Избранные произведения. IV том

Глава 1

Незадолго перед тем, как его «отключили» ударом по голове и привязали к стулу, прежде чем ввели ему в вену, против его воли, неизвестную субстанцию, прежде чем он открыл для себя, что мир полон загадочности, существование которой он и представить себе не мог, Дилан О'Коннер вышел из номера мотеля и направился к расположенному по другую сторону дороги ярко освещенному ресторану быстрого обслуживания, чтобы купить чизбургеры, картофель фри, пирожки с яблочной начинкой и ванильный молочный коктейль.

Ушедший день лежал, закатанный в асфальт. Невидимый, он все равно давал о себе знать, его призрак разгуливал по аризонской ночи: горячая душа поднималась с каждого квадратного дюйма, которые пересекал Дилан.

Здесь, на окраине города, обслуживающего путешественников с проходящей мимо национальной автострады, множество огромных, многоцветных вывесок зазывали клиентов. Но, несмотря на источаемый ими свет, звезды все равно сверкали от горизонта к горизонту, в чистом и сухом воздухе. А по звездному океану, держа курс на запад, величественно плыла круглая, словно корабельный штурвал, луна.

Бескрайние просторы над головой казались чистенькими и полными надежд, а вот земля под ногами выглядела пыльной и утомленной. И ночь, вместо одного ветра, подметали множество ветерков, каждый с уникальным запахом и шепчущий что-то свое. «Благоухающий» пылью пустыни, пыльцой кактусов, выхлопами дизельных двигателей, горячим асфальтом, воздух сгущался по мере приближения Дилана к ресторану, пропитываясь запахами долго использующегося масла для жарки, жира гамбургеров, дымящегося на гриле, жареного лука, по плотности приближаясь к черному туману.

Если бы он более-менее знал этот город, если бы не устал после долгого, проведенного в дороге дня, если б его младший брат, Шеперд, не увлекся паззлом, Дилан наверняка поискал бы ресторан с более здоровой пищей. Но Шеп в настоящий момент не мог общаться с людьми, а пребывая в таком состоянии, ел только пищу с высоким содержанием жира.

Внутри ресторан освещался еще ярче, чем снаружи. В большинстве своем поверхности сияли белизной, и, несмотря на пропитанный жиром воздух, все помещение чистотой могло соперничать с операционной.

Современная культура подходила Дилану О'Коннеру, как трехпалая перчатка, здешний ресторан относился к тем заведениям, где перчатка эта начинала жать. Он полагал, что гамбургерная забегаловка должна выглядеть как забегаловка, а не навевать мысли о хирургии или походить на детскую, с картинками клоунов и забавных животных по стенам, не должна имитировать бамбуковый павильон на тропическом острове или представлять собой сверкающую пластиком копию придорожного ресторана 1950-х годов, каких никогда не было. Если уж ты хочешь есть зажаренную котлету из говядины, сочащуюся жиром, если хочешь грызть ломтики картофеля, которые после пребывания в кипящем масле хрустят, как древний папирус, если хочешь запивать все это ледяным пивом или молочным коктейлем, в котором калорий никак не меньше, чем в поджаренной целиком свинье, то потреблять такую пищу надобно в неухоженном месте, однозначно указывающем на то, что это запретное удовольствие, а возможно, и грех. Свет должен быть приглушенным и теплым. Поверхности — темными, предпочтение Дилан отдавал красному дереву, потускневшей бронзе, обивке цвета красного вина. И музыка должна успокаивать желание нажраться от пуза, а не разжигать аппетит, исполняемая музыкантами, которые сидят на «прозаке» и при этом извлекают из своих инструментов звуки такие же плотские, как еда. Нет, тут подошел бы ранний рок-н-ролл или свинг в исполнении больших оркестров, а может, хорошая музыка стиля кантри, что-нибудь об искушении, угрызениях совести и любимых собаках.

Тем не менее он пересек выложенный керамической плиткой пол, направляясь к прилавку из нержавеющей стали, за которым его поджидала полная женщина с седыми волосами, чистенькая, в полосатой розово-белой униформе, вылитая миссис Санта-Клаус. Он бы нисколько не удивился, увидев выглядывающего из ее нагрудного кармана эльфа.

В стародавние времена за прилавками ресторанов быстрого обслуживания стояли исключительно подростки. Однако в последние годы все более значительное количество юношей и девушек полагали такую работу зазорной для себя, и на их место пришли пенсионеры, ищущие возможность обеспечить себе прибавку к социальному пособию по старости.

Миссис Санта-Клаус приняла заказ Дилана, назвала его «дорогой», сложила все, что он хотел приобрести, в два белых бумажных пакета, перегнулась через прилавок, чтобы прикрепить к его рубашке круглый значок-пуговицу очередной рекламной кампании. Значок украшал слоган «FRIES — NOT FLIES»[353] и улыбающаяся зеленая мордашка мультяшной жабы, отказ которой от традиционного рациона своих братьев и сестер в пользу таких деликатесов, как чизбургеры с беконом, весом в полфунта, и являлся основой текущей рекламной кампании сети ресторанов быстрого обслуживания.

Вновь Дилан почувствовал на своей руке трехпалую перчатку: никак он не мог понять, зачем ему мнение мультяшной жабы, или спортивной знаменитости, или даже лауреата Нобелевской премии, когда вставал вопрос, а что ему съесть на обед. Более того, он не понимал, почему рекламный слоган, сообщающий о том, что приготовленный в ресторане картофель фри вкуснее мух, должен повлиять на его выбор. Он и по запаху знал, что обжаренные в масле ломтики картофеля лучше даже целого пакета насекомых.

Но претензии к жабе он оставил при себе еще и потому, что в последнее время начал замечать: многие пустяки вызывают у него раздражение. И понимал: если не станет более терпимым, то к тридцати пяти годам определенно превратится в грубияна, которых и так хватало вокруг. Он улыбнулся миссис Санта-Клаус и поблагодарил ее, чтобы не портить себе следующее Рождество.

Выйдя из ресторана под большущую луну, пересекая три полосы шоссе на пути к мотелю, с двумя пакетами, наполненными несколькими видами ароматного холестерина, Дилан напомнил себе, что среди прочего должен быть благодарен если не богу, то природе, за хорошее здоровье, крепкие зубы, густые волосы, молодость. Ему исполнилось только двадцать девять. Он был талантливым художником, и работа его приносила людям радость, а ему доставляла наслаждение. И хотя богатство ему не грозило, он достаточно часто продавал свои картины, чтобы оплачивать текущие расходы и каждый месяц пополнять на небольшую сумму свой банковский счет. Лицо его не обезображивали шрамы, он не страдал грибковым заболеванием, ему не досаждал злобный брат-близнец, у него не бывало приступов амнезии, после которых он приходил бы в себя с окровавленными руками.

И у него был Шеперд. Благословение и проклятье одновременно. Когда Шеп был в хорошей форме, Дилан радовался тому, что он жив и у него есть такой брат.

Под красной неоновой вывеской «Мотель» черная тень Дилана проследовала по подкрашенному красным асфальту. Далее он зашагал по бетонным дорожкам, ведущим к номерам мотеля и петляющим между саговых пальм, мясистых кактусов и декоративных кустов, растущих в условиях пустыни. А вот когда миновал жужжащие и мягко щелкающие автоматы, торгующие прохладительными напитками, глубоко погруженный в мысли о семейных узах, его уже преследовали. И действовал преследователь очень профессионально: синхронизировал с жертвой как шаги, так и дыхание. У двери своего номера, держа два пакета в одной руке, а второй выуживая из кармана ключ, Дилан наконец-то услышал выдавший преследователя шорох кожаной подошвы о бетон. Повернул голову, скосил глаза, увидел бледное круглое лицо, скорее почувствовал, чем увидел, как что-то по дуге сближается с его черепом.

Как ни странно, удара он не почувствовал, не понял, что падает. Услышал, как зашуршали бумажные пакеты, унюхал жареный лук, теплый сыр, нарезанные маринованные огурчики, осознал, что лежит на бетоне лицом вниз. Оставалось лишь надеяться, что он не разлил молочный коктейль Шепа. А потом перед ним заплясали ломтики картофеля фри.

Глава 2

У Джулиан Джексон было любимое домашнее растение, денежное дерево[354], и она ухаживала за ним с нежной заботой. Кормила тщательно подобранной смесью питательных веществ в рекомендованных руководствами по уходу за растениями количествах, регулярно опрыскивала водой мясистые, овальной формы, размером с большой палец листья, чтобы смыть с них пыль и сохранить зеленый блеск.

В тот пятничный вечер она ехала из Альбукерке, штат Нью-Мексико, в Финикс, штат Аризона, где на следующей неделе должна была дать три концерта. Джилли сама вела машину, потому что у Фреда отсутствовали как водительское удостоверение, так и конечности, необходимые для управления транспортным средством. Как ни крути, Фред был всего лишь денежным деревом.

Темно-синий «Кадиллак (купе) Девилль» модели 1956 года был ее любовью на всю жизнь, Фред это понимал и благородно с этим мирился, но он сам, Crassula argentia (так Фреда звали при рождении), занимал в списке ее привязанностей почетное второе место. Джилли купила его, когда он представлял собой росток с четырьмя короткими ветками и шестнадцатью толстыми, упругими, как резина, листьями. Торчал из черного пластикового горшка диаметром три дюйма, был клейким на ощупь и выглядел не крошечным и одиноким, но отважным и решительным. Теперь же, благодаря ее нежной заботе, он подрос до доброго фута, а диаметр его кроны составлял восемнадцать дюймов. Проживал он уже в двенадцатидюймовом терракотовом горшке, а весил, с учетом горшка и земли, двенадцать фунтов.

Из пенопласта Джилли соорудила подставку, отдаленно напоминающую сиденье-пончик, которым обеспечивают в больнице пациентов, перенесших хирургическую операцию по поводу геморроя. Подставка эта не позволяла дну горшка портить обивку пассажирского сиденья и при движении удерживала Фреда в вертикальном положении. В 1956 году «Девилль» не комплектовали ремнями безопасности, не было такого ремня и у Джилли, когда она родилась в 1977-м. Однако она снабдила такими ремнями и себя, и Фреда. Поставленный на подставку, привязанный к сиденью, Фред не мог пожаловаться на пренебрежение хозяйки к его безопасности. Ни одно денежное дерево не могло рассчитывать на большее, путешествуя по пустынным районам Нью-Мексико со скоростью восемьдесят с небольшим миль в час.

Расположившись чуть ниже уровня окон, Фред, конечно, не мог оценить красот пустыни, но Джилли подробно рассказывала ему обо всем, что видела перед собой и по сторонам.

Ей нравилось упражнять язык и оттачивать умение описывать увиденное. Если бы ей не удалось конвертировать выступления в сомнительных коктейль-холлах и второразрядных клубах в карьеру первоклассного комика, у нее имелся и запасной вариант: начать писать романы-бестселлеры.

Даже в самые трудные времена большинство людей сохраняло надежду на лучшее, но Джулиан Джексон настаивала на том, что надеяться нужно всегда, черпала из надежды не меньше сил и энергии, чем из еды. Три года тому назад, когда она работала официанткой, делила квартиру с тремя другими молодыми женщинами, чтобы уменьшить расходы, ела лишь дважды в день, ее бесплатно кормили в ресторане, где она обслуживала клиентов, до того, как первый раз получила приглашение выйти на сцену, надежда циркулировала в ее крови точно так же, как эритроциты, лейкоциты или тромбоциты. Некоторых людей такие грандиозные планы могли напугать, но Джилли верила, что надежда и трудолюбие принесут ей все, чего она хотела.

Все, кроме достойного мужчины, мужчины ее мечты.

И теперь, когда уходящий день медленно, но верно катился к вечеру, по пути из Лос-Лунаса в Сокорро, от Сокорро в Лас-Крусес, во время долгого ожидания на таможенном пункте к востоку от Акелы, где в этот день инспектора отнеслись к своей работе с куда большей серьезностью, чем в предыдущие и, скорее всего, во многие последующие, Джилли думала о мужчинах в своей жизни. Романтические отношения у нее были только с тремя, но теперь она полагала, что именно с этими тремя мужчинами каких-либо отношений она могла и избежать. Далее дорога привела ее в Лордсбург, к северу от Пирамидальных гор, в Роуд-Форкс, штат Нью-Мексико, потом она пересекла границу штата, продолжая размышлять о прошлом, стараясь понять, где она поступила неправильно в каждом из вышеупомянутых случаев романтических отношений.

Соглашаясь всякий раз признать в разрыве свою вину, она тем не менее продолжала анализировать собственное поведение с тщательностью специалиста саперного полицейского подразделения, решающего, какой проводок нужно перерезать, чтобы предотвратить взрыв заложенной бомбы, и приходила к выводу, далеко не впервые, что в основном вина за разрыв лежала не на ней, а на этих слабаках-мужчинах, которым она доверилась. Они были предателями. Обманщиками. Она подвергала все свои аргументы сомнению, смотрела на мужчин через самые розовые очки, но они все равно оставались свиньями, тремя маленькими поросятами, которые демонстрировали все худшие свинские черты и ни одной лучшей. Если бы большой злой волк показался у дверей их соломенного домика, соседи бы только порадовались, увидев, как он, дунув, разнес домик по соломинкам, а потом предложили бы ему хорошего вина, чтобы запить сытный обед.

— Я — злобная, мстительная сука, — заявила Джилли.

Своим деликатным, дружелюбным молчанием Фред с ней не согласился.

— Встречу ли я когда-нибудь достойного мужчину? — задалась она вопросом.

И хотя Фред обладал целым букетом положительных качеств: терпеливостью, спокойствием, никогда не жаловался, умел слушать и сочувствовать, как никто другой, не говоря уже о крепкой и здоровой корневой системе, он никогда не причислял себя к ясновидящим. И не мог знать, придет ли день, когда Джилли встретит достойного мужчину. Фред верил: чему быть, того не миновать. Как и другим представителям живой природы, лишенным собственных средств передвижения, ему не оставалось ничего другого, как полагаться на судьбу и надежду на лучшее.

— Разумеется, я встречу достойного мужчину, — решила Джилли со столь характерным для нее внезапным всплеском надежды. — Я встречу не одного достойного мужчину, десятки, сотни. — Меланхолический вздох сорвался с ее губ, когда она нажала на педаль тормоза, реагируя на транспортную пробку, возникшую на западных полосах автострады 10. — Вопрос не в том, встречу ли я действительно достойного мужчину. Вопрос в том, сумею ли я распознать его, если он прибудет не в окружении ангелов и без вспыхивающего над головой нимба: «ХОРОШИЙ ПАРЕНЬ, ХОРОШИЙ ПАРЕНЬ, ХОРОШИЙ ПАРЕНЬ».

Джулиан не увидела улыбки Фреда, но почувствовала ее, двух мнений тут быть не могло.

— Нет, нужно смотреть фактам в лицо, — простонала она. — Когда дело доходит до мужчин, я такая наивная и меня легко сбить с толку.

Фред узнавал правду, когда слышал ее. Мудрый Фред. Спокойствие, с которым он встретил признание Джилли, кардинально отличалось от молчаливого несогласия, которое он выражал, слыша, как его хозяйка называет себя злобной, мстительной сукой.

Автомобили встали.

Королевски-пурпурные сумерки и начало ночи они провели в еще одной длинной очереди, на этот раз у Аризонской станции контроля сельскохозяйственной продукции, расположенной восточнее Сан-Симона, на которой в тот день работали правоохранительные ведомства не только штата, но и федеральные. Помимо сотрудников министерства сельского хозяйства, автомобили досматривали несколько агентов в штатском с колючими взглядами, определенно из организации, которая лишь в малой степени интересовалась плодоовощной продукцией, и искали они что-то более вредное, чем плодовую мушку в контрабандных апельсинах. Во всяком случае, автомобиль Джилли они обыскивали так, будто не сомневались, что она везет с собой пару пистолетов и автомат, засунутые под переднее сиденье, и на Фреда поглядывали очень уж подозрительно, предполагая его ближневосточное происхождение, радикальные политические взгляды и злые намерения.

Но даже эти суровые мужчины, имеющие основания видеть в каждом путешественнике злодея, не могли долго считать таковым и Фреда. Они отступили и взмахами рук предложили «Девиллю» проследовать через контрольно-пропускной пункт.

Поднимая стекло и придавив педаль газа, Джилли сказала: «Хорошо, что они не бросили тебя в кутузку, Фредди. С деньгами у нас напряженно, на залог могло бы и не хватить».

С милю они проехали в молчании.

Призрачная луна, словно гигантское бельмо, поднялась еще до захода солнца. Теперь же, с наступлением ночи, циклопический глаз заметно прибавил в яркости.

— Может, беседа с растением — это уже не эксцентричность, — размышляла Джилли. — Может, у меня поехала крыша.

К северу и югу от автострады лежала темная пустыня. Холодный лунный свет не мог разогнать печаль, в которую она погрузилась после захода солнца.

— Извини, Фред. Нехорошо так говорить.

Маленькое денежное дерево, при всей его гордости, умело прощать. Трое мужчин, с которыми Джилли познавала, как выяснилось, темную сторону романтики, без промедления извратили бы любую, самую невинную фразу, использовали бы против Джилли, с тем чтобы вызвать у нее чувство вины, а себя представить страдающей жертвой ее нереальных ожиданий. Фред, благослови его господи, никогда не играл в такие игры.

Какое-то время они ехали в дружеской тишине, экономя топливо за счет разрежения воздуха в «мешке», который образовался за громадным, несущимся на полной скорости «Петербилтом». Судя по надписям на задних дверях трейлера, он вез мороженое людям, мучившимся от жары к западу от Нью-Мексико.

Когда они подъехали к городу, сверкающему вывесками мотелей и заправочных станций, Джилли свернула с автострады. На бензозаправке залила полный бак. Чуть дальше, на той же улице, купила обед в ресторане быстрого обслуживания. Седовласая женщина, стоявшая за прилавком, милая и веселая, словно бабушка из диснеевского фильма 1960-х годов, настояла на том, чтобы прикрепить к блузке Джилли значок-пуговицу с улыбающейся жабой.

Ресторан показался Джилли таким чистым, что в зале вполне могли бы провести операцию коронарного шунтирования в том случае, если б у кого-нибудь из пациентов, откушавших двойной чизбургер с беконом, холестериновые бляшки полностью заблокировали бы пару-тройку артерий. Однако одной только чистоты не хватило, чтобы побудить Джилли пообедать за одним из маленьких пластиковых столиков под таким ярким светом, что он мог вызвать генетические мутации.

На автостоянке в «Девилле» Джилли ела куриный сандвич и картофель фри и вместе с Фредом слушала свое любимое ток-шоу, основными темами которого были визуальные наблюдения НЛО, встречи со злыми инопланетянами, охочими до земных женщин, снежный человек (плюс недавно увиденный детеныш, маленький снежный человечек), путешественники во времени из далекого будущего, которые построили пирамиды по неизвестным, но, несомненно, не сулящим ничего хорошего человечеству причинам. В тот вечер ведущий ток-шоу, Пэриш Лантерн, с характерным прокуренным голосом, и его слушатели обсуждали угрозу, которую несли с собой высасывающие мозги пиявки, попадающие в наш мир из параллельной реальности.

Никто из слушателей, которые звонили в студию, ни слова не говорил о фанатичных исламских радикалах, готовых уничтожить цивилизацию ради того, чтобы править миром, что, безусловно, радовало. Угнездившись на затылочной доле, мозговая пиявка вроде бы устанавливала контроль над человеком-пленником, овладевала его разумом, использовала его тело как собственное. Эти существа наверняка были склизкими и отвратительными, но Джилли успокаивалась, слушая, как Пэриш и слушатели его передачи обсуждают их. Даже если мозговые пиявки существовали на самом деле, во что она не могла заставить себя поверить, их она, по крайней мере, понимала: генетически заложенную в них программу покорять другие существа; паразитическую натуру. С другой стороны, человеческое зло редко, а может, и никогда не находило простого биологического объяснения.

Фреду недоставало мозга, который мог бы послужить кондоминиумом для пиявки, поэтому он слушал передачу, не опасаясь за собственную безопасность.

Джилли думала, что перерыв на обед освежит ее, но, покончив с едой, поняла, что усталость никуда не делась. Ее ждала четырехчасовая поездка по пустыне до Финикса, часть пути предстояло проехать в компании с параноидными, но успокаивающими фантазиями Пэриша Лантерна. Учитывая навалившуюся сонливость, она могла просто слететь с трассы.

Через лобовое стекло Джилли увидела мотель на другой стороне дороги.

— Если они не разрешают брать в номер домашних любимцев, я пронесу тебя тайком, — пообещала она Фреду.

Глава 3

Складывание картинки-головоломки — один из способов времяпрепровождения для человека, страдающего психическим расстройством и, соответственно, подверженного острым и неконтролируемым приступам навязчивости.

Трагическое душевное состояние Шеперда наделяло его огромным преимуществом, когда он полностью сосредотачивался на паззле. В настоящее время он собирал картинку японского храма синто, окруженного вишневыми деревьями.

И хотя начал собирать ее, состоящую из двух с половиной тысяч элементов, лишь после того, как он и Дилан вселились в номер мотеля, более трети элементов уже заняли положенные им места. Покончив с четырьмя углами, Шеп решительно продвигался к центру картинки.

Мальчик, Дилан по-прежнему воспринимал своего брата как мальчика, пусть Шепу перевалило за двадцать, сидел за столом, освещенный настольной лампой. Левую руку он приподнял, и кисть постоянно колыхалась, словно он махал ею своему отражению в зеркале, что висело над столом. Но на самом деле его взгляд перемещался лишь от картинки-головоломки к элементам паззла, лежавшим в коробке. Скорее всего, он понятия не имел о движениях левой кисти, не контролировал ее.

Тики, подергивания и другие причудливые повторяющиеся движения являлись симптомами состояния Шепа. Иногда он застывал, как бронзовая отливка, оставался неподвижным, словно мраморный памятник, забывал даже моргать, но куда как чаще часами дергал или шевелил пальцами, покачивал ногой, положенной на другую ногу, или выбивал подошвами чечетку.

Дилан, с другой стороны, был так крепко привязан к стулу с прямой высокой спинкой, что не мог ни махнуть рукой, ни покачнуться, ни даже повернуться. Многие и многие слои изоляционной ленты шириной в дюйм охватывали его лодыжки, намертво привязав их к передним ножкам стула. Такая же лента обеспечивала не менее надежный контакт его запястий и предплечий с подлокотниками стула. Правую руку привязали ладонью вниз, левую — вверх.

Пока он был без сознания, в рот ему запихнули кусок какой-то материи. Губы запечатали все той же изоляционной лентой.

Дилан очнулся лишь две или три минуты тому назад и еще не мог соединить те кусочки зловещего паззла, который открылся его глазам. Представить себе не мог, кто на него напал и почему.

Дважды, когда он пытался развернуться, чтобы посмотреть на две кровати и ванную, находившиеся у него за спиной, тычки в голову, нанесенные его врагом, сводили любопытство на нет. Легкие тычки, но по тому месту, которое недавно подверглось куда более сильному воздействию, так что оба раза Дилан едва не терял сознание. К сожалению, Шеп не воспринял бы ни громкого, во всю мощь легких, крика, ни шепота. Даже в лучшие свои дни он редко реагировал как на Дилана, так и на кого-то еще, а уж в те моменты, когда он собирал паззл, этот мир становился для него куда менее реальным, чем двухмерная наборная картинка-головоломка.

Недёргающейся правой рукой Шеп брал из коробки амебоподобный картонный элемент, смотрел на него, откладывал в сторону. Тут же брал другой, мгновенно находил место для него, устанавливал, потом второй, третий, и все это за полминуты. Он, похоже, не сомневался, что, кроме него, в комнате никого нет.

Сердце Дилана колотилось о ребра с такой силой, словно проверяло прочность их конструкции. Каждый удар отдавался болью в той части черепа, на которую пришелся оглушивший его удар. Он балансировал на грани обморока, кляп во рту пульсировал, прямо-таки как живое существо, усиливая и без того подкатывающую к горлу тошноту.

Испуганный до невероятности — вроде бы такие крупные парни, как Дилан, просто не могли пугаться до такой степени, — нисколько не стыдясь своего страха, полностью признавая, что он превратился в большого перепуганного мальчика, Дилан твердо знал только одно: двадцать девять лет — слишком юный возраст для смерти. Впрочем, будь ему девяносто девять, он бы с пеной у рта доказывал, что средний возраст начинается за пределами первых ста лет.

Смерть никогда не привлекала его. Он не понимал тех, кто увлекался готической субкультурой и искал романтического отождествления с живыми мертвецами, не находил в вампирах ничего сексуального. Гангста-рэп, с его восхвалением убийств и жестокости по отношению к женщинам, не заставлял его ноги пускаться в пляс. Он не любил фильмов, основными сюжетными линиями которых являлись потрошение и обезглавливание людей. Помимо прочего, они определенно портили вкус попкорна. Он полагал, что никогда не встанет на путь хиппи. Его судьба — навечно оставаться консервативным, как подсоленный крекер. Но перспектива навечно остаться консервативным нисколько не волновала его, в отличие от другой перспективы: умереть здесь и сейчас.

Пусть испуганный, он тем не менее не расставался с надеждой. Если бы нападавший намеревался убить его, он бы уже остывал, и температура тела стремилась к температуре воздуха в номере. Но его связали и вставили в рот кляп, следовательно, нападавший строил в отношении его другие планы.

Первой пришла мысль о пытках. Но Дилан никогда не слышал о том, чтобы людей пытали до смерти в номерах сети мотелей, накрывшей всю страну, во всяком случае, регулярно такого не случалось. Психопаты-убийцы, должно быть, чувствовали себя неуютно, занимаясь своим кровавым делом в местах, где одновременно мог проходить конгресс ротарианцев[355]. За долгие годы странствий его жалобы на условия проживания в мотелях этой сети ограничивались исключительно плохой уборкой, забывчивостью портье, не будивших его в нужное время, да отвратительной едой в кафетериях. Тем не менее, как только пытка открыла дверь и вошла в его разум, она выдвинула из-под стола стул, села и, похоже, не желала уходить.

Дилана несколько успокаивал и тот факт, что оглушивший его незнакомец не тронул Шеперда. Не стал ни обездвиживать его, ни засовывать в рот кляп. Из этого следовало, что злодей, кем бы он ни был, правильно оценил психическое состояние Шеперда и понял, что увлеченный паззлом юноша не представляет никакой угрозы.

Истинный социопат все равно избавился бы от Шепа, или ради удовольствия, которое доставляло ему любое убийство, или для того, чтобы не допускать отклонений от лелеемого образа беспощадного убийцы. Маньяки, скорее всего, как все современные американцы, не сомневались, что поддержание высокой самооценки — непременный атрибут крепкого психического здоровья.

Всё новые элементы картинки вставали на место, каждый с ритуальным кивком и придавливанием большим пальцем правой руки. Шеперд с невероятной скоростью заполнял пустующее пространство, добавляя по шесть-семь элементов в минуту.

Затуманенный взор Дилана очистился, стремление вырвать исчезло. Обычно такие изменения подняли бы ему настроение, но на этот раз он понимал, что настроение у него не поднимется до тех пор, пока он не узнает, чего от него хотят и кто хочет.

Гулко бьющееся сердце и гудение от ускоренного потока крови через барабанные перепонки создавали фон, который заглушал негромкие звуки, издаваемые незваным гостем. Возможно, этот парень ел принесенный им, Диланом, обед… или подготавливал к работе бензопилу, прежде чем включить ее.

Дилан сидел под углом к зеркалу, висевшему над столом, поэтому мог видеть отражение только части находившейся за ним комнаты. Наблюдая за братом, за огромной картинкой-головоломкой, краем глаза он улавливал движение в зеркале, но, когда поворачивал глаза, фантом исчезал из поля зрения.

Когда нападавший вышел из-за спины и позволил разглядеть себя, угрозы в нем было не больше, чем в пятидесятилетнем, или чуть старше, хормейстере, который получал истинное наслаждение, слушая, как вверенный ему хор слаженно исполняет церковные псалмы. Покатые плечи. Приличный животик. Редеющие седые волосы. Маленькие, аккуратные уши. Розовое, полное лицо, миролюбивое, как буханка белого хлеба. В выцветших синих глазах читалось сочувствие, они открывали душу, слишком кроткую, чтобы в ней родилась хотя бы одна злобная мысль.

Он являл собой тип классического антизлодея, на губах играла добрая улыбка, в руке он держал гибкую резиновую трубку. Напоминающую змею. Длиной в два или три фута. Не такой уж и страшный предмет, в сравнении, скажем, с ножом, обладающим острым, как бритва, выкидным лезвием. Но, если нож с выкидным лезвием можно было использовать для того, чтобы очистить яблоко от кожуры, в этот критический момент Дилан не смог сообразить, какое столь же невинное занятие нашлось бы для резиновой трубки диаметром в полдюйма.

Богатое воображение, которое помогало Дилану в его творчестве, нарисовало только две абсурдные картинки: принудительное кормление через нос и колоноскопия[356], которая проводилась определенно не через нос.

Его тревога не утихла, когда он понял, что резиновая трубка — жгут. Теперь он знал, почему его левая рука зафиксирована ладонью вверх.

Когда он запротестовал сквозь пропитавшийся слюной кляп и изоляционную ленту, голос его прозвучал столь же ясно и отчетливо, как и голос заживо погребенного человека, доносящийся из-под крышки гроба сквозь шестифутовый слой земли.

— Спокойно, сынок. Спокойно, — заговорил незваный гость не грубым и хриплым голосом ночного налетчика-убийцы, а мягко и сочувственно, как сельский доктор, готовый вылечить пациента от любой болезни. — Все у тебя будет хорошо.

И одет он был как сельский доктор, реликт давно ушедшего века, который Норман Рокуэлл запечатлел в обложечных иллюстрациях «Сэтедей ивнинг пост». Его туфли из кордобской кожи блестели, коричневато-желтые брюки висели на подтяжках. Пиджак он снял, рукава рубашки закатал, расстегнул верхнюю пуговицу рубашки, ослабил узел галстука, не хватало только болтающегося на груди стетоскопа, чтобы получить законченный образ сельского доктора, приехавшего на один из последних за день домашних вызовов, доброго лекаря, которого все знают исключительно как Дока.

Рубашка Дилана с короткими рукавами упростила наложение жгута. Резиновая трубка, завязанная узлом на левом бицепсе, тут же привела ко вздутию вены.

Легонько похлопав пальцем по увеличившемуся в размерах кровяному сосуду, Док пробормотал: «Прекрасно, прекрасно».

Вынужденный вдыхать и выдыхать исключительно через нос, рот запечатали кляп и изоляционная лента, Дилан мог слышать унизительные свидетельства своего нарастающего страха: свистящее дыхание его становилось все более громким и частым.

Ватным шариком, смоченным в медицинском антисептическом растворе, доктор протер нужную ему вену.

Шеп, одной рукой приветствующий неизвестно кого, а второй устанавливающий элемент за элементом в картинку-головоломку, улыбающийся незваный гость, готовящий пациента к инъекции, мерзкий вкус кляпа во рту, резкий запах спирта, давление изоляционной ленты на лодыжки и запястья, все пять чувств Дилана участвовали в фиксации происходящего вокруг, поэтому не имело смысла тешить себя мыслью о том, что это сон. Тем не менее Дилан не раз и не два закрывал глаза и мысленно щипал себя… однако, вновь открыв их, начинал дышать еще чаще, поскольку кошмар оборачивался реальностью.

Шприц, конечно же, не мог быть столь огромным, каким казался. Инструмент таких размеров следовало использовать для инъекций слонам или носорогам, но никак не людям.

Прижав подушечкой правого большого пальца свободный торец поршня, Док надавил на него, выгоняя из иглы воздух, крепко держа шприц за цилиндр. Тоненькая золотистая струйка сверкнула в свете настольной лампы.

С глухими протестующими криками Дилан пытался разорвать путы, раскачивая стул из стороны в сторону.

— Так или иначе, — добродушно заметил доктор, — я намерен сделать вам укол.

Дилан решительно замотал головой.

— Эта субстанция вас не убьет, а вот сопротивление — может.

Субстанция. Если раньше Дилана возмущала мысль о том, что ему введут в вену какое-то лекарство или запрещенный наркотик… а может, токсическое вещество, яд, кровяную сыворотку, зараженную ужасной болезнью, то теперь, когда речь зашла о субстанции, возмущение только возросло. Это слово подразумевало беззаботное, небрежное злодейство. Изверга, собравшегося ввести ему эту самую субстанцию, совершенно не заботило, что именно он вводит в вену своей жертве. Субстанция! В данном конкретном случае под субстанцией понималась золотистая жидкость в шприце, которая могла оказаться более экзотической, чем просто наркотик, или яд, или заразная сыворотка. Она могла быть уникальной, загадочной, возможно, даже не имеющей названия. Если ты знал только одно: улыбающийся, розовощекий, безумный врач накачал тебя субстанцией, тогда хорошие, заботливые и не безумные врачи в больнице «Скорой помощи» не будут знать, какое противоядие или антибиотик нужно дать пациенту, потому что в их арсенале нет средств противодействия субстанции.

Наблюдая, как Дилан безо всякого успеха пытается освободиться от пут, маньяк со шприцем, полным субстанцией, поцокал языком и осуждающе покачал головой.

— Если вы будете продолжать упорствовать, я могу порвать вам вену… или случайно ввести в кровь пузырек воздуха, что приведет к эмболии. Эмболия вас точно убьет, самое меньшее превратит в растение. — Он указал на Шепа, продолжавшего собирать картинку-головоломку. — С головой у вас будет еще хуже, чем у него.

Подведя итоги редких, но случавшихся у него черных дней, Дилан иногда завидовал отстраненности брата от тревог этого мира (если Шеп ни за что не отвечал, то у Дилана забот хватало, в том числе и о самом Шепе), но превращаться в растение что по собственному выбору, что благодаря эмболии ему определенно не хотелось.

Глядя на сверкающую иглу, Дилан прекратил сопротивление. На лице выступил пот. Шумно вдыхая, с силой выдыхая, он фыркал, как пробежавшая немалую дистанцию лошадь. Разболелась голова, не только в том месте, на которое пришелся удар, но и по всей ширине лба. Сопротивление было фатальным, не приносящим никакого результата, по существу, глупым. Поскольку инъекции избежать он не мог, оставалось только с достоинством принять в себя эту мерзкую субстанцию и надеяться, что она не окажется для него смертельной, смириться с неизбежным, выискивать шанс освободиться (при условии, что после инъекции он не потеряет сознание) или получить помощь извне.

— Так-то лучше, сынок. Самое мудрое решение — покончить с этим как можно быстрее. Ты даже не почувствуешь укола, как при прививке против гриппа. Можешь мне довериться.

Можешь мне довериться.

Они так далеко ушли в сюрреалистический мир, что Дилан не удивился бы, если б мебель начала терять прямые формы и изгибаться, как объекты на картинах Сальвадора Дали.

Продолжая мечтательно улыбаться, незнакомец ловко направил иглу в вену и тут же распустил жгут, выполнив обещание не причинять боли.

Верхняя часть подушечки большого пальца, нажимающего на поршень, чуть покраснела.

И тут Док произнес фразу, объединив в ней, казалось бы, несочетаемые слова:

— Я ввожу тебе работу всей моей жизни.

Второй, находящийся в цилиндре, конец поршня медленно двинулся к нижнему торцу, выдавливая золотистую жидкость в иглу.

— Ты, вероятно, задаешься вопросом, что это за субстанция вливается в тебя.

«Прекрати называть это дерьмо СУБСТАНЦИЕЙ!» — заорал бы Дилан, если бы ему не мешала неидентифицированная часть его одежды во рту.

— Невозможно сказать, как подействует она на тебя.

Хотя игла была самая обычная, Дилан понял, что насчет размеров шприца он не ошибся. Шприц определенно предназначался не для людей. Судя по шкале на пластиковом цилиндре, он вмещал 18 кубических сантиметров, а такие дозы прописывались скорее не врачом, а ветеринаром, пациенту, вес которого превышал шестьсот фунтов.

— Это психотропная субстанция.

Необычное слово, даже экзотическое, но Дилан подозревал, что понял бы, что оно означает, если б имел возможность проанализировать его в спокойной обстановке. Но растянутые челюсти болели, напитавшийся слюной тряпичный шар во рту начал эту самую слюну выделять, и она грозила залить горло. Губы горели под изоляционной лентой, страх поднимался изнутри при виде уменьшающегося количества загадочной золотистой жидкости в шприце и, соответственно, увеличивающегося — в его крови. К тому же Дилана сильно раздражала по-прежнему дергающаяся левая рука Шепа, пусть он мог лишь краем глаза смотреть на брата. При таких обстоятельствах ни о каком анализе речи быть не могло. Отрикошетив от его сознания, слово «психотропная» осталось гладким и непрошибаемым, как стальной шарик подшипника, вылетевший из пушки настольной игры и теперь мечущийся по всему полю, отскакивая от одной поверхности к другой.

— На каждого человека она действует по-разному. — В голосе Дока слышалось любопытство ученого, которое порадовало Дилана не больше, чем осколки стекла, найди он их в горшочке с медом. Хотя этот человек и выглядел как сельский доктор, что-то в нем было от Виктора фон Франкенштейна. — Эффект всякий раз, без единого исключения, интересный, часто потрясающий, иногда положительный.

Интересный, потрясающий, иногда положительный. Да, не похоже на работу всей жизни, скажем, Джонаса Солка[357]. Док, судя по всему, был достойным продолжателем традиций безумной, антигуманистической нацистской науки.

Последний кубический сантиметр жидкости перекочевал из цилиндра шприца в иглу, а оттуда — в вену Дилана.

Он ожидал, что ощутит жжение в вене, ужасный химический жар, который быстро распространится по всей системе кровообращения, но ничего в нем не вспыхнуло. Не почувствовал он и ледяного холода. Он думал, что тут же начнет галлюцинировать, сходить с ума, ощущая, как паучьи лапки бегают по нежной поверхности его мозга, услышит голоса фантомов, эхом отражающиеся от черепа, начнет биться в судорогах, его сокрушит тошнота или головокружение, на ладонях вдруг вырастут волосы, глаза вылезут из орбит, но инъекция не дала никакого заметного эффекта… разве что воображение Дилана разыгралось, как никогда прежде.

Док вытащил иглу.

На коже следом за ней выступила единственная капелька крови.

— Один из двоих должен заплатить долг, — пробормотал Док, скорее себе, чем Дилану. Для последнего фраза эта не имела ровно никакого смысла. А Док вновь исчез из виду, отступив за спину Дилана.

Алая жемчужина дрожала на сгибе левой руки Дилана, пульсируя в такт с быстро бьющимся сердцем, через которое совсем недавно проскочила в последний раз. Дилану хотелось засосать ее обратно сквозь ранку от иглы, поскольку он не сомневался, что в грядущей борьбе за выживание каждая капелька здоровой крови может оказаться полезной для противостояния введенной в него субстанции, какой бы она ни была.

— Но оплата долгов — это не духи. — Док вновь появился в поле зрения с полоской бактерицидного пластыря. Продолжая говорить, снял с нее обертку. — Она не замаскирует вонь предательства, не так ли? А что замаскирует?

Вроде бы он обращался к Дилану, но определенно говорил загадками. Его серьезные слова требовали и серьезного голоса, но тон оставался легким, а на лице по-прежнему блуждала улыбка лунатика, становилась шире, практически сходила на нет, снова расширялась, прямо-таки как пламя свечи, изменяющееся от дуновений ветерка.

— Совесть так долго грызла меня, что ей удалось пожрать мое сердце. На его месте — пустота.

Оставшись без сердца, организм Дока, однако, продолжал функционировать в обычном режиме. Удалив обе защитные накладки, Док накрыл полоской пластыря ранку с капелькой крови.

— Я хочу, чтобы меня простили за содеянное. Без прощения нельзя жить в мире с самим собой. Вы понимаете?

И хотя Дилан ничего не понимал в том, что говорит этот маньяк, он кивнул, из опасения, что малейший признак несогласия вызовет психопатический взрыв и место шприца займет топор.

Голос мужчины оставался мягким, но душевная боль лишила его всех эмоций, хотя улыбка, что странно, продолжала блуждать по лицу.

— Я хочу, чтобы меня простили, хочу отринуть то ужасное, что сделал, мне хотелось бы честно сказать, что никогда больше я такого не сделаю, если представится возможность заново прожить свою жизнь. Но угрызения совести — это все, на что я способен. Получив второй шанс, я бы сделал это снова, сделал снова и провел бы еще пятнадцать лет, мучаясь чувством вины.

Капелька крови пропитала полоску пластыря, образовав на наружной поверхности темно-красное пятно. Этот пластырь предназначался для детей, а потому на наружной поверхности улыбалась мультяшная собака, то ли для того, чтобы поднять настроение Дилана, то ли чтобы отвлечь от свалившейся на него беды.

— Я слишком горд, чтобы хитрить. Это проблема. Да, мне известны мои недостатки, я их очень хорошо знаю, но это не значит, что я могу их исправить. Для этого уже слишком поздно. Слишком поздно, слишком поздно.

Бросив обертку полоски пластыря в маленькую мусорную корзинку, стоявшую у стола, Док сунул руку в карман брюк и достал нож.

И хотя в обычной ситуации Дилан никогда не назвал бы этот обычный перочинный ножик оружием, в тот момент ему на ум пришло это угрожающее существительное. Доку не требовался кинжал или мачете, чтобы перерезать ему сонную артерию. Вполне хватило бы и перочинного ножика.

Док сменил тему, переключившись с неопределенных грехов прошлого на более животрепещущие проблемы.

— Они хотят убить меня и уничтожить мою работу.

Ногтем большого пальца он раскрыл лезвие.

Улыбка наконец-то сползла с его круглого лица, Док нахмурился.

— В эту самую минуту ловушка может захлопнуться.

Дилан предположил, что под ловушкой может подразумеваться большая доза аминазина, смирительная рубашка и люди в белых халатах.

Свет лампы отражался от полированного стального лезвия перочинного ножа.

— Выбраться из нее мне не под силу, но будь я проклят, если позволю им уничтожить работу всей моей жизни. Украсть — это одно. С этим я бы смирился. В конце концов, мне и самому приходилось красть. Но они хотят вычеркнуть из памяти, из архивов, отовсюду, все, чего я добился. Словно меня не существовало.

Хмурясь, Док сжал в кулаке рукоятку перочинного ножика и вогнал лезвие в подлокотник кресла, в долях дюйма от левой кисти пленника.

Дилана это нисколько не успокоило. От страха он так дернулся, что оторвал от пола как минимум три ножки стула, возможно, на мгновение и все четыре.

— Они будут здесь через полчаса, может, и раньше, — предупредил Док. — Я, конечно, попытаюсь убежать, но нет смысла тешить себя иллюзиями. Эти мерзавцы, скорее всего, доберутся до меня. А если они найдут хотя бы один пустой шприц, то отрежут весь город от остального мира и проверят всех, одного за другим, пока не выяснят, кому введена эта субстанция. А введена она тебе. Ты — носитель.

Он наклонился, лицо его застыло в нескольких дюймах от лица Дилана. Пахло от Дока пивом и арахисом.

— Тебе бы лучше хорошенько запомнить то, что я сейчас скажу, сынок. Если ты окажешься в карантинной зоне, они тебя обязательно найдут, будь уверен, а когда найдут — убьют. Такой умный парень, как ты, должен сообразить, как воспользоваться этим ножом и освободиться за десять минут, что даст тебе шанс спастись самому, а мне — шанс убраться отсюда, прежде чем ты сможешь дотянуться до меня.

В зазорах между зубами Дока застряли кусочки красной шелухи и белой сердцевины орешков, но признаки безумия в его речи не удавалось найти так же легко, как свидетельства недавней трапезы. В выцветших синих глазах стояла лишь печаль.

Док выпрямился, вновь посмотрел на перочинный ножик, вздохнул.

— В действительности люди они неплохие. На их месте я бы тоже тебя убил. В этой истории есть только один плохой человек — я. Насчет этого сомнений у меня нет.

Он отступил за стул, из поля зрения. Судя по раздававшимся звукам, Док собирал свои вещички, надевал пиджак, готовился к уходу.

Едешь вот на фестиваль искусств в Санта-Фе, где годом раньше продал достаточно картин, чтобы оплатить текущие расходы и прибыль положить в банк, останавливаешься на ночь в чистеньком, респектабельном мотеле, покупаешь в известном ресторане быстрого обслуживания обед с безумным избытком калорий, способный вогнать тебя в сон, как лошадиная доза нембутала, потому что хочешь провести тихий вечер за просмотром идиотских телевизионных программ в компании брата, складывающего паззл, а потом хорошо выспаться, но современный мир развалился до такой степени, что ты находишь себя привязанным к креслу, с кляпом во рту, тебя заразили бог знает какой болезнью, да еще ты стал мишенью неизвестных убийц…

Из-за спины раздались слова Дока, словно он был не только безумцем, но и телепатом:

— Ты не заражен болезнью. Во всяком случае, в том смысле, как ты себе это представляешь. Никаких бактерий, никаких вирусов. То, что я тебе ввел… не передается другим людям. Сынок, если бы я не был таким трусом, я бы сделал инъекцию себе.

Такое заверение не улучшило настроения Дилана.

— К своему стыду, должен сказать, что трусость — еще один недостаток моего характера. Я, конечно же, гений, но не могу служить примером для кого бы то ни было.

Критическая самооценка не произвела особого впечатления на Дилана.

— Как я и объяснял, субстанция в каждом из людей проявляет себя индивидуально. Если она не уничтожит тебя как личность, не лишит способности аналитического мышления, не уменьшит твой ай-кью[358] на шестьдесят пунктов, есть шанс, что она значительно обогатит твою жизнь.

Да, более продолжительное знакомство показывало, что жизнь свела его, Дилана, не с доктором Франкенштейном. Ему выпала честь познакомиться с доктором Сатаной.

— Если она обогатит твою жизнь, тогда я искуплю часть своих грехов. В аду для меня приготовлено местечко, все так, но положительный результат будет компенсацией хотя бы за малую толику совершенных мною ужасных преступлений.

Звякнула цепочка двери номера мотеля, металл чуть скрипнул о металл, когда Док открывал замок.

— Работа всей моей жизни зависит от тебя. Теперь она — это ты. Поэтому, если сможешь, останься в живых.

Дверь открылась. Дверь закрылась.

Уход маньяка, в отличие от его прибытия, насилием не сопровождался.

За столом левая рука Шепа более не дергалась. Теперь он собирал картинку двумя руками. Как слепец, сидящий над книгой Брайля, он, похоже, подушечками пальцев прочитывал форму каждого картонного элемента, если и смотрел на него, то секунду-другую, иной раз вообще не смотрел, и с невероятной скоростью или вставлял в положенное место в мозаике, или отбрасывал в сторону.

В напрасной надежде, что осознание нависшей над ними опасности передастся по магическому каналу психической связи между братьями, Дилан попытался крикнуть: «Шеперд!» Пропитанный слюной кляп заглушил большую часть этого крика, а звук, прорвавшийся наружу, мало чем напоминал имя брата. Тем не менее он крикнул второй раз, третий, четвертый, пятый, чтобы привлечь внимание юноши.

Когда Шеп мог общаться с окружающими, случалось это, конечно, не столь часто, как восход солнца, хотя и не так редко, как появление кометы Галлея, слова изливались из него таким потоком, что в нем можно было утонуть, и Дилан совершенно выматывался, только слушая их. Но обычно Шеп проводил день, не замечая присутствия Дилана. Как сегодня. Как здесь и сейчас. Он видел картинку-головоломку, но не номер мотеля, жил в тени храма синто, наполовину собранного на столе перед ним, дышал ароматом цветущих вишен под синим, как васильки, японским небом. Так что находился слишком далеко от своего брата (отнюдь не в десяти футах), чтобы слышать его глухие крики, видеть раскрасневшееся лицо, вздувшиеся вены на шее, пульсирующие виски, умоляющие глаза.

Они обретались в одном номере, но в разных мирах.

Перочинный ножик ждал, с лезвием, воткнутым в подлокотник, бросая тот же вызов, что и волшебный меч Эскалибур, упрятанный в каменные ножны. К сожалению, король Артур не мог чудесным образом ожить и перенестись в Аризону, чтобы помочь Дилану извлечь этот меч.

Неизвестная субстанция циркулировала по телу, в любой момент его ай-кью мог упасть на шестьдесят пунктов, а неизвестные убийцы приближались.

Часы у него были электронные, а потому беззвучные, но он все равно слышал их тиканье. Слышал, потому что они отсчитывали оставшиеся в его распоряжении драгоценные секунды.

Шеп же продолжал лихорадочно собирать картинку-головоломку. Обе руки, правая и левая, находились в непрерывном движении, перелетая от картинки к кучке еще не использованных элементов, хватали кусочек синего неба, или вишневого дерева, или самого храма и несли, чтобы установить в положенное место.

— Точка, точка, запятая, — сказал Шеп.

Дилан застонал.

— Точка, точка, запятая, — повторил Шеп.

Если прошлый опыт мог служить надежным ориентиром, Шеп мог повторить эту фразу сотни, может быть, и тысячи раз, в течение последующего получаса, а возможно, и до того момента, когда он бы заснул, скорее ближе к рассвету, чем к полуночи.

— Точка, точка, запятая.

В менее опасных ситуациях, из которых, к счастью, состояла практически вся жизнь Дилана, пока ему не встретился лунатик со шприцом, он иногда нейтрализовал эту повторяемость, придумывая что-нибудь в рифму фразе Шепа.

— Точка, точка, запятая.

«Вышла линия кривая», — подумал Дилан.

— Точка, точка, запятая.

«Не одна она кривая».

— Точка, точка, запятая.

«Я шагаю, не хромая».

Привязанный к стулу, с субстанцией в крови, дожидающийся прибытия убийц… Не время для игры в рифмы. Время для ясного мышления. Время для составления четкого плана и эффективных действий.

Время каким-то образом ухватить нож, как-то, но ухватить, и с его помощью освободиться от пут.

— Точка, точка, запятая.

«Мы смеемся, убегая».

Глава 4

В своем неподражаемом зеленом и молчаливом стиле Фред поблагодарил Джилли за еду для растений, которой она покормила его, тщательно отмеренную порцию воды, которую она вылила на страдающие от жажды корни.

Наслаждаясь полной безопасностью в своем красивом горшке, маленький дружок Джилли раскинул ветви в мягком свете настольной лампы. Он привнес нотку благородства в номер мотеля, выкрашенный в очень уж яркие цвета, свидетельствующие о том, что дизайнер терпеть не мог более приглушенные тона природы. Утром она намеревалась перенести Фреда в ванную, чтобы он постоял там, пока она будет принимать душ. Пар Фред обожал.

— Я думаю о том, чтобы более активно задействовать тебя в моих выступлениях, — сообщила Джилли денежному дереву. — Я придумала новые репризы, которые мы сможем сыграть вместе.

Во время выступления она обычно выносила Фреда на сцену на последние восемь минут, ставила на высокий стул, представляла зрителем как своего последнего кавалера, который не смущал ее на публике и не заставлял стесняться из-за анатомических особенностей тела. Усаживаясь на другой стул, рядом с Фредом, она рассуждала о современных романтических отношениях, и Фред являл собой идеального мужчину. Он придавал новое значение понятию «каменное выражение лица» и нравился публике.

— Не волнуйся, я не собираюсь ставить тебя в дурацкого вида горшок или оскорблять твое достоинство, — заверила она Фреда.

Ни одно растение с мясистыми листьями не лучилось такой доверчивостью, как Фред.

Убедившись, что ее дружок накормлен, напоен и всем доволен, Джилли закинула сумку за плечо, взяла пустое пластиковое ведерко для льда и вышла из номера, чтобы наполнить ведерко льдом и скормить пригоршню четвертаков ближайшему автомату по продаже газированных напитков. В последнее время она запала на рутбир[359]. И хотя предпочитала диетический рутбир, с пониженным содержанием сахара, если такого не было, брала любой, какой могла найти, и выпивала за вечер две, иногда три банки или бутылки. Если покупать приходилось сладкий рутбир, утром, в качестве компенсации, она съедала только гренок без масла.

Толстый зад отличал всех ее родственниц по материнской линии. Мать, сестры матери, кузины выглядели стройными и подтянутыми на фотографиях, запечатлевших их подростками, даже двадцатилетними, но потом, скорее раньше, чем позже, каждая будто засовывала в трусы по паре тыкв. Они редко наращивали жир на бедрах или животе, только на глютеус максимус[360], медиус и минимус, в результате чего эта часть тела становилась, как шутливо заметила ее мать, глютеус мегамаксимус. Это проклятие не передавалось из поколения в поколение у Джексонов, только у Армстронгов, по материнской линии, вместе с лысинами у мужчин и чувством юмора.

Лишь тетя Глория, ныне сорокавосьмилетняя, не обзавелась армстронговским задом после того, как ей перевалило за тридцать. Иногда Глория объясняла стройность своей фигуры молитвами Деве Марии, которые возносила с девяти лет. Именно в этом возрасте она осознала, как сильно с годами может раздаться у нее зад. Называла и другую причину — периодическое заигрывание с анорексией[361]. Так или иначе, она до сих пор могла сесть на велосипедное сиденье, а потом слезть с него, не прибегая к помощи проктолога.

Джилли тоже была верующей, но не просила Деву Марию о том, чтобы она избавила ее от глютеус мегамаксимус. Не то чтобы она сомневалась в божественной помощи, просто считала неприличным поднимать тему своего зада в духовном общении с Матерью Божьей.

Два ужасных дня, в тринадцать лет, она практиковала анорексию, прежде чем решила, что ежедневное вызывание рвоты куда хуже многолетней жизни в растянутых до предела штанах и страхом перед узкими дверными проемами. Так что теперь она связывала свои надежды с гренками без масла на завтрак и революционным прогрессом пластической хирургии.

Машина по производству льда и торговые автоматы находились в нише, примыкающей к крытой пешеходной дорожке, на которую выходила дверь ее номера. Легкий ветерок, прилетавший из пустыни, не охлаждал ночь и был таким сухим, что Джилли испугалась, не потрескаются ли у нее губы, пока она преодолеет пятьдесят футов, отделявших ее от ниши.

По пути Джилли столкнулась с мужчиной со взъерошенными волосами и добрым лицом, который, похоже, возвращался из похода к торговым автоматам, поскольку нес банку коки и три пакетика с арахисом. Его выцветшие синие глаза цветом напоминали небо над пустыней Мохаве в августе, когда даже небеса не могут сохранить яркость под напором ослепительно-белого солнца, но жил он определенно не в здешних краях, о чем говорило его круглое розовое, а не загоревшее дочерна лицо, морщины на котором появились от времени и избытка веса, но никак не от безжалостного южного солнца.

Хотя взгляд его не остановился на Джилли, и пусть по лицу встречного гуляла улыбка человека, полностью погруженного в свои мысли, подходя к ней, мужчина сказал: «Если я умру через час, то буду сожалеть, что не наелся арахиса перед тем, как свет навсегда померкнет для меня. Я люблю арахис».

Заявление было как минимум странным, а Джилли уже достаточно пожила на свете, чтобы знать, что в современной Америке не следует вступать в разговор с незнакомцами, которые ни с того ни с сего признаются в страхе перед смертью да еще сообщают о том, чем бы они закусили на смертном одре. Конечно, возможно, что ты имеешь дело с эксцентричным человеком, на котором таким образом сказываются стрессы повседневной жизни. Но, скорее всего, перед тобой одурманенный наркотиками психопат, которому хочется вырезать трубку из твоей берцовой кости или использовать твою кожу на чехол для своего любимого топора, которым он отрубает головы. Тем не менее, возможно, потому, что этот мужчина казался совершенно безвредным, а может, по той причине, что Джилли слишком уж долго говорила исключительно с денежным деревом, она ответила: «А по мне, это рутбир. Когда мое время истечет, я хочу пересечь реку Стикс из чистого рутбира».

Словно и не услышав ее ответа, незнакомец проследовал дальше, удивительно легким, для его габаритов, шагом, словно не шел, а легко катил на коньках, с блуждающей по лицу улыбкой.

Она наблюдала за ним, пока не убедила себя, что он — еще одна одинокая душа, слишком долго путешествовавшая по пустынным просторам Юго-Востока, возможно, уставший коммивояжер, которому выделили столь огромную территорию, что он вымотался донельзя, рассекая бескрайние просторы по залитым солнцем автострадам.

Она знала, что он мог чувствовать. Ее комедийной визитной карточкой был образ прожаренной солнцем уроженки Юго-Востока, которая каждое утро съедает на завтрак миску едкого перца, болтается в барах, где играют музыку кантри, с парнями, которых зовут Текс и Дасти, не чурается плотских удовольствий, но умеет постоять за себя. К примеру, ей не составит труда ухватить гремучую змею, если та посмеет на нее зашипеть, и так грохнуть оземь, что мозги вытекут из глаз. Джилли выступала в клубах по всей стране, но немалая часть этих выступлений приходилась на Техас, Нью-Мексико, Аризону и Неваду, так что она не теряла связи с культурой, которая взрастила ее, держала палец на пульсе, корректировала свои тексты, чтобы аудитория одобрительно топала сапогами по деревянному полу и откликалась громовым хохотом и криками восторга. Джилли прекрасно понимала, что ее тут же прогонят со сцены, попытайся она подменить сальсу[362] кетчупом. А вот в промежутках между выступлениями ей приходилось покрывать на своем «Девилле» немалые расстояния, и, хотя ей нравились эти голые бесплодные земли и серебристые миражи, она понимала, почему пугающая огромность пустыни может вызвать блуждающую улыбку на лице и заставить человека говорить о смерти и арахисе с воображаемым приятелем.

В нише автоматы предлагали три сорта диет-колы, два сорта диет-лимонада и диетический «Орандж краш». А вот рутбир поставил ее перед дилеммой: воздержание или изобилующий сахаром, отращивающий зад классический напиток. Она побросала четвертаки в щель с шустростью бабульки в казино, решившей воспользоваться временной благосклонностью игрального автомата, и вскоре на поднос одна за другой выкатились три банки с рутбиром. Джилли помолилась Деве Марии, безо всякой просьбы, касающейся размеров некой части тела, лишь для того, чтобы заручиться благорасположенностью небес.

С тремя банками газировки и пластиковым ведерком, в котором позвякивали кубики льда, она проделала короткий путь до двери ее номера. Дверь оставляла открытой, зная, что возвращаться будет с полными руками.

Открыв банку с рутбиром, она собиралась позвонить матери в Лос-Анджелес, поговорить с ней о семейной трагедии — большом заде, о новой программе, которую она собиралась вынести на суд зрителей, о судьбе отростка Фреда, вверенного заботам матери. Хотелось знать, чувствует ли он себя так же хорошо, как Фред Первый…

Переступив порог, она прежде всего обратила внимание на Фреда, который с королевским спокойствием переносил буйство красок интерьера. А потом, на столе, в тени Фреда, углядела банку с колой, поблескивающую от ледяного конденсата, и три пакетика с арахисом.

Еще через долю мгновения заметила на кровати раскрытый черный саквояж, который ранее нес улыбающийся коммивояжер. Должно быть, с образцами продукции.

Разбивающим головы змеям, смело шагающим по песку амазонкам Юго-Востока требовалась особая проворность, как ментальная, так и физическая, чтобы держать в узде романтически настроенных ковбоев, не только крепко набравшихся, но и относительно трезвых. Джилли умела отшить самых настойчивых казанов так же быстро, как танцевала свинг, а ее призы за исполнение этого танца занимали целую полку.

Тем не менее, пусть Джилли осознала грозящую ей опасность, пробыв в номере менее двух секунд, она не успела адекватно отреагировать и ускользнуть от коммивояжера. Он подошел к ней сзади, одной рукой обхватил шею, второй прижал тряпку к лицу. Мягкую тряпку, пахнувшую хлороформом или чем-то еще, возможно, закисью азота. Не будучи специалистом по анестетикам, Джилли не смогла точно определить жидкость, которой коммивояжер пропитал тряпку.

Она сказала себе: «Не дыши» — и знала, что должна наступить каблуком на одну из ног коммивояжера, а локтем врезать ему под ребра, но от удивления ахнула в тот самый момент, когда тряпка закрыла нос и рот, и попавший в легкие анестетик сделал свое черное дело. Когда Джилли попыталась поднять правую ногу, последняя никак не хотела ее слушаться, и она забыла, где у нее находится локоть и как он двигается. Вместо того чтобы не дышать, Джилли вдохнула полной грудью, чтобы очистить голову от застилающего тумана, но тут же ее накрыла темнота, и она проваливалась в нее, проваливалась, проваливалась…

Глава 5

— Точка, точка, запятая.

«Засиделись мы, играя».

— Точка, точка, запятая.

«Ну за что нам жизнь такая?»

Игра Дилана О'Коннера служила эффективной защитой, позволяющей не сорваться на крик от бесконечного повторения братом одной и той же фразы. Но в данном конкретном случае, не заставив Шепа замолчать, он не мог сосредоточиться на более насущной проблеме — освобождении от пут. И остался бы привязанным к стулу, с кляпом во рту, когда неизвестные убийцы прибыли бы с намерением проверить его кровь на наличие некой субстанции, а потом разрубили бы на мелкие куски и скормили местным стервятникам.

Продолжая обеими руками собирать плоский храм, Шеп в который уж раз повторил: «Точка, точка, запятая».

Дилан сконцентрировался на самом для себя главном.

Размеры тряпки во рту, пропитанной слюной и достаточно большой, чтобы все лицо болело от напряжения, не позволяли ему работать челюстями так агрессивно, как ему хотелось. Тем не менее, сжимая и разжимая лицевые мышцы, он ослабил хватку изоляционной ленты, которая наконец-то начала отклеиваться по краям.

Он вытащил язык из-под кляпа и начал выталкивать инородное тело изо рта. Тряпка усилила давление на наполовину оторвавшиеся полоски изоляционной ленты. Процесс этот вызвал боль: кое-где лента отрывалась от губ вместе с маленькими кусочками кожи.

Как гигантская помесь человека и мотылька, выблевывающая обед в низкобюджетном фильме ужасов, он медленно, но верно освобождал рот от мерзкой тряпки, которая сначала выползла на подбородок, а потом соскользнула на грудь. Посмотрев вниз, он понял, что это белый, шерстяной, чуть ли не до колена носок, который Док, скорее всего, нашел в чемодане. Там лежало несколько пар. По крайней мере, он взял чистый носок.

Изоляционная лента держалась теперь только с одной стороны, приклеенная двумя полосками у уголка рта. Дилан шевелил губами, мотал головой, но полоски никак не отлипали.

Наконец-то он мог позвать на помощь, но желание кричать пропало напрочь. Тот, кто пришел бы его освобождать, пожелал бы узнать, как он дошел до жизни такой, какой-нибудь озабоченный гражданин мог позвонить в полицию, которая прибыла бы до того, как Дилан успел бы покидать свои и Шепа вещи во внедорожник и уехать из мотеля. Если киллеры действительно уже спешили сюда, любая задержка могла бы стоить ему жизни.

Воткнутый в подлокотник, поблескивая лезвием, перочинный ножик ждал, когда его пустят в дело.

Дилан наклонился вперед, опустил голову, ухватил зубами покрытую резиной рукоятку. Сжал как мог сильно. Начал осторожно водить взад-вперед, расширяя щель в дереве подлокотника, пока не вытащил лезвие.

— Точка, точка, запятая.

Дилан вновь выпрямился на стуле, крепко сжимая зубами рукоятку перочинного ножа, свел глаза к носу, уставился на сверкающее лезвие. Теперь он был вооружен, но не чувствовал себя опасным.

Он понимал, что не должен выронить нож. Если б нож выскользнул из зубов и упал на пол, Шеп его бы не поднял. Чтобы вновь добраться до ножа, Дилану пришлось бы раскачать стул и вместе с ним свалиться на пол, рискуя получить травму. А риск получения травмы всегда занимал одну из первых строчек в перечне «Чего не делают умные люди». Даже если бы удалось встретиться с полом без катастрофических последствий, ему пришлось бы попотеть, чтобы вновь добраться до ножа ртом, и это при условии, что тот не закатился бы под кровать.

Закрыв глаза, Дилан думал над тем, что делать дальше.

— Точка, точка, запятая.

Поскольку Дилан был художником, думалось ему всегда легко, да только он не относился к тем художникам, которые погрязли в бездне мрачных мыслей о мерзости человеческой или впали в отчаяние от бесчеловечности отношения людей к себе подобным. На индивидуальном уровне состояние человека изменяется день ото дня, даже от часа к часу, а поглощенный жалостью к себе из-за неудачи, ты можешь упустить возможность стать триумфатором. И на каждый акт бесчеловечности люди совершают сотни добрых деяний. Поэтому, если уж тебе дана способность думать, лучше мыслить о доброте, которую люди проявляют по отношению друг к другу, даже в обществе, где культурная элита насмехается над добродетелью и восхваляет жестокость.

В данном случае вариантов у него было немного, и он достаточно быстро выработал правильный план действий. Наклонившись вперед, поднес лезвие к одному из колец блестящей изоляционной ленты, которое удерживало его левую руку на подлокотнике. Покачивая головой, как гусь, покачивая головой, как иногда покачивал ею Шеп, часами изображая гуся, Дилан пилил изоляционную ленту перочинным ножом. Результат не замедлил сказаться. Как только левая рука освободилась из плена, он переложил нож из зубов в пальцы.

Пока Дилан разрезал путы, фанат паззлов, продолжая собирать свой храм, изменил свою фразу: «Запятая, точка, точка».

«Не нужна мне эта бочка».

— Запятая, точка, точка.

«У тебя большая мочка».

Глава 6

Джилли открыла глаза и увидела, смутно, коммивояжера и его близнеца, наклонившихся над кроватью, на которой она лежала.

И хотя она знала, что должна бояться, страха не испытывала. Только расслабленность. Она сладко зевнула.

Если первый брат был злым, а в этом Джилли не сомневалась, то второй — определенно добрым, поэтому она знала, что у нее есть защитник. В фильмах, и часто в книгах, именно такими авторы и выводили близнецов: один — злой, второй — добрый.

Оба мужчины выглядели на редкость миролюбивыми, но один из них развязал узел резинового жгута, который стягивал руку Джилли, а второй делал ей укол. Не одно из этих деяний вроде бы не ассоциировалось со злом, но Джилли стало как-то не по себе.

— Который из вас собирается ударить меня дубинкой? — спросила она и удивилась тому, что язык у нее заплетался, словно она крепко выпила.

На лицах обоих коммивояжеров отразилось изумление.

— Предупреждаю вас, я владею караоке.

Каждый из близнецов держал большой палец правой руки на поршне шприца, а левой схватил белый носовой платок. Синхронность своих движений они отработали до автоматизма.

— Не караоке, — поправилась она. — Карате, — она лгала, но надеялась, что ложь будет убедительной, пусть голос и звучал не так уверенно, как всегда. — Я владею карате.

Затуманенные близнецы заговорили одновременно, их губы двигались в совершенной гармонии:

— Я хочу, чтобы вы еще немного поспали, молодая леди. Спите. Спите.

И опять, совершенно синхронно, белые платки в руках близнецов описали дугу в воздухе и одновременно спланировали на лицо Джилли с таким изяществом, что она подумала: вот сейчас, не прикоснувшись к лицу, эти клочки ткани превратятся в лебедей и взмоют в небо. Но вместо этого влажная ткань, пахнущая едким запахом забвения, отсекла свет, и уже она сама, на крыльях полуночи, улетела во тьму.

Хотя, по ее прикидкам, она открыла глаза лишь мгновением позже, должно быть, в это мгновение уложились несколько минут. Иглу вытащили из ее руки. Близнецы более не наклонялись над ней.

Собственно, в номере находился только один из этих двух мужчин, и Джилли поняла, что второй и не существовал, просто у нее в глазах все двоилось. Он стоял у изножия кровати, укладывая шприц в кожаный саквояж. Теперь-то она поняла, что принадлежал этот саквояж не коммивояжеру, а врачу.

Он что-то бубнил насчет работы всей жизни, но для Джилли его слова не несли никакой смысловой нагрузки, возможно, потому, что он был психопатом, лопочущим что-то бессвязное, а может, пары анестетика, которые все еще жгли полость рта и носа, не позволяли понять, о чем же он говорит.

Попытка подняться вызвала столь мощный приступ головокружения, что она тут же повалилась на подушку. И схватилась за матрац обеими руками, как спасшийся в кораблекрушении моряк мог хвататься за обломок борта в бурном море.

Ощущение, что пол под нею болтается из стороны в сторону, наконец-то разбудило страх, который ей давно следовало почувствовать. Но до этого момента страх балластом лежал в глубине ее разума.

По мере того как дыхание ее учащалось, ускорившееся сердце вместе с кровью погнало волны озабоченности, и страх угрожал перерасти в ужас, в панику.

Она никогда не стремилась контролировать других, но полагала себя хозяином своей судьбы. Она могла делать ошибки, делала ошибки, множество ошибок, но, если бы ее жизнь пошла наперекосяк, она бы хотела винить в этом только себя. А вот теперь ее лишили контроля над собой, лишили насильно, с помощью каких-то химических веществ, наркотиков, по причинам, которых она не понимала, пусть и пыталась сосредоточиться на том, что продолжал долдонить ее мучитель.

Вместе со страхом пришла злость. Несмотря на владение караоке-карате и образ амазонки Юго-Запада, который она культивировала, Джилли по природе не была воительницей. В качестве оружия она выбрала юмор и обаяние. Но здесь она увидела широкий зад, по которому ужасно хотелось врезать сапогом. И когда коммивояжер-маньяк-врач-кто-бы-то-ни-было наклонился над столом, чтобы забрать банку колы и пакетики с арахисом, Джилли опять попыталась подняться, полыхая праведной яростью.

Но вновь ее пружинный плот закачался в море ярко раскрашенного номера мотеля. Второй приступ головокружения, сильнее первого, бросил ее на подушку, к горлу подкатила тошнота, поэтому, вместо того чтобы дать пришельцу хорошего пинка, она простонала: «Меня сейчас вырвет».

Забрав со стола коку и орешки, подхватив с кровати медицинский саквояж, незнакомец повернулся к ней.

— Вам бы лучше подавить это желание. Анестетик еще действует. Вы можете опять потерять сознание, а если вы отключитесь во время рвоты, то вас будет ждать тот же конец, что Джейнис Джоплин и Джими Хендрикса, которые захлебнулись в собственной блевотине.

Чудеса, да и только. Она вышла из номера, чтобы купить рутбир. Не дело — пустяк. Ничего опасного. Она понимала, за напиток с высоким содержанием сахара придется расплачиваться ограничениями за завтраком — гренок без масла, ничего больше, но она шла к торговым автоматам не за тем, чтобы подвергать себя риску умереть, захлебнувшись содержимым собственного желудка. Если бы она знала, как все обернется, осталась бы в номере и напилась воды из-под крана. В конце концов, что хорошо для Фреда, не повредило бы и ей.

— Не двигайтесь, — посоветовал безумец, и в его голосе не слышалось приказных ноток. — Не двигайтесь, и через две или три минуты тошнота и головокружение уйдут. Я не хочу, чтобы вы захлебнулись рвотной массой, это не в моих интересах, но я не могу оставаться здесь, изображая медсестру. И помните, если они доберутся до меня и узнают, чем я тут занимался, они начнут искать тех, кому я сделал укол, и убьют вас.

Помните? Убьют? Они?

Более ранних предупреждений в памяти не осталось, и Джилли решила, что они являлись частью его монолога, произнесенного в тот период времени, когда ее разум был укутан густым, как в Лондоне, туманом.

У двери он обернулся.

— Полиция не сможет вас защитить от тех, кто идет по моему следу. За защитой вам обращаться не к кому.

На качающейся кровати, в качающейся комнате, она не могла не думать о недавно съеденных курином сандвиче с майонезом и жаренных в масле ломтиках картофеля. Попыталась сконцентрироваться на человеке, который привел ее в столь беспомощное состояние, в надежде обрушить на него поток слов, раз уж не могла дать ему крепкого пинка, но тошнота продолжала нарастать.

— Ваша единственная надежда — убраться из зоны поисков до того, как вас задержат и заставят сдать кровь на анализ.

Куриный сандвич рвался наружу, словно сохранил в себе часть куриного разума, словно расставание с желудком могло стать для него первым шагом к обретению новой жизни.

Тем не менее Джилли удалось подать голос, но оскорбление, сорвавшееся с ее губ, не принесло ей морального удовлетворения, и не только по той причине, что язык у нее по-прежнему заплетался: «Поселуй меня в сад!»

В клубах, часто имея дело с прилипчивыми домогателями, разбивая их толстые черепа, скручивая им шеи, вырывая злобные сердца, образно говоря, разумеется, она обрушивала на них потоки слов, эффективностью не уступающих кулакам Мухаммеда Али в лучшие его годы. Но последействие анестетика дезориентировало ее, соображала она туго, да и с юмором было не очень.

— Я уверен, кто-нибудь обязательно позаботится о такой красотке, как вы.

— Касюний текол. — Джилли ужаснулась еще сильнее: ее когда-то мощная боевая словесная машина окончательно вышла из строя.

— Мой вам совет, в ближайшие дни никому не рассказывайте о том, что здесь произошло…

— Сонюсий котел, — поправилась она, лишь для того, чтобы понять, что должного результата нет и, возможно, уже никогда не будет.

— …не высовывайтесь…

— Вонючий козел. — На этот раз она добилась желаемого, но все равно слова прозвучали неубедительно.

— …и вообще, молчите о том, что случилось с вами. Если об этом станет известно, вы превратитесь в мишень.

— Деревенщина, — выплюнула она. И что удивительно, это слово не входило в ее обычный лексикон, хотя выступала она отнюдь не в Нью-Йорке.

— Удачи. — И он ушел вместе с банкой коки, пакетиками арахиса и злобной, мечтательной улыбкой.

Глава 7

Освободившись от стула, быстренько сбегав в туалет по малой нужде и вернувшись в комнату, Дилан увидел, что Шеп поднялся из-за стола и повернулся спиной к незаконченному храму синто. Обычно ни посулы, ни угрозы, ни сила не могли оторвать Шепа от картинки-головоломки, пока последний элемент не занимал положенного ему места. А вот теперь, стоя у изножия кровати, уставившись в пустоту, будто углядел в ней что-то материальное, мальчик шептал, не Дилану, даже не себе, возможно, фантому, которого видел только он: «При свете луны».

Бодрствуя, Шеперд излучал отсутствие связи с реальным миром точно так же, как зажженная свеча — свет. Дилан привык жить в ауре странноватости брата. Он стал законным опекуном Шепа более десяти лет тому назад, после безвременной смерти их матери, когда Шепу было десять, а самому Дилану оставалось два дня до девятнадцати. После стольких лет, проведенных вместе, словами и действиями Шеп мог удивить его крайне редко. По молодости он иногда находил поведение Шепа вызывающим ужас, а не просто странным, но теперь это осталось в прошлом, и давно уже по спине Дилана не бежал холодок.

— При свете луны.

Поза Шепа оставалась застывшей и неуклюжей, как и всегда, но вот в голосе появилась несвойственная ему резкость. Лоб, обычно гладкий, словно у Будды, прорезали морщины озабоченности. Лицо вдруг стало жестоким, чего раньше не замечалось. Шеп всматривался в призрак, открывшийся только ему, жевал нижнюю губу, выглядел обозлившимся и встревоженным. Руки чуть приподнялись, пальцы сжались в кулаки, словно он собирался двинуть кому-то, хотя не было случая, чтобы Шеперд О'Коннер по злобе поднял на кого-то руку.

— Шеп, что не так?

Если безумный врач со шприцем говорил правду, им следовало выметаться отсюда, и быстро. Но для поспешного отъезда требовалось содействие Шепа. Однако внутри у юноши, похоже, все бурлило, и в таком состоянии добиться от него чего-либо было трудно. То есть прежде всего Шепа следовало как-то успокоить. Габаритами он уступал Дилану, но и при весе в 160 фунтов и росте в пять футов и десять дюймов старший брат не мог просто сгрести его в охапку и вынести из номера мотеля, как чемодан. Если бы Шеп решил, что не хочет покидать номер, он бы схватился за ножку постели или руками и ногами уцепился бы за дверную коробку, ни больше ни меньше — человек-крюк.

— Шеп? Эй, Шеп, ты меня слышишь?

О присутствии в номере Дилана юноша, похоже, в этот момент знал не больше, чем когда собирал паззл. Общение с другими людьми давалось Шепу не так легко, как обычному человеку, пожалуй, даже не так легко, как отшельнику, обитающему в пещере. Иногда, конечно, он шел на контакт, и контакт очень активный, но гораздо чаще жил в мире, принадлежащем только ему, и вот тогда для него Дилан являл собой безымянную звезду, в другом рукаве Млечного Пути, расположенную далеко-далеко от Земли.

Шеп опустил взгляд, словно ему надоело смотреть в глаза призрака, и, хотя теперь взгляд его уперся в какую-то точку на ковре, глаза широко раскрылись, уголки рта опустились, словно он собрался заплакать. По лицу в быстрой последовательности пробежала череда эмоций, которая трансформировала гримасу злобы в беспомощность и даже отчаяние. Злоба ушла и из кулаков, пальцы разжались, руки повисли плетьми.

Увидев слезы брата, Дилан подошел к нему, мягко обнял за плечи.

— Посмотри на меня, маленький братец. Скажи мне, что не так? Посмотри на меня, увидь меня, будь со мной, Шеп. Будь со мной.

Временами даже без уговоров Шеп реагировал на Дилана, да и на других, почти как нормальный человек. Но гораздо чаще его приходилось убеждать пойти на контакт, медленно и терпеливо уговаривать услышать собеседника и ответить ему.

Разговор с Шепом часто зависел от того, удавалось ли встретиться с ним взглядом, но юноша очень редко соглашался на такой уровень близости. Он старался избегать прямых взглядов не только из-за психологических проблем, но и в силу патологической застенчивости. Иногда, когда воображение особо разыгрывалось, Дилан практически верил, что уход Шепа от мира, начавшийся в раннем детстве, обусловлен тем, что мальчик заметил за собой способность видеть в глазах другого человека секреты его души… и не мог выносить того, что открывалось ему.

— При свете луны, — повторил Шеп, на этот раз глядя в пол. Шепот стал едва слышным, он запинался на каждом слове.

Шеп редко говорил, никогда не нес белиберду, пусть даже иной раз и казалось, что его слова — белиберда. За каждой его фразой стояли и мотив, и смысл, пусть фраза производила впечатление загадочной, и понимали Шепа далеко не всегда, частично потому, что Дилану недоставало терпения и мудрости, чтобы правильно истолковать слова брата. В данном случае эмоции, сопровождавшие фразу, однозначно указывали на крайнюю важность необходимости общения. Во всяком случае, Шепу очень хотелось, чтобы его поняли, и поняли правильно.

— Посмотри на меня, Шеп. Нам нужно поговорить. Можем мы поговорить, Шеперд?

Шеп покачал головой, возможно отвергая то, что он видел на полу, или отвергая призрак, вызвавший у него слезы, или отвечая на вопрос брата.

Дилан взял Шеперда за подбородок, мягко поднял голову юноши.

— Что не так?

Возможно, Шеп читал душу брата, как открытую книгу, но, даже лицом к лицу, Дилан не увидел в глазах Шеперда ничего, кроме тайн, раскрыть которые — задача более сложная, чем расшифровка египетских иероглифов.

И по мере того, как глаза юноши очищались от слез, он заговорил:

— Луна, орбита ночи, лунная лампа, зеленый сыр, небесный фонарь, призрачный галеон, яркий странник…

Это знакомое по прошлому поведение, то ли очередная навязчивая идея, связанная с синонимами какого-то слова, то ли всего лишь способ избежать общения, до сих пор иной раз вызывала у Дилана досаду, даже после стольких лет, проведенных с Шепом. И теперь, когда неизвестная золотистая субстанция циркулировала в его крови, а к мотелю могли приближаться безжалостные убийцы, досада быстро переросла в раздражение, даже гнев.

— …серебряный шар, лампа жатвы, царственная хозяйка истинной меланхолии.

Не убирая руку с подбородка брата, настаивая на внимании к себе, Дилан спросил:

— Откуда последнее… из Шекспира? Не цитируй мне Шекспира, Шеп. Лучше ответь на поставленный вопрос. Что не так? Поторопись, помоги мне. Что там с луной? Почему ты расстроился? Что мне сделать, чтобы поднять тебе настроение?

Исчерпав запас синонимов и метафор для луны, Шеп взялся за второе слово — «свет», произнося все с той настойчивостью, которая придавала словам особое значение:

— Свет, иллюминация, радиация, луч, яркость, свечение, блеск, старшая дочь бога…

— Прекрати, Шеп, — попытался оборвать его Дилан, твердо, но не грубо. — Не говори мне. Говори со мной.

Шеп не отвернулся от брата, просто закрыл глаза, похоронив надежду на визуальный контакт, который мог привести к продуктивному общению.

— …лучезарность, сияние, вспышка, отблеск…

— Помоги мне, — молил Дилан. — Собери свой паззл.

— …сверкание, глянец, лоск…

Дилан посмотрел вниз, на ноги Шепа, в одних носках.

— Надень туфли, пожалуйста.

— …накаливание, белое каление, фосфоресценция…

— Собери паззл, надень туфли. — С Шепердом настойчивое повторение иногда приносило желаемый результат. — Паззл, туфли. Паззл, туфли.

— …светимость, люминесценция, блик, — продолжал Шеп, его глаза ходили под веками, словно он крепко спал и видел какой-то сон.

Один чемодан стоял у кровати, второй, раскрытый, лежал на комоде. Дилан закрыл второй чемодан, подхватил оба и направился к двери.

— Эй, Шеп. Паззл, туфли. Паззл, туфли.

Стоя там, где брат оставил его, Шеп продолжал:

— Искра, огонек, сцинтилляция…

Прежде чем раздражение могло вызвать прилив крови к голове, Дилан открыл дверь и вынес чемоданы из номера. Ночь оставалась теплой, как духовка тостера, и сухой, словно сожженная корочка.

Желтый свет фонаря падал на практически пустую автостоянку, впитывался в асфальт, поглощался им столь успешно, как если бы попадал в космическую черную дыру. Благодаря широким пологам теней ночь становилась более зловещей, но Дилан видел, что обещанные убийцы еще не заполонили подступы к мотелю.

Его белый «Форд Экспедишн» стоял рядом. На крыше крепился водонепроницаемый багажник, в котором лежали мольберт, палитра, кисти, краски, чистые холсты, другие расходные материалы художника и законченные полотна, которые он продавал на недавнем фестивале в Тусоне (пять, кстати, купили) и намеревался выставить остальные на продажу в Санта-Фе.

Открывая заднюю дверцу и загружая чемоданы, он то и дело смотрел направо, налево, за спину, боясь, что на него нападут снова, словно ожидал, что безумные врачи со шприцами, полными субстанции, путешествуют группами, точно так же, как по каньонам пустыни бегают стаи койотов, в дремучем лесу — волков, а в суде — адвокатов, предъявляющих иск к компании — производителю товара, вызвавшего нарекания потребителей.

Вернувшись в номер, он нашел Шепа на том же месте, где и оставил его, по-прежнему в носках, с закрытыми глазами, озвучивающим свой впечатляющий запас слов:

— …флуоресценция, биолюминесценция…

Дилан поспешил к столу, развалил законченную часть картинки-головоломки, обеими руками побросал обломки храма и фрагменты вишневых деревьев в коробку. Он бы предпочел сэкономить время и оставить паззл на столе, но точно знал, что без паззла Шеп не уйдет.

Шеперд, конечно же, слышал звуки собираемых в коробку элементов паззла и понимал, что они означают. В обычной ситуации он бы тут же направился к столу, чтобы защитить свой незаконченный проект, но на этот раз остался на месте, продолжая перечислять названия и формы света: «…молния, летающее пламя, огненный зигзаг…»

Закрыв коробку крышкой, Дилан отвернулся от стола и поискал взглядом туфли Шепа. Такие же, как у него самого, только на пару размеров меньше. Слишком много времени ушло бы на то, чтобы усадить брата на кровать, вставить ноги в туфли, завязать шнурки. Дилан поднял туфли с пола, поставил на коробку с элементами паззла.

— Свет свечи, свет лампы, свет факела…

Место укола на левой руке Дилана горело огнем и ужасно чесалось. Он подавлял желание сорвать полоску пластыря с мультяшной собакой и сладострастно разодрать ногтями кожу: боялся увидеть под собачкой ужасные доказательства того, что введенная ему субстанция страшнее возбудителя любой известной болезни, любого наркотика, любого ядовитого химического соединения. Под маленькой белой полоской могла ждать отвратительная оранжевая плесень, или черная сыпь, или первые свидетельства трансформации кожи в зеленую чешую, а его самого — в рептилию. Паранойя а-ля «Секретные материалы» не позволяла ему вскрыть истинную причину зуда.

— …свет костра, свет газового фонаря, призрачный свет…

Нагруженный коробкой с паззлом и обувью брата, Дилан поспешил мимо Шепа в ванную. Он еще не успел распаковать их зубные щетки и бритвенные принадлежности, но оставил пузырек с выписанным ему антигистаминным препаратом. В данный момент аллергия как болезнь его совершенно не волновала, так же как перспектива быть сожранным оранжевой плесенью в процессе трансформации в рептилию. Но предстояло бегство от злобных и безжалостных убийц, и не хотелось бы осложнять ситуацию льющимися из глаз слезами и сопливым носом.

— …химеолюминесценция, кристаллолюминесценция, противосияние, отражение…

Вернувшись из ванной, Дилан обратился к брату с надеждой быть услышанным:

— Пошли, Шеп. Пошли, пошевеливайся.

— …видимый луч, ультрафиолетовый луч…

— Это серьезно, Шеп.

— …инфракрасный луч…

— У нас проблемы, Шеп.

— …фотохимический луч…

— Не заставляй меня применять силу, — молил Дилан.

— …дневной свет, дневное сияние…

— Пожалуйста, не заставляй меня применять силу.

— …солнечный свет, солнечный луч…

Глава 8

— Деревенщина, — повторила Джилли закрывшейся двери, потом, наверное, отключилась на короткое время, потому что очнулась уже не на качающейся кровати, а на полу, лежа лицом вниз. Поначалу не могла сообразить, где находится, но идущая от грязного ковра вонь разрушила надежду на то, что она остановилась в президентском номере отеля «Риц-Карлтон».

Героическими усилиями поднявшись на руки и колени, она поползла подальше от предательской кровати. Когда сообразила, что телефонный аппарат стоит на прикроватном столике, развернулась на сто восемьдесят градусов и поползла в обратном направлении.

Добравшись до столика, схватилась сначала за часы-будильник, только потом стянула телефонный аппарат на пол. Усилий на это не потребовалось, спасибо отрезанному шнуру. Вероятно, любитель арахиса перерезал шнур, чтобы исключить звонок копам.

Джилли уже собралась позвать на помощь, но ее остановила мысль о том, что врач-коммивояжер, если он по-прежнему находится где-то поблизости, может откликнуться на ее крик первым. Ей не хотелось получить вторую инъекцию, не хотелось, чтобы ее оглушили пинком по голове, не хотелось выслушивать еще один монолог.

Максимально сконцентрировавшись и собрав воедино всю свою амазонскую силу, ей удалось подняться с пола и сесть на край кровати. Она определенно совершила подвиг. Улыбнулась, раздуваясь от гордости. Крошка сумела сесть без посторонней помощи.

Ободренная достигнутым успехом, Джилли попыталась встать. Поднималась, покачиваясь, чтобы сохранить равновесие, ухватилась левой рукой за спинку кровати. Колени у нее подгибались, но худо-бедно держали тело. Еще одно достижение. Крошка может стоять, выпрямившись в полный рост, совсем как обезьяна, и даже прямее некоторых из них.

А главное, она не блеванула, хотя недавно казалось, что этого не избежать. Тошноты она больше не чувствовала, просто… была сама не своя.

Веря, что сможет стоять, не держась за мебель, и вспомнит, как нужно ходить, сделав первый шаг, Джилли добралась от кровати до двери по широкой дуге, компенсируя тем самым перемещения пола, который покачивался, как палуба судна на легкой волне.

Ручка двери являла собой еще одну загадку, но методом проб и ошибок Джилли удалось ее повернуть, открыть дверь и переступить порог. Тут же выяснилось, что теплая ночь на удивление бодрит в сравнении с прохладным номером мотеля. Пустыня жадно высасывала из нее влагу, а вместе с влагой уходил и вызванный анестетиком дурман.

Она повернула направо, где находился административный блок и регистрационная стойка. Вело туда хитросплетение бетонных дорожек, очень уж похожее на крысиный лабиринт в лаборатории.

Сделав несколько шагов, Джилли внезапно осознала, что ее «Кадиллак (купе) Девилль» исчез. Она поставила автомобиль в двадцати футах от двери своего номера, но теперь его там не было. Она видела перед собой лишь пустой асфальт.

Нетвердым шагом она направилась к тому месту, где стоял «Девилль», пристально вглядываясь в асфальт, словно рассчитывала найти на нем объяснение исчезновения автомобиля, скажем, расписку за один любимый хозяйкой темно-синий «Кадиллак (купе) Девилль» со всеми вещами.

Вместо расписки она обнаружила один запечатанный пакетик с арахисом, выроненный улыбчивым коммивояжером, который не был никаким коммивояжером, и дохлого, но все равно страшного жука, размером с половину авокадо. Насекомое лежало на блестящем панцире, вскинув в воздух все шесть недвижных лапок. Конечно же, котенок или щенок, улегшийся на пол и вскинувший лапы, вызвал бы у Джилли гораздо больше положительных эмоций.

Энтомология нисколько ее не интересовала, так что жука она оставила нетронутым, зато наклонилась и подняла с асфальта пакетик с арахисом. В свое время Джилли прочитала немало романов Агаты Кристи и мгновенно убедила себя, что найденный пакетик с арахисом — важная улика, за которую полиция выразит ей искреннюю благодарность.

Когда Джилли вновь выпрямилась в полный рост, выяснилось, что теплый сухой воздух не полностью избавил ее от воздействия анестетика, хотя она очень на это надеялась. Однако, как только приступ головокружения прошел, она задалась вопросом, а не ошиблась ли местом и не стоит ли «Девилль» все в тех же двадцати футах от двери ее номера, только слева, а не справа.

Она посмотрела в нужном направлении и увидела белый «Форд Экспедишн» в двенадцати или пятнадцати футах от нее. А «Кадиллак», должно быть, стоял по другую сторону внедорожника.

Переступив через дохлого жука, она вернулась на крытую дорожку. Подходя к «Экспедишн», осознала, что направляется к нише с торговыми автоматами, где продавался тот самый рутбир, из-за любви к которому с ней и произошли все эти неприятности.

Миновав внедорожник и не найдя своего «Девилля», она увидела двоих мужчин, спешащих к ней.

— Улыбчивый мерзавец украл мой автомобиль, — вырвалось у нее, прежде чем она поняла, что за странная парочка идет ей навстречу.

Первый мужчина, высокий и крепкий, как защитник профессиональной команды Национальной футбольной лиги, нес коробку размером с контейнер для большой пиццы. На коробке стояла пара мужских туфель. Несмотря на устрашающие габариты мужчины, он не источал угрозы, возможно, потому, что чем-то напоминал медведя. Не готового вспороть вам живот медведя-гризли, а добродушного медведя из диснеевских мультфильмов, предпочитающего играть, а не вспарывать животы. В мятых брюках цвета хаки и гавайской сине-желтой рубашке. Тревога, читавшаяся в его широко раскрытых глазах, однозначно указывала на то, что он только-только украл из улья все запасы меда и теперь ждет, что на него набросится рой сердитых пчел.

Компанию ему составлял другой мужчина, моложе и меньше, ростом в пять футов и девять или десять дюймов, весом в 160 фунтов, в синих джинсах и белой футболке с портретом Злого Койота, незадачливого хищника из мультфильмов про Бегающую Кукушку. В одних носках, он с неохотой сопровождал здоровяка. Если правый носок был надет как положено, то левый наполовину сполз и болтался при каждом шаге.

Хотя поклонник Койота переставлял ноги самостоятельно, не сопротивляясь, руки его висели по бокам как плети, Джилли предположила, что он предпочел бы не составлять компанию медведеподобному мужчине, потому что его тащили за левое ухо. Сначала она подумала, что слышит негодующие протесты поклонника Койота. Однако, когда парочка подошла ближе, смогла разобрать слова, и ей стало ясно, что протестом и не пахнет.

— …электролюминесценция, катодная люминесценция…

Медведеподобный остановился перед Джилли, отчего пришлось останавливаться и маленькому. Голосом, пусть более басовитым, но не менее добрым, чем у Пуха, из дома на Пуховой опушке, произнес:

— Извините, мэм, я не расслышал, что вы сказали.

С чуть склоненной головой — сказывалось воздействие руки, которая держала его ухо, — молодой человек продолжал говорить, обращаясь ни к здоровяку, ни к Джилли: «…нимб, ореол, корона, паргелий…»[363]

Джилли не могла утверждать наверняка, то ли все происходит на самом деле, то ли последействие анестетика искажает ее восприятие действительности. Благоразумие подсказывало ей, что нужно молча развернуться и бежать к регистрационной стойке мотеля, но в сложившихся обстоятельствах благоразумие более не пользовалось ее полным доверием, так что она повторила:

— Улыбчивый мерзавец украл мой автомобиль.

— …северное сияние, полярное сияние, звездный свет…

Видя, на ком сосредоточено внимание Джилли, гигант представил своего спутника:

— Это мой брат, Шеп.

— …сила света в канделах, световой поток…

— Рада познакомиться с тобой, Шеп, — откликнулась Джилли. Не потому, что действительно обрадовалась новому знакомству, просто не знала, что сказать, никогда не попадала в подобную ситуацию.

— …квант света, фотон. — Шеп не встретился с ней взглядом, продолжал бубнить свое, пока Джилли и его старший брат разговаривали.

— Я — Дилан.

Не выглядел он как Дилан. Скорее как здоровяк из сказок или легенд, скажем, Самсон.

— Для Шепа это обычное дело, — объяснил Дилан. — Вреда он никому не причинит. Не волнуйтесь. Просто он не совсем… нормальный.

— А кто сейчас нормальный? — пожала плечами Джилли. — После 1953 года нормальность недостижима. — Слабость заставила ее привалиться к одной из стоек, на которых держалась крыша пешеходной дорожки. — Надо позвонить копам.

— Вы сказали «улыбчивый мерзавец».

— Сказала дважды.

— Что за улыбчивый мерзавец? — спросил он, и по голосу чувствовалось, что ответ нужен ему крайне срочно, словно «Кадиллак» украли у него, а не у нее.

— Улыбчивый, жрущий арахис, тыкающий иглой, крадущий автомобили мерзавец, вот какой мерзавец.

— У вас что-то на руке.

Она с любопытством посмотрела на свою руку, ожидая увидеть воскресшего жука.

— А-а. Пластырь.

— Банни. — И широкое лицо здоровяка потемнело от тревоги.

— Нет, пластырь.

— Банни, — настаивал он. — Вам этот сукин сын наклеил полоску пластыря с Банни, а мне — с танцующей собакой.

Крытая дорожка освещалась достаточно хорошо для того, чтобы Джилли увидела: у нее и у Дилана на сгибе руки идентичные полоски детского пластыря: у нее — с кроликом, у него — с веселым щенком.

Она услышала Шепа: «Люмен, кандела в час, люмен в час», прежде чем отключила его голос.

— Я должна позвонить копам, — вспомнила она.

— Нет, нет, нет, копы нам не нужны, — возразил Дилан очень серьезно. — Разве он не объяснил вам, что к чему?

— Кто?

— Безумный врач.

— Какой врач?

— Ваш тыкающий иглой мерзавец.

— Так он врач? Я приняла его за коммивояжера.

— С чего вы решили, что он — коммивояжер?

Джилли нахмурилась.

— Точно не знаю.

— Очевидно, что он — один из врачей-безумцев.

— Почему тогда он отирается в мотеле, набрасывается на людей, крадет автомобили? Почему просто не убивает пациентов в палатах интенсивной терапии, как ему и положено?

— Вы в порядке? — Дилан всмотрелся в собеседницу. — Вы неважно выглядите.

— Меня чуть не вырвало, но я сдержалась, потом снова чуть не вырвало, но я опять сумела подавить тошноту. Это последействие анестетика.

— Какого анестетика?

— Может, хлороформа. Этот безумный коммивояжер… — Она покачала головой. — Нет, вы правы, он — врач. Коммивояжеры не пользуются анестетиками.

— Меня он просто ударил по голове.

— Вот это больше похоже на коммивояжера. Я должна позвонить копам.

— Это не вариант. Он сказал вам о профессиональных киллерах, которые уже едут сюда?

— Я рада, что они — не любители. Если уж тебе суждено погибнуть насильственной смертью, хотелось бы, чтобы тебя убили быстро и эффективно. Но вы ему верите? Он — бандит и автомобильный вор.

— Думаю, тут он говорил правду.

— Он — лживый мешок дерьма, — настаивала Джилли.

Взгляд Дилана сместился куда-то за спину Джилли, и она, услышав шум моторов, повернула голову в ту же сторону.

За автостоянкой тянулась улица. На противоположной стороне находился склон, по его вершине проходила автострада, следовавшая путем луны, с востока на запад. Три внедорожника на слишком большой скорости спускались по дуге съезда, соединяющего автостраду и улицу.

— …свет, иллюминация, радиация, луч…

— Шеп, думаю, ты начал повторяться, — заметил Дилан, не отрывая взгляда от внедорожников, одинаковых, как капли воды, черных «Шевроле Субербан». Их стекла, затемненные, как лицевой щиток Дарта Вейдера[364], полностью скрывали сидящих внутри.

— …яркость, сияние, блеск…

Не снижая скорости, первый «Субербан» проскочил мимо знака «Стоп» в нижней части съезда и наискось пересек пустынную улицу. Она тянулась вдоль северной границы участка, который занимал мотель, тогда как въезд на автостоянку находился на восточной стороне, куда выходил фасад здания. Проезжая мимо знака «Стоп», водитель первого «Субербана» продемонстрировал полное неуважение к правилам дорожного движения, касающимся съезда с автострады. Теперь показал, что ему плевать и на правила движения по городским улицам. «Субербан» забрался на бордюрный камень, пересек тротуар, потом зеленую полосу, разбрасывая колесами комья земли, траву и цветы, со второго бордюрного камня скатился на асфальт автостоянки в каких-нибудь шестидесяти футах от Джилли и, набирая скорость, помчался на запад, к заднему фасаду мотеля.

— …сверкание, отсвет…

Второй «Субербан» следовал за первым, третий не отставал от второго. Вновь из-под колес полетели земля, трава, цветы. Но на автостоянке второй внедорожник повернул на восток, вместо того чтобы догонять первый. Третий покатил на Джилли, Дилана и Шепа.

— …мерцание, блик…

В тот самый момент, когда Джилли подумала, что внедорожник раздавит их троих, и решала, в какую сторону отпрыгивать, вправо или влево, не говоря уж о том, что к ее горлу вновь подкатила тошнота, водитель третьего внедорожника показал, что тоже мастерски владеет автомобилем. Нажал на педаль тормоза с такой силой, что «Субербан» едва не встал на передний бампер. Четыре мощных прожектора, смонтированные на крыше, ранее темные, вдруг включились, просветив всю троицу буквально до мозга костей.

— …противосияние, отражение…

Джилли казалось, что она стоит не перед автомобилем, сработанным на одном из американских заводов, а перед неким инопланетным транспортным средством и лучи прожекторов не только освещают, но и собирают о ней всю информацию, вплоть до точного числа атомов в ее теле, выуживают из ее памяти все события, начиная с того момента, как ей довелось появиться на свет божий из чрева матери, и, уж конечно, знают теперь цвет ее нижнего белья.

Через мгновение прожекторы погасли, но перед ее глазами по-прежнему стояли желтые круги. Впрочем, даже если бы прожекторы не ослепили ее, едва ли она смогла бы разглядеть лица водителя и тех, кто сидел в салоне. Лобовое стекло, похоже, не просто тонировали, но изготовили из экзотического материала, совершенно прозрачного для сидящих внутри, а снаружи непроницаемого для света, как абсолютно черный гранит.

Поскольку эти люди искали не Джилли, Дилана и Шепа, во всяком случае в тот момент, «Субербан» дал задний ход. А потом водитель нажал на педаль газа, и внедорожник рванул на восток, к въезду в мотель, вслед за вторым «Субербаном», который в визге тормозов уже обогнул угол и скрылся из виду.

Шеп замолчал.

Подразумевая безумного врача, который предупреждал о преследовавших его киллерах, Дилан сказал:

— Может, в конце концов, он — не лживый мешок дерьма.

Глава 9

Это было экстраординарное время, со множеством маньяков, влюбленных в насилие, и неистовым богом, окруженным защитниками злобы, который винил жертвы за их страдания и прощал убийц во имя справедливости. Это было время, когда утопические идеи некоторых правителей прошлого столетия, едва не погубивших цивилизацию, еще не канули в Лету. В новом столетии они несколько потеряли былую мощь, но по-прежнему могли уничтожить надежды многих и многих, если бы не бдительность благоразумных мужчин и женщин. Дилан О'Коннер прекрасно понимал этот бурный век и, однако, оставался неисправимым оптимистом, ибо в каждом мгновении каждого дня, в лучших творениях представителей человечества и в окружающей его природе видел красоту, которая поднимала ему настроение, и всюду, в большом и малом, подмечал признаки того, что мир этот создан не для самоуничтожения, что в сотворении этого мира заложен глубокий смысл, которому служили и его картины. Эта комбинация реалистичности суждений, веры, здравомыслия и стойкой надежды на лучшее проявлялась в том, что события его времени редко удивляли Дилана, еще реже вселяли ужас и никогда не повергали в отчаяние.

Соответственно, узнав, что Фред, постоянный друг и спутник Джулиан Джексон, некое растение, выходец из Южной Африки, Дилан не так уж удивился и точно не пришел в ужас, скорее даже обрадовался, чем огорчился. Окажись Фред не растением, ситуация существенно бы усложнилась и доставила массу хлопот, которые исключались в случае денежного дерева, растущего в красивом терракотовом горшке.

Помня о трех черных «Субербанах», которые направились к въезду в мотель, этих трех голодных акулах в асфальтовом море, Джилли торопливо запаковала свои вещички. Дилан загрузил ее дорожную сумку и единственный чемодан в «Экспедишн», через заднюю дверцу.

Любые волнения действовали на Шеперда крайне отрицательно, и в таком состоянии его поведение становилось непредсказуемым. А вот теперь, когда Дилан ни в коей мере не рассчитывал на его содействие, мальчик покорно забрался на заднее сиденье внедорожника. Сел рядом с брезентовым мешком, в котором лежали различные вещи, помогавшие ему коротать долгие поездки в те редкие моменты, когда он не смотрел в никуда и не изучал свои пальцы. Поскольку Джилли настояла на том, что будет держать Фреда на руках, все заднее сиденье осталось в распоряжении Шепа, а уединение всегда способствовало уменьшению его тревоги.

Подойдя к «Экспедишн» с горшком в руках, полностью придя в себя от последействия анестетика, женщина вдруг засомневалась в правильности принятого ранее решения отправиться в путь в компании двоих совершенно незнакомых мужчин.

— Я же вас совершенно не знаю, возможно, вы — серийный убийца, — сказала она Дилану, который открыл дверцу со стороны пассажирского сиденья, чтобы она с Фредом могла залезть в кабину.

— Я — не серийный убийца, — заверил ее Дилан.

— Именно это и сказал бы любой серийный убийца.

— Именно это сказал бы любой невинный человек.

— Да, но серийный убийца тоже сказал бы так.

— Хватит, забирайтесь в кабину! — нетерпеливо бросил Дилан.

— Вы — не мой босс, — резко отреагировала она на изменение тона.

— Я и не говорил, что я — ваш босс.

— В последнее столетие в моей семье никто мне не указывал, что делать.

— Тогда, полагаю, ваша фамилия — Рокфеллер. А теперь, пожалуйста, забирайтесь в кабину.

— Не уверена, что это правильное решение.

— Вы помните три «Субербана», на которых вполне мог разъезжать Терминатор?

— Нами они, во всяком случае, не заинтересовались.

— Скоро заинтересуются. Забирайтесь в кабину.

— «Забирайтесь в кабину, забирайтесь в кабину». Именно это и твердил бы серийный убийца.

— Неужто серийные убийцы обычно путешествуют с душевно неполноценными братьями? — раздраженно спросил Дилан. — Или вы не думаете, что его присутствие несколько осложнит использование бензопилы и других орудий убийства?

— Может, он тоже серийный убийца.

Шеп смотрел на них с заднего сиденья, склонив голову, широко раскрыв глаза, моргая в недоумении, более всего напоминая не психопата, а большого щенка, который ждет, когда же его отвезут в парк поиграть с фрисби.

— По внешнему виду серийного убийцы не определить, — продолжила Джилли. — Они хитрые. И потом, даже если вы — не серийный убийца, то можете оказаться насильником.

— С такой женщиной, как вы, очень приятно иметь дело, не правда ли? — в голосе Дилана слышалась злость.

— Вы можете быть насильником. Откуда мне знать?

— Я — не насильник.

— Именно так и сказал бы любой насильник.

— Господи, я не насильник. Я — художник.

— Второе не исключает первого.

— Послушайте, женщина, вы обратились ко мне за помощью, а не я — к вам. Откуда мне знать, кто вы?

— В одном вы можете не сомневаться, я — не насильница. Тут мужчинам опасаться нечего, не так ли?

Нервно оглядывая ночь, ожидая, что черный «Субербан», ревя мотором, может появиться в любой момент, Дилан ответил:

— Я — не серийный убийца, не насильник, не похититель детей, не банковский грабитель, не взломщик, не карманник, не кошачий вор, не растратчик, не фальшивомонетчик. Меня лишь дважды останавливали за превышение скорости, в прошлом году я заплатил штраф в библиотеке за то, что задержал книгу, я не вернул четвертак и два десятицентовика, которые нашел в телефоне-автомате телефонной компании, носил широкие галстуки, когда все перешли на узкие, а однажды в парке меня обвинили в том, что я не убрал дерьмо своей собаки, хотя нагадила не моя собака, более того, у меня вообще не было собаки! А теперь вы сядете в кабину, чтобы мы могли уехать, или мы и дальше будем обсуждать, что я могу сделать и похож ли я на Чарльза Мэнсона?[365] И вот что я вам скажу: с вами или без вас, но через минуту я уеду из Додж-сити. Не хочу дожидаться возвращения эти «Субербанов» и свиста пуль.

— Для художника вы необычайно красноречивы.

Он вытаращился на нее.

— И что вы хотите этим сказать?

— Я всегда думала, что художники лучше видят, чем говорят.

— Да, язык подвешен у меня неплохо.

— Подозрительно для художника.

— То есть вы по-прежнему видите во мне Джека-Потрошителя?

— У вас есть доказательства, что вы — не он?

— И насильника?

— В отличие от меня, вы им быть можете, — заметила она.

— Значит, я — красноречивый художник, а также насильник и убийца.

— Это признание?

— А что делаете вы? Поставляете клиентов психиатрам? Тратите все свое время на то, чтобы сводить людей с ума?

— Я — комик, — заявила Джилли.

— Для комика вы потрясающе не смешны.

Она ощетинилась, как дикобраз.

— Вы никогда не видели меня на сцене.

— По мне, лучше грызть ногти.

— Судя по вашим зубам, вы нагрызли их достаточно, чтобы построить дом.

Его это задело.

— Вы несправедливы. У меня хорошие зубы.

— Вы — подонок. А с подонками все справедливо. Подонки — они хуже червей.

— Убирайтесь из моего автомобиля.

— Я не в вашем автомобиле.

— Тогда забирайтесь в него, чтобы я мог вас вышвырнуть.

— Вы имеете зуб на таких, как я? — в ее голосе появились новые, сулящие угрозу нотки.

— Таких, как вы? Это вы про безумцев? Или несмешных комиков? Или женщин, имеющих неестественные отношения с растениями?

Ее лицо почернело.

— Верните мне мои вещи.

— С радостью, — заверил он ее, тут же направившись к задней дверце «Экспедишн». — Забирайте.

Она последовала за ним, с Фредом на руках.

— Я слишком давно общалась со взрослыми мужчинами. Забыла, какими ранимыми могут быть двенадцатилетние мальчики.

Стрела попала в цель. Поднимая заднюю дверцу, он злобно глянул на нее.

— Вы и представить себе не можете, до чего же мне хочется быть серийным убийцей. Какое счастье, что через тридцать секунд вы превратитесь в точку на моем боковом зеркале, а как только исчезнете из виду, я забуду о вашем существовании.

— Как бы не так. Легко меня мужчины не забывают.

Достав дорожную сумку из багажного отделения, он поставил ее на асфальт, специально не целясь, но надеясь, что придавит женщине ногу.

— Знаете, вот тут я готов признать свою ошибку. Вы абсолютно правы. Вы так же незабываемы, как пуля в груди.

Ночь потряс взрыв. Задребезжали стекла в окнах мотеля, тряхануло алюминиевую крышу пешеходной дорожки.

Дилан почувствовал, как от взрыва дрогнул асфальт у него под ногами, словно глубоко под ними Tyrannosaurus rex шевельнулся в своем вечном сне, и увидел язык пламени, взметнувшийся на востоке, точнее, юго-востоке, перед отелем.

— Представление началось, — прокомментировала Джулиан Джексон.

Глава 10

Эхо от взрыва еще продолжало будить гостей мотеля, а Дилан уже успел вернуть дорожную сумку в багажное отделение «Экспедишн» и захлопывал дверцу, не отдавая себе отчета в своих действиях.

К тому времени, когда он скользнул за руль, его языкастая пассажирка, с Фредом на коленях, уже устроилась на пассажирском сиденье. Дверцы они захлопнули одновременно.

Дилан завел двигатель и обернулся, чтобы посмотреть, пристегнул ли Шеп ремень безопасности. Шеп сидел, положив правую руку на макушку, а левую — на правую, словно десятипальцевый шлем мог защитить его от второго взрыва и падающих обломков. На мгновение Шеп встретился взглядом с Диланом, но контакт оказался для мальчика слишком интенсивным. Он не только закрыл глаза, но и повернул голову к окну, сквозь опущенные веки уставился на ночь.

— Поехали, поехали, — торопила Джилли, теперь ей просто не терпелось отправиться в путь в компании человека, который мог оказаться людоедом-социопатом.

Слишком законопослушный, чтобы переезжать бордюрный камень и портить зеленые насаждения, Дилан поехал вокруг мотеля, к выездной полосе. Рядом с колоннами, которые вели в административный блок, они обнаружили источник огня: взорвался и горел автомобиль.

Этот не очень-то походил на горящие автомобили, которые мы частенько видим на экране кинотеатра или в телевизоре: стоял он не в обрамлении тщательно продуманных декораций съемочной площадки, местоположение определялось не артистическим видением режиссера, цвет и высоту пламени не подбирали пиротехники, стремясь обеспечить красивое зрелище. Здесь грязно-оранжевые языки пламени иногда словно окрашивались кровью и часто перекрывались черным жирным дымом. Крышка багажника отлетела, деформировалась при взрыве, превратившись во что-то уродливое, отдаленно напоминающее современную скульптуру, и приземлилась на крышу одного из «Субербанов», которые стояли вокруг горящего автомобиля на расстоянии двадцати футов от него. Взрывной волной водителя бросило в лобовое стекло. Он прошиб его головой, и теперь верхняя половина тела лежала на капоте, а нижняя оставалась в кабине. Огненный шторм за первые несколько секунд превратил одежду водителя в пепел, а теперь горели его волосы, плоть, жир, костный мозг. Огонь пожирал все, не делая разницы между автомобилем и водителем. Да и языки пламени, плясавшие на водителе, цветом практически не отличались. Преобладал желто-оранжевый, с прожилками красного.

Не в силах оторвать глаз от этого кошмара, Дилан стыдился своей неспособности вырваться из лап любопытства. Зачарованность происходящим он, конечно же, списывал на то, что художник обязан видеть мир во всем его многообразии, хотя и признавал, что этот предлог прежде всего служил его интересам. Если отбросить в сторону самообман, ужасная правда состояла в том, что человеческое сердце находит смерть притягательной.

— Это же мой «Девилль». — В голосе Джилли слышалось скорее изумление, чем злость, ее потрясло осознание того, что жизнь вдруг пошла наперекосяк в маленьком, сонном аризонском городке, куда она свернула с автострады лишь для того, чтобы перекусить и отдохнуть.

Десять или двенадцать мужчин вышли из близнецов-«Субербанов», которые стояли теперь с распахнутыми дверцами. Одеты они были не в строгие костюмы или в военный камуфляж, а в приличествующие пустыне наряды: белые или светло-коричневые туфли, белые или кремово-желтые брюки, рубашки различных пастельных оттенков с короткими рукавами, как полностью расстегивающиеся, так и на трех пуговичках. По их виду чувствовалось, что день они провели на поле для гольфа, а вечер — в прохладе бара, со стаканом джин-тоника. Ни на одном лице не отражалась тревога или хотя бы удивление, свойственные обычным людям, которые случайно становятся свидетелями катастрофы.

Хотя Дилану не пришлось проезжать мимо горящего «Кадиллака», чтобы добраться до выездной полосы, несколько спортивного вида мужчин отвернулись от огня, чтобы взглянуть на «Экспедишн». Они не выглядели как бухгалтеры или менеджеры, как врачи или риелторы. Одного взгляда на них хватало, чтобы понять, что они опаснее даже адвокатов. Бесстрастные лица напоминали высеченные из камня маски, по которым метались огненные блики. Их темные глаза поблескивали, и пусть они не отрывали взглядов от «Экспедишн», пока внедорожник не выехал с территории мотеля, ни один не приказал Дилану остановиться, никто не бросился в погоню.

Они уже поймали того, за кем гнались долго и упорно. Врач-безумец погиб в «Кадиллаке», и, судя по всему, до того, как эти мужчины смогли схватить и допросить его. С ним, наверное, ушло и все то, что он называл работой своей жизни, а также улики, свидетельствующие об исчезновении двух доз загадочной субстанции. И теперь охотники (возможно, эти мужчины называли себя иначе) верили, что охота завершилась успешно. А потому, если фортуна благоволила к Дилану, им не суждено узнать об обратном, а ему нечего беспокоиться о том, что он может получить пулю в голову.

Он сбросил скорость, потом остановил внедорожник, с положенным постороннему любопытством уставился на горящий автомобиль. Если б проехал без остановки, его поведение наверняка показалось бы подозрительным.

Сидевшая рядом Джилли сразу поняла его стратегию.

— Трудно изображать зеваку, если знаешь жертву.

— Мы его не знали, и лишь несколько минут тому назад вы назвали его мешком с дерьмом.

— Он — не жертва, о которой я упомянула. Я рада, что этот улыбчивый мерзавец мертв. Я говорю о любви моей жизни, моем прекрасном темно-синем «Девилле».

Мгновение некоторые «гольфисты» смотрели на Дилана и Джилли, которые таращились на объятую пламенем, искореженную груду металла. Одному богу известно, что они подумали о Шепе, который по-прежнему сидел, положив руки на голову. Пожар его интересовал не больше, чем все остальное, находившееся за пределами его тела. Когда мужчины отвернулись от «Экспедишн», Дилан снял ногу с педали тормоза и поехал дальше.

Выездная полоса вела на улицу, которую он пересек менее часа назад, чтобы купить чизбургеры и картофель фри, любовь к которым неизбежно вела к болезням сердца. Впрочем, съесть эти «лакомства» ему так и не удалось.

Он повернул направо и направился к выезду на автостраду. Издалека донесся вой сирен. Скорость Дилан не увеличил.

— Что будем делать? — спросила Джулиан Джексон.

— Постараемся убраться подальше отсюда.

— А потом?

— Уберемся еще дальше.

— Мы не можем бегать вечно. Особенно если не знаем, от кого или от чего бежим… и почему.

Спорить тут было не о чем, устами Джилли говорил здравый смысл, а когда Дилан попытался что-то ответить, выяснилось, что со словами возникла проблема. Не зря же Джилли утверждала, что красноречием художники не славятся.

За спиной Дилана, когда они поднимались на автостраду, его брат прошептал: «При свете луны».

Прошептал только раз, что радовало, учитывая его склонность к повторяемости, а потом заплакал. Плаксой Шеп не был. За последние семнадцать лет плакал редко, с тех пор как в трехлетнем возрасте начал уходить от тревог и разочарований этого мира, пока практически полностью не отгородился от него и зажил спокойной и безопасной жизнью в другом мире, им же и сотворенном. И вот теперь: слезы второй раз за одну ночь.

Он не вопил, не выл, тихонько плакал: рыдания с шумом не вырывались из груди, лишь соскальзывали с губ. И хотя Шеп пытался скрыть раздирающие душу страдания, они тем не менее прорывались наружу. Что-то тяжелым камнем легло на сердце или на душу Шепа. Как бесстрастно показало зеркало заднего обзора, под накрывшими макушку руками его обычно спокойное лицо исказилось, напомнив другое, изображенное Эдвардом Мунком[366] в его знаменитой картине «Крик».

— Что с ним не так? — спросила Джилли, когда по дуге въезда они поднялись к автостраде.

— Не знаю, — Дилан озабоченно переводил взгляд с автострады на зеркало заднего обзора. — Я не знаю.

Словно обессиленные, руки Шепа медленно заскользили с макушки вниз, к вискам, пониже ушей остановились, пальцы сжались в кулаки, а потом он вдруг сжал костяшками пальцев скулы, будто противодействовал какому-то внутреннему давлению, которое грозило раздробить кости, растянуть мышцы, превратить лицо в огромный уродливый шар.

— Видит бог, не знаю, — повторил Дилан, слыша в собственном голосе дрожь отчаяния, и плавно вывел «Экспедишн» на автостраду, ту ее половину, что вела на восток.

Автомобили — у всех скорость была повыше, чем у «Экспедишн», — мчались к Нью-Мексико. Отвлекаясь на стоны и всхлипывания брата, Дилан никак не мог войти в ритм других водителей.

А потом Шеп, добрый Шеп, тихий Шеп, миролюбивый Шеп, сделал то, чего раньше за ним никогда не замечалось: кулаками начал колотить себя по лицу.

С денежным деревом на коленях, Джилли все-таки сумела повернуться к Шепу и в ужасе закричала:

— Нет, Шеп, не надо! Не надо, сладенький!

И хотя расстояние между ними и людьми в черных «Субербанах» оставалось слишком уж малым, Дилан включил правый поворотник, съехал на широкую обочину и нажал на педаль тормоза.

Сделав паузу в наказании, которому он сам себя и подвергал, Шеп прошептал:

— Ты делаешь свою работу. — А потом вновь принялся бить кулаками по лицу.

Глава 11

Джилли вышла из «Экспедишн», чтобы дать возможность Дилану О'Коннеру поговорить с братом наедине, и привалилась еще не слишком большим задом к рельсу ограждения. Потом села на него, обратив незащищенную спину к просторам пустыни, где ядовитые змеи ползали по нагревшемуся за день песку, где тарантулы, волосатые, как маниакальные муллы «Талибана», поджидали добычу, где среди камней, песка и чахлых кустов обитали существа куда более мерзкие, даже в сравнении со змеями и пауками.

Существа, которые могли напасть на Джилли сзади, интересовали ее меньше тех, что могли появиться на черных, двигающихся синхронно, словно связанных одной нитью, «Субербанах». Раз уж они взорвали находящийся в идеальном состоянии «Кадиллак (купе) Девилль» модели 1956 года, то были способны на любую жестокость.

И хотя тошнота более не подкатывала к горлу, а голова не кружилась, она не чувствовала себя такой, как прежде. Да, сердце более не прыгало в груди, будто жаба, как было, когда они удирали из мотеля, но и не билось так же спокойно, словно у хористки.

«Спокойная, как хористка». Это выражение она позаимствовала у матери. Под спокойствием мать подразумевала не только скромность и сдержанность, но и целомудрие и любовь к богу. Когда ребенком Джилли надувала губки или начинала сердиться, мать настоятельно рекомендовала ей брать пример с хористки, а в подростковом возрасте, когда Джилли поддавалась чарам очередного прыщавого казановы, мать на полном серьезе предлагала ей руководствоваться моральным кодексом той самой часто упоминаемой и мистической девушки, что пела в церковном хоре.

Так уж вышло, что и Джилли со временем начала петь в этом самом хоре, частично для того, чтобы убедить мать в чистоте собственного сердца, частично потому, что представляла себя всемирно известной поп-богиней. На удивление много богинь поп-музыки в детстве и девичестве пели в церковном хоре. Любящий свое дело хормейстер, он же учитель пения, вскоре убедил ее, что она рождена, чтобы петь именно в хоре, а не соло. Он же круто изменил ее планы на будущее, однажды спросив: «А почему ты вообще хочешь петь, Джулиан, когда ты так здорово умеешь смешить людей? Когда люди не могут смеяться, они обращаются к музыке, чтобы поднять настроение, но смех — это то лекарство, с которого нужно начинать».

И вот теперь, на автостраде, далеко от церкви и от матери, но всей душой стремясь к ним обеим, сидя на рельсе ограждения с прямой спиной, словно на церковной скамье, Джилли обхватила одной рукой шею и почувствовала, как пульсирует ее правая сонная артерия. И пусть сердце билось чаще, чем у хористки, упокоенной церковными псалмами, частота эта не свидетельствовала о панике. Пожалуй, точно так же сердце билось у нее в те моменты на сцене, когда она видела, что зрители реагируют на ее шутки не так, как ей хотелось. То было сердцебиение исполнителя, который стоял под светом рампы перед толпой, которая отказывалась признать его за своего. Вот и сейчас она чувствовала, как холодный пот выступил на лбу, на шее, на пояснице, как повлажнели ладони… этой ледяной влаги провала боялись все исполнители, выступающие что на Бродвее, что в самом захудалом клубе какого-нибудь Флайшита.

Только на этот раз потом ее прошибло не из-за боязни провала, а потому, что в голове сверкнула куда более ужасная мысль: вся ее жизнь может круто измениться, и, возможно, ей уже никогда не удастся вернуться к прежнему занятию.

Разумеется, не исключалась вероятность того, что она драматизирует ситуацию. В этом ее упрекали не единожды. Однако не вызывало сомнений, что на текущий момент она сидела на ограждающем рельсе посреди пустыни, далеко от тех, кто ее любил, в компании двух более чем странных незнакомцев, как минимум наполовину убежденная в том, что стражи правопорядка, к которым она обратится, играют в одной команде с теми, кто взорвал ее горячо любимый «Кадиллак». Более того, с каждым сокращением сердца неизвестная субстанция все глубже проникала в ткани ее тела.

И поразмыслив, Джилли поняла, что реальная ситуация, в которой она очутилась, калейдоскопом событий, накалом страстей и ломкой устоявшихся представлений о причинно-следственной связи превосходит любую мелодраму, поставленную на сцене или показанную на экране. «Та еще мелодрама», — пробормотала она.

Через открытую заднюю дверь «Экспедишн» Джилли отчетливо видела Дилана О'Коннера, который сидел рядом с Шепом и говорил, говорил, говорил. Шум проезжающих автомобилей не позволял ей расслышать ни слова, но, судя по устремленному в никуда взгляду Шеперда, Дилан мог бы сидеть в «Экспедишн» в одиночестве, ублажая разговором только собственные уши.

Поначалу он сжал руки младшего брата в своих, чтобы тот перестал бить себя по лицу. Из левой ноздри Шепа и так уже текла тонкая струйка крови. Потом отпустил руки и просто сидел рядом с Шепом, наклонившись вперед, опустив голову, упираясь предплечьями в бедра, сцепив пальцы, не прекращая говорить.

Из-за шума транспорта, не позволяющего Джилли слышать Дилана, создавалось впечатление, будто он о чем-то шепчется с младшим братом. Тусклый свет в кабине «Экспедишн» и поза мужчин, бок о бок, близко, но врозь, вызывали мысли об исповедальне. Чем дольше она наблюдала за братьями, тем более крепла эта иллюзия, до ее ноздрей даже долетел запах полировочного состава для дерева, каким в годы ее молодости натирали стены и дверцы кабинок для исповеди, и аромат церковных благовоний.

Странные мысли начали роиться в голове Джилли, она вдруг подумала, что видит нечто большее, чем могут воспринять пять ее чувств, что под внешним слоем, особенности которого они фиксировали, лежат другие, полные загадок, а в самой сердцевине, под всеми слоями, таится что-то… необыкновенное. В этом мире Джилли пустила слишком глубокие корни, чтобы быть медиумом или мистиком. Никогда ранее не испытывала она подобного состояния.

И хотя ночь не могла похвастаться какой-то экзотикой, если не считать едкого, щелочного дыхания пустыни да запаха выхлопных газов проезжающих автомобилей, воздух между Джилли и братьями, казалось, густел от марева благовоний. И эти ароматы клевера, мирры, ладана более не были воспоминанием. Они стали такими же реальными, как звездное небо над головой и гравий обочины под ногами. В кабине «Экспедишн» ароматический дымок отражал свет лампы под крышей, рисовал сине-золотистую ауру вокруг О'Коннеров, и вскоре она уже могла поклясться, что светятся сами братья, а не лампа над их головами.

В этой паре она отводила Дилану роль священника, тогда как Шепу — заблудшей души. Но поза и выражение лица Дилана указывали на то, что кается именно он, тогда как взгляд Шепа из пустого все более становился задумчивым. А когда младший брат начал медленно и ритмично кивать, он окончательно превратился в одетого в сутану падре, наделенного духовной властью отпускать грехи. Джилли чувствовала, что эта неожиданная смена ролей открывает очень важную истину, но не могла осознать, какую именно, не могла понять, почему отношения между этими двумя мужчинами вдруг так заинтересовали ее. Более того, у нее сложилось ощущение, что эти отношения и позволят ей выпутаться из ситуации, в которой она оказалась волею обстоятельств.

На этом странности не закончились: она услышала серебристый смех детей, хотя никаких детей поблизости не было, а смех тут же усилился, к нему прибавилось хлопанье крыльев. Оглядев звезды над головой, Джилли не увидела на фоне созвездий ни единого силуэта пролетающей птицы, однако хлопанье становилось все громче, смех тоже, так что она поднялась с рельса и в недоумении начала поворачиваться вокруг.

Джилли не находила слово, которым могла бы описать происходящее с ней, поскольку назвать все это галлюцинацией не поворачивался язык. Эти звуки и запахи не обладали ни сказочной иллюзорностью, ни сверхреалистичной насыщенностью, свойственным, как полагала она, галлюцинациям, но находились в полном соответствии с теми составляющими ночи, в реальности которых она не сомневалась. Они полностью вписывались в общую картину, наряду с шумом проезжающих автомобилей, светом фар, запахом выхлопных газов.

Все еще поворачиваясь на звук хлопающих крыльев, Джилли увидела ряды горящих свечей, к югу от нее, в пустыне, в каких-то двадцати футах от оградительного рельса. Как минимум двадцать свечей, какие ставят в церкви, в маленьких красных стаканчиках, светились в ночи.

Если это было видение, то вело оно себя на удивление реалистично, полностью подчиняясь законам физики. Металлическая стойка находилась у подножия песчаной дюны, среди островков полыни и отбрасывала четкую тень, спасибо яркому свету свечей, которые располагались на стойке. А за тенью отраженный свет тряс на песке львиными гривами и крутил змеиными хвостами. Серебристо-зеленые листочки растений окрашивались в цвет красного вина, напоминали языки, смакующие алый напиток. Эти несвойственные пустыне цвета не накладывались на ландшафт хаотично, словно причина их — сверхъестественное сияние, но становились составной частью ландшафта.

Также на юге, но в нескольких ярдах восточнее свечей и даже ближе к ограждающему рельсу, стояла единственная церковная скамья, обращенная к ризнице и алтарю, которые оставались невидимыми. Один конец длинной деревянной скамьи уходил в склон дюны; на другом сидела женщина в темном платье.

Местность эта, без скамьи и свечей, в далекие времена слышала топот копыт диких лошадей, теперь же галопом летело сердце Джилли, и удары его громкостью ничуть не уступали грохоту целого табуна, мчащегося через пустыню. Пот, который ее прошиб, стал еще более холодным, просто ледяным, на сцене с ней такого не случалось. Теперь она уже не боялась галлюцинаций, нет, ее охватил другой страх: она решила, что сходит с ума.

У женщины в синем или черном платье, которая сидела на краю скамьи, волосы цвета воронова крыла ниспадали до поясницы. Из уважения к богу голову она покрыла белой мантильей, край которой, так уж вышло, скрывал черты лица. Погруженная в молитву, она не замечала присутствия Джилли, понятия не имела о том, что церковь, в которой она молилась, исчезла.

А воздух сотрясало хлопанье крыльев, оно стало громче и ближе, и почему-то у Джилли не было ни малейших сомнений в том, что крылья птиц — в перьях, а не кожистые — летучих мышей. Звуки эти она слышала совершенно отчетливо, источник их находился уже близко от нее, и однако ни одной птицы она пока не увидела.

Поворачивалась, поворачивалась и поворачивалась в поисках птиц, пока перед ней вновь не оказалась распахнутая дверца внедорожника, за которой Дилан и Шеп все так же восседали в ложной исповедальне, светящиеся, как призраки. Дилан ничего не знал о встрече Джилли со сверхъестественным, был далек от нее, как, должно быть, его младший брат — от окружающего мира, и она не могла обратить его внимание на свечи и на молящуюся женщину, потому что страх похитил ее голос и практически лишил способности дышать. Хлопанье крыльев все нарастало, превращалось в гром, в рев урагана, оглушало ее, рвало барабанные перепонки. Звуки эти не только обрушивались на нее, но и поворачивали, поворачивали, трепали волосы, обдували лицо, пока она вновь не увидела свечи в красных стаканчиках и молящуюся женщину на длинной деревянной церковной скамье.

Вспышка. Что-то бледное полыхнуло у ее лица. Тут же последовала еще одна, более яркая. И вот уже в этой вспышке, которая длилась долю мгновения, Джилли увидела, что вокруг нее машет крыльями множество голубей. Неистовство, с которым крылья эти рассекали воздух, предполагало злобность клювов, и Джилли испугалась за свои глаза. Прежде чем она успела поднять руки, чтобы защитить их, резкий удар потряс ночь, громкий, как щелканье божьего хлыста, и голубиная стая еще сильнее замахала крыльями. На этот раз несколько крыльев коснулись ее лица, и она закричала, но беззвучно, потому что ее горло превратилось в бутылку, которую надежно запечатывала пробка ужаса. Окруженная биением крыл, она моргнула, ожидая, что сейчас крылья эти вышибут ей глаза, но вместо этого птицы исчезли, так же внезапно, как появились, не просто стали невидимыми, но пропали вместе с хлопаньем крыльев и яростью.

Исчезла также и стойка со свечами среди дюн. И женщина в белой мантилье, вместе со скамьей, на которой она сидела, вернулась в неведомую Джилли церковь, из которой и прибыла в аризонскую пустыню.

Освободилось от пробки и горло Джилли. Она шумно выдохнула, тут же вдохнула и почувствовала в этом глотке воздуха запах крови. Тонкий, но узнаваемый безошибочно, запах убийства и жертвоприношения, трагедии и славы: чуть металлический, с толикой меди и капелькой железа. Не только белая волна крыльев коснулась ее лица. Трясущимися руками, осторожно, она дотронулась до шеи, подбородка, щек и, с отвращением глядя на свои пальцы, почувствовала влагу на губах, попробовала ту самую субстанцию, которая окрасила подушечки пальцев. Джилли закричала, на этот раз не беззвучно.

Глава 12

Автострада, в лунном свете более черная, чем голая земля, разматывалась под колесами «Экспедишн», унося Джилли и братьев О'Коннер навстречу хаосу и забвению. Иной раз создавалось впечатление, что автострада брала начало в хаосе и сматывалась в клубок, ведя их к тщательно спланированной и неизбежной судьбе.

Джилли не знала, какой из вариантов пугал ее больше: убегать в утыканные шипами заросли проблем, где за каждым поворотом тропы ждало неведомое, рискуя переступить черту, отделявшую здоровую психику от безумия, или установить личность этого улыбающегося мужчины с иглой и разгадать тайну золотистой субстанции в шприце.

За двадцать пять прожитых лет она уже узнала, что понимание далеко не всегда, и даже весьма часто, не приносит покоя. В настоящее время, начиная с момента возвращения в номер с рутбиром, она пребывала в чистилище невежества и смятения, где жизнь напоминала кошмарный, по меньшей мере плохой сон. Но, найдя все ответы, расставив все точки над «i», она могла обнаружить, что попала в ад на земле, который заставил бы ее мечтать о сравнительной тишине и покое этого выматывающего все нервы чистилища, где она сейчас пребывала.

Как и прежде, Дилан вел автомобиль, не отдавая все внимание дороге, то и дело поглядывал в зеркало заднего обзора и частенько оборачивался через правое плечо, чтобы убедиться, что Шеп более не пытается причинить себе вред, но теперь уже две проблемы не давали ему сосредоточиться на вождении. После драматического выступления Джилли на обочине дороги, ее путаного рассказа о птицах и крови Дилан отнесся к ней с той же заботой, которую проявлял к брату.

— Ты[367] действительно попробовала ее? — спросил он. — Я про кровь. Ощутила ее запах?

— Да. Я знаю, что настоящей она быть не может. Ты же ее не видел. Но по цвету, запаху и вкусу была настоящей.

— Слышала птиц, чувствовала их крылья.

— Да.

— При галлюцинации обычно задействуются все пять чувств?

— Это не была галлюцинация, — упорствовала Джилли.

— Да, но и наяву ничего этого не было.

Она зыркнула на него и увидела, что он со свойственной ему мудростью признает смертельную опасность, которая могла нависнуть над ним, если он и дальше будет настаивать, что она, амазонка Юго-Востока, бесстрашная воительница, ударом ноги выворачивающая из земли кактус, подвержена галлюцинациям. На ее шкале галлюцинации находились лишь на ступеньку выше таких эксцентричных женских жалоб, как испарина, обмороки и постоянная меланхолия.

— Я не истеричка, — уточнила она, — не алкоголичка, которой не дают выпить, не поклонница психоделических грибов, поэтому слово галлюцинация к моему случаю не подходит.

— Хорошо, назовем это видением.

— Я и не Жанна д'Арк. Бог не посылает мне свои весточки. Хватит. Я больше не хочу об этом говорить, во всяком случае сейчас.

— Мы должны…

— Я сказала, не сейчас.

— Но…

— Я боюсь, понимаешь? Я боюсь, а разговоры об этом не уменьшают моего страха, скорее наоборот. Так что давай возьмем тайм-аут. Тайм-аут.

Она понимала, почему он относится к ней с такой заботой и даже осторожностью, но не хотела, чтобы он ее успокаивал. Она с трудом выносила сочувствие друзей, а уж симпатия незнакомцев могла с легкостью трансформироваться в жалость. Жалости же она не потерпела бы ни от кого. Джилли передергивало при мысли о том, что кто-то сочтет ее слабой или неудачливой. Она не могла допустить, чтобы кто-то начал ей покровительствовать.

Поэтому взгляды Дилана, в каждом из которых легко читалось сочувствие, до такой степени раздражали Джилли, что у нее возникло острое желание отгородиться от них. Она расстегнула ремень безопасности, взобралась с ногами на переднее сиденье, подсунув их под себя, коврик у сиденья отдала в полное распоряжение Фреду, повернулась боком, чтобы постоянно держать Шепа в поле зрения, тем самым предоставив Дилану возможность реже отвлекаться от дороги.

Дилан оставил Шепу аптечку. К полному изумлению Джилли, молодой человек открыл ее на сиденье рядом с собой и использовал содержимое по назначению, пусть лицо его оставалось бесстрастным, а движениями он более всего напоминал робота. Ватными шариками на палочках, смоченными в перекиси водорода, он терпеливо убрал сгустки запекшейся крови из левой ноздри, из-за которых посвистывал при каждом вдохе и выдохе. Проделал он все это очень осторожно, не вызвав повторного кровотечения. Его брат сказал, что Шеп не сломал себе нос, только повредил внутренние сосуды, и, судя по всему, Дилан поставил правильный диагноз, поскольку Шеп ни разу не поморщился и не зашипел от боли. Ватой, смоченной в спирте для растирания, он стер кровь с верхней губы, из уголка рта, с подбородка. Он ободрал пару костяшек о зубы и теперь протер ранки спиртом, а после намазал «Неоспорином»[368]. Большим и указательным пальцами правой руки проверил зубы, один за другим, сначала сверху, потом снизу, всякий раз, убеждаясь, что зуб крепко сидит в десне, приговаривая: «Как и должно быть, милорд». Судя по его нежеланию идти на визуальный контакт, отстраненности от этого мира, отсутствию в кабине внедорожника персон благородного происхождения, лордов, скажем, или герцогов, Шеп не обращался к кому-либо конкретно: «Как и должно быть, милорд». Движениями он действительно напоминал робота, но вот неуклюжесть и неточность этих движений определенно указывали на то, что разработчикам конструктивных узлов и программного обеспечения не удалось устранить все ошибки.

Не единожды Джилли пыталась заговорить с Шепердом, но все ее усилия наладить контакт проваливались. Он общался только с лордом Зубов, подробно докладывая о результатах своих трудов.

— Он может поддерживать разговор, — заверил ее Дилан. — Хотя, даже когда он в отличной форме, остроумием не блещет, так что на коктейль-пати ему не стать душой компании. Разговор у него особый, я бы сказал, это шеповский разговор, но и он достаточно интересен.

На заднем сиденье Шеп проверил крепость очередного зуба и вновь объявил: «Как и должно быть, милорд».

— Но так скоро перейти с ним в режим диалога не удастся, — продолжил Дилан, — особенно если он в таком состоянии. Он не очень хорошо переносит волнения или отклонение от заведенного порядка. Оптимальный для него вариант — когда за весь день не происходит ни одного неожиданного события. Завтрак, обед и ужин подают в привычное время, каждая трапеза включает только те блюда — список их невелик, — которые он признает, ему не встречается много новых людей, которые пытаются заговорить с ним… вот тогда, пожалуй, с ним возможно завязать разговор и что-то от него узнать.

— Как и должно быть, милорд, — объявил Шеп, отнюдь не в подтверждение сказанного братом.

— Что с ним не так? — спросила Джилли.

— Ему поставили диагноз — аутизм, но с высоким потенциалом умственного и физического развития. Он никогда не буянит, в редких случаях охотно идет на контакт, поэтому однажды врачи предположили, что у него синдром Эспергера.

— Эс?..

— Эспергера, с ударением на «пер». Шеп все может делать, хотя иногда не так хорошо, как хотелось бы. Но, я думаю, не стоит выставлять диагнозы с такой легкостью. Он — просто Шеп, уникум.

— Как и должно быть, милорд.

— Он повторил эту фразу уже четырнадцать раз, — прокомментировал Дилан. — Сколько у человека зубов?

— Думаю… тридцать два, считая четыре зуба мудрости.

Дилан вздохнул.

— Слава богу, зубы мудрости ему удалили.

— Ты сказал, что ему нужна стабильность. Идут ему на пользу все эти мотания по стране?

— Как и должно быть, милорд.

— Мы не мотаемся. — В голосе Дилана послышались резкие нотки, словно вопрос Джилли задел его, хотя она не собиралась в чем-то укорять своего собеседника. — У нас есть определенный порядок, цели, к которым мы стремимся. Мы ездим не просто так. Только по делу. Путешествуем с комфортом. «Форд Экспедишн» — не фургон, запряженный лошадьми.

— Я хотела сказать, может, ему было бы лучше в специализированной лечебнице?

— Этого никогда не произойдет.

— Как и должно быть, милорд.

— Не все же эти заведения — гадюшники.

— Кроме меня, у него никого нет. Если отправить его в лечебницу, он останется совсем один.

— Может, ему там будет лучше.

— Нет. Его это убьет.

— Прежде всего там ему не позволят причинить себе вред.

— Он не причиняет себе вред.

— Только что причинил, — напомнила она.

— Как и должно быть, милорд.

— Это первый и единственный случай. Исключение. — Надежды в голосе Дилана было больше, чем убежденности. — Больше это не повторится.

— Ты и представить себе не мог, что такое вообще может случиться.

Хотя они уже превысили разрешенный предел скорости, а транспортный поток не позволял особо разгоняться, Дилан все сильнее давил на педаль газа.

Джилли чувствовала, что ему хочется уехать как можно дальше от мужчин на черных «Субербанах».

— Как бы быстро ты ни гнал, Шеп все равно остается на заднем сиденье.

— Как и должно быть, милорд.

— Безумный врач сделал тебе инъекцию, — Дилан не стал отвечать на ее реплику, — а часом позже, или около того, ты испытала…

— Я же попросила, насчет этого возьмем тайм-аут.

— И я тоже не хочу об этом говорить! — воскликнул Дилан. — О лечебницах, санаториях, интернатах, где люди становятся мясными консервами, где их кладут на полку и лишь время от времени смахивают с них пыль.

— Как и должно быть, милорд.

— Хорошо, — Джилли кивнула. — Извини. Я понимаю. Это действительно не мое дело.

— Совершенно верно, — согласился Дилан. — Шеп — не наше дело. Мое.

— Как и должно быть, милорд.

— Двадцать, — подсчитала Джилли.

— Но твое измененное состояние сознания — наше дело, не только твое, твое и мое, потому что оно имеет непосредственное отношение к инъекции…

— Мы не знаем этого наверняка.

Целая гамма чувств чередой промелькнула на широком, подвижном лице, как будто он действительно был мультяшным медведем, который вышел из анимационной реальности в настоящий мир, сбрил шерсть и принялся решать сложную задачу: сойти за человека. В результате черты его лица сложились в некую комбинацию, достойную Сильвестра, в тот самый момент, когда хитрый кот уговорил Твити спрыгнуть с обрыва.

— Вот это как раз мы знаем наверняка.

— Не знаем, — гнула свое Джилли.

— Как и должно быть, милорд.

— И мне термин измененное состояние нравится ничуть не больше, чем галлюцинация, — продолжила Джилли. — Превращает меня в какую-то идиотку.

— Не могу поверить, что мы спорим о терминологии.

— Я не спорю. Просто говорю, что мне не нравится.

— Если нам приходится об этом говорить, мы должны как-то назвать предмет нашего разговора.

— Тогда давай об этом не говорить, — предложила она.

— Ничего другого нам не остается. Что, по-твоему, мы должны делать? Мчаться неизвестно куда до конца жизни, нигде не останавливаться и не говорить об этом?

— Как это и должно быть, милорд.

— Раз уж мы заговорили о передвижении… ты слишком гонишь.

— Да нет же.

— На спидометре больше девяноста.

— Это кажется с твоего места.

— Правда? А что кажется с твоего?

— Восемьдесят восемь, — признал он и чуть снизил нажим на педаль газа. — Давай назовем это… мираж. Этот термин не подразумевает психической неуравновешенности или религиозной истерии.

— Как и должно быть, милорд.

— Я думаю, может, фантазм, — предложила Джилли.

— Фантазм меня вполне устроит.

— Но мираж, пожалуй, лучше.

— Отлично! Великолепно! И мы в пустыне, так что подходит идеально.

— Но в действительности это не мираж.

— Знаю, — заверил он ее. — Это что-то твое, особенное, уникальное, точного названия которому нет. Но, если этот мираж появился исключительно благодаря этой чертовой субстанции, которую вкололи в тебя… — Он замолчал, чувствуя, что она начнет протестовать. — Слушай, давай смотреть правде в глаза. Здравый смысл подсказывает, одно и другое взаимосвязаны.

— Значение здравого смысла зачастую преувеличивают.

— Только не в семье О'Коннер.

— Я — не член семьи О'Коннер.

— Что освобождает нас от необходимости сменить фамилию.

— Как и должно быть, милорд.

Она не хотела с ним спорить, знала, что они в одной лодке, но не смогла сдержаться.

— Значит, в семье О'Коннер нет места таким, как я, да?

— Опять мы возвращаемся к «таким, как я».

— У тебя, похоже, это пунктик.

— Нет у меня такого пунктика. Он есть у тебя. Какая-то ты чувствительная. В любой момент готова взорваться, как перегретый паровой котел.

— Прекрасно. Теперь я — перегретый паровой котел. У тебя просто талант доставать людей.

— У меня? Да нет в мире человека, с которым легче поладить, чем со мной. Я никогда никого не доставал… до встречи с тобой.

— Как и должно быть, милорд.

— Стрелка у тебя опять залезла за девяносто, — предупредила она.

— На спидометре восемьдесят девять, — не согласился он, но на этот раз не снизил давление ноги на педаль газа. — Если мираж появился благодаря субстанции, которую в тебя ввели, меня, скорее всего, ждет то же самое.

— Еще одна причина, по которой не стоит ехать быстрее девяноста миль в час.

— На спидометре восемьдесят девять, — поправил он и с неохотой чуть сбросил скорость.

— Этот сукин сын, безумный коммивояжер, первым сделал укол тебе, — напомнила Джилли. — Поэтому, если бы субстанция вызывала миражи, ты бы увидел его раньше меня.

— Повторяю в сотый раз — он не коммивояжер. Безумный врач, ученый-псих, что-то в этом роде. И, если уж на то пошло, он говорил, что его субстанция на всех действует по-разному. Индивидуально.

— Как и должно быть, милорд.

— Индивидуально? Как это?

— Он не сказал. По-разному. Еще он сказал, что эффект всякий раз интересный, часто потрясающий, иногда положительный.

Ее передернуло при воспоминании о машущих крыльями птицах и горящих свечах.

— Мираж не был положительным эффектом. Что еще сказал доктор Франкенштейн?

— Франкенштейн?

— Мы не можем называть его безумным врачом, ученым-психом, чокнутым сукиным сыном, коммивояжером. Нам нужно дать ему вымышленную фамилию, пока мы не узнаем настоящую.

— Но Франкенштейн…

— Что тебе не нравится?

Дилан поморщился, неопределенно взмахнул рукой.

— Очень уж это…

— Как и должно быть, милорд.

— Мелодраматично, — решил он.

— Все у нас критики, — фыркнула Джилли. — И почему я постоянно слышу это слово? Мелодраматично!

— Я произнес его впервые, — запротестовал он, — и оно не относится лично к тебе.

— Не ты. Я не говорила, что ты. Но с тем же успехом мог быть и ты. Ты — мужчина.

— Что-то я тебя не понимаю.

— Разумеется, не понимаешь. Ты мужчина. Со всем своим здравым смыслом, ты не можешь понять ничего такого, что не укладывается в прямую линию, как костяшки домино.

— У тебя какие-то проблемы с мужчинами? — спросил Дилан, и Джилли очень уж захотелось оплеухой стереть самодовольство, проступившее на его лице.

— Так и должно быть, милорд.

Одновременно, с одинаковым облегчением в голосе, Джилли и Дилан воскликнули: «Двадцать восемь!»

На заднем сиденье, проверив все зубы и убедившись в их целости и сохранности, Шеп надел туфли, завязал шнурки и застыл в молчании.

Стрелка спидометра сдвинулась влево, несколько успокоилась и Джилли, хотя понимала, что настоящее спокойствие в ближайшее время ей может только сниться.

На скорости семьдесят миль в час, хотя он, возможно, заявил бы, что на спидометре шестьдесят восемь, Дилан нарушил затянувшуюся паузу:

— Извини.

Джилли удивилась.

— Извинить за что?

— За мой тон. Отношение. Слова. Я хочу сказать, в обычной ситуации тебе не удалось бы втянуть меня в спор.

— Я тебя никуда не втягивала.

— Нет, нет, — поправился он. — Я не про это. Ты не втягивала. Не втягивала. Я просто хочу сказать, что обычно не злюсь. Сдерживаю злость. Мне это удается. Преобразую ее в созидательную энергию. Это часть моей философии. Как художника.

Ей никогда не удавалось подавить свой цинизм столь же успешно, как Дилану, если он говорил правду, злость она услышала в его голосе, почувствовала в изменившемся лице, черты которого вдруг сложились в маску презрения.

— Художники, значит, не злятся?

— У нас не остается достаточного количества негативной энергии после всех этих изнасилований и убийств.

Такой ответ ей понравился.

— Извини. Мой детектор дерьма всегда зашкаливает, когда люди начинают говорить об их философии.

— Ты, конечно, права. Нет ничего более величественного, чем философия. Мне следовало сказать, что это мой modus operandi[369]. Я не отношусь к тем озлобленным молодым художникам, которые создают полотна, полные ярости, злобы и воинствующего нигилизма.

— И что же ты рисуешь?

— Мир, какой он есть.

— Да? И каким нынче выглядит для тебя наш мир?

— Совершенным. Прекрасным. Глубоким, многослойным. Загадочным, — слова эти он произносил, будто повторял молитву, из которой черпалась умиротворенность, приносимая только истинной верой, голос его смягчился, лицо начало светиться изнутри, и Джилли уже не видела в нем мультяшного медвежонка, которого он прежде напоминал. — Полным истины, которая, прочувствованная и правильно истолкованная, успокаивает надеждой самое бурное море. И мне, увы, не хватает таланта, чтобы запечатлеть всю эту красоту на холсте.

Простота слов Дилана настолько не вязалась с его внешним обликом, что поначалу Джилли не нашлась с ответом. Она понимала, что не должна позволить сорваться с губ репликам, полным сарказма, хотя язык уже подрагивал от них, как язык змеи, изготовившейся к броску. Ответить одной из таких реплик для нее не составляло труда, кто-то мог даже счесть их смешными, но, в сравнении с его искренностью, они выглядели бы плоскими и выхолощенными. Куда-то подевалась ее самоуверенность и привычка подвергать все сомнению, потому что глубина мысли и скромность, открывшиеся в его коротком монологе, выбили ее из колеи. К удивлению Джилли, игла неполноценности пробила ее, как редко когда пробивала раньше, оставив ощущение… внутренней пустоты. Ее остроумие, всегда размером с огромный парусник, который мчится по волнам под попутным ветром, вдруг скукожилось до маленького скифа, севшего на мель.

Чувство это ей совершенно не нравилось. Он не собирался унизить ее, а вот она сидела рядом с ним униженная. Будучи хористкой, посещая церковь большую часть своей жизни, Джилли понимала теоретический посыл, что смирение — добродетель и даже благословение, гарантирующее более счастливую жизнь в сравнении с теми, кто без него обходится. В тех случаях, когда священник затрагивал этот вопрос в своих проповедях, она пропускала его слова мимо ушей. Для юной Джилли жизнь, полная смирения, а не с абсолютным его минимумом, могла, конечно, заслужить одобрение господа, но лично она предпочла бы не жить вовсе. Ставшая взрослой Джилли придерживалась тех же взглядов. В мире полным-полно людей, которые стремятся унизить тебя, застыдить, поставить на место и держать там. Смириться с этой правдой жизни — все равно что делать за мерзавцев их работу.

Глядя прямо перед собой на разматывающуюся или сматывающуюся, смотря как посмотреть, автостраду, Дилан О'Коннер казался невероятно спокойным, таким Джилли его еще не видела, не ожидала увидеть при сложившихся малоприятных обстоятельствах. Вероятно, сама мысль об искусстве, которому он отдавал себя без остатка, о стоящей перед ним задаче: адекватно отразить красоту окружающего мира на двухмерном холсте, обладала способностью обуздать его страхи, хотя бы на время.

Она восхищалась уверенностью, с которой он принимал этот вызов, знала безо всяких вопросов, что он не готовил себе запасных позиций в том случае, если бы потерпел неудачу как художник, в отличие от нее, не задумывался о новой карьере, не собирался писать бестселлеры. Она завидовала его уверенности, но, вместо того чтобы разжечь этой завистью огонь здоровой злости и изгнать холод собственной неполноценности, она еще глубже погружалась в ледяную ванну смирения.

И в тишине, повисшей в кабине «Экспедишн», Джилли вновь услышала серебристый смех детей; или услышала воспоминания об этом смехе, точно она сказать не могла. Эфемерные, как легкий прохладный ветерок, мягкие, покрытые перьями крылышки поглаживали ее руки, шею лицо. То ли она это чувствовала, то ли ей это казалось.

Закрыв глаза, преисполненная решимости не увидеть еще один мираж, если он вдруг возникнет перед ней, она сумела заглушить детский смех.

Крылья тоже исчезли, но внезапно с ней произошло нечто куда более удивительное и пугающее: она вдруг ощутила каждый проводящий путь нервной системы своего тела, увидела точное расположение и сложное устройство всех двенадцати пар черепно-мозговых нервов, тридцати одной пары спинномозговых. Будь она художницей, Джилли смогла бы нарисовать невероятно точную карту тысяч и тысяч нервных клеток ее тела, могла бы назвать точное количество нейронов. Она ощущала миллионы электрических импульсов, передающих информацию от нервных окончаний, разбросанных по всем уголкам тела, в спинной и головной мозг, не менее интенсивный поток импульсов, передающий команды от мозга к мышцам, органам, железам. Перед ее мысленным взором возникла трехмерная карта центральной нервной системы: миллиарды взаимосвязанных нервных клеток в головном и спинном мозге, она видела их разноцветными точками, мерцающими, вибрирующими, живыми.

Она узнала о существовании целой вселенной внутри себя, галактиках и галактиках поблескивающих нейронов, и внезапно почувствовала себя вращающейся в безграничном холодном межзвездном пространстве, словно стала астронавткой, которая, выйдя в космос, оборвала фал, связывающий ее с кораблем. Вечность зевнула перед ней, раскрыв огромную, заглатывающую все и вся пасть, и ее тянуло, быстро, быстрее, еще быстрее, в эту внутреннюю необъятность, в забвение.

Глаза рывком раскрылись. Сверхъестественная «картинка» нейронов, нервных клеток и проводящих нервных путей исчезла так же быстро, как возникла.

Теперь что-то необычное ощущалось только в том месте, где ей сделали инъекцию. Зуд. Пульсации. Под полоской пластыря.

Парализованная ужасом, она не могла решиться и сорвать пластырь. Ее трясло, а она могла только смотреть на крошечное пятнышко: след капельки крови, которую впитала ватная подушечка на обратной стороне пластыря.

Но парализующий страх начал отступать, она смогла перевести взгляд со сгиба локтя на ветровое стекло и увидела реку белых голубей, летящих навстречу «Экспедишн». Молчаливо возникали они из ночи, летели на запад над половиной автострады, ведущей на восток, сотни, тысячи неспешно машущих крылами птиц. Перед передним бампером «Экспедишн» белая река разделялась на параллельные рукава, которые обтекали внедорожник с обеих сторон, формировала третий рукав, он поднимался вдоль капота и ветрового стекла на крышу, а за задним бампером все три рукава голубиной реки соединялись и уплывали в ночь без единого звука.

И хотя эти несчетные легионы, несущиеся навстречу внедорожнику, ослепляли, как сильный буран, не позволяли увидеть, что находится впереди, Дилан никак не прокомментировал их появление, ни на йоту не снизил скорость. Смотрел на этот белый, накатывающий на «Экспедишн» поток и, похоже, не видел ни единого крыла, ни единого глаза-бусинки.

Джилли понимала, голубиная река призрачна, видима только ей, в реальности никакой реки не было и в помине. Она сжала в кулаки лежащие на коленях руки, закусила нижнюю губу и, пока ее сердце продолжало биться под беззвучные взмахи крыл, молилась о том, чтобы эти покрытые перышками фантомы побыстрее улетели прочь, пусть и боялась, что сама может улететь вслед за ними.

Глава 13

Фантазм вскоре уступил место реальности, автострада очистилась от последних голубей, улетевших к деревьям и каланчам.

Постепенно и сердце Джилли замедлило свой безумный бег, но каждый его удар по-прежнему отдавался в ребрах, потому что страх никуда не делся.

Над ними плыла луна, небо сверкало звездами, они мчались в шуршании шин, обгоняли одни автомобили, пропуская вперед другие, иногда соперничали в скорости с громадными восемнадцатиколесными трейлерами, проехали никак не меньше двух миль, прежде чем Дилан нарушил затянувшуюся паузу.

— А каков твой modus operandi? Как комика?

Во рту у нее пересохло, язык стал до безобразия толстым, едва помещался во рту, но заговорила она нормальным голосом:

— Полагаю, ты про материал, на котором основаны мои репризы. Человеческая глупость. Высмеиваю ее, как могу. Глупость, зависть, предательство, супружеская неверность, жадность, самодовольство, похоть, тщеславие, ненависть, бессмысленное насилие… Недостатка целей у комика нет. — Слушая себя, она прекрасно понимала, насколько отличаются цели, которые он ставил в своей работе, от того, что делала она на сцене. — Но таков удел всех комиков, — уточнила Джилли. Понятное дело, оправдываться не хотелось, но она ничего не могла с собой поделать. — Высмеивание человеческих пороков — грязная работа, но кто-то должен заниматься и этим.

— Людям необходим смех, — заметил он, словно прочитав ее мысли.

— Я хочу заставить их смеяться, пока они не заплачут, — произнеся эти слова, Джилли задалась вопросом, а откуда они взялись. — Я хочу заставить их почувствовать…

— Почувствовать что?

Слово, которым она собиралась закончить фразу, показалось ей столь неуместным, столь не соответствующим намерениям комика, что она запнулась и не позволила этому слову слететь с языка. Боль. Она едва не сказала: «Я хочу заставить их почувствовать боль». Но она проглотила это слово и поморщилась, словно вкус у него оказался горьким.

— Джилли?

Черное обаяние самокопания привлекало куда меньше, чем полная угроз ночь, о которой они попытались на короткое время забыть. Теперь Джилли предпочла вернуться в нее. Уставилась на дорогу.

— Мы едем на восток.

— Да.

— Почему?

— Черные «Субербаны», взрывы, гориллы в одежде для гольфа.

— Но я ехала на запад до того… как мне на голову свалилось все это дерьмо. На следующей неделе у меня три выступления в Финиксе.

На заднем сиденье Шеперд подал голос: «Feces[370], грязь».

— Сейчас ты не можешь ехать в Финикс, — запротестовал Дилан. — После того, что случилось, после твоего миража…

— Послушай, конец это мира или нет, мне нужны деньги. А кроме того, ты не подписываешь контракт, чтобы отказываться от него в последнюю минуту. Если, конечно, не хочешь остаться без работы.

— Дефекация. Стул.

— Ты забыла, что стало с твоим «Кадиллаком»?

— Как я могла забыть? Эти мерзавцы взорвали его. Мой восхитительный «Кадиллак (купе) Девилль». — Она вздохнула. — До чего же он был прекрасен!

— Жемчужина, — согласился Дилан.

— Мне так нравились хвостовые стабилизаторы.

— Элегантные.

— А какой роскошный передний бампер!

— Не то слово.

— И название, золотыми буквами, по бортам: «Купе Девилль». А теперь он взорван, сожжен и провонял одним поджаренным Франкенштейном. Как можно такое забыть?

— Испражнения, экскременты.

— Чего это он? — спросила Джилли.

— Ты тут произнесла одно слово. Вот Шеп и решил подобрать к нему синонимы.

— Мог бы выбрать другое слово.

— У Шепа несколько иное восприятие, чем у тебя или меня. По каким-то причинам он остановился на этом.

— Пу-пу. Ка-ка.

— Так я говорил о «кэдди», — продолжил Дилан. — Как только эти бандиты выяснят, что «Девилль» не принадлежал Франкенштейну и зарегистрирован на некую Джулиан Джексон, они тут же начнут разыскивать тебя. Захотят узнать, каким образом ему удалось завладеть твоим автомобилем, отдала ли ты машину по доброй воле.

— Я знала, что мне следовало обратиться к копам. Заполнить заявление о краже автомобиля, как положено любому добропорядочному гражданину. Теперь мое поведение выглядит подозрительным.

— Ду-ду. Подарочек в подгузнике.

— Если Франкенштейн прав, — напомнил Дилан, — копы, возможно, не смогут тебя защитить. Может, эти люди рангом повыше копов.

— Тогда, полагаю, нам следует обратиться… куда? В ФБР?

— Возможно, и это тебя не спасет. Возможно, им подчиняется и ФБР.

— Так кто же они? Секретная служба[371], ЦРУ, эльфийское гестапо Санта-Клауса, составляющее свой список плохишей?

— Коровья лепешка. Отходы.

— Франкенштейн не уточнял, кто они, — ответил Дилан. — Лишь сказал, что мы будем мертвы, как динозавры, и похоронены там, где наши кости никогда не найдут, если они обнаружат эту самую субстанцию в нашей крови.

— Да, он так говорил, но почему мы должны ему верить? Он же безумный ученый.

— Продукты опорожнения кишечника. Удобрение.

— Он не безумный, — возразил Дилан.

— Ты сам его так называл.

— А ты называла его коммивояжером. От волнения кем мы только его не называли, но…

— Испражнения, какашки.

— …с учетом того, что он знал, кто идет по его следу и чем закончится погоня, его действия предельно логичны и рациональны.

Ее рот раскрылся так широко, словно она намеревалась всячески посодействовать дантисту при пломбировании канала в одном из коренных зубов.

— Логичны? Рациональны? — Джилли напомнила себе, что совершенно не знает мистера Дилана О'Коннера. В конце концов, он мог оказаться еще более странной личностью, чем его братец. — Слушай, давай с этим разберемся. Этот улыбающийся говнюк вырубает меня хлороформом, впрыскивает мне в вену сок доктора Джекиля или что-то еще, крадет мой роскошный автомобиль, в котором его и взрывают, а по твоему просвещенному мнению такое поведение позволяет ему претендовать на место наставника университетской команды, готовящейся к участию в национальном конкурсе «Лучшие логики страны»?

— Не вызывает сомнений, что его загнали в угол, время истекало, вот он и воспользовался единственной оставшейся у него возможностью спасти работу всей жизни. Я уверен, сам он взрывать себя не собирался.

— Ты такой же безумец, как и он, — резюмировала Джилли.

— Стул. Овечьи какашки.

— Я же не говорю, что он поступил правильно, — уточнил Дилан. — Только о том, что с логикой у него все в порядке. А вот если мы будем исходить из того, что у него совсем съехала крыша, то допустим ошибку, которая может стоить нам жизни. Подумай об этом: если мы умираем, он проигрывает. Вот он и хочет, чтобы мы остались в живых, даже если мы… ну не знаю… ходячие результаты его экспериментов. Следовательно, я должен предположить, что все сказанное им мне должно помочь нам выжить.

— Кал. Дерьмо. Туалетное сокровище.

К югу и к северу от автострады лежала равнина, черная, как камни очага, на котором готовили пищу последние десять тысяч лет. Лишь кое-где лунный свет поблескивал серым на листке редких кустов да крупинках слюды в выпирающих из земли скалах. Прямо на востоке, впрочем уходя на юг и север, на фоне звездного неба чернели силуэты гор Пелонсильо.

Черная равнина не умиротворяла разум, не успокаивала сердце, и автострада оставалась единственным свидетельством того, что равнина эта находится на планете, где существует разумная жизнь. Даже лучи фар несущихся в обе стороны автомобилей не служили доказательством разумной жизни на этой планете. Создавалось ощущение, что они попали в некий фантастический мир, где жизнь эта вымерла многие столетия тому назад, а по автостраде курсируют автомобили-роботы, следуя заложенным в них программам.

Джилли эта черная пустота заставила подумать об аде с потушенными кострами под котлами с кипящей смолой.

— Нам не удастся выбраться из этой передряги живыми, не так ли? — задала она риторический вопрос.

— Что? Разумеется, мы выберемся.

— Разумеется? — Она, похоже, не верила своим ушам. — У тебя нет в этом никаких сомнений?

— Конечно, — кивнул он. — Худшее уже позади.

— Ты хочешь сказать, что худшее мы уже пережили?

— Да.

— Это нелепо.

— Худшее уже позади, — упрямо повторил он.

— Как ты можешь говорить, что худшее уже позади, если мы понятия не имеем, что нас ждет?

— Создание — акт воли.

— И что это должно означать?

— Прежде чем я создаю картину, я представляю ее у себя в голове. Она существует с того самого момента, как я представляю ее себе, а трансформация идеи в вещественное произведение искусства требует лишь времени и усилий, красок и холста.

На заднем сиденье Шеп вновь погрузился в молчание, но слова его брата тревожили Джилли гораздо больше.

— Позитивное мышление. Подумай об этом. Как бог создал небеса и землю? Подумал о них, и они появились. Раз так, абсолютная сила Вселенной — воля разума.

— Вероятно, нет, иначе у меня была бы еженедельная телевизионная программа и мы бы сейчас веселились в моем особняке в Малибу.

— Наша созидательность отражает божественную, потому что нашими мыслями каждый день создается что-то новое: изобретения, архитектурные проекты, химические вещества, производственные процессы, произведения искусства, рецепты приготовления хлеба, пирогов, жаркого.

— Я не собираюсь рисковать вечным проклятием души, утверждая, что могу приготовить жаркое не хуже господа. Я уверена, что его жаркое будет вкуснее.

Дилан пропустил ее шпильку мимо ушей.

— У нас нет божественной силы, поэтому мы не можем трансформировать энергию мыслей непосредственно в материю…

— Бог наверняка лучше меня готовит и закуски, и, я уверена, в сервировке стола ему нет равных.

— …но в наших действиях мы должны руководствоваться мыслью и здравым смыслом, — терпеливо гнул свое Дилан. — Мы можем использовать другие виды энергии, чтобы преобразовывать существующую материю в то, что мы представили себе виртуально. Я хочу сказать, из пряжи мы делаем нити, из них — материю, чтобы шить одежду. Мы рубим деревья, чтобы распилить их на доски и брусья и строить дома. Наш процесс созидания более медленный, более неуклюжий, но принципиально он лишь на одну ступень ниже процесса, используемого богом. Ты понимаешь, о чем я говорю.

— Надеюсь, что понимаю, но на все сто процентов гарантировать не могу.

Дилан надавил на педаль газа.

— Выслушай меня внимательно, а? Сделай над собой усилие!

Джилли раздражали его детская горячность и оптимизм, проявляемые в тот самый момент, когда над ними нависла смертельная опасность. Тем не менее, вспомнив, что его красноречие чуть раньше смирило ее гордыню, она почувствовала, как краска приливает к лицу, но все-таки в последний момент сумела прикусить язычок, не позволила раздражению обратиться в колкие слова.

— Ладно, попытаюсь. Говори.

— Предположим, мы созданы по образу и подобию бога.

— Хорошо. Согласна. И что из этого?

— Тогда логично предположить, что мы пусть и не можем создавать материю из ничего и изменять ее силой мысли, тем не менее способны воздействовать на грядущие события нашей волей, конечно же, не такой могучей, как воля бога.

— Воздействовать на грядущие события нашей волей?

— Совершенно верно.

— На события, которые грядут.

— Именно так, — подтвердил Дилан, радостно кивнул и оторвал взгляд от автострады, чтобы улыбнуться ей.

— На события, которые грядут, — повторила она и тут же осознала, что в своем раздражении и недоумении начала говорить прямо-таки как Шеперд. — Какие события?

— Которые могут произойти с нами в будущем, — объяснил он. — Если мы созданы по образу бога, тогда, возможно, мы в малой степени обладаем крошечной, но полезной толикой божественной силы, сотворившей этот мир. Мы не можем создавать материю, но, в нашем случае, способны определять свое будущее. Возможно, только силой воли нам удастся самим определить нашу судьбу, если не вообще, то на определенный период времени.

— Тогда… мне достаточно представить себе, что я — миллионерша, и я ею стану?

— Тебе все равно придется принимать правильные решения и упорно трудиться… но, да, я верю, что каждый из нас может очерчивать свое будущее, в должной степени прилагая силу воли.

Все еще сдерживая раздражение, она игриво спросила:

— Тогда почему ты — не знаменитый художник-миллионер?

— Я не хочу быть знаменитым или богатым.

— Все хотят быть знаменитыми и богатыми.

— Только не я. Жизнь и без того сложная штука.

— Деньги многое упрощают.

— Деньги многое усложняют, — не согласился он, — так же, как слава. Я же хочу только хорошо рисовать, и с каждым днем рисовать лучше.

— И поэтому, — тут уж крышка с котла сарказма слетела, и он полился рекой, — ты пытаешься очертить себе будущее, в котором ты — будущий Винсент Ван Гог, и только стремлением стать звездой ты добьешься того, что придет день, когда твои работы будут висеть в музеях.

— Я, безусловно, намерен к этому стремиться. Мне хочется стать следующим Винсентом Ван Гогом… только я представляю себе будущее, в котором у меня будут оба уха.

Добродушие Дилана подействовало на Джилли, как красная тряпка на быка.

— Знаешь, чтобы заставить тебя более реально взглянуть на нашу ситуацию, я представляю себе будущее, в котором крепким пинком вгоняю твои cojones[372] в твой же пищевод.

— Ты — очень злая, не так ли?

— Я очень испуганная.

— Испуганная теперь, но злая всегда.

— Не всегда. Фред и я отлично проводили вечер, когда все началось.

— Должно быть, с детства у тебя остались очень серьезные неразрешенные конфликты.

— Вау, ты все больше меня удивляешь. У тебя есть лицензия психоаналитика? Этим ты занимаешься, когда откладываешь кисть?

— Если и дальше будешь стараться повысить давление крови, — предупредил Дилан, — у тебя лопнет сонная артерия.

Джилли раздраженно дернула головой.

— Я хочу донести до тебя лишь одно, — как и прежде, ровно и спокойно (от этого тона Джилли хотелось рвать и метать) продолжил Дилан. — Если мы будем думать позитивно, худшее останется позади. И будь уверена, негативным мышлением ничего не добьешься.

Она чуть не вытащила ноги из-под себя, чтобы разбить ими приборный щиток, застучать по полу, но вовремя вспомнила про беззащитного Фреда, который стоял на коврике у сиденья. Поэтому набрала полную грудь воздуха и выдала:

— Если все это так легко, почему Шеп все эти годы ведет столь жалкое существование? Почему ты не представил себе, что он избавляется от аутизма и начинает жить как нормальный человек?

— Я себе это представлял, — мягко ответил Дилан, и в голосе его звучала безмерная печаль. — Представлял это так ярко, так живо, всем моим сердцем, насколько себя помню.

Бесконечное небо. Бескрайняя пустыня. Пустошь, возникшая в кабине внедорожника, своими размерами ничуть не уступала вакууму и темноте, царящим за пределами окон и дверей «Экспедишн». И пустошь эту создала она. Уступив страху и раздражению, не думая, переступила черту, отделявшую нормальный спор от сознательной жестокости, уколола Дилана О'Коннера в самое болезненное место. И дистанция между ними, пусть они и сидели на расстоянии вытянутой руки, стала огромной.

В свете фар автомобилей, движущихся навстречу, и более мягком свечении приборного щитка глаза Дилана поблескивали, словно он так долго подавлял слезы, много слез, что в эти мгновения видел мир сквозь их океан. Теперь Джилли смотрела на него с куда большим сочувствием, чем прежде, даже этого сумрачного света хватало, чтобы понять, что он не просто печалится, а страдает от острой душевной боли. Он горевал, и горевал давно, очень горевал, словно его брат не просто был аутистом, но умер и ушел навсегда.

Она чувствовала себя горой туалетного сокровища.

Бесконечное небо. Бескрайняя пустыня. Шуршание шин по асфальту и мерное урчание двигателя создавали «белый» шум, который она быстро отключила, и у нее возникло ощущение, будто сидит она в мертвой тишине, какую можно найти лишь на лишенной атмосферы Луне. Она не слышала даже своего легкого дыхания, даже ударов сердца, даже пения своего церковного хора, который иногда приходил к ней в воспоминаниях, когда она мучилась одиночеством. Ей не хватало голоса, чтобы исполнять сольные партии, но она обладала слухом и чувством гармонии, и, стоя среди хористов и хористок, одетых одинаково, ощущала себя частью единого целого, чего не случалось с ней ни до, ни после. Иногда Джилли чувствовала, что решить необычайно сложную задачу — наладить контакт с аудиторией, сплошь состоящей из незнакомцев, заставить людей смеяться, иной раз против их воли, над глупостью и злобой — куда проще, чем свести на нет дистанцию между двумя людьми, чтобы хоть какое-то время они держались вместе. Бесконечное небо, бескрайняя пустыня и изоляция каждого забранного броней сердца — вот они, критерии непробиваемой отстраненности одного человека от другого.

На обочине дороги, то тут, то там, на темном гравии вдруг стали вспыхивать языки пламени, и на мгновение Джилли испугалась возвращения свечей в красных стаканчиках и перемещенных церковных скамеек, испугалась возвращения птиц-призраков и крови, которые могла видеть только она, но быстро поняла, что эти вспышки — отражение света фар «Экспедишн» от осколков разбитых бутылок, валяющихся на обочине.

Молчание разорвала не она, не Дилан, а тихий голос Шепа, который вдруг принялся повторять слоган из рекламного ролика: «Fries not flies, fries not flies, fries not flies…»

Джилли поначалу не поняла, чего это Шеп повторяет слоган рекламной кампании сети ресторанов, где она купила обед двумя часами раньше, но потом сообразила, что он, должно быть, прочитал эти слова на значке-пуговице, который пожилая продавщица прицепила на ее блузку.

— «Fries not flies, fries not flies…»

— Меня оглушили, когда я возвращался из этого ресторана с двумя пакетами, в которых лежал наш обед. Мы так и не поели. Полагаю, он голоден.

Когда Дилан убрал одну руку с баранки и коснулся нагрудного кармана гавайской рубашки, Джилли заметила, что у него такой же значок-пуговица. На фоне яркой расцветки разглядеть улыбающуюся жабу удалось не сразу.

— «Fries not flies, fries not flies…»

Когда Дилан отцепил значок, случилось неожиданное, в событиях этой и без того необычной ночи произошел еще один непредсказуемый поворот. Держа значок большим и указательным пальцем, потянувшись к консоли, что разделяла два передних сиденья, словно хотел положить значок в одно из отделений, Дилан внезапно завибрировал, не так чтобы сильно, не то что его передернуло, нет, сложилось впечатление, будто через него пропустили переменный электрический ток. Язык его застучал о нёбо, издавая необычный звук, отдаленно похожий на звуки, которые слышатся, когда заводишь автомобильный двигатель: «Ханнн-на-на-на-на-на-на-на-на…»

Ему удалось удержать руль левой рукой, но его нога в тот момент не ослабила нажим на педаль газа и не соскользнула с нее. Однако чуть позже скорость «Экспедишн» начала падать с очень опасных девяносто пяти миль в час до просто опасных восьмидесяти пяти, а потом снизилась до рискованных семидесяти пяти.

— Ханнн-на-на-на-на-на-на-на-на, — бормотал он, но с последним «на» отшвырнул от себя значок-пуговицу. И перестал вибрировать так же резко, как начал.

Маленький диск отскочил от окна дверцы со стороны пассажирского сиденья, пролетел в паре дюймов от лица Джилли, ударился о приборный щиток и исчез из виду среди лабиринта веток и мясистых листьев Фреда.

И хотя скорость внедорожника снижалась, Джилли это чувствовала, потому что ремень безопасности уже не так крепко прижимал ее к спинке сиденья, у нее создалось ощущение, что ее жизни угрожает серьезная опасность, а увеличить натяжение ремня времени нет. Поэтому она развернулась лицом к лобовому стеклу, левой рукой ухватилась за сиденье, с такой силой, что едва не разорвала кожаную обшивку, а правой — за поручень над дверцей со стороны пассажирского сиденья. А когда Дилан подтвердил, что на интуицию ей грех жаловаться, со всей силой вдавив в пол педаль тормоза, уперлась ногами в приборный щиток. Колени согнулись, приготовились амортизировать любой удар, она обратилась с молитвой к Деве Марии. Просила не уберечь от толстого зада, но спасти ее задницу, независимо от того, какие размеры она может принять в последующие годы.

Возможно, за две секунды скорость «Экспедишн» упала до шестидесяти миль в час, возможно — до пятидесяти, но они все равно ехали слишком быстро, чтобы здравомыслящий человек решился разворачиваться на такой скорости. Вероятно, Дилан О'Коннер и впрямь обезумел. Он отпустил педаль тормоза, крутанул руль влево, вновь нажал на нее, съехал с проезжей части.

Подняв облако пыли, «Экспедишн» развернулся на широкой обочине автострады. Гравий забарабанил по днищу. Звуки эти, понк-плинк-крэк, нервировали, словно автоматная стрельба. Оказавшись лицом к надвигающимся фарам, Джилли набрала полную грудь воздуха с жадностью приговоренной к смерти женщины, которая услышала свист опускающегося ножа гильотины. Она закричала, когда они развернулись на сто восемьдесят градусов, и ей не удалось использовать приличный синоним для feces, когда они продолжали поворачиваться, пока не остановились, нацелившись передним бампером на северо-восток.

Здесь восточную и западную половины автострады разделяла полоса шириной в шестьдесят футов, без оградительного рельса, и только низина мешала потерявшим контроль автомобилям выскочить на полосы встречного движения. В тот самый момент, когда внедорожник полностью остановился, а Джилли вновь набрала полную грудь воздуха, которого вполне хватило бы, чтобы переплыть под водой Английский канал, Дилан перенес ногу с педали тормоза на педаль газа и поехал вниз по склону, по диагонали пересекая разделительную полосу.

— Что ты делаешь? — спросила она.

Он же полностью сконцентрировался на спуске в низину, такой концентрации она не заметила в нем ни когда он смотрел на ее горящий «Девилль», ни когда говорил с поднявшим на себя руку Шепом в исповедальне заднего сиденья. Большущий, как медведь, он полностью занимал свою половину передней части кабины внедорожника. Даже при нормальных обстоятельствах (тех, что могли считаться нормальными за короткий период их знакомства) он нависал над рулем, а теперь вот нависал более агрессивно, наклонив голову к лобовому стеклу, сердито хмурясь, не отрывая глаз от участков низины, которую выхватывали из темноты фары внедорожника.

Он не ответил на ее вопрос. Рот Дилана оставался открытым, словно он удивлялся, не мог поверить, что сумел так ловко развернуть «Экспедишн», а теперь вот пересекает разделительную полосу, держа путь к половине автострады, ведущей на запад.

Ладно, он еще не набрал приличную скорость, но продолжал разгоняться, спускаясь в низину. Если б они пересекли ее и начали подниматься по противоположному склону не под тем углом и на слишком большой скорости, то внедорожник мог перевернуться, что часто с ними случалось, если за рулем сидел водитель-неумеха, а склон, из песка и сланца, мог поползти под колесами тяжелого автомобиля.

Она крикнула: «Не надо!» — но куда там, он направил «Экспедишн» вверх по склону. Джилли еще сильнее уперлась ногами в приборный щиток, гадая, где находится подушка безопасности. Если б ее разместили в приборном щитке, то, раздувшись, она вогнала бы колени Джилли ей в лицо, не говоря о том, что ступни могли прорвать подушку и горячий газ обжег бы все тело. Вот эти образы и мелькали перед ее мысленным взором (вместо самых ярких моментов прожитой жизни), но она не могла их заблокировать, так что оставалось крепко держаться за все что можно руками и ногами, да кричать «Не надо!». Правда, Дилан не прислушивался к ее рекомендациям.

Поливая ночь за задним бампером двойной струей песка и кусков сланца, летящих из-под колес, Дилан заставлял «Экспедишн», который болтало из стороны в сторону, подниматься по склону, словно проверял предельные возможности внедорожника. Судя по тому, что гравитация неумолимо тянула Джилли к водителю, «Экспедишн» балансировал на грани: еще чуть-чуть, и он завалился бы на борт и покатился вниз по склону.

По ходу этого безумного подъема создавалось ощущение, что при наличии привода на все четыре колеса на самом деле в зацеплении с землей оставались только два, а остальные просто прокручивались. Внедорожник качало, как небольшую яхту в шторм, трясло, но каким-то чудом «Экспедишн» выполз из низины на обочину половины автострады, которая вела на запад.

Дилан посмотрел в зеркало заднего обзора, в боковое зеркало и нырнул в просвет в транспортном потоке, направив внедорожник в ту сторону, откуда они только что приехали. К городу. К мотелю, где до сих пор дымился «Кадиллак (купе) Девилль». К тем неприятностям, от которых они пытались убежать.

У Джилли вдруг мелькнула мысль: опасное приключение на разделительной полосе обусловлено напоминанием Шепа («Fries not flies»), что он в этот день не обедал. Старший брат, несомненно, окружал младшего заботой, но в сложившихся обстоятельствах возвращение в ресторан быстрого обслуживания, где в этот вечер уже побывали и Дилан, и Джилли, скорее указывало не на заботу, а на чудовищную безответственность.

— Что ты делаешь? — вновь спросила она.

На этот раз он ответил, но его реплика не очень прояснила ситуацию:

— Я не знаю.

И тут она почувствовала в его голосе то самое отчаяние, которое испытывала каждый раз, когда видела мираж. Ее встревожило, что за рулем мчащегося на огромной скорости автомобиля сидит человек, которого могут отвлечь галлюцинации или что-то похуже.

— Ради бога, сбрось скорость. Куда ты несешься?

Он еще сильнее надавил на педаль газа.

— На запад. Куда-то на запад. В место. Какое-то место.

— Почему?

— Я чувствую зов.

— Зов чего?

— Запада. Я не знаю. Не знаю, кого или чего.

Он повернулся к ней, глаза его широко раскрылись. А по словам чувствовалось, что он себе не хозяин.

— Просто… чувствую, что так надо.

— Что надо?

— Ехать в этом направлении, возвращаться на запад.

— Разве мы не едем навстречу неприятностям?

— Да, вероятно, думаю, что да.

— Тогда сверни на обочину, остановись.

— Не могу. — Лицо Дилана заблестело от пота. — Не могу.

— Почему?

— Франкенштейн. Игла. Субстанция. Начала действовать. Что-то происходит со мной.

— Происходит что?

— Какое-то странное дерьмо.

— Навоз, — откликнулся с заднего сиденья Шеперд.

Глава 14

Действительно, странный навоз.

Они словно пытались ускользнуть от быстро распространяющегося степного пожара или несущейся следом лавины. Сердце Дилана билось так же часто, как это бывает у зайца, над которым нависла тень волка. Он никогда не страдал манией преследования, никогда не употреблял метафетамин, но полагал, что именно такие ощущения должен испытывать человек с вышеуказанным психическим заболеванием, приняв чуть ли не смертельную дозу наркотика.

— Я не в себе, — сказал он Джилли, продолжая жать на педаль газа. — Не знаю почему, но не могу сбавить скорость.

Одному только богу известно, какие выводы сделала она из его слов. Дилан и сам плохо понимал, что все-таки хотел ей сказать.

Собственно, он и не чувствовал, что убегает от опасности. Нет, просто его неудержимо тянуло на запад, будто там поставили огромный электромагнит, который соответствующим образом воздействовал на железо в его крови. Он знал только одно: должен мчаться на предельной скорости, потому что где-то на западе срочно требуется его присутствие.

Срочность эта не содержала в себе ничего конкретного, не соотносилась с кем-то или чем-то определенным. Его влекло на запад, и он ничего не мог с собой поделать, гнал и гнал «Экспедишн» вслед за уходящей к горизонту луной.

Инстинкт, сказал он Джилли. Что-то в его крови говорило: «Поезжай», что-то в его костях говорило: «Поторопись», какой-то голос памяти звучал в его генах, голос, который он не мог игнорировать, потому что, попытайся он возразить этому голосу, могло произойти что-то ужасное.

— Ужасное? — переспросила Джилли. — Что?

Он не знал, только чувствовал, так выслеживаемая хищником антилопа чувствует, что в сотне ярдов от нее, скрытый высокой травой, притаился гепард, а сам гепард чувствует воду за многие и многие мили.

Пытаясь объяснить, что с ним творится, Дилан все жал и жал на педаль газа. Стрелка спидометра несколько мгновений дрожала у отметки 85. Но быстро переместилась к 90.

В этом транспортном потоке, на этой автостраде, в этом внедорожнике, езда на скорости девяносто миль в час не только нарушала закон и противоречила здравому смыслу. Так гнать мог только глупец или, больше того, идиот.

Но он не мог ни пристыдить себя за проявляемую безответственность, ни заставить услышать голос разума. Это маниакальное стремление ехать быстро, быстрее, еще быстрее, на запад, только на запад, ставило под угрозу жизни Джилли и Шепа, не говоря уж о его собственной. В другую ночь, чего там, даже часом раньше сама мысль о том, что от него зависит их безопасность, заставила бы Дилана сбросить скорость, но теперь необходимость как можно скорее добраться до некоего места на западе взяла верх и над нравственными аспектами, и даже над инстинктом самосохранения.

Грузовики, трейлеры, седаны, купе, внедорожники, пикапы, вэны, фургоны, дома на колесах, бензовозы мчались на запад, то и дело меняя полосу движения, и Дилан, словно профессиональный гонщик, напрочь забыв про педаль тормоза, бросал «Экспедишн» в зазоры между автомобилями.

Когда скорость достигла девяноста двух миль в час, страх врезаться в другой автомобиль беспокоил его куда меньше, чем чисто животная потребность мчаться без остановки. Когда скорость превысила девяносто три мили, он озаботился вибрациями, которые сотрясали корпус, но не настолько, чтобы снизить давление на педаль газа.

Эта срочность, ощущение, что он должен ехать быстро или умрет, превратилась в навязчивую идею, и вскоре каждый вдох отдавался в мозгу мыслью: «Время на исходе», а в каждом ударе сердца он слышал: «Быстрее!»

Каждая трещина, каждая маленькая выбоина на асфальте сотрясала шины. Дилан волновался из-за того, что могло произойти, лопни какое-нибудь колесо, но все равно увеличивал скорость до девяноста шести миль, мучая амортизаторы и рессоры, до девяноста семи, заставляя натужно реветь двигатель, до девяноста восьми, чтобы проскочить мимо двух огромных трейлеров, до девяноста девяти, чтобы оставить позади хищный «Ягуар», вызвав возмущенный гудок водителя стелющегося по асфальту спортивного автомобиля.

Он осознавал, что рядом сидит Джилли, по-прежнему упираясь кроссовками в приборный щиток. Периферийное зрение предполагало, а короткий взгляд подтвердил, что она сама не своя от ужаса. Вроде бы она что-то говорила ему, протестовала против этой безумной гонки на запад. Собственно, он слышал ее голос, да только звучал этот голос как-то странно, напоминая магнитофонную запись, которую прокручивали не на той скорости, вот он и не мог разобрать ни слова.

Когда стрелка спидометра подобралась к отметке 100, а потом двинулась дальше, к 101, контакт колес с выбоинами мостовой, многократно усиливаясь, передавался на руль, который рвался из рук. К счастью, устойчивый поток воздуха, нагнетаемый в кабину кондиционером, высушил пот, ранее выступивший на лбу и смочивший ладони. Дилан сохранял контроль над автомобилем и при скорости 102, и 103 мили в час. Рулем управлять мог, снять ногу с педали газа — нет.

Увеличение скорости ни в коей мере не умаляло его стремления гнать все быстрее, и действительно, чем с большей скоростью мчался «Экспедишн», тем сильнее росло у Дилана ощущение, что он все равно не поспеет в нужное место в нужное время, вот он и выжимал из внедорожника последние резервы мощности. Словно где-то впереди расположилась черная дыра и сила ее притяжения только росла по мере приближения к ней. Двигаться, двигаться, ДВИГАТЬСЯ — такой стала мантра Дилана, движение без цели, движение ради движения, на запад, на запад, вслед за давно зашедшим солнцем и еще видимой, но ускользающей за горизонт луной.

Возможно, неистовое желание гнаться за чем-то неизвестным, но очень уж нужным испытывали подопытные кролики Франкенштейна, у которых в результате действия субстанции ай-кью падал на шестьдесят пунктов, испытывали аккурат перед тем, как из нормальных людей превратиться в дебилов, идиотов…

«Если она не уничтожит тебя как личность, не лишит способности аналитического мышления, не уменьшит твой ай-кью на шестьдесят пунктов…»

Впереди показался город, из которого они совсем недавно в спешке удирали, боясь только одного: увидеть в зеркале заднего обзора колонну из трех черных «Субербанов», сверкающих, как поставленные на колеса гондолы Смерти.

Дилан ожидал, что его неудержимо потянет к съезду с автострады, расположенному рядом с мотелем, где «Девилль» Джилли стал погребальным костром их мучителя. От взгляда, упавшего на спидометр (стрелка показывала, что их скорость — 104 мили в час), сердце тревожно застучало в груди. Он знал, что не сможет вписаться в дугу съезда и на вдвое меньшей скорости. Так что оставалось только молиться, что к тому моменту, когда придется сворачивать, его стремление мчаться все быстрее и быстрее угаснет и они съедут с автострады по асфальту, а не по насыпи, пробив рельс ограждения и устроив незапланированный краш-тест[373] изделию «Форд мотор компани».

Когда они приблизились к съезду, Дилан внутренне напрягся, но не ощутил ни малейшего желания покидать автостраду. Они проскочили мимо съезда, не снижая скорости. К югу от автострады, среди станций технического обслуживания, автозаправок и мотелей, сияла вывеска их мотеля. Красный неон навевал мысли о крови, вызывал воспоминания о мириаде «картинок» ада, каким его рисовало болезненное воображение самых разных людей, начиная от художников, творивших до эпохи Возрождения, и заканчивая современными иллюстраторами комиксов.

Ритмичное мигание «маячков» на крышах пожарных и патрульных машин, а также «Скорой помощи» всполохами освещало стены мотеля. Тонкие ленты серого дыма все еще поднимались над сожженным остовом «Кадиллака (купе) Девилль».

Не прошло и полминуты, а от мотеля их уже отделяла добрая миля. Они быстро накатывали на второй из съездов, обслуживающих город с автострады, который располагался в трех милях западнее первого.

Когда их скорость начала стремительно уменьшаться, а Дилан включил правый поворотник, Джилли подумала, что он наконец-то вернул себе контроль над собой. Но он, похоже, не стал хозяином своей судьбы, мог контролировать свои действия в той же степени, что и чуть раньше, когда пересекал разделительную полосу, чтобы помчаться на запад, вместо того чтобы следовать на восток. Что-то звало, манило его к себе, как сирена — моряка, и он не мог устоять перед этой неведомой притягательной силой.

Он вписался в дугу съезда на слишком большой скорости, однако недостаточно большой для того, чтобы слететь с дороги. В нижней части съезда, увидев, что автомобилей на тихой улице, идущей вдоль автострады, нет, проскочил знак «Стоп» и повернул налево, в жилые кварталы, выказывая полное пренебрежение к законам людей и физики.

— Эвка, эвка, эвка, эвкалипт, — услышал Дилан свой голос, ровный, бесцветный, лишенный всякой выразительности, должно быть испуганный новым поворотом событий, на удивление похожий на голос Шепа. — Эвкалипт, эвкалипт пять, нет, не пять, эвкалипт шесть, эвкалипт шестьдесят.

Дилан любил не только рисовать, но и читать, и за долгие годы, прошедшие с того момента, как он освоил грамоту, ему в руки попадались романы о людях, разум которых контролировали инопланетяне, о девочке, в которую вселился дьявол, о мужчине, которого преследовал призрак его умершего близнеца, и он полагал, что именно так должен чувствовать себя человек, если в реальной жизни злобный инопланетянин или злой дух поселится в его теле и подчинит себе его разум. Он, однако, не чувствовал, что какой-то чужак копошится в теле и ползает по мозгу. Ему хватало благоразумия, чтобы убедить себя: в нем нет ничего лишнего, кроме загадочного содержимого шприца объемом в 18 кубических сантиметров.

Но этот вывод не успокоил Дилана.

Без всякой на то причины, просто зная, что поступает правильно, он повернул налево на первом же перекрестке, проехал три квартала, голос его креп, становился громче, пусть, по мнению Джилли, он по-прежнему нес какую-то околесицу: «Эвкалипт шесть, эвкалипт ноль, эвкалипт пять, шестьдесят пять, нет, пять шестьдесят или, возможно, пятьдесят шесть…»

И хотя скорость внедорожника снизилась до сорока миль в час, Дилан чуть не проскочил мимо указателя улицы, названной в честь того самого дерева, которое он снова и снова поминал: «ЭВКАЛИПТОВАЯ АВЕНЮ».

На авеню улица, конечно, не тянула, слишком узкая, и вдоль нее не росло ни единого дерева, в честь которых ее и назвали, только терминалии и старые оливы, с сучковатыми стволами и изогнутыми ветвями, которые в свете уличных фонарей отбрасывали причудливые тени. А эвкалипты то ли засохли многие годы тому назад, то ли название улице давали полные невежды в вопросах древоведения.

За деревьями стояли скромные домики, старые, но по большей части ухоженные, оштукатуренные, под шиферными крышами, какие нередко встречаются в пригородах больших городов, часто двухэтажные, словно перенесенные из Индианы или Огайо.

Дилан вновь начал разгоняться, потом внезапно нажал на педаль тормоза и свернул к тротуару у дома 506 по Эвкалиптовой авеню.

Выключил двигатель, отщелкнул ремень безопасности, коротко бросил Джилли:

— Оставайся здесь, с Шепом.

Джилли что-то ему ответила, но Дилан ее не понял. И хотя с этого момента ему предстояло передвигаться на своих двоих, срочность, которая заставила его круто изменить направление движения, вместо востока помчаться на запад, никуда не делась. Сердце стучало так сильно и быстро, что эти удары едва не оглушали его, и у него не было ни времени, ни желания просить Джилли повторить сказанное.

Когда он открыл дверцу со стороны водителя, девушка уцепилась за его гавайскую рубашку. Держала крепко, хваткой грифона. Пальцы, как когти, впились в материю.

Сильная озабоченность затуманила красоту, глаза, когда-то ясные и чистые, остротой зрения не уступающие орлу, помутнели от тревоги.

— Куда ты ехал? — спросила она.

— Сюда, — он указал на оштукатуренный дом.

— Я про шоссе. Ты словно перенесся в другой мир. Забыл, что я сижу рядом.

— Не забыл, — возразил он. — Нет времени. Оставайся с Шепом.

Она все равно пыталась удержать его.

— Что здесь происходит?

— Если б я знал.

Возможно, он, применив грубую силу (ранее за ним такого не замечалось), не отрывал пальцы Джилли, возможно, не отталкивал ее от себя. Он не знал, как ему это удалось, но каким-то образом он выбрался из кабины «Экспедишн». Оставив дверцу открытой, обошел внедорожник спереди, направляясь к дому.

Темнота правила бал на первом этаже, но из-за штор половины окон второго этажа пробивался свет. Кто-то дома был. Дилан задался вопросом: а догадываются ли обитатели дома о том, что к ним идет незваный гость, ждут ли его… или его появление на пороге станет для них сюрпризом? Возможно, они интуитивно чувствуют, что кто-то к ним спешит, как Дилан осознавал, что какая-то неумолимая сила тянет его в незнакомое место.

Он услышал какие-то звуки, доносящиеся, как ему показалось, справа, из-за угла.

На полпути к крыльцу свернул с выложенной кирпичами дорожки. Пересек лужайку, держа курс на подъездную дорожку.

К стене дома примыкала гаражная пристройка, навес на четырех стойках. Под навесом стоял престарелый «Бьюик», сейчас недоступный угасающему лунному свету, как днем — лучам яростного солнца.

Горячий металл потрескивал, охлаждаясь. «Бьюик» только-только загнали под навес.

За навесом, у заднего фасада дома что-то звякнуло, должно быть, ключи на кольце.

И хотя ощущение, что он должен спешить, никуда не делось, Дилан застыл рядом с автомобилем. Слушая. Выжидая. Не зная, что делать дальше.

Находиться здесь он не имел никакого права. Чувствовал себя вором, однако отдавал себе отчет, что на бешеной скорости примчался к этому незнакомому дому, насколько он знал, не для того, чтобы что-то украсть.

С другой стороны, ключевым было «насколько он знал». Под воздействием введенной ему субстанции он, возможно, мог совершить самые ужасные преступления, на какие ранее полагал себя неспособным. Воровство могло быть самым безобидным из них. И противостоять этой тяге не было никакой возможности.

Дилан подумал о докторе Джекиле и мистере Хайде, внутреннем чудовище, которое спустили с цепи и отправили на охоту.

С того самого момента, как он почувствовал, что должен незамедлительно развернуть автомобиль и мчаться на запад, его терзал страх, а в голове царил полный сумбур. Теперь он спросил себя, а не являлась ли субстанция, которую ввели ему в кровь, химическим эквивалентом демона, оседлавшего его душу и вонзившего шпоры в сердце. Он содрогнулся, на лбу выступил холодный пот, ладони увлажнились, по коже побежали мурашки, волосы на затылке встали дыбом.

Вновь он услышал, как совсем рядом звякнули ключи. Скрипнули петли, возможно, открылась дверь.

На заднем фасаде дома, за занавесками в цветочках на окнах первого этажа, вспыхнул свет.

Он не знал, что делать, а потом вдруг понял, как ему поступить: коснулся ручки на водительской дверце «Бьюика». Перед его глазами вспыхнули каскады искр, фантомы-светляки заплясали перед мысленным взором.

В голове раздалось электрическое потрескивание, какое он уже слышал раньше, сидя за рулем «Экспедишн», когда прикоснулся к значку-пуговице с улыбающейся мордашкой мультяшной жабы. И тут у него начался тот же припадок, что уже пугал его, но, к счастью, не слишком сильный, обошлось без судорог, только во рту завибрировал язык, и он услышал, как с губ вновь срываются полумеханические звуки: «Ханнн-на-на-на-на-на».

Этот припадок длился не так долго, как первый, и когда Дилан попытался удержать язык на месте, он сразу замер, звуки оборвались, чего в прошлый раз не произошло.

С последним «на» Дилан сдвинулся с места. Бесшумно миновал навес, обогнул угол дома.

Заднее крыльцо размерами уступало веранде фасада. Крышу поддерживали гладкие, не резные стойки. Ступени были из бетона — не кирпича.

Когда Дилан взялся за ручку, в голове у него вновь засверкали светляки, но их число заметно уменьшилось. И электрическое потрескивание было не таким сильным. Стиснув зубы, прижав язык к нёбу, он обошелся без звукового сопровождения.

На замок дверь не запирали. Ручка повернулась, дверь открылась, он двинулся вперед.

Дилан О'Коннер переступил порог чужого дома, переступил без приглашения, в ужасе от собственной наглости, но переступил.

Полная седовласая женщина, которую он увидел на кухне, была все в той же яркой униформе. Выглядела усталой и встревоженной, совсем не шустрой и радостной миссис Санта-Клаус, которая пару часов тому назад принимала у него заказ, а потом, разложив все по пакетам, прицепила к его рубашке значок-пуговицу с улыбающейся жабой.

Белый пакет из ресторана, обед со скидкой, которая полагалась сотрудникам, она поставила на столик у плиты. В воздухе уже витали дразнящие запахи жареного жира, лука, сыра и мяса.

Женщина стояла у кухонного стола, ее ранее розовое лицо посерело, на нем отражалось что-то среднее между тревогой и отчаянием. Смотрела она на стол. И предметы, которые лежали на нем, разительно отличались от тех, что изображали на своих картинах старые мастера: две пустые банки из-под «Будвайзера», обе чуть смятые, одна на донышке, вторая на боку, таблетки и капсулы, многие белые, некоторые розовые, несколько больших зеленых; пепельница с двумя окурками от самокруток с марихуаной.

Женщина не слышала, как вошел Дилан, краем глаза не уловила движение двери, так что какое-то время не подозревала о его присутствии. Когда же поняла, что у нее гость, то перевела взгляд со стола на его лицо, но, похоже, увиденное на столе вогнало ее в ступор, а потому поначалу она не удивилась и не встревожилась.

Он же видел ее живой, мертвой, живой, мертвой, и холодный страх, который полз по его венам, начал превращаться в ужас.

Глава 15

Дилан обходил «Экспедишн» спереди, сквозь лучи фар, его желто-синяя рубашка, яркая, как полдень в Майами, могла исчезнуть прямо на глазах Джилли, уходя вместе с хозяином в параллельный мир, и она, наверное, удивилась бы этому, но никак не поразилась. Безумная гонка в обратном направлении, к городу, прекрасно бы вписалась в один из фильмов сериала «Сумеречная зона», а после видения в пустыне и реки белых голубей ее, похоже, уже ничто не могло поразить по эту сторону могилы.

Когда Дилан не исчез в свете фар, когда добрался до выложенной кирпичом дорожки и двинулся по ней, Джилли повернулась, чтобы посмотреть на притихшего на заднем сиденье Шепа.

Заметила, что он наблюдает за ней. Их взгляды встретились. Его зеленые глаза расширились от шока, вызванного визуальным контактом, а потом он их закрыл.

— Ты остаешься здесь, Шеп.

Он не ответил.

— Чтоб с этого сиденья никуда. Мы скоро вернемся.

Под бледными веками глаза подергивались, подергивались.

Взглянув в сторону дома, Джилли увидела, что Дилан уже на лужайке, идет к подъездной дорожке.

Перегнувшись через консоль, она выключила фары. Потом двигатель. Вытащила ключ из замка зажигания.

— Ты меня слышишь, Шеп?

Закрытые глаза не давали ответа на ее вопрос. Судя по их движениям под веками, он крепко спал и ему снился кошмар.

— Не двигайся, оставайся на месте, не двигайся, мы скоро вернемся, — инструктировала она Шепа, открывая дверцу со стороны пассажирского сиденья. Развернулась к ней лицом, высоко задрав ноги, чтобы не задеть Фреда.

Оливки, усыпавшие тротуар, расползались под ногами, словно недавно соседи собрались здесь на мартини-пати и выбрасывали из стаканов оливки, вместо того чтобы есть их.

По подъездной дорожке Дилан проследовал в глубокую тень гаражной пристройки, где стоял автомобиль, но Джилли различала его силуэт.

Сухой ветерок зашуршал кронами оливковых деревьев, и сквозь это шуршание до нее донеслось: «Ханнн-на-на-на-на-на!»

Его бормотание не просто проникло в уши, но, похоже, спустилось по позвоночнику, заставляя вибрировать один позвонок за другим. По телу пробежала дрожь.

Произнеся последнее «на», Дилан исчез, направившись к дальней стене гаражной пристройки.

Размазывая оливки по общественному тротуару, обтирая подошвы кроссовок о траву, чтоб почистить их, Джилли поспешила к тому месту, где темнота только что поглотила Дилана.

Ее пухлое доброе лицо, идеально подходящее для рождественских открыток, в следующий момент осунулось, вытянулось, стало напоминать маску для Хэллоуина. Седые, аккуратно зачесанные волосы вдруг перепутались, их запачкала кровь, целые пряди превратились в кровавые сосульки. Да и на самом лице появились кровоподтеки. Глаза, которые в недоумении уставились на Дилана, застыли, их заполнила смерть, но мгновением позже вновь ожили, в них вернулось недоумение.

Дилан видел ее живой, мертвой, живой, мертвой, один образ выступал из другого, обретал реальные очертания, чтобы тут же уступить место своей противоположности. Он не мог понять, что стоит за этим чередованием, что оно, собственно, означает, но с опаской взглянул на свои руки, ожидая, что они будут менять ипостась: из чистых превращаться в залитые кровью старухи, чтобы тут же вновь обрести чистоту, а потом окраситься кровью. И хотя этого не случилось и его руки, похоже, не имели никакого отношения к возможной насильственной смерти этой женщины, внутри у него все тряслось от ужаса, и он с трудом заставил себя поднять глаза и взглянуть ей в лицо, если не полностью, то наполовину убежденный: та сила, что притащила его в это место, обязательно воспользуется им как инструментом, который оборвет жизнь хозяйки этого дома.

— Чизбургеры, картофель фри, пирожки с яблоками и ванильные молочные коктейли, — она то ли доказывала, что его короткий визит в ресторан произвел на нее впечатление, то ли демонстрировала феноменальные возможности своей памяти.

Вместо того чтобы ответить ей, Дилан шагнул к столу и взял одну из пустых банок из-под «Будвайзера». Светляки вновь начали летать в каменной пещере черепа, но громкость электрического потрескивания убавилась еще заметнее, а язык за стиснутыми зубами даже не дернулся.

— Уходите из дома, — посоветовал он пожилой женщине. — Здесь вам грозит опасность. Поторопитесь, уходите немедленно.

Ушла она или осталась, он не знал, потому что, еще произнося эти слова, бросил пустую банку на стол и отвернулся от женщины. Больше не посмотрел на нее, не мог.

Он еще не достиг крайней точки своего странного путешествия, которое началось в «Экспедишн», а заканчивалось без использования механических средств передвижения. За кухней находился коридор с истертым ковром, в розочках, на полу. Ощущение, что нужно спешить, вернулось. Дилана вновь тянуло, теперь уже в глубь дома.

Добравшись до гаражной пристройки, Джилли повернулась, посмотрела на «Экспедишн». Свет уличных фонарей, просачиваясь сквозь ветви и листву оливковых деревьев, позволял разглядеть силуэт Шеперда на заднем сиденье, где ему и велели оставаться.

Она прошла мимо «Бьюика», вышла из-под навеса, поспешила к углу дома, потревожила белых мотыльков, задев куст цветущей камелии с большими и красными, как сердце девственницы, цветами.

Кухонную дверь нашла распахнутой. Прямоугольник света падал на заднее крыльцо, выкрашенное серой краской, без единой пылинки. Что казалось удивительным, учитывая, что городок стоял в пустыне.

Даже в таких экстраординарных обстоятельствах она могла остановиться на пороге, может, даже вежливо постучала бы костяшками пальцев о дверной косяк. Но, увидев на кухне знакомую седовласую женщину, которая снимала трубку с настенного телефонного аппарата, Джилли встревожилась и осмелела. Ступила с крыльца на чистенький, в желто-зеленую клетку, линолеум.

К тому времени, когда Джилли добралась до женщины, та уже успела нажать на цифры 9 и 1. Джилли забрала у нее трубку и повесила на рычаг за мгновение до того, как палец женщины вновь коснулся единицы.

Джилли понимала: если сюда вызовут полицию, то следом, пусть и не сразу, подъедут люди в черных «Субербанах».

На лице женщины не осталось и тени той улыбки, с которой она принимала и выдавала заказы, а также желала счастливого пути. Уставшая после трудового дня, встревоженная, непонимающая, что происходит в ее доме, диснеевская бабулька сцепила руки, чтобы изгнать из них дрожь. А потом узнала Джилли.

— Вы. Сандвич с курицей, картофель фри, рутбир.

— Крупный мужчина, в гавайской рубашке? — осведомилась Джилли.

Женщина кивнула.

— Он сказал, здесь мне угрожает опасность.

— Какая опасность?

— Он сказал, что я должна немедленно уйти из дома.

— Куда он пошел?

Ее рука дрожала, когда она указала на коридор за открытой дверью, освещенный мягким розовым светом.

Шагая по розам, зеленым листьям и шипам, он проходил мимо арок-дверей, ведущих в темные комнаты, где могло прятаться что угодно.

Одна комната справа и две слева встревожили его, хотя не возникло желания войти ни в одну, из чего он сделал вывод: стремление двигаться и двигаться указывало, что опасность поджидала его впереди, а не на флангах.

Он не сомневался, что ему предстоит встреча с чем-то опасным. Через Аризону его определенно тянуло не для того, чтобы он набрел на горшок с золотом, да и дом этот не стоял на краю радуги.

От значка-пуговицы к ручке автомобильной дверцы, от ручки — к банке из-под пива, он шел по следу странной энергии, которая оставалась после прикосновений женщины с седыми волосами.

Марджори. Он уже знал, что ее зовут Марджори, хотя на ее униформе не было нашивки или бейджа с именем.

Значок-пуговица с жабой привел его на кухню этого дома в поисках Марджори, потому что по невидимому осадку, который оставляли на различных предметах ее прикосновения, он прочитал судьбу женщины. Почувствовал разорванные нити в тканом полотне ее судьбы и каким-то образом узнал, что полотно разорвут здесь, в этот вечер.

А уж после контакта со смятой банкой из-под пива он шел по другому следу. Сама того не зная, Марджори стала жертвой, переступив порог собственного дома, и теперь Дилан искал ее будущего убийцу.

Частично осознав, с кем ему предстоит столкнуться, он понял, что дальнейшее продвижение вперед — свидетельство безрассудства, если не доказательство безумия, и, однако, не мог сдержать шаг. Ему не оставалось ничего другого, как идти дальше под действием неизвестной, но мощной силы, которая уже заставила его забыть о Нью-Мексико и помчаться на запад со скоростью более ста миль в час.

Коридор вывел его в холл у парадной двери, где на маленьком столике, накрытом вышитой скатертью, стояла лампа под абажуром из розового шелка. Помимо лампы в кухне, это был единственный источник света на первом этаже, и он едва освещал уходящие на второй этаж ступени и лестничную площадку.

Когда Дилан положил руку на перила, то сразу ощутил психический запах хищника, тот самый, что остался и на банке из-под пива. В этом сомнений у него не было. Индивидуальные психические запахи он различал теперь так же легко, как ищейка различает запахи физические. Запах хищника отличался от запаха Марджори, оставшегося на значке-пуговице с жабой и на ручке двери, но даже там он почувствовал исходящую от хищника злобу.

Дилан убрал руку с перил, посмотрел на уходящую вверх лестницу из темного полированного дерева в поисках доказательств, психических или физических, присутствия чего-то сверхъестественного, но ничего не нашел. Его пальцы и ладонь наложились на отпечатки пальцев и ладони человека, того самого, что пил пиво, и, хотя невооруженный взгляд этих отпечатков не видел, позднее сотрудники технической полицейской лаборатории могли их выявить с помощью специальных химических веществ, порошка и подсветки в определенном диапазоне и тем самым неопровержимо доказать его присутствие в этом доме.

Уверенность в том, что отпечатки существуют, пусть невидимые, но реальные, благодаря которым доказывалась причастность человека к любому преступлению, от кражи до убийства, помогла Дилану поверить, что, прикасаясь к чему-либо, люди оставляют не только физический след, но и психический, столь же реальный, как выделяемые кожей масла, которые формируют отпечатки, фиксируемые криминалистами.

По центру лестницы лежала дорожка с розами, такая же истертая, как и ковер в коридоре. Рисунок, правда, несколько отличался: цветов стало меньше, шипов — больше, словно Дилану давался знак свыше: путь его с каждым шагом будет тернистее.

Поднимаясь по лестнице, хотя здравый смысл не мог подсказать ни одной причины, по которой ему следовало подниматься, Дилан скользил правой рукой по перилам. Следы злобной личности опаляли огнем ладонь, покалывали пальцы, но светляки более не сверкали перед его мысленным взором. Смолкло электрическое потрескивание, более не вибрировал язык, его мозг и тело перестали оказывать сопротивление этим потокам сверхъестественных ощущений.

Даже незваные гости и известие о нависшей над ней опасности не смогли надолго подавить врожденную доброжелательность седовласой женщины, которая, несомненно, усиливалась благодаря работе в ресторане быстрого обслуживания. Написанная на лице тревога сменилась робкой улыбкой, она протянула для рукопожатия трясущуюся руку:

— Я — Марджори, дорогая. А как зовут вас?

Джилли пошла бы в коридор на поиски Дилана, если б в зоне ее ответственности находился только Шеперд, но Дилан нагрузил ее и этой женщиной. Она не хотела надолго терять из виду Шепа, которому строго наказала сидеть во внедорожнике, но чувствовала: если оставить Марджори одну в непосредственной близости от телефона, полицейские этого маленького городка слетятся сюда, как пчелы на мед.

Кроме того, Дилан велел Марджори покинуть дом, потому что здесь ей грозила смерть, но старушка, похоже, прожила чуть ли не семьдесят лет, так и не научившись распознавать опасность, даже когда сверкающее лезвие последней уже нависло над ее шеей.

— Я — Марджори, — повторила она, и робкая улыбка продолжала полумесяцем изгибать губы, готовая раствориться в озере тревог, которое только что заливало ее лицо. По-прежнему протягивая руку, она ожидала услышать в ответ имя… имя, которое потом могла бы сообщить копам, обязательно сообщила бы, если б ей удалось их вызвать.

Обняв Марджори за плечи, Джилли увлекла ее к двери на крыльцо со словами: «Сладенькая, вы можете звать меня Куриный-сандвич-с-картофелем-фри-и-рутбиром. Если короче, то Курочкой».

Каждый последующий контакт с психическим следом на перилах предполагал, что человек, которого искал Дилан, более злобный и опасный, чем это следовало из предыдущего контакта. К тому времени, когда Дилан миновал лестничную площадку и повернул на второй пролет, верхняя часть которого исчезала во мраке, он уже понимал, что в комнатах второго этажа его поджидает противник, который не по зубам не только художнику, практически никогда не сталкивавшемуся с насилием, но даже истребителю драконов.

Чуть больше минуты тому назад, видя перед собой женщину, как живую, так и сразу после смерти, он впервые почувствовал вползающий в него ужас. Теперь змеиные кольца ужаса все теснее обвивали его позвоночник.

— Пожалуйста, — прошептал Дилан, словно все еще верил, что находится здесь под воздействием неумолимой внешней силы. — Пожалуйста, — повторил он, словно ему еще не стало ясно, что шестым чувством его одарил (если, конечно, не считать это чувство проклятьем) эликсир из шприца, как будто ему еще не стало ясно, что он пойдет этим опасным путем безо всякого принуждения. И слово «пожалуйста», которое он прошептал, относилось только к нему самому и ни к кому больше. Он руководствовался мотивами, которых не понимал, но мотивы эти были его собственными.

Он мог повернуться и уйти. Знал, что выбор остается за ним. И прекрасно понимал, что путь вниз по лестнице и из дома куда как легче, чем наверх.

Когда Дилан осознал, что полностью контролирует и свои действия, и свое тело, он совершенно успокоился. Его перестало трясти. Зубы разжались, челюстные мышцы расслабились. Ощущение срочности ушло, биение сердца замедлилось, оно уже ухало не так сильно, поэтому он мог не опасаться, что аорта может разорваться. Змей ужаса распустил свои кольца, обвивавшие позвоночник, укусил собственный хвост и сожрал себя.

Дилан стоял на верхней ступени лестницы, у темного коридора, отдавая себе отчет в том, что может повернуть назад, понимая, что вместо этого пойдет вперед, но не знал почему, да в тот момент и не хотел знать. По складу своего характера он не был храбрецом, родился не для того, чтобы воевать на полях сражений или патрулировать кишащие преступниками улицы. Героизм восхищал его, но сам он героем себя не видел. И хотя мотивация оставалась для него загадкой, он разбирался в себе достаточно хорошо, чтобы с уверенностью заявить: действовал он не из самоотверженности. Дилан собирался идти вперед, потому что интуитивно чувствовал: отступление не в его интересах. Поскольку он еще не мог полностью анализировать ту странную информацию, которую получал благодаря сверхъестественному восприятию, логика подсказывала, что целесообразно полагаться на инстинкты, а не на благоразумие.

Розовый свет добирался только до площадки между первым и вторым пролетом лестницы. Темный коридор, куда лежал путь Дилана, освещался, и то чуть-чуть, светом лампы за дверью, приоткрытой менее чем на полдюйма, по правую руку от него.

Насколько он мог видеть, наверху располагались три комнаты: освещенная лампой, в конце коридора, еще одна по правую руку, ближе к нему, и последняя, единственная по левую руку.

Когда Дилан сделал три шага к первой двери справа, страх вновь прокрался в него, но уже страх, который поддавался контролю, страх пожарного или полицейского, но никак не тот ужас, который он ощущал на кухне, в коридоре первого этажа, на лестнице.

Психический след человека, которого он искал, оставался на ручке. Дилан едва не убрал руку, но интуиция, его новая лучшая подруга, подсказала, что дверь нужно открыть.

Тихонько скрипнула собачка, потом старые петли. Матовое стекло окна окрашивал красновато-желтый свет уличного фонаря, с прожилками теней от веток оливковых деревьев. Света хватало, чтобы понять, что он попал в ванную.

Дилан проследовал ко второй комнате справа, к полоске яркого света, которая прорвалась в полудюймовую щель между приоткрытой дверью и косяком. Инстинкт и здравый смысл не позволили ему прижаться глазом к узкой щели, потому что к световому лезвию мог присоединиться настоящий нож и воткнуться в подглядывающий глаз.

Взявшись за ручку, Дилан понял, что нашел логово больной души, которую искал, ибо психический след на ручке был куда сильнее всех встретившихся ему. Этот психический след шевелился под его ладонью, как сороконожка, дергался, извивался, и Дилан знал: по другую сторону двери — колония Ада, созданная во владениях жизни, а не смерти.

Глава 16

Переступив порог двери черного хода, Марджори вспомнила про принесенный из ресторана обед, который оставила на столике у плиты, и изъявила желание вернуться на кухню и забрать пакет, «пока чизбургер еще теплый».

С терпением гигантской птицы или другого учителя из программы «Улица Сезам», объясняющей значение нового слова ребенку, чью способность сосредоточиться не повысила лошадиная доза «Риталина»[374], Джилли убедила женщину не менять направление движения, поскольку теплый чизбургер не доставит ей удовольствия, если она умрет.

Судя по всему, от Дилана Марджори услышала только общее, неопределенное предупреждение, он не сказал ей, что может случиться: взорвется четырёхконфорочная газовая плита или землетрясение превратит дом в груду руин, которые так любят показывать по телевизору стервятники-репортеры из новостных программ. Тем не менее, в свете недавних событий, Джилли относилась к чувству предвидения Дилана очень серьезно, пусть он и не указал ничего конкретного.

Используя веселый разговор и хитрость Большой Птицы, Джилли удалось вывести Марджори за дверь, после чего обе женщины пересекли заднее крыльцо и добрались до лестницы, которая вела во двор.

В этот самый момент пожилая женщина, используя свой немалый вес, совершила удачный маневр, максимально прижав резиновые подошвы своих туфель к покрытому краской полу, увеличив тем самым трение и застыв, как скала, сдвинуть которую могли лишь два десятка лошадей.

— Курочка, — она предпочла не использовать длинное, полнообеденное имя, — он знает насчет ножей?

— Он — это кто?

— Твой парень.

— Он не мой парень, Мардж. Уж не знаю, с чего вы это взяли. Он не в моем вкусе. Какие ножи?

— Кенни любит ножи.

— Какой Кенни?

— Кенни-младший, не его отец.

— Ох уж эти дети. — Джилли по-прежнему пыталась сдвинуть женщину с места.

— Кенни-старший в тюрьме, в Перу.

— Печально, — Джилли прокомментировала как невзгоды, свалившиеся на голову Кенни-старшего, так и безрезультатность своих попыток заставить Марджори спуститься по лестнице.

— Кенни-младший — мой старший внук. Ему девятнадцать.

— И ему нравятся ножи, да?

— Он их коллекционирует. Очень красивые ножи, некоторые из них.

— Так это хорошо, Мардж.

— Боюсь, он вновь подсел на наркотики.

— Ножи и наркотики, да? — Джилли принялась раскачивать Мардж, чтобы нарушить сцепление резиновых подошв и пола и сдвинуть пожилую женщину с места.

— Я не знаю, что делать. Не знаю. На наркотиках он становится безумцем.

— Безумство, наркотики, ножи, — Джилли собирала воедино элементы головоломки Кенни, нервно поглядывая на открытую дверь кухни, оставшуюся за спиной.

— Рано или поздно у него будет нервный срыв, — тревожилась Марджори. — Придет день, когда он переступит черту.

— Сладенькая, я думаю, этот день уже пришел, — заверила ее Джилли.

Не одна сороконожка, целый выводок, множество сороконожек копошились под ладонью Дилана.

В отвращении он не отдернул руку, потому что одновременно почувствовал на той же ручке след другого человека, хорошего человека. Понял, что человек этот, с добрым, отзывчивым, но переполненным тревогой сердцем, сейчас находится в логове дракона.

Осторожно открыл дверь.

Большая спальня посередине делилась на две равные части так четко, словно кто-то провел по полу толстую меловую линию. Разделение, однако, достигалось не маркировкой, а разительным контрастом интересов и характеров двух людей, которые жили в этой комнате.

Всю обстановку ближайшей к двери половины спальни составляли кровать, тумбочка и книжные полки, уставленные книгами в обложке. Стены украшали три постера. На одном кабриолет «Кобра» модели 1966 года мчался по шоссе навстречу ослепительно-красному рассвету, сверкая серебристой краской под ярко-синим небом, символизируя скорость, радость, свободу. Рядом с «Коброй» висел портрет писателя К. С. Льюиса. На третьем постере морские пехотинцы поднимали знамя победы над Иводзимой[375].

В другой половине спальни тоже стояли кровать и тумбочка, но там не было ни книг, ни постеров. А стены занимали выставочные полки со множеством ножей. Кинжалы с узким и широким лезвием, кортики, стилеты, одна сабля, индийские ножи, шотландские, алебарда с короткой рукояткой, штыки, мечи, охотничьи ножи, ятаганы. Многие лезвия украшала гравировка, встречались наборные, резные, выкрашенные рукоятки. Коллекция содержала как простенькие экспонаты, так и очень дорогие.

В ближней половине спальни стоял маленький стол. На нем поддерживался идеальный порядок. Дилан увидел ручки, стаканчик с карандашами, толстый словарь, уменьшенную копию все того же кабриолета «Кобра» модели 1966 года.

В дальней — на верстаке лежали пластмассовая копия человеческого черепа и горка порнографических видеокассет.

В ближайшей поддерживались чистота и порядок монашеской кельи: ни единой пылинки ни на полу, ни на вещах, все на своем месте.

В дальней властвовал хаос. Смятые простыни, грязные носки, разбросанная обувь, пустые банки из-под коки и пива, обертки от шоколадных батончиков на полу, на тумбочке, на полке в изголовье кровати. Только ножи и другое холодное оружие содержались в должном порядке, и, судя по сверкающим лезвиям, немало времени тратилось на поддержание их в рабочем состоянии.

Два чемодана стояли бок о бок на границе между соперничающими половинами. На одном лежала черная ковбойская шляпа с зеленым пером под лентой.

Все это Дилан уловил быстро, за три-четыре секунды, оглядев комнату, как оглядывал приглянувшееся ему место, чтобы оценить, до того как сердце возьмет верх над рассудком, стоит ли тратить время и энергию, чтобы перенести увиденное на холст. Он родился со способностью разом запоминать общую картину, создавать в мозгу мгновенную фотографию, и эта способность значительно усилилась благодаря годам учебы и каждодневной практике. Он полагал, что молодой одаренный коп точно так же совершенствовал свою наблюдательность, пока заслуженно не переходил в детективы.

И, как положено любому хорошему копу, Дилан начал и закончил обзор главным: мальчиком лет тринадцати, который сидел на аккуратно застеленной кровати, в синих джинсах и футболке с надписью «Пожарный департамент Нью-Йорка», со скованными лодыжками, с кляпом во рту, в наручниках, зацепленных за латунное изголовье кровати.

Стоять столбом у Марджори получалось лучше, чем у Джилли — сдвигать ее с места. Так и застыв у лестницы, Марджори сказала:

— Мы должны его забрать.

И хотя Дилан не был парнем Джилли, она не знала, как иначе его называть, с учетом того, что не хотела открывать Марджори его настоящее имя, а также потому, что не представляла себе, какую еду он заказал в ресторане быстрого обслуживания.

— Не волнуйтесь. Мой парень его заберет.

— Я не про Кенни. — В голосе Мардж прибавилось печали.

— А про кого?

— Тревиса. Я про Тревиса. Книги — это все, что у него есть. У Кенни — ножи, а у Тревиса — только книги.

— Кто такой Тревис?

— Младший брат Кенни. Ему тринадцать. Если у Кенни будет нервный срыв, Тревис станет его первой жертвой.

— И Тревис… он наверху, с Кенни?

— Наверняка. Мы должны забрать его с собой.

Стоя на краю заднего крыльца, глядя на открытую дверь кухни, Джилли не хотела возвращаться в дом.

Она не знала, почему Дилан примчался сюда на огромной скорости, рискуя жизнью и здоровьем, не говоря уже о сумме страховых выплат, которая могла значительно уменьшиться, попади они в аварию, но сомневалась в том, что он хотел поблагодарить Марджори за хорошее обслуживание или вернуть значок-пуговицу с жабой, чтобы она дала его другому посетителю ресторана, который смог бы в большей степени оценить этот маркетинговый ход. Основываясь на мизерной информации, полученной ею в эту ночь, события которой так и просились в очередную серию «Секретных материалов», Джилли могла поставить кругленькую сумму на то, что Дилан Что-то-случилось-со-мной О'Коннер мчался к этому дому для того, чтобы помешать Кенни пустить в ход коллекцию ножей.

И если шестое чувство, которое обрел Дилан, привело его к Кенни-со-многими-ножами, логика предполагала, что он знал и о существовании Тревиса. Поэтому при встрече с тринадцатилетним мальчиком, вооруженным книжкой, не смог бы принять его за девятнадцатилетнего обдолбанного маньяка с ножами.

В ход этих мыслей слово «логика» затесалось по ошибке. События последних двух часов выплеснули в окно малышку Логику вместе с водой здравомыслия. Случившееся с ними в эту ночь просто не могло произойти в том рациональном мире, где Джилли прошла достаточно долгий путь от хористки до комика. Теперь же она попала в новый мир, подчиняющийся законам совсем другой логики или где логики не было вовсе. И вот в этом мире, в этом незнакомом доме, в темноте, с Диланом могло случиться что угодно.

Джилли не любила ножи. Она выходила на сцену комиком, а не метательницей ножей. И ей совершенно не хотелось возвращаться в дом, где находился Кенни и где он держал коллекцию ножей.

Двумя минутами раньше, когда Джилли вошла на кухню и предотвратила беду, не позволив набрать последнюю цифру в номере 911, бедная Мардж, казалось, не соображала, что к чему. Теперь же, одетая в яркую полосатую униформу полузомби, стремительно трансформировалась во взволнованную бабушку, способную на необдуманные поступки.

— Мы должны забрать Тревиса.

Меньше всего Джилли хотелось получить удар ножом в грудь, но она предпочла бы и не иметь дела с истеричной бабушкой, которая, ворвавшись в дом, наверняка усложнит задачу Дилану, не говоря уже о том, что попытается позвонить в полицию, как только ей на глаза попадется телефонный аппарат.

— Вы останетесь здесь, Марджори. Останетесь здесь. Это моя работа. Я найду Тревиса. Приведу его сюда.

И когда она повернулась лицом к двери на кухню, демонстрируя храбрость, без которой могла бы и обойтись, Мардж схватила ее за руку.

— Вы кто?

Джилли с трудом сдержалась, чтобы не рявкнуть: «Что значит — вы кто? У вас проблемы с такими, как я?»

В последние два года, когда она получила определенную известность и добилась пусть маленького, но успеха, ее слишком уж бурная реакция на слова, которые могли восприниматься как оскорбления, представлялась просто глупой. Действительно, только глупостью можно было назвать ее стычку с Диланом в начале их совместного пути, ее реакцию на него. А в сложившихся обстоятельствах вспыльчивость грозила еще и отвлечь от главного.

— Полиция, — ответила она, солгав с удивительной для хористки легкостью.

— Без формы? — спросила Мардж.

— Работаем под прикрытием. — Джилли не предложила показать жетон полицейского. — Оставайтесь здесь, сладенькая. Тут безопасно. Профи справятся лучше, чем вы.

Мальчика в футболке сильно избили, скорее всего, даже оглушили, но к моменту появления в комнате Дилана он уже очнулся. Один глаз заплыл. На подбородке краснела ссадина. Кровь запеклась на левом ухе от удара в висок.

Отрывая полоски липкой ленты от лица мальчика, вынимая изо рта с побелевшими губами красный резиновый мяч, Дилан живо вспомнил, как сам сидел на стуле в номере отеля, беспомощный, с носком во рту, и неожиданно для себя обнаружил в себе злость, которая напоминала тлеющие под слоем золы угли. И требовалось только дунуть на нее, чтобы она вспыхнула ярким пламенем. Эта потенциально вулканическая злость вроде никак не вязалась с характером Дилана, добродушного человека, который верил, что самое жестокое сердце можно вывести из мрака, показав ему истинную красоту окружающего мира, жизни. Долгие годы он так часто подставлял вторую щеку, что со стороны мог показаться зрителем теннисного матча.

Его злость подпитывалась не собственными страданиями, даже не теми, которые могли выпасть на его долю в грядущие дни, но сочувствием к мальчику и жалостью ко всем жертвам этого века насилия. После Судного дня, возможно, кроткие смогут унаследовать Землю и превратить ее в площадку для игр, но пока здесь день за днем был один кровавее другого, здесь играли жестокие.

Дилан всегда осознавал несправедливость этого мира, но никогда раньше не принимал ее близко к сердцу, не испытывал к ней злости. И теперь интенсивность и острота последней удивляли его, поскольку казались неадекватными. Все-таки один избитый мальчик — не Освенцим, не массовые захоронения красных кхмеров в Камбодже, не Всемирный торговый центр.

Что-то сильно в нем изменилось, все так, и эта трансформация не ограничилась лишь обретением шестого чувства. С ним произошли более глубокие и пугающие перемены, тектонические подвижки фундаментальных плит его разума.

Без кляпа, получивший возможность говорить, мальчик продемонстрировал высочайший самоконтроль и способность правильно оценивать ситуацию. Зашептал, не сводя глаз с открытой двери, словно видел в ней портал, через который в комнату в любой момент могли ворваться передовые части армии ада: «Кенни совсем сбрендил. Неуправляемый псих. Притащил девушку в бабушкину комнату. Думаю, он ее убьет. Потом бабушку. Потом меня. Я умру последним, потому что меня он ненавидит больше всех».

— Какую девушку? — спросил Дилан.

— Бекки. Живет на нашей улице.

— Она твоего возраста?

— Нет, ей семнадцать.

Цепь, которая стягивала лодыжки мальчика, запиралась на висячий замок. Цепочку между наручниками зацепили за одну из вертикальных латунных стоек изголовья, так что подняться с кровати и упрыгать на обеих ногах он не мог.

— Ключи? — спросил Дилан.

— Они у Кенни, — глаза мальчика наконец-то оторвались от двери, и он встретился взглядом с Диланом. — Я тут как на цепи.

На кону стояли жизни. И хотя звонок в полицию наверняка бы привлек внимание людей в черных «Субербанах», с соответствующими последствиями для него, Джилли и Шепа, он посчитал себя обязанным набрать 911.

— Телефон? — прошептал он.

— На кухне, — выдохнул мальчик, — и в комнате бабушки.

Интуиция подсказала Дилану, что времени спуститься на кухню и позвонить оттуда у него нет. А кроме того, ему не хотелось оставлять мальчика одного. Насколько он знал, предвидение не являлось частью психического дара, но воздух вокруг него уже загустел от ожидания насилия. Он мог бы поспорить на свою душу, что Кенни если еще не начал убивать, то начнет, прежде чем он, Дилан, успеет спуститься по лестнице на первый этаж.

Телефон был и в спальне бабушки, но там, судя по всему, находился и Кенни. И в спальне Дилану могло понадобиться нечто большее, чем палец, которым он мог набрать нужный ему номер.

Вновь ножи на стене привлекли его внимание, но его мутило даже от мысли, что придется ударить кого-то мечом или мачете. Для мокрого дела ему бы не хватило духа.

Заметив вновь проснувшийся интерес Дилана к ножам и, очевидно, почувствовав его нежелание вооружиться одним из них, мальчик шепнул:

— Вон там. У книжного шкафа.

Бейсбольная бита. Из прочного дерева, какие уже вышли из моды. В юности Дилан вволю намахался такой, правда, никогда не использовал ее против человека.

Любой солдат или коп, любой человек, не чуждый насилия, не одобрил бы выбор Дилана, но он предпочел бейсбольную биту штыку. Такое оружие ему подходило.

— У него совсем съехала крыша, — напомнил мальчик, как бы говоря, что в общении с Кенни следует сразу пускать биту в ход, не тратя времени на увещевания.

К двери. В коридор. Через него к единственной комнате на втором этаже, где он еще не побывал.

Эта дверь, плотно закрытая, в густом сумраке коридора сливалась со стеной.

В повисшей вокруг тишине Дилан приник ухом к косяку, надеясь услышать хоть звук, издаваемый свихнувшимся под действием наркотиков Кенни.

Некоторые артисты со временем начинали путать выдумку и действительность и постепенно превращались в личностей, которые в реальном мире жили так, словно находились на сцене. Вот и Джилли за последние несколько лет наполовину убедила себя, что она — амазонка с Юго-Запада, в образ которой она перевоплощалась, выходя на сцену.

Вернувшись на кухню, она с огорчением обнаружила, что в ее случае образ и реальность — не одно и то же. Пока в поисках оружия она обыскивала ящик за ящиком, полку за полкой, ноги у нее стали ватными, а сердце обрело твердость молота и теперь дробило ей ребра.

По закону, да и по жизни, мясницкий нож классифицируется как оружие. Но когда скрючившиеся, словно пораженные артритом, пальцы правой руки Джилли сомкнулись на его рукоятке, она поняла, что сможет воспользоваться им лишь для одного: разрезать на части куриную грудку.

Кроме того, нож можно пустить в ход, лишь сблизившись с противником. Джилли же совершенно не хотелось сближаться с Кенни. Она бы предпочла остановить его выстрелом из крупнокалиберного карабина. И чтоб стрелять она могла с крыши соседского дома.

Опять же, кладовая была всего лишь кладовой, а не арсеналом. И самый крупный калибр являли собой банки с персиками в густом сиропе.

А потом Джилли обратила внимание на то, что Мардж досаждали муравьи, и ее осенило, как выйти из положения.

Ни бейсбольная бита, ни праведная злость не превратили Дилана в отчаянного храбреца (или глупца), готового ворваться в темную комнату, чтобы искать там обкуренного, обдолбанного, обезумевшего юношу, увешанного холодным оружием. Приоткрыв дверь, чувствуя психический след, он ждал в коридоре, привалившись спиной к стене, слушая.

Не услышал ничего, словно собирался ступить в вакуум глубокого космоса, Дилан уже задался вопросом, а не оглох ли он, но потом решил, что Кенни всего лишь затаился и не хочет себя выдавать.

И хотя входить в комнату Дилану хотелось не больше, чем схватиться с крокодилом, он заставил себя переступить порог и ощупать стену в поисках выключателя. Он предполагал, что Кенни ждет такого маневра, и не удивился бы, если бы ударом ножа его руку пригвоздили к стене после того, как пальцы нажали бы на выключатель.

В спальне бабушки люстры под потолком не было, зато на столике у кровати зажглась лампа со стеклянным корпусом, разрисованным тюльпанами, и желтым абажуром, похожим на шляпу кули. Мягкий свет и мягкие тени поделили комнату.

Дилан увидел еще две двери. Обе закрытые. Одна наверняка вела в чулан. Вторая — в ванную.

Шторы на всех трех окнах не доходили до пола, так что за ними никто спрятаться не мог.

В одном углу стояло высокое, в рост человека, овальное зеркало. И за ним тоже никто не затаился, зато Дилан увидел в нем себя: лицо, не такое испуганное, как ожидал, плечи, более широкие, чем думал.

Огромных размеров кровать стояла так, что Кенни мог укрыться за нею, если бы улегся на пол, другая мебель в этом ему бы не помогла.

Так что волновала Дилана только фигура на кровати. Кто-то на ней лежал, укрытый с головы до ног покрывалом, тонким одеялом, простыней.

Как часто показывали в фильмах о побеге из тюрьмы, место человека под одеялом могли занимать уложенные соответствующим образом подушки, да только здесь верхнее покрывало чуть подрагивало.

Открыв дверь и включив свет, Дилан уже объявил о своем присутствии. Осторожно приблизившись к кровати, он позвал: «Кенни!»

Человек, лежащий на кровати, перестал дрожать. Застыл, превратившись в укрытый простыней труп, каких хватает в любом городском морге.

Дилан ухватил бейсбольную биту обеими руками, готовый нанести удар.

— Кенни?

Укрывшийся под покрывалом, одеялом и простыней человек задрожал вновь, словно подпитавшись нервной энергией.

Дверь, которая могла вести в чулан: закрыта. Дверь, которая могла вести в ванную: закрыта.

Дилан обернулся на дверь в коридор.

Никого.

Он попытался вспомнить имя, упомянутое прикованным к кровати мальчиком, имя перепуганной девушки, которая жила на этой же улице, и ему это удалось.

— Бекки?

Загадочная фигура дергалась и дергалась, определенно живая, но не отвечала.

Пусть он не решался ударить битой человека, которого не мог видеть, Дилану совершенно не хотелось протягивать руку, чтобы сдернуть покрывало, одеяло и простыню, по той же причине, что не стал бы сдергивать брезент с поленницы, если б подозревал, что под ним устроилась гремучая змея.

Не хотелось ему воспользоваться и свободным концом биты, чтобы откинуть покрывало и прочее. Бита могла запутаться в материи, на какие-то мгновения, возможно самые важные, оставив Дилана безоружным. Кенни-то требовалось очень мало времени, чтобы спрыгнуть с кровати и наброситься на него с ножом, предназначенным для обезглавливания.

Мягкий свет, мягкие тени.

Дом затих.

Человек на кровати все подрагивал.

Глава 17

В коридоре первого этажа Джилли одну за другой миновала три арки, которые вели в три темные комнаты, останавливаясь и прислушиваясь у каждой, не заметила ничего подозрительного и через холл, мимо столика с розовой лампой, двинулась к лестнице на второй этаж.

Начав подниматься, услышала какой-то металлический звук, вроде бы «плинк», и замерла на второй ступени. За «плинком» последовало «тат-а-тат», а потом быстрое треньканье: «зззииинннггг», и все стихло.

Шум этот вроде бы доносился из первой комнаты, дверь которой выходила в холл у парадной двери. Возможно, из гостиной.

Когда ты пытаешься избежать встречи с молодым человеком, которого собственная бабушка характеризует словами «безумие-наркотики-ножи», тебе не могут понравиться непонятные металлические звуки, доносящиеся из комнаты, где не горит свет и которая находится у тебя за спиной. А последующая тишина уже не может быть той невинной тишиной, что предшествовала «плинку».

Теперь, когда неизвестное не только ждало впереди, но и, похоже, поджимало сзади, Джилли не раскрыла в себе внутреннюю амазонку, но и не застыла, и не перепугалась до смерти. Мать, никогда не опускающая руки в беде, и несколько ударов судьбы научили Джилли, что противника нужно встречать решительно, не увиливая от схватки. Мать советовала: нужно говорить себе, что каждая неудача — сладкий крем, торт и пирог, ты должен съесть его и покончить с этим. Если лыбящийся Кенни затаился в темной, как безлунная ночь, гостиной, звякая друг о друга ножами достаточно громко, чтобы она его услышала, то ей приготовили целую корзинку для пикника, доверху наполненную бедой.

Она вернулась в прихожую.

«Плинк, плинк. Тик-тик-тик. Зинг… зззииинннггг».

Не набрав полную грудь воздуха, как волк из сказки, и не сдунув покрывало вместе с одеялом и простыней, Дилану оставалось или стоять, дожидаясь, когда человек на кровати сделает первый ход, неожиданность которого могла создать серьезные проблемы, или сбросить все покровы, увидеть человека и выяснить, кто он и каковы его намерения.

Подняв биту в правой руке, он схватился за простыню левой и отбросил ее вместе с одеялом и покрывалом, открыв черноволосую, синеглазую босоногую девушку-подростка в обрезанных джинсах и клетчатой синей блузке без рукавов.

— Бекки?

Страх застыл в ее широко раскрытых глазах. Страх вызывал неконтролируемую дрожь, которая сотрясала ее тело, передаваясь через наброшенные на нее простыню, одеяло, покрывало. Взглядом она уперлась в потолок, словно и не заметив, что прибыла подмога. Создавалось ощущение, что она в трансе.

Повторив ее имя, Дилан задался вопросом: а не закинулась ли она чем-либо? Потому что, похоже, лежала Бекки как парализованная, ничего не видя и не слыша.

А потом, не глядя на него, она выдохнула сквозь сжатые зубы: «Беги».

Стоя с поднятой бейсбольной битой в правой руке, Дилан старался держать под контролем и открытую дверь в коридор, и обе закрытые двери, готовый отреагировать на каждый звук, движение, тень. Но пока ничего ему не угрожало, он видел только обои с маргаритками, желтые занавески, флаконы духов на туалетном столике.

— Я выведу тебя отсюда, — пообещал он.

Протянул ей свободную руку, но она не ухватилась за нее. Лежала и дрожала, не отрывая глаз от потолка, словно он надвигался на нее, грозя придавить своим весом, как в одном из старых сериалов, где злодей построил такие вот сложные машины смерти, хотя ту же работу, и гораздо лучше, мог сделать револьвер.

— Беги, — отчаяния в голосе Бекки прибавилось, — ради бога, беги отсюда!

Ее дрожь, неподвижность, страх действовали Дилану на нервы, и без того натянутые, как струны.

В тех старых сериалах тщательно рассчитанная доза кураре могла полностью обездвижить жертву, совсем как девушку, что лежала перед Диланом на кровати, но в реальной жизни такого не бывало. Так что ее паралич обусловливали, скорее всего, психологические причины, но действенностью они ничуть не уступали яду. Он мог поднять ее и вынести из комнаты, лишь опустив бейсбольную биту.

— Где Кенни? — прошептал он.

Вот тут ее взгляд сместился с потолка к углу комнаты, в котором находилась одна из закрытых дверей.

— Там? — уточнил он.

Бекки впервые встретилась с ним взглядом… а потом вновь посмотрела на дверь.

Дилан осторожно двинулся к изножию кровати, пересекая комнату. Кенни мог атаковать его с любой стороны.

Скрипнули пружины, девушка что-то буркнула.

Повернувшись, Дилан увидел, что Бекки более не лежит на спине, уже поднялась на колени и собирается выпрямиться во весь рост, зажав нож в правой руке.

«Тонк. Тванг. Плинк».

Наевшись тревогой, как сладким кремом, но не в восторге от ее вкуса, Джилли добралась до арки у двери на «тонк», нашла выключатель на «тванг». На «плинк» залила угрозу светом.

Яростное хлопанье крыльев заставило ее отпрыгнуть назад. Она ожидала, что стая голубей спикирует на нее с потолка, ослепив белизной своих крыльев, как это произошло в «Экспедишн». Но стая не появилась, а хлопанье единственной пары крыльев тут же смолкло.

Кенни не затачивал ножи. Если только не прятался за креслом или диваном, он вообще отсутствовал.

Еще одна порция металлических звуков привлекла ее внимание к клетке, которая стояла на высокой, в пять или шесть футов, подставке.

Крошечными лапками с когтями длиннохвостый попугай цеплялся за толстую струну, которая выполняла роль насеста. А клювом заключенный в перьях дергал за такие же струны, натянутые рядом с той, на которой сидел. Или водил им по прутьям клетки, словно безрукий арфист, выдавая: зззииинннггг, зззииинннггг.

С подмоченной и без того репутацией воительницы, Джилли оскандалилась в очередной раз, приняв длиннохвостого попугая за смертельную угрозу. Так что в унижении ей не оставалось ничего другого, как попятиться в холл. Повернувшись к лестнице, она вновь услышала, как птица захлопала крыльями, словно требовала, чтобы ей позволили полетать.

Само собой хлопанье крыльев столь живо напомнило паранормальные ощущения, испытанные ею на автостраде, что Джилли пришлось подавлять желание бежать со всех ног из этого дома, вместо того чтобы спешить на помощь Дилану. Птица утихла, когда Джилли добралась до лестничной площадки между пролетами, но воспоминание о хлопающих крыльях в памяти осталось, поэтому на второй этаж она поднялась более чем осторожно.

Ложный страх исчез из глаз Бекки, их залило безумное ликование.

Она спрыгнула с кровати, размахивая ножом. Дилан отступил, и тут же выяснилось, что желания убить у Бекки много, а вот с умением большие проблемы. Она споткнулась, чуть не упала, едва не наткнулась на нож и заорала: «Кенни!»

Кенни появился совсем не из той закрытой двери, на которую указывала Бекки. Чем-то он напоминал угря. Гибкий, подвижный, худощавый, но при этом мускулистый, с глазами существа, приговоренного жить в холодных, вонючих морских глубинах. Дилан ожидал, что и зубы у Кенни будут острыми и загнутыми назад, как у любой змеи, водяной или сухопутной.

Молодой человек был в черных ковбойских сапогах, черных джинсах, черной футболке и черной джинсовой куртке, расшитой зелеными индейскими орнаментами. По цвету вышивка соответствовала перу ковбойской шляпы, которая лежала на чемоданах в спальне по другую сторону коридора.

— Ты кто? — спросил Кенни Дилана и, не дожидаясь ответа, обратился к Бекки: — А где старая сука?

Под старой сукой, несомненно, подразумевалась седовласая женщина в яркой полосатой униформе, возвращения которой после долгого трудового дня и дожидалась эта сладкая парочка.

— Какая разница, кто он, — ответила Бекки. — Просто убей его, а потом мы найдем эту старую кошелку и вспорем ей брюхо.

Закованный мальчик неправильно понимал отношения своего брата и соседской девчонки. Хладнокровные заговорщики, они собирались убить бабушку и младшего братика Кенни, возможно, украсть деньги, наверняка небольшие, которые женщина прятала в матрасе, закинуть оба чемодана Кенни в багажник автомобиля и уехать.

Возможно, они собирались остановиться и у дома Бекки, чтобы захватить ее вещи. Возможно, собирались вырезать и ее семью.

Как бы то ни было, в данный момент они взяли Дилана в клещи. И такая позиция позволяла им быстро избавиться от него.

Кенни держал в руке нож с лезвием длиной в двенадцать дюймов, с двумя остро заточенными кромками. Покрытая резиной, профилированная, под пальцы, рукоятка гарантировала, что в нужный момент нож не провернется и не выскользнет из руки.

Нож Бекки, не столь приспособленный к ближнему бою, годящийся и для кухни, однако мог разрубить не только курицу, но и человека.

Бейсбольная бита длиной значительно превосходила любой из ножей, что позволяло Дилану удерживать нападавших на расстоянии. И по личному опыту он знал, что его габариты производят должное впечатление на пьяниц и уличных грабителей, которые в противном случае могли бы прицепиться к нему. Наиболее агрессивные типы предполагают, что у громилы сущность не расходится с внешностью, тогда как на самом деле у Дилана было сердце ягненка.

Возможно, Кенни колебался и потому, что более не понимал сложившуюся ситуацию, и ему не хотелось убивать незнакомца, не зная, кто еще находится в доме. Убийственная злоба в этих рыбьих глазах соседствовала с хитростью, достойной змея из райского сада.

Дилан подумал о том, чтобы выдать себя за полицейского и заявить, что подмога уже спешит к дому, но, если отсутствие формы он бы еще смог как-то объяснить, то использование биты вместо табельного оружия однозначно указывало на то, что к полиции он не имел ни малейшего отношения.

Если в затуманенном наркотиками мозгу Кенни еще и оставалась капля здравомыслия, то Бекки думала только об одном: как бы убить, и ее не останавливала ни длина бейсбольной биты, ни внушительные размеры противника.

Одной ногой Дилан имитировал удар по Кенни, а потом махнул битой, целясь в правую, с ножом, руку Бекки.

Бекки то ли занималась в школе гимнастикой, то ли обладала врожденным талантом балерины. Она не претендовала на олимпийскую медаль, ее, наверное, не взяли бы в профессиональную балетную труппу, но завидную координацию движений она продемонстрировала, еще спрыгивая с кровати. Она отскочила назад, избежав соприкосновения с битой, торжествующе воскликнула: «Ха!» — и подалась вправо, чтобы бита не задела ее и на обратном пути. Чуть присела, чтобы потом ноги, сработав как пружина, позволили ей с максимальной быстротой двинуться в выбранном направлении.

Отдавая себе отчет, что оставшиеся у Кенни крохи здравомыслия не помешают ему ударить ножом, если появится такая возможность, Дилан имитировал движения Бекки, правда, выглядел он не балериной-самородком, а танцующим медведем. Однако успел повернуться к юноше в тот самый момент, когда Кенни пошел в атаку.

В глазах Кенни, точь-в-точь как у мурены, читалась не звериная ярость Бекки, а расчетливость змеи и неуверенность труса, который храбр только в стычке со слабым противником. Он был чудовищем, но неукротимостью явно уступал своей синеглазой подружке, вот и допустил ошибку: решил подкрасться к Дилану, вместо того чтобы со всех ног броситься на него. К тому времени, когда Дилан повернулся к нему с высоко поднятой битой, Кенни следовало уже набрать приличную скорость и, поднырнув под биту, нанести смертельный удар. Вместо этого он подался назад и стал жертвой собственной нерешительности.

Ударом, достойным Малыша Рута[376], бита переломила правую руку Кенни. Не помогли ни резиновое покрытие, ни профилирование рукоятки. Нож вылетел из руки и отскочил в сторону. А в следующий момент и Кенни рухнул на колени.

Он завопил от боли, а Дилан спиной почувствовал приближение Бекки и понял, что танцующему медведю не ускользнуть от накачанной наркотиками балерины.

На предпоследней ступени Джилли услышала чей-то крик: «Кенни!» Остановилась в неуверенности: кричал не Дилан и не тринадцатилетний мальчик. Голос определенно был женским.

Она услышала новые звуки, потом раздался мужской голос, также не Дилана и не тринадцатилетнего мальчика, хотя слов она не разобрала.

Вернувшись в дом, чтобы предупредить Дилана о юном Тревисе, который находился на втором этаже с Кенни, а также чтобы помочь Дилану, если бы тому потребовалась помощь, Джилли не могла остаться на верхней ступени лестницы и сохранить уважение к себе. Для Джулиан Джексон завоевание самоуважения с детства требовало немалых усилий. И ей не хотелось терять позиции, на которые она вышла с таким трудом. Поспешив в коридор, она увидела мягкий свет, льющийся из комнаты по левую руку, более яркий — по правую… и голубей, которые влетали в окно в дальнем конце коридора, влетели, не повредив ни единого стекла.

Птицы не издавали ни звука, не ворковали, не кричали, не слышалось и шелеста крыльев. Поэтому, когда пространство вокруг нее побелело от перьев, она не ожидала, что почувствует их присутствие, однако почувствовала. Ветерок, который создавали их крылья, благоухал ладаном, а сами крылья касались ее тела, рук, лица.

Держась ближе к левой стене, она продвигалась вперед сквозь плотный поток белых крыльев, с каким она уже сталкивалась на автостраде, сидя в кабине «Экспедишн». Она боялась за свою психику, но не боялась птиц, которые не собирались причинять ей вреда. Даже будь они реальными, не заклевали бы и не ослепили ее. Она чувствовала, что они — доказательство расширившегося зрительного диапазона, хотя, пусть эта мысль и пришла ей в голову, понятия не имела, что это такое, расширенный зрительный диапазон; на тот момент Джилли понимала это интуитивно, эмоционально, но никак не умом.

И пусть этот феномен не мог причинить ей вреда, птицы появились очень некстати. Ей требовалось найти Дилана, а голуби, настоящие или нет, мешали поиску.

— Ха! — крикнул кто-то совсем рядом, а мгновением позже Джилли нащупала слева от себя дверной проем, который скрывали мельтешащие вокруг нее птицы.

Она переступила порог, и птицы исчезли. Перед собой Джилли увидела спальню, освещенную настольной лампой. Увидела Дилана, вооруженного бейсбольной битой, схватившегося с молодым парнем (Кенни?) и девушкой-подростком, которые размахивали ножами.

Бита со свистом прорезала воздух, молодой человек закричал, зловещего вида, остро заточенный нож выпал из его руки, ударился об пол, отскочил в сторону.

Когда Дилан наносил удар, девушка-подросток за его спиной напряглась. А стоило Кенни закричать от боли, вскинула нож, чтобы прыгнуть вперед и вонзить нож в Дилана до того, как он успел бы развернуться.

Но прежде чем девушка успела сдвинуться с места, Джилли закричала: «Полиция!»

Проворная, как обезьяна, девушка повернулась к ней, но не полностью, так, чтобы не оказаться спиной к Дилану, видеть его краем глаза.

Глаза у нее были синие, как небо, по которому порхали херувимы в любой церкви, а яркий блеск однозначно указывал на то, что девушка чем-то закинулась.

Наконец-то став амазонкой Юго-Запада, но побоявшись ослепить девушку, Джилли направила струю мгновенной муравьиной смерти чуть ниже. Насадка баллончика, который она нашла в кладовой, позволяла использовать его содержимое в двух режимах: «РАСПЫЛ» и «СТРУЯ». Джилли установила режим «СТРУЯ», дальнобойность которой, согласно информации на баллончике, составляла десять футов.

Возможно, из-за перевозбуждения, вызванного жаждой убийства, девушка дышала ртом. Так что струя инсектицида, брызнувшая, словно вода из фонтанчика, смочила ее губы, искупала язык.

И хотя мгновенная комариная смерть не могла с той же эффективностью подействовать на девушку-подростка, эта жидкость определенно не отличалась отменным вкусом. Оказавшись менее освежающим, чем холодная вода, инсектицид тут же сбил боевой настрой девушки. Она отбросила нож. Хрипя, чихая, плюясь, поплелась к закрытой двери, распахнула ее и колотила рукой по стене, пока не попала в выключатель. Вспыхнули лампы, за дверью, как выяснилось, находилась ванная. Склонившись над раковиной, девушка включила холодную воду, сложила ладони лодочкой и принялась плескать воду себе в рот, плюясь и кашляя.

На полу, свернувшись, как креветка, стонал и плакал от жалости к себе Кенни.

Джилли посмотрела на Дилана, потрясла в воздухе баллончиком с инсектицидом.

— Отныне буду использовать его при встрече с подонками.

— Где Шеп?

— Бабуля рассказала мне о Кенни и ножах. Ты не хочешь сказать: «Спасибо, что спасла меня, Джилли»?

— Я просил тебя не оставлять Шепа одного.

— Он в порядке.

— Он не в порядке, в машине и один. — Дилан возвысил голос, словно был начальником, а она — подчиненной.

— Не кричи на меня. Святой боже, ты гнал сюда, как маньяк, не говоря мне почему, вошел в дом, не говоря мне зачем. И что, по-твоему, я должна была делать? Сидеть в кабине, как мышка, и ждать, словно глупая индюшка, что стоит под дождем с раскрытым клювом и таращится в небо, пока легкие не наполнятся водой?

Он мрачно смотрел на нее.

— Что ты там сказала про индюшек?

— Ты отлично знаешь, что я сказала.

— Нет сейчас никакого дождя.

— Ты же не такой тупой.

— У тебя нет чувства ответственности, — заявил он.

— У меня еще какое чувство ответственности.

— Ты оставила Шепа одного.

— Он никуда не уйдет. Я дала ему задание. «Шеп, — сказала я, — поскольку твой старший брат грубый и властный, мне понадобится как минимум сотня вежливых синонимов к слову «говнюк».

— У меня нет времени цапаться с тобой.

— А кто начал цапаться? — спросила она, отвернулась от Дилана и вышла бы из комнаты, если б вновь не увидела голубей.

Птицы все летели по коридору, мимо открытой двери в спальню к лестнице. Будь они настоящими, голуби успели бы забить все свободное пространство в доме до такой степени, что повылетали бы все окна, как при взрыве газа.

Она мысленно приказала им — исчезните, но они продолжали лететь, и Джилли повернулась к ним спиной, еще сильнее испугавшись за свою психику.

— Мы должны выметаться отсюда. Мардж рано или поздно вызовет копов.

— Мардж?

— Женщина, что дала тебе значок-пуговицу с жабой, с которого все и началось. Она — бабушка Кенни. И Тревиса. Что я теперь должна делать?

В ванной, стоя на коленях перед унитазом, Бекки уже начала изучать свое обеденное меню, а может, даже задумалась, в том ли направлении течет ее жизнь.

Дилан указал на стул с высокой спинкой. Джилли сразу поняла, чего от нее хотят.

Дверь ванной открывалась наружу. С подставленной под ручку спинкой стула Бекки не смогла бы повернуть ручку и осталась бы взаперти до приезда полиции.

Дилан не думал, что она достаточно оклемается от струи инсектицида, чтобы вновь наброситься на него с ножом, но и не хотел, чтобы его облевали, как унитаз.

Кенни, такой бесстрашный с младшим братом, теперь лежал на полу, весь в слезах и соплях, по-прежнему опасный, бормочущий ругательства и проклятья, нуждающийся в медицинской помощи, обещающий отомстить и, получи он такую возможность, способный доказать, что зубы у него не хуже, чем у змеи.

Угроза размозжить Кенни голову даже самому Дилану, когда он ее озвучивал, показалась неубедительной, но юноша воспринял ее на полном серьезе, поскольку сам, не задумываясь, поступил бы с Диланом точно так же, если б они поменялись ролями. По первому требованию он вытащил из нагрудного кармана расшитой куртки ключи, как от наручников, так и от замка.

Джилли, похоже, не хотелось покидать спальню, словно она опасалась встретиться в доме с другими малоприятными личностями, на которых не подействовал бы инсектицид. Дилан заверил ее, что плохишей, кроме Кенни и Бекки, под этой крышей нет. Тем не менее она пересекла коридор с закаменевшим лицом, очень осторожно, словно наполовину ослепла от страха, то и дело поглядывая в сторону окна в дальнем конце коридора, словно видела там чью-то жуткую физиономию, прижавшуюся к стеклу.

Освобождая Тревиса, Дилан сообщил ему, что Бекки совсем не пай-девочка, какой тот ее себе представлял. Потом они втроем спустились на кухню. Когда Мардж вбежала в дверь с заднего крыльца, чтобы обнять младшего внука и поплакать над его подбитым глазом, Тревис прижался к ней, буквально растворившись в яркой полосатой униформе.

Дилан подождал, пока мальчик отлепится от бабушки, потом сказал:

— И Бекки, и Кенни требуется медицинская помощь…

— И тюремная камера, где их научат поведению в обществе, — добавила Джилли.

— …но, пожалуйста, позвоните девять-один-один через три минуты после нашего отъезда, — закончил Дилан.

Его слова удивили Мардж.

— Но ведь вы сами — девять-один-один.

Джилли тут же нашлась с ответом:

— Наш позывной — один, без девятки в конце и единицы в начале.

И хотя Мардж по-прежнему ничего не понимала, Тревиса ответ Джилли позабавил.

— Мы дадим вам время смыться, — пообещал он ей, — но все это очень странно, какая-то фантастика. Вы все-таки кто?

Опять отвечать пришлось Джилли:

— Если б мы знали. Еще днем мы бы ответили тебе на этот вопрос, а вот сейчас не имеем об этом ни малейшего понятия.

Для нее самой ответ этот был и правдивым, и совершенно серьезным, но от него недоумение Мардж только возросло, а улыбка Тревиса стала шире.

Наверху Кенни громко звал на помощь.

— Вам пора уезжать, — заметил Тревис.

— Вы не знаете, на чем мы приехали, не видели нашего автомобиля.

— Именно так, — согласился Тревис.

— И вам бы лучше не смотреть, как мы будем отъезжать.

— Насколько нам известно, вы выскочили за дверь и растворились в темноте.

Дилан просил о трех минутах, потому что понимал, что у Мардж и Тревиса могут возникнуть проблемы с объяснением более продолжительной задержки, но, если бы Шеп покинул кабину внедорожника, они бы попали в ловушку. На его поиски трех минут не хватило бы.

За исключением шелеста крон оливковых деревьев под легким ветерком, на улице царила тишина. Крики Кенни не покидали пределов дома, так что не могли переполошить соседей.

У тротуара, с открытой дверцей у водительского сиденья, их поджидал «Экспедишн». С погашенными фарами и выключенным двигателем.

Еще на лужайке Дилан увидел Шеперда на заднем сиденье: его лицо освещалось светом фонарика для чтения, отраженным от страницы книги, которую он читал.

— Я же тебе говорила, — сказала Джилли.

Успокоившись, что младший брат на месте, Дилан не рявкнул на нее.

Через запыленное окно со стороны Шеперда он прочитал название книги: «Большие ожидания» Чарльза Диккенса. Шеп обожал Диккенса.

Дилан сел за руль, захлопнул дверцу, прикинул, что прошло чуть больше полминуты с того момента, как Тревиса оставили на кухне отсчитывать время по настенным часам.

Поджав под себя ноги, чтобы не повредить денежное дерево, стоящее на полу, Джилли устроилась на пассажирском сиденье, уже протянула Дилану ключи, но тут же резко отдернула руку.

— А если ты опять сойдешь с ума?

— Я не сходил с ума.

— Пусть так, но вдруг с тобой повторится то, что уже происходило?

— Такое возможно, — признал он.

— Тогда за руль лучше сесть мне.

Он покачал головой.

— Что ты видела наверху, по пути в комнату Тревиса? Что ты видела, когда смотрела на окно в дальнем конце коридора?

Она помедлила с ответом. Потом протянула ключи Дилану:

— Веди машину.

Когда Тревис отсчитал первую минуту на кухонных часах, Дилан уже развернул внедорожник. Теперь они ехали по Эвкалиптовой авеню, где не росло ни одного эвкалипта, в обратную сторону и к тому времени, когда Тревис позвонил в полицию, уже добрались до автострады. Дилан повернул на восток, к той части города, где уже перестал дымиться «Кадиллак», но сказал Джилли:

— Мне не хочется оставаться на этой автостраде. У меня предчувствие, что это небезопасно.

— В такую ночь не дело игнорировать предчувствия, — ответила она.

В итоге он свернул с автострады на шоссе 191, уходившее на север, по которому в этот час ехало очень мало машин. Дилан не знал, куда ведет шоссе 191, но на тот момент его это не волновало. Какое-то время их маршрут не имел ровно никакого значения, при условии, что с каждой минутой они увеличивали расстояние между собой и сгоревшим остовом «Кадиллака (купе) Девилль», между собой и домом на Эвкалиптовой авеню.

Первые две мили по шоссе 191 они проехали молча, а вот на третьей Дилана начала бить дрожь. Теперь, когда уровень адреналина в крови снизился до нормального, а инстинкт выживания вновь укрылся в подсознании, он наконец-то начал осознавать, что с ним произошло. Дилан пытался скрыть дрожь от Джилли, но понял, что ничего не выйдет, услышав, как стучат зубы, а потом наконец-то заметил, что она тоже дрожит и покачивается взад-вперед, обхватив себя руками.

— Ч-ч-черт, — выдохнула она.

— Да.

— Я — не З-з-зена-воительница.

— Нет.

— Прежде всего для такого у меня не хватает духа.

— У меня тоже.

— Боже, эти ножи!

— Они размахивали большими ножами, — согласился он.

— И ты с бейсбольной битой. Что… ты рехнулся, О'Коннер?

— Должно быть. А ты со своим баллончиком с муравьиным спреем. Ты не показалась мне идеалом здравомыслия, Джексон.

— Но ведь сработало, не так ли?

— Отличный выстрел.

— Спасибо. Там, где я жила в детстве, приходилось часто практиковаться на тараканах. Они двигались быстрее, чем мисс Бекки. А ты, похоже, отлично играл в бейсбол.

— Неплохо для изнеженного художника. Послушай, Джексон, требовалось немалое мужество, чтобы подняться наверх, зная про ножи.

— Если что требовалось, так это глупость. Нас могли убить.

— Могли, — признал он, — но не убили.

— Но могли. Так что больше никаких безумных погонь, О'Коннер.

— Надеюсь, что удастся обойтись без них.

— Я серьезно. Говорю тебе, никаких погонь.

— Не думаю, что выбор за нами.

— Это точно мой выбор.

— Я о другом. Не думаю, что мы контролируем ситуацию.

— Я всегда контролирую ситуацию, в которой нахожусь, — настаивала Джилли.

— Не эту ситуацию.

— Ты меня пугаешь.

— Я пугаю и себя.

Эти признания привели к долгому молчанию.

Высокая луна, ярко сиявшая серебром, заметно потускнела, превратившись в низкую луну у западного горизонта, и пустыня, ранее залитая этим романтичным светом, заметно потеряла в своей привлекательности.

Коричневые шары перекати-поля дрожали по обочинам, уже мертвые, но готовые катиться и дальше, однако ночному ветерку не хватало сил, чтобы сдвинуть их с места.

А вот мотыльки продолжали путешествовать. Они были всех размеров, от крошечных до большущих, чуть ли не с носовой платок. Попав в свет фар, они успевали разминуться с внедорожником, уходя вверх или в сторону, но изредка разбивались о лобовое стекло.

На классической картине бабочки являли собой символ жизни, радости и надежды. А мотыльки, в отличие от бабочек, символизировали отчаяние, ухудшение, разрушение. Энтомологи подсчитали, что в мире насчитывается порядка тридцати тысяч видов бабочек и в четыре раза больше мотыльков.

В определенном смысле Диланом овладело мотыльковое настроение. Он заметно нервничал, ерзал за рулем, не находя себе места, словно изоляцию всех нервов его тела сожрали, как моль сжирает волокна шерстяного свитера. И когда он заново переживал события, имевшие место в доме на Эвкалиптовой авеню, думал о том, что может ждать их впереди, мотыльки порхали по всей длине его позвоночника.

Однако озабоченность не смогла проглотить его с потрохами. Да, раздумья об их неопределенном будущем наполняли Дилана тревогой, но всякий раз тревога эта отступала, сменяясь безумной радостью, побуждающей хохотать во весь голос. Смех, конечно, глох на корню, его останавливала озабоченность, грозившая перейти в предчувствие беды, но при этом он отдавал себе отчет, что новая, дарованная ему сила, пусть он и не до конца понимал ее сущность, открывала перед ним удивительные перспективы.

Такое состояние души было для него настолько внове, что он не мог подобрать слова, если уж на то пошло, и образы, чтобы внятно объяснить Джилли, что с ним происходит. Но когда Дилан отвернулся от пустынной дороги, от вибрирующих по обочинам перекати-поля и порхающих мотыльков, чтобы посмотреть на нее, сразу понял по выражению ее лица, что она пребывает в том же состоянии.

Они не только покинули Канзас, Тото, но и не попали, как положено, в страну Оз, оказались в стране, где их ждали куда большие чудеса, чем дороги из желтого кирпича и изумрудные города, а здешнее зло было куда страшнее сказочных колдуний и летающих обезьян.

Мотылек с силой ударился о ветровое стекло, оставив на нем серое пыльное пятно, маленький поцелуй смерти.

Глава 18

Магнитный полюс Земли мог резко сместиться, некоторые ученые утверждали, что в прошлом такое случалось, в результате чего поменялся бы угол вращения, вызывая катастрофические изменения поверхности планеты. Арктический холод в мгновение ока накрыл бы тропические регионы, и пенсионерам Майами пришлось бы бороться за жизнь при сорокаградусном морозе, при ветре и снеге, не в виде мягких, пушистых снежинок, а в форме иглоподобных, твердых, как стекло, кристаллов. Колоссальное тектоническое давление вызовет смещение континентов. Поднявшись гигантскими волнами, океаны обрушатся на прибрежные районы, сметут Скалистые горы, Анды, Альпы. Образуются новые океаны, возникнут новые горные цепи. Вулканы изрыгнут моря пылающей лавы. Цивилизация канет в Лету, миллиарды людей погибнут, останутся лишь крошечные группы чудом выживших, из которых и будут формироваться новые племена охотников и землепашцев.

В последнем часе своей программы Пэриш Лантерн и его слушатели, которые звонили со всей страны, обсуждали вероятность смещения полюса в ближайшие пятьдесят лет. Поскольку Дилан и Джилли переваривали случившееся с ними в самое последнее время и еще не могли обсуждать все эти события, они слушали Лантерна. Ехали они на север, по пустынному шоссе, где так легко верилось, что цивилизация уже исчезла во всепланетном катаклизме и на всей Земле, кроме них, никого не осталось.

— Ты постоянно слушаешь этого парня? — спросил Дилан Джилли.

— Не каждый вечер, но часто.

— Просто чудо, что у тебя нет суицидальных наклонностей.

— Его передачи не всегда такие безнадежные. В основном речь идет о путешествиях во времени, параллельных мирах, наличии у человека души, жизни после смерти…

На заднем сиденье Шеп продолжал читать Диккенса, обеспечивая писателю одну из форм жизни после смерти. А на радио планета рушилась, горела, тонула и взрывалась, уничтожая человеческую цивилизацию и большую часть флоры и фауны, словно вся жизнь была чем-то очень вредным.

Когда они добрались до города Саффорда, примерно через сорок минут после того, как свернули с автострады, Шеп подал голос с заднего сиденья: «Fries not flies, fries not flies, fries not flies…»

Может, пришло время остановиться и обсудить план дальнейших действий, может, они еще не проанализировали создавшуюся ситуацию до такой степени, чтобы говорить о планах на будущее, но в любом случае Дилан и Шеп хотели поесть, поскольку остались без обеда. А Джилли хотелось пить.

— Прежде всего нам нужны новые номерные знаки, — сказал Дилан. — Узнав, что «Кадиллак» принадлежал тебе, они начнут обходить номер за номером. Когда выяснят, что ты умотала, а мы с Шепом не остались на ночь в мотеле, уплатив за постой, могут связать нас друг с другом.

— Не могут, — поправила его Джилли. — Свяжут.

— В компьютере мотеля есть и модель нашего автомобиля, и номерной знак. По крайней мере, мы можем его заменить и создать для них хоть какие-то, но трудности.

Дилан припарковался на тихой улочке, достал из ящика с инструментами отвертки и клещи и отправился на поиски аризонских номерных знаков. Нашел их на пикапе, оставленном на подъездной дорожке к дому, лужайка перед которым выгорела от солнца.

Пока он снимал номера, сердце его отчаянно колотилось. Чувство вины, которое он испытывал, не соизмерялось с тяжестью совершаемого им преступления, но лицо горело от стыда из боязни, что его схватят с поличным.

Сняв номерные знаки, Дилан долго кружил по городу, пока не нашел школу. В такой час ее автостоянка, само собой, пустовала, и он в темноте заменил калифорнийские номерные знаки на аризонские.

— При удаче, — сказал он, садясь за руль, — владелец пикапа не заметит пропажу номерных знаков до утра.

— Доверяться удаче — это не для меня, — покачала головой Джилли. — Мне она не слишком помогала.

— Fries not flies, — напомнил Шеп.

Несколько минут спустя Дилан припарковался перед рестораном, расположенным рядом с мотелем.

— Позволь взглянуть на твой значок. С жабой.

Она сняла улыбающееся земноводное с блузки, но Дилану не передала.

— Зачем он тебе?

— Не волнуйся. Он не отправит меня в погоню, как первый. С тем делом покончено.

— А вдруг? — продолжала тревожиться Джилли.

Он протянул ей ключи от автомобиля.

С неохотой Джилли поменяла значок на ключи.

Приложив большой палец к мордочке земноводного, а указательный — к заднему торцу значка-пуговицы, Дилан почувствовал вибрацию психического следа, пожалуй, даже не одного, возможно, на след Марджори накладывался след Джилли Джексон, но ни один не побуждал его куда-то бежать, что-то искать, что-то делать, как случилось при прикосновении к первому значку, который и привел его в дом на Эвкалиптовой авеню.

Дилан бросил значок в маленькое ведерко для мусора, которое стояло в консоли между сиденьями.

— Ничего. Или почти ничего. Значит, роль спускового крючка сыграл не сам значок. Просто… на первом значке я каким-то образом почувствовал надвигающуюся смерть Марджори. Есть в этом хоть толика здравого смысла?

— Только здесь, в Психбурге, США, где отныне нам суждено жить.

— Давай купим тебе что-нибудь из питья, — предложил он.

— Не откажусь.

Через автостоянку они направились к двери в ресторан. Шеп шел между ними. Нес «Большие ожидания» с прикрепленным к книге фонариком, читал на ходу.

Дилан подумал о том, чтобы забрать у него книгу, но Шепу в этот вечер пришлось многое пережить. Его упорядоченная жизнь многократно нарушалась, что обычно вселяло в него тревогу. Более того, за последние два часа на его долю выпало больше треволнений, чем за предыдущие десять лет, а с волнением Шеперд О'Коннер обычно справлялся плохо.

Слишком частые обращения к нему незнакомцев на художественных выставках надолго отбивали у Шепа желание произнести хоть слово, хотя в разговоры с ними он, естественно, не вступал. Слишком частые молнии, или громовые раскаты во время грозы, или даже очень сильный дождь приводили к тому, что его охватывал панический страх.

Но при этом Шеп не запаниковал в мотеле, не свернулся в клубок, как еж при приближении опасности, его не начало трясти от страха при виде горящего «Девилля», он не верещал и не рвал себя за волосы во время безумной гонки к дому Марджори… то есть продемонстрировал чудеса самоконтроля в сравнении с реакцией на куда более мелкие отклонения от заведенного порядка, частенько случающиеся в повседневной жизни.

А на текущий момент книга «Большие ожидания» служила ему спасательным плотом в бурных ночных водах. Уткнувшись в книгу, он мог убедить себя, что находится в полной безопасности, мог не обращать внимания на непривычное, мог не слышать и не видеть всего того, что иначе привело бы к перевозбуждению.

Неловкие движения и плохая координация и без того были симптомами психического состояния Шепа, но чтение на ходу, в общем-то, нисколько не сказывалось на его шаркающей походке. Дилан полагал, что даже лестница не станет помехой читающему Шепу. Он сможет преодолеть ее, не отрываясь от мистера Диккенса.

Впрочем, им не пришлось подниматься по лестнице, чтобы добраться до двери в ресторан, однако, когда Дилан взялся за ручку, психическая энергия предыдущих прикосновений водопадом хлынула на его ладонь и подушечки пальцев, так что он едва не отдернул руку.

— Что теперь? — спросила Джилли, которая замечала все.

— Теперь мне придется к этому привыкать. — Он чувствовал множество людей, которые оставили свои психические следы на ручке двери. Эти следы накладывались друг на друга, как слои высохшего пота.

Ресторан, похоже, как и отдельные люди, страдал раздвоением личности. Одно и то же помещение в одно и то же время занимали одновременно и заведение быстрого обслуживания, и стейк-хаус[377]. Обтянутые красным кожзаменителем кабинки и стулья с такой же обивкой и металлическими хромированными ножками соседствовали со столами из настоящего красного дерева. Дорогие хрустальные люстры отбрасывали яркий свет не на ковер, а на легко моющийся, пусть и под дерево, но виниловый пол. Официанты и официантки были в черных костюмах, накрахмаленных белых рубашках, с черными вязаными галстуками, а вот сборщики грязной посуды шастали между столами в обычной городской одежде, выделяясь среди посетителей только дурацкими бумажными шляпами да одинаково угрюмыми физиономиями.

Поскольку вечерний «час пик» уже миновал, занятыми оставалась лишь треть столиков. Посетители не торопились доедать десерт, допивать ликер или кофе, вели неспешную беседу. Мало кто из них обратил внимание на Шепа, он шел за Джилли, перед Диланом, не отрываясь от книги.

Шеп редко садился в ресторане у окна, потому что не хотел, «чтобы на него смотрели люди снаружи и люди внутри». Так что Дилан попросил выделить им кабинку у глухой стены. Шеп сел по одну сторону стола со своим братом, напротив Джилли.

Она выглядела на удивление свеженькой, с учетом того, что ей пришлось пережить, и совершенно спокойной, несмотря на то что жизнь у нее пошла прахом, а предсказать будущее не представлялось возможным. Ее красота не была дешевой, чувствовалось, что со временем она будет только набирать силу, выдержит много стирок и во всех смыслах сохранит свой цвет.

Взяв меню у девушки, которая усаживала их за столик, Дилан содрогнулся, словно коснулся льда, и тут же положил его на стол. Слишком много скопилось на пластмассовой обложке эмоций, желаний, страстей, потребностей тех, кто держался за это меню раньше, и все эти психические отпечатки кололи кожу, как разряды статического электричества, только куда большего напряжения в сравнении с теми, что он почувствовал на ручке двери в ресторан.

Пока они ехали на север по шоссе 191, он рассказал Джилли о психическом следе. Так что теперь она сразу поняла, почему он положил меню на стол.

— Я прочитаю, чем здесь кормят, — предложила она.

Начала читать, и до него вдруг дошло, что ему нравится смотреть на нее, очень нравится, и ему приходится постоянно напоминать себе, что нужно еще и слушать перечисление салатов, супов, сандвичей и основных блюд. Ее лицо успокаивало его, возможно, точно так же, как роман «Большие ожидания» успокаивал Шепа.

Не отрывая взгляда от читающей Джилли, Дилан положил руки на меню. Как он и ожидал, исходя из предыдущего контакта с дверью ресторана, бурлящий всплеск странных чувств быстро утих до ровного гудения. И теперь ему стало ясно, что волевым усилием он может полностью подавить эти сверхъестественные ощущения.

Дочитав до конца весь перечень блюд, предлагаемых рестораном, Джилли подняла голову, увидела руки Дилана, лежащие на меню, и поняла, что он не мешал ей читать лишь для того, чтобы открыто смотреть на нее, не боясь наткнуться на ответный взгляд. Судя по выражению ее лица, такое внимание к себе вызвало у нее сложные чувства, однако отреагировала она очаровательной, пусть и не очень уверенной улыбкой.

Официантка вернулась, прежде чем они успели заговорить. Джилли попросила бутылку «Сьерры Невады», Дилан заказал обед для себя и для Шепа, специально уточнил, что Шепу еду следует приносить на пять минут раньше, чем ему.

Шеперд продолжал читать. Книга «Большие ожидания» лежала перед ним на столе, фонарик он выключил. Сидел, чуть наклонившись вперед, лицо отделяли от страницы восемь или десять дюймов. Когда официантка находилась у стола, Шеп читал, шевеля губами. Тем самым показывая, что он занят и она повела бы себя нетактично, обратившись к нему.

Соседние кабинки и столики пустовали. Поэтому Дилан счел возможным обсудить создавшуюся ситуацию.

— Джилли, твоя профессия — слова, не так ли?

— Полагаю, что да.

— Тогда скажи, что означает слово психотропная?

— Это важно? — спросила она.

— Его использовал Франкенштейн. Сказал, что содержимое шприца — психотропная субстанция.

Шеп заговорил, не отрываясь от книги:

— Психотропы. Влияют на умственную активность, поведение или восприятие. Психотропы.

— Спасибо, Шеп.

— Психотропные лекарства. Транквилизаторы, успокаивающие, антидепрессанты. Психотропные наркотики.

Джилли покачала головой.

— Не думаю, что эта странная жидкость подпадает под эти категории.

— Психотропные наркотики, — разъяснил Шеп. — Опиум, морфий, героин, тетадон. Барбитураты, мепробамат. Амфетамины, кокаин. Пейот, марихуана, ЛСД, пиво «Сьерра Невада».

— Пиво — не наркотик, — поправила его Джилли. — Так?

Следя глазами за словами Диккенса, Шеп, казалось, читал вслух:

— Психотропные интоксиканты и стимуляторы. Пиво, вино, виски. Кофеин. Никотин. Психотропные интоксиканты и стимуляторы.

Джилли смотрела на Шепа, не зная, как реагировать на его слова.

— Забыл, — продолжил Шеп. — Психотропные вдыхаемые парообразные интоксиканты. Клей, растворители, тормозная жидкость. Психотропные вдыхаемые парообразные интоксиканты. Забыл. Извините.

— Если бы это был наркотик в традиционном смысле этого слова, наверное, Франкенштейн так бы и сказал, — заметил Дилан. — Не думаю, что он бы повторял и повторял — субстанция, если бы мог использовать более точный термин. А кроме того, время действия наркотиков ограничено. Они… «выдыхаются». Он же определенно дал мне понять, что это дерьмо навсегда останется действенным.

Официантка принесла по бутылке «Сьерра Невады» для Джилли и Дилана и стакан кока-колы без льда. Дилан снял обертку с соломинки и опустил последнюю в стакан с колой.

Шеперд стал бы ее пить только через соломинку, без разницы, пластмассовую или бумажную. Кола нравилась ему холодной, но кубиков льда в ней он не терпел. Кола, соломинка и лед в одном стакане оскорбляли его, по причинам, ведомым только ему и никому больше.

Дилан поднял запотевший стакан со «Сьерра Невадой»:

— За психотропные интоксиканты.

— Но только не за вдыхаемые, парообразные, — уточнила Джилли.

Дилан обнаружил на стакане слабые психические следы. Возможно, кого-то из сотрудников кухни, определенно официантки. Когда он приказал себе не чувствовать эти следы, новые ощущения исчезли. Он обретал контроль над приобретенным, спасибо субстанции, шестым чувством.

Джилли чокнулась с бутылкой и жадно выпила.

— Ехать нам отсюда некуда, не так ли?

— Разумеется, есть куда.

— Да? И куда же?

— Точно не в Финикс. Это чревато. У тебя выступления в Финиксе, так что они обязательно будут тебя там искать, чтобы узнать, почему Франкенштейн взял именно твой «Кадиллак». Захотят провести анализ твоей крови.

— Эти парни на «Субербанах».

— Это могут быть другие парни, на других автомобилях, но наверняка из одной команды.

— И кто же они, по-твоему? Рыцари плаща и кинжала? Сотрудники тайного полицейского ведомства? Или какой-нибудь корпорации, выдавливающей с рынка конкурентов?

— Они могут быть кем угодно. И необязательно плохишами.

— Они взорвали мой автомобиль.

— Разве я могу об этом забыть? Но они взорвали его лишь потому, что в нем сидел Франкенштейн. А вот в том, что он был плохишом, уверенность у нас есть.

— Они не могут стать хорошими парнями только потому, что взорвали плохиша, — заметила Джилли. — Плохишей иной раз взрывают такие же плохиши.

— Даже очень часто, — согласился Дилан. — Поэтому, чтобы избежать всех этих взрывов, Финикс мы объедем.

— Финикс объедем и двинем куда?

— Думаю, будем держаться второстепенных дорог, поедем на север, где мало городов и людей и нас едва ли будут искать. Может, к национальному парку «Окаменелый лес»[378]. Мы доберемся туда за несколько часов.

— Тебя послушать, так мы обсуждаем отпускную поездку. Я говорю о другом — что мне делать с моей жизнью?

— Ты акцентируешь внимание на общем. Не надо, — посоветовал он. — Пока мы побольше не узнаем о том, что случилось с нами, акцентироваться на общем бессмысленно… становится грустно.

— Так на чем мне тогда акцентироваться? На частном?

— Именно.

Она выпила пива.

— И что ты подразумеваешь под частным?

— Пережить эту ночь и остаться в живых.

— Знаешь, частное у тебя не менее грустное, чем общее.

— Отнюдь. Мы просто должны найти убежище и подумать.

Официантка принесла обед Шеперда.

Дилан заказывал исходя из вкуса младшего брата и некоторых других специфических кулинарных требований Шепа.

— С точки зрения Шепа, — объяснял Дилан, — форма даже более важна, чем вкус. Он любит квадраты и прямоугольники, терпеть не может закругления.

На тарелке лежали два тонких овальных куска мяса в подливе. С помощью ножа и вилки Шепа Дилан подровнял каждый кусок, превратив их в прямоугольники. Переложив обрезки на тарелку для хлеба, разрезал прямоугольники на более мелкие кусочки, каждый из которых Шеп мог сразу положить в рот.

Берясь за столовые приборы, вновь почувствовал гудение психических следов, но усилием воли подавил его, свел на нет.

Ломтики картофеля, которые принесли с мясом, были с закругленными, а не прямыми торцами. Дилан быстро обрезал кончики, превратив каждый ломтик в параллелепипед с прямыми углами.

— Шеп съест и обрезки, — он собрал отрезанные кончики в горку, — но только в том случае, если они будут лежать отдельно.

Морковь, уже нарезанную кубиками, Дилан не тронул. А вот зеленые горошины отделил, смял в лепешку, придал ей прямоугольную форму, потом разрезал на квадраты.

Вместо рогалика Дилан заказал хлеб. Три стороны каждого ломтя были прямыми, четвертая — полукруглой. Он отрезал арку-корочку и положил ее рядом с обрезками мяса.

— К счастью, масло не взбито и не в виде шара. — Он снял фольгу с трех кусочков масла и поставил их на попа рядом с хлебом. — Готово.

Шеперд отложил книгу в сторону, как только Дилан пододвинул к нему тарелку. Взял вилку и нож и принялся за геометрическую трапезу столь же сосредоточенно, как недавно читал Диккенса.

— Это происходит всякий раз, когда он ест? — спросила Джилли.

— Это или что-то похожее. Некоторые блюда требуют иных правил.

— А если ты не будешь устраивать этот спектакль?

— Для него это не спектакль. Привнесение порядка в хаос. Шеп любит, чтобы все было как положено.

— А если ты просто поставишь перед ним тарелку и скажешь: «Ешь»?

— Он не прикоснется к еде, — заверил ее Дилан.

— Прикоснется, если как следует проголодается.

— Нет. День за днем будет отворачиваться от тарелки, пока не потеряет сознание от голода.

Дилан решил, что в ее взгляде сочувствие преобладало над жалостью, когда она спросила:

— Тебе нечасто удается вырываться на свидание, не так ли?

В ответ он лишь пожал плечами.

— Я хочу еще пива, — объявила Джилли, когда официантка принесла обед Дилана.

— Я за рулем, — отказался он от второй бутылки.

— Да, но с учетом того, как ты сегодня вел машину, вторая бутылка пива только пойдет на пользу.

Возможно, он признал ее правоту, возможно — и нет, но решил, что нет нужды себя ограничивать.

— Две бутылки пива, — сказал он официантке.

Когда Дилан принялся есть курицу и блины, не обращая никакого внимания на форму кусков, которые отправлял в рот, Джилли нарушила повисшую над столиком тишину.

— Итак, мы проедем на север пару сотен миль, найдем убежище и подумаем. Только о чем мы будем думать, помимо того, что мы в полной заднице?

— Ну почему ты такая пессимистка!

— Я — не пессимистка! — сразу ощетинилась Джилли.

— Но оптимизма у тебя определенно меньше, чем у Далай-ламы.

— К твоему сведению, я когда-то была ничтожеством, никчемной, никому не нужной девчонкой. Застенчивой, всего боящейся, неприметной, прямо-таки невидимой. Иногда думала, что солнечный свет проходит сквозь меня. Могла бы давать уроки скромности мышке.

— Наверняка это было давно.

— И можно было без опаски ставить миллион долларов на то, что я не поднимусь на сцену, более того, даже не буду петь в церковном хоре. Но во мне жила мечта, жила надежда, что я стану артисткой, и, слава богу, я вытаскивала себя из трясины неизвестности, пока моя мечта не стала явью.

Вылив в стакан остатки пива, она посмотрела на Дилана поверх перевернутой бутылки.

— Спорить тут не о чем — у тебя высокая самооценка. Пессимизм твой обращен не к себе самой, а к остальному миру.

На мгновение создалось ощущение, что Джилли сейчас бросит в него пустую бутылку, но она перевернула бутылку, поставила на стол, отодвинула ее и удивила Дилана.

— Ты прав. Мы живем в жестоком мире. И большинство людей в нем тоже жестоки. Если ты зовешь это пессимизмом или негативным мышлением, то я — реализмом.

— Многие люди жестоки, но не большинство. Большинство просто испуганы, одиноки или чувствуют себя потерянными. Они не знают, зачем они здесь, для какой цели, по какой причине, так что внутри у них все умирает.

— Полагаю, ты знаешь, зачем ты здесь и по какой причине.

— Ты приписываешь мне грех самодовольства.

— Не собиралась. Мне любопытно, вот и все.

— Каждый должен решить это сам, — ответил он, не кривя при этом душой. — И тебе по силам найти ответ на этот вопрос, если только ты этого хочешь.

— А вот теперь в твоем голосе звучит самодовольство. — Похоже, она все-таки могла стукнуть его бутылкой.

Шеп взял один из трех столбиков масла и бросил в рот.

Когда Джилли скорчила гримаску, Дилан объяснил:

— Шеп любит хлеб и масло, но не одновременно. Тебе бы не захотелось смотреть, как он ест сандвич с майонезом и колбасой.

— Мы обречены.

Дилан вздохнул, покачал головой, промолчал. Джилли продолжала:

— Спустись на землю, а? Если они начнут в нас стрелять, какие правила установит Шеп насчет того, как нам уклоняться от пуль? Всегда направо, никогда налево? Всегда поворачиваться боком, но никогда не нагибаться, за исключением тех дней, в названии которых есть буква «у»? Как быстро он сможет бежать, не отрываясь от книги, и что случится, если ты попытаешься отнять у него эту книгу?

— Такого не будет, — ответил Дилан, понимая, что в принципе она права.

Джилли наклонилась к нему, понизила голос:

— Это почему? Послушай, ты должен признать, даже если бы мы попали в эту передрягу вдвоем, то оказались бы на смазанном жиром склоне в стеклянных туфлях. А тут нам на шеи подвесили жующий масло жернов весом в сто шестьдесят фунтов. А каковы после этого наши шансы?

— Он — не жернов, — упорствовал Дилан.

Джилли повернулась к Шепу:

— Сладенький, я говорю это не для того, чтобы тебя обидеть, но, если мы хотим выбраться из этого дерьма, нам троим нужно смотреть фактам в лицо, говорить правду. Если мы будем лгать самим себе, то умрем. Может, ты не в силах ничего поделать с тем, что ты — жернов, может, в силах. Так вот, если в силах, ты должен нам помогать.

— Мы всегда были отличной командой, я и Шеп, — вставил Дилан.

— Командой? Та еще у вас команда. Если будете участвовать в соревновании по бегу в мешках, так мешок обязательно окажется у кого-то на голове.

— Он — не обуза…

— Не смей так говорить, — оборвала его Джилли. — Не смей так говорить, О'Коннер, ты, опьяненный надеждой лунатик, свихнувшийся от мощи позитивного мышления.

— Он — не обуза, он — мой…

— …брат, который идиот-умник, — закончила за него Джилли.

Дилан объяснил. Терпеливо, спокойно:

— Нет. Идиот-умник — умственно отсталый человек, с низким ай-кью и одновременно талант в какой-то узкой, специфической области, скажем, может решать в уме сложнейшие математические задачи или играть на любом музыкальном инструменте. У Шепа высокий ай-кью, и он многое умеет. Просто он… аутист.

— Мы обречены, — повторила она.

Шеп с энтузиазмом прожевал еще один столбик масла, все это время глядя на свою тарелку с расстояния в десять дюймов, словно он, как и Дилан, открыл для себя цель в жизни, пусть в его случае целью этой был кусок мяса.

Глава 19

Всякий раз, когда открывалась дверь и в ресторан кто-то входил, Дилан напрягался. Люди на «Субербанах», конечно, не могли так быстро выследить их, и все-таки…

Официантка принесла еще две бутылки пива, и Джилли, вкусив прохлады «Сьерра Невады», вновь завела разговор о ближайшем будущем.

— Итак, мы спрячемся где-нибудь неподалеку от «Окаменелого леса» и… Как ты сказал? Ты сказал, подумаем?

— Подумаем, — подтвердил Дилан.

— О чем мы будем думать, помимо того, как остаться в живых?

— Может, сможем найти способ выйти на Франкенштейна.

— Ты забыл, что он мертв? — спросила она.

— Я хотел сказать, узнать, кем он был до того, как его убили.

— У нас даже нет имени, кроме того, что мы сами ему дали.

— Но он, несомненно, ученый. Медицинские исследования. Разработка психотропных препаратов, психотропная субстанция, психотропное что-то. Так мы найдем ключевое слово. Ученые пишут книги, публикуются в журналах, читают лекции. Они оставляют след.

— Интеллектуальные хлебные крошки.

— Да. И если я хорошенько подумаю, то смогу больше вспомнить из того, что этот мерзавец наговорил в моем номере, другие ключевые слова. С ними мы зайдем в Интернет и просмотрим сайты по исследованиям, касающимся улучшения мозговой деятельности, смежных областей.

— Я в этом деле не специалист, — ответила Джилли. — А ты?

— Нет, для такого поиска технических знаний и не требуется, только терпение. Некоторые из научных журналов публикуют фотографии авторов статей, а если он — один из ведущих специалистов в своей области, а иначе быть не может, его имя наверняка мелькало в прессе. Как только мы найдем фотографию, сразу узнаем и имя. Потом прочитаем, что о нем пишут, и станет ясно, чем он занимался.

— Если только его исследования не были засекречены, как «Манхэттенский проект», как формула «Орео»[379].

— Опять ты за свое.

— Даже если мы узнаем о нем все, чем это нам поможет?

— Возможно, есть способ исправить то, что он с нами сделал. Противоядие или что-то в этом роде.

— Противоядие… мы что, бросим в большой котел языки жаб, крылья летучих мышей, глаза ящериц и сварим их с брокколи?

— Вот идет Негативная Джексон, столп пессимизма. Эти ребята, что выпускают комиксы, должны создать под тебя новую серию. Депрессирующие герои сейчас в моде.

— А вот ты просто выскочил из диснеевского мультфильма. Сплошная патока и разговоры бурундучков.

В белой футболке с изображением Злого Койота, склонившийся над тарелкой Шеп хихикнул, то ли потому, что ему понравилась диснеевская реплика, то ли нашел что-то забавное в куске мяса.

Шеп, похоже, не отгораживался от окружающего мира глухой стеной, как могло показаться на первый взгляд.

— Я говорю о том, что его работа, возможно, не была улицей с односторонним движением. И велика вероятность того, что некоторые из его коллег шли в противоположном направлении. Кто-то из них поймет, что он с нами сотворил, и, возможно, захочет помочь.

— Да, да, — кивнула Джилли, — а если для финансирования поисков противоядия потребуются большие деньги, мы всегда сможем занять пару миллионов у твоего дядюшки, Скруджа Макдака.

— У тебя есть идея получше?

Она смотрела на него и пила пиво. Один глоток, другой.

— Думаю, что нет, — ответил он на свой вопрос.

Позже, когда официантка принесла чек, Джилли стала настаивать на том, что она заплатит за заказанные две бутылки пива.

По ее тону Дилан понял, что для Джилли платить за себя — дело чести. Более того, он заподозрил, что она ни у кого не взяла бы и десятицентовика, чтобы заплатить за парковку, не говоря уж о десяти баксах за две бутылки пива плюс чаевые.

Положив десятку на стол, она пересчитала оставшуюся наличность. Много времени на это не ушло, не потребовалось и знание высшей математики.

— Мне нужно найти банкомат и снять деньги.

— Нельзя, — покачал головой Дилан. — У парней, что взорвали твой автомобиль, наверняка есть связи в правоохранительных органах, в этом можно не сомневаться, и они узнают, где ты снимала деньги. И быстро.

— Ты хочешь сказать, что я не могу пользоваться кредитными карточками?

— Какое-то время — нет.

— Серьезная проблема, — пробормотала она, мрачно глядя на свой бумажник.

— Не очень серьезная. В сравнении с остальными нашими проблемами.

— Проблема с деньгами не может быть несерьезной, — возразила Джилли.

Эта фраза, по разумению Дилана, включала в себя несколько глав автобиографии Джилли, посвященных детству.

Хотя Дилан не знал наверняка, что люди, которые преследовали Джилли, связали ее с ним и Шепом, он тоже решил воздержаться от использования пластиковой карточки. После того как ресторан пропустил бы его карточку через идентификационную машину, сведения о проведенной операции поступили бы в процессинговый центр, где ими могли воспользоваться как любое правоохранительное ведомство, так и опытный хакер, если перед ним кто-нибудь поставил такую задачу, щедро оплатив его услуги. Так или иначе, но программное обеспечение центра выявляло местонахождение владельца кредитной карточки буквально через несколько секунд после оплаты товаров или услуг.

Расплачиваясь наличными, Дилан удивился, не обнаружив сверхъестественных психических следов на купюрах, которые прошли через многие руки, прежде чем попали к нему, когда пару дней тому назад он получил их в банкомате. Из этого следовало, что психические следы, в отличие от отпечатков пальцев, со временем пропадают.

Он сказал официантке, что сдачи не надо, после чего повел Шепа в мужской туалет, пока Джилли пребывала в женском.

— Пи-пи, — сказал Шеп, как только они вошли в туалет и он понял, где находится. Книгу он положил на полку над раковинами. — Пи-пи.

— Выбирай кабинку, — ответил Дилан. — Думаю, сейчас все пустуют.

— Пи-пи. — Шеп, не поднимая головы, волоча ноги, двинулся к первой из четырех кабинок. Вошел, закрыл дверь на задвижку. — Пи-пи.

Крепкий мужчина лет семидесяти с небольшим, с седыми усами и бачками, мыл руки над одной из раковин. В туалете пахло мылом с апельсиновой отдушкой.

Дилан направился к писсуару. Шеп не мог справить малую нужду в писсуар, потому что боялся, что в этот момент с ним заговорят.

— Пи-пи, — раздался голос Шепа за дверью кабинки. — Пи-пи.

В любом туалете Шеп совершенно терялся, и ему требовался постоянный голосовой контакт с братом, чтобы не сомневаться в том, что его не оставили одного.

— Пи-пи, — в голосе Шепа слышалась нарастающая тревога. — Дилан, пи-пи. Дилан, Дилан. Пи-пи?

— Пи-пи, — ответил Дилан.

Пи-пи Шепа выполняло ту же роль, что и сигнал гидролокатора субмарины, а ответ Дилана являл собой всплеск на мониторе, который, как в данном случае, указывал на наличие в пугающих глубинах мужского туалета другого дружественного судна.

— Пи-пи, — в какой уж раз повторил Шеп.

— Пи-пи, — отозвался Дилан.

В зеркале над раковинами Дилан наблюдал реакцию пенсионера на этот словесный гидролокатор.

— Пи-пи, Дилан.

— Пи-пи, Шеперд.

Недоумевающий, где-то даже встревоженный, мистер Бачки переводил взгляд с закрытой дверцы кабинки на Дилана и обратно, словно в туалете происходило что-то не просто странное, но и извращенное.

— Пи-пи.

— Пи-пи.

Когда мистер Бачки понял, что Дилан наблюдает за ним, когда их взгляды встретились в зеркале над писсуарами, пенсионер быстро отвернулся. Выключил воду, до конца не смыв мыло с запахом апельсина.

— Пи-пи, Дилан.

— Пи-пи, Шеперд.

Сбрасывая с пальцев хлопья пены и переливающиеся цветами радуги шары, которые медленно опускались на пол, пенсионер направился к контейнеру с бумажными полотенцами, вытащил несколько.

В этот самый момент из кабинки донеслось журчание.

— Хорошо пи-пи, — прокомментировал Шеп.

— Хорошо пи-пи.

Не задержавшись даже для того, чтобы вытереть руки, пенсионер выскочил за дверь с ворохом бумажных полотенец.

Дилан направился к раковине, не к той, которой пользовался пенсионер, а потом в голове сверкнула мысль, приведшая его к контейнеру с бумажными полотенцами.

— Пи-пи, пи-пи, пи-пи, — радостно щебетал Шеп, в голосе слышалось безмерное облегчение.

— Пи-пи, пи-пи, пи-пи, — откликнулся Дилан, возвращаясь с бумажным полотенцем к раковине, в которой мыл руки пенсионер.

Прикрыв правую ладонь бумажным полотенцем, взялся за кран, с которого только что убрал руку пенсионер. Ничего. Никакого потрескивания. Вообще никаких ощущений.

Он коснулся крана голой рукой. Получил полный букет ощущений, как при касании к меню и ручке входной двери.

Вновь воспользовался бумажным полотенцем. Ничего.

То есть для реализации новых особенностей его организма требовался кожный контакт. Возможно, необязательно с ладонью. Как знать, может, сошел бы и локоть, и стопа. Возникли и другие варианты, вызвавшие улыбку.

— Пи-пи.

— Пи-пи.

Дилан энергично потер кран бумажным полотенцем, стирая воду и мыло, которые оставил на нем пенсионер.

Затем коснулся крана рукой. Психический след пожилого гражданина остался таким же четким, как прежде.

— Пи-пи.

— Пи-пи.

Вероятно, эта скрытая энергия не стиралась, как отпечатки пальцев, а рассеивалась сама по себе, как испаряющийся растворитель.

Руки Дилан вымыл в другой раковине. И сушил их рядом с контейнером с бумажными полотенцами, когда Шеперд вышел из четвертой кабинки и направился к раковине, которой только что воспользовался его старший брат.

— Пи-пи.

— Ты же можешь меня видеть.

— Пи-пи, — настаивал Шеп, включив воду.

— Я же здесь.

— Пи-пи.

Дилан подошел к четвертой кабинке. Приоткрытую дверь распахнул плечом.

Кабинки разделялись перегородками, не доходящими до пола на двенадцать, может, четырнадцать дюймов. Шеперд мог лечь на пол и проползти под перегородками из первой кабинки в четвертую. Мог, но верилось в это с трудом.

— Пи-пи, — повторил Шеп, уже не с прежним энтузиазмом, поняв наконец, что брат в этой игре больше не участвует.

Во всем, что касалось личной чистоты и гигиены, Шеп был столь же педантичен, что и вопросах питания (в части геометрических форм приготовленных блюд). После посещения туалета он всегда следовал неизменному порядку: энергично намыливал руки, потом споласкивал их, снова намыливал и споласкивал второй раз. Вот и сейчас, как заметил Дилан, Шеп начал повторно намыливать руки.

Санитарное состояние общественных туалетов всегда тревожило Шепа. Даже к самому чистому он относился с паранойяльной подозрительностью, уверенный, что на каждой поверхности гнездятся возбудители всех известных болезней и нескольких еще не открытых наукой. Прочитав «Медицинскую энциклопедию», изданную Американской медицинской ассоциацией[380], Шеп мог озвучить перечень всех болезней и инфекций, если бы кто-то по глупости попросил его об этом. Не остановился бы, пока не перечислил их все.

После второго споласкивания руки Шепа покраснели, потому что мыло он смывал чуть ли не кипятком и даже шипел от боли. Помня о смертоносных микроорганизмах, обосновавшихся на хромированных поверхностях крана, воду Шеп закрыл локтем.

Поэтому Дилан просто не мог представить себе ситуации, при которой Шеп мог бы улечься лицом вниз на пол в туалете и поползти под перегородками из одной кабинки в другую. Вероятность такого события, конечно, не исключалась и, по мнению Дилана, равнялась вероятности того, что в один из спортивных магазинов зайдет Сатана с тем, чтобы купить коньки для фигурного катания.

А кроме того, белая футболка оставалась безупречно чистой. Он определенно не протирал ею пол.

Высоко подняв руки, словно хирург, ожидающий, что кто-нибудь наденет на них резиновые перчатки, Шеп двинулся к контейнеру с бумажными полотенцами. Остановился, дожидаясь, пока брат повернет рычаг, чтобы не касаться его чистыми руками.

— Разве ты зашел не в первую кабинку? — спросил Дилан.

Как всегда наклонив голову, но и чуть повернув ее, чтобы видеть контейнер с бумажными полотенцами, Шеперд не отрывал взгляда от рычага.

— Микробы.

— Шеп, когда мы пришли сюда, разве ты не вошел в первую кабинку?

— Микробы.

— Шеп.

— Микробы.

— Эй, послушай меня, дружище.

— Микробы.

— Сделай одолжение, Шеп. Пожалуйста, послушай меня.

— Микробы.

Дилан несколько раз дернул за рычаг, оторвал вылезшие из контейнера полотенца, протянул брату.

— Но как получилось, что ты вышел из четвертой кабинки?

Уставившись на свои руки, энергично вытирая их бумажными полотенцами, вместо того чтобы просто промокнуть воду, Шеп ответил:

— Здесь.

— Что ты сказал?

— Здесь.

— Что ты слышишь?

— Здесь.

— Я ничего не слышу, маленький братец.

— З-д-е-сь.

— Чего ты добиваешься, брат?

Шеп задрожал.

— Здесь.

— Здесь что? — спросил Дилан, пытаясь добиться разъяснений, хотя и знал, что вероятность получить их очень мала.

— Там.

— Там? — переспросил Дилан.

— Там, — согласился Шеп, кивая, но при этом продолжал смотреть на руки и дрожать.

— Там где?

— Здесь, — в голосе Шепа вроде бы послышалось раздражение.

— О чем мы говорим, дружище?

— Здесь.

— Здесь, — повторил Дилан.

— Там, — раздражение, похоже, усиливалось.

Стараясь понять, Дилан совместил эти два слова: «Здесь, там».

— Здесь, т-т-там, — повторил Шеп, задрожав еще сильнее.

— Шеп, что не так? Шеп, ты испуган?

— Испуган, — подтвердил Шеп. — Да. Испуган. Да.

— Чего ты боишься, дружище?

— Шеп боится.

— Чего?

— Шеп боится, — дрожь все усиливалась. — Шеп боится.

Дилан положил руки на плечи брата.

— Успокойся, успокойся. Все нормально, Шеп. Тебе нечего бояться. Я с тобой, маленький брат.

— Шеп испуган. — Лицо Шепа — он по-прежнему смотрел в пол — стало бледным, как полотно, как призраки, которых он, возможно, увидел.

— Руки у тебя чистые, никаких микробов, мы вдвоем, ты и я, бояться нечего. Идет?

Шеп не ответил, но продолжал дрожать всем телом.

Помня о том, что длинные монологи с напевными интонациями всегда действовали на Шепа успокоительно, Дилан воспользовался этим испытанным средством:

— Хорошие, чистые руки, никаких грязных микробов, хорошие, чистые руки. Теперь мы можем идти, можем идти, можем ехать. Хорошо? Нам пора ехать. Хорошо? Тебе нравится ездить, тебе нравится на дороге, мы сейчас поедем, поедем дальше, поедем в те места, где не бывали раньше. Хорошо? Снова будем ехать, ехать, ехать. Ты сможешь читать свою книгу, ехать и читать, ехать и читать. Хорошо?

— Хорошо, — ответил Шеп.

— Ехать и читать.

— Ехать и читать, — повторил Шеп, напряженность ушла из его голоса, пусть сам он и продолжал дрожать. — Ехать и читать.

Пока Дилан успокаивал брата, тот продолжал вытирать руки бумажными полотенцами. С такой силой, что рвал полотенца. Клочки влажной и сухой бумаги усеяли пол у его ног.

Дилан держал руки Шепа, пока из них не ушла дрожь. Мягко разжал пальцы, вытащил остатки полотенец, бросил в ближайшую мусорную корзинку.

Подложив руку под подбородок Шепа, Дилан поднял голову брата.

На мгновение их взгляды встретились. Потом Шеп закрыл глаза.

— Ты в порядке? — спросил Дилан.

— Читать и ехать.

— Я люблю тебя, Шеп.

— Читать и ехать.

Бледные, как полотно, щеки Шепа чуть порозовели. Морщины озабоченности на лице разгладились.

Хотя внешне Шеп вроде бы успокоился, внутренняя буря еще не улеглась. Дрожь не ушла, глаза метались под веками, оглядывая мир, видеть который мог только он.

— Читать и ехать, — повторил Шеп, эти три слова стали его успокаивающей мантрой.

Дилан вновь оглядел ряд туалетных кабинок. Дверь в четвертую, где он знакомился с конструкцией перегородки, оставалась распахнутой. Двери второй и третьей — приоткрытыми. И лишь дверь в первую кабинку была плотно закрыта.

— Ехать и читать, — в какой уж раз повторил Шеп.

— Ехать и читать, — заверил его Дилан. — Я возьму твою книгу.

Оставив брата около контейнера с бумажными полотенцами, Дилан взял роман «Большие ожидания» с полки над раковинами.

Шеп застыл там, где и оставил его Дилан, с поднятой головой, словно ее по-прежнему поддерживала рука старшего брата. Закрытые глаза пребывали в непрерывном движении.

С книгой в руке Дилан подошел к первой кабинке. Потянул дверь на себя. Она не открылась.

— Здесь, там, — прошептал Шеп. Он все стоял с закрытыми глазами, руки висели, как плети, ладонями вперед, чем-то напоминал медиума в трансе, разрезанный пополам мембраной, отделяющей этот мир от последующего. Если бы его ноги оторвались от пола и он, левитируя, поднялся в воздух, Дилан, наверное, не сильно бы удивился. Голос Шепа оставался узнаваемым, но при этом его устами словно говорил призрак, вызванный во время спиритического сеанса из Потусторонья. — Здесь, там.

Дилан знал, что в первой кабинке никого нет. Тем не менее опустился на колено и заглянул под дверь, чтобы подтвердить то, в чем он и так не сомневался.

— Здесь, там.

Он встал. Вновь попытался открыть дверь. Она не просто зацепилась за косяк. Ее заперли. Естественно, изнутри.

Может, дефект задвижки! Может, каким-то образом она закрылась, когда в кабинке никого не было?

Может, Шеперд только подошел к первой кабинке, обнаружил, что доступа в нее нет, и тут же перебрался в четвертую, а Дилан этого не заметил.

— Здесь, там.

Холод первым делом достиг костей Дилана — не кожи, а потом распространился по всем конечностям, до подушечек пальцев. Страх заморозил костный мозг, не только страх, но и ожидание чего-то загадочного и фантастического, вселяющего благоговейный трепет.

Он бросил короткий взгляд на зеркало над раковинами, почему-то решив, что увидит не туалет ресторана в провинциальном городке, а что-то другое, куда более величественное. Слишком уж велико было ожидание чуда, чтобы вновь лицезреть кабинки и писсуары. Помимо этого, он увидел только себя и Шепа. Впрочем, не очень-то понимал, а что должно открыться его глазам.

Еще раз посмотрев на запертую изнутри дверь первой кабинки, Дилан вернулся к брату, обнял его за плечи.

От прикосновения Дилана Шеперд открыл глаза, наклонил голову, ссутулился — короче, принял ту самую позу, в которой и шагал по жизни.

— Читать и ехать, — сказал он.

— Пошли, — откликнулся Дилан.

Глава 20

Джилли ждала около стойки кассы, неподалеку от входной двери, смотрела в ночь, прекрасная, как принцесса, возможно, наследница римского императора, отправившегося в далекий поход с берегов Тибра.

Дилан едва не остановился посреди ресторана, чтобы внимательно приглядеться к ней, вобрать в себя мельчайшие детали ее облика, в этот самый момент, когда она стояла, освещенная сверкающими хрустальными люстрами. Именно такой ему хотелось ее нарисовать.

В любом общественном месте Шеперд предпочитал пребывать в постоянном движении, дабы не поощрять незнакомцев завести с ним разговор. Вот и теперь он не допустил ни малейшей паузы, и Дилана потянуло следом, словно братьев сковала невидимая цепь.

Уходящий посетитель элегантно приподнял свой «стетсон», прощаясь с Джилли, которая чуть отступила в сторону, чтобы не мешать ему пройти к двери.

Когда она подняла голову и увидела приближающихся Дилана и Шепа, на ее лице отразилось облегчение. Должно быть, в их отсутствие что-то произошло.

— Что не так? — спросил он, подойдя вплотную.

— Я расскажу в машине. Сматываемся отсюда. Пошли.

Открывая дверь, Дилан коснулся свежего психического следа. Горе, одиночество, опустошенность души пронзили его, наполнили эмоциональным отчаянием, сравнимым с тем, что испытываешь, увидев на месте своего аккуратного уютного дома черное пепелище, оставшееся после пожара.

Он попытался отгородиться от последнего психического следа на дверной ручке, воспользовавшись навыками, обретенными при контакте с меню. На этот раз, однако, ему не удалось отсечь поток идущей от следа энергии.

Не помня, как переступал порог, Дилан оказался вне стен ресторана и, не останавливаясь, двинулся дальше. Хотя после заката солнца прошел не один час, ночь в пустыне по-прежнему вытягивала из асфальта тепло, накопленное за день, и он уловил слабый запах дегтя, прорывающийся сквозь ароматы готовки, которыми тянуло из вентиляционных коробов ресторана.

Оглянувшись, он увидел стоящих в дверях Джилли и Шепа, от которых его отделяли уже добрых десять футов. Чуть раньше он выронил книгу Шепа, которая теперь лежала на мостовой между ними. Хотел поднять книгу, отдать ее Джилли и Шепу, но не мог. Только сказал: «Подождите меня здесь».

Мимо легковушки к пикапу, потом к внедорожнику, его тянуло в глубину автостоянки. Впрочем, ощущение срочности, заставившее его развернуть «Экспедишн» на автостраде, пересечь разделительную полосу и помчаться в обратном направлении, отсутствовало. Тем не менее он чувствовал: что-то важное может не произойти, если он не будет действовать. Он знал, что на этот раз контроль не потерян, на подсознательном уровне он понимает, что делает и почему. Точно так же, на том же подсознательном уровне он понимал, что мчится к дому на Эвкалиптовой авеню, но тогда никак себя не контролировал.

На этот раз магнитом оказалась не бабушка в яркой полосатой униформе ресторана быстрого обслуживания, а стареющий ковбой в светло-коричневых джинсах «левис» и рубашке из «шамбре»[381]. Подойдя к «Меркури Маунтинер» в тот самый момент, когда ковбой усаживался за руль, Дилан не дал ему закрыть дверцу.

По психическому следу на ручке вновь почувствовал щемящее сердце одиночество, присутствующее и в следе на ручке входной двери в ресторан, уныние, граничащее с отчаянием.

Всю жизнь мужчина в «Маунтинере» проработал на открытом воздухе, и солнце так выдубило кожу, что на лице не было свободного места от морщинок, а ветер иссушил тело. Изможденный, замотанный, мужчина напоминал шар перекати-поля, с трудом уцепившийся за землю и ждущий только хорошего порыва ветра, который и оборвет его связь с жизнью.

Старик не приподнял «стетсон», как в тот момент, когда выходил из ресторана, но и не выказал раздражения или тревоги, когда Дилан блокировал дверцу. Чувствовалось, что он из тех людей, которые всегда могут постоять за себя, какой бы ни была угроза, но чувствовалось и другое: ему уже без разницы, что может с ним произойти.

— Вы что-то искали, — слова эти соскользнули с губ Дилана словно сами по себе, их значение он понял лишь после того, как достигли они его ушей.

— В Иисусе не нуждаюсь, сынок, — ответил ковбой. — Уже нашел его дважды. — Его лазурно-синие глаза только впитывали информацию, ничего не выдавая взамен. — Не нужны мне и неприятности, сынок, да и тебе, пожалуй, тоже.

— Не что-то, — поправился Дилан. — Вы ищете кого-то.

— Этим мы все занимаемся так или иначе.

— Вы искали очень долго. — Дилан до сих пор не очень-то понимал, к чему клонит.

Старик чуть прищурился, словно приглядывался к нему.

— Как тебя зовут, сынок?

— Дилан О'Коннер.

— Никогда о тебе не слышал. Как ты узнал обо мне?

— Никогда не слышал о вас, сэр. Не знаю, кто вы. Я просто… — До того слова лились безо всякого его участия, а тут вышла заминка. И он понял, что должен сказать хотя бы часть правды, поделиться толикой своего секрета, иначе продолжения разговора не получится. — Видите ли, сэр, иногда меня… осеняет. Интуиция, знаете ли.

— Только не доверяй ей, играя в покер.

— Не просто интуиция. Я хочу сказать… Вдруг выясняется, я знаю то, чего вроде бы не могу знать. Я чувствую, знаю и… связываю одно с другим.

— То есть ты — спирит?

— Простите, сэр?

— Ты — предсказатель, прорицатель, медиум… что-то в этом роде?

— Возможно. Все эти странности начали происходить со мной недавно. Я не зарабатываю на этом деньги.

Улыбки на испещренном морщинами лице вроде бы не появилось, но глаза весело блеснули.

— Если ты всегда обращаешься к людям с такими словами, просто удивительно, что тебе не приходится платить за то, чтобы тебя выслушали.

— Вы думаете, что подошли к концу той дороги, которой следовали. — Вновь Дилан понятия не имел, откуда взялись эти слова. — Вы думаете, что потерпели неудачу. Но, возможно, это не так.

— Продолжай.

— Возможно, она где-то рядом, прямо сейчас.

— Она?

— Я не знаю, сэр. Мне это открылось. Но, кем бы она ни была, вы знаете, о ком я говорю.

Прищуренные глаза вновь всмотрелись в Дилана, на этот раз исследуя его с дотошностью полицейского детектива.

— Отойди на шаг. Позволь мне выйти.

Пока старик выходил из «Меркури», Дилан оглядел ночь в поисках Джилли и Шепа. С того момента, как он видел их в последний раз, они отошли от входной двери ресторана лишь на несколько шагов, добрались до того места, где Дилан обронил книгу. Джилли уже подняла с асфальта роман «Большие ожидания» и теперь стояла рядом с Шепом, напрягшись, вся на нервах, словно постоянно думала, с какой стороны ножи полетят на этот раз.

Он посмотрел на дорогу. Никаких черных «Субербанов». Тем не менее он чувствовал, что в Саффорде они слишком уж задержались.

— Я — Бен Таннер.

Отвернувшись от Джилли и Шепа, Дилан увидел, что старик протянул ему иссохшую, мозолистую руку.

Он помялся, опасаясь, что рукопожатие отзовется в нем мощным ударом одиночества и уныния, которые он почувствовал в психическом следе Таннера, столь мощным, что удар этот сшибет его с ног.

Он не мог вспомнить, прикасался ли к руке Марджори, когда нашел ее стоящей у стола с разбросанными на нем таблетками, но склонялся к тому, что нет. А к Кенни? Восстановив справедливость ударом бейсбольной биты, он потребовал ключи от наручников и замка, однако, достав ключи из нагрудного кармана, Кенни передал их Джилли. Так что, если память не изменяла Дилану, он не прикасался и к этому злобному трусишке.

Однако Дилан не мог избежать рукопожатия, не разрушив ту хрупкую доверительность, что установилась между ними, поэтому пожал протянутую руку и обнаружил совсем не то, что ожидал: человеческие чувства, о которых буквально кричал психический след, в самом человеке практически не ощущались. Так что механизм шестого чувства был не менее загадочным, чем его источник.

— Приехал из Вайоминга где-то с месяц тому назад, — объяснил Таннер. — Ухватился за несколько ниточек, которые, как выяснилось, не стоили и выеденного яйца.

Дилан отпустил руку Таннера, потянулся к ручке водительской дверцы «Меркури».

— Мотался из одного конца Аризоны в другой, а теперь собрался домой, откуда, возможно, мне и не следовало уезжать.

В психическом следе Дилан вновь почувствовал географию сожженной души, континент, заваленный пеплом, унылый мир беззвучного одиночества, с которым он столкнулся, когда взялся за ручку двери, выходя из ресторана.

И вопрос сформулировал неосознанно, лишь услышал, как задает его:

— Как давно умерла ваша жена?

Возвращение изучающего прищура указывало на то, что старик все еще опасается какого-то подвоха, однако уместность вопроса играла Дилану на руку.

— Эмили умерла восемь лет тому назад, — будничным голосом ответил Таннер, поскольку люди его поколения не считали возможным демонстрировать при посторонних свои эмоции, но, несмотря на прищур, лазурные глаза потемнели от горя.

Узнав с помощью неведомого ему волшебства, что жена этого незнакомца мертва, именно узнав, а не предположив, узнав, каким ударом стала ее смерть для Таннера, Дилан чувствовал себя незваным гостем, забравшимся в самые потаенные уголки чужого дома, ищейкой, нашедшей дневники хозяев и выведывающей чужие секреты. И этот отвратительный аспект его сверхъестественного таланта с лихвой перевесил радость, которую он испытал после победной стычки с Кенни и Бекки в доме Марджори, когда ему, с помощью Джилли, удалось спасти жизни бабушки и внука, но он не мог подавить в себе эти откровения, которые возникали в его сознании, как вода, бьющая из родника.

— Вы и Эмили начали искать ту девушку двенадцать лет тому назад. — Дилан не знал, о какой девушке он упомянул, понятия не имел о причине поисков.

Горе уступило место изумлению.

— Как вы это узнали?

— Я сказал «девушку», но даже тогда ей было тридцать восемь лет.

— Теперь пятьдесят, — подтвердил Таннер. В этот момент его, пожалуй, больше поражало число ушедших лет, чем загадочные знания Дилана. — Пятьдесят. Господи, куда ушла жизнь?

Отпустив ручку водительской дверцы «Меркури», Дилан почувствовал, что неведомая, но мощная сила вновь куда-то его тянет. Обернувшись, он прокричал Таннеру: «Сюда!» — как будто знал, куда эта сила могла его привести.

Здравый смысл, безусловно, говорил старику, что ему нужно забраться в кабину и запереть все дверцы, но теперь главную роль играло сердце, так что к голосу здравого смысла Таннер не прислушался. Поспешил за Диланом со словами: «Мы полагали, что сможем достаточно быстро найти ее. А потом узнали, что система работает против нас».

По ним промелькнула тень, над головами что-то хрустнуло. Дилан успел поднять голову и увидеть, как летучая мышь съела большого мотылька. Сцену убийства четко зафиксировал свет одного из фонарей, освещавших автомобильную стоянку. В другую ночь это зрелище не вызвало бы у него никаких эмоций. В эту по спине пробежал холодок.

Внедорожник на улице. Не «Субербан». Но едет медленно, словно что-то высматривает. Дилан дождался, пока он скроется из виду.

Ищейка интуиции привела его к десятилетнему «Понтиаку», припаркованному на другом краю автостоянки. Он прикоснулся к водительской дверце, и каждое нервное окончание руки вошло в контакт с психическим следом.

— Вам было двадцать, Эмили только-только исполнилось семнадцать, когда она забеременела.

— У нас не было ни денег, ни надежды.

— Родители Эмили умерли молодыми, а от ваших… толку не было.

— Вы знаете то, чего знать не можете, — изумился Таннер. — Именно так оно и было. На чью-то поддержку рассчитывать не приходилось.

След на водительской дверце не сообщил Дилану ничего интересного, поэтому он двинулся вокруг «Понтиака», к дверце со стороны пассажирского сиденья.

Старик, следуя за ним, говорил:

— Однако мы бы оставили ее, несмотря ни на что. Но когда Эмили была на восьмом месяце…

— Снежная ночь, — перебил его Дилан. — Вы ехали в пикапе.

— Не чета трейлеру.

— Вам сломало обе ноги.

— И позвоночник, плюс повреждения внутренних органов.

— Медицинской страховки у вас не было.

— Не было ни цента. Мне потребовался целый год, чтобы подняться на ноги.

На передней дверце с пассажирской стороны Дилан нашел отпечаток, отличный от обнаруженного на водительской дверце.

— У нас разрывалось сердце от того, что придется отдать ребенка, но мы решили, что для нее это наилучший вариант.

Дилан выявил несомненную связь между психическими следами неизвестного человека и Бена Таннера.

— Клянусь богом, ты настоящий. — Скептицизм старика сходил на нет даже быстрее, чем мог предположить Дилан. Надежда, казалось бы давно угасшая в душе Бена Таннера, внезапно ожила. — Ты настоящий.

Независимо от того, чем все могло закончиться, Дилан собирался пройти весь путь, начавшийся у входной двери ресторана. Да и не мог он свернуть с него. С тем же успехом падающие на землю капли дождя могли изменить направление полета и вернуться в облака. Тем не менее ему бы не хотелось, чтобы надежды старика оказались тщетными, а каким будет итог, он не знал. Он не мог гарантировать, что встреча отца и дочери, хотя к этому вроде бы все шло, могла произойти в эту ночь. Возможно, не могла произойти вовсе.

— Ты настоящий, — вновь повторил Таннер, уже с благоговением.

Рука Дилана сильнее сжала ручку дверцы «Понтиака», и в его голове громыхнуло: произошла сцепка двух товарных вагонов. «Тропа мертвеца», — пробормотал он, не зная, что это значит, не в восторге от того, как звучат эти два слова. От автомобиля направился к ресторану.

— Ответ там, если вы хотите его получить.

Таннер остановил Дилана, схватив за руку.

— Ты про девочку? Она в ресторане? Откуда я только что вышел?

— Я не знаю, Бен. Я на такое не способен. Не могу дать ответ, не дойдя до конца. Это что-то вроде цепи, я иду от звена к звену, не зная, каким будет последнее, пока не доберусь до него.

Предупреждение о возможной неудаче, прозвучавшее в голосе Дилана, старик предпочел проигнорировать. Его голос переполняло изумление.

— Я ведь не искал ее здесь. Ни в этом городе, ни в ресторане. Свернул с дороги, чтобы пообедать, ничего больше.

— Бен, послушайте, я сказал, что ответ здесь, но я не уверен, что ответ этот — ваша дочь. Будьте к этому готовы.

Старик, вкусивший надежду лишь минуту тому назад, уже опьянел от нее.

— Ну, как ты и сказал, если это не последнее звено, ты найдешь следующее, и так далее.

— Пройду весь путь до последнего звена, — согласился Дилан, вспомнив, с какой безжалостностью шестое чувство гнало его к Эвкалиптовой авеню. — Но…

— Ты найдешь мою девочку. Я знаю, что найдешь, знаю. — Таннер не относился к тем людям, которые в мгновение ока перескакивают от отчаяния к радости, но, возможно, перспектива подвести черту под пятьюдесятью годами печали и угрызений совести оказалась достойным поводом для столь резкой смены настроения. — Теперь я вижу, что господь услышал мои молитвы.

В принципе, Дилан не возражал против того, чтобы дважды за ночь сыграть роль героя, но прекрасно понимал, какой удар будет нанесен Таннеру, если эта история не получит счастливого завершения.

Он мягко оторвал пальцы старика от своей руки и проследовал к ресторану. Поскольку дать задний ход он не мог, оставалось только одно: как можно быстрее пройти весь путь до конца.

Над его головой пировали уже три летучие мыши, кормились слетающимися на свет фонарей мотыльками: смерть собирала свою жатву.

Если бы Дилан верил в знамения, эти летучие мыши заставили бы его остановиться. Потому что, будь они знамением, однозначно указывали на то, что в поисках дочери Бена Таннера успеха ему не видать.

«Тропа мертвеца».

Эти два слова вернулись к нему, но он по-прежнему не знал, как их истолковать.

Конечно, существовала вероятность того, что в ресторане сидит за столиком давным-давно отданная в приют дочь старика, но не следовало сбрасывать со счетов и другой вариант: эта конкретная цепочка могла привести к врачу, который находился рядом с ней в последние часы ее жизни, или к священнику, который исповедовал ее. Женщину могли убить, а в ресторане ужинал полицейский, который обнаружил тело. Или даже убийца.

Сопровождаемый уже ликующим Беном, Дилан остановился рядом с Джилли и Шепом, не стал представлять их друг другу, не пустился в объяснения. Просто передал ключи от автомобиля Джилли, наклонился к ней, шепнул: «Пристегни Шепа ремнем безопасности. Уезжай со стоянки. Подожди меня в полуквартале, вот там, — он указал направление. — Двигатель не выключай».

События в ресторане, хорошие или плохие, могли стать достаточным поводом для того, чтобы сотрудники и посетители обратили внимание на Дилана, кто-то из них мог проводить его взглядом, когда он будет вновь покидать ресторан. Через окна-витрины открывался отличный вид на автостоянку, а потому, полагал он, внедорожник лучше оттуда убрать. Незачем любопытным знать номерные знаки и модель его автомобиля.

Нужно отдать должное Джилли, задавать вопросы она не стала. Понимала, что в состоянии одержимости Дилан не волен распоряжаться собой. Взяла ключи, сказала Шепу:

— Пойдем, сладенький, не будем терять времени.

— Слушайся ее, — наказал Дилан брату. — Делай, что она говорит. — И увел Бена Таннера в ресторан.

— Извините, но уже поздно и пообедать у нас вы не сможете. — Тут девушка, которая усаживала посетителей за столики, узнала его. — Ой. Что-нибудь забыли?

— Увидел старого друга, — солгал Дилан и уверенно направился к столикам, хотя точно и не мог сказать, за каким окажется нужный ему человек.

Шестое чувство вывело его к угловому столику, за которым сидели мужчина и женщина лет двадцати пяти — тридцати.

Слишком молодая, чтобы быть дочерью Бена Таннера, женщина подняла голову, увидев направляющегося к их столику Дилана. Симпатичная, загорелая брюнетка с лазурно-синими глазами.

— Извините, что помешал, но название «Тропа мертвеца» вам что-нибудь говорит?

Неуверенно улыбнувшись, словно готовясь к приятному сюрпризу, женщина посмотрела на своего спутника:

— Что это значит, Том?

Том пожал плечами:

— Думаю, чья-то шутка. Но клянусь, не моя.

Женщина вновь повернулась к Дилану.

— Тропа мертвеца — проселочная дорога в пустыне между Саффордом и Сен-Симоном. Песок, пыль и гремучие змеи, прокусывающие покрышки. Там мы с Томом впервые встретились.

— Линетт меняла колесо, когда я увидел ее, — добавил Том. — Помог ей затянуть гайки. А потом она использовала какой-то хитрый приемчик, и мне не оставалось ничего, как предложить ей выйти за меня замуж.

Линетт нежно улыбнулась Тому.

— Я тебя заколдовала, все так, но хотела-то превратить в покрытую бородавками жабу, чтобы ты куда-нибудь упрыгал. А вместо этого ты прилепился ко мне. Вот к чему приводит недостаток практики. В чародействе без нее никуда.

На столе лежали два подарка, еще не распакованные, стояла бутылка вина, указывающая на то, что этот вечер — особенный. И хотя простенькое платье Линетт не выглядело дорогим, ее макияж и прическа указывали на то, что лучшего у нее просто нет. И престарелый «Понтиак» подтверждал сделанный Диланом вывод: обед в ресторане для этой парочки — редкий случай.

— Годовщина? — Дилан полагался скорее на дедукцию, чем на ясновидение.

— Как будто вы этого не знаете, — улыбнулась Линетт. — Третья. А теперь говорите, кто вас сюда прислал и что будет дальше?

Улыбка застыла, когда Дилан прикоснулся к ножке ее бокала, чтобы почерпнуть новую информацию из психического следа.

Убедился, что тот же след остался и на дверце со стороны переднего пассажирского сиденья «Понтиака», в его голове вновь послышался грохот сцепки двух товарных вагонов.

— Я уверен, ваша мать говорила вам, что ее удочерили. Рассказала все, что знала сама.

При упоминании матери улыбка сползла с лица Линетт.

— Да.

— А знала она не больше, чем приемные родители: ее сдали в приют где-то в Вайоминге.

— В Вайоминге. Все так.

— Она пыталась найти настоящих родителей, — продолжил Дилан, — но на поиски у нее не было ни времени, ни денег.

— Вы знали мою мать?

Растворите в ведерке с водой побольше сахара, опустите в раствор травинку, а утром вы обнаружите, что она усыпана сладкими кристаллами. Дилан, похоже, опустил длинную ментальную травинку в некий пруд психической энергии, и факты жизни Линетт кристаллизовались на ней точно так же, как выделяемый водой сахар.

— В августе будет два года, как мама умерла.

— Ее сгубил рак, — подтвердил Том.

— Сорок восемь лет, слишком рано для смерти, — вздохнула Линетт.

Негодуя на себя за то, что копается в сердце и душе этой молодой женщины, но не в силах остановиться, Дилан почувствовал, что рана, оставленная смертью горячо любимой матери, по-прежнему ноет, и продолжил чтение секретов, которые кристаллизовались на травинке.

— В свою последнюю ночь она сказала вам: «Линетт, когда-нибудь ты должна попытаться найти свои корни. Закончить начатое мной. Мы сможем лучше понять, куда идем, если будем знать, откуда пришли».

Изумленная тем, что он сумел в точности повторить слова матери, Линетт начала приподниматься, но вновь села, потянулась за вином, но, возможно, вспомнила, что он прикасался к ее бокалу, и передумала.

— Кто… кто вы?

— В больнице, в свою последнюю ночь, перед самой смертью, она сказала вам: «Линни, надеюсь, ты понимаешь, я не виновата в том, что ухожу, но, как бы сильно я ни любила господа, тебя я люблю больше».

Цитируя эти слова, он, конечно же, нанес сильнейший эмоциональный удар. А увидев слезы Линетт, в ужасе понял, что испортил впечатление от вечера, вызвал воспоминания, не соответствующие празднику.

И однако Дилан знал, почему ударил так сильно. Сначала ему требовалось доказать Линетт, что он не мошенник, а уж потом представить ей Бена Таннера, чтобы она и старик сразу почувствовали голос крови, тем самым позволив Дилану закончить работу и скоренько удалиться.

Таннер держался сзади, но все слышал и понял, что его мечте обнять дочь сбыться не суждено. Однако произошло другое, неожиданное чудо. Сняв «стетсон», нервно комкая шляпу в руках, он шагнул к столику.

Когда Дилан увидел, что ноги старика дрожат, а колени вот-вот подогнутся, он выдвинул один из двух свободных стульев, стоявших у столика. Заговорил, когда Таннер сел, положив шляпу на стол:

— Линетт, ваша мать надеялась найти своих настоящих родителей, и они тоже искали ее. Я хочу познакомить вас с вашим дедушкой, отцом вашей матери, Беном Таннером.

Старик и молодая женщина в изумлении смотрели на совершенно одинаковые лазурно-синие глаза друг друга.

И если Линетт от изумления лишилась дара речи, то Бен Таннер положил на стол фотографию, которую достал из бумажника, пока стоял за спиной Дилана. Пододвинул ее к внучке.

— Это моя Эмили, твоя бабушка, когда была такой же молодой, как ты. У меня разрывается сердце из-за того, что она не может увидеть, как ты на нее похожа.

— Том, — обратился Дилан к мужу Линетт, — я вижу, вина в бутылке осталось на донышке. Нам этого не хватит, чтобы отпраздновать такую встречу. Я буду счастлив, если вы позволите мне заказать вторую бутылку.

Еще не придя в себя от случившегося, Том кивнул, неловко улыбнулся.

— Да, конечно. Буду вам очень признателен.

— Я сейчас вернусь, — заверил его Дилан, хотя возвращаться не собирался.

Подошел к кассе, где девушка, рассаживавшая посетителей, как раз отдавала сдачу одному из уходивших гостей, по раскрасневшемуся лицу которого чувствовалось, что за обедом он выпил определенно больше, чем съел.

— Я знаю, поесть у вас уже нельзя. Но вы позволите послать бутылку вина Тому и Линетт? — он указал на столик, за которым сидели молодая пара и старый ковбой.

— Конечно. Кухня закрылась, но бар будет работать еще два часа.

Она знала, что они заказывали: недорогое «Мерло». Дилан в уме добавил чаевые официантке, положил деньги на прилавок.

Вновь глянул на угловой столик, где Линетт, Том и Бен что-то оживленно обсуждали. Хорошо. Никто не заметит его ухода.

Открыв дверь, переступив порог, он увидел, что «Экспедишн» на автостоянке нет, Джилли выполнила его указание. Внедорожник стоял на улице, в полуквартале к северу от ресторана.

Двинувшись в том направлении, он вновь наткнулся на мужчину с раскрасневшимся лицом, который вышел из ресторана чуть раньше, чем он. Мужчина, похоже, никак не мог вспомнить, где он оставил свой автомобиль, возможно, и забыл, на каком автомобиле приехал. Наконец взгляд его остановился на серебристом «Корветте», и мужчина двинулся на него с решимостью быка, увидевшего матадора. Конечно, не так быстро, как бык, и не так прямо, его шатало то вправо, то влево, как моряка, маневрирующего на яхте в поисках попутного ветра. При этом мужчина что-то напевал себе под нос, вроде бы битловскую «Йестэдэй».

Роясь в карманах — он забыл, в каком лежали ключи, — мужчина выронил пачку денег. Не заметив этого, побрел дальше.

— Мистер, вы кое-что потеряли, — позвал вслед Дилан. — Эй, мистер, вам это понадобится.

В меланхоличном настроении «Йестэдэй», продолжая петь, пьяница не отреагировал на его слова, держа курс на «Корветт», вытянув вперед руку с выуженным из кармана ключом.

Подняв с асфальта деньги, Дилан тут же почувствовал, как в руке зашевелилась холодная змея, унюхал что-то затхлое и заплесневелое, услышал, как в голове зажужжали рассерженные осы. Мгновенно понял, что пьяница, который брел к «Корветту», какой-то Лукас, то ли Кроукер, то ли Крокер, куда более отвратительный, чем просто пьяница, куда более зловещий, чем просто дурак.

Глава 21

Даже пьяный и спотыкающийся, этот Лукас Крокер заслуживал того, чтобы его опасались. Отбросив деньги, прикосновение к которым ничего, кроме мерзости, не вызывало, Дилан, уже без предупреждения, набросился на него сзади.

В мешковатых брюках и пиджаке Крокер выглядел дряблым, но на самом деле был крепок, как бочонок с виски, которым от него и разило. От мощного толчка он с такой силой врезался в «Корветт», что едва не сдвинул автомобиль с места, и произнес последнее слово из песни «Битлз» в тот самый момент, когда разбивал лицом стекло водительской дверцы.

Большинство людей после такого удара упали бы на землю и остались лежать, но Крокер яростно взревел и ринулся на Дилана, словно удар о спортивный автомобиль добавил ему сил и зарядил дополнительной энергией. Он махал руками, вертел головой, поводил мускулистыми плечами, чем-то напоминая жеребца, пытающегося сбросить с себя легкого, как перышко, ковбоя.

И пусть Дилана никто не стал бы сравнивать с перышком, от такого напора он подался назад, споткнулся, чуть не упал, но все-таки сумел удержаться на ногах. Теперь он жалел о том, что не захватил с собой бейсбольную биту.

Со сломанным носом и окровавленным лицом, Крокер бросался на своего противника с дьявольской радостью, словно ему хотелось, чтобы ему выбили оставшиеся зубы, причинили большую боль, и именно побои он полагал лучшим развлечением. А габариты Дилана нисколько его не смутили.

Преимущество в росте и ширине плеч могло бы не спасти Дилана от серьезных травм. Могла не помочь и трезвость. Однако сочетание роста, ширины плеч, трезвости и дикой злости оказалось решающим. Когда Крокер уже подскочил к Дилану, тот имитировал удар рукой, а потом отступил в сторону и со всей силой врезал ногой по колену пьяницы.

Крокер распластался на земле, стукнулся об асфальт лбом и обнаружил, что он покрепче стекла. Однако его боевой пыл не угас, и ему удалось подняться на четвереньки.

Дилан черпал силу в вулканической ярости, которую впервые почувствовал, увидев мальчика, прикованного к кровати в комнате, разделенной между книгами и ножами. В мире было слишком много жертв, слишком много жертв и слишком мало их защитников. Жуткие видения открылись ему при контакте с пачкой денег, он увидел, сколь жесток и порочен Крокер. И эта праведная злость, охватившая Дилана, смыла все его страхи: он более не боялся, что сходит с ума.

Для художника, изображающего на своих полотнах идиллические пейзажи, для человека с мягким сердцем, он нанес на удивление сильный удар ногой, точности которого позавидовал бы и бандит, поднаторевший в уличных драках, затем еще один. И пусть его мутило от насилия, он не сомневался в том, что поступает правильно.

И когда сломанные ребра Крокера начали проверять на прочность его легкие, когда разбитые пальцы раздулись, превратившись в сардельки, когда быстро распухающие губы перестали растягиваться в злобной ухмылке, пьяница наконец-то решил, что в этот вечер с развлечениями пора завязывать. Оставил попытки подняться, перекатился на бок, потом на спину и остался лежать, жадно хватая ртом воздух, постанывая.

Тяжело дыша, но целый и невредимый, Дилан оглядел автостоянку. Только он и Крокер. И по улице автомобили во время их стычки не проезжали. То есть никто ничего не видел.

Но удача не могла слишком уж долго ему сопутствовать.

Ключи от «Корветта» лежали на асфальте. Дилан их подобрал.

Подошел к окровавленному, стонущему мужчине, заметил закрепленный на ремне мобильник.

А в ожиревшем лице Крокера, его свинячьих глазках прочитал: дай мне только шанс, и я им воспользуюсь.

— Дай мне твой мобильник, — приказал Дилан.

Поскольку Крокер не шевельнулся, наступил на сломанную руку, пригвоздив распухшие пальцы к асфальту.

Матерясь, Крокер отцепил мобильник свободной рукой, протянул Дилану. В глазах стояла боль, но не ушла из них и хитрость.

— Положи на асфальт. Теперь толкни. В ту сторону.

Когда Крокер в точности выполнил его указания, Дилан убрал ногу со сломанной руки.

Теперь мобильник лежал в каком-нибудь футе от пачки денег. Дилан поднял его, не притронувшись к деньгам, откинул крышку.

Выплюнув то ли выбитые зубы, то ли осколки стекла, Крокер спросил, едва шевеля распухшими губами:

— Ты не грабитель?

— Я краду только телефонное время. Деньги можешь оставить себе. Но телефонный счет тебе выставят такой, что мало не покажется.

Чуть протрезвев от боли, Крокер теперь смотрел на него в полном недоумении.

— Ты кто?

— Сегодня вечером все задают мне этот вопрос. Пожалуй, надо подумать над ответом.

В полуквартале к северу Джилли стояла около «Экспедишн», наблюдая за происходящим на автостоянке. Возможно, если бы увидела, что Дилана бьют, поспешила бы на помощь со своим баллончиком инсектицида.

Спеша к внедорожнику, Дилан оглянулся, но Лукас Крокер не сделал попытки подняться. Может, лишился чувств, может, заметил летучих мышей, пожирающих мотыльков, которые слетались на свет фонарей. Зрелище это могло ему понравиться, вот он и засмотрелся.

К тому времени, когда Дилан добрался до внедорожника, Джилли уже забралась на переднее пассажирское сиденье. Он занял место за рулем и захлопнул дверцу.

Ее психический след на рулевом колесе вызвал у него приятные ощущения, словно натруженные за день руки попали в теплую воду с лечебными солями. Потом он почувствовал ее озабоченность. Словно в ванночку для рук бросили оголенный провод и пропустили по нему электрический ток. Усилием воли он отключил все эти ощущения, как хорошие, так и плохие.

— Что, черт возьми, там произошло? — спросила Джилли.

Он протянул ей мобильник:

— Вызови полицию.

— Я думала, копы нам не нужны.

— Теперь потребовались.

Позади появились автомобильные фары. Еще один медленно движущийся внедорожник. Может, тот самый, что уже проезжал здесь на малой скорости. Может, и нет. Дилан проследил за ним взглядом. Водитель вроде бы не выказал никакого интереса к стоящему у тротуара «Экспедишн». Но профессионал, разумеется, знает, как скрыть свой интерес.

На заднем сиденье Шеп вернулся к «Большим ожиданиям». Выглядел он на удивление спокойным.

Ресторан выходил фасадом на федеральное шоссе 70, по которому и намеревался ехать Дилан. Вело оно на северо-запад.

Трижды ткнув пальцем в клавиатуру, Джилли послушала, потом сказала: «Наверное, городок слишком маленький для службы девять-один-один». Она набрала номер справочной, попросила соединить с полицией, передала мобильник Дилану.

Он рассказал дежурному оператору о Лукасе Крокере, пьяном и избитом, дожидающемся на автостоянке ресторана прибытия «Скорой помощи».

— Могу я узнать вашу фамилию? — спросила оператор.

— Это не важно.

— Я должна спросить…

— Вы уже спросили.

— Сэр, если вы были свидетелем нападения…

— Я на него и напал.

В маленьких сонных городках, расположенных в пустыне, работа правоохранительных органов редко выбивается из накатанной колеи. На этот раз такое произошло, вот оператор и повторила слова Дилана, уже с вопросительной интонацией.

— Вы на него и напали?

— Да, мэм. Далее, когда направите на автостоянку машину «Скорой помощи», пришлите туда и полицейского.

— Вы дождетесь приезда нашей патрульной машины?

— Нет, мэм. Но еще до того, как ночь уступит место дню, вы арестуете Крокера.

— Разве мистер Крокер не жертва?

— Он — моя жертва, да. Но он и преступник. Я знаю, вы думаете, что должны арестовать меня, но поверьте мне, за решеткой место Крокеру. Вам также следует направить патрульную машину…

— Сэр, ложный вызов полиции — это…

— Я не обманщик, мэм. Я напал на человека, похитил его мобильный телефон, разбил стекло автомобиля его лицом, но не собираюсь заставлять вас попусту жечь бензин.

— Его лицом?

— У меня не было молотка. Послушайте, вам нужно послать вторую патрульную машину и «Скорую помощь» к дому Крокера на… на Фаллон-Хилл-роуд. Номер дома я не знаю, но городок этот маленький, так что вы, скорее всего, без труда все выясните.

— Вы будете ждать там?

— Нет, мэм. Там вас будет ждать престарелая мать Крокера. Если не ошибаюсь, ее зовут Норин. В подвале, закованная в цепи.

— Закованная в цепи?

— Она там уже пару недель, в собственных экскрементах, так что зрелище будет не из приятных.

— Вы заковали ее в цепи и оставили в подвале?

— Нет, мэм. Крокер добился права опеки и морит мать голодом, одновременно снимая деньги с ее банковских счетов и распродавая ее имущество.

— Где мы сможем вас найти, сэр?

— Перестаньте тревожиться обо мне, мэм. В эту ночь вам и без меня хватит работы.

Он отключил связь, протянул мобильник Джилли:

— Сотри все отпечатки и выбрось в окно.

Она воспользовалась бумажной салфеткой, тщательно протерла мобильник, потом отправила его в окно.

После того как проехали милю, Дилан протянул ей ключи от «Корветта», и они последовали за мобильником.

— Как бы нас не арестовали за то, что мы мусорим на дороге, — сказала она.

— Где Фред?

— Дожидаясь тебя, я поставила его в багажное отделение, чтобы освободить место для ног.

— Ты думаешь, ему там будет уютно?

— Я поставила его между чемоданами. Он не упадет.

— Я про психологический аспект.

— У Фреда крепкая психика.

— У тебя тоже.

— Это все напускное. Кто этот старый ковбой?

Уже собираясь ответить на ее вопрос, Дилан вдруг ярко вспомнил свою стычку с Лукасом Крокером, зло, которое ощутил, прикоснувшись к пачке денег, выпавшей из его кармана. У Дилана создалось ощущение, что в его теле вдруг замахали крыльями тысячи мотыльков, бросившихся на поиски горящего фонаря.

Они уже ехали по пыльной окраине Саффорда, держа путь в пустыню, которая в ночи казалась начисто лишенной человеческого клейма, как и десятки миллионов лет тому назад, в мезозойскую эру.

Он свернул на обочину шоссе, остановился.

— Одну минутку. Мне нужно… выкинуть Крокера из головы.

Закрыв глаза, он вновь перенесся в подвал, где в цепях лежала старая женщина, в собственном дерьме и моче. Глаз художника улавливает все подробности, какими бы отвратительными они ни были.

Дилан никогда не видел матери Лукаса Крокера, не знал о ее существовании до того, как прикоснулся к деньгам. И подвал, и образ жестоко страдающей женщины создало его воображение. И, скорее всего, они не так уж и отличались от настоящего подвала и настоящей Норин Крокер.

Дилан ничего не видел своим шестым чувством, не слышал, не ощущал запаха или вкуса. Он просто узнавал о существовании неких людей или предметов. Он прикасался к психическому следу, и знание возникало в его сознании, словно почерпнутое из памяти, словно он вспоминал что-то такое, о чем читал в книге. Иногда знание это было эквивалентом ощущений, иногда напоминало информационный текст.

Дилан открыл глаза, перестав представлять себе Норин Крокер в грязном подвале, пусть даже реальная женщина в этот самый момент с надеждой прислушивалась к нарастающему реву сирен своих спасителей.

— Ты в порядке? — спросила Джилли.

— У меня, возможно, не столь крепкая психика, как у Фреда.

Она улыбнулась.

— У него есть преимущество — отсутствуют мозги.

— Поехали. — Он снял «Экспедишн» с ручного тормоза. — В Саффорде мы слишком задержались. — Вырулил на шоссе. — Насколько нам известно, это парни в черных «Субербанах» могли поднять на ноги все правоохранительные органы штата, обязав сообщать обо всех необычных происшествиях.

По просьбе Дилана Джилли достала из бардачка карту Аризоны и какое-то время изучала ее при свете фонарика, пока они ехали на северо-запад.

К северу и югу от них на фоне ночного неба торчали черные зубы горных хребтов. Ехали они по долине реки Джилы, и долина эта казалась пастью зевающего зубастого левиафана.

— В семидесяти восьми милях город Глоуб, — сообщила Джилли. — Если ты думаешь, что нам нужно объехать Финикс…

— Думаю, что нужно, — оборвал ее Дилан. — Не хочу сгореть до неузнаваемости в кабине внедорожника.

— В Глоубе мы можем повернуть на север, на шоссе 60, доехать до Холбрука, это рядом с «Окаменелым лесом». Там можем повернуть на автостраду 40, или на запад, к Флегстаффу, или на восток, к Гэллапу, штат Нью-Мексико, если имеет значение, куда нам ехать.

— Негативная Джексон, столп пессимизма. Имеет.

— Почему?

— Потому что к тому времени, как мы доберемся туда, что-то случится и станет ясно, куда же нам все-таки ехать.

— Может, к тому времени, как мы доберемся до Холбрука, мы так поднатореем в позитивном мышлении, что с его помощью перейдем в разряд миллиардеров. Тогда поедем на запад и купим особняк с видом на Тихий океан.

— Возможно, — не стал спорить он. — Но я точно знаю, что куплю, как только утром откроются магазины, где бы мы в тот момент ни оказались.

— И что же?

— Перчатки.

Глава 22

Проехав Глоуб, штат Аризона, уже за полночь они остановились на заправочной станции, которую практически закрыл ночной оператор. К сожалению, природа наградила его худым лисьим лицом, которое он не мог замаскировать прической «под ежика». Лет двадцати с небольшим, он сохранил угрюмость четырнадцатилетнего подростка с серьезным гормональным дисбалансом. Согласно нашивке на рубашке, звали его Шкипер[382].

Возможно, Шкипер вновь включил бы насосы и наполнил бак «Экспедишн», если б Дилан предложил заплатить по кредитной карте, но ни один букмекер в Лас-Вегасе по наивности не поставил бы и доллар в пользу такого исхода. Но при упоминании наличных хитрые глазки Шкипера тут же блеснули, поскольку он почуял легкую добычу, и настроение изменилось с угрюмого на просто мрачное.

Шкипер включил насосы, но не наружное освещение. В темноте наполнил бак, пока Дилан и Джилли очищали лобовое стекло от пыли и размазанных по нему насекомых, а стекло задней дверцы — только от пыли. Тут он помочь не вызвался. Скорее начал бы цитировать сонеты Шекспира с идеальным английским акцентом семнадцатого столетия.

Когда Дилан заметил, как Шкипер оценивающе оглядывает формы Джилли, он почувствовал, что от злости кровь бросилась в лицо. Потом, удивляясь самому себе, задался вопросом: а когда это по отношению к ней у него возникли собственнические чувства и почему он решил, что у него есть право или повод полагать себя собственником?

Продолжительность их знакомства — менее пяти часов. Да, над ними обоими нависла смертельная угроза, они попали в стрессовую ситуацию и, соответственно, за столь короткий срок узнали друг о друге гораздо больше, чем сумели бы узнать за многие месяцы в обычных обстоятельствах. Тем не менее, если говорить о чем-то важном, он узнал о Джилли только одно: на нее можно положиться, она не подведет. Конечно же, хорошо, если знаешь такое о человеке, но ведь это далеко не цельный портрет.

Или цельный?

Заканчивая протирать лобовое стекло, разозленный похотливым взглядом Шкипера, Дилан подумал: а может, он уже знает о Джилли все, что нужно знать — она заслуживает его доверия? Может, все остальное, имеющее значение во взаимоотношениях с другим человеком, создается именно на фундаменте доверия, из непоколебимой веры в его смелость, честность и доброту.

Он решил, что сходит с ума. Психотропная субстанция, должно быть, ударила ему в голову. Он думал о том, чтобы связать свою жизнь с женщиной, которая только-только сказала, что он — персонаж из диснеевского мультфильма, сплошная патока и говорящие бурундучки.

Они не были парой. Не были даже друзьями. За несколько часов нельзя обрести настоящего друга. Просто оказались товарищами по несчастью, выжившими в одном кораблекрушении, и связывали их общие интересы: остаться на плаву и уберечься от акул.

Так что в отношении Джилли Джексон он не чувствовал себя собственником. Только защитником, как и в отношении Шепа. Потому что видел в ней сестру. Да, именно так.

К тому времени, когда Шкипер взял у Дилана деньги за бензин, выражение его лица вновь переменилось. На смену мрачности пришла капризность. Даже не притворяясь, что деньги пошли в кассу заправочной станции, он с чувством глубокого удовлетворения засунул их в бумажник.

Бензин стоил тридцать четыре доллара, но Дилан дал Шкиперу две двадцатки и предложил оставить сдачу себе. Ему не хотелось брать у Шкипера деньги, потому что на них остался бы его психический след.

Он не прикасался ни к шлангам, ни к колонкам, ни к чему-то еще, где мог «наследить» Шкипер. Дилану ничего не хотелось знать о его душе, не хотелось знакомиться с его жизнью, полной маленьких краж и мелких пакостей.

Если брать человечество в целом, Дилан, пожалуй, продолжал оставаться оптимистом. Он по-прежнему любил людей вообще, но больше не хотел, во всяком случае в эту ночь, близко знакомиться с отдельными личностями.

С полным баком бензина они поехали на север, через Апачские горы, оставив на востоке индейскую резервацию Сан-Карлос. Постепенно и Джилли поняла, что в их взаимоотношениях произошли какие-то изменения. Он чаще, чем раньше, отрывался от дороги, исподтишка поглядывал на нее, а она делала вид, что этого не замечает. Новые флюиды теперь циркулировали между ними, но она не могла определить, какие именно.

Наконец решила, что просто устала, совершенно вымоталась, до такой степени, что уже не может доверять своим ощущениям. После такой ночи многие люди, менее волевые, чем Джулиан Джексон, амазонка Юго-Запада, могли бы просто свихнуться, так что не имело смысла тревожиться из-за легкой паранойи.

По пути из Саффорда до Глоуба Дилан рассказал ей о стычке с Лукасом Крокером. А также историю Бена Таннера и его внучки, продемонстрировавшую, что его шестое чувство может не только выслеживать социально опасных психопатов вроде Крокера или Кенни, но и помогать близким людям вновь обрести друг друга.

Теперь же, когда огни Глоуба исчезали вдали, а Шеп, тихонько примостившийся на заднем сиденье, продолжал читать «Большие ожидания», Джилли решила, что пора рассказать Дилану о тревожном инциденте, который произошел с нею в женском туалете ресторана.

Она стояла у раковины и мыла руки, когда подняла голову, посмотрела в зеркало и увидела, что в нем отражается интерьер туалета, за исключением одной детали: место кабинок занимали три исповедальни из темного дерева, резные кресты на дверях блестели золотом.

— Я повернулась, чтобы взглянуть на них, но увидела лишь туалетные кабинки, как и положено. Вновь посмотрела в зеркало… а в нем отражались исповедальни.

Подняв руки, не в силах оторвать глаз от зеркала, Джилли наблюдала, как медленно открылась дверь одной исповедальни. Из нее вышел… нет, вывалился священник, без улыбки на лице, без псалтыря, мертвый, весь в крови.

— Я стремглав выбежала из туалета. — Джилли содрогнулась. — Но исповедальни и мертвый священник продолжают стоять перед глазами, Дилан. Видения продолжают приходить ко мне, должно быть, они что-то означают.

— Видения, — повторил он. — Не миражи?

— Мне не хотелось в это верить, — признала она. Подсунула кончик пальца под полоску пластыря, которая скрывала то место, где игла впилась в вену, потрогала чуть вздувшуюся ранку. — Но больше я в эти игры не играю. Это видения, все точно. Предвидения.

Проехав тридцать миль, они миновали город Сенека. Еще в двадцати лежал Каррисо. Оба городка были лишь точками на карте, прилепившимися к шоссе. Дилан забирался все глубже и глубже в один из многих районов Юго-Запада, которые каждый по отдельности и все вместе назывались Большой Пустошью.

— Если брать мой случай, — заговорил Дилан, — я, похоже, могу связывать людей и места, события, которые произошли в прошлом или уже происходят в настоящем. Но ты думаешь, что видела какое-то событие из будущего.

— Да. Какое-то происшествие в церкви. Это произойдет. И, думаю, скоро. Убийство. Массовое убийство. И каким-то образом… мы окажемся там, когда это случится.

— Ты видела нас? В своих видениях?

— Нет. Но как иначе объяснить, что ко мне приходят одни и те же образы: птицы, церковь, все такое? Не столкновение поездов в Японии, не авиакатастрофа в Южной Африке, не цунами на Гаити. Я вижу что-то из своего будущего, нашего будущего.

— Тогда мы не должны приближаться к церкви, — заметил Дилан.

— Каким-то образом… Думаю, церковь сама придет к нам. Уверена, нам этого не избежать.

Луна покинула ночь, но звездный свет никуда не делся, и под ним Большая Пустошь стала еще больше, еще пустыннее.

На этот раз Дилан не пилотировал «Экспедишн», как бескрылый реактивный самолет, но все равно ехал быстро. И если бы в обычной ситуации они добирались до Холбрука три часа, то на этот раз он уложился в два с половиной.

Для городка с населением в пять тысяч человек Холбрук мог похвастаться необычайно большим количеством мотелей. Они обслуживали туристов, которые приезжали, чтобы посетить национальный парк-заповедник «Окаменелый лес» и различные достопримечательности около и в индейских резервациях, где проживали хопи и навахо.

Пятизвездочных заведений здесь, понятное дело, не было, но Дилан и не искал чего-то роскошного. Ему требовалось тихое, спокойное место, где тараканы вели себя скромно и не слишком досаждали постояльцам.

Он выбрал мотель, наиболее удаленный от заправочных станций и ресторанов, где утром наверняка закипела бы шумная жизнь. За регистрационной стойкой предпочел расплатиться с сонным клерком наличными, не кредитной карточкой.

Клерк попросил водительское удостоверение. Дилану совершенно не хотелось отдавать его, но отказ мог вызвать подозрения. Он уже назвал аризонский номерной знак своего автомобиля, причем не тот, что значился на украденных пластинах. К счастью, сонный клерк не обратил внимания на очевидное несоответствие между водительским удостоверением, выданным в Калифорнии, и аризонским номерным знаком.

Джилли не захотела спать в соседней комнате. После того, что произошло, она чувствовала бы себя изолированной, даже если бы они оставили открытой дверь между номерами.

Поэтому они взяли один номер с двумя двуспальными кроватями. Дилан и Шеп могли разделить одну, а Джилли — устроиться на второй.

Обычная яркая раскраска стен, призванная скрыть пятна и износ, вызвала у Дилана неприятные воспоминания о номере другого мотеля, где произошла встреча с Франкенштейном, но он смертельно устал, глаза просто слипались, да еще ужасно разболелась голова.

В десять минут четвертого они перенесли необходимый багаж в номер. Шеп хотел взять с собой роман Диккенса, и Дилан обратил внимание на следующий момент: книга раскрыта на той же странице, что и в ресторане в Саффорде, хотя всю дорогу на север Шеп вроде бы ее читал.

Джилли первой воспользовалась ванной и вышла оттуда, расчесав волосы и почистив зубы, но в уличной одежде.

— Сегодня придется обойтись без пижамы. На случай, если вдруг придется срываться с места.

— Дельная мысль, — согласился Дилан.

Шеп реагировал на вечер и ночь хаоса и вопиющие отклонения от заведенного порядка с удивительным хладнокровием, но Дилану не хотелось перегибать палку и лишать его одежды, в которой он привык спать. Одна лишняя соломинка, и стоическое молчание Шепа могло перейти в словесный потоп, который мог продолжаться много часов, гарантируя, что никому из них заснуть не удастся.

А кроме того, спальный гардероб Шепа не слишком отличался от уличного. Днем он носил белую футболку с изображением Злого Койота и синие джинсы, на ночь надевал чистую футболку с тем же Койотом и черные пижамные штаны.

Семь лет тому назад, в состоянии истерического отчаяния, вызванного необходимостью решать, что нужно надевать каждое утро, Шеп отказался от разнообразия в одежде. С тех пор носил только джинсы и футболки с Койотом.

Причина его любви к этому персонажу так и осталась невыясненной. Если у Шепа возникало желание смотреть мультфильмы, он часами смотрел видеокассеты с Бегающей Кукушкой. Иногда покатывался от смеха. Иногда сидел очень серьезный, словно перед ним самый тоскливый из шведских фильмов, случалось, что при просмотре на его лице появлялась печаль, а по щекам начинали катиться слезы.

Шеперд О'Коннер являл собой загадку, окутанную тайной, но у Дилана не было уверенности, что тайну эту можно раскрыть, а загадку — разгадать. Великие каменные головы острова Пасхи, загадочные, как и всё на Земле, непонятно зачем смотрели в океан, но внутри были такими же каменными, как снаружи.

Дважды почистив зубы и дважды сполоснув рот, дважды помыв руки, прежде чем воспользоваться туалетом, и дважды после, Шеп вернулся в комнату. Сел на край кровати, снял шлепанцы.

— Ты все еще в носках, — заметил Дилан.

Шеперд всегда спал босиком. Но когда Дилан присел, чтобы снять носки, его младший брат забросил ноги на кровать и укрылся простыней до подбородка.

Шепа очень редко заставляли отклоняться от заведенного порядка, поскольку подобное всегда вызывало его крайнее недовольство; сам он никогда эти отклонения не инициировал.

Поэтому Дилан разом обеспокоился:

— Ты в порядке, малыш?

Шеперд закрыл глаза. Не пожелал открыть дискуссию на предмет носков.

Может, у него замерзли ноги. Встроенный в окно кондиционер не обеспечивал равномерного охлаждения комнаты, но посылал струи холодного воздуха параллельно полу.

Может, он тревожился из-за микробов. На ковре, на простынях, но только микробов, которые поражали ноги.

Может, если вырыть котлован вокруг одной из каменных голов на острове Пасхи, удастся обнаружить и ту часть гигантской статуи, что врыта в землю, и когда исследователи доберутся до ее ног, то увидят на стопах каменные носки, объяснить наличие которых будет не менее сложно, чем понять, почему Шеп вдруг решил спать в носках.

Дилан слишком вымотался, да и голова болела ужасно, чтобы думать о том, что сейчас проделывает с его мозгом психотропная субстанция, не говоря уж о носках Шепа. В ванную он пошел последним, поморщился, увидев осунувшееся от усталости лицо, глянувшее на него из зеркала.

Джилли лежала на кровати, глядя в потолок.

Шеп лежал на кровати, глядя на оборотную сторону своих век.

Гудение и треск кондиционера поначалу раздражали, но потом слились в успокаивающий белый шум, который через три-четыре часа заглушат хлопанье дверей и голоса тех из постояльцев мотеля, кто поднимался на заре.

Кондиционер также гарантировал, что они не услышат шум мотора подъезжающего «Субербана» или шаги убийц, готовящихся к штурму их комнаты.

Какое-то время Джилли пыталась нагнать на себя страху, думая об их уязвимости, но на самом-то деле чувствовала себя в безопасности. Во всяком случае, физической.

А поскольку в данный момент ей ничего не угрожало, непосредственной опасности не было, вот ничто и не отвлекало ее от мыслей о будущем, а мысли эти не сулили ничего хорошего. Дилан верил, что у них есть шанс установить личность маньяка и выяснить, какую им вкололи субстанцию, но она его уверенности не разделяла.

Впервые за долгие годы Джилли не контролировала свою жизнь. А обойтись без такого контроля она не могла. Потому что становилась такой же, какой была в детстве: слабой, беспомощной, отданной во власть безжалостных сил. Она терпеть не могла чувствовать себя уязвимой. Согласиться на роль жертвы, искать в жертвенности убежище она полагала смертным грехом, а вот теперь, похоже, именно такую роль и уготовила ей судьба, не оставив выбора.

Какой-то неведомый психотропный эликсир хозяйничал в ее мозгу, воздействовал на ее мозг, и она приходила в ужас, когда решалась об этом задуматься. Она никогда не пробовала наркотики, никогда не напивалась, потому что ценила свой мозг и не хотела терять зазря мозговые клетки. Долгие годы у нее не было ничего, кроме ее ума, остроумия, богатого воображения. Мозг Джилли был мощным оружием в борьбе с окружающим миром, убежищем от жестокости, от превратностей судьбы. Если со временем у нее бы и вырос огромный зад, проклятие всех женщин по материнской линии, если она не могла бы пролезать в кабину легковушки и ей пришлось бы ездить в кузове грузовика, ум все равно остался бы при ней и она продолжала бы наслаждаться богатствами внутренней жизни. Но теперь в ее мозг заполз червь, не настоящий, разумеется, но червь изменений, и она не знала, что останется от прежней Джилли и кем она станет после того, как этот червь закончит переделывать ее.

И хотя раньше она приободрилась, когда ей и Дилану удалось справиться с Кенни и Бекки, она более не могла вернуть себе то ощущение всесилия, которое какое-то время поддерживало ее. Тревожась о жестокости, с которой, судя по ее видениям, им предстояло столкнуться в будущем, она не могла убедить себя, что сверхъестественный дар вновь поможет ей спасти кого-то… или, со временем, позволит обрести больший, чем прежде, контроль над собственной судьбой.

Негативная Джексон. Она особо не верила в других людей, но вот вера в себя давно уже оставалась неизменно прочной. В этом Дилан был прав. Да только теперь вера эта начала ее покидать.

— Здесь, там, — прошептал на соседней кровати Шеперд.

— Ты о чем, сладенький?

— Здесь. Там.

Джилли приподнялась на локте.

Шеп лежал на спине, с закрытыми глазами, морщины озабоченности прорезали лоб.

— Ты в порядке, Шеперд? — спросила она.

— Шеп испуган, — прошептал он.

— Не бойся.

— Шеп испуган.

— Мы тут в безопасности, во всяком случае, на какое-то время, — заверила она его. — Никто не причинит тебе вреда.

Его губы шевелились, словно он что-то говорил. Но с них не слетало ни звука.

Шеп не был таким здоровяком, как его брат, но габаритами, конечно же, превосходил Джилли. Взрослый мужчина, укрытый простыней, он, казалось, ссохся. Волосы спутались, рот перекосила гримаса страха — в общем, Джилли видела перед собой ребенка.

Острый укол сочувствия пронзил ей сердце, когда она осознала, что Шеперд прожил двадцать лет при полном отсутствии контроля над собственной жизнью. Более того, он нуждался в раз и навсегда установленном порядке в одежде, в еде, во всем, не мог без этого существовать.

Он молчал. Губы перестали двигаться. Страх с лица не уходил, но морщины на лбу чуть разгладились.

Джилли вновь улеглась на подушку, благодарная богу и природе за то, что, в отличие от Шепа, не родилась в клетке, из которой невозможно убежать, но тревога не покинула ее. Как знать, может, к тому времени, как червь закончит свою работу, она станет такой же, как Шеп, а то и хуже.

Тут из ванной вышел Дилан. Он снял туфли, поставил их у кровати, которую собирался делить с братом.

— Как ты? — спросил он Джилли.

— Нормально. Только… совершенно вымоталась.

— Господи, меня просто ноги не держат.

Полностью одетый, на случай чрезвычайных обстоятельств, он лег на спину, уставился в потолок, но лампу на прикроватном столике не выключил.

— Извини, — сказал он после долгой паузы.

Джилли повернулась к нему.

— И за что ты извиняешься?

— Пожалуй, за все, что сделал не так после нашей встречи в мотеле.

— Например?

— Может, нам стоило обратиться в полицию, рискнуть. Ты была права, сказав, что мы не можем бежать вечно. Я, конечно, должен заботиться о Шепе, но не имел права втягивать тебя в эту историю.

— Надежный О'Коннер. Столп ответственности. Погруженный в раздумья, как Бэтмен. Позвони в издательство комиксов. Прямо сейчас.

— Я серьезно.

— Знаю. Это так мило.

По-прежнему глядя в потолок, он улыбнулся.

— Этим вечером я наговорил тебе много такого, о чем могу только сожалеть.

— Тебя спровоцировали. Я тебя достала. И сама наговорила черт знает что. Послушай… я становлюсь сама не своя, если мне приходится от кого-то зависеть… Особенно от мужчин. Вот я и раздухарилась.

— Почему особенно от мужчин?

Она отвернулась от него, тоже уставилась в потолок.

— Скажем так, твой отец уходит из семьи, когда тебе только три года.

— Скажем, — после паузы он побудил ее к продолжению.

— Да. Скажем так, твоя мать — красавица, ангел, которая всегда рядом, если требуется ее помощь, с которой просто не может случиться ничего плохого. Но, прежде чем уйти, он избивает ее до такой степени, что она остается без одного глаза и до конца жизни ходит, опираясь на две трости.

Пусть усталый, пусть мечтающий о том, чтобы наконец-то закрыть глаза и заснуть, он, конечно же, не стал ее торопить.

И наконец она продолжила:

— Он оставляет тебя, обрекает на жизнь на пособие и презрение сотрудников государственной службы социального обеспечения. Но дважды в год заявляется с визитом, на день или два.

— Полиция?

— Мама боялась позвонить им, когда он приходил. Мерзавец сказал, если она его сдаст, он освободится под залог, а потом вернется и выбьет ей второй глаз. И один у меня. И он бы это сделал.

— Если уж он ушел, чего возвращался?

— Чтобы держать нас в страхе. Чтобы издеваться над нами. И получать свою долю пособия. И мы всегда оставляли ему деньги, потому что часто обедали в столовой при церкви. И большую часть одежды тоже получали от церкви. Так что папочка всегда получал свою долю.

Отец возник перед мысленным взором Джилли, стоящий на пороге, улыбающийся. «Пришел получить страховку за глаз, дочка. Ты приготовила денежки на страховую премию?»

— Хватит об этом, — подвела она черту. — Я рассказываю это не для того, чтобы меня жалели. Я просто хочу, чтобы ты понял, что мои проблемы связаны не с тобой. Я просто… ни от кого не хочу зависеть.

— Тебе нет нужды что-то мне объяснять.

— Есть. — Лицо отца не желало уходить из памяти, и Джилли понимала, что не сможет заснуть, пока не изгонит его. — У тебя наверняка был отличный отец.

— Почему ты так решила? — в его голосе послышалось изумление.

— Достаточно посмотреть на твое отношение к Шепу.

— Мой отец находил венчурные капиталы[383], чтобы помогать специалистам, работающим в области высоких технологий, создавать новые компании. Он работал по восемьдесят часов в неделю. Возможно, он был отличным парнем, но со мной он проводил слишком мало времени, чтобы я это понял. У него возникли серьезные финансовые проблемы. Поэтому за два дня до Рождества, на закате, он поехал на пляжную автостоянку, с которой открывался роскошный вид на Тихий океан. День выдался холодным. Ни тебе пловцов, ни любителей серфинга. Он сунул один конец шланга в выхлопную трубу, второй — в кабину через окно. Потом сел за руль и выпил лошадиную дозу нембутала. Он ко всему подходил основательно, мой отец. Подстраховался на случай, если выхлопных газов не хватит. Тот вечер подарил миру потрясающий закат. Мы с Шепом любовались им с холма, который высился за нашим домом, в нескольких милях от того пляжа, но, разумеется, не знали, что он тоже наблюдает за этим закатом и умирает.

— Когда это произошло?

— Мне было пятнадцать. Шепу — пять. Почти пятнадцать лет тому назад.

— Тяжелое дело.

— Да. Но я не поменялся бы с тобой местами.

— Так где ты этому научился?

— Научился чему?

— Так хорошо заботиться о Шепе.

Он выключил лампу. Заговорил уже в темноте:

— От матери. Она тоже умерла молодой. Вот уж кто умел заботиться о Шепе. Но иногда можно научиться хорошему и на плохом примере.

— Полагаю, что да.

— Не надо полагать. Посмотри на себя.

— На себя? Да у меня только недостатки.

— Назови мне человека, у которых их нет.

Перебирая имена, которые могла бы назвать ему, Джилли заснула.

Проснувшись первый раз, а спала она крепко, безо всяких сновидений, услышала легкое похрапывание Дилана.

В комнате было холодно. Кондиционер не работал.

Но разбудил ее не храп Дилана, а голос Шепа. Два произнесенных шепотом слова:

— Шеп испуган.

— Шеп храбрый, — прошептала она в ответ.

— Шеп испуган.

— Шеп храбрый.

Шеперд затих, молчание затянулось, и Джилли вновь заснула.

Проснувшись второй раз, услышала, что Дилан по-прежнему негромко храпит, но пальцы солнечного света уже ощупывали края затянутых штор, то есть за окном не просто рассвело, а уже встало солнце.

Она углядела и другой свет, идущий из-за приоткрытой двери в ванную. Кровавое свечение.

Первым делом решила, что это пожар, резко села, уже хотела закричать, но поняла, что видит не отсвет прыгающих языков пламени, а что-то совершенно другое.

Глава 23

Вырванный из глубокого сна, Дилан сел, встал, сунув ноги в туфли, еще до того, как полностью проснулся, напоминая пожарного, который по сигналу тревоги одевается еще во сне, а просыпается, уже выбегая из дома.

Согласно часам, стоящим на прикроватном столике, уже наступило утро (они показывали 9:12), а согласно Джилли — у них возникли проблемы. Она не объяснила словами, что происходит, но тревога переполняла ее широко раскрытые, ярко блестящие глаза.

Потом он увидел яростное сияние, идущее из-за полуоткрытой двери в ванную. Но там определенно ничего не горело. Разве что адский огонь самого страшного кошмара: на алую охру накладывалась анилиновая чернота. Это оранжево-алое, грязно-красное сияние напоминало эпизод фильма, снятый в инфракрасном свете. Похожим цветом светились глаза змей, охотящихся ночью. Но полностью адекватного сравнения не находилось, цвет этот был совершенно необычным, и Дилан сомневался, что у него хватит таланта для того, чтобы отразить его на холсте.

Окна в ванной отсутствовали. Сияние не могло быть солнечным светом, просачивающимся сквозь цветную занавеску. Не могла дать такого странного свечения и стандартная флуоресцентная лампа над раковиной.

Как странно, что от простого света могло мгновенно скрутить живот. Более того, воздух никак не мог проникнуть в легкие, а сердце застучало, как паровой молот. С другой стороны, такого цвета в природе не существовало. Ничего подобного не видел Дилан и в произведениях искусства, созданных человеком, вот почему в голову тут же полезли мысли о сверхъестественном.

Приближаясь к ванной, Дилан открыл для себя, что сияние прикасается к нему, он может его чувствовать, как чувствовал жару летнего дня, выходя из-под тенистой кроны. Этот свет, казалось, полз по коже, перебирая лапками, как сотни муравьев, сначала по лицу, когда он ступил на границу светового круга, потом по правой руке, которой он оперся о дверной косяк.

И хотя Джилли — она держалась с ним рядом — это сияние освещало в меньшей степени, на ее лицо тоже лег красный отблеск. Одного взгляда ему хватило, чтобы понять, что и она чувствует прикосновение сияния. Вздрогнув, с гримаской отвращения она провела по лицу рукой, словно стирала облепившие его радиальные и круговые нити паутины.

Дилан не интересовался наукой, если не считать некоторых областей биологии и ботаники, которые помогали ему точнее передавать красоту окружающего мира, так что не следовало считать его даже кабинетным ученым. Однако он знал, что смертоносные виды излучения, к примеру возникающие при взрыве атомной бомбы, совершенно не чувствительны для кожи, точно так же, как челюсть не реагирует на рентгеновские лучи, если дантист решит сделать снимок зуба перед тем, как браться за лечение. Вот и выжившие в историческом взрыве атомной бомбы в Хиросиме, пусть позднее они умерли от лучевой болезни, не ощутили, как многие миллиарды субатомных частиц вонзались в их тела.

И хотя Дилан сомневался, что покалывающее воздействие света на кожу представляет опасность, он не сразу решился идти вперед. Мог бы даже захлопнуть дверь, не утолив любопытства, если б Шеп не находился по другую сторону порога и, возможно, нуждался в помощи.

Он позвал брата, но ответа не получил. Его это не удивило. Хотя разговорчивостью Шеп превосходил булыжник, частенько реакцией не отличался от гранитной плиты. Дилан позвал снова и открыл дверь, когда ему вновь ответила тишина.

Его не удивила душевая кабина. Так же, как и унитаз. Раковина, зеркало, вешалка для полотенец.

Чего Дилан не ожидал увидеть — в результате в его кровь выплеснулась лошадиная доза адреналина и засосало под ложечкой, — так это другой дверной проем, рядом с раковиной, где раньше никакой двери не было. И источник странного красного света находился за этим проемом.

Дилан осторожно переступил порог.

Определение «дверной проем» не очень-то подходило к загадочному отверстию, появившемуся в стене. Во-первых, оно было круглым, а не прямоугольным, таким же, как люк в перегородке между двумя отсеками подводной лодки. Но и с определением «люк» тоже было далеко не гладко, поскольку архитрав отсутствовал.

Более того, дыра в стене, диаметром в шесть футов, казалась нарисованной на ней окружностью, потому что ей не хватало глубины. Не видел Дилан ни дверного косяка, ни порога. И все-таки за стеной находилось что-то трехмерное: сверкающий красный тоннель, ведущий к диску синего цвета.

Дилан повидал шедевры trompe l'oeil[384], в которых художники, полагаясь только на краски и свой талант, создавали иллюзию пространства и глубины, способную полностью обмануть глаз. Здесь, однако, он видел перед собой не просто умело созданную картину.

Во-первых, грязно-красное сияние, идущее от стен тоннеля, проникало в ванную. Странный свет падал на виниловый пол, отражался от зеркала… и ползал на его коже.

Далее, стены тоннеля, казалось, непрерывно вращались, словно Дилан видел перед собой коридор, построенный в парке аттракционов, так называемую «обезьянью бочку», предназначенную для проверки координации движений. Картина в стиле trompe l'oeil могла создать иллюзию глубины, структуры, реальности, но только не движения.

Джилли вошла в ванную следом за Диланом.

Он положил руку ей на плечо, удерживая от дальнейшего продвижения.

Вдвоем они в изумлении смотрели на тоннель длиной никак не меньше тридцати футов.

Разумеется, такого просто не могло быть. К номеру мотеля, который они занимали, примыкал другой номер. Точнее, ванная другого номера: такое расположение давало возможность объединить водопроводные и канализационные трубы, то есть сэкономить расходы на строительство. Так что дыра в стене позволила бы им увидеть лишь точно такую же ванную. Да и пробурить такой длинный тоннель было негде: их ванную построили не на склоне горы.

Тем не менее они видели перед собой тоннель. Дилан закрыл глаза. Открыл. Все тот же тоннель. Диаметром в шесть футов. Светящийся, вращающийся.

Добро пожаловать в «обезьянью бочку». Купи билет, проверь, как обстоят у тебя дела с координацией.

Собственно, кто-то уже прошел по бочке. В дальнем конце коридора, на фоне лазурного диска, четко выделялся силуэт какого-то мужчины.

Дилан не сомневался, что мужчина этот — Шеп. Миновав тоннель, стоя к ним спиной, он смотрел в далекую синеву.

Поэтому, если пол под ногами Дилана вроде бы покачнулся, если он почувствовал, что может упасть в дыру, глубокую, как вечность, тоннель тут был ни при чем. Просто пришло психологическое осознание, что реальность, какой он ее всегда знал, не столь уж стабильна, как ему казалось раньше.

Тяжело дыша, лихорадочно выплевывая слова, Джилли искала объяснение невозможному:

— К черту все это, к черту, я еще не проснулась, не могла проснуться.

— Ты проснулась.

— И ты тоже часть сна.

— Это не сон, — его голос дрожал сильнее, чем у нее.

— Да, да, это не сон… именно это ты и должен сказать, если ты — часть сна.

Он положил руку ей на плечо не из боязни, что она поспешит к тоннелю. Нет, пугало его другое: как бы Джилли не засосало в тоннель помимо ее воли. Вращающиеся стены указывали на наличие вихря, который мог вобрать в себя все, что приближалось к его воронке. Но с каждой секундой страх перед центростремительным всасыванием все более сходил на нет.

— Что происходит? — прошептала она. — Что это такое? Что это, черт побери, такое?

Из тоннеля не доносилось ни единого звука. Вроде бы его вращающаяся поверхность подразумевала скрип и скрежет, по крайней мере шуршание, но вращался тоннель в абсолютной тишине.

Не выходил из него и воздух, холодный или, наоборот, теплый. Они не ощущали никакого запаха. Только видели свет.

Дилан шагнул к порталу.

— Нет, — обеспокоилась Джилли.

Остановившись у самого входа в тоннель, он попытался исследовать границу между стенами ванной и тоннеля… но она расплывалась у него перед глазами, как он ни пытался к ней присмотреться. Собственно, волосы на затылке встали у него дыбом, а взгляд постоянно уходил от этой границы, как будто какой-то инстинкт подсказывал ему: нельзя очень уж прямо и пристально смотреть на такое, слишком велик риск заглянуть в некое королевство, которое расположено за пределами этого мира, где живут вселяющие ужас существа, управляющие вселенной, и те, кто увидит их, тут же сходят с ума.

В тринадцать-четырнадцать лет он взахлеб читал страшные истории Г. Ф. Лавкрафта[385]. Теперь же не мог отделаться от мысли, что в этих рассказах было больше правды, чем выдумки.

Отказавшись от попыток изучить зону перехода между ванной и тоннелем, он стоял у самого входа в тоннель и всматривался во вращающиеся стены, пытаясь понять, из какого они сделаны материала, насколько прочны. При ближайшем рассмотрении выяснилось, что стены эти — из сверкающего тумана, то есть, вполне возможно, материального в них ничего нет, одна энергия, и вообще тоннель этот — разновидность того тоннеля, что образуется в центре торнадо.

Очень осторожно он приложил руку к стене ванной у самого тоннеля. Ощутил под ладонью неровную, чуть теплую поверхность моющихся обоев, вроде бы такую же, как и всегда.

Двинул руку влево, к тоннелю, надеясь нащупать место перехода стены в тоннель и понять, как одно соединено с другим. Но когда его рука соскользнула с обоев в открытый зев тоннеля, он не почувствовал ничего, кроме холода, да еще красный свет более энергично «заползал» по его ладони.

— Нет, не делай этого, нет! — предупредила Джилли.

— Что — нет?

— Не входи туда.

— Я не собираюсь туда входить.

— Судя по всему, собираешься.

— Чего мне туда идти?

— За Шепом.

— Я не собираюсь туда идти.

— За Шепом ты прыгнешь и с обрыва.

— Я не прыгну с обрыва, — заверил он ее.

— Еще как прыгнешь, — настаивала она. — В надежде поймать его по пути вниз, в надежде направить на копну сена. Ты прыгнешь, будь уверен.

Он лишь хотел проверить реальность того, что видел перед собой, подтвердить, что у тоннеля действительно есть глубина, что перед ним не просто окно, а переход в некое место за пределами этого мира. А потом намеревался отступить и обдумать сложившуюся ситуацию, постараться составить логичный план действий для выхода из этого не подчиняющегося законам логики положения.

Попытавшись прижать ладонь правой руки к плоскости, которую еще прошлым вечером занимала стена, он обнаружил, что нет ни наклеенных на нее обоев, ни самой стены, нет ничего, ничто не отделяло его от тоннеля. Он протянул руку вперед, из ванной в другую реальность, начинающуюся за некой воображаемой плоскостью, где его ждал ледяной воздух и злобный свет, который уже не ползал по коже тысячами муравьиных лапок, а жалил, как рой рассерженных пчел.

Если бы им руководил инстинкт самосохранения, Дилан бы тут же отдернул руку. Но он считал, что должен лучше понять неведомое. Рука его двинулась дальше, за пальцами в тоннель ушла вся кисть, пусть он и морщился от ледяного воздуха, от неприятных прикосновений света. Наконец рука погрузилась в тоннель по локоть, а потом, о чем, разумеется, и предупреждал Дилана инстинкт самосохранения, тоннель проглотил его целиком.

Глава 24

Дилан не прошел по тоннелю, не пробежал, не пролетел, не почувствовал, что движется по нему. Мгновенно перенесся из ванной к Шепу. Он почувствовал, как подошвы его туфель соскользнули с виниловых плиток ванной и одновременно ткнулись в мягкую землю. Посмотрев вниз, он увидел, что стоит в высокой, по колено, траве.

Его внезапное прибытие распугало множество мелких насекомых, которые тучей поднялись из золотисто-коричневой, выжженной за лето солнцем травы. Несколько кузнечиков запрыгали в разные стороны, от греха подальше.

Приземляясь, Дилан воскликнул: «Шеп!» — но Шеперд не отреагировал на его появление.

Отметив, что он стоит на вершине холма, под синим небом, в теплый день, обдуваемый легким ветерком, Дилан отвернулся от открывающихся взору красот, которые так зачаровали Шеперда, и посмотрел назад, в надежде увидеть тоннель. Вместо этого увидел круг диаметром в шесть футов, а в нем — Джулиан Джексон в интерьере ванной номера мотеля. Причем стояла Джилли не в дальнем конце красного тоннеля, а рядом с ним, на расстоянии вытянутой руки, словно он смотрел на нее сквозь круглое окно без рамы.

В ванной-то ему казалось, что Шеперд находится далеко от него, превратившись в крохотный силуэт на фоне синего неба. А вот теперь, когда он смотрел на ванную с другого конца тоннеля, получалось, что Джилли совершенно не изменилась в размерах. И однако Дилан знал, что с того места, где стоит Джилли, он воспринимается таким же маленьким, как Шеп. Вот почему Джилли так прищурилась, стараясь получше разглядеть его, а на ее лице отражалась тревога.

Рот Джилли открылся, губы зашевелились. Возможно, она позвала его по имени, но, хотя их разделяли считаные дюймы, Дилан не расслышал ни звука.

Вид ванной, плавающей, как гигантский мыльный пузырь на вершине холма, дезориентировал его. У него закружилась голова. Земля начала выскальзывать из-под ног, словно он на суше попал в качку, вновь вернулось ощущение, что все это сон.

Ему хотелось тут же отступить назад, из травы вернуться в мотель, поскольку, пусть он и прибыл на холм целым и невредимым, Дилан опасался, что оставил в мотеле какую-то жизненно важную часть, то ли души, то ли разума, без которой ему не жить.

Но вместо этого, движимый любопытством, двинулся вокруг портала, двери, окна, как ни назови, решил посмотреть, каков он сбоку. Оказалось, что портал этот более всего напоминает гигантскую монету, поставленную на торец. Толщина его не превышала толщины десятицентовика, только насечки отсутствовали. Тонкая серебристая линия выходила из травы и практически исчезала на фоне ярко-синего неба. Возможно, толщиной портал был и меньше десятицентовика, не превышал толщины человеческого волоса, то есть представлял собой мембрану, сходную с крылом бабочки.

По траве Дилан зашел за портал, который теперь находился между ним и братом.

С другой стороны портала увидел в нем то же самое: непритязательную ванную мотеля, Джилли, наклонившуюся вперед, озабоченно всматривающуюся в тоннель.

Только теперь портал скрывал брата от Дилана, и его это нервировало. Поэтому он быстро вернулся на то место, куда ступил, выйдя из ванной.

Шеп стоял в той же позе, в какой Дилан его и оставил: руки висели по бокам, голова чуть склонилась набок, взгляд устремлен на запад и вниз, на знакомые места. В улыбке на лице читались грусть и одновременно радость.

На севере и на юге высились покатые холмы, заросшие золотистой травой, тут и там росли калифорнийские дубы, отбрасывающие длинные утренние тени, склон холма, на вершине которого они стояли, внизу плавно переходил в широкий луг. К западу от луга возвышался викторианский особняк со впечатляющих размеров задним крыльцом. Дом окружали аккуратно выкошенные лужайки, а усыпанная гравием подъездная дорога вела к шоссе, проложенному вдоль побережья. В четверти мили к западу от шоссе лежал Тихий океан, огромное зеркало, отражающее синеву небес.

Расположенный в нескольких милях к северу от Санта-Барбары, штат Калифорния, на практически пустынном участке побережья (в полумиле от ближайшего соседа), это был тот самый дом, где выросли Дилан и Шеп. В этом доме их мать умерла чуть больше десяти лет тому назад, сюда возвращались Дилан и Шеп после долгих мотаний по художественным выставкам и фестивалям Запада и Юго-Запада.

— Это какое-то безумие! — раздраженно вырвалось у него. С той же интонацией он мог воскликнуть «Черт!» — если бы выяснилось, что купленный им лотерейный билет лишь в одной цифре, и то на единичку, разошелся с выигравшим сто миллионов долларов, или если б он угодил молотком по пальцу вместо шляпки гвоздя. Он ничего не понимал, испугался и из опасения, что голова у него разорвется, если он будет стоять и молчать, как Шеп, Дилан повторил: — Это какое-то безумие!

Во многих милях к северу находилась автостоянка общественного пляжа, на которой их отец покончил с собой. С этого самого холма, не подозревая о том, что жизнь их вот-вот кардинально изменится, Дилан и Шеп наблюдали за роскошным декабрьским закатом, который видел и их отец, сквозь туман нембутала и ядовитой окиси углерода, которые на пару и погрузили его в вечный сон.

Они находились в сотнях миль от Холбрука, штат Аризона, где легли спать.

— Это безумие, полное безумие, — бубнил Дилан, — предельное, абсолютное безумие, которое едет на безумии и безумием погоняет.

Теплый солнечный свет, свежий воздух со слабым запахом моря, цикады, стрекочущие в сухой траве: если это и был сон, то уж очень реальный.

В обычной ситуации Дилан не стал бы обращаться к брату, чтобы найти ответ на что-то непонятное. Шеперд О'Коннер не годился на роль источника ответов, обычно не мог прояснить ситуацию. Наоборот, к нему очень даже подходили такие сравнения, как фонтан тайн или гейзер загадок.

Но в данном случае, не обратившись к Шепу, ему оставалось искать ответы разве что у цикад, стрекочущих в траве, у мелкой мошки, что лениво дрейфовала в потоках утреннего, согретого солнцем воздуха.

— Шеп, ты меня слушаешь?

Шеп полупечальной улыбкой улыбался расположенному под ними дому.

— Шеп, ты мне нужен. Поговори со мной. Шеп, я хочу, чтобы ты объяснил мне, как сюда попал.

— Миндаль, — сказал Шеп, — фундук, арахис, орех…

— Не надо, Шеп.

— Орех черный, буковый орешек, орех серый…

— Так не пойдет, Шеп.

— …кешью, бразильский орех…

Дилан встал перед братом, положил руки ему на плечи, тряхнул, чтобы привлечь его внимание.

— Шеп, посмотри на меня, увидь меня, будь со мной. Как ты сюда попал?

— …кокосовый орех, цикорный орех…

Дилан встряхнул брата посильнее, чтобы все эти орехи разом вылетели из его головы.

— Хватит, достаточно, перестань перечислять это дерьмо, перестань!

— …грецкий орех, орех кола…

Дилан отпустил плечи Шепа, с двух сторон обхватил руками его голову.

— Ты не спрячешься от меня, не укроешься, на этот раз у тебя ничего не выйдет, Шеп, повторяю, не выйдет!

— …фисташки, кедровый орех…

И хотя Шеп стремился прижать подбородок к груди, Дилан заставил брата поднять голову.

— Слушай меня, говори со мной, смотри на меня!

Понимая, что от взгляда Дилана никуда не деться, Шеперд закрыл глаза.

— …желудь, орех арековой пальмы…

Десять лет раздражения, десять лет терпения и самопожертвования, десять лет стараний уберечь Шепа от травм, которые он мог получить, не ведая, что творит, тысячи дней превращения приготовленных блюд в прямоугольные и квадратные кусочки, бессчетные часы тревоги, проведенные в раздумьях, а что будет с Шепом, если он переживет старшего брата… Все это и многое другое давило на Дилана, груда психологических камней, которую он взвалил и продолжал взваливать себе на плечи, пока их суммарный вес не раздавил его и он уже более не мог искренне сказать: «Это совсем не тяжело, он же мой брат». Нет, груда эта весила ой как много, больше того камня, что вечно толкал по склону холма Сизиф, была тяжелее мира, который держал на своих плечах Атлант.

— …орех пекан, орех нефелиум…

Зажатое между большими руками Дилана, лицо Шеперда перекосилось, губы задрожали, словно у ребенка, который вот-вот расплачется.

— …миндаль, кешью, орех…

— Ты повторяешься, — резко бросил Дилан. — Всегда повторяешься. День за днем, неделю за неделей, этот безумный порядок, из года в год, одинаковая одежка, короткий список дерьма, которое ты ешь, это двойное мытье рук, эти девять минут, которые ты проводишь под душем, восемь — никогда, десять — никогда, всегда точно девять, всю жизнь стоишь, наклонив голову, уставившись на свои ноги, всегда все те же идиотские страхи, те же безумные тики и подергивания, всегда бесконечное повторение, глупое бесконечное повторение!

— …фундук, кокосовый орех, арахис…

Указательным пальцем правой руки Дилан попытался оттянуть верхнее веко левого глаза Шепа, попытался открыть глаз.

— Посмотри на меня, Шеп, посмотри на меня, посмотри, посмотри.

— …грецкий орех, цикорный орех…

Хотя руки Шепа висели как плети и он не пытался оторвать от века палец брата, глаз он не раскрыл, изо всех сил прижимая верхние веки к нижним.

— …серый орех, бразильский орех…

— Посмотри на меня, маленький говнюк!

— …орех кола, фисташки…

— ПОСМОТРИ НА МЕНЯ!

Шеп перестал сопротивляться, его левый глаз открылся, палец Дилана едва не натянул веко на бровь. И глаз этот переполнял дикий страх, такой глаз так и просился на постер фильма-ужастика: должно быть, именно так смотрела бы жертва на инопланетянина, готового вспороть ей шею, на зомби, перед тем как тот вырвет сердце из груди, на безумца-психиатра, собравшегося провести трепанацию черепа, чтобы пожрать мозги и запить их хорошим «Каберне».

«ПОСМОТРИ НА МЕНЯ… ПОСМОТРИ НА МЕНЯ… ПОСМОТРИ НА МЕНЯ…»

Дилан слышал, как эти три слова эхом отражаются от окружающих холмов, при каждом повторении затихая все заметней, и пусть он понимал, что слушает собственные крики, голос звучал, как голос незнакомца, грубый и резкий от злобы, на которую Дилан полагал себя неспособным. А кроме злобы, в голосе предельно отчетливо слышался страх.

С одним закрытым глазом, с другим — раскрытым до предела, Шеперд прошептал:

— Шеп испуган.

Теперь они смотрели друг на друга, как и хотел Дилан, глаз в глаз, прямо и не мигая. Дилан почувствовал, как его буквально пронзил панический взгляд младшего брата. От этого взгляда у него перехватило дыхание, а сердце заныло от боли, словно его проткнули иглой.

— Шеп ис-испуган.

В том, что Шеп испуган, сомнений быть не могло, не просто испуган, в полном ужасе, такого страха он не испытывал за все двадцать лет своей жизни, хотя пугаться ему приходилось часто и по самым разным поводам. И если чуть раньше его страх, возможно, вызывало путешествие по сияющему тоннелю, который в мгновение ока перенес его из восточной части Аризоны на калифорнийское побережье, то теперь нашлась другая причина: его брат, который внезапно превратился в незнакомца, кричащего и угрожающего ему незнакомца, словно солнце выкинуло фортель, свойственный луне, трансформировав Дилана из человека в злобного волка.

— Ш-шеп испуган.

Сам испугавшись ужаса, с которым взирал на него младший брат, Дилан убрал палец с века, убрал руки с головы Шепа, отступил на шаг, дрожа всем телом от отвращения к себе, от угрызений совести.

— Шеп испуган, — в какой уж раз повторил Шеп, на этот раз широко раскрыв оба глаза.

— Извини, Шеп.

— Шеп испуган.

— Мне очень жаль. Не хотел тебя пугать, дружище. Не придавай значения моим словам, забудь о них.

Вскинутые к бровям верхние веки Шепа опустились. Плечи поникли, он наклонил голову, чуть повернул ее, приняв ту самую позу, которая говорила всем и вся, что он никому не может причинить вреда, смиренную позу, позволяющую, как он надеялся, брести по миру, не привлекая к себе внимания, не давая повода опасным людям заметить, что он существует на этом свете.

Шеп не мог так быстро забыть про конфронтацию. Испуг никуда не делся. Не забыл он и про нанесенную ему обиду. Но в любой ситуации у Шеперда был только один способ защиты: вести себя как черепаха, быстренько убрать все уязвимые части под панцирь, спрятаться под броней безразличия.

— Извини, брат. Не знаю, что на меня нашло. Нет. Нет, это неправда. Я точно знаю, что на меня нашло. Я сам испугался, Шеп. Черт, и сейчас боюсь, так боюсь, что у меня путаются мысли. И бояться мне не нравится, совершенно не нравится. Я к этому не привык, вот и выместил свое раздражение на тебе, чего делать не следовало.

Шеперд переминался с ноги на ногу, переносил вес своего тела с левой ноги на правую, с правой на левую. Выражение его лица — а он продолжал смотреть на свои туфли — читалось легко. Похоже, ужаса он уже не испытывал, разве что недоумение, но не ужас. И причина недоумения лежала на поверхности: он и представить себе не мог, что его большой брат может испугаться.

Дилан посмотрел над плечом Шепа на волшебный круглый портал, на ванную номера в мотеле. Он и представить себе не мог, что окажется в ситуации, когда всем сердцем будет рваться туда.

Одной рукой прикрыв глаза, словно козырьком, Джилли всматривалась в красный тоннель. Дилан видел ее гораздо лучше, отчетливее, чем она — его, прекрасно понимал, что и она в полном ужасе. Он надеялся, что Джилли на какое-то время сохранит статус-кво, сочтет, что лезть в тоннель еще страшнее, чем оставаться в одиночестве у входа в него. Потому что ее прибытие на вершину холма только осложнило бы ситуацию.

Он продолжал извиняться перед Шепом, пока до него не дошло, что слишком много извинений даже хуже их отсутствия. Он ведь ублажал свою совесть, заставляя брата нервничать, постукивал по панцирю, под которым тот прятался. Шеп тем временем продолжал переминаться с ноги на ногу.

— Так или иначе я накричал на тебя потому, что хотел, чтобы ты сказал мне, как ты сюда попал… но я и так это знал, ты сделал это сам, воспользовался новым талантом, который открылся в тебе. Я не понимаю механизма того, что ты сделал. Скорее всего, ты тоже понимаешь в этом не больше, чем я в том, каким образом мне удается считывать информацию с психического следа, который оставляет другой человек. Но я знал, что здесь произошло, еще до того, как начал тебя спрашивать.

Не без усилия Дилан заставил себя замолчать. Он знал, что молчание — верный способ дать Шепу успокоиться, прийти в себя. Слова, непрерывным потоком обрушивающиеся на него, этому только мешали.

Под легким ветерком чуть шевелилась трава, совсем как водоросли в глубине под воздействием донного течения. Стрекотали цикады, едва слышно жужжали мелкие насекомые, вьющиеся над травой.

В небе парил ястреб, с высоты трехсот футов выглядывающий бегающих по земле полевых мышей.

Издалека долетал гул мчащихся по трассе автомобилей. Когда на этот гул наложился рев одиночного двигателя, Дилан перевел взгляд с парящего ястреба на подъездную дорожку и увидел мотоцикл, приближающийся к их дому.

«Харлей» принадлежал Вонетте Бизли, домоправительнице, которая приезжала раз в неделю, независимо от того, жили Дилан и Шеп в доме или нет. В дождливую погоду она ездила на фордовском пикапе с форсированным двигателем и большущими, диаметром в пятьдесят четыре дюйма, шинами, выкрашенном в малиновый цвет.

Вонетте перевалило за сорок, но она по-прежнему любила быструю езду и мощные моторы. При этом была превосходной домоправительницей и отменной поварихой, а сила и твердость духа позволили бы ей работать и телохранителем. Причем работа эта ей наверняка бы понравилась.

Вершина холма находилась за домом и так далеко от него, что с такого расстояния Вонетта, конечно же, не смогла бы узнать Дилана и Шепа. Однако, если б она их заметила и они вызвали бы у нее подозрение, то могла бы направить «Харлей» прямо к ним, чтобы разобраться, кого это сюда принесло. О собственной безопасности она бы даже не подумала, руководствовалась бы только чувством долга и любовью к приключениям.

Возможно, Дилан смог бы придумать какую-то историю, объясняющую, как он и Шеп оказались на вершине холма неподалеку от собственного дома, вместо того чтобы ехать в Нью-Мексико, но едва ли сумел бы объяснить портал, ванную номера мотеля и Джилли, которая всматривалась в них, словно Алиса, пытающаяся понять, что за таинственная реальность имеет место быть по другую сторону зеркала.

Он повернулся к младшему брату, чтобы, даже рискуя вновь взбудоражить его, сказать, что пора возвращаться в Холбрук, штат Аризона.

Но прежде чем Дилан успел раскрыть рот, Шеп сказал:

— Здесь, там.

Дилану тут же вспомнился прошлый вечер, мужской туалет в ресторане в Саффорде. Здесь означало кабинку номер один. Там — кабинку номер четыре. Первый «прыжок» Шепа был коротким, из одной туалетной кабинки в другую.

Дилан вспомнил, что никакого красного сияния он тогда не заметил. Возможно, потому, что Шеп закрыл за собой портал, как только прошел через него.

— Здесь, там, — повторил Шеп.

Наклонив голову, Шеп взглянул исподлобья, не на Дилана — на дом под холмом, на подъездную дорожку, на Вонетту на «Харлее».

— Что ты пытаешься сказать, Шеп?

— Здесь, там.

— Там, это где?

— Здесь, — Шеп примял траву правой ногой.

— А где здесь?

— Там, — ответил Шеп, повернув голову направо, посмотрев через плечо на Джилли.

— Можем мы вернуться туда, откуда пришли? — спросил Дилан.

Вонетта Бизли на своем мотоцикле уже объезжала дом, направляясь к отдельно стоящему гаражу.

— Здесь, там, — повторил Шеп.

— Как нам вернуться в мотель целыми и невредимыми? — спросил Дилан. — Просто войти в портал?

Тревожило его одно: если он войдет в портал первым и окажется в ванной номера мотеля, Шеп не последует за ним.

— Здесь, там. Там, здесь, — ответил Шеп.

С другой стороны, если Шеп первым войдет в портал, тот может сразу закрыться, отрезав Дилана в Калифорнии. И пока он будет добираться до Холбрука, штат Аризона, обычным путем, Джилли придется заботиться и о себе, и о Шепе.

Здравый смысл подсказывал: причина всех странностей, что происходили с ними, — таинственная субстанция в шприцах Франкенштейна. То есть Шеперду тоже сделали инъекцию, и он обрел способность открывать портал. Нашел его, открыл. Нет, что более вероятно, сам его и создал. Следовательно, функционировал портал по правилам, установленным Шепом, знать которые не мог никто другой. То есть пользоваться таким порталом все равно что играть в покер с дьяволом, который волен менять карты и в колоде, и у себя на руках по собственному усмотрению.

Вонетта остановилась у гаража. Заглушила двигатель «Харлея».

Дилану не хотелось брать Шепа за руку и вместе с ним входить в портал. Если они попали в Калифорнию посредством телепортации (а чем еще, кроме телепортации, можно объяснить мгновенное перемещение на многие сотни миль?), если каждый из них был мгновенно разделен на многие мегамиллиарды атомов, которые, начав путешествие в ванной номера мотеля, перенеслись на вершину холма, где вновь сложились в прежней конфигурации, тогда вполне возможно, что «путешествовать» им нужно по одному, чтобы… ну не перемешать эти самые атомы. Дилан видел старый фильм, назывался он «Муха», об ученом, который телепортировал себя из одного конца лаборатории в другой (Шеп практически повторил этот эксперимент, когда вошел в первую туалетную кабинку, а вышел из четвертой), не подозревая о том, что его сопровождала муха, а в результате случилась беда глобального масштаба, какие обычно по силам только политикам. Дилан не хотел появиться в ванной с носом Шепа, торчащим из его лба, или большим пальцем Шепа вместо глаза.

— Здесь, там. Там, здесь, — повторил Шеп.

За домом Вонетта опустила подставку. Слезла с «Харлея».

— Не здесь. Не там. Здесьтам, — два слова Шеп собрал в одно. — Здесьтам.

Теперь у них завязался полноценный разговор. Дилан не очень-то понимал, что хотел сказать ему Шеп, однако чувствовал, что брат его слушает и сказанное Шепом — прямой ответ на заданные ему вопросы.

Поэтому Дилан счел возможным задать наиболее важный на текущий момент вопрос:

— Шеп, ты помнишь фильм «Муха»?

По-прежнему глядя в землю, Шеп кивнул.

— «Муха». Вышел на экраны в 1958 году. Время просмотра — девяносто четыре минуты.

— Это не важно, Шеп. Выходные данные меня не интересуют. Я хочу знать другое, ты помнишь, что случилось с тем ученым?

Далеко внизу, стоя у мотоцикла, Вонетта сняла шлем.

— Актерский состав включал мистера Дэвида Хедисона в роли ученого. Мисс Патрицию Оуэнс, мистера Винсента Прайса…

— Шеп, не делай этого.

— …и мистера Герберта Маршалла. Режиссер — мистер Курт Ньюманн, который ставил «Тарзана» и «Женщину-Леопарда»…

Такой тип разговора Дилан называл Шепговором. Если у тебя было желание в нем участвовать, правда, в роли слушателя, ты мог провести как минимум полчаса, получая массу разнообразной информации. Шеп запоминал много чего по темам, которые его интересовали, и иногда ему нравилось делиться своими познаниями.

— …«Сына Али-Бабы», «Возвращение вампира»…

Вонетта повесила шлем на руль, посмотрела на ястреба, который кружил в небе к востоку от нее, потом заметила Дилана и Шепа, стоящих на вершине холма.

— …«Это случилось в Новом Орлеане», «Могавк», «Ракетный корабль Икс-Эм» и другие фильмы.

— Шеп, послушай, давай вернемся к ученому. Ты помнишь, как вошел ученый в телепортационную кабину…

— Ремейк «Мухи» был снят в 1986 году.

— …и в этой кабинке также оказалась муха…

— Время просмотра ремейка…

— …но ученый не знал…

— …сто минут.

— …что она там находится.

— Режиссер ремейка — мистер Дэвид Кроненберг, — гнул свое Шеп. — Главные роли исполнили мистер Джефф Голд-блум…

Стоя рядом с большим мотоциклом, Вонетта помахала им рукой.

— …мисс Джина Дэвис и мистер Джон Гетц.

Дилан не знал, стоит ли ему ответить Вонетте тем же или нет. На таком расстоянии она, скорее всего, не могла разглядеть, что на вершине холма он и Шеп, но, если б он таки помахал рукой, она смогла бы узнать его по этому жесту.

— Среди других фильмов, снятых мистером Дэвидом Кроненбергом, — «Мертвая зона». Это хороший фильм, страшный, но хороший фильм, Шепу понравилась «Мертвая зона»…

Вонетта могла увидеть на холме и третьего человека, Джилли, но сам портал, скорее всего, не разглядела бы, а потому не сумела бы осознать всю странность сложившейся там ситуации.

— …а также «Стая» и «Пришедшие изнутри». Шепу эти фильмы не понравились, слишком они кровавые, слишком в них много убийств. Шеп не хочет смотреть их снова. Не будет смотреть такие фильмы. Никогда. Ни одного.

Решив, что женщина, если он помашет ей рукой, расценит этот жест как приглашение подняться на холм, Дилан прикинулся, что не видит ее.

— Никто не собирается заставлять тебя вновь смотреть фильмы Кроненберга, — заверил он брата. — Я просто хочу, чтобы ты подумал о том, как перемешались ученый и муха.

— Телепортация.

Заподозрив что-то неладное, Вонетта надела шлем.

— Телепортация! — согласился Дилан. — Да, совершенно верно. Муха и ученый телепортировались вместе и перемешались.

— Ремейк 1986 года получился слишком уж сентиментальным.

— Согласен с тобой.

— Сентиментальные сцены. Кровавые сцены. Шеп не любит сентиментально-кровавых сцен.

Домоправительница вновь оседлала свой «Харлей».

— Первая версия не была сентиментально-кровавой, — напомнил Дилан брату. — Но главный вопрос в том…

— Девять минут в душе и нужно, не больше и не меньше, — Шеперд неожиданно вернулся к критической тираде Дилана.

— Полагаю, что да. Конечно, я в этом уверен. Девять минут. Ты абсолютно прав. А теперь…

— Девять минут. По одной на каждую руку. По одной на каждую ногу. Одна минута…

Вонетта пыталась завести двигатель «Харлея». Почему-то не получалось.

— …на голову, — продолжил Шеп. — Две полные минуты, чтобы намылилось все остальное. И еще две, чтобы смыть мыло.

— Если мы вернемся в мотель вместе, прямо сейчас, рука об руку, не произойдет ли с нами то же самое, что произошло с ученым и мухой? — спросил Дилан.

В следующей фразе Шепа сквозила нескрываемая обида: «Шеп не ест дерьмо».

— Что? — в недоумении переспросил Дилан.

Вонетта предприняла еще одну попытку, и двигатель взревел.

— Шеп не ест короткого списка дерьма, как ты сказал, короткого списка дерьма. Шеп ест еду, точно так же, как ты.

— Разумеется, ты ешь еду, малыш. Я только хотел сказать…

— Дерьмо — это говно, — напомнил ему Шеп.

— Извини. Я же выражался фигурально.

Оседлав мотоцикл, еще упираясь ногами в землю, Вонетта несколько раз дала максимальный газ, отчего рев двигателя эхом разнесся по лугу, отразился от холмов.

— Пу-пу, кака, подарочек в подгузнике…

Дилан едва не выругался, но, шумно проглотив слюну, взял себя в руки.

— Шеп, послушай, дружище, брат, послушай…

— …коровья лепешка, бычий навоз и все ранее перечисленное.

— Именно так, — в голосе Дилана слышалось облегчение. — Все ранее перечисленное. Ты хорошо поработал. Я помню все синонимы. Так нам уготована судьба мухи и ученого?

До предела наклонив голову, так что подбородок коснулся груди, Шеп спросил:

— Ты меня ненавидишь?

За домом Вонетта развернула «Харлей», готовясь взять курс на луг.

Дилан опустился перед Шепом на одно колено.

— У меня нет к тебе ненависти, Шеп. Я бы не смог ненавидеть тебя, даже если бы и захотел. Я люблю тебя и боюсь за тебя, а от страха я становлюсь нервным, раздражительным.

Шеп не посмотрел на своего брата, но и не закрыл глаза.

— Я разозлился, — продолжил Дилан, — и ты этого не понимаешь, потому что никогда не злишься. Ты не знаешь, что это такое — разозлиться. Но я не такой хороший, как ты, малыш, не такой добрый.

Шеперд дернулся, не отрывая взгляд от травы, растущей вокруг его шлепанцев, словно испугался, увидев некое инопланетное существо, ползающее по земле, так отреагировав на невероятное утверждение Дилана о том, что он, Шеп, несмотря на все его причуды и недостатки, в чем-то может быть лучше старшего брата.

Тем временем Вонетта уже въехала на «Харлее» на луг. Золотистая трава перед мотоциклом раздавалась в обе стороны, как вода перед носом корабля.

Дилан пристально всмотрелся в Шеперда.

— Мы должны выметаться отсюда, Шеп, и быстро. Должны вернуться в мотель, к Джилли, но только в том случае, если с нами не произойдет того, что случилось с мухой и ученым.

— Сентиментально-кровавое.

— Именно так. Мы не хотим сентиментально-кровавого исхода.

— Сентиментально-кровавое — это плохо.

— Сентиментально-кровавое — очень плохо, согласен с тобой.

Сдвинув брови, Шеп произнес очень серьезным тоном: «Это не фильм мистера Дэвида Кроненберга».

— Нет, не фильм, — кивнул Дилан, довольный тем, что у них получился содержательный разговор. — Но что это значит, Шеп? Означают ли твои слова, что совместное возвращение в мотель не чревато для нас неприятностями?

— Здесьтам, — Шеп вновь соединил два слова в одно.

Вонетта Бизли проехала уже половину луга.

— Здесьтам, — повторил Шеп. — Здесь — там, там — здесь, и все — едино, если ты знаешь, как складывать.

— Складывать? Складывать что?

— Складывать здесь и там, одно место в другое, здесьтам.

— Мы говорим не о телепортации, не так ли?

— Это не фильм мистера Дэвида Кроненберга, — снова напомнил Шеп, из чего Дилан сделал вывод, что процесс перемещения — не телепортация в том виде, в каком она присутствовала в фильме «Муха», а потому смешение атомов им не грозит.

Поднявшись с колена в полный рост, Дилан положил руки на плечи Шепу. И собрался нырнуть с братом в портал.

Но прежде чем они успели шевельнуться, портал надвинулся на них. Стоя лицом к Шепу, Дилан также стоял лицом и к магическому порталу, когда образ Джилли в ванной номера мотеля резко сложился, словно бумажная фигурка, созданная мастером оригами[386], словно обертка конфеты под пальцами, из которой дети-шутники вытащили саму конфету, сложился перед ними, вокруг них, вобрал их в себя и утянул из Калифорнии.

Глава 25

Наполовину обезумев от тревоги, Джилли едва совсем не лишилась рассудка, когда по сверкающему тоннелю, в который она смотрела, от центра пошли трещины, по которым он и сложился. И хотя она подумала, что красный тоннель складывается внутри себя, одновременно он надвинулся на нее, заставив отступить на шаг.

Теперь на месте тоннеля она видела перемещающиеся геометрические рисунки красного и черного, совсем как в детском калейдоскопе, да только эти рисунки были трехмерными и менялись не скачками, а непрерывно. Она испугалась, что упадет в них, навечно там зависнет, словно астронавт в невесомости.

Собственно, ее глаза не могли в полной мере увидеть ту удивительную структуру, что возникла в стене, а может, ее мозг оказался неспособным проанализировать информацию, поступающую от зрительных нервов. Она видела перед собой «реальную картинку», но бесконечно странную и сложную, настолько сложную, что мозг просто отказывался анализировать ее сложность. Джилли уже становилось ясно, что «картинка» эта имеет не три, а большее число измерений, и она не могла воспринять их все, хотя едва слышный панический голос интуиции насчитал сначала пять, потом семь и наконец перестал считать, поскольку она отказалась его слушать.

Практически сразу новые цвета ворвались в красно-черный калейдоскоп: синева летнего неба, желтизна пляжей и созревшей пшеницы. Среди бесчисленных тысяч плиток, образующих постоянно трансформирующуюся мозаику, красных и черных становилось все меньше, синих и желтых — прибывало. Она подумала, что видит, потом поняла, что видит, наконец постаралась не видеть фрагменты человеческих тел, распределенных по всей площади калейдоскопа; вот широко раскрытый глаз, вот палец, ухо, прямо-таки портрет на цветном стекле, разбитый и подхваченный вихрем. Ей показалось, что она заметила зубастую пасть Злого Койота, потом клочок знакомой сине-желтой гавайской рубашки, другой клочок.

И через пять, может, шесть секунд с того момента, как тоннель начал складываться, сворачиваться, Дилан и Шеп развернулись в ванной перед Джилли, целые и невредимые. А за их спинами, там, где был тоннель, Джилли видела обычную стену.

С явным облегчением Дилан шумно выдохнул и произнес что-то вроде: «И ничего сентиментально-кровавого».

— Шеп грязный, — заявил Шеп.

— Сукин ты сын! — воскликнула Джилли и кулачком стукнула Дилана в грудь.

Со всей силы, но Дилан был таким большим, что даже не шелохнулся, не то чтобы его отбросило на стену, как надеялась Джилли.

— Ты что, — запротестовал Дилан.

— Время принять душ, — проронил Шеп, опустив голову.

— Сукин ты сын, — повторила Джилли и вновь ударила Дилана.

— Да что с тобой?

— Ты сказал, что не пойдешь туда, — сердито напомнила она, сопровождая свои слова третьим ударом.

— Ой! Слушай, я же и не собирался идти.

— Но пошел, — обвинила она его и опять замахнулась.

Одной рукой, огромной, как перчатка кэтчера[387], он ухватил ее запястье.

— Пошел, да, так уж вышло, но я действительно не собирался туда идти.

— Шеп грязный. Время принять душ, — терпеливо, но настойчиво напомнил Шеп.

— Ты сказал мне, что не пойдешь, но ушел и оставил меня одну!

Она не знала, как Дилану удалось поймать и вторую ее руку. Крепко держа их за запястья, он ответил:

— Я вернулся, мы оба вернулись, все в порядке.

— Я же не могла знать, вернетесь вы или нет. Вы могли не вернуться или вернуться мертвыми!

— Я должен был вернуться живым, — заверил он ее, — чтобы дать тебе шанс убить меня.

— Не надо с этим шутить, — она попыталась вырваться, но не смогла. — Отпусти меня, мерзавец.

— Ты собираешься вновь ударить меня?

— Если не отпустишь, разорву на куски, клянусь.

— Время принять душ.

Дилан разжал пальцы, но руки опускать не стал, чтобы перехватить ее новые удары.

— Ты такая сердитая.

— Ты чертовски прав, я сердитая. — Она дрожала от злости, ее трясло от страха. — Ты сказал, что не пойдешь туда, но все равно пошел, и я осталась одна. — Тут Джилли поняла, что дрожит больше от облегчения, чем от злости или страха. — И где ты побывал?

— В Калифорнии.

— Что значит «в Калифорнии»?

— Калифорния. Диснейленд. Голливуд. Мост Золотые Ворота. Ты понимаешь, Калифорния.

— Калифорния, — подхватил Шеп. — Площадь сто шестьдесят три тысячи триста семь квадратных миль.

— Ты прошел сквозь стену в Калифорнию? — голос Джилли не оставлял сомнений в том, что она ему не верит.

— Да. Почему нет? А куда, по-твоему, мы отправились? В Нарнию? В страну Оз? К центру Земли? Калифорния — место куда более странное, чем упомянутые выше.

Шеп, похоже, многое знал о родном штате.

— Население примерно тридцать пять миллионов четыреста тысяч человек.

— Но я не думаю, что мы прошли сквозь стену, — добавил Дилан, — или вообще сквозь что-то. Шеп сложил здесь и там.

— Самая высокая точка, гора Уитни…

— Сложил что и куда?

— …четырнадцать тысяч четыреста девяносто четыре фута над уровнем моря.

Теперь, когда злость ушла, а облегчение принесло с собой спокойствие и ясность ума, Джилли поняла, что Дилан в восторге. Немножко нервничает, да, немножко боится, есть и это, но в основном в восторге, его просто переполняет мальчишечий восторг.

— Он свернул реальность, возможно, время и пространство, может, и первое и второе, может, только второе, но соединил здесь и там. Что ты сложил, Шеп? Что именно ты сложил?

— Самая нижняя точка — Долина смерти…

— Похоже, какое-то время он будет говорить только о Калифорнии.

— …двести восемьдесят два фута ниже уровня моря.

— Так что ты сложил, брат?

— Столица штата — город Сакраменто.

— Прошлым вечером он сложил первую и четвертую кабинки, но тогда я этого не понял.

— Первую и четвертую кабинки? — Джилли нахмурилась, растирая правую руку, которая болела от нанесенных Дилану ударов. — Знаешь, сейчас я понимаю Шепа гораздо лучше, чем тебя.

— Птица штата — калифорнийская куропатка.

— В мужском туалете. Вошел в кабинку номер один, а вышел из кабинки номер четыре. Я тебе этого не рассказал, потому что тогда не понял, что произошло.

— Цветок штата — золотистый мак.

Джилли требовались разъяснения.

— Он телепортировался из первой кабинки в четвертую?

— Нет, телепортация тут ни при чем. Видишь… я вернулся со своей головой на плечах, он — со своим носом. Это не телепортация.

— Дерево штата — калифорнийская секвойя.

— Покажи мне твой нос, Шеп.

Шеп по-прежнему смотрел в пол.

— Девиз штата — «Эврика», что означает: «Нашел!»

— Поверь мне, нос его. Это не фильм Дэвида Кроненберга.

Она задумалась над последней фразой, тогда как Дилан улыбался и поощряюще кивал.

— Слушай, я знаю, что еще не завтракала, но очень хочется выпить пива.

Шеперд эту идею не одобрил.

— Психотропный интоксикант.

— Он говорит со мной, — удивилась Джилли.

— Да.

— Не при мне, а именно со мной. В каком-то смысле.

— Да, — повторил Дилан. — С ним происходят какие-то изменения. — Он опустил крышку сиденья унитаза: — Шеп, присядь.

— Время принять душ, — напомнил им Шеп.

— Хорошо, скоро примешь, но сначала присядь. — Дилан подвел брата к унитазу, заставил сесть.

— Шеп грязный. Время принять душ.

Опустившись на колени перед братом, Дилан быстро осмотрел его руки.

— Ничего не вижу.

— Время принять душ. Девять минут.

Дилан снял с ног Шепа шлепанцы, отодвинул их в сторону.

— Как по-твоему, из какого мультфильма? — спросил он Джилли.

Ей еще больше захотелось пива.

— Мультфильма? — в недоумении переспросила она.

Наклонив голову, Шеп наблюдал, как Дилан отодвигает шлепанцы.

— Девять минут. По одной минуте на каждую руку.

— Кролик или щенок?

Посмотрев на полоску пластыря на сгибе локтя, Джилли увидела, что она разболталась, но пока закрывает место укола.

Дилан снял носок с правой ноги Шепа.

— По одной минуте на каждую ногу…

Подойдя ближе, Джилли наблюдала, как Дилан внимательно осматривает ступню брата.

— Если ему сделали укол, почему не в руку?

— …и одну минуту на голову…

— В тот момент он собирал картинку-головоломку, — ответил Дилан.

— И что?

— …две полные минуты, чтобы намылилось все остальное…

— Ты никогда не видела, как мой брат собирает паззл. Очень быстро. Его руки в постоянном движении. И он сосредоточен.

— …и еще две, чтобы смыть мыло, — закончил Шеп. Потом добавил: — Котенок.

— Так сосредоточен, — продолжил Дилан, — что его нельзя убедить остановиться, пока паззл не собран полностью. Нельзя заставить его остановиться. И ему без разницы, что ты будешь делать с его ногами: ноги в собирании паззла не задействованы. Но ты не сможешь зафиксировать его руку.

— Может, его вырубили хлороформом, как меня.

Не найдя следа укола на правой ступне, Дилан ответил:

— Нет. Когда я уходил в ресторан на другой стороне улицы за нашим обедом, он собирал паззл, когда очнулся, привязанный к стулу, Шеп по-прежнему собирал паззл.

— Котенок, — повторил Шеп.

— Если бы его вырубили хлороформом, он бы не смог так быстро прийти в себя.

Джилли живо вспомнились свои ощущения.

— Котенок.

— А кроме того, хлороформ нанес бы Шепу намного больше вреда, чем тебе. Психика у него очень неустойчивая. Придя в себя, он бы или сильно возбудился, или свернулся в позе зародыша, отказываясь пошевелиться. Уж точно не смог бы так быстро вернуться к своему паззлу, словно ничего и не произошло.

Дилан снял носок с левой ноги Шепа.

На полоске пластыря красовался мультяшный котенок.

— Котенок, — сказал Шеп. — Шеп ставил на котенка.

Дилан осторожно отклеил полоску пластыря.

— Шеп выигрывает.

После инъекции не прошло и двенадцати часов. Ранка оставалась воспаленной и чуть вздулась.

Увидев, что Шепа постигла та же участь, что и ее, Джилли содрогнулась всем телом, хотя не могла понять, чем вызвана такая реакция.

Сняла со сгиба локтя полоску пластыря с кроликом. Увидела такую же воспаленную, чуть вздувшуюся ранку.

И под полоской пластыря с мультяшным щенком на руке Дилана они увидели ранку, ничем не отличающуюся от остальных.

Глядя на стену, в которой не так уж и давно был тоннель, Джилли сказала:

— С Шепом все иначе.

— «Эффект всякий раз, без единого исключения, интересный, — процитировал Дилан Франкенштейна, как цитировал раньше, — часто потрясающий, иногда положительный».

Джилли видела изумление на лице Дилана, сверкающую надежду в глазах.

— Ты думаешь, для Шепа он положительный?

— Я ничего не знаю о таланте… складывать, сворачивать пространство, может, и время. Не могу сказать, счастливый это дар или проклятье. Время покажет. Но теперь он говорит больше. И говорит непосредственно со мной. Я вижу, после того, что произошло, он меняется к лучшему.

Она знала, о чем думает Дилан и что не решается сказать, чтобы не искушать судьбу: благодаря этой инъекции, с помощью таинственной психотропной субстанции, Шеп, возможно, сможет найти выход из тюрьмы аутизма.

Быть может, Дилан правильно прозвал ее Негативной Джексон. Наверное, не ошибся, характеризуя ее столпом пессимизма, упрекая в том, что она не задумывалась ни над своей жизнью, ни над целями, которые ставила перед собой, а в других людях изначально подозревала только плохое. Но она не считала себя пессимисткой (оптимисткой, правда, тоже не считала), когда анализировала происходящие с Шепом изменения, чувствовала в них скорее опасность, чем надежду.

Глядя на красную воспаленную точку на ноге, Шеп прошептал: «При свете луны».

На его до тех пор наивном лице Джилли увидела не пустой взгляд и не смирение, не озабоченность, которая могла бы характеризовать его душевное состояние. В голосе слышались язвительные нотки, черты чуть заострились от горечи. Похоже, он испытывал злость, давно затаенную злость.

— Он уже произносил эту фразу, — заметил Дилан, — когда я пытался вывести его из нашего номера в мотеле, перед тем как мы встретились.

— Ты делаешь свою работу, — прошептал Шеп.

— И это тоже.

Шеперд сидел, поникнув плечами, руки держал на коленях, обращенные вверх ладони создавали впечатление, что он медитирует, но затуманенное лицо указывало на бушующую внутри бурю.

— О чем он говорит? — спросила Джилли.

— Я не знаю.

— Шеп? О ком ты говоришь, сладенький?

— Ты делаешь свою работу при свете луны.

— Какую работу, Шеп?

Мгновением раньше Шеп находился с ними в полном контакте, она воспринимала его как нормального человека, но теперь ушел далеко-далеко, словно они остались в Аризоне, а он снова перенесся в Калифорнию.

Она присела рядом с Диланом, взяла вялую руку Шепа в свои. Он не ответил на ее прикосновение. Рука оставалась безжизненной, словно у мертвеца.

Его зеленые глаза, однако, были живыми, только смотрели не на Джилли, не на Дилана, а на кого-то или на что-то, запечатленное в памяти, вызывающее глубокую тревогу.

— Ты делаешь свою работу при свете луны, — вновь прошептал Шеп. На этот раз злость слышалась как в голосе, так и отражалась на лице.

В этот момент Джилли не увидела ничего сверхъестественного, ей не открылись грядущие ужасы, но обыкновенная интуиция подсказывала: нужно быть начеку и ждать неприятных сюрпризов.

Глава 26

Шеперд вернулся из путешествия в только ему ведомое, залитое лунным светом место, чтобы вспомнить, что хотел принять душ.

Джилли ушла в спальню, но Дилан задержался в ванной. Он не решался оставлять Шеперда одного, учитывая, что появился новый повод для волнений.

Когда Шеп снимал футболку с Койотом, Дилан сказал:

— Малыш, я хочу, чтобы ты мне кое-что пообещал.

Снимая джинсы, Шеп не ответил.

— Я хочу, чтобы ты пообещал мне, что не будешь складывать здесь и там, не будешь ничего такого делать, предварительно не получив моего разрешения.

Шеп снял трусы.

— Девять минут.

— Можешь ты мне это пообещать, Шеп?

Шеп отодвинул занавеску душевой кабинки.

— Девять минут.

— Это серьезно, дружище. Никакого складывания, пока мы не поймем, что происходит с нами, со всеми нами.

Шеп включил воду, осторожно сунул руку под струю, подрегулировал краны, вновь проверил температуру.

Люди часто допускали ошибку, предполагая, что Шеперд психически неполноценный и не способен себя обслуживать. В действительности же он мог и помыться, и одеться, и вообще справлялся со всеми проблемами повседневной жизни, за исключением готовки. Шеп не смог бы испечь пирог или поджарить яичницу. Ему не стоило доверять ключи от «Порше». Но он был интеллектуально развит, в чем-то даже умнее Дилана.

К сожалению, в его случае ум оставался отделенным от конкретных действий. Его контакт с окружающим миром оставлял желать лучшего. В определенном смысле он напоминал спортивный «Мерседес», мощный двигатель которого забыли подсоединить к приводу на колеса. Такой двигатель можно гонять целый день, он будет работать не хуже, даже лучше многих, но при этом автомобиль не сдвинется с места.

— Девять минут, — повторил Шеп.

Дилан протянул ему «Хранителя минут», механический таймер, какие используются на кухне. Круглый циферблат делился черными черточками на шестьдесят частей, около каждой пятой черточки стояла цифра.

Шеп поднес таймер к лицу, всмотрелся в него, словно увидел впервые, а потом завел на девять минут. Взял кусок «Нейтрогены», единственного сорта мыла, который признавал, и ступил в кабинку, держа таймер за диск, чтобы тот не включился.

Из-за клаустрофобии Шеп всегда мылся с отдернутой занавеской.

Встав под душ, он поставил таймер на край кабинки, отпустив диск. Тиканье таймера слышалось сквозь шум льющейся воды.

Таймер всегда намокал. И через пару месяцев ржавчина выводила его из строя. Поэтому «Хранители минут» Дилан покупал десятками.

Шеп незамедлительно начал намыливать левую руку куском мыла, мочалкой он не пользовался. И хотя больше на «Хранителя минут» не смотрел, на каждую часть тела тратил точно отведенное время. Так что за две или три секунды до того, как зазвенел таймер, помылся и удовлетворенно крикнул: «Дин-дон!»

Возможно, он отсчитывал время по тиканью таймера: тикал «Хранитель минут» раз в секунду. Или за все эти годы (время, проводимое под душем, оставалось неизменным) обзавелся надежными внутренними часами.

Последние десять лет Дилан отдавал себе отчет в том, что его часы безжалостно отсчитывают уходящую жизнь, но отказывался много думать о времени, о том, где он будет через девять минут или шесть месяцев, год, два года. И так знал, что будет рисовать мир, естественно, разъезжать по художественным фестивалям и галереям Запада. А также присматривать за Шепом.

Теперь его внутренние часы тикали не быстрее, разве что громче, но думать он мог только о своем будущем, которое совершенно неожиданно потеряло определенность. Теперь он не знал, где окажется завтра или как сложится вечер уже этого дня, а заглядывать вперед на двенадцать месяцев просто не имело смысла. Так что Дилана, который десять лет вел простую, предсказуемую жизнь, новые обстоятельства пугали, пугали ужасно, но при этом вдохновляли, даже радовали.

Он удивился, что перспектива новизны кажется ему столь привлекательной. Потому что давно убедил себя, что для него главное — постоянство, он уважает традиционность, любит вечное и не может увлечься новизной ради новизны, благодаря чему это общество обрубило свои корни и влюбилось в спонтанность.

Чувство вины залило краской лицо Дилана, когда он вспомнил свою тираду на вершине холма, в которой честил Шепа за «безумный порядок» и «глупое повторение», как будто бедный мальчик мог быть другим.

Вдохновленность, которую вызвала у него возможность революционных перемен в своей жизни — а ведь он понятия не имел, к лучшему будут эти перемены или наоборот, — Дилан поначалу принял за безрассудность. Потом, осознав, что эти изменения несут с собой огромную опасность для Шепа, решил, что безрассудность еще мягко сказано: налицо эгоизм чистой воды.

Глядя на себя в зеркало, он молчаливо спорил с самим собой, твердя, что в его стремлении принять перемены, любые перемены, нет ничего плохого, стремление это лишь отражение его вечного оптимизма. Но даже если бы он озвучил эти аргументы, правды в них бы не прибавилось. Испытывая отвращение к мужчине, которого видел в зеркале, Дилан отвернулся от него, но пусть и посоветовал себе с большей осторожностью отнестись к своему новому будущему, энтузиазма у него не убавилось.

Никто и никогда не признал бы Холбрук, штат Аризона, шумным торговым центром. Если не считать праздника Старого Запада в июне, индейского карнавала в июле и ярмарки округа Навахо в сентябре, броненосец мог бы пересечь любую местную улицу на привычной ему скорости без риска попасть под транспортное средство.

Тем не менее Джилли обнаружила, что двухзвездочный мотель обеспечивал постояльцам доступ в Интернет по выделенной, отдельной от телефонной, линии. В этом смысле они не почувствовали бы разницы, остановившись в лучшем отеле Беверли-Хиллз.

Усевшись за письменный стол, она открыла ноутбук, подключила питание, модем и нырнула в Интернет. К тому времени, когда Шеп, заканчивая мыться, крикнул: «Дин-дон» — и тут же зазвонил таймер, Джилли уже начала поиск сайтов, посвященных исследованиям, которые позволяли расширить возможности человеческого мозга.

Она отсекла сайты, где речь шла о витаминной терапии и диетах. Франкенштейн определенно не интересовался ни натуральными продуктами, ни гомеопатией.

Не привлекли ее сайты, связанные с йогой и другими формами медитации. Даже самый блестящий ученый не сумел бы взять медитационные принципы, обратить их в жидкую форму, а потом впрыснуть в кровь, как вакцину.

Приняв душ, все еще с влажными волосами, в чистых джинсах и футболке со Злым Койотом, Шеперд вышел из ванной.

Дилан появился следом.

— Джилли, ты сможешь приглядеть за Шепом? — спросил он. — Позаботиться о том, чтобы он… никуда не отправился?

— Конечно.

И Дилан вернулся в ванную.

Еще два стула стояли у маленького столика возле окна. Один из них Джилли перенесла к письменному столу, с тем чтобы Шеп сел рядом с ней.

Но он проигнорировал ее приглашение, прошел в угол, рядом с письменным столом, где и встал, спиной к комнате.

— Шеп, ты в порядке?

Он не ответил. Полотна обоев, в бежевую, желтую и светло-зеленую полоску, в углу не очень хорошо подогнали друг к другу. Шеп медленно поднял голову, потом так же медленно опустил, словно изучал угол схождения полос.

— Сладенький, что-то не так?

Дважды обозрев неряшливую работу наклейщика обоев, Шеп уставился прямо перед собой, в самый угол. Если ранее его руки висели по бокам, то теперь он поднял правую, согнул в локте, словно хотел принести присягу, и начал махать из стороны в сторону, будто смотрел не в глухой угол, а в окно и увидел там знакомого человека.

Дилан вновь вышел из ванной, на этот раз чтобы достать из чемодана чистую одежду.

— Кому он машет? — спросила Джилли.

— Никому, это спазматическое, — объяснил Дилан. — Что-то вроде лицевого тика. Иногда он может стоять так часами.

Приглядевшись, Джилли увидела, что запястье Шепа не напряжено, кисть болтается, чего не бывает, если кто-то машет рукой, приветствуя знакомого или прощаясь с ним.

— Это означает, что он сделал что-то плохое? — спросила она.

— Плохое? Потому что он встал в угол? Нет. Просто он хочет успокоиться. Слишком много впечатлений, новой информации. Он не может все это переварить.

— А кто может?

— Вставая в угол, Шеп ограничивает информационный поток, поступающий от органов чувств. Сужает окружающий мир до очень ограниченного пространства. Успокаивается. Чувствует себя в большей безопасности.

— Может, и мне нужен такой уголок?

— Приглядывай за ним. Он знает, я не хочу, чтобы он… куда-то отправился. Он хороший мальчик. Обычно делает то, что ему говорят. Но я боюсь, что все это складывание, свертывание… вдруг он не может контролировать свой новый талант, как не может контролировать руку.

Шеп, стоя в углу, махал, махал, махал…

Сдвинув ноутбук, развернув стул так, чтобы Шеп оставался в ее поле зрения, Джилли ответила:

— Можешь на меня положиться.

— Да. Я знаю.

От ее внимания не ускользнула прозвучавшая в голосе Дилана нежность.

А его теперь уже прямой взгляд был таким же оценивающим, как и бросаемые исподтишка прошлой ночью, после остановки на заправочной станции в Глоубе.

И когда Дилан улыбнулся, Джилли поняла, что она улыбнулась первой, а он лишь отреагировал на ее улыбку.

— Вы можете на меня рассчитывать, — сказал Шеп.

Они повернулись к нему. Он по-прежнему смотрел в угол, все так же махал рукой.

— Мы знаем, что можем рассчитывать на тебя, — ответил Дилан брату. — Ты никогда меня не подведешь. Так что оставайся здесь, хорошо? Только здесь, не там. Никакого складывания.

Но Шеп, похоже, уже сказал все, что хотел.

— Так я пошел в душ. — Дилан начал поворачиваться к двери ванной.

— Девять минут, — напомнила ему Джилли.

Новые улыбки. Он вернулся в ванную со сменой чистой одежды.

Держа Шеперда в поле зрения, изредка поглядывая на него, Джилли путешествовала по Сети в поисках сайтов, связанных с улучшением мозговой деятельности, остроты ума, памяти… всего, что могло вывести ее на Франкенштейна.

К тому времени, когда Дилан вернулся, приняв душ, чисто выбритый, в чистых брюках цвета хаки, гавайской рубашке навыпуск, на этот раз в красно-коричневую клетку, поиски Джилли уже дали конкретный результат: она нашла несколько статей, в которых шла речь об использовании микрочипов для расширения человеческой памяти.

Как только Дилан уселся рядом с ней, она ввела его в курс дела.

— Они уверяют, что со временем мы сможем хирургически имплантировать в мозг порты данных, а потом, в любой момент, вставлять в них информационные карточки и считывать с них все, что нужно.

— Информационные карточки.

— К примеру, если хочется спроектировать собственный дом, ты вставляешь карточку, на самом деле это чип, набитый информацией, и мгновенно получаешь необходимый объем знаний по архитектуре и строительству, которые позволят разработать соответствующие чертежи. И я говорю обо всем, начиная от эстетических соображений до расчетов прочности фундамента, плюс конструктивные элементы канализационной системы и системы кондиционирования.

На лице Дилана отразилось сомнение.

— Так они уверяют?

— Да. Если ты захочешь узнать все, что только можно, о французской истории и искусстве перед тем, как первый раз посетить Париж, достаточно воспользоваться соответствующей информационной карточкой. Они заявляют, что это неизбежно.

— Они кто?

— Умные люди, исследователи из Кремниевой долины[388].

— Те самые, что подарили нам десять тысяч лопнувших компаний в области высоких технологий?

— То были в основном профессиональные мошенники, жаждущие власти зануды, шестнадцатилетние авантюристы, не настоящие исследователи.

— Я по-прежнему сомневаюсь. А что говорят по этому поводу нейрохирурги?

— Как это ни удивительно, многие убеждены, что со временем подобное станет возможным.

— И что они подразумевают, говоря «со временем»?

— Кто-то считает, через тридцать лет, другие — через пятьдесят.

— Но какое отношение все это имеет к нам? — спросил он. — В мой череп никто порт данных не устанавливал. Я только что помыл голову, заметил бы его.

— Не знаю, — призналась она. — Но чувствую, если это и не та самая, нужная нам тропка, то, продвинувшись по ней, я обязательно набреду на нужную, а вот она приведет меня к исследованиям, которыми занимался Франкенштейн.

Дилан кивнул:

— Не знаю почему, но у меня то же чувство.

— Интуиция.

— Куда уж без нее.

Джилли поднялась из-за стола.

— Продолжишь, пока я приведу себя в порядок?

— Девять минут.

— Невозможно. Мои волосы на такое не согласятся.

Рискуя сжечь кожу на голове, очень уж близко поднося к ней фен, Джилли вернулась в спальню, свеженькая и похорошевшая, через сорок пять минут. В светло-желтом, тоненьком, без рукавов, обтягивающем, как вторая кожа, свитере и скроенных по фигуре джинсах, показывающих, что пока ей еще удается избегать проклятия женской половины ее семьи — большой зад и ягодицы не превратились из аккуратных канталуп[389] в тыквы-рекордсмены. На ногах у Джилли были белые легкоатлетические туфли с желтыми, под цвет свитера, шнурками.

Она чувствовала себя хорошенькой. Недели, чего там, месяцы ей было наплевать, хорошенькая она или нет, и вот теперь удивлялась, что ее это волнует, особенно в такой момент, на грани катастрофы, когда прежняя жизнь рухнула и неизвестно, что ждет в будущей. Тем не менее она провела перед зеркалом в ванной несколько лишних минут, доводя до блеска природную красоту. Считала себя бесстыдной, пустышкой, глупой, но при этом прекрасно себя чувствовала.

Стоя в углу, Шеперд не увидел, что Джилли вернулась еще более похорошевшей, чем себя ощущала. Он уже не махал рукой. Обе висели вдоль боков. Он наклонился вперед, опустил голову, так что макушка упиралась в угол, контактируя с полосатыми обоями. Должно быть, Шеп полагал, что любой зазор между головой и спасительным углом приведет к невыносимому увеличению информационного потока, поступающего в мозг через органы чувств.

Она надеялась, что реакция Дилана будет более эмоциональной, но, оторвавшись от ноутбука, он не порадовал ее комплиментом, даже не улыбнулся.

— Я нашел мерзавца.

Джилли так надеялась на комплимент, положила столько сил ради надежды услышать его, что поначалу даже не поняла смысла слов Дилана.

— Какого мерзавца?

— Улыбчивого, жрущего арахис, тыкающего иглой, крадущего автомобили мерзавца, вот какого мерзавца.

Дилан указал, и Джилли посмотрела на экран ноутбука. Доктор Франкенштейн выглядел респектабельно и совсем не походил на безумца, каким показался ей прошлой ночью.

Глава 27

Линкольн Мерриуэзер Проктор, имя этого человека было обманчивым во всех смыслах. Имя Линкольн тут же вызывало мысли об Эйбе, а следовательно, о мудрости и честности людей, которые из низов поднялись на вершину власти. Мерриуэзер[390] — привносило нотку легкости, намекая на спокойную, непотревоженную душу, возможно, даже способную на фривольные шутки. А проктор — человек, который присматривает за студентами, наставляет их, поддерживает порядок, стабильность.

Этот Линкольн Мерриуэзер Проктор был баловнем судьбы, окончившим сначала Йельский, а потом Гарвардский университет. Судя по отрывкам его работ, которые Дилан вывел для нее на экран, спокойствие в душе Проктора отсутствовало напрочь, зато хватало желания полностью подчинить себе природу, надругавшись над нею всеми возможными и невозможными способами. А работа его жизни, таинственная субстанция в шприце, не вносила своей лепты в спокойствие и стабильность, наоборот, сеяла неопределенность, ужас, даже хаос.

Признанный вундеркинд, Проктор уже к двадцати шести годам защитил две докторские диссертации, по молекулярной биологии и физике. Обхаживаемый академическими институтами и промышленностью, он занимал престижные должности как в мире науки, так и в крупнейших корпорациях, а к тридцати годам создал собственную компанию и показал себя гением в умении привлекать огромные капиталы для финансирования своих исследований под надежду, что их результаты найдут коммерческое применение и принесут высокие дивиденды.

В своих статьях и речах Проктор не просто стремился к созданию собственной империи в мире бизнеса, но мечтал о реформировании общества, надеялся изменить саму природу человека. С учетом научных прорывов конца двадцатого столетия и тех, что должны последовать в начале двадцать первого, он предсказывал возможность совершенствования человеческого общества и построение утопии.

Мотивы, которые он озвучивал, сострадание к бедным и больным, тревога о всепланетной экосистеме, всеобщее равенство и справедливость не могли вызвать нареканий. И однако, вчитываясь в его слова, Джилли слышала в глубине души топот марширующих сапог и звон цепей в ГУЛАГах.

— От Ленина до Гитлера строители утопий всегда одинаковы, — согласился Дилан. — Полные решимости любой ценой построить идеальное общество, они его уничтожают.

— Люди не могут стать совершенными, — кивнула Джилли. — Во всяком случае, те, кого я знаю.

— Я люблю естественный мир, его я и рисую. В природе совершенство присутствует везде. Совершенна эффективность пчел в улье. Совершенна организация муравейника, колонии термитов. Но что делает человечество прекрасным, так это наша свободная воля, наша индивидуальность, наши бесконечные достижения, несмотря на все наше несовершенство.

— Прекрасным… и ужасающим, — добавила она.

— Да, это трагическая красота, правильно, вот почему она так отличается от красоты природы, и по-своему она совершенна. В природе нет трагедии, только процесс, а потому нет и триумфа.

Он продолжал удивлять ее, этот медведеподобный мужчина, одетый как мальчик, в брюки цвета хаки и гавайскую навыпуск рубашку.

— Так или иначе, — продолжил Дилан, — Проктор не собирался имплантировать порты данных в мозг и вставлять в них информационные карточки, но ты оказалась права в том, что, двигаясь в этом направлении, мы пересечемся с его тропой.

Он потянулся к клавиатуре. Новое окно высветилось на экране.

Указав на слово в заголовке, Дилан сказал:

— Вот поезд, на котором давно уже ехал Проктор.

Джилли прочитала это слово вслух:

— Нанотехнология. — Посмотрела на Шепа в углу, ожидая, что он даст развернутое определение, но Шеп не оставлял попыток и дальше вдавливать макушку в угол, пока его череп не примет форму этого самого угла.

— Нано — единица измерения, которая означает «одна миллиардная». Наносекунда — миллиардная доля секунды. В данном случае слово это означает «очень маленькая, крошечная». Нанотехнология — очень маленькие машины, такие маленькие, что их не разглядеть невооруженным взглядом.

Джилли обдумала его слова, но понять не смогла.

— Слишком маленькие, чтобы разглядеть невооруженным взглядом? Так из чего сделаны эти машины?

Он вопросительно посмотрел на нее.

— Никаких идей нет?

— А должны быть?

— Возможно, — голос его звучал загадочно. — Короче, наномашины конструируются из кучки атомов.

— Конструируются кем? Эльфами, феями?

— Большинство людей помнят сюжет, показанный в новостях лет десять тому назад. Логотип корпорации, который исследователи «Ай-би-эм» сумели создать из пятидесяти или шестидесяти атомов. Выстроили атомы один за другим и закрепили так, что сложились три буквы: «IBM».

— Слушай, точно! Я училась в десятом классе. Наш учитель по физике показывал нам эту картинку.

— Они фотографировали камерой, подсоединенной к мощному электронному микроскопу.

— Но это был всего лишь логотип, никакая не машина, — возразила Джилли. — Эти атомы ничего не делали.

— Да, но десятки исследователей потратили прорву денег, создавая наномашины, которые будут работать. Уже работают.

— Малипусенькие волшебные машины.

— Если хочешь так о них думать, пожалуйста.

— Почему?

— Со временем, по мере развития технологии, от их возможностей будет просто захватывать дух. И прежде всего они найдут применение в медицине.

Джилли попыталась представить себе одно из возможных применений такой вот малипусенькой машины, выполняющей малипусенькую работу. Вздохнула.

— Я слишком много времени проводила, придумывая шутки, рассказывая шутки, крадя шутки. Теперь я сама чувствую себя шуткой. Какое применение?

Он указал на экран.

— Я нашел интервью, которое Проктор дал несколько лет тому назад. Говорил простыми словами, которые не требуют пояснений. Даже я все понял.

— Может, просветишь и меня?

— Хорошо. Прежде всего применение, одно или два. Представь себе машину, которая размерами меньше клетки крови, созданную из нескольких атомов, но способную идентифицировать налет на стенках кровеносных сосудов и удалять его механически, безопасно. Эти машины биологически инертны, потому что состоят из биологически нейтральных атомов, поэтому иммунная система твоего тела не реагирует на их присутствие. И теперь представь себе, что тебе сделали инъекцию, в которой содержатся тысячи таких наномашин, может, миллионы.

— Миллионы?

Дилан пожал плечами.

— Миллионы уместятся в нескольких кубических сантиметрах такого носителя, как глюкоза. Это будет шприц поменьше того, который Проктор использовал в наших случаях.

— Кошмар.

— Полагаю, когда создавались первые вакцины, люди тоже считали, что это кошмар, позволить сделать себе инъекцию мертвых микробов, чтобы обрести иммунитет против живых.

— Слушай, мне все равно это не нравится.

— В любом случае эти миллионы наномашин будут до бесконечности циркулировать в твоей крови, выискивая налет, соскребая его, поддерживая кровеносную систему в идеальной чистоте.

Слова Дилана произвели впечатление на Джилли.

— Если этот товар попадет на рынок, наступит эра чизбургера. Их будут есть, не испытывая чувства вины. И знаешь, что я тебе скажу? Вроде бы это мне знакомо.

— Я не удивлен.

— Но откуда я могу об этом знать?

Отвечать на этот вопрос Дилан не стал.

— Наномашины смогут выявлять и уничтожать колонии раковых клеток, прежде чем опухоль превысит размер половины булавочной головки.

— Трудно представить себе оборотную сторону этого достижения. Но она наверняка есть. И почему ты говоришь так загадочно? Почему думаешь, что мне все это должно быть знакомо?

Из угла послышалось: «Здесьтам».

— Дерьмо! — Дилан так резко вскочил, что опрокинул стул.

Джилли сидела к Шепу ближе, чем Дилан, так что добралась до него первой. Не увидела ничего необычного, ни красного тоннеля в Калифорнию, ни чего-то другого.

Шеперд более не упирался макушкой в угол. Отступил на шаг, выпрямился, поднял голову, уставился на что-то интересное, но определенно недоступное глазам Джилли.

Снова поднял правую руку, словно принимая присягу, но махать ею не стал. В тот самый момент, когда Джилли подошла к нему, ухватился за что-то из воздуха перед своим лицом, большим и указательным пальцем. Ухватился за… ухватился за ничто, насколько она могла судить. А потом вертанул это ничто, и угол перед ними начал складываться.

— Нет, — выдохнула Джилли и, даже зная, что Шеперд терпеть не может физического контакта, протянула руку и накрыла его пальцы. — Не делай этого, сладенький.

Многочисленные сегменты трехполосных обоев, которые ранее были плохо подогнаны только в углу, начали вдруг изгибаться, и Джилли уже не могла понять, где угол, а где — стена.

С другой стороны Дилан положил руку на плечо брата.

— Оставайся здесь, дружище. Оставайся здесь, с нами, в безопасности.

Сложение прекратилось, угол застыл в некой сюрреалистичной форме.

Джилли смотрела на этот маленький кусочек мира словно через октагональную призму. Мозг ее отказывался воспринимать это зрелище, даже в большей степени, чем чуть раньше, когда перед ней открылся грязно-красный тоннель.

Ладонью она лишь касалась руки Шепа, боялась надавить, боялась, что ее движение ускорит переход из здесь в там, куда бы ни захотел перенести их на этот раз Шеп.

— Выпрями угол, сладенький. — Трещины бежали по ее голосу совсем как по стенам. — Выпрями. Верни его в исходное состояние.

Шеп по-прежнему сжимал между большим и указательным пальцем материю реальности.

Медленно он повернул голову к Джилли. Встретился с ней взглядом. Раньше такое случилось лишь однажды, когда он находился на заднем сиденье «Экспедишн» рядом с домом на Эвкалиптовой авеню, сразу после того, как Дилан покинул их, ничего не объяснив. Тогда Шеп сразу ушел от контакта, отвел глаза.

На этот раз он выдержал ее взгляд. Его зеленые глаза казались глубокими, словно океан, и светились изнутри.

— Ты чувствуешь? — спросил он.

— Чувствую что?

— Чувствуешь, как это работает, закручиваясь и скручиваясь?

Касание руки, решила Джилли. По его разумению, благодаря касанию руки она может ощутить то, что чувствовал он между большим и указательным пальцем, но ощущала только теплую кожу, запястные кости да костяшки пальцев. Она ожидала обнаружить невероятное напряжение, огромные усилия, которые затрачивает Шеп, чтобы совершать этот удивительный подвиг, но рука, да и тело оставались расслабленными, словно он не видел разницы между сложением пространства и, скажем, полотенца.

— Ты чувствуешь, как это прекрасно? — спросил он, обращаясь к ней с прямотой, столь несвойственной аутистам.

Какой бы прекрасной ни была сокрытая от всех структура реальности, столь близкое соприкосновение с ней, в отличие от Шепа, определенно не радовало Джилли, наоборот, вызывало ужас, от которого кровь застывала в жилах. Она ничего не хотела понимать, желала только одного: чтобы Шеп закрыл портал до того, как тот полностью откроется.

— Пожалуйста, выпрями угол, сладенький. Выпрями его, чтобы я смогла почувствовать, как он раскладывается.

Хотя отца Джилли застрелили год тому назад — очередная сделка по продаже наркотиков прошла не так, как ему хотелось, у Джилли почему-то возникла нелепая идея: если Шеп не вернет угол в исходное состояние, а сложит до конца и перенесет их из здесь в там, то она окажется лицом к лицу с ненавистным отцом, который встретит ее той самой мерзкой улыбкой, какой улыбался, когда открывал дверь и переступал порог их квартиры. Она не сомневалась, что Шеп может распахнуть ворота в ад с той же легкостью, с какой распахивал ворота в Калифорнию, чтобы посодействовать встрече дочери с отцом. «Пришел получить страховку за глаз, дочка. Ты приготовила денежки на страховую премию?» Словно Шеп, сам того не желая, мог дать отцу шанс дотянуться до нее из Потусторонья и выполнить свою угрозу, выбить ей один глаз, а то и оба.

Шеп перевел взгляд на свои большой и указательный пальцы.

Ранее он вертанул щепотку ничего слева направо. Теперь — справа налево.

Расположенные под невероятными углами полосы на обоях выпрямились, заняли вертикальное положение. Появился и угол, прямая линия от пола до потолка, без зигов и загов, в которую сходились две стены. Октагональную призму, возникшую было перед ее глазами, убрали.

Уставившись на большой и указательный пальцы Шепа, которые продолжали что-то сжимать, Джилли решила, что видит воздушную рябь, чем-то напоминающую смятый кусочек тонкой пластмассовой обертки.

Потом его бледные пальцы раздвинулись, отпустив то, что держали и вертели.

Даже сбоку Джилли увидела, как зеленые глаза затуманились и место океанских глубин заняло мелководье, восторг сменился… унынием.

— Хорошо, — в голосе Дилана слышалось облегчение. — Спасибо, Шеп. Очень хорошо. Просто отлично.

Джилли отпустила руку Шепа, которая тут же упала. Он наклонил голову, уставился в пол, плечи поникли, словно, на мгновение вкусив свободы, он вновь вернулся в тюрьму аутизма.

Глава 28

Дилан взял второй стул от столика у окна, переставил к письменному столу, и они втроем, с Шепом посередине, чтобы постоянно держать его под контролем, полукругом уселись перед ноутбуком.

Молодой человек сидел, прижав подбородок к груди. Руки лежали на коленях, ладонями вверх. Вроде бы Шеп гадал по ним: линия сердца, линия головы, линия жизни, много, много линий выходили из зазора между большим и указательным пальцем, того самого места, которое носило название «анатомическая табакерка».

Мать Джилли гадала по ладони, не за деньги — ради надежды. По отдельности линии сердца, головы, жизни мама не рассматривала. Брала в комплексе и анатомическую табакерку, и подушечки пальцев, и ладонь, и возвышение у большого пальца.

Скрестив руки на груди, Джилли сидела, запрятав кисти под мышки. Не любила, когда ей гадали по ладоням.

Гадание по руке, по заварке, толкование карт Таро, составление гороскопов… Джилли не хотела иметь с этим ничего общего. Не желала уступить контроль над своей жизнью судьбе даже на минуту. Если судьбе хотелось контролировать ее жизнь, что ж, пусть возьмет дубинку, вышибет из нее дух, а уж потом устанавливает контроль.

— Наномашины, — Джилли напомнила Дилану, на чем тот остановился. — Соскребают налет с артерий, выискивают колонии раковых клеток.

Он озабоченно посмотрел на Шеперда, потом кивнул и наконец встретился взглядом с Джилли.

— Идея тебе понятна. В интервью, которое я скачал в память компьютера, Проктор много говорит о наномашинах, которые одновременно являются и нанокомпьютерами с объемом памяти, достаточным для того, чтобы программировать их на выполнение более сложных задач.

И пусть все трое являли собой живое доказательство того, что Линкольн Проктор не бросал слов на ветер, в эти технологические чудеса Джилли верилось с трудом. Как и в умение Шеперда складывать здесь и там. А может, она просто не хотела в это верить. Потому что причастность к этим чудесам оборачивалась кошмаром.

— Это же нелепо. Что может запомнить компьютер размером меньше песчинки?

— На самом деле меньше пылинки. Вот что говорит на эту тему Проктор. Первые кремниевые микрочипы были с ноготь, и на каждом размещался миллион проводящих цепей. И самая маленькая цепь на этом чипе была в сто раз тоньше человеческого волоса.

— Честно говоря, я хочу знать только одно: как заставить зрителей смеяться до упаду, — призналась она.

— Перейти к значительно меньшим размерам чипов удалось с изобретением метода… рентгеновской литографии, так, кажется, это называется.

— Назовите это гоблинкукером или трахдумером, мне без разницы.

— Так или иначе, но изобретенный гоблинкукер позволил печатать миллиард цепей на одном чипе, то есть толщина цепи уменьшилась до одной тысячной толщины человеческого волоса. Потом два миллиарда. И произошло это многие годы тому назад.

— Ага, а пока все эти яйцеголовые ученые совершали свои прорывы, я заучивала сто восемнадцать шуток насчет большой задницы. Давай посмотрим, кто лучше повеселит гостей на вечеринке.

Идея наномашин и нанокомпьютеров, циркулирующих у нее в крови, пугала Джилли ничуть не меньше, чем идея инопланетной пиявки, присосавшейся к ее разуму.

— Уменьшая размеры чипа, — объяснял Дилан, — конструкторы увеличивали быстродействие компьютера, его мощность, расширяли возможности. Проктор говорит о мульти-атомных наномашинах, которые управляются нанокомпьютерами, созданными из единственного атома.

— Компьютеры размером с атом, да? Слушай, что действительно нужно этому миру, так это хорошая портативная стиральная машина величиной с редиску.

Джилли эти крошечные, биологически нейтральные машины начали казаться судьбой в шприце. Судьбе, выходит, не потребовалось подкрадываться к ней с дубинкой; она, стараниями Линкольна Проктора, уже находилась в ее теле, работала не покладая рук.

— Проктор говорит, что протоны и электроны одного атома могут быть использованы как положительные и отрицательные выключатели миллионов цепей, которые имеются в нейтронах, — продолжил Дилан. — Так что один атом действительно может стать мощным компьютером, управляющим наномашиной.

— Лично я побегу в «Костко»[391], как только услышу, что там по разумной цене продают малипусенькую микроволновую печь, которую можно вставить в пупок.

Сидя у стола, скрестив руки на груди и засунув кисти под мышки, она едва сдерживалась, слушая Дилана, потому что знала, куда тот клонит. И от этого знания ее прошибал пот. Подмышки уже увлажнились.

— Ты напугана, — заметил он.

— Я в норме.

— Ты не в норме.

— Слушай, кто лучше это знает, я или ты? Может, я все-таки могу сообразить, в норме я или нет. С каких пор ты стал разбираться во мне лучше, чем я сама?

— Когда ты испугана, в твоих репликах сквозит отчаяние.

— Если ты пороешься в памяти, то обнаружишь, что я не одобряю твой любительский психоанализ.

— Потому что он бьет в десятку. Послушай, ты напугана, я напуган, Шеп напуган, мы все напуганы, и это нормально. Мы.

— Шеп голоден, — прервал его Шеперд.

Они пропустили завтрак. Приближалось время ленча.

— Скоро пойдем на ленч, — пообещал Дилан брату.

— «Чиз-итс». — Шеп не отрывал глаз от ладоней.

— Мы закажем что-нибудь получше «Чиз-итс».

— Шеп любит «Чиз-итс».

— Я знаю, что ты их любишь, дружище, — ответил Дилан. Добавил, уже для Джилли: — Это такие квадратные крекеры.

— А что он сделает, если ты дашь ему крекеры с сыром, которые делают в виде рыбок? Вроде бы они так и называются. «Золотые рыбки».

— Шеп ненавидит «Золотые рыбки», — без запинки ответил Шеп. — Они фигурные. Они круглые и фигурные. «Золотые рыбки» невкусные. Они слишком фигурные. Они отвратительные. «Золотые рыбки» вонючие. От них тошнит, тошнит, тошнит.

— Ты ударила по больному месту, — сказал ей Дилан.

— Никаких «Золотых рыбок», — пообещала она Шепу.

— От «Золотых рыбок» тошнит.

— Ты абсолютно прав, сладенький. Они слишком фигурные.

— Отвратительные.

— Да, сладенький, совершенно отвратительные.

— «Чиз-итс», — настаивал Шеп.

Джилли провела бы остаток дня, рассуждая о форме всяческих закусок, которые продавались на всех углах, чтобы человек мог на ходу заморить червячка, если б этим удалось удержать Дилана от продолжения лекции о возможностях наномашин, которые в эту самую минуту могли хозяйничать в ее теле, но Дилан заговорил, прежде чем она успела упомянуть «Уит Зинс»[392].

— В своем интервью Проктор утверждает, что наступит день, когда миллионы психотропных наномашин…

Джилли поморщилась.

— Психотропных.

— …впрыснутые в человеческое тело…

— Впрыснутые. Приехали.

— …вместе с кровью смогут поступить в мозг…

Джилли передернуло.

— Машины в мозгу.

— …и колонизировать ствол мозга, полушария, кору, мозжечок.

— Колонизация мозга!

— Отвратительно, — вставил Шеп, но, скорее всего, говорил он о «Золотых рыбках».

— Проктор предрекает насильственную эволюцию мозга, которую проведут наномашины и нанокомпьютеры.

— Почему кто-нибудь не убил этого сукина сына в далеком прошлом?

— Он говорит, что запрограммированные соответствующим образом нанокомпьютеры смогут сначала проанализировать структуру мозга на клеточном уровне, а потом найти способы ее улучшить.

— Наверное, я забыла проголосовать, когда Линкольна Проктора избирали новым богом.

Вытащив кисти из-под мышек, Джилли уставилась на свои ладони. Порадовалась, что не умеет по ним гадать.

— Эти колонии наномашин смогут создавать новые связи между полушариями мозга, новые проводящие пути…

Джилли не решилась приложить руки к голове, боялась почувствовать необычные вибрации, свидетельства того, что орды наномашин, не зная отдыха, изменяют ее мозг.

— …новые синапсы. Синапсы — области контакта нейронов в проводящих путях в мозгу, и, вероятно, они устают, когда мы думаем или слишком долго бодрствуем.

На это Джилли ответила совершенно серьезно, без малейшего намека на шутку:

— Мне бы сейчас не помешала усталость синапсов. Мои мысли двигаются очень уж быстро.

— В интервью было еще много чего. — Дилан указал на экран ноутбука. — Что-то я пропустил, многого просто не понял, к примеру гоблинкукеров насчет извилин, то ли предцентральных, то ли постцентральных клеток Паркинджи… таких загадочных слов в интервью хватало. Но я понял достаточно, чтобы осознать, в какую мы попали передрягу.

Более не в силах противостоять искушению, Джилли прижала подушечки пальцев к вискам. Но не почувствовала никаких вибраций. Тем не менее сказала:

— Господи, не могу больше думать об этом. Миллионы крохотных наномашин и нанокомпьютеров ползают в моей голове, эдакие трудоголики, что-то чинят, изменяют, исправляют… Это же невозможно вынести, не так ли?

Лицо Дилана посерело, показывая, что присущий ему оптимизм если полностью не потух, то покрылся толстым слоем золы.

— Придется выносить. У нас нет другого выбора, кроме как думать об этом. Если только мы не хотим стать такими, как Шеп. Кто тогда будет нарезать нам еду квадратиками и прямоугольниками?

И действительно, Джилли никак не могла решить для себя, что быстрее приведет к панике, разговор об этой машинной заразе или старательное ее замалчивание. Она чувствовала поднимающийся изнутри ужас, выпрямляющийся в полный рост, расправляющий крылья, и знала: если не сможет взять его под контроль, не загонит обратно в клетку подсознания, позволит взлететь, ей уже никогда не удастся с ним справиться, потому что в полет он заберет с собой и ее рассудок.

— Такое ощущение, будто тебе только что вынесли роковой диагноз, — сказала она. — Поставили в известность, что у тебя коровье бешенство или паразиты в мозгу.

— Да, только эти наномашины призваны осчастливить человечество.

— Осчастливить? Готова спорить, в интервью этот псих употребил термин «высшая раса» или «сверхчеловек».

— Он использовал другой термин. Только не упади со стула. С того самого дня, как Проктор осознал возможности нанотехнологий в насильственной эволюции мозга, он точно знал, как будут называться люди, подвергнутые этому процессу. Прокторианцы.

Приступ дикой злости оказался идеальным средством борьбы с ужасом: отвлек Джилли и загнал ужас в клетку.

— Эгоистичный, самовлюбленный выродок!

— Удивительно точная характеристика, — согласился Дилан.

— «Чиз-итс», — вставил Шеп, который все раздумывал о преимуществах квадратных крекеров над тошнотворно-фигурными «Золотыми рыбками».

— В прошлую ночь Проктор сказал мне, — продолжил Дилан, — что ввел бы себе эту субстанцию, если б не был таким трусом.

— Если бы этот мерзавец не ушел от меня, взорвавшись в моем автомобиле, я бы сама сделала укол этому выродку, причем шприц взяла бы побольше, чтобы наномашины наполнили его от макушки до зада.

Дилан улыбнулся серой улыбкой.

— Ты — злая.

— Да. И приятно, знаешь ли, такой себя ощущать.

— Проктор сказал мне, что не может служить для кого-либо примером, в нем слишком много гордости, чтобы каяться. Твердил и твердил о своих недостатках.

— И что? Я должна ему посочувствовать?

— Я просто вспоминаю, что он говорил.

Мысли о наномашинах, ползающих в ее сером веществе, плюс праведная злость, вызванная деяниями и наглостью Проктора, привели к тому, что Джилли более не могла усидеть на месте. Переизбыток нервной энергии вылился в желание пробежаться или сделать энергичную зарядку, а еще лучше, найти чей-то зад, заслуживающий того, чтобы ему дали пинка, и пинать и пинать, пока нога не откажется отрываться от земли.

Джилли вскочила так резко, что от неожиданности поднялся и Дилан.

Между ними встал и Шеп, причем быстрее, чем вставал прежде.

— «Чиз-итс». — Он поднял правую руку, ухватил щепотку ничто большим и указательным пальцем, вертанул и сложил их троих из номера мотеля.

Глава 29

Привлекательную, интересную и часто остроумную женщину, изо рта которой не шел неприятный запах, Джулиан Джексон частенько приглашали на ленч молодые люди, оценившие ее достоинства, но никогда раньше ее не «складывали», чтобы доставить в ресторан.

Она не наблюдала за сложением со стороны, не видела, как стала эквивалентом «Девушки «Плейбоя»[393], не испытала какого-либо дискомфорта. Номер мотеля со всей обстановкой мгновенно рассыпался на великое множество фрагментов, которые, разлетевшись, тут же уступили место другому великому множеству фрагментов. Последние, наоборот, надвинулись на нее, залитые ярким солнечным светом, так разительно отличающимся от полумрака номера. В какой-то момент она оказалась внутри гигантского калейдоскопа, окруженная фрагментами, которые пребывали в непрерывном движении.

Объективно время перехода, скорее всего, равнялось нулю. Сложившись здесь, они в то же мгновение развернулись там. Субъективно она решила, что переход занял от трех до четырех секунд. Ее ноги соскользнули с ковра номера мотеля, потом каучуковые подошвы ее спортивных туфель протащило пару дюймов по бетону, и она обнаружила, что вместе с Диланом и Шепом стоит у дверей ресторана.

Джилли решила, что Шеперд перенес их к ресторану в Саффорде, где они обедали прошлым вечером. Такое развитие событий встревожило ее: мало того, что в Саффорде Дилан познакомил старого ковбоя, Бена Таннера, с потерявшейся внучкой, так еще, что более важно, на автостоянке избил в кровь Лукаса Крокера, прежде чем позвонил в полицию и сообщил о бедственном положении Норин Крокер, закованной в цепи в подвале. И хотя в ресторане наверняка работала другая смена, кто-нибудь мог узнать Дилана по описанию, оставленному сотрудниками вечерней смены, и вызвать полицию. Более того, полицейские, которые нашли вечером Лукаса, могли вернуться, чтобы осмотреть место преступления при свете дня.

Но тут же она поняла, что ошиблась. Они не вернулись в Саффорд. Просто здание ресторана, к которому их доставил Шеп, очень уж напоминало саффордское, возможно, потому, что возводилось по типовому для Запада проекту ресторанов, обслуживающих постояльцев мотелей: далеко выступающие за периметр стен скаты крыши, которые прикрывали окна-витрины от жгучего солнца пустыни, стены, облицованные белым известняком, отражающим солнечные лучи, высаженные деревья и кусты, пытающиеся выжить в этой адской жаре.

Ресторан-кафетерий примыкал к мотелю, из номера которого они только что сложились. К югу от них находился административный блок с регистрационной стойкой, а дальше крытая дорожка тянулась вдоль длинного ряда номеров. Их номер был предпоследним с края. То есть Шеперд перенес их на четыреста-пятьсот футов.

— Шеп голоден.

Джилли развернулась, ожидая увидеть за спиной открытый портал вроде того, который, по описанию Дилана, находился на вершине холма в Калифорнии, открывающий вид не на ванную, а на спальню, где они только что были. Но, вероятно, после их раскладывания Шеперд мгновенно закрыл портал, потому что увидела она только асфальт автостоянки, мрачно поблескивающий под полуденным солнцем.

В двадцати футах от них молодой человек в джинсовом костюме и потрепанной ковбойской шляпе, который выходил из кабины пикапа, посмотрел на них, но не крикнул: «Телепорты!» или «Прокторианцы!», вообще не произнес ни звука. Разве что на его лице отразилось легкое удивление: как это он не увидел их раньше?

И на улице ни один из автомобилей не заехал на тротуар, не врезался в столб или в задний бампер другого автомобиля. Судя по реакции водителей, никто не заметил, как трое людей материализовались из воздуха.

Из ресторана-кафетерия тоже никто не выскочил, таращась в изумлении. Последнее означало, что никто не смотрел в сторону двери, когда Джилли, Дилан и Шеперд сменили ковер номера мотеля на бетонную дорожку перед дверью в ресторан.

Дилан огляделся, пришел к тому же выводу, что и Джилли, и, когда их взгляды встретились, сказал:

— Учитывая все «за» и «против», я бы предпочел дойти до ресторана пешком.

— Черт, да я бы предпочла, чтобы меня тащили, привязав к хвосту лошади.

— Дружище, — Дилан повернулся к брату, — я думал, что в этом вопросе мы достигли взаимопонимания.

— «Чиз-итс».

Молодой человек, который вышел из кабины пикапа, приподнял шляпу, проходя мимо, проронил: «Добрый день» — и прошел в ресторан.

— Дружище, это не должно войти у тебя в привычку.

— Шеп голоден.

— Я знаю, это моя вина, мне следовало накормить тебя завтраком, как только мы приняли душ. Но ты не можешь отправляться в ресторан таким путем всякий раз, когда тебе захочется есть. Это плохо, Шеп. Это действительно плохо. Это самое плохое поведение, какое только может быть.

Ссутулившись, поникнув головой, ничего не говоря, Шеперд более всего напоминал побитую собаку. Не вызывало сомнений, что он переживает из-за нагоняя, полученного от брата.

Джилли хотелось его обнять. Но она боялась, что он перенесет ее и себя в другой ресторан, оставив Дилана на бетонной дорожке, а она не взяла с собой сумочку.

Она также сочувствовала Дилану. Чтобы объяснить щекотливость ситуации, в которой они оказались, и опасность, которая грозила им от складывания здесь и там на публике, ему требовалось полное внимание Шепа, а рассчитывать на это не приходилось.

Вот почему Дилан решил превратить складывание на публике в табу без объяснения причин. Вместо этого он пытался внушить Шепу, что складываться в одном месте и раскладываться в другом на глазах у людей — занятие постыдное.

— Шеп, ты не станешь делать на публике то, что делаешь в туалете, не так ли?

Шеп не отреагировал.

— Не станешь? Не станешь мочиться прямо здесь, на бетонной дорожке, где на тебя смотрит весь мир. Не станешь? Но я начинаю думать, что, возможно, от тебя можно ждать и такого.

Сжавшись от мысли о том, что он будет справлять малую нужду на людях, Шеперд тем не менее не произнес ни слова в свою защиту. Капелька пота упала с кончика носа и темным пятном расплылась на бетоне у его ног.

— Должен ли я понимать твое молчание как согласие с тем, что ты можешь справить нужду прямо здесь, на дорожке? Такой ты, значит, человек, Шеп? Такой? Шеп? Такой?

Учитывая патологическую застенчивость Шепа и его страсть к чистоте, Джилли решила, что он скорее свернется калачиком на мостовой, под палящим солнцем пустыни и умрет от обезвоживания, чем облегчится на людях.

— Шеп, — безжалостно продолжал Дилан, — если ты не можешь ответить, тогда мне придется предположить, что ты будешь писать на людях, будешь писать там, где тебе захочется пописать.

Шеперд переступил с ноги на ногу. Еще одна капля пота соскользнула с кончика носа. Возможно, виной тому была летняя жара, но, скорее всего, он так сильно потел, потому что нервничал.

— А если мимо будет проходить какая-нибудь милая старушка, ты без предупреждения написаешь ей на туфли. Мне нужно волноваться по этому поводу? Шеп? Отвечай мне, Шеп.

После близкого общения с братьями О'Коннер на протяжении почти шестнадцати часов Джилли понимала, почему Дилану приходится проявлять такую вот твердость, даже упрямство: не было другого способа завладеть вниманием Шеперда и донести до него ту или иную мысль. Но со стороны это выглядело как придирки, более того, как запугивание.

— Какая-нибудь милая старушка и священник будут проходить мимо, и, прежде чем я пойму, что происходит, ты помочишься им на туфли. Этого мне теперь от тебя ждать, Шеп? Этого, дружище? Этого?

Судя по всему, Дилану эта взбучка тоже давалась нелегко. И по мере того как поднимался его голос, на лице все сильнее проступали не нетерпение или злость, а боль. Угрызения совести и жалость переполняли взгляд.

— Этого, Шеп? Ты вдруг решил вести себя самым неподобающим образом? Решил, Шеп? Решил? Шеп? Шеперд? Решил?

— Н-нет, — наконец-то ответил Шеп.

— Что ты сказал? Ты сказал «нет», Шеп?

— Нет. Шеп сказал: нет.

— Ты не собираешься начать писать на туфли старушке?

— Нет.

— Ты не собираешься вести себя неподобающим образом на людях?

— Нет.

— Рад это слышать. Я всегда думал, что ты — хороший мальчик, один из лучших. Я рад, что ты не собираешься меня подвести. Иначе у меня разбилось бы сердце. Видишь ли, многие люди почувствуют себя оскорбленными, если ты будешь складывать или раскладывать здесь и там у них на глазах. Оскорбятся точно так же, как если бы ты помочился на их туфли.

— Правда? — спросил Шеп.

— Да. Правда. Почувствуют отвращение.

— Правда?

— Да.

— Почему?

— Слушай, а почему у тебя вызывают отвращение эти маленькие сырные «Золотые рыбки»? — спросил Дилан.

Шеп не ответил. Хмурясь, смотрел на бетонную дорожку, словно резкий переход к «Золотым рыбкам» поставил его в тупик.

Небо до такой степени прожарилось, что по нему не летали птицы. Яркие солнечные лучи отражались от окон проезжающих автомобилей, от полированных бортов, капотов, багажников. На дальней стороне улицы горячий воздух извивался змеями. Другой мотель и станция технического обслуживания растворялись в жарком мареве, становились полупрозрачными, как миражи.

Прошла лишь минута-другая с того момента, как Джилли чудесным образом сложилась в одном месте и разложилась в другом, они стояли среди то ли домов, то ли миражей, их ждало будущее, столь похожее на галлюцинации, и при этом они говорили о такой ерунде, как крекеры с сыром в форме золотой рыбки. Может, абсурдность этой ситуации и являлась лучшим доказательством того, что они живы, что ей это все не снится и она не умерла, потому что сны заполнялись тайнами или ужасами, а не абсурдами в духе Эбботта и Костелло, и жизнь после жизни не могла быть полна абсурда, ибо кому и зачем она такая нужна, ничем не отличающаяся от обычной жизни?

— Почему у тебя вызывают отвращение эти маленькие сырные «Золотые рыбки»? — повторил вопрос Дилан. — Потому что они круглобокие?

— Фигурные, — ответил Шеп.

— Они круглобокие и фигурные, и это вызывает у тебя отвращение.

— Фигурные.

— Но многим людям нравятся «Золотые рыбки», Шеп. Многие люди едят их каждый день.

Шеп содрогнулся при мысли о том, что существуют любители «Золотых рыбок».

— Шеп, ты бы хотел, чтобы тебя заставили смотреть, как люди прямо перед тобой едят крекеры «Золотая рыбка»?

Чуть присев, чтобы лучше видеть лицо Шепа, Джилли увидела, что он не просто хмурится, а злится.

Но Дилан гнул свое:

— Даже если бы ты закрыл глаза, чтобы ничего не видеть, ты бы хотел сидеть между двух людей, которые ели бы «Золотые рыбки», и слушать все эти хрумкающие, чавкающие звуки?

Шепа чуть не вырвало от отвращения.

— Мне нравятся «Золотые рыбки», Шеп. Но я их не ем, потому что они вызывают у тебя отвращение. Вместо этого я ем «Чиз-итс». Ты бы хотел, чтобы я начал есть «Золотые рыбки», оставляя их там, где они могли бы всегда попадаться тебе на глаза? Тебе бы это понравилось?

Шеп яростно замотал головой.

— Это было бы хорошо, Шеп? Хорошо? Шеп?

— Нет.

— То, что не вызывает у нас неприятных эмоций, может вызывать их у других людей, поэтому мы должны уважать чувства других людей, если хотим, чтобы они уважали наши чувства.

— Я знаю.

— Хорошо! Поэтому мы не едим «Золотых рыбок» в присутствии тех…

— Не надо «Золотых рыбок».

— …и мы не мочимся на публике…

— Не надо пи-пи.

— …и мы не складываем и не раскладываем здесь и там в общественных местах.

— Не надо складывать и раскладывать.

— Никаких «Золотых рыбок», никаких пи-пи, никаких складываний и раскладываний, — подвел итог Дилан.

— Никаких «Золотых рыбок», никаких пи-пи, никаких складываний и раскладываний, — повторил Шеп.

— Я очень горжусь тобой. И я люблю тебя, Шеп. Ты это знаешь, я люблю тебя, дружище, — голос Дилана дрогнул, он отвернулся от брата. Не посмотрел на Джилли, боялся, что, взглянув на нее, даст волю чувствам. Вместо этого принялся изучать свои большие руки, словно сделал ими что-то такое, чего теперь стыдился. Несколько раз глубоко вдохнул, медленно и глубоко, и, поскольку Шеп продолжал молчать, добавил: — Ты знаешь, что я очень тебя люблю?

— Хорошо, — выдавил из себя Шеп.

— Хорошо, — кивнул Дилан. — Тогда хорошо.

Шеперд ладонью смахнул пот с лица, потом вытер ладонь о джинсы.

— Хорошо.

Когда Дилан встретился взглядом с Джилли, она в полной мере поняла, какой ценой давались ему такие вот разговоры с Шепом, поэтому и ее голос дрожал от эмоций.

— И что… что теперь?

Дилан поискал свой бумажник, нашел.

— Теперь пойдем на ленч.

— Мы оставили компьютер включенным.

— Ничего страшного. И дверь заперта. А на ручке висит табличка «НЕ БЕСПОКОИТЬ».

Автомобили продолжали проезжать мимо, сверкая на солнце. Дальняя сторона улицы мерцала, как мираж.

Она ожидала, что сейчас услышит серебристый смех детей, почувствует запах благовоний, увидит женщину в мантилье, сидящую на церковной скамье, ощутит прикосновения крыльев белых птиц, спускающихся с неба, где никаких птиц не было и в помине.

Но тут, не поднимая головы, Шеперд неожиданно взял ее за руку, и все мысли о возможных видениях исчезли.

Они вошли в ресторан-кафетерий. Она вела Шепа, потому что он не решался поднять голову, боясь встретиться взглядом с каким-нибудь незнакомцем.

По сравнению с уличной жарой воздух в ресторан, похоже, поступал из Арктики. Но Джилли не чувствовала, что замерзает.

Мысли о том, что сотни тысяч, а то и миллионы микроскопических машин наводнили его мозг, полностью лишили Дилана аппетита: он не получал никакого удовольствия от еды, зная, что кормит не только свой организм, но и заправляет топливом эти самые машины.

Шеп, наоборот, радовался каждому кусочку, потому что получил привычное лакомство: поджаренный на гриле сандвич с сыром (квадратный кусок хлеба без дугообразной корочки), разрезанный на четыре четвертушки, картофельную соломку с обрезанными торцами, соленые огурцы, которые Дилан нарезал длинными прямоугольниками, и помидор, поделенный на квадраты.

И хотя Шеп брал пальцами не только сандвич, картофельные ломтики и огурцы, но и помидоры, Дилан не стал напоминать ему правила использования вилки. Бывали, конечно, случаи, когда возникала необходимость прочитать Шепу лекцию о том, как положено вести себя за столом, но сейчас следовало лишь благодарить бога за то, что они живы и могут спокойно поесть.

Они заняли кабинку у окна, хотя Шеп не любил сидеть там, где люди могли смотреть на него, как снаружи, так и изнутри. Но в этом ресторане стекла сильно затонировали, чтобы яркий свет пустыни не проникал в помещение, поэтому днем снаружи ничего не было видно.

Кроме того, свободными оставались только кабинки у окон, а в самом зале столики стояли очень уж близко, и Шеп мог занервничать, оказавшись в гуще посетителей ресторана. Перегородки, отделявшие каждую кабинку от соседних, обеспечивали некое подобие уединения, и Шеп, только что получивший нагоняй, пошел на некоторые отступления от своих правил.

Психические следы на меню и столовых приборах зашевелились под прикосновением Дилана, но он обнаружил, что его контроль реагирования на эти следы становится все более эффективным.

Дилан и Джилли вели неспешный разговор о разной ерунде, вроде любимых кинофильмов, словно голливудские поделки могли играть сколько-нибудь заметную роль в их жизни, особенно теперь, когда их насильственно выделили из всего человечества и заставили испытать неведомое другим.

Однако вскоре болтовня о фильмах стала казаться совершенно неуместной, просто лишней, и Джилли вернула разговор к более важной теме. Упомянув о логической цепочке, выстроенной Диланом: складывать здесь и там в публичном месте все равно что мочиться на туфли старушки, сказала:

— Это ты здорово придумал.

— Здорово? — Он покачал головой, не соглашаясь с ней. — Нет, жестоко.

— Нет. Не кори себя.

— В какой-то степени жестоко. Я ненавижу такие сцены, но, если уж без этого не обойтись, получается действительно неплохо.

— В данной ситуации требовалось расставить точки над «i», и быстро.

— Только не ищи мне поводы для оправдания. А то мне понравится его воспитывать, и я только этим и буду заниматься.

— Угрюмость тебе не к лицу, О'Коннер. Твой безрассудный оптимизм нравится мне больше.

Он улыбнулся:

— Мне он тоже больше нравится.

Прожевав первый кусок двойного сандвича[394] и запив его глотком газировки, Джилли вздохнула:

— Наномашины, нанокомпьютеры… если все эти маленькие жучки стараются сделать меня умнее, почему я с порога отвергаю эту идею?

— Совсем необязательно, что они сделают нас умнее. Мы просто станем другими. Не все изменения ведут к лучшему. Между прочим, Проктору не нравилась эта словесная конструкция: наномашины, управляемые нанокомпьютерами, и он придумал новое слово — наноботы. Соединил в одно два: нано и роботы.

— От красивого названия они не становятся менее страшными. — Джилли нахмурилась, потерла шею, словно изгоняя оттуда холод. — Опять deja vu. Наноботы. Что-то мне это напоминает. Слушай, в номере ты вроде бы намекал, что я должна знать об этом больше. Почему?

— Текст, который я вывел на экран, чтобы ты его прочитала, выжимки из которого мне пришлось озвучить… это распечатка часового интервью, которое Проктор дал твоей любимой радиопрограмме.

— Пэришу Лантерну?

— За последние пять лет Проктор трижды участвовал в программе, последний раз в течение двух часов. Можно предположить, что ты хоть раз слышала его.

Джилли задумалась над словами Дилана и решила, что ей определенно не нравятся выводы, которые из них следовали.

— Может, я лучше начну волноваться из-за смещения магнитного полюса Земли и присасывающихся к мозгу пиявок из альтернативной реальности?

За окнами автомобиль свернул с улицы на стоянку и промчался мимо окна, у которого они сидели, с такой скоростью, что рев двигателя привлек внимание Дилана. Черный «Субербан». Стойка с четырьмя прожекторами на крыше определенно не входила в стандартную комплектацию этой модели.

Джилли тоже увидела внедорожник.

— Нет. Каким образом они смогли нас найти?

— Может, нам следовало еще раз поменять номерные знаки после произошедшего в ресторане Саффорда.

Внедорожник остановился около административного блока мотеля, рядом со входом в ресторан-кафетерий.

— Может, этот маленький стервец, Шкипер, на автозаправке, что-то заподозрил.

— Наверное, не стоит гадать.

Дилан сидел лицом к мотелю, Джилли — спиной. И указала в другую сторону, нацелив палец в окно.

— Дилан. На той стороне улицы.

Сквозь тонированное стекло они увидели второй черный «Субербан», стоявший у тротуара на раскаленной солнцем мостовой.

Шеп тем временем съел все, что лежало у него на тарелке.

— Шеп хочет торт.

С того места, где сидел Дилан, он не мог полностью видеть первый «Субербан», остановившийся у административного блока. В поле зрения оставалась только водительская половина. Обе дверцы раскрылись, из кабины вышли двое мужчин. В легкой, пастельных цветов одежде, очень подходящей для расположенных в пустыне курортов. Они выглядели как гольфисты, которые, отдав должное любимой игре, решили скоротать самое жаркое время дня за чашечкой кофе. Правда, как крупные гольфисты, необычно крупные, с жестокими лицами.

— Пожалуйста, — Шеп вспомнил волшебное слово. — Пожалуйста, торт.

Глава 30

Дилан привык к тому, что в любом помещении выглядел здоровяком по сравнению с остальными, но эти верзилы из «Субербана» могли дать ему форы. Они обошли автомобиль и скрылись из виду, направившись к регистрационной стойке.

— Пошли. — Поднявшись, Дилан выскользнул из кабинки.

Джилли тут же встала, но Шеп не шевельнулся. Склонив голову, он смотрел на свою пустую тарелку.

— Торт, пожалуйста.

Несмотря на то что кусок торта по форме напоминал клин, а не куб или параллелепипед, закругленный торец без труда выравнивался. И клин — это, как ни крути, треугольник, исключительно прямые линии, ничего закругленного, ничего фигурного. Торт Шеп любил.

— Мы закажем торт, — солгал Дилан. — Но сначала нам нужно заглянуть в мужской туалет, дружище.

— Пи-пи? — осведомился Шеп.

— Пи-пи, — тихим голосом подтвердил Дилан, стараясь не привлекать к ним внимание.

— Шеп не хочет пи-пи.

Требования противопожарной безопасности и необходимость подвоза продуктов и всего, что может потребоваться для нормальной работы ресторана, гарантировали наличие служебного входа. Не вызывало сомнений и другое: путь к служебному входу лежал через кухню, то есть даже если бы им и разрешили выйти, об этом узнали бы многие. А выйти через парадную дверь они не решались: боялись попасться на глаза гольфистам. Так что покинуть ресторан они могли только одним, нетрадиционным способом.

— Возможно, другого случая тебе долго не представится, дружище. Лучше заглянуть в туалет сейчас, — объяснил Дилан.

— Не хочу пи-пи.

Подошла официантка.

— Хотите рассчитаться?

— Торт, — сказал Шеп.

— Можем мы взглянуть на меню десертов? — спросил Дилан.

— Торт.

— Я думала, вы уходите, — заметила официантка.

— Только в мужской туалет, — заверила ее Джилли. На лице официантки отразилось недоумение, и Джилли добавила: — В мужской и женский.

Официантка достала из кармана листок с их заказом.

— Торты у нас замечательные. — В ее второй руке появился карандаш. — С кокосовой стружкой, «Черный лес», лимонный, лимонно-ореховый.

— Нам не нужны торты. Мы хотим взглянуть на меню, — ответил Дилан.

— Торт, — настаивал Шеперд.

Как только официантка отправилась за меню, Дилан повернулся к брату:

— Пошли, Шеп.

— Торт с кокосовой стружкой…

— Сначала пи-пи, Шеп.

— …«Черный лес»…

Мужчины из «Субербана» уже наверняка подошли к регистрационной стойке.

— …лимонный…

Если у них были документы, свидетельствующие об их причастности к работе правоохранительных служб, то уже показывали их портье.

— …и лимонно-ореховый.

Если документы отсутствовали, в ход могли пойти угрозы. Так или иначе требуемую информацию они бы получили.

— Без пи-пи никакого торта, — тихо, но твердо заявил Дилан.

Облизывая губы в предвкушении торта, Шеп обдумывал ультиматум.

— Дилан, — позвала Джилли. — Окно.

Второй черный «Субербан» пересек улицу и автостоянку. Остановился рядом с первым, который уже стоял перед административным блоком мотеля, чуть ли не у самой двери в ресторан-кафетерий.

Если бы ничего другого не оставалось, Дилан схватил бы брата за руку и вытащил из кабинки. В этом случае им бы, возможно, удалось добраться до туалета, но не без труда. Шеп не стал бы яростно сопротивляться, но превратился бы в упрямого осьминога, не желал бы сделать и шагу без посторонней помощи.

Официантка уже шла к их столику с меню в руках.

— Без пи-пи никакого торта? — переспросил Шеперд.

— Без пи-пи никакого торта.

— Пи-пи, потом торт? — спросил Шеперд.

— Пи-пи, потом торт, — согласился Дилан.

Шеперд вышел из кабинки.

Прибыв с меню в этот самый момент, официантка положила его на стол и спросила:

— Принести вам кофе?

И тут же открылась входная дверь. Солнце отражалось от движущейся стеклянной панели, не позволяя увидеть, кто входит в ресторан.

— Два кофе, — ответила Джилли.

Пожилая пара переступила порог. Обоим определенно перевалило за семьдесят. Двигались легко, не горбились, но на киллеров определенно не тянули.

— Молоко, — промямлил Шеп.

— Два кофе и стакан молока, — уточнил Дилан.

Молоко, конечно, принесли бы в стакане с круглой кромкой, но само молоко круглостью не отличалось. Оно было не фигурным, а бесформенным, а Шеп не отказывался от того или иного вида питья из-за формы контейнера, в котором оно подавалось. То же, в принципе, относилось и к еде. Квадратных тарелок Шеп не требовал.

— Торт, — повторял Шеперд, когда, опустив голову, следовал за Диланом между столиками. Джилли замыкала колонну. — Торт. Пи-пи, потом торт. Пи-пи, потом торт.

Впереди Дилана в том же направлении шествовал коренастый бородатый мужчина в рубашке с короткими рукавами, с цветными татуировками на шее, руках, лысине. Он первым вошел в мужской туалет.

Когда они оказались в коридорчике, куда выходили двери туалетных комнат и где их могли видеть некоторые из сидящих за столиками посетителей ресторана, Дилан повернулся к Джилли.

— Проверь женский туалет.

Она зашла, вернулась до того, как дверь успела закрыться.

— Никого.

Дилан втолкнул брата в женский туалет, последовал за ним, закрыл дверь.

Двери обеих кабинок были открыты. Дверь в коридор не запиралась. В туалет могли войти в любую минуту.

Окно, похоже, не открывалось, да и размеры не позволяли использовать его в качестве аварийного выхода.

— Дружище, я хочу, чтобы ты кое-что для меня сделал, — обратился Дилан к Шепу.

— Торт.

— Шеп, я хочу, чтобы ты сложил нас здесь и вернул в наш номер в мотеле.

— Но они придут в наш номер, — запротестовала Джилли.

— Еще не пришли. Мы оставили компьютер включенным, с интервью Проктора на экране. Не нужно им этого видеть. Я не знаю, куда мы отсюда направимся, но у них действительно появятся основания преследовать нас, если они поймут, что нам многое известно.

— Торт с кокосовой стружкой.

— А кроме того, в мешочке с бритвенными принадлежностями у меня конверт с пятью сотнями баксов, и других денег, кроме тех, что лежат в моем бумажнике, у нас нет. — Он подсунул руку под подбородок Шепа, поднял его голову. — Шеп, ты должен сделать это для меня.

Шеп закрыл глаза.

— Нельзя мочиться на публике.

— Я не прошу тебя мочиться, Шеп. Просто сложи нас в наш номер. Сейчас. Прямо сейчас, Шеп.

— Никаких «Золотых рыбок», никакого пи-пи, никакого складывания.

— Сейчас это правило неприменимо, дружище. Мы не на публике.

Шепа такой аргумент не убедил. В конце концов, они находились в общественном туалете, и он это знал.

— Никаких «Золотых рыбок», никакого пи-пи, никакого складывания.

— Послушай, ты видел много фильмов, ты знаешь, кто такие плохиши.

— Мочатся на публике.

— Есть еще худшие плохиши. Плохиши с оружием. Убийцы, как в фильмах. И вот такие плохиши ищут нас, Шеп.

— Ганнибал Лектер.

— Я не знаю. Может, они такие же, как он. Я не знаю. Но если ты мне не поможешь, если не сложишь нас, как я прошу, будь уверен, прольется много крови.

Глаза Шепа пребывали в непрерывном движении под веками, что говорило о его волнении.

— Много крови — плохо.

— Много крови очень плохо. А крови будет много, если ты немедленно не сложишь нас в наш номер.

— Шеп испуган.

— Не бойся.

— Шеп испуган.

Усилием воли Дилан не дал себе сорваться, как сорвался на вершине холма в Калифорнии. Он же дал зарок никогда не говорить так с Шепом, что бы ни происходило. Поэтому ему не оставалось ничего другого, как просить, умолять.

— Дружище, ради бога, пожалуйста.

— Ш-шеп-п ис-с-спуг-г-ган.

Когда Дилан взглянул на свой «Таймекс», ему показалось, что секундная стрелка просто несется по циферблату.

Джилли подошла к Шепу с другой стороны.

— Сладенький, в прошлую ночь, когда ты лежал на своей кровати, я — на своей, а Дилан спал и храпел, помнишь, какой у нас состоялся разговор?

Дилан понятия не имел, о чем речь. Она не упомянула о разговоре с Шепом. И он знал, что не храпит во сне.

— Сладенький, я проснулась и услышала, как ты что-то шепчешь, помнишь? Ты сказал, что испуган. А что сказала я?

Глаза Шеперда перестали метаться под опущенными веками, но он ничего ей не ответил.

— Ты помнишь, сладенький? — Когда она обняла Шепа за плечи, он не отпрянул, даже не поежился. — Сладенький, помнишь, ты сказал: «Шеп испуган», на что я тебе ответила: «Шеп храбрый».

Дилан услышал шум в коридорчике, посмотрел на дверь. Никто ее не открыл, но народу в ресторане хватало, так что кто-то мог зайти в любой момент.

— И ты храбрый, Шеп. Ты — один из самых храбрых людей среди тех, кого я знаю. Этот мир — страшное место. И я знаю, что для тебя оно еще страшнее, чем для нас. Так много шума, так много ярких красок, так много людей, незнакомцев, которые всегда заговаривают с тобой, и так много микробов. Все не такое аккуратное, каким должно быть, нет ничего простого, такого, как тебе нравится, все фигурное, и многое отвратительно. Ты можешь собрать самый большой и сложный паззл, и ты можешь прочитать «Большие ожидания» двадцать раз, сто раз, и всегда там будет то, что ты ждешь. Но нельзя ожидать, что жизнь станет складываться, как паззл, и каждый день не может быть таким же, как предыдущий… однако ты поднимаешься каждое утро и живешь. Такое по силам только очень храбрым, сладенький. Если б я оказалась на твоем месте, если бы была такая, как ты, не думаю, что смогла бы продемонстрировать такую храбрость, Шеп. Знаю, что не смогла бы. Каждый день, прилагая столько стараний… ты такой же храбрец, как и любой герой, которых ты видел в фильмах.

Слушая Джилли, Дилан перестал озабоченно поглядывать на дверь, перестал бросать короткие взгляды на часы, понял, что лицо женщины и ее мелодичный голос завораживали больше, чем мысль о профессиональных киллерах, которые смыкали кольцо.

— Сладенький, ты должен показать себя таким храбрецом, каким я тебя знаю. Негоже тебе тревожиться из-за плохишей, негоже тревожиться из-за того, что может быть много крови, ты должен делать то, что нужно, как ты встаешь каждое утро, принимаешь душ и делаешь все, что должно быть сделано, чтобы этот мир стал аккуратным и простым, как тебе того хочется. Сладенький, ты должен быть храбрым и сложить нас обратно в наш номер.

— Шеп храбрый?

— Да, Шеп храбрый.

— Никаких «Золотых рыбок», никакого пи-пи, никакого складывания, — повторил Шеп, но глаза под опущенными веками оставались неподвижными. Отсюда следовало, что даже боязнь сделать что-то непристойное в общественном месте более не вызывает у него такой тревоги, как минуту тому назад.

— Строго говоря, складывать здесь и там на людях это не одно и то же, что мочиться на людях, сладенький. Скорее тут подходит другое сравнение — плеваться на людях. Да, культурные люди этого обычно не делают. Но если ты никогда не будешь мочиться на людях, ни при каких обстоятельствах, иногда просто приходится плеваться на людях, скажем, если тебе в рот попала мошка или комар, и в этом нет ничего зазорного. Эти плохиши — те же мошка или комар во рту, и сложить здесь и там, чтобы избежать встречи с ними, все равно что выплюнуть комара, Шеп. Сделай это, сладенький. И сделай быстро.

Шеперд вытянул руку, ухватил щепотку ничто большим и указательным пальцем.

Стоя рядом с ним, Джилли взялась левой рукой за его правую.

Шеп открыл глаза, повернул голову, чтобы встретиться с Джилли взглядом.

— Ты чувствуешь, как это?

— Сделай это, сладенький. Поторопись. Давай.

Дилан шагнул к ним вплотную, боясь отстать от них. Увидел, как по воздуху пошла рябь в том месте, где его сжимали пальцы Шепа.

Шеп вертанул материю реальности. Женский туалет сложился, исчезая, его место, раскладываясь, уже занимало что-то другое.

Глава 31

Складываясь вместе с женским туалетом, в котором он находился, Дилан запаниковал, убежденный, что Шеп перенесет их куда угодно, но только не в их номер, скажем, в какой-то другой мотель, где они останавливались два, три, десять дней тому назад, или они материализуются на высоте тысячи футов над землей, упадут и разобьются насмерть, или прямо из сортира перенесутся на дно океанской впадины, где их мгновенно раздавит гигантское давление воды, до того, как они успеют выпустить изо рта воздух. Шеперд, которого он знал двадцать лет, о котором каждодневно заботился десять последних лет, возможно, обладал всеми способностями нормального человека, да только не мог применять их по прямому назначению.

Да, они вернулись с калифорнийского холма целыми и невредимыми, да, он перенес их из номера мотеля к дверям ресторана-кафетерия, но Дилан не мог полностью доверять этому новому Шеперду О'Коннеру, как по мановению волшебной палочки ставшему гением физики, виртуозом прикладной квантовой механики, или что там он прикладывал, чародеем, который по-прежнему рассуждал как ребенок, который мог манипулировать временем и пространством, но не стал бы есть «фигурную» еду, говорил о себе в третьем лице и избегал прямых взглядов. Если бы кому-то хватило ума дать Шепу заряженный пистолет, не следовало ожидать ничего, кроме трагедии. И, конечно же, потенциал возможных трагедий от этого складывания здесьтам был существенно выше, чем урон, который мог нанести Шеп, вооруженный даже автоматом. И хотя время перемещения из здесь в там равнялось нулю, Дилан успел рассмотреть катастрофические варианты, которых хватило бы на создание доброй сотни сентиментально-кровавых фильмов, а потом женский туалет исчез полностью, и они оказались совсем в другом месте.

Метафорический заряженный пистолет не выстрелил. Они вернулись в свой номер, с задернутыми шторами, включенным торшером у стола, работающим ноутбуком.

У них за спиной Шеп закрыл портал, отрезав женский туалет. Оно и к лучшему. Ничего хорошего их там не ждало. Разве что крики какой-нибудь перепуганной женщины, которая зашла бы туда, чтобы справить нужду.

В номере они были в безопасности. Так им, во всяком случае, показалось.

Но тут же выяснилось, что о безопасности речь идти не могла, пусть они и вернулись в номер целыми и невредимыми. Прежде чем кто-то из них успел вдохнуть или выдохнуть, Дилан услышал, как в замке заскрежетала отмычка или запасной ключ, который хранился у портье, и начал медленно и осторожно открываться замок: человек по другую сторону двери определенно старался избежать лишнего шума.

Итак, варвары уже у ворот и могли не опасаться, что на них прольется дождь из обжигающей смолы.

Под врезным замком находился второй, простенький, который не мог стать помехой, всего лишь ждал своей очереди. Они закрыли дверь и на цепочку, но едва ли последняя могла выдержать крепкий пинок одного из громил, что приехали на «Субербанах».

Еще до того, как полностью открылся врезной замок, Дилан схватил один из стульев с прямой спинкой, что стояли у стола. В несколько больших шагов пересек комнату и подставил спинку под ручку двери, заблокировав ее перемещение. В этот самый момент ключ заскрежетал во втором замке.

Испытывая дефицит как времени, так и денег, Дилан не остался у двери, чтобы проверить, надежно ли заблокирована ручка или может поворачиваться, высвобождая тем самым собачку. Ему не оставалось ничего другого, как поверить в надежность сооруженной им баррикады, как совсем недавно пришлось довериться умению Шепа складывать здесь и там. Дилан метнулся в ванную, выхватил конверт с деньгами из мешочка, в котором лежали бритвенные принадлежности, сунул его в карман брюк.

Вернувшись в спальню, обнаружил, что дверь по-прежнему закрыта, спинка стула подпирает ручку, которая поскрипывает и чуть-чуть ходит вверх-вниз: с другой стороны ее безуспешно пытались повернуть.

Эти драгоценные секунды они выиграли лишь потому, что мужчины снаружи думали, что возникшая проблема с дверью связана с замками. Но Дилан понимал, что их терпение скоро лопнет. Учитывая манеру езды на «Субербанах», дверь не могла служить препятствием, способным надолго задержать гольфистов.

Джилли тем временем выключила ноутбук, закрыла крышку, отсоединила провода. Закинула сумочку на плечо, повернулась к Дилану, который направлялся к ней, и указала пальцем на потолок, по какой-то причине напомнив ему Мэри Поппинс, но ту Мэри Поппинс, кожу которой английская погода так и не сумела выбелить. Жест Джилли он истолковал однозначно: «Сматываемся!»

Поскрипывание ручки прекратилось, ключ вновь заскрежетал во врезном замке: гольфисты все еще пытались открыть дверь без лишнего шума, не осознав, что именно им мешает.

Шеп стоял в классической шеповской позе, являя собой побежденного в руках жестокой природы, внешне ничем не напоминая чародея.

— Давай, дружище, — прошептал Дилан, — сделай это еще раз и сложи нас отсюда.

Руки Шепа по-прежнему висели как плети, он не попытался свести большой и указательный пальцы, вертануть ими и «перебросить» всех троих в безопасное место.

— Давай, малыш. Давай. Поехали.

— В этом же нет ничего плохого. Все равно что выплюнуть попавшего в рот комара, — напомнила Шеперду Джилли.

Скрежет ключа в замке вновь уступил место протестующему поскрипыванию ручки. Но спинка стула все еще не позволяла ей повернуться.

— Не будет складывания, не будет торта, — яростно прошептал Дилан, ибо торт и мультфильмы про бегающую кукушку служили для Шепа более сильным побудительным мотивом, чем для большинства людей — слава и деньги.

При упоминании торта Джилли ахнула.

— Только не притащи нас обратно в ресторан-кафетерий, Шеп!

Снаружи киллеры потеряли терпение и решили действовать в привычной им манере. В дверь ткнулось чье-то крепкое плечо, ударил чей-то каблук. Она затрещала, стул чуть не отлетел в сторону.

— Куда? — спросила Джилли Дилана. — Куда?

После второго удара треск усилился, чувствовалось, что третьим или четвертым дверь вышибут.

По пути из женского туалета в их номер ему на ум пришли многие места, куда попадать не хотелось бы, но теперь он не мог придумать даже одного, где бы им гарантировалась безопасность.

Третий удар силой превосходил предыдущие, дверь выдержала и его, а сам удар сопровождался донесшимся из коридора криком досады, словно человек, наносивший удар, полагал его последним, но вот ошибся, неправильно оценил прочность двери.

За криком последовал новый удар, но уже с другой стороны: зазвенело разбитое стекло, один осколок пробил штору и застрял в ней, нацелясь острием на Шепа.

— Домой, — бросил Дилан своему брату. — Доставь нас домой, Шеп. Доставь нас домой, и быстро.

— Домой, — эхом отозвался Шеп, но, похоже, не очень-то понял, как связать это слово с каким-то определенным местом.

Тот, кто разбил окно, в этот момент каким-то инструментом вышибал острые осколки, оставшиеся в раме, чтобы не пораниться, забираясь в оконный проем.

— В наш дом в Калифорнии, — уточнил Дилан. — Калифорния — сто с чем-то тысяч квадратных миль…

Шеп поднял правую руку, словно собрался присягнуть на верность штату Калифорния.

— …население тридцать с чем-то миллионов, сколько-то там тысяч…

Хмурясь, словно продолжая сомневаться в себе, Шеперд зажал воздух между большим и указательным пальцем поднятой руки.

— …дерево штата… — Дилан запнулся.

— Секвойя! — подсказала Джилли.

Штора прогнулась: один из киллеров залез на окно.

— Цветок штата — золотистый мак, — продолжил Дилан.

Настойчивость тех, кто хотел попасть в номер из коридора, принесла плоды. Четвертый удар сорвал дверь с одной петли, и, подавшись вперед, она отодвинула стул.

Первый киллер ворвался в номер, пинком отбросил стул. В светло-желтых слаксах, желтой с розовым рубашке с отложным воротничком, с перекошенным от желания убивать лицом. В руке он держал пистолет, который поднял на ходу с тем, чтобы изрешетить всех пулями.

— Эврика! — крикнул Шеп и вертанул пальцами.

Дилан поблагодарил бога за то, что не услышал выстрелов, когда складывался вместе с номером мотеля, но до него долетел крик: «О'Коннер!» — вырвавшийся из груди того, кто едва не стал их убийцей.

На этот раз у него возникла другая причина для тревоги: а вдруг этот убивец в канареечном наряде окажется слишком близко и Шеп, складывая здесь и там, заберет в Калифорнию и его.

Глава 32

Мощные глыбы тени с узкими полосками света разложились сквозь складывающийся номер мотеля, и Дилану потребовалась лишь доля секунды, чтобы узнать место, куда они попали. В ноздри ударил дразнящий аромат торта с корицей, орехами и изюмом, приготовленного по особому рецепту матери. Этот запах он бы не спутал ни с каким другим.

Шеп, Джилли и Дилан прибыли целехонькими, а вот киллеру в рубашке с отложным воротником билета все-таки не досталось. И даже эхо его крика: «О'Коннер!» — осталось в Аризоне.

Несмотря на успокаивающий аромат и отсутствие вышибающего двери убивца, Дилан не испытывал никакого облегчения. Что-то было не так. Он не мог понять, чем вызвана эта тревога, но не мог списать ее исключительно на расшатавшиеся нервы.

Мрак, царивший в кухне их калифорнийского дома, чуть разгонялся густо-желтым светом, который проникал из столовой через открытую дверь, и еще меньше — подсвеченным циферблатом часов, встроенных в живот улыбающейся керамической свинки, которая висела на стене справа от мойки. На столике под часами, на проволочной подставке охлаждалась жестяная форма с кулинарным чудом, только что испеченным тортом с корицей, орехами и изюмом.

Вонетта Бизли, их приходящая раз в неделю, отдающая предпочтение «Харлею» домоправительница, иногда пекла им этот пирог, пользуясь рецептом матери. Но, поскольку они не собирались вернуться из турне по художественным фестивалям до конца октября, в этот день она могла испечь его разве что для себя.

И после того, как исчезла мгновенная дезориентация, следовавшая за складыванием здесь и там, ощущение «что-то не так» не покинуло Дилана. Они покинули восточную Аризону, лежащую в Горном часовом поясе, в субботу, около часа дня. С Калифорнией, которая находилась в Тихоокеанском часовом поясе, разница во времени составляла ровно час. То есть, покинув Холбрук около часа дня, им следовало объявиться в Калифорнии перед полуднем. Однако за окнами кухни стояла ночь.

Темнота в полдень?

— Где мы? — прошептала Джилли.

— Дома, — ответил Дилан.

Он сверился со светящимися стрелками наручных часов, которые давно уже перевел на время Горного часового пояса, еще перед художественным фестивалем в Тусоне. Без четырех минут час, как он и ожидал.

Здесь же, в штате золотистого мака и секвой, должно было быть четыре минуты до полудня, а не до полуночи.

— Почему темно? — спросила Джилли.

Во время предыдущих путешествий посредством складывания здесь и там время не изменялось, разве что на несколько секунд. Дилан полагал, что и на этот раз много времени на переход из здесь в там уйти не могло.

Если они действительно прибыли в Калифорнию в 9:26 вечера, Вонетта давным-давно уехала. Она работала с девяти утра до пяти пополудни. А если бы уехала, то наверняка забрала бы торт с собой.

Понятное дело, она бы не забыла погасить свет в столовой. На Вонетту Бизли можно было положиться в той же степени, что и на атомные часы в Гринвиче, по которым все страны мира сверяли время.

Дом стоял в могильной тишине, завернутый в саван недвижности.

Ощущение «что-то не так» вобрало в себя не только темноту, заглядывающую в окна, но и сам дом, и что-то внутри дома. Он не слышал злобного дыхания, никакие демоны не бродили по комнатам, но чувствовал: здесь все не так.

Джилли тоже тревожило то, что происходило вокруг. Она стояла на том самом месте, где материализовалась, словно боялась сдвинуться хоть на шаг, и внутренняя напряженность читалась в ее теле даже при таком убогом освещении.

Странным был даже свет в гостиной. Люстра висела над столом, невидимая с того места, где стоял Дилан, реостат, вмонтированный в выключатель, позволял изменять яркость ламп, но даже на самом низком режиме хрустальная люстра давала бы куда больше света, и отнюдь не такого желтого. Да и шел свет не от потолка, под которым висела люстра. Потолок в столовой прятался в темноте. Свет, похоже, падал на пол, а источник его находился чуть выше стола.

— Шеп, дружище, что здесь происходит? — прошептал Дилан.

Поскольку Шепу пообещали торт, следовало ожидать, что он прямиком направится к коричному чуду, которое остывало под часами. Вместо этого он шагнул к двери в столовую, замялся, потом сказал: «Шеп храбрый», хотя Дилан никогда раньше не слышал в его голосе такого страха.

Дилану не хотелось идти в другие комнаты, предварительно не поняв, что же все-таки происходит. И ему требовалось хоть какое-то оружие. Из ящика с ножами он мог взять мясницкий тесак. Но в последнее время у него выработалось стойкое отвращение к ножам. Всем ножам на свете он предпочел бы бейсбольную биту.

— Шеп храбрый, — повторил Шеп, с еще большей дрожью в голосе и куда меньшей уверенностью. Однако поднял голову, чтобы смотреть на дверной проем между кухней и столовой, а не на пол под ногами, не желая больше прислушиваться к внутреннему голосу, который всегда советовал ему при любой угрозе уходить в себя, и сделал еще шаг.

Дилан поспешил к брату, положил руку на плечо, чтобы остановить, но Шеп сбросил руку и медленно, но решительно продолжил продвижение к двери в столовую.

Джилли посмотрела на Дилана. В темных глазах, отражавших свет часов, легко читался вопрос: что будем делать?

В определенных ситуациях упрямством Шеп не уступал мулу. Дилан понял, что это один из таких случаев. По опыту знал, что обычно ему приходилось уступать Шепу, то есть так или иначе тот добивался желаемого, поэтому не оставалось ничего другого, как последовать, пусть и с осторожностью, за младшим братом.

Он вновь оглядел темную кухню в поисках подходящего оружия, но ничего не нашел.

На пороге Шеп остановился в густо-желтом свете, но лишь на мгновение, и вышел из кухни. Повернулся налево, к обеденному столу.

Когда Дилан и Джилли вошли в столовую, они увидели мальчика, который сидел за столом. Мальчика лет десяти.

Мальчик не поднял голову, чтобы посмотреть на них. Не оторвался от паззла — ведерка с золотистыми маками, лежавшего перед ним. Большую часть ведерка он уже собрал, но многим макам недоставало стеблей, листьев, головок. Руки мальчика пребывали в непрерывном движении, доставали из коробки элементы паззла, устанавливали их в положенные места, быстро заполняя пустые пространства на картинке-головоломке.

Джилли могла бы не узнать юного любителя паззлов, но Дилан знал его очень хорошо. За столом сидел Шеперд О'Коннер.

Глава 33

Дилан хорошо помнил этот паззл, занимавший столь важное место в его жизни, что он с опаской выуживал его из памяти. Теперь он узнал и источник густо-желтого света: настольную лампу с насыщенно-желтым стеклянным абажуром, которая обычно стояла в кабинете.

В тех случаях, когда аутизм Шеперда проявлялся в непереносимости яркого света, он просто не мог собирать паззл даже при минимальном режиме люстры. Да еще неслышное для всех жужжание реостата визжало у него в голове, как циркулярная пила. Вот почему он пользовался настольной лампой с темным абажуром, да и сама лампочка была пониженной яркости.

Последние десять лет Шеп ни разу не собирал паззл в столовой, только на кухне. Ведерко с маками стало последней картинкой-головоломкой, которую он закончил в этой комнате.

— Шеп храбрый, — сказал стоявший Шеп, но молодой Шеп, который сидел за столиком, не поднял голову.

Ничего из случавшегося ранее не вызывало у Дилана такого ужаса и тревоги, какие сейчас заполнили душу и сжали сердце. На этот раз впереди их ждало не неизвестное, как бывало раньше. Наоборот, он слишком хорошо знал, что произойдет здесь в ближайшие минуты. И его неотвратимо тянуло к этому грядущему кошмару, он ничего не мог с собой поделать, такой же бессильный, как человек в утлом челне, которого затягивает в Ниагарский водопад.

— Дилан! — позвала его Джилли.

Когда он повернулся, она указала на пол.

На полу лежал персидский ковер, и каждую ногу, его, Джилли, Шепа, окружало черное, чуть мерцающее пятно, словно они стояли в лужах чернил. По поверхности черноты пробегала легкая рябь. Когда он переставил одну ногу, черная лужа сдвинулась вместе с ней, а на том участке ковра, где она только что находилась, не осталось ни пятнышка.

Около Дилана стоял стул, и, как только он коснулся его рукой, на спинке и обивке появилось еще одно чернильное пятно, размерами побольше контура ладони и пальцев. Он поводил рукой из стороны в сторону, и окружающее ее черное пятно в точности повторило движения руки. И там, откуда оно уходило, ткань и дерево вновь становились безупречно чистыми.

Дилан не чувствовал стул под рукой, когда сильно сжал спинку, обивка не промялась у него под пальцами. Усилив давление, он попытался отодвинуть стул от стола, и его рука прошла сквозь стул, словно тот был не настоящим, скажем, голограммой.

Или он сам, Дилан, был призраком.

Почувствовав страх Джилли и продолжая пребывать в полном замешательстве, Дилан сжал ее руку своей, чтобы показать, что при личном контакте никаких чернильных пятен не появляется, только при касании других предметов.

— Мальчик у стола — Шеперд, — пояснил он, — только десятилетний.

Она, похоже, уже догадалась об этом, потому что удивления его слова не вызвали.

— Это… не какое-то видение, которым Шеперд делится с нами?

— Нет.

Вот тут до нее дошло, что происходит, хотя, скорее всего, версия эта начала возникать у нее в голове еще до того, как Дилан сказал ей, кто складывает паззл за столом.

— Мы не просто перенеслись в Калифорнию, но еще и попали куда-то в прошлое.

— Не просто в прошлое. — Сердце его утонуло в ужасе, вызванном отнюдь не грозящей им опасностью: он не сомневался, что прошлое ничем угрожать им не может, точно так же, как и они не могли повлиять на прошлое. Нет, окутавший сердце ужас вызывался печалью, горем, которое ему довелось испытать. Не просто в прошлое. В один конкретный вечер. Один жуткий вечер.

Скорее ради Джилли, чем для того, чтобы подтвердить правильность собственного восприятия ситуации, Дилан подошел к столу и взмахом руки попытался скинуть собранный паззл на пол. Но не в его силах было сдвинуть хоть один элемент.

Десятилетний Шеперд, запертый в тюремной камере аутизма и полностью сосредоточенный на паззле, не отреагировал бы на их голоса, даже если бы услышал их. Но отпрянул бы или хотя бы моргнул при виде человека, который взмахом руки пытается порушить его работу. Он, однако, не прореагировал.

— Мы здесь невидимые, — сказал Дилан. — Можем видеть, но остаемся невидимыми. Можем слышать, но нас никто не услышит. Можем обонять торт. Можем чувствовать теплый воздух, идущий от нагревателя, и дышать им, можем ощупывать поверхности предметов, но не можем что-либо с ними сделать.

— Ты хочешь сказать, нам не дано ничего другого, потому что так хочет Шеп?

Шеперд продолжал наблюдать, как он сам, только помолодевший на десять лет, устанавливает недостающие элементы в ведерко с маками.

— Учитывая, что это за вечер, он этого хотеть не может. Просто не он устанавливает правила. Должно быть, так хочет Природа, и так оно и выходит.

Вероятно, Шеп мог отправить их в прошлое, но они могли только пройтись по этому прошлому, как по музею, ни на что не влияя.

— Прошлое — это прошлое. Изменить его невозможно, — отметил Дилан, сожалея, что другого не дано.

— Прошлым вечером Шеперд внезапно начал перечислять синонимы дерьма, но произошло это, хотя и не сразу, после того, как я попросила тебя не выражаться, поскольку этим ты напомнил мне моего отца.

— Ты не сказала, что я говорил, как твой отец.

— Видишь ли, я не люблю, когда ругаются. Он постоянно пересыпал свою речь ругательствами. Так или иначе ты сказал, что у Шепа особенное чувство времени, не такое, как наше.

— Он все воспринимает не так, как мы, не только время.

— Ты сказал, что, в отличие от нас, у него нет четкого разделения прошлого, будущего и настоящего.

— И вот мы здесь. Февраль 1992 года, более десяти лет тому назад, перед тем как все полетело в тартарары.

Из гостиной через открытую дверь долетели голоса, два голоса, о чем-то негромко спорившие.

Дилан и Джилли посмотрели на дверь, за которой находилась более ярко освещенная комната. Шеп помладше продолжал собирать паззл, тогда как Шеп постарше озабоченно наблюдал за ним.

В сердце и разуме Дилана неуемное любопытство сражалось с ужасом. Если бы к любопытству не примешивался страх, оно бы одержало быструю победу. Или если бы он мог повлиять на события этого давно минувшего вечера. Но он ничего не мог изменить, а потому ему не хотелось становиться свидетелем того, что он не увидел десятью годами раньше.

Голоса в гостиной стали громче, в них прибавилось злости.

— Дружище, — обратился Дилан к Шепу постарше, — убери нас из этого здесь. Отправь домой, но в наше время. Ты понимаешь меня, Шеп? Немедленно убери нас из прошлого!

Шеп помладше не слышал Дилана, Джилли или самого себя, прибавившего десять лет. Шеп постарше, который слышал каждое слово Дилана, не отреагировал, словно старший брат обращался не к нему, а судя по вниманию, с которым смотрел на самого себя, но более молодого, не собирался складывать их из прошлого в настоящее, более того, в этот момент никто и ничто не заставило бы его это сделать.

Когда перебранка в гостиной стала еще громче, руки Шепа помладше, которые только что летали от коробки с оставшимися элементами паззла к практически завершенной картинке, упали на стол, каждая с элементом, который так и не занял положенное ему место. Голова мальчика повернулась к открытой двери.

— Ох, — вырвалось у Дилана, внутри у него похолодело, потому что он все понял. — Нет, дружище, нет.

— Что? — озабоченно спросила Джилли. — Что не так?

За столом Шеп выпустил из рук элементы паззла и встал.

— Бедный малыш. — Голос Дилана переполняла боль. — Он все видел. Мы понятия не имели о том, что он все видел.

— Видел — что?

Здесь, вечером 12 февраля 1992 года, десятилетний Шеперд О'Коннер обошел обеденный стол и, волоча ноги, направился к открытой двери в столовую.

Двадцатилетний Шеп шагнул к нему, протянул руку, попытался остановить. Но его рука прошла сквозь Шеперда помладше, из далекого февраля, как сквозь призрак, ни на йоту не задержав его.

Глядя на свои руки, Шеп постарше сказал: «Шеп храбрый» — голосом, который дрожал от страха. Шеп храбрый. Вроде бы не восхищался десятилетним Шепом, а убеждал себя увидеть тот ужас, который, он это знал, ждал их за дверью.

— Убери нас отсюда, — настаивал Дилан.

Шеперд встретился с ним взглядом, и пусть это был визуальный контакт с родным братом, а не незнакомцем, такое всегда становилось для Шепа серьезным потрясением. В этот вечер, при сложившихся обстоятельствах, особенно. В его глазах читалась чудовищная ранимость, чувствительность, не защищенная броней, которой обладали обычные люди: эго, самооценкой, инстинктом психологического самосохранения.

— Иди. Иди и смотри.

— Нет.

— Иди и смотри. Ты должен увидеть.

Шеп помладше вышел из полутемной столовой в гостиную.

Разорвав визуальный контакт с Диланом, Шеп постарше настаивал: «Шеп храбрый, храбрый» — и побрел следом за собой, мужчина-мальчик следовал за мальчиком, из столовой в гостиную, стопы его тащили с собой чернильные пятна, которые сначала пятнали персидский ковер, потом паркет из светлого клена.

Дилан шел за ним, Джилли — за Диланом, к двери между столовой и гостиной.

Шеперд помладше миновал дверной проем, сделал еще два шага и остановился. Шеперд постарше обошел его и двинулся дальше.

Дилан и не ожидал, что один только вид матери, Блэр, еще не умершей, живой и здоровой, до такой степени потрясет его. В сердце будто впилась колючая проволока, горло пережало удавкой.

Блэр О'Коннер, совсем еще молодой, было всего сорок четыре года.

Он помнил ее такой нежной, такой доброй, такой терпеливой, красивой и умной.

Теперь же она открыла ему свою пламенную сторону: зеленые глаза сверкали от злости, черты лица заострились, она говорила, вышагивая взад-вперед, каждым движением напоминая мать-пантеру, готовую защищать своих детенышей.

Она никогда не злилась без причины, а такой злой Дилан не видел ее ни разу.

Мужчина, сумевший до такой степени разозлить ее, стоял у одного из окон гостиной, спиной к ней, к ним всем, живущим в том времени и прибывшим из будущего.

Не видя гостей-призраков, не осознавая, что Шеп помладше наблюдает за ней, стоя рядом с дверью, Блэр сказала: «Говорю вам, их не существует. А если бы они существовали, я бы никогда их не отдала вам».

— А если бы они существовали, кому бы вы их отдали? — спросил мужчина у окна, поворачиваясь к ней.

И они тут же узнали Линкольна Проктора по прозвищу Франкенштейн, пусть в 1992 году он был более худощавым, чем в 2002-м, да и волосы были погуще, чем десять лет спустя.

Глава 34

Джилли как-то назвала его улыбку «злобно-мечтательной», и именно такой она показалась в тот момент Дилану. При их первой встрече Дилан решил, что выцветшие синие глаза Проктора — тусклые лампы кроткой души, но теперь он видел, что они — ледяные окна, за которыми лежало арктическое королевство.

Его мать знала Проктора. Проктор побывал в их доме десять лет тому назад.

Это открытие до такой степени шокировало Дилана, что на краткие мгновения он забыл, какой трагедией закончилась эта встреча, и замер, жадно ловя каждое слово.

— Черт побери, этих дискет не существует! — воскликнула его мать. — Джек никогда о них не упоминал. Так что говорить нам не о чем.

Джек, отец Дилана, умер пятнадцать лет тому назад, пять, если брать за точку отсчета февраль 1992 года.

— Он получил их в день своей смерти. Вы могли об этом не знать, — возразил Проктор.

— Если они и существовали, в чем я очень сомневаюсь, — ответила Блэр, — тогда они ушли вместе с Джеком.

— Если б они существовали, — гнул свое Проктор, — отдали бы вы их неудачливым инвесторам, которые потеряли деньги…

— Не приукрашивайте ситуацию. Вы украли у них эти деньги. Люди доверяли Джеку, доверяли вам, а вы их обманули. Создавали компании под проекты, которые не собирались реализовывать, направляли все средства на создание этих идиотских роботов…

— Наноботов. И они совсем не идиотские. Я не горжусь тем, что обманывал людей, вы знаете. Мне за это стыдно. Но исследование наномашин требует гораздо больше денег, чем кто-либо хочет в них инвестировать. Мне пришлось искать дополнительные источники финансирования. Это была вынужденная…

— Если бы у меня были эти дискеты, я бы отдала их полиции, — оборвала его мать Дилана. — И это доказательство того, что Джек их так и не получил. Располагая такими уликами, он бы никогда не покончил с собой. У него бы оставалась надежда. Он бы пошел к властям, начал борьбу за права инвесторов.

Проктор кивнул, улыбнулся.

— Не тот он был человек, по вашему разумению, который мог бы наглотаться таблеток снотворного, а потом надышаться выхлопными газами, не так ли?

Глаза Блэр О'Коннер потухли, злость сменилась печалью.

— Он был так подавлен. Не из-за своих потерь. Он чувствовал, что подвел хороших людей, которые ему верили. Друзей, родственников. Он был в отчаянии… — Внезапно она поняла, что вопрос Проктора таит в себе что-то более зловещее. Ее глаза широко раскрылись. — Что вы такое говорите?

Из внутреннего кармана кожаного пальто Проктор вытащил пистолет.

Джилли схватила Дилана за руку.

— Что это?

— Мы думали, что ее убил незваный гость, незнакомец, — ответил он. — Какой-нибудь бродяга, психопат, случайно наткнувшийся на дом. Убийцу так и не нашли.

Мать Дилана и Проктор молча смотрели друг на друга. Она приходила в себя, осознав, что, вернее, кто стал причиной смерти мужа.

— Джек со мной одного роста. Я — мыслитель, а не боец. Признаю, когда дело доходит до драки, я — трус. Но я подумал, что смогу взять верх за счет внезапности и хлороформа, и мне это удалось.

При упоминании хлороформа пальцы Джилли сильнее сжали руку Дилана.

— Пока он был без сознания, не составило труда засыпать ему в рот таблетки. Понадобился лишь ларингоскоп, чтобы гарантировать, что капсулы нембутала попадут в пищевод, а не в трахею. А потом вода смыла их в желудок. После этого я вновь дал ему нюхнуть хлороформа, чтобы он не пришел в себя до того, как начал действовать нембутал.

Злость охватила Дилана, и не просто личная злость на этого монстра, который принес столько бед их семье. Нет, в этот момент он ненавидел не одного Линкольна Проктора, а все зло на земле, сам факт его существования. Ведь столько людей с готовностью раскрывали объятия силам тьмы, творили жестокость и наслаждались несчастьем других.

— Заверяю вас, ваш муж не почувствовал боли, — успокоил Проктор Блэр О'Коннер. — Хотя он был без сознания, при интубации я постарался не нанести ему травму.

Дилан испытывал те же ощущения, что и в доме на Эвкалиптовой авеню, когда увидел Тревиса, прикованного к кровати: сочувствие ко всем жертвам насилия и сжигающую ярость к самим насильникам. В нем бушевали страсти, которые обычно проявляются на сцене оперного театра, и его удивляло, что такое происходит с ним, поскольку он всегда отличался ровным характером, удивляло не меньше вновь обретенного шестого чувства, не меньше складывания здесь и там.

— Я знаю, что меня нельзя считать хорошим человеком. — Проктор завел ту же пластинку, что и в номере мотеля, где он ввел таинственную субстанцию Дилану и, как потом выяснилось, Шепу. — Никто и никогда меня таковым не назовет. Я знаю свои недостатки, и их предостаточно. Но, каким бы плохим я ни был, я не способен бездумно причинить боль, совершить насилие без крайней на то необходимости.

Словно разделяя гнев Дилана и его жалость к слабым и обиженным, Джилли подошла к Шеперду постарше, обняла его, отвернула от Линкольна Проктора и матери, чтобы он вновь не стал свидетелем того, что видел десятью годами раньше.

— К тому времени, когда я закинул в кабину свободный конец шланга, вставленного в выхлопную трубу, — продолжал Проктор, — Джек уже крепко спал. Он не понял, что умирает. Не испытал ни удушья, ни страха. Я сожалею, что мне пришлось так поступить, меня это гнетет, хотя выбора у меня не было. Однако теперь я сбросил камень с души, открыв вам глаза. Теперь вы знаете, что ваш муж не по своей воле покинул вас и ваших детей. Я сожалею, что ранее мне пришлось ввести вас в заблуждение.

Понимая, что ее смерть близка и неминуема, Блэр отреагировала с решимостью, которая тронула душу Дилана.

— Вы — паразит, — презрительно бросила она Проктору. — Не человек — червяк.

Кивая, Проктор медленно направился к ней.

— И паразит, и червяк, и даже хуже. У меня нет совести, мне чужды моральные принципы. Для меня важно только одно. Моя работа, моя наука, мое видение мира. Можете презирать меня, но у меня есть цель, и я достигну ее, несмотря ни на что.

И хотя прошлое оставалось таким же неизменным, как железные сердца безумцев, Дилан встал между матерью и Проктором, питая иррациональную надежду, что боги времени на мгновение изменят свои жестокие законы и позволят ему остановить пулю, которая десятью годами раньше убила Блэр О'Коннер.

— Забирая дискеты у Джека, я не знал, что ему дали два комплекта, — добавил Проктор. — Я думал, что все они у меня. И только недавно выяснилось, что это не так. Те дискеты, что находились при нем и не попали ко мне, он хотел передать властям. Второй комплект наверняка здесь. Если бы он нашелся раньше, я бы уже сидел в тюрьме, не так ли?

— У меня нет дискет, — настаивала Блэр.

Дилан стоял лицом к Проктору и пистолету, заслонив собой мать.

Проктор смотрел сквозь него, не подозревая о госте из будущего, который загораживал ему путь.

— Пять лет — долгий срок. Но в той работе, которой занимался Джек, налоговый фактор играет очень существенную роль.

Дрожа от ярости, Дилан шагнул к Проктору. Протянул правую руку. Схватился за пистолет.

— Для нарушений в сфере уплаты налогов срок давности — семь лет.

Дилан чувствовал форму пистолета. Холод стали.

А вот Проктору его попытки отобрать пистолет нисколько не мешали.

— Джек всегда хранил документы столько времени, сколько того требовал закон. Если дискеты найдут, мне конец.

Когда Дилан попытался сжать пистолет в руке, вырвать оружие у убийцы, его пальцы прошли сквозь сталь и сложились в пустой кулак.

— Вы — неглупая женщина, миссис О'Коннер. Вы знаете насчет семи лет. Вы сохранили его деловую документацию. Я уверен, что дискеты там. Вы просто не подозревали об их существовании. Но теперь вы знаете о них… найдете их… и пойдете с ними в полицию. Я бы хотел обойтись без этого неприятного продолжения нашего знакомства, но…

В бессильной ярости Дилан ударил Проктора в лицо, увидел, как в чернильном ореоле кулак прошел через его голову, не причинив мерзавцу ни малейшего вреда.

— Я бы предпочел ваше сотрудничество, но думаю, что смогу провести обыск сам. Мне все равно придется вас убить. Это жестоко, это ужасно, я знаю, если есть ад, я заслужу за это вечную боль, вечные пытки.

— Не причиняйте вреда моему сыну. — Блэр О'Коннер говорила спокойно, отказываясь просить о пощаде, не собираясь унижаться перед убийцей, пыталась сохранить жизнь Шеперда, делая упор на логику, а не эмоции. — Он — аутист. Понятия не имеет, кто вы. Не сможет свидетельствовать против вас, даже если бы знал ваше имя. Он едва может общаться даже с близкими ему людьми.

Вне себя от горя, Дилан отпрянул от Проктора, направился к матери, убеждая себя, что сможет повлиять на траекторию пули, если будет находиться рядом.

— Я знаю насчет Шеперда, — ответил Проктор. — Какой обузой он был вам все эти годы.

— Он никогда не был обузой, — голос Блэр О'Коннер зазвенел, как натянутая струна. — Вы ничего не понимаете.

— Я беспринципный и жестокий, когда это необходимо, но не признаю бессмысленной жестокости. — Проктор бросил короткий взгляд на десятилетнего Шеперда. — Он мне не угроза.

— Господи, — ахнула мать Дилана, которая все это время стояла спиной к двери в столовую и не подозревала, что мальчик перестал собирать паззл и находится в гостиной. — Не делайте этого. Не делайте этого на глазах мальчика. Не заставляйте его смотреть… на это.

— На нем это никак не отразится, миссис О'Коннер. Скатится, как с гуся вода, или вы так не думаете?

— Нет. Ничего с него не скатывается. Он — не вы.

— В конце концов, у него эмоциональный уровень… кого? Жабы? — спросил Проктор, опровергая свое утверждение, что ему чужда бессмысленная жестокость.

— Он нежный. Он все тонко чувствует. Он особенный, — эти слова предназначались не Проктору. Она прощалась со своим больным сыном. — По-своему он сверкает, как звезда.

— Точно так же сверкает и грязь, — печально вздохнул Проктор, словно мог посочувствовать состоянию Шепа. — Но я обещаю вам, когда я достигну того, что намерен достичь, а это обязательно произойдет, когда я войду в компанию нобелевских лауреатов и буду обедать с королями, я не забуду вашего психически больного мальчика. Моя работа, возможно, позволит трансформировать его из жабы в титана интеллекта.

— Ты — надутый осел! — с горечью воскликнула Блэр О'Коннер. — Никакой ты не ученый. Ты — чудовище. Наука — сияющий светоч в темноте. Но ты и есть темнота. Монстр. Ты делаешь свою работу при свете луны.

Словно наблюдая за собой со стороны, Дилан увидел, как поднимает руку, как вытягивает руку, чтобы остановить не только пулю, но и безжалостный бег времени.

«Ба-бах!» Выстрел громыхнул сильнее, чем он ожидал, не уступая грохоту небес, с каким они раскроются в Судный день.

Глава 35

Может, ему только почудилось, что пуля пронзила его, но, в ужасе повернувшись к любимой матери, он мог в точности описать форму, внешние особенности, массу и температуру пули, которая убила ее. И сам почувствовал себя пронзенным пулей, не в тот момент, когда она пролетала сквозь него, а чуть позже, увидев, как мать падает с перекошенным от боли лицом.

Дилан опустился рядом с ней на колени, ему так хотелось обнять мать, поддержать в последние секунды ее жизни, но что он мог, будучи призраком? Только смотреть.

С того места, где упала мать, она смотрела сквозь Дилана на десятилетнего Шепа. Мальчик стоял в пятнадцати футах от нее, поникнув плечами, опустив голову. И хотя он не подошел к матери, но встретился с ней взглядом.

Шеп помладше или не понял, что произошло на его глазах, или понял слишком хорошо и был в шоке. Стоял, как истукан. Ничего не сказал, не заплакал.

Около любимого кресла Блэр Джилли обнимала Шеперда постарше, который не сжимался от прикосновения ее рук и тела, как бывало прежде. Она не позволяла ему смотреть на мать, но сама не отрывала от Дилана взгляда, переполненного душевной болью и сочувствием, доказывая тем самым, что за время, прошедшее после их встречи, менее двадцати четырех часов, из полной незнакомки она стала членом их семьи.

Глядя сквозь Дилана на Шепа помладше, их мать сказала: «Все в порядке, дорогой. Ты — не одинок. Никогда не будешь одиноким. Дилан всегда будет заботиться о тебе».

На том смерть поставила точку в истории ее жизни. Блэр О'Коннер ушла из этого мира.

— Я люблю тебя, — сказал ей, дважды умершей, Дилан, обращаясь к ней через реку последних десяти лет и через другую реку, с еще более далеким дальним берегом, чем у рек времени.

И хотя его до глубины души потрясла истинная картина ее смерти, не меньшее впечатление произвели на него последние слова матери: «Ты — не одинок. Никогда не будешь одиноким. Дилан всегда будет заботиться о тебе».

Его глубоко тронула такая уверенность в нем как в брате и как в человеке.

И при этом по его телу пробежала дрожь от воспоминаний о тех ночах, когда он лежал без сна, эмоционально опустошенный после трудного дня с Шепердом, переполненный жалостью к себе. Его обуревали досада и уныние, он едва не впадал в отчаяние. В такие моменты даже начинал убеждать себя, что Шепу будет лучше под присмотром профессионалов.

Он знал, что никто не будет стыдить его за то, что он нашел бы для Шепа первоклассный частный интернат, знал также, что преданность брату будет стоить ему личного счастья. По правде говоря, каждый день в какой-то момент он сожалел о том, что выбрал себе такую жизнь, и полагал, что в старости будет горевать о потерянных годах.

И однако такая жизнь имела свои плюсы, не последним из них стало осознание того, что он выполнил завет матери. Его привязанность к Шепу приобрела оттенок сверхъестественности, словно он каким-то образом услышал обещание умирающей матери, данное от его имени, хотя Шеперд никогда не повторял ее последних слов. Дилан мог поверить, что она приходила к нему во снах, которых он не помнил, и говорила о ее любви к нему и уверенности в его чувстве долга.

Десять лет, если не больше, Дилан думал, что понимает стресс, в состоянии которого постоянно живет Шеперд, понимает беззащитность, которую испытывал брат перед лицом всесокрушающих сил, с которыми приходилось бороться аутисту. Но до этого визита в прошлое понимание это было далеко не полным. Только сейчас, когда он стоял и наблюдал за хладнокровным убийством матери, не в силах что-либо предпринять, как-то ей помочь, только в этот момент он в полной мере осознал всю ту беспомощность, которую всегда, изо дня в день, из года в год, испытывал его брат. Стоявшего на коленях рядом с матерью, не отрывавшего взгляда от ее потухших глаз, Дилана трясло от унижения, страха и ярости, которая не находила выхода, ярости за собственную слабость, ярости от осознания того, что все уже случилось и изменить ничего нельзя. Крик злобы поднимался в нем, но он его сдержал. Во-первых, смещенный во времени, крик этот остался бы, по большому счету, неуслышанным. Во-вторых, крик, который сумел-таки вырваться, очень трудно остановить.

Крови практически не было. Возблагодарим господа за маленькие радости.

И она ушла практически сразу. Без страданий.

Затем он понял, какой кошмарный спектакль должен за этим последовать.

— Нет.

Крепко прижимая Шеперда к себе, глядя через его плечо, Джилли наблюдала, наблюдала за Линкольном Проктором с отвращением, которое ранее испытывала лишь по отношению к отцу. И ее не волновало, что десять лет спустя Проктор обратится в дымящийся труп, найдя свою смерть в ее сгоревшем «Девилле». От этого отвращение к нему не уменьшилось ни на йоту.

Выстрелив, он вернул пистолет в плечевую кобуру, которая висела под кожаным пиджаком. В своей меткости Проктор не сомневался.

Из кармана пальто достал резиновые перчатки, надел их, наблюдая за десятилетним Шепом.

Даже Джилли, которая начала разбираться в нюансах выражения лица Шеперда, казалось, что смерть матери совершенно не тронула мальчика. Конечно, все было не так, иначе десять лет спустя он не перенес бы их в этот ужасный вечер; повзрослев, он вернулся, повторяя как заклинание: «Шеп храбрый».

С бесстрастным лицом, с застывшими, не дрогнувшими губами, без единой слезинки, мальчик отвернулся от тела матери. Прошел в ближайший угол, где и встал, упершись взглядом в вертикальную линию, по которой сходились стены.

Переполненный впечатлениями, он сводил свой мир до узкого пространства, где чувствовал себя в большей безопасности. Вероятно, точно так же он реагировал, когда у него случалась беда.

Сжимая и разжимая пальцы, затянутые в тонкую белую резину, Проктор подошел к мальчику, постоял за его спиной, наблюдая.

Медленно покачиваясь взад-вперед, Шеперд начал бормотать какие-то слова, разобрать которые Джилли не смогла.

Убедившись, что уставившийся в угол Шеперд не станет ему помехой, Проктор вышел из гостиной, пересек холл, открыл дверь другой комнаты.

Поскольку они не собирались немедленно покидать прошлое, имело смысл последовать за Проктором и посмотреть, что он делает.

Еще раз нежно прижав Шеперда к себе, Джилли отпустила его.

— Давай поглядим, чем там занимается этот мерзавец. Ты пойдешь со мной, сладенький?

Оставлять Шепа одного, конечно же, не хотелось. Все еще испуганный, горюющий, он нуждался в компании, поддержке. А кроме того, пусть Джилли и сомневалась, что он покинет прошлое и вернется в настоящее без нее и Дилана, не хотелось подвергать себя такому риску.

— Ты пойдешь со мной, сладенький?

— Крыса, Мотылек, мистер Жаба.

— Что это значит, Шеп? Что ты хочешь?

— Крыса, Мотылек, мистер Жаба. Крыса, Мотылек, мистер Жаба.

В третий раз произнося свою мантру, он синхронизировал слова с теми, что бормотал в углу Шеп помладше, и возникший резонанс открыл Джилли и Дилану, что слова эти одни и те же: «Крыса, Мотылек, мистер Жаба».

Джилли не знала, что они означали, и не было у нее времени вступать в долгий разговор с Шепом, чтобы это выяснить.

— Крыса, Мотылек, мистер Жаба. Мы поговорим об этом позже, сладенький. А сейчас пойдем со мной. Пойдем.

К ее удивлению, Шеп без малейшего колебания вышел следом за ней из гостиной.

Когда они входили в кабинет, Проктор клавиатурой разбил монитор компьютера. А потом сбросил его на пол. Никакого восторга не испытывал, даже поморщился, глядя на весь этот беспорядок.

Он выдвигал ящик за ящиком в поисках дискет. Те, что находил, откладывал в сторону. А содержимое ящиков вываливал на пол, разбрасывал, создавая впечатление, что человек, или люди, убившие мать Дилана, были обычными ворами или вандалами.

В ящичках, стоявших на полу стенного шкафа, хранилась только бумажная документация. Туда Проктор даже не заглянул. А вот на бюро стояли широкие, на два ряда, ящики для хранения дискет, всего три, каждый на сотню дискет.

Проктор вынимал дискеты из ящиков, просматривал наклейки, тут же отбрасывал. В третьем нашел четыре дискеты, каждая в ярко-желтом бумажном конверте, чем они выделялись среди других.

— Бинго! — воскликнул Проктор, возвращаясь с четырьмя дискетами к письменному столу.

Держа Шепа за руку, Джилли вплотную приблизилась к Проктору, ожидая, что тот вскрикнет от удивления, как если бы увидел призрака. Дыхание его пахло арахисом.

На желтом конверте взгляд прежде всего выхватывал слово «ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ», написанное большими красными буквами. Из текста, напечатанного ниже, следовало, что на дискете содержатся конфиденциальные файлы, касающиеся отношений адвокат — клиент, несанкционированный просмотр которых является преступлением как по уголовному, так и по гражданскому праву.

Проктор вытащил из конверта одну дискету, чтобы прочитать надпись на наклейке. Удовлетворенно кивнув, сунул все четыре во внутренний карман пиджака.

Раздобыв то, за чем пришел, Проктор вновь вошел в роль вандала. Скинул с полок все книги, разбросал их во все стороны. Шелестя страницами, они летели сквозь Джилли и Шепа, падали на пол, как мертвые птицы.

Когда компьютер грохнулся об пол в кабинете, Дилан вспомнил, какой разгром застал он, вернувшись домой в тот далекий февральский вечер. До этого момента он оставался рядом с телом матери, в нем теплилась иррациональная надежда, что, пусть он и не смог защитить ее от пули, ему удастся уберечь мать от дальнейших надругательств. Грохот, донесшийся из кабинета, заставил его смириться с неизбежным: и в этом он был так же бессилен, как и его брат.

Мать ушла, десять лет ушло, все, что последовало за ее смертью, не подлежало изменениям. Так что теперь ему следовало думать только о живых.

Ему не хотелось наблюдать за перемещениями Проктора из комнаты в комнату. Он и так помнил, как выглядел дом после ухода Франкенштейна.

Вместо этого он прошел к углу, в котором стоял его брат. Шеп покачивался взад-вперед, бормоча: «Крыса, Мотылек, мистер Жаба».

Не то чтобы он ожидал услышать бормотание брата, но слова эти не стали для него загадкой.

После книжек для самых маленьких первой книгой для детей постарше, которую прочитала Шепу мать, стала сказочная повесть Кеннетта Грэма «Ветер в ивах». Шеп обожал историю о Крысе, Мотыльке, Жабе и прочих обитателях Дикого леса и в последующие годы вновь и вновь настаивал, чтобы ему читали эту сказку. А к десяти годам уже и сам прочитал ее раз двадцать.

Он хотел оказаться в компании Крысы, Мотылька и мистера Жабы, в истории, где главную роль играли дружба и надежда, где все жили весело и дружно, ему хотелось уверенности в том, что после самых опасных приключений, после хаоса его обязательно будут ждать друзья, теплый очаг, спокойные вечера, когда мир уменьшится до размеров семьи и рядом не будет незнакомцев.

Дилан дать ему этого не мог. Более того, если в этом мире и существовала возможность такой жизни, то наслаждаться ею, скорее всего, могли только книжные персонажи.

В холле первого этажа вдребезги разлетелось зеркало. Если память не изменяла Дилану, оно было разбито вазой, которая стояла на маленьком столике у двери.

Появившись в дверях гостиной, Джилли крикнула Дилану:

— Он идет наверх!

— Пусть идет. Я знаю, что он сделает. Разгромит спальню и украдет драгоценности матери… Чтобы убедить полицию, что в дом залезли воры. Ее сумочка там. Он вывалит все содержимое, возьмет деньги из бумажника.

Джилли и Шеперд присоединились к нему, собрались у угла, в котором все еще стоял Шеп помладше.

Но в тот вечер, 12 февраля 1992 года, вернувшись домой, Дилан нашел Шепа в другом месте. И ему хотелось еще какое-то время побыть в прошлом, убедиться, что Шеп все-таки ушел из гостиной до того, как туда вновь заявился Проктор.

Сверху доносился грохот ящиков комода, бросаемых в стену.

— Крыса, Мотылек, мистер Жаба, — говорил Шеп помладше, а Шеп постарше, возможно, подбадривая себя в противостоянии с пугающим миром, который окружал его со всех сторон, а может, обращаясь к самому себе, десятилетнему, твердил: «Шеп храбрый, Шеп храбрый».

Где-то через минуту грохот наверху прекратился. Должно быть, Проктор нашел сумочку. Или загружал карманы драгоценностями, которые стоили сущие пустяки.

С привычно склоненной головой, Шеп помладше вышел из угла и, волоча ноги, направился к двери в столовую. Шеп постарше последовал за ним, также со склоненной головой, также волоча ноги. Чем-то они напоминали двух монахов, идущих друг за другом в скорбной процессии.

Облегченно вздохнув, Дилан все равно последовал бы за ними, но, когда услышал грохот шагов Проктора, спускающегося по лестнице (создавалось впечатление, будто у него не туфли, а копыта), поспешил из гостиной, потянув за собой Джилли.

Десятилетний Шеп обошел стол, направляясь к своему стулу. Сел и принялся за паззл.

Золотистые маки в ведерке являли собой островок спокойствия и красоты, который, возможно, просто не мог существовать в этом неистовом, рушащемся мире. И вполне возможно, что для Шепа маки эти служили мостиком в Дикий лес, где жили его друзья, где он мог обрести покой.

Шеперд постарше стоял у стола, между Джилли и Диланом, наблюдал за Шепердом помладше.

В гостиной Проктор начал крушить мебель, сбрасывать картины на пол, разбивать все, что могло биться, создавая достоверную картину погрома, способную убедить полицию, что в доме побывали обычные бродяги-наркоманы.

Шеп помладше достал из коробки элемент картинки-головоломки. Оглядел паззл, еще не собранный до конца. Попытался вставить элемент не в то место, куда полагалось ему встать, но с третьей попытки нашел подходящее гнездо. Второй элемент поставил с первого раза. Следующий — еще быстрее.

В гостиной что-то грохнуло особенно сильно, после чего там воцарилась тишина. Дилан попытался сосредоточиться на движениях рук Шепа, превращающих хаос в ведерко с маками. Он надеялся блокировать «картинки» последних штрихов окончательного разгрома, устроенного Проктором.

Конечно же, ничего у него не вышло.

Чтобы навести полицию на мысль, что незваный гость изначально думал не только о грабеже, но и об изнасиловании, Проктор разорвал блузу Блэр О'Коннер от воротника до юбки. Чтобы создать впечатление, будто женщина отчаянно сопротивлялась и убийца застрелил ее то ли случайно, то ли разозленный этим сопротивлением, Проктор сдернул с нее бюстгальтер, оторвал одну бретельку, а чашечки оставил под голыми грудями.

Покончив с этим, он прошел в столовую, раскрасневшись от затраченных усилий.

Если бы Дилан был способен на убийство, он бы совершил его в этот самый момент. Желание у него было, а вот возможность — увы. Его кулаки не могли достать Проктора. Даже если бы он попал в прошлое с пистолетом, пуля пробила бы Проктора, не причинив ему ни малейшего вреда.

Остановившись на пороге, киллер наблюдал за десятилетним Шепом, который сидел за столом, никого и ничего не видя. Проктор промокнул лоб платком.

— Мальчик, ты чувствуешь запах моего пота?

Шеп не ответил на вопрос. Его руки пребывали в непрерывном движении, пальцы хватали элемент за элементом, устанавливали в пустующие гнезда.

— Я пахну не только потом, не так ли? Я пахну предательством. Я воняю им уже пять лет и буду вонять всегда.

Самобичевание этого человека вызвало в Дилане точно такой всплеск ярости, как и в номере мотеля прошлым вечером. В словах Проктора не было ни грана искренности, но он, похоже, гордился тем, что способен на такой вот беспристрастный самоанализ.

— А теперь я буду вонять еще и этим. — Какое-то время он смотрел, как мальчик собирает паззл. — Какая же жалкая у тебя жизнь. Но придет день, когда я стану твоим спасителем, а ты, возможно, искуплением моих грехов.

Проктор покинул комнату, покинул дом, ушел в ночь 12 февраля 1992 года, начав путешествие к искуплению грехов, которое десятью годами позже закончилось огненной смертью в Аризоне.

Лицо Шеперда, поглощенного паззлом, заблестело от слез, которые появились так же незаметно, неслышно, как из воздуха выпадает роса.

— Давайте выбираться отсюда, — предложила Джилли.

— Шеп? — спросил Дилан.

Старший собиратель паззлов — его трясло от эмоций, но он не плакал — не отрывал глаз от самого себя, десятью годами моложе. Сразу не ответил, но, после того как брат еще дважды обратился к нему, сказал:

— Подождите. Это не сентиментально-кровавый фильм мистера Дэвида Кроненберга. Подождите.

И хотя перемещались они не посредством телепортации, а сам механизм перемещения оставался для Дилана загадкой, он понимал, что возможны ошибки, которые могли бы привести и к более трагическим последствиям, чем показанные в фильме «Муха». К примеру, они могли появиться в настоящем на автостраде, аккурат перед несущимся грузовиком, и в результате от них осталось бы только мокрое место.

Он повернулся к Джилли:

— Давай подождем, пока Шеп решит, что знает, как вернуть нас в настоящее целыми и невредимыми.

Руки Шепа помладше продолжали летать над паззлом, пустующих мест в картинке-головоломке оставалось все меньше.

Через несколько минут Шеп постарше сказал:

— Хорошо.

— Хорошо… мы можем возвращаться? — спросил Дилан.

— Хорошо. Мы можем возвращаться, но не можем оставить.

— Мы можем возвращаться, но не можем оставить? — в недоумении переспросил Дилан.

— Что-либо, — добавил Шеп.

Джилли поняла его первым.

— Мы можем возвращаться, но не можем здесь что-либо оставить. Если мы не заберем все, что принесли сюда с собой, он не сможет вытащить нас из прошлого. Я оставила сумочку и ноутбук на кухне.

Они вышли из столовой, оставив Шепа помладше со слезами и практически собранной картинкой-головоломкой.

Хотя Дилан и почувствовал под рукой выключатель, он знал, что не сможет зажечь свет, как не смог остановить пулю. Во мраке, который окутывал кухню, он не видел, стоят ли сумочка и ноутбук, оставленные Джилли на столе, в чернильных лужах, какие появлялись всякий раз, когда что-то из будущего соприкасалось с чем-то из прошлого, но полагал: лужи, конечно же, есть.

Джилли закинула сумочку на плечо, взяла ноутбук.

— Все при мне. В путь.

Открылась дверь черного хода, и она резко повернулась, в полной уверенности, что вышибающие двери, выбивающие окна, накачанные стероидами гольфисты из Холбрука, штат Аризона, последовали за ними в далекое прошлое.

А вот Дилан не удивился, увидев, что в дверь вошел он сам, только помолодевший на десять лет.

Вечер 12 февраля он провел на занятиях в Калифорнийском университете. Приятель, который учился с ним в одной группе, высадил его у съезда на подъездную дорожку двумя минутами раньше.

Удивило Дилана другое: он вернулся домой чуть ли не сразу после убийства. Посмотрел на наручные часы, потом на настенные, в брюхе керамической свиньи. В тот февральский вечер он бы столкнулся с Линкольном Проктором, убийцей, выходящим из дома, если бы вернулся на пять минут раньше. А если бы на шестнадцать — мог бы умереть под пулями Проктора, но предотвратить убийство матери.

Шестнадцать минут.

Он отказался думать о том, как все могло повернуться. Не решался об этом подумать.

Девятнадцатилетний Дилан О'Коннер закрыл за собой дверь, не зажигая свет, прошел сквозь изумленную Джилли. Положил стопку книг на кухонный стол и направился в столовую.

— Переноси нас отсюда, Шеп, — попросил Дилан.

В столовой Дилан помладше обратился к Шепу помладше: «Эй, дружище, судя по запаху, сегодня едим торт».

— Верни нас домой, Шеп. В наше время.

В соседней комнате другой Дилан спросил: «Дружище, ты плачешь? Эй, что случилось?»

Собственный вопль, который он издал, обнаружив тело матери, мог стать соломинкой, которая переломила спину верблюда.

— Шеп, убери нас отсюда к чертовой матери. Немедленно, немедленно!

Темная кухня начала складываться. На ее месте тут же стало раскладываться что-то яркое. В голове у Дилана вдруг сверкнула безумная мысль: а может, Шеперд способен организовать путешествие не только с места на место в настоящем и в прошлое, но и за пределы мира живых? Может, он допустил ошибку, помянув чертову мать перед тем, как покинуть 1992 год?

Глава 36

Калейдоскоп вертелся, раскладываясь вокруг Джилли в залитую солнцем кухню, которая заменила собой кухню, кутающуюся во мрак.

На этой кухне не витал дразнящий запах только что испеченного торта. И под ногами не поблескивали чернильные озерца.

Улыбающаяся керамическая свинья на стене по-прежнему обнимала передними копытцами часы в животе, которые показывали 1:20. Прошло двадцать четыре минуты с того момента, как беглецы покинули осажденный номер мотеля в штате Аризона. Похоже, в настоящем прошло ровно столько времени, сколько они провели в прошлом.

За их спинами не высился открытый портал с видом на темную кухню 1992 года, не было и лучащегося красным тоннеля. Джилли склонялась к мысли, что тоннель требовался Шепу, когда он только осваивал новый способ перемещения, теперь же, овладев им в большей степени, обходился без пуповины, связывающей здесь и там.

Довольная тем, что способна столь хладнокровно оценивать ситуацию, как будто не перенеслась из прошлого в будущее, а поднялась с этажа на этаж, Джилли поставила ноутбук на кухонный стол.

— Вы тут особо ничего не меняли, не так ли?

Дилан шикнул на нее, склонил голову, прислушался.

В доме тишина, которую резко нарушил включившийся компрессор холодильника.

— Что-то не так? — спросила Джилли.

— Мне придется объяснить все Вонетте. Нашей домоправительнице. Это ее «Харлей» стоит перед гаражом.

Выглянув из окна кухни, Джилли увидела гараж в глубине двора, но не мотоцикл.

— Какой «Харлей»?

— Там, — Дилан указал на место, где этим утром стоял «Харлей». — Гм-м. Должно быть, отъехала за чем-то в магазин. Может, и нам стоит убраться отсюда до ее возвращения.

Шеперд открыл холодильник. Возможно, искал обещанный кусок торта.

Мыслями Джилли все еще пребывала в прошлом, так что поездки домоправительницы нисколько ее не волновали.

— Пока враги Проктора, кем бы они ни были, сжимали вокруг него кольцо, он, похоже, выслеживал тебя и Шепа.

— Прошлым вечером, когда я сидел, привязанный к стулу, он сказал, что угрызения совести полностью сожрали его душу, что там теперь пустота, но тогда его слова показались мне бессмысленными.

— В душе у этого подонка всегда была пустота, если тебя интересует мое мнение. С первого дня его жизни, с колыбели.

— Угрызения совести — чушь собачья. Просто ему нравилось посыпать голову пеплом и рвать на себе волосы. Для него это было в кайф. Ты уж извини, Джилли, что все так вышло.

— Это ты про что? — спросила она.

— Я сожалею, что ты попала в эту передрягу из-за меня. Меня и Шепа.

— У Проктора просто нашлась лишняя доза этого дьявольского зелья, ему требовался подопытный кролик, а тут подвернулась я, любительница рутбира.

Стоя у открытого холодильника, Шеперд сказал: «Холод».

— Но Проктор не оказался бы в том мотеле, если бы мы с Шепом не остановились там на ночь.

— Да и я не оказалась бы там, если бы не провела мою относительно короткую, так называемую взрослую жизнь, пытаясь веселить других, убеждая себя, что жизнь на сцене — не просто жизнь, нет, только такая и имеет право называться жизнью. Черт, да мне теперь нет нужды волноваться о том, что у меня отрастет большая задница, потому что я уже большая задница. Поэтому не начинай терзаться угрызениями совести. Так уж получилось, мы здесь, и даже с наноботами, вроде бы строящими Новый Иерусалим у нас в головах, быть здесь и живыми, во всяком случае пока, лучше, чем лежать где-то мертвыми. Так что теперь?

— Теперь соберем кое-какие вещи, и побыстрей. Одежду для Шепа и меня, деньги, которые я храню в сейфе наверху, пистолет.

— У тебя есть пистолет?

— Купил после того, что случилось с матерью. Убийцу так и не поймали. Я думал, он может вернуться.

— Ты знаешь, как пользоваться оружием?

— Я — не Малютка Энни Оукли[395]. Но смогу нацелить эту чертову штуковину и нажать на спусковой крючок, если придется.

На ее лице отражалось сомнение.

— Может, нам лучше купить бейсбольную биту?

— Холодно, — сказал Шеп.

— Одежда, деньги, пистолет — и в путь, — подытожил Дилан.

— Ты думаешь, эти парни, что выследили нас в мотеле Холбрука, появятся и здесь?

Он кивнул.

— Если у них есть контакты в федеральных правоохранительных ведомствах, обязательно появятся.

— Мы же не сможем просить Шепа складывать здесь и там, куда бы мы ни поехали. Это слишком уж странно, чревато сюрпризами, может привести к тому, что Шеп выдохнется и мы где-нибудь застрянем… а может, не просто застрянем, а нарвемся на серьезные неприятности.

— У меня в гараже «шеви».

— Холодно.

Джилли покачала головой.

— Они, скорее всего, знают, что у тебя есть «шеви». Приедут сюда, выяснят, что автомобиля в гараже нет, начнут его искать.

— Холодно.

— Может, нам украсть пластины с номерными знаками? — предложил Дилан. — И заменить их.

— Ты, похоже, опытный нелегал.

— Может, пора им становиться?

Шеп все всматривался в открытый холодильник.

— Холодно.

Дилан подошел к брату.

— Чего ты там ищешь, дружище?

— Торт.

— Нет там никакого торта.

— Торт.

— Торт у нас закончился.

— Никакого торта?

— Никакого торта.

— Холодно.

Дилан закрыл дверцу холодильника.

— Все еще холодно?

— Лучше, — ответил Шеп.

— У меня какое-то нехорошее предчувствие. — Джилли говорила правду, пусть и не могла понять, в чем причина.

— Что такое? — спросил Дилан.

— Не знаю. — Улыбка керамической свиньи вдруг превратилась в злобную ухмылку. — Просто… на нас надвигается беда.

— Тогда давай начнем с сейфа. Даже с конвертом, который я успел взять, денег у нас в обрез.

— Пойдем все, — сказала Джилли. — Нам лучше держаться вместе.

— Холодно. — Шеп вновь открыл дверцу холодильника. — Холодно.

— Дружище, торта там нет.

Зазубренный и сверкающий, появившийся из-за спины, справа от Джилли, в шести или восьми дюймах от нее, величественно, словно айсберг в море, проплыл осколок стекла размером с ее ладонь, хотя звона разбивающегося окна она не услышала.

— Холодно.

— Торт мы съедим позже, дружище.

Потом она заметила, что в нескольких дюймах от этого, неподвластного закону всемирного тяготения, осколка стекла, перед ним, движется еще какой-то предмет размером поменьше и темный: пуля. Вращаясь вокруг своей оси, она неторопливо плыла через кухню.

— Закрой холодильник, Шеп. Торта там нет.

Если пуля двигалась медленно, то осколок стекла — супермедленно.

Вслед за первым осколком появились другие, они скользили по воздуху с той же скоростью, что и первый.

— Холодно, — сказал Шеп. — Мы все холодные.

Она понимала, что реального в пуле и осколках стекла не больше, чем в свечках, которые горели в пустыне или в стаях голубей. Они свидетельствовали не о текущих, а грядущих разрушениях.

— Тебе холодно, а мне — нет, — ответил ему Дилан.

Она чувствовала, что новые сверхъестественные видения не связаны с прежними. Это стекло не было осколком церковного витража, то есть на этот раз обстреливалась не церковь.

— Мы все холодные, — настаивал Шеп.

Повернувшись к братьям, Джилли увидела слева от них не только осколки стекла, но и щепки рамы, целая флотилия неспешно проплывала мимо.

— Мы все холодные.

Сквозь пелену осколков и щепок Джилли увидела, как Шеперд отступил от холодильника, позволив Дилану вновь закрыть дверцу. Братья двигались с нормальной скоростью.

Учащенное биение сердца Джилли вроде бы указывало на то, что она сама и медленно движущееся стекло находятся в разных реальностях. Так и оказалось. Она попыталась схватить осколок, но пальцы соприкоснулись друг с другом. А осколок продолжил неспешное движение, не порезав их.

Ее попытка взаимодействия с видением, должно быть, что-то нарушила в его тонком механизме, потому что и этот осколок, и все остальные, и щепки в следующее мгновение исчезли, словно растаяли в воздухе.

Повернувшись к окнам, которые выходили во двор, она, само собой, убедилась, что все стекла и рамы целы.

Поняв, что Джилли опять что-то привиделось, Дилан спросил:

— Эй, ты в порядке?

Она решила, что в ее видении речь шла о других окнах. С прошлого вечера она видела отрывочные эпизоды бойни в церкви, и однако сама бойня еще не произошла. И у нее не было оснований полагать, что окна будут бить именно здесь, а не в другом месте и в самом скором времени, а не через день-другой.

Дилан подошел к ней:

— Что не так?

— Пока не знаю.

Она посмотрела на часы, улыбающуюся свинью.

Теперь Джилли видела, что керамическая улыбка не изменилась. Осталась такой же добродушной, как в тот момент, когда свинья впервые попалась ей на глаза, примерно полчаса тому назад, десятью годами раньше. Тем не менее от свиньи, от часов, шла энергия зла.

— Джилли?

Нет, не только свинья, вся кухня задышала злом, словно какая-то темная душа проникла в нее, но, не имея возможности явиться им в виде традиционного призрака, поселилась в обстановке, поверхности стен, пола, потолка. И кромки всех столов внезапно заблестели, как остро заточенные ножи.

Шеперд в очередной раз открыл холодильник и сказал, уставившись в него: «Холодно. Мы все холодные».

Черные стеклянные дверцы духовок наблюдали за ними, наблюдали, как прикрытые веками глаза.

Темные бутылки на винной стойке теперь представляли собой нешуточную угрозу, словно их содержимое внезапно превратилось в коктейль Молотова.

По коже Джилли побежали мурашки, волосы на голове встали дыбом, когда она представила себе острые стальные зубы, поблескивающие в чреве машины для измельчения мусора.

Да нет же. Абсурд. Никакой темной души не было и в помине. Ей не требовался экзорцист.

Чувство тревоги, ощущение, что смерть совсем близко, нарастало стремительно, и Джилли отчаянно хотелось узнать, в чем причина. Она всего лишь проецировала свой страх на знакомые предметы: керамическую свинью с часами в брюхе, двери духовок, лезвия машины для измельчения мусора… тогда как реальную угрозу следовало искать в другом месте.

— Мы все холодные, — в какой уж раз сообщил Шеп открытому холодильнику.

На этот раз Джилли восприняла эти слова несколько иначе, чем раньше. Она вспомнила умение Шепа подбирать синонимы и внезапно поняла, что смысл у этих слов другой: «Мы все мертвые». Холодный, как труп. Холодный, как могила. Холодный и мертвый.

— Нужно уходить отсюда, и быстро, — сказала она.

— Я должен взять деньги из сейфа, — возразил Дилан.

— Забудь про деньги. Мы умрем, если задержимся здесь, пытаясь взять деньги.

— Так ты это увидела?

— Я это знаю.

— Ладно, как скажешь.

— Давай сложим здесь и там, давай уйдем, только быстро!

— Мы все холодные, — сказал Шеп.

Глава 37

Тик-так. Часы-свинья. Блестящие маленькие глазки, щурящиеся из складок розового жира. Всезнающая ухмылка.

Дилан вернулся к брату, в третий раз закрыл дверцу холодильника и увлек Шепа к Джилли.

— Нам пора уходить отсюда.

— Где один только лед? — спросил Шеп, и Джилли видела, что ему очень нужен ответ на этот вопрос. — Где один только лед?

— Какой лед? — переспросил Дилан.

Джилли еще не сжилась с тем, что обрела дар предвидения, могла заглянуть в будущее, и этот талант пугал ее, как зачастую пугает все новое, она пыталась отторгнуть его от себя, пока не научилась использовать.

— Где один только лед? — настаивал Шеп.

— Лед нам не нужен, — ответил ему Дилан. — Дружище, ты начинаешь меня пугать. Только не вздумай нас заморозить.

— Где один только лед?

— Шеп, очнись. Послушай меня, услышь меня, будь со мной.

Пытаясь идентифицировать причину тревоги, позволяя подозрительности переключаться с предмета на предмет, с места на место, Джилли, однако, не разрешала тревоге направлять стрелку компаса ее интуиции. Что ей требовалось, так это расслабиться, довериться новому таланту и позволить ему показать ей, чего именно нужно бояться.

— Где один только лед?

— Забудь о льде. Нам не нужен лед, дружище. Нам нужно выбираться отсюда, понимаешь?

— Ничего, кроме льда.

Окна словно притягивали взгляд Джилли, окна и просторный двор за ними. Зеленая трава, гараж, золотистый луг, начинающийся сразу за гаражом.

— Ничего, кроме льда.

— Он зациклился на теме льда, — вздохнул Дилан.

— Переключи его.

— Ничего, кроме льда, — опять повторил Шеперд. — Где один только лед?

— Ты уже знаешь Шепа. Переключить его невозможно, если только он сам не захочет переключиться. Этот вот лед… бьется и бьется в его голове. Ничего другого для него сейчас не существует.

— Сладенький, — ее взгляд не отрывался от окон, — ты должен сложить здесь и там. А после того, как ты сложишь здесь и там, мы достанем тебе льда.

— Где один только лед?

Дилан подсунул пальцы под подбородок брата, поднял ему голову.

— Шеп, ситуация критическая. Ты понимаешь, критическая? Я знаю, что понимаешь, дружище. Она настолько критическая, что мы должны немедленно убраться отсюда.

— Где один только лед?

Искоса глянув на Шеперда, Джилли увидела, что тот отказывается общаться с братом. Под опущенными веками глаза бегали и бегали, не находя покоя.

Вновь посмотрев на двор, Джилли заметила мужчину, который опустился на колено у северо-западного угла гаража. В густой тени. Она обнаружила его с большим трудом и могла поклясться, что мгновением раньше мужчины там не было.

Еще один мужчина, согнувшись в три погибели, бежал по лугу к юго-западному углу гаража.

— Они уже здесь, — сказала она Дилану.

За исключением одежды — никаких пастельных тонов, какие предпочитают отдыхающие на курортах в пустыне, — эти мужчины ничем не отличались от гольфистов из Аризоны. Крупные, точно знающие, что им нужно и как это взять, они определенно не ходили от двери к двери, неся слово Иисуса.

— Где один только лед?

Больше всего Джилли испугали наушники на голове каждого мужчины. Точнее, отходящая от них дужка с маленьким микрофоном, который зависал перед ртом. Такие средства связи однозначно указывали, что нападающих не двое, а больше и это не обычные громилы, способные сломать ногу и избить человека, но профессиональные, хорошо организованные убийцы.

— Где один только лед?

Второй мужчина добрался до юго-западного угла гаража и обосновался там, наполовину скрытый кустами.

Джилли ожидала, что они будут хорошо вооружены, и их оружие пугало ее чуть меньше наушников. Она видела, что пришли они не с пистолетами, а с чем-то большим и крупного калибра. Каким-то футуристическим оружием? Или с карабинами, штурмовыми винтовками? Она не очень хорошо разбиралась в стрелковом оружии, комику, выступающему на сцене, это ни к чему, даже если аудитория настроена недружелюбно, но чувствовала, что карабины эти могут стрелять очень долго, прежде чем потребуется перезарядка.

— Где один только лед?

Ей и Дилану требовалось время, чтобы убедить Шепа, что о торте и льде они еще успеют поговорить после того, как он перенесет их из этого дома в более безопасное место, где они смогут найти и первое, и второе.

— Отходим от окон. — Джилли отступила от окон, которые выходили во двор. — Окна… окна — это смерть.

— Окна есть в каждой комнате, — предупредил Дилан. — Много окон.

— Подвал?

— Подвала нет. Калифорния. Дом построен на плите[396].

— Где один только лед? — спросил Шеп.

— Они знают, что мы здесь, — сказала Джилли.

— Как могут они это знать? Мы не приехали на автомобиле, не пришли пешком.

— Может, благодаря подслушивающему устройству, которое они успели установить в доме, — предположила она. — Может, заметили нас через окна в бинокль.

— Они отправили Вонетту домой, — догадался Дилан.

— Будем надеяться, что этим они и ограничились.

— Где один только лед?

От мысли о том, что домоправительнице причинен вред, лицо Дилана посерело. Ее жизнь определенно заботила его куда больше, чем собственная.

— Но мы покинули Холбрук лишь полчаса тому назад.

— И что?

— Должно быть, чертовски удивили того парня, который первым ворвался в номер мотеля и увидел нас.

— Возможно, ему понадобится чистое нижнее белье, — согласилась Джилли.

— Так как же они могли вычислить, куда мы перенеслись, не говоря уже о том, чтобы прислать сюда своих людей?

— Эти парни прибыли сюда не по тревоге, поднятой полчаса тому назад. Они обложили этот дом, не зная, что мы здесь, до того, как аризонские громилы нашли нас в Холбруке, до того, как начался штурм нашего номера в мотеле.

— Значит, они очень быстро связали тебя с «Кадиллаком Девилль», а меня — с тобой, — сказал Дилан. — Просто мы всегда опережали их на несколько часов.

— Они не знали, появимся мы здесь или нет. Просто ждали, надеялись.

— Этим утром, когда Шеп и я материализовались на холме, за домом точно никто не следил.

— Возможно, они появились вскоре после этого.

— Лед, — твердил свое Шеп, — лед, лед, лед, лед.

Мужчина, что стоял на колене в тени, и второй, наполовину скрытый кустами, что-то говорили в микрофоны, скорее всего, общались не между собой, а с другими киллерами, наверняка уже сомкнувшими кольцо вокруг дома, возможно, обсуждали какие-то аспекты прицельной стрельбы из своих карабинов, особые приемы использования удавки, формулы нервно-паралитического газа, одновременно сверяя часы и координируя свои действия.

Джилли с удовольствием нацедила бы из своих вен льда, который так требовался Шепу. Она чувствовала себя совершенно беззащитной. Чувствовала себя голой. Чувствовала себя игрушкой в руках судьбы.

— Лед, лед, лед, лед, лед.

Перед ее мысленным взором вновь возникли медленно плывущие осколки стекла, вращающаяся вокруг своей оси пуля.

— Готова поспорить, эта команда теперь уже успела переговорить с командой в Аризоне, получаса им на это хватило с лихвой, так что теперь они знают про наш трюк здесьтам.

Голова Дилана работала так же быстро, как и у нее.

— Знаешь, возможно, один из подопытных кроликов Проктора уже исполнял этот трюк, так что они могли видеть подобное раньше.

— Сама идея, что по миру могут бегать выродки, накачанные наномашинами, наверняка напугала их хозяев до смерти.

— А можно ли их за это винить? — Дилан пожал плечами. — Меня тоже пугает, пусть даже эти выродки — мы.

— Лед, лед, лед.

— Поэтому, пойдя в атаку, они предпримут все меры к тому, чтобы атака была быстрой, и разнесут дом к чертовой матери, в надежде убить нас до того, как мы узнаем, что они здесь, и успеем сложить здесь и там.

— Ты так думаешь или ты знаешь?

Она знала, чувствовала, видела.

— Они используют бронебойные патроны, которые пробивают стены, камень, что угодно.

— Лед, лед, лед.

— И бронебойные патроны — не самое худшее, — продолжила она. — У них есть кое-что и похуже. Разрывные пули, которые разбрасывают покрытую цианидом шрапнель.

Она нигде и никогда не читала о таких ужасных пулях, никогда не слышала о них, но, спасибо новым связям, созданным у нее в мозгу наноботами, сумела предсказать их использование в готовящейся атаке. В ее голове звучали незнакомые голоса, мужские голоса, обсуждающие подробности этой самой атаки, возможно, голоса полицейских, которые еще сегодня, а может, завтра будут бродить по развалинам дома, или самих киллеров, вспоминающих о погроме, который они устроили в точно назначенное время и в полном соответствии с полученными инструкциями.

— Шрапнель с цианидом и бог знает что еще. — Джилли содрогнулась. — Короче, если мы отсюда не смоемся, от нас мокрого места не останется.

— Лед, лед, лед.

Дилан вновь попытался воздействовать на Шепа:

— Открой глаза, дружище, вылезай из этой дыры, Шеп, из этого льда.

Шеп глаза не открыл.

— Если ты хочешь еще хоть раз отведать торта, Шеп, открой глаза.

— Лед, лед, лед.

— Он не скоро выйдет из такого состояния, — сказал Дилан Джилли. — И с этим ничего не поделаешь.

— Тогда пошли наверх, — она указала на лестницу. — Там тоже будет невесело, но первый этаж разнесут в щепки.

Около гаража один мужчина вышел из тени, второй — из-за куста. Оба двинулись к дому. Точнее, побежали.

Глава 38

Джилли воскликнула: «Наверх!» Дилан: «Пошли!» Шеперд повторил: «Лед, лед, лед», а Дилану вдруг вспомнилась песня, которую одно время крутили во всех дискотеках и на всех вечеринках, «Жарко, жарко, жарко», исполняемую Бастером Пойндекстером, и, пожалуй, для описания ситуации, в которую они попали, название этой песни подходило как нельзя лучше.

Лестница находилась в передней части дома, а из кухни двери вели в столовую и в коридор. Второй маршрут представлялся более безопасным, поскольку окон в коридоре не было.

Но Джилли не подозревала о наличии коридора, так как дверь в него была закрыта. Возможно, она думала, что эта дверь ведет в кладовую. Она поспешила из кухни в столовую, прежде чем Дилан успел направить ее по другому пути.

Сам он побоялся пройти коридором, предположив, что она могла оглянуться, увидеть, что за ней никто не идет, и вернуться на поиски его и Шепа, теряя тем самым драгоценные секунды. А в сложившейся ситуации даже одна потерянная секунда решала, будут они жить или умрут.

Толкая Шепа, таща за собой, разве что не взвалив на себя, Дилан поспешил за ней. Шеп, конечно же, волочил ноги, но чуть быстрее, чем привык, продолжая бормотать: «Лед, лед, лед», всякий раз повторяя трижды слово, все с большей обидой. Не нравилось ему, что его тащили, как своевольного барана.

Когда Дилан и Шеп вышли из кухни, Джилли уже добралась до гостиной. В дверях Шеп поупирался, но потом все-таки позволил вытолкнуть себя в столовую.

Переступая порог, Дилан готовил себя к тому, что увидит десятилетнего Шепа, собирающего картинку-головоломку с маками. И пусть тот вечер в прошлом по-прежнему повергал его в ужас, он, пожалуй, предпочел бы его настоящему, которое имело все шансы оборваться, не став будущим.

Шеп выражал недовольство непрекращающимися тычками: «Лед, не надо, лед, не надо, лед, не надо…» — и после того, как братья пересекли столовую, обеими руками ухватился за дверной косяк, не желая идти дальше.

Но, прежде чем успел расставить еще и ноги, чтобы зацепиться покрепче, Дилан вышвырнул его в гостиную. Шеп споткнулся, упал на руки и колени, и, как выяснилось, очень вовремя, потому что киллеры в этот момент открыли огонь.

Загрохотали автоматы, даже громче, чем в кино, словно стальные наконечники отбойных молотков дружно принялись вгрызаться в крепкий бетон. Грохот этот разбил тишину, разбил окна кухни, окна столовой. Стреляли не из двух автоматов, как минимум из трех, может, из четырех. Помимо автоматов, огонь велся и из карабина более крупного калибра, эти выстрелы были не столь частыми, но громкостью выделялись на общем фоне.

При первых звуках стрельбы Дилан рыбкой бросился на пол гостиной, подсек руки Шепа, так что и тот распластался на кленовом паркете.

— Где один только лед? — спросил Шеп, словно не слыша грохота, который наполнил дом.

Летели осколки стекла, летели щепки, летели куски штукатурки. Свистели пули, рассекая воздух, впиваясь в стены.

Сердце Дилана забилось быстро-быстро, он понял, что испытывают зайцы, когда тихие леса и луга становятся полем боя в первый день охотничьего сезона.

Огонь, похоже, велся с двух направлений. С востока, со стороны двора, и с юга.

Если киллеры окружили дом со всех сторон, а Дилан не сомневался, что так оно и есть, тогда на западе и севере они лежали, не поднимая головы. Профессионалы, само собой, не могли допустить, чтобы кто-то из них попал под перекрестный огонь.

— Ползи на животе, Шеп! — крикнул Дилан, перекрывая грохот выстрелов. — Ползи на животе, не медли!

Шеперд, мешком лежащий на полу, повернул голову к Дилану, но глаза его по-прежнему были закрытыми.

— Лед.

В гостиной два окна выходили на юг и четыре — на запад. Южные окна разлетелись при первых очередях, но западные оставались целехонькими, пули не попали в них даже рикошетом.

— Ползи, как змея, — просил Дилан.

Шеп не шевельнулся.

— Лед, лед, лед.

Пули продолжали безжалостно решетить южную стену, десятками влетали в гостиную, разбивая лампы и вазы, в щепки разнося мебель, вспарывая обивку стульев и диванов. Вот эти глухие удары особенно нервировали Дилана, возможно, потому, что примерно такие же звуки раздавались, когда пуля попадала в человеческое тело.

Лица братьев разделяли лишь несколько дюймов, но Дилан кричал, и потому, чтобы его услышали в грохоте выстрелов, и потому, что надеялся криком побудить Шепа к действию, и потому, что злился на брата, но в основном потому, что вновь кипел от праведной ярости, которую впервые испытал в доме на Эвкалиптовой авеню, его переполняла ненависть к мерзавцам, которые всегда достигали своего силой, не признавая никаких других методов.

— Черт побери, Шеп, ты позволишь им убить нас так же, как когда-то они убили маму? Убить и оставить здесь гнить? Ты хочешь позволить им снова выйти сухими из воды? Ты этого хочешь, Шеп? Ты этого хочешь, черт побери?

Линкольн Проктор убил их мать, а эти люди хотели убить Проктора и уничтожить результаты его работы, но, с точки зрения Дилана, они все были заодно. Просто носили опознавательные знаки разных частей одной армии тьмы.

То ли на Шепа подействовала злость, звучавшая в голосе Дилана, то ли Шеп, пусть и с опозданием, сообразил, что дом в осаде, но он отвлекся ото льда. Его глаза раскрылись. В них стоял ужас.

Сердце Дилана на мгновение остановилось, потом забилось с удвоенной частотой: он подумал, что Шеп может сложить их здесь и сейчас, без Джилли, которая уже добралась до холла.

Вместо этого Шеп решил ползти, как змея. И начал полировать пол животом, продвигаясь от двери столовой к холлу, через северо-восточную часть гостиной.

Отталкиваясь локтями и мысками туфель, он полз так быстро, что Дилан едва поспевал за ним.

Штукатурка, щепки, куски пенного утеплителя стен и прочий мусор дождем сыпались на них. Стоящая между ними и южной стеной массивная мебель задерживала в себе или отражала пули, которые летели над самым полом, тогда как остальные пролетали выше.

Они свистели над ними, словно судьба, засасывающая воздух сквозь зубы, но Дилан пока не слышал разрывов пуль, покрытых цианидом или чем-то еще.

В воздухе висела штукатурная пыль, кружились перышки от вспоротых пулями подушек. Их было так много, словно братья вдруг попали в курятник, где только что похозяйничала лиса.

Шеп выполз в холл и последовал бы дальше, в кабинет, если бы не Джилли, которая лежала у первой ступеньки лестницы. Подавшись назад, она блокировала ему путь, ухватила за джинсы и развернула в сторону лестницы. Пули, не отраженные мебелью или чем-то еще, влетали в открытую дверь из гостиной, а также попадали в холл через южную стену. Некоторые застревали в двери и штукатурке, другие пронзали стену насквозь, сохраняя достаточно энергии, чтобы пронзить и человека.

Тяжело дыша, скорее от страха, чем от усталости, морщась от едкого запаха штукатурки, Дилан, подняв голову, видел в стене десятки дыр. В основном размером с четвертак, но некоторые никак не меньше кулака.

Пули выщербили и перила. Прямо на его глазах от них отскакивали все новые и новые щепки.

Зарубки и вмятины от пуль появились и на стойках перил. Две из них просто разлетелись.

Все пули, которые пробивали стену гостиной и влетали в открытую дверь, останавливала северная стена холла, которая также служила стеной и лестнице. Вот тут они полностью теряли свою энергию, застревали в дереве или падали на ступени, оставляя от штукатурки лишь жалкие островки.

Даже если бы Джилли и братья О'Коннер, имитируя змей, попытались бы, не поднимая головы, заползти по ступеням на второй этаж, им бы не удалось добраться до первой площадки целыми и невредимыми. Одному, возможно, и удалось бы. Может, и двоим, что стало бы веским доказательством существования ангелов-хранителей. Но если чудеса случались по три кряду, они уже выходили из разряда чудес, становились элементом повседневной жизни. Попытка подняться по лестнице привела бы к тому, что Джилли, Шепа или самого Дилана ранило бы или убило. Они попали в ловушку, им не оставалось ничего другого, как лежать на полу, вдыхая штукатурную пыль, тяжело дыша. У них не было выбора, не было надежды.

Но тут грохот стрельбы начал стихать, а через три-четыре секунды прекратился вовсе.

Завершив первую фазу атаки менее чем за две минуты, нападавшие с востока и юга начали отступать, чтобы не попасть под перекрестный огонь.

Одновременно с запада и севера к дому побежали другие стрелки, задействованные на втором этапе.

Парадная дверь, в западной стене дома, находилась за спиной Дилана. С двух сторон ее обрамляли витражи из цветного стекла. Слева, если смотреть на лестницу, за стеной, к которой она примыкала, располагался кабинет с тремя окнами. Так что на втором этапе холл с двух сторон просто залили бы свинцом.

Смерть даровала им на спасение буквально несколько секунд и, растопырив костлявые пальцы, уже начала их отсчет.

Все эти мысли, должно быть, молнией пролетели в голове Джилли еще до того, как смолкло эхо выстрелов, потому что она вскочила на ноги одновременно с Диланом. Оба, не сговариваясь, наклонились, ухватили Шепа за ремень и поставили между собой.

А потом со сверхъестественной силой, которую иной раз обретают матери под действием адреналина, переворачивая автомобили, под которыми зажало их детей, приподняли Шепа и потащили вверх по ступеням, к которым его ноги прикасались лишь изредка, совершенно им не помогая, но, по крайней мере, и не мешая.

— Где один только лед? — спросил Шеп.

— Наверху, — выдохнула Джилли.

— Где один только лед?

— Черт бы тебя побрал, дружище!

— Мы почти у цели, — подбодрила их Джилли.

— Где один только лед?

Они добрались до первой площадки.

Шеп зацепился одной ногой за последнюю ступеньку.

Они развернулись и понесли его дальше.

— Где один только лед?

Витражи из цветного стекла разлетелись вдребезги под грохот выстрелов. Множество костяных кулаков забарабанили по парадной двери, словно толпа демонов с ордерами на смерть требовала пустить их в дом. Опять полетели щепки, штукатурка, куски утеплителя, лестница завибрировала у них под ногами от пуль, которые, словно рой рассерженных ос, впивались в нижнюю ее часть.

Глава 39

Как только они миновали площадку и начали подниматься по второму пролету, Дилан почувствовал себя в большей безопасности, но тут же выяснилось, что расслабляться рано. Пуля вонзилась в лестницу несколькими ступеньками выше, другая — в потолок.

Дилан сообразил, что обратная сторона второго пролета обращена к входной двери. То есть у них под ногами — стена тира, перед которой устанавливаются мишени.

Дальнейшее продвижение было опасным, возвращение не имело смысла, стояние на месте привело бы к смерти, если не сразу, то чуть позже. Поэтому они еще крепче ухватились за ремень Шепа, Джилли — двумя руками, Дилан — одной, и преодолели второй пролет под успевший поднадоесть вопрос Шепа: «Где один только лед?»

Дилан ожидал, что ему прострелят подошвы, руки, пуля попадет под подбородок и выйдет через затылок. Однако они добрались до коридора второго этажа без единой царапины. Он отпустил ремень брата и оперся одной рукой о стойку, чтобы перевести дух.

Вероятно, Вонетта Бизли, их домоправительница, прикасалась к стойке утром этого дня, потому что, когда Дилан вошел в контакт с ее психическим следом, перед его мысленным взором замелькали образы женщины. Он почувствовал, что должен немедленно ее найти.

Если бы это произошло прошлым вечером, когда он еще не научился контролировать свою реакцию на такой вот зов, он бы сбежал вниз по ступеням, под свинцовый дождь, точно так же, как помчался к дому Марджори на Эвкалиптовой авеню. Вместо этого он отдернул руку от стойки, разорвав контакт с психическим следом.

Джилли уже увлекла Шеперда в коридор, подальше от лестницы. Возвысив голос, чтобы перекрыть грохот канонады, она умоляла перенести их из этого дома куда-то еще.

Догнав их, Дилан убедился, что его брат по-прежнему зациклен на льду. Лед продолжал заполнять голову Шеперда, вытесняя все прочие мысли.

Не представлялось возможным определить, когда Шеперду удастся выбраться из трясины этой последней навязчивости, но мудрые поставили бы деньги на достаточно длительный срок. Действительно, многое говорило за то, что он обретет контакт с окружающим миром, вернее всего, через час, а не через пару минут.

Такая вот сосредоточенность на одном вопросе или предмете служила ему еще одним способом изоляции от чрезмерного потока информации, поступающего от органов чувств. Под ураганным огнем он не мог найти безопасный угол и повернуться спиной к хаосу, зато создал символический угол в комнате, упрятанной в глубинах замка собственного разума, угол, в котором мог думать только о льде, льде, льде.

— Где один только лед?

— Что будет после того, как эти убийцы войдут в дом? — спросила Джилли.

— Изрешетят второй этаж. Может, залезут для этого на крышу крыльца.

— Может, свалятся с нее.

— Лед, лед, лед.

— Мы должны отвлечь его от этого льда! — воскликнула Джилли.

— Для этого нам нужно время и тишина.

— Тогда мы в заднице.

— Мы не в заднице.

— В заднице.

— Не в заднице.

— У тебя есть план? — спросила она.

У Дилана был только один план, который, собственно, предложила Джилли: подняться над пулями. Но теперь он понимал, что в доме пули найдут их, куда бы они ни пошли, не говоря уже о стрелках.

Яростная стрельба на первом этаже, опасение, что шальная пуля найдет их, влетев по лестничному пролету или пробив потолок первого этажа и, соответственно, пол второго, приводили к тому, что размышлять о тактике и стратегии было ничуть не легче, чем ловить змей лассо. Вновь жизненные обстоятельства позволили Дилану лучше осознать, в каком напряжении находился Шеперд практически все время, пытаясь справиться с тем информационным потоком, который обрушивала на него повседневная жизнь.

Ладно, про деньги следовало забыть. «Битлз» правы: деньги не могут купить любовь. Или остановить пулю.

Следовало забыть и про пистолет калибра 9 мм, который он приобрел после убийства матери. Против артиллерии киллеров пользы от него было бы не больше, чем от детского пугача.

— Лед, лед, лед.

Джилли пыталась переключить Шепа со льда, чтобы он сложил их в другое место, но, с закрытыми глазами и отключенным мышлением, он не реагировал на ее слова.

Время и тишина. Хотя времени у них было в обрез, каждая последующая минута могла стать минутой возвращения Шепа в реальный мир. О полной тишине речи в этом аду быть не могло, но и минимальное уменьшение грохота могло помочь Шепу найти выход из ледяного угла.

Дилан пересек коридор, открыл дверь в спальню для гостей.

— Сюда.

Как выяснилось, Джилли могла заставить Шепа достаточно быстро волочить ноги.

От яростного обстрела стены дома ходили ходуном. Стеклянные панели окон второго этажа тревожно звенели.

Опережая Джилли и Шепа, Дилан поспешил к двери большого стенного шкафа, который служил гардеробной. Вошел, включил свет.

Веревка свисала с крышки люка в потолке. Он дернул за веревку, опуская люк.

Внизу грохот выстрелов, который не уступал канонаде при осаде Ленинграда фашистами — Дилан как-то раз видел документальный фильм на эту тему по Историческому каналу, — внезапно стал еще громче.

Дилану оставалось только гадать, сколько еще нужно прямых попаданий в опорные стойки, чтобы каркас дома не выдержал и завалились один или сразу два угла.

— Лед, лед, лед.

Доставив Шепа к двери стенного шкафа, Джилли прокомментировала происходящее внизу: «Похоже, у нас там Апокалипсис в квадрате».

— Пожалуй. — К верхней стороне крышки люка крепилась лестница из трех сегментов. Дилан разложил ее.

— Должно быть, у некоторых подопытных кроликов Проктора развивались таланты куда более страшные, чем наши.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Эти парни не знают, на что мы способны, но они надули в штаны, заранее боясь того, с чем могут столкнуться, вот и хотят нас убить, причем чем быстрее, тем лучше.

Дилан еще не думал об этом. Не хотел об этом думать. А ведь до них наноботы Проктора действительно могли привести к созданию монстров. Вот все и ждали, что он, Джилли и Шеп — такие же монстры.

— Что дальше? — недоверчиво спросила Джилли. — Ты хочешь, чтобы мы поднялись по этой гребаной лестнице?

— Да.

— Это же верная смерть.

— Там чердак.

— Чердак и есть смерть, это же тупик.

— Для нас тупик везде, куда бы мы ни пошли. Это единственное место, где мы сможем выиграть для Шепа хоть какое-то время.

— Они заглянут на чердак.

— Не сразу.

— Мне это совершенно не нравится.

— Ты еще не видела, как я танцую.

— Лед, лед, лед.

— Поднимайся первой, — сказал Дилан Джилли.

— Почему я?

— Ты сможешь тащить Шепа сверху, а я буду толкать снизу.

Стрельба прекратилась, но грохот выстрелов по-прежнему стоял в ушах Дилана.

— Они идут.

— Дерьмо, — вырвалось у Джилли.

— Полезай.

— Дерьмо.

— Вверх.

— Дерьмо.

— Давай, Джилли.

Глава 40

Чердак ограничивал варианты действий, превращал их в попавших в ловушку крыс, не предлагая взамен ничего, кроме сумрака, пыли и пауков, но Джилли поднялась по крутой лестнице, потому что, кроме чердака, отступать было некуда.

Во время подъема висевшая на плече сумка билась о бедро и лямкой зацепилась за один из кронштейнов, которыми лестница крепилась к крышке люка. Джилли лишилась «Кадиллака (купе) Девилля», всех своих вещей, ноутбука, карьеры комика, даже своего верного спутника, дорогого, обожаемого зеленого Фреда, но с сумкой не собиралась расставаться ни при каких обстоятельствах. В ней лежали лишь несколько долларов, мятные пастилки, бумажные салфетки, помада, пудра, расческа, ничего такого, что могло бы изменить ее жизнь, то есть потеря сумки не могла спасти ее или, наоборот, погубить, но она уже предвкушала тот момент, при условии, что им удастся чудесным образом пережить осаду дома О'Коннеров, когда сможет подкрасить губы и расчесать волосы, потому что сейчас это казалось такой же роскошью, как лимузины, президентские люксы в пятизвездочных отелях или белужья икра.

А кроме того, если ей предстояло умереть совсем молодой, с головой, набитой наномашинами, именно потому, что голова набита наномашинами, она хотела, чтобы ее труп выглядел красивым, если, конечно, пуля не попадет ей в лицо и не обезобразит его, поставив в один ряд с теми лицами, что изображал на своих картинах Пикассо.

Негативная Джексон, столп пессимизма, добралась до верхней ступеньки, вылезла на чердак, обнаружила, что он высокий и она может выпрямиться в полный рост. Рассеянный солнечный свет проникал через вентиляционные каналы под карнизами. Она видела стропила, дощатые стены, пол из толстых досок, два десятка картонных ящиков, три старых чемодана, какие-то вещи, которые давно следовало выбросить, и довольно-таки много пустого места.

В сухом горячем воздухе едва чувствовался запах битума, которым когда-то, еще при строительстве, заливали крышу. Куда сильнее пахло пылью. Тут и там висела паутина, и пауки определенно старались не зря: выеденных остовов мух и мотыльков в паутине хватало.

— Мы обречены, — прошептала она, повернувшись к открытому люку, упала на колени, посмотрела вниз.

Шеп стоял на нижней перекладине, вцепившись обеими руками в одну из более высоких. Голову он наклонил, словно это была лестница-молельня, и определенно не хотел подниматься.

За его спиной Дилан смотрел на открытую дверь стенного шкафа, в спальню для гостей, ожидая в любую минуту увидеть на крыше крыльца мужчину с автоматом.

— Лед, — сказал Шеп.

— Тяни его наверх, — шепнул Дилан Джилли.

— А если начнется пожар?

— Слабо тянешь.

— Лед.

— Наверху все очень сухое. Представляешь, что там будет, если начнется пожар.

— А ты представляешь, что будет, если сместится магнитный полюс Земли? — с сарказмом спросил Дилан.

— На этот счет у меня как раз есть план. Почему бы тебе его не подтолкнуть?

— Я могу его подбодрить, но толкать кого-либо вверх по лестнице практически невозможно.

— Это не противоречит законам физики.

— Ты у нас еще и инженер?

— Лед.

— У меня тут полным-полно льда, сладенький. И в пакетах, и в ведерках, — солгала она. — Толкай его, Дилан.

— Я пытаюсь.

— Лед.

— Здесь много льда, Шеп. Поднимайся ко мне.

Шеп не сдвинул руки. Крепко держался за перекладину.

Сверху она не видела лица Шепа. Только его макушку.

Снизу Дилан поднял ногу Шепа и переставил на следующую ступеньку.

— Лед.

Не в силах изгнать из головы образы дохлых мотыльков, зависших в паутине, Джилли отказалась от идеи затащить Шепа на чердак, решив вместо этого пробить стену, которой он себя окружил, превратив монолог в диалог.

— Лед.

— Замерзшая вода, — откликнулась она.

Дилан поставил левую ногу Шепа на одну перекладину выше правой, но Шеп не желал перехватываться руками за более высокие перекладины.

— Лед.

— Ледяная корка.

Далеко внизу, на первом этаже, кто-то с силой ударил в дверь. Учитывая, что наружные двери пули превратили практически в пыль да щепки, вышибать могли только одну из внутренних дверей. Обыск начался.

— Лед.

— Наледь.

— Лед.

— Шуга.

Еще один удар донесся снизу. Такой сильный, что содрогнулся весь дом, а пол под коленями Джилли заходил ходуном.

На втором этаже Дилан закрыл дверь стенного шкафа, еще более сузив зону видимости.

— Лед.

— Ледник.

И в тот самый момент, когда Джилли почувствовала, что Шеперд вот-вот начнет реагировать на ее реплики, у нее закончились синонимы льда. Поэтому она решила несколько изменить правила игры, включив в нее все связанное со льдом.

— Лед.

— Айсберг, ледяная гора.

— Лед.

— Кубик льда.

От этих разговоров о льде на чердаке становилось только жарче и жарче. У Джилли создалось ощущение, что пыль на стропилах, пыль в воздухе может вспыхнуть сама по себе.

— Лед.

— Ледовый каток.

— Лед.

— Конькобежец.

— Лед.

— Хоккей. Тебе должно быть стыдно, сладенький. Ты твердишь одно и то же слово, а меня заставляешь подбирать все новые и новые.

Шеперд поднял склоненную голову. Посмотрел между своими руками на среднюю часть перекладины, в которую вцепился.

Внизу что-то бросали на пол, ломали, раздалась автоматная очередь.

— Лед.

— Мороженое. Шеп, разве это интересно, складывать паззл, в котором только один элемент?

— Лед.

— Ледоруб.

— Лед.

— Щипцы для льда.

По мере того как Джилли вкладывала ему в голову новые и новые слова, слово «лед» более не металось по ней из стороны в сторону, вышибая все остальное. Его лицо чуть изменилось, свидетельствуя о том, что хватка навязчивой идеи слабеет. Джилли в этом уже не сомневалась. Знала, что она на правильном пути.

— Лед.

— Ведерко для льда.

— Лед.

— Ледниковый период. Знаешь что, сладенький? Пусть даже мне досталась более сложная часть игры, я нахожу, что играть в нее интереснее, чем сидеть и слушать синонимы feces.

Едва заметная улыбка изогнула его губы, но тут же исчезла.

— Лед.

— Холод.

Шеперд перехватился за следующую перекладину правой рукой, потом левой.

— Лед.

— Пузырь со льдом.

Шеперд сам передвинул ногу, без помощи Дилана.

Внизу звякнул дверной звонок. Шутники встречались даже среди профессиональных киллеров.

— Лед.

— Холодильник.

Шеперд поднимался по лестнице, поднимался.

— Лед.

— Ледовое шоу.

— Лед.

— Ледовая буря.

— Лед.

— Чай, топор, дробилка, человек, сумка для пикника, вода, — говорила Джилли, пока он преодолевал оставшуюся часть лестницы.

Помогла выбраться из люка, поставила на ноги, увела подальше, обняла, сказала, что он — молодец, и Шеп не сопротивлялся, только спросил: «Где один только лед?»

Внизу, в гардеробной, Дилан выключил свет, быстренько забрался в сумрак чердака.

— Отличная работа, Джексон.

— Пустяки, О'Коннер.

Опустившись на колени, Дилан сложил лестницу, закрепил ее на крышке, поднял последнюю.

— Если они еще не наверху, то поднимаются, — прошептал он. — Уведи Шепа вот туда, в юго-западный угол, за коробки.

— Где один только лед? — громко спросил Шеп.

Джилли шикнула на него, а потом повела по темному чердаку. Он не доставал головой до стропил, но его более высокому брату приходилось пригибаться.

Внизу киллеры ворвались еще в одну комнату.

Мужчина прокричал что-то непонятное. Другой ответил ругательством, кто-то нервно рассмеялся.

Грубость, жестокость, самодовольство звучали в этих голосах, и Джилли подумала, что принадлежат они скорее не людям, а тварям из кошмарных снов, которые иногда преследовали ее, когда на двух ногах, когда на четырех, завывая, как звери, вопя, как люди.

Она задалась вопросом, а когда появятся копы. Если, конечно, появятся. Дилан говорил, что до ближайшего города несколько километров. А ближайший сосед жил в полумиле к югу. Но кто-то наверняка услыхал грохот выстрелов.

Разумеется, штурм начался лишь пять минут тому назад, может, шесть, и нигде в сельской местности полиция не могла бы приехать еще минут через пять, может, даже через десять.

— Где один только лед? — так же громко спросил Шеп.

Вместо того чтобы шикнуть на него, Джилли ответила мягко, надеясь добавить в голову Шепа еще больше слов:

— В морозилке, сладенький. Там один только лед.

Когда они оказались в юго-западном углу, за картонными коробками, Джилли усадила Шепа рядом с собой на пыльный пол.

В свете, проникавшем на чердак через вентиляционные каналы под карнизами, она увидела мертвую птичку, возможно, воробья, от которого остались только тонюсенькие косточки да несколько придавленных ими перьев. Остальные разнесло легким ветерком.

Птичка, должно быть, залетела на чердак в холодный день и не смогла найти выхода. Может, сломала крыло, ударившись о стропила, и потом умерла от голода, подобравшись к вентиляционному каналу, в котором могла видеть дневной свет.

— Где один только лед? — спросил Шеперд, понизив голос до шепота.

Тревожась, что Шеп не так далеко отошел от своего ледяного угла, как ей хотелось, Джилли продолжила свою игру, по-прежнему пытаясь превратить монолог в диалог.

— Лед есть в «Маргарите», не так ли, сладенький? Вкусном таком, холодном коктейле. Я бы сейчас с удовольствием выпила один, а то и парочку.

— Где один только лед?

— В сумке для пикника, туда обязательно кладут лед.

— Где один только лед?

— На Рождество в Новой Англии. Вот уж где много льда. И снега.

Двигаясь на удивление быстро и бесшумно для такого здоровяка, Дилан присоединился к ним, сел по другую сторону брата.

— Все тот же лед? — озабоченно спросил он.

— Мы куда-то двигаемся. — Уверенности, которая прозвучала в голосе Джилли, сама она не испытывала.

— Где один только лед? — прошептал Шеп.

— Много льда на катке.

— Где один только лед?

— Нет ничего, кроме льда, в машине, которая его делает.

Сапоги принялись за двери на втором этаже. Комнаты наполнились грохотом.

— Где один только лед? — еще тише прошептал Шеперд.

— Я вижу бутылку шампанского в серебряном ведерке, — так же тихо ответила Джилли, — а вокруг бутылки полным-полно льда.

— Где один только лед?

— Очень много льда на Северном полюсе.

— Ага, — вырвалось у Шепа, и он на какое-то время замолчал.

Джилли прислушивалась к голосам, которые пришли на смену грохоту. С тем же успехом она могла бы прислушиваться к мумиям, разговаривающим сквозь укутывающие их ткани. Ни одного слова ей разобрать не удалось.

— Ага, — повторил Шеп.

— Нам пора выметаться отсюда, дружище, — сказал брату Дилан. — Собственно, давно пора.

Под ними затих разгромленный дом, и по прошествии полуминуты тишина эта стала более зловещей, чем грохот выстрелов.

— Дружище, — повторил Дилан, но просить больше ни о чем не стал, словно почувствовал, что на тишину Шеп реагирует лучше, чем на слова.

Мысленным взором Джилли увидела кухонные часы, керамическую свинью, под улыбающейся мордочкой которой секундная стрелка резво бежала по кругу.

Улыбка эта тревожила ее даже теперь, когда она не видела часы, а лишь вызвала из памяти их образ. Вот она и изгнала его из головы, но ему на смену пришел образ таймера, которым пользовался Шеп, принимая душ. И таймер этот потряс Джилли еще сильнее, потому что очень уж напоминал часовой механизм бомбы.

Снизу киллеры открыли огонь по потолку, и фонтаны пуль взлетели над полом чердака.

Глава 41

Начав от противоположных стен дома, стрелки двинулись навстречу друг другу, посылая крупнокалиберные пули в потолок коридора. Пули пробивали толстые половицы чердака, в воздух взлетали фонтанчики щепок и пыли, узкие колонны бледного света разгоняли полумрак. На чердаке формировалась зона смерти шириной в шесть футов. Одни пули попадали в стропила. Другие пробивали крышу, высвечивая чердак синими звездами неба.

Джилли поняла, почему Дилан направил их в самый угол, спиной к стене: и подобраться туда труднее, и под задом — опорные элементы каркаса, которые могли защитить лучше половиц.

Если сначала она сидела, вытянув ноги перед собой, то теперь подобрала колени к груди, максимально уменьшив зону поражения, которая тем не менее все равно оставалась достаточно большой.

Мерзавцы внизу продолжали вести непрерывный огонь, по очереди меняя магазины, так что грохот и вой пуль не прекращались ни на мгновение. От этого грохота цепенел мозг, из всех чувств оставался только ужас, из всех мыслей — только одна, о неминуемости смерти.

Патронов у киллеров хватало. Аморальность хладнокровного убийства нисколько их не смущала. Если они о чем-то и думали, так только о скрупулезном выполнении поставленной перед ними задачи.

В свете, идущем из вентиляционного канала, Джилли видела, что лицо Шепа дергается от тиков, но глаза под опущенными веками уже не бегают, как раньше. Гром стрельбы тревожил его, но, похоже, пугал не настолько сильно, чтобы он счел необходимым уткнуться в ментальный угол.

Стрельба прекратилась.

Дом скрипел, приходя в себя.

В этой наверняка короткой паузе Дилан решился побудить Шепа к действиям, напомнив о нависшей над ними угрозе:

— Много крови, Шеп. Очень скоро много крови.

Переместившись из коридора в комнаты второго этажа, стрелки вновь открыли огонь.

Начали не с той комнаты, над которой укрылись Джилли, Дилан и Шеп. Но добрались бы до нее через минуту. Может, и быстрее.

И хотя крупнокалиберные пули пробивали доски в двух, далеко разнесенных одна от другой зонах, весь чердачный пол вибрировал под их ударами.

Дерево трещало, дерево стонало, скрипели, звенели и лязгали гвозди и проложенные под полом трубы, в которые попадали пули. Сбитая со стропил пыль туманом повисла в воздухе.

На полу птичьи кости вибрировали, словно их оживила вернувшаяся душа.

Освободившись из-под костей, одно из перышек взмыло в воздух и теперь планировало среди пыли.

Джилли хотела закричать, но она не решалась, не могла: горло перехватило, воздух не мог покинуть легкие.

Теперь стреляли уже в комнате внизу, которая располагалась под ними, пули пробивали коробки, заставляя их подпрыгивать, рвали картон в клочья.

Широко раскрыв глаза, Шеп вскочил, вытянулся в струнку, прижался спиной к стене.

Шумно выдохнув, Джилли поднялась следом, потом Дилан, а дом вокруг них, похоже, разваливался под обрушившимся на него циклоном шума, дождь свинцовых, в стальной оболочке, пуль разносил его на куски.

В двух футах перед ними половицы превратились в решето, пробитые десятками пуль.

Что-то впилось в лоб Джилли, а когда она подняла правую руку, что-то укусило за ладонь, прежде чем она успела коснуться верхней раны, заставив ее вскрикнуть от боли и отчаяния.

Даже в пыльном сумраке она увидела капли крови, слетевшие с кончиков пальцев, когда она тряхнула рукой. И капли эти, темными пятнами упавшие на картон коробок, без сомнения, предсказали ее ближайшее будущее.

Еще одна большая капля, скатываясь со лба, огибая висок, нашла уголок ее глаза.

Новые пули пробили пол, еще ближе, чем раньше.

Шеп схватил Джилли за здоровую руку.

Она не видела, как он схватил щепотку воздуха и вертанул ее, но чердак сложился вокруг них, а сквозь него разложился яркий солнечный свет.

Низкие стропила уступили место высокому синему небу. Под ногами деревянный, вибрирующий пол сменился золотистой травой.

Во все стороны, под возмущенный стрекот цикад, запрыгали потревоженные кузнечики.

Джилли с Шепом и Диланом стояли на вершине залитого солнцем холма. Далеко на западе виднелось море, набросившее на себя шкуру дракона: зеленую чешую с золотыми блестками.

Слышалась ружейная стрельба, но ее приглушало как расстояние, так и стены дома О'Коннеров, который Джилли впервые увидела снаружи. Издалека не создавалось впечатления, что по дому пронесся смерч.

— Шеп, этого недостаточно, мы слишком близко, — обеспокоился Дилан.

Шеп отпустил левую руку Джилли и как зачарованный смотрел на кровь, которая капала с большого, указательного и среднего пальцев правой.

В мясистую часть ладони воткнулась заостренная щепка длиной в два, шириной примерно в четверть дюйма.

Обычно при виде крови колени у нее не подгибались, поэтому ноги, возможно, задрожали по другой причине: она осознала, что рана могла быть куда серьезнее.

Дилан поддержал ее, осмотрел лоб.

— Царапина, должно быть, от другой щепки, которая потом отлетела. Больше крови, чем вреда.

Под холмом, за лугом, во дворе дома трое вооруженных мужчин несли вахту на случай, если добыча сможет ускользнуть от киллеров, которые заливали комнаты свинцовым дождем. Никто из них не смотрел в сторону холма, но удача могла изменить беглецам в любую минуту.

Пока Джилли смотрела на дом, Дилан воспользовался моментом, ухватился за щепку и рывком вытащил из ее ладони, заставив Джилли зашипеть от боли.

— Рану продезинфицируем позже, — пообещал он.

— И где? — спросила она. — Если ты не скажешь Шепу, куда нас перенести, мы можем оказаться там, где делать нам нечего, скажем, в мотеле в Холбруке, в котором нас наверняка поджидают, или обратно в доме.

— Но где найти безопасное место? — Дилан определенно не знал ответа на этот вопрос.

Может, кровь на руке и лице напомнила ей о видении в пустыне, когда она оказалась в сплошном потоке белых голубей. Жуткие реалии этого безумного дня внезапно вновь смешались с виртуальным миром.

А запах сухой травы сменился сладким ароматом благовоний.

Грохот стрельбы в доме начал стихать, прекратился вовсе, тогда как на вершине холма все громче слышался серебристый смех детей.

Каким-то образом Дилан догадался, что с ней происходит, понял, что она опять видит недоступное остальным.

— Что теперь, что ты видишь?

Повернувшись на детские голоса, она увидела не тех, кто смеялся, а мраморную купель (в любой католической церкви в такой налита святая вода), стоящую здесь, на вершине холма, словно надгробный камень на древнем кладбище.

Краем глаза она уловила движение за спиной Шепа, и когда повернула голову, отворачиваясь от купели, увидела маленькую девочку, блондинку с синими глазами, пяти или шести лет, в кружевном белом платье, с белыми бантами на голове, держащую в руках букетик цветов, очень серьезную, явно готовящуюся приступить к какому-то важному делу. Невидимые дети засмеялись, девочка повернулась, возможно, чтобы посмотреть на них, и в этот самый момент, отворачиваясь от Джилли, растаяла в воздухе.

— Джилли…

Зато на том самом месте, откуда исчезла девочка, материализовалась женщина лет пятидесяти, в светло-желтом платье, желтых перчатках и шляпе с цветочками, ее глаза закатились, так что остались видны только белки, в ее теле краснели три пулевых ранения, одно между грудей. Пусть мертвая, женщина шла к Джилли, призрак под ярким солнечным светом был столь же реален, как и те, что смеют появляться только при свете луны. Приближаясь, женщина протягивала правую руку, словно просила о помощи.

Не в силах сдвинуться с места, словно ноги ее вросли в землю, Джилли отпрянула от жуткого призрака, выставила перед собой раненую правую руку, чтобы избежать соприкосновения, но в тот самый момент, когда пальцы убитой женщины коснулись ее руки (и Джилли почувствовала, что они, очень холодные, сжали ее руку), призрак исчез.

— Это случится сегодня, — пробормотала Джилли. — И скоро.

Далеко внизу закричал мужчина. Ему ответил второй голос.

— Они нас увидели, — назвал причину криков Дилан.

В высоком бескрайнем небе кружила только одна птица, ястреб высматривал добычу, никакие другие не поднимались в воздух из окружающей их травы, и однако Джилли слышала хлопанье тысяч крыл, сначала доносящееся издалека, но приближающееся с каждым мгновением.

— Они направляются к нам, — предупредил Дилан, говоря про киллеров, не про птиц.

— Крылья, — прошептала Джилли под нарастающий шум огромной голубиной стаи. — Крылья.

— Крылья. — Дилан коснулся кровоточащей руки, которую Джилли подняла, чтобы отгородиться от мертвой женщины, да так и не опустила.

Затрещала автоматная очередь, реальная, в этом пространственно-временном континууме, ей начали вторить выстрелы из крупнокалиберных винтовок, которые пока могла слышать только она, выстрелы, которые раздадутся в другом месте и в будущем, в очень скором будущем.

— Джилли. — Шеперд удивил ее, обратившись к ней по имени, которое никогда раньше не произносил.

Она встретилась взглядом с этими зелеными глазами, чистыми и ясными, ничем не затуманенными, которые на этот раз и не пытались уйти от прямого контакта. Прочитала в них тревогу.

— Церковь, — сказал Шеперд, коснувшись ее раненой руки.

— Церковь, — согласилась она.

— Шеп! — воскликнул Дилан, когда пули подняли фонтанчики земли и вырвали траву в двадцати футах ниже вершины холма, на котором они стояли.

Шеперд О'Коннер на этот раз не заставил просить себя дважды, сложил здесь (яркий солнечный свет, золотистую траву и летящие пули) и там (прохладное помещение с высокими сводами и окнами из цветного стекла).

Глава 42

Неф церкви, построенной в стиле испанского барокко, огромной, старой, прекрасной, в которой велись реставрационные работы, представлял собой длинный центральный цилиндрический свод, примыкающие к нему с двух сторон крестовые своды и длинную колоннаду центрального прохода, состоящую из массивных тридцатифутовых колонн, каждая из которых высилась на украшенном барельефами шестифутовом пьедестале.

Собравшиеся в церкви люди, числом никак не меньше трехсот, казались карликами на фоне этого монументального гиганта. Даже в лучших одеждах они не могли конкурировать с разноцветными каскадами света, вливающегося в церковь через освещенные солнцем, выходящие на запад окна.

Строительные леса, поставленные в связи с реставрацией фриза, тянулись вдоль трех из четырех стен нефа, частично закрывали собой сверкающие, как драгоценные камни, окна. Солнечный свет, проходя через цветное стекло, становился сапфировым, рубиновым, изумрудным, аметистовым, аквамариновым, окрашивая половину нефа и немалую часть центрального прохода.

Не успело сердце Дилана отбить десять быстрых ударов, как он уже вобрал в себя тысячу мелких деталей внутреннего убранства церкви. Но, учитывая сложность и глубину стиля барокко, знание этой тысячи деталей так же мало сказало ему о конструктивных особенностях здания, как и египтологу, прибывшему ко вновь найденной пирамиде, ничего не сказали бы о ее внутреннем строении шесть футов вершины, видные над песками Сахары.

Окинув взглядом церковь, он увидел девочку лет девяти, с забранными в конский хвост волосами, которая изучала темный угол массивного нефа, куда Шеп перенес их с вершины залитого солнцем холма. Девочка ахнула, моргнула, у нее отвисла челюсть, она развернулась на кожаной туфельке и побежала к родителям, сидевшим на скамье, несомненно, для того, чтобы сообщить о прибытии святых или колдунов.

Хотя в церкви стоял запах благовоний, как в видениях Джилли, воздух не вибрировал ни от музыки, ни от хлопанья крыльев. Сотни собравшихся здесь говорили шепотом, и их голоса легко терялись среди огромных колонн.

Большая часть людей сидела на скамьях в передней половине церкви, перед алтарем. Если кто-то из них и поворачивался, чтобы перекинуться словом с сидевшими сзади, то они не заметили материализовавшуюся троицу, ибо никто не привстал, чтобы получше разглядеть происходящее в темном углу, и не вскрикнул от удивления.

Ближе к ним одетые во фраки молодые люди провожали новых гостей к их местам по обе стороны центрального прохода. Все, и молодые люди, и прибывающие гости, были слишком поглощены предвкушением грядущего события, чтобы обращать внимание на темный угол нефа.

— Свадьба, — прошептала Джилли.

— Где мы?

— В Лос-Анджелесе. Моя церковь. — По голосу чувствовалось, что она потрясена.

— Твоя?

— Где я девочкой пела в хоре.

— Когда это произойдет?

— Скоро.

— Как?

— Начнется стрельба.

— Опять стрельба.

— Ранят шестьдесят семь человек… сорок из них умрут.

— Шестьдесят семь? — Количество жертв произвело впечатление. — Тогда стрелять должен не один.

— Убийц больше, — прошептала она. — Больше.

— Сколько?

Ее взгляд поискал ответы на клиновидных камнях сводов, потом спустился по полированным колоннам к скульптурам святых у пьедесталов.

— Как минимум двое. Может быть, трое.

— Шеп испуган.

— Мы все испуганы, дружище, — ответил Дилан, и, конечно, на тот момент это был лучший способ приободрить младшего брата.

Джилли вроде бы разглядывала друзей и родственников невесты и жениха, словно шестое чувство позволяло ей определить по головам, плечам, спинам, кто из них пришел в церковь с намерением убивать.

— Конечно же, среди гостей киллеров нет, — подал голос Дилан.

— Нет… думаю… нет.

Она шагнула к последнему ряду скамей, взгляд ее переместился с гостей к ризнице, которая находилась за далекой алтарной решеткой.

Стоящие по дуге колонны отделяли неф от ризницы и поддерживали каменные арки. За колоннами находилась ниша для хора и сам алтарь, с дарохранительницей и ракой, позади которого возвышалось подсвеченное снизу монументальное распятие.

Дилан подошел к Джилли.

— Может, они ворвутся в церковь, когда церемония уже начнется, стреляя на ходу?

— Нет, — не согласилась Джилли. — Они уже здесь.

От ее слов по спине Дилана побежал холодок.

Она начала медленно поворачиваться, ища киллеров.

Раздались первые ноты приветственного марша: органист прикоснулся к клавиатуре установленного в церкви органа.

Мастера, занятые реставрацией фриза, оставляли окна и двери рабочих площадок открытыми, и в квартирах на верхотуре поселились временные жильцы. Музыка сорвала голубей с насиженных мест на ребрах мраморных капителей колонн. Не такое множество, как видела Джилли в пустыне, восемь или десять, максимум дюжину. Голуби вылетали из разных мест, но собрались в стаю по эту сторону от алтарной решетки.

Гости смотрели на белокрылый спектакль, словно на запланированное действо, предшествующее венчанию, некоторые дети залились серебристым смехом.

— Начинается, — предрекла Джилли, и на ее лице отпечатался ужас.

Голуби кружили по церкви, от семьи жениха к семье невесты, потом сместились к задней части нефа, словно хотели изучить его боковые стороны.

Догадливый смотритель побежал по проходу к выходу из нефа, под строительными лесами, через открытые двери в нартекс, несомненно, для того, чтобы открыть пару входных дверей, через которые крылатые незваные гости могли без помех покинуть церковь.

Птицы еще какое-то время покружили по нефу, синхронизируя свой полет с музыкой, а потом, привлеченные потоком воздуха, идущим от открытых дверей, полетели к солнечному свету, не окрашенному цветным стеклом, и покинули церковь, оставив после себя лишь несколько белых перышек, дрейфующих в воздухе.

Остановившийся поначалу на перышке, подхваченном восходящим потоком воздуха, взгляд Джилли резко сместился к настилу лесов на западной стороне нефа, потом к настилу на восточной стороне.

— Там, наверху.

Верхняя точка каждого арочного окна находилась на высоте двадцати футов от пола. Рабочая платформа располагалась двумя футами выше. Стоя на ней, мастера могли заниматься реставрацией фресок, которые трехфутовой полосой, начинающейся на высоте двадцати четырех футов, тянулись вдоль всего нефа.

Эта платформа, на которой в рабочие дни трудились реставраторы, представляла собой настил шириной в пять футов, почти такой же широкий, как и проход под ней. По краю настил огораживали стойки, которые крепились к горизонтальным трубам, составным элементам каркаса лесов. Большое расстояние от пола в сочетании с сумраком, царившим под сводчатым, ничем не освещенным потолком церкви, не позволяло увидеть, не затаился ли кто в вышине.

На дальней от алтаря стене нефа окон не было, но фриз продолжался, а с ним и настил рабочей платформы. В десяти футах от них, справа от Шеперда, находилась лестница, ведущая на настил. Перекладины покрывал слой резины, чтобы ноги реставраторов не соскальзывали при подъеме.

Дилан подошел к лестнице, взялся за перекладину над головой и тут же, словно укол жала скорпиона, почувствовал психический след переполненных злобой людей. Поспешив следом за ним к лестнице, Джилли, должно быть, увидела, как переменилось его лицо, сверкнули глаза.

— Господи, что такое? — выдохнула она.

— Трое мужчин, — ответил он, убрал руку с перекладины, сгибая и разгибая пальцы, чтобы сбросить с себя темную энергию, которая шла от психического следа. — Человеконенавистники. Изверги. Хотят убить жениха, невесту, всех членов их семей, священника и как можно больше гостей.

Джилли повернулась к алтарю.

— Дилан!

Он проследил за ее взглядом и увидел священника и двух алтарных служек, которые уже спускались по галерее с высокого алтаря к алтарной решетке.

Через боковую дверь двое молодых людей во фраках вошли в неф, направились к центральному проходу. Жених и шафер.

— Мы должны предупредить их, — сказала Джилли.

— Нет. Если мы начнем кричать, они не будут знать, кто мы такие, может быть, не поймут, что мы им говорим. Не отреагируют мгновенно, в отличие от киллеров. Те тут же откроют огонь. Возможно, не убьют невесту, но точно прикончат жениха и множество гостей.

— Тогда мы должны подниматься. — Она взялась за перекладину лестницы.

Он остановил ее, положив руку на плечо.

— Нет. Вибрация. Леса затрясет. Они почувствуют, что мы поднимаемся. Узнают о нашем приближении.

Шеп стоял в самой необычной для него позе. Не наклонив голову, не уставившись в пол. Наоборот, задрав голову, во все глаза смотрел на парящее в вышине перышко.

Заступив между братом и перышком, Дилан всмотрелся Шепу в глаза.

— Шеп, я тебя люблю. Я тебя люблю… и хочу, чтобы ты услышал меня.

С неохотой Шеп перевел взгляд с далекого перышка на более близкого старшего брата.

— Северный полюс, — проронил он.

Дилан какие-то мгновения с недоумением смотрел на него. Прежде чем понял, что Шеп повторил один из ответов Джилли на многократно повторенный вопрос: «Где один только лед?»

— Нет, дружище, не надо про Северный полюс. Будь со мной.

Шеп мигнул, мигнул, словно не понимая, чего от него хотят.

Боясь, что брат снова закроет глаза и ретируется в один или другой ментальный угол, Дилан протараторил:

— Шеп, быстро, немедленно, перенеси нас отсюда — туда. — Он указал на пол под ногами. — Отсюда. — Вскинул руку к верхней части строительных лесов у дальней от алтаря стены нефа, а второй повернул голову Шепа в ту сторону, куда указывал. — Вот на эту рабочую платформу. Отсюда — туда, Шеп. Отсюда — туда.

Приветственный марш закончился. Последние звуки, исторгнутые трубами органа, эхом отразились от сводов и колоннад.

— Отсюда? — Шеп указал на пол между ними.

— Да.

— Туда? — Шеп указал на рабочую платформу над ними.

— Да. Отсюда — туда.

— Отсюда — туда? — с некоторым недоумением переспросил Шеп.

— Отсюда — туда, дружище.

— Недалеко.

— Ты прав, сладенький, недалеко, — согласилась Джилли. — Мы знаем, что ты можешь переносить нас на куда большие расстояния, тебе по силам сложить любое здесь и там, но в данный момент нам нужно попасть отсюда — туда.

Не прошло и нескольких секунд после завершения приветственного марша, а органист уже заиграл другой: «Вот идет невеста».

Дилан посмотрел на центральный проход, от которого его отделяли какие-то восемьдесят футов, и увидел симпатичную молодую женщину, которая вышла из нартекса в сопровождении симпатичного молодого человека во фраке. Они миновали проход в строительных лесах, купель со святой водой и направлялись к алтарю. Женщина была в голубом платье и перчатках, с букетиком цветов. Подружка невесты под руку с шафером. Вышагивали торжественно, в такт музыке.

— Здесьтам? — спросил Шеп.

— Здесьтам, — подтвердил Дилан. — Здесьтам!

Гости поднялись со своих мест и повернулись, чтобы засвидетельствовать появление невесты. Внимание всех и каждого было приковано исключительно к брачной церемонии, а потому никто, скорее всего, даже девочка с конским хвостом, не заметил бы исчезновения трех фигур из дальнего, темного угла.

Пальцами, еще влажными от крови Джилли, Шеп вновь коснулся ее раненой руки.

— Чувствуешь, как это работает. Закручиваясь и скручиваясь…

— Отсюда — туда, — напомнила ему Джилли.

В ту секунду, когда вторая подружка невесты со своим сопровождающим появились из нартекса, окружающее Дилана пространство сложилось.

Глава 43

Вокруг них сложилась рабочая платформа на вершине строительных лесов, с реставрируемым фризом по правую руку от Дилана и пропастью по левую. Доски настила заскрипели под их тяжестью.

Первый из трех киллеров, бородатый мужчина с всклокоченными волосами и большой головой на тонкой шее, сидел лишь в нескольких футах от них, привалившись спиной к стене нефа. Рядом с ним лежал автоматический карабин и шесть запасных магазинов.

Хотя церемония бракосочетания началась, киллер еще не изготовился к стрельбе. На коленях он держал номер «Энтетейнмент уикли»[397], с которым и коротал время. Мгновением раньше он достал из пакета шоколадную конфету.

Удивленный тем, что платформа затряслась под его задом, киллер повернул голову налево. В изумлении уставился на Дилана, мощная фигура которого высилась в четырех футах от него.

Про конфету, однако, не забыл. Пусть его глаза широко раскрылись, рука автоматически поднесла ее ко рту.

Чтобы придать конфете дополнительную скорость, Дилан врезал ногой в подбородок бородатого, и удар этот, похоже, отправил в горло не только конфету, но и несколько зубов.

Голову любителя шоколада отбросило назад. Затылок ударился о фриз. Глаза киллера закатились, голова повисла, он без сознания повалился набок.

Сам Дилан едва не потерял равновесия. Он покачнулся, но оперся рукой о фриз и не упал.

На рабочей платформе Дилан материализовался ближе всех к киллеру. Шеп — у него за спиной.

Все еще чувствуя, как это работает, закручиваясь и скручиваясь, Джилли появилась на платформе последней в ряду и освободила руку Шепа.

— Ага! — выдохнула она, не зная, как адекватно выразить словами то, что начала понимать, больше интуитивно, чем умом, в структуре реальности. — Ага!

В более спокойной обстановке она, возможно, смогла бы присесть на часок и поразмыслить над механизмом перехода здесьтам, присесть на часок или на год. При этом она, скорее всего, сосала бы палец и звала маму. Однако они не просто переместились с пола церкви на вершину строительных лесов. Над ними нависла тень смерти, и в такой ситуации у нее не было возможности посасывать палец, каким бы сладким он ни казался.

Если бы Дилан не сумел расправиться с этим паразитом в образе человеческом, она, стоя по другую сторону от Шепа, ничем не смогла бы ему помочь и они полегли бы под пулями. Вот и теперь, даже после того, как Дилан пинком отключил первого киллера, Джилли оглядывала церковь в поисках двух других.

Двадцатью двумя футами ниже собравшиеся на свадьбу гости наблюдали, как по центральному проходу следом за двумя подружками идет третья свидетельница бракосочетания. Половина пути к алтарю уже осталась позади. Внизу никто не заметил ни пинка Дилана, ни изучающих взглядов Джилли, ни стоящего столбом Шепа.

И невеста еще не появилась.

За третьей подружкой невесты следовал маленький мальчик, который нес кольца. За ним — очаровательная светловолосая девчушка лет пяти или шести, в белом кружевном платье, белых перчатках и с белыми бантами в волосах. Она несла корзинку, наполненную лепестками роз, которые разбрасывала по полу.

Органист с новой силой заиграл свадебный марш, выстрелил к высоким сводам обещаниями высшего блаженства, ликуя в ожидании священных обетов, которые должны были навсегда связать узами брака жениха и невесту. От грохота музыки едва не завибрировали массивные колонны, поддерживающие крышу церкви.

Джилли заметила второго киллера на рабочей платформе, которая тянулась вдоль западной стены, повыше арочных окон, в глубине нефа. С того места, где находился киллер, он мог обстреливать не только церковные скамьи, но и, через широкие арки между колоннами, сам алтарь и окружающее его пространство. Он лежал на платформе, повернувшись к ожидающему невесту жениху и шаферу.

Насколько могла сказать Джилли, учитывая царивший на такой высоте сумрак, киллер не собирался любоваться свадебной церемонией, а хладнокровно готовился к массовому убийству, выбирая цели и просчитывая сектора обстрела.

Держа автоматический карабин за ствол, Дилан присоединился к Шепу и Джилли.

— Видишь их?

Она указала на рабочую платформу у западной стены нефа.

— Вон второй, где третий — не знаю.

С того места, где они стояли, не представлялось возможным как следует оглядеть рабочую платформу у восточной стены нефа. Колонны закрывали собой довольно значительные участки настила.

Дилан попросил перенести их с настила у южной стены на настил у западной, рядом с лежащим на досках киллером, чтобы он смог как следует врезать второму киллеру прикладом автоматического карабина, позаимствованного у первого.

— Опять не очень далеко, — отметил Шеп.

— Нет. Короткое путешествие, — согласился Дилан.

— Шеп может отправиться далеко.

— Да, дружище, я знаю, но сейчас нам нужно попасть к другой стене.

— Шеп может отправиться далеко-далеко.

— Только отсюда — туда, дружище.

В нефе, под ними, появилась невеста, которую отец вел к алтарю.

— Давай, сладенький, — вмешалась Джилли. — Нам нужно попасть туда прямо сейчас. Хорошо?

— Хорошо.

Они остались на рабочей платформе у южной стены.

— Сладенький? — повторила Джилли.

— Хорошо.

«Вот идет невеста», — взревел орган, но мимо них невеста уже прошла. Она приближалась к алтарной решетке, за которой ее ждал жених.

— Дружище, что не так, почему мы до сих пор не там?

— Хорошо.

— Дружище, ты меня слушаешь, ты меня слышишь?

— Думаю, — ответил Шеп.

— Не думай, ради бога, просто делай!

— Думаю!

— Просто перенеси нас туда!

— Хорошо.

Жених, шафер, подружки невесты, друзья жениха, мальчик с кольцами, девочка с корзинкой, наполненной лепестками роз, отец невесты, невеста, гости, все участники свадебной церемонии оказались в поле видимости второго киллера у западной стены нефа. Скорее всего, их прекрасно видел и третий киллер, которого они еще не обнаружили.

— Хорошо.

Шеп потянулся за пределы видимого нам мира, который мы воспринимаем пятью нашими чувствами, сжал пальцами матрицу реальности, толщиной уступающую тончайшей пленке и тем не менее включающую одиннадцать измерений, вертанул пальцы, подчиняя пространство и время своей воле, и перенес всех троих с платформы у южной стены на платформу у западной, отдалил от них южную стену и приблизил к ним западную, но речь, конечно же, шла не о простом перемещении.

Платформа у западной стены еще только становилась их реальностью, а Джилли уже видела, как Дилан поднимает над головой автоматический карабин, чтобы, воспользовавшись им как дубинкой, обрушить приклад на голову второго киллера.

Когда они материализовались рядом с ним, он, лежа на настиле, чуть приподнялся на левом локте и, прищурившись, смотрел на восточную стену нефа. Кожаный шнур тянулся от ремня к крюку, вбитому в стену. Словно альпинист в горах, киллер страховал себя от случайного падения, в случае, скажем, сильной отдачи или если бы ему пришлось стрелять стоя.

С щетиной на щеках и подбородке, в докерских штанах и футболке с универсальным символом американского патриотизма на спине: эмблемой пива «Будвайзер», он тем не менее не смог бы беспрепятственно провезти свой карабин через контрольно-пропускной пост таможенной службы США в городе Акеле, штат Нью-Мексико, где подозрения вызвал даже бедный невинный Фред, мирно стоявший в своем горшке.

Киллер приподнялся на левой руке, чтобы кто-то лучше увидел его команду, отданную правой.

Этим «кто-то» был, понятное дело, третий киллер.

Расположился он аккурат напротив любителя пива «Будвайзер», в густой тени. Уже поднялся на ноги (должно быть, тоже использовал страховочный трос) и держал в руках вроде бы не карабин, а штурмовую винтовку со складным прикладом.

— Шеп хочет торт, — сказал Шеперд, словно в этот самый момент сообразил, что попал на свадьбу. Дилан с размаху опустил приклад автоматического карабина на голову второго киллера, а Джилли поняла, что они крепко влипли: превратились в мишень для третьего киллера, наряду с участниками и гостями свадебной церемонии.

Третий киллер, став свидетелем их магического появления на рабочей платформе у западной стены, а теперь наблюдая, как у его напарника вышибают мозги, мог открыть огонь через секунду-другую, задолго до того, как им удалось бы убедить Шепа отправить их в еще одно короткое путешествие.

И действительно, едва только приклад автоматического карабина вошел в плотный контакт с черепом второго киллера, третий начал поднимать винтовку, направляя ее не вниз, а на западную стену.

— Здесь, там, — вырвалось у Джилли. — Здесь, там.

В отчаянии надеясь, что она запомнила одиннадцатимерную структуру матрицы и метод воздействия на нее столь же хорошо, как и сто восемнадцать шуток о большом заде, Джилли позволила сумочке соскользнуть с плеча и упасть на настил у ее ног. А потом схватила щепотку воздуха, вертанула ее и сложила здесь и там, платформы у западной и восточной стен, в надежде, что внезапность позволит ей вырвать винтовку из рук третьего киллера до того, как тот успеет нажать на спусковой крючок. Она сложила себя и только себя, потому что в последний момент, уже ухватив толику матрицы, но еще не вертанув ее, вспомнила про «Муху». Ей очень не хотелось, чтобы нос Дилана навсегда переместился под мышку Шепу.

И ей почти удалось перенестись с платформы на платформу.

Она материализовалась в восьми, максимум в десяти футах от цели.

Стояла вот только что рядом с Шепом, на платформе у западной стены, и тут же возникла в воздухе, в двадцати двух футах от пола церкви.

И пусть маневр полностью не удался, по всем канонам она добилась фантастического успеха, однако, несмотря на плодотворную работу наномашин и нанокомпьютеров, которые почти сутки трудились в мозгу Джилли и уже стали причиной появления у нее сверхъестественных способностей, летать Джулиан Джексон не могла. Она материализовалась достаточно близко от третьего киллера, чтобы тот увидел безмерное изумление, отразившееся на ее лице и в глазах, повисела с мгновение, а потом упала, как камень весом в 110 фунтов.

У террориста в будвайзерской футболке, возможно, была крепкая голова, но приклад автоматического карабина с нею справился.

А Дилан, пусть его и отличала нежная душа художника, получил безмерное удовольствие, услышав чавкающий удар приклада по голове, и, пожалуй, нанес бы второй, если бы рядом не раздался голос Джилли: «Здесь, там». И тревога, прозвучавшая в ее голосе, разом заставила его забыть про лежащего на помосте человека.

Когда он повернулся к ней, она превратилась в звездочку из тончайших линий, которые собрались в точку и исчезли. Сердце Дилана бухнуло раз, другой, считайте, что прошла секунда, может, меньше, и Джилли появилась в воздухе, высоко над сидящими на скамьях гостями.

Еще два удара сердца Дилана она провисела, отрицая закон всемирного тяготения, словно поддерживаемая грохотом органной музыки, а потом несколько гостей закричали в ужасе, заметив висящую над ними женщину. И тут же Джилли полетела навстречу поднимающимся крикам.

Но где-то на полпути исчезла.

Глава 44

Враждебно настроенная публика иногда встречала ее шутки молчанием, а в редких случаях Джилли даже освистывали, но никогда раньше зрители на нее не кричали. Джилли и сама могла бы перейти на крик, если бы шлепнулась среди них, но ее занимало другое: снова ухватиться за матрицу, вертануть пальцами и, вырвавшись из пасти смерти, оказаться на рабочей платформе у восточной стены, куда она и нацеливалась с самого начала, когда оставила Дилана разбираться со вторым киллером.

Рубиновые и сапфировые лучи, идущие от цветного стекла высоких окон, мраморные колонны, ряды деревянных скамей, все исчезло. А судя по ярко-синим элементам калейдоскопа, которые быстро складывались вокруг нее в новую реальность, она оказалась значительно выше платформы, на которую попыталась попасть во второй раз.

И точно, материализовалась она на крыше церкви, проскочив цель, наверное, на те же десять футов. Первый раз не долетела до нее, на этот перелетела. Над собой она увидела лазурно-синее небо, белые облачка-барашки, яркое солнце.

Ноги ее стояли на черных кровельных плитках.

И крыша, выстланная этими плитками, была очень крутой.

От взгляда, брошенного вниз, на улицу, у Джилли закружилась голова. А когда она посмотрела на колокольню, возвышающуюся над крышей на добрых три этажа, головокружение только усилилось.

Она могла покинуть крышу церкви в то самое мгновение, когда появилась там, да только замешкалась, занервничала, испугалась, что допустит еще большую ошибку. К примеру, материализоваться нижней половиной тела в мраморной колонне, с торчащими из нее торсом, руками и головой, перемешав ноги, зад, нижнюю половину живота с камнем.

И мысль эта, однажды возникнув, никак не желала уходить из головы. Не могла она изгнать этот жуткий мысленный образ: колонна с торчащей из нее верхней половиной собственного тела. Нет, если уж материализоваться, то полностью внутри колонны, чтобы навсегда стать частью церкви, в которой она девочкой пела в хоре.

Она могла бы простоять на крыше пару минут, чтобы полностью успокоиться и вернуть себе прежнюю уверенность, но жизнь ей такой возможности не предоставила. Через три секунды после прибытия, максимум через четыре, она заскользила вниз.

Возможно, плитки были черными и когда ими крыли крышу, но, скорее всего, они были зелеными, серыми или даже розовыми. А черными стали от тончайшего порошка грязи и сажи, который оседал на них из маслянистого воздуха в те дни, когда город окутывал смог.

И сажа эта снижала трение ничуть не хуже мелкодисперсного графита. Который, как известно, является едва ли не лучшей в мире смазкой.

К счастью, Джилли начала спуск едва ли не от самого конька. А потому не сразу свалилась с крыши, чтобы продолжить полет к бетону автомобильной стоянки, заостренным железным штырям ограды или своре разъяренных питбулей, которые могли ждать ее внизу. Она проскользила примерно десять футов, прежде чем ей каким-то образом удалось остановиться. Ее бросило вперед, но Джилли сумела удержаться на ногах.

Потом скольжение продолжилось. По черным кровельным плиткам. Край крыши приближался с нарастающей скоростью. Впереди ее ждал Большой прыжок.

Джилли была в легкоатлетических туфлях, всегда старалась поддерживать свою спортивную форму, но остановить скольжение не могла. Хотя и махала руками, как лесоруб во время конкурса по валке деревьев, все-таки не смогла удержать равновесие. Одну ногу оторвало от крыши. Начав падать, понимая, что сейчас приложится задом к жестким черным кровельным плиткам, Джилли пожалела о том, что так и не отрастила на нем толстый слой жира. Столько лет отказывала себе в сдобе и пончиках, и, как выяснилось, зря.

Черта с два. Не желала она умереть смертью Негативной Джексон. У нее хватало силы воли, чтобы самой формировать свою судьбу, а не становиться жертвой судьбы.

Одиннадцатимерная матрица реальности, удивительная в своей простоте, подчинилась команде Джилли, и она покинула крышу. Прыжок в смерть остался незавершенным.

Падая на пол церкви, Джилли исчезла, а с ее исчезновением крики гостей многократно прибавили в громкости, заставив органиста оторваться от клавиш. А потом все крики словно отрезало. Толпа внизу изумленно ахнула.

— Ух ты, — сказал Шеп, глядя на спектакль внизу.

Дилан повернул голову к рабочей платформе у восточной стены, где стоял третий киллер с винтовкой. Вероятно, увиденное потрясло и его, потому что, отклонившись от первоначального плана, он еще не начал стрелять. Впрочем, пауза не могла затянуться надолго. Еще несколько секунд, а потом бурлившая в нем ненависть взяла бы верх над всеми другими чувствами, заставила бы забыть об увиденном чуде.

— Дружище, отсюда — туда.

— Ух ты.

— Перенеси нас туда, дружище. К плохишу.

— Думаю.

— Не думай, дружище. Просто сделай. Здесьтам.

Внизу, на полу церкви, большинство гостей, которые пропустили внезапное появление Джилли на высоте двадцати футов, а потом ее исчезновение в полете, повернулись к тем, кто успел хоть что-то увидеть. Какая-то женщина заплакала, а пронзительный детский голос, несомненно, девочки с забранными в конский хвост волосами, перекрыл общий шум: «Я же вам говорила, я же вам говорила!»

— Дружище…

— Думаю.

— Ради бога…

— Ух ты.

Само собой, кто-то из гостей, а именно — женщина в розовом костюме и розовой шляпке, заметили третьего киллера, который стоял у края платформы и смотрел вниз, наклонившись вперед. Кожаный шнур, соединяющий его ремень со вбитым в стену крюком, страховал киллера от случайного падения. Женщина в розовом увидела не только самого киллера, но и винтовку, которую тот держал в руках, и, конечно же, закричала.

Крик этот сразу привел киллера в чувство, напомнил, зачем он пришел в церковь.

Переносясь с крыши на рабочую платформу у восточной стены, Джилли надеялась материализоваться в непосредственной близости от третьего киллера и тут же врезать ему по голове, в живот, по яйцам, в любое подходящее для удара место. Вместо этого увидела пустую платформу, с фризом по левую руку и массивными мраморными колоннами по правую.

Вместо множества криков, которые раздались, когда она, не долетев до земли, перенеслась на крышу, услышала только один. Посмотрев вниз, поняла, что кричит женщина в розовом, пытаясь предупредить остальных гостей об опасности: «Наверху! Наверху!»

Указывала она не на Джилли, а куда-то за ее спину.

Осознав, что она смотрит на заднюю стену нефа, а не в сторону алтаря, Джилли развернулась и увидела третьего киллера, в двадцати футах от себя. Он стоял на краю настила и смотрел на толпу. Винтовку держал стволом вверх, целясь в сводчатый потолок, но уже начал реагировать на крик женщины в розовом.

Джилли побежала. Двадцатью четырьмя часами раньше она бы бежала от человека с ружьем, теперь — к нему.

И пусть даже сердце выскакивало из груди и било, как барабан, а страх, словно змей, обвил внутренности, она не потеряла хладнокровия и даже на бегу задалась вопросом, что, собственно, происходит: то ли она действительно стала бесстрашной воительницей, то ли просто лишилась рассудка. Решила, что однозначного ответа нет.

Она также понимала, что решение броситься на киллера определенно связано с тем, что наномашины, которые трудились и трудились в мозгу, не только одарили ее сверхъестественными способностями, но и сильно изменили ее отношение к окружающему миру и населяющим его людям. И это тревожило.

Двадцать футов между нею и потенциальным убийцей невесты протяженностью не уступали марафонской дистанции. Доски ходуном ходили у нее под ногами, затрудняя продвижение вперед, но тем не менее она предпочла бег мгновенному перемещению: боялась промахнуться.

Грохот ее ног и вибрация помоста отвлекли киллера от собравшихся на свадьбу гостей. Когда он повернул голову к Джилли, она врезалась в него, оттолкнула к стене, схватилась за винтовку.

Постаралась вырвать из рук, но киллер держал ее крепко. Не отпустила винтовку и Джилли, даже когда сила инерции вынесла ее с помоста.

Поэтому и не отправилась в очередной полет к гостям, скамьям и полу, повисла в воздухе. А вот киллер, благодаря страховочному шнуру, устоял на помосте.

Болтая ногами в воздухе, глядя в глаза убивца, черные озера ярости, Джилли почувствовала, как ее охватывает дикая злость, какой она не испытывала за всю свою жизнь. Злость эту вызывали у нее сыны Каина, а их хватало, что в городах, что в деревнях этого мира, которые, независимо от побудительных причин, жаждали насилия, жаждали крови, которых сводило с ума стремление к власти.

Киллеру не хватало сил вырвать винтовку из рук Джилли. Наоборот, под ее весом оружие уже выскальзывало из его пальцев. Он начал вертеть винтовку вверх-вниз, влево-вправо, закручивая ее тело и увеличивая нагрузку на запястья. Если бы она висела как мешок, то законы физики сработали бы и винтовку вырвало бы из ее рук, чего и добивался киллер.

Боль в запястьях быстро нарастала и уже становилась невыносимой, еще сильнее болела рана на ладони от воткнувшейся щепки. Разжав пальцы, она могла бы сложить здесьтам во время полета, но тогда винтовка досталась бы киллеру. И прежде чем Джилли успела бы вернуться, сотни пуль полетели бы в толпу. Гости, вместо того чтобы разбегаться во все стороны, не отрывали глаз от поединка над их головами.

Злость трансформировалась в кипящую ярость, пищей для нее стала жалость к невинным, которые всегда становились жертвами таких вот людей. Сколько женщин и детей погибли от рук террористов-смертников, как часто обычные граждане попадали под пули во время уличных перестрелок соперничающих банд. Скольких продавцов убили за несколько долларов в кассе. А вот теперь могли погибнуть жених и невеста, девочка с корзинкой, наполовину наполненной лепестками роз, множество людей, пришедших на праздник.

От ярости силы Джилли многократно возросли, и ногами она стала закручивать свое тело в противоход закрутке киллера, словно акробатка на трапеции. И чем лучше это у нее получалось, тем труднее ему было удерживать винтовку в руках.

Запястья болели, трещали, горели, руки едва не выворачивало из плечевых суставов. Чем дольше она держалась, тем выше становилась вероятность того, что он первым отпустит винтовку. А потом из потенциального убийцы он превратился бы в безумца, который забрался на леса с магазинами, полными патронов, да только уже не мог использовать их по назначению.

— Джулиан? — кто-то внизу в изумлении выкрикнул ее имя. — Джулиан? — Она решила, что это, скорее всего, отец Франкорелли, священник, который слышал ее исповеди, отпускал ей грехи и давал причастие большую часть ее жизни, но не повернула голову, чтобы посмотреть.

Самой большой ее проблемой стал пот. Пот киллера капал с его лица на лицо Джилли, вызывая у нее отвращение, но еще больше ей досаждал собственный пот. Ладони стали влажными. И с каждым мгновением пот, уменьшая силу трения между кожей и металлом винтовки, ослаблял хватку.

И когда Джилли подумала, что руки вот-вот соскользнут, не выдержав двойного веса, ее и киллера, лопнул страховочный шнур или крюк вырвало из стены.

Падая, киллер отпустил винтовку.

— Джулиан!

Падая, Джилли сложила здесьтам.

Слова изумление и удивление означают одно и то же: мгновенное потрясение, вызванное чем-либо, превосходящим ожидания, хотя изумление больше соотносится с эмоциями, а удивление — со здравым смыслом. Реже используемое слово благоговение означает что-то редкое и из ряда вон выходящее, чего человек не то чтобы не ожидал, просто не мог такого себе представить.

Преисполненный благоговения, Дилан наблюдал с рабочей платформы у западной стены, как Джилли бежит по настилу восточной платформы, врезается в киллера, сваливается с настила, повисает на винтовке, показывает акробатический номер, сделавший бы честь лучшим профессионалам жанра.

— Ух ты! — выдохнул Шеп, когда лопнул страховочный шнур с таким звуком, будто где-то неподалеку щелкнули громадным хлыстом, отправив Джилли и киллера на встречу с полом церкви.

Гости, ранее застывшие на скамьях и между ними, попытались выбраться в проходы.

Джилли и винтовка исчезли, не долетев до цели порядка четырех футов, а вот злодей проделал весь путь. Ударился горлом о спинку скамьи, сломал шею, его перебросило в следующий ряд, где он и остался, напоминая брошенную в угол тряпичную куклу, между достопочтенным седовласым господином в синем в узкую полоску костюме и дородной матроной в дорогом вязаном бежевом костюме и красивой, с перьями и широкими полями шляпе.

Когда Джилли появилась рядом с Шепом, киллер уже умер, но его конечности еще подергивались, прежде чем застыть в позе, в какой его позже и запечатлеет полицейский фотограф. Она положила винтовку на настил.

— Я разозлилась.

— Я это понял, — кивнул Дилан.

— Ух ты, — сказал Шеп. — Ух ты.

Громкие крики гостей взлетели к сводчатому потолку церкви, когда киллер ударился о спинку скамьи, а потом, после кувырка, оказался в следующем ряду, со свернутой шеей и неестественно изогнутой рукой. А потом мужчина в сером костюме указал на Джилли, которая вместе с Диланом и Шепом стояла на рабочей платформе у западной стены. Через мгновение все собравшиеся в церкви задрали головы, уставившись на нее. Очевидно, они пребывали в шоке, потому что никто не мог издать ни звука, и в церкви установилась просто гробовая тишина.

Никто не решался ее нарушить, вот Дилану и пришлось объяснять Джилли, что происходит:

— Они преисполнены благоговения.

В стоящей внизу толпе Джилли увидела молодую женщину в мантилье. Возможно, ту самую, что явилась ей в пустыне.

До того, как шок мог смениться паникой, Дилан обратился к толпе, возвысив голос:

— Все хорошо. Страшное позади. Вы в безопасности! — Он указал на труп, тряпичную куклу между скамейками. — Два сообщника этого мужчины наверху, оба без сознания, нуждаются в медицинской помощи. Кому-то надо позвонить по девять-один-один.

Из всей толпы только к двоим вернулась способность двигаться. Женщина в мантилье направилась к стойке со свечами, чтобы зажечь одну и произнести молитву. А свадебный фотограф принялся фотографировать Дилана, Джилли и Шепа.

Глядя вниз на сотни людей, из которых шестьдесят семь человек могли получить ранения, в том числе сорок — смертельные, если бы она, Дилан и Шеп не успели вовремя, Джилли почувствовала, как тонет в водовороте эмоций, столь сильных, что у нее перехватило дыхание. И поняла, что до конца жизни этот момент останется с нею, она никогда не забудет того, что испытывала, глядя на спасенных людей.

С настила она подобрала сумочку, в которой лежало то немногое, что принадлежало ей в этом мире: бумажник, пудреница, губная помада… Джилли не продала бы эти мелочи ни за какие деньги, они и только они являлись вещественным доказательством того, что когда-то она ничем не отличалась от обычных людей. Сумочка со всем содержимым казалась Джилли талисманом, с помощью которого она смогла бы вернуть прежнюю жизнь.

— Шеп, — прошептала она, голос дрожал от переполняющих ее чувств, — я не могу перенести отсюда нас троих. Не доверяю себе, слишком рискованно. Придется это сделать тебе.

— В какое-нибудь тихое место, — предупредил Дилан. — Где нет людей.

Все по-прежнему стояли столбом, за исключением невесты, которая двинулась по центральному проходу, лавируя между своими гостями, пока не остановилась прямо под Джилли. Красавица, в потрясающем платье, о котором долго бы говорили после свадьбы, да только теперь у гостей появились новые темы для обсуждения.

Задрав голову, глядя на Джилли, Дилана и Шепа, красавица-невеста в потрясающем белом платье вскинула правую руку с букетом, приветствуя всех троих, благодаря их, и цветы полыхнули, как языки пламени в ослепительно-белом факеле.

Возможно, невеста хотела что-то сказать, но Джилли заговорила первой, и в ее голосе слышалось искреннее сочувствие:

— Сладенькая, мне так жаль, что тебе испортили свадьбу.

— Пора, — Дилан повернулся к брату.

— Хорошо, — ответил Шеп и сложил здесьтам.

Глава 45

Там оказалось пустыней, столь редко поливаемой дождем, что даже несколько маленьких кактусов скукожились от жажды. Трава, которая зеленела только весной, летом обрела серебристо-коричневый цвет и стала хрупкой, как пергамент.

Песка было гораздо больше, чем растительности, а скал — больше, чем песка.

Они стояли на западном склоне холма, который террасами изъеденного ветром темно-коричневого и ржаво-красного камня полого спускался вниз. Перед ними, на некотором отдалении, возвышались причудливые нагромождения скал, напоминающие развалины древней крепости. Три колонны, диаметром в тридцать и высотой в сотню футов, казались остатками величественного портика, по обе стороны которого тянулись валы длиной в сто, высотой в восемьдесят футов. Воображение рисовало лучников, защищавших замок тучами стрел. В этих полуразрушенных валах без труда виделись башни, зубцы, амбразуры, хотя человек, понятное дело, не прикладывал руку к этому произведению природы.

Люди никогда не жили на этой враждебной всему живому земле, так что природа, создавая этот шедевр, руководствовалась только своими фантазиями.

— Нью-Мексико, — пояснил Дилан Джилли. — Я приезжал сюда с Шепом, рисовал этот пейзаж. В октябре, четырьмя годами раньше, в более прохладную погоду. По другую сторону холма есть проселочная дорога, которая через четыре мили выводит на автостраду. Не думаю, что она нам понадобится.

Яростное, ослепительно-белое солнце заливало лучами и холм, на котором они стояли, и «крепость», и равнину.

— Если мы уйдем в тень, — продолжил Дилан, — то сможем выдержать эту жару достаточно долго, чтобы обсудить сложившуюся ситуацию и решить, что делать дальше.

Сверкающие разнообразными оттенками красного, оранжевого, пурпурного, розового и коричневого, «крепостные руины» находились в этот час к востоку от солнца, которое давно уже миновало высшую точку. И тени, протянувшиеся к холму, цветом напоминали спелые сливы.

Дилан повел Джилли и Шепа вниз по склону, потом они прошли двести футов по равнине и оказались у подножия башни, достойной сказаний о короле Артуре. Сели бок о бок на плоский камень, естественную скамью, привалились спинами к башне.

Заговорив, Дилан коснулся не их будущего, но задал вопрос, который на тот момент представлялся ему наиболее важным:

— Вернувшись к нам после того, как третий киллер уже рухнул вниз, ты сказала, что разозлилась. Если я тебя правильно понял, ты разозлилась, как никогда раньше, так?

Она глубоко вдохнула, чтобы успокоить вновь поднимающуюся внутри бурю.

— Я не понимаю, о чем ты.

— Все ты понимаешь.

— Не совсем.

— Понимаешь, — мягко настаивал он.

Ее веки опустились под тяжестью окружающей тени, она привалилась затылком к скале, задумалась, стараясь как можно точнее сформулировать ответ. Наконец заговорила:

— Меня охватила ярость, жуткая, раскаленная добела ярость, но не всепоглощающая, не вызванная какими-то дурацкими причинами, не негативная… Она была… была…

— Очищающей, возвышающей, праведной, — предположил он.

Джилли открыла глаза. Посмотрела на Дилана. Полубогиня, отдыхающая в тени дворца Зевса.

Не вызывало сомнений ее нежелание говорить об этом. Даже боязнь говорить об этом.

Но она не могла и дальше уходить от этой темы, точно так же, как более не могла появиться в ночном клубе, куда ехала еще вчера.

— Я злилась не на этих трех мерзавцев… Я… — Она запнулась в поисках нужных слов, не смогла сразу их найти, поэтому Дилан договорил за нее. Ему первому довелось испытать праведную ярость по пути к Эвкалиптовой авеню, где Тревиса заковали в кандалы, а Кенни готовился использовать по назначению свою коллекцию ножей, так что времени на раздумья у него было больше.

— Тебя довели до белого каления не три этих мерзавца… а само зло, сам факт существования зла, ты пришла в ярость при мысли о том, что злу не оказывают активного сопротивления, не пытаются приструнить его.

— Господи, то ли ты залез в мою голову, то ли я — в твою.

— Не то и не другое, — возразил Дилан. — Но скажи мне… в церкви ты понимала грозящую тебе опасность?

— Да, конечно.

— Ты знала, что тебя могут подстрелить, превратить в калеку на всю жизнь, убить… но сделала то, что следовало сделать.

— Ничего другого не оставалось.

— Варианты есть всегда, — не согласился он. — К примеру, убежать. Хотя бы отойти в сторону. Ты об этом думала?

— Будь уверен.

— Но был в церкви момент, хотя бы очень короткий момент, когда ты могла бы убежать?

— Что тебе ответить? — По ее телу пробежала дрожь, потому что внезапно она начала осознавать, какой груз ответственности лег на их плечи, ношу, которую им, похоже, предстояло таскать до самой смерти. — Я могла убежать. Черт, конечно, могла. Чуть не убежала.

— Хорошо, возможно, и могла. Допустим, что мы еще можем убежать. Задам тебе другой вопрос… Был ли там один момент, хотя бы очень короткий момент, когда ты могла бы повернуться спиной к этим людям, не использовав шанс их спасти… и по-прежнему уживаться со своей совестью?

Она посмотрела на него.

Он встретился с ней взглядом.

— Это кошмар, — наконец выдохнула она.

— Ну, да и нет.

Она подумала, робко улыбнулась, потом согласилась:

— Да и нет.

— Новые связи, новые проводящие пути, созданные наномашинами, привели к появлению у нас сверхъестественных способностей, будь то предвидение будущего или мгновенное перемещение во времени и пространстве. Но это не единственное изменение, которое произошло с нами.

— А ведь хочется, чтобы оно осталось единственным.

— Мне тоже. Но праведная ярость, похоже, всегда ведет к непреодолимому желанию действовать.

— Непреодолимому, — согласилась Джилли. — Это тебе и принуждение, и навязчивая идея, а может быть, и термин, которого еще нет в нашем лексиконе.

— Не просто принуждение к действию, но…

Он замялся, не решаясь произнести окончание фразы, сказать правду, которая могла бы определить всю их дальнейшую жизнь.

— Хорошо, — подал голос Шеп.

— Что хорошо, дружище?

— Хорошо. Шеп больше не испуган, — ответил ему младший брат, разглядывая из тени башни залитую солнечным светом землю.

— Тогда хорошо. Дилан тоже не испуган. — Он глубоко вдохнул и произнес всю фразу целиком: — Праведная ярость всегда ведет к непреодолимому желанию действовать, независимо от риска, и это не просто принуждение к действию, а осознание того, что ты поступаешь правильно. Мы можем воспользоваться правом выбора и отвернуться, но только ценой потери самоуважения, что непереносимо.

— Возможно, это совсем не то, чего ожидал Линкольн Проктор, — заметила Джилли. — Меньше всего на свете он хотел стать создателем поколения людей, которые творят добро.

— Тут я с тобой спорить не собираюсь. Этот человек — мразь. Он грезил о суперменах, которые создадут более упорядоченный мир, загоняя в него остальное человечество.

— Тогда почему мы стали… такими, как мы стали?

— Возможно, когда мы родились, наш разум уже знал, что есть хорошо, а что — плохо, знал, что мы должны делать, а чего — нет.

— Именно этому учила меня мама, — кивнула Джилли.

— Так что наномашины, скорее всего, только модернизировали уже существующую сеть проводящих путей, где-то что-то расчистили, где-то уменьшили сопротивление, и теперь мы обязаны поступать правильно, независимо от наших предпочтений, наших желаний, последствий для нас, мы обязаны любой ценой поступать правильно.

Обдумывая его слова, она попыталась сформулировать практические последствия своего нового жизненного кредо, которому теперь предстояло определять каждый ее шаг: «С этого момента, всякий раз, когда мне будет видение насилия или беды…»

— И всякий раз, когда психический след откроет мне, что кто-то в беде или задумал что-то нехорошее…

— …нам придется…

— …спешить на помощь, — закончил Дилан, потому что надеялся, что эти слова могут подвигнуть ее еще на одну улыбку, пусть и слабую.

Он уже не мог обойтись без ее улыбок.

Возможно, она и улыбнулась, только на этот раз улыбка явно вышла кривая и совершенно его не порадовала.

— Я не смогу остановить видения, а вот ты можешь носить перчатки.

Он покачал головой.

— Да, я думал, что куплю себе пару. Но, надев перчатки, как я смогу узнавать о планах плохишей или о бедах хороших людей? Это неправильный поступок, не так ли? Да, я смогу купить перчатки, но надеть их — это вряд ли.

— Ух ты! — Шеп то ли комментировал сказанное ими, то ли реагировал на жару пустыни, а может, откликался на некое событие, которое произошло на Шепмире, планете с высокой степенью аутичности, где он провел гораздо большую часть своей жизни по сравнению с Землей. — Ух ты!

Им требовалось многое обсудить, набросать планы на будущее, но на данный момент ни у кого из них не было на это ни сил, ни нервной энергии. Шеп и тот не смог выжать из себя еще одно «ух ты».

Тень. Жара. Железо, кремний и запахи перегретых камней и песка.

Дилан представил себе, как сидят они втроем на этом самом месте, удовлетворенно думают о добрых делах, уже совершенных ими, не щадя живота своего, но не рискуют двинуться дальше, чтобы взять на себя новые риски и встретиться с новыми ужасами, а потому со временем превратятся в камень, как превратились в него деревья в «Окаменелом лесу» в соседней Аризоне. И просидят они на этой каменной скамье до тех пор, пока в следующем тысячелетии их не найдут заезжие археологи.

Тишину нарушила Джилли:

— До чего же ужасно я, должно быть, выгляжу.

— Ты очаровательна, — заверил ее Дилан, и говорил он искренне.

— Да, конечно. Особенно с запекшейся кровью на лице. Я чувствую, что она стянула мне кожу.

— На порезе на лбу сформировалась корочка. Конечно, где-то остались пятнышки запекшейся крови, но в остальном выглядишь ты прекрасно. Как твоя рука?

— Болит. Но я жива, а это главное. — Она открыла сумочку, достала пудреницу, внимательно рассмотрела лицо в маленьком круглом зеркале. — Мне бы сейчас молочко для снятия макияжа, но за ним нужно ехать в магазин.

— Ерунда. Тебе нужно разве что умыться, а потом ты можешь идти хоть на королевский бал.

— Меня нужно окатить из шланга или пропустить через мойку для автомобилей.

Она вновь полезла в сумочку и достала влажную салфетку в алюминиевой фольге. Вытащила благоухающий лимонной отдушкой листок мягкой бумаги и осторожно вытерла лицо, постоянно консультируясь с зеркалом.

Дилан смотрел во все глаза, наслаждаясь этим зрелищем.

Шеп сидел не шевелясь, молча, словно уже начал превращаться в камень.

Большинство влажных салфеток предназначено для того, чтобы протереть руки, съев биг-мак в машине. Так что тоненький листок не мог убрать с кожи большое количество засохшей крови.

— Тебе нужны специальные салфетки, супербольшие, изготавливаемые по спецзаказу для серийных убийц.

Джилли уже рылась в сумочке.

— Я уверена, что у меня есть еще одна. — Она расстегнула «молнию» маленького внутреннего карманчика, ничего там не нашла, залезла в боковое отделение. — Ой, я про это и забыла.

И достала пакетик с арахисом, какие продаются в автоматах.

— Шеп, думаю, не отказался бы от «Чиз-итс», если они у тебя есть, а я — от пончика с шоколадной начинкой.

— Это орешки Проктора.

Дилан поморщился.

— Должно быть, сдобрены цианидом.

— Он уронил пакетик на автостоянке около моего номера. Я подобрала его до того, как встретилась с тобой и Шепом.

Прервав процесс окаменения, но по-прежнему уставившись на освещенные солнцем камни и песок, Шеп спросил:

— Торт?

— Не торт, — ответил Дилан. — Арахис.

— Торт.

— Арахис, дружище.

— Торт?

— Скоро ты получишь торт.

— Торт?

— Арахис, Шеп, и ты знаешь, что такое арахис… орешки, кругленькие, фигуристые, отвратительные. Вот, посмотри. — Дилан взял пакетик у Джилли с намерением подержать перед лицом Шепа, но психический след на пакете, пусть и прикрытый приятным следом Джилли, оказался достаточно свежим, чтобы перед его мысленным взором возник Проктор с его злобно-мечтательной улыбкой. Улыбкой дело не закончилось, она потянула за собой длинную череду образов.

Не отдавая себе отчета в том, что делает, Дилан поднялся с каменной скамьи, отошел на пять или шесть шагов, прежде чем повернулся, посмотрел на Джилли и Шепа, оставшихся на скамье, и сказал:

— Озеро Тахо[398].

— Невада? — спросила Джилли.

— Нет. Озеро Тахо, но северный берег. На калифорнийской стороне.

— И что там?

Каждый нерв его тела вибрировал. Его охватило непреодолимое желание двинуться в путь.

— Мы должны отправиться туда.

— Зачем?

— Немедленно.

— Зачем?

— Не знаю. Но так надо.

— Черт, ты заставляешь меня нервничать.

Он вернулся к скамье, поднял Джилли на ноги, положил ее здоровую руку на свою, в которой держал пакетик с арахисом.

— Ты чувствуешь, как чувствую я, где это?

— Где что?

— Дом. Я вижу дом. Какие строил Френк Ллойд Райт[399]. Стоящий у озера. Плавно изгибающиеся крыши, каменные стены, множество больших окон. Расположенный среди огромных старых сосен. Ты чувствуешь, где он?

— Это твой талант, не мой, — напомнила ему Джилли.

— Ты же научилась складывать здесьтам.

— Да, начала учиться, но это — не мое. — И она убрала руку.

Шеперд поднялся с каменной скамьи. Подошел. Прикоснулся правой рукой к пакетику с арахисом, к руке Дилана.

— Дом.

— Да, дом, — нетерпеливо бросил Дилан, его стремление действовать нарастало с каждой секундой. Он переминался с ноги на ногу, как ребенок, которому не терпится пойти в туалет. — Я вижу дом.

— Я вижу дом, — повторил Шеп.

— Я вижу большой дом у озера.

— Я вижу большой дом у озера, — повторил Шеп.

— Что за игру ты затеял, дружище?

Вместо того чтобы повторить: «Что за игру ты затеял, дружище?» — Шеп сказал:

— Я вижу большой дом у озера.

— Да? Ты видишь дом? Ты тоже видишь дом?

— Торт?

— Ты прикоснулся к нему, ты видишь его прямо перед собой, Шеп. Ты видишь, это пакетик с арахисом.

— Тахо, торт?

— Э… Да, возможно. В этом доме на озере Тахо, скорее всего, найдется торт. Много тортов. Разные торты. Шоколадный, лимонный, с корицей, морковный…

— Шеп не любит морковный торт…

— Понятно, я, конечно, ошибся, морковного торта у них нет, нет, зато есть любой другой, какой ты только пожелаешь.

— Торт, — сказал Шеперд, и пустыня в штате Нью-Мексико разлетелась на элементы калейдоскопа, уступая место зелени и прохладе.

Глава 46

Воздух на живописных берегах озера пропитался хвойным ароматом, спасибо большим старым соснам, как с коническими, так и с раскидистыми кронами, многие из которых поднимались более чем на двести футов. С ветвей свисали шишки, некоторые маленькие, как абрикос, другие размером с ананас.

Сквозь завесу ветвей проглядывало знаменитое озеро, в полной мере подтверждая свою репутацию самого многоцветного водоема мира. От центральной части, глубиной в полторы тысячи футов, до прибрежного мелководья озеро переливалось множеством оттенков зеленого, синего, лилового.

Сменив величественность неживой природы пустыни на буйство растительности Тахо, Джилли выдохнула возможность встречи со скорпионами и кактусными мошками и вдохнула воздух, наполненный бабочками и пением птиц.

Шеперд перенес их на выложенную плитами известняка пешеходную дорожку, которая вилась по лесу, в тени высоких сосен, среди папоротников. Упиралась дорожка в дом, построенный если не самим Райтом, то его последователями, из камня и серебристого кедра, огромный и при этом гармонично вписанный в окружающий ландшафт, с изогнутой крышей и множеством высоких окон.

— Я знаю этот дом, — вырвалось у Джилли.

— Ты здесь бывала?

— Нет, никогда. Но видела его фотографии. Возможно, в каком-нибудь журнале.

— Скорее всего, в «Дайджесте архитектуры».

Широкие ступени из известняковых плит вели на первую террасу, под своей, тоже изогнутой крышей, на стойках из кедра.

Поднимаясь на террасу между Шепом и Диланом, Джилли спросила:

— Этот дом как-то связан с Линкольном Проктором?

— Да. Я не знаю как, но, судя по следу, мне известно, что он побывал здесь хотя бы раз, может, больше, и дом этот чем-то ему очень важен.

— Может, это его дом?

Дилан покачал головой:

— Думаю, что нет.

Входная дверь и витражи по обеим ее сторонам являли собой произведение искусства в стиле ар-деко, геометрический шедевр из бронзы и цветного стекла.

— А если это ловушка? — встревожилась она.

— Никто не знает о нашем появлении здесь. Не может тут быть ловушки. И потом… опасности я не чувствую.

— Может, нам стоит какое-то время понаблюдать за домом? Посмотреть, кто приходит, кто уходит?

— Ты, конечно, права, но выбора у меня нет. Мне нечего противопоставить стремлению войти в дом… Такое ощущение, будто в спину меня толкают тысячи рук. Я должен нажать на кнопку звонка.

Он и нажал.

Хотя Джилли подумывала о том, чтобы рвануть за деревья, она осталась рядом с Диланом. После происшедших с ней перемен она более не могла искать убежище в обычном мире, она уже не принадлежала к нему, ей не осталось ничего другого, как держаться вместе с братьями О'Коннер. Они и только они стали теперь ее миром.

Дверь им открыл высокий симпатичный мужчина с преждевременно поседевшими волосами и необычными серыми, оттенка старого серебра, глазами. Взгляд его мог становиться страшным и беспощадным, но сейчас его проницательные глаза светились теплотой и радушием.

А голос его Джилли узнала сразу: мелодичный и обволакивающий, он ни на йоту не отличался от голоса, который она многократно слышала по радио.

— Джулиан, Дилан, Шеперд, я вас ждал, — сказал Пэриш Лантерн. — Пожалуйста, заходите. Мой дом — ваш дом.

— Вы? — спросил Дилан, похоже потрясенный не меньше Джилли. — Я хочу сказать… действительно вы?

— Я — безусловно я, да, во всяком случае, был им, когда последний раз смотрелся в зеркало. Заходите, заходите. Нам нужно о многом поговорить, очень о многом.

В просторном холле они увидели пол из плит известняка, стены, обшитые деревянными панелями цвета меда, два китайских стула из розового дерева с ярко-зеленой обивкой и стол, на котором стояла большая ваза со свежесрезанными желтыми, красными и оранжевыми тюльпанами.

И Джилли, к своему изумлению, почувствовала, что это действительно ее дом, словно нашла сюда дорогу, как находит собака, потерявшаяся во время переезда семьи из города в город, но сумевшая, благодаря инстинкту, добраться до нового дома, отстоящего от прежнего на тысячи миль, хотя никогда раньше его не видела.

Пэриш Лантерн закрыл входную дверь.

— Позднее вы сможете освежиться и переодеться. Когда я узнал, что вы прибудете, и без багажа, я взял на себя смелость отправить моего слугу, Линя, в магазин, чтобы он купил для вас все необходимое, с учетом ваших вкусов. Самые большие сложности доставили ему футболки со Злым Койотом на груди. Линю пришлось в среду слетать в Лос-Анджелес, где он их и купил в сувенирном магазине на территории студии «Уорнер бразерс».

— В среду? — переспросил Дилан, на его лице читалось крайнее изумление.

— Я же познакомилась с Диланом и Шепердом только вчера вечером, — вставила Джилли. — То есть в пятницу. Менее восемнадцати часов тому назад.

Лантерн улыбнулся, кивнул.

— И это были удивительные восемнадцать часов, не так ли? Я надеюсь, вы расскажете мне о них. Но позже.

— Торт, — подал голос Шеп.

— Конечно, — заверил его Лантерн. — У меня есть для тебя торт, Шеперд. Но сначала мы займемся более важными делами.

— Торт.

— Ты у нас целенаправленный молодой человек, не так ли? — Лантерн улыбнулся. — Хорошо. Целенаправленность я одобряю.

— Торт.

— Господи, кое-кто может заподозрить, что у тебя в голове поселилась пиявка из альтернативной реальности, для которой торт превратился в навязчивую идею. Если, конечно, пиявки из альтернативной реальности существуют.

— Я никогда в это не верила, — заявила Джилли.

— А миллионы верят, дорогая.

— Торт.

— Мы дадим тебе большой кусок торта, — пообещал Шепу Лантерн, — но чуть позже. Потому что в первую очередь занимаются самым важным. Пожалуйста, прошу за мной.

Все трое последовали за ведущим ток-шоу из холла в библиотеку, в которой было больше книг, чем в публичных библиотеках большинства маленьких городков.

— Ты об этом знала? — спросил Дилан Джилли.

— Как я могла об этом знать? — ответила она, удивленная вопросом.

— Ты же слушаешь все передачи Пэриша Лантерна. Снежный человек, заговоры злобных инопланетян, все такое.

— Я сомневаюсь, что снежный человек имеет к этому хоть какое-то отношение. И я не состою в сговоре со злобными инопланетянами, — возразила она.

— Именно так и ответила бы участница заговора злобных инопланетян.

— Господи, не плету я никаких заговоров. Я всего лишь актриса комедийного жанра, оставшаяся без работы.

— Можно быть безработной актрисой комедийного жанра и при этом участвовать в заговоре злобных инопланетян.

— Торт, — гнул свое Шеп.

Они пересекли библиотеку, и у самой двери Лантерн повернулся к ним.

— У вас нет причин чего-либо бояться.

— Нет, нет, мы и не боимся, — заверил его Дилан. — Это всего лишь игра, в которую мы давно играем.

— Почти восемнадцать часов, — уточнила Джилли.

— Прошу вас всегда об этом помнить, — произнес Лантерн твердо, но при этом с интонациями любящего дядюшки. — Что бы ни случилось, в этом доме вы можете ничего не бояться.

— Торт.

— В должное время, молодой человек.

Из библиотеки они попали в огромную гостиную, обставленную диванами и креслами с обивкой из светло-золотистого шелка и украшенную китайским антиквариатом и скульптурами и вазами в стиле ар-деко.

Шесть огромных окон, образующих южную стену, выходили на озеро, многоцветье которого просматривалось за ветвями двух огромных сосен Ламберта.

Открывающийся вид настолько поражал воображение, что Джилли воскликнула: «Потрясающе!» — прежде чем поняла, что в гостиной их поджидает Линкольн Проктор, с пистолетом в правой руке.

Глава 47

Этот Линкольн Проктор совершенно не напоминал обгорелый труп с переломанными костями, хотя Дилан надеялся, что более не увидит его ни в каком ином виде. На его голове не сгорел ни единый волосок. Ни на теле, ни на лице не было ни сажи, ни ожогов, то есть если кто и сгорел в автомобиле Джилли, то только не Проктор. Даже мечтательная улыбка осталась прежней.

— Присядьте, — предложил Проктор, — и давайте поговорим.

Джилли тут же послала его на три буквы, и Дилан горячо ее поддержал.

— Да, у вас есть веская причина ненавидеть меня. — Проктор вновь начал посыпать голову пеплом. — По отношению к вам я совершил ужасные проступки, и нет мне прощения. Я даже не буду оправдываться. Но мы в одной лодке.

— Мы с вами не в одной лодке, — без запинки возразил Дилан. — У нас с вами нет ничего общего. Мы вам не друзья и не деловые партнеры, даже не подопытные кролики. Мы — ваши жертвы, ваши враги и при первой возможности посчитаемся с вами.

— Хочет кто-нибудь выпить? — спросил Пэриш Лантерн.

— Тем не менее я считаю необходимым объяснить вам свои мотивы. — Проктора тирада Дилана не смутила. — И я уверен, выслушав меня, вы поймете, что у нас есть взаимные интересы и это автоматически превращает нас в союзников.

— Коктейль, бренди, пиво, вино или газировка? — предложил Пэриш Лантерн.

— Кто сгорел в моем автомобиле? — спросила Джилли.

— Какой-то постоялец отеля, который в столь неудачный для него момент повстречался со мной, — ответил Проктор. — Убив его, я сунул ему в карман свои документы, надел на руку часы, поделился с ним кое-какими вещами. В бегах я уже с неделю, постоянно носил с собой бомбу с часовым механизмом, с маленьким зарядом, в основном из желеобразного бензина. Ее-то я и подорвал с помощью пульта дистанционного управления.

— Если никто пить не хочет, я, пожалуй, присяду и допью вино.

Пэриш Лантерн прошел к креслу, сел. Взял стакан с белым вином, который стоял на маленьком столике.

Остальные остались на ногах.

— Вскрытие показало, что сгоревший человек — не вы, — сказала Проктору Джилли.

Тот пожал плечами.

— Разумеется. Но в тот вечер господа в черных «Субербанах» взяли меня в кольцо, а большой ба-бах их отвлек, не так ли? Я получил несколько часов форы и воспользовался ими. Это отвратительно, я понимаю, убить невинного человека, чтобы выиграть для себя несколько часов или дней, но на моей совести и не такое. Я…

Джилли прервала самобичевание:

— Кто эти люди на «Субербанах»?

— Наемники, бойцы русского спецназа, члены американского отряда «Дельта», за что-либо отчисленные, бывшие сотрудники спецподразделений других стран. Они работают на того, кто больше платит.

— И на кого они работают теперь?

— На моих бывших деловых партнеров.

— Если человека так хотят убить, что нанимают для этого целую армию, значит, человек этот кому-то крепко насолил, — вставил Пэриш Лантерн.

— Мои деловые партнеры — исключительно богатые люди, миллиардеры, которые контролируют несколько крупнейших банков и корпораций. Когда я начал добиваться определенных успехов в своих экспериментах, мои партнеры внезапно поняли, что их личные состояния и благополучие компаний, которые они контролируют, может быть поставлено под удар многочисленными судебными исками, по каждому из которых придется выплачивать миллионы, если… что-то пойдет не так. Действительно, иски могли бы выставить на такие суммы, что миллиарды, которые выжимают из табачной индустрии, покажутся жалкими грошами. Они захотели свернуть все работы, уничтожить все, чего мне удалось достигнуть.

— А что могло пойти не так? — сухо спросил Дилан.

— Не нужно повторять все то, что вы рассказали мне. Ограничьтесь Мануэлем, — предложил Лантерн.

— Толстый, злобный социопат, — вздохнул Проктор. — Не следовало мне экспериментировать на нем. Через несколько часов после инъекции у него появилась способность разжигать огонь силой воли. К сожалению, ему нравилось жечь. Вещи, дома, людей. Он много чего натворил, прежде чем удалось с ним покончить.

Дилану стало не по себе, он уже двинулся к креслу, но вспомнил свою мать и остался на месте.

— И где, скажите на милость, вы брали людей для таких экспериментов? — спросила Джилли.

Мечтательная улыбка стала шире.

— Добровольцы.

— Какие же кретины могли добровольно пойти на то, чтобы их накачали наномашинами?

— Я вижу, вы навели справки. Чего вы не могли узнать, так это о тех удивительных результатах, которые мы получили, экспериментируя с людьми в секретной лаборатории, построенной в Мексике. Там по-прежнему легко купить любого чиновника.

— И дешевле, чем наших лучших сенаторов, — сухо добавил Лантерн.

Проктор присел на краешек кресла, но ствол пистолета по-прежнему смотрел на Дилана, Джилли и Шепа. Выглядел он крайне измотанным. Должно быть, из Аризоны сразу поехал сюда и едва ли ему удалось поспать больше двух-трех часов, если вообще удалось. Его обычно розовое лицо посерело и осунулось.

— Добровольцами становились преступники, приговоренные к пожизненному заключению. Худшие из худших. Если вам суждено до конца своих дней сидеть в вонючей мексиканской тюрьме, а тут предлагают более-менее сносные условия и, возможно, скостить срок, вы добровольно согласитесь буквально на все. Конечно, все они были рецидивистами и никогда не ступили бы на путь исправления, но я поступал с ними бесчеловечно…

— Поступали дурно, очень дурно, — Лантерн словно отчитывал нашалившего ребенка.

— Да, я это признаю. Очень дурно. Я…

— Итак, — нетерпеливо прервал его Дилан, — когда у некоторых ваших заключенных ай-кью упал на шестьдесят пунктов, как вы и говорили, у ваших деловых партнеров начались кошмары об ордах адвокатов, которые сбегались со всех сторон. Как тараканы.

— Нет. Те, кто становился дебилами или кончал жизнь самоубийством, нас не волновали. Тюремные власти подписывали соответствующий сертификат, в котором указывалась ложная причина смерти, так что с нами связать их никто не мог.

— Еще один нехороший поступок, очень нехороший. — Лантерн осуждающе поцокал языком. — Прямо-таки непрерывная череда дурных поступков.

— Но, если бы кто-то вроде Мануэля, нашего воспламеняющего взглядом, вырвался бы на свободу, а потом сумел перебраться через границу, попасть в Сан-Диего, а там начал бы сжигать целые кварталы, сотни, если не тысячи людей… тогда нам бы, возможно, не удалось от него откреститься. Он мог кому-то рассказать о нас. А потом… иски, много и на заоблачные суммы.

— Это прекрасное «Шардонэ», — заметил Лантерн, — если кто-то передумал. Нет? Что ж, мне больше останется. А теперь мы переходим к грустной части истории. Даже печальной. Если не сказать трагической. Расскажите им эту часть, Линкольн.

Нервирующая мечтательная улыбка Проктора увяла, расцвела вновь, снова увяла, наконец исчезла.

— Перед тем как эти люди закрыли лабораторию и попытались уничтожить меня, я создал новое поколение наноботов.

— Новое и улучшенное, — уточнил Лантерн, — как новая кока-кола или драже «M&M» нового цвета.

— Да, значительно улучшенное, — согласился Проктор, то ли не заметив сарказма хозяина дома, то ли решив его проигнорировать. — Я убрал из них все, что требовалось убрать. И вы, Дилан, и вы, мисс Джексон, тому доказательство. Так же, как Шеперд. Так же, как Шеперд.

Шеп стоял, наклонив голову, не произнося ни слова.

— Мне не терпится узнать, какой эффект оказали на вас новые наноботы, — продолжил Линкольн Проктор. Улыбка вернулась на положенное место. — На этот раз эксперимент проводился на качественном материале, какой, собственно, требовался всегда. Вы — совсем другой уровень. А эксперименты на преступниках были обречены на провал. Мне следовало понять это с самого начала. Моя ошибка. Но теперь расскажите, какие у вас развились способности? Мне не терпится услышать. Что вы теперь можете?

Вместо того чтобы ответить, Джилли повернулась к Пэришу Лантерну:

— А каким боком вы оказались в этой истории? В качестве одного из его инвесторов?

— Я — не миллиардер и не идиот, — заверил ее Лантерн. — Но я несколько раз приглашал его в свою программу, думал, что его безумные теории могут привлечь слушателей.

Улыбка Проктора застыла. Если бы взгляды обычных людей, не подвергнувшихся воздействию наноботов, могли испепелять, Пэриш Лантерн уже превратился бы в кучку золы, точно так же, как превращались другие под взглядом Мануэля.

— Я никогда ему не грубил, — продолжил Лантерн, — и не делился своими мыслями насчет насильственной эволюции человеческого мозга. Это не мой стиль. Если мой гость — гений, я не мешаю ему самому находить друзей и воздействовать на слушателей, если псих — с удовольствием позволяю выставить себя на посмешище.

Лицо Проктора посерело еще больше. Он поднялся, перевел пистолет с Дилана на Лантерна.

— Я всегда думал, что вы — человек, способный увидеть перспективу. Потому и пришел к вам с новым поколением наноботов. И вот чем вы со мной расплачиваетесь.

Пэриш допил «Шардонэ», посмаковал во рту, проглотил. Не обращая внимания на Проктора, обратился к Джилли и Дилану:

— Я никогда не встречался с нашим милым доктором лицом к лицу. Брал интервью по телефону. Пять дней тому назад он появился на пороге моего дома, а я, в силу врожденной вежливости, не дал ему пинка под зад. Он сказал, что хочет обсудить со мной важный вопрос, открытие, которое может стать темой одной из моих передач. Я по доброте душевной пригласил его в кабинет на короткую беседу. За мою доброту он воздал мне хлороформом и отвратительным… лошадиным шприцем.

— Нам это знакомо, — кивнул Дилан.

Поставив на столик пустой стакан, Лантерн поднялся.

— Потом он ушел, предупредив, что его деловые партнеры, насмерть перепуганные перспективой лавины судебных исков, преисполнены решимости убить его и всех тех, кому он сделал инъекцию, поэтому в полицию лучше не обращаться. А уже через несколько часов со мной начала происходить ужасная трансформация. Первым проклятьем стало ясновидение.

— Мы тоже называем эти изменения проклятьем, — поддакнула Джилли.

— К среде я уже знал некоторые события из тех, что происходят здесь сегодня. Знал, что наш Франкенштейн вернется, чтобы полюбопытствовать, как у меня идут дела, рассчитывая, что я похвалю его, поблагодарю. Этот кретин не сомневался, что я посчитаю себя в неоплатном долгу перед ним, приму его как героя, предоставлю убежище.

Выцветшие синие глаза Проктора превратились в кристаллики льда, совсем как в тот вечер 1992 года, когда он убил мать Дилана. И он холодно изрек:

— У меня, конечно, много недостатков и еще больше грехов. Но меня никогда не оскорбляли люди, которым я сделал столько хорошего. Я не понимаю вашего отношения.

— Когда я сказал ему, что жду вашего появления здесь, только чуть позже, — продолжил Лантерн, — он разволновался. Думал, что мы все опустимся на колени и будем целовать ему руку, как королю.

— Вы знали, что мы появимся здесь, еще до того, как он нашел нас в Аризоне и сделал нам инъекции? — изумилась Джилли.

— Да, пусть поначалу я и понятия не имел, кто вы. Очень непросто объяснить, как все это может быть, — признал Лантерн, — но есть некая гармония миропорядка, в которой…

— …все связано воедино, закручиваясь и скручиваясь, — закончила за него Джилли.

Брови Лантерна взлетели вверх.

— Да, пожалуй. Какие-то события могут случиться, какие-то — должны, и все связано воедино, закручиваясь и скручиваясь, а потому ты узнаешь хоть часть того, что произойдет. Если, конечно, тебя прокляли этим ясновидением.

— Торт, — напомнил Шеп.

— Чуть позже, молодой человек. Сначала мы должны решить, что делать с этим мешком дерьма.

— Какашки, экскременты, навоз.

— Да, молодой человек, — кивнул специалист по последствиям смещения магнитного полюса Земли и заговорам злобных инопланетян, — полностью с вами согласен. — И двинулся к Линкольну Проктору.

Ученый агрессивно вскинул пистолет:

— Держитесь от меня подальше.

— Я сказал вам, что обрел только способность видеть будущее, — Лантерн не сбавил шагу, — но я солгал.

Возможно вспомнив воспламеняющего взглядом Мануэля, Проктор выстрелил в ведущего радиопередачи, но Лантерн и бровью не повел от грохота выстрела. И пуля, ударившая в грудь, не остановила его. Просто отлетела, рикошетом отлетела к потолку, впилась в дерево.

В отчаянии Проктор еще дважды выстрелил в Лантерна. Но и эти две пули проделали тот же путь, образовав с первой чуть ли не правильный треугольник.

Дилан уже настолько привык к чудесам, что наблюдал за происходящим, конечно, в удивлении, но не с благоговейным трепетом.

Пэриш Лантерн безо всяких усилий отобрал пистолет у остолбеневшего ученого. Взгляд Проктора «поплыл», словно беднягу ударили обухом по голове, но сознания он не потерял.

Дилан, Джилли и Шеп подошли к Лантерну. Словно присяжные, собравшиеся, чтобы вынести решение.

— У него есть еще один полный шприц, — сказал им Лантерн. — Он собирался сделать укол и себе, если б ему понравились изменения, которые произошли с нами под воздействием нового поколения наноботов. Вы думаете, это хорошая идея, Дилан?

— Нет.

— Как насчет вас, Джилли? Вы думаете, это хорошая идея?

— Черт, да нет же, — ответила она. — Он — определенно некачественный материал. Мы получим еще одного Мануэля.

— Неблагодарная свинья! — воскликнул Проктор.

Когда Дилан шагнул к Проктору, чтобы научить того хорошим манерам, Джилли остановила его, схватив за рубашку.

— Меня обзывали и похуже.

— Так что будем с ним делать? — спросил Лантерн.

— Мы не можем сдать его полиции, — ответила Джилли.

— Или его деловым партнерам, — добавил Дилан.

— Торт.

— Вам свойственна потрясающая настойчивость, молодой человек. Но сначала мы должны разобраться с ним, а уж потом мы все будем есть торт.

— Лед. — И Шеп сложил здесьтам.

Глава 48

Давным-давно, на кухне дома на побережье Тихого океана, к северу от Санта-Барбары, Шеп, глядя в холодильник, не выражал желания выпить холодной газировки, но, скорее всего, говорил об их предстоящей встрече с Линкольном Проктором. Более того, Джилли вспомнила, что Шеп терпеть не мог льда в стакане с газировкой.

«Где один только лед?» — спрашивал и спрашивал он, пытаясь идентифицировать ландшафт, выхваченный его разумом из будущего.

«Очень много льда на Северном полюсе», — среди прочего ответила ему Джилли.

И попала в десятку.

Под низким небом, на первый взгляд таким же твердым, как крышка чугунка, от горизонта к горизонту расстилалась белая равнина. Сумрачный воздух более всего напоминал серый туман. Над равниной возвышались только глыбы льда, некоторые размером с гроб, другие — с целое похоронное бюро, напоминавшие памятники на каком-то инопланетном кладбище.

«Холодно», — говорил Шеп, стоя у холодильника.

Говорил правду.

Оделись они определенно не по погоде, и, хотя печально знаменитые полярные ветры на тот момент почивали, воздух кусался, как волк. Шок, вызванный резким изменением температуры, едва не заставил Джилли упасть на колени. Явно потрясенный тем, что привычное ему озеро Тахо в мгновение ока сменилось реалиями приключенческого романа, Пэриш Лантерн, однако, показал, что остается самим собой в любой ситуации.

— Впечатляет, — с апломбом произнес он.

Только Проктор в панике заметался, замахал руками, словно надеялся, что вся эта белизна — бумажная декорация, порвав которую он вновь вернется в теплую, летнюю зелень озера Тахо. Возможно, он пытался и закричать, но ледяной воздух лишил его голоса, так что осталось только сипеть.

— Шеперд, — Джилли почувствовала, как холодом ожгло горло, — почему ты перенес нас сюда?

— Торт.

Под действием мороза Проктор перестал метаться и обхватил себя руками. Пэриш Лантерн подтащил к себе Дилана, Джилли и Шепа, чтобы, прижавшись, они могли хоть как-то согреть друг друга. Их головы соприкасались. Лица окутывало теплое дыхание.

— Холод нас убьет. Долго мы здесь не протянем.

— Почему ты перенес нас сюда? — повторил вопрос Джилли Дилан.

— Торт.

— Я думаю, молодой человек говорит, что мы должны оставить этого мерзавца здесь, а потом вернуться и съесть торт.

— Нельзя, — ответил Дилан.

— Можно, — возразил Шеп.

— Нет, — поддержала Дилана Джилли. — Это будет неправильно.

Лантерн не удивился, услышав эти слова, и она поняла, что теперь и ему свойственно инициированное наномашинами стремление все делать правильно. От холода у него тоже сел голос.

— Но этим мы решили бы массу проблем. Прежде всего не будет тела, которое сможет найти полиция.

— И он не наведет на нас своих деловых партнеров, — добавила Джилли.

— И не сможет добраться до шприца, чтобы сделать себе инъекцию, — привел еще один довод Дилан.

— И он не будет долго страдать, — указал Лантерн. — Через десять минут тело слишком онемеет, чтобы чувствовать боль. Это будет милосердная смерть.

Встревоженная тем, что язык ощутил лед уже и на зубах, Джилли замотала головой.

— Но если мы так поступим, то будем долго мучиться угрызениями совести, потому что это неправильно.

— Правильно, — возразил Шеп.

— Нет.

— Да.

— Дружище, действительно неправильно, — поддержал Джилли Дилан.

— Холодно.

— Давай возьмем Проктора обратно, дружище.

— Холодно.

— Верни нас всех на озеро Тахо.

— Торт.

Проктор схватил Джилли за волосы, рывком вытащил ее из группы, другой рукой обхватил шею.

Она попыталась вырваться, разжать его руку, но поняла, что силы у него больше, а сжимать руку он будет, пока не задушит ее. Так что спастись она могла, лишь ускользнув из рук Проктора, и ускользнув быстро. Средство для этого у нее было лишь одно: сложить здесьтам.

Она прекрасно помнила, как это делается. Благодаря практике, полученной в церкви. Если бы государство выдавало лицензии обучавшимся складывать здесьтам, она, можно сказать, уже сдала экзамен на ее получение. Конечно, Джилли боялась, что голова с шеей, зажатой Проктором, останутся здесь, тогда как тело окажется там, но Проктор не оставил ей выбора: дышать она уже не могла, в глазах начало темнеть. Вот она и перенесла себя на несколько футов за спину Проктора.

Прибыла, куда и хотела, с головой на положенном ей месте, то есть на плечах, и оказалась в идеальной позиции для того, чтобы дать Проктору пинка под зад, о чем мечтала с той самой минуты, как прошлым вечером пришла в себя после хлороформного наркоза.

Но прежде чем Джилли успела взмахнуть ногой и нанести удар, Дилан всей своей массой врезался в ученого. Проктор отлетел в сторону, не удержался на ногах, упал, крепко приложившись головой к глыбе льда. Свернувшись клубком, дрожа от холода, он принялся просить спасти его, в очередной раз долдоня о том, что он — слабый, плохой, злой.

Вызванный удушьем туман, который застилал глаза Джилли, исчез, но от холода из глаз потекли слезы, которые замерзали прямо на ресницах.

— Сладенький, — сказала она Шеперду, — мы должны убираться отсюда. Перенеси нас всех обратно на озеро Тахо.

Шеп, волоча ноги, приблизился к Проктору, присел рядом с ним… и они оба исчезли.

— Дружище! — проорал Дилан, словно надеялся, что его крик вернет младшего брата.

Эха крик этот не вызвал. Звук ушел, как в пуховую подушку.

— Теперь меня это тревожит. — Пэриш Лантерн уже выбивал чечетку, чтобы улучшить кровообращение ног. Обхватив себя руками, он оглядывал бескрайнюю ледяную равнину, словно она таила в себе больше ужасов, чем альтернативная реальность, в которой обитали присасывающиеся к мозгу пиявки.

От морозного воздуха из носа Дилана полило, и около каждой ноздри выросла миниатюрная сосулька.

Несколько секунд спустя Шеп вернулся, уже без ученого.

— Торт.

— Куда ты его перенес, сладенький?

— Торт.

— Там тоже много льда?

— Торт.

— Он же замерзнет до смерти, дружище.

— Торт.

— Мы должны всегда поступать правильно, сладенький.

— Не Шеп, — ответил Шеперд.

— И ты тоже, сладенький. Только правильно.

Шеперд покачал головой.

— Шеп может быть чуть-чуть плохим.

— Нет, не думаю, что можешь, дружище. Иначе потом будешь наказан.

— Никакого торта? — спросил Шеп.

— Дело не в торте, сладенький.

— Шеп может быть чуть-чуть плохим.

Джилли переглянулась с Диланом.

— Ты можешь быть плохим, сладенький? — спросила она Шепа.

— Только чуть-чуть.

— Чуть-чуть?

— Только чуть-чуть.

Слезы замерзли и на ресницах Лантерна. В его глазах читалось чувство вины, оно же слышалось в его голосе, когда он сказал:

— Чуть-чуть может быть даже полезным. Более того, если зло достаточно велико, решительно положить ему конец — правильный поступок.

— Ладно, — сказал Шеп.

Все молчали.

— Ладно? — спросил Шеп.

— Думаю, — ответил Дилан.

С застывшего неба пошел снег. Такого снега Джилли никогда не видела. Не снежинки — твердые гранулы льда.

— Слишком много, — сказал Шеп.

— Слишком много чего, сладенький?

— Слишком много.

— Слишком много чего?

— Думания, — пояснил Шеп и добавил: — Холодно, — после чего перенес их на озеро Тахо, уже без Проктора.

Глава 49

Шоколадно-вишневый торт с шоколадной глазурью, который они ели, стоя у «островка» в центре кухни Пэриша Лантерна, стал для них утешением и наградой, но Джилли также казалось, что торт этот — хлеб какого-то странного причастия. Ели они молча, глядя в тарелки, следуя правилам столового этикета, установленным Шепом.

Она полагала, что по-другому и быть не могло.

И снаружи дом не производил впечатления маленького, но только попав внутрь, можно было представить его истинные размеры. Когда Пэриш отвел их в просторное крыло для гостей, где для них приготовили две спальни, Джилли подумала, что здесь, не чувствуя неудобств или тесноты, могли бы разместиться и двадцать человек.

Путешествие на Северный полюс вымотало Джилли, и она считала, что обязательно должна поспать несколько часов, однако, съев торт, почувствовала себя бодрой и полной сил. Так что задалась вопросом, не уменьшили ли происшедшие с ней изменения ее потребность во сне.

К каждой спальне примыкала большая ванная, с мраморными полами, стенами, столами. Душевая кабина и ванна с золотыми кранами предлагали два варианта водных процедур: душ или долгое лежание в горячей воде. Вешалки с подогревом гарантировали, что полотенца всегда будут теплыми. Набирать воду в ванну Джилли не стала, зато не отказала себе в удовольствии чуть ли не полчаса постоять под душем, впитывая в себя тепло воды.

Мыло, шампунь, косметика однозначно указывали на то, что Пэриш постарался максимально учесть ее вкусы. Иногда делал правильный выбор, случалось, что и ошибался, но в основном попадал точно в цель. Его внимательность очаровала Джилли.

Освежившись, подкрасившись, в чистой одежде, она нашла дорогу из крыла для гостей в гостиную. По пути пришла к выводу, что уют и плавные переходы из комнаты в комнату не позволяют большинству гостей осознать истинную огромность дома. И, несмотря на мягкость райтианских силуэтов, несмотря на единение с природой благодаря окнам и дворикам, дом был загадочным, закрытым, таящим массу секретов именно там, где вроде бы все выставлялось напоказ.

Джилли это не удивляло, наоборот, ей казалось, что по-другому и не могло быть.

Из гостиной она вышла на консольную террасу, которую архитектор магическим образом подвесил среди сосен, наполняющих воздух тонким ароматом. И, конечно же, с террасы открывался сказочный вид на лежащее внизу знаменитое озеро.

Через несколько минут к ней присоединился Дилан. Они постояли в молчании, наслаждаясь панорамой озера, залитого лучами предвечернего солнца. Время для разговоров уже миновало и при этом еще не пришло.

Пэриш успел извиниться за то, что не может обеспечить уровень обслуживания, к которому привыкли его гости. Как только ему стало ясно, что с ним, спасибо наномашинам, происходят глубинные изменения, он отправил четырех своих слуг в недельный отпуск, оставив только Линя, мажордома, чтобы свести до минимума число людей, которые могли стать свидетелями его трансформации.

Дилан простоял рядом с Джилли не больше двух минут, как на террасе появился Линь. Принес коктейли на лакированном, инкрустированном перламутром подносе. Два идеальных мартини, смешанные в стаканах, не в шейкере.

Стройный, но крепкий, двигался он с грацией танцовщика и спокойной уверенностью обладателя черного пояса по тэквандо. Едва ли Линь прожил на свете больше тридцати пяти лет, но в его черных глазах светилась мудрость столетий. После того как Джилли взяла с лакированного подноса стакан, Линь склонил голову и произнес одно слово на китайском. То же самое повторилось и с Диланом. Джилли каким-то образом поняла, что слово это означало и добро пожаловать, и пожелание удачи. Потом Линь удалился, тихо и быстро, как дематериализовавшийся призрак. Если бы все происходило зимой и на террасе лежал снег, он мог бы и не оставить следов ни когда приходил, ни когда ушел.

В этом тоже было что-то сверхъестественное.

Пока Джилли и Дилан наслаждались великолепным видом и мартини, Шеп оставался в гостиной. Он нашел себе подходящий угол, где мог простоять час или два, ограничив информационный поток, поступающий от органов чувств, видом двух встречающихся одна с другой стен.

У французов есть поговорка: «Plus ca change, plus c'est la meme chose». Означает она следующее: все течет, ничего не меняется. Стоящий в углу Шеперд являл собой комедию и трагедию этой истины. Даже с новыми способностями, иной раз ему хотелось отгородиться от окружающего мира.

С учетом того, что программу Пэриша Лантерна транслировали пятьсот радиостанций по всей стране, шесть дней в неделю, с понедельника по субботу, с наступлением сумерек он обычно принимался за работу. В студии, оборудованной в подвале, он мог принимать звонки как слушателей, так и гостей передачи, а с помощью Линя и радиоинженера — вести ее. Настоящая студия располагалась в Сан-Франциско, но, благодаря четкой и эффективной связи, у слушателей создавалось полное впечатление, что ведущий и его гости сидят там всю ночь напролет и ведут неспешную беседу.

В эту субботу, как, впрочем, и в тот день, когда Проктор ввел ему субстанцию, Пэриш отменил прямой эфир, заменив его избранным из архивных записей.

Незадолго до обеда, за которым хозяин намеревался вновь встретиться со своими гостями, Джилли сказала Дилану: «Мне надо позвонить маме. Я скоро вернусь».

Оставив пустой стакан из-под мартини на парапете ограждения террасы, она перенеслась в темный угол сада, окружающего отель «Пенинсула» на Беверли-Хиллз. Ее материализация прошла незамеченной.

Чтобы позвонить, она могла отправиться в любое там, но отель «Пенинсула» очень ей нравился. Не так уж и давно она надеялась, что достигнутые на сцене успехи со временем позволят ей останавливаться в таких вот пятизвездочных отелях.

Она вошла в будку телефона-автомата, бросила в щель несколько монет, набрала знакомый номер.

Мать сняла трубку на третьем гудке. Узнав голос Джилли, затараторила:

— Ты в порядке, девочка моя, не ранена, что с тобой случилось, сладень… Добрый Иисус уберег тебя… где ты?

— Успокойся, мама. У меня все хорошо. Я звоню, чтобы сказать тебе, что не смогу повидаться с тобой неделю или две, но потом придумаю, как нам встретиться.

— Джилли, девочка, после этой истории в церкви сюда понабежали телевизионщики, газетчики, все они грубые, как бюрократы из отдела социальной защиты, сидящие на диете из крекеров. Они и сейчас на улице, со своим шумом и фургонами со спутниковыми антеннами, мусорят окурками и обертками от батончиков. Грубые, грубые, грубые.

— Не разговаривай с ними, мама. Насколько тебе известно, я умерла.

— Как ты можешь так говорить!

— И никому не рассказывай о том, что я позвонила тебе. Потом я все объясню. Мама, в скором времени к тебе могут заявиться злобного вида верзилы. Скажут, что они из ФБР или откуда-то еще, но это ложь. Тебе нужно сыграть под дурочку. Говори с ними вежливо, сделай вид, что ужасно за меня тревожишься, но обо мне им ничего не рассказывай.

— Слушай, в конце концов, я же одноглазая, о двух костылях, бедная, как церковная мышь, невежественная, толстозадая домохозяйка. Да откуда мне что знать?

— Я очень тебя люблю, мама. И вот что еще. Я уверена, что пока твой телефон не прослушивается, но со временем они найдут способ поставить «жучка». Поэтому, если я приеду, чтобы повидаться с тобой, предварительно звонить не буду.

— Девочка моя, я так испугана, как не боялась с того момента, когда твой отвратительный отец совершил единственный свой хороший поступок — подставился под пулю, которая его и убила.

— Не бойся, мама. Со мной все будет в порядке. И с тобой тоже. Правда, тебя ждут сюрпризы.

— Со мной отец Франкорелли. Он хочет поговорить с тобой. Он так взволнован происшедшим в церкви. Джилли, девочка моя, а что все-таки случилось на свадьбе? Нет, я, конечно, знаю, мне рассказали, но в голове как-то не укладывается.

— Я не хочу говорить с отцом Франкорелли, мама. Скажи ему, я очень сожалею, что сорвала свадьбу.

— Сорвала? Ты их спасла. Спасла их всех.

— Я могла бы сделать это по-тихому. Слушай, мама, когда мы встретимся через пару недель, как насчет того, чтобы пообедать в Париже?

— В Париже, во Франции? С какой стати мне обедать в Париже?

— А может, в Риме? Или Венеции? В Гонконге?

— Девочка моя, я знаю, что ты никогда в жизни не прикоснешься к наркотикам, но теперь ты меня тревожишь.

Джилли рассмеялась.

— Как насчет Венеции? В каком-нибудь пятизвездочном ресторане. Тебе всегда нравилась итальянская кухня.

— Да, с удовольствием съем лазанью. А как ты сможешь позволить себе пятизвездочный ресторан, тем более в Венеции, в Италии?

— Ты все увидишь сама. И, мама…

— Что, доченька?

— Я бы не смогла спасти собственный зад, не говоря уже обо всех этих людях, если бы не выросла рядом с тобой, если бы ты не показала мне, что нельзя позволять страху съесть тебя живьем.

— Благослови тебя бог, девочка моя. Я очень тебя люблю.

Повесив трубку, Джилли какое-то время постояла, чтобы унять волнение. Потом бросила в щель еще несколько четвертаков и позвонила по номеру, который дал ей Дилан. Женщина ответила на первом же гудке.

— Я бы хотела поговорить с Вонеттой Бизли.

— Вы уже говорите с ней. Чем я могу вам помочь?

— Дилан О'Коннер попросил меня позвонить и убедиться, что с вами все в порядке.

— А что со мной может случиться? Скажите Дилану, у меня все отлично. И приятно узнать, что он жив. Не ранен?

— Ни царапины.

— А маленький Шеп?

— Сейчас стоит в углу, но он уже съел большой кусок торта, а к обеду будет в прекрасной форме.

— Он — душка.

— Это точно, — согласилась Джилли. — И Дилан просил передать, что им больше не потребуется домоправительница.

— Если то, что я слышала, правда, для уборки в их доме теперь понадобится бульдозер. Вот что ты мне скажи, куколка. Ты думаешь, что сможешь о них позаботиться?

— Думаю, что да, — ответила Джилли.

— Они заслуживают хорошей заботы.

— Заслуживают, — согласилась Джилли.

После второго разговора ей больше всего хотелось выйти из будки в трико и плаще и тут же устремиться в полет, для большего драматического эффекта. Но у нее не было ни трико, ни плаща, да и летать она не умела. Вместо этого Джилли оглядела холл с телефонами-автоматами, убедилась, что никого нет, а потом, безо всяких спецэффектов, сложила здесьтам и вернулась на террасу, парящую над озером, где в сгущающихся сумерках дожидался ее Дилан.

Луна поднялась незадолго до того, как летнее солнце укатилось за горизонт. На западе ночь только-только стерла остатки румянца со щеки дня, а на востоке в небе уже повисла большущая серебристая лампа.

Стоило сумеркам смениться ночью, как появился Линь, чтобы вывести их и Шепа, через коридоры и комнаты, которые они ранее не видели, из дома и на пристань, которая находилась неподалеку. Фонари не горели, тропа и сама пристань освещались свечами, которые плавали в воздухе на высоте примерно восемь футов.

Вероятно, Пэришу нравилось использовать свои новые способности не только для того, чтобы отражать и перенацеливать летящие на большой скорости пули.

Большой дом стоял на заросшем лесом участке площадью в десять акров. Забор по периметру и деревья гарантировали уединение. С другого берега озера, даже глядя на свечи в бинокль, никто бы не понял, что видит. Так что никакому риску Пэриш ни их, ни себя не подвергал.

Сам словно летя над дорожкой и досками пристани, Линь подвел их к сходням. Плеск воды о стойки напоминал музыку.

Линь ничем не выказывал изумления, которое вроде бы должны были вызвать у него левитирующие свечи. Выражение его лица говорило о том, что никому и ничему не под силу нарушить его душевное равновесие и грациозность походки. Не вызывало сомнений, что он абсолютно предан своему хозяину, и даже мысль о предательстве не могла прийти ему в голову.

По-другому просто не могло быть.

Сходни вели к прогулочному катеру длиной в сорок пять футов, сработанному в той эпохе, когда прогулочные катера не изготавливали из пластика, алюминия и фибергласа. Деревянный, выкрашенный белой краской корпус, палубы и отделка из красного дерева, сверкающая медь превращали катер в сказочный корабль, который приплыл из моря грез.

Когда все поднялись на борт, свечи над пристанью и вдоль дорожки погасли одна за другой и упали на землю.

Пэриш направил катер к середине озера. Вода казалась черной, будто анилин, словно большущая луна не разбрасывала по поверхности серебряные монетки. Он бросил якорь далеко от берега, полагаясь на то, что янтарные сигнальные огни предупредят других любителей ночных прогулок об их присутствии.

Просторная кормовая палуба катера позволяла поставить на ней стол на четверых. И Линю вполне хватало места, чтобы обслуживать этот обед при свечах. На закуску подали равиоли с лесными грибами, только не фигурные, а квадратные. Цуккини аккуратно нарезали кубиками. Картофельно-луковая запеканка представляла собой параллелепипед с прямыми углами. Вырезка тоже легла на тарелку четким квадратом, не только перед Шепом, у всех, чтобы младший мистер О'Коннер ни в коей мере не ощущал себя отличным от других.

Тем не менее Линь остался на камбузе, чтобы по первому требованию, если возникнет такая необходимость, приготовить на гриле сандвич с сыром.

Каждое блюдо могло удовлетворить самого взыскательного гурмана. «Каберне Совиньон» было выше всяких похвал. А стакан холодной кока-колы без льда ничем не отличался от стакана холодной кока-колы, какой можно выпить в любом уголке земного шара.

Разговор приносил не меньше удовольствия, чем еда, хотя Шеп участвовал в нем не столь активно, как остальные, ограничиваясь одним-двумя словами да часто повторяемым наречием вкусно.

— Одно крыло дома будет передано в ваше распоряжение, — делился с ними ближайшими планами на будущее Пэриш. — А со временем, если захотите, на территории поместья можно будет построить второй дом.

— Вы очень щедры, — ответила Джилли.

— Ерунда. Моя радиопередача — денежное дерево. Я не был женат, детей у меня нет. Разумеется, жить вам здесь придется в секрете. О вашем местопребывании никто не должен знать. Репортеры, власти, все человечество будут разыскивать вас без устали, с годами интенсивность поисков только возрастет. Мне, возможно, придется сменить слуг, чтобы гарантировать, что ваш секрет так и останется секретом, но у Линя есть братья и сестры.

— Забавно, как быстро мы перешли к планированию, — улыбнулся Дилан. — А все потому, что знаем, что нужно сделать и как.

— Мы принадлежим к разным поколениям, но дети одной культуры, — напомнила Джилли. — Выросли на одних и тех же мифах.

— Именно так, — кивнул Пэриш. — На следующей неделе я изменю свое завещание и сделаю вас своими наследниками с помощью швейцарских адвокатов и счетов в офшорных банках[400], где вместо документов, удостоверяющих личность, просят назвать идентификационный номер. Ваши имена уже слишком хорошо известны на территории США, а со временем будут греметь по всему миру. Если что-нибудь случится со мной или с кем-то из нас, остальные смогут продолжить начатое, не испытывая налоговых или финансовых проблем.

Дилан положил на стол нож и вилку, тронутый до глубины души щедростью хозяина дома.

— У меня нет слов, чтобы выразить нашу благодарность. Вы… исключительная личность.

— О благодарности больше ни слова, — отрезал Пэриш. — Не хочу ничего слышать. Вы тоже исключительная личность, Дилан. И вы, Джилли, и вы, Шеп.

— Вкусно.

— Мы отличаемся от всех остальных мужчин и женщин и уже никогда не станем такими, как люди вокруг нас. Мы — не лучше, просто другие. И нигде в мире ни один из нас не будет теперь чувствовать себя как дома, кроме как здесь, вот в этой компании. С этого дня наша цель, и мы должны приложить все силы, чтобы не потерпеть неудачу, — использовать нашу исключительность для того, чтобы изменять мир к лучшему.

— Мы должны идти туда, где мы нужны, — согласился Дилан. — Никаких перчаток, никаких колебаний, никакого страха.

— Страх-то будет, — не согласилась Джилли, — но мы ему не поддадимся.

— Хорошо сказано, — похвалил ее Дилан.

Когда Линь вновь наполнял их бокалы «Каберне», над озером Тахо на большой высоте пролетел самолет, возможно держа курс на аэропорт Рено. Если бы тишина над озером нарушалась не только едва слышным плеском воды о борт, они, наверное, и не услышали бы доносящийся с высоты мерный шум реактивных двигателей. Подняв голову, Джилли увидела, как крошечный силуэт самолета пересекает лунную поверхность.

— За одно, впрочем, я благодарен нашему злодею, — нарушил возникшую паузу Пэриш. — Нам не придется проектировать, строить и использовать этот чертов Бэтплан или Бэтмобиль[401].

Дружный смех приятно обласкал слух.

— Нести мир на своих плечах, возможно, окажется не так уж и трудно, — решил Дилан, — при условии, что мы сможем и веселиться.

— Веселья должно быть много, — заявил Пэриш. — Я на этом настаиваю. И, думаю, не нужно нам брать глупые вымышленные имена с героическим флером. Я вот взял, а теперь многое отдал бы, чтобы отказаться от него.

Джилли замялась, отпила вина, потом все-таки спросила:

— Разве Пэриш Лантерн[402] — не ваше настоящее имя?

— Да разве кого-то могут так назвать? Теперь, конечно, я по всем документам Пэриш Лантерн, но родился Горацием Блугернадом. Еще подростком мне хотелось работать на радио, и я уже тогда знал, какую хочу создать программу. Выходящую в эфир ночью и связанную с таинственным и непознанным. Вот я и решил, что псевдоним Пэриш Лантерн очень мне подойдет, поскольку это старинное английское название для луны, лунного света.

— Ты делаешь свою работу при свете луны, — произнес Шеп, но уже без той душевной боли, которая раньше наполняла эти слова, словно теперь они означали для него что-то новое.

— Действительно, делаю, — ответил ему Пэриш. — Между прочим, нам всем теперь в основном придется работать при свете луны, как из скромности, так и чтобы особо не светиться. Поэтому, естественно, возникает вопрос маскировки.

— Маскировки? — переспросила Джилли.

— К счастью, тот факт, что Проктор ввел свою субстанцию и мне, известен только нам. Пока я смогу делать то, что делаю, и хранить мой секрет, я буду служить связующим звеном между миром и нашей маленькой группой. Но вы трое… ваши лица теперь широко известны, и, как бы мы ни старались проводить наши операции без лишнего шума, известность ваша будет только расти. А потому вам всем придется стать…

— Мастерами маскировки! — воскликнул Дилан.

Само собой, решила Джилли, по-другому не могло быть.

— Поскольку с этим все ясно и нам нет нужды опасаться архизлодея и ломать голову над глупыми именами и средствами передвижения, начиненными абсурдными устройствами, мы можем, не отвлекаясь, заняться добрыми делами и спасением попавших в беду.

— Лед, — сказал Шеп.

Линь тут же подошел к столу, произнес несколько слов на китайском. Пэриш заверил его, что лед не нужен.

— Шеперд прав. Какое-то время мы имели дело с архизлодеем, но теперь он превратился в глыбу льда.

— Лед, — согласился Шеп.

Позже, после лимонного торта и кофе, Джилли сказала:

— Если мы не придумаем себе имен, это сделает за нас пресса и наверняка предложит что-нибудь глупое.

— Ты права, — кивнул Дилан. — С воображением у них слабовато. Они обзовут нас так, что захочется утопиться или повеситься. Но почему бы нам не придумать коллективное название, охарактеризовать нас как группу.

— Да, и придумать надо что-нибудь умное, как в свое время сделал Гораций Блугернад. Давай используем в названии «лунный свет».

— Банда лунного света, — тут же предложил Дилан. — Таблоиды за это ухватятся.

— «Банда» мне не нравится, — возразил Пэриш. — Это слово вызывает слишком много негативных ассоциаций.

— Что-то… лунного света, — размышляла вслух Джилли.

Хотя половина торта еще оставалась на его тарелке, Шеп отложил вилку и заговорил, не отрывая глаз от стола: «Отряд, команда, группа, круг, общество…»

— Звучит неплохо, — вставил Дилан.

— …гильдия, союз, ассоциация, коалиция, клан, лига, клуб.

— Клуб «Лунный свет»! — воскликнула Джилли. — «Клуб лунного света». По-моему, хорошо.

— …товарищество, компания, подразделение, семья…

— Как я понимаю, это займет какое-то время. — Пэриш знаком дал команду Линю убрать три из четырех десертных тарелок и открыть еще одну бутылку вина.

— …гонцы, странники, райдеры…

Слушая одним ухом монолог Шеперда, Джилли решилась подумать об их будущем, о судьбе и свободе выбора, о мифологии и действительности, о доверии и ответственности, о неизбежности смерти и об отчаянии от бесцельно прожитой жизни, о любви, долге, надежде.

Небо высоко. Звезды очень далеко. Луна ближе Марса, но все равно далеко. Озеро глянцево-черное, подсвеченное серебристым светом небесного фонаря церковного прихода. «Клуб лунного света», или как там они его назовут, проводит свое первое заседание, со всей серьезностью, смехом, тортом, начиная, как надеются члены клуба, долгое исследование того, что работает, закручиваясь и сворачиваясь.