куколку бабочки. Как ни странно, органы продолжают жить и в этой стадии, хотя человек не способен уже общаться и не понимает, что с ним происходит.

Наконец изменения доходят до жизненно важных органов, и процесс заканчивается. Кризис наступает быстро: краткие конвульсии, исход энергии из нервной системы, тело слегка выгибается в виде дуги, раздается звон стекла — и все кончено.

На планете, откуда пришла болезнь, подобные процессы не являются патологией: это метаморфоз обычный для ее обитателей, результат тысячелетней эволюции. А на Земле кристаллизация стала смертельным недугом.

Поскольку болезнь не поддается лечению, мы с Олмейн могли предложить только слова утешения этим невежественным и перепуганным людям. Я сразу понял, что эпидемия только недавно поразила деревню. Больные были в разных стадиях заболевания. Их всех положили в хижину. Слева от меня лежали только что заболевшие, в полном сознании люди, которые яростно расчесывали свои руки. Вдоль задней стены стояло пять кроватей с больными в пророческой стадии. Справа лежали больные в разной степени кристаллизации, а впереди лежал один, которому явно оставалось жить несколько часов.

Олмейн отпрянула от двери.

— Это ужасно, — прошептала она, — я не войду.

— Мы обязаны. Это наш долг.

— Я никогда не хотела стать Пилигримом.

— Ты хотела успокоения, — напомнил я. — А это нужно заработать.

— Мы заразимся.

— Воля может найти нас, где угодно, Олмейн. Ее выбор случаен. Здесь не больше опасности, чем в Перрише.

— Почему здесь столько больных?

— Эта деревня чем-то прогневила Волю.

— Как складно ты обращаешься с мистицизмом, Томис, — горько сказала она. — Я тебя не понимаю. Думала, ты человек здравого смысла. Этот твой фатализм ужасен.

— Я видел, как пала моя планета, — сказал я. — Я видел погибшего Принца Роума. Несчастья воспитывают подобное отношение. Войдем, Олмейн.

Мы зашли. — Олмейн неохотно. Страх охватил меня, но я его скрыл. Я достойно вел спор с этой женщиной-Летописцем, которая была моей спутницей, но все равно мне стало страшно.

Усилием воли я себя успокоил.

Нужно искупление и еще раз искупление, — сказал я себе. Если мне суждено заболеть этой болезнью, я уповаю на Волю.

Очевидно Олмейн тоже пришла к какому-то решению, когда мы вошли. Она делала обход вместе со мной. Мы шли от одной лежанки к другой с опущенными головами и со звездными камнями в руках. Мы что-то говорили. Мы улыбались, когда больные просили нас подбодрить их. Мы читали молитвы: Олмейн остановилась около девушки, которая была во второй стадии заболевания. Ее глаза были уже закрыты ороговевшей тканью. Олмейн опустилась на колени и прижала звездный камень к слоящейся щеке девушки. Девушка что-то прорицала, но к сожалению мы не знали этого языка.

Наконец, мы подошли к тому, кто был в последней стадии. Он лежал в своем собственном саркофаге. У меня как-то пропал страх и у Олмейн тоже…

Мы долго стояли возле этого человека и тогда она прошептала:

— Как ужасно! Как замечательно! Как красиво!

Нас ждали еще три хижины.

Около дверей толпились селяне. Когда выходили из каждой хижины, здоровые падали на землю, хватали нас за одежды, умоляя, чтобы мы молились за них перед Волей. Мы говорили то, что положено в таких случаях и это было искренне. Те, кто был внутри, воспринимали наши слова с безразличием, как бы понимая, что у них нет шансов, а те, кто был снаружи, жадно внимали нашему каждому слову. Староста деревни — вернее исполняющий его обязанности, ибо настоящий лежал больной — непрерывно благодарил нас так, как будто мы в самом деле что-то сотворили.

Когда мы вышли из последней хижины, мы увидели невдалеке фигурку это был Измененный Берналт. Олмейн подтолкнула меня.

— Он все время ходит за нами, Томис. От самого Моста.

— Он тоже идет в Ерслем.

— Да, но почему он здесь остановился?

— Тихо, Олмейн. Будь вежлива.

— С Измененным?

Берналт приблизился к нам. Он был облачен в мягкое белое одеяние, которое подчеркивало необычность его внешности. Он печально кивнул в сторону деревни:

— Какая трагедия! Воля наказывает эту деревню.

Он рассказал, что прибыл сюда несколько дней назад, и встретил друга из Нейроби. Я понял, что это тоже Измененный, но оказалось, что друг Берналта — Хирург и остановился в этой деревне, чтобы как-нибудь помочь больным. Мне показалось странной дружба между Измененным и Хирургом, а для Олмейн это было отвратительно и она не скрывала своего отношения к Берналту.

Из одной хижины, шатаясь, вышел частично кристаллизованный человек.

Берналт подошел к нему, мягко взял его и отвел обратно. Возвратившись к нам, он сказал:

— Иногда даже приятно, что ты — Измененный. Вы ведь знаете, что нас эта болезнь не поражает. Внезапно его глаза сверкнули. — Я вам не навязываюсь, Пилигримы? Кажется, вы каменные под масками. Я не желаю вам вреда… мне уйти?

— Нет, конечно, — возразил я, думая как раз наоборот, ибо естественное презрение к Измененным наконец поразило и меня. — Оставайся.

Я бы пригласил тебя идти вместе с нами в Ерслем, но ты же знаешь, нам это запрещено.

— Конечно. Я понимаю.

Он был холодно вежлив, но в нем чувствовалась горечь, которую он испытывал. Большинство Измененных настолько недоразвиты и с такими животными инстинктами, что они и представить себе не могут, насколько их презирают мужчины и женщины, члены какой-нибудь гильдии, но Берналту было свойственно понимать это и переживать. Он улыбнулся, а затем сказал:

— Вот мой друг.

К нам приближалось три человека. Один из них был Хирург — приятель Берналта — стройный, темнокожий, с мягким голосом, усталыми глазами и редкими светлыми волосами. С ним были один из завоевателей и чужеземец с какой-то другой планеты.

— Я узнал, что сюда позвали двух Пилигримов, — сказал завоеватель. — Выражаю вам свою признательность за тот покой, который вы принесли страдальцам. Я Землетребователь Девятнадцатый и управляю этим районом.

Позвольте пригласить вас сегодня на ужин?

Я колебался, принять ли приглашение завоевателей, а то, что Олмейн внезапно сжала в кулаке свой звездный камень, тоже говорило о ее нерешительности. Видно было, что завоеватель хотел, чтобы мы приняли приглашение. Он не был так высок как большинство из его соплеменников и его непропорционально длинные руки опускались ниже колен. Под горячим солнцем Эгапта его восковая кожа стала совсем блестящей, хотя он и не потел.

После долгого и напряженного молчания Хирург сказал:

— Не нужно так. В этой деревне мы все — братья. Так вы присоединитесь к нам?

Мы согласились. Землетребователь Девятнадцатый занимал виллу на берегу Озера Средизем. В ярком полуденном свете мне казалось, что я различаю слева Межконтинентальный Мост и даже Эйроп за озером. Нам прислуживали члены гильдии Слуг, которые принесли прохладительные напитки.

У завоевателя было много обслуживающего персонала и все земляне. Для меня это был признак того, что все население воспринимало наше поражение как норму. Долгое время после заката мы вели беседу, сидя со своими напитками.

Над нами сияло южное сияние, означающее, что наступила ночь. Измененный Берналт оставался в стороне, очевидно, от смущения. Олмейн тоже была задумчива и отчуждена, а присутствие Берналта еще более воздействовало на нее, ибо она не знала, как быть вежливой в его присутствии. Завоеватель, наш хозяин, излучал обаяние и был предельно внимательным. Он пытался вывести ее из состояния задумчивости. Я и прежде встречал обаятельных завоевателей. Как-то мне довелось путешествовать с одним из них, притворявшимся Измененным Гормоном. На своей планете этот завоеватель был поэтом.

Я сказал:

— Странно, что вы со своими склонностями вдруг стали участником военной оккупации.

— Любой опыт полезен для искусства, — возразил Землетребователь Девятнадцатый. — Я расширяю свой кругозор. И в любом случае я не воин, а администратор. Разве странно то, что поэт может быть администратором, а администратор поэтом? — он рассмеялся. — Среди ваших гильдий есть гильдия Поэтов. Зачем?

— Они — Контактирующие, — ответил я. — Они служат своей музе.

— Да, в религиозном плане. Они интерпретируют Волю, а не свои души.

— Это неотделимые друг от друга вещи. Их стихи создаются божественным вдохновением, но исходят из сердец сочинителей.

Завоевателя это не убедило.

— Можно спорить о том, что вся поэзия в корне своем религиозна, как мне кажется. Но поле деятельности ваших Контактирующих слишком ограничено.

Они просто покорны Воле.

— Это парадокс, — отметила Олмейн. — Воля всепроникающа, а вы говорите об их ограниченном поле деятельности.

— Друзья мои, есть другие темы для поэзии, кроме погружения в Волю.

Любовь человека к человеку, радость защиты своего дома, ощущение чуда, когда стоишь обнаженным под огненными звездами… — завоеватель рассмеялся. — Не потому ли Земля так быстро пала, что ее поэты стали поэтами проникающими только в судьбу?

— Земля пала, — ответил Хирург, — потому что Воля желала, чтобы мы искупили грех, который совершили наши предки, обращаясь с вашими предками как с животными. И качество нашей поэзии не имеет к этому никакого отношения.

— Значит, Воля решила, что вы падете под нашим ударом, как бы в наказание, а? Но если Воля всемогуща, тогда именно она и заставила вас совершить грех в отношении наших предков и сделала наказание неизбежным.

А? Воля сама с собой играет? Видите, как трудно поверить в божественную силу, которая определяет все события? Где тот элемент выбора, который придает страданию смысл? Сначала заставить вас совершить грех, а затем потребовать от вас перенести поражение как искупление — все это пустое для меня. Извините за кощунство.

— Вы ошибаетесь, — поправил Хирург. — Все что произошло на этой планете — это процесс морального наставления. Воля не определяет малое или великое событие — она дает сырой материал событий, а также возможность выбирать то, что мы желаем.

— Например?

— Воля дала землянам способности и знания. Во время Первого Цикла мы поднялись из состояния дикости за короткое время. В течение Второго Цикла достигли высочайших вершин. И когда достигли этих вершин, нас поразила гордыня и мы стали превышать дозволенное. Мы брали в неволю разумных существ с других планет на предмет «исследований», а на самом деле это было наше нахальное желание развлекаться. Затем начали глупые эксперименты с климатом, пока океаны не соединились, а континенты не погрузились в воду и наша старая цивилизация была уничтожена. Так Воля указала нам на границы наших амбиций.

— Мне еще больше не нравится эта темная философия, — заявил Землетребователь Девятнадцатый, — я…

— Позвольте, я закончу, — оборвал его Хирург. — Гибель Земли периода Второго Цикла была нашим наказанием, а поражение Земли Третьего Цикла от вас, людей с других звезд, — это завершение прежнего наказания и, кроме того начало новой фазы. Вы — инструмент нашего искупления. Унижения, которые принесло ваше завоевание, бросили нас на самое дно канавы. Теперь мы возрождаем наши души, пытаемся выбраться из этих напастей.

Я с удивлением глядел на Хирурга, который в словах выразил мысли, которые наполняли меня всю дорогу к Ерслему — мысли об искуплении, личном и всеобщем. Раньше я мало обращал внимания на Хирурга.

— Позвольте мне высказаться, — внезапно вмешался в беседу Берналт.

Это были его первые слова за несколько часов.

Мы поглядели на него. На щеках у него сверкали пигментные полоски, говорившие о его возбуждении.

Кивнув Хирургу, он сказал:

— Мой друг, говоря об искуплении, ты имеешь в виду всех землян? Или только тех, кто объединен в гильдии?

— Всех землян, конечно, — ответил Хирург мягко. — Разве не все мы в одинаковой степени завоеваны?

— Но мы отличаемся другим. Какое искупление может получить планета, где миллионы людей вне гильдии? Я говорю о своем народе, естественно. Свой грех мы совершили давным-давно, когда думали, что сражались против тех, кто сделал нас чудовищами. Мы пытались забрать у вас Ерслем и за это были наказаны, и наказание длилось тысячу лет. Но мы все еще отверженные, не так ли? Где же было ваше искупление? Вы, которые состоите в гильдиях, вы считаете, что очистились этими последними страданиями, а вы и сейчас нас презираете.

Хирург смотрел на него с ужасом.

— Ты не думаешь, о чем говоришь, Берналт. Я знаю, что Измененные имеют зуб на нас. Но ты, как и я, знаешь, что время вашего освобождения близко. В ближайшем будущем. Ни один землянин не будет презирать вас, и вы будете рядом с нами, когда мы получим свободу.

Берналт уставился в пол.

— Прости меня, друг. Конечно, конечно, ты говоришь правду. Я высказался необдуманно и глупо. Все из-за жары и вина.

Землетребователь Девятнадцатый произнес:

— Вы хотите сказать, организуется движение сопротивления и вы нас изгоните с этой планеты?

— Я говорю абстрактно, — уклонился Хирург.

— А я считаю, что ваше движение сопротивления тоже будет абстрактным, — небрежно ответил завоеватель. — Извини меня, но у планеты, которую можно завоевать за одну ночь, мало сил. Мы надеемся, что наша оккупация Земли будет долгой и мы не встретим сильного сопротивления. За те месяцы, что мы здесь, враждебность к нам не увеличивается. Совсем наоборот — нас принимают все лучше и лучше.

— Это часть процесса, — возразил ему Хирург. — А как поэт вы должны понимать, что слова имеют разный смысл. Нам нет нужды отбрасывать наших чужеземных хозяев, чтобы освободиться от них. Это звучит для вас достаточно поэтично?

— Замечательно, — ответил Землетребователь Девятнадцатый, вставая. — А теперь пойдемте ужинать.

Глава 25

К этому вопросу возвращаться было невозможно. За обеденным столом тяжело поддержать философскую дискуссию. Да и нашему хозяину был неприятен этот анализ судеб землян. Он быстро выяснил, что Олмейн в прошлом была Летописцем, до того, как стать Пилигримом, и начал обращаться к ней, расспрашивая о нашей истории и ранней поэзии. Как и у большинства завоевателей, у него было неуемное любопытство по поводу нашего прошлого.

Постепенно молчаливость Олмейн ушла и она начала подробно рассказывать о своих исследованиях в Перрише. С блестящим знанием дела она говорила о нашем далеком прошлом, а Землетребователь Девятнадцатый время от времени задавал нужный и умный вопрос. Мы ели деликатесы из разных миров, поставленные, возможно, тем толстым, бесчувственным купцом, который вез нас из Перриша в Марсей. На вилле было прохладно, служители внимательны и, казалось, что пораженная страшной болезнью деревня находится не в получасе ходьбы, а в другой галактике.

Когда утром мы покидали виллу, Хирург попросил разрешения присоединиться к нам в паломничестве.

— Здесь мне больше нечего делать, — объяснил он. — Когда началась эпидемия, я пришел сюда из дома в Нейроби и пробыл здесь много дней.

Скорее для того, чтобы утешать, а не лечить. Теперь меня тянет в Ерслем.

Однако, если это нарушает вашу клятву о спутниках на дороге…

— Обязательно пойдемте с нами, — предложил я.

— С нами будет еще один спутник, — пояснил нам Хирург. Он имел в виду того третьего человека, которого мы встретили в деревне — чужеземца, загадочную личность, не сказавшую ни слова в нашем присутствии. Это было плоское, похожее на пику создание, несколько выше человеческого роста, стоящее на угловатом треножнике. По происхождению он был выходцем из Золотой Спирали, у него была грубая, ярко-красная кожа, вертикальные ряды стекловидных овальных глаз располагались по трем сторонам его клинообразной головы. Подобного существа я никогда не видел прежде.

По словам Хирурга он прибыл на Землю для сбора информации и уже побродил по Эйзи и по Стралии. Теперь посещал страны вдоль побережья Озера Средизем, а после посещения Ерслема он собирался направиться в крупные города Эйропы. В состоянии торжественности он наблюдал за всем не мигая ни одним из своих глаз, ни словом не комментируя то, что он обозревал — он скорее походил на какую-то странную машину, на какой-то источник информации для цистерны памяти, чем на живое существо. И все же он был безвреден и мы решили взять его с собой в святой город.

Хирург попрощался со своим другом Измененным, который ушел раньше нас и в последний раз посетил деревню, пораженную болезнью. Мы не пошли, так как это не имело смысла. Когда он вернулся, лицо его было задумчивым.

— Еще четыре новых случая, — заметил он. — Погибнет вся деревня.

— Кто знает? В соседних деревнях нет. Распространение болезни необычно: погибает целая деревня, а рядом никто не заражается. Эти люди считают, что бог их наказывает за неизвестные грехи.

— Что же могли совершить крестьяне? — спросил я, — что могло бы вызвать гнев Воли?

— Они меня об этом тоже спрашивали, — ответил Хирург.

— Если появились новые случаи, — сказала Олмейн, — наш вчерашний визит был бесполезен. Мы напрасно рисковали и ничего им не дали взамен.

— Нет, неправильно, — пояснил Хирург. — У новых больных болезнь давно уже была в инкубационном периоде. Будем надеяться, что те кто жив, не заразятся.

Но сам он не очень верил в это.

Олмейн обследовала себя каждый день, выискивая симптомы болезни, но у нее ничего не было. Она сильно надоела Хирургу, показывая пятна на теле и заставляя его смущаться от того, что снимала маску в его присутствии.

Хирург воспринимал все добродушно, ибо если мир был просто шифром, который раскодировался вокруг нас, Хирург был серьезный, терпеливый и мудрый человек. Он родился в Эфрике и вступил в ту же гильдию, к которой принадлежал отец. Он много путешествовал и видел мир. Мы беседовали о Роуме и Перрише, о полях Стралии, о том месте, где я родился на западных островах Исчезнувших континентов. Он расспрашивал нас о звездных камнях и их действии — я видел, что он сам хотел бы испытать это в действии, но это было запрещено. Когда он узнал, что ранее я был Наблюдателем, он задал мне много вопросов о приборах.

Обычно мы держались зеленой полосы плодородной земли вокруг озера, но однажды по предложению Хирурга зашли вглубь пустыни, поскольку она обещала нечто интересное. Он не сказал нам, что именно. В этот момент мы ехали в наемном роликовом вагоне открытом сверху, и ветер кидал песок нам в лица.

Наконец Хирург объявил:

— Вот здесь. Когда я путешествовал с отцом, я в первый раз посетил это место много лет тому назад. Мы зайдем туда и ты, бывший Летописец, расскажешь, где мы находимся.

— Это было двухэтажное здание из остеклованного белого кирпича. Двери были опечатаны, но легко раскрылись. Когда мы вошли, сразу же зажглись огни.

В длинных коридорах стояли столы, на которых находились приборы. Я ничего не понимал. Там были устройства, похожие на руки. От странных металлических перчаток к сверкающим закрытым шкафам шли трубки. Хирург вложил свои руки в перчатки и я увидел, как маленькие иголки задвигались.

Он подошел к другим машинам и включил какие-то жидкости. Затем нажал кнопки и зазвучала музыка.

Олмейн была в состоянии экстаза. Она ходила за Хирургом по пятам и все трогала.

— Ну, Летописец? — спросил он наконец. — Что это такое?

— Это операционная, — тихо сказала она. — Операционная Времен Волшебства.

— Точно! Замечательно! — он был страшно возбужден. — Здесь можно было создать самых диковинных монстров! Здесь можно было творить чудеса!

Летатели, Пловцы, Измененные, Сплетенные, Горящие, Скалолазы — изобретайте свои собственные гильдии, создавайте каких хотите людей! Да, это было именно здесь!

Олмейн заявила:

— Мне описывали эти операционные. Их осталось всего шесть — на севере Эйропы, в Палаше, здесь, далеко на юге в Эфрик и на западе Эйзи… — она запнулась.

— И одна в Хинде. На родине Летателей.

— Именно здесь изменялась природа человека? — поинтересовался я. — А как это делали?

Хирург пожал плечами.

— Это искусство утеряно. Годы Волшебства давным-давно прошли, старик.

— Да, я знаю, но если сохранилось оборудование, имеющее человеческое семя…

Хирург положил свои руки на рукоятки и внутри инкубатора ножи пришли в движение. — Отсюда вышли Летатели и все остальные. Некоторые вымерли, но Летатели и Измененные были созданы именно в таком здании. Измененные появились, конечно, в результате ошибки Хирургов. Их нельзя было оставлять в живых.

— А я думал, что эти чудовища были результатом тербогенических лекарств, которые воздействовали на них, когда они были еще в утробе, заметил я.

— И это тоже, — пояснил Хирург. — Все Измененные появились в результате ошибок, совершенных Хирургами во Времена Волшебства. Однако их матери часто усугубляли безобразие своих детей таблетками…

Что-то яркое пронеслось в воздухе, едва не задев лицо Хирурга. Он упал на пол и крикнул нам, чтобы мы спрятались. Когда я тоже бросился на пол, то увидел снаряд, летящий в нашу сторону. Чужеземец, который был с нами, продолжал все рассматривать. Снаряд попал в него. Пронеслись еще снаряды. Я увидел нападающих. Это была банда Измененных, яростных и безобразных. Мы были безоружны. Я приготовился к смерти.

Из дверей раздался голос: знакомый голос, язык Измененных. Атака мгновенно прекратилась. Те, кто напал на нас двинулись к двери. И тут вошел Измененный Берналт.

— Я увидел ваш экипаж, — сказал он. — И подумал, что вы здесь, возможно, в опасности. Кажется, я пришел вовремя.

— Не совсем, — сказал Хирург и указал на распростертого чужака, которому помощь уже была не нужна. — Но почему они напали на нас?

— Они сами вам расскажут, — сказал Берналт.

Мы взглянули на пятерых Измененных, которые напали на нас. Они не были, цивилизованного типа как Берналт, а двое из них и вовсе напоминали искривленную, горбатую пародию на человека. От Измененного, стоявшего ближе всего к нам, мы узнали причины нападения. На примитивном эгаптском диалекте он сказал нам, что мы вошли в храм, священный для Измененных.

— Мы не ходим в Ерслем, — сказал он. — Почему вы пришли сюда?

Он, конечно, был прав. Мы искренне попросили прощения и Хирург объяснил, что когда он в последний раз был здесь, это здание не было храмом. Это успокоило Измененного, который согласился, что лишь недавно произошли изменения. Он еще больше успокоился, когда Олмейн достала несколько золотых монет. Измененные были довольны и позволили нам уйти. Мы хотели забрать тело чужеземца, но оно почти исчезло. Хирург объяснил, что это — результат остановки жизненных процессов.

Другие Измененные крутились снаружи. Они были похожи на чудовищ из ночных кошмаров. Кожа их была разного цвета, лица как бы сотворены наобум.

Даже Берналт, их собрат, был поражен их безобразием.

— Я сожалею, что вас так встретили, — сказал Берналт, — и что погиб чужеземец. Но очень опасно входить в место, священное для этих неграмотных и неистовых людей.

— Мы не знали об этом, — Хирург. — Мы никогда не пришли бы сюда.

— Конечно, конечно, — в тоне Берналта мне послышалось что-то покровительственное. Он попрощался с нами.

Внезапно я предложил:

— Пошли с нами в Ерслем. Смешно идти раздельно.

Олмейн от изумления открыла рот. Даже Хирург был удивлен. Но Берналт хранил молчание. Он сказал наконец:

— Вы забываете, друзья, что не к лицу Пилигримам путешествовать с человеком без гильдии. Кроме того, я должен совершить здесь молитву и на это потребуется время. Не хочу вас задерживать.

Он протянул мне руку, затем вошел в древнюю Операционную. За ним пошли его собратья. Я был благодарен Берналту за его деликатность.

Мы сели в наш экипаж. Через мгновение мы услыхали ужасный звук — это был гимн Измененных в честь какого-то божества.

— Животные, — пробормотала Олмейн. — Священный храм! Храм Измененных!

Какая гадость! Они чуть было не поубивали нас, Томис. Как у таких чудовищ может быть религия?

Я ничего не ответил. Хирург поглядел на Олмейн и печально покачал головой, как бы сожалея, что в ней, Пилигриме, было так мало благости.

— Все они живые существа, — заметил он.

В следующем городе мы сообщили властям о смерти чужеземца. Затем печальные и молчаливые мы проследовали дальше к месту назначения. Мы покидали Эгапт и входили в страну, где находился святой Ерслем.

Глава 26

Город Ерслем расположен далеко от Озера Средизем на прохладном плато, окруженном цепью невысоких голых гор. Казалось, всю свою жизнь я готовился к первой встрече с этим золотым городом, чей облик я хорошо знал. И поэтому, когда я увидел его шпили и парапеты, поднимающиеся на востоке, я испытал не священный ужас, а ощущение, что я вернулся домой.

Дорога, вьющаяся среди холмов привела нас в город, стены которого были сделаны из блоков прекрасного камня, розово-золотистого цвета. Дома и храмы построены тоже из этого камня. Деревья вдоль дороги были земные, а не звездные и это очень украшало этот город, старейший из всех городов, древнее Роума и Перриша.

Дальновидные завоеватели не вмешивались в его управление. Городом, как и прежде, управлял Мастер гильдии Пилигримов, и даже завоеватели должны были просить у него разрешения войти в город. Конечно, это была проформа, ибо Мастер гильдии так же, как и Канцлер Летописцев были марионетками в руках завоевателей. Но это тщательно скрывалось.

Завоеватели оставили наш святой город, как отдельный остров и они не ходили с оружием по его улицам.

У внешней стены мы официально попросили разрешения войти у Стража, охранявшего ворота, и по всем правилам своей гильдии мягко, но настойчиво он выполнил всю процедуру. Мы с Олмейн были допущены в город автоматически, однако предъявили свои звездные камни, затем нам дали мыслешлемы, чтобы проверить наши имена в архивах гильдии. У Хирурга дело было проще — он еще раньше, будучи в Эфрике, обратился с просьбой о въезде и его мгновенно пропустили.

Внутри городских стен все дышало стариной. В Ерслеме осталась архитектура Первого Цикла, и не просто разрушенные колонны и акведуки, как в Роуме, а улицы, арки, башни, бульвары. И когда мы вошли в город, в изумлении стали бродить по нему. Походив с час, мы решили, что пора искать пристанище. Мы были вынуждены расстаться с Хирургом, поскольку его не приняли бы в общежитие Пилигримов. Мы проводили его до гостиницы, где он заказал номер, затем попрощались и сняли жилье в одном из многочисленных мест, обслуживающих Пилигримов.

Город существовал только для того, чтобы обслуживать Пилигримов, и он был похож на одно огромное общежитие. Мы устроились и отдохнули. Затем пообедали и пошли по широкой улице. Вдалеке на востоке виднелся самый священный район. Это был город в городе. В нем находились храмы, почитаемые старыми религиями Земли: христерами, хеберами и мислемами.

Говорят, что там есть место, где умер бог христеров, но это ошибка истории, ибо что это за бог, который умирает? На высоком месте в Старом Городе стоит сверкающий храм, священный для мислемов, огражденный стеной из огромных серых камней, почитаемой зеберами. Вещи остались, а идеи, которые они выражали, утеряны. Когда я был среди Летописцев, никто не мог объяснить мне, почему нужно обожествлять стену или сверкающий храм. Однако древние архивы говорят, что эти верования Первого Цикла отличались глубиной и значимостью.

В старом Городе есть место времен Второго Цикла, которое представляло большой интерес для меня и Олмейн. Когда мы в темноте глядели на его очертания, Олмейн сказала:

— Завтра нужно подать заявления в дом возрождения. — Ты возьмешь меня, Томис?

— Бессмысленно рассуждать об этом, — сказал я. — Мы пойдем, обратимся с заявлением, и ты получишь ответ.

Она еще что-то говорила, но я уже не слушал ее, ибо в этот момент над нами пролетело трое Летателей: мужчина и две женщины. Летательница в центре была стройной, хрупкой девушкой, двигалась она с изяществом, которое встретишь не у всех Летателей.

— Эвлюэлла, — задохнулся я.

Все трое исчезли за парапетами Старого Города. Оглушенный, потрясенный, я прижался к дереву, стараясь отдышаться.

— Томис? — окликнула Олмейн. — Ты, что заболел?

— Я знаю, это была Эвлюэлла. Мне сказали, что она вернулась в Хинд, но это была она.

— Ты говоришь это о каждой Летательнице, после того, как мы покинули Перриш, — холодно выдавила Олмейн.

— Нет, сейчас я не ошибся. Где поблизости мыслешлем? Я узнаю все в общежитии Летателей.

Олмейн взяла меня за руку.

— Уже поздно, Томис. Ты весь как в лихорадке. Из-за какой-то костлявой Летательницы. Что ты в ней нашел?

— Она…

Я запнулся, не зная, как выразить все словами. Олмейн знала историю моего путешествия из Эгапта с этой девушкой. Она знала, как безобразный старый Наблюдатель испытывал к девушке отеческую любовь, хотя мне казалось, что я испытывал нечто большее. Как я потерял ее и она попала к лже-Измененному Гормону, а потом к Принцу Роума. Однако, что же все-таки Эвлюэлла значила для меня? Почему один вид кого-то, кто напомнил мне Эвлюэллу, привел меня в такое страшное смятение? Я искал ответ в своем бушующем рассудке и не мог его найти.

— Пойдем в гостиницу, отдохнем, — предложила Олмейн. — Завтра мы обратимся с заявлением о возрождении.

Однако сперва я надел мыслешлем и связался с жилищем Летателей, задал вопрос и получил нужный ответ. Да, Эвлюэлла из Летателей в самом деле находилась в Ерслеме.

— Передайте ей, пожалуйста, — попросил я, — что Наблюдатель, которого она знала в Роуме, и который сейчас Пилигрим, будет ждать ее завтра в полдень у дома возрождения.

После этого я вернулся с Олмейн в наше жилище. Она была какой-то угрюмой и отчужденной, и когда сняла маску в моей комнате, все ее лицо было перекошено — отчего? От ревности? Да. Для Олмейн все мужчины были рабы, даже такой изношенный, как я. И у нее вызывало отвращение, что другая женщина может так зажечь меня. Когда я вынул звездный камень, Олмейн поначалу не присоединилась ко мне. И лишь когда я приступил к ритуалу, она согласилась. Но я был в таком напряжении, что не смог войти в единение с Волей, и Олмейн тоже. Мы угрюмо глядели друг на друга полчаса, потом разошлись спать.

Глава 27

Идти в дом возрождения нужно самому по себе. На заре я проснулся, вступил на некоторое время в единение с Волей и, не позавтракав, ушел без Олмейн. Через полчаса я стоял у золотой стены Старого города, еще через полчаса я пересек аллеи внутреннего города. Я прошел мимо золоченого купола исчезнувших мислемов и повернул налево, следуя за потоком Пилигримов, которые в столь ранний час шли к дому возрождения.

Дом этот был построен во Втором Цикле, ибо именно тогда зародился процесс возрождения и из всех наук того времени, только возрождение дошло до нас примерно в том же виде, как его практиковали тогда.

Прямо при входе меня приветствовали члены Возрождающих в зеленом одеянии — первый член этой гильдии, которого я встречал за всю свою жизнь.

Возрождающих набирают из Пилигримов, которые хотят остаться работать в Ерслеме и помогать другим возрождаться. Эта гильдия подчиняется той же администрации, что и гильдия Пилигримов, даже одеяние у них одинаковое, хотя и разного цвета.

Голос Возрождающего был веселым и бодрым:

— Добро пожаловать в этот дом, Пилигрим. Кто ты и откуда?

— Я Пилигрим Томис, ранее Томис из Летописцев, а еще ранее я был Наблюдателем и при рождении мне было дано имя Вуэллиг. Я родился на Исчезнувших континентах. Много путешествовал до и после того, как стал Пилигримом.

— Чего ты здесь ищешь?

— Возрождения. Искупления.

— Пусть Воля дарует тебе исполнение твоих желаний, — сказал Возрождающий. — Пойдем со мной.

Через узкий, слабо освещенный коридор он привел меня в небольшую каменную камеру. Он сказал мне, чтобы я снял маску и крепко сжал свой звездный камень. Привычные ощущения единения охватили меня, но единства с Волей не было. Я скорее испытывал, что связан с умом другого человеческого существа. Хотя мне показалось это странным, я не сопротивлялся.

Кто-то изучал мою душу. Все было выложено как на ладони: мой эгоизм и моя трусость, мои ошибки и падения, мои сомнения и мое отчаяние, и сверх всего — самое позорное действие, которое я совершил, продав завоевателям документ. Я видел все это и знал, что недостоин возрождения. В этом доме можно продлить срок своей жизни в два-три раза, но почему Возрождающие должны оказывать это благо мне, недостойному?

Я долго размышлял о своих недостатках. Затем контакт прервался и вошел другой Возрождающий.

— Воля благоволит к тебе, друг, — сказал он, протянув кончики пальцев, чтобы коснуться моих.

Когда я услышал этот низкий голос, увидел эти белые пальцы, я понял, что уже встречал его раньше, когда стоял перед воротами Роума в сезон перед тем, как пала Земля. Тогда он был Пилигримом и пригласил меня путешествовать с ним в Ерслем, но я отказался, так как меня звал Роум.

— Твое Паломничество было удачным? — спросил я.

— Да, оно было ценным, — ответил он. — А у тебя как? Ты уже не Наблюдатель, как я погляжу.

— Да, это у меня уже третья гильдия за год.

— Будет еще одна, — сказал он.

— И что же, я должен стать Возрождающим?

— Я не имел этого в виду, друг Томис. Но мы поговорим об этом, когда ты сбросишь часть своих лет. Тебя приняли к возрождению, я рад тебе это сообщить.

— Несмотря на мои грехи?

— Из-за твоих грехов. Таких, какие они есть. Завтра на заре ты войдешь в первую ванну возрождения. Я буду проводником в этом твоем втором рождении. Я — Возрождающий Талмит. Ты можешь идти, а когда вернешься, спросишь меня.

— Один вопрос…

— Да?

— Я совершал Паломничество с женщиной Олмейн, ранее она была Летописцем из Перриша. Ты не можешь мне сказать, приняли ли ее для возрождения?

— Я ничего о ней не знаю.

— Она плохая женщина, — сказал я. — Тщеславная, властная, жестокая.

Но все же, я думаю, она может спастись. Ты можешь помочь ей?

— У меня нет никакого влияния, — ответил Талмит. — Ее подвергнут допросу, как и всех прочих. Могу сказать только одно — добродетель не является единственным критерием для возрождения.

Он проводил меня до выхода. Холодное солнце освещало город. Я был как выжатый лимон, опустошенный, и даже не радовался тому, что меня допустили к возрождению. Был полдень, я вспомнил о свидании с Эвлюэллой и обошел вокруг дома с возрастающим беспокойством. Придет ли она?

Она стояла перед зданием позади памятника времен Второго Цикла. Алый жакет, меховые чулки, стеклянные сандалии на ногах, два явных горбика на спине — даже с расстояния было видно, что это Летательница.

— Эвлюэлла! — крикнул я.

Она повернулась. Она была бледна, худа и выглядела еще моложе, чем тогда, когда я видел ее в последний раз. Ее глаза изучали мое лицо в маске и на мгновение она была озадачена.

— Наблюдатель? — спросила она. — Это ты?

— Зови меня теперь Томис, — сказал я. — Но я тот самый человек, которого ты знала в Эгапте и в Роуме.

— Наблюдатель! О, Наблюдатель! Томис. — Она прижалась ко мне. — Как давно это было! Сколько всего произошло!

Она зарделась и бледность исчезла с ее щек.

— Пойдем, найдем гостиницу и поговорим. Как ты нашел меня здесь?

— С помощью твоей гильдии. Я увидел тебя в небе вчера вечером.

— Я прилетела сюда зимой. Я была в Фарсе некоторое время по пути в Хинд, а затем передумала. Домой не нужно возвращаться! Теперь я живу около Ерслема и помогаю… — Она резко прервала свое предложение. — Тебя допустили к возрождению, Томис?

Мы спустились в более спокойную часть внутреннего города.

— Да, ответил я. — Меня омолодят. Мой проводник Возрождающий Талмит.

Помнишь, мы встретили его у Роума?

Она не помнила. Мы сели в дворик около гостиницы и Слуги принесли нам вино и пищу. Ее радость была очевидной — я почувствовал, что возрождаюсь от одного общения с ней. Она рассказывала о тех последних днях в Роуме, когда ее забрали во дворец наложницей, о том как Измененный Гормон поразил Принца в тот вечер падения Земли. Он объявил, что он не Измененный, а завоеватель, и лишил Принца трона, наложницы и зрения.

— Принц умер? — спросила она.

— Да, но не от слепоты.

И я рассказал ей, как Принц переоделся Пилигримом и удрал из Роума, как я сопровождал его в Перриш, как мы жили среди Летописцев, как Принц связался с Олмейн и его убил муж Олмейн.

— В Перрише я встретил Гормона, — сказал я. — Его теперь зовут Победоносный Тринадцатый. Он в совете завоевателей.

Эвлюэлла улыбнулась.

— Мы с Гормоном оставались вместе очень недолго после завоевания. Он хотел поездить по Эйропе, я летала с ним в Донски Свед, а затем он охладел ко мне. Тогда я почувствовала, что должна вернуться домой, а потом передумала. Когда начинается твое возрождение?

— На заре.

— О Томис, а как же будет, когда ты станешь молодым? Ты знал, что я тебя любила? Все время, что мы путешествовали вместе и когда я делила постель с Гормоном, и была наложницей Принца я хотела тебя. Но ты был Наблюдателем и это было невозможно. И ты был таким старым. Теперь ты уже не Наблюдатель и скоро вернешь молодость и… — Ее рука сжала мою. — Я бы никогда тебя не бросила. Мы были бы избавлены от многих страданий.

— Страдания учат нас, — пояснил я.

— Да, да. Я понимаю. Сколько времени будет проходить возрождение?

— Обычно, сколько потребуется.

— А после, что ты будешь делать? Какую гильдию ты выберешь? Ты же не можешь быть Наблюдателем.

— Нет, и Летописцем тоже. Мой проводник Талмит говорил о какой-то новой гильдии, но не назвал ее. Он считает, что я вступлю в нее после возрождения.

Глава 28

Возрождающий Талмит встретил меня у входа и повел по коридору, облицованному зеленой плиткой к первой ванне возрождения.

— Пилигрим Олмейн, — сообщил он мне, — принята для возрождения и придет позже. Это была последняя информация, которую я услышал о делах другого человеческого существа. Талмит ввел меня в маленькую низкую комнату, узкую и влажную, освещенную тусклыми лампами и слегка пахнущую цветком смерти. У меня забрали одеяние и маску и Возрождающий возложил мне на голову золотисто-зеленую сетку из какого-то легкого металла. На сетку подали ток, и когда он снял ее, на голове не осталось ни одного волоса.

— Легче вводить электроды, — объяснил Талмит. — Можешь входить в ванну.

Я спустился по плавному уклону и почувствовал под ногами теплую мягкую грязь. Талмит сказал мне, что это — регенеративная грязь стимулирующая деление клеток. Я вытянулся в ванной, а над мерцающей темно-фиолетовой жидкостью возвышалась только моя голова. Грязь как колыбель ласкала мое усталое тело. Талмит крутился надо мной, держал какие-то медные провода. Когда он приложил эти провода к моему оголенному черепу, они распустились и погрузились сквозь кожу и череп в серую морщинистую массу. Я чувствовал только легкое покалывание.

— Электроды, — объяснил Талмит, — сами ищут в мозгу центры старения.

Мы посылаем сигналы, которые раскручивают обратно обычные процессы старения, а мозг перестает понимать, в какую сторону течет время. Тело становится более восприимчивым к стимулирующему действию ванны. Закрой глаза.

На мое лицо он наложил дыхательную маску, слегка толкнул меня и я весь погрузился в середину. Ощущение тепла усилилось. Я слышал легкие булькающие звуки. Я представил себе, как черные фосфористые пузырьки поднимаются из грязи, в которой я плавал. Я представил, что жидкость приобрела цвет грязи. Я дрейфовал в открытом море и ясно ощущал, как ток идет по электродам, как что-то щекочет мой мозг, как меня затягивает грязь и ампиотическая жидкость. Откуда-то издалека доносился густой голос Возрождающего Талмита, который звал меня в юность, тянул меня обратно через десятилетия, поворачивал для меня время вспять. Во рту у меня был привкус соли. Снова я пересекал земной океан, на меня нападали пираты и я защищал от них свои приборы для Наблюдения. Снова я стоял под жарким эгаптским солнцем, увидел Эвлюэллу в первый раз. Я вернулся в места своего рождения на западных островах Исчезнувших континентов, что прежде были Сша-амрик. Во второй раз я видел, как пал Роум: фрагменты памяти проплывали сквозь мой податливый мозг. Не было никакой последовательности, никакого естественного развития событий. Я был ребенком. Я был древним стариком. Я был среди Летописцев. Я посетил Сомнамбулистов. Я видел, как Принц Роума пытался купить глаза в Дижоне. Я торговался с Прокуратором Перриша. Я схватил свои приборы и начал Наблюдение. Я ел деликатесы из далеких миров, я вдыхал аромат весны в Палаше, я дрожал по-стариковски одинокой холодной зимой, я плыл в бурном море, веселый и счастливый, я пел, я плакал, я сопротивлялся искушению, и уступал ему, я ссорился с Олмейн, я обнимал Эвлюэллу, я ощущал скользящую смену ночей и дней в то время, как мои биологические часы двигались в странном обратном ритме и с ускорением.

Мне виделись галлюцинации. Огонь нисходил с неба; время двигалось в нескольких направлениях. Я сделался маленьким, а затем громадным. Я слышал алые и бирюзовые голоса. Музыка звучала с гор. Биение моего сердца было грубым и огненным. Я находился в ловушке между ударами поршня моего мозга.

Руки мои были прижаты к бокам, чтобы я занимал как можно меньше места.

Звезды пульсировали, сжимались, расплавлялись. Эвлюэлла сказала мягко:

«Мы получаем вторую молодость от благословенных импульсов Воли, а не из-за добросовестного выполнения своей работы!..» Олмейн воскликнула: «Какая я стала тонкая!» Талмит изрек: «Эти колебания процесса постижения означают лишь растворение желания по отношению к саморазрушению, которое лежит в основе процесса старения».

Гормон сказал: «Эти ощущения колебаний означают лишь самоуничтожение желания по отношению к растворению, которое лежит в основе процесса старения сердца».

Прокуратор Человековладетель Седьмой сказал: «Мы посланы в ваш мир как средство очищения. Мы выполняем Волю».

Землетребователь Девятнадцатый возразил:

«С другой стороны позвольте не согласиться. Сочетание судеб Земли и наших — чисто случайное явление».

Мои веки окаменели. Маленькие создания, что наполняли мои легкие, стали цвести. Кожа отслаивалась, открывая мускулы, прижавшиеся к костям.

Олмейн сказала:

«У меня уменьшаются поры. Моя плоть становится плотной. У меня уменьшается грудь».

Эвлюэлла сказала: «Потом ты полетишь с нами, Томис».

Принц Роума прикрыл глаза руками. Башни Роума качались от солнечных ветров. Я схватил шаль пробегающего Летописца. Клоуны плакали на улицах Перриша.

Талмит будил меня:

«Теперь проснись, Томис. Томис, очнись, открой глаза!» — Я уже молодой, — сказал я.

— Твое возрождение только началось, — возразил он.

Я больше не мог двигаться. Помощники подхватили меня, обернули во что-то пористое, положили на каталку и повезли меня ко второй ванне, крупнее размером, в которой плавало с десяток людей. Их обнаженные черепа были усеяны электродами, глаза закрыты розовой лентой, а руки мирно соединены на груди. Я вошел в эту ванну. Здесь не было видений, я просто дремал без всяких сновидений и в этот раз проснулся от шума прибоя. Я увидел, что ноги мои проходят через узкую водопроводную трубу в какую-то закрытую ванну, где я дышал только жидкостью, и где пребывал больше минуты и меньше столетия. А грехи мои в это время слущивались с моей души. Это была тяжелая, трудоемкая задача. Хирурги работали на расстоянии. Их руки в перчатках управляли крошечными ножами, снимая кожу. Они снимали с меня скверну — слой за слоем, вырезая и чувство вины, и печаль, и ревность, и гнев, и жадность, и похоть, и нетерпение.

Когда они закончили свою работу, открыли крышку и вынули меня. Без их помощи я не мог стоять. Они прикрепили приборы к моим конечностям для массажа и восстановления тонуса. Я снова мог ходить. Я взглянул на свое обнаженное тело, сильное и мощное с упругими мускулами. Пришел Талмит, бросил вверх пригоршню зеркальной пыли, чтобы я мог себя увидеть и, когда крошечные частички соединились, я взглянул на свое сверкающее отражение.

— Нет, — сказал я. — Лицо не похоже. Я не так выглядел. Нос был острее, губы не были такими толстыми, а волосы такими черными.

— Мы работали по записям гильдии Наблюдателей. Ты на себя похож больше, чем тебе это запомнилось.

— А такое возможно?

— Если хочешь, мы сделаем тебя таким, каким ты себя представляешь. Но это не серьезно и займет много времени.

— Нет, — сказал я. — Не имеет значения.

Он согласился. И сообщил, что мне придется пребывать в доме возрождения еще некоторое время, пока я к себе привыкну. Мне дали нейтральное одеяние без обозначения какой-либо гильдии — мой статус в качестве Пилигрима завершился.

Со своим возрождением я мог вступить теперь в любую гильдию.

— Сколько длилось возрождение? — поинтересовался я, одеваясь.

— Ты пришел сюда летом, сейчас — зима. Это быстро не делается пояснил он.

— А как дела у Олмейн?

— С ней ничего не получилось.

— Не понимаю.

— Хочешь ее увидеть? — спросил Талмит.

— Да, — ответил я, думая, что он поведет меня в комнату Олмейн.

Вместо этого он повел меня к ее ванне. Я стоял рядом и смотрел на закрытый контейнер. Талмит дал мне фибрильный телескоп, я взглянул в его глазок и увидел Олмейн, вернее то, что от нее осталось. Это была обнаженная девочка лет одиннадцати, с гладкой кожей, безгрудая. Она лежала, прижав колени к груди. Сперва я не понял, а когда ребенок пошевелился, я узнал младенческие черты Олмейн.

Ужас охватил меня и я сказал Талмиту:

— Что произошло?

— Когда тело так сильно загрязнено, Томис, его нужно резать на большую глубину. Это был сложный случай. Мы не должны были за него браться, но она настаивала.

— Что же с ней произошло?

— Процесс возрождения вошел в необратимую стадию прежде, чем мы смогли нейтрализовать все яды, — ответил Талмит.

— Так вы ее сделали слишком молодой?

— Как видишь.

— Что же будет дальше? Почему вы ее не извлечете и пусть она себе растет.

— Ты невнимательно слушал, Томис. Процесс необратим.

— Необратим?

— Она сейчас охвачена детскими грезами. С каждым днем она будет становиться все моложе и моложе и вскоре станет грудным ребенком. Она никогда не проснется.

— А что будет потом? Сперма и яйцеклетка?

— Нет, ретрогрессивный процесс не идет так далеко. Она умрет в малом возрасте. Мы теряем таким образом многих.

— Она знала о риске, связанном с возрождением, — сказал я.

— И все же настаивала. Душа ее была темной. Она жила только для себя.

Она пришла в Ерслем, чтобы очиститься и теперь она очистилась. Ты любил ее?

— Никогда. Ни секунды.

— Тогда что же ты потерял?

— Кусочек своего прошлого, наверное.

Я вновь приложил глаз к окуляру телескопа и взглянул на Олмейн, невинную, очищенную, несексуальную, целомудренную, в согласии с Волей.

Ребенок в ванне улыбался. Его тельце раскрылось, а затем свернулось в плотный шарик. Олмейн была в согласии с Волей. Внезапно Талмит бросил еще одну пригоршню зеркальной пыли в воздух, и появилось еще одно зеркало.

Я посмотрел на себя, увидел, что со мной сделали и понял, что мне дана еще одна жизнь с условием, чтобы я сотворил с ней нечто большее, чем с первой. Я почувствовал смирение и помолился, чтобы мог служить Воле и меня охватили волны радости, как могучий прилив Земного океана. Я попрощался с Олмейн.

Глава 29

Эвлюэлла пришла ко мне в комнату в доме возрождения и мы оба испугались, когда встретились. Жакет, который был на ней, оставлял ее крылья снаружи и они совсем ей не подчинялись: они нервно раскрывались и толчками складывались. Глаза были широко раскрыты, а лицо еще более худым и заостренным, чем когда бы то ни было. Моя кожа начала теплеть, зрение затуманилось. Я чувствовал, как бушуют внутри меня силы, которые я десятилетиями сдерживал. Я и боялся их, и был им рад.

— Томис? — спросила она наконец, и я кивнул.

Она трогала мои плечи, руки, губы, а я касался ее кистей, бедер и затем, с некоторым колебанием я положил руки на ее маленькие груди. Как двое слепых, мы знакомились друг с другом наощупь. Мы были незнакомцами.

Старый иссушенный Наблюдатель, которого она знала и, возможно, любила, исчез. А вместо него стоял некто таинственным образом измененный, неизвестный, тот, кого она никогда не встречала.

— У тебя те же глаза, — сказала она, — я бы все равно узнала тебя по глазам.

— Что ты делала эти долгие месяцы, Эвлюэлла.

— Я летала каждую ночь. Я летала в Эгапт и вглубь Эфрик. Затем вернулась и слетала в Стенбул. Ты знаешь, Томис, я чувствую себя живой только тогда, когда я здесь.

— Ты из гильдии Летателей, свои ощущения вполне понятны.

— Когда-нибудь мы полетим вместе, Томис.

Я рассмеялся:

— Древние Операционные закрыты, Эвлюэлла. Здесь делают чудеса, но не могут из меня сделать Летателя. Нужно родиться с крыльями.

— Чтобы летать, крылья не нужны.

— Знаю. Так летают завоеватели. Я видел тебя с Гормоном в небе. Но я не завоеватель.

— Ты полетишь со мной, Томис. Мы вместе будем парить и не только ночью, хотя у меня и ночные крылья. Мы будем летать в ярком солнечном свете.

Мне нравилась ее фантазия. Я обнял ее, она была прохладная и хрупкая, и в моем теле начал жарко биться новый пульс. Еще немного мы поговорили и полетах. Я отказался от того, что она предлагала, и был доволен тем, что ласкал ее. Нельзя проснуться в одно мгновение.

Затем мы пошли по коридорам и вышли в большую центральную комнату, через потолок которой проникал зимний солнечный свет, и долго изучали друг друга в этом свете. Когда она проводила меня в мою комнату, я сказал:

— Перед возрождением ты рассказала мне о новой гильдии Искупителей, я…

— Поговорим об этом позднее, — с неудовольствием произнесла она.

В комнате мы обнялись и я почувствовал, как огонь в полную силу загорелся во мне и я испугался, что поглощу ее прохладное, тонкое тело. Но этот огонь не поглощает, а зажигает нечто подобное в другом. В экстазе она распустила крылья и нежно охватила ими меня. И я уступил яростной радости.

Мы перестали быть незнакомцами, перестали бояться друг друга. Она приходила ко мне каждый день во время моих упражнений и мы гуляли вместе.

А наш огонь разгорался все больше.

Талмит часто встречался со мной. Он обучал меня искусству обращения с новым телом и тому, как стать юным. Однажды он сказал мне, что ретрогрессия закончилась, и что скоро я покину этот дом.

— Ты готов? — спросил он.

— Думаю, готов.

— Задумывался ли ты, каково будет твое предназначение после?

— Я должен искать гильдию.

— Многие гильдии захотят получить тебя, Томис. Какую же ты выберешь?

— Ту гильдию, в которой я был бы полезен людям, — ответил я. — Ведь я обязан Воле жизнью.

— Летательница говорила с тобой о возможностях? — спросил Талмит.

— Она упоминала вновь образованную гильдию.

— Она ее назвала?

— Гильдия Искупителей.

— Что ты знаешь о ней?

— Весьма мало.

— Хочешь знать больше?

— Если есть, что узнать.

— Я из гильдии Искупителей, — сказал Талмит. — И Эвлюэлла тоже.

— Но вы оба уже состоите в своих гильдиях. Нельзя состоять более чем в одной гильдии. Только Властителям это было позволено.

— Томис, гильдия Искупителей принимает членов всех других гильдий.

Это — высшая гильдия. Как когда-то были Властители. В ее рядах есть Летописцы, Писцы, Индексирующие, Слуги, Летатели, Сомнамбулисты, Хирурги, Клоуны, Купцы. Есть Измененные и…

— Измененные? — задохнулся я. — Они же по закону стоят вне всех гильдий. Каким образом какая-либо гильдия может принять Измененных?

— Это гильдия Искупителей. Даже Измененные могут достичь искупления, Томис.

— Да, даже Измененные, — согласился я. — Но странно представить себе такую гильдию.

— Ты будешь презирать гильдию, которая примет Измененных?

— Просто мне тяжело это воспринять.

— В свое время придет и понимание.

— Когда же оно наступит, «свое время»?

— В тот день, когда ты покинешь это место, — ответил Талмит.

Вскоре наступил этот день. Эвлюэлла пришла за мной. Я неуверенно вступил в весну Ерслема. Талмит дал ей указания, как быть моим проводником. Она повела меня по городу, по всем святым местам, чтобы я помолился у храмов. Я преклонил колени у стены хеберов и у золоченого купола мислемов.

Затем я пошел в нижнюю часть города к серому, темному зданию, построенному там, где, как говорят, умер бог христеров. Затем я пошел к фонтану Воли, затем в дом гильдии Пилигримов. И в каждом из этих мест я обращал к Воле слова, которые давно хотел произнести. Наконец я выполнил все свои обеты и стал свободным человеком, способным выбрать дорогу в жизни.

— Пойдем теперь к Искупителям? — спросила Эвлюэлла.

— А где мы их найдем? В Ерслеме?

— Да, в Ерслеме. Через час будет собрание по поводу твоего вступления в гильдию.

Из-под туники она достала что-то маленькое и блестящее. В изумлении я узнал звездный камень.

— Что ты с ним делаешь? — поинтересовался я. — Только Пилигримы…

— Положи свою ладонь на мою, — сказала она, протянув ладошку с камнем.

Я подчинился. Ее маленькое личико стало строгим сосредоточенным.

Затем она расслабилась и убрала камень.

— Эвлюэлла что?..

— Это сигнал для гильдии, — ответила она мягко. — Сообщение, чтобы они собирались, так как ты на пути к ним.

— Откуда ты получила этот камень?

— Пошли, — сказала она. — О, Томис, если бы мы могли полететь туда.

Но это недалеко. Мы встречаемся почти в тени дома возрождения. Пойдем, Томис, пойдем!

Глава 30

В комнате не было света. Эвлюэлла ввела меня в какую-то подземную темноту, сказала, что это зал гильдии Искупителей и покинула меня.

— Не двигайся, — предупредила она.

Я чувствовал, что в комнате находились другие.

Мне что-то протянули.

Эвлюэлла сказала:

— Вытяни руки. Что ты чувствуешь?

Я коснулся какого-то маленького ящичка, который, по-видимому, стоял на металлической раме. На его поверхности были знакомые рамы и рычаги. Мои руки нащупали рукоятки, выступающие над корпусом. Мгновенно, как будто не было моего возрождения, как будто Земля не была завоевана — я снова стал Наблюдателем, ибо, конечно же, это было оборудование Наблюдателя.

— Но это не тот прибор, который был у меня, — удивился я, — хотя и не сильно отличающийся.

— Ты не забыл свое искусство, Томис?

— Тогда работай с прибором, — порекомендовала Эвлюэлла. — Совершай свое наблюдение и скажи нам, что ты видишь.

Легко и свободно я вспомнил старые навыки. Я быстро совершил первичный ритуал, выбросив из ума сомнения и беспокойство. Было удивительно просто ввести себя в состояние наблюдения — хоть я не занимался этим с момента падения Земли, а мне показалось, что я сделал это быстрее, чем в прежнее время.

Я взялся за рукоятки. Какие они были странные, не такие к каким привыкли мои ладони. Что-то холодное и твердое было встроено в конец каждой рукоятки. Наверное, драгоценный камень. А может и звездный камень.

Я почувствовал момент предвкушения, даже страха. Затем привел себя в состояние необходимого спокойствия и душа моя потекла в устройство, стоящее передо мной, и я начал наблюдение.

Я не воспарил к звездам, как в былые времена. И хотя я постигал, я постигал только окружение в этой комнате. Закрытые глаза, тела в трансе.

Сперва я увидел Эвлюэллу — она была возле меня. Она улыбнулась, кивнула мне, глаза ее сияли.

— Я люблю тебя.

— Да, Томис. И мы всегда будем вместе.

— Я никогда не ощущал такой близости ни с кем.

— В этой гильдии мы все близки друг другу. Мы — Искупители, Томис.

Такого еще не было на Земле.

— Как я с тобой разговариваю?

— Твой ум говорит со мной при помощи этого прибора. А когда-нибудь и он нам не понадобится.

— И тогда мы с тобой полетим?

— Нет, полетим мы значительно раньше.

Звездные камни нагревались в моих руках. Я четко ощущал этот прибор — Наблюдателя, но с некоторыми изменениями. Я вгляделся в другие лица, лица тех, кто был мне знаком. Слева от меня был Талмит, за ним стоял Хирург, с которым я путешествовал в Ерслем, а рядом — Измененный Берналт. Других я не узнал — там было двое Летателей и Летописец, сжимающий свою шаль, женщина-Слуга и другие.

Сначала мой ум прикоснулся к Берналту. Он радушно приветствовал меня и я понял, что лишь тогда, когда я смогу смотреть на Измененного как на брата, Земля получит свое Искупление. Ибо до тех пор, пока мы не являемся единым народом, как сумеем мы положить конец нашему наказанию?

Мне хотелось проникнуть в ум Берналта, но я побоялся, что не удастся скрыть собственные предрассудки, жалкое презрение — все эти условные рефлексы, с которыми мы относимся к Измененным?

— Ничего не скрывай, — посоветовал он. — Все это для меня не секрет.

Присоединяйся ко мне.

В душе у меня была борьба. Я отбросил дьявола, я вызвал в памяти сцену около храма Измененных, после того, как Берналт спас нас. Каково было мое отношение к нему тогда? Смотрел ли я на него хоть одно мгновение как на своего брата?

Я усилил этот момент благодарности и дружелюбия и под странной внешностью Измененного увидел человеческую душу. Я и нашел дорогу к искуплению.

Я присоединился к Берналту и он принял меня в свою гильдию. Теперь я был Искупителем.

В уме звучал чей-то голос и я не знал, то ли это звучный голос Талмита, или сухой ироничный Хирурга, или осторожное бормотание Берналта, или тихий спокойный шепот Эвлюэллы — ибо все они звучали одновременно.

И все они твердили:

«Когда все человечество вступит в нашу гильдию, закончится наше поражение и плен. Когда каждый из нас — частичка другого, страдание исчезнет. Нет нужды сражаться с завоевателями. Присоединяйся к нам, Томис, который был Наблюдателем Вуэллигом».

И я присоединился.

Я стал ими, а они — мной. И пока мои руки сжимали звездные камни, у нас были едины душа и разум. Это не было единением, которым Пилигрим погружается в Волю, а скорее союз самости с самостью.

Я понимал, что это было нечто совершенно новое на земле, не просто создание новой гильдии, а новый цикл человеческого существования, рождение Четвертого Цикла на этой, познавшей поражение, планете.

Голос же сказал:

«Томис, сперва должны быть искуплены те, кто больше всего нуждается.

Мы пойдем в Эгапт, в пустыню, где несчастные Измененные прячутся в старинных зданиях, которые обожествляют. Мы заберем их к нам и снова их очистим. Мы пойдем на запад в несчастную деревню, пораженную кристаллической болезнью и приостановим болезнь. Мы пойдем за пределы Эгапта к тем, кто без гильдии и без надежды, у кого нет завтрашнего дня. И придет время, когда вся Земля получит Искупление».

Они показали мне видение измененной планеты, где жестоколицые завоеватели относятся к нам миролюбиво. Они показали мне Землю, очищенную от древних грехов.

Затем я почувствовал, что пора снимать руки с рукояти и сделал это.

Видение прекратилось. Яркий свет поблек. Но в уме своем я не был одинок, контакт сохранялся, и комната больше не казалась мне темной.

— Как это произошло? — спросил я. — Когда это началось?

— В дни завоевания, — сказал Талмит. — Мы спросили себя, почему нас так легко поразили? И увидели, что наши гильдии не способствовали развитию нашей жизни, что необходим более тесный союз для искупления. У нас были звездные камни, было оборудование для Наблюдения и мы все это объединили.

— Ты был нужен нам, Томис, — добавил Хирург. — Ибо ты знаешь, как проецировать свой разум. Мы разыскиваем бывших Наблюдателей. Вы — ядро нашей гильдии. В свое время твоя душа блуждала среди звезд в поисках врагов, а теперь она будет бродить по Земле, объединяя людей.

— Ты поможешь мне лететь даже днем, Томис, — сказала Эвлюэлла. — И будешь лететь рядом со мной.

— А когда мы отправимся?

— Сейчас, — сказала она. — Я лечу в Эгапт, в храм Измененных, предложить им то, что мы можем. И все присоединятся ко мне, чтобы дать мне силу, а сила эта будет сфокусирована через тебя, Томис. — Ее руки коснулись моих, ее губы скользнули по моим. — Жизнь Земли начинается сейчас заново, в этом году, в этот новый цикл. О Томис, мы все возродились!

Глава 31

Я остался один в комнате. Остальные разошлись. Эвлюэлла вышла наверх, на улицу. Я положил руки на звездные камни и увидел ее так же ясно, как будто она стояла рядом. Она готовилась к полету. Сперва сняла одежды и ее обнаженное тело засияло под солнцем. Ее маленькое тело было таким хрупким, что сильный ветер мог ее опрокинуть. Затем она опустилась на колени, поклонилась, совершила свой ритуал. Она разговаривала про себя и я слышал ее слова, слова Летателей перед тем, как они отправляются в полет.

Она встала и расправила крылья. Некоторые прохожие смотрели на нее с удивлением, не потому, что она была Летательницей, а потому, что солнечный свет был еще силен, а ее прозрачные ночные крылья не способны были выдержать давление солнечного ветра.

— Я люблю тебя, — сказали мы все и наши руки обласкали ее бархатную кожу.

Ее ноздри раздувались от восторга, ее маленькие груди возбудились.

Крылья распрямились и чудесно сияли в солнечном свете.

— Теперь мы летим в Эгапт, — пробормотала она, — чтобы Измененные были искуплены и стали одним целым с нами. Полетишь со мной, Томис?

— Я буду с тобой, — сказали мы, а я крепко сжал звездный камень и склонился над своим аппаратом в темной комнате. — Мы полетим вместе, Эвлюэлла.

— Тогда ввысь, — скомандовала она и мы повторили: — Ввысь.

Крылья ее наполнились воздухом. Сперва ей было трудно, но мы послали ей всю силу, которая была ей нужна. Она приняла ее и мы поднялись ввысь.

Шпили и парапеты золотого Ерслема уменьшались и город сделался розовым пятном среди зеленых холмов. Крылья Эвлюэллы несли ее на запад в сторону Эгапта. Ее экстаз переполнил нас.

— Ты видишь, Томис, как прекрасно здесь наверху? Чувствуешь?

— Чувствую, — прошептал я. — Прохладный ветер обдувает мое тело, ветер в моих волосах, мы парим в потоках воздуха. Мы парим в небесах, Эвлюэлла.

В Эгапт. В сторону заката солнца.

Мы поглядели вниз на Озеро Средизем. Вдалеке был виден Межконтинентальный Мост. К северу — Эйроп, к югу — Эфрик. А впереди за Земным Океаном лежала моя родина. Позже я вернусь туда, летя на запад с Эвлюэллой, и принесу добрые вести о трансформации Земли.

С такой высоты не видно, что наш мир покорен чужеземцами. Видна только красота земли и моря, а не контрольные пункты завоевателей.

Эти пункты долго не продержатся. Мы покорим наших завоевателей не оружием, а любовью, и когда Искупление на Земле станет всеобщим, мы пригласим в нашу самость даже существ, которые захватили нашу планету.

— Я знала, что когда-нибудь ты будешь лететь рядом со мной, Томис, сказала Эвлюэлла.

Из своей темной комнаты я послал ей новые потоки энергии.

Она летела над пустыней. Скоро будет видна старая Операционная, храм Измененных. Мне было грустно, что нам придется спускаться вниз. Мне хотелось все время оставаться в воздухе — мне и Эвлюэлле.

— Мы будем там вместе, мы будем там вместе, — сказала она. Нас ничто не сможет разлучить. Ты ведь веришь в это, Томис?

— Да, — признался я. — Я верю в это.

И мы опустили ее вниз в темнеющем небе.