ЛИЦО В ЗЕРКАЛЕ (роман)

Душа цивилизованного человека… не может избавиться от ощущения сверхъестественного.

«Доктор Фауст». Томас Манн

Корки Лапута, сам себя провозгласивший служителем Хаоса, решил разрушить этот подлый мир. И сумел стать опаснее целой армии террористов. Взрывы, которые он устраивал каждодневно, разрывали не тела, но души людей. Заметая следы, незаметный и неуловимый Корки безжалостно уничтожал своих пособников на пути к самому главному «подвигу» — похищению сына кинокумира. Мальчик должен был превзойти отца, сыграв главную роль в задуманном Корки фильме ужасов — десятилетнего Фрика ожидали изощрённейшие пытки. Однако в этом не только подлом, но и непостижимом мире нашлись «режиссеры» покруче Корки…

Глава 1

После того, как яблоко разрезали надвое, половинки вновь сшили грубой черной ниткой. Десятью смелыми, неровными стежками, а каждый узел завязали с хирургической точностью.

Сорт яблока, красное сладкое, мог иметь значение. Учитывая, что послания поступали в форме предметов и образов (словесные — никогда), каждая деталь могла уточнить намерения отправителя, точно так же, как прилагательные и знаки препинания уточняют смысл предложений.

Ожидая дальнейшего изучения, яблоко лежало на столе в кабинете Этана Трумэна. Черная коробка, в которой прибыло яблоко, также стояла на столе, в ней так и осталась изрезанная на полоски черная упаковочная бумага. Коробка уже подверглась всестороннему осмотру, но ничего не выдала.

Расположенная на первом этаже западного крыла особняка, квартира Этана состояла из этого кабинета, спальни, ванной и кухни. Вид, открывающийся из французских окон, воображения не поражал.

Прежний жилец полагал кабинет гостиной и обставил соответственно. Этан слишком редко принимал гостей, чтобы выделять им целую комнату.

Цифровой камерой он сфотографировал черную коробку перед тем, как ее открыть. Он также сфотографировал красное сладкое с трех разных позиций.

Предположил, что яблоко разрезали с тем, чтобы изъять сердцевину и вложить внутрь какой-то предмет. Ему не хотелось резать нитки и смотреть на то, что могло оказаться в яблоке.

Годы работы детективом отдела расследования убийств в чем-то закалили его. Но где-то, учитывая избыток насилия, с которым ему приходилось сталкиваться, сделали более уязвимым.

Ему исполнилось только тридцать семь, но полицейская карьера осталась позади. Однако интуиция, сообразительность, быстрота реакции никуда не делись, так же, как постоянное ожидание столкнуться с самым худшим.

Ветер сотрясал французские окна, по стеклам мягко барабанил дождь.

Непогода стала удобным предлогом для того, чтобы отложить изучение яблока и отойти к ближайшему окну.

Рамы, косяки, поперечины, горбыльки, все элементы оконной конструкции изготовили из бронзы. Наружные поверхности, подверженные воздействию солнца, ветра, дождя, покрывал слой зеленоватой патины. Внутренние, благодаря постоянному уходу, оставались темными, рубиново-коричневыми. Все углы на всех стеклянных панелях скашивались. Везде, даже в самом скромном из служебных помещений, скажем, в судомойне при кухне или в прачечной на первом этаже.

Хотя особняк этот строился неким киномагнатом в последние годы Великой депрессии, нигде, начиная от парадного холла и заканчивая дальним углом последнего из залов, не чувствовалось, что строителей ограничивали в расходах.

Производство стали падало, нераспроданную одежду поедала моль, новенькие автомашины ржавели в салонах из-за отсутствия покупателей, а вот киноиндустрия все равно процветала. В плохие времена, как и в хорошие, у людей только две потребности оставались абсолютными: еда и иллюзии.

Вид из высоких окон кабинета напоминал картину, какие используют при съемках вместо натуры: изысканную пространственную композицию, которая, спасибо обманчивому глазу камеры, может сойти и за ландшафт другой планеты, и за место в этом мире, столь же совершенное, сколь и недостижимое в реальности.

Дом окружали лужайки, более зеленые, чем поля Эдема, идеально выкошенные, без единого сорняка или пожелтевшей травинки. Над ними тут и там раскинули свои кроны величественные калифорнийские дубы и меланхоличные гималайские кедры, посеребренные и вымоченные нудным декабрьским дождем.

Сквозь его пелену Этан видел вдалеке последний поворот подъездной дорожки. Серовато-зеленые плиты из кварцита, отполированные дождем до блеска, вели к монументальным бронзовым воротам в окружающей поместье стене.

Ночью к воротам подходил незваный гость. Возможно, подозревая, что они оснащены современной сигнализацией, которая реагирует на вес человека, пытающегося перелезть через них, и включает сигнал тревоги в комнате охраны, он просто перебросил посылку через ворота.

На дороге ее и нашли: яблоко в коробке, набитой обрезками упаковочной бумаги, сама коробка — в белом пластиковом мешке, предохраняющем от дождя. А красный подарочный бант, закрепленный на мешке, гарантировал, что его содержимое не примут за мусор.

Дейв Ладмэн, один из двух охранников замогильной смены[403], нашел посылку в 3:56. Обращаясь с мешком с предельной осторожностью, отнес его в комнату охраны, расположенную в доме смотрителя на задворках поместья.

Дейв и его напарник по смене, Том Мак, прорентгенили мешок на флуороскопе. Они искали проводки, неотъемлемую часть взрывного устройства, или пружину, приводящую в действие боек.

В наши дни бомбу можно изготовить и без металлических частей, а потому, покончив с флуороскопией, Дейв и Том задействовали анализатор, способный определить наличие тридцати двух взрывчатых составов, если их концентрация превышала три молекулы на кубический сантиметр воздуха.

Убедившись, что содержимое мешка не представляет опасности, охранники вскрыли его. Найдя в нем черную подарочную коробку, оставили сообщение на автоответчике Этана и отложили коробку в сторону.

В 8:35 утра один из охранников утренней смены, Бенни Нгуен, принес коробку в квартиру Этана в особняке. Бенни захватил с собой видеокассету с записями камеры наблюдения, которая зафиксировала наличие мешка на территории поместья.

А также традиционно используемый во вьетнамской кухне глиняный горшочек с приготовленным его матерью «ком тей кам», блюдом из риса с курицей, к которому питал слабость Этан.

— Мама опять гадала по свечному воску, — сообщил Бенни. — Она зажгла свечку, произнося ваше имя, посмотрела на потеки расплавленного воска и говорит, что вам нужно собираться с силами.

— Для чего? Самое тяжелое, с чем я сталкиваюсь в эти дни, — утром подняться с постели.

— Этого она не сказала. Но не для того, чтобы разносить рождественские подарки. И произносила эти слова с очень уж суровым лицом.

— При взгляде на которое по телу бегут мурашки?

— Именно так. Она говорит, вы должны сытно есть, молиться каждые утро и вечер и избегать крепких напитков.

— Это проблема. Употребление крепких напитков и есть моя молитва.

— Я скажу маме, что виски вы при мне вылили в раковину, а когда я уходил, молились, благодарили Бога за то, что он создал куриц, из которых она может приготовить «ком тей кам».

— Вот уж не знал, что ответ «нет» может устроить твою мать.

Бенни улыбнулся.

— Ответ «да» ее тоже не устроит. Она вообще не ждет ответа. Только точного выполнения ее указаний.

И теперь, час спустя, Этан стоял у окна и смотрел на пелену дождя, повисшую над холмами Бел-Эра.

Лицезрение природы помогало ясности мыслей.

Иногда возникало ощущение, что реальна только она, тогда как все человеческие творения и действия эфемерны, как грезы.

В те годы, когда он носил сначала полицейскую форму, а потом штатский костюм детектива отдела расследования убийств, друзья не раз и не два говорили ему, что он слишком много думает. Некоторые из них уже умерли.

Яблоко он достал из шестой черной коробки, присланной за последние десять дней. Содержимое предыдущих пяти встревожило его.

Лекции по психологии преступников плюс многолетний опыт работы на улицах убедили Этана, что способность человека творить зло практически беспредельна, и вроде бы удивить его чем-либо не представлялось возможным. Однако эти «подарки» вызвали у него глубокую озабоченность.

В последние годы, спасибо изобретательным злодеям в фильмах, чуть ли не каждый уличный бандит или будущий серийный убийца, начиная «снимать» собственный, к сожалению, реальный фильм, не довольствовался тем, чтобы сделать свое черное дело и уйти. В большинстве своем они пытались драматизировать ситуацию, чем-то выделить совершенное ими преступление среди других: то ли пытали свои жертвы перед смертью, то ли потом уродовали тела, чтобы в очередной раз вытереть ноги о компетентность правоохранительных органов.

Правда, источники вдохновения отличались банальностью. Им удавалось лишь превратить жестокие деяния в кривляние неумехи-клоуна, неспособного рассмешить достопочтенную публику.

Но отправитель этих коробочек преуспел там, где другие потерпели неудачу. Как ни крути, его бессловесные угрозы отличала неординарность.

А когда намерения наконец прояснились бы и угрозы стали бы более понятными в свете предпринятых им действий, возможно, не осталось бы сомнений в том, что человек этот очень умен. Пусть ум этот и нацелен на зло.

К тому же он не называл себя каким-нибудь глупым или вычурным именем, которое с радостью подхватили бы таблоиды, со временем пронюхав о затеянной им игре. Он вообще не подписывал свои послания, что указывало на уверенность в себе и безразличие к дешевой славе.

Далее, его целью стала крупнейшая мировая кинозвезда, возможно, наиболее охраняемый в стране человек, за исключением разве что президента Соединенных Штатов Америки. И вместо того, чтобы тайком преследовать выбранную цель, он открыл свои намерения чередой бессловесных головоломок, полных угроз, усложнив для себя и без того нелегкий путь к своей жертве.

Вновь и вновь думая о яблоке, перебирая в памяти мелочи, связанные с его упаковкой и способом доставки, Этан пошел в ванную за маникюрными ножницами. С ними вернулся к столу.

Выдвинул стул, сел, отодвинул черную коробку, поставил яблоко перед собой.

Первые пять черных коробок, как и их содержимое, проверялись на наличие отпечатков пальцев. С тремя посылками он не счел за труд проделать все самолично. Конечно же, отпечатков не нашлось.

Поскольку черные коробки не содержали ни единого что-либо объясняющего слова, власти не стали бы рассматривать их как смертельную угрозу. Пока намерения отправителя оставались предметом дискуссии, полиция предпочитала не ввязываться.

Четвертая и пятая посылки отправились к давнему другу Этана в лабораторию отпечатков пальцев отделения научно-технического обеспечения департамента полиции Лос-Анджелеса. И друг этот всесторонне их обследовал, разумеется, неофициально. Они помещались в стеклянный куб, который заполнялся парами акрилцианида. Вещество это с готовностью конденсируется на тех жиро-грязевых пленочках, из которых и формируются отпечатки пальцев.

Но под флуоресцентным светом конденсата не обнаружилось. Ничего не дало и обследование в темной комнате, при освещении направленными под особым углом лучами галогеновых ламп. Коробки и их содержимое остались «чистыми».

Ничем не помог и мелкодисперсный магнитный порошок. Как и купание в метаноловом растворе родамина G6, с последующим сканированием лучом аргонового лазера.

Безымянный отправитель тщательно позаботился о том, чтобы не наследить.

Тем не менее и с шестой посылкой Этан обращался так же осторожно, как с первыми пятью. Он не сомневался, что и здесь не обнаружится никаких отпечатков, но позднее у него могло возникнуть желание провести соответствующую проверку.

Маникюрными ножницами он разрезал семь стежков, оставив три выполнять роль петель.

Отправитель обработал разрезанные поверхности яблока лимонным соком или другим широко используемым в кулинарии консервантом, дабы сохранить естественный цвет. Так что мякоть осталась белой, коричневые пятнышки появились лишь на окружностях перехода торцевой поверхности каждой из половинок в полусферу, образовавшуюся на месте вырезанной сердцевины с косточками.

А вырезали сердцевину с тем, чтобы освободить место для вложенного в яблоко предмета.

Внутри, на яблочной мякоти, Этан обнаружил глаз.

На какое-то мгновение он подумал, что глаз настоящий. Потом убедился, что пластиковый, но очень похожий на настоящий.

Собственно, не глаз, а его передняя половина. Задняя поверхность оказалась плоской, с пуговичной петлей.

Где-то сейчас продолжала улыбаться одноглазая кукла.

Возможно, глядя на куклу, отправитель-охотник видел свою жертву, изуродованную аналогичным образом.

Пластиковый глаз встревожил Этана ничуть не меньше настоящего, окажись тот на месте сердцевины красного сладкого.

Под глазом, в выемке мякоти, лежала в несколько раз сложенная полоска бумаги, влажная от натекшего сока. Развернув полоску, Этан обнаружил отпечатанное послание, первое на шесть посылок: «ГЛАЗ В ЯБЛОКЕ? НАБЛЮДАЮЩИЙ ЧЕРВЬ? ЧЕРВЬ ПЕРВОРОДНОГО ГРЕХА? ЕСТЬ ЛИ У СЛОВ ДРУГОЕ ПРЕДНАЗНАЧЕНИЕ, КРОМЕ КАК ЗАПУТЫВАТЬ?»

Этана запутали, это точно. Что бы она ни означала, эту угрозу — глаз в яблоке — он воспринял как особенно зловещую. Она несла в себе полное злобы, пусть и загадочное заявление отправителя, символику которого следовало правильно, а главное, быстро истолковать.

Глава 2

За стеклами со скошенными углами черные облака, скрывающие небо, теперь сами спрятались за серыми клубами тумана. Ветер в своих странствиях отправился в другие края, деревья, вымоченные дождем, застыли, словно свидетели похоронного кортежа.

Серый день дрейфовал в направлении полного штиля, и через каждое из трех окон кабинета Этан, обдумывая значение присланного яблока в контексте пяти странных предметов, его предшественников, лицезрел скорбящую природу. Она смотрела на него сквозь матовую катаракту, сочувствуя его внутреннему зрению, которое пока тоже застилал туман.

Этан предположил, что сверкающее яблоко олицетворяет славу и богатство человека, у которого он состоит на службе, вызывающую зависть жизнь его работодателя. Кукольный глаз мог восприниматься каким-то червем, символом наличия червоточины в сердцевине славы, то есть обвинения, приговора и осуждения Лица.

Двенадцать лет подряд этот актер обеспечивал самые большие в мире кассовые сборы. И с самого первого успешного фильма падкие до знаменитостей средства массовой информации называли его не иначе, как Лицо.

перченым куриным мясом, швейцарским сыром и горчицей — «Гэри Грантом», а «Ченнингом Манхеймом» — разве что с крессом водяным на гренке с маслом.

Нельзя сказать, что Этан не любил своего работодателя, да и не требовалась эта любовь для того, чтобы стремиться защитить его и сохранить ему жизнь.

Если глаз в яблоке — символ порчи, то он мог представлять собой эго звезды внутри прекрасной оболочки.

Возможно, кукольный глаз означал не порчу, а обратную сторону славы. Знаменитости калибра Ченнинга редко удавалось реализовать право на уединение, таких, как он, отслеживали всегда и везде. Глаз в яблоке мог символизировать глаз охотника: мол, наблюдаю постоянно, выжидаю удобный момент.

Чушь. Дерьмовый анализ. Попытки обдумать сложившуюся ситуацию, благо погода располагала к размышлениям, результата не давали. Выводы больно уж очевидные, а потому, скорее всего, бесполезные.

Этан вновь повторил вымоченные яблочным соком слова: «ГЛАЗ В ЯБЛОКЕ? НАБЛЮДАЮЩИЙ ЧЕРВЬ? ЧЕРВЬ ПЕРВОРОДНОГО ГРЕХА? ЕСТЬ ЛИ У СЛОВ ДРУГОЕ ПРЕДНАЗНАЧЕНИЕ, КРОМЕ КАК ЗАПУТЫВАТЬ?»

Не зная, что с этим делать, он только порадовался, когда в начале одиннадцатого телефонный звонок вернул его от окон к столу.

Лаура Мунвс, давняя подруга по ДПЛА[404], пробивала для него один номерной знак. Работала она в отделении информационного обеспечения. За последний год он только раз воспользовался их хорошими; отношениями.

— Нашла твоего извращенца, — доложила Лаура.

— Предполагаемого извращенца, — уточнил Этан.

— «Хонда» — трехлетка зарегистрирована на Рольфа Германа Райнерда в Западном Голливуде, — она дала ему адрес.

— Какие же родители могли назвать своего ребенка Рольфом?

Насчет имен Лаура знала все.

— Не такое уж плохое имя. Между прочим, самое оно для мальчика. На старогерманском означает «знаменитый волк». А Этан, понятное дело, означает «постоянный, уверенный».

Два года тому назад они встречались. Для Лауры Этан не стал ни постоянным, ни уверенным. А ей как раз хотелось и постоянства, и уверенности в будущем. Но он оказался слишком занятым, чтобы дать ей желаемое. Или слишком глупым.

— Посмотрела его по ориентировкам. Нигде не проходит. В регистрационном бланке указано: «Волосы каштановые, глаза голубые». Пол мужской. Мне нравится пол мужской. Мне определенно не хватает мужского пола. Рост шесть футов один дюйм, вес сто восемьдесят фунтов. Дата рождения — 6 июня тысяча девятьсот семьдесят второго, то есть ему тридцать один год.

Этан все записал в блокнот.

— Спасибо, Лаура. За мной должок.

— Тогда скажи… у него большая штучка?

— Разве в регистрационном бланке этого нет?

— Я не про штучку Рольфа. Меня интересует штучка Манхейма. Достает до лодыжек или только до колен?

— Я никогда не видел его штучку, но вроде бы она не мешает ему ходить.

— Пирожок, может, ты нас как-нибудь познакомишь?

Этан так и не узнал, с чего она звала его Пирожком.

— Ты найдешь его страшным занудой, Лаура, и это снятая правда.

— С таким красавчиком разговоры и не нужны. Я затолкаю ему в рот тряпку, заклею губы пластырем, и мы отправимся в рай.

— Вообще-то моя работа и состоит в том, чтобы не подпускать к нему таких, как ты.

— Фамилия Трумэн образована из двух староанглийских слов, — ответила Лаура. — Она означает «стойкий, верный, заслуживающий доверия, постоянный».

— Ты не добьешься свидания с Лицом, играя на моем чувстве вины. А кроме того, когда я не был верным и заслуживающим доверия?

— Пирожок, два определения из четырех не доказывают, что ты заслуживаешь своей фамилии.

— Ты была слишком хороша для меня, Лаура. Ты готова дать гораздо больше того, чем может оценить такой олух, как я.

— Хотела бы я заглянуть в твое досье. Должно быть, там отмечены твои заслуги в подхалимаже. Уж не знаю, удастся ли кому сравниться с тобой.

— Если ты закончила с моим послужным списком, у меня есть вопрос… Рольф. Знаменитый волк. Как волк может стать знаменитым?

— Полагаю, задрав множество овец.

* * *

К тому времени, когда Этан закончил разговор с Лаурой, вновь зарядил мелкий дождь. В отсутствие ветра крохотные капельки нежно целовали толстые стекла.

С помощью пульта дистанционного управления Этан включил сначала телевизор, потом видеомагнитофон. Кассета в нем стояла. Он отсмотрел ее уже шесть раз.

На территории поместья работали восемьдесят шесть камер наружного наблюдения. Каждая дверь и окно, все пространство и подходы к поместью держались на контроле и фиксировались.

Только северная стена поместья граничила с общественной собственностью. За этим достаточно длинным участком стены, включая ворота, наблюдали камеры, установленные на деревьях по другую сторону дороги. Земля там тоже принадлежала Ченнингу Манхейму.

Если кто и проявил бы интерес к системе наблюдения и сигнализации, установленной на северной стене, механизму действия ворот, процедуре опознания гостя, ему не удалось бы заметить камеры наблюдения ни на деревьях, кроны которых нависали над стеной, ни на тех, что росли на противоположной стороне дороги. Он предположил бы, что все технические средства находятся лишь на территории поместья.

Тем не менее этот незваный гость попал бы в поле зрения таких камер, которые контролировали всю узкую, всего в две полосы, дорогу, проходящую вдоль северной стены и лишенную как пешеходной дорожки, так и уличных фонарей. Камеры эти обеспечивали и мгновенное увеличение, которое позволяло зафиксировать незваного гостя крупным планом, если бы он перешел от простого наблюдения за поместьем к какому-то криминальному действу.

Работали камеры двадцать четыре часа в сутки, семь дней в неделю. В комнате охраны в домике смотрителя и еще в нескольких местах в особняке имелась возможность вызвать на экран монитора картинку любой из камер. Для этого требовалось лишь знание электронного пароля.

Несколько телевизоров в особняке и шесть в комнате охраны могли показывать картинку с любой камеры наблюдения в реальном режиме времени. Более того, один телевизор сразу показывал четыре таких картинки, в четверть экрана каждая. Таким образом, в каждый момент сотрудники службы безопасности видели перед собой двадцать четыре картинки.

В основном охранники, конечно, пили кофе и болтали друг с другом, не обращая особого внимания на телевизоры. Однако, если поступал сигнал тревоги, они могли тут же взглянуть на тот участок поместья, где фиксировалось нарушение. И без труда выследить незваного гостя, перемещающегося из зоны наблюдения одной камеры в зону наблюдения другой.

С пульта управления комнаты охраны охранник мог подключить любую из восьмидесяти шести камер к видеомагнитофону. Система включала двенадцать видеомагнитофонов, позволяющих одновременно записывать картинку с сорока восьми камер с их последующим показом на четверть экрана.

Даже если охранник отвлекался, детекторы движения, подсоединенные к каждой из камер наблюдения, инициировали включение видеозаписи, когда в зоне ответственности камеры появлялся движущийся объект размерами больше собаки.

Прошлой ночью, в три часа тридцать две минуты детекторы движения, подсоединенные к камере 01, которая контролировала западную часть северного периметра, зафиксировали «Хонду» — трехлетку. Вместо того, чтобы миновать поместье (по дороге автомобили ночью проезжали, но нечасто), автомобиль свернул на обочину, не доехав сотню ярдов до ворот.

Предыдущие пять черных коробочек привозили курьеры службы доставки «Федерал экспресс». Обратные адреса, само собой, указывались ложные. На этот раз у Этана впервые появилась возможность идентифицировать отправителя.

И теперь, почти через семь часов, он стоял в своем кабинете и смотрел на «Хонду», занявшую весь экран. Узкая обочина дороги не позволила водителю полностью съехать с асфальта, так что два колеса остались на нем.

И днем практически закрытые для посторонних дороги-улицы Бел-Эра не страдали избытком транспорта. А уж ночью по ним вообще мало кто ездил.

Тем не менее, заботясь о безопасности, водитель, припарковавшись, не стал выключать фары. Оставил двигатель работающим, включил аварийную сигнализацию.

Камера, оборудованная блоком ночного видения, обеспечивала отличную картинку, несмотря на темноту и дождь.

На мгновение камера 01 начала уходить от «Хонды», затем остановилась и вновь нацелилась на автомобиль. В это время Дейв Ладмэн, как обычно, патрулировал территорию. А Том Мак, оставшийся в комнате охраны, засек присутствие подозрительного транспортного средства и отключил программу, обеспечивающую автоматическое перемещение камеры 01.

Лил сильный дождь. Бесчисленные капли разбивались об асфальт, и дорога в свете фар искрилась мириадами брызг.

Открылась дверца водителя, и камера 01 дала крупный план высокого, крепкого сложения мужчины, вылезающего из кабины. В черной непромокаемой ветровке. Лицо пряталось в тени капюшона.

Если только Рольф Райнерд не одолжил «Хонду» кому-то из приятелей, Этан в этот самый момент видел на экране знаменитого волка. Габариты совпадали с указанными в регистрационном бланке.

Рольф захлопнул водительскую дверцу, открыл заднюю, достал что-то большое и белое с заднего сиденья. Вроде бы тот самый мешок для мусора, в котором и лежала черная подарочная коробка с разрезанным, а потом сшитым яблоком.

Райнерд захлопнул и эту дверцу, двинулся к воротам, находящимся от него в сотне ярдов. Резко остановился, повернулся, чтобы посмотреть на темную, залитую дождем полоску шоссе, готовый прыгнуть за руль и удрать.

Возможно, ему послышалось перекрывающее шум дождя урчание мощного двигателя. Камеры наблюдения звуков не фиксировали.

Если бы на этой дороге в столь поздний час появился еще один автомобиль, скорее всего, за рулем сидел бы один из сотрудников «Бел-Эр пэтрол», частной охранной фирмы, которая помогала обеспечивать порядок в этом районе, населенном исключительно богачами.

Но патрульная машина не появилась, и мужчина в капюшоне вновь обрел уверенность. Поспешил на восток, к воротам.

Камера 02 подхватила его, как только он покинул сектор обзора камеры 01. А когда он приблизился к воротам, камера 03 взяла его под наблюдение с другой стороны улицы-дороги, выхватывая крупным планом.

Добравшись до ворот, Райнерд попытался перебросить мешок через этот бронзовый барьер. С первого раза не получилось: мешок вернулся к нему.

Вторая попытка оказалась успешной. Когда он отворачивался от ворот, капюшон сдвинулся, и камера 03 четко зафиксировала его лицо в свете фонарей, которые горели по обе стороны ворот.

Такие классические черты — необходимое условие успеха для официанта, работающего в самых модных ресторанах Лос-Анджелеса, где и обслуживающий персонал, и посетители свято верят в легенду о том, что юноши и девушки, во вторник таскающие тарелки из кухни к столикам, в среду могут получить заветную

роль в следующем блокбастере Тома Круза с бюджетом в сотню миллионов долларов.

Доставив яблоко по назначению и повернувшись спиной к воротам, Рольф Райнерд улыбался.

Возможно, если бы Этан не знал, что означает имя этого человека, улыбка не показалась бы ему волчьей. Скорее напомнила бы крокодила или гиену.

Расплескивая черные лужи воды, посеребренные сверху светом фар, Райнерд возвратился к автомобилю.

Когда «Хонда» выезжала с обочины на полосу движения, камера 01 повернулась и взяла машину крупным планом. Потом то же самое проделала камера 02, уже с набравшей ход «Хондой». Обе четко зафиксировали номерной знак над задним бампером.

Растворяясь в ночи, автомобиль на короткое время оставлял после себя призраков, срывающихся с выхлопной трубы.

А потом дорога-улица вновь опустела, погрузилась в темноту, если не считать светлого пятна у ворот поместья Манхейма. Черный дождь лил, лил и лил из прохудившегося неба, наполняя вселенской тьмой всемирно известное поместье в Бел-Эре.

* * *

Прежде чем покинуть свои апартаменты в западном крыле, Этан позвонил домоправительнице, миссис Макби, чтобы сообщить, что будет отсутствовать практически весь день.

Этан знал, что не пройдет и пяти минут, как миссис Макби, более эффективная, чем любая машина, более надежная, чем законы физики, верная, как любой архангел, направит в его квартиру одну из шести горничных, которые находились в ее подчинении. Семь дней в неделю горничные выносили мусор и меняли полотенца. Дважды в неделю в комнатах проводилась уборка, после которой они становились идеально чистыми. Окна мыли дважды в месяц.

Жизнь в особняке, который обслуживали двадцать пять человек, имела свои преимущества.

Возглавляя службу, обеспечивавшую личную безопасность Лица и охрану поместья, Этан имел право на многие из них, включая бесплатное питание. Блюда, которые ставились на его стол, готовили или мистер Хэчетт, шеф-повар поместья, или мистер Баптист, домашний повар. Мистер Баптист не учился, как его босс, в лучших кулинарных школах, но на качество его готовки жалоб не поступало.

Еду подавали в просторной и уютной столовой, где сотрудники могли не только позавтракать, пообедать и поужинать, но поговорить о делах, выпить кофе, спланировать подготовку к многочисленным вечеринкам, которые устраивал хозяин поместья. Сам шеф или повар могли по просьбе Этана приготовить тарелку с сандвичами или что-то еще, если он хотел поесть у себя.

Конечно же, будь у него такое желание, он и сам мог бы готовить себе на своей кухне. Миссис Макби забивала холодильник и кладовку в полном соответствии с полученным от него списком продуктов. Опять же, это не стоило ему ни цента.

Кроме понедельника и четверга, когда горничная меняла постельное белье (мистеру Манхейму, если он находился в резиденции, белье меняли ежедневно), Этану приходилось застилать кровать самому. Тяжелая жизнь, ничего не скажешь. И теперь, надев куртку из мягкой кожи, Этан вышел из своей квартиры в коридор первого этажа западного крыла. Дверь оставил незапертой, точно так же, как не запирал бы ее, будучи владельцем всего особняка. С собой он взял папку с материалами, касающимися дела черных коробок, зонт и книгу в кожаном переплете: роман «Лорд Джим» Джозефа Конрада. Роман он дочитал прошлым вечером и намеревался вернуть книгу в библиотеку.

Широкий, более двенадцати футов, коридор выложили плитками известняка, как и на первом, главном этаже здания. Стены были украшены персидскими коврами, вдоль коридора выстроилась антикварная французская мебель, только периода Империи: стулья, комоды, стол, сервант.

И пусть мебель стояла с обеих сторон, Этан мог бы проехать по коридору на автомобиле, не задев ни единого предмета старины.

И он бы с удовольствием проехался, если б потом не пришлось объясняться с миссис Макби.

По ходу воображаемой поездки в библиотеку он встретил двух горничных и уборщика, с которыми обменялся приветствиями. Поскольку он занимал, согласно классификации миссис Макби, высокий пост, то обратился ко всей троице, стоявшей на куда более низкой ступеньке иерархической лестницы, по именам, а его они называли не иначе, как мистер Трумэн.

Каждому новому сотруднику перед первым рабочим днем миссис Макби вручала книжицу «Нормы и правила поведения», которые сама же и составила. И оставалось только пожалеть тех, кто не заучил содержание книжицы назубок и не подстраивался под эти самые нормы и правила.

В библиотеке пол был паркетным, из орехового дерева. А персидские ковры — старинными, и росли они в цене быстрее, чем акции самых лучших компаний на бирже.

Удобные кресла чередовались с полками из красного дерева, на них стояло более тридцати шести тысяч томов. Часть книг занимала полки второго уровня, вдоль которых шла узкая, огороженная дорожка. К дорожке вела лесенка с золочеными стальными перилами.

И если не смотреть на потолок, чтобы определиться с истинными размерами этого огромного помещения, могло создаться ощущение, что оно уходит в необозримую даль. Может, так оно и было. Этану часто казалось, что здесь возможно все.

Середину потолка занимал купол из цветного стекла, диаметром в 32 фута. Густые цвета, алый, изумрудный, темно-желтый, синий, полностью отфильтровывали естественный свет, так что даже в самый ясный день солнечные лучи не представляли угрозы для корешков книг.

Дядя Этана, Джо, который заменял мальчику отца в те частые моменты, когда настоящий отец крепко напивался и не мог выполнять положенные обязанности, работал шофером в пекарне. Развозил хлеб в супермаркеты и рестораны, шесть дней в неделю, восемь часов в день. И по большей части совмещал первую работу со второй: ночным уборщиком, трижды в неделю.

Если сложить заработки дяди Джо за его лучшие мять лет, этих денег, конечно же, не хватило бы, чтобы оплатить стоимость стеклянного купола.

Начав получать жалованье полицейского, Этан почувствовал себя богатым. В сравнении с Джо он просто купался в деньгах.

Но всех его заработков за шестнадцать лет работы в ДПЛА не хватило бы, чтобы оплатить стоимость одной этой комнаты.

— Для этого надо быть кинозвездой, — вынес он свой вердикт, входя в библиотеку, чтобы поставить «Лорда Джима» на то самое место, откуда он и взял книгу.

Все книги в библиотеке стояли в алфавитном порядке, по фамилии автора. Треть в кожаных переплетах, остальные — в суперобложках. Часто встречались редкие и дорогие издания.

Лицо не прочитал ни одной и всех тридцати шести тысяч.

Две трети книг он приобрел вместе с особняком. Следуя инструкциям своего работодатели, миссис Макби покупала наиболее обсуждаемые и расхваливаемые произведения, как романы, так и документальные. Они вносились в каталог и расставлялись по полкам.

Собственно, новые книги приобретались лишь с одной целью: продемонстрировать широту интеллектуальных интересов Ченнинга Манхейма и произвести должное впечатление на всех, кто попадал в поместье, то ли погостить, то ли повеселиться на вечеринке, то ли по другим делам.

Когда у Лица спрашивали, что он может сказать о той или иной книге, он прежде всего интересовался мнением гостя, а потом соглашался с ним в обаятельной манере, не оставляющей никаких сомнений в его эрудированности и близости образа мыслей с собеседником.

Когда Этан ставил «Лорда Джима» между двумя другими романами Конрада, за его спиной послышался пронзительный голосок: «Там есть магия?»

Повернувшись, он увидел десятилетнего Эльфрика Манхейма, практически «утонувшего» в одном из больших кресел.

Согласно Лауре Мунвс, Эльфрик (произносимое как эльф-рик) — староанглийское слово, означающее elf-ruled или ruled by elves[405], которое сначала использовалось для обозначения мудрых и умелых действий, а со временем так стали называть тех, кто действовал мудро и умело.

Эльфрик.

Мать мальчика, Фредерика «Фредди» Найлендер, супермодель, успевшая в течение года выйти замуж за Лицо и развестись с ним, за свою жизнь прочитала по меньшей мере три книги. Трилогию «Властелин колец». Собственно, эти книги она читала постоянно.

И собиралась назвать мальчика Фродо. К счастью или нет, но за месяц до родов ее ближайшая подруга, актриса, наткнулась на имя Эльфрик в сценарии какого-то фильма — фэнтези, в котором согласилась сыграть роль трехгрудой амазонки-алхимика.

Если бы подруга Фредди получила роль второго плана в «Молчании ягнят», Эльфрика, скорее всего, нарекли бы Ганнибалом.

Мальчик предпочитал, чтобы его называли Фриком, и никто, кроме матери, не настаивал на том, чтобы обращаться к нему полным именем. К счастью или нет, она не так часто пользовалась возможностью помучить его.

Вот и в последние семнадцать месяцев Фредди ни разу не виделась с Фриком. Даже у стареющей супермодели карьера отнимала все свободное время.

— Так где должна быть магия? — переспросил Этан.

— В книге, которую вы только что поставили на полку.

— Магия в ней, несомненно, есть, но только не та, о которой ты говоришь.

— В этой вот книге целый мешок говняной магии, — Фрик продемонстрировал книгу в обложке с нарисованными на ней колдунами и драконами.

— Должен ли мудрый и умелый изъясняться такими выражениями? — полюбопытствовал Этан.

— А что тут такого? Все приятели моего старика выражаются куда как хлеще. Да и мой старик тоже.

— Если не знает, что ты в пределах слышимости. Фрик склонил голову.

— Вы называете моего отца лицемером?

— Если бы я так назвал твоего отца, то тут же откусил бы себе язык.

— Злой маг в этой книге использовал бы ваш язык для изготовления отвара. Одна из его самых серьезных проблем — найти язык честного человека.

— А почему ты думаешь, что я — честный?

— Да ладно. В вас три говняных мешка честности.

— А как ты поведешь себя, если мисс Макби услышит, что ты выражаешься подобным образом?

— Она сейчас где-то еще.

— А ты уверен? — спросил Этан таким тоном, будто у него имелась некая информацию о местопребывании домоправительницы и он сожалеет о том, что мальчик дал волю языку.

На лице Фрика тут же появилось виноватое выражение, мальчик приподнялся над креслом, оглядел библиотеку.

Невысокого росточка, худенький. И когда он шел по широким коридорам или пересекал комнаты, которые размером не уступали тронным залам, издалека казалось, что это не мальчик, а призрак.

— Я думаю, у нее есть потайные ходы, — прошептал Фрик. — Вы понимаете, проходы в стенах.

— У миссис Макби? Мальчик кивнул.

— Мы живем здесь только шесть лет, а она — вечность.

Миссис Макби и мистер Макби, обоим уже перевалило за пятьдесят, работали у прежнего владельца поместья и остались здесь по требованию Лица.

— Трудно, знаешь ли, представить себе миссис Макби, крадущуюся между стен. Подглядывание — не ее стиль.

— Да, но если б она любила подглядывать, жизнь здесь могла быть интереснее.

В отличие от золотистых локонов отца, которые, стоило тому тряхнуть головой, ложились идеальными волнами, каштановые волосы Фрика торчали во все стороны. Такие волосы не поддавались щеткам и ломали расчески.

Возможно, со временем внешность Фрика могла измениться к лучшему, и он встал бы вровень с родителями, но пока он ничем не отличался от любого другого десятилетнего мальчишки.

— Почему ты не на занятиях? — спросил Этан.

— Вы — атеист или как? Разве не знаете, что у нас предрождественская неделя? Так что каникулы даже у тех голливудских отпрысков, которые учатся дома.

Учителя приезжали в поместье пять дней в неделю. В частной школе, которую Фрик посещал какое-то время, продолжать обучение он не смог.

С таким отцом, как знаменитый Ченнинг Манхейм, и с такой матерью, как знаменитая и известная своими похождениями Фредди Найлендер, Фрику завидовали, а потому стремились поиздеваться над ним даже дети других знаменитостей. А тот факт, что щуплый мальчик ничем не напоминал отца, которого обожали за героические роли, добавлял жестокости их выходкам. Все это, а также астма привели к тому, что Фрик учился дома, где все находилось под контролем.

— Знаешь, что тебе подарят на Рождество? — спросил Этан.

— Да. Список я подготовил и передал миссис Макби десятого декабря, как было велено. Я сказал ей, что заворачивать ничего не нужно, но она завернет. Всегда заворачивает. Говорит, что Рождество без таинственности — не Рождество.

— В этом я должен с ней согласиться.

Мальчик пожал плечами и вновь откинулся на спинку кресла.

Хотя в данный момент Лицо находился на съемках, он намеревался вернуться из Флориды накануне Рождества.

— Хорошо, что отец будет дома на каникулах. Вы с ним решили, что будете делать?

Мальчик вновь пожал плечами, пытаясь продемонстрировать полное безразличие, но вместо этого открыв, до чего же он несчастен, и Этан прекрасно понимал, что тут он бессилен чем-нибудь помочь.

Фрик унаследовал знаменитые зеленые глаза матери. И в глубинах этих глаз читалось одиночество, которого хватило бы, чтобы заполнить одну, а то и две библиотечные полки.

— Что ж, возможно, на это Рождество тебя будет ждать пара сюрпризов.

Чуть наклонившись вперед, жаждущий некой таинственности, которую совсем недавно отметал как что-то несущественное, Фрик спросил:

— А что… вы что-то слышали?

— Если бы я что-нибудь слышал, а я не говорю, слышал я или нет, то не сказал бы тебе, что я слышал, если допустить, что я вообще что-то слышал и при этом хочу, чтобы сюрприз остался сюрпризом, но это не значит, что я знаю наверняка, ждет тебя на Рождество какой-то сюрприз или нет.

Мальчик несколько мгновений молча смотрел на него.

— Сейчас вы говорите не как честный коп, сейчас вы говорите, как директор киностудии.

— Так ты знаешь, как говорят директора киностудий?

— Они иногда приходят сюда, — ответил Фрик, и в голосе мальчика слышалась житейская мудрость. — Так что их манера мне знакома.

* * *

Приехав в Западный Голливуд, Этан нашел нужный ему адрес, по нему находился многоквартирный дом, и припарковался на другой стороне улицы. «Дворники» выключил, двигатель глушить не стал, чтобы обогреватель продолжал работать. Какое-то время посидел в «Форде Экспедишн», наблюдая за домом, размышляя над тем, как лучше подобраться к Рольфу Райнерду.

«Экспедишн» входил в парк автомобилей, которыми могли пользоваться, как в деловых поездках, так и для личных нужд, восемь сотрудников, постоянно проживающих на территории поместья. В гараже в тот день стоял и другой внедорожник, «Мерседес-ML500», но такой автомобиль привлек бы слишком много внимания, если бы пришлось следить за объектом.

Трехэтажному дому определенно требовался косметический ремонт. Штукатурка нигде не отвалилась и не потрескалась, но покрасить стены следовало еще в прошлом году. Да и табличку с номером дома перекосило.

Вокруг дома цвели красные камелии, росли какие-то кусты, пальмы с густыми кронами, но садовник давно уже к ним не подходил. А неровность газона говорила о том, что траву косят не еженедельно, а лишь два раза в месяц.

Хозяин экономил на расходах, но тем не менее выглядел дом вполне пристойно.

И человек, живущий на пособие, не смог бы арендовать в нем квартиру. Следовательно, Райнерд где-то работал. При этом он развозил свои угрожающие послания в половине четвертого утра, то есть ему, скорее всего, не приходилось идти на работу с утра пораньше. Возможно, он и сейчас был дома.

Если бы Этан узнал место работы подозреваемого и стал наводить справки у сослуживцев и соседей, Райнерду обязательно дали бы об этом знать. И тогда он бы насторожился, что исключило бы непосредственный контакт.

Этан предпочел начать сразу с подозреваемого, а потом уже отслеживать его связи.

Он закрыл глаза, откинулся на подголовник, обдумывая следующий шаг.

Рев приближающегося автомобиля нарастал так быстро, что Этан открыл глаза, ожидая услышать рев сирены и увидеть классическую полицейскую погоню. Но по тихой, застроенной жилыми домами улице промчался вишнево-красный «Феррари Тестаросса». И скорость машины говорила о том, что в этот день водитель поставил целью превратить в лепешку ребенка, вдруг выскочившего на проезжую часть, или старушку в ортопедической обуви и с клюкой, медленно переходящую улицу.

Волна брызг от бешено вращающихся колес окатила «Экспедишн». Лобовое стекло застлалось облаком капель грязной воды.

На другой стороне улицы многоквартирный дом, казалось, замерцал, начал растворяться в воздухе, словно мираж. И вот это странное искажение пропорций вдруг вызвало воспоминание о давно забытом кошмаре, а потому от одного только вида дома, лишившегося четких очертаний и монолитности, волосы на затылке Этана встали дыбом.

Потом последние брызги скатились с ветрового стекла. Продолжающийся дождь смыл грязь. И многоквартирный дом стал прежним, каким Этан увидел его и первый миг: удобным для проживания.

Рассудив, что дождь недостаточно сильный, чтобы раскрывать зонт, он выскочил из внедорожника и перебежал улицу.

В Южной Калифорнии поздней осенью и ранней весной мать-природа страдала непредсказуемыми переменами настроения. От года к году, даже ото дня к дню предрождественской недели погода могла меняться радикально, от сказочно теплой до пробирающей до костей. В этот день воздух был холодным, дождь — еще холоднее, а небо — мертвенно-серым, каким бывает гораздо севернее, где зима по-настоящему вступает в свои права.

На входной двери замок-домофон отсутствовал. Район считался достаточно благополучным, и подъезды не приходилось оборонять от вандалов.

В каплях воды, скатывающихся с куртки, Этан вбежал на крохотный пятачок, выложенный мексиканской плиткой. На верхние этажи жильцы могли попасть как на лифте, так и по лестнице.

В подъезде пахло канадским беконом, поджаренным пару часов тому назад, и «травкой». Дым от нее отличался специфическим запахом. Кто-то постоял здесь, докуривая «косяк», прежде чем выйти в этот серый, дождливый день.

Посмотрев на почтовые ящики, Этан насчитал четыре квартиры на первом этаже, шесть на втором и шесть на третьем. Райнерд жил на втором, в квартире 2Б.

На почтовых ящиках значились только фамилии жильцов. Этану требовалась более подробная информация, чем та, что предоставляли наклейки на ящиках.

У ящиков стоял столик, один на весь дом, на тот случай, когда почтальон не мог положить журналы или другую корреспонденцию в квартирные ящики, скажем, потому, что какие-то из них и без того были забиты до отказа.

На столике лежали два журнала. Оба адресовались Джорджу Киснеру из квартиры 2Д.

Этан постучал по алюминиевым дверцам нескольких ящиков, куда опускали корреспонденцию жильцов, которые его не интересовали. По звуку чувствовалось, что они пусты. Этан предположил, что утреннюю почту еще не разносили.

А вот удары костяшки пальца по ящику квартиры 2Д показали, что он забит под завязку. Вероятно, хозяин квартиры как минимум пару дней находился в отъезде.

Этан поднялся по лестнице на второй этаж. Один коридор, три квартиры по одну сторону, три — по другую.

Квартира Райнерда, 2Б, находилась напротив квартиры 2Д.

Этан позвонил в квартиру Киснера, не получив ответа, позвонил снова. Выдержав паузу, громко постучал.

В каждой из дверей был глазок, позволяющий жильцу разглядеть гостя и решить, открывать дверь или нет. Возможно, в этот самый момент Райнерд изучал спину Этана.

Не получив ответа и на стук, Этан отвернулся от двери Киснера, изобразив крайнее раздражение. Провел рукой по мокрому от дождя лицу, потом по волосам. Покачал головой. Посмотрел направо, налево.

Когда Этан позвонил в квартиру 2Б, яблочный человек распахнул ее сразу, даже не воспользовался предохранительной цепочкой.

В жизни Райнерд оказался даже симпатичнее, чем на видеозаписи камеры наружного наблюдения, сделанной ночью и в дождь. Чем-то он напоминал Бена Эффлека, киноактера.

А многочисленные поклонники Энтони Перкинса сказали бы, что в нем есть кое-что и от их кумира. Скажем, напряженность уголков рта, пульсирующая жилка на правом виске, а особенно мрачный блеск глаз, предполагающий, что их обладатель может сидеть на метамфетамине, во всяком случае, использовать этот препарат для поднятия настроения.

— Сэр, — начал Этан, когда дверь только открывалась, — извините, что беспокою вас, но мне просто необходимо связаться с Джорджем Киснером из квартиры 2Д. Вы знаете Джорджа?

Райнерд покачал головой. Шея у него была бычья. Должно быть, он проводил немало времени на силовых тренажерах.

— Мы с ним здороваемся и спрашиваем друг друга, какая будет погода, — ответил Райнерд. — Не более того.

Поверив Райнерду на слово, Этан продолжил:

— Я — его брат. Рики Киснер.

Ложь могла сойти за правду, при условии, что Киснеру было от двадцати до пятидесяти.

— Наш дядя умирает в медицинском центре Калифорнийского университета, — продолжал лгать Этан. — Врачи говорят, что долго он не протянет. Я звоню Джорджу по всем номерам. Он мне не отзванивается. И теперь вот не открывает дверь.

— Думаю, он в отъезде, — ответил Райнерд.

— В отъезде? Он мне ничего такого не говорил. Вы знаете, куда он мог поехать?

Райнерд покачал головой.

— Позавчера вечером, когда я возвращался домой, он выходил из подъезда с небольшим чемоданом в руке.

— Он сказал вам, когда вернется?

— Я только сказал ему, что, похоже, будет дождь, и на том мы расстались.

— Он очень любит дядю Гарри, мы оба любим, и расстроится, узнав, что не смог попрощаться с ним. Может, я смогу оставить ему записку, чтобы он увидел ее сразу по приезде?

Райнерд просто смотрел на Этана. Теперь артерия запульсировала у него на шее. Мозг, подхлестнутый мегом, усиленно думал, но метамфетамин, ускоряя мысленные процессы, отнюдь не помогал ясности мышления.

— Дело в том, что у меня нет ручки, — добавил Этан. — Да и бумаги тоже.

— О, конечно, у меня все есть, — ответил Райнерд.

— Мне не хотелось бы доставлять вам лишние хлопоты…

— Пустяки, — и Райнерд отвернулся от открытой двери, пошел за ручкой и бумагой.

Оставленный в дверях, Этан решил заглянуть в квартиру. Ему хотелось побольше узнать о гнезде Райнерда.

И в тот самый момент, когда Этан уже поднял ногу, чтобы нарушить право собственности и переступить порог, Райнерд остановился, оглянулся.

— Заходите. Присядьте.

Получив приглашение, Этан счел возможным проявить нерешительность.

— Благодарю, но я с улицы, а там дождь…

— Эту мебель водой не испортишь, — заверил его Райнерд.

Оставив дверь распахнутой, Этан вошел.

Гостиная и столовая составляли одну большую комнату. Кухню отделял бар с двумя стульями.

Райнерд прошел на кухню, к столику под настенным телефонным аппаратом, тогда как Этап устроился на краешке кресла в гостиной.

Мебели в квартире было по минимуму. Один диван, одно кресло, кофейный столик и телевизор. В столовой — стол с двумя стульями.

В телевизоре ревел лев «МГМ»[406]. Поскольку звук Райнерд приглушил, ревел мягко, прямо-таки мурлыкал.

Стены украшали несколько фотографий в рамках: большие, шестнадцать на двенадцать дюймов, черно-белые художественные фотографии. Всякий раз фотографировали птиц.

Райнерд вернулся с блокнотом и карандашом.

— Пойдет?

— Абсолютно, — ответил Этан, беря и то, и другое. Райнерд принес и скотч.

— Чтобы приклеить записку к двери Джорджа, — пояснил он, кладя скотч на кофейный столик.

— Спасибо, — кивнул Этан. — Мне нравятся фотографии.

— Птицы — единственные свободные существа, — заметил Райнерд.

— Пожалуй, что да, не так ли? Свобода полета. Вы сами фотографируете?

— Нет. Только коллекционирую.

На одной фотографии стайка голубей поднималась в мельтешении крыльев с брусчатки площади, окруженной старыми европейскими зданиями. На другой гуси летели в строгом строю под затянутым облаками небом.

— Я как раз собирался посмотреть фильм, а заодно и перекусить, — Райнерд указал на экран. Действительно, начался показ какого-то черно-белого фильма. — Если не возражаете…

— Что? Нет, конечно, забудьте про меня. Я напишу несколько слов и уйду.

На одной фотографии птицы летели прямо на фотографа. На крупном плане смешались крылья, распахнутые клювы, черные бусины глаз.

— Картофельные чипсы когда-нибудь убьют меня, — донеслось из кухни.

— Я могу то же самое сказать про мороженое. В моих артериях его больше, чем крови.

Этан написал печатными буквами «ДОРОГОЙ ДЖОРДЖ», потом прервался, словно задумался, оглядел комнату.

В кухне Райнерд продолжил:

— Говорят, нельзя есть даже один картофельный чипс, а я не могу ограничиться одним пакетом.

Две вороны сидели на железном заборе. В солнечном свете блестели их клювы.

На полу, от стены до стены, лежал белый как снег ковер. Зато мягкую мебель обили черным. Издалека Этан видел, что кухонный стол изготовлен из черной пластмассы.

В квартире властвовали два цвета: белый и черный.

Этан написал «ДЯДЯ ДЖОРДЖ УМИРАЕТ» и вновь притормозил, словно даже такое простое послание давалось ему с трудом.

Доносящаяся из телевизора музыка набирала ход, готовя зрителя к одной из кульминационных сцен. Показывали детектив, снятый в сороковых, может, в тридцатых годах.

Райнерд продолжал копошиться в кухонных полках.

А здесь два голубя столкнулись в полете. Там сова сидела, широко раскрыв глаза, словно потрясенная увиденным.

Снаружи к дождю вновь прибавился ветер. Барабанная дробь дождя привлекла внимание Этана к окну.

Из кухни донеслось шуршание пакета для чипсов.

«ПОЖАЛУЙСТА, ПОЗВОНИ МНЕ», — написал Этан.

Райнерд вернулся в гостиную.

— Если уж ты вынужден есть чипсы, то хуже этих нет, потому что в них больше всего масла.

Этан повернулся к нему и увидел пакет гавайских чипсов. Райнерд засунул в него правую руку.

Одного взгляда на пакет, надетый, как перчатка, на руку яблочного человека, хватило, чтобы понять: что-то тут не так. Конечно, он мог залезть в пакет за последними чипсами, но напряженность, которая чувствовалась в Райнерде, предполагала другое.

Остановившись за диваном, в каких-то шести ярдах от Этана, Райнерд спросил:

— Ты работаешь на Лицо, не так ли?

Этан изобразил изумление.

— На кого?

Когда рука появилась из пакета, пальцы сжимали рукоятку пистолета.

Как частный детектив, получивший лицензию, и охранник с соответствующим сертификатом, Этан имел право носить оружие. Да только редко вспоминал об этом, конечно, если не охранял Ченнинга Манхейма.

А Райнерд держал в руке пистолет калибра 9 мм.

В это утро, встревоженный глазом в яблоке и волчьей ухмылкой мужчины, заснятого на видеопленку, Этан надел наплечную кобуру. Он полагал, что оружие ему не понадобится, чувствовал себя неловко, вооружаясь без весомой причины. Теперь он возблагодарил Бога за то, что не приехал безоружным.

— Я не понимаю, — он попытался изобразить как недоумение, так и страх.

— Я видел твою фотографию, — пояснил Райнерд. Этан глянул на распахнутую дверь, коридор за ней.

— Мне без разницы, кто что видит или слышит. Все кончено, не так ли? — добавил Райнерд.

— Послушайте, если мой брат Джордж чем-то разозлил вас… — Этан старался выиграть время.

Но Райнерд, похоже, решил покончить с досужими разговорами. И едва Этан отбросил блокнот и потянулся за «шоком», который скрывала куртка, яблочный человек выстрелил ему в живот.

На мгновение Этан не почувствовал боли, но только на мгновение. Его отбросило на спинку кресла, он вытаращился на хлынувшую кровь. Потом началась агония.

Он услышал первый выстрел, но не второй. На этот раз пуля пробила грудь.

И в черно-белой квартире все почернело. Этан шал, что птицы по-прежнему сидят на стенах, наблюдая, как он умирает. Даже почувствовал, как в полете вдруг замерли их крылья.

Он услышал, как что-то задребезжало. Понял, что это не дребезжание стекла под напором ветра и дождя, а его собственный хрип, вырывающийся из горла.

Никакого Рождества для Этана Трумэна.

Глава 3

Этан открыл глаза.

Мимо, на слишком большой скорости для улицы, застроенной жилыми домами, промчался вишнево-красный «Феррари Тестаросса», подняв с мостовой волну грязной воды.

В боковом стекле «Экспедишн» многоквартирный жилой дом вдруг расплылся, его пропорции исказились, как случалось в кошмарных снах.

Этан дернулся, словно от удара электрическим током, вдохнул с отчаянием тонущего. Каким же сладким, свежим и чистым показался ему воздух. Он шумно выдохнул.

Никакой раны в животе. Никакой раны в груди. Волосы сухие, на них не упало ни капли дождя.

Сердце колотилось, колотилось, как кулак сумасшедшего, барабанящий в обитую мягким материалом дверь одиночки с обитой мягким материалом стенами.

Никогда в жизни Этан Трумэн не видел такого ясного, такого четкого, такого реального кошмара, со множеством мельчайших подробностей, как только что приснившийся ему визит в квартиру Райнерда.

Он посмотрел на часы. Если и заснул, то сон этот занял не больше минуты.

Не мог он столько увидеть во сне за одну минуту. Никак не мог.

Дождь смыл остатки грязи с ветрового стекла. Отделенный от него пальмами, с крон которых лилась вода, многоквартирный дом ждал, уже более не расплываясь перед глазами, но теперь навеки став непохожим на все другие дома.

Откинувшись на подголовник, чтобы продумать, как лучше добраться до Рольфа Райнерда, Этан не чувствовал никакой сонливости. Даже усталости.

Он не сомневался, что не мог заснуть на одну минуту. Чего там, не мог заснуть и на пять секунд.

Если первый «Феррари» был частью сна, то второй спортивный автомобиль предполагал, что реальность теперь точно следует тропой кошмара.

И хотя он перестал жадно хватать ртом воздух, сердце продолжало биться, как паровой молот, устремившись в погоню за объяснением случившегося, но объяснение это, набрав еще большую скорость, уносилось все дальше и дальше.

Интуиция подсказывала: нужно уехать, немедленно, найти кофейню, выпить большую чашку кофе. Заказать самый крепкий, способный растворить палочку для помешивания напитка.

И хотя годы работы в полиции научили его доверять интуиции, точно так же, как ребенок доверяет матери, он заглушил двигатель и вышел из «Экспедишн».

Никто не спорит: интуиция — важнейшее средство из арсенала выживания. Но честность перед самим собой стоит даже выше интуиции. И он не мог не признаться себе, что хочет уехать не для того, чтобы найти спокойное местечко и предаться там размышлениям в духе Шерлока Холмса, а потому, что страх вцепился в него мертвой хваткой.

А страх не должен победить. Если коп хоть раз уступает страху, то перестает быть копом.

Разумеется, он уже не коп. Ушел со службы более года тому назад. Работа была для него смыслом жизни при жизни Ханны, но за годы, прошедшие после ее смерти, стала отступать на второй план. Теперь он не верил, что может что-то изменить в этом мире. Хотел выйти из игры, повернуться спиной к отвратительной стороне человеческой сущности, с которой повседневно сталкивается детектив отдела расследования убийств. Мир Ченнинга Манхейма находился на максимальном удалении от этих реалий и при этом позволял зарабатывать на жизнь.

Однако, пусть он и расстался с жетоном детектива, пусть ушел со службы, по натуре он оставался копом. Мы все такие, какие есть, кем бы ни хотели быть, кем бы ни старались прикинуться.

Засунув руки в карманы кожаной куртки, ссутулившись, словно дождь непомерной ношей лег на плечи, Этан перебежал улицу, нырнул в подъезд многоквартирного дома.

С куртки вода закапала на мексиканскую плитку пола. Лифт. Лестница. Как и должно быть. Как было.

Запах поджаренного на завтрак мяса и «травки», воздух такой густой, что забивал горло, словно слизь.

Два журнала на столике. Оба адресованы Джорджу Киснеру.

Этан поднялся по лестнице. Ноги подгибались, руки тряслись. На площадке остановился, несколько раз глубоко вдохнул, постарался совладать с нервами.

В доме царила тишина. В это меланхоличное утро понедельника через стены не доносились ни голоса, ни музыка.

Ему почудилось, что он слышит поскрёбывание вороньих когтей по железному забору, хлопанье крыльев и панике улетающих голубей, щелканье клювов. Но он шал, что все эти звуки — только часть голосов дождя.

И даже чувствуя тяжесть пистолета в наплечной кобуре, Этан сунул руку под куртку, взялся за пистолет, чтобы убедиться, что взял его с собой.

Вытащил руку, оставив пистолет в кобуре.

Капельки дождя, смочив все волосы на затылке, скатились за шиворот, вызвав непроизвольную дрожь.

В коридоре второго этажа он даже не взглянул на квартиру 2Д, жилец которой, Джордж Киснер, не стал бы реагировать ни на звонки, ни на стук в дверь, и сразу направился к квартире 2Б. Едва не развернулся, чтобы позорно бежать, но сумел взять себя в руки.

После звонка яблочный человек едва ли не сразу распахнул дверь. Высокий, сильный, уверенный в себе, он и не думал пользоваться предохранительной цепочкой.

— Джим дома? — спросил Этан.

— Вы ошиблись квартирой, — ответил Райнерд.

— Джим Брискоу? Правда? Я думал, он тут живет.

— Я живу здесь больше шести месяцев.

За Райнердом виднелась черно-белая гостиная-столовая.

— Шесть месяцев? Неужто прошло так много времени? — Голос звучал фальшиво даже для самого Этана, но он продолжил: — Да, пожалуй, может, даже семь.

Со стены напротив двери сова смотрела на него огромными глазами, ожидая выстрела.

— Послушайте, а Джим не оставил нового адреса?

— Я никогда не встречался с прежним жильцом. Темный блеск глаз Райнерда, жилка, пульсирующая

на виске, напряженность уголков рта на этот раз послужили Этану предупреждением.

— Извините, что потревожил вас.

А когда он услышал приглушенный звук работающего телевизора Райнерда, мягкий рев льва «МГМ», без задержки повернулся и направился к лестнице. Понимал, что уходит подозрительно быстрым шагом, и старался не перейти на бег.

Миновав пролет, на площадке Этан, следуя инстинкту самосохранения, повернулся, вскинул голову, увидел, что Рольф Райнерд молча наблюдает за ним с верхней ступеньки. В руках яблочного человека не было ни пистолета, ни пакета чипсов.

Без единого слова Этан преодолел оставшийся пролет. Открывая входную дверь, вновь обернулся, но Райнерд не стал спускаться по лестнице.

Вернувшись за руль «Экспедишн», Этан завел двигатель, включил обогреватель.

Крепкий двойной кофе в ближайшей кофейне уже не казался адекватным решением проблемы. Он не знал, куда же ему ехать.

Предчувствие. Предвидение. Откровение. Проницательность. «Словарь «Сумеречной зоны» страница за страницей пролистывался в библиотеке его головы, но никак не мог объяснить случившееся с ним.

Согласно календарю до официального прихода зимы оставался еще день[407], но его кости уже чувствовали ее наступление. Представить себе не мог, что в Южной Калифорнии можно так мерзнуть.

Он поднял руки, чтобы посмотреть на них, не знал, что они могут так трястись. Пальцы побелели, ногти стали белыми до самого полукруглою основания.

Но бледность пальцев и дрожь рук не столь уж сильно взволновали Этана. В отличие от того, что он увидел под ногтями правой руки. Некую темную, красновато-черную субстанцию.

Долго смотрел на нее, не решаясь определить, реальная она или только ему чудится.

Наконец ногтем левого мизинца вытащил из-под ногтя большого пальца малую толику загадочного вещества, неведомо как попавшего под ногти всех пяти пальцев правой руки. Субстанция оказалась чуть влажноватой, липкой.

С неохотой Этан поднес ее к носу. Нюхнул раз, другой и, пусть запах был очень слабым, опустил руку: все стало ясно.

Под пятью ногтями правой руки Этана была кровь. И с определенностью, обычно не свойственной человеку, знающему, сколь неопределенен мир, в котором он живет, Этан мог утверждать, что кровь эта, после проведения соответствующих анализов, окажется его кровью.

Глава 4

Паломарская лаборатория в северном Голливуде занимала одноэтажное, приземистое, построенное из бетонных блоков здание, с такими маленькими и расположенными далеко друг от друга окнами и с такой низкой, с минимальным наклоном железной крышей, что более всего оно напоминало бункер.

Медицинское отделение Паломара проводило анализы крови, мазков, биопсий и других органических материалов. В промышленном отделении занимались анализами химических веществ по заказам как частных организаций, так и государственных ведомств.

Каждый год фэны Лица присылали ему более четверти миллиона писем, бандеролей, посылок, главным образом по адресу студии, откуда раз в неделю они передавались в пиаровскую фирму, которая и отвечала фэнам от лица знаменитости. Частенько Манхейму присылали подарки, в том числе домашнюю снедь: пирожки, торты, ириски. Конечно, на тысячу отправителей в самом худшем случае мог попасться один псих, который сподобился бы прислать отравленное печенье, но Этан действовал по принципу береженого бог бережет: все съестное уничтожалось, пробу никто не снимал.

Изредка, когда изготовленный дома подарок сопровождался особенно подозрительным письмом, съестное уничтожалось не сразу, а поступало к Этану. Если глава службы безопасности приходил к выводу, что подарок отравлен, его отправляли на анализ в Паломар.

Раз уж полный незнакомец мог накопить достаточное количество ненависти, чтобы предпринять попытку отравить Лицо, Этан хотел знать о существовании этого мерзавца. А потом связывался с властями родного города отравителя с тем, чтобы предать того суду.

Теперь же, войдя в приемную, он подписал бланк, разрешающий лаборатории взять его кровь на анализ. Поскольку направления врача у него не было, стоимость проведения анализа пришлось оплатить наличными.

Он попросил провести анализ ДНК.

— И я хочу знать, нет ли в моей крови каких-либо наркотических веществ.

— Какие наркотики вы принимаете? — спросила регистратор.

— Никаких, кроме аспирина. Но я хочу, чтобы кровь проверили на наличие всех возможных субстанций, на случай, если наркотики мне ввели без моего ведома.

Возможно, в северном Голливуде привыкли иметь дело с параноиками. Регистратор не закатила глаза, не вскинула брови, никоим образом не проявила свое удивление тем, что он считает себя жертвой чьего-то злого умысла.

Кровь у него брала миниатюрная лаборантка-вьетнамка с золотыми руками. Он даже не почувствовал, как игла вошла в вену.

В другой приемной, где принимали образцы, не связанные со стандартными медицинскими анализами, он заполнил новый бланк и вновь оплатил услуги лаборатории. На этот раз удостоился удивленного взгляда девушки-регистратора, после того, как объяснил, что хочет сдать на анализ.

За лабораторным столом, под светом ярких флуоресцентных ламп, другая девушка, в белом халате, внешне похожая на Бритни Спирс, тонкой затупленной стальной пластинкой выгребла все лишнее из-под ногтей правой руки на квадрат белой бумаги. Этан с неделю не приводил ногти в порядок, поэтому добыча получилась немалой. И часть этой добычи по-прежнему оставалась липкой.

При этом рука все время дрожала. Возможно, девушка думала, что причина его волнения — ее красота.

Этан хотел, чтобы в лаборатории первым делом подтвердили, что под ногтями у него кровь. В случае положительного ответа требовалось установить тип крови и ее ДНК и сравнить полученные результаты с анализом той крови, что взяла на проверку лаборантка-вьетнамка. Полный токсикологический анализ ему обещали отдать только в среду, во второй половине дня.

Этан никак не мог понять, каким образом под ногтями могла оказаться его собственная кровь, если он не получал пули в живот, а потом в грудь. И однако, как гуси безо всякого компаса знают, где север, а где юг, он знал, что кровь под ногтями будет его.

Глава 5

Со стоянки Паломарской лаборатории, пока дождь и ветер рисовали и тут же стирали какие-то картины на ветровом стекле «Экспедишн», Этан позвонил на сотовый телефон Рисковому Янси.

Рискового при рождении нарекли Лестером, но свое имя он терпеть не мог. И Лес совершенно ему не нравилось. Он полагал, что такое сокращение звучит как оскорбление.

— Я ни в чем не меньше[408], чем ты, — как-то сказал он Этану, но дружелюбно.

Действительно, с ростом в шесть футов и четыре дюйма, весом в 240 фунтов, гладко выбритой, как бильярдный шар, головой, с шеей, шириной разве что чуть уступающей расстоянию между ушами, Рисковый Янси никак не тянул на мечту минималиста.

— По правде говоря, многого у меня больше, чем у некоторых. Скажем, больше решительности, больше юмора, больше колоритности. Превосхожу я многих как в умении неудачно выбрать женщину, так и в вероятности получить пулю в зад. Родителям следовало назвать меня Мор[409] Янси. С этим я бы еще смирился.

Когда он был подростком, а потом юношей, друзья называли его Кирпич, поскольку телосложением он напоминал кирпичную стену.

В отделе расследования грабежей и убийств за последние двадцать лет Кирпичом его не назвали ни разу. Попав на службу, он получил прозвище Рисковый, потому что его напарник, расследуя вместе с ним какое-то дело, рисковал ничуть не меньше водителя, перегоняющего из пункта А в пункт Б грузовик с динамитом.

Работа в отделе расследования грабежей и убийств могла считаться более опасной, в сравнении с работой лавочника, торгующего овощами, но детективы умирали на службе гораздо реже, чем, скажем, продавцы ночных смен дежурных магазинов. Если тебе хотелось постоянно испытывать ощущения, возникающие в тот самый момент, когда в тебя стреляют, для этого отделы борьбы с организованной преступностью, распространением наркотиков и противодействия терроризму подходили куда больше, чем рутинная работа по расследованию уже совершенного убийства.

Даже патрулирование улиц в форме несло в себе больше опасностей, чем работа детектива в штатском.

Так что послужной список Рисковою был исключением из правил. В Янси стреляли регулярно.

Но удивляла Рисковою не частота произведенных по нему выстрелов, а тот факт, что стрелявшие не знали его лично. «Будучи моим другом, ты бы подумал, что все должно быть наоборот, не так ли?» — как-то сказал он.

Сверхъестественная притягательность Рисковою для летящих с большой скоростью пуль не являлась следствием безрассудности или неумения вести расследование. Он был опытным, первоклассным детективом.

По собственному опыту Этан знал, что вселенная не всегда функционирует согласно выверенному, как часы, причинно-следственному механизму, о чем с такой уверенностью заявляют ученые. Аномалии — обычное дело. Отклонения от заведенных правил, странные условия, несообразности.

И можно даже рехнуться, настаивая на том, что жизнь всегда проистекает в рамках некой логической системы. Иной раз не остается ничего другого, как примириться с необъяснимым.

Рисковый не выбирал преступления, которые ему приходилось расследовать. Как и другие детективы, он брался за то, что к нему попадало. По причинам, известным только тайному правителю вселенной, ему чаще приходилось иметь дело с любителями нажимать на спусковой крючок, а не со старушками, угощающими отравленным чаем своих друзей-джентльменов.

К счастью, большинство выпущенных по нему пуль и цель не попадали. Ранило его только дважды, и то легко. А вот у двух его напарников ранения были куда серьезнее, но ни один не умер и не остался калекой.

И теперь, когда Янси ответил после третьего звонка. Этан спросил:

— Ты по-прежнему спишь с надувной женщиной?

— Ты хочешь ее заменить?

— Послушай, Рисковый, ты сейчас занят?

— Только что придавил ногой горло одному говнюку.

— На самом деле?

— Фигурально. Если бы так было на самом деле, ты бы сейчас разговаривал с автоответчиком.

— Если ты едешь на задержание…

— Я жду результатов из лаборатории. Получу их только завтра утром.

— Тогда как насчет ленча? Ченнинг Манхейм платит.

— При условии, что мне не придется смотреть один из его хреновых фильмов.

— Нынче все у нас стали кинокритиками, — и Этан назвал знаменитый ресторан в западной части Лос-Анджелеса, где Лицо бронировал столик на постоянной основе.

— Там подают настоящую еду или бутафорию на тарелке? — осведомился Рисковый.

— Рассчитывай на чашки из цуккини, заполненные овощным муссом, молодые побеги спаржи и большой выбор соусов, — ответил Этан. — Надеюсь, тебе нравится армянская кухня?

— Тебе не жалко моего языка? Армянская кухня в час дня?

— Считай, что бывший коп попытался пошутить. Отключив связь, Этан поразился тому, что голос его

звучал, можно сказать, как всегда.

Руки тоже перестали дрожать, но страх холодной змеей ползал по внутренностям. И глаза, которые он видел в зеркале заднего обзора, не показались ему знакомыми на все сто процентов.

Включив «дворники», он выехал со стоянки Паломарской лаборатории.

С повисшим у самой земли серым небом утренний свет больше напоминал предвечерние сумерки.

Большинство водителей ехали с включенными фарами. И яркие блики бегали по темной, мокрой мостовой.

До ленча оставался час с четвертью, и Этан решил навестить живого покойника.

Глава 6

Больница Госпожи Ангелов представляла собой высокое здание, построенное на манер зиккурата, ступенчатой пирамиды, и венчали его мощные пилоны, поддерживающие колонну на самом верху. На колонне ярко горел фонарь, а еще выше поднималась радиоантенна с красным проблесковым маячком, предупреждающим самолеты о препятствии.

Больница, казалось, подавала сигнал сострадания больным душам как на окружавших ее холмах, так и на более плотно населенных равнинах. А очертаниями здание напоминало ракетный корабль, способный вознести на небо души тех, кого нельзя спасти ни лекарствами, ни молитвой.

Прежде всего Этан зашел в мужской туалет в вестибюле на первом этаже, где и вымыл руки над одной из раковин. «Бритни Спирс» выгребла из-под его ногтей далеко не всю кровь.

Жидкое мыло издавало резкий апельсиновый запах. И к тому времени, когда Этан покинул туалет, он благоухал, как цитрусовый сад.

От горячей воды и энергичного растирания кожа раскраснелась, словно ее ошпарили. И тем не менее Этана не покидало ощущение, что руки у него по-прежнему нечистые.

Он никак не мог отделаться от мысли, что Потрошитель найдет его по запаху и отнимет дарованный ему второй шанс, если хотя бы несколько молекул этого свидетельства его предсказанной смерти останутся на руках.

Разглядывая свое отражение в зеркале, он, казалось бы, ожидал, что сможет увидеть сквозь свое ставшее полупрозрачным тело противоположную стену, но нет, тело вроде бы ничуть не изменилось, осталось непрозрачным.

Чувствуя, что находится в шаге от навязчивой идеи, осознавая, что может мыть и мыть руки, пока не сдерет с них всю кожу, Этан неимоверным усилием воли заставил себя выключить воду, наскоро вытер руки бумажными полотенцами и вышел из туалета.

В лифте он ехал с грустной молодой парой. Они держались за руки, поддерживая друг друга. «Все у нее будет хорошо», — прошептал мужчина, и женщина кивнула, ее глаза блестели от слез, которые пока ей удавалось сдержать.

Этан вышел на седьмом этаже, а молодая пара поехала на более высокие этажи несчастья.

Дункан «Данни» Уистлер уже три месяца лежал на седьмом этаже, прикованный к постели. Время от времени его переводили в палату интенсивной терапии, расположенную на этом же этаже, а если самочувствие улучшалось, направляли в одну из обычных палат. Последние пять недель, прошедших после очередного кризиса, он лежал в палате 742.

Медсестра-монахиня с добрым ирландским лицом встретилась с Этаном взглядом, улыбнулась и прошла мимо, шелестя длинной рясой.

Монашеский орден, члены которого работали в больнице Госпожи Ангелов, не признавал современные наряды монахинь, которые напоминали униформу стюардесс. Они отдавали предпочтение длинным, до пола, с широкими рукавами рясам и апостольникам на голове.

И рясы были белоснежными, а не черно-белыми, как принято у многих орденов. И когда Этан видел, как сестры-монахини идут по коридорам, скорее, не идут, а плывут, будто призраки, у него возникало ощущение, что больница не просто стоит на земле Лос-Анджелеса, но соединяет этот мир и последующий.

Данни, в определенном смысле, тоже существовал где-то между мирами, с тех пор, как четверо рассерженных мужчин слишком часто засовывали его голову в унитаз и слишком долго держали под водой. Санитары «Скорой помощи» откачали воду из легких Данни, но врачи пока не смогли вывести его из комы.

В палате 742 Этана встретил густой сумрак. На ближайшей у двери кровати лежал старик, без сознания, с подключенным аппаратом искусственного дыхания.

Ближайшая к окну кровать, которую пять недель занимал Данни, пустовала. Свежие, чистые простыни словно светились в сумраке.

Проникающий в палату серый свет, из-за бьющего в стекло дождя, отбрасывал на кровать постоянно движущиеся тени. Казалось, что по ней ползают пауки!

Увидев, что на полочке, которая висела на спинке кровати, нет истории болезни, Этан предположил, что Данни перевели в другую палату или он вновь попал в палату интенсивной терапии.

На сестринском посту седьмого этажа, когда он спросил, где он сможет найти Дункана Уистлера, молоденькая сестра попросила его подождать и по пейджеру вызвала старшую сестру.

С сестрой Джордан, высокой негритянкой с выправкой и манерами армейского сержанта и мягким обволакивающим голосом певицы. Этан уже встречался. Она прибыла к сестринскому посту с известием о том, что Дункан этим утром скончался.

— Я очень сожалею, мистер Трумэн, пыталась связаться с вами по двум телефонам, которые вы мне дали, и оставила сообщения на автоответчике.

— Когда это случилось? — спросил Этан.

— Он умер в двадцать минут одиннадцатого. Я позвонила вам через пятнадцать или двадцать минут.

Приблизительно в десять сорок, когда Этан стоял у двери квартиры Рольфа Райнерда, трясясь от воспоминаний о собственной смерти, прикидываясь, будто ищет несуществующего Джима Брискоу. А сотовый он оставил в «Экспедишн».

— Я знаю, вы не были близки с мистером Уистлером, — но все равно, я уверена, это немалое потрясение. Сожалею, что вы узнали об этом таким вот образом: увидев пустую кровать.

— Тело отвезли вниз, в больничную теплицу? — спросил Этан.

Сестра Джордан взглянула на него с уважением.

— Я понятия не имела, что вы — сотрудник полиции, мистер Трумэн.

На полицейском жаргоне теплицей назывался морг. Все трупы ожидали там посадки в землю.

— Отдел расследования грабежей и убийств, — отмстил он, не став объяснять, что он ушел со службы и почему.

— Мой муж сносил достаточно комплектов формы, чтобы выйти в отставку в марте. Сейчас я работаю по две смены, чтобы не сойти с ума.

Этан понимал, о чем она говорит. Копы очень часто не задумывались, какая опасная у них служба, а в последние месяцы перед выходом на пенсию так нервничали, что горстями пили успокоительные таблетки. А их родные зачастую волновались еще сильнее.

— Врач подписал свидетельство о смерти, — продолжила сестра Джордан, — и мистера Уистлера отправили вниз, в холодную комнату, перед отправкой в морг… только в морг он не попадет, не так ли?

— Теперь это убийство, — ответил Этан. — Управление судебно-медицинского эксперта[410] затребует тело для вскрытия.

— Тогда им позвонят. Наша система не дает сбоев. — Она взглянула на часы: — Но если вас это интересует, они наверняка еще не успели забрать тело.

* * *

Путь к мертвым Этан проделал на лифте. Теплица находилась на третьем и самом нижнем подземном этаже, рядом с гаражом машин «Скорой помощи».

При спуске его слух ублажала оркестровая аранжировка старой песни Шерил Кроу. Отсутствие слов выжало из нее оттенки сексуальности, осталась только оболочка-мелодия, в которую завернули другую и не столь вкусную сосиску. В этом катящемся в бездну мире губили всё, даже такую мелочевку, как песня поп-дивы.

Он и Данни, теперь тридцатисемилетние, дружили пятнадцать лет, с пяти до двадцати. Они выросли в приходящем в запустение районе, с домами с облупившейся штукатуркой, в семье каждый был единственным ребенком, так что они сблизились, как братья.

Нищета сплачивала их так же, как эмоциональный и физический стресс жизни под пятой отцов-алкоголиков с дикими приступами ярости. А еще — желание доказать, что даже сыновья пьяниц, бедняки, могут со временем кем-то стать, чего-то достичь.

Последующие семнадцать лет разлуки, в течение которых они разговаривали считанное число раз, притупили у Этана боль потери. Но теперь, учитывая нервотрепку последних часов, на него навалились меланхолические мысли о том, что все могло бы пойти по-другому.

Данни Уистлер оборвал связывающие их узы, примяв решение жить вне закона, хотя Этан в это время уже готовился защищать его. Бедность и жизнь в хаосе, где правил эгоистичный пьяница, вызвали в Этане уважение к самодисциплине, порядку, радостям, которые приносит жизнь, отданная службе другим. У Данни тот же жизненный опыт пробудил страсть к деньгам и власти, дабы более никто не смог указывать ему, что он должен делать, и заставлять жить по правилам, отличным от его собственных.

В ретроспективе различная реакция на аналогичные негативные ситуации проявилась у них еще в подростковом возрасте. Может, дружба слишком долго не позволяла Этану увидеть, что пропасть между ними все расширяется. Он хотел, чтобы его уважали за его достижения. Данни предпочитал уважение, основанное на страхе.

Более того, они оба влюбились в одну женщину, а нот это могло развести в стороны и единокровных братьев. Ханна вошла в их жизни, когда им было по семь лет. Сначала была такой же, как Этан и Данни, единственной, кого они допустили в свои игры. Они стали неразлучной троицей. Постепенно Ханна превратилась в подругу и суррогатную сестру, и мальчики поклялись ее защищать. Этан так и не смог выделить день, когда она перестала быть подругой, перестала быть суррогатной сестрой, а превратилась, и для него, и для Данни… в возлюбленную.

Данни отчаянно хотел быть с Ханной, но потерял ее. Этан не просто хотел Ханну, он ее боготворил, завоевал ее сердце, женился на ней.

Двенадцать лет он и Данни не разговаривали, до той ночи, когда Ханна умерла в этой самой больнице.

Оставив ошметки песни Шерил Кроу в лифте, Этан зашагал по широкому и ярко освещенному коридору с бетонными, выкрашенными в белый цвет стенами. Место эрзац-музыки заняло негромкое гудение флуоресцентных ламп под потолком.

Двойные двери с квадратными окнами открылись в приемную теплицы. За обшарпанным столом сидел сорокалетний мужчина с изрытым шрамами от угрей лицом, в зеленом хирургическом костюме. Табличка на столе указывала, что зовут мужчину Вин Толедано. Он оторвался от романа с трупом на обложке.

Этан спросил, как у него дела, и служитель теплицы ответил, что он жив, а следовательно, все у него хорошо.

— Чуть меньше часа тому назад к вам доставили Дункана Уистлера с седьмого этажа, — продолжил Этан.

— Положил его на холод, — подтвердил Толедано. — Не могу передать в морг. Коронер хочет заполучить его первым, потому что это убийство.

Посетителям предлагался только один стул. Оформление документов, связанное с передачей холодных трупов, обычно проводилось быстро, наличия удобной приемной со старыми журналами не требовалось.

— Я не из морга, — ответил Этан. — Я — друг усопшего. К сожалению, меня не было, когда он умер.

— Извините, но тело я вам сейчас показать не могу.

— Да, знаю, — Этан сел на посетительский стул.

Чтобы адвокаты защиты не могли оспорить результаты вскрытия в суде, прокуратура выпустила соответствующую инструкцию, согласно которой к трупу, затребованному судебно-медицинским экспертом, посторонние не допускались.

— Родственников, чтобы идентифицировать покойного, не осталось, а я — исполнитель завещания, — объяснил Этан. — Так что все равно потребуюсь им для установления личности. И мне хотелось бы сделать это здесь, а не в городском морге.

Толедано отложил книгу в сторону.

— Парня, с которым я вырос, в прошлом году выбросили из автомобиля на скорости девяносто миль. Это тяжело, терять друга молодым.

Этан не собирался изображать скорбь, но приглашение к разговору принял, стремясь хоть как-то отвлечься от мыслей о Рольфе Райнерде.

— Долгое время мы не были близки. Двенадцать лет вообще не разговаривали, за последние пять — только три раза.

— Но он назначил вас душеприказчиком?

— Вот именно. Я об этом узнал, когда Данни уже два дня лежал здесь, в палате интенсивной терапии. Мне позвонил его адвокат, сказал, что я — исполнитель завещания, а также могу вести все его дела и решать вопросы, касающиеся лечения, пока он жив, но недееспособен.

— Должно быть, вас по-прежнему связывало что-то особое.

Этан покачал головой:

— Ничего.

— Что-то связывало, — настаивал Толедано. Корни детской дружбы уходят очень глубоко. Вы не видитесь долгие годы, потом встречаетесь, и этих лет словно и не бывало.

— У нас такого не было, — но Этан понимал, что особенного связывало его и Данни: Ханна и их любовь к ней. Чтобы сменить тему, спросил: — Как вышло, что нашего друга выбросили из автомобиля?

— Он был отличным парнем, но зачастую думал маленькой головкой, а не большой.

— В этом он не исключение.

— Он сидит в баре, видит трех крошек, без мужчин, перебирается к ним. Они все ластятся к нему, говорят: поедем к нам, он воображает себя Бредом Питтом, раз они втроем хотят его одного.

— Так его решили ограбить, — догадался Этан.

— Хуже. Он оставляет свой автомобиль на стоянке, едет с ними. Две девушки распаляют его на заднем сиденье, наполовину раздевают, а потом на полной скорости выбрасывают на дорогу. Забавы ради.

— То есть крошки или чем-то закинулись, или ширнулись.

— Может, да, может, и нет, — ответил Толедано. — Как выяснилось, они еще дважды проделывали тот же трюк. Только на этот раз попались.

— Тут как-то вечером по ти-ви показывали старый фильм, — заметил Этан. — С Френки Авалоном и Аннеттой Финиселло. Практически все действие во время вечеринки на пляже. Тогда женщины были другими.

— Как и все. Никто не стал лучше с середины шестидесятых. Жаль, что я не родился тридцатью годами раньше. Так как умер ваш друг?

— Четверо парней решили, что он их кинул, поэтому связали ему руки за спиной и держали голову под водой в унитазе достаточно долго, чтобы вызвать необратимые изменения в мозгу.

— Это отвратительно.

— Да, не Агата Кристи, — согласился Этан.

— Но раз вы этим занимаетесь, значит, что-то между вами и вашим другом осталось. Если кто не хочет быть душеприказчиком, заставить его невозможно.

Двое представителей управления судебно-медицинского эксперта распахнули двойные двери и вошли в приемную.

Первый, высокий, лет пятидесяти с гаком, явно гордился тем, что сохранил все волосы. И если его пышной шевелюре чего-то не хватало, так это вплетенных в нее бантов.

Напарника Шевелюры Этан знал. Хосе Рамирес, ширококостный мексиканец с близорукими глазами и добродушной, сонной улыбкой медведя коалы.

Хосе жил с женой и четырьмя детьми. И пока Шевелюра подписывал бумаги, которые дал ему Вин Толедано, Этан спросил Хосе, не покажет ли тот ему последние фотографии Марии и детей.

По завершении формальностей Толедано провел их через другую дверь в теплицу. Здесь пол вместо винила устилала керамика, большие квадратные плиты со стороной в шестнадцать дюймов: легче стерилизовать в случае загрязнения телесными жидкостями.

Несмотря на то, что воздух в теплице постоянно очищался сложной системой фильтрации, слабый, но неприятный запах оставался. Действительно, в большинстве своем умершие не благоухали мылом, шампунем или одеколоном.

Тела могли лежать и в четырех стандартных, из нержавейки ящиках, неотъемлемой части любого морга, но прежде всего в глаза бросились два трупа на каталках. Оба накрытые простынями.

Третья каталка пустовала, простыня частично сползла на пол, но именно к ней и направился Толедано. На лице читалось крайнее недоумение.

— Его привезли на ней. Тут он и лежал.

В полном замешательстве Толедано откинул простыни с лиц двух других покойников. Данни Уистлера среди них не было.

Один за другим он выдвинул четыре стальных ящика. Все пустовали.

Поскольку огромное большинство пациентов попадало из больницы домой, а не на кладбище, теплица, в сравнении с городским моргом, была крохотной. И во все возможные тайники они уже заглянули.

Глава 7

В комнатке без окон, расположенной тремя этажами ниже уровня земли, с четырьмя живыми и двумя мертвецами, на мгновение воцарилась такая тишина, что Этан вроде бы услышал, как высоко над головой дождь хлещет по земле.

Первым заговорил Шевелюра:

— Вы хотите сказать, что отдали Уистлера кому-то еще?

Толедано решительно покачал головой:

— Никогда. Такого со мной не случалось ни разу за все четырнадцать лет, которые я здесь работаю. Я не новичок.

Широкая дверь позволяла беспрепятственно вывозить труп на каталке из теплицы в гараж машин «Скорой помощи». Она запиралась на два накладных замка. Оба кто-то открыл.

— Я оставил дверь запертой, — твердил Толедано. — Она всегда заперта на оба замка, практически всегда, за исключением тех случаев, когда выдается труп, но я при этом присутствую, стою здесь, наблюдаю.

— Да кому захочется красть труп? — спросил Шевелюра.

— Если какому-то извращенцу и захочется, у него не получится, — Вин Толедано распахнул дверь в гараж, чтобы продемонстрировать, что замочных скважин на наружной стороне нет. — Два накладных замка. Ключей к ним нет. Открыть замки можно только из этой комнаты.

От волнения голос Толедано задрожал. Этану не составило труда понять его состояние: Толедано имел все основания предполагать, что работать на этом месте ему осталось недолго.

— Может, он не умер, — предположил Рамирес. — Вы понимаете, сам ушел отсюда.

— Да он был мертвее мертвого, — ответил Толедано. — Абсолютный труп.

Рамирес пожал плечами, улыбнулся коальей улыбкой.

— Ошибки случаются.

— Только не в этой больнице, — ответил Толедано. — С тех пор, как пятнадцать лет назад одна старушка пролежала здесь час, признанная умершей, а потом села и начала орать.

— Слушай, а ведь я это помню! — воскликнул Шевелюра. — У одной монахини еще случился инфаркт.

— Инфаркт случился у моего предшественника, и все потому, что какая-то монахиня запилила его.

Нагнувшись, Этан достал из-под каталки, на которой лежало тело Данни, пластиковый мешок. С тесемками, к одной из которых привязали бирку. На ней значилось: «ДУНКАН ЮДЖИН УИСТЛЕР», а также дата рождения и индивидуальный номер, выданный службой социального страхования.

— В этом мешке лежала одежда, в которой его доставили в больницу, — в голосе Толедано отчетливо слышались панические нотки.

Этан положил пустой мешок на каталку.

— После того, как пятнадцать лет тому назад старушка очнулась в теплице, вы перепроверяете врачей?

— И не по одному разу! — воскликнул Толедано. — Когда сюда поступает покойник, я прежде всего прослушиваю его стетоскопом, убеждаюсь, что сердце не бьется, а легкие не сокращаются. Использую мембранную сторону для высоких звуков, а колоколообразную — для низких. Потом определяю внутреннюю температуру тела. Через полчаса провожу второй замер, еще через полчаса — третий, что она падает, как и должна у трупа.

Шевелюра нашел такую практику забавной.

— Внутреннюю температуру? То есть не жалеешь времени на то, чтобы засунуть термометр в задницу трупа?

Хосе не улыбнулся.

Мертвых надо уважать, — пробурчал он и пере крестился.

Ладони Этапа измокли от пота. Он вытер их о рубашку.

— Если никто не мог зайти и забрать его и если он мертв, то где он?

— Может, одна из сестер отвлекла тебя, а вторая уворовала труп, — предположил Шевелюра. — Эти монахини большие любительницы пошутить.

Холодный воздух, белые, как снег, керамические плиты, сверкающие, как лед, передние торцы стальных ящиков… но отнюдь не они являлись причиной мороза, пробиравшего Этана до костей.

Он подозревал, что едва заметный запах смерти впитывается в его одежду.

Никогда раньше морги не вызывали у него никаких эмоций. Теперь же он заметно нервничал.

В документах на покойника, выписанных больницей, в графе «БЛИЖАЙШИЙ РОДСТВЕННИК или ОТВЕТСТВЕННОЕ ЛИЦО» значились имя и фамилия Этана, номера его телефонов. Тем не менее он оставил Нину Толедано свою визитку с той же самой информацией.

Поднимаясь на лифте, он слушал одну из лучших песен группы «Обнаженные дамы», также лишенную слов.

Он поднялся на седьмой этаж, где лежал Данни. И только когда двери кабины разошлись, понял, что собирался доехать лишь до первого подземного уровня, гаража, где оставил «Экспедишн», расположенного лишь на два этажа выше теплицы.

Нажал кнопку с выгравированными на ней «1», но попал в гараж лишь после того, как кабина поднялась на самый верхний, пятнадцатый этаж и лишь потом пошла вниз. Люди входили, выходили, но Этан их не замечал.

Думал о другом. Инцидент в квартире Райнерда. Исчезновение умершего Данни.

Пусть Этан и ушел со службы, но интуиция копа осталась при нем. Он понимал, что эти два экстраординарных события, случившиеся в одно утро, не могут быть простым совпадением.

Однако одной интуиции определенно не хватало для того, чтобы даже предположить, а что может связывать эти два сверхъестественных феномена. С тем же успехом он мог пытаться с помощью интуиции оперировать на головном мозге.

Логика тоже не предлагала никаких ответов. В данном случае даже Шерлок Холмс пришел бы в отчаяние, прикинув вероятность того, что дедуктивный метод позволит ему докопаться до истины.

В гараже водитель только что заехавшего автомобиля медленно вел его по проходу в поисках свободного места. Другой автомобиль вынырнул из бетонных глубин, прячась за огни фар, словно субмарина, поднимающаяся из расселины на океанском дне, и взял курс на выездной пандус. Но, кроме Этана, пешеходов в гараже не было.

Низкий серый потолок, разрисованный копотью выхлопных газов, которая откладывалась на нем многие годы, становился все ниже и ниже по мере того, как Этан углублялся в гараж. Словно корпус субмарины, стены, похоже, едва сдерживали нарастающее внешнее давление.

Этану уже чудилось, что в гараже он вовсе не один. За каждым внедорожником, за каждой бетонной колонной мог поджидать его давний друг, в загадочном состоянии, с неизвестно какой целью.

Но никто и ничто не помешало Этану добраться до «Экспедишн».

Никто и ничто не ждало его в салоне. Сев за руль, даже до того, как завести двигатель, он заблокировал дверцы.

Глава 8

В армянском ресторане на бульваре Пико царила атмосфера еврейской кулинарии, а еду подавали такую вкусную, что даже приговоренный к смерти, отведав ее на своей последней трапезе, не смог бы сдержать улыбку удовлетворенности. Должно быть, по этой причине такое количество копов в штатском и киношников в одном месте можно было встретить разве что в зале суда, где слушалось дело очередной кинознаменитости, отправившей на тот свет свою вторую половину.

Когда Этан вошел в зал, Рисковый Я ней уже ждал в кабинке у окна. Даже сидя, он поражал своими габаритами. Пожалуй, мог бы сгодиться на главную роль римейка «Здоровяка», если б ее решили отдать негру.

Рисковому уже принесли двойную порцию копченой баранины с огурцами и помидорами.

Едва Этан сел напротив крупногабаритного детектива, тот оторвался от еды.

— Кто-то мне сказал, что слышал в новостях, будто гной босс получил двадцать семь миллионов за два последних фильма.

— По двадцать семь миллионов за каждый. Первым пробил потолок двадцати пяти миллионов.

— Да, бедность ему не грозит.

— Плюс навар.

— Какой еще может быть навар при таких гонорарах?

— Если картина становится хитом, он получает еще и долю прибыли.

— И сколько это может быть?

— Если верить «Дейли верайети», наиболее удачные фильмы, идущие в мировом прокате, приносят ему по пятьдесят миллионов.

— Так ты нынче читаешь прессу шоу-бизнеса?

— Она постоянно напоминает мне, что он — очень большая цель.

— Да уж, работы тебе хватит. И в скольких фильмах он снимается в течение года?

— Обычно в двух. Иногда в трех.

— Я собираюсь так плотно закусить за его счет, что

мистер Ченнинг Манхейм заметит образовавшуюся дыру в своем бюджете, а тебя уволят за перерасход по представительскому счету.

— Даже ты не сможешь наесть копченой баранины на сто тысяч долларов.

Рисковый покачал головой:

— Чен-Ман. Может, я отстал от жизни, но и представить себе не мог, что один фильм приносит ему пятьдесят миллионов.

— У него еще есть компания по производству телефильмов, три сериала которой идут на крупнейших телеканалах, четыре — на кабельном телевидении. Он получает несколько миллионов из Японии, где снимается и коммерческих роликах, рекламируя наиболее продаваемую там марку пива. Он выпускает спортивную одежду. И еще много чего. Его агенты называют доходы, которые поступают не от съемки в фильмах, «дополнительными денежными потоками».

— Люди буквально забрасывают его деньгами, да?

— Ему нет нужды торговаться.

Когда к их столику подошла официантка. Этан заказал семгу по-мароккански и ледяной чай.

Пока официантка записывала заказ Рискового, у нее затупился карандаш.

— …и еще две маленькие бутылки «Оранжины».

— Я видел только одного человека, который мог столько съесть, — прокомментировал Этан. — Балерину, страдавшую булемией[411]. После каждого блюда она бегала блевать в туалет.

— Я только пробую здешнюю еду, и мне не нужно носить пачку. — Рисковый разрезал последний кусок баранины пополам. — Так скажи мне, Чен-Ман — говнюк?

Шумовой фон разговоров за другими столиками гарантировал Этану и Рисковому, что их никто не услышит. С тем же успехом они могли говорить в пустыне Мохаве.

— Его невозможно ненавидеть, — ответил Этан.

— Это твой лучший комплимент?

— В жизни он не производит такого впечатления, как на экране. Не вызывает никаких эмоций.

Рисковый отправил половину куска в рот и чмокнул губами от удовольствия.

— Значит, он — одна форма, никакого содержания.

— Не совсем так. Он такой… вежливый. Щедр со своими работниками. Не высокомерен. Но чувствуется и нем… какая-то легковесность. Безразличие, с которым он относится к людям, даже к своему сыну, но это доброе безразличие. В целом человек он неплохой.

— С такими деньгами, с таким обожанием можно ожидать, что он — монстр.

— В нем этого нет. Он…

Этан задумался. За те месяцы, что он проработал у Манхейма, ему еще не доводилось откровенно говорить о своем работодателе.

Этан и Рисковый вели не одно дело, в них не раз стреляли, они полностью доверяли друг другу. Так что он мог говорить свободно, зная, что ни одно его слово не будет повторено.

Отталкиваясь от этой печки, ему хотелось охарактеризовать Манхейма не только честно, но, если угодно, и объективно. Описывая Рисковому, что собой представляет Манхейм, Этан объяснял и себе, у кого он, собственно, работает.

Заговорил Этан, когда официантка принесла ледяной чай и «Оранжину».

— Он поглощен собой, но не так, как большинство кинозвезд, это поглощение не превращает его в эгоиста. Деньги, полагаю, его волнуют, но, пожалуй, ему без разницы, что кто о нем думает и останется ли он знаменитым или нет. Он поглощен собой, все так, полностью поглощен, но это похоже… на дзэновское[412] состояние самосозерцания.

— Дзэновское состояние?

— Да. Типа, жизнь — это он и природа, он и космос, но не он и другие люди. Он всегда наполовину погружен в размышления, в любом разговоре наполовину отсутствует, причем не притворяется, как какой-нибудь мошенник от йоги. С ним так все и происходит на самом деле. Словно он постоянно размышляет о вселенной и при этом также уверен, что вселенная размышляет о нем, поэтому их увлеченность взаимна. Рисковый доел копченую баранину.

— Спенсер Трейси, Кларк Гэйбл, Джимми Стюарт, Богарт… все они витали в облаках, но никто этого не знал? Или в те дни кинозвезды были реальными людьми, твердо стоящими на земле?

— Реальные люди есть в этом бизнесе и сейчас. Я встречал Джоди Фостер, Сандру Баллок. Они показались мне реальными.

— Тебе также показалось, что они могут дать пипка под зад, — хмыкнул Рисковый.

Чтобы принести весь заказ, пришлось прибегнуть к помощи второй официантки.

Рисковый улыбался и кивал, когда перед ним ставили очередную тарелку.

— Хорошо. Хорошо. Отлично. Просто отлично. Прекрасно.

Воспоминание о том, что ему прострелили живот, испортило Этану аппетит. Начав есть семгу, он не сразу заставил себя заговорить о Рольфе Райнерде.

— Ты мне сказал, что наступил какому-то говнюку на горло. Что расследуешь?

— Двадцатидвухлетнюю красавицу-блондинку задушили, а потом бросили в пруд, где собирают канализационные стоки. Мы так и говорим: «Дело блондинки в пруду».

Любого копа, расследующего убийства, работа меняет раз и навсегда. Жертвы преследуют его с настойчивостью спирохет, разносящих по крови яд.

Юмор — наилучшая и зачастую единственная защита от этого ужаса. Поэтому на самом раннем этапе расследования каждому убийству придумывают некое название, которое и закрепляется за ним, пока дело не передается в суд.

И ни один начальник не спросит: «Как продвигается расследование убийства Эрмитруды Поттлесби?» Вопрос будет сформулирован следующим образом: «Есть что-нибудь новенькое в «Деле блондинки в пруду»?»

Когда Этан и Рисковый расследовали жестокое убийство двух лесбиянок, которые переехали в Лос-Анджелес из Сан-Франциско, в отделе говорили, что они работают по «Делу Лессис из Фессис». В другом случае, когда молодую женщину привязали к кухонному столу, задушили, засовывая ей в рот и горло губки, пропитанные «Пайн-Сол», средством для мойки посуды, и проволочные мочалки, расследование назвали «Дело посудомойки».

Посторонние, наверное, оскорбились бы, услышав неофициальные названия расследований. Штатские не понимают, что детективам иногда снились покойники, убийц которых они разыскивали, представить себе не могли, что иной раз жертва становилась детективу чуть ли не родным человеком, и убийство он уже воспринимал как личное оскорбление. В этих названиях неуважение отсутствовало напрочь, иногда в них проглядывала странная, меланхолическая привязанность.

Задушили, говоришь, — Этан имел в виду блондинку в пруду. — В этом чувствуется страсть, велика вероятность, что тут замешан поклонник.

— Ага. Вижу, ты не совсем уж расслабился в дорогих кожаных куртках и мокасинах от «Гуччи».

— Я ношу обычные туфли — не мокасины. А в пруд с нечистотами он, возможно, бросил ее потому, что застукал с другим, вот и посчитал грязной, куском дерьма.

— Плюс к этому он, возможно, бывал на станции переработки канализационных стоков, знал, как пропс пи туда тело. А свитер у тебя из кашемира?

— Из хлопка. Значит, твой подозреваемый работает на станции переработки?

Рисковый покачал головой:

— Он — член городского совета.

Эти слова окончательно отбили Этану аппетит. Он положил вилку.

— Политик? Почему бы тебе сразу не найти обрыв и не прыгнуть с него?

Засовывая в пасть целый голубец, Рисковый сумел-таки усмехнуться, какое-то время жевал, не раскрывая рта. А проглотив, ответил: «Обрыв я уже нашел, а теперь сталкиваю вниз его».

— Если кто и окажется на скалах, так это ты.

— Вот тут ты не прав, — усмехнулся Рисковый.

После полувека правления кристально чистых чиновников и честной администрации выборные органы Калифорнии в последнее время превратились в клоаку, невиданную с 1930-х и 40-х годов, когда Раймонд Чандлер подробно описал, что творилось в тамошних коридорах власти. В первые годы нового тысячелетия коррупция на уровне штата, да и многих городских администраций, достигла уровня, подобный которому редко встретишь за пределами какой-нибудь банановой республики, хотя в данном случае это была банановая республика без бананов и с претензиями на романтический ореол.

В значительной своей части политики действовали, как бандиты. А если бандиты видели, что ты подбираешься к одному из них, они делали вывод, что, разобравшись с первым, ты нацелишься на второго, а потому бросали все свои силы, чтобы так или иначе уничтожить тебя.

В другой эре борьбы с гангстерами, в другом крестовом походе против коррупции, Элиот Несс подобрал себе команду агентов правоохранительных органов, которые не брали взяток и не боялись пуль. Их даже прозвали Недоступными. В современной Калифорнии Несса и его команду погубили бы не взятки и пули, а бюрократия, которая своими постановлениями опутала бы их по рукам и ногам, и жаждущая сенсаций пресса, питающая самые теплые чувства к преступникам, как на выборном, так и на любом другом уровне. О них журналисты пишут каждый день и помногу.

— Если бы ты по-прежнему занимался настоящей работой, как я, — продолжил Рисковый, — то вел бы это дело точно так же, как веду я.

— Да. Но, будь уверен, не сидел бы здесь, улыбаясь во весь рот.

Рисковый вновь указал на свитер Этана.

— Хлопок, говоришь… Вроде того, что продается на Родео-драйв[413].

— Вроде того, что продается в «Мэйси» на распродаже.

— И почем нынче носки, которые ты носишь?

— Плачу по десять тысяч долларов за пару. До этого Этан никак не мог решиться перевести разговор на Рольфа Райнерда. Теперь понял, что более ничем не сможет отвлечь Рискового от самоубийственной попытки доказать виновность члена городского совета в убийстве.

Взгляни вот на это, — он раскрыл конверт из плотной коричневой бумаги, девять на двенадцать дюймом, достал содержимое и через стол передал Рисковому.

Пока Рисковый разглядывал переданные ему материалы, Этан рассказал о пяти черных коробках, полученных через службу доставки «Федерал экспресс», и шестой, переброшенной через ворота.

Раз коробки доставлены «Федерал экспресс», отправитель тебе известен.

— Нет. Обратные адреса указывались ложные. Их присылали из разных почтовых отделений, где принимают корреспонденцию для последующей доставки адресатам «Федерал экспресс» или «Юнайтед пост сервис». Отправитель расплачивался наличными.

— И сколько почтовых отправлений получает Ченнинг в неделю?

— Порядка пяти тысяч единиц. Но в основном они приходят на студию, где у него есть офис. Письма просматривает пиаровская фирма и отвечает на них. Его домашний адрес — не тайна, но менее известен.

В конверте лежали шесть компьютерных распечаток фотографий, сделанных цифровой камерой в кабинете Этана, первая из которых показывала баночку, стоящую на белой ткани. Рядом с баночкой лежала крышка. А вокруг — содержимое баночки. Двадцать два жучка с оранжевым, в черных точках, панцирем.

— Божьи коровки? — спросил Рисковый.

— Энтомологическое название — Hippodamia convergens, семейство Coccinellidae. Едва ли это имеет какое-то значение, но я посмотрел.

Ну, ты попал, — хмыкнул Рисковый.

— Этот парень думает, что я — Бэтмен, а он Риддлер[414].

— Почему двадцать два жучка? Число имеет значение?

— Не знаю.

— Ты получил их живыми? — спросил Рисковый.

— Мертвыми. Отправлял ли он их живыми, не знаю, но у меня сложилось ощущение, что умерли они достаточно давно. Панцири в целости и сохранности, а вот нутро ссохлось.

Вторая фотография запечатлела светло-коричневые раковины, с выползающим из них серым желе. Лежали раковины на вощеной бумаге, на которую попали прямиком из черной коробки.

— Дохлые улитки, — пояснил Этан. — Собственно, две еще жили, когда я вскрыл коробку.

— Этот аромат «Шанель» не стала бы выводить на рынок.

Рисковый оторвался от фотографий, чтобы немного подкрепиться.

На третьей фотографии он тоже увидел баночку, из прозрачного стекла, с завернутой крышкой. Этикетки не было, но крышка давала понять, что банка из-под каких-то овощных или фруктовых консервов.

Поскольку фотография не позволяла разглядеть, что находится в банке теперь, Этан пояснил: «В формальдегиде плавали десять кусочков органики светло-розового цвета. По форме — трубчатые. Описать трудно. Похожи на маленьких экзотических медуз».

— Ты отправлял их в лабораторию?

— Да. Когда давали мне ответ, очень странно на меня посмотрели. В баночке содержались обрезки крайней плоти.

Челюсти Рискового замерли, словно во рту у него оказался быстросхватывающийся бетон.

— Крайней плоти взрослых мужчин, не младенцев, — уточнил Этан.

Механически дожевав еду, уже без всякого удовольствия, Рисковый проглотил то, чтобы было во рту, скорчил гримасу.

— Слушай, а много взрослых мужчин делают обрезание?

— Очереди на эту операцию нет, — ответил Этан.

Глава 9

Корки Лапута блаженствовал под дождем.

В блестящем длинном желтом дождевике, в шляпе из желтой клеенки с широкими полями, он сиял, как одуванчик.

В дождевике было много внутренних карманов, глубоких и водонепроницаемых.

Высокие черные резиновые сапоги и две пары носков сохраняли ноги в тепле.

Он жаждал грома.

Мечтал о молнии.

Гак что дожди в Южной Калифорнии, которым обычно недоставало грохота и сверкания, он находил пресноватыми.

Впрочем, ветер ему нравился. Шипящий, ревущий, стреляющий каплями воды, обещающий хаос.

Ветер срывал листья, кружил их в воздухе, потом шнырял в сливные канавы.

И эти листья, в достаточном количестве, могли забить дренажные решетки, что привело бы к затоплению улиц, остановке автомобилей, задержке машин «Скорой помощи», к множеству мелких, но таких желанных несчастий.

В этот залитый дождем день Корки шагал по улицам уютного жилого района в Студио-Сити. Сея беспорядок.

Он не жил в этом районе. И не собирался.

Проживали здесь рабочие, в лучшем случае, менеджеры. Интеллектуала не вдохновило бы такое соседство.

Чтобы побродить по здешним улицам, пришлось добираться сюда на автомобиле.

Напоминая ярко-желтого кенаря, Корки тем не менее не привлекал к себе никакого внимания, в этом напоминая бестелесного призрака, заметить которого дано далеко не всем.

Ему еще не встретился ни один пешеход. И редкая машина проезжала по этим улицам.

Погода держала людей под крышей.

Эту великолепную отвратительную погоду Корки полагал своим лучшим союзником.

Разумеется, в этот час большинство местных жителей были на работе. Что-то поделывали, непонятно ради чего.

По случаю предпраздничной недели дети не пошли в школу. Сегодня понедельник. В пятницу Рождество. Учеба побоку.

Некоторые дети коротали время с братьями и сестрами. Другие в компании неработающей матери.

Кто-то сидел дома в одиночестве.

Впрочем, на текущий момент дети не интересовали Корки. Поэтому могли не ждать беды от этого желтого призрака.

И потом, Корки было сорок два года. В эти дни дети стали слишком осторожны, чтобы открывать дверь незнакомому мужчине.

За последние годы очень уж много бед свалилось на этот мир. И ныне даже барашки всех возрастов начали подозрительно оглядываться по сторонам.

Так что его вполне устраивали и более мелкие гадости, он радовался возможности гулять под дождем и пакостить людям.

В одном из просторных внутренних карманов лежал пластиковый мешочек с поблескивающими синими кристаллами. Удивительно мощный химический дефолиант.

Его разработали китайские военные. С тем чтобы перед войной их агенты рассыпали его на фермах противника.

Синие кристаллы обеспечивали засыхание посевов в течение двенадцати месяцев. На голодный желудок воюется плохо.

Один из коллег Корки в университете получил фант на изучение этих кристаллов для Министерства обороны. Там почувствовали необходимость найти способ нейтрализации синих кристаллов до того, как их используют по назначению.

В своей лаборатории коллега держал пятидесятифунтовую бочку с кристаллами. Корки украл один фунт.

На руках у него были тонкие резиновые перчатки, которые легко прятались в широких, похожих на крылья рукавах дождевика.

Дождевик покроем более напоминал мексиканскую шаль, а не пальто. Корки мог без труда вытащить руки из рукавов, залезть в любой из карманов, вернуть руки в рукава, уже с пригоршней какого-нибудь яда.

Он сыпал синие кристаллы на примулы и колокольчики, на жасмин и акацию, на азалии и папоротник, на плетистые розы и дельфиниум.

Дождь растворял кристаллы. Химикат уходил к корням.

Через неделю растения пожелтеют, начнут терять листву. Через две упадут догнивать на землю.

Большим деревьям то количество кристаллов, которым располагал Корки, повредить не могло. А вот лужайкам, цветам, кустам, вьющимся растениям и даже маленьким деревьям будет нанесен существенный урон.

Он не сеял смерть перед каждым домом. Только перед одним из трех, выбирая его наугад.

Если бы пострадали палисадники всех домов квартала, общая беда сплотила бы соседей. Если же какой-то палисадник оставался нетронутым, хозяин становился объектом зависти пострадавших. И вызывал определенные подозрения.

Миссия Корки состояла не только в том, чтобы нести разрушение. Ломать мог любой дурак. Он видел свою задачу и в распространении разлада, недоверия, отчаяния.

Иной раз на него рычала или гавкала собака, сидевшая на крыльце, или из конуры, стоявшей за широкой зеленой изгородью или каменным забором.

Корки любил собак. Они были лучшими друзьями человека, хотя оставалось загадкой, почему они подписались на эту роль, учитывая мерзость человеческой сущности.

Время от времени, услышав лай или рычание, он доставал из внутреннего кармана вкусно пахнущую галету. Бросал через забор, на крыльцо.

Сами знаете, нельзя поджарить яичницу, не разбив яйца.

Собачьи галеты он щедро сдобрил цианидом. Животных ждала более быстрая, в сравнении с растениями, смерть.

Безвременная смерть домашнего любимца крайне быстро вгоняет в отчаяние.

Корки грустил. Грустил о собаках, которым не повезло.

И при этом радовался. Радовался тысячам способов, применяя которые он ежедневно способствовал падению существующего преступного порядка и, следовательно, рождению нового, лучшего мира.

Как указывалось выше. Корки губил не все палисадники подряд. По тем же мотивам он убивал не всех собак. Пусть сосед подозревает соседа.

Он не боялся, что за все эти отравления придется отвечать перед законом. Энтропия, самая могучая сила вселенной, была его союзником и богом-хранителем.

А кроме того, родители, которые в этот день остались дома, смотрели эти паршивые ток-шоу, на которых дочери признавались Матерям, что занимаются проституцией, а жены — мужьям, что спят с их братьями или мужьями собственных сестер.

Поскольку начались каникулы, дети не отрывались от видеоигр. Или, хуже того, рыскали по порнографическим сайтам Сети, развращая младших братьев, планируя изнасилование соседской девочки.

Поскольку все эти занятия Корки одобрял, сам он держался скромно, чтобы не отвлекать людей от самоуничтожения.

Корки Лапута был не просто отравителем, а талантливой личностью, и у него хватало всякого другого оружия.

Время от времени, шагая по лужам на тротуарах, проходя под деревьями, с которых капала вода, он начинал напевать. Разумеется, пел он «Поющий под дождем». Банально, конечно, но его это забавляло.

Он не танцевал.

Не то чтобы не умел танцевать. Конечно, не считал себя ровней Джину Келли, но мог блеснуть на танцполе.

Однако анархисту, который не хочет привлекать к себе внимание, негоже кружиться по улице в желтом дождевике, просторном, как ряса монахини.

На уличных почтовых ящиках, стоящих перед каждым домом, имелись номера, а на некоторых и фамилии.

Среди фамилий попадались и еврейские. Леви. Стайн. Гликман.

Около каждого такого ящика Корки останавливался. Бросал в него один из белых конвертов, которые в достатке лежали в другом кармане дождевика.

На каждом таком конверте красовалась свастика. В каждом лежали два сложенных листка бумаги, призванные поселить в душе страх и разозлить.

На первом была лишь одна фраза, большими печатными буквами: «СМЕРТЬ ВСЕМ ГРЯЗНЫМ ЕВРЕЯМ».

На втором — фотография горы трупов перед нацистским крематорием. С двумя словами, большими красными буквами ниже: «ТЫ СЛЕДУЮЩИЙ».

Корки не выделял евреев среди остальных. Он одинаково презирал все расы, религии и этнические группы.

Ранее он раскладывал по почтовым ящикам письма с посланиями: «СМЕРТЬ ВСЕМ ГРЯЗНЫМ КАТОЛИКАМ», «СМЕРТЬ ВСЕМ ЧЕРНЫМ», «В ТЮРЬМУ ВСЕХ ВЛАДЕЛЬЦЕВ ОГНЕСТРЕЛЬНОГО ОРУЖИЯ».

Политики десятилетиями контролировали людей, разделяя их на группы, натравливая одни на другие. И хорошему анархисту оставалось только усилить существующую ненависть, подлить бензина в костер, зажженный политиками.

В настоящий момент ненависть к Израилю, а отсюда и ко всем евреям, считалась модной интеллектуальной позицией среди наиболее известных представителей масс-медиа, включая многих нерелигиозных евреев Так что Корки всего лишь давал людям то, что они хотели получить.

От азалий к жасмину, от жасмина к дельфиниуму, от собаки к почтовому ящику, Корки продолжал свой путь под непрекращающимся дождем. Сея хаос.

Настроенные решительно, заговорщики могли взрывать небоскребы, убивая тысячи людей, ужасая миллионы. Их работа, безусловно, приносила пользу.

Но десять тысяч таких, как Корки Лапута, изобретательных, целеустремленных, расшатывая устои общества, могли достигнуть большего, чем все пилоты-камикадзе и взрывники, вместе взятые.

«Каждой тысяче киллеров, — думал Корки, — я бы предпочел одного переполненного ненавистью учителя, отравляющего сердца школьников, одного социального работника с неутолимой жаждой жестокости, одного священника-атеиста, прячущего под сутаной свои истинные убеждения».

Пройдя по круговому маршруту, он увидел припаркованный «БМВ» через полтора часа, как и рассчитывал.

Проводить много времени в одном районе слишком рискованно. Мудрые анархисты постоянно перебираются с места на место, потому что энтропия благоволит бродягам, а движение сбивает с толку полицию.

Грязно-молочные облака прижимались к самой земле, рассыпаясь дождем. В чуть ли не вечернем сумраке, под тенью напитавшейся водой кроны дуба его серебристый седан казался серым, как сталь.

Ветер дул по улицам, трепал кусты и деревья, укладывал на землю цветы, бросался в окна ведрами воды. Дождь барабанил по крышам, заливал тротуары, бурным потоком несся по сливным канавам.

У Корки зазвонил телефон.

От автомобиля его отделял почти квартал. Он понял, что придется говорить под дождем, иначе он не успеет ответить.

Вытащил правую руку из рукава, снял телефон с пояса. Вновь сунул руку в рукав, поднял к уху. Корки Лапута пребывал в столь радужном настроении, что ответил на звонок словами: «Да пребудет свет там, где ты есть».

Звонил Рольф Райнерд. И наверняка подумал, что набрал неправильный номер.

— Это я, — быстро добавил Корки, прежде чем Райнерд успел разорвать связь.

К тому времени, когда Корки добрался до «БМВ», он уже жалел о том, что ответил на звонок. Райнерд дал маху.

Глава 10

За окном ресторана дождь, чистый, как совесть младенца, встречался с городскими тротуарами и мостовыми и, смешавшись с грязью, заполнял сливные капаны.

Рисковый смотрел на фотографию баночки с обрезками крайней плоти.

— Десять маленьких шапочек с десяти гордых головок. Ты думаешь, это трофеи?

— От мужчин, которых он убил? Возможно, но маловероятно. Если на его счету столько убийств, он не станет запугивать очередную жертву такими вот подарками в черных коробках. Просто сделает свою работу.

— А если это трофеи, он бы так легко с ними не расстался.

— Да. Они стали бы главным украшением домашнего интерьера. Я думаю, он имеет доступ к трупам. Через похоронное бюро или морг.

— Посмертное обрезание. Рисковый вновь принялся за еду. — Необычно, конечно, но более чем вероятно. Потому что я не слышал о десяти нераскрытых убийствах, в которых подозревался бы какой-то безумный раввин.

— Думаю, он отрезал крайнюю плоть у трупов с единственной целью — послать Ченнингу Манхейму.

— И что он хотел этим сказать… что Чен-Ман — хрен моржовый?

— Сомневаюсь, что все так просто.

— Похоже, быть знаменитым не так уж и сладко. Четвертая коробка была больше остальных. Чтобы запечатлеть ее содержимое, потребовались две фотографии.

На первой сфотографировали керамическую кошечку, пожалуй, даже котенка, цвета меда. Кошечка стояла на задних лапах, в передних держала по пирожному. На грудке и животе красные буквы складывались в два слова: «Пирожная киска».

— Банка из-под пирожных, — прокомментировал Этан.

— Я такой хороший детектив, что догадался и сам.

— Ее заполняли фишки для «Скрэббл»[415].

На втором фото высилась горка фишек. Шесть из них Этан выложил рядком, образовав два слова: OWE[416] и WOE[417].

— В банке лежали по девяносто фишек с буквами О, W, Е. Каждое слово можно собрать по девяносто раз, или оба по сорок пять. Я не знаю, что он собирался этим сказать.

— Наверное, намекал, что Манхейм поступил с ним нехорошо, а вот теперь пришел час расплаты.

— Возможно. Но при чем тогда банка для пирожных?

— Из этих букв можно собрать также WOW[418] — заметил Рисковый.

— Да, но тогда не будет использована половина «О» и все «Е». Только два слова, owe и woe, позволяют использовать все буквы.

— А как насчет комбинаций из двух слов?

— Первая — wee woo. Означает, насколько мне известно «маленькая любовь», но думаю, это из другой оперы. Вторая — E-W-E, все с тем же woo.

— Овечья любовь, да?

— Мне представляется, что это тупик. Думаю, его послание — owe woe, то ли первое, то ли второе, то ли оба сразу.

Рисковый отправил в рот кусок лаваша.

— Может, после этого мы сможем сыграть и в «Монополию». В пятой коробке прислали книгу в переплете под названием «Лапы для размышлений». Суперобложку украшало фото очаровательного щенка золотистого ретривера.

— Это мемуары, — пояснил Этан. — Доналд Гейнсуорт, который их написал, тридцать лет готовил собак-поводырей для слепых и колясочников.

— Между страницами ни насекомых, ни крайней плоти?

— Ничего. Я пролистал все в поисках подчеркнутых строк, но увы.

— Эта посылка выбивается из общего ряда. Невинная, даже сентиментальная книга, ничего больше.

— Шестую коробку бросили через ворота этим утром, чуть позже половины четвертого.

Рисковый всмотрелся в две последних фотографии. На первой — сшитое яблоко. На второй — глаз внутри.

— Глаз настоящий?

Нет, позаимствованный у куклы.

— Тем не менее он тревожит меня больше всего.

— Меня тоже. А почему тебя?

С яблоком ему пришлось повозиться. Такая paбота требовала и времени, и осторожности, и точности, так что, возможно, именно яблоком он хотел что-то сказать.

— Пока я понятия не имею, что именно. К последней фотографии Этан прикрепил степлером ксерокс послания, которое лежало в нише под глазом.

Рисковый прочитал его дважды, прежде чем посмотреть на Этана.

— А в первых пяти ничего такого не было?

— Нет.

— Тогда, вероятно, эта коробка — последняя. Он сказал все, что хотел, сначала символами, теперь словами. Теперь он переходит от угроз к действиям.

— Думаю, ты прав. Но его слова для меня такая же загадка, как и символы-предметы.

Серебристые лучи фар разгоняли послеполуденный Сумрак. Вода волнами летела из-под колес автомобилей, проезжающих по бульвару Пико.

— Яблоко может означать опасность запретных знаний, — нарушил затянувшуюся паузу Рисковый. — Первородный грех, который он упоминает.

Этан вновь попытался приняться за семгу. С тем же успехом он мог есть резину. Пришлось отложить вилку.

— Семена знания заменил глаз, — сказал Рисковый скорее себе, чем Этану.

Стайка пешеходов промелькнула мимо окна ресторана, шли они, наклонившись вперед, борясь с декабрьским ветром, под ненадежной защитой черных зонтов, напоминая скорбящих, которые спешили к могиле.

— Может, он говорит: «Я вижу твои секреты, источник, семена твоего зла».

— Такая мысль приходила мне в голову. Но нет ощущения, что она правильная, да и не наталкивает она на какие-то полезные выводы.

— Что бы он ни хотел сказать, меня тревожит, что ты получил глаз в яблоке вслед за книгой человека, который готовил собак-поводырей для слепых.

— Если он грозится просто ослепить Манхейма, это плохо, — ответил Этан, — но, думаю, он стремится к худшему.

Еще раз просмотрев все фотографии, Рисковый вернул их Этану и вновь с жаром набросился на еду.

— Полагаю, твой человек надежно защищен.

— Он снимается во Флориде. С ним пятеро телохранителей.

— А ты — нет?

— Обычно нет. Я контролирую все операции по обеспечению его безопасности из Бел-Эра. Каждый день разговариваю со старшим дорожным воином.

— Дорожным воином?

— Это шутка Манхейма. Так он называет телохранителей, которые сопровождают его в дороге.

— Он так шутит? Я пержу забавнее, чем он говорит.

— Я никогда не утверждал, что он — король комедии.

— Когда кто-то перебросил коробку через ворота прошлой ночью, кем он оказался? Камера наблюдения его зафиксировала? Есть видеозаписи?

— Сколько хочешь. Включая и номерной знак. Этан рассказал ему о Рольфе Райнерде… впрочем, не упомянув о встречах с этим человеком, ни о реальной, ни о той, которая ему вроде бы приснилась.

— И чего ты хочешь от меня? — спросил Рисковый.

— Может, ты сможешь его прощупать?

— Прощупать? До какой степени? Ты хочешь, чтобы я ухватил его за яйца?

— Надеюсь, до этого не дойдет.

Хочешь, чтобы я посмотрел, нет ли полипов в его прямой кишке?

Я уже знаю, что досье на него у нас нет…

То есть я — не первый, к кому ты обращаешься. Этан пожал плечами.

Ты меня знаешь, я — пользователь информации, а не сейф для ее хранения. Полезно, между прочим, знать, есть ли у Райнерда официально зарегистрированное оружие.

Ты говорил с Лаурой Мунвс из отделения информационного обеспечения.

Она мне очень помогла, — признал Этан.

Тебе следовало на ней жениться.

Сообщить многого о Райнерде она не сумела.

Даже такие тупицы, как мы, видели, что вы подходите друг другу, как хлеб и масло.

Мы уже восемнадцать месяцев не встречается, отметил Этан.

А все потому, что ты не так умен, как мы. Ты просто идиот. Ладно, давай к делу. Мунвс могла бы узнать, есть у него зарегистрированное оружие или нет. Значит, от меня ты хочешь чего-то еще.

Пока Рисковый опустошал одну тарелку за другой, Этан смотрел в сумрак непогоды.

После двух зим, когда осадков выпало ниже средней нормы, эксперты предупреждали, что Калифорнию ждет долгий и грозящий многими неприятностями период засухи. И, как обычно, потоп душераздирающих историй в прессе, рассказывающих об ужасах засухи, привел к потопу реальному.

Беременный живот неба, толстый и серый, висел у самой земли, и вода лилась, дабы объявить о рождении Ниной воды.

От тебя я хочу следующее, — наконец выдавил из себя Этан, — чтобы ты взглянул на этого парня вблизи и сказал мне, что ты о нем думаешь. Как всегда, Рисковый все понял.

— Ты уже постучал в его дверь, не так ли?

— Да. Прикинулся, будто пришел к человеку, который жил в этой квартире до него.

— И он тебя напугал. Ты понял, что с ним что-то не так.

— Или ты сам все увидишь, или нет, — уклончиво ответил Этан.

— Я занимаюсь расследованием убийств. В убийстве его не подозревают. Как я это объясню?

— Я не прошу об официальном визите.

— Если я не покажу ему полицейский жетон, он меня на порог не пустит, учитывая мою внешность.

— Не получится, так не получится.

Подошла официантка, чтобы спросить, не хотят ли они заказать что-нибудь еще.

— Мне нравятся пирожные «Орешки». Принесите шесть дюжин.

— А мне нравятся мужчины с хорошим аппетитом, — кокетливо улыбнулась официантка.

— Вас, молодая леди, я смог бы съесть в один присест, — ответил ей Рисковый, после чего официантка покраснела и нервно хихикнула.

— Шесть дюжин? — переспросил Этан после ухода официантки.

— Люблю пирожные. Так где живет этот Райнерд? Этан заранее написал адрес на листке. Теперь передал Рисковому.

— Если поедешь, подготовься.

— Мне что, ехать на танке?

— Просто подготовься.

— К чему?

— Может, ни к чему, может, к любым неожиданностям. Он — парень крепкий. И у него есть пистолет.

Взгляд Рискового заскользил по лицу Этана, вызнавая его секреты, словно луч оптического сканера по штрих-коду.

— Вроде бы ты просил проверить, числится ли за ним оружие.

— Я переговорил с соседом, — солгал Этан. — Он сказал мне, что Райнерд — параноик, практически не расстается с пистолетом.

Пока Этан засовывал фотографии-распечатки в конверт, Рисковый не отрывал от него взгляда.

Фотографии никак не хотели укладываться в конверт. Цеплялись за него всеми углами.

— Очень уж тряский у тебя конверт, — заметил Рисковый.

Этим утром выпил слишком много кофе, — чтобы не встретиться глазами с Рисковым, Этан оглядел зал.

Человеческие голоса плыли по ресторану, отражались от стен, смешивались в бессловесный гул, который можно принять как за восторженный рев фэнов, встречающих своего кумира, так и за с трудом сдерживаемое недовольство толпы.

Этан понял, что он переводит взгляд с одного лица на другое, в поисках одного-единственного. Наверное, он бы не удивился, увидев за столиком утопленного в туалете Данни Уистлера, мертвого, но поглощающего ленч.

— Ты практически не прикоснулся к семге, — в голосе Рискового слышалась прямо-таки материнская забота.

— Она несвежая.

— Так чего не отослать ее на кухню.

— Мне все равно есть не хочется.

Рисковый подцепил вилкой кусок семги.

— Нормальная рыбка. — На мой вкус, несвежая.

Официантка вернулась с чеком и прозрачным пластиковым мешком с логотипом ресторана, в котором Лежали розовые коробочки с «Орешками».

Пока Этан доставал из бумажника кредитную карточку, женщина ждала, и ее мысли ясно читались на лице. Ей хотелось пофлиртовать с Рисковым, но ее пугала устрашающая внешность последнего.

Когда Этан вернул чек вместе с карточкой «Америкен экспресс», официантка поблагодарила его и взглянула на Рискового, который так нарочито облизал губы, что она убежала, как кролик, зачарованный лисой и лишь в самый последний момент прислушавшийся к голосу инстинкта самосохранения. Действительно, она разве что не предложила себя на обед.

— Спасибо за угощение, — Рисковый похлопал себя по животу. — Теперь смогу сказать, что Чен-Ман угостил меня ленчем. Думаю, эти «Орешки» будут самыми дорогими пирожными, которые я когда-либо ел.

— Это всего лишь ленч. Ты мне ничего не должен. Как я и говорил, не получится, так не получится. Райнерд — моя проблема, не твоя.

— Да, но ты меня заинтриговал. Ты флиртуешь лучше официантки.

Несмотря на мрачные мысли, Этан широко улыбнулся.

Ветер внезапно изменил направление, швырнул воду в окна.

За поливаемым, как из брандспойта, стеклом пешеходы и проезжающие автомобили начали расплываться и таять, словно в беспламенном огне Армагеддона, в холокосте серной кислоты.

— Если у него в руке будет пакет картофельных или кукурузных чипсов, что-то в этом роде, учти, в нем может оказаться и не еда.

— Это и есть его паранойя? Ты говорил, что он не расстается с оружием.

— Это то, что я слышал. Пистолет может быть в пакете из-под чипсов, в другом месте, где он может схватить его, а ты не догадаешься, что он делает.

Рисковый молча смотрел на Этана.

— Возможно, это «глок» калибра девять миллиметров, — добавил тот.

— У него есть и атомная бомба?

— Об этом не знаю.

— Наверное, держит ее в коробке из-под кукурузных хлопьев.

— Возьми с собой пригоршню «Орешков», и ты справишься с кем угодно.

— Да, конечно. Если бросить такой «Орешек», можно раскроить парню голову.

— А потом съесть орудие убийства. Официантка вернулась с кредитной карточкой и счетом. Пока Этан добавлял чаевые и расписывался, Рисковый даже не посмотрел на женщину, как будто забыл о ее существовании.

Дождь барабанил по стеклу, пронизывающий ветер что-то рисовал на нем водой.

— Похоже, там холодно, — заметил Рисковый.

Этан именно об этом и думал.

Глава 11

В дождевике и сапогах, в тех же джинсах и свитере, что и раньше, сидя за рулем серебристого «БМВ», Корки Лапута едва мог пошевелиться, словно на нем была тяжелая и сковывающая движения шуба.

Хотя рубашку он застегнул не до самого верха, злость распирала горло, и казалось, что он запихнул свою шестнадцатидюймовую шею в пятнадцатидюймовый воротник.

Ему хотелось поехать в Западный Голливуд и убить Райнерда.

Такие импульсы, естественно, следовало подавлять. Пусть он и мечтал ввергнуть общество в беззаконный хаос, из которого поднялся бы новый мир, законы, запрещающие убийство, пока еще действовали. Мало того, их нарушение каралось.

Корки был революционером, но не мучеником.

Он осознавал необходимость соблюдения баланса между радикальными действиями и терпением.

Признавал существование границ анархической ярости.

Чтобы успокоиться, съел шоколадный батончик.

Наперекор утверждениям медицины, как продажной, обуянной жадностью западной, так и претендующей на духовность восточной, очищенный сахар не прибавлял Корки энергии. Наоборот, успокаивал.

Очень старые люди, нервы которых основательно потрепало как самой жизнью, так и разочарованиями, принесенными ею, давно знали об успокаивающем эффекте избытка сахара. Чем дальше уплывала возможность реализации надежд и грез, тем большую роль в их диете играло мороженое, поглощаемое квартами, пирожные с кремом, которые покупались большими коробками, и шоколад в самых различных видах, плитки, конфеты, фигурки.

В последние годы своей жизни его мать села на иглу мороженого. Ела его на завтрак, обед и ужин. Ела большущими стаканами из вощеной бумаги, огромными пластиковыми контейнерами.

Съеденного ею мороженого с лихвой хватило бы для того, чтобы забить холестериновыми бляшками артериальную систему, протянувшуюся от Калифорнии до Луны. Какое-то время Корки думал, что родительница придумала новый способ покончить жизнь самоубийством.

Но вместо того, чтобы довести себя до обширного инфаркта, мать становилась здоровее и здоровее. У нее заметно улучшился цвет лица, ярко заблестели глаза, чего не было даже в молодости.

Галлоны и баррели «Шоколадно-мятного безумия», «Орехово-шоколадной фантазии», «Кленово-ореховой радости» и десятков других сортов мороженого, похоже, заставили пойти в обратную сторону ее биологические часы.

И он начал подозревать, что мать нашла ключ к бессмертию для уникального обмена веществ своего организма: молочный жир. Поэтому Корки ее убил.

Если бы она согласилась при жизни поделиться с ним своими деньгами, он бы позволил ей жить. Он-то жадностью не отличался.

Она же не верила ни в щедрость, ни даже в родительскую ответственность. И плевать хотела на его благополучие, на его потребности. Он даже склонялся к мысли, что со временем она просто вычеркнет его из завещания и оставит на бобах, только потому, что такое деяние доставило бы ей удовольствие.

В свое время мать была университетским профессором экономики и специализировалась на экономических моделях Маркса и факультетских интригах.

Она свято верила в праведность зависти и силу ненависти. Когда время доказало ее неправоту, она не отказалась от постулатов своей веры, но заменила их мороженым.

Корки не испытывал ненависти к матери. Он ни к кому не испытывал ненависти.

И никому не завидовал.

Убедившись, что эти боги подвели мать, он отверг их обоих. Не хотел коротать старость без душевного покоя, зато с любимым сортом кокосового мороженого.

Четырьмя годами раньше он нанес ей тайный визит с намерением быстро и милосердно удушить подушкой во сне, но вместо этого забил до смерти каминной кочергой, словно начала историю Энн Тайлер в своем ироничном стиле, а заканчивал Норман Майлер с его неистовостью.

Пусть и не спланированное заранее, использование кочерги оказало на Корки самое благотворное воздействие. И не то чтобы он получал удовольствие от насилия. Отнюдь.

В решении убить мать было столько же эмоций, что и в решении купить акции той или иной корпорации из числа голубых фишек, а само убийство он исполнил с хладнокровной эффективностью, столь необходимой для игры на фондовом рынке.

Будучи экономистом, мать, безусловно, его бы поняла.

Он обеспечил себе железное алиби. И получил полагающееся по завещанию. Жизнь продолжалась. Во всяком случае, для него.

И теперь, доев шоколадный батончик, он заметно успокоился, спасибо сахару и шоколаду.

Он по-прежнему хотел убить Райнерда, но неблагоразумное импульсивное желание сделать это незамедлительно ушло. Теперь он понимал, что убийство необходимо тщательно спланировать.

И на этот раз, составив план, он намеревался скрупулезно ему следовать. Знал, подушка не станет кочергой.

Заметив, что вода с желтого дождевика натекла на сиденье, он вздохнул, но оставил все, как есть. Убежденных анархистов вода на обивке сидений не волнует.

И потом, ему хватало забот с Райнердом. По возрасту и внешне давно став мужчиной, в душе Рольф оставался подростком, вот и на этот раз не смог устоять перед искушением лично привезти шестую коробку. Искал острых ощущений.

Этот болван думал, что камер наблюдения по периметру поместья не существует, если он не может их заметить.

«А планет Солнечной системы не существует потому, что мы не видим их на небе?» — спросил его Корки.

И когда Этан Трумэн, глава службы безопасности Манхейма, позвонил в дверь, Райнерд обалдел от неожиданности. И по собственному признанию, повел себя подозрительно.

Сминая обертку от шоколадного батончика и засовывая ее в мешок для мусора, Корки сожалел, что не может вот так же легко отделаться от Райнерда.

Внезапно дождь полил сильнее. Водяные потоки принялись сшибать желуди с дуба, под которым припарковался Корки. Они забарабанили по крыше, наверняка оставляя следы на краске, отскакивали от лобовою стекла, не в силах его разбить.

Он понял, что не может и дальше сидеть здесь, планируя избавление от Райнерда, под обстрелом желудей. Более того, могла обломиться и ветвь весом в добрую тысячу фунтов, освободив его от всех тревог. Он мог продолжать реализовывать намеченное на день и параллельно строить планы убийства.

Корки проехал несколько миль до популярного у местного населения торгового центра и припарковался в подземном гараже.

Вышел из «БМВ», снял дождевик и шляпу из клеенки, бросил на пол у заднего сиденья. Надел твидовый пиджак спортивного покроя, который идеально сочетался с джинсами и свитером.

Из подземелья лифт вознес его на самый верхний из этажей, занятых магазинами, ресторанами, центрами развлечений. Туда, где находился зал игровых автоматов.

По случаю каникул, вокруг них толпились школьники. В основном не старше четырнадцати лет.

Машины пикали, звенели, пищали, свистели, трещали, гремели, визжали, кричали, ревели, как форсированные двигатели, из них доносилась варварская музыка, вопли жертв, они мигали, вспыхивали, переливались всеми возможными цветами, радостно заглатывая четвертаки и доллары.

Неспешно прогуливаясь между автоматами, Корки раздавал подросткам наркотики.

В каждом из маленьких пластиковых пакетиков лежало по восемь таблеток «экстази». Под наклейкой с надписями: «БЕСПЛАТНЫЕ X» и «ПРОСТО ПОМНИ, КТО ТВОЙ ДРУГ».

Он прикидывался продавцом наркотиков, расширяющим свой бизнес. На самом же деле никогда больше не собирался встречаться с этими паршивцами.

Некоторые подростки брали пакетики, думая, что это круто.

Другие не выказывали интереса. Из тех, кто отказывался, ни один не сделал попытки заложить его: никому не нравится быть доносчиком.

Несколько раз Корки просто совал пакетик в карман куртки подростка, без его ведома. Пусть найдет подарок позже.

Некоторые закинулись бы таблеткой. Другие выкинули бы или отдали кому-то из приятелей. Но в результате он отравил бы еще несколько мозгов.

По правде говоря, превращение детей в наркоманов и его намерения не входило. Иначе он раздавал бы героин или даже крэк.

Научные исследования «экстази» показали, что даже после приема единичной дозы последствия ощущаются и через пять лет. А при регулярном приеме постоянные изменения в мозгу гарантированы.

Некоторые онкологи и невропатологи предполагали, что в грядущие десятилетия из-за широкого распространения «экстази» значительно возрастет процент злокачественных опухолей мозга, а у сотен тысяч, если не v миллионов граждан снизятся умственные способности.

Подарки из восьми таблеток не приводили к мгновенному крушению цивилизации. Корки работал на перспективу, рассчитывая на долговременный эффект.

Он никогда не брал с собой более пятнадцати пакетиков, а начав их раздавать, проделывал все быстро. Слишком умный, чтобы попасться на такой мелочевке, он покинул зал игровых автоматов через три минуты после того, как туда вошел.

Поскольку ему не приходилось притормаживать, чтобы получить деньги за товар, сотрудники игрового зала не успевали обратить на него внимания. А выйдя за порог, он превратился в обыкновенного посетителя торгового центра: в карманах не было ничего инкриминирующего.

В кофейне «Старбакс» он заказал большую чашку кофе с молоком и мелкими глотками пил его, сидя за столиком и наблюдая парад человечества во всей его абсурдности.

Допив кофе, он пошел в универмаг. Ему требовались носки.

Глава 12

Восемь деревьев, растущие рощицей, с искривленными, сучковатыми стволами, переплетясь ветвями, покачивали серо-зелеными кронами под мокрым ветром, нисколько не боясь дождя, даже радуясь ему. Бесплодные в это время года, они сбрасывали на мощеную пешеходную дорожку не оливки, а только листья.

В листве виднелись рождественские гирлянды. Сейчас погашенные, они ждали наступления темноты, чтобы ярко вспыхнуть и светить всю ночь.

Пятиэтажный кондоминиум «Уэствуд» находился менее чем в квартале от Уилширского бульвара, не такой роскошный, как некоторые его соседи, и недостаточно большой, чтобы нанимать швейцара. Однако стоимость квартиры в этом кондоминиуме заставила бы поперхнуться и шпагоглотателя.

Этан прошагал по листьям мира, под еще не зажженными рождественскими огнями и вошел в вестибюль с мраморными полом и стенами. Воспользовавшись ключом, открыл дверь и переступил порог.

За дверью вестибюль переходил в маленький и уютный холл, с ковром на полу, двумя удобными креслами в стиле арт-деко и лампой на столе со стеклянным красно-желто-зеленым абажуром.

Лестнице, которой в основном пользовались жильцы пятиэтажного дома, Этан предпочел тихоходный лифт. Данни Уистлер жил… раньше жил… на пятом этаже.

На каждом из первых четырех этажей было по четыре квартиры, на пятом, самом высоком, — только две, пентхаузы.

Слабый, неприятный запах остался в кабине после предыдущего пассажира. Сложный и гонкий, этот запах что-то ему напоминал, но Этану никак не удавалось идентифицировать его.

На уровне второго этажа у Этана возникло ощущение, что кабина стала меньше в сравнении с предыдущим визитом в этот дом. Крыша просто нависала над головой.

На третьем этаже он понял, что дыхание у него учащенное, словно после быстрой прогулки. Воздух стал разреженным, ему явно не хватало кислорода.

На четвертом отпали всякие сомнения в том, что мотор лифта барахлит, а тросы, поднимающие кабину, натужно трещат, готовые лопнуть в любой момент.

Этот треск, эти щелчки и поскрипывания говорили о том, что до пятого этажа сегодня ему не доехать.

Воздух становился все разреженнее, стены сближались, потолок опускался, мотор сдавал.

Двери, конечно же, не откроются. Канал связи с лифтером поврежден. Его сотовый работать не будет.

А если случится землетрясение, шахта сложится, превратив кабину в гроб.

У самого пятого этажа Этан понял, что все это — симптомы клаустрофобии, которой он раньше не страдал, и проявились они лишь для того, чтобы скрыть другой страх, который он, будучи человеком здравомыслящим, не хотел признавать.

Какая-то часть Этана ожидала, что на пятом этаже ею встретит Рольф Райнерд.

Как Райнерд мог узнать о существовании Данни или о том, где жил Данни, как мог догадаться, что Этан собирается приехать сюда… логичного ответа на эти вопросы не было, да, наверное, и быть не могло.

Тем не менее Этан шагнул к боковой стене кабины, Чтобыне подставляться всем телом под пули, и сам достал пистолет.

Двери кабины открылись в достаточно большой, десять на двенадцать футов, холл, с выкрашенными в теплый, медовый цвет стенами. Само собой, никто в холле его не ждал.

Этан не стал убирать пистолет в кобуру. В квартиры вели одинаковые двери, он прямиком направился к жилищу Уистлера.

Ключом, полученным от адвоката Данни, открыл замок, распахнул дверь, осторожно вошел.

Увидел, что охранная сигнализация отключена. Побывав здесь в прошлый раз, восемью днями раньше, Этан, уходя, включил сигнализацию.

Домоправительница, миссис Эрнандес, за этот промежуток побывала в квартире. До того, как Данни попал в больницу, она появлялась тут трижды в неделю, но теперь только по средам.

С одной стороны, миссис Эрнандес могла забыть подключить сигнализацию, когда уходила на прошлой неделе. С другой, при всей очевидности такого объяснения, Этан в него не верил. Хуанита Эрнандес была женщиной ответственной, всегда и все делала, как положено.

У порога Этан остановился, прислушался. Дверь за его спиной оставалась открытой.

Дождь барабанил по крыше, отдаленно напоминая тяжелую поступь легионов, направляющихся на войну в далекое царство.

Но его напрягшийся слух вознаградила только полная тишина. Может, инстинкт предупредил его, может, воображение обмануло, но он чувствовал, что это не пустая тишина, что в ней свернулась кольцом, изготовившись к смертоносному прыжку, кобра, гремучая змея, а может, и черная мамба.

Поскольку он не хотел привлекать внимание соседей и облегчать выход из квартиры кому-либо, кроме себя, дверь он закрыл. Запер на замок.

Благодаря рэкету, благодаря наркотикам, благодаря контролю над проститутками, благодаря… список преступных деяний можно продолжать и продолжать, Дункан Уистлер разбогател. У бандитов частенько водятся большие деньги, но редко кто сохраняет и приумножает их или остается на свободе, чтобы потратить. Данни хватило ума, чтобы избегать ареста, отмывать свои деньги и платить налоги.

И результате, жил он в огромной квартире, с двумя соединенными друг с другом коридорами и множеством комнат, которые, казалось, переходили одна в другую, замыкаясь в кольцо.

Будь Этан на службе и окажись в незнакомой квартире, где его мог поджидать преступник, он держал бы Пистолет обеими руками, с правым указательным пальцем на спусковом крючке. А мимо дверей проскакивал бы быстро и пригнувшись.

Теперь же он продвигался вперед с пистолетом в Привой руке, направив ствол в потолок. Шел осторожно, но не принимая всех мер безопасности, которым учили в полицейской академии.

Не прижимался спиной к стене, не избегал поворачиваться спиной к открытому дверному проему, при Перемещении не бросал короткие взгляды направо — налево, не старался двигаться на полусогнутых ногах, чтобы и любой момент сгруппироваться и открыть стрельбу. Если бы он все это делал, ему пришлось бы признать: он боится мертвеца.

Но это была правда. Он боялся, пусть в этом не хотелось признаваться даже самому себе.

Приступ клаустрофобии в кабине лифта, ожидание встречи с Рольфом Райнердом в холле пятого этажа были попытками отвлечься от настоящего страха, противоречащей всем законам логики убежденности в том, что Данни поднялся с каталки в морге и непонятно зачем отравился домой.

Этан не верил, что мертвецы могут ходить.

Сильно сомневался, что Данни, живой или мертвый, может причинить ему вред.

Тревожило другое: возможность того, что Данни Уистлер, если он действительно покинул больничную теплицу по собственной воле, был Данни только по имени. Он, чуть не утонув, провел три месяца в коме, и в его мозгу могли произойти необратимые изменения, Которые сделали бы его опасным.

И хотя в Данни было не только плохое, но и хорошее, во всяком случае, он признавал, что Ханна напрочь лишена пороков, его отличала крайняя безжалостность, и он не стеснялся применить силу. В преступном мире успеха добиваются не безупречными манерами и обаятельной улыбкой.

Он мог разбивать головы, когда понимал, что без этого не обойтись. Но иногда разбивал, если в этом и не было особой необходимости.

И если от Данни осталась темная половина, Этан предпочел бы не встречаться с ним. За долгие годы их отношения не раз и не два кардинально менялись, и не стоило исключать еще одного грядущего поворота.

В просторной гостиной стояли современные диваны и кресла с обивкой цвета соломы. А мебель — столы, стулья, комоды, буфеты, декоративные предметы — была китайским антиквариатом. То ли Данни нашел лампу с джинном и пожелал себе утонченный художественный вкус, то ли нанял очень дорогого дизайнера по интерьерам.

Из окон, высоко вознесенных над оливковыми деревьями, открывался вид на дома на противоположной стороне улицы и на небо, напоминавшее пропитанные водой угли и золу огромного, давно погасшего кострища.

Издалека донесся автомобильный гудок, перекрывший ровное урчание транспортного потока на Уилширском бульваре.

Дождь легонько постукивал по окнам: клик-клик-клик.

Но все эти звуки доносились снаружи. В гостиной стояла тишина. Слышалось только его дыхание. Да бухающие удары сердца.

Этан вошел в кабинет в поисках источника неяркого света.

На резном столике стояла бронзовая лампа с абажуром из алебастра. Нежно-желтый свет отражался многоцветьем от перламутровых вставок.

Ранее на столе в рамочке стояла фотография Ханны. Теперь она исчезла.

Этан вспомнил собственное удивление, когда увидел эту фотографию в свое первое посещение квартиры, одиннадцать недель тому назад, после того, как получил право вести все дела Данни.

Удивление соседствовало с испугом. Пусть Ханна уже пять лет как умерла, присутствие фотографии показалось ему актом эмоциональной агрессии, оскорблением ее памяти. Не могла она быть объектом любви, а когда-то и объектом желания, для человека, посвятившего жизнь преступлениям и насилию.

Этан фотографию не тронул. Да, закон позволял ему по своему усмотрению распоряжаться всей собственностью Данни, но он чувствовал, что на эту фотографию в красивой серебряной рамке его юрисдикция не распространяется. Он не может ни взять ее себе, ни уничтожить.

В больнице, в ночь смерти Ханны, а потом на похоронах, Этан и Данни заговорили друг с другом после двенадцати лет разлуки. Однако общее горе их не сблизило. За последние три года они не перекинулись ни словом.

На третью годовщину смерти Ханны Данни позвонил ему, чтобы сказать, что за последние тридцать шесть месяцев он долго думал о ее безвременной кончине в тридцать два года. И в результате ее уход, осознание, что в этом мире ему с ней уже никогда не встретиться, подействовали на него, изменили раз и навсегда.

Данни заявил, что отныне будет жить в рамках закона, полностью отойдет от криминала. Этан ему не поверил, но пожелал удачи. Более они не разговаривали.

Позднее ему стало известно через третьих лиц, что Данни ушел из активной жизни, больше не видится с Прежними друзьями и деловыми партнерами, превратился в отшельника, общается только с книгами.

Слухи эти не произвели на Этана особого впечатления. Он не сомневался, что рано или поздно Данни Уистлер возьмется за старое, собственно, и не верил, что его давний друг обрубил все свои связи с преступным миром.

Потом он узнал, что Данни вернулся в лоно церкви, каждую неделю ходит к мессе и держится со смирением, ранее ему совершенно несвойственным.

Правдой то было или нет, оставался один непреложный факт: Данни сохранил состояние, нажитое вымогательством, грабежами, торговлей наркотиками… Живя в роскоши, оплаченной такими грязными деньгами, любой искренне раскаявшийся человек испытывал бы столь сокрушающее чувство вины, что не мог не отдать неправедно нажитые богатства нуждающимся в помощи.

Из кабинета забрали не только фотографию Ханны. Исчезло и ощущение, что здесь жил и работал книгочей.

В углу лежали несколько десятков томов в кожаном переплете. Их сняли с двух полок книжных стеллажей, занимавших всю стену.

Сняли и одну полку, казалось бы, намертво заделанную в стойки. А часть задней стенки сдвинули в сторону, открыв стенной сейф.

Распахнув до отказа круглую, в двенадцать дюймов диаметром, полуоткрытую дверцу, Этан заглянул внутрь. Увидел пустоту.

Он не знал, что в кабинете есть сейф. Логика подсказывала, что о его существовании знали только Данни и установщик сейфа.

Человек с поврежденным мозгом одевается. Находит дорогу домой. Вспоминает комбинацию, открывающую сейфовый замок.

Или… мертвец приходит домой. Решив поразвлечься, берет с собой карманные деньги.

В таком контексте Этан не видел особых различий между Данни — мертвецом и Данни с серьезными нарушениями мозговой деятельности.

Глава 13

Шум стоял невероятный: перестук колес двух поездов, пронзительные свистки локомотивов, крики нацистов в деревнях, пальба американцев, атакующих холмы, везде трупы солдат, злобные офицеры СС в черной форме, загоняющие евреев в вагоны для скота третьего поезда, стоящего на станции, другие эсэсовцы, расстреливающие католиков и сбрасывающие тела в ров, вырытый в сосновом лесу.

Редко кто знал, что нацисты убили не только евреев, но и миллионы христиан. Большая часть верхушки нацистской партии была язычниками, поклонялась мифическим богам древней Саксонии, жаждала крови и власти.

Редко кто это знал, но Фрик входил в их число. Ему нравилось знать неизвестное другим. Исторические факты. Тайны. Загадки алхимии. Научные курьезы.

К примеру, как заставить ходить электрические часы с помощью картофелины. Для этого требовался медный штифт, цинковый гвоздь и провод. Часы, работающие от картофелины, казались абсурдом, но время-то показывали.

Или усеченная пирамида на долларовой купюре. Она представляла собой недостроенный храм Соломона. А глаз, плавающий над пирамидой, символизировал Великого Архитектора Вселенной.

Или кто построил первый лифт. Используя в качестве приводной силы людей, лошадей и, наконец, воду, римский архитектор Витрувий сконструировал первые лифты лет за пятьдесят до рождества Христова.

Фрик знал.

Но множество всяких и разных известных ему фактов не приносило никакой пользы в повседневной жизни. Со всеми этими знаниями он оставался для своего возраста худышкой-недомерком, с тощей шеей и огромными зелеными глазами матери. И если у матери глаза эти были одним из главных достоинств, то его превращали в нечто среднее между совой и инопланетянином. Но ему нравилось знать все эти факты, пусть они и не могли вытащить его из трясины Фрикдома[419].

Владея экзотическими познаниями, неведомыми большинству людей, Фрик чувствовал себя чародеем. Или по меньшей мере учеником чародея.

Если не считать мистера Юнгерса, который приходил в поместье дважды в месяц, чтобы почистить и подремонтировать большую коллекцию современных и антикварных электрических поездов, только Фрик знал практически все о железнодорожной комнате и работе собранных в ней моделей.

Поезда принадлежали всемирно известной кинозвезде, Ченнингу Манхейму, который был его отцом. В закрытом для посторонних личном мире Фрика кинозвезду знали как Призрачного отца, поскольку обычно присутствовал он здесь только душой.

Призрачный отец мало что мог сказать о функционировании железнодорожной комнаты. На деньги, потраченные на приобретение коллекции, он мог бы купить целую страну Тувалу, но в поезда играл редко.

Большинство людей слыхом не слыхивали о государстве Тувалу. Оно раскинулось на девяти островах в южной части Тихого океана, население составляло десять тысяч человек, основными экспортными продуктами являлись копра и кокосовые орехи[420].

Большинство людей понятия не имело, что такое копра[421]. Фрик — тоже. Он намеревался заглянуть в словарь с тех самых пор, когда узнал о существовании Тувалу.

Железнодорожная комната находилась в верхнем из двух подземных уровней, примыкала к гаражу. Длиной в шестьдесят восемь и шириной в сорок шесть футов, общей площадью она превосходила дом средних размеров.

Отсутствие окон позволяло полностью отсечь внешний мир. Здесь царила железнодорожная фантазия.

Вдоль двух коротких стен от пола до потолка стояли стеллажи, на которых и размещалась вся коллекция, за исключением моделей, которые использовались в данный момент.

На длинных стенах висели знаменитые картины поездов. На одной локомотив, ярко светя прожектором, вырывался из густого тумана. На другой катил по залитым лунным светом прериям. Самые разные поезда мчались сквозь леса, пересекали реки, поднимались в горы под дождем, снегом, в тумане, темной ночью, клубы дыма вырывались из трубы, искры летели из-под колес.

А середину этой большущей комнаты занимал маститый стол с множеством ножек. На нем соорудили искусственный ландшафт с зелеными холмами, полями, лесами, долинами, ущельями, реками, озерами. Семь миниатюрных городков (счет крохотным жилым домам, школам, больницам, магазинам шел на сотни) соединялись как железными, так и асфальтированными дорогами. Модель включала восемнадцать мостов, девять тоннелей. Плюс множество разнообразных повороти железной дороги, прямые участки, спуски, подъемы. Рельс и шпал на модели было больше, чем кокосом и Тувалу.

Удивительная конструкция занимала площадь пятьдесят на тридцать два фута, и человек мог или ходить вокруг, или, открыв калитку, войти внутрь, совершить небольшую экскурсию, на какое-то время стать Гулливером в стране лилипутов.

Фрику нравилось чувствовать себя Гулливером.

С его легкой руки на площадке появились армии игрушечных солдатиков, и теперь он одновременно играл и в поезда, и в войну. Учитывая, что солдатиков у него было сколько душе угодно, игра получалась интересной.

Телефонные аппараты стояли и у массивного стола, и у двери. Когда заиграла его личная мелодия, Фрик удивился. Ему звонили редко.

Поместье обслуживали двадцать четыре линии. Две относились к системе безопасности, по одной шел постоянный мониторинг систем обогрева и кондиционирования. Две служили для получения и отправления фиксов, еще две связывали поместье с Интернетом.

Шестнадцатью из семнадцати оставшихся пользовались члены семьи и обслуживающий персонал. Линия 24 имела особое предназначение.

Отец Фрика использовал четыре линии, поскольку Весь мир, а однажды даже президент Соединенных Штатов, хотел с ним поговорить. Ченнингу (или Чену, Ченни, а как-то даже Чи-Чи, так называла его одна влюбленная актриса) звонили, даже когда его не было в поместье.

Миссис Макби также имела четыре линии, пусть но и не означало, как иногда шутил Призрачный отец, что миссис Макби начала думать, будто по важности она уже сравнялась со своим боссом.

Ха-ха-ха.

Одна линия обслуживала квартиру мистера и миссис Макби. Остальные три являлись служебными.

В обычные дни домоправительнице они и не требовались. Но вот когда миссис Макби планировала и готовила прием четырех или пяти сотен голливудских кретинов, этих линий еще и не хватало, чтобы решить все вопросы с компаниями, поставляющими продукты и занимающимися обслуживанием гостей, цветочниками, многочисленными агентами и представителями приглашенных, которых следовало заранее оповестить о приближении незабываемого события.

Фрик не раз задумывался над тем, а стоит ли затрачивать на все это столько средств и усилий.

К концу приема половина гостей отбывали настолько пьяными или накачанными наркотиками, что утром уже не могли вспомнить, где провели вечер.

С тем же успехом можно было бы посадить их на пластиковые стулья, сунуть в одну руку пакет с бургерами, а рядом поставить бадью вина, чтобы они могли, как обычно, напиться до беспамятства. А потом их бы отправили домой, а утром, тоже как обычно, они бы проснулись, не соображая, где побывали и чем их там угощали.

Мистер Трумэн, возглавляя службу безопасности, имел в своей квартире два телефона, личный и служебный.

Из шестерых горничных только две жили в поместье и делили одну телефонную линию с шофером.

Свой телефон был у садовника, а совершенно жуткий шеф-повар, мистер Хэчетт, и веселый повар, мистер Баптист, имели одну линию на двоих.

Личный секретарь Призрачного отца, мисс Хепплуайт, пользовалась двумя линиями.

Фредди Найлендер, знаменитая супермодель, известная во Фриксильвании как Номинальная мать, имела в поместье собственный телефон, хотя развелась с Призрачным отцом чуть ли не десять лет тому назад, и за это время не оставалась на ночь и десяти раз.

Призрачный отец как-то сказал Фредди, что время от времени звонит ей, чтобы услышать, что наконец-то она решила вернуться к нему и теперь навсегда останется дома.

Ха-ха-ха. Ха-ха-ха.

Фрик получил свою личную телефонную линию в шесть лет. Никому не звонил, за исключением одного раза, когда, воспользовавшись контактами отца, достал отсутствующий в телефонных справочниках домашний номер мистера Майка Майерса, актера, который озвучивал главного героя мультфильма «Шрек», чтобы сказать ему, что Шрек абсолютно, и сомнений тут быть не могло, абсолютно потрясающий.

Мистер Майерс поговорил с ним очень тепло, и голосом Шрека, и многими другими голосами, заставив смеяться до боли в животе. Эти боли, вызванные перенапряжением мышц брюшины, обусловило не только умение мистера Майерса смешить людей. Просто в последнее время Фрику не удавалось тренировать эту группу мышц, как хотелось бы.

Отец Фрика, который свято верил в существование паранормальных явлений, оставил последнюю линию для звонков мертвых. И тому был повод.

И вот теперь, впервые за восемь дней после последнего звонка Призрачного отца, Фрик услышал характерную мелодию, зазвучавшую в телефонах железнодорожной комнаты.

Своя мелодия была у каждого из тех, кому в поместье полагалась телефонная линия. Телефоны Призрачного отца издавали простенькое брррррр. Телефоны миссис Макби звенели, как колокольчики. У мистера Трумэна — наигрывали первые девять нот саундтрека древнего полицейского телевизионного сериала «Драгнет»[422]. Мистер Трумэн, как и Фрик, находил сие глупостью, но терпел.

Всего телефонная станция, обслуживающая поместье, могла воспроизводить двенадцать мелодий. Восемь — стандартных, четыре, вроде «Драгнета», по желанию заказчика.

Фрик оставил себе самую тупую из стандартных мелодий, которую производитель охарактеризовал как «веселый, радующий ребенка звук, наиболее подходящий для комнаты, где спит новорожденный, или для спален младших детей». Ответа на вопрос, почему младенцы в колыбельках или малыши, которые только учились ходить, должны иметь собственные телефоны, у Фрика так и не нашлось.

Чтобы они могли связаться с магазином детских игрушек и заказывать резиновые кольца со вкусом лобстера для режущихся зубов? Или чтобы позвонить матери и сказать: «Эй, я тут навалил в подгузник, и мне совершенно не нравится лежать в говне. Глупость.

«Ооодилии-ооодилии-оо», — тренькали телефоны в железнодорожной комнате.

Фрик ненавидел этот звук. Ненавидел еще в шесть лет, а теперь ненависть эта только усилилась. «Ооодилии-ооодилии-оо».

Этот звук могла издавать какая-нибудь пушистая, кругленькая, розовая зверушка, полумедведь-полусобака, в идиотском видеошоу для дошкольников, которые думали, что такие глупые передачи, как «Телепузики» — вершина юмора и совершенства.

Униженный этим звуком, пусть и в железнодорожной комнате никого, кроме него, не было, Фрик повернул два тумблера, отключив подачу электричества к поездам, и снял трубку после четвертого звонка.

— Ресторан «У Боба» на Тараканьей ферме, — ответил он. — Сегодняшнее блюдо дня — сальмонелла на гренке с шинкованной капустой всего за бакс.

— Привет, Эльфрик, — ответил мужской голос.

Фрик то ожидал услышать голос отца. Если бы услышал голос Номинальной матери, то у него точно бы остановилось сердце, и он, уже бездыханный, повалился бы на пульт управления железной дорогой.

Все работники поместья, за исключением, возможно, мистера Хэчетта, скорбели бы о нем. Глубоко, искренне сожалели о его безвременной кончине. Глубоко-глубоко, искренне-искренне. Примерно сорок минут. А потом занялись бы делами, занялись бы подготовкой поминок, на которые получили бы приглашение согни знаменитых или почти знаменитых голливудских пьяниц, наркоманов и жополизов, жаждущих Приложиться губами к золотой заднице Призрачного отца.

Кто вы? — спросил Фрик.

Наслаждаешься игрой в поезда, Фрик? Фрик никогда не слышал этого голоса. Определенно, с ним разговаривал не работник поместья. Следовательно, незнакомец.

Большинство тех, кто работал в поместье, не знали, что Фрик в железнодорожной комнате, а посторонний человек вообще не мог об этом знать.

Откуда вы знаете насчет поездов?

О, я знаю многое из того, что неизвестно другим людям. Так же, как ты, Фрик. Так же, как ты.

Волосы на загривке Фрика встали дыбом, превратились в лес пик.

Кто вы?

Ты меня не знаешь. Когда твой отец возвращается из Флориды?

Если вы так много знаете, может, сами скажете мне?

— Двадцать четвертого декабря. Вскоре после полудня. В канун Рождества, — ответил незнакомец.

Этим он Фрика не удивил. Миллионы людей знали о нынешнем местопребывании его старика и планах Последнего. Всего лишь неделю тому назад Призрачный отец выступил в «Энтетейнмент тунайт»[423], рассказал о фильме, в котором снимается, и о своих планах пронести рождественские каникулы дома. Фрик, я бы хотел стать твоим другом.

— Вы что, извращенец?

Фрик слышал об извращенцах. Черт, скорее всего, встречался с сотнями извращенцев. Он не знал, что они могли сделать с ребенком, не знал, что им нравится делать больше всего, но знал, что они существуют, с их коллекциями заспиртованных детских глаз, с ожерельями из костей своих жертв.

— У меня нет ни малейшего желания причинить тебе вред, — ответил незнакомец. Ничего другого извращенец сказать и не мог. — Совсем наоборот. Я хочу помочь тебе, Фрик.

— Помочь в чем?

— Выжить.

— Как вас зовут?

— У меня нет имени.

— Оно есть у всех, пусть даже это имя — Годзилла.

— У меня его нет. Я — единственный среди множества, без имени. Надвигается беда, юный Фрик, и тебе нужно подготовиться к ее приходу.

— Какая беда?

— Ты знаешь место в доме, где ты можешь спрятаться, чтобы тебя никто не нашел? — спросил незнакомец.

— Странный вопрос.

— Тебе понадобится место, где ты сможешь так спрятаться, чтобы тебя никто не нашел. Никому не известное, очень секретное убежище.

— Спрятаться от кого?

— Этого я тебе сказать не могу. Давай назовем его Чудовищем-в-Желтом. Но убежище тебе понадобится скоро.

Фрик знал, что он должен положить трубку, что это опасно — продолжать разговор с таким психом. Скорее всего, он имел дело с извращенцем, которому каким-то образом посчастливилось раздобыть его телефон, и скоро тот начнет обращаться к нему с неприличными предложениями. Но этот парень на другом конце провода мог оказаться и колдуном, чары которого действовали на расстоянии, или даже злым психиатром, который мог загипнотизировать его по телефону и заставить грабить винные магазины и приносить ему деньги, при этом кудахча, как курица.

Осознавая все эти и многие другие риски, Фрик тем не менее оставался на линии. Никогда раньше он не вел столь интересного телефонного разговора.

На случай, если человек без имени может оказаться тем самым Чудовищем-в-Желтом, от которого ему придется прятаться, Фрик сказал: «Между прочим, у меня есть телохранители, а у них автоматы».

— Это неправда, Эльфрик. Ложь не принесет тебе ничего, кроме горя. Да, поместье охраняется, но охрана не поможет, когда придет час испытаний, когда появится Чудовище-в-Желтом.

— Это правда, — стоял на своем Фрик. — Мои телохранители — бывшие коммандос отряда «Дельта», а один из них до этого был мистером Вселенная. Они любого скрутят в бараний рог. Незнакомец не отреагировал.

— Эй? — спросил Фрик через пару секунд. — Вы здесь?

Мужчина заговорил шепотом:

— Похоже, ко мне гость, Фрик. Позвоню позже. — Шепот стал еще тише. Фрику пришлось напрячь слух, чтобы разобрать слона. — А пока начни искать это глубокое и секретное убежище. Времени у тебя немного.

— Подождите, — вскинулся Фрик, но связь оборвалась.

Глава 14

С пистолетом в руке, направив ствол к потолку, Этан проходил комнату за комнатой необъятной квартиры Данни Уистлера, пока не добрался до спальни.

На прикроватном столике горела лампа. В изголовье большой кровати Этан увидел декоративные подушки в наволочках из расшитого шелка, аккуратно разложенные домоправительницей.

Лежала на кровати и торопливо сброшенная мужская одежда. Мятая, в пятнах, еще влажная от дождя. Брюки, рубашка, носки, нижнее белье.

В углу валялась пара туфель.

Этан не знал, в чем ушел Данни из больницы Госпожи Ангелов. Но мог бы поставить последний цент, что именно эта одежда и валялась сейчас на кровати.

Подойдя к ней, почувствовал тот самый неприятный запах, который уловил еще в лифте. Теперь с легкостью распознал некоторые составляющие этого запаха: мужской пот, какая-то едкая мазь на основе сульфата, моча. Запах болезни, идущий от тех, кто прикован к постели и для кого водные процедуры заключаются в протирании тела влажной губкой.

Этан понял, что фоновый шум, шипение, источником которого он полагал дождь, на самом деле доносится из примыкающей к спальне ванной: там текла вода.

В щель между косяком и приоткрытой дверью проникал не только шум, но свет и пар: там горела лампа и лилась горячая вода.

Этан полностью распахнул дверь.

Увидел золотистый мрамор пола и стен, черный гранитный столик с двумя раковинами из черной керамики и золотыми кранами.

Вдоль столика тянулось большое зеркало, помутневшее от конденсата, в котором едва отражался его бесформенный силуэт.

В воздухе клубился пар.

К ванной примыкала туалетная кабинка. За открытой дверью виднелся унитаз. В кабинке никого не было.

Данни чуть не утонул в этом самом унитазе.

Соседи с четвертого этажа услышали, как он боролся за жизнь, кричал, звал на помощь.

Полиция прибыла быстро и поймала обратившихся в бегство убийц. Данни нашли рядом с унитазом. Он лежал на боку, в полубессознательном состоянии, выхаркивал воду.

К тому времени, как подъехала машина «Скорой помощи», впал в кому.

Нападавшие, они заявились то ли за деньгами, то ли чтобы отомстить, то ли и за тем, и за другим, в последнее время не имели с Данни никаких дел. Они отсидели по шесть лет, только-только освободились и пришли, чтобы решить какой-то давнишний вопрос.

Данни, возможно, и надеялся, что полностью и окончательно порвал с криминальным прошлым, но в тот день ему пришлось расплачиваться за старые грехи.

Теперь на полу ванной лежали два смятых, влажных черных полотенца. Два сухих остались висеть на вешалке.

Душевая находилась в дальнем правом углу от двери. Даже с такого расстояния из-за пара и матовых стенок душевой Этан не мог разглядеть, есть ли кто внутри.

Приближаясь к кабинке, Этан попытался представить себе, какого Данни Уистлера он ожидал увидеть. С болезненно бледной, местами серой кожей, которая неспособна порозоветь от горячей воды. Сероглазого, с покрасневшими от кровоизлияний белками.

По-прежнему с пистолетом в правой руке, левой он ухватился за ручку дверцы душевой кабинки и, после короткой заминки, открыл.

Никого. Вода падала на мраморный пол и стекала в сливное отверстие.

Всунувшись в кабинку, он добрался до крана и выключил воду.

Внезапно установившейся тишиной он столь же явно объявил о своем присутствии в квартире, как если бы громко позвал Данни.

Нервно повернулся к двери в спальню, словно ожидая некой реакции, но не зная, какой она будет.

Даже с выключенной водой пар по-прежнему продолжал выходить из душевой, клубясь над стеклянной дверью и вокруг Этана.

Несмотря на пропитанный влагой воздух, во рту у него пересохло. Прижатые друг к другу, язык и небо с неохотой разлепились, как две половинки «велкро»[424].

Когда Этан направился к двери ванной, его внимание вновь привлекло движение собственного смутного и бесформенного отражения на затуманенном зеркале над раковинами.

И тут же, увидев невероятное, он остановился, как вкопанный.

В зеркале, под пленкой конденсата отражалось что-то бледное, такое же размытое, как и отражение Этана, но тем не менее узнаваемое: фигура то ли мужчины, то ни женщины.

Но Этан был один. Быстро оглядевшись, он не заметил ни какого-либо предмета, ни архитектурной формы, которые затуманенное зеркало могло бы выдать за призрачную человеческую фигуру.

Этан закрыл глаза. Открыл. Призрачная фигура в зеркале никуда не делась.

Слышать он мог только биение своего сердца, которое стучало все быстрее и быстрее, соревнуясь в скорости с отбойным молотком, гоня и гоня в мозг кровь, чтобы очистить его от видений, которые не объяснялись законами логики.

Конечно же, его воображение по-своему обыграло какую-то тень, упавшую на зеркало, точно так же, как он сам не раз и не два видел людей, драконов и много чего еще в плывущих по летнему небу облаках.

Но в это самое мгновение человек, дракон, кто бы он ни был, шевельнулся. Во всяком случае, Этан увидел, как шевельнулось отражение.

Не очень заметно, на чуть-чуть, но достаточно, чтобы сердце Этана, превратившееся в отбойный молоток, пропустило удар-другой.

Понятное дело, и шевеление в затуманенном зеркале было воображаемым, но если и было, то он снова вообразил это шевеление. Фигура знаком предлагала ему подойти ближе, подзывала к себе.

Этан никогда бы не признался ни Рисковому Янси, ни любому другому копу, с которым служил, ни даже Ханне, будь она жива, что, протягивая руку к зеркалу, ожидал коснуться не мокрого стекла, но другой руки, войти в контакт с холодным и запретным Потусторонним.

Он стер дугу тумана, оставляя за своими пальцами блестящую мокрую полосу.

Но одновременно с его рукой двигался и фантом, уходя от чистой полосы. Ускользающий, он оставался за завесой конденсата… и двигался прямо перед Этаном.

Если не считать лица, отражение Этана в зеркале было темным, поскольку темными были его одежда, волосы. А теперь прячущаяся за конденсатом форма поднималась, бледная, как лунный свет, и, пусть такого и быть не могло, перекрывала его отражение.

Страх стучался к нему в сердце, но впускать его Этан не собирался, как прежде, на службе, попадая под огонь преступников, не впускал панику.

Да и чувствовал он себя так, словно вошел в транс, принимая невероятное столь же легко, как если бы ему все это снилось.

Фантом наклонился к нему, будто пытался с той стороны зеркала разглядеть его сущность. И точно так же он наклонялся к зеркалу, чтобы получше изучить фантом.

Вновь подняв руку, Этан осторожно стер узкую полосу конденсата, в полной уверенности, что, оказавшись лицом к лицу со своим отражением, увидит не свои глаза, а серые Данни Уистлера.

Опять фантом в зеркале переместился, быстрее, чем рука Этана, оставаясь размытым за пеленой конденсата.

И только когда воздух с шумом вырвался из груди, до Этана дошло, что все это время он не дышал.

И на вдохе услышал, как в дальнем конце квартиры что-то загремело в перезвоне разбитого стекла.

Глава 15

Сдавая кровь на анализ в Паломарскую лабораторию, Этан попросил определить, нет ли в ней наркотических веществ, на случай, что ему ввели их без его ведома. Потому что именно в этом Этану виделось объяснение случившегося с ним в доме Рольфа Райнерда.

Теперь, покидая заполненную паром ванную, он чувствовал себя столь же сбитым с толку, как и в тот момент, когда, получив по пуле в живот и грудь, очутился за рулем «Экспедишн» целым и невредимым.

Что бы ни происходило, или вроде бы происходило, в зеркале, он больше не мог полностью доверять своим чувствам. А потому двинулся дальше с еще большей осторожностью, твердя себе: то, что он видит, и действительность могут разниться.

Он прошел по комнатам, которые уже осмотрел, Потом оказался на новой территории, наконец попал на кухню. Осколки стекла блестели на столе для завтрака, на полу.

Также на полу лежала серебряная рамка, исчезнувшая со стола в кабинете. Фото Ханны из нее вытащили.

Тот, кто взял фотографию, слишком спешил, чтобы развернуть четыре зажима, удерживающие на месте заднюю стенку рамки. Вместо этого разбил стекло.

Этан увидел, что дверь черного хода распахнута.

За нею был большой холл, общий на оба пентхауза. Другая дверь вела на лестницу. Чуть дальше находился грузовой лифт, предназначенный для перевозки холодильников и громоздкой мебели.

Если кто-то и воспользовался лифтом, чтобы спуститься вниз, он уже добрался до цели. Потому что мотор лифта не шумел, то есть кабина стояла на месте.

Этан поспешил к двери пожарной лестницы. Открыл, прислушался, застыв на пороге.

Стон, меланхолический вздох, звяканье цепей… даже призрак издал бы хоть какой-то звук, но с лестницы доносилась только мертвая тишина.

Этан быстро спустился вниз, восемь пролетов до первого этажа, еще два до подземного гаража. Не встретил ни жильца из плоти и крови, ни призрака.

Запах болезни, пота и немытого тела, который Этан уловил в лифте, исчез. Его заменил слабый запах мыла, словно через холл прошел человек, только что принявший ванну. И пряный запах лосьона после бритья.

Открывая стальную дверь пожарной лестницы, входя в гараж, он услышал шум работающего двигателя, до него долетел запах выхлопных газов. Из сорока парковочных мест многие, по случаю рабочего дня, пустовали.

Неподалеку от ворот автомобиль выезжал с места парковки. Этан узнал темно-синий «Мерседес» Данни.

Приведенный в действие пультом дистанционного управления, электромотор поднимал ворота.

С пистолетом в руке Этан побежал к автомобилю, который уже подкатил к воротам. Они поднимались медленно, так что «Мерседесу» пришлось остановиться. Через заднее окно Этан видел силуэт головы сидящего за рулем мужчины, но кто именно сидел за рулем, понять не мог: освещенности не хватало.

К «Мерседесу» он приближался по широкой дуге, с тем чтобы получить возможность взглянуть в окно дверцы водителя.

Автомобиль рванулся к воротам еще до того, как те успели полностью подняться. Крыша «Мерседеса» и нижний их торец разминулись на считанные миллиметры, и по крутому пандусу автомобиль вылетел на улицу.

Проезжая под воротами, водитель успел нажать кнопку «CLOSE»[425], и к тому моменту, когда Этан добрался до них, они начали опускаться. А «Мерседес» успел скрыться из виду.

Этан постоял, глядя сквозь уменьшающийся зазор в серый свет непогоды.

Дождевая вода потоком лилась по пандусу, пенились у прорезей решеток сливной канализации.

На бетоне пандуса лежала маленькая ящерица, наполовину раздавленная колесом, но еще живая, пытающаяся выбраться из потока воды. С невероятным упорством, дюйм за дюймом, она ползла вверх, будто верила, что на вершине пандуса какая-то сила излечит все ее раны.

Не желая становиться свидетелем неизбежного поражения крошечного существа и гибели ящерицы на канализационной решетке, Этан отвернулся.

Сунул пистолет в наплечную кобуру.

Посмотрел на руки. Они тряслись.

Поднимаясь по пожарной лестнице на пятый этаж, он опять уловил запахи мыла и лосьона после бритья. Только на этот раз к двум первым запахам прибавился третий, очень слабый, но тревожащий.

По всему выходило, что Данни Уистлер — живой человек, а не оживший труп. Ибо с какой стати ходячему мертвяку заявляться домой, принимать душ, бриться и переодеваться в чистую одежду? Абсурд.

На кухне Этан нашел совок, щетку и собрал осколки стекла.

В раковине увидел ложку и открытый контейнер с мороженым. Вероятно, недавно воскресших так и тянуло на шоколадно-карамельное лакомство.

Он убрал контейнер в морозильник, отнес пустую рамку в кабинет.

В спальне на несколько мгновений задержался перед дверью в ванную. Ему хотелось еще раз взглянуть на зеркало, увидеть, затуманено ли оно, двигается ли то, чего в зеркале не должно быть.

Но решил, что намеренная встреча с фантомом — идея не из лучших. Поэтому вышел из квартиры, предварительно погасив везде свет, и запер за собой дверь.

В лифте, спускаясь, подумал: «По той же причине, по которой вошедший в поговорку волк надевает овечью шкуру, чтобы стать незаметным в овечьем стаде».

Вот почему ходячий мертвяк будет принимать душ, бриться, надевать хороший костюм.

А когда лифт доставил Этана на мерный этаж, он уже знал, что чувствовала Алиса, падая в кроличью норку.

Глава 16

Отключив железные дороги, Фрик оставил мерзких нацистов с их черными замыслами, поменял нереальность железнодорожной комнаты на нереальность многомиллионной коллекции автомобилей в гараже и побежал к лестнице.

Он мог бы воспользоваться и лифтом. Но слишком уж медлительным для его нынешнего настроения был механизм, поднимающий и опускающий кабину посредством мощного гидравлического поршня.

А двигатель Фрика работал на полных оборотах. Телефонный разговор со странным незнакомцем, которого Фрик окрестил Таинственным абонентом, стал высокооктановым горючим для мальчика со скучной жизнью, богатейшим воображением и множеством утекающих сквозь пальцы часов, которые следовало чем-то заполнить.

Он не поднимался по ступеням, он атаковал их. Резво перебирая ногами, перехватывая рукой за перила, Фрик оставил позади подвал, покорил два, четыре, шесть, восемь длинных пролетов, вознесся на самый верх Палаццо Роспо, где на третьем этаже находились его апартаменты.

Похоже, только Фрик знал значение названия, которое присвоил особняку его первый владелец: Палаццо Роспо. Понятное дело, едва ли не все знали, что Palazzo — дворец на итальянском, но никто, за исключением разве что нескольких задирающих нос европейских режиссеров, понятия не имел, что означает слово rospo.

Справедливости ради следует отметить, что людей, которые приезжали в поместье, совершенно не интересовало ни то, как называется особняк, ни что означают слова, образующие его название. Их занимали куда более серьезные заботы: к примеру, кассовые сборы за уик-энд, рейтинги вечерних телепередач, последние изменения в высшем руководстве киностудий и телекоммуникационных компаний, кого удастся нагреть в готовящейся сделке и насколько, как запудрить мозги тому, кого предстоит нагреть, чтобы он ни о чем не догадался, где найти нового поставщика кокаина, и не стала бы их карьера успешнее, если б первую подтяжку лица они сделали в восемнадцать лет.

Среди тех немногих, кто задумывался о названии особняка, единства не было: сторонники имелись у нескольких версий.

Некоторые верили, что дом назван в честь знаменитого итальянского политика, философа или архитектора. В киноиндустрии число людей, которые что-нибудь знали о политиках, философах и архитекторах, не превышало числа тех, кто мог прочитать лекцию о структуре материи на субатомном уровне, поэтому данная версия легко принималась за истину и никогда не оспаривалась.

Другие не сомневались, что Роспо — или девичья фамилия любимой и незабвенной матери первого владельца особняка, или название фирмы-изготовителя санок, на которых этот самый владелец катался в детстве, когда в последний раз был по-настоящему счастлив.

Нашлись и такие, кто утверждал, что особняк назван в честь тайной любви владельца, молодой актрисы Веры Джин Роспо.

Вера Джин Роспо действительно существовала и снималась в середине 1930-х годов, пусть и настоящее имя у нее было другое: Хильда Мей Глоркал.

Продюсер, агент или кто-то еще, переименовавший актрису в Роспо, должно быть, презирал бедную Хильду. Потому что rospo на итальянском — жаба.

Похоже, только Фрик знал, что Палаццо Роспо на итальянском, по существу, означает Жабий дом.

Фрик провел некоторые исследования. Ему нравилось узнавать новое.

Вероятно, киномагнат, который построил особняк более шестидесяти лет тому назад, обладал чувством юмора и читал «Ветер в ивах»[426]. В этой книге действовал персонаж, которого звали Жаба, а жил он в роскошном особняке, который, само собой, именовали не иначе, как Жабий дом.

В эти дни никто в кинобизнесе книг не читал.

И по личному опыту Фрик знал, что и чувства юмора в кинобизнесе тоже ни у кого не было.

Он поднимался по лестнице так быстро, что уже тяжело дышал, когда добрался до северного коридора третьего этажа. Знал, что тяжелое дыхание ни к чему хорошему не приведет. Что ему надо остановиться. Передохнуть.

Вместо этого поспешил по северному коридору к восточному, где находились его комнаты. Антикварная мебель на верхнем этаже, мимо которой он проходил, отличалась высоким качеством, но не тянула на музейную, стоявшую на двух нижних этажах.

Комнаты Фрика заново обставили год тому назад. Дизайнер по интерьеру, нанятый Призрачным отцом, сам возил Фрика по магазинам. На новую мебель Призрачный отец выделил тридцать пять тысяч долларов.

Фрик не просил заменить мебель в своих комнатах. Он вообще ни о чем не просил, за исключением Рождества, когда от него требовалось составить список всего, что ему хотелось бы получить от Санта-Клауса, и вручить его миссис Макби.

Идея по замене мебели исходила от Призрачного отца.

Никто, кроме Фрика, не думал, что это безумие — давать девятилетнему мальчику тридцать пять тысяч баксов на замену мебели. Дизайнер и продавцы вели себя так, будто не происходит ничего особенного и у каждого девятилетнего мальчика есть аналогичная сумма, которую он может потратить с аналогичной целью.

Психи.

У Фрика часто мелькала мысль о том, что все эти сладкоголосые, по виду благоразумные люди, которые окружали его, на самом деле ГЛУБОКО БЕЗУМНЫ.

Мебель он подобрал современную, изящную, яркую.

Он ничего не имел против антиквариата и художественных произведений давно минувших дней. Они ему нравились. Но полагал, что шестьдесят тысяч квадратных футов антиквариата — уже перебор.

В своих личных апартаментах он хотел чувствовать себя ребенком, а не французским стариком-карликом, каким казался себе в окружении старинной французской мебели. Ему хотелось верить, что будущее — не эфемерность, а действительно существует.

В своей квартире он был полным хозяином. Состояла она из гостиной, спальни, ванной и большого стенного шкафа.

Правда, последнее помещение шкафом называли напрасно. Будь у Фрика «Порше», он бы без труда мог въехать в этот шкаф.

А если бы он указал «Порше» в списке для дорогого Санта-Клауса, то в рождественское утро автомобиль наверняка стоял бы на подъездной дорожке, с огромным подарочным бантом на крыше.

Психи.

Хотя одежды у Фрика было больше, чем ему требовалось, больше, чем он хотел бы иметь, для его гардероба с лихвой хватало и четверти шкафа. Остальное пространство использовалось для полок, занятых его коллекцией солдатиков, их он обожал, нераспакованными коробками с компьютерными играми, к ним не проявлял ни малейшего интереса, и видеокассетами и DVD с глупыми фильмами для детей, выпущенными в прокат за последние пять лет, которые присылались ему прямо со студий теми, кто хотел заработать лишние очки в глазах отца.

Вдоль дальнего торца стенного шкафа шириной в девятнадцать футов стояли три стеллажа от пола до потолка. Сунув руку под третью полку правого, Фрик нажал скрытую там кнопку. Центральная секция являла собой потайную дверь, которая поворачивалась на расположенных по центру верхнем и нижнем шарнирах. Ширина секции составляла десять дюймов, так что с обеих сторон открывался проход примерно в два с половиной фута.

Некоторым взрослым пришлось бы протискиваться в такую щель бочком. Фрик же без труда входил в секретный бункер, расположенный за стенным шкафом.

За стеллажами находился предбанник, площадью шесть на шесть футов, и дверь из нержавеющей стали. Пусть и не из цельной плиты, выглядела она внушительно со своими четырьмя дюймами толщины.

Дверь была не заперта три года тому назад, когда Фрик обнаружил бункер. Оставалась незапертой и теперь. Ключ он так и не нашел.

Помимо обычной ручки справа, у двери была и вторая, посередине. Эта поворачивалась на триста шестьдесят градусов. По существу, не ручка, а рычаг вроде тех, что стояли на окнах.

По обе стороны от центральной ручки находились какие-то непонятные штуковины. Фрик решил, что это вроде бы клапаны.

Открыв дверь, он зажег свет и вошел в комнатку шестнадцать на двенадцать футов. Во многом очень странное место.

Пол вымостили стальными пластинами. Стены и потолок обили стальными листами.

Все пластины и листы тщательно сварили между собой. Внимательно изучая комнатку, Фрик не сумел найти в швах ни трещины, ни мельчайшего отверстия.

По периметру двери проложили резиновую ленту. За долгие годы она потрескалась, покоробилась, рассохлась, но в свое время наверняка обеспечивала герметичное соединение, не пропуская воздух между дверью и косяком.

С внутренней стороны в дверь вварили сетчатый экран, за которым находился какой-то механизм. Фрик не раз и не два изучал его с помощью ручного фонаря. Через сетку он видел лопасти, шестеренки, подшипники, еще какие-то детали, названий которых не знал.

Он полагал, что наружный рычаг использовался для того, чтобы вращать устройство с лопастями, призванное отсасывать воздух из стальной комнаты через клапаны, пока внутри не создастся вакуум.

Предназначение комнаты оставалось для него загадкой.

Впрочем, он предположил, что стальная комната могла быть задыхаторией.

Слово «задыхатория» Фрик придумал сам. Он представлял себе злого гения, который, держа свою жертву на мушке пистолета, заставлял се войти в задыхаторию, захлопывал дверь, а затем с радостным смехом откачивал воздух, пока жертва не задыхалась.

В книгах злодеи иногда придумывали сложные механизмы и способы для убийства, хотя нож или пистолет могли сэкономить много времени и средств. Но книжные злодеи, похоже, не признавали простоты.

Однако некоторые элементы дизайна комнаты противоречили этой леденящей кровь версии.

Хотя бы поворотная рукоятка, которая открывала накладной замок, снаружи запиравшийся на ключ. То есть принимались специальные меры предосторожности, чтобы человек не остался запертым в комнате, благодаря случайному стечению обстоятельств или по чьей-то злой воле.

Вторым таким элементом являлись стальные крюки. Двумя рядами они торчали из потолка, каждый ряд на расстоянии двух футов от стены.

Глядя на крюки, Фрик слышал, что дышит так же тяжело, как и в тот момент, когда преодолел последний из восьми лестничных маршей. Звук каждого выдоха и вдоха срывался с губ и отражался от металлических стен.

Зуд, возникший между лопатками, быстро распространялся к шее. Он знал, что это означает.

Он не просто учащенно дышал. У него начиналась одышка и сопутствующие ей хрипы.

Внезапно грудь сжало, воздуха стало не хватать. При выдохе хрипы звучали громче, чем при вдохе, не оставляя сомнений в том, что у него приступ астмы. Он чувствовал, как сжимаются дыхательные пути.

Вдохнуть ему теперь удавалось куда легче, чем выдохнуть. Но он не мог получить порцию свежего воздуха, не освободившись от уже отдавшего кислород.

Ссутулившись, наклонившись вперед, он напрягал мышцы стенок легких и шеи, чтобы выжать из себя застоявшийся в легких воздух. Безуспешно.

Из этого следовало, что его ждет сильный приступ.

Он схватился за ингалятор, висевший на брючном ремне.

В трех случаях, которые он помнил, воздуха ему не хватало до такой степени, что кожа принимала синюшный оттенок, и приходилось вызывать «Скорую помощь». Вид синего Фрика пугал всех, как ничто другое.

Отцепленный от ремня, ингалятор выскользнул из его пальцев. Упал на пол, застучал по стальным плитам.

Хрипя, Фрик наклонился, чтобы поднять ингалятор, голова пошла кругом, он опустился на колени.

Перед глазами все плыло, поле зрения сужалось, со всех сторон его теснила темнота.

Никто никогда не фотографировал его в синей фазе. А ему давно хотелось посмотреть, как он выглядит, становясь цвета лаванды, цвета индиго.

Дыхательные пути сжимало все сильнее. Хрипы становились все пронзительнее. Казалось, он проглотил свисток, который застрял в горле и посвистывает там.

Когда рука вновь нащупала ингалятор, он крепко сжал его и улегся на спину. Напрасно. Лежа на спине, он вообще не мог дышать. Да и воспользоваться ингалятором в таком положении не представлялось возможным.

А над головой сверкали стальные крюки.

Не самое лучшее место для сильного приступа астмы. В груди не хватало воздуха, чтобы закричать. Да и крика бы никто не услышал. Палаццо Роспо строили на совесть: звук не пошел бы дальше этих стен. Фрика охватило отчаяние.

Глава 17

В кабинке мужского туалета торгового центра Корки Лапута черным маркером расписывал стенки расистскими призывами.

Сам он не был расистом. Ни одна этническая группа не вызывала у него отрицательных эмоций, он презирал человечество в целом. Собственно, среди его знакомых не было человека, который полагал бы себя расистом.

Люди, однако, верили, что вокруг них полным-полно тайных расистов. Им хотелось в это верить, чтобы иметь цель в жизни, чтобы иметь возможность кого-то ненавидеть.

Для значительной части человечества потребность ненавидеть была такой же насущной, как потребность есть или дышать.

А некоторые обожали возмущаться, все равно по какому поводу. И Корки с радостью расписывал стены кабинки, зная, что у некоторых посетителей туалета надписи эти вызовут приступ гнева и добавят новую толику желчи в горечь их жизни.

Работая, Корки бубнил под нос мелодию, которую транслировали по системе громкой связи.

Здесь 21 декабря музыкальное сопровождение не включало никаких намеков на Рождество. Ни тебе «Внемлите песне ангелов», ни «Звона колокола». Скорее всего, менеджмент опасался, что такие мелодии глубоко оскорбят религиозные чувства покупателей-не-христиан, а также враждебно настроят закоренелых атеистов, и они потратят свои деньги в другом магазине.

Вот почему из динамиков доносилась старая песня Перл Джем. В этой аранжировке музыкальный фон обеспечивал оркестр с сильной струнной группой. Если не считать пронзительного вокала, музыка эта отупляла гак же, как и оригинал, только звучала приятнее.

К тому времени, когда Корки написал на стенках кабинки все, что хотел, спустил воду и помыл руки над одной из раковин, выяснилось, что в мужском туалете он один. И никто его не видит.

Корки гордился тем, что использовал каждую возможность служить хаосу, каким бы минимальным ни был урон, наносимый им социальному порядку.

Ни в одной из раковин не было датчика перелива, останавливающею воду при заполнении раковины до определенного уровня. Корки нарвал бумажных полотенец. Смочив водой, скатал в плотные шарики, которыми и заткнул сливные отверстия трех из шести раковин.

Нынче в большинстве общественных туалетов вода течет определенное время, после чего автоматически отсекается. Здесь стояли старомодные краны с поворачивающимися ручками.

Над тремя закупоренными раковинами Корки до предела открыл краны.

Дренажная решетка в полу по центру туалета могла обречь на неудачу его план, но он поставил на нее большой бак, наполовину заполненный использованными бумажными полотенцами.

Подхватил пакет с покупками — несколько пар носков, постельное белье, кожаный бумажник, приобретенные в универмаге, и столовый набор, купленный в магазине кухонной утвари, и какое-то время наблюдал, как раковины быстро наполняются водой.

В стене, в четырех футах от пола, находилась решетка отводящей вентиляционной трубы. Если бы вода поднялась так высоко и проникла в систему вентиляции, проложенную в стенах, простой туалетный потоп мог привести к дорогостоящему ремонту всего торгового центра. У многих торговых фирм, арендующих здесь площади, и, соответственно, у работников этих фирм возникли бы непредвиденные сложности.

Одна, вторая, третья… раковины заполнились до отказа. Вода хлынула на пол.

Под этот плеск, сквозь который едва прорывалась песня Перл Джем, Корки Лапута, широко улыбаясь, и покинул туалет.

В коридоре, куда выходили двери мужского и женского туалетов, тоже не было ни души, поэтому он поставил пакет с покупками на пол.

Из кармана пиджака спортивного покроя достал кольцо широкой изоляционной ленты. Отправляясь на поиски приключений, он брал с собой если не все, то многое из того, что могло пригодиться.

Лентой залепил щель в одну восьмую дюйма между нижним торцом двери и порогом. По бокам дверь достаточно плотно прилегала к косяку, чтобы не пропустить воду, так что там лента пользы бы не принесла.

Из бумажника Корки достал сложенную наклейку три на шесть дюймов. Развернул ее, снял защитный слой с липкой обратной стороны, приложил к двери.

Красные буквы на белом фоне сообщали: «НЕ РАБОТАЕТ».

Наклейка вызвала бы подозрение у любого охранника, но обычные покупатели просто бы развернулись и отправились на поиски другого туалета.

На том работа Корки завершилась. А объем возможного ущерба зависел исключительно от прихоти судьбы.

По закону, камеры наблюдения не фиксировали происходящее в туалетах и на подходе к ним. А потому его деяния никоим образом не могли остаться на видеопленке.

L-образный коридор, ведущий к туалетам, выходил и одну из двух галерей второго этажа, находящихся под постоянным контролем. Ранее Корки нашел камеры, зона слежения которых захватывала вход в коридор.

И теперь, покидая коридор, он повернулся так, чтобы его лицо не попало в объектив. Не поднимая головы, быстро смешался с толпой покупателей.

Потом, просматривая пленки, охранники могли бы обратить внимание на Корки, который вошел, а потом вышел из коридора, ведущего к туалетам, примерно в то время, когда там совершили акт вандализма. Но им бы не удалось разглядеть его лица.

Он сознательно носил неприметную одежду, чтобы не выделяться из толпы. Поэтому на других видеопленках, фиксирующих происходящее по всему торговому центру, в нем могли и не признать человека, вышедшего из туалета аккурат перед потопом.

Опять же множество гирлянд, снежинок и прочих атрибутов праздника, украсивших коридоры и галереи торгового центра, существенно снижало эффективность камер наблюдения, закрывая часть поля обзора.

При этом праздновалась вроде бы зима, но никак не Рождество: Корки не увидел ни ангелов, ни яслей, ни Санта-Клауса, ни эльфов, ни оленей, ни традиционных для Рождества перемигивающихся разноцветных огней: в гирляндах горели только белые лампочки. Еловые ветки из пластика, сверкающие сосульки из алюминиевой фольги висели, где только можно. Тысячи больших снежинок из пенопласта свисали с потолка. На центральной площади соорудили ложный искусственный каток, на котором десять роботов катались на коньках, а вокруг стояли снеговики, снежные крепости, дети-роботы замахивались друг на друга пластиковыми снежками, механические белые медведи принимали комичные позы.

Корки Лапута не мог не восторгаться бесцельностью всех этих немалых затрат.

На первом эскалаторе, спускаясь на первый этаж, и на втором, который доставил его в гараж, он размышлял над некоторыми подробностями плана убийства Рольфа Райнерда. План этот, смелый и простой, он разработал, отовариваясь в магазинах и готовя туалетный потоп.

В отличие от многих и многих, он мог параллельно заниматься несколькими делами.

Для тех, кто никогда не изучал политическую стратегию и не получил серьезную философскую подготовку, проделки Корки могли показаться детскими шалостями. Общество крайне редко можно обрушить исключительно актами насилия, однако сознательный анархист должен отдавать своей миссии каждую минуту каждого дня, создавая хаос, как в большом, так и в малом.

Полуграмотные панки, уродующие общественную собственность граффити, подрывники-самоубийцы, обкурившиеся поп-звезды, прославляющие ярость и нигилизм, адвокаты, специализирующиеся на коллективных исках, целью которых является уничтожение крупнейших корпораций и институтов со столетней историей, серийные убийцы, торговцы наркотиками, продажные полицейские, вороватые топ-менеджеры, обогащающиеся за счет двойной бухгалтерии и грабежа пенсионных фондов, потерявшие веру священники, растлевающие детей, политики, ради переизбрания разжигающие классовую зависть, — все они и многие другие, действующие на разных уровнях, — одни разрушали, как сошедший с рельсов поезд, другие размеренно подтачивали, как термиты, вгрызающиеся в ткань благовоспитанности и здравомыслия, все они делали одно общее дело: способствовали окончательному уничтожению общества, и так находящегося в коллапсе.

Если бы Корки мог каким-то образом, без риска или собственной жизни, разносить чуму, он бы с превеликой радостью заражал всех и вся, чихая, кашляя, пожимая руки, целуя. А потоп в туалете устраивал потому, что не гнушался приближать приход хаоса мелочевкой, ожидая возможности пойти на большое дело.

В гараже, подойдя к своему «БМВ», он снял пиджак. Прежде чем сесть за руль, надел желтый дождевик. Желтую шляпу из клеенки положил рядом, на пассажирское сиденье.

Помимо того, что дождевик обеспечивал надежную защиту от самого сильного дождя, он являл собой идеальную одежду для убийства. Кровь легко смывалась с блестящей виниловой поверхности, не оставляя ни малейшего следа.

Согласно Библии, у каждого времени свое предназначение, есть время убивать, а есть время врачевать[427].

На врачевателя Корки не тянул, поэтому полагал, что есть время убивать, а есть не убивать. Вот теперь пришло время убивать.

Список приговоренных к смерти состоял у Корки не из одного имени, и Райнерд занимал в нем не верхнюю строчку. Анархия многого требовала от своих последователей.

Глава 18

В задыхатории Фрик, перепуганный и хрипящий, несомненно, более синий, чем синяя луна, сумел добраться от середины комнаты до стальной стены, к которой и привалился спиной.

Ингалятор, который он сжимал в правой руке, весил чуть больше внедорожника «Мерседес-500» М-класса.

Вот его отца всегда окружала толпа, и кто-нибудь обязательно помог бы поднять этот идиотский агрегат. Еще один недостаток одиночества.

Из-за недостатка кислорода мысли путались. На мгновение он уверовал, что его рука прижата к полу тяжеленным дробовиком, и именно дробовик он хочет поднять, чтобы вставить дуло в рот.

В ужасе Фрик едва не отбросил ингалятор. Но наступило просветление, и он вновь крепко зажал его в руке.

Он не мог дышать, не мог думать, мог только хрипеть, кашлять и хрипеть. Похоже, развивался один из редких приступов, которые заканчивались в больничной палате. Врачи будут щупать и тискать его, сгибать и разгибать, тараторя о своих любимых фильмах, в которых Манхейм сыграл главную роль. Эпизод со слонами! Прыжок из самолета в самолет без парашюта! Тонущий корабль! Инопланетный король змей! Забавные мартышки! Медсестры будут квохтать над ним, говорить, какой же он счастливчик и как это здорово, иметь отца-кинозвезду, героя, здоровяка, гения.

Нет, уж лучше умереть, умереть прямо сейчас.

И пусть Фрик не был чемпионом мира по поднятию тяжестей, он сумел поднести к лицу мегатонный баллончик. Сунул трубку между губами и впрыснул порцию лекарства, попытался вдохнуть, как можно глубже, но получилось не очень.

Поперек горла встало сваренное вкрутую яйцо или камень, огромный шматок флегмы, достойный занесения в Книгу рекордов Гиннеса, какая-то пробка, позволяющая входить и выходить только воздушным крохам.

Он наклонился вперед. Напрягая и расслабляя мышцы шеи, груди и живота. Пытаясь протолкнуть прохладный, насыщенный лекарством воздух в легкие, выдохнуть застоявшийся в легких воздух, плотностью уже напоминающий сироп.

Два нажатия на пусковую кнопку ингалятора. Предписанная доза.

Он нажал второй раз.

Легкий металлический привкус во рту, от которого он мог бы подавиться, если б воспаленные, распухшие стенки дыхательных путей предоставили ему такую возможность. Но стенки могли только сжиматься — не расширяться, вот они и сжимались все сильнее.

Желто-серый туман начал застилать глаза, погружая бункер в полумрак.

Голова шла кругом. Он сидел на полу, привалившись спиной к стене, и ему кичилось, что он балансирует на одной ноге на высоко натянутой проволоке и вот-вот сорвется с нее, потеряв равновесие.

Он дважды нажимал на кнопку, получил две дозы.

Передозировка не рекомендовалась. Чревато.

Две дозы. Более чем достаточно. Обычно хватало одной, чтобы выскользнуть из этой невидимой петли палача.

Никакой передозировки. Приказ доктора.

Не паниковать. Совет доктора.

Дать лекарству возможность оказать нужное действие. Инструкция доктора.

На хрен доктора!

Он нажал на кнопку в третий раз.

В горле что-то застучало, словно кость по игральной доске, хрипы стали менее резкими, менее свистящими.

Горячий воздух вырвался наружу. Холодный потек внутрь. Фрик пошел на поправку.

Он выронил ингалятор на колени.

В среднем для того, чтобы прийти в себя после приступа астмы, требовалась четверть часа. Не оставалось ничего другого, как ждать.

Темнота начала отступать, освобождая поле зрения. Туман, стоявший перед глазами, рассеялся.

Фрик сидел на полу стальной комнаты, где смотреть было не на что, за исключением крюков в потолке. Вот он смотрел и думал о них.

Когда он впервые обнаружил стальную комнату, ему вспомнились сцены из фильмов, снятые в мясных хранилищах, где коровьи туши висели на потолочных крюках.

Он представил себе, как какой-то король преступного мира вешал на крюки тела своих жертв. Может, в свое время эта комната использовалась как морозильник.

Но маленькое расстояние между крюками не позволяло вешать на каждый взрослого мужчину или женщину. И Фрик пришел к еще более страшному выводу: убийца развешивал на крюках тела убитых им детей.

Но, присмотревшись, обнаружил, что свободные концы крюков не заточены. Слишком тупые, чтобы проткнуть ребенка или корову.

Тогда он решил обдумать предназначение крюков позже и пришел к выводу, что эта комната служила задыхаторией. Но наличие поворотной рукоятки, позволяющей открывать замок изнутри, доказало ошибочность и этой версии.

И пока хрипы утихали, дыхание становилось более легким, а грудь расправлялась, Фрик изучал крюки и стальные стены, пытаясь найти третью версию, связанную с предназначением этой комнаты. Но ничего путного в голову не лезло.

Он никому не говорил ни о поворачивающемся на шарнирах центральном стеллаже у дальней стены, ни о тайной комнате. Поэтому его более всего впечатлял тот факт, что ему и только ему известно о ее существовании. А уж для чего предназначалась ранее эта комната, особого значения не имело.

Это место могло послужить «глубоким и секретным убежищем», в котором, согласно Таинственному абоненту, у него возникнет потребность в самое ближайшее время.

Может, ему стоит снабдить его кое-какими припасами. Две или три упаковки пепси по шесть банок в каждой. Несколько пачек сандвичей с ореховым маслом. Пара фонарей с запасными батарейками.

Теплая кола никогда не была его любимым напитком, но лучше она, чем смерть от жажды. И определенно теплая кола предпочтительнее мочи, которую приходилось пить тем, кто оказывался без воды в пустыне Мохаве.

Сандвичи с ореховым маслом, достаточно вкусные при обычных обстоятельствах, безусловно, стали бы отвратительными, если б запивать их пришлось мочой.

Может, ему стоит запасти четыре шестибаночные упаковки пепси.

И даже если мочу пить не придется, понадобится емкость, в которую он сможет справлять малую нужду, если сидеть в стальной комнате придется дольше, чем несколько часов. Горшок с крышкой. Пожалуй, даже банка с завинчивающейся крышкой.

Таинственный абонент не сказал, как долго Фрику придется пребывать в осаде. Он решил затронуть этот вопрос при их следующем разговоре.

Незнакомец пообещал, что вновь свяжется с ним. Если этот тип — извращенец, то позвонит обязательно и будет долго говорить, пуская слюни на трубку. Если не извращенец, то может оказаться настоящим другом. Тогда он тоже позвонит, но по другим, более благородным причинам.

По прошествии времени астма отступила, и Фрик поднялся. Закрепил ингалятор на ремне.

Ноги еще не держали его, поэтому к двери он шел, опираясь одной рукой о стальную стену.

Минутой позже, в спальне, сел на кровать, снял трубку. На телефонном аппарате тут же зажглась лампочка его личной линии.

Никто не звонил после разговора в железнодорожной комнате. Набрав 69, он слушал, как телефон автоматически набирает номер того, кто позвонил последним.

Если бы он прошел цикл подготовки супершпиона, если б у него был невероятно чуткий слух, как был у Бетховена до того, как последний оглох, если б один из его родителей был инопланетянином, посланным на Землю, чтобы смешать кровь двух цивилизаций, наверное, Фрик смог бы перевести потрескивания и щелчки телефонного аппарата в цифры. И запомнил бы номер Таинственного абонента для дальнейшего использования.

Но он был всего лишь сыном самой большой кино-знаменитости этого мира. Такое положение приносило немалые дивиденды, скажем, бесплатные программы от «Майкрософт» и пожизненный пропуск в «Диксиленд», но не наделяло невероятными умственными или паранормальными способностями.

После двенадцати гудков он включил режим авто-до тона. Отошел к окну, а телефон продолжал набирать и набирать номер Таинственного абонента.

Восточная лужайка, гладкостью не уступающая сукну бильярдного стола, уходила меж дубов и кедров к розовому саду, исчезая в сером дожде и серебристом тумане.

Фрик гадал, следует ли сказать кому-нибудь о Таинственном абоненте и его предупреждении о грозящей опасности.

Если б он позвонил по спутниковому телефону Призрачного отца, то трубку снял бы или один из телохранителей, или личный визажист отца. А может, личный парикмахер. Или массажист, который всегда ездил с ним. Или духовный советник, Мин ду Лак, или кто-нибудь еще из дюжины других лакеев, которые всюду сопровождали Четвертого самого обожаемого мужчину в мире.

Трубка бы передавалась из рук в руки, по горизонтали и по вертикали, пока наконец через десять или пятнадцать минут не попала бы к Призрачному отцу. Он бы сказал: «Эй, дорогой (дорогая), ну-ка догадайся, кто позвонил сюда и хочет поговорить с тобой?» А потом передал бы трубку Джулии Робертс, или Арнольду Шварценеггеру, или Тоби Макгайру, или Кристер Данст, или им всем сразу, и они бы очень любезно поговорили с ним. Спросили, как дела в школе, хочет ли он с годами стать величайшей кинознаменитостью, какой сорт овсянки предпочитает на завтрак…

И к тому времени, когда трубка вернулась бы к Призрачному отцу, репортер из «Энтетейнмент уикли» написал бы уже половину статьи о телефонном разговоре отца с сыном. Статью бы напечатали, переврав все факты, выставив Фрика или хныкающим идиотом, или избалованным папенькиным сынком.

Хуже того, трубку телефона Призрачного отца могла взять какая-нибудь хихикающая молоденькая актриса, из тех, кого называли старлетками, еще мало чего умеющая на съемочной площадке, но много — в других местах. Такое случалось многократно. Имя Фрик развеселило бы ее, но, впрочем, этих девиц веселило решительно все. За прошедшие годы он разговаривал с десятками, может, и сотнями старлеток, и все они напоминали ему початки с одного кукурузного поля, будто какой-то фермер в Айове выращивал их, а потом вагонами отправлял в Голливуд.

Фрик не мог позвонить Номинальной матери, Фредди Найлендер, потому что она находилось в каком-то далеком и сказочном месте, вроде Монте-Карло, восхищая окружающих своим великолепием. И телефона, по которому он мог напрямую связаться с ней, у него не было.

От миссис Макби, в паре со своим довеском мистером Макби, он видел только хорошее. Они всегда учитывали его интересы.

Тем не менее Фрику не хотелось в таком деле обращаться к ним. Мистер Макби был несколько… глуповат, миссис Макби — всезнающей, всевидящей, жуткой женщиной, чьи высказанные ровным голосом слова и даже неодобрительный взгляд могли вызвать у ее подчиненных серьезное внутреннее кровотечение.

Мистер и миссис Макби были in loco parentis. На латинском этим юридическим термином называли тех, кто выполнял роль родителей Фрика на период отсутствия настоящих родителей, то есть постоянно.

Впервые услышав термин in loco parentis, Фрик решил, что его родители — сумасшедшие[428].

Чета Макби, однако, досталась Призрачному отцу имеете с домом, они жили здесь задолго до того, как отец его купил. Фрик полагал, что Палаццо Роспо, как самому месту, так и его традициям, Макби верны куда в большей степени, чем кому-либо из персонала или членов семьи.

Мистер Баптист, веселый повар, был дружелюбным знакомым, но никак не другом, и уж точно не доверенным лицом.

Мистер Хэчетт, вызывающий страх и, возможно, безумный шеф-повар, не принадлежал к тем людям, к которым кто-либо мог обратиться в час беды, за исключением разве что Сатаны. Владыка ада наверняка прислушался бы к советам повара.

Фрик всякий раз тщательно планировал визит на кухню, чтобы не столкнуться с мистером Хэчеттом. Чеснок не отпугивал шефа, поскольку тот любил чеснок, но крест, приложенный к его плоти, наверняка привел бы к тому, что он вспыхнул бы ярким пламенем или улетел, обратившись в летучую мышь[429].

Существовала немалая вероятность того, что шеф-повар и являл собой ту самую опасность, о которой говорил Таинственный абонент.

Если уж на то пошло, любой из двадцати пяти наемных работников поместья мог быть жаждущим крови убийцей, скрывающим свою сущность за улыбающейся маской. И прячущим за пазухой топор, заточку, удавку.

Может, все двадцать пять были убийцами, выжидающими своего часа. Может, очередное полнолуние вызовет у них приступ безумия, и они одновременно сбросят маски, проявят переполняющую их жажду крови, набросятся на всех и друг на друга с пистолетами, мясницкими тесаками, высокоскоростными кухонными комбайнами.

Если ты не знаешь всей правды о том, что думают о тебе твои собственные отец и мать, если ты не можешь знать наверняка, кто они и что творится у них в голове, как можно быть хоть в чем-то уверенным, если речь идет о людях, которые тебе даже не близки?

Фрик, правда, полагал, что мистер Трумэн — не психопат, готовый разрезать всех и вся бензопилой. В конце концов, мистер Трумэн служил в полиции.

А кроме того, чувствовалось, что мистер Трумэн — человек правильный. Фрик не знал, как выразить это словами, но понимал, что на мистера Трумэна можно положиться. Когда он входил в комнату, его присутствие ощущалось сразу же. Когда говорил с тобой, ты видел, что он тебя слушает.

Второго такого Фрику встретить пока не довелось.

И тем не менее о Таинственном абоненте и необходимости найти убежище он не собирался рассказывать даже мистеру Трумэну.

Во-первых, боялся, что ему не поверят. Мальчишки его возраста частенько сочиняли всякие небылицы. Фрик — нет. Но другие сочиняли. Фрик не хотел, чтобы мистер Трумэн принял его за лгунишку.

Не хотел он, чтобы мистер Трумэн решил, что он — трусохвост, который боится собственной тени.

Никто бы не поверил, что Фрик мог более двадцати раз спасти мир, хотя верили, что именно столько раз спасал мир его отец, но Фрик не хотел, чтобы его принимали за ребенка. Особенно мистер Трумэн.

А потом ему нравилось, что у него есть секрет. Такое сокровище — не чета электрическим поездам.

Он всматривался в мокрый день, возможно, в надежде увидеть злодея, крадущегося к дому под прикрытием пелены дождя и тумана.

После того, как в квартире Таинственного абонента раздалось не меньше сотни звонков, а трубку все не снимали, Фрик вернулся к телефонному аппарату и отключил автодозвон.

Ему хватало и других забот. Пришла пора начинать подготовку.

Надвигалась беда. Фрик собирался приложить все силы, чтобы встретить ее во всеоружии, поприветствовать, а потом победить.

Глава 19

Укрывшись под черным зонтом, Этан Трумэн шел по травяной мостовой авеню могил. Каждый шаг по пропитанному водой дерну сопровождался чавканьем.

Гигантские, с поникшими кронами кедры скорбели в этот день плача, птицы, словно поднявшиеся из могил души, шебуршали на ветвях, когда он проходил достаточно близко, чтобы потревожить их.

Насколько мог судить Этан, по этим полям смерти он шагал в гордом одиночестве. Уважение любимым и ушедшим воздают в солнечные дни, с воспоминаниями такими же благостными, как и погода. Никто не приходит на кладбище в дождь и ветер.

Никто, кроме копа с туго закрученной пружиной любопытства, родившегося с ненасытным желанием узнать правду. Часовой механизм его сердца и души, спроектированный судьбой и дарованный при рождении, заставлял Этана следовать в направлении, указанном интуицией и логикой.

В данном случае интуицией, логикой и страхом.

Интуиция подсказывала, что он в этот день не будет первым визитером этого бастиона смерти, что его ждет тревожное открытие, пусть пока он и не мог сказать, какое именно.

Надгробные камни из неподвластному времени гранита, мавзолеи в пятнах лишайника, мемориальные колонны и обелиски на этом кладбище отсутствовали. Бронзовые таблички на постаментах из светлого фанита на могилах едва виднелись из травы. Издали кладбище могло показаться обычной парковой лужайкой.

Яркая и незаурядная при жизни, Ханна напоминала о себе такой же бронзовой табличкой, что и тысячи других, кто покоился на этих полях.

Этан приходил сюда шесть или семь раз в год, в том числе и под Рождество. И обязательно в день их свадьбы.

Он не знал, почему появляется здесь так часто. Не Ханна лежала в этой земле, только ее кости. Она жила в его сердце, навечно оставшись с ним.

Иногда он приходил сюда не для того, чтобы вспомнить ее, она оставалась незабвенной, но чтобы взглянуть на пока пустующий соседний участок, на гранитный постамент, где в известный только судьбе день появится бронзовая табличка с его именем.

В тридцать семь лет он не призывал смерть и не считал, что жизнь для него кончена. Тем не менее и через пять лет после смерти Ханны Этан чувствовал, что какая-то его часть умерла вместе с ней.

Двенадцать лет, прожитых вместе, они тянули с детьми. Считали себя молодыми. Полагали, что спешить некуда.

Никто не ожидал, что у цветущей, прекрасной, тридцатидвухлетней женщины обнаружат скоротечный рак, который свел ее в могилу четырьмя месяцами позже. Злокачественная опухоль убила не только се, но и их детей, и их внуков.

Так что в каком-то смысле Этан умер вместе с ней: Этан, который мог стать любящим отцом для рожденных ею детей, Этан, который мог бы наслаждаться радостью общения с нею. Этан, который мечтал о том, как будет жить и стареть рядом с Ханной.

Возможно, он бы не удивился, обнаружив, что ее могила вскрыта, пуста.

И пусть могилу не ограбили, увиденное также не стало для него сюрпризом.

У гранитного постамента с бронзовой табличкой лежали две дюжины роз с длинными стеблями. В цветочном магазине бутоны и верхнюю часть стеблей прикрыли конусом из жесткого целлофана, который предохранял их от нескончаемого дождя.

Это были гибридные чайные розы, золотисто-красные, сорт назывался «Бродвей». Из тех роз, что любила и выращивала Ханна. «Бродвей» всегда ходил у нее в фаворитах.

Этан медленно повернулся на триста шестьдесят градусов, оглядывая кладбище. Ни единого человека на окружавших зеленых акрах.

Он присмотрелся к кедрам, дубам. Вроде бы ни за одним никто не прятался.

Ни один автомобиль не двигался по узкой дороге, петляющей по кладбищу. Только «Экспедишн» Этана, белый, как зима, сверкающий, как лед, застыл на обочине.

За границами кладбища сквозь пелену тумана и дождя проступали городские кварталы, более напоминающие не реальный мегаполис, а мираж. Ни шум транспорта, ни автомобильные сигналы не долетали сюда с далеких улиц, словно все горожане давно уже лежали на этих зеленых акрах, окружающих Этана.

Он вновь посмотрел на букет. Помимо яркого цвета, розы сорта «Бродвей» еще и источали тонкий аромат. Они могли цвести в залитом солнцем саду и обладали повышенной, в сравнении со многими другими сортами, устойчивостью к мучнистой росе.

Две дюжины роз, найденные на могиле, не могли послужить вещественной уликой в зале суда. Однако для Этана эти яркие цветы стали неопровержимым доказательством того, что мертвый мужчина отдал дань уважения мертвой женщине.

Глава 20

Отдавая должное пирожным, запивая их кофе из термоса, Рисковый Янси сидел в неприметном седане, припаркованном напротив подъезда дома Рольфа Райнерда в Западном Голливуде.

В обычный день ранние вечерние сумерки начали бы сгущаться лишь через полчаса, но благодаря дождю и низким облакам в городе стемнело уже часом раньше. Фотоэлектрические датчики зажгли уличные фонари, которые высветили пролетающие мимо них иголочки дождя, но не разогнали сумрак.

И хотя казалось, что Рисковый лакомится «Орешками» в оплаченное городом время, на самом деле он раздумывал над тем, как выйти на Райнерда.

После ленча с Этаном он вернулся в отдел расследования убийств. Провел за столом два часа, входя и выходя из Интернета, звоня по телефону, выводя на экран архивные данные, и этого времени хватило, чтобы многое узнать об интересующем его господине.

Рольф Райнерд был актером, но лишь временами мог жить на деньги, которые приносила его профессия. Между короткими эпизодами в роли плохого парня то в одном, то в другом сериале, он продолжительные периоды оставался безработным.

В «Секретных материалах» сыграл федерального агента, который становится психопатом под воздействием инопланетного грибка, проникшего в его мозг. В «Законе и порядке» ему досталась эпизодическая роль психопата-тренера, который убивает себя и свою жену в конце первой серии. В рекламном ролике деодоранта — роль психопата-охранника в советском ГУЛАГе. Ролик не показали по общенациональным каналам, поэтому денег на нем он заработал мало.

Актер, которому дают только однотипные роли, обычно попадает в эту карьерную ловушку, лишь добившись большого успеха в запомнившейся и зрителям, и продюсерам роли. Вот почему потом публика отказывается воспринимать его вне характерного образа, благодаря которому он стал знаменитым.

Но Райнерду и безо всякого успеха предлагали только однотипные роли. Отсюда Рисковый сделал логичный вывод: внешность и поведение этого человека говорили о том, что он эмоционально неуравновешен, что играл психопатов, поскольку и у него в голове разболтались кое-какие винтики.

Несмотря на весьма ненадежный источник дохода, Рольф Райнерд жил в просторной квартире, в хорошем доме, в пристойном районе. Одевался с иголочки, посетил самые модные ночные клубы с молодыми актрисами, которые предпочитали всем напиткам французское шампанское, и ездил на новом «Ягуаре».

Согласно показаниям друзей овдовевшей матери Райнерда, Мины, она обожала сына, верила, что однажды он станет звездой, и каждый месяц снабжала чеком на кругленькую сумму.

Все они были бывшими друзьями, потому что Мина Райнерд умерла четыре месяца тому назад. Сначала ей выстрелили в ногу, а потом забили до смерти мраморной, с барельефами из золоченой бронзы, настольной лампой.

Убийца остался безнаказанным. Детективы не нашли ни одной ниточки.

Неудивительно, что наследником ее состояния оказался единственный ребенок, характерный актер-неудачник Рольф.

На вечер, когда произошло убийство, у него было железное алиби.

Рискового это не удивило, как не убедило и в невиновности Райнерда. Железное алиби у единственных наследников — обычное дело в практике детектива отпела расследования убийств.

Согласно заключению судебного эксперта, Мину забили до смерти от девяти до одиннадцати вечера. Били зверски, изо всей силы, так что на теле остались отпечатки бронзовых барельефов, а один из ударов раздробил даже лобную кость.

В тот день Рольф гулял со своей очередной подружкой в компании четырех других пар. Продолжалась вечеринка с семи вечера до двух утра. Их хорошо запомнили в двух ночных клубах, где они провели вышеуказанный период времени.

Тем не менее, пусть убийство Мины и осталось нераскрытым, у Рискового не было повода заняться этим делом, даже если бы Рольф тот вечер провел дома в полном одиночестве. Расследование вел другой детектив.

Но, по счастливой случайности, Рисковый знал другого участника той компании, Джерри Немо, уже по одному из своих дел, то есть у него появилась зацепка.

Двумя месяцами раньше некоего Картера Кука, торговавшего наркотиками, убили выстрелом в голову. Вероятно, убили с тем, чтобы ограбить, потому что Кук в тот день был и при деньгах, и с товаром.

Приятель Райнерда, Немо, позвонил Куку на сотовый за час до убийства. Немо покупал у него кокаин. И договорился о встрече с Куком, чтобы вернуть должок.

Немо более не подозревали в убийстве. Никого ни в Лос-Анджелесе, ни на всей планете Земля уже не подозревали в убийстве Кука. Дело перешло в разряд классических «висяков», со стремящимися к нулю шансами выхода на преступника.

Тем не менее, притворившись, будто Немо по-прежнему остается в списке подозреваемых, Рисковый получал предлог для визита к Райнерду и получения нужной Этану информации.

Ему не требовалась версия, которая могла бы убедить Райнерда. Полицейского жетона и пистолета Рисковому вполне хватало для того, чтобы заставить этого любителя вечеринок открыть дверь и ответить на интересующие его вопросы.

И, если прямо или косвенно Райнерд признает, что интересуется Ченнингом Манхеймом, а может, что маловероятно, заявит о намерении причинить вред кинозвезде, Рисковый сможет с чистой совестью обратиться в соответствующий отдел департамента полиции с требованием проведения расследования. Теперь он мог объяснить, что побудило его встретиться с Райнердом и провести допрос, в ходе которого выяснилось, что Манхейму может грозить опасность.

Прикинувшись, будто балующийся «снежком» приятель Райнерда, Немо, оставался подозреваемым в убийстве Картера Кука, Рисковый мог прикрыть свою задницу.

Слизнув сахарную пудру и ореховые крошки с пальцев, он вышел из автомобиля.

Зонтика при нем не было. Учитывая габариты, чтобы укрыться от дождя, ему потребовался бы пляжный зонт, а возить такой с собой хлопотно.

К дому направился быстрым шагом, но не бегом. Благо путь предстоял недалекий.

А кроме того, Рисковый редко обращал внимание на окружающий мир, потому что мир этот обычно отодвигался в сторону, освобождая ему путь. Вот и дождя он практически не заметил.

В подъезде мимо лифта сразу направился к лестнице.

Однажды его подстрелили в лифте. Он поехал на шестой этаж, а когда двери раскрылись, преступник уже поджидал его.

В узком пространстве кабины он не мог увернуться от пули. Если говорить о ситуации, в которую он попал, хуже могла быть только телефонная будка или припаркованный автомобиль.

В Рискового стреляли, когда он сидел в припаркованном автомобиле, но, стоя в телефонной будке, попадать под огонь преступников не доводилось. Он полагал, что это вопрос времени.

Стоя тогда у лифта, стрелок держал в руке пистолет калибра 9 мм и очень нервничал.

Если б он сохранял спокойствие и вооружился дробовиком, исход этого противостояния оказался бы для Рискового куда плачевнее.

Первая пуля попала в потолок кабины. Вторая проделала дыру в стене. Третья угодила в постороннего человека, который поднимался вместе с Рисковым.

Как выяснилось, этот человек, сотрудник налогового ведомства, и был целью стрелка. Рисковый просто оказался не в том месте и не в то время и мог погибнуть только потому, что стал невольным свидетелем преступления.

Сотрудник налогового ведомства не поймал стрелка на уклонении от налогов. Он всего лишь крутил роман с его женой.

Вместо того, чтобы открыть ответную стрельбу, Рисковый поднырнул под руку с пистолетом, вырвал оружие, швырнул стрелка в стену, коленом врезал по яйцам, а заодно и сломал ему правую руку.

Позже, во время затянувшегося на несколько месяцев бракоразводного процесса, он провел с женой стрелка не одну ночь. Женщина оказалась очень даже ничего. Просто связывалась не с теми мужчинами.

Так что теперь Рисковый поднимался на второй этаж по лестнице, пусть и на этот раз ему не нравилась ограниченность пространства.

В квартиру 2Б позвонил, едва подойдя к двери.

Когда Рольф Райнерд открыл дверь, Рисковый убедился в точности его описания, полученного от Этана, вплоть до метамфетаминного блеска холодных синих глаз и крохотных капелек пены в уголках рта, обычно свидетельствующих о том, что человек слишком уж часто закидывался наркотиком и мог, в момент токсического психоза, носиться по квартире, воображая себя Человеком-пауком, выбрасывающим из запястий щупальца-липучки.

Рисковый сунул ему под нос жетон детектива, заявил, что Джерри Немо проходит подозреваемым по делу об убийстве Картера Кука, и оказался в квартире так быстро, что в его ушах еще не успел стихнуть шум дождя.

Продукт силовых тренажеров и белковых порошков, Райнерд выглядел так, будто каждое утро ему приходилось выпивать по дюжине сырых яиц только для того, чтобы поддерживать мышечную массу.

Из них двоих Рисковый Янси был и крупнее, и, несомненно, умнее, но он напомнил себе, что с хозяином квартиры нужно держаться настороже.

Райнерд закрыл дверь и последовал за Рисковым в гостиную, выражая искреннее желание оказать следствию всяческое содействие и абсолютную убежденность в том, что его добрый друг Джерри Немо не способен обидеть и мухи.

Вне зависимости от того, каким мог быть или не быть любящий мух Немо, говорил Райнерд с искренностью актера, который, облачившись в костюм лилово-пурпурного динозавра, в утренней телепередаче объяснял детям дошкольного возраста всяческие жизненные премудрости.

Если так же ужасно он играл и в эпизодах телесериалов, не приходилось удивляться, что сценаристы стремились как можно скорее организовать Райнерду автокатастрофу со смертельным исходом или заразить инопланетным грибком, быстро разрушающим мозг. Хотя зрители наверняка пожелали бы увидеть более кровавую смерть Райнерда. Скажем, в кабине лифта, после выстрела из дробовика.

Мебель, ковер, жалюзи, фотографии птиц — все в квартире было черно-белым. И по телевизору шел старый черно-белый фильм, Кларк Гейбл и Клодетт Кольбер[430] давали Райнерду урок актерского мастерства.

В черных слаксах и черно-белой спортивной рубашке, верный друг Джерри Немо, похоже, в одежде выдерживал ту же цветовую гамму, что и в интерьере.

По предложению хозяина Рисковый сел в кресло. Устроился на краешке, чтобы при необходимости быстро подняться.

Райнерд взял пульт дистанционного управления, остановил Гейбла на полуслове, а Кольбер — на полуреакции. Сел на диван.

Единственными цветовыми пятнами на черно-белом фоне были синие глаза Райнерда да яркие пакеты картофельных чипсов, которые стояли на диване по обе его стороны.

Пакет слева предлагал «Гавайские чипсы». Справа — со сметаной и паприкой. От «Мистера Гурмана».

Рисковый не забыл загадочного, но настойчивого сонета Этана обратить особое внимание на пакеты с чипсами.

Оба пакета были вскрыты. По их пузатости чувствовалось, что Райнерд только-только принялся за еду.

Если в пакетах, помимо чипсов, лежали и пистолеты, Рисковый не мог почувствовать их запах. Не мог и разглядеть, потому что изготавливали эти пакеты не из прозрачного материала, а из алюминиевой фольги.

Райнерд сидел, положив ладони на колени и облизывая губы, словно в любой момент мог потянуться к соленому лакомству.

Мотнув головой в сторону застывшей на экране картинки, актер нарушил затянувшуюся паузу:

— Для меня это идеальный формат. Я родился слишком поздно. Мне хотелось бы жить в то время.

— Это когда же? — спросил Рисковый, зная, что подозреваемые особенно часто выдают себя, когда разговор вроде бы идет на отвлеченные темы.

— В 1930-х и 40-х. Когда фильмы были черно-белыми. Тогда я стал бы звездой.

— Почему?

— Для цветного фильма я — слишком сильная личность. Взрываюсь на экране. Подавляю и формат, и зрителя.

— Я понимаю, это проблема.

— В цветную эру наиболее успешные звезды должны быть неприметными, плоскими личностями. В дюйм шириной, в полдюйма глубиной.

— А почему?

— Цвет, трехмерность, обеспечиваемая современными камерами, технология объемного звучания… благодаря этому плоские личности обретают объем и значимость, создается иллюзия их состоятельности и цельности.

— А вы, с другой стороны…

— А я, с другой стороны, слишком широк и глубок, слишком живой, а потому дальнейшее усиление этих качеств, достигаемое техническими возможностями современного кинематографа, приводит к обратному эффекту, превращает меня в карикатуру.

— Это должно раздражать, — посочувствовал Рисковый.

— Не то слово. В черно-белом фильме я бы заполнял экран, не подавляя зрителя. Где Богарты и Баколлы[431] нашего времени, Трейси и Хепберны[432], Гэри Гранты, Гэри Куперы, Джоны Уэйны?

— У нас их нет, — признал Рисковый.

— Сегодня они не добились бы успеха, — заверил по Райнерд. — Они слишком велики для современного фильма, слишком глубоки, слишком блестящи. Что вы можете сказать о «Сотрясателе Луны»?

Рисковый нахмурился.

— О чем?

— «Сотрясатель Луны». Последний хит Ченнинга Манхейма. С кассовыми сборами в двести миллионов долларов.

Возможно, Ченнинг Манхейм так давно стал для Райнерда объектом ненависти, что рано или поздно актер упомянул бы о нем, независимо от того, на какие темы шел разговор.

Но Рисковый тем не менее решил не давить.

— Я не хожу в кино.

— Все ходят.

— Отнюдь. Чтобы выручить двести миллионов долларов, нужно продать меньше тридцати миллионов бинтов. То есть фильм посмотрело порядка десяти процентов населения.

— Ладно, но другие смотрели его дома, на DVD.

— Может, еще тридцать миллионов. Возьмите практически любой фильм — восемьдесят процентов жителей страны его не видят. Они предпочитают жить своей жизнью.

Райнерд, похоже, обиделся, услышав, что кинофильмы — далеко не пуп земли. За пистолетом в одну из чипсовых кобур не полез, но Рисковый сразу почувствовал его недовольство таким поворотом разговора.

Поэтому, чтобы вернуть расположение актера, добавил:

— А вот в эру черно-белых фильмов, о которой вы упомянули, половина страны раз в неделю ходила в кино. И тогда звезды были звездами. Все знали фильмы Кларка Гейбла, Джимми Стюарта.

— Именно так, — согласился Райнерд. — Манхейм бы поблек в черно-белую эру. Для такого формата он слишком хлипок. Его бы к нашему времени забыли. Хуже, чем забыли, он бы и не приобрел известность.

В дверь позвонили.

На лице Райнерда отразилось недоумение, смешанное с легким раздражением.

— Я никого не жду.

— Я тоже, — сухо ответил Рисковый.

Райнерд посмотрел на окна, за которыми медленно сгущались серые сумерки.

Перевел взгляд на телевизор. Гейбл и Кольбер замерли в той самой позе, в какой их застала команда «Пауза», поданная с пульта дистанционного управления.

Наконец Райнерд поднялся с дивана, замялся, посмотрел сверху вниз на пакеты с картофельными чипсами.

Наблюдая за этим странным поведением, Рисковый подумал, а не входит ли актер в переходную фазу, когда человек, подсевший на мет, может резко соскользнуть с пика гиперактивности всех чувств в туман дезориентации, сопровождаемый полным упадком сил.

Когда вновь прозвенел дверной звонок, Райнерд таки пересек гостиную.

— Наверное, те козлы, что призывают прийти в лоно Иисуса, — раздраженно проворчал он и открыл дверь.

С кресла Рисковый не видел стрелявшего. Услышал быструю последовательность громких: «Бум, бум, бум!» Понял, что стреляли пулями крупного калибра, 357[433], а то и больше.

Если только адвентисты Седьмого дня не перешли на столь необычный метод увеличения последователей своей секты, Райнерд, похоже, ошибся. В дверь его квартиры позвонили совсем с другой целью.

Рисковый поднялся с кресла при втором «бум», при третьем уже выхватывал пистолет из кобуры.

Смертный, каковыми па поверку оказались и Гейбл, и Богарт, Райнерд отшатнулся от двери, повалился на пол, окрашивая красным черно-белую квартиру, в которой он был такой широкий, такой глубокий, такой живой.

Приблизившись к актеру, Рисковый услышал бегущие шаги в коридоре.

Райнерд получил три пули в мускулистую грудь, одна из которых выбросила ошметки его сердечной мышцы через выходную рану в спине. Умер он еще до того, как коснулся пола.

В смерти синева его широко раскрытых от изумления глаз стала куда менее холодной, чем при жизни. Похоже, сейчас он бы не стал возражать против прихода в лоно Иисуса.

Рисковый переступил через тело, вышел из квартиры. Увидел, что стрелок уже пробежал коридор и теперь спускается по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки. Рисковый бросился в погоню.

Глава 21

День отступал под напором тумана и дождя, но мочь еще не явила залитому водой городу свое суровое лицо.

В западной части города, на улице художественных галерей, дорогих магазинов и ресторанов, где элитарность атмосферы ценилась выше быстроты обслуживания и качества приготовленных блюд, Этан припарковал «Экспедишн» у выкрашенного красным бордюрного камня, двумя колесами в сливной канаве, уверенный в том, что дорожная полиция в проливной дождь выписывает штрафные квитанции за стоянку в неположенном месте с большей неохотой, чем под ясным небом.

Торговые предприятия, расположенные на этой улице, предпочитали утонченную и эксклюзивную клиентуру, поэтому обходились скромными вывесками, полагая, что название говорит само за себя. Как известно, деньги кричат, а вот богатство шепчет.

Магазины еще не закрылись, до открытия ресторанов оставался час. Уже горящие уличные фонари золотили листья деревьев, сброшенные дождем и ветром на тротуар, превращая последний в тропу, устланную пиратскими сокровищами.

Этану, не взявшему с собой зонтик, приходилось укрываться под навесами магазинов. Желто-коричневыми, зелеными, серебристыми, черными, и лишь один из них, перед магазином «Розы всегда», был розовым.

Впрочем, магазин этот мог называться и «Только розы», потому что за стеклянными дверями выстроились холодильные шкафы, в которых красовались исключительно розы, как подобранные по сортам, так и уже в красивых букетах с папоротниками и другой зеленью.

Поскольку Ханна живо интересовалась цветами, даже через пять лет после ее смерти Этан мог назвать многие из сортов, которые стояли в холодильных шкафах.

Темно-красные, почти черные розы с лепестками, похожими на бархат, имели полное право называться «Черной магией».

В другом шкафу стояли розы «Джон Ф. Кеннеди»: белые, с очень толстыми лепестками, глянцевые, словно вылепленные из воска.

«Шарлотта Армстронг»: большие, источающие тонкий аромат, густо-розовые. «Жардин де Багатель», «Рио Самба», «Пол Маккартни», «Огюст Ренуар», «Барбара Буш», «Вуду», «Мечта невесты».

За прилавком стояла удивительная роза, которая выглядела, как Ханна, если б та дожила до шестидесяти лет. Густые, щедро тронутые сединой, коротко подстриженные вьющиеся волосы. Большие темные глаза, сияющие жизнью и радостью. Со временем красота женщины не поблекла, но стала еще ярче, богаче, покрывшись патиной жизненного опыта.

Прочитав на бейджике имя продавщицы, Этан обратился к ней:

— Ровена, в этих холодильных шкафах в основном гибридные розы. А вам нравятся степные?

— О, да, мне нравятся все розы, — ответила Ровена теплым, мелодичным голосом. — Но мы редко закупаем степные розы. У гибридных длиннее стебли, они лучше смотрятся в букетах, да и покупатели предпочитают их.

Он представился, как делал всегда в подобных ситуациях, объяснил, что прежде служил детективом в отделе расследования убийств, но недавно перешел на работу к кинозвезде.

Лос-Анджелес и его окрестности кишели позерами и мошенниками, которые заявляли о своих близких отношениях с богатыми и знаменитыми. Однако даже те, кого этот город обмана превратил в циников, верили тому, что говорил им Этан, или притворялись, что верят.

Ханна утверждала, что люди легко доверялись ему, поскольку в нем сочеталась спокойная сила Грязного Гарри Каллагэнаи искренняя невинность Гека Финна.

Мне никогда не хотелось смотреть этот фильм», — отвечал он.

Ровена, то ли реагируя на соединившихся в нем Гарри-Гека, то ли на какие-то другие качества, похоже, тоже поверила его словам.

— Если я угадаю ваш любимый сорт степной розы, — продолжил он, — вы ответите на несколько моих вопросов о покупателе, которого вы сегодня обслуживали?

— Это касается полиции или вашего босса?

— Обоих.

— С удовольствием. Мне нравится работать в цветочном магазине, но здесь больше аромата, чем экзотики приключений. Отгадывайте.

Поскольку именно такой, как Ровена, Этан видел Ханну в шестьдесят лет, он назвал любимую степную розу своей безвременно ушедшей жены: «Покров святого Иосифа».

Ровена изумилась и обрадовалась:

— Именно так! Вы затмили Шерлока.

— Теперь ваша очередь, — Этан наклонился над прилавком. — Во второй половине дня мужчина купил у вас букет роз «Бродвей».

Золотисто-красные цветы на могиле Ханны лежали в конусе из жесткого целлофана. Вместо скотча или

скрепок на стеблях целлофан удерживали шесть липких наклеек с названием и адресом магазина «Розы всегда».

— У нас было две дюжины, — ответила Ровена. — Он взял все.

— Так вы его запомнили?

— О, да. Он… из запоминающихся.

— Вы не могли бы описать его?

— Высокий, атлетически сложенный, но исхудавший, в дорогом сером костюме.

Дункану Уистлеру принадлежало множество отличных костюмов, сшитых по индивидуальному заказу за немалые деньги.

— Красивый мужчина, — продолжила Ровена, — но ужасно бледный, словно не видел солнца много месяцев.

Больничная бледность, обретенная за двенадцать недель, проведенных в коме, не говоря уже о как минимум часе в морге.

— У него были завораживающие серые глаза с зелеными точечками. Прекрасные глаза.

Да, точнее описать глаза Данни она не могла.

— Он сказал, что ему нужны розы для необыкновенной женщины.

На похоронах Ханны Данни видел розы «Бродвей». Ровена улыбнулась.

— Он сказал, что вскорости придет его давний друг и спросит, какие он купил розы. Как я понимаю, вы соперничаете из-за одной женщины.

Ни зимний день за окном, ни прохлада цветочного магазина не могли стать причиной ледяной волны, пробежавшей по телу Этана. У него застучали бы зубы, если б он не сжал их крепко-накрепко.

Внезапно он заметил, как к любопытству на улыбающемся лице Ровены добавляется неуверенность, даже неловкость.

А потом улыбка исчезла вовсе: Ровена поняла, сколь сильное впечатление произвели на него ее последние слова.

— Он показался мне странным, — добавила она.

— Он сказал что-нибудь еще?

Ровена отвела взгляд, посмотрела на входную дверь,

словно ждала, что сейчас кто-то войдет, знакомый, но нежеланный.

Этан дал ей возможность собраться с мыслями, и наконец она заговорила:

— Он сказал, вы думаете, что он мертв.

Перед мысленным взором один образ быстро сменялся другим: пустая каталка в морге; ускользающий фантом в зеркале; ящерица на пандусе, ползущая наверх, несмотря на сломанный позвоночник, навстречу потоку воды, стремящемуся сбросить ее на канализационную решетку…

— Он сказал, вы думаете, что он мертв, — повторила она, и се взгляд вернулся к глазам Этана. — И попросил передать вам, что вы правы.

Глава 22

Рисковый мчался по коридору, потом по лестнице, отдавая себе отчет в том, какой легкой целью является крупный мужчина в ограниченном пространстве, но преследование не прекращал. Идя в детективы, ты знаешь, что в этом деле выбор времени и места, где ты можешь оказаться под пулями, принадлежит не тебе.

А потом, как и большинство копов, он исходил из того, что наибольший риск — проявление нерешительного, когда, пусть даже на мгновение, нервы берут над тобой верх. Выживание базировалось на смелости с малой толикой страха, не допускающей безрассудства.

В это легко верилось до того момента, как эта самая смелость не отправляла тебя на тот свет.

В кино копы всегда кричат: «Стоять! Полиция!» — пусть и знают, что убегающий преступник или преступники не подчинятся. А ведь крик этот без всякой на то нужды выдает твое присутствие и рассказывает всем и вся о твоем вступлении в игру.

Рисковый Янси, в которого не стали стрелять, пока он сидел в кресле, не подал голоса, требуя, чтобы стрелок, убивший Рольфа Райнерда, остановился. Просто бежал за ним по лестнице.

Когда добрался до площадки между пролетами, стрелок уже достиг нижнего холла. Поскользнулся на мексиканской плитке, но сумел, замахав руками, устоять на ногах.

Убегая, киллер ни разу не оглянулся, скорее всего, даже не подозревал, что его преследуют.

Спеша за киллером, Рисковый буквально чувствовал, что происходило в голове у последнего. Рассчитывая, что Райнерд дома один, киллер пришел, быстренько всадил в жертву несколько пуль, одна из которых превратила сердце в пульпу, позаботился о том, чтобы не наследить, и теперь бросился в бегство с мыслями о том, как покурит качественную травку с какой-нибудь длинноногой крошкой, ожидающей его в постельке.

Киллер распахнул входную дверь, когда Рисковый спрыгнул с последней ступени лестницы. Но шум от открываемой двери помешал убийце услышать шаги за спиной. Рисковый не поскользнулся, а потому сократил разделяющее их расстояние.

Когда Рисковый появился в дверях, киллер бежал по тротуару, возможно, думая о том, что часть заработанных денег потратит на модные хромированные диски для своей колымаги, а часть — на золотую безделушку для своей дамы.

Ветер заметно стих, холодный дождь лил по-прежнему, расстояние между Рисковым и киллером сокращалось с той же неизбежностью, с какой могло сокращаться между несущимся грузовиком и кирпичной стеной.

Послышались автомобильные гудки. Один длинный, два коротких.

Сигнал. Заранее оговоренный.

На улице, не у самого тротуара, стоял темный «Мерседес-Бенц» с включенными фарами и работающим двигателем. Над выхлопной трубой вился синеватый дымок. Открытая передняя дверца со стороны пассажирского сиденья приглашала киллера в салон. «Мерседес» был дорогой, наверняка украденный с подъездной дорожки какого-нибудь особняка в Беверли-Хиллз, а за рулем, понятное дело, сидел сообщник, готовый рвануть с места в тот самый момент, когда зад киллера коснется сиденья.

Один длинный гудок, за которым следовало два коротких, должно быть, сообщил кролику, что у него на хвосте волк, потому что внезапно киллер резко бросился влево, с тротуара. Развернулся на сто восемьдесят градусов так быстро, что должен был упасть, но не упал, вместо этого поднял пушку, из которой уложил Райнерда.

Теперь уж, видя, что его присутствие более не тайна, Рисковый наконец-то закричал: «Полиция! Бросай оружие!» Совсем как в кино. Но, разумеется, киллер, который уже заработал пожизненный срок без права помилования, а может, и смертный приговор, укокошив Райнерда, понимал, что терять ему нечего. Скорее он спустил бы штаны и показал Рисковому свой голый зад, чем расстался бы в такой ситуации с пистолетом.

Пистолет выглядел внушительно, не 38-го или.357 калибра, скорее, сорок пятого[434]. Такие пули без труда помают кости и рвут мышцы в клочья, облегчая работу патологоанатому, но при выстреле требуют четкой фиксации позиции и сосредоточенности, чтобы компенсировать сильную отдачу.

Киллер, похоже, об этом забыл, а может, поддался панике, поэтому не нажал на спусковой крючок, а просто дернул его, так что вероятность попадания этой пули в Рискового не превышала его шансов погибнуть под свалившимся на голову астероидом.

Но в то самое мгновение, когда ствол пистолета изрыгнул в дождь пламя, а в доме за спиной разлетелось окно, в Рисковом сразу заговорил в полный голос инстинкт самосохранения. Свое слово, естественно, сказали и опыт, и полицейская практика. Второй раз преступник мог и не промахнуться. И все инструкции, все лекции о социальной политике и политических последствиях, все директивы, требующие воспринимать насилие терпеливо, с пониманием, без резкой реакции, напрочь забылись. Вопрос встал ребром: или убьешь ты, или убьют тебя.

В ушах еще звенело разбитое пулей стекло, когда Рисковый остановился, ухватил левой рукой запястье правой, на мгновение застыл и ответил огнем на огонь.

Выстрелил дважды, нисколько не заботясь о том, что напишет «Лос-Анджелес таймс» о действиях полиции. Его волновало только благополучие любимого сынишки мамы Янси.

Первая пуля бросила киллера на землю. Вторая вонзилась в него, когда его колени еще сгибались.

Преступник автоматически успел еще раз нажать на спусковой крючок, но стрелял уже не в Рискового, а в траву у своих ног. Силой отдачи пистолет вырвало из его слабеющих пальцев.

Киллер коснулся земли коленом, потом двумя, наконец лицом. Рисковый ногой отшвырнул сорок пятый подальше от киллера, в кусты и тени под ними, а сам побежал к «Мерседесу».

Водитель очень уж резко нажал на педаль газа. Задние колеса даже прокрутились в протестующем визге шин. Может, Рисковый и подвергал себя опасности получить пулю от водителя «Мерседеса» через открытую пассажирскую дверцу, но риск этот того стоил. Однако водитель думал о бегстве, а не о драке и не собирался вступать в бой с полицейским, зная, что улица пуста, а в баке полно бензина.

«Мерседес» разом набрал скорость, и разглядеть водителя Рисковый не успел.

Впрочем, фигура за рулем напоминала тень. Сгорбленная, расплывающаяся перед глазами… странная.

К удивлению Рискового, из глубин души вдруг поднялся суеверный ужас, который уже долгие годы спокойно лежал там, никого не тревожа. И он не знал, что разбудило этот страх, почему у него возникло ощущение, что жизнь столкнула его с чем-то сверхъестественным.

Рисковый не стал стрелять по отъезжающему «Мерседесу», что наверняка сделал бы киношный коп. Они находились в тихом жилом районе, где одни люди спокойно смотрели телевизор, а другие чистили овощи к обеду и имели полное право не бояться получить в лоб или грудь шальную пулю от потерявшего голову детектива.

Однако побежал за автомобилем, потому что не смог разглядеть номерной знак. Выхлопные газы, брызги из-под колес, дождь, сумрак старались скрыть его от глаз Рискового.

Он, однако, не отступался, довольный тем, что постоянно поддерживал физическую форму на беговой дорожке и в тренажерном зале. И хотя расстояние до «Мерседеса» только увеличивалось, пара уличных фонарей и порыв ветра, отбросивший и выхлопные газы, и брызги, позволили пусть и частично, но разглядеть номер.

Рисковый понимал, что «Мерседес», скорее всего, украден. И водитель бросит его через пару кварталов. Тем не менее знать номерной знак лучше, чем его не жать.

Прекратив преследование. Рисковый направился к лужайке перед домом Райнерда. Он надеялся, что его нули убили, а не ранили киллера.

До приезда группы разбора действий полицейского, применившего оружие, оставалось лишь несколько минут. В зависимости от личных мотивов членов группы, они старались бы всеми силами защитить Рискового и оправдать его действия, не доискиваясь до правды, что его очень бы устроило, или попытались бы найти малейшую зацепку, чтобы утопить, бросить на растерзание общественному мнению, разложить костер у его ног, а потом поступить как с Жанной д'Арк.

Третий вариант состоял в том, что группа РДППО[435] рассмотрела бы дело объективно, безо всякой предвзятости, вынесла бесстрастное заключение, основанное только на фактах и причинно-следственной связи событий, что тоже устроило бы Рискового, поскольку действовал он правильно.

Разумеется, ему не доводилось слышать о таких случаях, и он считал сие менее вероятным, чем возможность увидеть тремя днями позже восемь летающих оленей, запряженных в сани, которыми рулил бы эльф.

Будь киллер жив, он мог бы заявить, что Райнерда убил Рисковый, а теперь вот пытается подставить его. Или что он оказался в этом районе, собирая рождественские пожертвования для бедных сироток, и попал под перекрестный огонь, предоставив возможность уйти настоящему киллеру.

Что бы он ни заявил, копоненавистники и агрессивно-безмозглые горожане ему бы поверили.

Более того, киллер мог бы найти адвоката, жаждущего публичного признания, который вчинил бы иск городу. Результатом стало бы внесудебное урегулирование проблемы, какими бы вескими ни были доводы обвинения, а Рискового бы принесли в жертву. Политики стремились защитить хороших полицейских не больше, чем защищали своих помощников, которых привыкли оскорблять, а иногда и убивали.

Так что с мертвым киллером хлопот было гораздо меньше, чем с живым.

Рисковый мог бы вернуться на лужайку черепашьим шагом, дав возможность преступнику расстаться с лишней пинтой крови, но он снова побежал.

Киллер лежал там, где и упал, уткнувшись лицом в мокрую траву. По шее спускалась улитка.

Люди торчали в окнах, глядя вниз с бесстрастными лицами, напоминая мертвых часовых у ворот ада. Рисковый не удивился бы, увидев в одном из окон Райнерда, черно-белого, слишком великолепного для своего времени.

Он перевернул киллера на спину. Чей-то сын, чей-то возлюбленный, лет двадцати с небольшим, с бритой головой, с сережкой в виде крошечной ложечки для кокаина.

Рискового порадовал растянувшийся в смерти рот и глаза, полные вечности, но в то же время у него от чувства облегчения, которое он в этот момент испытывал, к горлу подкатила тошнота.

Стоя под дождем, судорожно проглотив не переварившиеся пирожные, комом вставшие в горле, он позвонил по сотовому в отдел и доложил о случившемся.

После этого мог бы войти в подъезд, подождать там, но остался под ливнем.

Городские фонари отражались от мокрой мостовой, однако, когда сумерки перешли в ночь, темнота кольцами заполнила улицу, словно хорошо накормленная змея.

Шебуршание под пальмовыми листьями, перекрывающее шум дождя, подсказывало, что множество древесных грызунов укрылись там от потоков воды.

Рисковый увидел двух улиток на лице мертвеца. Хотел их скинуть, но потом передумал.

Кто-нибудь из стоящих у окон мог решить, что он манипулирует с уликами. Такие показания группа РДППО могла принять близко к сердцу.

Эти проснувшиеся суеверия… Это ощущение, будто что-то здесь не так…

Один труп наверху, один здесь, вой приближающихся сирен.

Что, черт побери, происходит? Что, черт побери?

Глава 23

Ровена, госпожа роз, вновь озвучила слова Данни Уистлера, очевидно, не для Этана, а чтобы лучше осмыслить их: «Он сказал, вы думаете, что ОН мертв, и попросил передать вам, что вы правы».

Поскрипывание петель и легкий звон колокольчиков на входе в магазин заставили Этана повернуться к двери. Но никто не вошел.

Бродяга ветер, на какое-то время расставшись с дождем, вернулся вновь и рвался в магазин «Розы всегда», сотрясая дверь.

— Что, собственно, могло означать это странное заявление? — задала женщина за прилавком, пожалуй, риторический вопрос.

— Вы его не спросили?

— Он произнес эту фразу после того, как расплатился за розы, когда уже выходил из магазина. У меня не было возможности спросить. Это какая-то шутка, понятная только вам?

— Он улыбался, когда говорил? Ровена задумалась, покачала головой: — Нет.

Краем глаза Этан ухватил молчаливо появившуюся в магазине фигуру. Еще поворачиваясь к ней (у него уже перехватило дыхание), понял, что его обмануло собственное отражение в дверце одного из холодильных шкафов.

В ведрах воды или на полках охлажденные розы смотрелись столь великолепно, что как-то забывалось, что они уже мертвы, а через несколько дней пожухнут, увянут, сгниют.

Эти холодильные шкафы, в которых Смерть пряталась в ярких лепестках, напомнили Этану стальные ящики в морге, где покойники лежали как живые. Их уже прибрала Смерть, но признаки разложения еще не дали о себе знать.

И хотя в компании Ровены он чувствовал себя как дома, а розы радовали глаз, Этану захотелось как можно быстрее уйти.

— Мой… мой друг не просил передать мне что-то еще?

— Нет. Думаю, я рассказала вам все, что могла.

— Спасибо, Ровена. Вы мне очень помогли.

— Правда? — она как-то странно посмотрела на него, возможно, удивленная их встречей ничуть не меньше, чем разговором с Данни Уистлером.

— Да, — заверил он ее. — Да, очень помогли. Ветер вновь тряхнул дверью, когда Этан взялся за ручку, и тут за его спиной раздался голос Ровены:

— Вот что еще…

Повернувшись к ней, он увидел, хотя их разделяло почти сорок футов, что она пребывает даже в большем замешательстве, чем до его прихода.

— Когда ваш друг уходил, он остановился в дверях, на пороге, и сказал: «Да благословит Бог вас и ваши розы».

Возможно, такие мужчины, как Данни, редко говорили что-то подобное, но в этих семи словах не было ничего такого, чтобы при воспоминании о них на лице Ровены отразилась тревога.

— А едва он произнес эту фразу, лампы замигали, померкли, погасли… но потом снова зажглись. Я тогда ничего такого не подумала, вы понимаете, дождь, ветер, непогода, но теперь мне кажется… это существенно. Не знаю, почему.

Сотни и тысячи проведенных за годы службы допросов подсказали Этану, что Ровена еще не закончили, и его терпеливое молчание заставит ее продолжить быстрее, чем любые слова.

— Когда лампы меркли и гасли, ваш друг смеялся. Не громко, коротко. Посмотрел в потолок, где замигали лампы, рассмеялся и вышел.

Этан по-прежнему ждал.

Ровена вроде бы и сама удивилась, что говорит гак много о нескольких мгновениях, но добавила:

— В смехе этом было что-то ужасное. Прекрасные мертвые розы за стеклянными стенами.

Зверюга-ветер, обнюхивающий дверь. Дождь, барабанящий по окнам.

— Ужасное? — переспросил Этан.

Автоматически одной рукой она протерла безупречно чистый прилавок, словно обнаружила на нем пыль, мусор, пятно.

Сказала все, что хотела или могла, сомнений в этом не было.

— Да благословит Господь вас и ваши розы, — молвил Этан, словно снимал проклятие.

Он не знал, как бы поступил, если б замигали лампы, но они продолжали гореть, как и прежде.

Ровена нерешительно улыбнулась.

Повернувшись к двери, Этан вновь столкнулся со своим отражением и закрыл глаза, возможно, с тем, чтобы не увидеть фантом, который мог делить с ним стекло. Сначала открыл дверь, потом глаза.

Под рычание ветра и звяканье колокольчиков шаг-мул в холодные зубы декабрьского вечера и закрыл за собой дверь.

Подождал в арке между витринами, пока мимо пройдет пара в дождевиках с капюшонами, ведомая золотистым ретривером на поводке.

Не обращая ровно никакого внимания на дождь и ветер, промокший насквозь ретривер гордо вышагивал по тротуару и, подняв морду, ловил загадочные запахи, наполняющие холодный воздух. Прежде чем миновать арку, он посмотрел на Этана мудрыми, темными, глубокими глазами.

И в то же самое мгновение остановился, его обвисшие уши приподнялись, насколько только могли приподняться, он склонил голову, словно никак не мог понять, кто это стоит под розовым навесом между розами и дождем. Пес махнул хвостом, но только дважды, чуть-чуть.

Остановленная четвероногим другом молодая пара поздоровалась: «Добрый вечер», — а после аналогичного ответа Этана женщина сказал собаке: «Тинк, пошли».

Тинк не сдвинулся с места, ловя взглядом глаза Этана, и продолжил путь лишь после повторной команды.

Листья на тротуаре и деревьях по-прежнему золотил свет уличных фонарей. В этом свете и капли дождя сверкали, как расплавленное золото.

Машин на улице было не так уж и много, но ехали они, пожалуй, быстрее, чем позволяли погодные условия.

Перебегая от навеса к навесу, Этан добирался до «Экспедишн», выуживая из кармана ключи.

Идущий впереди Тинк дважды замедлял шаг, оглядывался на Этана, но ни разу не останавливался.

Пахнущий озоном дождь не смог смыть аромат свежеиспеченного хлеба, которым благоухал один из ресторанов, готовый распахнуть двери для желающих пообедать.

В конце квартала пес таки остановился, опять повернул голову, чтобы посмотреть на Этана.

И хотя голос женщины заглушался шумом дождя и проезжавших по улице автомобилей, Этан разобрал ее слова: «Тинк, пошли». Ей пришлось еще дважды повторить команду, прежде чем ретривер ослабил натяжение поводка, последовав за хозяйкой.

Вся троица скрылась за углом.

Добравшись до красной зоны в конце квартала, где он припарковал свой внедорожник в неположенном месте, Этан задержался под последним навесом. Смотрел на приближающие автомобили, пока не уловил большой просвет между двумя из них.

Вышел под дождь, пересек тротуар. Перепрыгнул через мутный поток в сливной канаве. Стоя позади «Экспедишн», нажал на кнопку, открывающую центральный замок. Внедорожник чирикнул, мигнул габаритными огнями.

Дождавшись очередного просвета, вышел из-за машины, надеясь оказаться в кабине до того, как очередной проезжающий автомобиль обдаст его грязной водой и брюки придется отдавать в химчистку.

Приблизившись к водительской дверце, вдруг подумал, что не посмотрел в окна внедорожника из-под последнего навеса, и внезапно у него не осталось никаких сомнений в том, что на этот раз, сев за руль, он увидит Данни Уистлера, мертвого или живого, дожидающегося его на пассажирском сиденье.

Но реальна» угроза пришли с другой стороны.

Водитель «Крайслера ПТ Круизер» поворачивал на перекрестке со слишком большой скоростью, и автомобиль потащило юзом. Водитель попытался сопротивляться скольжению, нажал ни педаль тормоза, вместо того чтобы повернуть руль в том же направлении, а уж потом выровнять машину. С заблокированными коле сами «Крайслер» закрутило.

Левая часть переднего бампера врезалась в Этана. Его бросило на борт «Экспедишн», головой он разбил боковое стекло.

Уже не помнил, как его отбросило от внедорожника и распластало на мостовой. Тут он пришел в себя, лежа на черном мокром асфальте, в запахе выхлопных газов, со вкусом крови на губах.

Он услышал, как засвистели тормоза, но не «Крайслера». Пневматические тормоза. Громко и пронзительно.

Что-то огромное нависло над ним, (грузовик), нависло и тут же накатилось, ноги придавило тяжелым, кости захрустели, как ломающиеся сухие ветки.

Глава 24

Трупы лежали на открытых трехэтажных полках, совсем как пассажиры в купе спального вагона, их путешествие со смертного одра в могилу прервалось этой незапланированной остановкой.

Включив свет, Корки Лапута осторожно закрыл за собой дверь.

— Добрый вечер, дамы и господа, — поздоровался он с трупами.

Их общество совершенно его не тяготило.

— Следующая остановка этой линии — Ад, с удобными кроватями из гвоздей, с горячими и холодными тараканами и бесплатным континентальным завтраком из расплавленной серы.

Слева лежали восемь тел, одна полка пустовала. Справа — семь и, соответственно, пустовали две полки. Пять тел и одна пустая полка занимали противоположную стену. Двадцать трупов, и свободные места еще для четырех.

Эти спящие, которые не могли увидеть никаких снов, лежали не на матрацах, а на стальных решетках. Решетки проектировались для установки в вентиляционных системах.

Холодильная камера обеспечивала температурный диапазон 5–8 градусов выше нуля. Так что воздух, который выдыхал Корки, выходил из его ноздрей двумя струйками белого пара.

Сложная вентиляционная система обеспечивала в комнате постоянную циркуляцию воздуха, вытягивая застоявшийся через отводящие каналы, решетки которых находились у самого пола, и подавая свежий через отверстия в потолке.

И хотя запах не соответствовал романтическому обеду при свечах, он оставался вполне терпимым. Не приходилось особо уговаривать себя, он отличался от запаха пота, грязных носков и плесени, свойственного многим раздевалкам в средней школе.

Трупы лежали не в мешках. Низкая температура и строго контролируемая влажность замедляли процессы разложения практически до нуля, но они, конечно, шли, пусть и с очень маленькой скоростью. В виниловом мешке выделяющиеся газы могли накапливаться, создавать парниковый эффект и снижать эффект охлаждения.

Вместо виниловых коконов тела запаковали в свободные белые саваны. Если бы не холод и не запах, они вполне могли сойти за посетителей дорогого оздоровительного центра, решивших прилечь в сауне.

При жизни редко кто из них мог побаловать себя такой радостью. Если кому-то, уж непонятно как, и удалось бы проникнуть в оздоровительный центр, охрана тут же выставила бы его за порог, предупредив, что в следующий раз придется долго поправлять здоровье совсем в другом месте.

На полках лежали неудачники. Все они умерли одинокими и никому не нужными.

По закону умершие насильственной смертью обязательно подвергались вскрытию. Как и те, кто стал жертвой несчастного случая, вроде бы покончил с собой, умер от не установленной заранее болезни и по непонятным, а потому подозрительным, причинам.

В любом большом городе, особенно таком плохо управляемом, как современный Лос-Анджелес, тела чисто поступали в морг в большем количестве, чем их могла обработать служба судебно-медицинского эксперта, сотрудники которой вкалывали не разгибаясь. Приоритет отдавался жертвам насилия, возможным жертвам медицинских ошибок и покойникам, родственники которых требовали выдать им останки усопшею для захоронения.

Бездомные бродяги, личность которых зачастую не удавалось установить, их тела находили в темных проулках, в парках, под мостами, умершие от передозировки наркотиков, холода или жары, а то и просто из-за цирроза печени, могли лежать здесь несколько дней, неделю, а то и больше, до тех пор, пока патологоанатомы успевали провести хотя бы беглое вскрытие.

В смерти, как и в жизни, обитатели общественного дна обслуживались в последнюю очередь.

У двери висел настенный телефон, заботливо установленный словно бы для того, чтобы кто-то из покойников мог при необходимости заказать пиццу.

Но большинство телефонных аппаратов обеспечивали только внутреннюю связь. Лишь шесть линий имели выход в город.

Корки набрал номер сотового Романа Каствета.

Роман, патологоанатом, работающий в службе судебно-медицинского эксперта, только что вышел в ночную смену. И наверняка находился в одном из секционных залов, готовясь приступить к вскрытию.

Ответил он после третьего звонка. Представившись, Корки спросил: «Догадайся, где я?»

— Ты забрался в собственный зад и не можешь оттуда выбраться, — предположил Роман.

Его отличало нестандартное чувство юмора.

Более года тому назад они познакомились на встрече анархистов в университете, где преподавал Корки. Еду давали посредственную, спиртное разбавляли, цветы навевали тоску, но компания подобралась что надо.

— Хорошо, что это не телефон-автомат, — продолжил Корки. — Мелочи у меня нет, а здешние бедолаги не могут одолжить мне четвертак.

— Значит, ты на заседании факультета. Самые жадины — ученые, которые обличают капитализм, купаясь в деньгах налогоплательщиков.

— Некоторым может показаться, что в твоем юморе слишком уж много жестокости, — в голосе Корки прозвучали столь нехарактерные для него стальные нотки.

— Они бы не ошиблись. Жестокость — мое кредо, помнишь?

Роман был сатанистом. Да здравствует Принц Тьмы, и все такое. Не все анархисты были еще и сатанистами, но многие сатанисты считали себя и анархистами.

Корки знал одну буддистку, которая при этом была анархисткой, очень противоречивую молодую женщину. Но огромное большинство анархистов, и Корки мог подтвердить это по собственному опыту, были атеистами.

Потому что истинные анархисты не верили в сверхъестественное, ни в силы Тьмы, ни в силы Света. Сила разрушения и новый, лучший порядок, который возникнет на руинах прежнего, вот что составляло основу их веры.

— Учитывая сущность твоей работы, мне представляется, что не только ученые жируют на деньгах налогоплательщиков. Что вот вы здесь делаете в ночную смену? Играете в покер или рассказываете страшные истории о призраках?

Роман, похоже, слушал вполуха. Слово здесь он не уловил.

— Подтрунивание — не твоя сильная сторона. Давай к делу. Что тебе нужно? Тебе всегда что-нибудь нужно.

— И я всегда за это хорошо плачу, не так ли?

— Способность расплачиваться наличными и в полном объеме я всегда полагал высшей добродетелью.

— Вижу, что вы решили крысиную проблему.

— Какую крысиную проблему?

Два года тому назад пресса подняла дикий вой по поводу антисанитарии и засилья крыс как в этой комнате, так и во всем здании.

— Должно быть, с крысами вы справились. Я вот оглядываюсь и не вижу ни одной кузины Микки-Мауса, отгрызающей чей-то нос.

Последовала короткая пауза, свидетельствующая о том, что собеседник Корки не мог поверить своим ушам.

— Ты не можешь быть там, где, я думаю, ты находишься.

— Я именно там, где ты и думаешь. Самодовольство и сарказм, ранее слышавшиеся в голосе Романа, испарились, как дым. Их заменила тренога.

— Как ты мог туда пройти? Ты не имеешь права. Тебе нечего делать в морге вообще, а особенно там.

— У меня есть пропуск.

— Черта с два.

— Я могу уйти отсюда и прийти к тебе. Ты в секционном зале или в своем кабинете?

Роман перешел на яростный шепот:

— Ты рехнулся? Хочешь, чтобы меня уволили? — Я хочу сделать заказ.

Недавно Роман передал ему банку с консервантом органики и десятью обрезками крайней плоти, которые он срезал с трупов, предназначенных для кремации.

Корки переправил банку Рольфу Райнерду с четкими инструкциями. И Райнерд, несмотря на патологическую глупость, смог упаковать банку в черную подарочную коробку и отослать Ченнингу Манхейму.

— Мне нужно еще десять.

— Ты не должен приходить сюда, чтобы поговорить об этом. Вообще не приходи сюда, идиот. Звони мне домой.

— Ядумал, ты оценишь шутку, посмеешься.

— Господи Иисусе, — выдохнул Роман. — Ты же сатанист, — напомнил Корки.

— Кретин.

— Послушай, Роман, где ты сейчас? Скажи, как мне пройти к тебе. Есть одно дельце.

— Оставайся на месте.

— Ну, не знаю. У меня начинается приступ клаустрофобии. И мне мерещатся призраки.

Оставайся на месте! Я подойду через две минуты.

— Я только что услышал какой-то странный звук. Думаю, один из трупов ожил.

— Живых там нет.

— Я уверен, что парень в углу что-то сказал.

— Тогда он сказал, что ты идиот.

— Может, вы по ошибке действительно затащили сюда живого. У меня мурашки бегут по коже.

— Две минуты, — повторил Роман. — Жди, где стоишь. Не шляйся по моргу, не привлекай к себе внимание, а не то я отрежу крайнюю плоть тебе.

Роман отключил сотовый.

В склепе неопознанных и нищих мертвецов Корки вернул трубку на рычаг.

Оглядел закутанную в саваны аудиторию.

— При всей моей скромности, я могу кое-чему научить и Ченнинга Манхейма.

Он не ждал, да и не нуждался в аплодисментах зрительного зала. И так знал, что идеально сыграл эту роль.

Глава 25

В Городе Ангелов пошел снег.

Пастух-ветер выгонял белые стада с темных лугов, которые раскинулись над миром, направлял их меж фикусов и пальм, по авеню, которые никогда не знали снежного Рождества.

В изумлении, Этан всматривался в белесую ночь.

Лежа на кровати в своей комнате, он вдруг осознал, что ветром, должно быть, снесло крышу. И теперь снег завалит мебель, испортит ковер.

Так что скоро ему придется встать, пройти в спальню к родителям: отец наверняка знает, что нужно делать, если у дома сносит крышу.

Но пока Этан хотел насладиться зрелищем. Прямо над ним огромный снежный ком висел, как хрустальная люстра, и все ее бесчисленные искрящиеся подвески находились в непрерывном движении.

У него замерзли ресницы.

Снежинки покрывали лицо холодными поцелуями, таяли на щеках.

Когда же зрение у нею прояснилось, он увидел, что ил самом деле декабрьская ночь полна капель дождя, из которых формировались какие-то постоянно изменяющиеся структуры и формы.

А когда-то мягкая кровать каким-то чудом вросла в асфальт.

Он не испытывал никаких неудобств, разве что пуховая подушка давила на затылок, как жесткая мостовая.

Дождь падал на лицо, холодный, как снег, тот же холод ощущала и его поднятая левая рука.

Правую руку также никто не укрыл от дождя, но она не ощущала ни холода, ни падающих на нее капелек.

Не чувствовал он и ног. Не мог ими пошевелить. Ничем не мог пошевелить, за исключением головы и левой руки.

Понял, что, обездвиженный, может утонуть, если дождь заполнит его лишившуюся крыши комнату.

Но его размышления внезапно пронзило ужасом, поднимающимся из глубин сознания, парализующим не только тело, но и мозг.

Он закрыл глаза, чтобы не смотреть правде в лицо, правде более страшной, чем тот безобидный факт, что снежинки на самом деле были каплями дождя.

Приблизились голоса. Наверное, отец и мать идут, чтобы поставить крышу на место, взбить подушку, вновь сделать ее мягкой, вернуть жизнь в привычное русло.

Он отдал себя их заботе и, как перышко, полетел в темноту, в страну Нод, не в ту страну Нод, куда сбежал Каин, убив брата своего, Авеля, в другую страну Нод, куда во сне путешествуют дети, где их ждут самые захватывающие приключения, из которых они возвращаются, проснувшись от золотых лучей восходящего солнца.

Все еще пребывая в темноте северного Нода, он услышал слова: «Травма позвоночника».

Открыв глаза через минуту или десять, увидел, что ночь вокруг него пульсирует красными, желтыми и синими огнями, словно он попал на дискотеку под открытым небом, и понял, что никогда больше не будет танцевать, а то и ходить.

Под треск полицейского радио, с фельдшерами по бокам, Этан на каталке плыл сквозь дождь к машине «Скорой помощи».

На борту белого микроавтобуса, под красными словами «СКОРАЯ ПОМОЩЬ», золотом поблескивала еще одна строка: «Больница Госпожи Ангелов».

Он закрыл глаза, вроде бы на мгновение, услышал, как один мужчина говорит другому: «Осторожнее» и «Полете, полегче», — а когда открыл их вновь, уже находился в машине.

Обнаружил, что игла уже воткнута ему в вену и по трубке из бутылочки в нее поступает какая-то жидкость.

Впервые услышал свое дыхание, со всхлипами, хрипами и бульканьем, и понял, что у него сломаны не только ноги. Одно, а может, и оба легких с трудом сжимались и разжимались в частично сложившейся грудной клетке.

Он жаждал боли. Какой угодно, лишь бы не полного отсутствия чувствительности.

Фельдшер, стоявший рядом с Этаном, повернулся к своему коллеге, закрывавшему задние дверцы.

— Нам бы надо поторопиться.

— Понесемся, как ветер, — пообещал поливаемый дождем фельдшер-водитель, перед тем как захлопнуть вторую дверцу.

Вдоль боковых стен салона, под самым потолком, туго натянули гирлянды из блестящей парчи. По краям и посередине каждой гирлянды на одной нити, друг над другом висели по три серебряных, нежно позвякивавших колокольчика. Рождественские украшения.

Верхний колокольчик, он же самый большой, охватывал средний, внутри которого находился третий, самый маленький.

Когда захлопнулась вторая задняя дверца, колокольчики на каждой нити закачались, наполнив салон серебристым звоном, призрачным, как волшебная музыка.

Фельдшер накрыл рот и нос Этана кислородной маской.

Прохладный, как осень, сладкий, как весна, кислород смягчил воспаленное горло, но хрипы в легких остались прежними.

Водитель, усевшись за руль, захлопнул дверцу кабины, отчего гирлянды дернулись, а колокольчики вновь зазвенели.

— Колокольчики, — прошептал Этан, но кислородная маска заглушила слово.

Фельдшер, вставлявший наконечники стетоскопа в уши, замер.

— Что вы сказали?

Увидев стетоскоп, Этан понял, что может слышать, как бьется его сердце, и биение это затрудненное, неровное, тревожащее.

Вслушиваясь, он понимал, что слышит не только собственное сердце, но и постукивание копыт приближающейся лошади Смерти.

— Колокольчики, — повторил он, и тут же в его мозгу распахнулись двери, ведущие к тысячам страхов.

«Скорая помощь» тронулась с места, одновременно включилась сирена.

Этан не мог расслышать звон колокольчиков сквозь этот вой баньши, но видел, как три ближайших подрагивали на своей нити. Подрагивали.

Поднял руку к покачивающейся троице колокольчиков, но, конечно, не смог до них дотянуться. Так что пальцы ухватили только воздух.

Этот ужасный страх, распространяясь по мозгу, принес с собой и туман, вероятно, на какое-то время Этан полностью потерял сознание, но тем не менее у него возникло ощущение, что колокольчики не просто украшение, что в их сверкающей гладкости есть что-то мистическое, что их поблескивающие изгибы — средоточие надежды, и ему просто необходимо держать их в руке.

Вероятно, фельдшер понял, чего хочет Этан, хотя едва ли — почему. Он достал маленькие ножницы из комплекта инструментов и, покачиваясь в такт движениям микроавтобуса, отрезал узелок, крепивший нить с колокольчиками к парчовой гирлянде.

Получив колокольчики, Этан крепко и одновременно нежно зажал их в левой руке.

Силы его были на исходе, но он не решался закрыть глаза, ибо боялся, что темнота останется и не уйдет, когда он откроет их в следующий раз, так что более он не увидит мира, в котором жил.

Фельдшер вновь взялся за стетоскоп. Вставил наконечники в уши.

Пальцами левой руки Этан пересчитывал колокольчики на нити, от маленького к большому, от большому к маленькому.

Он вдруг понял, что держит эти рождественские украшения точно так же, как держал четки в больничной палате в последние ночи жизни Ханны: с теми же отчаянием и надеждой, с той же верой в Бога и готовностью принять любое Его решение. Надежды Этана не сбылись, а вот готовность принять любое Его решение очень помогла пережить потерю.

Зажимая бусинки четок большим и указательным пальцами, он пытался выжать из них милосердие. Теперь, поглаживая изгибы колокольчика, колокольчика и колокольчика, искал скорее понимания, чем милосердия, искал откровения, доступного не уху — сердцу. И хотя Этан не закрывал глаза и не погружался во тьму, тени все более сгущались на периферии поля зрения, сужали его, как пролитые чернила затемняют все большую и большую часть листа промокательной бумаги. Вероятно, стетоскоп уловил какие-то ритмы, обеспокоившие фельдшера. Он наклонился над Этаном, но голос его доносился издалека, и пусть чувства фельдшера скрывала маска спокойного профессионализма, в голосе слышалась забота о пациенте.

— Этан, не покидай нас. Держись. Держись, черт побери.

Взятое в тугое кольцо темнотой поле зрения Этана все более сужалось.

Он уловил едкий запах спирта. К сгибу локтя левой руки прикоснулось что-то холодное. Тут же Этан почувствовал укол.

Внутри неторопливая поступь лошади Смерти сменилась топотом апокалипсического табуна, несущегося галопом.

«Скорая помощь» на полной скорости летела к больнице Госпожи Ангелов, но водитель выключил сирену, полагаясь только на вращающиеся маячки на крыше.

Со смолкшим воем баньши Этану казалось, что он вновь слышит перезвон колокольчиков.

Не тех тревожных колокольчиков, которые он успокаивал и успокаивал левой рукой, не тех, что свешивались на нитях с парчовых гирлянд, служа рождественскими украшениями, но других, далеких, настойчиво призывающих его к себе.

Поле зрения превратилось в блеклую точку света, по кольцо тьмы сжалось еще сильнее, полностью ослепив его. Принимая неизбежность смерти и бесконечность тьмы, Этан наконец закрыл глаза.

…Он открыл дверь, потом глаза.

Под рычание ветра и перезвон колокольчиков над головой вышел из магазина «Розы всегда» в холодные зубы декабрьской ночи и захлопнул за собой дверь.

В шоке от того, что обнаружил себя живым, не веря тому, что стоит на собственных ногах, он задержался в арке между витринами, когда мимо, по тротуару, проходила молодая пара в дождевиках с капюшонами, ведомая золотистым ретривером на поводке.

— Добрый вечер, — поздоровались молодые люди. Дар речи еще не вернулся к Этану, и он смог только кивнуть.

— Тинк, пошли, — позвала женщина пса и повтори на команду, поскольку тот не хотел трогаться с места.

Вымокший ретривер зашагал дальше, с высоко поднятой мордой, обнюхивая холодный воздух. За ним последовали и молодые.

Этан повернулся, чтобы посмотреть на женщину, оставшуюся в магазине, за прилавком, от которого его отделяли дверь и стеклянные фобы, заполненные розами.

Ровена не отрывала глаз от его спины, но стоило ему повернуться, и она уставилась в прилавок, словно обнаружила на нем что-то более интересное.

На ногах, столь же ватных, как и его здравомыслие, Этан направился назад тем же путем, который привел его в магазин. Укрываясь под навесами магазинов и ресторанов, двинулся к «Экспедишн», припаркованному в красной зоне.

Маячащий впереди Тинк дважды оглянулся, но не остановился.

Проходя мимо ресторана, витрины которого манили сиянием свечей и блеском столовых приборов. Этан ощутил запах свежевыпеченного хлеба и подумал: «Основа жизни».

В конце квартала пес вновь оглянулся. А потом вся троица исчезла за углом.

На улице машин было меньше, чем обычно в этот час, и ехали они быстрее, чем позволяла погода.

Добравшись до красной зоны в конце квартала, Этан остановился под последним навесом, и подумал, что мог бы простоять здесь, целый и невредимый, до того момента, как заря заберет город у ночи.

В приближающемся транспортном потоке появился длинный просвет.

Трясущейся правой рукой он выудил из кармана куртки ключи, нажал кнопку на брелке сигнализации. «Экспедишн» чирикнул в ответ, но Этан не сдвинулся с места.

Посмотрев на перекресток, увидел тот самый «Крайслер», приближающийся по перпендикулярной улице со слишком большой скоростью.

На перекрестке «Крайслер» потащило юзом, с заблокированными водителем колесами. Автомобиль проскочил мимо «Экспедишн», разминувшись с ним на считанные дюймы.

Если бы Этан в это время стоял у водительской дверцы, его бы расплющило между бортами.

И тут же появился грузовик, в свисте пневматических тормозов. Водитель «Крайслера» вернул себе контроль над автомобилем, вывернул руль, ушел из-под удара на другую полосу движения.

Мгновением позже грузовик остановился там, где только что дождь барабанил по крыше «Крайслера».

А сам «Крайслер» уже укатил, опять же слишком быстро для таких погодных условий.

Возмущенный водитель грузовика яростно нажал на клаксон. А потом двинулся дальше, на чем свет костеря мила, в которого едва не врубился, к пункту назначения, указанному в путевом листе

Из-за задержки грузовика около «Экспедишн» просвет в транспортном потоке сошел на нет.

На перекрестке переменились сигналы светофора. Следовавшие в двух направлениях автомобили остановились, зато в двух других пришли в движение.

Мокрый ночной воздух благоухал ароматом свежевыпеченного хлеба.

Золотой свет фонаря превращал опавшие листья в дублоны.

Шумел и не думавший прекращаться дождь.

Возможно, сигнал светофора переменился еще дважды, а то и трижды, прежде чем Этан почувствовал боль в левой руке. Судорожная боль, которая от кисти уже распространялась к локтю.

Закостеневшие пальцы изо всех сил сжимали нить с тремя маленькими серебряными колокольчиками, которые фельдшер срезал с парчовой гирлянды в машине «Скорой помощи» и отдал ему.

Глава 26

Словно деградирующая элита Древнего Рима, решившая чуть отдохнуть по ходу очередной вакханалии, безымянные мертвецы лежали в съехавших тогах, обнажавших то гладкое, цвета сливок плечо, то бледную чашу груди, то бедро с синими венами. Где-то пальцы руки сжимались в неприличном жесте, где-то виднелась стройная нога и тонкая лодыжка, где-то похотливо смотрел на соседей открытый глаз.

Более суеверный свидетель этого гротескного зрелища, скорее всего, заподозрил бы, что в отсутствие живых наблюдателей, эти неопознанные бродяги и сбежавшие из дома тинэйджеры посещали соседние койки. И в тихие ночные часы разве не могли эти покойники предаваться любовным утехам в холодной и отвратительной пародии страсти?

Если бы Корки Лапута верил в нормы морали или хотя бы верил, что хороший вкус требует соблюдения неких универсальных законов общественного поведения, он бы потратил две минуты ожидания на то, чтобы поправить саваны, исходя из того, что правила приличия уместны даже среди мертвецов.

Вместо этого он наслаждался открывшимся ему зрелищем, потому что склеп для неопознанных трупов представлял собой идеальный продукт анархии. А кроме того, он получал удовольствие, предвкушая прибытие обычно невозмутимого Романа Каствета, которому на этот раз придется дать волю эмоциям.

Ровно через две минуты ручка двери пошла вниз, а сама дверь приоткрылась на дюйм.

Будто ожидая увидеть Корки в компании телекамеры и толпы охочих до сенсаций журналистов, Роман уставился в щелку широко раскрытым, словно у изумленной совы, глазом.

— Заходи, заходи, — Корки махнул ему рукой. — Тут все свои, только друзья, пусть некоторых ты и собираешься порезать.

Открыв дверь ровно настолько, чтобы протиснуть в щель свою костлявую фигуру, Роман проскользнул в склеп для неопознанных покойников, задержавшись на мгновение, чтобы убедиться, что коридор за его спиной пуст. А уж потом закрыл, оставшись с Корки и двадцатью неприлично обнажившимися участниками тога-пати.

— Что на тебе надето? — нервно спросил патологоанатом.

Корки закружился в широком желтом дождевике.

— Модная одежка для дождя. Тебе нравится шляпа?

— Как ты прошел мимо охраны в столь нелепом одеянии? Как ты вообще проскользнул мимо охраны?

— Мне не пришлось проскальзывать. Я показал соответствующие документы.

— Какие документы? Ты преподаешь безмозглую современную литературу самовлюбленным шлюхам и зазнавшимся снобам.

Как и многие представители научного мира, Роман Каствет презирал литературные факультеты современных университетов, студенты которых, во-первых, искали истину через беллетристику, а во-вторых, не хотели работать.

Нисколько не обидевшись, наоборот, одобряя антисоциальный настрой Романа, Корки объяснил:

— Эти милые парни на посту охраны думают, что и — патологоанатом из Индианаполиса и приехал сюда, чтобы обсудить с тобой некоторые моменты, связанные с особенностями, обнаруженными при вскрытии жертв серийного убийцы, который терроризирует Средний Запад.

— Да? И почему они так думают?

— У меня есть человек, который изготовляет прекрасные поддельные документы.

Роман отпрянул:

— У тебя?

— Очень часто, знаешь ли, возникает необходимость иметь их при себе.

— Ты врешь или просто глуп?

— Как я тебе и говорил, я — не изнеженный профессор, который получает заряд адреналина, якшаясь с анархистами.

— Да, говорил, — пренебрежительно бросил Роман.

— В моей повседневной жизни я всячески способствую распространению анархии, рискуя оказаться за решеткой и получить срок.

— Ты у нас прямо-таки Че Гевара.

— Многие мои операции тщательно продуманы и поражают воображение своей нестандартностью. Ты же не думал, что десять обрезков крайней плоти нужны мне для личного использования, словно я — извращенец?

— Да, именно об этом я и подумал. Когда мы познакомились на этой занудной университетской встрече, мне показалось, что с головой у тебя совсем никуда, что ты — классический моральный и умственный мутант.

— Из уст сатаниста такие слова воспринимаются как комплимент, — улыбнулся Корки.

— Будь уверен, комплиментом здесь и не пахнет, — зло фыркнул Роман.

Даже пребывающий в наилучшем расположении духа, тщательно одетый и со свежим дыханием Каствет не радовал глаз. А уж в злости просто становился уродом.

Худой, как щепка, с костлявыми бедрами, локтями, плечами, с адамовым яблоком, выпирающим дальше носа, и таким острым носом, что Корки еще ни у кого такого не видел, впалыми щеками, круглым, как набалдашник бедренной кости, и таким же лишенным плоти подбородком, Роман производил впечатление человека с серьезными проблемами пищеварительного тракта.

Всякий раз, когда Корки ловил взгляд птичьих, холодных, словно у рептилии, глаз Каствета или видел, как патологоанатом, безо всякой на то причины, сексуально облизывает губы, на удивление полные для столь костлявых лица и фигуры, у него возникало подозрение, что некая эротическая потребность вращает шестерни обменного процесса этого человека так быстро, что из всех отверстий его тела должен валить дым. Если бы где-нибудь принимались ставки на среднее количество калорий, которые Роман сжигал ежедневно, занимаясь онанизмом, превратившимся для него в манию, Корки поставил бы значительную сумму на как минимум три тысячи, и выигрыш обеспечил бы ему долгую и безбедную жизнь.

— Ладно, что бы ты обо мне ни думал, я хочу заказать еще десять экземплярчиков крайней плоти.

— Слушай, запомни раз и навсегда, с тобой я больше никаких дел не веду. Ты поступил безответственно, заявившись сюда.

Отчасти потому, что этот побочный бизнес приносил немалые доходы, отчасти стараясь услужить Королю Ада, Роман Каствет поставлял (только от трупов) различные части тел, внутренние органы, кровь, злокачественные опухоли, иногда даже мозг целиком другим сатанистам. Его покупатели, в отличие от Корки, имели теологический и практический интерес в тайных ритуалах, призванных испросить у Его Сатанинского Величества особые услуги или вызвать демонов из адских глубин. В конце концов, наиболее важные ингредиенты снадобий черной магии не продавались в ближайшем торговом центре.

— Ты перегибаешь палку, — заметил Корки.

— Ничего я не перегибаю. Ты — безрассудный, ты обожаешь ненужный риск.

— Обожаю ненужный риск? — Корки улыбнулся, чуть не рассмеялся. — Странно слышать все это от человека, который верит, что грабежи, пытки, насилие и убийства принесут награду в загробной жизни.

— Говори тише, — яростно прошептал Роман, хотя Корки и не думал повышать голос. — Если кто-нибудь застанет нас здесь, я потеряю работу.

— Отнюдь. Я — приезжий патологоанатом из Индианаполиса, и мы обсуждаем нынешнюю нехватку сотрудников, из-за которой эта комната и превратилась в накопитель неопознанных трупов.

— Ты меня губишь, — простонал Роман.

— Я пришел сюда лишь для того, чтобы заказать еще десять штук крайней плоти. И у меня нет желания оставаться здесь, пока ты мне их нарежешь. Я решил сделать этот заказ лично, поскольку полагал, что тебя это повеселит.

И хотя Роман Каствет казался очень уж тощим, совершенно лишенным возможности выдавить из себя хоть каплю лишней жидкости, его сверкающие черные глаза увлажнились от раздражения.

— И потом, — продолжил Корки, — есть более серьезная угроза твоей работе, чем мое появление здесь. Вам не поздоровится, если кто-то узнает, что среди трупов вы положили сюда и живого человека.

— Ты обкурился или чем-то закинулся?

— Я уже сказал тебе об этом по телефону, несколько минут тому назад. Один из этих бедолаг все еще жив.

— Что за игру ты затеял? — вскинулся Роман.

— Это не игра. Правда. Я услышал, как кто-то пробормотал: «Помогите мне, помогите мне». Очень тихо, конечно, но достаточно громко, чтобы я его услышал.

— Услышал кого?

— Я его вычислил, сдвинул саван с лица. Он парализован. Лицевые мышцы перекосило после инсульта.

Потрескивая, как вязанка хвороста, Роман наклонился вперед, глядя Корки в глаза, словно надеялся, что неистовость его взгляда сможет донести до Корки послание, для которого у него не нашлось слов.

Корки же говорил с прежней невозмутимостью:

— Бедняга, должно быть, находился в коматозном состоянии, когда его доставили сюда, а потом пришел в себя. Но он ужасно слаб.

В броне неверия Романа Каствета появилась трещинка: такой вариант не исключался. Он отвел глаза, оглядел комнату.

— О ком ты говоришь?

— О нем, — весело ответил Корки, указав на дальнюю стену, куда едва доходил свет висящей под потолком лампы, так что покойников там скрывал не только саван, но и сумрак. — Мне представляется, что, вызвав тебя сюда, я спасал работу вам всем, поэтому мой заказ ты должен выполнить бесплатно, из благодарности.

Роман приблизился к полкам у задней стены склепа.

— Который из них?

— Слева, второй снизу.

И когда Роман наклонился, чтобы сдернуть саван с лица трупа, Корки вскинул правую руку. Из широкого рукава желтого дождевика появилась кисть с зажатой в ней тонкой заточкой. А потом, точно прицелившись, со всей силы, без малейшего колебания, он вогнал заточку в спину патологоанатома.

Глазомер не подвел Корки. Заточка, пронзив предсердие и один из желудочков сердца, вызвала мгновенную остановку сердца.

В шорохе одежды Роман Каствет без единого крика повалился на пол.

Корки не потребовалось прощупывать пульс. Распахнутый рот, из которого не вырывалось дыхание, застывшие, остекленевшие, словно изготовленные мастером-таксидермистом, глаза подтвердили, что его удар пришелся точно в цель.

Подготовка не пропала зря. Дома, с той же самой заточкой, Корки потренировался на муляже, который украл в медицинской школе университета.

Если бы пришлось наносить два, три, четыре удара, если бы сердце Романа еще какое-то время продолжало гнать кровь, часть ее, конечно же, выплеснулась бы из раны. Вот Корки и пришел в склеп в дождевике, на котором не могло остаться пятен.

Проектировщики склепа приняли все необходимые меры предосторожности на, пусть и маловероятный, случай, что из какого-нибудь охлажденного покойника выльется телесная жидкость. В кафельном полу имелось большое дренажное отверстие, у двери лежала бухта винилового шланга, подсоединенного к крану в стене.

Корки узнал о наличии этого оборудования из статей двухгодичной давности, касающихся крысиного скандала. К счастью, шланг не потребовался: смывать с дождевика кровь не пришлось.

Он поднял Романа и уложил на одну из пустых полок у дальней стены, где тени работали на его замысел.

Из внутреннего кармана дождевика достал простыню, купленную в торговом центре. Укрыл ею Романа полностью, с головы до ног, чтобы скрыть и сам труп, и тот факт, что этот покойник, в отличие от остальных, полностью одет.

Поскольку смерть наступила мгновенно, а ранка была крошечной, ни капли крови не просочилось наружу, чтобы запятнать простыню и таким образом притечь чье-либо внимание к свежести трупа.

Через день, два или три кто-то из сотрудников морга, конечно же, нашел бы Романа, проводя инвентаризацию или забирая очередной труп для вскрытия. Еще одна статья на первой полосе для судебно-медицинского эксперта.

Корки сожалел о том, что пришлось убить такого человека, как Роман Каствет. Хороший сатанист и убежденный анархист, патологоанатом активно участвовал и кампании по дестабилизации социального порядка, приближая его крушение.

Однако совсем скоро драматическим событиям в поместье Ченнинга Манхейма предстояло стать новостью номер один для всех мировых средств массовой информации. Власти предпримут экстраординарные усилия в попытке найти человека, который посылал эти пугающие подарки в черных коробках.

Логика подскажет им проверить все частные и общественные морги, в поисках источника поставок крайней плоти. И если но время расследования Роман вызовет подозрение, он наверняка попытается спасти собственную шкуру, выдав Корки.

Анархисты не питали по отношению друг к другу ни капли верности. По-другому среди сеющих хаос и быть не могло.

А Корки накануне грядущих событий предстояло обрубить и другие свободные концы.

Учитывая, что на руках Корки были перчатки из латекса, которые он скрывал от жертвы, держа руки в просторных рукавах дождевика, он мог бы оставить заточку на месте преступления, поскольку отпечатки пальцев на ней отсутствовали. Вместо этого Корки вернул заточку в чехол и убрал в карман, не только потому, что она могла пригодиться в будущем, но и в качестве сувенира.

Уходя из морга, он тепло попрощался с охранниками ночной смены. Работа у них была неблагодарная: охранять мертвых от живых. Даже задержался на минуту-другую, чтобы рассказать похабный анекдот.

Он не боялся, что по их показаниям полиция сможет составить достоверный фоторобот. В шляпе с широкими полями и просторном желтом дождевике он казался странной, эксцентричной личностью и не сомневался, что охранники запомнят его наряд, но не лицо.

Позднее, уже дома, сидя у камина и наслаждаясь бренди, он намеревался сжечь все документы, согласно которым был патологоанатомом из Индианаполиса. Он располагал многими другими комплектами документов, мог представляться специалистом самых разных профессий. И необходимость воспользоваться ими возникала не раз и не два.

Теперь же он возвратился в ночь, под дождь.

Пришла пора разобраться с Рольфом Райнердом, который своими действиями показал, что в жизни способен добиться успехов не больше, чем на съемках сериалов.

Глава 27

В понедельник Эльфрик Манхейм заказал на обед курицу.

Прежде чем поджарить куриную грудку на вертеле, ее вымочили в оливковом масле с морской солью и смесью экзотических трав, которую в Палаццо Роспо называли не иначе как «Секретом Макби». Помимо курицы, ему подали макароны, но не с томатным соусом, а с маслом, базиликом и пармезаном.

Мистер Хэчетт, обучавшийся во Франции шеф-повар, прямой наследник Джека Потрошителя, не работал по воскресеньям и понедельникам. Эти дни использовались им для того, чтобы выслеживать и убивать одиноких женщин, подбрасывать бешеных кошек в коляски младенцев и заниматься другими аналогичными делами, без которых он просто жить не мог.

Мистер Баптист, веселый повар, не работал по понедельникам и вторникам, так что по понедельникам кухня оставалась безнадзорной. И все деликатесы миссис Макби готовила сама.

Под мягким, чуть мигающим светом электрических ламп, которые светили точь-в-точь как старинные масляные, Фрик ел в винном погребе, в одиночестве, за столом на восемь человек, в уютной дегустационной, отделенной стеклянной стеной от той зоны погреба, где поддерживались постоянная температура и влажность, За стеклом, на рядах полок хранились четырнадцать тысяч бутылок с, как говорил его отец, «Каберне совиньон», «Мерло», «Пино нуар», «Бордо», портвейном, бургундским… и кровью критиков, лучшим вином из всех возможных».

Ха, ха, ха.

Когда Призрачный отец находился дома, они обычно ели в столовой, если, конечно, гости отца, давние приятели, деловые партнеры, многочисленные советники, не чувствовали себя неуютно от того, что десятилетний мальчик слушал их сплетни и закатывал глаза при бранных словах, которые срывались с их губ.

В хорошую погоду Фрик мог обедать под открытым небом, у бассейна, радуясь тому, что в отсутствие отца в доме не было безнадежно тупых, утомительно хихикающих, раздражающе полуголых старлеток, которые обычно доставали его вопросами о том, какой предмет в школе у него любимый, какое его любимое блюдо или цвет, кого из кинозвезд он считает лучшими.

И они постоянно пытались добыть у Фрика «риталин» или антидепрессанты. Отказывались верить, что ему прописаны только препараты для астматиков.

Если не у бассейна, он мог обедать в более опасном для себя месте, за столом в розовом саду, держа наготове ингалятор на случай, что ветерок насытит воздух достаточным количеством пыльцы, чтобы вызвать приступ астмы.

Иногда он ел с подноса, стоящего на коленях, устроившись в одном из шестидесяти удобных кресел в просмотровом зале, который переделали только год тому назад в стиле арт-деко, и теперь зал более всего напоминал кинотеатр «Пантейджс» в Лос-Анджелесе.

Установленное в зале оборудование обеспечивало просмотр фильмов, всех видов видеозаписи, DVD, телевизионных программ. Изображение проецировалось на экран, размерами превосходивший большинство экранов в среднем пригородном мультикомплексе.

Для просмотра видео или DVD, Фрику не требовалась помощь киномеханика. Сидя в среднем кресле в среднем ряду, рядом с пультом управления, он мог просматривать любую кассету или диск.

Иногда, зная, что в этот день уборки зала не будет, а его не станут искать, он запирал дверь, чтобы ему никто не мешал, и загружал проигрыватель DVD фильмами с Ченнингом Манхеймом в главной роли.

Не мог допустить, чтобы его застали за просмотром фильма Призрачного отца.

Нельзя сказать, что все они были провальными. Некоторые — были, потому что ни одна звезда не может всякий раз вытягивать любой фильм. Но встречались очень даже неплохие, встречались прикольные, а какие-то казались Фрику верхом совершенства.

Если б кто-нибудь увидел, что он один смотрит фильмы отца, Национальная академия посмешищ номинировала бы его в категории Величайшее посмешище десятилетия. Возможно, и столетия. А клуб Жалостливых неудачников прислал бы пожизненную членскую карточку.

Мистер Хэчетт, психопатический шеф-повар, в родственниках которого ходила вся семья Франкенштейн, похихикал бы над ним и всенепременно указал бы на несоответствие между хрупкостью Фрика и могучей фигурой отца.

Так или иначе, но иногда Фрик, занимая одно из шестидесяти кресел под лепным потолком, от которого его отделяло добрых тридцать четыре фута, сидел в темноте и смотрел фильмы Призрачного отца на огромном экране. Купаясь в объемном звуке системы «Долби».

В некоторых фильмах его интересовал сюжет, хотя он и видел их помногу раз. В других — спецэффекты.

И всегда, глядя на игру отца, Фрик уделял особое внимание движениям, мимике, жестам, улыбкам — короче, тому, что заставляло миллионы зрителей по всему миру обожать Ченнинга Манхейма.

В лучших фильмах отец смотрелся особенно здорово. Но и в плохих находились сцены, после которых зрителю не оставалось ничего иного, как любить этого парня, восхищаться им, хотеть встретиться с ним, если не в жизни, то хотя бы на экране.

Разбирая лучшие моменты в лучших фильмах, критики называли игру отца «магической». Слово это звучало глупо, словно из детской сказки, но оно было правильным.

Иногда, глядя на отца на большом экране, казалось, что он более яркий, более реальный в сравнении с теми, кого ты знаешь. Или будешь знать.

Суперреальность не объяснялась огромностью проецируемого на экран изображения или мастерством оператора. Не объяснялась она и талантом режиссера (многие из них талантом не превосходили сваренную картофелину) или достижениями цифровой технологии. Большинство актеров, включая звезд, не обладали магией Манхейма, даже когда работали с лучшими режиссерами, операторами, техниками.

Ты наблюдал его на экране, и казалось, он побывал везде, видел и знал все, что только можно. Был мудрее, заботливее, умнее и храбрее любого, жил в шести измерениях, тогда как остальным приходилось довольствоваться только тремя.

Некоторые эпизоды Фрик смотрел десятки раз, случалось, даже сотни, пока они уже не казались ему столь же реальными, как те моменты, которые он действительно провел с отцом.

И иной раз, когда он ложился в постель смертельно уставшим, но балансировал на грани сна, или просыпался ночью, продолжая мчаться на гребне сна-волны, эти особо любимые киношные эпизоды становились для Фрика совершенно реальными. Память подавала их не как что-то, увиденное в зрительном зале, а как события, в которых он участвовал вместе с отцом.

И эти периоды полусна были едва ли не самыми счастливыми в жизни Фрика.

Разумеется, расскажи он кому-нибудь, что эти мгновения он считал самыми счастливыми в своей жизни, клуб Жалостливых неудачников воздвиг бы ему тридцатифутовую статую, подчеркнув растрепанные волосы и тонюсенькую шею, и стояла бы она на том же холме, где теперь красуется надпись HOLLYWOOD.

В общем, вечером в тот понедельник, пусть Фрик и предпочел бы обедать в просмотровом зале, наблюдая, как его отец дает жару плохишам и спасает сиротский приют, мальчик обедал в винном погребе, потому что, учитывая предрождественскую суету в Палаццо Роспо, только там он мог укрыться от людей.

Мисс Санчес и мисс Норберт, горничные, которые жили в поместье, уехали в отпуск на десять дней. Их ждали утром в четверг, 24 декабря.

Миссис Макби и мистер Макби собирались уехать на вторник и среду, повидаться с сыном и его семьей в Санта-Барбаре. Они тоже намеревались возвратиться в Палаццо Роспо утром 24 декабря, чтобы величайшую кинозвезду мира встретили с максимальной помпой, когда он прибудет в поместье из Флориды во второй половине дня.

В результате, в понедельник четыре оставшиеся горничные и прочие слуги работали допоздна, под строгим руководством четы Макби, не говоря уже о шестерке полотеров, которые начищали до блеска мраморные полы, восьми человек, украшавших дом к Рождеству, и специалиста школы фэн-шуй, рекомендованного духовным наставником, который расставлял по дому рождественские ели так, чтобы они не мешали течению энергетических потоков.

Безумие.

Вот Фрик и ретировался под землю, в винный погреб, подальше от шума полировальных машин и смеха декораторов. Здесь, в окружении кирпичных стен, под низким сводчатым кирпичным потолком, он находился в блаженной тишине, которую нарушали только издаваемые им звуки, когда он глотал пищу или скреб вилкой по тарелке.

А тут: «Ооодилии-оподшши-оо».

Приглушенно зазвонил телефон в бочонке.

Поскольку температура в дегустационной поддерживалась слишком высокой для хранения вина, бочки и бутылки в этой части винного погреба, с теплой стороны стеклянной стены, были сугубо декоративными.

«Ооодилии-ооодипии-оо».

Фрик открыл телефонный бочонок и ответил в своем привычном стиле: «Школа борьбы с грызунами и домашнего консервирования». Мы очистим ваш дом от крыс и научим, как сохранить их для будущих праздничных обедов».

— Привет, Эльфрик.

— У вас уже появилось имя? — спросил Фрик.

— Увы.

— Это ваше имя или фамилия?

— И то, и другое. Обед сегодня вкусный?

— Я не обедаю.

— Помнишь, что я говорил тебе насчет вранья, Эльфрик?

— Ничего, кроме беды, оно мне не принесет.

— Ты часто обедаешь в винном погребе?

— Я на чердаке.

— Не кличь беду, мальчик. И без этого тебе ее не избежать.

— В киношном бизнесе люди лгут двадцать четыре часа в сутки, и только богатеют.

— Иногда беда следует за богатством, — заверил его Таинственный абонент. — Часто, разумеется, она прибывает в самом конце жизни, но зато очень большая.

Фрик промолчал.

Незнакомец ответил тем же.

Наконец Фрик глубоко вдохнул и оборвал затянувшуюся паузу: «Я должен признать, вы умеете нагнать страху».

— Это прогресс, Эльфрик. Хоть чуть-чуть, но правда.

— Я нашел место, где могу спрятаться и меня никто не найдет.

— Ты говоришь про потайную комнату за твоим стенным шкафом?

Фрик не подозревал о противных созданиях, которые жили в пустотах его костей, но теперь вдруг почувствовал, как эти твари ползут сквозь костный мозг.

А Таинственный абонент продолжил: «Комната со стальными стенами и крюками на потолке. Ты думаешь, что сможешь спрятаться там?»

Глава 28

С убийством, оставшимся разве что в памяти, но не на совести, Корки Лапута, оставив позади склеп с неопознанными трупами, пересекал город под ночным дождем.

По пути думал о своем отце, Генри Джеймсе Лапуте, возможно, потому, что тот бесцельно растратил свою жизнь, в этом ничем не отличаясь от бродяг и сбежавших из дому тинэйджеров, которые лежали в склепе для неопознанных трупов.

Мать Корки, экономист, верила в праведность зависти, в могущество ненависти. Обе эти страсти главенствовали в ее жизни, и она носила горечь, как носят корону.

Его отец верил в необходимость зависти как мотивации. Постоянная зависть Генри Джеймса неизбежно вела к хронической ненависти, верил он в ее могущество или нет.

Генри Джеймс Лапута был профессором американской литературы. При этом сочинял романы и мечтал о мировой славе.

Объектами зависти он выбирал самых знаменитых писателей своего времени. Отчаянно завидовал каждой положительной рецензии, каждому доброму слову, высказанному в их адрес. Его передергивало от новостей об их успехах.

С такой вот мотивацией он писал яростные романы, надеясь, что в сравнении с ними творчество современников будет выглядеть пустым, пресным, легковесным. Своими произведениями хотел унизить других писателей, вызвать в них зависть, превосходящую его собственную. Только тогда он мог прекратить завидовать и наконец-то насладиться своими достижениями.

Верил, что придет день, когда эти литераторы так обзавидуются ему, что больше не смогут находить удовольствие в писательстве. Его литературная репутация станет для них недостижимым пиком, и они будут сгорать со стыда, видя, сколь жалкими являются их потуги рядом с огромностью его таланта. Вот тогда Генри намеревался в полной мере испытать чувство глубокого удовлетворения.

Однако год проходил за годом, его романы получали достаточно теплый, но сдержанный прием, да и рецензировали их критики далеко не первого ряда. Ожидаемые номинации на литературные премии не приходили. Заслуженных почестей он так и не дождался. Его талант остался непризнанным.

Более того, он обратил внимание на то, что многие из современников-литераторов относятся к нему свысока, и поневоле пришлось признать, что они — члены клуба, а вот ему в приеме отказали. Они признавали превосходство его таланта, но вступили в заговор, дабы лишить его положенных лавров, потому что хотели распределять между собой все куски пирога.

Пирог. Генри наконец-то понял, что даже в литературном сообществе богом богов были деньги. Вызнал их маленький мерзкий секрет. Они раздавали друг другу премии, разглагольствовали об искусстве, но использовали эти почести лишь для того, чтобы богатеть, требуя за свои книги все большие гонорары.

Осознание, что литераторами-заговорщиками движет жадность, стало удобрением, водой и солнечным светом для сада ярости Генри. Черные цветы антипатии расцвели там как никогда пышно.

Раздосадованный их отказом воздать ему должное, Генри решил вызвать у них зависть, написав роман, который будет раскупаться, как горячие пирожки. Он верил, что ему известны все сюжетные ходы и приемы игры на сентиментальности читателей, с помощью которых такие жалкие писаки, как Диккенс, манипулировали немытой чернью. Он не сомневался, что напишет захватывающую сагу, заработает миллионы и заставит этих псевдолитераторов задохнуться от зависти.

Коммерческая сага нашла издателя, но не читателей. Потиражные он получил жалкие. Вместо того, чтобы засыпать деньгами, бог маммоны оставил его под навозным дождем. Кстати, именно так охарактеризовал его роман один из ведущих критиков.

По прошествии лет ненависть Генри только набирала силу, становясь все более злобной. Он лелеял эту ненависть, и в конце концов она пожрала его, как пожирает свою жертву скоротечный рак.

В возрасте пятидесяти трех лет, выступая с яростной речью перед безразличной ученой аудиторией на ежегодном съезде Ассоциации современного языка, Генри Джеймс Лапута умер от обширного инфаркта. Умер мгновенно, произнеся особо едкий пассаж, повалился головой и грудью па трибуну. Некоторые слушатели подумали, что это некий театральный жест, подчеркивающий значимость произнесенных слов, и даже зааплодировали, а уж потом поняли, что это не игра, а настоящая смерть.

Корки многому научился у своих родителей. Понял, что на одной зависти жизненную философию не построить. Понял, что веселая жизнь и оптимизм несовместимы с всепоглощающей ненавистью.

Он также научился не верить в законы, идеализм, искусство.

Его мать верила в законы экономики, в идеалы марксизма. В результате превратилась в разочарованную в жизни старуху, которая, лишившись и целей, и надежды, похоже, только обрадовалась, когда собственный сын забил ее до смерти каминной кочергой.

Отец Корки верил, что искусство станет в его руках молотком, ударами которого он заставит мир подчиниться. Мир продолжал вращаться, тогда как отец давно уже превратился в пепел, рассеянный над волнами, исчез, будто и не существовал.

Хаос.

Хаос был единственной заслуживающей доверия силой во вселенной, и Корки служил ему в полной уверенности, что тот, в свою очередь, всегда будет служить ему.

Пересекая поблескивающий от воды город, сквозь ночь и непрекращающийся дождь, он ехал в Западный Голливуд, где следовало отправить в мир иной не заслуживающего доверия Рольфа Райнерда.

Но с обоих концов квартал Райнерда перегородили заграждения. Полицейские в черных дождевиках с желтыми флуоресцирующими полосами махали светящимися жезлами, предлагай проезжать мимо.

Сквозь пелену дождя сверкали проблесковые маячки машин «Скорой помощи», перемигивались красно-синие огни патрульных машин.

Корки проехал мимо заграждения. В двух кварталах нашел место для парковки.

Возможно, суета на улице Рольфа Райнерда и не имела отношения к актеру, но интуиция подсказывала Корки обратное…

Он не волновался. В какую бы историю ни вляпался Рольф Райнерд, Корки не сомневался, что ему удастся обратить случившееся себе на пользу. Смятение и суматоха были его друзьями, и Корки точно знал, что в церкви хаоса он — любимый сын.

Глава 29

Фрик почувствовал, как благодаря какому-то магическому воздействию кирпичного пола у него под ногами, окружающих его кирпичных стен и кирпичного потолка над головой он сам, слушая мелодичный голос незнакомца, превратился в кирпич.

— Потайная комната за твоим стенным шкафом не такой уж секрет, как ты думаешь, Эльфрик. Ты не будешь там в безопасности, когда Робин Гудфело нанесет тебе визит.

— Кто?

— Раньше я называл его Чудовищем-в-Желтом. Он полагает себя Робином Гудфело[436], но на самом деле он куда хуже. Он — Молох, и между зубами у него торчат расщепленные детские косточки.

— Чтобы справиться с ними, потребуется особенно прочная нить для чистки зазоров между зубами, — но дрожь голоса Фрика сводила на нет игривость слов. Он продолжил, надеясь, что Таинственный абонент не успел уловить его страха: — Робин Гудфело, Молох, детские кости, я не улавливаю связи.

— У тебя в доме большая библиотека, не так ли, Эльфрик?

— Да.

— И наверняка в ней найдется хороший словарь.

— У нас целая полка словарей, которые доказывают нашу ученость.

— Тогда загляни в них. Узнай своего врага, приготовься к тому, с чем тебе предстоит столкнуться, Эльфрик.

— Почему бы вам не объяснить, с чем мне предстоит столкнуться? Простыми, понятными, ясными словами?

— Это не в моей власти. У меня нет разрешения на прямые действия.

— Значит, вы — не Джеймс Бонд.

— Мне дозволено только косвенное воздействие. Поощрять, вдохновлять, ужасать, уговаривать, советовать. Я влияю на события всеми средствами, если их составляющие — коварство, лживость, введение в заблуждение.

— Вы — адвокат или как?

— С тобой интересно говорить, Эльфрик. Я буду искренне сожалеть, если тебя расчленят и приколотят гвоздями к парадной двери Палаццо Роспо.

Фрик чуть не оборвал разговор.

Его ладонь, обжимавшая трубку, стала влажной от пота.

И он бы не удивился, если б человек на другом конце провода уловил запах этого пота и прокомментировал его соленость.

Возвращаясь к вопросу о глубоком и особом убежите, Фрик сумел изгнать дрожь из голоса.

— У нас в доме есть бункер, — он имел в виду секретную, хорошо укрепленную комнату, которая могла на какое-то время остановить даже самых решительных похитителей или террористов.

— Поскольку особняк такой большой, у вас есть даже два бункера. — Таинственный абонент говорил правду. — Оба известны, ни в одном ночью ты не будешь чувствовать себя в безопасности.

— И когда наступит ночь? Но мужчина ушел от ответа.

— Это кладовая для мехов, знаешь ли.

— Вы о чем?

— В прошлом комнаты, где ты сейчас живешь, занимала мать первого владельца особняка.

— Откуда вам известно, какие комнаты — мои?

— У нее было много дорогих шуб. Несколько норковых, из соболя, песца, чернобурки, шиншиллы.

— Вы ее знали?

— Стальная комната предназначалась для их хранения. Там им не грозили ни воры, ни моль, ни грызуны.

— Вы бывали в нашем доме?

— Меховая кладовая — плохое место для приступа астмы…

— Откуда вам это известно? — спросил потрясенный Фрик.

— …но будет еще хуже, если Молох, когда придет, поймает тебя там. Времени остается все меньше, Эльфрик.

Связь оборвалась, Фрик остался один в винном подвале, определенно один, но с ощущением, что за мим наблюдают.

Глава 30

Если бы небеса разверзлись и вместо дождя на землю посыпались бы зубастые и ядовитые жабы, если бы истер обдирал кожу до крови и слепил глаза, даже такие жуткие погодные условия не удержали бы зевак и любопытных. Они бы все равно собирались на месте аварий и трагических происшествий. А уж дождь в холодную декабрьскую ночь воспринимался погодой для пикника теми, кто следует за бедой, как некоторые следуют за бейсболом.

На лужайке перед многоквартирным домом, расположенным по другую сторону полицейского ограждения, стояли человек двадцать или тридцать соседей, обмениваясь дезинформацией и шокирующими подробностями. В основном взрослые, но вокруг носились и с полдюжины детей.

Большинство этих социальных стервятников предусмотрительно надели дождевики или укрылись под зонтами. Впрочем, два молодых человека стояли в одних джинсах, босиком и с голым торсом. Похоже, приняли такой коктейль запрещенных законом субстанций, что даже ночь не могла их охладить, словно готовили их без нагрева, как рыбное филе в соке лайма.

Над собравшейся толпой витала атмосфера карнавала, ожидание фейерверков и развлечений.

В своей блестящей желтизне Корки Лапута лавировал среди зевак, как шмель, разве что не жужжал, и то тут, то там собирал крупицы информационного нектара. Время от времени, чтобы задружиться с новыми знакомыми, предлагал им отведать эрзац-меда, выдумывая живописные подробности ужасного преступления, о которых вроде бы узнал, подслушав разговоры копов у ограждения по другую сторону квартала.

Он быстро выяснил, что убили именно Рольфа Райнерда.

Впрочем, среди зевак и любопытных не сложилось общего мнения относительно первого имени жертвы: Ральф или Рейф, Долф или Рандолф. А то и Боб.

Они с уверенностью предполагали, что фамилия бедняги Райнхардт или Клайнхардт, а может, Райнер, как у знаменитого режиссера, или Спилберг, как у другого знаменитого режиссера, или Нердофф, или Нордофф.

Один из гологрудых молодых мужчин настаивал, что все перепутали имя, прозвище и фамилию. Согласно этому специалисту дедуктивного метода выходило, что звать убитого Рей «Нерд» Рольф.

Все сходились в том, что убитый был актером, чья карьера ракетой взлетала в небеса. Он только что закончил съемки в фильме, где играл то ли младшего брата Тома Круза, то ли его лучшего друга. «Парамаунт» или «Дрим Уоркс» подписали с ним контракт на звездную роль в паре с Риз Уитерспун. «Уорнерс бразерс» пригласила на роль Бэтмена в новом сериале. В «Мира-максе» хотели, чтобы он сыграл шерифа-трансвестита в психологической драме о заговоре против геев в Техасе в 1890 году. В «Юниверсал» надеялись, что он согласится взять по десять миллионов за каждый из двух фильмов, в которых будет исполнителем главной роли, сценаристом и режиссером.

Вероятно, и новом тысячелетии, по мнению жителей знаменитой западной части Лос-Анджелеса, неудачники не умирали молодыми и Смерть приходила раньше отпущенного срока только к знаменитым, богатым, обожаемым. Называйте сие принципом принцессы Ди.

А вот кто убил этого самого Рольфа, Ральфа или Рейфа, актера, стоящего на пороге звездности, никто сказать не мог. Имя убийцы оставалось неизвестным. Никакие версии на этот счет не выдвигались.

Не вызывала сомнений и насильственная смерть самого киллера. Его тело лежало на лужайке перед домом Рольфа.

Среди зевак гуляли два бинокля. Корки позаимствовал один, чтобы получше разглядеть палача Рольфа.

В темноте и под дождем даже максимальное увеличение не позволило рассмотреть какие-то детали, которые позволили бы опознать лежащий на траве труп.

Вокруг него сгрудились технические эксперты, вооруженные специальным оборудованием и фотоаппаратами. В черных дождевиках, они напоминали ворон, жадно клюющих падаль.

В каждой из версий, циркулирующих в толпе зевак, киллера убивал полицейский. Коп то ли оказался на улице, так уж сложилось, в нужный момент, то ли жил в том же доме, что и Рольф, то ли пришел навестить подружку или мать.

Но, что бы ни произошло здесь в этот вечер, Корки пришел к достаточно логичному выводу, что убийство Райнерда никоим образом не могло помешать его планам или вызвать у полиции желание познакомиться с ним поближе. Контакты с Райнердом Корки держал в секрете от всех своих знакомых.

И полагал, что Райнерд поступает точно так же. Они вместе совершили не одно преступление и готовили новые. Ни один ничего бы не выиграл, зато много бы потерял, сообщив кому-либо об их взаимоотношениях.

Умом Райнерд, конечно, похвастаться не мог, но и не страдал безрассудством. Чтобы произвести впечатление на женщину или на своих безмозглых друзей, не стал бы говорить о том, что заказал свою мамочку или принимает участие в подготовке убийства самой известной мировой кинознаменитости. Нет, скорее он бы выдумал красивую ложь.

И хотя Этан Трумэн, пусть и инкогнито, в первой половине дня приходил к Рольфу домой, вероятность того, что смерть Райнерда как-то связана с Ченнингом Манхеймом и шестью подарками в черных коробках, представлялась малой.

Будучи апостолом анархии, Корки понимал, что хаос правит миром и в мириаде всяких и разных повседневных событий случаются такие вот ничего не значащие совпадения. И только не верящие в хаос могут заподозрить наличие в них какого-то глубокого смысла.

Он строил свое будущее, да и, чего там, само существование, на принципе, что жизнь бессмысленна. Он обладал множеством акций хаоса, и на текущий момент у него не было оснований продавать эти акции себе в убыток.

Райнерд не только видел себя кинозвездой вселенского масштаба, но иногда был плохишом, а плохиши часто наживают себе врагов. Например, не столько ради прибыли, как для кайфа, он снабжал наркотиками избранную группу клиентов в шоу-бизнесе, в основном кокаином, метом и «экстази».

Вполне вероятно, что крутые парни решили, будто красавчик Рольф пасется на их территории. С пулей в голове он перестал быть конкурентом.

Корки требовалось, чтобы Райнерд умер.

Хаос об этом позаботился.

Ни больше ни меньше.

Так что пора двигаться дальше.

Пора, кстати, и пообедать. Если не считать шоколадного батончика, съеденного в машине, и двойного кофе с молоком, выпитого в торговом центре, после завтрака он ничего не ел.

В хорошие дни, наполненные плодотворными усилиями, приближающими поставленную цель, работа доставляла ему столько удовольствия, что он частенько пропускал ленч. Но сегодня, пусть и потрудился он на славу, ужасно хотелось есть.

Тем не менее он задержался еще на некоторое время, чтобы послужить хаосу. Шестеро детей были искушением, перед которым он не мог устоять.

Все от шести до восьми лет, в одежде, которая легко противостояла что дождю, что холоду, они радостно скакали, прыгали, бегали друг за другом, словно буревестники, обожающие брызжущий дождем ветер и клубящиеся облака.

Увлеченные копами и машинами «Скорой помощи» взрослые напрочь забыли о своих отпрысках. Детям же хватило ума понять простую истину: играя на лужайке за спинами родителей и не раздражая их слишком уж громкими криками, они могли значительно продлить ночную прогулку.

В наше охваченное паранойей время незнакомец не решился бы предложить ребенку конфетку, скажем, леденец на палочке. Даже самый глупый из детишек, услышав такое предложение, тут же начал бы звать копов.

Леденцов на палочке у Корки не было, зато он носил с собой пакетик жевательных карамелек.

Он подождал, пока дети отвлекутся, уже достав пакетик из глубокого кармана дождевика, а потом бросил на траву там, где дети не могли его не найти.

Карамельки он сдобрил не ядом, а сильным галлюциногеном. Ужас и паника могли сеяться в обществе и более тонкими методами, чем крайнее насилие.

Малое количество галлюциногена в каждой карамельке гарантировало, что ребенок, даже сжевав шесть или восемь штук, не получит опасную для жизни дозу. Но уже после третьей карамельки начинались кошмары, от которых ребенок просыпался в диком ужасе.

Корки еще какое-то время покрутился среди взрослых, незаметно поглядывая на детей, пока не увидел, что две девочки нашли пакетик. И, будучи девочками, поделились находкой с четырьмя мальчиками.

Этот особенный наркотик, если только его не принимали вместе с мягким антидепрессантом типа «Прозака», вызывал такие жуткие галлюцинации, что они могли привести пользователя к полному расстройству психики. И скоро дети начали бы верить, что в земле раскрываются рты с острыми зубами и змеиными языками, чтобы проглотить их, что инопланетные паразиты поселились в их легких, что все, кого они знали и любили, теперь думают только о том, как бы оторвать им руки и ноги. Даже после того, как кошмары прекратились бы, последствия приема этого галлюциногена могли ощущаться долгие месяцы, а то и годы.

Посеяв и эти семена хаоса, Корки вернулся к своему автомобилю. Ночной воздух освежал, дождь очищал.

Рожденный столетием раньше, Корки Лапута прошел бы путем Джонни Яблочное Семечко[437], одно за другим выдергивая все деревья, которые знаменитый садовник посадил на этом континенте.

Глава 31

Если бы Фрик подозревал, что в винном подвале водятся призраки или в нем проживает какая-то нечисть, он бы обедал в своей спальне.

Поэтому он ничего и никого не опасался.

С чмокающим звуком, похожим на тот, что слышится, когда сдергиваешь крышку с банки жареного арахиса, которая упаковывалась под вакуумом, Фрик открыл толстую стеклянную дверь. Чмокнуло резиновое уплотнение, герметизирующее зазор между дверью и стеклянной стеной.

И прошел из дегустационной непосредственно в минный погреб. Здесь поддерживалась постоянная температура — пятьдесят пять градусов[438].

Четырнадцать тысяч бутылок требовали множества полок… просто бездну полок. И стояли они не рядами, как в супермаркете. Обрамляли кирпичные, со сводчатыми потолками, коридоры извилистого лабиринта, которые пересекались в круглых гротах, также уставленных полками.

Четыре раза в год каждую бутылку коллекции поворачивали на четверть оборота, девяносто градусов, в ее выемке. Тем самым гарантировалось, что ни одна часть пробки не высохнет, а осадок равномерно распределится по дну.

Двое слуг, мистер Уорти и мистер Фэн, могли только четыре часа в день переворачивать бутылки, слишком уж занудной была эта работа, а требуемая точность вызывала слишком большое напряжение мышц шеи и плечевого пояса. За эти четыре часа каждый мог должным образом повернуть от тысячи двухсот до тысячи трехсот бутылок.

Обдуваемый потоком сухого, прохладного воздуха, который непрерывно нагнетался вентиляторами через отверстия в потолке, Фрик проследовал узким, с высоким сводом коридором «Пино нуар» в более широкий коридор «Каберне», из которого попал в грот «Латиф Ротшильд», где хранились вина нескольких марок. Потом продолжил путь коридором «Мерло» в поисках Места, где мог бы спрятаться, не боясь, что его найдут. Входя в овальную галерею французского бургундского, подумал, что слышит шаги другого человека, где-то здесь, в лабиринте. Застыл, обратившись в слух. Не услышал ничего, кроме шелеста нагнетаемого вентиляторами воздуха, который попадал в галерею, чтобы тут же покинуть ее с другой стороны.

От мерцающего света электрических ламп, стилизованных под газовые рожки и установленных в стенных нишах, а кое-где свисающих с потолка, тени бегали по кирпичным стенам и по полкам. Эти бессмысленные, но пугающие движения воздействовали на мозг, заставляли его слышать шаги, которых, скорее всего, быть не могло.

Скорее всего.

Уже не с той решимостью, что раньше, изредка оглядываясь, Фрик продолжил путь.

В других винных погребах могли жаловать пыль, которая слой за слоем откладывалась на бутылках, свидетельствуя тем самым о сроке выдержки. Собственно, пыльный слой на бутылке часто считался качественным показателем для вина.

Но отец Фрика терпеть не мог пыль, так что в погребе ее не было и в помине. Принимая особые меры предосторожности, чтобы не потревожить бутылки, слуги раз в месяц проходились пылесосом по полкам, потолку, стенам и полу.

Тут и там, в углах коридоров, а чаще в тенях сводчатых потолков висела паутина. Иногда простенькая, случалось и со сложным узором.

Но восьминогие архитекторы не могли чувствовать себя как дома в этих стенах. С пауками тоже боролись.

И, орудуя пылесосами, слуги держались подальше от этих паутин, поскольку сплели их не пауки, а специалист декоративного цеха любимой студии Призрачного отца. Тем не менее паутины выходили из строя. И дважды в год мистер Нут, студийный декоратор, снимал их с кирпичей и заменял новыми.

Но само вино было настоящим.

Проходя один поворот лабиринта за другим, Фрик прикидывал, сколько времени сможет пить не просыхая Призрачный отец; прежде чем винный погреб опустеет.

Конечно, при расчетах пришлось сделать некоторые допущения. К примеру, отвести Призрачному отцу на сон восемь часов. Конечно, насосавшись вина, он мог бы спать дольше, но для упрощения расчетов приходилось остановиться на каком-то конкретном числе. Восемь часов.

Далее, взрослый мужчина мог оставаться сильно пьяным, выпивая по бутылке каждые три часа. Для того, чтобы выйти на этот уровень, первую бутылку он мог выпить за час или два, но последующие — каждые три часа.

Впрочем, это было не предположение, а знания. Фрик многократно имел возможность наблюдать за актерами, писателями, рок-звездами, режиссерами и другими знаменитыми пьяницами, знающими толк в хорошем вине, и хотя некоторые выпивали по бутылке меньше чем за три часа, потом все они отключались.

Ладно. Пять бутылок за шестнадцатичасовой день[439]. Делим четырнадцать тысяч на пять. Две тысячи восемьсот.

Содержимое погреба будет держать Призрачного отца лицом в тарелке две тысячи восемьсот дней. Разделим 2800 на 365…

Более семи с половиной лет. Старик все еще будет мертвецки пьян, когда Фрик закончит среднюю школу и убежит из дому, чтобы завербоваться в морскую пехоту Соединенных Штатов.

Разумеется, самая крупная мировая кинозвезда никогда не выпивал за обедом больше одного стакана вина. Не баловался наркотиками, даже марихуаной, которая в Голливуде считалась здоровой пищей. «Я далек от совершенства, — как-то сказал он репортеру, — но мои недостатки, неудачи и слабости по своей природе духовные».

Фрик понятия не имел, что это значит, пусть и провел немало времени, пытаясь сообразить, что к чему.

Возможно, Мин ду Лак, духовный советник отца, и сумел бы растолковать ему это высказывание. Но Фрик никогда не решился бы обратиться к нему с таким вопросом: Мин пугал его ничуть не меньше мистера Хэчетта, инопланетного хищника, который выдавал себя за шеф-повара.

Входя в последний грот, самый дальний от входа в винный погреб, Фрик опять услышал шаги. Как и прежде, склонил голову и прислушался, но не обнаружил ничего подозрительного.

Иногда его воображение перехлестывало через край.

Тремя годами раньше, в семь лет, он точно знал: что-то странное, зеленое и чешуйчатое вылезает из унитаза в его ванной каждую ночь и ждет, чтобы пожрать его, если он придет туда ночью, чтобы пописать. Многие месяцы, просыпаясь глубокой ночью с переполненным мочевым пузырем, Фрик выходил из своих апартаментов и пользовался каким-нибудь другим, безопасным туалетом, благо в доме их хватало.

А в своей оккупированной монстром панной оставлял пирожное на тарелке. И каждое утро находил его нетронутым. Со временем заменил пирожное куском сыра, потом ломтем ветчины. Монстр мот воротить нос от пирожного, оставаться равнодушным к сыру, но, конечно же, ни один плотоядный хищник не смог бы отказаться от ветчины.

Когда ветчина неделю пролежала нетронутой, Фрик воспользовался-таки своей панной. Ничто его не съело.

И теперь никто и ничто не кралось следом за ним в дальний грот. Его сопровождал только прохладный ветерок да мерцание электрических ламп, стилизованных под газовые рожки.

Входной и выходной коридоры делили грот практически на две части. Справа от Фрика стояли полки с бутылками. Слева лежали запечатанные деревянные ящики с вином.

Если судить по названиям, в ящиках хранилось французское бордо. На самом деле в них лежали бутылки с дешевым вином, предназначенным для бродяг, которое превратилось в уксус задолго до рождения Фрика.

Деревянные ящики служили частично для декорации, частично скрывали вход в хранилище портвейна.

Фрик нажал на потайную кнопку. Несколько деревянных ящиков, стоящих друг на друге и скрепленных между собой, качнулись внутрь. За ними располагалась небольшая комнатка. Там, разумеется, на полках, хранились бутылки с портвейном от пятидесяти- до семидесятилетней выдержки.

Портвейн пили на десерт. Фрик предпочитал шоколадный торт. Он предполагал, что даже в 1930-х годах, когда строили особняк, страну не наводняли банды охотников за портвейном. Так что хранилище снабдили потайной дверью забавы ради.

Это помещение, размерами поменьше стальной комнаты для шуб, могло бы стать отличным убежищем, в зависимости от того, сколько времени ему предстояло там провести. За несколько часов он бы даже и не замерз.

Конечно, если б пришлось сидеть в хранилище два или три дня, у него возникло бы ощущение, что его похоронили заживо. Начался бы приступ клаустрофобии, который мог привести к безумию, он бы, возможно, пожрал себя, начав с пальцев ног и поднимаясь все выше.

Разволновавшись из-за оборота, который принял второй разговор, он забыл спросить у Таинственного абонента, как долго придется сидеть в убежище.

Фрик вышел из хранилища портвейна и закрыл дверь из деревянных ящиков.

Повернувшись, уловил движение в тоннеле, по которому вошел в грот. Уже не мерцание псевдогазовых рожков.

Большой, странный, спиральный силуэт перекатывался по полкам с бутылками и по сводчатому потолку, в маленьких прямоугольниках света и тени, приближался к гроту.

В отличие от отца на большом экране, Фрика в момент опасности парализовал страх, он не мог ни атаковать, ни бежать.

Бесформенная, пребывающая в постоянном движении, изменяющаяся тень подбиралась все ближе, и наконец ее источник появился на входе в грот: привидение, призрак, дух, косматый и белый, полупрозрачный и словно светящийся изнутри, он медленно плыл к нему, подталкиваемый неведомой силой.

Фрик испуганно отпрыгнул назад, споткнулся, плюхнулся на кирпичный пол, да так и остался на заду, таком же тощем, как и его бицепсы.

А призрак уже выплыл в грот, скользя, как скат в океанских глубинах. Свет и тени играли на призрачной поверхности, окружая его еще большей тайной, вызывая еще больший страх.

Фрик поднял руки, закрывая лицо, сквозь пальцы наблюдал, как призрак проплывает над ним. На какие-то мгновения, невесомый и медленно вращающийся, призрак напомнил ему Млечный Путь с его спиральными рукавами, а потом он понял, что перед ним.

Подгоняемая ленивым ветерком, над ним плыла лжепаутина, сработанная мистером Нутом. Плыла с грациозностью медузы, следуя потоку воздуха, который через грот увлекал ее к следующему коридору.

Униженный случившимся, Фрик поднялся.

На выходе из грота паутина зацепилась за одну из потолочных ламп, закрутилась и повисла на ней, словно вещица из ящика для нижнего белья Динь-Динь[440].

Злясь на себя, Фрик убежал из винного погреба.

И уже в дегустационной, закрыв за собой тяжелую стеклянную дверь, вдруг сообразил, что паутина не могла оторваться сама по себе. И воздушный поток не мог оторвать ее, поднять и донести до грота.

Кто-то должен был, по меньшей мере, случайно ее задеть, и Фрик точно знал, что сам он этого не делал.

Он подозревал, что кто-то крался за ним по винному лабиринту, а потом, осторожно, стараясь не помять, отцепил паутину из какого-то угла и пустил по ветру, чтобы напугать его.

С другой стороны, он хорошо помнил вылезающего из унитаза, чешуйчатого, зеленого монстра, который оказался ненастоящим, поскольку отказался от ломтя ветчины.

Несколько мгновений Фрик постоял, глядя на стол. Пока он бродил по погребу, тарелки уже унесли.

Это могла сделать одна из горничных. Или сама миссис Макби. Хотя, учитывая ее занятость, она скорее прислала бы мистера.

С чего кому-то из них красться за ним по винному погребу, не окликая? С чего отцеплять сплетенную Нутом паутину и отправлять ее в свободный полет? Он даже представить себе не мог, какая на то могла быть причина.

И Фрик почувствовал, что он находится в центре паутины, сплетенной отнюдь не мистером Нутом, в центре невидимой паутины заговора.

Глава 32

На звонок Данни Уистлер реагирует сразу же, едет в Беверли-Хиллз.

Автомобиль ему более не нужен. Тем не менее ему нравится сидеть за рулем сделанной с умом машины, и даже простое удовольствие, получаемое от вождения, приобретает новый привкус в свете недавних событий.

По пути светофоры, когда он приближался к ним, приветствуют его зеленым светом, а при поворотах в транспортном потоке всегда возникает просвет. Так что он мчится, выбрасывая из-под колес черные волны воды. Вроде бы следует радоваться, но множество забот давит тяжелой ношей.

В отеле (судя по автомобилям, сюда пускают только тех, чей доход составляет число с шестью и более нулями) он оставляет машину служителю на автостоянке, дает на чай двадцатку, потому что, скорее всего, не сумеет потратить все имеющиеся у него наличные на собственные удовольствия.

Роскошь вестибюля принимает его в свои объятья. Там так тепло, красиво и уютно, что Данни тут же забывает, что за дверями холодная и дождливая ночь.

Стены обшиты ценными породами дерева, дорогая мебель, способствующее романтике освещение, бар отеля огромен, но тем не менее забит до отказа.

Каждая женщина, независимо от возраста, красавица, благодаря то ли милости Господа, то ли ножу хорошего хирурга. Половина мужчин симпатичны, как кинозвезды, вторая половина думает, что внешне они ничем не уступают тем самым звездам.

Большинство этих людей работает в индустрии развлечений. Они — не актеры, но агенты, менеджеры киностудий, журналисты, продюсеры.

В любом другом отеле, по всему городу, можно услышать разговоры на нескольких иностранных языках, но в этом говорят только на английском, причем на той немногословной, но колоритной версии английского, которая известна как диалект сделок. Здесь укрепляют связи, делают деньги, договариваются о сексе.

Эти люди энергичны, оптимистичны, любят и умеют пофлиртовать, шумливы и уверены в собственном бессмертии.

В той самой манере, в какой Гэри Грант в фильмах прокладывал путь в толпе собравшихся на вечеринку гостей (словно катился на коньках, тогда как остальные плелись с гирями на ногах), Данни скользит мимо бара, среди столиков, за которыми нет свободного места, к самому дорогому угловому столику на четверых. За ним сидит один человек.

Зовут этого человека Тайфун, во всяком случае, он хочет, чтобы его так называли. Произносит он свое имя, как тайфун, и при первой встрече говорит вам, что носит имя чудовища из греческой мифологии, чудовища, которое летало в грозовых облаках и сеяло ужас там, куда приносил его дождь. А потом смеется, возможно, осознавая, что имя это так разительно не соответствует его внешности, мягкому деловому стилю и безупречным манерам.

В Тайфуне нет ничего чудовищного или грозового. Он пухлый, седоволосый, с добрым женоподобным лицом, которое в кино могло бы стать как лицом блаженной монахини, так и лицом святого монаха. Улыбка на этом лице появляется быстро и часто и кажется искренней. Голос у него мелодичный, он умеет слушать, располагает себе, через минуту становится вам другом.

Одевается он безупречно: темно-синий костюм, белая шелковая рубашка, красно-синий клубный галстук, красный платочек в нагрудном кармане. Густые седые волосы уложены стилистом, обслуживающим звезд и особ королевской крови. Чистая кожа сглажена дорогими мягчительными средствами, белоснежные зубы и аккуратные ногти говорят о том, что он гордится своей внешностью.

Тайфун сидит лицом к залу, царственно великолепен, добрый монарх, взирающий на своих придворных. И хотя многие из находящихся в зале наверняка хорошо с ним знакомы, никто его не беспокоит, словно понимают, что он хочет видеть всех, хочет, чтобы все видели его, но ни с кем не хочет разговаривать.

Из четырех стульев два обращены к залу. Данни занимает второй.

Тайфун ест устрицы и пьет превосходное «Пино Грего». Он говорит: «Пожалуйста, пообедай со мной, дорогой мальчик. Заказывай, что пожелаешь».

Словно по мановению волшебной палочки, у столика мгновенно появляется официант. Данни заказывает двойную порцию устриц и бутылку «Пино Грего» для себя. Он всегда любил вкусно есть и сладко пить.

— Ты всегда любил вкусно есть и сладко пить, — замечает Тайфун и лукаво улыбается.

— Скоро все это закончится, — отвечает Данни. — А пока я на банкете, ни в чем не хочу себе отказывать.

— И это правильно! — восклицает Тайфун. — Я сам такой, Данни. Между прочим, отличный костюм.

— У вас тоже прекрасный портной.

— Разговоры о делах не способствуют аппетиту, — продолжает Тайфун, — так что давай прежде всего покончим с этим.

Данни молчит, но готовится к порицанию. Тайфун пригубливает вино, удовлетворенно вздыхает.

— Как я понимаю, ты нанял киллера, чтобы убрать мистера Райнерда?

— Да. Нанял. Этот парень звал себя Гектор Икс.

— Киллер, — в голосе Тайфуна послышалось удивление.

— Он был бандитом, которого я знал по старым делам. Мы изготовляли и распространяли шерм.

— Шерм?

— Пи-си-пи[441], транквилизатор для животных. Продается по рецептам. Марихуану смешивают с кокаином, а потом пропитывают пи-си-пи.

— У всех твоих деловых партнеров такие резюме? Данни пожимает плечами.

— Таким уж он был, тут ничего не изменишь.

— Да, был. Оба мужчины мертвы.

— Вот чего мне хотелось. Гектор убивал и раньше, а Райнерд заказал убийство собственной матери. Я не совращал невинного и не убивал невинного.

— Совращение меня не волнует, Данни. Меня треножит, что ты, похоже, не понимаешь рамок, в которых мы действуем…

— Я знаю, нанять одного киллера, чтобы он убил другого, несколько необычно…

— Необычно! — Тайфун качает головой. — Нет, юноша, это совершенно недопустимо!

Данни приносят устрицы и вино. Официант открывает бутылку «Пино Грего», наливает в рюмку на пробу, Данни одобрительно кивает.

Уверенный в том, что гул разговоров за столиками заглушает его слова, Тайфун возвращается к делу:

— Данни, ты должен действовать незаметно. Я понимаю, большую часть жизни ты был бандитом, это правда, но в последние годы ты порвал с преступным прошлым, не так ли?

— Пытался. В основном мне это удалось. Послушайте, мистер Тайфун, я же не нажимал на спусковой крючок пистолета, из которого убили Райнерда. Я держался в тени, как мы и договаривались.

— Нанимая киллера, ты уже вышел из тени. Данни проглатывает устрицу.

— Тогда я что-то не так понял.

— Я в этом сомневаюсь, — говорит Тайфун. — Считаю, что ты сознательно проверял, где пределы твоих полномочий.

Прикинувшись, будто всецело поглощен устрицами, Данни не решается задать очевидный вопрос.

Самый влиятельный студийный босс во всей киноиндустрии появляется в дальнем конце зала с величием Цезаря. Его сопровождает свита молодых сотрудников, мужчин и женщин, все с холодными, непроницаемыми, словно у вампиров, лицами, но при внимательном рассмотрении становится заметно, в каком они пребывают нервном напряжении.

Мгновенно заметив Тайфуна, король Голливуда энергично машет ему рукой.

Тайфун отвечает на приветствие куда более сдержанно, тем самым показывая, что в иерархической лестнице стоит на ступень выше. На лице Цезаря, понятное дело, отражается неудовольствие, пусть он и держит свои чувства под контролем.

Тайфун тем временем задает вопрос, который Данни не стал озвучивать:

— Нанимая Гектора Икса, ты вышел за пределы своих полномочий? — И сам же отвечает. — Да. Но я склонен дать тебе еще один шанс.

Данни проглатывает очередную устрицу, которая скользит по его пищеводу легче, чем предыдущая.

— Многие мужчины и женщины в этом баре, — продолжает Тайфун, — ежедневно обсуждают контракты, которые намерены нарушить. Люди, с которыми они ведут переговоры, отдают себе полный отчет в том, что их обманут или они получат обещанное не в полной мере. Со временем последуют сердитые заявления, за дело возьмутся адвокаты, будут составлены, но не поданы иски в суд, и в конце концов стороны придут к взаимоприемлемому внесудебному решению. После всего этого, а иногда и в процессе те же самые стороны обсуждают друг с другом новые контракты, с тем же намерением нарушить их.

— Киношный бизнес — сумасшедший дом, — отмечает Данни.

— Да, конечно. Но, дорогой мальчик, я не об этом.

— Извините.

— Я хочу сказать, что нарушение контракта, по существу предательство, есть неотъемлемая часть их личностной и деловой культуры, точно так же, как человеческие жертвоприношения считались общепринятой практикой в мире ацтеков. Но я предательства не потерплю. Я не настолько циничен. Слова, обещания, честность важны для меня. Очень важны. Я не могу иметь дел, да и не буду, с теми, кто дает слово, не собираясь сто держать.

— Понимаю, — кивает Данни. — Меня поставили на место, и правильно.

Тайфун явно огорчен реакцией Данни. На его пухлом лице отражается тревога. Его глаза, обычно весело искрящиеся, затягивает туман грусти.

Все чувства этого человека написаны на его лице, он ничего не прячет от других, и в этом одна из причин, по которым к нему тянутся люди.

— Данни, я искренне сожалею, если ты почувствовал, что тебя ставят на место. Такого намерения у меня не было. Я лишь хотел прояснить ситуацию. Видишь ли, я хочу, чтобы у тебя все получилось, очень хочу. Но если ты намерен добиться желаемого результата, ты должен действовать согласно тем высоким стандартам, которые мы первоначально обсуждали.

— Хорошо. Вы более чем справедливы. И я благодарен вам за еще один шанс.

— Да ладно, в благодарностях нет нужды, Данни, — Тайфун широко улыбается, к нему вернулось привычное веселое настроение. — Если ты добьешься успеха, значит, добьюсь успеха и я. Твои интересы полностью совпадают с моими.

Чтобы заверить своего благодетеля, что теперь они полностью понимают друг друга, Данни говорит: «Я делаю все, что только возможно, для Этана Трумэна… при этом не высовываясь. Но я ничего не предпринимаю против Корки Лапуты».

— Какое же отвратительное он создание, — Тайфун цокает языком, но его глаза поблескивают. — Миру просто необходимо милосердие Божье, пока в нем есть такие люди, как Лапута.

— Аминь.

— Ты знаешь, что Лапута наверняка убил бы Рейнарда, если бы ты не вмешался.

— Знаю, — говорит Данни.

— Так чего было связываться с Гектором Иксом?

— Лапута не убил бы его при свидетелях, и уж тем более в присутствии Рискового Янси. А раз Райнерда убили на глазах у Янси, значит, Янси вовлекается в эту историю, и куда глубже, чем при любых других раскладах. Ради Этана я хочу, чтобы Янси не стоял в стороне.

— Твоему другу понадобится вся помощь, которую он только сможет получить, — признает Тайфун.

Минуту-другую они наслаждаются вином и устрицами, молчание их нисколько не тяготит.

Нарушает паузу Данни:

— С «Крайслером» все вышло так неожиданно. Тайфун вскидывает брови:

— Ты же не думаешь, что к этому причастны наши люди, не так ли?

— Не думаю, — признает Данни. — Я понимаю, что такое случается. Очень уж неожиданно все произошло, нот и все. Но я смог обратить ситуацию себе на пользу.

— Оставить ему три колокольчика — удачный ход, — соглашается Тайфун. — Хотя ты подтолкнул его к выпивке.

Улыбаясь, кивая, Данни соглашается: «Похоже на то».

— Не похоже, а так оно и есть, — говорит Тайфун. Указывая, добавляет: — Ведший Этан сейчас в баре.

Хотя стул Данни обращен к залу, примерно треть длинной стойки у него за спиной. Он поворачивается, чтобы проследить взглядом за пальцем Тайфуна.

Позади столиков, за которыми нарушители контрактов общаются с друзьями, за стойкой бара на высоком стуле сидит Этан Трумэн, вполоборота к Данни, глядя в стакан с высококачественным шотландским.

— Он меня увидит, — тревожится Данни.

— Скорее всего, нет. Слишком уж он занят своими мыслями. Можно сказать, что сейчас он никого не видит. С тем же успехом он мог быть здесь в полном одиночестве.

— Но если он…

— Если он тебя увидит, ты выйдешь из положения так или иначе. Я рядом и всегда помогу советом.

Данни какое-то время смотрит на Этана, потом поворачивается к нему спиной.

— Вы выбрали это место, зная, что он придет сюда? Ответом ему служит победоносная, озорная улыбка Тайфуна. Тот знает, что напроказничал, но просто не смог устоять перед искушением.

— Вы выбрали это место, потому что он здесь?

— Ты знаешь, что святой Дункан, в честь которого тебя назвали, является покровителем охранников и защитников, — уходит Тайфун от очевидного ответа, — и что он поможет тебе в твоих начинаниях, если ты попросишь его об этом?

Данни сухо улыбается.

— Правда? Ирония судьбы, не так ли?

— Судя по тому, что я уже видел, — Тайфун ободряюще похлопывает Данни по руке, — ты и сам на многое способен.

Какое-то время Данни смакует «Пино Грего», потом спрашивает:

— Вы думаете, что он останется в живых? Прежде чем ответить, Тайфун доедает последнюю устрицу.

— Этан? В какой-то степени это зависит от тебя.

— Но только в какой-то степени.

— Ну, ты же знаешь, как все устроено, Данни. Скорее всего, он умрет до Рождества. Но его положение не окончательно безнадежно. Ни о ком такого сказать нельзя.

— А люди в Палаццо Роспо?

Седовласого, с пухлым лицом и сверкающими синими глазами Тайфуна отличает от Санта-Клауса только отсутствие бороды. Мрачное выражение такому лицу не присуще. И оно становится разве что чуть расстроенным, когда он говорит: «Не думаю, что опытный букмекер поставил бы на них. Особенно против мистера Лапуты. У него неистовый темперамент и безрассудная решимость добиться желаемого».

— Даже мальчик?

— Особенно мальчик, — отвечает Тайфун. — Особенно он.

Глава 33

Сытый, испуганный, раздраженный, Фрик отправился из винного погреба в библиотеку, но окольным путем, чтобы уменьшить вероятность встречи с кем-то из подчиненных миссис Макби или с ней самой.

Как призрак, как фантом, как мальчик с пальчик в плаще-невидимке, он проходил из комнаты в коридор, из коридора на лестницу, с лестницы в комнату, и ни один человек в огромном особняке не отслеживал его маршрут, частично потому, что он обладал редким геном кошачьей невидимости, частично по более прозаической причине: всем, за исключением разве что миссис Макби, было глубоко наплевать, где он находится, куда идет и зачем.

Быть маленьким, худеньким, никем не замечаемым иной раз не минус, а плюс. Когда силы зла поднимаются против тебя бессчетными темными батальонами, эта самая неприметность повышает твои шансы избежать потрошения, обезглавливания, вступления в бездушные легионы ходячих мертвяков или чего-то другого, не менее отвратительного, что могли уготовить тебе силы зла.

В последний визит Номинальной матери, который еще не растворился в туманах времени, как мастодонты и саблезубые тигры, она сказала Фрику, что он — мышонок. «Сладкий, маленький мышонок, о присутствии которого никто не подозревает, потому что он очень тихий, очень шустрый, такой быстрый и такой серый, как тень летящей птички. Ты — маленький мышонок, Эльфрик, практически невидимый идеальный маленький мышонок».

Фредди Найлендер говорила много глупостей.

За это Фрик не держал на нее зла.

Она была такой красавицей, что с давних пор никто не прислушивался к ее словам. Всех потрясала ее внешность.

А когда тебя никто не слушает, не слышит, что ты действительно говоришь, у людей теряется способность понимать, имеет сказанное тобой какой-то смысл или это несусветная чушь.

Фрик знал об этой опасности, потому что и его по-настоящему никто не слушал. Правда, в случае с ним его внешность никого не потрясала. Наоборот, его просто не замечали.

Все без исключения влюблялись во Фредди Найлендер с первого взгляда и, само собой, жаждали ответной любви. А потому даже если они и слушали ее, то во всем соглашались, когда же она говорила глупости, хвалили ее за остроумие.

Правду бедной Фредди говорило разве что зеркало. И только чудом можно было объяснить тот факт, что она до сих пор не сошла с ума.

Добравшись до библиотеки, Фрик обнаружил, что мебель в читальной зоне неподалеку от двери чуть передвинули, чтобы освободить место для рождественской ели высотой в двенадцать футов. В нос ударил такой сильный запах хвои, что Фрик даже огляделся, ожидая увидеть белок, сидящих на креслах и складирующих шишки в китайские вазы.

В тот день в основных помещениях особняка поставили девять массивных елей. Безупречной формы, идеально симметричных, зеленых-презеленых.

Все девять елей украсили по-своему. Ель в библиотеке стала деревом ангелов.

Каждое елочное украшение изображало ангела, или ангел был элементом композиции. Младенцы-ангелы, дети-ангелы, взрослые ангелы, блондины-ангелы с синими глазами, ангелы-афроамериканцы, ангелы-азиаты, благородного вида американские индейцы-ангелы, не только с нимбами, но и в головных уборах из перьев. Улыбающиеся ангелы, смеющиеся, использующие нимбы вместо хула-хупа, ангелы летающие, танцующие, поющие, молящиеся. Милые собачки с ангельскими крыльями. Ангелы-кошки, ангелы-жабы, ангел-поросенок.

Фрика чуть не вытошнило.

Оставив ангелов поблескивать и сверкать, болтаться и улыбаться, он направился к стеллажам, к тем самым полкам, на которых стояли словари. Сел на пол с самым толстым томом, «Словарем английского языка» издательства «Рэндом хауз». Пролистывал его, пока не добрался до Робина Гудфело. Таинственный абонент сказал, что человек, от которого Фрику вскорости придется прятаться, «полагает себя Робином Гудфело».

И нашел всего лишь одно определение: Puck.

Фрик решил, что это ругательство, хотя и не знал, что оно означает.

В словарях ругательств хватало. Фрика это не волновало. Он не считал составителей словарей бездомными бродягами, которые привыкли грязно выражаться. Понимал, что они — серьезные ученые и включают в словарь ругательства как составляющую языка.

Но если они начали давать определения, состоящие из ругательства, которое не имеет смысла, вполне возможно, что издателю пора попробовать их кофе и Посмотреть, не слишком ли много в нем бренди.

Многие из деловых партнеров отца каждое предложение насыщали таким количеством ругательств, что создавалось впечатление, будто других слов в словарях, которыми они пользуются, просто нет. И однако слово Puck, вероятно, было таким грязным ругательством, что ми один из них не решался употребить его в присутствии мальчика.

Фрик принялся вновь листать страницы, заранее уверенный, что найдет следующее значение слова Puck: «Пошел на хер, нам надоело определять значения слов, придумай, какое хочешь».

Вместо этого он выяснил, что Puck — «злонамеренный эльф» в английском фольклоре и персонаж в комедии Шекспира «Сон в летнюю ночь».

Большинство слов имело не одно значение, и слово Puck не стало исключением. Правда, второе значение оказалось, пожалуй, хуже первого: «коварный или злонамеренный демон или призрак; гоблин».

Таинственный абонент сказал, что Фрику нужно опасаться типа, который куда хуже Робина Гудфело, то бишь Пака. Хуже злонамеренного демона или гоблина.

Черные тучи сгущались над Фрикландией, Фрик пролистывал словарь назад, пока не нашел Moloch. Дважды прочел значение этого слова.

Час от часу не легче.

Молохом звалось божество, два раза упомянутое в Библии, и от поклоняющихся ему требовалось приносить в жертву детей. Очевидно, к такому божеству Библия относилась неодобрительно.

Последние слова особенно встревожили Фрика: «…принесение в жертву детей собственными родителями».

Похоже, это был уже перебор, в сравнении с жертвоприношением детей вообще.

Он даже представить себе не мог, как Призрачный отец и Номинальная мать привязывают его к алтарю и рубят на куски во славу Молоха.

Во-первых, учитывая чрезвычайно плотный график суперзвезд, им бы просто не удалось оказаться в одном месте одновременно.

Во-вторых, пусть они и не относились к родителям, которые вечером подоткнут тебе одеяльце или будут учить играть в бейсбол, не были они и чудовищами.

Обычными людьми. Пытающимися, в пределах своих возможностей, делать все, на что способны.

Фрик не сомневался, что он им небезразличен. По-другому быть не могло. Они же его создали.

Просто они не умели правильно выражать свои чувства. Сила супермодели в образах, а не словах. Естественно, величайшая мировая суперзвезда, будучи актером, со словами управлялся лучше Фредди, но только когда кто-то написал их для него.

И какое-то время, лишь для того, чтобы не думать об уготовленной ему жестокой и мучительной смерти, Фрик занялся поисками ругательств. В словаре их нашлось на удивление много.

И в конце концов его охватил стыд: он читал всю эту грязь, пребывая в одной комнате с ангелами.

Поставив словарь на полку, он направился к ближайшему телефонному аппарату. Поскольку библиотека считалась плотно населенным местом, в читальных зонах, заставленных удобными креслами, стояли три телефонных аппарата.

В тех редких случаях, когда Призрачный отец приглашал журналистов взять у него интервью дома, а не на съемочной площадке или в «люксе» какого-то отеля, он обязательно упоминал, что книг в библиотеке в два раза больше, чем бутылок в винном погребе. А потом говорил: «Когда я выйду в тираж, буду в меру пьяным и хорошо образованным вышедшим в тираж».

Ха-ха-ха.

Фрик сел на краешек кресла, снял с телефонного аппарата трубку, нажал кнопку выхода на свою линию, а потом 69. Он забыл проделать все это в дегустационной, после того, как Таинственный абонент закончил с ним разговор.

В прошлый раз, когда он так сделал, ему ответили только гудки, а трубку на другом конце провода так и не сняли.

На этот раз трубку взяли. После четвертого гудка кто-то ее снял, но не произнес ни слова.

— Это я, — нарушил молчание Фрик.

И хотя вновь ничего не услышал, знал, что его слушают. Чувствовал чье-то присутствие на другом конце провода.

— Вы удивлены? — спросил Фрик. Он слышал дыхание.

— Я использовал режим шестьдесят девять. Дыхание изменилось, стало более отрывистым.

Словно упоминание этого числа возбудило того, с кем говорил Фрик.

— Я звоню вам из сортира в ванной отца, — солгал он, ожидая, что его телефонный собеседник и на этот раз упомянет про беды, которые несет с собой ложь.

Но услышал все то же отрывистое дыхание.

Этот парень определенно пытался его напугать. А Фрик не хотел, чтобы извращенец узнал, что его усилия Не пропали даром.

— Я забыл спросить, как долго мне придется прятаться от Пака, когда он появится здесь?

Чем дольше вслушивался Фрик в доносящееся из трубки дыхание, тем меньше оставалось у него сомнении в том, что оно разительно отличается от дыхания телефонных извращенцев, которое ему доводилось слышать в фильмах.

— Я выяснил и насчет Молоха.

Это имя вызвало сильное возбуждение на другом конце провода. Дыхание еще больше участилось, стало хриплым.

А Фрик вдруг осознал, что это дышит не человек — животное. Как медведь, но хуже медведя. Как бык, но необычный бык.

Дыхание это прокрадывалось по проводу, через трубку, ушную раковину, ухо, заползало, будто звуковой змей, ему в голову, чтобы свернуться там кольцами и потом вонзиться в мозг.

Нет, на этот раз он определенно имел дело не с Таинственным абонентом. Фрик положил трубку.

И мгновенно зазвонил телефон: «Ооодилии-оооди-лии-оо».

Фрик поднялся с кресла. Отошел.

Быстрым шагом двинулся к выходу из библиотеки.

Звонок его личной линии продолжал насмехаться над ним. Он остановился у главной читальной зоны, наблюдая, как сигнальная лампочка вспыхивает на телефонном аппарате при каждом звонке.

Как и у всех членов семьи и работников поместья, имевших свои телефонные линии, у Фрика был автоответчик. Если мальчик не брал трубку после пятого гудка, сообщение записывалось.

И хотя автоответчик включился, телефон прозвенел четырнадцать раз, может, и больше.

Фрик обогнул рождественскую ель, открыл одну из двух высоких дверей, вышел из библиотеки в коридор.

Наконец телефон перестал его дразнить.

Фрик посмотрел налево, потом направо. Кроме него, в коридоре ни души, и однако вернулось ощущение, что за ним наблюдают.

В библиотеке, среди сотен маленьких огней, горящих в темной хвое рождественской ели, как звезды на небе, ангелы молчаливо пели, молчаливо смеялись, молчаливо трубили в рога герольдов, блестели, сверкали, подвешенные на арфах, нимбах, крыльях, за поднятые в благословении руки, за шеи, словно нарушили все небесные законы и их казнили скопом, приговорив к вечному повешению на дереве палача.

Глава 34

Этан пил шотландское, которое совершенно на него не действовало, поскольку обмен веществ в его организме невероятно ускорился из-за того, что за один день он успел умереть дважды.

Бару этого отеля, заполненному лощеными мужчинами и женщинами, Ченнинг Манхейм отдавал предпочтение с первых дней своей карьеры. В обычных обстоятельствах Этан, разумеется, остановил бы выбор на более скромном заведении, с приятным пивным запахом.

Но в нескольких барах, которые ему нравились, частенько бывали закончившие смену копы. И перспектива наткнуться на кого-то из давних друзей страшила его.

Одна минута разговора с собратом по профессии, какое бы счастье ни пытался изобразить на лице Этан, могла бы открыть бывшему коллеге, что Этан сильно встревожен. И ни один уважающий себя коп не устоял бы перед искушением «раскрутить» его, выяснить причину этой тревоги.

Но сейчас Этан не хотел говорить о том, что с ним произошло. Ему хотелось подумать об этом.

Нет, тут он кривил душой. Хотелось не думать, а просто забыть о недавних событиях. Отвернуться от случившегося. Заблокировать память и напиться.

Забыть, конечно, не получилось бы, учитывая три серебряных колокольчика из машины «Скорой помощи», которые поблескивали на стойке бара рядом с его стаканом виски. С тем же успехом он мог отрицать существование снежного человека, столкнувшись с ним нос к носу на горной тропе.

Вот ему и не оставалось ничего другого, как размышлять над тем, что с ним произошло. И тут он практически мгновенно оказывался в тупике. Он не только не знал, что и думать об этих невероятных событиях, он не знал, как о них думать.

Очевидно, Рольф Райнерд не прострелил ему живот. И при этом интуитивно Этан чувствовал — результаты лабораторного анализа подтвердят, что под ногтями была его собственная кровь.

А уж воспоминания о том, как его сшиб с ног «Крайслер» и раздавил грузовик, были настолько четкими и ясными, настолько детальными, что он никогда бы не поверил, будто все это — выдумка его воображения, разыгравшегося под действием наркотика, который ему ввели без его ведома.

Этан попросил бармена повторить заказ и, пока шотландское лилось на кубики льда в чистом стакане, указал на колокольчики и спросил: «Вы их видите?»

— Мне нравится эта старая песня, — ответил бармен.

— Какая песня?

— «Серебряные колокола».

— Так вы их видите? Бармен изогнул бровь:

— Да. Я вижу набор из трех маленьких колокольчиков. А сколько наборов видите вы?

Рот Этана искривился в улыбке.

— Только один. Не волнуйтесь. Я помню правила порожного движения и не собираюсь их нарушать.

— Правда? Тогда вы уникум.

«Да, — подумал Этан, — я именно уникум. Умер дважды за один день и при этом по-прежнему могу пить виски». И задался вопросом, а как быстро бармен отобрал бы у него полный стакан, произнеси он эти слова вслух?

Он пил виски маленькими глотками, надеясь, что опьянение прочистит ему мозги, раз уж на трезвую голову не думалось.

Десять или пятнадцать минут спустя, по-прежнему трезвый, как стеклышко, он увидел отражение Данни Уистлера в большущем зеркале за стойкой.

Этан развернулся на стуле, выплеснув из стакана виски.

Лавируя между столами, Данни практически уже добрался до двери. И он не был призраком: официантка остановилась, чтобы пропустить его.

Этан поднялся, вспомнил про колокольчики, схватил их со стойки, поспешил к выходу.

Некоторые из гостей покинули свои столики, стояли в проходах у столиков друзей. Этану пришлось подавить желание отталкивать их в сторону, расчищая путь. Всякий раз его «Извините» звучало так резко, что люди вздрагивали, вскидывали на него глаза, но, увидев выражение его лица, молча сторонились, позволяя ему пройти.

Но к тому времени, когда Этан добрался до двери, Данни уже исчез.

Поспешив в примыкающий вестибюль, Этан увидел людей, стоявших у регистрационной стойки, у информационной стойки, идущих к лифтам. Данни среди них не было.

Слева от Этана выложенный мрамором вестибюль переходил в просторную гостиную с удобными диванами и креслами. Здесь желающие могли во второй половине дня выпить чаю. А вечером в гостиной подавали выпивку тем, кто находил бар слишком шумным.

Но его взгляд не нашел Данни Уистлера и в гостиной.

Справа от Этана вращающаяся дверь вела наружу. Она еще медленно поворачивалась, словно кто-то только что вышел из отеля, но все ее четыре квадранта пустовали.

Он шагнул к двери, которая вывела его в ночной холод, под козырек.

Укрывая гостей большущими зонтами, швейцар и целая бригада парковщиков сопровождали их как к отъезжающим автомобилям, так и от прибывающих. Легковушки, внедорожники, лимузины занимали свободные места на стоянке отеля и выезжали с нее.

Данни не стоял среди тех, кто ждал, пока ему подгонят автомобиль. Вроде бы и не спешил в сопровождении эскорта к своему находящемуся на стоянке «Мерседесу».

На стоянке, среди других автомобилей, Этан высмотрел несколько темных «Мерседесов», но не тот, что принадлежал Данни.

В шуме под козырьком (разговоры людей, урчание автомобильных двигателей, шелест дождя) Этан мог бы и не расслышать настроенного на минимальную громкость звонка мобильника, но тот завибрировал в кармане куртки.

Все еще оглядывая ночь в поисках Данни, Этан нажал на кнопку с зеленой трубкой.

— Я должен немедленно с тобой увидеться, — услышал он голос Рискового Янси, — и в таком месте, где не околачивается элита.

Глава 35

Данни поднимается на лифте в компании пожилой пары. Они держатся за руки, как юные влюбленные.

Услышав слово «годовщина», Данни спрашивает, как давно они женаты.

— Пятьдесят лет, — сияя, отвечает муж, гордясь тем, что его невеста решила прожить с ним всю жизнь.

Они из Скрэнтона, штат Пенсильвания, приехали в Лос-Анджелес, чтобы отпраздновать золотую свадьбу с дочерью и ее семьей. Дочь оплатила им пребывание в номере медового месяца, который, по словам жены, «такой роскошный, что мы боимся прикоснуться к мебели».

Из Лос-Анджелеса они полетят на Гавайи, вдвоем, проведут там романтическую неделю под ярким солнцем. С первого взгляда понятно, что они очень милые люди и по-прежнему любят друг друга. Они выбрали жизнь, которой Данни давным-давно пренебрег, над которой насмехался.

В последние годы он, однако, жаждал такого вот счастья больше, чем чего бы то ни было. Любви и заботы друг о друге, крепкой семьи, совместных усилий по обеспечению ее благополучия, воспоминаний о принятых вызовах и одержанных победах. В конце-то концов, в жизни это главное, а не то, чего добивался он силой и жестокостью. Не власть, не деньги, не сиюминутные удовольствия.

Он пытался измениться, но слишком долго шел по дороге одиночества, чтобы повернуть назад и найти спутницу жизни, о которой мечтает. Ханна уже пять лет как умерла. Лишь у ее смертного ложа он осознал, что она давала ему шанс свернуть с неправедного пути на праведный. Молодой и горячий, он отверг ее советы, посчитал, что власть и деньги для него важнее, чем она. Потрясение, вызванное ее ранней смертью, заставило его признать собственную неправоту.

А в этот необычный, дождливый день он осознал, что тот шанс был и последним.

Для человека, который верил, что мир — это глина, из которой можно вылепить все, что он захочет, Данни оказался в трудном положении. Он потерял всю власть, и ничего из того, что делает, не может изменить его жизнь.

Из денег, которые он взял в стенном сейфе своего кабинета, у него осталось еще двадцать тысяч долларов. Он мог бы дать половину этой пожилой паре из Скрэнтона, чтобы они провели целый месяц под синим небом Гавайских островов, вкусно ели и сладко пили, поминая его добрым словом.

Или он мог остановить лифт и убить их.

Ни первое, ни второе никоим образом не изменит его будущее.

Он завидует их счастью. Черной завистью. И, наверное, ощутил бы удовлетворенность, отняв у них оставшиеся годы.

Но при всех его недостатках, а список получился бы длинным, он не может убить исключительно из зависти. Гордость останавливает его куда в большей степени, чем милосердие.

На четвертом этаже их номер находится в одном конце коридора, его — в другом. Он желает им счастья и наблюдает, как юбиляры уходят, держась за руки.

Данни идет в президентский «люкс». Эти великолепные апартаменты Тайфун занимает круглогодично. Но на несколько последующих дней «люкс» в полном распоряжении Данни, потому что дела позвали Тайфуна в дорогу.

Президентским «люкс» назвали напрасно. По роскоши убранства он куда больше подходил не избраннику народа, а особе королевской крови или полубогу.

Мраморные полы, восточные ковры, золота и алой крови, абрикоса и индиго, стены, на все шестнадцать Футов, до самого лепного потолка, забранные панелями дорогого дерева.

Данни бродит по комнатам, тронутый желанием человечества сделать свое жилище прекрасным, отрицая таким образом уродство мира, в котором ему приходится жить. Каждый дворец и каждое произведение искусства — всего лишь прах, пусть люди этого еще не понимают, и время — терпеливый ветер, который унесет его. Тем не менее мужчины и женщины сначала тщательно продумали проект, а потом вложили немало усилий в его воплощение, дабы комнаты эти радовали глаз и грели душу, потому что они надеялись, несмотря на все доказательства обратного, что их жизнь имеет значение и их таланты служат реализации великого замысла, осмыслить который не под силу простым смертным.

Такая надежда появилась у Данни лишь два года тому назад. Три года скорби об уходе Ханны привели к тому, что ему, вот уж ирония судьбы, захотелось поверить в Бога.

И постепенно, за годы, последовавшие за ее погребением, неожиданная надежда проросла в нем, хрупкая, ранимая, но укоренившаяся в его душе. Однако по большей части он остается прежним Данни, неизменным в мыслях и действиях.

Надежда — огонь в тумане. Он так и не нашел способа разогнать туман, чтобы она засияла во всем блеске.

И теперь уже не сможет найти.

В большой спальне он стоит у залитого дождем окна, выходящего на северо-запад. За притушенными дождем огнями большого города, за особняками Беверли-Хиллз, лежит Бел-Эр и Палаццо Роспо, этот глупый и тем не менее смелый памятник надежде. Все, кому принадлежал особняк, умерли… или умрут.

Он отворачивается от окна и смотрит на кровать. Служанка убрала покрывало, расстелила постель, оставила на одной из подушек крохотную золотую коробочку.

В коробочке четыре конфетки. Наверняка очень вкусные, но он их не пробует.

Он может позвонить любой из нескольких красавиц, чтобы они разделили с ним постель. Некоторые захотели бы получить за это деньги, другие — нет. Среди них есть женщины, для которых секс — акт любви и милосердия, но есть и такие, кто занимается сексом ради секса. Выбор за ним, он может насладиться как нежностью, так и страстью.

Он не может вспомнить вкус устриц или букет «Пино Грего». У его памяти вкус отсутствует, она стимулирует его органы чувств не больше, чем фотография устриц и вина.

И та женщина, которой он позвонит, ничего не оставит в его памяти, как ничего не оставили устрицы и вино. Шелковистость ее кожи, запах волос, все исчезнет в тот самый момент, когда она, уходя, закроет за собой дверь.

Он — человек, проживающий последнюю ночь перед Судным днем, полностью отдающий себе отчет в том, что утром солнце вспыхнет сверхновой, и при этом неспособный насладиться удовольствиями этого мира, потому что его силы, его энергия без остатка отданы одному: всем своим естеством он хочет, чтобы ожидаемый конец так и не наступил.

Глава 36

Этан и Рисковый встретились в церкви, ибо в этот вечерний час, когда понедельник готовился уступить место вторнику, там не было ни души, а потому их не могли увидеть ни политики, ни члены группы РДППО, ни другие полицейские.

В пустынном нефе они сидели бок о бок на одной из скамей у бокового прохода, где их никто не мог подслушать, да, наверное, и не заметил бы, укрытых тенями. Воздух все еще был насыщен ароматом благовоний, хотя они давно уже перестали куриться.

Говорили они не шепотом заговорщиков, но приглушенным голосом тех, с кем произошло что-то невероятное.

— Я сказал группе РДППО, что приехал к Райнерду, чтобы задать несколько вопросов о его приятеле Джерри Немо, который проходит подозреваемым по делу об убийстве Картера Кука, торговца кокаином.

— Они тебе поверили? — спросил Этан.

— Вроде бы захотели поверить. Но, допустим, завтра я получу заключение из лаборатории, которое свяжет блондинку в пруду с тем самым членом городского совета, о котором я тебе говорил.

— Девушку, которую бросили в канализационные стоки.

— Да. И этот мерзавец из городского совета начнет искать способ добраться до меня. Если парней из группы РДППО удастся купить или шантажировать, они превратят этого киллера с кокаиновой ложечкой в ухе в мальчика-калеку из церковного хора, которого убили выстрелом в спину, когда он собирал рождественские пожертвования, а моя фотография появится на первых полосах под восьмибуквенным заголовком.

Этан знал, что это за восьмибуквенный заголовок: КОП-УБИЙЦА. За годы совместной службы они многократно говорили о предубежденном отношении к полиции. Стоило замаравшемуся политику или жаждущей сенсации прессе почувствовать, что копов можно зацепить, как правда начинала растягиваться сильнее, чем кожа на лице любой голливудской вдовы после четырех подтяжек. В таких ситуациях повязку сдергивали с глаз леди Фемиды и засовывали ей в рот, чтобы она не могла произнести ни слова.

Рисковый наклонился вперед, поставил локти на колени, ладони свел, словно в молитве, не отрывая глаз от алтаря.

— Пресса любит этого говнюка из городского совета. У него репутация реформатора, он занимает правильную позицию по всем вопросам. Они наверняка «полюбят» и меня, благо внешность у меня соответствующая. Если они увидят, что есть шанс спасти своего любимчика, распяв меня, ни в одном из скобяных магазинов города не останется гвоздей.

— Я сожалею, что втянул тебя в эту историю.

— Ты не мог знать, что какой-то болван захочет шлепнуть Райнерда, — Рисковый перевел взгляд с алтаря на Этана, словно искал клеймо Иуды. — Или мог?

— Если взять некоторые аспекты, я выгляжу не в лучшем свете.

— Некоторые аспекты, — согласился Рисковый. — Но даже ты недостаточно туп, чтобы работать на кинозвезду, который решает все проблемы, как какой-то рэпер.

— Манхейм ничего не знает ни о Райнерде, ни о шести черных коробках. А если бы узнал, то заявил бы, что у Райнерда некоторые психологические проблемы, которые можно снять ароматерапией.

— Но что-то ты мне недоговариваешь, — гнул свое Рисковый.

Этан покачал головой, но не чувствовалось, что он отпирается.

— Видишь ли, очень уж длинным и насыщенным выдался этот день.

— Во-первых, Райнерд сидел на диване между двумя большими пакетами с картофельными чипсами. И, как выяснилось, в каждом лежал заряженный ствол. Однако, когда киллер позвонил в дверь, он пошел открывать безоружным. Может, решил, что реальная угроза исходит именно от меня, а я уже находился в его квартире. Я о том, что ты оказался прав с картофельными чипсами.

— Как я и говорил тебе, сосед утверждал, что Райнерд — параноик, постоянно держит пистолет при себе, причем в очень странных местах.

— Говорливый сосед — это бред собачий, — отрезал Рисковый. — Не было никакого говорливого соседа. Ты v шал об этом иначе.

Они стояли на развилке между правдой и вымыслом. И если бы Этан не поделился хотя бы толикой того, что еще знал, Рисковый более не сделал бы пи шагу. Их дружеские отношения не оборвались бы, но из-за отказа Этана делиться они бы уже никогда не были такими, как прежде.

— Ты подумаешь, что я псих, — ответил Этан.

— Уже думаю.

Этан вдохнул насыщенный благовониями воздух, выдохнул нерешительность и рассказал Рисковому о том, как Райнерд послал ему по пуле в грудь и живот, после чего он открыл глаза за рулем своего автомобиля, обнаружив, что цел и невредим и ничего не изменилось, разве что под ногтями появилась кровь.

Во время рассказа глаза Рискового ни разу не затуманились и взгляд не ушел к дальней стене, как обязательно случилось бы, если б он решил, что Этан врет или бредит. И лишь когда Этан закончил, Рисковый вновь уставился на свои руки.

— Ну, я определенно не сижу рядом с призраком, — наконец прервал молчание здоровяк.

— Когда будешь выбирать для меня психиатрическую лечебницу, отдай предпочтение той, где курс терапии включает занятия лепкой и рисованием.

— А других версий, помимо наличия наркотика в крови, у тебя нет?

— Помимо той, что я попал в Сумеречную зону? Или, что я действительно умер от пули в живот и это — ад?

Рисковый не отступался.

— Но ведь в голову сразу приходят несколько версий, не так ли?

— И ни к одной нельзя подступиться, как говорят в полицейской академии, с «общепринятыми методами расследования».

— Психом ты мне не кажешься, — твердо заявил Рисковый.

— Я и себе не кажусь психом. Но ведь псих всегда узнает, что он — псих, последним.

— А кроме того, ты оказался прав насчет пистолета в пакете с картофельными чипсами. Так что это похоже… ну, не знаю, на проявление шестого чувства.

— Да, ясновидения. Только оно не объясняет появление крови под моими ногтями.

Тем не менее Этан не собирался рассказывать еще и о том, как попал сначала под «Крайслер», а потом под грузовик. И насчет смерти в машине «Скорой помощи».

Если ты сообщаешь, что видел призрака, то остаешься обычным парнем, который столкнулся со сверхъестественным. Если ты сообщаешь, что видел еще одного призрака в другом месте, тебя в лучшем случае начинают считать эксцентриком и все твои утверждения воспринимают, мягко говоря, скептически.

— Райнерда убил некий бандит, который называл себя Гектором Иксом, — сменил тему Рисковый. — Настоящее его имя Кальвин Рузвельт. В своей банде он — большая шишка, так что, как ты понимаешь, за рулем сидел его сообщник, а колеса они украли аккурат перед убийством.

— Стандартная практика, — согласился Этан.

— Да только никто не заявлял о пропаже «Бенца», на котором они приехали, и ты не поверишь, услышав, кому он принадлежит.

Рисковый оторвался от своих рук. И встретился взглядом с Этаном.

И хотя Этан не знал, что сейчас скажет Рисковый, он уже понял, что его ждут дурные вести.

— Так кому?

— Твоему другу детства. Небезызвестному Данни Уистлеру.

Этан не отвел глаз. Не решился.

— Ты знаешь, что случилось с ним несколько месяцев тому назад?

— Какие-то парни искупали его в унитазе, но он не умер.

— Через пару-тройку дней после этого мне позвонил его адвокат и сообщил, что Данни назвал меня душеприказчиком и, согласно его указаниям, я имею право принимать все медицинские решения.

— Ты никогда мне об этом не говорил.

— Не видел смысла. Ты знаешь, кем он был. Понимаешь, почему я не хотел иметь с ним ничего общего. Но в данной ситуации согласился… ну, не знаю… может, потому, что когда-то, давным-давно, он был моим другом.

Рисковый кивнул, вытащил из кармана леденцы, предложил Этану. Тот покачал головой.

— Данни умер сегодня в больнице Госпожи Ангелов. — Рисковый бросил леденец в рот. — И они не могут найти его тело. — Внезапно Этан понял, что Рисковому об этом уже известно. — Они клянутся, что он умер, но, учитывая порядки в тамошнем морге, он мог выйти оттуда только на своих двоих.

Рисковый убрал леденцы в карман, продолжая сосать тот, что во рту.

— Я уверен, что он жив, — добавил Этан. Наконец Рисковый вновь посмотрел на него.

— И это случилось до нашего ленча.

— Да. Я не упоминал об этом, потому что не видел никакой связи между Данни и Райнердом. И до сих пор не вижу. А ты?

— За ленчем ты прекрасно владел собой, раз все эти мысли крутились у тебя в голове.

— Я думал, что схожу с ума, но мне представлялось, что едва ли дождусь от тебя большей помощи, если прямо скажу тебе, что теряю рассудок.

— Так что произошло после ленча?

Этан рассказал о своем визите в квартиру Данни, исключив только эпизод с загадочным отражением в затуманенном конденсатом зеркале.

— Почему он держал фотографию Ханны на стол? — спросил Рисковый.

— Он так и не заглушил любовь к ней. До сих пор. Думаю, поэтому он вырвал фотографию из рамки и взял с собой.

— Значит, он уехал из гаража на «Мерседесе»…

— Я предположил, что это он. Мне не удалось разглядеть водителя.

— А потом?

— Мне пришлось об этом подумать. После чего я посетил могилу Ханны.

— Почему?

— Интуиция. Чувствовал, что могу там что-то найти.

— И что ты нашел?

— Розы, — Этан рассказал Рисковому о двух дюжинах роз сорта «Бродвей» и последующем визите в магазин «Розы всегда». — Цветочница описала Данни не хуже, чем это сделал бы я. Вот тогда у меня и отпали последние сомнения в том, что он жив.

— Но он же специально сказал ей, что ты думаешь будто он умер, и в этом ты прав? Зачем?

— Понятия не имею.

Рисковый разгрыз уменьшившийся наполовину леденец.

— Так можно сломать зуб, — предупредил Этан.

— Хотел бы, чтобы это была моя самая серьезная проблема.

— Просто дружеский совет.

— Уистлер просыпается в морге, понимает, что его приняли за мертвеца, одевается, уходит, не попрощавшись, едет домой, принимает душ. Ты думаешь, такое возможно?

— Нет. Я думал, что у него поврежден мозг.

— Едет в цветочный магазин, покупает розы, отправляется на кладбище, нанимает киллера… Просто подвиг для человека, который выходит из комы с поврежденным мозгом.

— Я отбросил версию с повреждением мозга.

— Молодец. Что произошло после визита в цветочный магазин?

Помня о том, как относятся к человеку, который видел двух призраков, Этан не стал рассказывать о «Крайслере».

— Я поехал в бар.

— Ты не тот парень, который ищет ответы в стакане с джином.

— Я заказал стакан виски. И в нем не нашел ответа, В следующий раз попробую водку.

— Это все? Теперь ты передо мной чист?

Со всей убедительностью, на которую был способен, Этан воскликнул:

— А что, разве этого не хватит на серию «Секретных

материалов»? Или надо добавить инопланетян, вампиров, вервольфов?

— Ты что… уходишь от ответа?

— Никуда я не ухожу. — Этан сожалел о том, что не удалось избежать прямой лжи. — Да, рассказал обо всем, включая и цветочный магазин. Я пил шотландское, когда ты позвонил.

— Правда?

— Да. Я пил шотландское, когда ты позвонил.

— Помни, ты сейчас в церкви.

— Весь мир — церковь, если ты — верующий.

— А ты верующий?

— Был им.

— Перестал верить после того, как умерла Ханна, да? Этан пожал плечами:

— Может, перестал, может, нет. День на день не приходится.

Одарив его взглядом, который мог снять с луковицы все слои до самой сердцевины, Рисковый кивнул:

— Хорошо. Я тебе верю.

— Спасибо, — выдохнул Этан.

Рисковый огляделся, чтобы убедиться, что за время их разговора ни у кого еще не возникло желания заглянуть в дом Божий.

— Я тебе верю, поэтому кое-что скажу, но ты все забудешь, как только услышишь.

— Я уже не помню, что побывал здесь.

— Квартира Райнерда интереса не представляет. Минимум мебели. Все черно-белое.

— Он жил, как монах, но монах со средствами.

— И наркотики. Кокаин, расфасованный для перепродажи, и записная книжка с фамилиями и телефонами — скорее всего, список покупателей.

— Знаменитые фамилии?

— Не очень. Актеры. Звезд нет. Но я хочу рассказать тебе о сценарии, над которым он работал.

— В этом городе число мужчин, которые пишут сценарии, превосходит число тех, кто изменяет своим женам.

— Около компьютера лежали двадцать шесть страниц.

— Этого не хватит даже на первый акт.

— Так ты разбираешься в сценариях? Сам пишешь?

— Нет. Еще сохранил остатки самоуважения.

— Райнерд писал о молодом актере, который проходит курс актерского мастерства, и у него возникает «глубокая интеллектуальная связь» с профессором. Они оба ненавидят некоего Камерона Менсфилда, который, так уж вышло, крупнейшая мировая кинозвезда, и решают его убить.

Ранее, согнутый навалившейся усталостью, Этан сидел, привалившись к спинке скамьи. Тут выпрямился.

— И какой у них мотив?

— Не ясно. Райнерд оставил на полях массу рукописных пометок, пытаясь с этим определиться. Далее, чтобы доказать друг другу, что у них хватит духа пойти на это преступление, каждый называет другому имя человека, которого тот должен убить до того, как вместе они начнут охоту за кинозвездой. Актер хочет, чтобы профессор убил его мать.

— Почему я подумал о Хичкоке? — спросил Этан.

— Это похоже на его старый фильм «Незнакомцы в поезде». Идея — махнуться убийствами, тогда у каждого будет идеальное алиби на момент преступления, в котором его бы неминуемо обвинили.

— Позволь догадаться. Мать Райнерда действительно убили.

— Четыре месяца тому назад, — подтвердил Рисковый. — Ночью, на которую у ее сына было двухсотпроцентное алиби.

Церковь начала вращаться со скоростью шесть или восемь оборотов в минуту, словно наконец-то сказалось действие виски, но Этан знал, что причина головокружения — не шотландское, а нагромождение столь странных событий.

— Каким нужно быть идиотом, чтобы сначала все это сделать, а потом вставить в сценарий?

— Самоуверенным идиотом-актером. И не говори мне, что он такой один.

— А кого по указке профессора убил Райнерд?

— Коллегу по университету. Но Райнерд об этом еще не написал. Успел только закончить сцену убийства матери. В реальной жизни ее звали Мина, ей всадили пулю в правую ногу, а потом забили до смерти мраморно-бронзовой лампой. По сценарию ее зовут Рена, ее искололи ножом, обезглавили, расчленили, а потом сожгли в печи.

Этана передернуло.

— Похоже, дни матери были сочтены, даже если бы Райнерд и не познакомился с профессором.

Они помолчали. Церковная крыша, с качественной звукоизоляцией, находилась высоко над их головами, так что шум дождя практически до них не долетал.

— В общем, пусть Райнерд и мертв, — будничным голосом прервал затянувшуюся паузу Рисковый, — твоему Чен-Ману стоит почаще оглядываться. Профессор, уж не знаю, кем он может быть, все еще на свободе.

— Кто занимался убийством Мины Райнерд? — спросил Этан. — Я его знаю?

— Сэм Кессельман. Сэм работал в отделе расследования грабежей и убийств, когда Этан еще не ушел со службы.

— И что он думает о сценарии? Рисковый пожал плечами:

— Он его еще не видел. Может быть, завтра ему поит ют ксерокс.

— Он — хороший человек. И во всем разберется.

— Возможно, не так быстро, как тебе хотелось бы, — предрек Рисковый.

У алтаря, должно быть от ветерка, заколыхались огоньки свеч в рубиновых стаканчиках. По стене побежали хамелеоны света и теней.

— Так что ты собираешься делать? — спросил Рисковый.

— Об убийстве Райнерда напишут в утренней газете. Конечно же, упомянут и об убийстве его матери.

Это даст мне повод пойти к Кессельману, рассказать ему о посылках, которые Райнерд посылал Манхейму. Он прочитает этот сценарий…

— О котором ты не имеешь ни малейшего представления, — напомнил Рисковый.

— …и поймет, что над Манхеймом будет висеть дамоклов меч, пока не удастся идентифицировать этого профессора. Тем самым расследование ускорится, а я, возможно, добьюсь защиты полиции для моего босса.

— В идеальном мире, — буркнул Рисковый.

— Иногда система срабатывает.

— Только когда ты этого не ожидаешь.

— Да. Но у меня нет ресурсов, чтобы быстренько прошерстить друзей и знакомых Райнерда, и нет права просмотреть его личные записи и вещи. Мне придется полагаться на систему, хочу я этого или нет.

— Как насчет нашего сегодняшнего ленча? — спросил Рисковый.

— Никакого ленча не было.

— Кто-то мог нас видеть. И потом, ты же расплачивался по кредитке.

— Ладно, мы встречались за ленчем. Но о Райнерде я не упоминал.

— И кто в это поверит?

Этан не смог назвать такого тупицу.

— Мы с тобой встретились за ленчем, я нашел повод для визита к Райнерду в тот же день, и так уж вышло, что его шлепнули, когда я находился у него в квартире. А потом выясняется, что машина, на которой должен был уехать киллер, принадлежит Данни Уистлеру, твоему давнему другу.

— У меня болит голова, — скривился Этан.

— А я еще не врезал по ней. Они решат, что мы обо всем знали. А когда мы скажем, что не…

— Мы и не знали.

— Они заявят, что мы лжем. На их месте я бы подумал, что так оно и есть.

— Я тоже, — признал Этан.

— Поэтому они придумают версию, которая так или иначе объясняет случившееся, и закончится все тем, что нас обвинят в убийстве матери Райнерда, самого Райнерда, попытке повесить эти преступления на Гектора Икса и в его убийстве. И прежде, чем все достигнет финала, этот говнюк, окружной прокурор, попытается обвинить нас и в исчезновении динозавров.

Церковь более не казалась святилищем. Этан жалел, что они не встретились в другом баре, где он мог найти утешение, баре, куда не мог заявиться Данни Уистлер, живой или мертвый.

— Я не могу пойти к Кессельману, — решил он. Из груди Рискового не вырвался выдох облегчения, он ничем не выказал напряжения, в котором пребывал.

Разве что на зеркальце, сунутом ему под ноздри, появился бы конденсат да массивные плечи чуть расслабились.

— Мне остается лишь принять дополнительные меры по защите Манхейма и надеяться, что Кессельман быстро найдет убийцу Мины.

— Если группа РДППО не отстранит меня от расследования убийства Райнерда, я переверну весь город чтобы найти Данни Уистлера, — сказал Рисковый. — Я прихожу к выводу, что он — ключевая фигура в этой истории.

— Я думаю, Данни найдет меня первым.

— Это ты про что?

— Не знаю. — Этан запнулся, вздохнул. — Данни был там.

Рисковый нахмурился.

— Где?

— В баре отеля. Я заметил его, когда он уходил. Бросился за ним, но потерял в толпе перед отелем.

— И что он там делал?

— Пил. Может, наблюдал за мной. Может, последовал за мной с намерением подойти, потом передумал. Я не знаю.

— Почему ты сразу мне об этом не сказал?

— Не знаю. Мне показалось… слишком уж много призраков.

— Ты думаешь, одним больше, и я тебе не поверю? Напрасно. Мы давно знаем друг друга, не так ли? В нас обоих стреляли.

Из церкви они решили уходить порознь. Рисковый поднялся первым. Дойдя до центрального прохода, обернулся:

— Как в прежние времена, не так ли? Этан понимал, о чем он.

— Снова прикрываем друг друга.

Для такого здоровяка Рисковый двигался на удивление бесшумно. Из нефа он проследовал в нартекс, а потом покинул церковь.

Иметь надежного друга, который прикроет тебе спину, — счастье, но поддержка даже лучшего друга не может идти ни в какое сравнение с поддержкой, которую может оказать мужу любящая жена или любящий муж — жене. В архитектуре сердца комнаты дружбы расположены глубже, стены у них крепче, но самой теплой и самой надежной была та, что он делил с Ханной, где в эти дни она жила дорогим призраком, самым нежным из воспоминаний.

Ей он мог бы рассказать все: о тени в зеркале, о второй смерти на выходе из магазина «Розы всегда», и она бы ему поверила. Вместе они всегда понимали друг друга.

За пять лет, прошедших с ухода Ханны, именно теперь ему недоставало ее более всего. Сидя в одиночестве в церковной тишине, нарушаемой лишь едва слышным шумом дождя, вдыхая благовония, глядя на рубиновые стаканчики, в которых горели свечи, он не мог уловить шепота Бога, не чувствовал его присутствия. Но Этан и не жаждал получить какие-то доказательства существования Создателя: мечтал услышать голос Ханны, увидеть ее обаятельную улыбку.

Он чувствовал себя бездомным, перекати-полем, Квартира в доме Манхейма дожидалась его возвращения, предлагая многие удобства, но была местом проживания, не более. Лишь один раз за этот длинный и трудный день он почувствовал, что попал домой: когда стоял у могилы Ханны и смотрел на пока еще пустой соседний прямоугольник земли, предназначенный для него.

Глава 37

Черная и серебристая вода капала и стекала с бронзовых шаров и бронзовых флеронов, с литых орнаментных панелей, с дротиков, изогнутых полос, узоров из пересекающихся линий, зубцов, листьев, грифонов и геральдических эмблем массивных ворот поместья Манхейма.

Этан нажал на педаль тормоза, остановив внедорожник у стойки безопасности, квадратной колонны высотой в пять футов, облицованной известняком, в которой находились видеокамера, микрофон и динамик внутренней связи и клавиатура. Он опустил стекло и набрал на клавиатуре личный шестизначный код.

Медленно в свете фар «Экспедишн» массивные ворота пришли в движение, открывая путь.

У каждого из сотрудников поместья был свой код. В компьютер службы безопасности заносилась информация о каждом приезде и отъезде. Пульты и консоли дистанционного управления, вмонтированные в автомобилях, применялись для открытия ворот гораздо чаще, чем стационарный блок, и были, пожалуй, удобнее, особенно в плохую погоду, однако к этим устройствам получали доступ механики гаража, парковщики, да и вообще любые люди, к которым временно попадал автомобиль. И окажись среди них хоть один нечестный человек, угроза нависла бы над всей системой безопасности.

Если бы у Этана не было персонального кода, открывающего ворота, он бы нажал кнопку включения внутренней связи и представился дежурному охраннику, который находился в домике смотрителя в глубине поместья. Если гостя ждали или он был другом семьи из списка тех, кто имел право постоянного доступа на территорию поместья, охранник бы открыл ворота.

Ожидая, пока бронзовый барьер полностью освободит дорогу, Этан находился под наблюдением камеры, установленной на стойке безопасности.

Въезжая на территорию, он попадал в зону контроля камер, установленных на деревьях таким образом, что они могли определить, нет ли во внедорожнике посторонних, не лежит ли кто, скажем, на полу у заднего сиденья.

Все видеокамеры имели блок ночного видения, благодаря которому самый слабенький свет луны становился сиянием полуденного солнца. Сложное программное обеспечение отфильтровывало затенения и искажения, вызываемые, скажем, дождем, благодаря чему на экранах в комнате охраны выводилось четкое изображение в режиме реального времени.

Будь Этан ремонтником или посыльным, прибывшим на грузовике или микроавтобусе без окон, его бы попросили подождать за воротами до прибытия сотрудника службы безопасности. Охранник заглянул бы в транспортное средство, чтобы убедиться, что водителя не заставили под дулом пистолета провезти в поместье плохишей.

Палаццо Роспо не было крепостью в современном понимании этого слова, его не отделяли от окружающего мира ров и подъемный мост, как в Средние века. Однако поместье никак не походило на кусок пирога, поднесенный на тарелочке с голубой каемкой любому голодному вору.

Взрывчатка без труда снесла бы ворота или проломила стену. Но вот тайное проникновение на территорию поместья практически исключалось. Незваных гостей тут же засекли бы камеры наблюдения, детекторы движения, тепловые датчики и другие охранные устройства, используемые службой безопасности.

Бронзовые ворота шириной в тридцать футов, в орнаментах которых пустот было не так уж много, весили более восьми тысяч фунтов. В движение их приводил мощный электромотор, и откатывались они с легкостью и с большей скоростью, чем можно было ожидать.

Участок в пять акров считался большим в любом жилом районе. В Бел-Эре, где акр стоил никак не меньше десяти миллионов, пятиакровое поместье свидетельствовало о несметных богатствах его владельца.

Длинная подъездная дорожка огибала пруд, в котором отражался расположенный за ним громадный трехэтажный особняк, построенный не в стиле барокко, как бронзовые ворота, а в классическом, просто и элегантно, без архитектурных наворотов.

У самого пруда дорожка раздваивалась, и Этан свернул на ту ее часть, что вела к боковому торцу особняка. Там она раздваивалась еще раз, одна ветвь вела к домику смотрителя, в одной из комнат которого дежурили охранники, а вторая — на пандус подземного гаража.

Гараж был двухэтажным. Верхний уровень предназначался для тридцати двух коллекционных автомобилей Лица, начиная от нового «Порше» и заканчивая «Роллс-ройсами» 1930-х годов, «Мерседес-Бенцем 500К» 1936 г., «Дузенбергом модель J» 1931 г., «Кадиллаком 16» 1933 г.

На нижнем стояли автомобили, которые использовались в повседневной жизни поместья, и принадлежащие сотрудникам или предназначенные для них.

Как и в верхнем гараже, пол был вымощен бежевой керамической плиткой, а стены — блестящим кафелем того же цвета. Колонны украшала мозаика из различных оттенков желтого. Редко какой салон, где продавали автомобили для богатых и очень богатых, мог потягаться красотой с нижним гаражом.

У лифта на стене висела доска со штырьками, на которые вешались автомобильные ключи, а на полу под доской сидел Фрик, с тем же романом-фэнтези в обножке, который читал утром. Увидев приближающегося Этана, он поднялся.

Встреча с мальчиком не только удивила, но и порадовала Этана, хотя ему казалось, что за лот длинный, серый, полный неприятных сюрпризов день он утратил способность радоваться.

Он не мог объяснить, почему от одного вида мальчика у него поднималось настроение. Возможно, до первой встречи с ним он ожидал, что сын Лица, воспитанный в таком богатстве и с таким безразличием со стороны родителей, будет или совершенно разбалованным, или законченным невротиком, а Фрик оказался воспитанным и застенчивым мальчишкой, пусть свою застенчивость он и прятал под маской «все-то мы видели, везде побывали». Но маска эта не могла скрыть врожденной добропорядочности, столь же редкой, как жалость среди чешуйчатых обитателей крокодильего болота.

— Злой колдун нашел язык честного человека для своего отвара? — спросил Этан, указав на книгу.

— Пока нет. Он только что послал своего жестокого помощника Крагмора к лживому политику, чтобы тот отрезал ему яйца.

Этан поморщился.

— Действительно, колдун злой.

— С другой стороны, это всего лишь политик. Вы знаете, иной раз они здесь появляются. После их отъезда миссис Макби проводит инвентаризацию ценных предметов в комнатах, где они останавливались.

— Понятно… А что ты тут делаешь? Собираешься прокатиться на автомобиле?

Фрик покачал головой:

— Нет смысла и пытаться, пока мне не исполнилось шестнадцати. Сначала я должен получить водительское удостоверение, накопить достаточную сумму для самостоятельной жизни, подобрать идеальный маленький городок, в котором меня не найдут, а уж потом придет пора садиться за руль.

Этан улыбнулся.

— План, значит, составлен. Лицо Фрика осталось серьезным.

— Да, составлен.

Мальчик нажал кнопку вызова лифта. Послышалось гудение приводного механизма кабины, только частично приглушенное стенами шахты.

— Я прячусь здесь от декораторов, — признался Фрик. — Они ставят рождественские ели и украшают дом. Это первое ваше Рождество здесь, поэтому вы не знаете, что все они ходят в этих дурацких колпаках Санта-Клауса и всякий раз, увидев тебя, кричат: «Счастливого Рождества!» — лыбятся, как идиоты, и так и норовят сунуть тебе липкую карамельку. Они не просто украшают дом, а разыгрывают целый спектакль, чего, я думаю, хочется большинству заказчиков, иначе эта команда давно бы осталась без работы, и этого достаточно, чтобы превратить тебя в атеиста.

— Мне представляется, что это неплохая праздничная традиция.

— Да уж, все лучше, чем наемные исполнители веселых песен на Рождество. Они одеваются как диккенсовские персонажи, а когда не поют, говорят с тобой о королеве Виктории, мистере Скрудже, спрашивают, будет ли на рождественском обеде гусь, и называют тебя «милорд» и «молодой господин», а ты должен с ними общаться, потому что Призрач… поскольку мой отец думает, что это круто. После получаса этого безобразия кажется, что ты сейчас превратишься в дерьмо или ослепнешь, а ведь надо выдержать еще полчаса. Но потом все образуется, потому что после певцов выступает фокусник, которому помогают карлики, одетые эльфами Санта-Клауса, и вот это действительно весело.

За потоком слов Эльфрик, похоже, скрывал гложущую его тревогу. Он не относился к молчунам, но обычно и не тараторил без умолку.

Кабина лифта спустилась, двери открылись.

Этан последовал за мальчиком в обшитую деревянными панелями кабину.

Нажав кнопку первого этажа, Фрик спросил:

— Исходя из вашего опыта, телефонные извращенцы действительно опасны или способны только на разговоры?

— Телефонные извращенцы?

До этого момента мальчик смотрел ему в глаза. А тут перевел взгляд на световую индикаторную полосу, высвечивающую этаж.

— Те, что звонят и дышат в трубку. Им этого хватает или иногда они приходят, чтобы схватить тебя?

— Кто-то тебе звонил, Фрик?

— Да. Этот извращенец, — и мальчик тяжело задышал, словно Этан мог идентифицировать извращенца по звуку его дыхания.

— И когда это началось?

— Сегодня. Сначала, когда я находился в железнодорожной комнате. Второй раз он позвонил, когда я обедал в винном погребе.

— Он позвонил по твоей линии? — Да.

Световой индикатор показал, что они добрались до верхнего гаража. Гидравлика не могла обеспечить быстрого подъема.

— Что сказал тебе этот тип?

Фрик замялся, переминаясь с ноги на ногу на мраморном полу.

— Он только дышал. Иногда дышал… прямо-таки как зверь.

— Это все?

— Да. Как какой-то зверь, и я не знаю, что он хотел ним показать.

— Ты уверен, что он ничего не сказал? Даже не напивал тебя по имени?

Фрик продолжал смотреть на индикаторную полосу.

— Только дышал. Я попытался воспользоваться режимом шестьдесят девять в надежде, что извращенец живет с матерью, понимаете, она возьмет трубку, и я смогу сказать ей, чем занимается ее психически ненормальный сын, но вновь услышал все то же дыхание.

Они прибыли на первый этаж. Двери раскрылись.

Этан вышел в холл, но Фрик остался в кабине.

Этан заблокировал двери рукой.

— Отзвониться ему — идея не из лучших, Фрик. Когда кто-то пытается достать тебя, нельзя давать им знать, что тебя пробрало. Для них это счастье. Лучше всего вешать трубку, как только ты понял, с кем имеешь дело, а когда телефон зазвонит вновь, не отвечать.

Глядя на часы, опять же, с тем, чтобы не встречаться взглядом с Этаном, Фрик ответил:

— Я думал, у вас есть возможность узнать, кто он.

— Я попытаюсь. И вот что, Фрик… Мальчик все смотрел на часы. — Что?

— Ты должен рассказывать мне все. Это важно.

— Я понимаю.

— Так ты рассказал мне все?

Фрик приложил часы к уху, будто хотел проверить, тикают ли они.

— Конечно. Он только дышал.

Мальчик что-то скрывал, но давить на него не имело смысла. Он бы еще яростнее стал охранять свой секрет.

Вспомнив собственную реакцию на вопросы Рискового в церкви, Этан решил удовлетвориться полученным ответом.

— Предлагаю такой вариант. Если телефон твоей линии зазвонит сегодня или завтра, когда я буду в поместье, я бы хотел сам снять трубку. Не возражаешь?

— Нет.

— Твоя линия не звонит в моей квартире, но я залезу в управляющий компьютер и изменю настройку.

— Когда?

— Прямо сейчас. Я возьму трубку после нескольких гудков, а если он позвонит завтра, когда меня не будет, к телефону не подходи, пусть дышит на автоответчик.

Мальчик наконец-то вскинул на него глаза.

— Хорошо. Вы слышали, как звучит мой звонок? Этан улыбнулся.

— Я его узнаю.

— Он необычный, — выдавил из себя Фрик.

— А ты думаешь первые девять нот из «Дорнета» возвышают меня в собственных глазах?

Фрик улыбнулся.

— Если возникнет необходимость, звони мне в любое время, днем и ночью», — добавил Этан. — По моим линиям или на сотовый. Звони, не раздумывая, Фрик. Все равно я сплю мало. Ты понимаешь?

Мальчик кивнул.

— Спасибо, мистер Трумэн. Этан вновь отступил в холл.

Фрик, занятый своими мыслями, втянул в зубы нижнюю губу, когда нажимал на кнопку, скорее всего, третьего этажа, где находились его комнаты.

В силу маленького роста мальчика, кабина лифта, такая же большая, как в высотных домах, словно прибавила в размерах.

Невысокому и хрупкому для своего возраста Фрику, однако, хватало спокойной решимости и храбрости, что чувствовалось по его манере держаться и поведению. Одинокое детство не расшатало ему нервную систему, наоборот, закалило его, начало готовить к встрече с врагом.

Несмотря на богатство, ум и мудрость, которой он набирался день ото дня, рано или поздно ему пришлось бы столкнуться с врагом. В конце концов, он был человеком, а потому не мог не получить свою порцию страданий и неудач.

Двери лифта закрылись.

Как только двери отсекли Фрика и заурчал механизм подъема, Этан посмотрел на индикаторную полосу над дверью. Наблюдал, как зажглась цифра 2, вслушивался в работу подъемного механизма.

Мысленным взором Этан увидел, как двери раскрываются на третьем этаже, но кабина пуста, Фрик навеки исчез где-то между этажами.

Такие мрачные видения являлись ему нечасто. В любой другой день, кроме этого, он бы, конечно, задумался, откуда взялась столь тревожная мысль, но тут же выгнал бы ее из головы, как сбрасывают пылинку с рукава.

Этот день, однако, не походил ни на какой другой, поэтому Этан склонялся к тому, чтобы серьезно воспринимать самое невероятное.

Вкруг шахты вились ступени лестницы черного хода. У него возникло желание взлететь по ступенькам. Лифт поднимался медленно, на третий этаж он мог попасть первым.

Но если бы двери открылись и из них вышел Фрик, мальчика бы испугало внезапное появление Этана. А его тяжелое дыхание после быстрого подъема показало бы степень тревоги за Фрика, тревоги, объяснения которой у него не было.

Видение промелькнуло и пропало.

Напрягшиеся мышцы шеи расслабились. Он смог сначала сглотнуть слюну, потом глубоко вдохнуть.

На индикаторной полосе зажглась цифра 3. Урчание механизма подъема смолкло.

Конечно же, Фрик благополучно добрался до верхнего этажа. Его не пожрали вселившиеся в лифтовое оборудование демоны.

Этан все-таки попытался выкинуть из головы эту абсурдную идею и направился к своим апартаментам в западном крыле.

Глава 38

Спеша по длинному северному коридору, Фрик не раз и не два тревожно оглянулся. Он всегда чувствовал, что в наименее посещаемых частях дома обитают призраки, а в этот вечер просто не сомневался в их присутствии.

Когда Фрик проходил мимо старинного зеркала в золоченой раме, ему показалось, что он уловил в выцветшем от времени стекле отражение двух фигур: себя самого и кого-то высокого, темного, идущего следом.

На гобелене, сотканном, возможно, до наступления последнего ледникового периода, угрожающего вида всадники на темных скакунах, похоже, поворачивали головы, провожая его взглядом. Периферийным зрением он вроде бы увидел, как лошади, глаза дикие, ноздри раздувающиеся, помчались галопом по матерчатым полю и лесу, с явным намерением выпрыгнуть из сотканного мира в коридор третьего этажа.

С учетом нынешнего состояния, Фрик определенно не подходил для работы на кладбище, в морге или криогенной лаборатории, где лежали покойники, завещавшие заморозить себя в ожидании того дня, когда их смогут разморозить и оживить.

В кино Призрачный отец сыграл Шерлока Холмса, который оказался первым человеком, чье тело заморозили после смерти. Холмса оживили в 2225 году, когда обществу будущего понадобилась его помощь в раскрытии первого за сто лет убийства.

Фильм получился бы лучше, если б отцу пришлось уничтожать злых роботов, или злых инопланетян, или злых мумий. Иногда у сценаристов очень уж разыгрывалось воображение.

В тот момент Фрик мог бы легко поверить, что Палаццо Роспо населен призраками, роботами, инопланетянами, мумиями, какими-то безымянными чудищами куда как хуже вышеперечисленных и особенно их много на третьем этаже, где он был один. Возможно, не в том смысле, что один и беззащитен, просто на третьем этаже он был единственной живой душой.

Спальня и апартаменты отца располагались на этом же этаже, в западном крыле и частично в северном коридоре. Когда Призрачный отец находился в поместье, у Фрика появлялась компания, но большинство ночей он проводил на третьем этаже в одиночестве.

Как эту ночь.

На пересечении северного и восточного коридоров он застыл, как труп в криогенном чане, прислушиваясь к дому.

Фрик скорее представлял себе, чем слышал шум дождя. Крышу покрыли шифером, установили хорошую звукоизоляцию, да и находилась она гораздо выше высокого коридорного потолка.

Слабое и непостоянное завывание зимнего ветра являлось воспоминанием из другого времени, потому что эта ночь выдалась практически безветренной.

Помимо апартаментов Фрика, в восточный коридор выходили двери и других комнат. Редко используемых спален для гостей. Большого стенного шкафа, где хранилось постельное белье. Комнаты с какими-то электрическими устройствами, столь загадочными для Фрика, что он полагал ее лабораторией Франкенштейна. Маленькой гостиной, уютно обставленной и поддерживаемой в идеальной чистоте, хотя в нее никто никогда не заходил.

В конце коридора находилась дверь на лестницу, спускающуюся на пять этажей, до нижнего гаража. Точно такая же лестница, соединяющая все пять этажей Палаццо Роспо, была и в конце западного коридора. Не столь широкая, разумеется, как парадная, где над каждой лестничной площадкой висела хрустальная люстра.

Актриса Кассандра Лаймон, урожденная Сэнди Лики, которая прожила с отцом Фрика пять месяцев, оставалась в доме, даже когда он уезжал, и пятнадцать раз за день поднималась и спускалась по каждой лестнице, поддерживая физическую форму. В укомплектованном по последнему слову техники тренажерном зале на втором этаже имелась, конечно, и «шагающая лестница», но Кассандра говорила, что настоящие ступени менее скучны, чем их имитация, и лучше воздействуют на мышцы ног и ягодиц.

Вспотевшую, тяжело дышащую, корчащую гримасы, ругающуюся, как одержимая дьяволом девочка в «Экзорцисте», орущую на Фрика, если он сталкивался с ней на лестнице, поднимающуюся Кассандру не узнали бы редакторы журнала «Пипл», которые дважды включали ее в число самых красивых людей мира.

Затраченные усилия, похоже, того стоили. Призрачный отец не раз говорил Кассандре, что она — смертоносное оружие, потому что мышцы голеней могут расколоть мужчине череп, мышцы бедер разбить сердце, а зад свести с ума.

Ха-ха-ха. Вместо того, чтобы проверять чувство юмора, некоторые шутки проверяют рвотный рефлекс.

В один из дней, уже к концу своего пребывания в Палаццо Роспо, Кассандра упала на западной лестнице и сломала лодыжку.

Вот это действительно было забавно.

Фрик двинулся по восточному коридору, но не в свои апартаменты, а к последней справа комнате, у двери на лестницу.

В данный момент эта комната, двенадцать на четырнадцать футов, с полом из крепких досок и белыми Кипами, пустовала, но вообще служила для складирования вещей, которые потом отправлялись на чердак Ими, наоборот, спущенные с чердака, вывозились с территории поместья.

Тут же стоял подъемник с электромотором, который мог поднимать ящики весом в четыреста фунтов.

Более тяжелые размещать на чердаке не разрешалось.

За еще одной дверью находилась спиральная лестница на чердак.

Фрик воспользовался лестницей. Поднимался осторожно, держась одной рукой за перила, не желая, чтобы, посмеявшись над сломанной лодыжкой Кассандры, наступить на те же грабли.

Чердак тянулся на всю длину и ширину особняка.

Стены оштукатурили, пол из толстых досок застелили линолеумом, упрощавшим уборку.

Мощные колонны поддерживали сложную ферменную конструкцию, на которой держалась крыша. Перегородки между колоннами отсутствовали, так что чердак представлял собой единое помещение.

Но увидеть одну его стену, стоя у другой, не представлялось возможным, потому что с ферм, закрепленные на них проволокой, свешивались сотни огромных, убранных в рамку, киноафиш. Каждая с именем, фамилией и гигантским изображением Ченнинга Манхейма.

Отец Фрика снялся в двадцати двух фильмах, но он коллекционировал их афиши и на других языках. Поскольку народ валил на его фильмы по всему миру, на каждый приходились десятки афиш.

Они образовывали стены и проходы, наряду с сотнями коробок, в которых хранилась различная, сопутствующая фильмам продукция: футболки с его изображением или крылатыми фразами из фильмов, часы, в которых стрелки бежали по его известному всему миру лицу, кофейные кружки, шляпы, кепки, бейсболки, куртки, стаканы для вина, куклы, сотни различных игрушек, нижнее белье, контейнеры для ленча, медальоны и многое, многое другое.

И куда бы ты ни поворачивал по этим проходам, перед тобой всегда возникали здоровенные, из картона, фигуры Призрачного отца в роли ковбоя, капитана космического корабля, морского офицера, пилота-испытателя, исследователя джунглей, кавалерийского офицера девятнадцатого столетия, врача, боксера, полицейского, пожарного…

Более качественно изготовленные диорамы показывали величайшую мировую кинозвезду в эпизодах фильмов. Ранее многие из них стояли в фойе кинотеатров, снабженные батарейками, если в конструкцию диорамы включались движущиеся части и мигающие огни.

Часть реквизита из его фильмов лежала на металлических полках или стояла, прислоненная к стенам. Оружие будущего, пожарные шлемы, армейские каски, рыцарская броня, робот-паук размером с кресло…

Реквизит побольше, скажем, машина времени из фильма «Несовершенное будущее», хранился на складе в Санта-Монике. И на складе, и на чердаке установили используемые в музеях системы поддержания постоянной температуры и влажности, с тем чтобы обеспечить максимальную сохранность коллекции.

Призрачный отец купил участок земли, примыкающий к Палаццо Роспо. Он намеревался снести стоящий там дом и построить музей в том же архитектурном стиле, что и особняк, для демонстрации всего того, что имело отношение к его фильмам.

И хотя отец прямо об этом не говорил, Фрик подозревал, что со временем он намеревался открыть поместье для широкой публики, на манер Грейсленда[442], и именно ему, Фрику, пришлось бы взять на себя управление этим комплексом.

Если бы такой день настал, он бы, конечно, пустил себе пулю в лоб или спрыгнул с небоскреба, а может, сначала пустил пулю, а потом для верности спрыгнул, при условии, что ранее не сумел бы успешно начать новую жизнь под вымышленным именем в Гуз-Кротч[443], штата Монтана, или в другом Богом забытом городке, где местные жители все еще называют кинопроектор «волшебным фонарем».

Иногда, поднимаясь на чердак и бродя по лабиринту Манхейма, Фрик чувствовал себя зачарованным. Случалось, испытывал восторг, зная, что он — не посторонний в этой магической стране.

Но бывало, казался себе мальчиком с пальчик, жучком, на которого могли наступить и тут же про это забыть.

В тот вечер коллекция отца не вдохновляла, но и не подавляла его, он просто бродил по чердаку в поисках безопасного убежища. Он не сомневался: в этом лабиринте найдется местечко, где он сможет спрятаться под защитой всемогущих отцовских имени и лица, которые отгонят зло точно так же, как чеснок и крест отгоняют вампиров.

Он подошел к зеркалу высотой в семь футов в резной, со множеством переплетенных змей, золоченой раме. В «Черном снеге» отец видел в этом зеркале фрагменты своего будущего.

Фрик видел Фрика, и только Фрика, щурящегося на свое отражение в зеркале, как он иногда делал, чтобы отражение чуть расплылось и превратило его в кого-то более высокого и крепкого, чем он был на самом деле. Как обычно, ему не удалось представить себя суперменом, но он радовался, что зеркало не показывает ему фрагменты будущего, не подтверждает, что и в тридцать, и в сорок, и в пятьдесят лет он останется костлявым коротышкой.

Когда Фрик отступил от зеркала и начал поворачиваться, поверхность вдруг пошла рябью, и из зеркала вышел крупный мужчина, которому не было нужды трудиться, чтобы прибавить себе роста и ширины плеч. Улыбнувшись, он потянулся к Фрику, и Фрик убежал, спасая свою жизнь.

Глава 39

Встревоженный, как никогда раньше, темнотой за окнами, Этан ходил по своей квартире, сдвигая шторы, отсекая дождливую ночь, словно у нее была тысяча глаз.

В кабинете сел за стол, включил компьютер, вывел на экран блок программ, обеспечивающих контроль систем жизнеобеспечения особняка. На экране появились иконки температурного режима, нагревателей бассейна и сауны, освещения и полива территории, освещения внутренних помещений, аудиовидеооборудования, электронных средств охранной системы, телефонов и многого другого.

Воспользовавшись мышкой, кликнул телефонную иконку. Появилось требование ввести пароль, что он и сделал.

Среди обслуживающего персонала особняка только Этан мог входить в телефонную и охранную системы и перепрограммировать их.

Экран изменился, предлагая ему новые опции.

Телефоны его квартиры подсоединялись ко всем двадцати четырем линиям, но были подключены только к двум. Он не мог подслушать чьи-либо разговоры, и никто не мог подслушать его.

Более того, когда звонили по другим линиям, в комнатах Этана не раздавалось никаких звонков. Однако индикаторная лампочка линии, по которой звонили, мигала, пока не снимали трубку, а во время разговора горела ровным светом.

Войдя в телефонную программу, Этан подключил линию 23, линию Фрика, к телефонам своей квартиры, оставив неизменным звонок.

Покончив с этим, вывел на экран журнал телефонных звонков за день.

Все входящие и выходящие звонки автоматически фиксировались, хотя разговоры и не записывались. Указывалось время каждого соединения и продолжительность разговора.

Для каждого исходящего звонка сохранялся набранный номер. Номера, с которых звонили, также фиксировались, если только звонящий не ставил на свой телефон блокиратор, не позволяющий определить его номер.

Этан набрал свою фамилию и увидел, что за время его отсутствия ему звонили только раз. Звонки по сотовому, как входящие, так и исходящие, в журнал не попадали.

Он включил автоответчик. Звонили из больницы, чтобы сообщить о смерти Данни Уистлера.

Когда Этан стер свою фамилию и напечатал «Эльфрик», компьютер показал, что 21 декабря мальчику ними не звонил.

Л Фрик утверждал, что в трубку дышали дважды. И по крайней мере один раз мальчик воспользовался режимом 69, чтобы выследить звонившего. Компьютер не мог не зафиксировать все три звонка.

С файла Фрика Этан перескочил на основной журнал, в котором фиксировались все входящие и исходящие звонки за последние полмесяца в порядке их поступления. Список получился длинным: персонал готовился к Рождеству.

Внимательно проглядев его, Этан не нашел ни одного звонка ни на линию Фрика, ни с его линии.

Если только записывающая система не дала сбой, чего на памяти Этана не случалось, приходилось сделать вывод о том, что Фрик выдумал эти звонки.

Уважение к мальчику заставило Этана вновь просмотреть общий список звонков, на этот раз от конца к началу.

С одной стороны, он не мог поверить, что столь надежная система дала сбой. С другой, не мог принять версию, что мальчик сочинил историю о тяжелом дыхании на другом конце провода. Фрик не относился к тем, кто любит драматизировать ситуацию и привлекать к себе излишнее внимание.

А кроме того, на его лице отражалась неподдельная тревога, когда он рассказывал об этих звонках. И когда он дышал… в его дыхании действительно слышались какие-то звериные звуки.

Краем глаза уловив мигание, Этан повернулся к телефонному аппарату и увидел, что лампочка мигает на линии 24. У него на глазах трубку сняли, потому что мигание сменилось постоянным свечением.

Линия 24, последняя из всех, предназначалась для звонков от мертвых.

Глава 40

Когда злобного вида тип выходит из зеркала, словно это дверь, когда пытается схватить тебя и ухватывает воротник твоей рубашки кончиками пальцев, едва ли кто упрекнет тебя за то, что ты надул в штаны или обделался, вот Фрик и удивился, обнаружив, что разом не справил большую и малую нужду, более того, отреагировал достаточно быстро, чтобы вырваться и удрать в лабиринт ящиков и афиш сухим и не вонючим.

Он повернул налево, направо, направо, налево, перепрыгнул через ящик из одного прохода в другой, проскользнул между двух афиш, пробежал мимо картонного Призрачного отца в роли детектива 1930-х годов, протиснулся между двух других афиш, обогнул очень реалистичного пластмассового единорога из единственного фильма в послужном списке отца, который никто не решался упоминать в его присутствии, повернул налево, налево, направо и остановился, осознав, что потерял ориентировку и может возвращаться к змеиному зеркалу.

Отслеживая его путь, афиши в рамах раскачивались, как гигантские маятники. Часть задел он, когда бежал, куда глаза глядят, другие пришли в движение от колебания воздуха, вызванного теми афишами, что начали раскачиваться первыми.

Все это мельтешение могло легко скрыть приближение человека из зеркала, и пока Фрик нигде его не находил.

Да и освещение на чердаке оставляло желать лучшего и устраивало разве что любителей сумрака. Лампы горели лишь по стенам да на некоторых из колонн, и яркости им определенно не хватало. А множество свисающих с потолка, на манер полотнищ-флагов, киноафиш приводило к тому, что освещенность разных проходов сильно отличалась друг от друга.

Присев на корточки в полутьме, Фрик глубоко вдохнул и прислушался.

Поначалу слышал лишь громовые удары собственного сердца, но чуть позже, благодаря задержке дыхания, разобрал и шум дождя, поливающего шиферную крышу.

Понимая, что издаваемые им звуки помогут преследователю обнаружить его, Фрик осторожно выдохнул насыщенный углекислым газом воздух и вдохнул свежий, после чего вновь задержал дыхание.

Поднявшись с третьего этажа на чердак, он сократил расстояние до бушующей за стенами особняка непогоды. И теперь в шуме дождя ему слышалось множество голосов, делящихся страшными секретами в ночи, которая окутала Палаццо Роспо.

Но при этом сквозь удары сердца и шум дождя он пытался различить шаги человека из зеркала. Их он не слышал, оставалось ориентироваться лишь на покачивание киноафиш. Незваный гость вроде бы уходил в другую сторону, а в следующий момент Фрику казалось, что он совсем рядом, но на самом деле он, скорее всего, медленно, но верно приближался к своей жертве.

Из головы Фрика не выходил совет Таинственного абонента найти глубокое и тайное убежище. Из разговора он понял, что убежище может понадобиться ему скоро, но не ожидал, что так скоро.

Пытаясь дышать и слушать одновременно, Фрик решил поверить утверждению своей глуповатой мамаши, что он «практически невидимый серый мышонок». С насколько возможной быстротой крался мимо красно-золотых шпилей города будущего, над которым возвышалась картонная фигура отца с лазерным ружьем на изготовку.

На пересечении проходов Фрик посмотрел в обе стороны, повернул налево. Теперь тяжелые шаги слышались совершенно отчетливо, так что ему оставалось только просчитывать свой маршрут, держась как можно дальше от мужчины из зеркала.

Незваный гость и не пытался скрываться. Хотел, чтобы Фрик слышал его, словно уверенный в том, что рано или поздно мальчик окажется у него в руках.

Молох. Должно быть, Молох. Ищущий мальчика, чтобы взять его, как жертвоприношение, убить, а потом и съесть.

Он — Молох, и между зубами у него торчат кости младенцев…

Фрик не стал звать на помощь, уверенный, что крики его услышит только этот человек — бог — зверь — нежить, который выслеживал его. Стены особняка толстые, полы толще стен, а ближайший человек — на втором этаже.

Он мог бы поискать окно и рискнуть выбраться на карниз, но на чердаке окон не было.

У дальней стены стоял украшенный изображениями почившего фараона каменный саркофаг, в котором более не лежала злая мумия, однажды сразившаяся с величайшей мировой кинозвездой.

Пустовала и бочка, в которую безжалостный и умный убийца (сыгранный Ричардом Гиром) однажды упрятал труп великолепной блондинки (на самом деле живую и здоровую упомянутую выше Кассандру Лаймон).

У Фрика не возникло желания спрятаться ни в одной из этих емкостей, ни в черном лакированном гробу, ни даже в ящике из арсенала фокусника, в котором ассистентка последнего «исчезала» благодаря сложной системе зеркал. Пусть они не были настоящими гробами, Фрик точно знал, что попытка залезть в один из них означала бы верную смерть.

Оптимальный вариант, полагал он, непрерывно двигаться, быстро и тихо, как мышонок, постоянно опережая на несколько поворотов мужчину из зеркала. Чтобы, пусть кружным путем, первым добраться до спиральной лестницы, спуститься с чердака и убежать на нижние этажи, где он мог рассчитывать на помощь.

Внезапно он понял, что более не слышит шагов преследователя.

Ни один картонный Призрачный отец так не застывал, ни одна мумия под песками Египта так не затаивала дыхание, как Фрик, когда осознал, что отсутствие шагов — изменение к худшему.

Тень проплыла над головой, рассекая воздух, как воду.

Фрик ахнул, поднял голову.

Поддерживающие крышу фермы покоились на колоннах в пяти футах выше его головы. И между фермами, повыше афиш, летела фигура, без крыльев, но грациознее птицы, плюющая на гравитацию, наслаждающаяся невесомостью, словно астронавт в космосе.

Не какой-то фантом, а мужчина в костюме, тот самый, что вышел из зеркала, теперь демонстрировал невероятный воздушный балет. Он приземлился на горизонтальную балку, а потом прыгнул по направлению к Фрику, полетел вниз, не сброшенным с обрыва камнем, а перышком, улыбаясь, как, по убеждению Фрика, улыбался бы Молох, предвкушающий вкусную трапезу.

Фрик повернулся и побежал.

И хотя спускался Молох медленно, как перышко, внезапно он оказался рядом. Схватил Фрика сзади, одной рукой обхватив грудь, второй — лицо.

Мальчик отчаянно пытался вырваться, но его оторвали от пола, как мышку, попавшую в когти ястреба.

На мгновение он подумал, что Молох сейчас взлетит с ним на одну из ферм, где разорвет на куски и с аппетитом съест.

Но они остались на полу, и Молох уже двинулся с места. Шел уверенно, словно знал лабиринт как свои пять пальцев.

Фрик вырывался, пинался, брыкался, но словно боролся с водой, пойманный в бурный поток ночного кошмара.

Рука на лице плотно обхватывала подбородок, прижимая зубы к зубам, заставляя проглатывать крики, и защемляла нос.

Его охватила паника, знакомая по самым сильным приступам астмы, когда он боялся, что задохнется. Он не мог открыть рот, чтобы укусить, не мог нанести хороший удар ногой. Не мог дышать.

И еще более страшный страх охватил его, ворвался и мозг, когда они проходили мимо саркофага мумии, мимо картонного копа с лицом Призрачного отца: ужасная мысль, что Молох унесет его сквозь зеркало в мир постоянной тьмы, где детей откармливают, как скот, для услады богов-каннибалов, где он больше не увидит доброты миссис Макби, пусть и оплаченной, где не будет никакой надежды, даже надежды вырасти.

Глава 41

Этан глянул на часы, потом на индикаторную лампу линии 24, замеряя продолжительность телефонного разговора.

Он не верил, что мертвец набрал номер Палаццо Роспо, бросив метафизические монеты в телефон-автомат на Другой Стороне. Следовательно, кто-то набрал неправильный номер, а может, позвонил какой-нибудь коммивояжер и теперь расхваливает свой товар автоответчику.

Когда Мин ду Лак, духовный советник Лица, объяснял наличие линии 24, Этану хватило ума понять, что даже изогнутая бровь вызовет недовольство Мина, а уж если он почувствует, что ему не верят, то просто враждебность. Поэтому лицо Этана оставалось бесстрастным, а в голосе не слышалось и намека на иронию.

Из работников поместья только миссис Макби, а из советников только Мин ду Лак могли убедить великого человека уволить Этана. И Этан точно знал, кого должно гладить по шерстке.

Звонки мертвых.

Любой, кто снимает телефонную трубку и слышит в ответ тишину, повторяет: «Алло», — предполагая, что звонившего кто-то отвлек или возникла какая-то техническая проблема на линии. Когда и на третье «Алло» нам не отвечают, мы кладем трубку, убежденные, что человек набрал неправильный номер, звонил псих или глючит техника.

Некоторые люди, и Лицо в их числе, верят, что часть таких звонков исходит от почивших друзей или любимых, которые пытаются дозвониться до нас из Потусторонья. По какой-то причине, согласно этой теории, мертвые могут заставить твой телефон звонить, но не способны с такой же легкостью обеспечить голосовую связь через пропасть между жизнью и смертью. Вот почему иногда мы слышим в трубке только тишину, статические помехи или, в редких случаях, обрывки слов, долетающих из далекого далека.

После того, как Мин объяснил назначение линии 24, Этан провел достаточно глубокое расследование и установил, что исследователи паранормальных явлений делали записи открытых линий, исходя из допущения, что, раз уж мертвые могут инициировать звонок, они также могут воспользоваться открытой линией, специально оставленной для того, чтобы наладить контакт с ними.

Далее, исследователи усиливали и очищали от помех те слабые звуки, что оставались на записях. И действительно, они обнаружили голоса, которые часто говорили на английском, но иногда на французском, испанском, греческом и других языках.

В большинстве случаев эти записи фиксировали нить отрывки предложений и разрозненные или искаженные слова, смысла в которых было немного, и, уж конечно, они не являлись достаточной базой для анализа.

Другие, более полные «послания», иногда могли трактоваться как предсказания и даже предупреждения. Однако они всегда были короткими и часто загадочными.

Фактически, в большей части более-менее понятных предложений речь шла о слишком мелких проблемах, чтобы побуждать мертвых дозваниваться до живых: вопросах о погоде, о школьных отметках внуков, или что-то вроде: «…всегда любил ореховый пирог, твое лучшее…», или «…лучше откладывать деньги на черный день…», или «…в том кафе, которое тебе нравится, на кухне страшная грязь…»

И однако…

И однако некоторые голоса звучали так страстно, полные такой отчаянной любви и тревоги, что легко не забывались, да и не находилось простых объяснений таким посланиям, как: «…пары из камина, не ложись сегодня спать, пары из камина…», или «…я никогда не творил, что сильно любил тебя, так сильно, пожалуйста, посмотри на меня, когда будешь проходить мимо, вспомни меня…», или «…мужчина в синем пикапе, не подпускайте его близко к маленькой Лауре, не подпускайте…»

Вот эти наиболее странные послания, обнаруженные исследователями паранормальных явлений, и побудили Ченнинга Манхейма зарезервировать линию 24 исключительно для болтливых мертвых.

Каждый день, в какой бы части света они ни находились, Манхейм и Мин ду Лак использовали часть времени, отведенного на медитацию, для мысленной передачи телефонного кода региона и семизначного номера линии 24, забрасывая этот крючок с наживкой в море бессмертия в надежде, что на него клюнет какая-нибудь душа.

Пока, по прошествии трех лет, по нему звонили только неправильно набравшие номер, коммивояжеры да один шутник, еще до появления в поместье Этана, как потом выяснилось, охранник. Его, разумеется, уволили с приличным выходным пособием, а на прощание, согласно миссис Макби, Мин ду Лак прочитал ему лекцию о том, что с ним будет, если он не начнет с должным уважением относиться к потустороннему миру.

Лампочка погасла. Разговор продолжался минуту и двенадцать секунд.

Иногда Этан задавался вопросом, как вышло, что Ченнинг Манхейм, сделавший блестящую актерскую карьеру и преуспевший в инвестициях, одновременно держит на службе Мин ду Лака, эксперта по фэн-шуй, инструктора ясновидения и исследователя прошлых жизней, который сорок часов в неделю занимался поиском реинкарнаций актера, уходя все глубже и глубже в прошлое.

С другой стороны, удивительные события последнего дня пробили немалую брешь в стене свойственного Этану скептицизма.

Он вновь повернулся к экрану компьютера, к перечню телефонных звонков. Нахмурился, гадая, с чего это Фрику выдумывать тяжелое дыхание, которое он слышал в трубке.

Если кто-то и пытался напугать мальчика, представлялось очень даже вероятным, что звонки эти как-то связаны с угрозами Манхейму, каковыми являлись черные подарочные коробки. Иначе получалось, что одновременно возникли два источника угроз. Этан в совпадения не верил.

Тяжелое дыхание прекрасно соотносилось с «профессором» из сценария Райнерда, человеком, который и являлся инициатором отправки черных коробок и намеревался убить Манхейма. Если так, то он каким-то образом раздобыл один из телефонных номеров поместья, не указанных ни в одном справочнике. Это настораживало.

Однако компьютерная программа ранее не давала сбоев в фиксации телефонных звонков. И хотя машины могли ошибаться, лгать они не умели.

Последний звонок по линии 24 стал последней записью в перечне звонков за день. Как и полагалось.

По замерам Этана получалось, что разговор продолжался минуту и двенадцать секунд. Компьютер насчитал минуту и четырнадцать секунд. Этан не сомневался, что на две секунды ошибся именно он.

Согласно журналу, звонивший блокировал свой номер. Что было бы удивительно, если бы звонил какой-нибудь коммивояжер, желавший что-то продать по телефону. Этим господам теперь по закону запрещаюсь блокировать номер. И нормально, если звонивший просто ошибся номером.

Не следовало удивляться и тому, что человек, на-бравший неправильный номер, положил трубку только через минуту с небольшим. На линии 24 автоответчик не приветствовал абонента из потустороннего мира, не сообщал, кому тот позвонил, ограничиваясь короткой Фразой: «Пожалуйста, оставьте сообщение». И некоторые из звонивших, не понимая, что попали не туда, принимали приглашение.

И потом, кто звонил по линии 24, значения не имело. Речь шла о другом: ошиблась ли всегда надежная машина, не зафиксировав звонки, о которых рассказал ему мальчик.

Рассуждая логически, Этан мог прийти только к одному выводу: машина не могла ошибиться. И не оставалось ничего другого, как утром переговорить с Фриком.

На столе, рядом с компьютером, лежали три серебряных колокольчика из машины «Скорой помощи». Этан долго смотрел на них.

Компанию колокольчикам составлял конверт из плотной бумаги, размером девять на двенадцать дюймов, оставленный миссис Макби. На нем каллиграфическим почерком она написала его фамилию.

Как и все, связанное с миссис Макби, ее почерк вызвал у Этана улыбку. В любой работе она требовала от исполнителя идеального качества и элегантности и сама стремилась оставаться на уровне установленных ею же высоких стандартов.

Он открыл конверт и получил подтверждение того, что и так знал: Фредди Найлендер, мать Фрика, — безмозглая стерва.

Глава 42

Одетый с головы до ног в фантастически-желтое, Корки Лапута взял шокирующе розовый пластиковый пакет у мистера Чанга.

Он понимал, что его наряд вызывает улыбки других покупателей, и предполагал, что благодаря желто-розовой расцветке он смотрится самым забавным анархистом на земле.

Мешок раздулся от контейнеров с китайской едой, а мистер Чанг светился доброжелательностью. Он многократно поблагодарил Корки за то, что тот его не забывает, и пожелал всего наилучшего, что только могла предложить судьба.

После типичного трудового дня, направленного на крушение социального порядка, у Корки редко возникало желание готовить себе обед. Поэтому он пользовался услугами мистера Чанга три или четыре раза в неделю.

В лучшем мире, вместо того, чтобы регулярно ходить к китайцу, он бы предпочел почаще обедать в дорогих ресторанах. Но если заведение предлагало хорошую кухню и качественное обслуживание, то за столиками всегда сидело множество людей, которые вызывали исключительно отрицательные эмоции.

За редким исключением, люди были неприятными, зацикленными на себе занудами. Он мог терпеть рядом с собой отдельных индивидуумов или даже целую группу, но лишь в аудитории, где правила устанавливал он, а в ресторане толпа только мешала получить удовольствие от прекрасно приготовленной пищи и самым негативным образом воздействовала на процесс пищеварения.

Он ехал домой сквозь дождь, с розовым мешком на пассажирском сиденье. Дома оставил его на кухонном столе. Из мешка сразу поползли ароматы, наполняющие рот слюной.

Переодевшись в клетчатый халат из кашемира, соответствующий дождливому декабрьскому вечеру, Корки смешал себе «Мартини». Лишь с капелькой вермута, но с двумя оливками.

Довольный удачно проведенным днем, он любил прогуляться по своему просторному дому, наслаждаясь викторианской архитектурой и отделкой.

Его родители, оба из богатых семей, купили этот дом вскоре после свадьбы. Не будь они такими людьми, какими были, прекрасный дом наполняли бы сейчас чудесные семейные воспоминания, чувство традиции.

А в итоге у него осталось лишь одно приятное семейное воспоминание, которое более всего грело ему душу, связанное с гостиной, точнее, с несколькими» квадратными футами у камина, где он разделил мать и свое наследство с помощью железной кочерги.

Он постоял у камина только минуту-другую, наслаждаясь идущим теплом, прежде чем вновь подняться наверх. На этот раз, с «Мартини» в руке, прошел в дальнюю спальню для гостей, проверить Вонючего сырного парня.

В эти дни он даже не запирал дверь. Старина Вонючка более не мог передвигаться сам.

В комнате даже днем царила темнота, потому что окна закрывали ставни. Лампа на столике у кровати зажигалась и гасилась выключателем на стене у двери.

Матовая лампа и абажур цвета абрикоса обеспечивали мягкое освещение. Но даже при таком приятном свете Вонючка был белее белого, словно вырезанным из камня.

Виднелись только голова, плечи и руки, остальное скрывала простыня и одеяло. Но позже Корки намеревался полюбоваться всем телом.

Когда-то Стинки весил 200 фунтов, в которых не было ни унции лишнего жира. Если бы он мог встать на весы сейчас, то не потянул бы на 110 фунтов.

От него остались только кости, кожа да волосы, ко всему этому прибавились пролежни, он едва мог оторвать голову от подушки, не говоря уж о том, чтобы подняться с кровати и встать на весы, а отчаяние давным-давно сломало его волю к сопротивлению.

Вонючка более не пребывал в полуобморочном со стоянии. Его запавшие глаза встретились с глазами Корки, полные мольбы.

Стоявшая на стойке, рассчитанная на двенадцать часов бутыль капельницы практически опустела. По трубке в вену Вонючки поступали глюкоза, витамины и минералы, которые поддерживали его жизнь, а также наркотик, который обеспечивал дезориентацию и покорность.

Корки поставил стакан с «Мартини», достал из маленького холодильника, заставленного бутылями, полную, привычными движениями заменил ею пустую.

В этой бутыли наркотика не было. Корки хотел, чтобы у его исхудавшего гостя прочистились мозги.

Вновь взяв «Мартини» и пригубив его, он сказал: «Увидимся вновь после обеда» — и вышел из спальни.

Вернувшись в гостиную, Корки задержался у камина, чтобы допить «Мартини» и вспомнить маму.

К сожалению, историческая кочерга не осталась в доме, чтобы ее, отполированную, повесили на почетное место. Многими годами раньше, в ту самую ночь, когда и произошло историческое событие, полиция увезла ее с собой, вместе с другими вещами, взятыми в качестве вещественных доказательств, да так и не вернула.

Корки, конечно же, не стал требовать возвращения кочерги, чтобы в полиции не подумали, что она представляет для него некую сентиментальную ценность, После смерти матери он купил новый комплект каминных инструментов.

С неохотой заменил и ковер в гостиной. Если детективы отдела расследования убийств по какой-то причине заглянули бы в его дом через несколько месяцев после убийства матери и увидели на полу ковер с пятнами крови, у них могли бы возникнуть ненужные вопросы.

На кухне он подогрел в микроволновой печи контейнеры с китайской едой. Тушеную курицу, свинину в пряном соусе, говядину с перцем. Конечно же, рис. И еще всякое разное.

Он не мог съесть все это сам. Но Корки покупал слишком много еды с тех самых пор, как начал морить голодом Вонючего сырного парня.

Вероятно, процесс медленного угасания Вонючки не только развлекал, но и воздействовал на подсознание. У Корки развился страх остаться голодным.

И чтобы не нарушать душевного равновесия, он продолжал покупать слишком много еды, чтобы потом наслаждаться процессом скармливания избытка мусорному ведру.

В этот вечер, собственно, в последние месяцы по-другому практически не бывало, Корки обедал в столовой, за большим столом, на котором лежал полный комплект чертежей Палаццо Роспо. Чертежи эти распечатали с дискет архитектурной фирмы, которая стала подрядчиком шести миллионного заказа на реконструкцию особняка, полученного вскоре после того, как Манхейм купил поместье.

Помимо установки новых электрической, тепловой и канализационной систем, а также системы кондиционирования, дом полностью компьютеризовали, обеспечили современной, по последнему слову техники охранной системой, концепция которой предполагала возможность постоянной модернизации. И действительно, согласно источнику, которому Корки полностью доверял, за последние два года охранную систему модернизировали, как минимум, один раз.

Ночь, словно живое существо, подверженное переменам настроения, вдруг очнулась от летаргии и зашумела ветром, забарабанила каплями дождя в окна и по крыше, потянулась к дому ветвями деревьев.

А в теплой столовой, закутанный в клетчатый кашемировый халат, с китайскими деликатесами на столе, в предвкушении плодотворной работы, Корки Лапута мог бы от всего сердца сказать, что жизнь хороша, а жить хорошо. Именно такие моменты, по его разумению, более всего соответствовали этому утверждению.

Глава 43

Как обычно, отчет миссис Макби был подробным и деловым, но при этом и дружелюбным, а благодаря каллиграфическому почерку являл собой произведение искусства и тянул на исторический документ. Сидя за столом в кабинете, Этан буквально слышал мелодичный, с легким шотландским акцентом голос домоправительницы.

После короткого вступления, в котором выражалась надежда, что Этан с пользой провел день и настроение у него такое же хорошее, как и у нее, по причине приближения Рождества, миссис Макби напомнила, что ранним утром она и мистер Макби отбудут в Санта-Барбару, где проведут два дня в семье сына, с тем чтобы вернуться двадцать четвертого к девяти утра.

Далее она указывала, что Санта-Барбара находится в часе езды к северу и ей всегда можно позвонить, если потребуется ее совет. Она написала номер своего мобильника, который Этан и так знал, и телефонный номер ее сына. А также адрес сына, добавив, что менее чем в трех кварталах от его дома находится прекрасный большой парк.

«В парке много старых калифорнийских дубов и других высоких деревьев, — писала она, — нов его границах есть две большие лужайки, вполне достаточные для посадки вертолета на случай, если в поместье возникнут проблемы, серьезность которых потребует моего срочного возвращения, совсем как прилета бригады врачей на место аварии».

Этан не мог поверить, что кто-нибудь сумеет рассмешить его в конце столь ужасного дня. Но миссис Макби, с ее сухим юмором, это удалось.

Она напомнила ему, что в ее и мистера Макби отсутствие Этану предстоит выполнять роль in loco parentis, со всеми правами и обязанностями.

Если в течение дня у Этана возникнет необходимость покинуть поместье, мистер Хэчетт, шеф-повар, останется за старшего, а слуги и горничные проследят за тем, чтобы мальчик получал все необходимое.

После пяти вечера слуги и горничные покинут поместье. После обеда отбудет и мистер Хэчетт.

Поскольку все живущие в поместье сотрудники разъехались на предрождественские каникулы, миссис Макби настоятельно просила Этана вернуться в поместье до отъезда мистера Хэчетта. Иначе Фрик оставался бы один в доме, да и вообще на территории поместья не было бы никого из взрослых, за исключением двух охранников в домике смотрителя.

Далее домоправительница поднимала главный вопрос рождественского утра. После разговора с Фриком в библиотеке, до поездки в Западный Голливуд к дому Ральфа Райнерда, Этан переговорил с миссис Макби о рождественских подарках Фрика.

Любой ребенок пришел бы в восторг при мысли о том, что может составить список любых, самых дорогих подарков и получить на Рождество все заказанное, не меньше, но и не больше. Однако Этан полагал, что тем самым рождественское утро лишалось всякой таинственности, волшебства. А поскольку это Рождество в Палаццо Роспо было для него первым, он заглянул в кабинет миссис Макби неподалеку от кухни, чтобы спросить, есть ли возможность положить под елку подарок-сюрприз для Фрика.

— Да благословит вас Бог, мистер Трумэн, — ответила она, — но это плохая идея. Не настолько плохая, как прострелить себе ногу, чтобы пронаблюдать эффект воздействия пули, но из той же оперы.

— Почему? — удивился он.

— Каждый работник поместья получает к Рождеству щедрую премию плюс маленький подарок от «Нимана-Маркуса»[444].

— Да, я читал об этом в ваших «Нормах и правилах поведения», — кивнул Этан.

— И работникам запрещено преподносить подарки друг другу, потому что на их закупку уйдет слишком мною времени, не говоря о финансовых затратах…

— Это тоже есть в «Правилах поведения».

— Я польщена, что вы так хорошо их проштудировали. Тогда вам известно, что работникам запрещена делать подарки членам семьи, прежде всего потому, что у семьи, слава богу, есть все, что нужно, а во-вторых мистер Манхейм полагает, что наша усердная работа и отказ обсуждать его личную жизнь с посторонними — уже подарки, за которые он благодарит нас каждый день.

— Но просить мальчика составить список, чтобы в итоге он точно шал, что получит на Рождество… Очень уж рутинно все получается, пропадает ощущение праздники.

— Если человек — знаменитость мирового уровня, мистер Трумэн, карьера и жизнь у него зачастую сливаются воедино. А в большой и сложной корпорации, каковой является мистер Манхейм, единственная альтернатива рутине — хаос.

— Полагаю, что да. Но уходит душа. А это грустно. Миссис Макби перешла на более доверительный тон. В мягком голосе слышалась искренняя привязанность к Фрику.

— Грустно. Этот мальчик — барашек. Но лучшее, что мы сможем для него сделать, — быть предельно внимательными к нему, помогать словом и делом, если он обращается с такой просьбой, или мы чувствуем, что такая помощь необходима, а он стесняется попросить о ней. Неожиданный рождественский подарок может привести радость Фрику, но, боюсь, его отец этого не одобрит.

— Я чувствую, не одобрит по некой причине, не указанной в «Нормах и правилах поведения».

Миссис Макби надолго задумалась, словно просматривала в памяти вариант «Норм и правил», значительно более длинный, чем в той книжице, которую вручала каждому новичку.

Наконец она заговорила:

— Мистера Манхейма нельзя назвать плохим или бессердечным человеком, просто он задавлен своей жизнью… а может, слишком влюблен в выпавшую ему славу. На каком-то уровне он понимает, чего недодает Фрику, и, конечно же, хочет, чтобы у них были другие отношения, но не знает, что для этого нужно изменить, Я при этом делает все, чтобы оставаться таким, какой он есть. Поэтому проблемы с Фриком он просто выбрасывает из головы. Если вы положите под елку подарок для Фрика, чувство вины мистера Манхейма может вынырнуть на поверхность, он будет уязвлен вашим деянием. И хотя с наемными работниками он справедлив, не берусь предсказать, как он в этом случае поступит.

— Иной раз, когда я думаю об одиноком маленьком мальчике, у меня возникает желание вразумить его отца, чего бы…

Миссис Макби предупреждающе подняла руку:

— Даже между собой мы не можем судачить о том, кто нас кормит, мистер Трумэн. Это неблагодарно и неприлично. Сказанное мною всего лишь дружеский совет, поскольку я уверена, что вы ценный кадр и хороший пример для нашего Фрика, который замечает гораздо больше, чем вы можете себе представить.

И вот теперь, в бумаге, оставленной на столе Этана, миссис Макби вновь вернулась к вопросу о подарке. За прошедший день ее точка зрения претерпела существенные изменения. «Что же касается такой деликатной темы, как нежданный подарок, я пришла к выводу, что должна уточнить сказанное ранее. Что-нибудь маленькое и в высшей степени необычное, скорее волшебное, чем дорогое, оставленное не под елью, а где-то еще и, разумеется, анонимно, вызовет у получателя восторг, который испытывали и вы, и я в рождественские утра нашего детства. Я предполагаю, что интуитивно он поймет, что в этом деле лишнего лучше не говорить, и никому не расскажет о подарке, хотя бы ради того, чтобы иметь маленький, но секрет. Однако подарок действительно должен быть чем-то особенным, и осторожность не помешает. Поэтому, когда вы это прочитаете, пожалуйста, разорвите в клочки и съешьте».

Этан вновь рассмеялся.

И, словно включенная его смехом, на телефоне замигала индикаторная лампочка линии 24. Под его взглядом на третьем гудке включился автоответчик, после чего лампочка перестала мигать и теперь горела ровным светом.

Он не мог изменить компьютерную программу с тем, чтобы подключить линию 24 к своей квартире. Манипулировать ему дозволялось только с двадцатью тремя телефонными линиями. К священной двадцати четвертой доступ, помимо самого Манхейма, имел только Мин ду Лак. А просьба изменить сложившееся положение вещей донельзя разозлила бы духовного гуру, превратив его в гремучую змею, которую дразнят острой палкой, только без шипения.

Но даже если бы он и имел доступ к линии 24, ему не удалось бы узнать, кто по ней говорит и что, после включения автоответчика. Потому что конструкция этого автоответчика не имела системы громкой связи и не допускала подслушивания.

Раньше линия 24 ни в малейшей степени не интересовала Этана, в отличие от этого вечера, отчего ему стало как-то не по себе. Потому что он понимал: если он хочет докопаться до истины, узнать, что же такое случилось с ним в этот знаменательный день, ему нужно держать суеверия в узде и рассуждать логически.

Тем не менее, отведя глаза с индикаторной лампочки линии 24, он остановил взгляд на трех серебряных колокольчиках, которые лежали у него на столе. И с трудом сумел оторваться от них.

Последний раздел отчета миссис Макби касался журнала, который она вложила в конверт, очередного номера «Вэнити фэр»[445].

Она написала: «Этот журнал поступил в субботу вместе с несколькими другими, и его выложили на журнальный столик библиотеки. Этим утром, вскоре после того, как молодой господин вышел из библиотеки, я обнаружила, что журнал раскрыт на помеченной мною странице. Это открытие в значительной мере повлияло на изменение моей точки зрения касательно рождественских подарков».

Между второй и третьей страницами интервью с матерью Фрика, Фредерикой Найлендер, миссис Макби поместила желтую закладку. Карандашом отметила часть текста, на которую следовало обратить внимание.

Этан прочитал статью с самого начала. На второй странице нашел упоминание об Эльфрике. Фредерика сказала журналистке, которая брала интервью, что она и ее сын «очень близки и, куда бы ни забрасывала ее работа, они поддерживают постоянную связь, подолгу болтают по телефону, как две школьные подружки, обмениваясь грезами и делясь секретами, словно двое шпионов, объединившихся в борьбе с целым миром».

И действительно, это телефонное общение было таким секретным, что о нем не подозревал даже Фрик.

Фредди описала Фрика, как «жизнерадостного, уверенного в себе мальчика, сильного, как отец, любящего лошадей, превосходного наездника».

Лошадей?

Этан мог бы поставить годовое жалованье на то, что Фрик общался лишь с лошадьми, которые не справляли естественную нужду и бегали только по кругу под музыку Каллиопы.

Создавая вымышленного Фрика, Фредди давала понять, что реальные достоинства сына ее не впечатляли, и возможно, даже раздражали.

И Фрику хватало ума, чтобы прийти к тому же выводу.

Мысль о том, какую душевную боль испытывал мальчик, читая эти слова, заставила Этана не бросить журнал в мусорную корзину, стоявшую у стола, а отшвырнуть к камину, с тем чтобы сжечь его позже.

Фредди, возможно, могла бы оправдаться, заявив, что в интервью «Вэнити фэр» каждая строчка должна работать на ее образ. Какой супер могла считаться супермодель, если бы из ее чрева не вышел суперсын?

Так что, сжигая фотографии Фредди, иллюстрировавшие интервью, он бы получил особое удовольствие.

По линии 24 разговор продолжался.

Этан посмотрел на экран компьютера. И на этот раз звонивший заблокировал свой номер.

Поскольку связь не обрывалась, цифры в столбце «Продолжительность разговора» непрерывно менялись. Пошла уже пятая минута.

Столь долгое послание не мог записывать на автоответчик ни коммивояжер, желавший что-то продать по телефону, ни человек, неправильно набравший номер. Странная получалась история.

Индикаторная лампочка погасла.

Глава 44

Фрик проснулся и увидел множество отцов, которые смотрели на него со всех сторон, армия хранителей, в которой у каждого солдата было одно и то же знакомое лицо.

Он лежал на спине, но не в кровати. И хотя из осторожности не двигался, отчаянно прижимаясь к чему-то мягкому, в голове лихорадочно кружились мысли.

Отцы возвышались над ним, одни с руками и ногами, от других остались только головы, но гигантские головы, совсем как шары на параде в честь Дня благодарения у универмага «Мэйси» на Пятой авеню в Нью-Йорке.

Фрик предположил, что потерял сознание из-за недостатка воздуха, вызванного сильнейшим приступом астмы. Однако, попытавшись вдохнуть, не столкнулся ни с какими трудностями.

В большинстве своем эти огромные лица отца выражали бесстрашие, праведную ярость, но некоторые улыбались. Одно подмигивало. Одно беззвучно смеялось. Встречались и такие, что с обожанием смотрели не на Фрика, а на знаменитых женщин с не менее огромными головами.

Круговорот мыслей в голове Фрика замедлился, к нему вернулась способность упорядочить их ход. И Фрик тут же вспомнил мужчину, вышедшего из зеркала. Резко сел на чердачном полу.

На мгновение в голове вновь все смешалось.

К горлу подкатила тошнота. Но он сумел подавить рвотный рефлекс и поздравил себя пусть с маленьким, но достижением.

Решился поднять голову и оглядеть фермы в поисках бескрылого фантома. Ожидал вновь увидеть его, летящего в сером костюме, начищенных черных туфлях, с грациозностью танцора на льду.

Фантома, конечно, не увидел. На глаза попадались только солдаты-отцы, в цвете, в диорамах, черно-белые. Стояли рядом и вдалеке, окружали его, нависали над ним.

Картонные отцы, все до единого.

Решившись, мальчик поднялся, несколько мгновений покачивался, словно балансировал на проволоке высоко над землей.

Прислушался: только шум дождя. Непрерывный, доносящийся со всех сторон, гасящий все прочие звуки.

Слишком быстро для осторожности, слишком медленно для храбрости, Фрик двинулся сквозь лабиринт афиш, картонных фигур, ящиков на поиски лестницы. И наверное, по-другому и быть не могло, вновь вышел к зеркалу со змеями на раме.

Поначалу хотел обойти его по широкой дуге. Однако серебристое стекло просто притягивало к себе.

Встреча с мужчиной из зеркала казалась ему то сном, то такой же реальной, как запах собственного пота.

Им двигала потребность узнать, что правда, а что — нет, возможно, потому, что слишком многое в его жизни казалось нереальным, поэтому даже малая новая толика нереальности становилась невыносимой. Не чувствуя себя храбрецом, но не испытывая страха, который вроде бы мог испытывать, он приближался к охраняемому змеями зеркалу.

Убежденный недавними событиями, что вселенная Эльфрика Манхейма и вселенная Гарри Поттера вошли и соприкосновение, Фрик встревожился бы, но не удивился, если бы змеи, вырезанные на раме, магическим образом ожили и зашипели при его приближении. Но их нарисованные головы и переплетенные кольца оставались неподвижными, а злобно поблескивающие глаза из зеленого стекла — неживыми.

В самом зеркале он увидел только себя, а за собой — застывшие свидетельства триумфов отца. И никаких намеков на Зазеркалье или Потусторонье.

Осторожно, правой рукой, недовольно поморщившись, рука-то ходила ходуном, Фрик потянулся к своему отражению. Коснулся подушечками пальцев стек-па, холодного, гладкого и, безусловно, твердого.

А когда прижал к серебряной поверхности ладонь, воспоминание о Молохе стало куда менее реальным, переходя в разряд кошмаров.

И только тут Фрик осознал, что глаза у отражения не зеленые, с которыми он родился и вырос, которые унаследовал у Номинальной матери. Глаза у отражения были серыми, блестящими и бархатистыми, серыми, только с крапинками зеленого.

И глаза эти принадлежали мужчине из зеркала.

В то самое мгновение, когда Фрик, к своему ужасу, осознал, что глаза отражения отличаются от его собственных глаз, из зеркала вылезли руки мужчины, одна схватила его за запястье, другая что-то сунула в ладонь, потом обе сжали его руку в кулак, сминая прижатый к ладони предмет, после чего втянулись в зеркало.

Конечно же, Фрик тут же отбросил то, что ему дали, что-то гладкое и одновременно в трещинах.

Побежал по проходу к лестнице, буквально скатился по ее спиралям, железные ступеньки грохотали, вибрируя под его ногами, как кожа барабана под ударами палочек.

Из восточного коридора он помчался в северный, сжимаясь в комок у каждой закрытой двери, боясь, что ее распахнет притаившийся за ней монстр. А уж от каждого антикварного, затуманенного временем зеркала просто шарахался.

То и дело он оглядывался, смотрел вверх, ожидая увидеть Молоха, этого злобного бога-каннибала в деловом костюме.

Он добрался до главной лестницы, никто не причинил ему вреда, никто его не преследовал, но спокойствие к нему, конечно же, не вернулось. Удары сердца могли бы заглушить топот железных копыт сотни лошадей, на каждой из которых сидела Смерть с косой.

Да и потом, его врагу не было необходимости преследовать его, как лиса должна преследовать зайца. Если Молох мог выйти из зеркала, что мешало ему выйти из оконного стекла? Или из любой поверхности, достаточно отполированной, чтобы в ней отражался он, Фрик. Скажем, из вон той бронзовой урны или лакированных дверок того высокого буфета, или… или… или?..

Перед ним трехэтажная ротонда уходила в темноту.

Парадная лестница на первом этаже растворялась в сумраке.

Давно наступил вечер. Полотеры и декораторы отбыли, закончив свою работу, точно так же, как и сотрудники поместья. Миссис и мистер Макби легли спать.

Он не мог оставаться один на третьем этаже.

Ни в коем разе.

Когда Фрик нажал на панель выключателя, над всеми лестничными площадками вспыхнули хрустальные люстры. Сотни подвесок разукрасили стены радужными переливами.

Он спустился на первый этаж с такой скоростью, что, столкнись он с Кассандрой Лаймон, актрисой, голени которой могли сокрушить череп мужчины, она бы, упав, не отделалась лишь сломанной лодыжкой.

Спрыгнув с последней ступеньки, он притормозил на мраморном полу ротонды, впервые увидев главную рождественскую ель особняка. Высотой в шестнадцать или восемнадцать футов, с красными, серебристыми и прозрачными украшениями, дерево производило незабываемое впечатление и без включенных электрических гирлянд.

Но одной красоты рождественской ели не хватило бы, чтобы оборвать его бег. Главная причина заминки состояла в том, что, глядя на поблескивающее дерево, Фрик вдруг понял, что в руке у него что-то зажато. Раскрыв кулак, увидел тот самый предмет, переданный ему мужчиной из зеркала, который он сжал, а потом, это Фрик отчетливо помнил, бросил на пол чердака.

Гладкий и в трещинках на ощупь, очень легкий, не мертвый жук, не кожа, сброшенная змеей, не отломанное крыло летучей мыши, не какой-то из ингредиентов колдовского отвара. Всего лишь мятая фотография.

Он распрямил ее, разгладил дрожащими руками.

С двумя оторванными углами, словно вырванная из рамки, портрет, пять на шесть дюймов, миловидной женщины с черными волосами и глазами. Совершенно ему незнакомой.

По собственному опыту Фрик знал, что фотографии людей зачастую имеют мало общего с их поведением в реальной жизни. Однако мягкая улыбка женщины выдавала ее доброе сердце, и он пожалел о том, что не знает ее. Заговоренный амулет, склянка с раствором, вытягивающим бессмертную душу из тела, в котором она пребывала, кукла вуду, что-нибудь черно-магическое или сатанинское — в общем, некий странный и вызывающий суеверный страх предмет (а что еще, собственно, мог бы передать ему тот, кто жил в зеркале), не удивили и озадачили бы его больше, чем эта смятая фотография. Он понятия не имел, кто эта женщина, что должна означать ее фотография, как он сможет опознать ее, что приобретет или потеряет, узнав ее имя.

Успокаивающий эффект женского лица на фотографии в значительной мере избавил его от страха, но он перевел взгляд на рождественскую ель, и страх вернулся с новой силой. В дереве что-то двигалось.

Не с ветки на ветку, не укрываясь в тени пушистых лап. Движение проявлялось в украшениях. Каждый серебряный шарик, каждый серебряный горн, каждая серебряная подвеска представляли собой трехмерное зеркало. И отражение бесформенной тени гуляло среди этих изогнутых и блестящих поверхностей, вверх-вниз, вправо-влево.

Только что-то летающее по ротонде, то приближающееся, то удаляющееся от рождественской ели, могло вот так отражаться в ее украшениях. Но ни большущая птица, ни летучая мышь с крыльями, размером не уступающими флагам, ни рождественский ангел, ни Молох не кружили в воздухе, поэтому казалось, что часть украшений вдруг накрывало тьмой, которая пребывала в непрерывном движении.

Менее блестящие, с меньшей отражательной способностью, красные украшения тоже являлись зеркалами. И та же самая пульсирующая тьма проявляла себя в яблоках, морковках, рубиновых самолетиках, которые, казалось, сочились кровью.

Фрик чувствовал, что сейчас за ним следит, если, конечно, следит, именно тот, кто следил в винном погребе.

Кожа на затылке натянулась, волосы встали дыбом.

В одном из романов-фэнтези, который ему очень нравился, Фрик прочитал, что духи иной раз могут появляться по собственной воле, но они не могли обретать материальную форму, если ты их не замечал, если твои изумление и страх не поддерживали их, подпитывая энергией.

Он читал, что вампиры не могут войти в дом, если кто-то внутри не приглашал их переступить порог.

Он читал, что злой дух мог сбросить с себя цепи Ада и вселиться в человека, живущего в этом мире, благодаря гадальной доске, но только в том случае, если ты не просто задаешь вопросы мертвым, а проявляешь недопустимую беззаботность, говоря что-то вроде «присоединяйся к нам» или «побудь с нами».

Он читал множество подобных глупостей и понимал, что большинство из них выдумано писателями, старающимися заработать бакс-другой, продав свои глупые книги глупым продюсерам.

Тем не менее Фрик убедил себя: если он не оторвет взгляд от рождественской ели, призрак, отражающийся в украшениях, будет двигаться все быстрее и быстрее, напитываясь энергией, пока наконец все эти стекляшки не разлетятся тысячами осколков, как фанаты, и каждый из осколков, вопьется в его тело, неся в себе крошечный фрагмент пульсирующей тьмы, и тьма эта, насосавшись крови, станет его повелительницей.

Он пробежал мимо дерева, оставил за спиной ротонду. Включил свет в северном коридоре и бесшумно, в кроссовках на резиновой подошве, двинулся вдоль авеню, вымощенной только что отполированными плитами известняка. Мимо гостиной, столовой, комнаты для завтрака, кладовой буфетчика, кухни, практически бегом миновал весь коридор и на этот раз не оборачивался, не смотрел ни направо, ни налево.

Помимо столовой, где обслуживающий персонал мог отдохнуть и перекусить, и оборудованной по последнему слову техники прачечной, в западном крыле находились комнаты и апартаменты тех работников, которые постоянно жили в поместье.

Горничные, мисс Санчес и мисс Норберт, должны были вернуться утром двадцать четвертого. Да он в любом случае не пошел бы к ним. Милые, конечно, женщины, но одна постоянно хихикала, а вторая пыталась рассказать какую-нибудь историю о родной Северной Дакоте, которая казалась Фрику куда менее интересным местом, чем государство Тувалу с его процветающим экспортом кокосов.

У миссис и мистера Макби выдался особенно длинный и трудный день. В этот час они, скорее всего, спали, и Фрику не хотелось их беспокоить.

Подойдя к двери квартиры, где жил мистер Трумэн, который только сегодня предложил ему обращаться за помощью в любое время дня и ночи и к которому Фрик собирался пойти с того самого момента, как ему удалось вырваться с чердака, мальчик внезапно испугался. Мужчина, выходящий из зеркала; тот же мужчина, парящий среди ферм; призрак, который жил в ели, наблюдал оттуда за ним и мог взорвать все елочные украшения… Фрик представить себе не мог, что кто-то поверит в эту фантастичную и бессвязную историю. И уж тем более в нее не мог поверить бывший коп, давно уже ставший законченным циником, наслушавшись всякой и разной чуши, которую несли арестованные, пытающиеся снять с себя подозрения, и просто психи.

Фрик волновался, пусть и не так чтобы очень, что его могут отправить в дурдом. Никто никогда не говорил, что ему там самое место. Но по крайней мере один член их семьи в дурдоме побывал. Кто-то мог вспомнить, что Номинальная мать какое-то время провела в частной психиатрической лечебнице, и, возможно, они скажут: «Да, пожалуй, и сынишке следует последовать за мамашей».

Но самое ужасное заключалось в том, что ранее он солгал мистеру Трумэну, а теперь придется признаваться во лжи.

Он не стал рассказывать о своих странных разговорах с Таинственным абонентом, потому что и в них верилось с трудом. Он-то надеялся, что, скажи он о тяжело дышащем извращенце, мистер Трумэн сможет выследить, найти говнюка, при условии, что говнюком был Таинственный абонент, и положить конец этому безобразию.

Мистер Трумэн спросил Фрика, все ли тот ему рассказал, и мальчик ответил утвердительно, то есть солгал.

Теперь Фрику приходилось признать, что он, как говорят копы, не был «полностью откровенен», а копам с ти-ви очень не нравились люди, которые утаивали информацию. Так что мистер Трумэн имел полное право отнестись к нему с подозрением, задаться вопросом, не выдумщик ли сын величайшей мировой кинозвезды?

Но при этом он не мог не рассказать мистеру Трумэну о Таинственном абоненте, с тем чтобы перекинуть мостик к Робину Гудфело, который на самом деле Молох. А потом и о самом Молохе, чтобы, наконец, перейти к совершенно невероятным событиям, которые произошли с ним на чердаке.

Фрик совершенно не представлял себе, как можно рассказать кому-либо обо всем этом безумии, тем более циничному копу, который многократно общался с фантазерами и терпеть не мог вранья. Вот и получалось, что, не сказав мистеру Трумэну правду при их предыдущей встрече, Фрик вырыл себе яму, точно так же, как рыли ее себе глупые люди в глупых полицейских сериалах, что невинные, что виновные.

«Ничего, кроме беды, вранье тебе не принесет».

Да, да, да.

Единственным доказательством его истории была мятая фотография миловидной женщины с доброй улыбкой, которую сунул ему в руку мужчина из зеркала.

Он посмотрел на дверь квартиры мистера Трумэна.

Посмотрел на фотографию.

Фотография ничего не доказывала. Он мог получить ее от кого угодно, взять где угодно.

Если бы мужчина из зеркала дал ему волшебный перстень, который позволял превращаться в кошку или двухголовую жабу, одна голова которой разговаривала бы на английском, вторая — на французском, а задница исполняла песни Бритни Спирс, вот это было бы доказательством.

А фотография ничего не значила. Всего лишь мятый кусок глянцевой бумаги. Всего лишь портрет миловидной женщины с удивительной улыбкой, незнакомки.

Расскажи Фрик о случившемся на чердаке, мистер Трумэн подумал бы, что он накурился травки. И он полностью и окончательно лишился бы доверия мистера Трумэна.

Не постучав, мальчик отвернулся от двери. К одиночеству он привык, но иногда так хочется почувствовать рядом чье-то крепкое плечо.

Глава 45

Съев большую часть китайского обеда, освежив свои знания о самых темных углах Палаццо Роспо, выбросив остатки еды, Корки Лапута налил второй стакан «Мартини» и, поднявшись на второй этаж, вернулся в дальнюю спальню для гостей, где лежал Вонючий сырный парень, такой истощенный, что даже голодные стервятники не сочли бы его достойным внимания я остались бы на ветке или продолжали парить в вышине, высматривая другую добычу.

Корки прозвал своего пленника Вонючим сырным парнем, потому что после многих недель пребывания в кровати, немытый, он приобрел характерный запах, свойственный некоторым особо выдержанным сырам.

Прошло уже много времени с тех пор, как Вонючки справлял большую нужду. И запахи, связанные с деятельностью кишечника, ушли в прошлое.

Как только пленник появился в его доме, Корки вставил ему катетер, так что на простыню за все время его пребывания не упала и капля мочи. Трубка катетера вела к стоявшей за кроватью стеклянной бутыли в один галлон[446], сейчас заполненную только на четверть.

И источниками этого острого, кислого запаха служили вызванный страхом и высыхающий на коже пот, который тело выделяло день за днем, неделя за неделей, и природные кожные масла, которые аккумулировались так долго, что прогоркли. Обтирание влажной губкой не входило в перечень услуг, предоставляемых Корки.

Войдя в спальню, он поставил стакан с «Мартини» и взял с прикроватного столика баллончик дезинфицирующего спрея с запахом сосновой хвои.

Вонючка закрыл глаза, зная, что за этим последует.

Корки стянул одеяло и простыню к изножью кровати и щедро спрыснул напоминающего скелет пленника с головы до ног. Простой и эффективный способ ослабить неприятный запах до приемлемого уровня на период их вечерней беседы.

У кровати стоял удобный, высокий, такой же, как в барах, стул, с мягким сиденьем и спинкой. Корки вспорхнул на свой насест.

Высокая, из дуба, подставка под декоративное растение служила столом. Глотнув «Мартини», Корки поставил на нее стакан.

Какое-то время смотрел на Вонючку, не говоря ни слова.

Разумеется, молчал и Вонючка, потому что на собственном горьком опыте узнал, что у него нет права начинать разговор.

Да и к тому же от когда-то зычного голоса осталось совсем ничего, жалкий шепот, умирающий больной туберкулезом и то мог говорить громче. Хриплый и скрипучий, прямо-таки голос песка, гонимого ветром по древнему камню. В эти дни звук собственного голоса пугал Вонючку, да и каждое слово вызывало боль. Поэтому вечер от вечера он говорил все меньше.

Поначалу, чтобы его крики не привлекли внимание соседей, Корки залеплял рот Вонючки липкой лентой. Необходимость в ней давно отпала. Кричать Вонючка более не мог.

Изначально, пусть и полупарализованного действием наркотиков, Вонючку приковывали к кровати. Но по мере того, как тело усыхало, а физическая сила уходила, цепи оказались лишними.

В отсутствие Корки в раствор глюкозы добавлялся наркотический компонент, обеспечивающий покорность пленника, гарантия того, что даже в таком состоянии он не попытается бежать.

По вечерам пленник получал только питательный раствор, чтобы на время беседы сохранялась ясность ума.

И теперь его переполненные страхом глаза пытались не смотреть на Корки, но их, словно магнитом, тянуло к нему. Пленник лежал в ужасе от того, что могло произойти.

Корки ни разу не ударил этого человека, не прибегал к физической пытке. И не собирался.

Словами и только словами он разбил сердце пленника, растоптал его надежды, порушил самоуважение. Словами он намеревался лишить его разума, если, конечно, Вонючка уже не сошел с ума.

Звали Вонючку Максвелл Далтон. Он был профессором английского языка и литературы в том же университете, где до сих пор преподавал Корки.

Корки говорил о литературе с позиций деконструктивиста, вселяя в студентов веру, что язык никоим образом не может точно описывать бытие, потому что слова объясняют только другие слова, но ничего реального. Корки учил, что для любого написанного текста, будь то роман или закон, каждый человек есть единственный судия того, о чем говорит и что означает написанное, что все истины относительны, все нравственные нормы — обманные толкования религиозных и философских текстов, в действительности не имеющие другого значения, помимо того, которое хочет придать им каждый человек. Эти идеи несли в себе огромный разрушительный заряд, и Корки гордился своей работой учителя.

Профессор Максвелл Далтон был традиционистом. Он верил в язык, значение, цель и принцип.

Десятилетия коллеги Корки, придерживающиеся аналогичных взглядов, контролировали кафедру английского языка и литературы. В последние несколько лет Далтон попытался поднять мятеж против бессмысленности, бесцельности.

И стал помехой, угрозой триумфу хаоса. Восхищался произведениями Чарльза Диккенса, Т. С. Элиота, Марка Твена. Отвратительная, гнусная личность.

Спасибо Рольфу Райнерду, последние двенадцать недель, даже чуть больше, Далтон провел на этой кровати.

Когда Корки и Райнерд поклялись, что вместе бросят вызов миру, организовав тщательно спланированное нападение на охраняемое поместье Ченнинга Манхейма, они также согласились, что в доказательство серьезности своих намерений каждый должен совершить тяжкое преступление в пользу сообщника. Корки выпало убить мать Райнерда, актеру — похитить Далтона и передать его Корки.

Помня о том, что намерение убить свою мать с минимумом крови столь легко сменилось непреодолимым желанием превратить ее голову и тело в кровавое месиво, которое он и осуществил с помощью каминной кочерги, Корки достал пистолет, выйти на который полиция не могла, чтобы избавиться от Мины Райнерд быстро и профессионально, выстрелом в сердце, не заливая весь дом кровью.

К сожалению, в то время он не был метким стрелком. И первая пуля поразила не сердце Мины, а ногу.

Миссис Райнерд начала кричать от боли. По причинам, в которых Корки не удалось разобраться до сих пор, вместо того, чтобы вновь воспользоваться пистолетом, он вдруг осознал, что наносит удар за ударом антикварной мраморной лампой с бронзовыми фигурками, которую, кстати, серьезно повредил.

Потом он извинился перед Райнердом за порчу части наследованного тем имущества.

Верный своему слову актер вскорости похитил Далтона. Привез потерявшего сознание профессора в эту самую спальню, где Корки подготовил бутыли с питательным раствором и наркотики, призванные подавить способность Далтона к сопротивлению в первые недели заключения, когда у профессора еще хватало физических сил.

С того самого момента он методично морил коллегу голодом, держа его на внутривенном кормлении. Поступающих из капельницы питательных веществ хватало лишь на то, чтобы поддерживать в профессоре жизнь. И вечер за вечером, а иногда и по утрам, он подвергал Далтона жестокой психологической пытке.

Добрый профессор верил, что его жену, Ракель, и их десятилетнюю дочь, Эмили, похитили вместе с ним. Он думал, что их держат в других комнатах этого дома.

День за днем Корки рассказывал Далтону, каким оскорблениям, надругательствам, пыткам подвергал он накануне очаровательную Ракель и нежную Эмили. Находил самые образные, жестокие, грязные слова.

Порнографические выдумки давались Корки на удивление легко и выходили на редкость затейливыми. Его даже удивил и порадовал вновь открывшийся талант. А еще больше его удивила готовность Далтона принимать на веру его истории, корчиться от горя и отчаяния, слушая их. Если бы он, Корки, действительно уделял время трем пленникам, не забывая о повседневных делах, а потом совершал по отношению к Ракель и Эмили хотя бы малую толику тех жестокостей, которые столь живо описывал, то наверняка стал бы таким же тощим и слабым, как и лежащий на кровати голодающий.

Мать Корки, экономист и яростный боец внутрифакультетских битв, изумилась бы, узнав, что ее сын нагнал на одного своего коллегу ужас, о котором она не могла и мечтать. Она никогда не сумела бы разработать и реализовать столь сложный и умный план, с помощью которого ему удалось сокрушить Максвелла Далтона.

Мотивацию матери определяли зависть и ненависть. Корки не знал зависти, не знал ненависти. Его мотивацией было построение нового мира через анархию. Она хотела уничтожить лишь кучку врагов, тогда как он намеревался уничтожить всё.

Успех зачастую приходит к тем, кто ставит перед собой более масштабные задачи.

И теперь, завершая необычайно удачный для него день, Корки минут десять просидел на высоком стуле, смотрел на высохшего профессора и маленькими глотками пил «Мартини», позволяя нарастать напряженности. Днем, занимаясь своими делами, оказываясь под дождем и укрываясь от него, Корки нашел время придумать невероятно жуткую историю, призванную наконец-то отправить Далтона за черту, отделяющую здоровую психику от безумия.

Корки намеревался рассказать профессору, как он убил его жену, Ракель. Учитывая нынешнее состояние пленника, такая байка, должным образом преподнесенная, могла вызвать и обширный инфаркт.

А если профессор сумел бы пережить эту ужасную весть, утром он бы сообщил ему об убийстве дочери. Возможно, второй шок его бы и добил.

Так или иначе, Корки собирался отделаться от Максвелла Далтона. Он уже выжал из ситуации максимум удовольствия, и теперь хотелось чего-то новенького.

А кроме того, пришла пора освобождать комнату для нового постояльца, Эльфрика Манхейма.

Глава 46

Ночь на Луне, холодной и покрытой кратерами, представлялась Фрику менее одинокой, чем эта, которую ему предстояло провести в особняке Манхейма.

В доме слышались только его шаги, дыхание, поскрипывание петель, когда он открывал очередную дверь.

Снаружи доносился ветер, то угрожающий, то меланхоличный, о чем-то спорящий с деревьями, испытывающий на прочность карнизы, колотящийся о стены, бурно протестующий из-за того, что его не впускают в дом. Дождь сердито стучался в окна, потом, молчаливо плача, стекал вниз.

Какое-то время Фрик верил, что непрерывное движение для него безопаснее сидения на одном месте, где невидимые силы могли сжимать вокруг него свое кольцо. Кроме того, ему казалось, что, находясь на ногах, он сможет быстрее убежать от врага.

Его отец полагал, что по достижении шести лет ребенка более нельзя укладывать спать в какое-то установленное время, он должен сам найти свой биологический ритм. Вот почему последние годы Фрик ложился спать, когда хотел, иногда в девять часов, иногда в полночь.

Но вскорости, бесцельно бродя по дому, зажигая перед собой свет и оставляя его включенным, Фрик почувствовал, что очень устал. Он-то думал, что не будет спать всю оставшуюся жизнь, во всяком случае, до восемнадцати лет, когда ребенок официально становится взрослым, точно не будет, опасаясь, что Молох, поедающий детей бог, может в любой момент выйти из зеркала, но страх, как выяснилось, изматывал так же, как тяжелый труд.

Его пугало, что, присев на первый попавшийся стул или диван, он может заснуть там, где окажется наиболее уязвимым. Он решил уже вернуться в западное крыло первого этажа и свернуться клубочком напротив двери квартиры Трумэна. Впрочем, если бы мистер Трумэн или кто-то из Макби нашел его там, то приняли бы за трусишку, и тем самым он опозорил бы родовую фамилию.

В итоге Фрик пришел к выводу, что наилучшее убежище — библиотека. Среди книг он всегда чувствовал себя уютно. И хотя библиотека находилась на втором этаже, таком же безлюдном, как третий, там не было зеркал.

Его встретило дерево ангелов.

Он отпрянул от многокрылого множества.

А потом понял, что на этой рождественской ели нет ни единого сверкающего украшения, сквозь которое некая злобная тварь из другого измерения могла бы попасть в этот мир или наблюдать за ним из своего.

Более того, висящие на ветках ангелы, похоже, говорили ему, что здесь он под защитой и может чувствовать себя в полной безопасности.

Просторное помещение украшали декоративные урны, вазы, амфоры и статуэтки из веджвудского базальта или фарфора династии Хань с сюжетами периода империи. Черный базальт не блестел, да и фарфор за две тысячи лет стал тусклым, и Фрик как-то не задумывался над тем, что древняя статуэтка лошади или кувшин для воды, сработанные до рождения Христа, могли служить замочной скважиной, сквозь которую получило бы возможность следить за ним некое жуткое создание из соседнего измерения.

Дверь в дальнем углу библиотеки вела в туалет. Стулом с высокой спинкой Фрик надежно заблокировал ее, не решившись предварительно открыть, потому что над раковиной в туалете висело зеркало.

Принятые меры предосторожности привели к появлению новой проблемы, с которой он, однако, быстро справился. Ему хотелось пописать, вот он и облегчился на ближайшую пальму.

Обычно, справив естественные потребности, он всегда мыл руки. На этот раз пришлось пойти на риск подхватить какую-нибудь ужасную болезнь, возможно, даже чуму.

В библиотеке стояло более двадцати пальм в бочках. Он решил мочиться только на одну, чтобы не погубить весь библиотечный тропический лес.

Вернулся к рождественской ели и батальону ангелов-часовых. Действительно, безопасное место.

Среди кресел и скамеечек для ног стоял и диван. Фрик уже собрался завалиться на него, когда тишину разорвал веселый, услаждающий слух ребенка звук, наиболее подходящий для спален новорожденных и маленьких детей.

«Ооодилии-ооодилии-оо».

Телефон находился на письменном столе, который миссис Макби называла исключительно escritoire[447]. Фрик наблюдал, как при каждом звонке зажигается индикаторная лампочка на его личной линии.

«Ооодилии-ооодилии-оо».

Он ожидал, что на третьем звонке мистер Трумэн снимет трубку.

«Ооодилии-ооодилии-оо».

Мистер Трумэн на третий звонок не отреагировал.

Телефон зазвонил в четвертый раз. В пятый.

Не включился и автоответчик.

Шестой звонок. Седьмой.

Фрик не снимал трубку с рычага.

«Ооодилии-ооодилии-оо».

* * *

В своей квартире Этан достал из шкафа все шесть черных коробок и расставил на столе в порядке их поступления.

Выключил компьютер.

Телефон стоял под рукой, так чтобы он мог ответить на звонок по линии Фрика, если таковой последует, и видеть индикаторную лампу линии 24, на случай, что кто-то вновь позвонит по ней. Похоже, из мира мертвых звонили все чаще, его это тревожило, хотя он и не мог даже себе объяснить почему, и ему хотелось держать ситуацию под контролем.

Сидя у стола, с банкой коки в руке, он размышлял над элементами головоломки.

Маленькая банка, с двадцатью двумя дохлыми божьими коровками. Hippodamia convergens, из семейства Coccinellidae.

Другая банка, побольше, в которую он вернул десять дохлых улиток. Малоприятное зрелище.

Банка, возможно из-под маленьких огурчиков, с девятью обрезками крайней плоти, плавающими в формальдегиде. Десятую уничтожили в лаборатории в процессе анализа.

Сдвинутые шторы заглушали дробь дождя, барабанящего в окна, угрожающий вой ветра.

Божьи коровки, улитки, обрезки крайней плоти…

По какой-то причине взгляд Этана сместился на телефонный аппарат, хотя тот и не зазвонил. Индикаторная лампа не мигала ни на линии 24, ни на остальных 23 линиях.

Он вскрыл банку колы, глотнул газировки.

Божьи коровки, улитки, обрезки крайней плоти…

* * *

«Ооодилии-ооодилии-оо».

Может быть, мистер Трумэн поскользнулся, упал и ударился головой, может быть, лежит без сознания и не слышит звонков. Может, его унесло в ту землю, что лежит за зеркалом. Может, он просто забыл изменить компьютерную программу, и звонки по линии Фрика не раздаются в его квартире.

Звонивший не сдавался. После двадцати одного повторения этой глупой, радующей ребенка мелодии Фрик понял: если он не снимет трубку, ему придется слушать ее до утра.

Дрожь собственного голоса его, конечно, не порадовала, но он ответил в привычной манере: «Блевотное кафе «У Винни», где подают мороженое, которое вы жрете, а потом высираете».

— Привет, Эльфрик, — поздоровался Таинственный абонент.

— Я никак не могу понять, то ли вы извращенец, то ли друг, как и говорили. Я склоняюсь к тому, что вы — извращенец.

— Ты склоняешься не в ту сторону. Оглянись в поисках истины, Эльфрик.

— И на что мне оглядываться?

— На то, что находится рядом с тобой в библиотеке.

— Я на кухне.

— Теперь-то ты уже должен понять, что лгать мне бесполезно.

— Моим глубоким и тайным убежищем станет одна из больших духовок. Я заползу туда и захлопну крышку.

— Тогда лучше обмажься маслом, потому что Молох включит газ.

— Молох уже побывал здесь.

— То был не Молох. Я.

После такого откровения Фрик едва не бросил трубку на рычаг.

— Я заглянул к тебе, чтобы ты, Эльфрик, понял, что тебе действительно грозит опасность, а время действительно на исходе. Будь я Молохом, из тебя уже сделали бы гренок.

— Вы вышли из зеркала? — на мгновение любопытство и изумление пересилили страх.

— И ушел в зеркало.

— Как вы можете выходить из зеркала?

— Чтобы найти ответ, оглядись, сынок. Фрик оглядел библиотеку.

— И что ты видишь? — полюбопытствовал Таинственный абонент.

— Книги.

— Да? На кухне у тебя много книг?

— Я в библиотеке.

— Ага, правда. Есть надежда, что ты избежишь хотя бы какой-то беды. А что ты видишь, кроме книг?

— Письменный стол. Кресла, диван.

— Оглядывайся, оглядывайся.

— Рождественскую ель.

— Уже теплее.

— Теплее? — переспросил Фрик.

— И что позвякивает и поблескивает?

— Не понял?

— И состоит из шести букв.

— Ангелы, — Фрик смотрел на множество ангелов с горнами и арфами, облепившими дерево.

— Я путешествую посредством зеркал, тумана, дыма, прохожу через двери из воды, поднимаюсь по лестницам теней, мчусь по дорогам лунного света, мои транспортные средства — надежда, вера, желание. Автомобиль мне больше не нужен.

Фрик сжал трубку так сильно, что заболела рука, словно надеялся услышать от мужчины из зеркала что-то еще, не менее обнадеживающее.

Но Таинственный абонент ответил молчанием на молчание.

Фрик и раньше понял, что судьба столкнула его с чем-то потусторонним, но вот про такое точно не думал.

Наконец, вновь с дрожью в голосе, поменялась только ее причина, он спросил:

— Вы говорите мне, что вы — ангел?

— А ты веришь, что я могу им быть?

— Мой… ангел-хранитель?

Мужчина из зеркала ушел от прямого ответа.

— Вера в этом деле очень важна, Эльфрик. Во многом мир такой, каким мы его сознаем, и наше будущее формируется нами.

— Мой отец говорит, что наше будущее определяется звездами, а наша судьба задается в момент нашего рождения.

— Многое в твоем старике достойно восхищения, Эльфрик, но от его суждений о будущем и судьбе на милю несет говном.

— Bay, так ангелы могут говорить «говно»?

— Я только что сказал. Но я в этом новичок, поэтому могу совершать ошибки.

— У вас все еще тренировочные крылья?

— Можно сказать, и так. Я не хочу видеть, как тебе причиняют боль, Эльфрик. Но я один не могу гарантировать твою безопасность. Ты должен помочь спасти себя от Молоха, когда он придет.

* * *

Божьи коровки, улитки, обрезки крайней плоти… На столе Этана среди прочего стояла и банка из-под пирожных в форме кошечки, которую заполняли двести семьдесят фишек — три раза по девяносто с буквами О, W и Е.

Owe. Woe. Wee woo. Ewe woo. Около «кошечки» лежала книга в переплете «Лапы для размышлений», написанная Доналдом Гейнсуортом, который готовил собак-поводырей для слепых и прикованных к инвалидным коляскам.

Божьи коровки, улитки, банка из-под пирожных с Фишками, книга…

За книгой следовало разрезанное и сшитое яблоко, которое открывалось, чтобы явить свету глаз куклы. ГЛАЗ В ЯБЛОКЕ? НАБЛЮДАЮЩИЙ ЧЕРВЬ? ЧЕРВЬ ПЕРВОРОДНОГО ГРЕХА? ЕСТЬ ЛИ У СЛОВ ДРУГОЕ ПРЕДНАЗНАЧЕНИЕ, КРОМЕ КАК ЗАПУТЫВАТЬ?»

У Этана заболела голова. Он подумал, что должен этому только радоваться. Дважды умереть и отделаться всего лишь головной болью.

Оставив шесть подарков Райнерда на столе, он прошел в ванную. Достал из аптечного шкафчика пузырек с таблетками аспирина, вытряхнул парочку на ладонь.

Он собирался наполнить стакан водой и запить аспирин. Но, посмотрев в зеркало, понял, что ищет не свое отражение, а некую тень, которой быть там не могло, которая начала бы ускользать от его взгляда, как это случилось в пентхаузе Данни Уистлера.

За водой он пошел на кухню, где зеркал не было. Как ни странно, голова сама повернулась к настенному телефонному аппарату у холодильника. Ни одна из линий не использовалась. Ни линия 24. Ни линия Фрика.

Он подумал о тяжелом дыхании. Даже если бы мальчик был из тех, кто старается выдумать какую-нибудь драму, чтобы привлечь к себе внимание, почему он ограничился такой ерундой? Если уж мальчишки что-то выдумывают, они дают развернуться собственной фантазии.

Приняв аспирин, Этан подошел к телефонному аппарату и снял трубку. Лампочка, загорелась на первой из двух его личных линий.

Телефоны в доме выполняли и функции аппаратов внутренней связи. Если б он нажал клавишу «INTERСОМ», а потом кнопку линии Фрика, в комнате мальчика раздался бы звонок.

Он не знал, что скажет, не понимал, почему считает необходимым позвонить ему в столь поздний час, а не утром. Долго смотрел на число 23. Положил палец на кнопку, но не решался нажать.

Мальчик, скорее всего, спит. Если нет, то должен спать.

Этан вернул трубку на рычаг.

Повернулся к холодильнику. Придя домой, он есть не мог. Дневные события завязали желудок узлом. Какое-то время хотел разве что выпить хорошего виски. А теперь, совершенно неожиданно, при мысли о сандвиче с ветчиной рот наполнился слюной.

Ты поднимаешься утром с кровати, надеясь на лучшее, но жизнь так и норовит подбросить тебе подлянку, ты получаешь пулю в живот и умираешь. Потом поднимаешься и идешь дальше, и жизнь подбрасывает тебе новую подлянку, тебя давит грузовик, и ты снова умираешь, а когда ты поднимаешься и после этого, жизнь все равно не дает тебе покоя, вот и не стоит удивляться, что у тебя вдруг появляется волчий аппетит: усилий-то затрачено немало.

* * *

Глядя на ангелов из припорошенного белым стекла, пластмассовых ангелов, деревянных, разрисованных жестяных и одновременно продолжая телефонный разговор с вроде бы настоящим ангелом, Фрик спросил: «Как я смогу найти безопасное место, если Молох может перемещаться через зеркала и по лунному свету?»

— Он не может, — ответил Таинственный абонент. — У него нет того, что дано мне, Эльфрик. Он — смертный. Но не думай, что, будучи смертным, он становится менее опасным. Демон был бы ничем не хуже, чем он.

— Почему бы вам не прийти сюда и не подождать, пока он появится, а потом превратить его в лепешку вашей священной дубиной?

— У меня нет священной дубины, Эльфрик.

— Что-то у вас должно быть. Дубина, посох, булава, двуручный меч, светящийся от божественной энергии. Я читал об ангелах в этом фантастическом романе. Они не такие уж хрупкие и воздушные. Они — воины. Они сражались с легионами Сатаны и сбросили их с Небес в Ад. Это самая крутая сцена в книге.

— Мы не на Небесах, Эльфрик. На Земле. И здесь мне разрешено только косвенное воздействие.

Фрик процитировал слова Таинственного абонента, произнесенные во время их прошлого разговора в винном погребе: «Поощрять, вдохновлять, ужасать, уговаривать, советовать».

— У тебя хорошая память. Я знаю, что грядет, но могу влиять на события всеми средствами, если их составляющие — коварство…

— …лживость, введение в заблуждение, — закончил за него Фрик.

— Я не могу напрямую вмешаться в действия Молоха в его стремлении обречь душу на вечные муки. Точно так же я не могу вмешаться в действия героя-полицейского, который готов пожертвовать своей жизнью, чтобы спасти другую и навеки вознестись на небеса.

— Пожалуй, это я понимаю. Вы — режиссер, который не имеет права на окончательный монтаж фильма.

— Я даже не режиссер. Думай обо мне как об одном из топ-менеджеров студии, который дает рекомендации по изменению сценария.

— Те самые рекомендации, которые так нервируют сценаристов и превращают их в алкоголиков. Они их терпеть не могут.

— Разница лишь в том, — заметил вроде бы ангел, — что мои рекомендации направлены только на пользу и основаны на видении будущего, которое может стать настоящим.

Фрик подумал об этом, выдвигая стул из-под стола. Сел.

— Bay. Похоже, быть ангелом-хранителем не так уж и просто. Занятие нервное.

— Ты и представить себе не можешь, насколько нервное. Ты сам контролируешь монтаж собственной жизни, Эльфрик. Это называется свобода воли. У тебя есть это право. Оно есть у всех. И в решающие моменты я не могу сыграть за тебя твою роль. Для того ты и живешь… чтобы делать выбор, правильный или неправильный, поступать мудро или глупо, проявлять храбрость или трусость.

— Полагаю, я могу попытаться.

— Да уж, лучше попытайся. Что ты сделал с фотографией, которую я тебе дал?

— Миловидной женщины с обаятельной улыбкой? Она лежит в моем заднем кармане.

— Там пользы от нее тебе не будет.

— А что, по-вашему, мне с ней сделать?

— Думай. Голова у тебя именно для этого, Эльфрик. Даже с такими родителями у тебя в ней не опилки. Думай. Поступи мудро.

— Я слишком устал, чтобы думать. Кто она… женщина на фотографии?

— Почему бы тебе не сыграть в детектива? Наведи справки.

— Я навожу справки. Кто она?

— Поспрашивай. Я на этот вопрос ответить не могу.

— Почему?

— Потому что не вправе выйти за рамки косвенного воздействия, и это доставляет массу неудобств любому ангелу-хранителю.

— Ладно. Забудем об этом. Нынешней ночью я в безопасности? Могу отложить до утра поиски глубокого и особого тайного убежища?

— Можешь, если займешься этим с самого утра, — ответил хранитель. — Но больше не теряй времени. Готовься, Эльфрик. Готовься.

— Хорошо. И послушайте, извините, что так назвал вас.

— В прошлый раз? Адвокатом? — Да.

— Меня обзывали и хуже.

— Правда?

— Гораздо хуже.

— И я сожалею, что пытался выследить вас.

— Это ты про что?

— Нехорошо выслеживать ангела. Я сожалею, что воспользовался режимом шестьдесят девять.

Таинственный абонент молчал.

И молчание это разительно отличалось от того, которое Фрик слышал раньше.

Это было идеальное молчание, которое всасывало в себя не только помехи на линии, но все, сколь бы тихими они ни были, шумы в библиотеке. Фрик словно оглох.

И еще — молчание было глубоким, будто хранитель нюнил из впадины на дне океана. Глубоким и холодным.

По телу Фрика пробежала дрожь. Он не мог слышать, как стучат его зубы, как содрогается тело. Не мог слышать выдоха, хотя чувствовал, как воздух вырывается из груди, такой горячий, что слюна высыхала на зубах.

Идеальное, глубокое, холодное молчание, но и какое-то еще, не просто идеальное, глубокое и холодное.

Фрик вообразил, что такое молчание — один из способов зачаровать человека, доступный любому ангелу со сверхъестественными способностями, но наиболее часто им, должно быть, пользовался ангел смерти.

Загадочный абонент вдохнул, вместе с воздухом вобрав в себя и молчание, вновь вернул звук в окружающий Фрика мир, заговорил с тревогой в голосе:

— Когда ты воспользовался режимом шестьдесят девять, Эльфрик?

— Ну, после того, как вы позвонили в железнодорожную комнату.

— И после того, как я позвонил в винный погреб?

— Да. Разве вы этого не знаете… учитывая, кто вы?

— Ангелы знают не все, Эльфрик. Время от времени что-то… от нас ускользает.

— В первый раз ваш телефон звонил и звонил…

— Потому что я воспользовался телефоном в моей прежней квартире, где я жил до смерти. Я не набирал свой номер, только подумал о тебе, но трубку снял. Я еще учился… учился тому, что мне теперь под силу. И с каждым часом я все лучше осваиваюсь в новой роли.

Фрик задался вопросом, а не устал ли он гораздо сильнее, чем даже может себе представить. Разговор-то становился совсем уж идиотским.

— В вашей прежней квартире?

— Я лишь недавно стал ангелом, сынок. Умер этим утром. Использую тело, в котором жил, хотя теперь оно… более эффективное, благодаря моим новым способностям. Что случилось, когда ты воспользовался режимом шестьдесят девять во второй раз?

— Вы действительно не знаете?

— Боюсь, что знаю. Но скажи мне.

— Мне ответил тот извращенец.

— Что он тебе сказал?

— Ничего не сказал. Только тяжело дышал… и издавал какие-то животные звуки.

Таинственный абонент вновь замолчал, но на этот раз его молчание и близко не стояло к тому мертвенно-глубокому. Фрик слышал и свое дыхание, и удары сердца.

— Сначала я подумал, что трубку сняли вы, — объяснил он. — Вот я и сказал ему, что посмотрел, кто такой Молох, в словаре. Имя это его возбудило.

— Никогда больше после моего звонка не пользуйся режимом шестьдесят девять, Эльфрик. Никогда больше.

— Почему?

В голосе ангела-хранителя прозвучала тревога, более свойственная смертным, чем бессмертному.

Никогда больше, ни при каких обстоятельствах. Ты понимаешь?

— Да.

— Обещаешь мне, что никогда больше не попытаешься перезвонить мне, воспользовавшись режимом шестьдесят девять?

— Хорошо. Но почему?

— Звоня тебе в винный погреб, я не пользовался телефоном, как в первый раз. Мне больше не требуется телефонный аппарат, чтобы позвонить тебе, как не требуется автомобиль для поездок. Мне нужна лишь идея телефона.

— Идея телефона? И как это работает?

— Мое нынешнее положение наделяет меня некими сверхъестественными способностями.

— Вы хотите сказать, положение ангела-хранителя.

— Но когда я пользуюсь только идеей телефона, режим шестьдесят девять может соединить тебя с тем местом, куда ты не должен попасть.

— Что это за место?

Хранитель замялся. Потом все-таки ответил:

— Черная вечность.

— Звучит не очень, — согласился Фрик и в тревоге оглядел библиотеку.

В лабиринте полок под обложками книг обитало множество монстров, как человеческих, так и нет. Может, одно из этих чудищ бродило не в бумажных мирах, а в этом, дышало не парами типографской краски, а воздухом, дожидаясь, пока маленький мальчик найдет его за одним из поворотов тихих, безлюдных проходов.

— Черная вечность. Бездонная пропасть, где темнота видимая, как и всё, что там живет, — уточнил хранитель. — Тебе повезло, сынок. Оно с тобой не заговорило.

— Оно?

— То, что ты назвал «извращенцем». Если они заговаривают с тобой, то могут заманивать лестью, убеждать, очаровывать, иногда даже командовать.

Фрик искоса глянул на рождественскую ель. Ангелы, похоже, наблюдали за ним. Все до единого.

— Режимом шестьдесят девять ты открываешь им дверь.

— Кому?

— Нужно ли нам произносить их пованивающие серой имена? Мы оба знаем, о ком я толкую, не так ли?

Будучи мальчиком, который в книгах отдавал предпочтение жанру фэнтези, жил в доме, где мог смотреть любые фильмы, от детских «ужастиков» до запрещенных для показа несовершеннолетним, и обладал богатым воображением, Фрик подумал, что знает, о чем идет речь.

— Ты открываешь им дверь, а потом одним словом, сам того не желая… приглашаешь их.

— Сюда, в Палаццо Роспо?

— Ты мог пригласить одного из них в себя, Эльфрик. А получив приглашение, они могут путешествовать по телефонным проводам, точно так же, как я — от зеркала к зеркалу.

— Это правда?

— Правда. Не вздумай воспользоваться режимом шестьдесят девять, когда мы закончим этот разговор.

— Хорошо.

— И никогда больше после моих звонков.

— Никогда.

— Я говорю совершенно серьезно, Эльфрик.

— Такого от ангела-хранителя я никак не ожидал.

— Чего именно?

— Не думал, что он будет пытаться напугать меня до смерти.

Поощрять, вдохновлять, ужасать, — напомнил ему Таинственный абонент. — А теперь спи спокойно, если сможешь. А утром не теряй времени. Готовься. Готовься выжить, Эльфрик, готовься, потому что сейчас, когда я заглядываю в будущее, чтобы посмотреть, как все обернется… я вижу тебя мертвым.

Глава 47

Лежа на животе на диване, Фрик в недоумении смотрел на телефонный аппарат, который стоял на полу библиотеки. Мальчик перенес его со стола, до предела натянув шнур.

Поставил поближе к себе для большей безопасности, на случай, если ему понадобится звать на помощь.

Правда, конечно, но только часть правды. Еще его подмывало задействовать режим 69.

Фрик не стремился к самоуничтожению. Не относился к тем отпрыскам голливудских звезд, которые думали только о том, как бы вырасти и сесть на героиновую иглу. У него не было ни малейшего желания убивать себя посредством спортивного автомобиля, пистолета, дробовика, диетических таблеток, крепких напитков, спровоцированным марихуаной раком легких или при помощи женщин.

Иногда, во время вечеринки, когда Палаццо Роспо заполняли сотни знаменитостей, почти знаменитостей и стремящихся к знаменитости, Фрик старался стать невидимым, чтобы больше услышать. А в такой толпе превратиться в невидимку ничего не стоило, потому что половина гостей видела только себя, а вторая половина сосредотачивала все свое внимание на нескольких режиссерах, агентах и главах киностудий, которые могли сделать их чудовищно богатыми или еще более чудовищно богатыми в сравнении с днем нынешним.

И вот однажды, будучи невидимым, Фрик услышал, как о третьей, а может, о четвертой в ряду величайших мировых кинозвезд сказали: «Этот глупый хрен убьет себя женщинами». Фрик понятия не имел, как можно убить себя женщинами или почему человеку, который хочет расстаться с жизнью, просто не купить пистолет.

Фразу эту он, однако, запомнил и дал себе слово быть осторожнее. В те дни, встречая новых женщин, он пристально их разглядывал, чтобы понять, не представляют ли они потенциальной опасности.

До этой странной ночи он и подумать не мог, что режим 69 смертельно опасен.

Но, возможно, то, что пришло бы по телефону, не убило бы его. Может, оно лишь закабалило бы его душу, перехватило контроль над телом, сделало бы таким несчастным, что он начал бы мечтать о смерти.

А может, оно, контролируя тело, заставило бы его, разогнавшись, удариться головой о кирпичную стену, прыгнуть в выгребную яму (при условии, что в Бел-Эре найдется хотя бы одна выгребная яма), с крыши Палаццо Роспо или в объятья смертоносной блондинки (которыми Бел-Эр просто кишел).

Недоумение Фрика выражалось в том, что он так и не решил, верить ли сказанному Таинственным абонентом.

С одной стороны, все эти разглагольствования об ангеле-хранителе, о перемещениях через зеркала и по лунному свету могли оказаться кучей дерьма. Размерами побольше той, какую являл собой фильм Призрачного отца с единорогом.

С другой стороны, а другая была всегда, Таинственный абонент действительно выходил из зеркала. Летал между фермами. И продемонстрированное им сначала на чердаке, а потом в сверкающих поверхностях елочных украшений было столь невероятным, что добавляло убедительности его словам.

Однако разве бывали ангелы-хранители в костюме и галстуке из дорогого магазина на Родео-драйв, с кожей белее мела, с лицом, скорее пугающим, чем святым, с холодными, как лед, глазами?

Возможно, Таинственный абонент, по известным, лишь ему причинам, лгал, подталкивая Фрика к неправильным выводам, подставляя под удар.

Однажды он услышал, как отец сказал, что в этом городе практически все пытаются столкнуть другого в яму, если не из-за денег, то из спортивного интереса.

Таинственный абонент говорил Фрику, чтобы тот не пользовался режимом 69, потому что такая попытка свяжет его с черной вечностью. А может, он просто не хотел, чтобы Фрик выследил его.

По-прежнему лежа на животе, Фрик потянулся к телефонному аппарату, снял трубку. Нажал кнопку включения своей линии.

Послушал длинный гудок.

Ангелы на рождественской ели выглядели как ангелы. Можно доверять ангелу с арфой, с горном, с парой белоснежных крыльев.

Он нажал на *, потом на 6 и на 9.

Трубку сняли не после четвертого гудка, как в прошлый раз, а после первого. Никто не сказал: «Алле». Как прежде, ему ответило молчание.

А потом, через несколько секунд, он услышал дыхание.

Фрик намеревался переждать дышащего, заставить извращенца заговорить первым. Но через двадцать или тридцать секунд занервничал и подал голос: «Это опять я».

Но ответа не получил.

Пытаясь говорить игривым тоном, впрочем, без особого успеха, Фрик спросил: «Как дела в черной вечности?»

Дыхание стало более хриплым, тяжелым.

— Вы понимаете… черной вечности? — в голосе появилась легкая дрожь, которую Фрик не смог унять, но он не отступался, пытаясь изобразить уверенность я себе. — На некоторых картах ее обозначают бездонной пропастью. Или видимой тьмой.

Извращенец продолжал дышать.

— Странно как-то вы дышите, — заметил Фрик. — У вас, наверное, что-то не в порядке с носоглоткой.

Свешиваясь с дивана вниз, он начал испытывать головокружение.

— Я могу назвать вам фамилию моего врача. Он выпишет вам рецепт. Дышать вам станет легче. Вы еще меня поблагодарите.

Ему ответил каркающе-монотонный голос, доносящийся из горла, забитого лезвиями бритв, более сухой, чем дважды сожженный пепел, поднимающийся из невероятных глубин, по расщелинам в груде камней, из руин чего-то неведомого: «Мальчик».

В ухо Фрика слово это вползло, как насекомое, может, как одна из тех уховерток, которые вроде бы могут проникать в мозг и откладывать там яйца, превращая тебя в ходячий улей, кишащий червями.

Помня о всех афишах, на которых отец выглядел благородным, храбрым и решительным, Фрик не бросил трубку на рычаг. Собрал силу воли в кулак и изгнал страх из голоса: «Вы меня не напугаете».

Мальчик, — повторил голос, — мальчик. — Послышались другие голоса, четыре или пять, поначалу тихие, мужские и женские, повторяющие: «Мальчик… мальчик». В них звучала настойчивость, нетерпение, отчаяние. Он различал мелодичные голоса, обволакивающие, хриплые, грубые: «…кто там? …путь, он — путь», сладкая плоть…», «…глупый маленький поросеночек, легкая добыча…», «пригласи меня…», «…пригласи меня…», «…нет, пригласи меня…» В секунды число голосов увеличилось до десяти, двадцати, множества. Может, потому, что говорили они все разом, казалось, что им куда привычнее звериное рычание, чем человеческая речь, отдельные слова, среди которых хватало ругательств, слились в поток бессмысленных фраз, перемежаемых леденящими душу криками страха, боли, раздражения, злобы.

Сердце Фрика колотилось по ребрам, пульсировало и горле, отдавалось в висках. Он-то давал себе слово не пугаться, но испугался, испугался до такой степени, что не решался вымолвить в ответ хоть одно слово.

И однако эти сбивчивые голоса влекли его, приковывали внимание. Жажда общения, тоска, отчаяние, меланхолия сливались в песню, которая трогала струны его души, говорила с ним, уверяла, что более ему нет нужды страдать от одиночества, что дружба — вот она, ему достаточно только попросить, стоит лишь открыть им сердце, и у него появится семья, а жизнь обретя смысл и цель.

Но даже этот бессвязный, полный ругательств, которые должны были отталкивать Фрика, хор голосов где так часто слышалось рычание и шипение, успокаивал его ужас. Сердце все колотилось, но от мгновения и мгновению страх в этих гулких ударах замещался радостным волнением. Все могло измениться. Совершенно, Полностью. Здесь и сейчас. В мгновение ока. У него могла начаться новая жизнь, намного лучшая, а требовалось для этого совсем ничего: только попросить. И из его жизни навсегда исчезнут одиночество, неопределенность, замешательство, сомнения в себе, слабость…

Фрик уже открыл рот, чтобы произнести короткую фразу, которая толковалась бы исключительно как приглашение, фразу, которой настоятельно рекомендовали избегать пользователям гадальной доски. Но, прежде чем произнести ее, периферийным зрением он уловил какое-то движение.

И когда повернулся, увидел, что растянувшийся шнур между телефонным аппаратом и трубкой, прежде из белого винила, теперь вдруг стал живым, розовым и склизким, напоминая пуповину, соединяющую мать и новорожденного. И что-то медлительное, толстое, сильное толчками продвигалось от стоящего на полу телефонного аппарата к трубке, которую он держал, к уху, в ожидании приглашения, уже готового сорваться с его языка.

* * *

Сидя за столом в своем кабинете, жуя сандвич с ветчиной, пытаясь понять назначение шести подарков Райнерда, Этан вдруг понял, что его мысли то и дело возвращаются к Данни Уистлеру.

В морге больницы Госпожи Ангелов, впервые узнав об исчезновении тела Данни Уистлера, он интуитивно понял, что сверхъестественные события в квартире Райнерда и уход из морга мертвого Данни взаимосвязаны. Поэтому позднее его не удивило известие об участии Данни в убийстве Райнерда.

А вот что удивило Этана, так это встреча с Данни в баре отеля.

Ни о каком совпадении речи тут быть не могло. Данни появился в баре именно потому, что там сидел Этан. Данни хотел, чтобы Этан его увидел.

А раз ему предлагалось увидеть Данни, следовательно, от него ждали, что он последует за давним другом. А может, и настигнет его.

Но когда Этан вышел из отеля, в суету и дождь, оглядываясь в поисках Данни, ему позвонил Рисковый. И вот теперь Этан думал о том, а что бы он сделал, если бы ему не пришлось срочно ехать на встречу с Рисковым в церкви.

Он связался со службой информации, получил телефон отеля, после чего позвонил на регистрационную стойку.

— Я бы хотел поговорить с одним из ваших гостей. В каком он остановился номере, я не знаю. Его зовут Дункан Уистлер.

После паузы (портье справлялся с компьютером отеля) последовал ответ: «Извините, сэр, но среди наших гостей нет мистера Уистлера».

* * *

Ранее в просторном помещении горело лишь несколько ламп, но теперь Фрик зажег все, плюс люстры под потолком, плюс елочные гирлянды. По яркости освещения библиотека не уступала операционной, но Фрику казалось, что света все равно недостаточно.

Он вновь поставил телефонный аппарат на стол. Вытащил провод из розетки в стене.

Полагал, что телефоны звонят в его комнатах на третьем этаже и еще долго будут звонить. Он не собирался идти к себе и снимать трубку. Звонящих из Ада могла отличать настойчивость.

Он подтащил кресло к самой рождественской ели. Поближе к ангелам.

Возможно, он поступал по-детски, глупо, как суеверная старушка. Пусть. Эти люди в телефоне… эти нелюди…

Он сидел спиной к рождественской ели, здраво рассудив, что через все эти ветви, обвешанные ангелами, не прорвется никакое зло, не нападет, застав его врасплох.

Если бы раньше он не солгал мистеру Трумэну, сейчас мог бы пойти в квартиру начальника службы безопасности и обратиться за помощью.

Здесь, во Фрикбурге, Соединенные Штаты Америки, часы всегда показывали полночь, и шериф не мог рассчитывать на помощь горожан, когда бандиты приезжали, чтобы свести с ним счеты.

* * *

Закончив разговор с портье, Этан взял с тарелки недоеденный сандвич, но, прежде чем успел поднести ко рту, зазвонил телефон одной из его личных линий.

На «Алло» ему ответило молчание. Ничего не изменилось и после второго «Алло».

Мелькнула мысль, а может, это тот самый извращенец Фрика.

Но он не слышал тяжелого дыхания. Лишь тишину открытой линии и тихое, на пределе слышимости, потрескивание статических помех.

Этану редко звонили так поздно: до полуночи оставались считанные минуты. Учитывая столь поздний час и события прошедшего дня, он решил, что даже такое вот молчание может быть существенным.

То ли сработал инстинкт, то ли воображение, точно он сказать не мог, но он чувствовал, что на другом конце провода кто-то есть.

За годы службы у него возникало немало ситуаций, когда от копа требовалось прежде всего терпение. Он слушал слушающего, отвечал молчанием на молчание.

Время шло, ветчина ждала. Так и не утолившему голод Этану еще и захотелось пить.

Наконец он услышал крик, повторившийся трижды. Голос едва слышался, не потому, что был слабым или говоривший шептал, просто доносился из далекого далека, мог показаться даже миражом звука.

Опять молчание, а по прошествии времени снова голос, такой же слабый, как раньше, столь эфемерный, что Этан не мог ручаться, мужчины это голос или женщины. Да что там, это мог быть крик птицы или зверя, вновь повторившийся три раза, приглушенный, словно доносился сквозь плотную пелену тумана.

Он уже и не ждал тяжелого дыхания.

А статические помехи, пусть и не прибавили громкости, стали угрожающими, острыми иголочками вонзались в барабанную перепонку.

Когда голос послышался в третий раз, дело не ограничилось повторяющимся вскриком. Этан уловил некую звуковую последовательность, которая что-то да означала. Слова. Пусть и неразборчивые.

Он словно поймал передачу далекой радиостанции, на которую накладывались атмосферные помехи, вызванные, скажем, грозой. Гак же мог звучать голос вне времени, а может, сигнал, посланный, к примеру, обитателями ночной стороны Сатурна.

Он не помнил, как наклонился вперед. Не помнил, как его руки соскользнули с подлокотников, когда он упирался локтями в колени. Однако сидел в такой вот не самой удобной позе, прижав обе руки — одна сжимала трубку — к голове, как человек, которого мучают угрызения совести или согнуло отчаяние, вызванное получением каких-то ужасных новостей.

И хотя Этан изо всех сил пытался разобрать слова далекого абонента, смысл их ускользал от него, такой же неуловимый, как тени облаков, проецируемые лунным светом на холмистый ландшафт.

И действительно, когда он напрягал все силы, чтобы найти значение этих, возможно, слов, они полностью растворялись в статических помехах. Он подозревал, что голос зазвучал бы сильнее, а слова стали бы более ясными, если бы он расслабился, но не получалось. И хотя он прижимал трубку к голове с такой силой, что болело ухо, он ничего не мог с собой поделать, потому что боялся: стоит ему хоть чуть-чуть отвлечься, как слона прозвучат ясно, а он их пропустит.

Впрочем, монотонным голос не был. И хотя сами снова оставались загадкой, Этан уловил в голосе неотложность и мольбу, а еще, возможно, тоску и грусть.

Решив, что он уже минут пять безуспешно пытается выудить слова из моря статических помех и молчания, Этан посмотрел на наручные часы. 12:26. Он просидел на телефоне полчаса.

Так долго и с силой прижатое к телефонной трубке ухо горело и пульсировало. Шея болела, руки затекли.

Удивленный и где-то сбитый с толку, Этан выпрямился. Его никогда не гипнотизировали, но он решил, что именно такие ощущения испытывает человек, окончательно выходя из транса.

С неохотой он положил трубку на рычаг.

Скорее всего, он слышал лишь намек на голос пустоты, намек, а может, слуховую иллюзию. И однако он вслушивался в него столь же яростно, как оператор гидролокатора субмарины вслушивается в пиканье своего прибора, чтобы уловить тот момент, когда приближающийся боевой корабль противника начинает сбрасывать глубинные бомбы.

Он не понимал, что делал. И почему.

И хотя в комнате не стояла тропическая жара, Этан рукавом рубашки стер со лба пот.

Он ожидал, что телефон зазвонит вновь. И подумывал о том, что лучше бы не снимать трубку.

Мысль эта встревожила его, потому что была ему чуждой. Почему не снимать трубку со звонящего телефонного аппарата?

Взгляд его прошелся по шести подаркам Райнерда, но остановился на трех маленьких колокольчиках из машины «Скорой помощи», в которой его никуда не везли.

Телефон не звонил две минуты, три, и тогда Этан включил компьютер и вновь вызвал на экран список телефонных звонков. Последним значился его звонок в отель, когда он попросил соединить его с Данни Уистлером.

Следовательно, звонка по его линии, продолжительностью в полчаса, компьютерная система не зарегистрировала.

Такого просто не могло быть.

Он смотрел на экран, думая о звонках по линии Фрика, об извращенце с тяжелым дыханием. Да, он поспешил отмести историю мальчика.

Бросив взгляд на телефонный аппарат, Этан увидел, как вспыхнула индикаторная лампочка на линии 24.

Звонок коммивояжера. Неправильно набранный номер. Или…

Чтобы удовлетворить свое любопытство, он бы мог подняться на третий этаж, где в отдельной комнате, за синей запертой дверью, стоял автоответчик, обслуживающий линию 24. Но, входя в эту комнату, он автоматически становился безработным.

Для Мин ду Лака и Ченнинга Манхейма комната за синей дверью была святилищем. И посторонним вход туда категорически воспрещался.

При чрезвычайных обстоятельствах Этан имел право использовать свой ключ-отмычку по всему дому. И только упомянутую выше синюю дверь открыть этим ключом он не мог.

* * *

Компания ангелов, приятный запах хвои, мягкость и уют огромного кресла не смогли убаюкать Фрика.

Он выбрался из кресла, направился к ближайшим полкам с книгами, выбрал роман.

В свои десять лет он читал книги, рекомендуемые шестнадцатилетним. И не гордился этим, потому что по собственному опыту знал, что большинство шестнадцатилетних — не вундеркинды, возможно, по той простой причине, что никто и не ждал от них ничего удивительного.

Даже мисс Доуд, его учительница английского языка и литературы, не радовалась, что ее ученик увлечен книгами, сомневалась, что они принесут ему пользу. Она говорила, что книги — пережиток прошлого, что будущее будет определяться образами — не словами. Фактически она верила в «memes», слово это она произносила как мимс и определяла как идеи, которые спонтанно возникают среди «информированных людей» и распространяются среди населения от разума к разуму, словно ментальный вирус, создавая «новые пути мышления».

Мисс Доуд приходила к Фрику четыре раза в неделю и после каждого урока оставляла столько дерьма, что его хватило бы для годового удобрения всех лужаек и цветочных клумб поместья.

Вернувшись в кресло, Фрик понял, что не может достаточно сконцентрироваться, чтобы погрузиться в роман. И не потому, что книги уводили в прошлое, просто он слишком устал и перепугался.

Какое-то время он посидел, ожидая, когда же у него в голове возникнет «memes» и даст ему возможность подумать о чем-то радикально новом, позволив выбросить из головы все мысли о Молохе, детских жертвоприношениях, странных мужчинах, которые для перемещений с места на место пользуются зеркалами. Но по всему выходило, что на данный момент распространение «memes» еще не приняло эпидемического характера.

Когда глаза у него начали гореть, а под веки словно насыпали песка, он достал из кармана джинсов фотографию, полученную от мужчины из зеркала. Развернул, разгладил на колене.

Задался вопросом, а кто же она. Тут же начал сочинять историю, в которой эта женщина была его матерью, а ее муж — его отцом. Конечно, у него возникло чувство вины из-за того, что он выкинул Номинальную мать и Призрачного отца из этой воображаемой жизни, но они сами жили в выдуманном мире, поэтому, по его разумению, едва ли обиделись бы на него за то, что на один вечер он вообразил, будто у него совсем другая семья.

И какое-то время спустя улыбка женщины вызвала у Фрика ответную улыбку, а улыбаться, само собой, куда лучше, чем подхватить «memes».

Позже, когда Фрик уже жил со своей новой матерью и ее мужем, с ним он еще не познакомился, в уютном коттедже в Гуз-Кротч, штат Монтана, где никто не знал, кем он когда-то был, сероглазый мужчина из зеркала выступил из сверкающей боковой поверхности тостера, потрепал их собаку по голове и предупредил, что режим 69 для него опасен. «Если ангел использует идею телефона, чтобы позвонить мне, — спросил Фрик, — то почему я, нажимая *, 6 и 9, попадаю не на Небеса, а в Ад?» Вместо того, чтобы ответить на вопрос, мужчина, как дракон, изрыгнул пламя и исчез в

сверкающей боковой поверхности тостера. Пламя опалило одежду Фрика, окутало его серыми клубами дыма, но Фрик не загорелся. Прекрасная новая мама налила ему еще один стакан лимонада, чтобы охладить его, они продолжили разговор о его любимых книгах, а параллельно он ел толстый кусок шоколадного торта, который она ему испекла.

* * *

В бушующей темноте, наполненной сначала грохотом выстрелов и ревом приближающихся двигателей, а потом криком из пустоты, Этан вращался и вращался, перекатываясь по мокрому асфальту, пока, повернувшись в последний раз, не оказался в спокойной темноте влажных спутанных простыней.

Сев на кровати, он прошептал: «Ханна», — ибо во сне, когда отключались все психологические барьеры, он узнал голос, который слышал по телефону, ее голос.

Вначале она трижды вскрикнула, потом еще три раза. Во сне он разобрал произнесенное ею слово: Этан… Этан… Этан».

Что еще она сказала ему, какую важную весть хотела донести до него через разделявшую их пропасть, по-прежнему оставалось для него тайной. Даже во сне, но соседству со смертью, он не смог настолько приблизиться к Ханне, чтобы разобрать что-либо, помимо своего имени.

А сбрасывая остатки сна, Этан испытал ощущение, что за ним наблюдают.

Каждому ребенку хорошо знакомо это чувство: возвращаешься из сна в свою спальню и точно знаешь, что в ее темноте затаились злобные твари немереных размеров и аппетита. И присутствие этих демонов казалось столь реальным, что частенько маленькая рука замирала на кнопке включения лампы на столике у кровати, из страха, что увиденное окажется еще ужаснее образов, нарисованных воспаленным воображением. И однако свет всегда разгонял ужасы.

У Этана не было уверенности, что на этот раз свет расставит все по своим местам. Он чувствовал, что наблюдают за ним совы и вороны, вороны и ястребы, и сидят они не на мебели, а смотрят на него с черно-белых фотографий, которые не висели на стенах, когда он ложился спать. И хотя ночь давно уже перешла в предрассветную тьму, у него не было причин полагать, что наступивший вторник принесет меньше проблем и тревог, чем ушедший понедельник.

Он не потянулся к лампе. Вновь откинулся на подушку, смирившись с присутствием того, что могло скрываться в темноте.

Он сомневался, что вновь сможет заснуть. Но вскоре веки словно налились свинцом.

На границе водоворота сна, по которой лениво скользило сознание Этана, он время от времени слышал: «Тик-тик-тик», — возможно, звуки, которые издавали когти птиц-часовых, когда те перебирали лапками, сидя на железном заборе. А может, то скрежетали по стеклу холодные когти дождя.

Когда он начал вращаться быстрее, увлекаемый в темную дыру гравитации, имя которой — сон, глаза Этана открылись в последний раз, и он заметил маленькое пятно света в темноте спальни. На телефонном аппарате. Конечно, он не мог знать, на какой линии зажглась индикаторная лампочка, но чувствовал, что номер этой линии — 24.

Он соскользнул с границы водоворота в глубины вихря, куда могли приходить сны.

Глава 48

Не знающий зависти, не знающий ненависти, радуясь служению хаосу, Корки начал свой день с рогалика с корицей и орешками, четырех чашек черного кофе и двух таблеток кофеина.

Каждый, кто хочет обрушить социальный порядок, должен использовать все средства, позволяющие находиться в постоянном тонусе, даже рискуя повредить слизистую оболочку желудка и вызвать воспаление кишечного тракта. К счастью для Корки, потребление массивных доз кофеина только увеличивало горечь его желчи, не вызывая несварения желудка или каких-либо других неприятных последствий.

Запивая кофеин кофеином, он стоял у окна на кухне, улыбаясь низкому небу и ночному туману, сладить с которым не мог серый утренний свет. Плохая погода вновь становилась его союзником.

Дождь давал городу лишь временную передышку. Один атмосферный фронт уходил, но ему на смену уже спешил новый и, похоже, более сильный, чтобы вновь тлить все водой и оправдать необходимость ношения одежды, уберегающей от дождя, какой бы экзотической она ни казалась.

Корки уже загрузил все необходимое в многочисленные водонепроницаемые внутренние карманы дождевика из желтого винила, который висел на крюке в гараже.

С последней чашкой кофе поднялся в дальнюю спальню для гостей, где и допил его, попутно проинформировав Вонючего сырного парня о том, что его любимая дочь, Эмили, мертва.

Прошлой ночью он поведал о последней пытке и мучительной смерти Ракель, жены Вонючки, которая, естественно, была жива, и Корки ничем ей не угрожал. Выдуманные подробности, убедительные и яркие, заставили Вонючку расплакаться. Из его груди вырвались рыдания, мало напоминающиеся человеческие, из-за ссохшихся голосовых связок.

Но и сокрушенный отчаянием, Вонючка не умер от обширного инфаркта, на что так рассчитывал Корки.

Вместо того, чтобы дать пленнику на ночь успокоительное, Корки поставил на капельницу бутыль с мощным галлюциногеном. Он надеялся, что Вонючка не сможет уснуть и проведет самые темные часы, между полуночью и зарей, представляя себе мучения убиваемой жены.

Теперь же, рассказывая Вонючке еще более жестокую байку о предсмертных страданиях юной Эмили, Корки понял, что ему уже надоели слезы и душевная боль, рвущаяся из глаз профессора. С учетом сложившейся ситуации он просил совсем о малом, всего лишь обширном инфаркте, но Вонючка ему в этом отказывал.

Для человека, который вроде бы любил жену и дочь Польше жизни, такая решимость выжить казалась неестественной, поскольку ему уже сообщили, что от его семьи остались только куски гниющего мяса. Как большинство традиционистов, с их громкими заявлениями о вере в язык, его значение, цель и принцип, у Вонючки слова, скорее всего, расходились с делом.

И время от времени Корки улавливал ярость, которая выглядывала из-под горя Вонючки. Иной раз глаза пленника сверкали ненавистью, которая могла бы испепелить, если б взгляд обрел свойства лазерного луча, но тут же исчезала под слезами.

Возможно, Вонючка цеплялся за жизнь в надежде отомстить. До чего же глубоко заблуждался этот парень.

А кроме того, ненависть уничтожает ненавидящего. Мать Корки доказала истинность этого утверждения никчемностью своей жизни.

Быстро и эффективно Корки поменял бутыли на капельнице, поставив новую, с наркотиком, вводящим человека в полупарализованное состояние. У Вонючки осталось так мало мышечной массы, что искусственный паралич, похоже, и не требовался, чтобы удержать его на кровати, но Корки терпеть не мог оставлять что-либо на волю случая.

Ирония судьбы, но, чтобы хорошо служить хаосу, он не мог обойтись без стопроцентной организованности. Ему требовалась победная стратегия и тщательно спланированные тактические ходы для реализации этой стратегии.

Без стратегии и тактики ты не мог стать истинным проводником хаоса. Ты стал бы Джеффри Дамером[448], или недавним губернатором Калифорнии, или какой-нибудь безумной старушкой, которая держит сотню кошек и заваливает двор мусором.

Пятью годами раньше Корки научился делать уколы, вводить иглу в вену, пользоваться капельницей, ставить катетер, как мужчине, так и женщине… С тех пор он с радостью несколько раз применил свои знания на практике, как, например, в случае с Вонючим сырным парнем, так что в умении пользоваться всем этим инструментарием не уступал опытной медсестре.

Собственно, и научила его всему медсестра, Мэри Нун. С лицом мадонны Боттичелли и глазами хорька.

Он встретил Мэри в университете, на собрании людей, интересующихся утилитарной биоэтикой[449]. Утилитарии верили, что существует возможность определить ценность каждого человека для общества, и медицинская помощь должна оказываться в соответствии с этой шкалой. Они выступали за убийство, в крайнем случае за отказ в лечении физически неполноценных, детей с синдромом Дауна, стариков старше шестидесяти лет, лечение которых требовало использования таких дорогостоящих методов, как диализ и коронарное шунтирование, и многих других.

То собрание запомнилось ему живой атмосферой и остроумными речами, а они с Мэри с первого взгляда поняли, что нашли друг друга. Они оба пили «Каберне совиньон», когда их представляли друг другу, и тут же страстно возжелали друг друга.

Несколько недель спустя, попросив Мэри научить его делать уколы и поддерживать жизнь пациента внутривенными инъекциями, Корки объяснил необходимость в этом быстро ухудшающимся здоровьем матери. «Я с ужасом жду дня, когда она не встанет с постели, но лучше буду ухаживать за ней сам, чем отдам незнакомым людям в дом престарелых».

Мэри сказала ему, что он — замечательный сын, и Корки смиренно принял комплимент. Притворство даюсь ему легко, потому что он лгал и о самочувствии матери, и о своих намерениях. Старуха была здорова, как Мафусаил за шестьсот лет до смерти, и Корки подумывал над тем, чтобы во время сна вколоть ей что-нибудь смертельное.

В принципе, он подозревал, что правда не укрылась от Мэри. Тем не менее она научила его всему.

Поначалу он полагал, что ее готовность пойти ему навстречу обусловлена похотью, которой она к нему пылала. Дикие кошки не совокуплялись так часто и с такой страстью, как Мэри Нун и Корки в те несколько месяцев, что провели вместе.

Но со временем он понял, что ей известны его истинные мотивы и она не имеет ничего против. Более того, он начал подозревать, что Мэри назначила себя в Ангелы смерти и, следуя принципам утилитарной биоэтики, по-тихому убивала пациентов, чья жизнь висела на волоске или не представляла ценности для общества.

При таких обстоятельствах он более не мог оставаться ее секс-игрушкой. Рано или поздно дело бы закончилось арестом и судом, как случалось с такими же, как Мэри, «ангелами». Будучи ее любовником, Корки обязательно попал бы «под колпак» полиции, что поставило бы под угрозу как цель его жизни, так и свободу.

К тому же после тоге, как более трех месяцев они прожили вместе, Корки начал бояться спать с ней в одной постели. В качестве любовника он в полной мере удовлетворял потребности сексуально озабоченной Мэри, но не знал, сколь высокой или сколь малой считает она его ценность для общества.

К его удивлению, когда он осторожно поднял вопрос о разъезде, Мэри отреагировала с облегчением. Вероятно, она тоже спала не очень хорошо.

Тогда он решил не убивать мать инъекцией, но полученные знания не пропали зря.

В последующие годы он виделся с Мэри дважды, оба раза на собраниях биоэтиков. Сексуальная тяга другу к другу оставалась, но никуда не делась и взаимная настороженность.

С эффективностью и мягкостью, которыми восхитилась бы Мэри Нун, Корки закончил манипуляции с капельницей Вонючего сырного парня.

Парализующее средство, которое лишало Вонючку возможности двигаться, не вгоняло его в сон и оставляло разум ясным. Так что у него был целый день, чтобы пострадать из-за мучительной смерти жены и дочери.

— Теперь мне нужно избавиться от тел Ракель и Эмили, — лгал Корки с убедительностью, которая так нравилась ему самому. — Я бы скормил их свиньям, если б знал, где поблизости есть свиноферма.

Он вспомнил недавно мелькнувшую в новостях историю о молодой блондинке, чье тело сбросили в пруд для нечистот. Позаимствовав подробности из статей и телерепортажей, он поведал Вонючке о прудах, заполненных отходами человеческой жизнедеятельности, где предстояло найти последний приют его любимым.

Однако до инфаркта вновь не дошло.

Поздно вечером, вернувшись с Эльфриком Манхеймом, Корки намеревался представить мальчика этому высохшему скелету, чтобы тот заранее увидел, что его ждет. Впрочем, страдания Эльфрика несколько отличались бы от тех, что выпали на долю когда-то самоуверенного любителя Диккенса, Эмилии Дикинсон, Толстого и Твена. И если этот упрямец не умер бы днем от сердечного приступа, Корки убил бы его до полуночи.

Оставив Вонючку наедине с мыслями, которые могли занимать рассудок традициониста в сложившихся обстоятельствах, Корки надел просторный желтый дождевик, запер свое жилище и выехал в декабрьский день на «БМВ».

Новый атмосферный фронт уже вплотную придвинулся к городу. Полчища черных облаков простирались от горизонта до горизонта. Скорее всего, на этот раз не могло обойтись без раскатов грома и сверкания молний.

Уже пошел мелкий дождь, прокладывающий дорогу ливню, водопаду, потопу.

Глава 49

Защищенный деревом ангелов и фотографией незнакомой миловидной женщины, Фрик проснулся живым и невредимым, и душа и тело остались неприкосновенными.

Огромный купол из цветного стекла над центральной частью библиотеки осветился зарей, но слабый серый утренний свет едва пробивался сквозь стекло.

Несколько мгновений Фрик смотрел на фотографию воображаемой матери, потом сложил ее и сунул в задний карман джинсов.

Поднялся с кресла. Потянулся, зевнул. Еще раз удивился, что все еще жив.

В глубине библиотеки отодвинул стул, которым припер дверь в туалет. Однако не стал входить в помещение с зеркалами, чтобы использовать его по назначению.

Вместо этого быстро огляделся, чтобы убедиться, что его никто не видит, и облегчился на ту самую пальму, которую начал убивать прошлым вечером. Столь простое решение проблемы ему понравилось, чего нельзя было сказать о дереве.

Фрик не мог припомнить ни одного туалета, в который мог бы попасть, не проходя мимо раковин с зеркалами.

Какое-то время он мог справлять естественные потребности этим нетрадиционным способом — во всяком случае, пока оставалась возможность проделывать все стоя. Сложности возникли бы, когда насущной стала бы необходимость присесть.

Если бы дождь закончился, а он не заканчивался, Фрик мог бы рискнуть совершить марш-бросок к кедровой роще за розовым садом. И там проделать то же самое, что делают медведи в лесу, причем подразумевалась отнюдь не зимняя спячка или кража меда у пчел.

Охранники увидели бы, как он вошел в кедровую рощу и вышел из нее. В самой роще камеры наблюдения отсутствовали.

Если бы кто спросил, чего это его потянуло в лес во время дождя, он бы без запинки ответил, что наблюдал за птицами. А потому напомнил себе, что с собой нужно будет захватить бинокль.

Никто бы не усомнился в его истории. Люди ожидали, что такой недомерок, как он, будет наблюдать за птицами, изучать математику, строить модели монстров, тайком читать мужские журналы по бодибилдингу, коллекционировать, среди прочего, все свои страхи.

Покончив с разработкой туалетной стратегии, Фрик подключил библиотечный телефон. Ожидал, что по его линии немедленно начнется трезвон, но телефон молчал.

Он отодвинул кресло от рождественской ели, вернул его на прежнее место. Выключив все люстры и лампы, вышел из библиотеки.

Когда закрывал дверь, несколько ангелов мягко поблескивали в слабом утреннем свете, просачивающемся сквозь купол.

До пришествия Молоха оставалось совсем ничего.

К пришествию следовало подготовиться.

Он спустился по парадной лестнице, вокруг ротонды, по коридору направился на кухню. По пути гасил все лампы, которые зажигал и оставлял зажженными ночью.

Ранним утром тишина в доме была еще более пронзительной, чем глубокой ночью, отчего он казался идеальным прибежищем для призраков всех мастей.

В кухне, проходя мимо окна, Фрик заметил, что дождь заметно поутих, и бросил короткий взгляд на кедровую рощу. В этот момент, однако, он еще не испытывал потребности понаблюдать за птичками.

Обычно Фрик не приходил на кухню в те дни, когда там хозяйничал мистер Хэчетт, дьявольский шеф-повар. Здесь находилось логово зверя, где множество духовок не могли не навести на мысль о Гансе и Гретель, где поневоле вспоминалось о том, что большая скалка может стать большой дубинкой, где никто бы не удивился, обнаружив на мясницких ножах, тесаках и вилках для мяса гравировку: «СОБСТВЕННОСТЬ МОТЕЛЯ БЕЙТСА»[450].

В это утро Фрик чувствовал себя в безопасности, поскольку мистер Хэчетт, выпускник школы кулинарных искусств «Кордон Блу», а недавно освобожденный из столь же престижной психиатрической лечебницы, не приходил так рано, чтобы приготовить завтрак для членов семьи или обслуживающего персонала. Свой день он начинал с посещения фермерского рынка и специализированных магазинов, где выбирал и договаривался о доставке фруктов, овощей, мяса, деликатесов и, несомненно, ядов, которыми собирался сдобрить блюда праздничных обедов. Мистер Хэчетт мог прибыть в Палаццо Роспо ближе к полудню.

Пусть и маленького роста, Фрик доставал до кранов кухонной раковины. Регулировал температуру воды, пока не добился нужной, теплой, но не горячей.

Если бы на кухне было зеркало, он бы не решился принять ванну. Человек особенно уязвим, когда принимает ванну, совершенно беззащитен.

Стальные поверхности шести холодильников и множества духовок были матовыми, а не полированными. Они не могли служить зеркалами и, соответственно, средствами перемещения для призраков, как добрых, так и злых.

Фрик снял рубашку и майку, но не более того. Он не был эксгибиционистом. А если бы и был, кухня не то место, где можно демонстрировать свои достоинства. Воспользовавшись бумажными полотенцами, которые заменили мочалку, и жидким мылом с запахом лимона, он вымыл руки и верхнюю половину тела, уделив особое внимание подмышкам. Насухо вытерся другими бумажными полотенцами, благо их хватало.

Едва выключил воду и вытерся, как услышал чьи-то шаги. И приближались они не со стороны коридора, а слышались из кладовой, где хранилась хрустальная и фарфоровая посуда и столовые приборы.

Схватив рубашку и майку, Фрик упал на пол и пополз подальше от двери кладовой, за угол ближайшего из трех, центральных островков с гранитной поверхностью. На этом островке стояли четыре глубоких контейнера для жарки картофеля-фри, и большущий гриль. Если бы улыбающийся мистер Хэчетт нашел его там, то тут же освежевал, разделал, зажарил в масле и съел еще до того, как Палаццо Роспо успел проснуться, так что остальные обитатели особняка даже не узнали бы, какой оригинальный завтрак приготовил себе этот инопланетный гурман.

Но, выглянув из-за угла островка, Фрик увидел не мистера Хэчетта, а миссис Макби. И понял, что погиб.

Миссис Макби уже оделась к утренней поездке в Санта-Барбару. Она пересекла кухню, направляясь в свой кабинет. Вошла, оставив дверь открытой.

Она могла учуять Фрика. Учуять, услышать, как-то почувствовать его присутствие. Она могла заметить воду в раковине, открыла бы мусорный контейнер, обнаружила бы там влажные полотенца и мгновенно бы поняла, что он сделал и где сейчас прячется.

Никто и ничто не ускользало от миссис Макби и метода дедукции, которым она владела в совершенстве.

Добрая и, несомненно, уроженка Земли, она, конечно, не стала бы свежевать и жарить его. Вместо этого пожелала бы знать, почему он разделся до пояса на кухне, почему только что вымылся в кухонной раковине, почему выглядит таким же виноватым, как глупый кот с перышками кенаря в усах.

Поскольку она работала у Призрачного отца, Фрик мог бы заявить, что технически она работает и у него, а потому он не обязан отвечать на ее вопросы. Если бы он решился пустить в ход этот аргумент, то оказался бы и полном merde[451], как радостно сказал бы мистер Хэчетт. Миссис Макби знала, что на нее, помимо прочего, возложены обязанности in loco parentis, к которым она относилась весьма серьезно.

Если бы он попытался что-нибудь выдумать или поделиться только частью правды, миссис Макби тут же вывела бы его на чистую воду, интуитивно догадавшись обо всем, что произошло как минимум с того момента, как он проснулся в кресле. И двадцать секунд спустя, с ухом, зажатым между большим и указательным пальцами правой руки миссис Макби, он стоял бы перед пальмой в кадке, весь в поту, пытаясь объяснить, почему он дважды окатил бедное дерево потоком мочи.

А еще через несколько минут миссис Макби вытащила бы из него всю историю, от Молоха и мужчины из зеркала до телефонного разговора с Адом. После чего пути назад для него бы уже не было.

Даже миссис Макби, с ее удивительной способностью засекать ложь, в этом случае не смогла бы увидеть правду. Слишком невероятной была его история, чтобы кто-либо решился в нее поверить. Она нашла бы его куда более сумасшедшим, чем бесчисленные сумасшедшие представители индустрии развлечений, которые, посещая Палаццо Роспо, последние шесть лет удивляли миссис Макби своим сумасшествием.

Фрик не хотел, чтобы миссис Макби разочаровалась в нем или подумала, что он психически неполноценен. Он ценил ее мнение о себе.

И чем больше он думал об этом, тем сильнее убеждался в том, что рассказ об общении с путешествующим посредством зеркал ангелом-хранителем однозначно приведет его на сессию групповой психотерапии. Группа будет состоять из шести психиатров, а пациентом он будет единственным.

Психиатров Призрачный отец ценил так же высоко, как духовных советников.

Тем временем миссис Макби вышла из кабинета, закрыла дверь и остановилась, оглядывая кухню.

Фрик вновь нырнул за островок для жарки картофеля-фри и приготовления блюд на гриле. Затаил дыхание. Пожалел о том, что не может вот так же заткнуть поры, чтобы отсечь и идущий от него запах.

Своим лабиринтом главная кухня не годилась в соперники чердаку, хотя могла похвастаться не только шестью большими холодильниками, но и двумя морозильниками, множеством разнообразных духовок, какие найдешь не во всякой пекарне, тремя далеко разнесенными друг от друга плитами с двадцатью газовыми горелками, разделочной зоной, пекарней, мойкой с четырьмя раковинами и четырьмя посудомоечными машинами, тремя островками для готовки, подсобными столиками и множеством оборудования уровня первоклассного ресторана.

Менеджер по обслуживанию вечеринок и сорок его подчиненных могли работать на кухне в одной упряжке с мистером Хэчеттом и персоналом особняка, не создавая ощущения толчеи. Размеры кухни позволяли без всяких проблем накормить пришедшие на обед три сотни гостей. Фрик видел такое неоднократно, но не переставал удивляться.

Если бы два, даже три обычных человека решили отыскать Фрика на кухне, он бы посчитал, что у него неплохие шансы остаться ненайденным. Но миссис Макби не следовало причислять к обычным людям.

Затаив дыхание, он буквально видел, как она принюхивается к воздуху кухни.

Фрик похвалил себя за то, что не включил свет, хотя она, конечно, учуяла запах свежей воды в одной из раковин.

Шаги.

Фрик едва не вскочил, чтобы добровольно сдаться на милость победителя. Все лучше, чем ждать, когда тебя найдут, как мелкого воришку, голого по пояс и определенно нашкодившего.

И только потом понял, что шаги удаляются.

Еще через мгновение услышал, как хлопнула дверь кладовой.

Шаги сменились тишиной.

Потрясенный и где-то огорченный тем, что и миссис Макби может дать слабину, Фрик задышал вновь.

Какое-то время спустя подкрался к двери в коридор, приоткрыл ее. Прислушался.

Услышав далекий шум служебного лифта, Фрик понял, что миссис и мистер Макби спускаются в нижний подземный гараж. И скоро отбудут в Санта-Барбару.

Подождал несколько минут, прежде чем решился прошмыгнуть из кухни в прачечную, расположенную в западном крыле, где находились и апартаменты четы Макби.

Если кухня была гигантской, то прачечная всего лишь огромной.

Ему нравились запахи этого места. Стиральный порошок, отбеливатель, крахмал, еле уловимый запах горячей хлопчатобумажной ткани под паровым утюгом.

Фрик с удовольствием поносил бы второй день те же джинсы и рубашку. Но опасался, что мистер Трумэн это заметит и спросит, в чем причина.

Миссис Макби заметила бы сразу. И тут же начала бы выяснять, с чего такая неряшливость.

Мистер Трумэн в таких вопросах не мог тягаться с миссис Макби. Но он многие годы прослужил в полиции, а потому не мог не обратить внимания на грязную, мятую одежду, которую Фрик носил и днем раньше.

Конечно, казалось маловероятным, чтобы что-то злобное и склизкое поджидало Фрика в его комнатах, но, если и поджидало, ему не хотелось узнавать об этом с самого утра. Вот он и не собирался подниматься на третий этаж, чтобы переодеться.

Понедельник был в поместье прачечным днем.

Миссис Карстерс, горничная и по совместительству прачка, за один день простирывала все грязное и наутро возвращала чистое белье и одежду членам семьи и сотрудникам, живущим в поместье.

Фрик нашел отглаженные синие джинсы, брюки и рубашки, вывешенные на специальной тележке, похожей на ту, которая используется в отелях для перевозки багажа. Аккуратно сложенное белье и носки лежали на дне тележки.

Густо покраснев, чувствуя себя извращенцем, Фрик разделся прямо в прачечной. Надел чистые майку и трусы, джинсы и клетчатую сине-зеленую байковую рубашку, скроенную как гавайская, чтобы носить навыпуск.

Перед тем, как бросить старые джинсы в корзину с грязным бельем, достал из них бумажник и сложенную фотографию.

Довольный тем, что в столь жестких условиях сумел облегчиться, помыться и переодеться, Фрик вновь вернулся на кухню.

Вошел осторожно и, наверное, не удивился бы, увидев поджидающую его там миссис Макби, которая встретила бы его словами: «Ага, дружок, неужели ты действительно думал, что меня так легко провести?»

Но она уже ехала в Санта-Барбару.

В кладовой Фрик нашел тележку с двумя полками. Двинулся по кухне, загружая в тележку то, что могло понадобиться ему в глубоком и тайном убежище.

Хотел взять шестибаночную упаковку коки, но вкус теплой колы ему не нравился, поэтому он взял четыре банки апельсиновой газировки «Стюартс диет», которая и при комнатной температуре сохраняла отменный вкус, а также шесть бутылок воды по двенадцать унций[452] каждая.

Положив в тележку несколько яблок и пакетик претцелей[453], осознал свою ошибку. Прячась от психически ненормального убийцы с органами чувств, такими же чуткими, словно у вышедшей на охоту пантеры, есть «шумную» еду все равно что во весь голос распевать рождественские песни.

Фрик заменил яблоки и претцели бананами и пончиками в шоколаде, добавив пяток батончиков из гранолы[454]. Положил в тележку и несколько пластиковых пакетов с герметичной застежкой для банановых шкурок. Оставленные на открытом воздухе, шкурки, темнея, источали сильный запах. Согласно фильмам, каждый серийный убийца отличался более острым, чем у полка, нюхом. Так что банановые шкурки могли стать причиной смерти Фрика, если не складывать их в герметично закрывающуюся емкость.

К пакетам добавился рулон бумажных полотенец. Несколько пачек влажных салфеток. Даже в убежище хотелось оставаться чистым и аккуратным.

Из буфета, заставленного контейнерами «Раббимейд»[455], он взял парочку объемом в кварту[456], из мягкого пластика с наворачивающейся крышкой. Им предстояло заменить библиотечную пальму.

Мистер Хэчетт, глубоко психически неуравновешенный, наполнил кухню невероятным количеством ножей. Их было как минимум в десять раз больше того количества, которое потребовалось бы персоналу особняка, если бы все они решили уйти с работы и переквалифицироваться в ножебросателей на ярмарочных шоу. Ножей, лежащих на трех настенных полках и в четырех ящиках, с лихвой хватило бы для того, чтобы вооружить все население богатого кокосами государства Тувалу.

Поначалу Фрик выбрал мясницкий нож. Длиной лезвия он не уступал мачете. Его вид внушал уважение, но и весил нож немало.

Поэтому он взял другой, поменьше размером, с лезвием в шесть дюймов, вздернутым кверху острием и достаточно острый, чтобы разрезать человеческий волос. Впрочем, при мысли о том, что придется резать человека, Фрику стало не по себе.

Он положил нож на нижнюю полку тележки и прикрыл полотенцем.

На тот момент он вроде бы забрал из кухни все, что хотел. До возвращения в Палаццо Роспо мистера Хэчетта, который занимался закупками и, несомненно, сбрасывал кожу, меняя ее на чешую, оставались еще многие часы, но Фрику хотелось как можно скорее покинуть владения шеф-повара.

Использование служебного лифта таило в себе немалый риск, поскольку находился лифт в западном крыле, неподалеку от апартаментов мистера Трумэна. А ему не хотелось встречаться с шефом службы безопасности. Поэтому Фрик решил воспользоваться общим лифтом в восточном крыле.

Внезапно почувствовав себя виноватым, он поспешил выкатить тележку в коридор, повернул направо и едва не столкнулся с мистером Трумэном.

— Ты сегодня рано поднялся, Фрик.

— Гм-м-м, много дел, дела, знаете ли, гм-м-м, — пробормотал Фрик, кляня себя за то, что в голосе явственно слышались чувство вины и попытка увильнуть от ответа.

— А это тебе для чего? — спросил мистер Трумэн, указав на лежащую на тележке добычу.

— Нужно. Мне нужно, знаете ли, в комнате, — Фрик стыдился своей жалкости и глупости. — Газировка, сладости, всякая ерунда, — добавил он, и ему захотелось дать себе подзатыльник.

— Этак ты оставишь одну из горничных без работы.

— Нет, нет, такого у меня и в мыслях нет! — «Заткнись, заткнись, заткнись!» — прикрикнул он на себя, но не мог не продолжить: — Горничные мне нравятся.

— С тобой все в порядке, Фрик?

— Да, конечно, я в полном порядке. А вы? Мистер Трумэн хмуро смотрел на содержимое тележки.

— Я бы хотел еще немного поговорить с тобой о тех звонках.

— Каких звонках? — спросил Фрик, похвалив себя за то, что накрыл нож полотенцем.

— С тяжелым дыханием.

— А-а, понятно. Когда дышали в трубку.

— Вот что странно… ни один из звонков, о которых ты мне говорил, компьютерная система не зафиксировала.

Само собой. Теперь-то Фрик понимал, что звонки эти — дело рук паранормального, перемещающегося посредством зеркал существа, которое называло себя ангелом-хранителем и пользовалось только идеей телефона. Так что не приходилось удивляться, что эти звонки не отразились в компьютере. Ему стало ясно и другое: мистер Трумэн вчера вечером не взял бы трубку, даже если бы Таинственный абонент звонил целую вечность. Этот тип всегда знал, где находится Фрик, в железнодорожной комнате, в винном погребе, в библиотеке и, используя свои сверхъестественные способности и только идею телефона, заставлял звонить только ют телефонный аппарат, который находился рядом с Фриком. Так что его звонок не проходил через компьютерную сеть.

Фрику очень хотелось объяснить эту безумную ситуацию мистеру Трумэну, а потом рассказать о куда более безумных событиях прошедшего вечера. Но, собираясь с духом, чтобы все выложить, он подумал о шести психиатрах, которые, в стремлении заработать сотни и сотни тысяч долларов, будут держать его на кушетке, разглагольствуя о стрессе, который он испытывает, будучи единственным сыном величайшей мировой кинозвезды, пока он не взорвется от ярости или не сбежит в Гуз-Кротч.

— Пойми меня правильно, Фрик. Я не говорю, что ты придумал эти звонки. Более того, я уверен, что ты ничего не придумывал.

Ладони Фрика, которыми он крепко сжимал рукоятку тележки, повлажнели от пота. Он вытер их о джинсы… и понял, что делать это не следовало. Должно быть, у каждого преступника в присутствии копа потеют ладони.

— Я уверен, что ты ничего не придумал, — повторил мистер Трумэн, — потому что прошлой ночью кто-то позвонил мне по одной из моих линий, и компьютер не зафиксировал и этот звонок.

Удивленный этой новостью, Фрик даже перестал вытирать ладони.

— Вам в трубку тоже тяжело дышали?

— Нет, звонил кто-то другой.

— Кто именно?

— Наверно, неправильно набрали номер.

Фрик посмотрел на руки шефа службы безопасности. Но не смог сказать, вспотели у того ладони или нет.

— Вероятно, — продолжил мистер Трумэн, — какие-то нелады с программным обеспечением.

— Если только не звонил призрак или что-то в этом роде, — пробормотал Фрик.

Расшифровать выражение лица мистера Трумэна ему не удалось.

— Призрак? — переспросил он. — Почему ты так решил?

Уже готовый выложить все, Фрик вспомнил, что его мать однажды попадала в психиатрическую лечебницу. Провела там десять дней, но ведь она не рассказывала никому ничего такого, что собирался рассказать он.

Тем не менее, если бы Фрик начал говорить о событиях вчерашнего вечера, мистер Трумэн наверняка бы вспомнил, что Фредди Найлендер пусть и на короткое время, но записали в психи. И подумал бы: «Какая мать, такой и сын».

Конечно, мистер Трумэн незамедлительно связался бы с величайшей мировой кинозвездой, нашел бы его прямо на съемочной площадке. А Призрачный отец тут же прислал бы команду спасателей-психиатров.

— Фрик, — настаивал мистер Трумэн, — почему ты заговорил про призрака?

Пытаясь завалить семечко правды лопатой навоза, надеясь, что его ложь будет достаточно убедительной, Фрик ответил:

— Ну, знаете ли, мой отец держит специальную телефонную линию открытой для призраков. Вот я и подумал, может, один из них просто ошибся линией.

Мистер Трумэн смотрел на него, словно пытался решить, глупый он или только притворяется.

Не столь хороший актер, как его отец, Фрик понимал, что долгого допроса бывшим копом ему не выдержать. Он так нервничал, что уже хотел бы воспользоваться одним из пластиковых контейнеров «Раббимейд».

— Э-э-э, ну, мне пора идти, дела в моей комнате, таете ли, — вновь забормотал он.

Объехал мистера Трумэна и покатил тележку к восточному крылу, ни разу не оглянувшись.

Глава 50

Световой купол над больницей Госпожи Ангелов сиял, как маяк. Высоко над куполом, на радиомачте, в сером тумане мигал сигнальный фонарь, словно атмосферный фронт был живым существом и смотрел на город злобным глазом.

Поднимаясь на лифте из гаража на пятый этаж, Этан слушал оркестровую аранжировку, со скрипками и валторнами, классической мелодии Элвиса Костелло. Подвешенная на тросе кабина спускалась и поднималась двадцать четыре часа в сутки, маленький аванпост Ада, пребывающий в постоянном движении.

Комната отдыха врачей, находящаяся на пятом этаже (как до нее добраться, ему объяснили по телефону), оказалась крохотным закутком без единого окна, с несколькими торговыми автоматами, двумя столами по центру и некими изделиями из оранжевого пластика, которые имели не больше права зваться стульями, чем этот чулан — комнатой.

Придя на пять минут раньше, Этан скормил одному из автоматов несколько монет и получил бумажный стаканчик черного кофе. Когда пил его мелкими глотками, понял, каков он, вкус смерти, но выпил все, потому что спал лишь четыре или пять часов и ему требовалось взбодриться.

Доктор Кевин О'Брайен прибыл минута в минуту. Лет сорока пяти, симпатичный, уставший и нервный, как и положено человеку, проучившемуся две трети жизни, чтобы узнать, что молотки, выкованные Министерством здравоохранения, бюрократией города и штата, а также жадными криминальными адвокатами, стучали без устали, уничтожая его профессию и медицинскую систему, которой он посвятил всю жизнь. Он постоянно щурился. Часто облизывал губы. От стресса кожа приобрела землистый оттенок. Будучи умным человеком, он более не мог, стоя на зыбучем песке, убеждать себя, что под ногами твердая земля, а сие также не способствовало душевному покою.

Доктор О'Брайен не был лечащим врачом Дункана Уистлера, но именно он зафиксировал смерть пациента. Под его руководством производились последние попытки сохранить Данни жизнь. Его подпись стояла на свидетельстве о смерти.

Доктор О'Брайен принес с собой полную историю болезни пациента, три толстые папки. Во время беседы разложил их содержимое на одном из столов.

Они сидели бок о бок на оранжевых псевдостульях, вместе изучали документы, доктор давал необходимые пояснения.

Коматозное состояние Данни стало результатом мозговой асфиксии: в течение продолжительного времени его мозг не получал достаточного количества кислорода. Проведенные обследования мозга: электроэнцефалограмма (ЭЭГ), ангиография, компьютерная (КТ) и магниторезонансная (МРТ) томографии позволили сделать однозначный вывод о том, что он останется инвалидом, если бы к нему и вернулось сознание.

— Даже у пациентов, находящихся в глубочайшей коме, — объяснял доктор О'Брайен, — когда активности коры не отмечается вовсе или она минимальна, ствол мозга обычно продолжает функционировать, сохраняя некоторые телесные функции. К примеру, они могут дышать без посторонней помощи. Иногда кашляют, моргают, даже зевают.

Большую часть времени, проведенного в больнице, Данни дышал сам. Однако три дня назад его пришлось подключить к аппарату искусственного дыхания. Сам он дышать уже не мог.

В первые недели, пребывая в глубокой коме, он временами кашлял, чихал, зевал, моргал. Случалось, даже вращал глазами.

Но постепенно эти телесные функции проявлялись все реже, пока не прекратились совсем. То есть происходило угасание деятельности ствола мозга.

Прошлым утром сердце Данни остановилось. Дефибрилляция и инъекции эпинифрина позволили вновь запустить сердце, но лишь на короткое время.

— Работа системы кровообращения обеспечивается командами из нижней части ствола головного мозга, — говорил О'Брайен. — И остановку сердца вызвало прекращение поступлений этих команд. Современная медицина не умеет восстанавливать повреждения ствола мозга. Они неизбежно приводят к смерти.

В таких случаях, как у Данни, пациент подключался к аппарату, обеспечивающему искусственное кровообращение, только по настоянию родственников. И эти расходы родственники оплачивали из собственного кармана, потому что страховые компании отказывались их возмещать на том основании, что пациент более не мог прийти в сознание.

— Что же касается мистера Уистлера, — отметил О'Брайен, — то по всем медицинским вопросам решение принимали вы.

— Да.

— И вы подписали бумагу, в которой указывалось, что для поддержания жизни мистера Уистлера мы можем использовать только аппарат искусственного дыхания.

— Совершенно верно, — кивнул Этан. — И у меня нет намерения обращаться в суд.

Его искренность, похоже, не принесла никакого облегчения О'Брайену. Пусть он и понимал, что медицинский уход, который получал Данни, исключает возможность подачи иска, страх перед адвокатами никуда не делся.

— Доктор О'Брайен, — продолжил Этан, — случившееся с Данни после того, как он попал в морг больницы, — совсем другой вопрос, не имеющий к вам ни малейшего отношения.

— Но меня это тревожит не меньше вашего. Я дважды говорил об этом с полицией. Я… в недоумении.

— Я просто хочу, чтобы вы знали, что я не собираюсь возлагать ответственность за его исчезновение и на работников морга.

— Они — хорошие люди.

— Я в этом уверен. В происшедшем здесь вины

больницы нет. А объяснение тому… что-то экстраординарное.

Врач позволил надежде легким румянцем затеплиться на щеках.

— Экстраординарное? О чем это вы?

— Не знаю. Но со мной за последние двадцать четыре часа произошло много удивительного, и я думаю, что каким-то образом это связано с Данни. Вот почему я и захотел поговорить с вами этим утром.

— Я вас слушаю.

В поисках нужных слов Этан отодвинулся от стола. Встал, но язык не желал слушаться: сказывались тридцать семь лет, в течение которых он полагался на логику и рационализм.

— Доктор, вы не были лечащим врачом Данни… Смотрел он не на О'Брайена, а на автомат, торгующий шоколадными батончиками.

— …но вы принимали участие в его лечении. О'Брайен молча ждал продолжения.

Этан взял со стола бумажный стаканчик из-под кофе, смял его.

— И после того, что случилось вчера, полагаю, вы знаете его историю болезни лучше, чем кто бы то ни было.

— Проштудировал вдоль и поперек, — подтвердил О'Брайен.

Этан отнес смятый стаканчик к корзинке для мусора.

— Вы нашли что-нибудь необычное?

— Я не смог найти ни одной ошибки в диагнозе, лечении, оформлении свидетельства о смерти.

— Я не об этом, — Этан бросил стаканчик в корзинку для мусора и закружил по комнате, глядя в пол. — Будьте уверены, я совершенно убежден, что ни вас, ни больницу винить не в чем. Под необычным я подразумеваю что-то… странное, сверхъестественное.

— Сверхъестественное?

— Да. Просто не знаю, как выразиться точнее.

Доктор О'Брайен так долго молчал, что Этан перестал кружить по комнате и, оторвав взгляд от пола, посмотрел на врача.

Тот покусывал нижнюю губу, глядя на лежащие перед ним раскрытые папки истории болезни Данни Уистлера.

— Что-то ведь было, — Этан вернулся к столу, сел на оранжевое орудие пытки. — Что-то сверхъестественное, не так ли?

— В истории болезни все есть. Я просто не сказал об этом. Какая-то бессмыслица.

— Что именно?

— Эти материалы свидетельствуют о том, что он на какой-то период вышел из комы, но такого не было. Некоторые списывают случившееся на сбой в работе машины, но это не так.

— Сбой? Какой машины?

— Прибора, снимающего ЭЭГ.

— Прибора, который регистрирует биотоки мозга? О'Брайен жевал нижнюю губу.

— Доктор?

Врач встретился с Этаном взглядом. Вздохнул. Отодвинул стул от стола, поднялся.

— Будет лучше, если вы все увидите сами.

Глава 51

Корки припарковался в двух кварталах от нужного ему места и добирался до дома трехглазого выродка пешком, под холодным дождем.

День выдался более ветреным, чем понедельник, кроны пальм гнуло чуть ли не до земли, пустые пластиковые мусорные контейнеры вышвыривало на проезжую часть.

С сосен срывало иголки и несло с такой силой, что они, попади в глаз, могли бы его выколоть.

Мутный поток в сливной канаве протащил мимо Корки дохлую крысу. Ее развернуло головой к нему, он увидел одну черную глазницу и один закатившийся белый глаз.

Великолепное зрелище заставило его пожалеть о том, что он сам не может присоединиться к этому празднику хаоса, внести в него свою лепту. Как ему хотелось отравить несколько деревьев, набить почтовые ящики разжигающими ненависть письмами, подставить гвозди под шины припаркованных автомобилей, поджечь дом…

Но этот день предназначался для других дел и был расписан буквально по минутам. В понедельник он просто резвился, творя мелкие пакости, сегодня же ему предстояло стать серьезным солдатом анархии.

Вдоль улицы выстроились двухэтажные дома с высоким парадным крыльцом и классические калифорнийские одноэтажные бунгало. Хозяева поддерживали их в идеальном состоянии, к ним вели выложенные кирпичом дорожки. Лужайки, отделенные от тротуара заборами из штакетника, были украшены цветочными клумбами.

А вот участок трехглазого выродка разительно отличался от окружающих домов. К бунгало тянулась, вся в выбоинах, бетонная дорожка, трава на лужайке наполовину пожелтела, кусты давно никто не подстригал. К карнизам лепились опустевшие птичьи гнезда, штукатурка на стенах потрескалась и нуждалась в покраске.

Сам дом напоминал жилище тролля, которому надоело бомжевать под мостами, безо всяких удобств. Но у него начисто отсутствовало как трудолюбие, так и чувство гордости, столь необходимые для хозяина собственного дома.

Корки нажал на кнопку звонка, услышал не мелодичную трель, а какой-то скрежет.

Ему все это нравилось.

Поскольку Корки позвонил заранее и пообещал деньги, трехглазый выродок ждал у двери. Открыл ее еще до того, как скрежет звонка успел затихнуть в ушах Корки.

— Ты выглядишь, как чертов горшок с горчицей, — прорычал Нед Хокенберри, с заросшим щетиной лицом, в серых тренировочных штанах, из которых торчали босые ступни сорок шестого размера, и в футболке с надписью «Мегадет»[457] на груди, едва не лопающейся на огромном животе.

— Идет дождь, — заметил Корки.

— Ты похож на прыщ на жопе Годзиллы.

— Если ты боишься, что я залью водой ковер…

— Черт, да это такой вонючий ковер, что десяток блюющих алкоголиков с недержанием мочи не причинит ему вреда.

Хокенберри повернулся и зашлепал в гостиную. Корки переступил порог, закрыл за собой дверь.

Ковер выглядел так, словно раньше им от стены до стены застилали хлев.

Если бы настал день, когда мебель из пластика цвета красного дерева и обивка из полиэстера в зелено-синюю полоску вошли в моду у коллекционеров и музеев, Хокенберри проснулся бы богачом. Наиболее ценными вещами в гостиной были кресло с высокой спинкой, всё в крошках чипсов, и телевизор с большим экраном.

Маленькие окна были наполовину закрыты портьерами. Лампу Хокенберри не зажигал, светился только экран телевизора.

Корки не имел ничего против сумрака. При всей по любви к хаосу, он надеялся, что ему никогда не придется лицезреть эту комнату при ярком свете.

— Последние сведения, переданные тобой, подтверждаются, насколько я смог их проверить, — сказал Корки, — и это очень полезная информация.

— Говорю тебе, я знаю поместье лучше, чем этот сладкозадый актер — свой член.

До того, как его выгнали, с весьма щедрым выходным пособием, за то, что он оставлял сообщения на телефонной линии, зарезервированной бывшим работодателем для мертвых, Нед Хокенберри работал охранником в Палаццо Роспо.

— Ты говоришь, у них новый начальник службы безопасности. Я не могу гарантировать, что он не внес изменения в систему охраны.

— Я понимаю.

— Ты принес мои двадцать тысяч?

— Конечно, — Корки вытащил правую руку из широкого рукава дождевика, полез во внутренний карман, в котором лежала пачка денег, его второй платеж Хокенберри.

Должно быть, на лице Корки, прикрытом как поднятым и застегнутым на пуговицы воротником дождевика, так и широкими полями шляпы, отразилось больше презрения, чем ему хотелось выказывать.

Налитые кровью глаза Хокенберри заблестели жалостью к себе, морщины на его мясистом лице стали глубже.

— Я не всегда был таким дерьмом. Живот не отращивал, брился каждый день, одевался чисто и аккуратно. Следил за лужайкой. Что меня погубило, так это увольнение.

— Вроде бы ты говорил, что ты получил от Манхейма щедрое выходное пособие.

— Он просто откупился от меня, теперь я это понимаю. И потом, Манхейму не хватило духа уволить меня самому. Это сделал его гуру, от одного вида которого по коже бегут мурашки.

— Мин ду Лак.

— Он самый. Мин приглашает меня в розовый сад, наливает чай, я из вежливости его пью, хотя по вкусу моча мочой.

— Ты — джентльмен.

— Мы сидим за столиком среди роз, стол накрыт белой скатертью, чашки из тончайшего фарфора…

— Приятно слышать.

— …а он говорит о том, что я прежде всего должен привести в порядок мой душевный дом. Мне не просто скучно, я понимаю, что по нему давно плачет психушка, а после пятнадцати минут нашего разговора вдруг выясняется, что я уволен. Если б он сказал об этом с самого начала, мне бы не пришлось пить его воняющий мочой чай.

— Травмирующая ситуация, — изобразил сочувствие Корки.

— Какая еще травмирующая, прыщ ты на жопе, Или ты считаешь меня неженкой, который начинает рвать на себе волосы, потому что кто-то не так на него посмотрел? Меня не травмировали, на меня наложили заклятье.

— Наложили заклятье?

— Наложили заклятье, прокляли, дали черную метку, как хочешь, так и называй. Мин ду Лак может вызвать все силы Ада, вот он и погубил меня во время нашей беседы в розовом саду. С того момента все пошло наперекосяк.

— А мне кажется, он — обычный голливудский шарлатан.

— Говорю тебе, этот маленький говнюк — настоящий колдун, и он наложил на меня заклятье.

Корки достал пачку денег, отдернул руку, когда пострадавший от заклятья потянулся за ними.

— Один момент.

— Не вздумай со мной играть! — прорычал Хокенберри, надвинулся на Корки, лицо его стало еще более злобным.

— Деньги ты получишь, — заверил его Корки. — Я только хочу услышать, как ты раздобыл третий глаз.

Своих глаз у Хокенберри было два, как и у всех, но на шее, в виде медальона, висел третий глаз.

— Я уже дважды тебе об этом рассказывал.

— Просто хочется услышать еще раз. Ты так хорошо об этом рассказываешь. Мне это щекочет нервы.

Хокенберри представил себя хорошим рассказчиком, и, похоже, слова Корки ему польстили.

— Двадцать пять лет тому назад я начал работать охранником для рок-групп, обеспечивал безопасность концертов. Не то чтобы собирался этим заниматься и мне это нравилось. Музыка — не по моей части.

— Ты всегда был крепким парнем, — вставил Корки.

— Да, всегда был крепким и мог нагнать ужас на обезумевших фэнов, закинувшихся метом или обкурившихся травкой с пи-си-пи. Охранял «Роллинг стоунз», «Мегадет», «Металлику»[458], «Ван Хален»[459], Элиса Купера[460], Мита Лоуфа[461], «Пинк Флойд»…

— «Куин», «Кисс», — добавил Корки, — даже Майкла Джексона, когда он еще был Майклом Джексоном.

— …Майкла Джексона, когда он был Майклом Джексоном, если действительно был, — согласился Хокенберри. — Участвовал в том трехнедельном концерте… только не помню кого. Скорее всего, «Иглз»[462], а может, «Пичес энд Херб»[463].

— Или «Кейптен энд Теннилл»[464].

— Да, вполне возможно. Концерт давал кто-то из них. Толпы собирались огромные, обдолбанные фэны сходили с ума.

— Ты чувствовал, что они могут рвануться к сцене.

— Я чувствовал, что они могут броситься на сцену. Если какой-нибудь идиот-панк с опилками вместо мозгов решил бы, что никто не вправе помешать его личному общению с артистами, его примеру последовали бы сотни.

— И перед тобой стояла задача перехватить его.

— Перехватить, остановить в тот самый момент, когда он сделает первый шаг, а не то толпа смяла бы охрану.

— И этот панк с синими волосами…

— Кто рассказывает историю? — прорычал Хокенберри. — Я или ты?

— Ты, конечно. Это твоя история. Просто мне она нравится.

Чтобы выразить свое недовольство прерывающими рассказ репликами Корки, Хокенберри сплюнул на ковер.

— И когда этот панк с синими волосами напрягся, чтобы рвануть к сцене, залезть на нее, добраться до «Пичес энд Херб»…

— Или «Кейптена».

— Или «Теннилла». Поэтому я окликаю его, подхожу. А этот сучонок показывает мне палец, что дает мне полное право врезать ему, — Хокенберри поднял здоровенный кулак. — Вот я и познакомил его физиономию с Буллуинклом[465].

— Ты называешь свой правый кулак Буллуинклом.

— Да, а левый — Рокки[466]. Рокки мне в тот раз не потребовался. Буллуинкл врезал ему так сильно, что у него выскочил глаз. Я, конечно, этого не ожидал, но все равно успел его поймать. Стеклянный глаз. Панк отключился, а глаз я сохранил, сделал из него медальон.

— Потрясающий медальон.

— Стеклянные глаза на самом деле не стекло, знаешь ли. Это тонкая пластиковая оболочка, на которой изнутри рисуется радужка. Крутая штучка.

— Крутая, — согласился Корки.

— У меня есть друг-художник, который и сделал стеклянную оправу, чтобы предохранить глаз от разрушения. Вот и вся история. А теперь давай мои двадцать «штук».

Корки протянул ему деньги, завернутые в пластиковый пакет.

Как и в первую из их предыдущих встреч, когда Корки вручил Хокенберри двадцать тысяч аванса, тот повернулся к Корки спиной и понес пакет к кухонному столу, чтобы пересчитать хрустящие сотенные.

Корки трижды выстрелил ему в спину.

Когда Хокенберри рухнул на пол, бунгало содрогнулось.

Шума от падения здоровяка было куда больше, чем от выстрелов, потому что на ствол пистолета Корки навернул глушитель, приобретенный у одного анархиста, связанного с агрессивной группой леваков, которые изготовляли глушители для собственных нужд и продавали надежным людям. Так что выстрелы не услышали бы и в соседней комнате.

Из этого же пистолета он прострелил ногу матери Рольфа Райнерда.

Учитывая габариты Хокенберри, Корки не решился воспользоваться заточкой.

Он приблизился к здоровяку и выстрелил еще три раза, чтобы гарантировать, что ни Рокки, ни Буллуинкл более никого не ударят.

Глава 52

Из обоих окон открывался вид на низкое серо-черное небо и город, заливаемый дождем.

Большинство архивных комнат больницы Госпожи Ангелов были разделены высокими рядами стеллажей на длинные пролеты. Около окон оставлялась свободная зона, где стояли компьютеры. В этой комнате компьютеров было четыре, на двух работали.

Доктор О'Брайен сел за свободный компьютер, включил его. Этан, пододвинув стул, устроился рядом.

Врач вставил в компьютер DVD со словами:

— Три дня тому назад у мистера Уистлера возникли проблемы с дыханием. Ему потребовался аппарат искусственного дыхания, и мы перевели его в палату интенсивной терапии (ПИТ).

На экране появилась надпись: «УИСТЛЕР, ДУНКАН ЮДЖИН», вместе с регистрационным номером и другой важной информацией, касающейся личности пациента.

— Пока он находился в ПИТ, проводился постоянный мониторинг частоты его дыхания, сердцебиения, функций мозга, и вся телеметрическая информация поступала на объединенный сестринский пост. Это стандартная процедура, — мышкой он кликнул несколько иконок. — Остальное относительно новое. Система цифровой записи информации, собираемой средствами мониторинга во время пребывания пациента в ПИТ. Для последующего исследования.

Этан предположил, что в больнице сохраняли эту информацию, чтобы с ее помощью защищаться в суде от необоснованных исков.

— Вот ЭЭГ Уистлера, снятая при его поступлении и ПИТ в двадцать минут пятого пополудни в прошлую пятницу.

Невидимый карандаш вычерчивал слева направо бесконечный график.

— Это электрические импульсы мозга, измеренные в микровольтах.

Монотонные пики и впадины характеризовали мозговую деятельность Данни. Пики были низкими и широкими, впадины относительно остроконечными и узкими.

— Дельта-волны — типичный рисунок для нормального сна, — объяснял О'Брайен. — Это дельта-волны, но они не свидетельствуют об обычном ночном сне. Здесь пики гораздо шире и ниже, чем для ординарных дельта-волн, с более плавным переходом во впадины. Электрические импульсы более редкие, слабые. Так работал мозг мистера Уистлера, когда он пребывал в глубокой коме. С этим понятно. А теперь давайте перескочим к вечеру накануне его смерти.

— Вечеру воскресенья? — Да.

На экране часы мониторинга пролетели в течение минуты, необычные дельта-волны расплывались перед глазами, чуть подпрыгивали, но только чуть, потому что запись практически не менялась. В любой момент времени на экран выводилась одна и та же «картинка».

И действительно, что могло меняться день ото дня в мозгу пациента, пребывающего в коматозном состоянии?

— Событие, о котором я говорю, произошло за минуту до полуночи, в воскресенье, — уточнил О'Брайен.

Вызвал время записи. На экране появилось: 11:23:22, вечер воскресенья. О'Брайен вновь включил ускоренный просмотр, пока не добрался до 11:58:09.

— Остается меньше минуты. Этан наклонился вперед.

Струи дождя стучали по окнам, словно ветер в бессильной злобе выплевывал выбитые зубы.

Один из врачей, работавших на соседнем компьютере, вышел из комнаты.

Оставшаяся женщина что-то шептала в телефон. Мелодичным, напевным голосом, каким, возможно, оставлялись сообщения на автоответчике линии 24.

— Вот, — выдохнул О'Брайен.

В 11:59 ленивые пологие дельта-волны резко изменились: на ЭЭГ появились острые неравномерные пики и впадины.

— Это бета-волны, причем резкие бета-волны. Быстрая смена пиков и впадин свидетельствует о том, что пациент сконцентрирован на внешних раздражителях.

— Каких раздражителях? — спросил Этан.

— На чем-то, что он видит, слышит, чувствует.

— Внешних? Что он может видеть, слышать, чувствовать, пребывая в коме?

— Такие биотоки нехарактерны для коматозного состояния. Это биотоки человека, находящегося в сознании, бодрствующего, волнующегося.

— И это и есть машинный сбой?

— Здесь кое-кто думает, что это машинный сбой, но…

— Вы не согласны.

О'Брайен помолчал, глядя на экран.

— Знаете, давайте не будем забегать вперед. Когда дежурная медсестра увидела показания телеметрии, она поспешила к пациенту, думая, что он вышел из комы. Но он оставался в прежнем состоянии, ни на что не реагировал.

— Может, ему что-то снилось? — спросил Этан. О'Брайен энергично покачал головой.

— Биотоки тех, кому что-то снится, имеют характерные особенности и легко узнаются. Исследователи идентифицировали четыре фазы сна, и каждая имеет свой рисунок биотоков. Ни один не похож на этот.

Бета-волны поднимались все выше и опускались все ниже. Пики и ущелья теперь заканчивались острием, а не плато, сближались друг с другом, крутизна склонов резко возросла.

— Медсестра вызвала врача. Врач вызвал другого врача. Ни один не заметил каких-либо физических доказательств того, что Уистлер хоть на чуть-чуть вышел из глубокой комы. Аппарат искусственного дыхания по-прежнему нагнетал воздух в легкие. Сердце билось медленно, неровно. Однако, согласно ЭЭГ, мозг излучал бета-волны словно у бодрствующего, находящегося в сознании человека.

— Вы сказали, волнующегося.

— По некоторым признакам можно утверждать, что человек, мозг которого излучает такие бета-волны, волнуется, возбужден, более того, можно даже утверждать, что человек этот в ужасе.

— В ужасе?

— Именно так.

— Ночной кошмар? — предположил Этан.

— Ночной кошмар — разновидность того же сна. Он может вызвать резкий рисунок волн, но на экране мы сейчас видим совсем другое. Отнюдь не сон.

О'Брайен вновь перешел на ускоренный режим прокрутки телеметрии, проскочив за несколько секунд восемь минут.

Когда запись вернулась в режим реального времени, у Этана вырвалось: «Все вроде бы то же самое… но другое».

— Это тоже бета-волны находящегося в сознании человека и, по моему разумению, по-прежнему испуганного, хотя ужас уже сменился, скажем, глубокой озабоченностью.

Шипящий свист ветра-змея, когти дождя, скребущие по стеклу, казались идеальным аккомпанементом к видеоряду зазубренных пиков и ущелий на экране.

— Хотя общий рисунок говорит о том, что человек встревожен, — продолжал О'Брайен, — за группой высоких пиков следует, как вы сами можете убедиться, группа низких.

Он протянул руку к экрану, показав Этану, куда нужно смотреть.

— Вижу, — кивнул Этан. — И что они означают?

— Они свидетельствуют о разговоре.

— Разговоре? Он говорит сам с собой?

— Прежде всего, вслух он ни с кем не говорит, даже с собой, то есть мы не должны видеть такую «картинку».

— Понимаю. Думаю, что понимаю.

— Но о том, что она собой представляет, двух мнений быть не может. Когда пики высокие, человек говорит, когда низкие — слушает. Если субъект ведет разговор сам с собой, даже когда бодрствует, рисунок бета-волн другой. В конце концов, когда мы говорим сами с собой, ведем внутренние дебаты…

— Практически человек говорит сам с собой всегда. Является и говорящим, и слушающим. Правда, себя мы обычно не слышим.

— Совершенно верно. А вот эти группы пиков свидетельствуют о сознательном разговоре между нашим пациентом и другой личностью.

— И кто же эта личность?

— Я не знаю.

— А наш пациент в коме. — Да.

Этан нахмурился.

— Тогда как он с кем-то говорит? Посредством телепатии?

— Вы верите в телепатию? — спросил О'Брайен. — Нет.

— Я тоже.

— Тогда почему это нельзя отнести на машинный сбой? — спросил Этан.

О'Брайен ускорил поток телеметрии, пока рисунок биотоков не исчез с экрана, сменившись словами «ПОСТУПЛЕНИЕ ИНФОРМАЦИИ ПРЕРВАНО».

Они отключили электроэнцефалограф, решив, что он неисправен. Подсоединили его к другому. Замена заняла шесть минут.

Врач прокрутил паузу в поступлении телеметрической информации о работе мозга. Наконец на экране вновь появился рисунок.

— Новая машина показывает то же, что и старая, — заметил Этан.

— Да. Бета-волны говорят о том, что пациент в сознании, озабочен, а группы высоких и низких пиков указывают на активный разговор.

— Второй разладившийся электроэнцефалограф?

— Есть у нас один упрямец, который так думает. Только не я. На первой ЭЭГ бета-волны зафиксированы на протяжении девятнадцати минут, на второй — тридцати одной минуты. Плюс шести минутная пауза на замену электроэнцефалографа. Через пятьдесят шесть минут их будто отрезало.

— И как вы можете это объяснить?

Вместо ответа пальцы О'Брайена прошлись по клавиатуре, вызвав на экран новый график, появившийся над первым. Белая линия тянулась на синем фоне. Пики поднимались над ней, ущелий не было вовсе.

— Это дыхание Уистлера, синхронизированное с записью биотоков мозга. Каждый пик — вдох. Площадка между пиками — выдох.

— Очень ровное дыхание.

— Очень. Потому что за него дышит машина.

Еще несколько касаний к клавишам, и на экране появился третий график.

— Это работа сердца. Три стандартные фазы. Диастола, аортовая систола, желудочковая систола. Сердце бьется медленно, но не очень медленно. Слабо, но не очень слабо. Есть некоторая нерегулярность, но ничего опасного. А теперь посмотрите на биотоки мозга.

Бета-волны словно взбесились, буквально напрыгивая друг на друга.

— Он опять в ужасе, — прокомментировал Этан.

— По моему мнению, да. И однако никаких изменений в сердечной деятельности. Сердце бьется в прежнем, медленном ритме, остающемся неизменным с того самого момента, как он поступил к нам почти три месяца тому назад. Он в ужасе… однако его сердце спокойно.

— Его сердце спокойно, потому что он в коме. Правильно?

— Неправильно. Даже в глубокой коме, мистер Трумэн, какая-то связь между мозгом и телом сохраняется. Когда мы видим кошмарный сон, ужас, который мы испытываем, воображаемый, а не реальный, но он воздействует на работу сердца. Во время кошмарного сна оно ускоряет свой ритм.

Какие-то мгновения Этан смотрел на бешеную скачку бета-волн и сравнивал со спокойным биением сердца.

— После пятидесяти шести минут активности его мозговая деятельность вернулась к длинным, медленным дельта-волнам?

— Совершенно верно. Пока он не умер на следующее утро.

— Если обе машины в порядке, как вы можете все это объяснить, доктор?

— Никак. Не могу. Вы спросили меня, есть ли что-то необычное в истории болезни пациента… что-то сверхъестественное.

— Да, но…

— У меня нет под рукой толкового словаря, но сверхъестественное, насколько мне известно, означает — выходящее за пределы нормального, что-то экстраординарное, что-то такое, чего нельзя объяснить. Я могу лишь рассказать вам, что произошло, мистер Трумэн. А вот почему, не имею ни малейшего представления.

Языки дождя лизали окна.

Рыча, скуля, завывая, ветер требовал, чтобы его впустили в дом.

Со стороны города донесся грохот.

О'Брайен и Этан посмотрели в окна, и Этан был почти убежден, что доктор подумал о том же: о женщинах и детях, гибнущих во время террористического акта, совершенного мусульманскими фанатиками-радикалами, кипящими от злобы и с демонической решимостью рвущимися уничтожить современный мир.

Какое-то время они вслушивались в угасающий грохот, наконец доктор О'Брайен облегченно выдохнул:

— Гром.

— Гром, — согласился Этан.

В Южной Калифорнии громы и молнии редко сопровождают ливневые дожди. Громовой раскат свидетельствовал о том, что в этот день погодные условия будут похлеще вчерашнего.

На экране по-прежнему вычерчивались бета-волны.

Пребывая в коме, Данни с кем-то пообщался, причем не в этом мире, не в мире снов, а в какой-то никому не ведомой реальности. Поучаствовал в разговоре, не произнеся ни слова, словно вдохнул с воздухом призрака, который из легких попал в сердце, а уже оттуда кровь по артериям унесла его в мозг, где он и бродил пятьдесят шесть минут.

Глава 53

Как арабский шейх в желтом головном платке и желтом плаще, который попал в Лос-Анджелес, потерев лампу и воспользовавшись услугами джинна, Корки ярким пятном кружил по темному дому трехглазого выродка.

Напевая сначала «Снова вместе», а потом «Тряхни своей штучкой», обе песни — хиты «Пичес энд Херб», он обследовал заваленные хламом комнаты, расставляя их по шкале грязности: грязная, более грязная, еще грязнее. Хотел найти то, что осталось от двадцати тысяч, которые он дал Хокенберри несколькими неделями раньше.

Здоровяк мог черкануть имя Корки в записной книжке, на визитной карточке, даже на стене, поскольку стены его бунгало очень уж напоминали стены общественного туалета. Корки это не волновало. Он же не называл Хокенберри своего настоящего имени.

Конечно же, с учетом дырявой памяти Хокенберри наверняка где-то записал его телефон. И это Корки не беспокоило. Если бы полиция и нашла бумажку с телефонным номером, тот бы никогда не вывел детективов на его след.

Каждый месяц или шесть недель Корки покупал новый сотовый телефон. Вместе с номером, зарегистрированным на ложное имя по ложному адресу. Именно такими телефонами пользовался Корки для деликатных звонков, связанных с его служением хаосу.

Поставлял их блестящий хакер и анархист-мультимиллионер Мик Сакатон. Продавал по шестьсот баксов и гарантировал работу каждого в течение тридцати дней.

Обычно у телефонной компании уходило два месяца на то, чтобы понять, что ее система взломана, и она обслуживает номер, по которому никто ничего не платит. Они блокировали номер и начинали искать вора. К тому времени старый мобильник Корки давно уже лежал в мусорном контейнере, а он звонил с нового.

Конечно, приобретая мобильники у Сакатона, он стремился не к экономии денег, а к анонимности в действиях, направленных против закона. Однако его радовала возможность внести свою лепту в грядущее разорение оператора сотовой связи. Пустячок, а приятно.

Наконец Корки нашел деньги в спальне Неда Хокенберри, которая лишь немногим отличалась от берлоги медведя. На полу валялись грязные носки, журналы, пустые пакеты из-под чипсов, пустые бумажные контейнеры из «Кентукки фрайд чикен»[467], обсосанные куриные кости. Деньги лежали в жестянке из-под вяленого мяса, задвинутой под кровать.

Из двадцати тысяч осталось только четырнадцать. Остальные шесть ушли, должно быть, на еду.

Корки взял деньги и оставил коробку.

Хокенберри по-прежнему лежал в гостиной, мертвый и не менее уродливый, чем раньше.

По ходу трех их предыдущих встреч Корки пришел к логичному выводу, что с родственниками Хокенберри не общается. Жены у него не было, подружки, судя по его внешности и состоянию бунгало, тоже. Не было, скорее всего, и друзей, которые могли взять и завалиться в гости. Так что бывшего охранника могли найти лишь в том случае, если бы в его дом заглянули агенты ФБР, расследуя похищение младшего Манхейма.

Тем не менее, чтобы исключить случайную находку тела не в меру любопытным соседом, Корки снял ключи Хокенберри с гвоздика на кухне и, выйдя из дома, запер дверь. А ключи бросил в разросшийся куст.

Словно рычание адского пса, спущенного с цепи в райских чертогах, раскат грома сотряс низкое серое небо.

Сердце Корки радостно забилось.

Он поднял лицо навстречу падающему дождю, в поисках молнии, потом вспомнил, что она предшествует грому. Если молния и была, сверкающий разряд не смог вырваться из толстого слоя облаков или она ударила где-то очень далеко.

Гром Корки расценил как знамение.

Он не верил ни в бога, ни в черта, не верил ни во что сверхъестественное. Верил только в могущество хаоса.

Тем не менее он решил, что раскат грома следует истолковать как знак свыше, подтверждающий, что его вечерний визит в Палаццо Роспо пройдет, как намечалось, и он вернется домой с усыпленным мальчиком.

Вселенная могла быть глупой машиной, мчащейся быстро, пусть и невесть куда, безо всякой цели, кроме своей неизбежной гибели. Тем не менее иногда она отбрасывала болт или сломанную шестерню, по которой умный человек мог определить, куда она повернет на этот раз. Раскат грома и стал такой вот сломанной шестеренкой, и, исходя из его продолжительности и громкости, Корки с уверенностью предсказал успех своего плана.

Если величайшая мировая кинозвезда, Ченнинг Манхейм, живя за крепкими стенами и электронным рвом, в поместье, охраняемом двадцать четыре часа в сутки, не мог уберечь свою семью, если единственного сына Лица смогли вырвать, как репку с грядки, из Бел-Эра и увезти неизвестно куда, пусть Райнерд, этот жалкий актеришка, и предупредил о грядущей беде шестью посылками в черном, тогда семья нигде не сможет чувствовать себя в безопасности. Не смогут ни бедные, ни богатые. Ни безвестные, ни знаменитые. Ни безбожники, ни верующие.

И мысль эта будет вдалбливаться в умы общественности час за часом, день за днем, пока будет разворачиваться трагедия Ченнинга Манхейма.

Корки намеревался сначала уничтожить своего пленника эмоционально, потом психически, наконец физически. Фиксируя этот процесс, растянутый на недели, на видеопленку. С тем чтобы, размножив каждую из кассет на заранее приобретенном для этой цели оборудовании, рассылать их в избранные периодические издания и новостные программы в качестве доказательств тех страданий, которым будет подвергаться Эльфрик.

Некоторые средства массовой информации, конечно же, отказались бы от показа этих видеоматериалов, но Корки не сомневался, что найдутся и такие, где во главу угла ставится конкурентная выгода, независимо

от совести и вкуса, и где всегда хватаются за что-то сенсационное. Так что ему не приходилось опасаться за то, что широкая общественность не узнает о его подвиге.

Перекошенное ужасом лицо мальчика потрясет нацию, нанесет еще один, и не последний, мощный удар по устоям американского порядка и стабильности. Миллионы граждан будут лишены чувства безопасности, вера в которую и так пошатнулась.

Когда Корки подходил к своему «БМВ», в двух кварталах от бунгало Хокенберри, меч молнии рассек облака, раздался оглушительный удар грома, небеса разверзлись. Моросящий дождь мгновенно сменился обрушившимся на землю ливнем.

Если удар грома Корки истолковал как знак грядущего триумфа, то гром и молния только подтвердили, что успех задуманного обеспечен.

Небо вновь осветилось молнией, загрохотало. Тяжелые капли, нет, струи холодного дождя, пробивая листву, барабанили, барабанили, барабанили по тротуару и мостовой.

Полминуты Корки танцевал, как Джен Келли, и пел «Тряхни своей штучкой», не волнуясь из-за того, что его могут увидеть.

Потом сел в машину и уехал. В этот самый важный день его жизни предстояло еще многое сделать.

Глава 54

Пока Этан дожидался кабины больничного лифта и музыки, от которой чахла душа, зазвонил его мобильник.

— Где ты? — спросил Рисковый Янси.

— В больнице Госпожи Ангелов. Собираюсь уезжать.

— Ты в гараже?

— Спускаюсь туда.

— На нижний или верхний уровень?

— На верхний.

— На чем приехал?

— На белом «Экспедишн», как и вчера.

— Жди меня. Нужно поговорить, — и Рисковый отключил связь.

Этан спускался на лифте один и без музыки. Вероятно, вышла из строя звуковая система. Из динамика под потолком доносились лишь какие-то хрипы и шипение.

Когда лифт опустился на один этаж, Этану показалось, что сквозь помехи слышится голос. Но, и без того слабый, он тут же стал еще слабее, и Этан не смог разобрать ни слова.

К тому времени, когда лифт миновал три этажа, Этан уже убедил себя, что это тот самый голос, в который он вслушивался полчаса, прижимая к уху телефонную трубку. И так стремился разобрать хоть слово, что впал в транс.

А потом из динамика под потолком, сквозь помехи, явственно донеслось его имя. Из очень далекого далека.

Этан… Этан…

В туманный зимний день, над берегом или бухтой, морские чайки, высоко в небе, иногда звали друг друга двузвучными криками, в которых слышались тревога и поисковый сигнал, издаваемый с надеждой на ответ, и не было в мире более печального крика. В этом зове: «Этан, Этан», похожем на эхо, отдающееся от стен глубокой долины, звучали те же печаль и срочность.

Однако у него и в мыслях не было, что в их тоскливых голосах ему слышится его имя. Не думал он и о том, что крики чаек в тумане звучат как голос Ханны, а вот сквозь статические помехи в динамике кабины лифта точно пробивался ее голос.

Она больше не звала его по имени, выкрикивала что-то неразборчивое. Но в голосе звучала та самая тревога, с которой кричат человеку, стоящему на тротуаре и не ведающему, что с крыши соседнего дома уже отвалился кусок карниза и теперь падает ему на голову.

Между вестибюлем и верхним уровнем гаража, за пол-этажа до нужного ему места, Этан нажал на кнопку «СТОП» панели управления. Кабина остановилась, чуть покачиваясь на тросах.

Даже если голос действительно обращался к нему, и только к нему, через динамик под потолком кабины, а о душевном расстройстве не было и речи, он не мог позволить себе впасть в транс, как это случилось в его кабинете.

Этан подумал о туманных ночах и несчастных матросах, которые слышали пение Лорелеи[468]. Они разворачивали корабли на голос, откликаясь на ее зов, разбивали их о скалу, тонули.

И этот голос скорее принадлежал Лорелее, чем его безвременно ушедшей Ханне. Желать то, что недостижимо, искать то, чего нет, это ли не губительная скала в бескрайнем тумане?

Но лифт он остановил не потому, что хотел разгадать слова возможного предупреждения. С гулко бьющимся сердцем он нажал кнопку «СТОП» совсем по другой причине: внезапно решил, что за дверями кабины, когда они разойдутся после остановки, будет совсем не гараж.

Безумная, конечно, мысль, но он ожидал увидеть перед собой густой туман и черную воду. Или обрыв и бездонную бездну за ним. А голос будет звать его из тумана, с другого края пропасти, и ему не останется ничего другого, как шагнуть вперед.

В другом лифте, в понедельник во второй половине дня, когда он поднимался в квартиру Данни, с Этаном уже случился приступ клаустрофобии.

Здесь, как и в тот раз, четыре стены надвинулись на него, сжимая кабину. И потолок опускался все ниже и ниже. Он словно оказался к консервной банке, которую расплющивал гидравлический пресс.

Этан прижал руки к ушам, чтобы заглушить этот призрачный голос.

Воздух становился все горячее, гуще, дышалось с трудом, при каждом вдохе резало горло, при каждом выдохе в легких свистело. Ему вдруг вспомнился Фрик и его приступы астмы. Едва он подумал о мальчике, сердце застучало еще громче, одной рукой он потянулся к кнопке «ХОД».

Продолжая сближаться, стены, похоже, вызывали в голове Этана все более безумные идеи. На месте гаража больницы окажутся уже не черная вода и туман, нет, он выйдет из лифта в черно-белую квартиру с наблюдающими птицами по стенам, и Рольф Райнерд, живой и невредимый, вновь вытащит пистолет из пакета с чипсами и выстрелит в него, только на этот раз он уже не оживет.

Он медлил, не нажимая на кнопку.

Может, из-за того, что затрудненное дыхание напомнило ему о Фрике, страдающем от астмы, Этан вдруг понял, что среди неразборчивых слов, доносившихся из динамика под потолком кабины, упоминалось и имя мальчика. «Фрик…» Задерживая дыхание и сосредотачиваясь, он не мог расслышать это имя. Когда выдыхал, оно доносилось из динамика. Но доносилось ли?

В другом лифте, во второй половине понедельника, во время приступа клаустрофобии, его донимал другой страх, иррациональный, но навязчивый: в квартире Данни он найдет своего друга, мертвого, но двигающегося, холодного, как труп, но ведущего себя, как живой человек.

Он подозревал, что текущий приступ клаустрофобии и страх перед Райнердом скрывали другую проблему, существование которой ему не хотелось признавать, которую он никак не мог выудить из подсознания.

Фрик? Фрик, конечно, эмоционально очень раним, но физическая опасность ему не угрожала. В поместье, пусть часть сотрудников и разъехалась, все равно оставалось десять человек, включая шеф-повара Хэчетта и смотрителя поместья мистера Йорна. Не говоря уже о неприступных защитных редутах. Настоящая опасность для Фрика состояла в том, что какой-нибудь псих убьет Ченнинга Манхейма, оставив мальчика сиротой.

Этан нажал на кнопку «ХОД».

Кабина продолжила спуск. И мгновение спустя остановилась на верхнем гаражном уровне.

Может, выйдя из нее, он окажется на залитой дождем улице, на пути потерявшего управление «Крайслера»?

Двери раздвинулись, открыв бетонные стены подземного гаража и ряды автомобилей, освещенные флуоресцентными лампами.

Пока Этан шагал к «Экспедишн», его учащенное дыхание замедлилось, вновь стало нормальным. А сердце теперь не только билось реже, но вернулось из горла, куда успело подняться, в грудную клетку, на законное место.

Сев за руль внедорожника, он нажал на клавишу центрального замка, заперев все двери.

Через лобовое стекло видел лишь бетонную стену в пятнах от воды и выхлопных газов.

Его воображению хотелось найти в этих пятнах какие-то образы, как иногда оно находило каких-то зверей в движущихся облаках. Но здесь он видел разве что разлагающиеся лица и изуродованные тела жертв жестокого насилия. Словно сидел перед призрачной фреской, запечатлевшей тех, ради кого он столько лет, работая детективом отдела расследования убийств, пытался отправить преступников на скамью подсудимых.

В какой-то момент рука потянулась к кнопке включения радиоприемника. Шерил Кроу, Крис Исаак, без струнных и валторн оркестра, могли бы помочь скоротать время.

Но указательный палец к кнопке так и не прикоснулся. Он подозревал, что вместо обычной музыки на всех диапазонах услышит только голос, который мог быть голосом Ханны, пытающейся неведомо откуда что-то ему сообщить.

Этан вздрогнул, когда по стеклу забарабанили костяшки пальцев. Сквозь окошко пассажирской дверцы на него мрачно смотрел Рисковый Янси.

Этан разблокировал дверные замки.

Заполнив собой все свободное пространство, Рисковый уселся на переднее пассажирское сиденье и захлопнул дверцу. И хотя его колени уперлись в приборный щиток, не воспользовался рычагом, отодвигающим сиденье назад. Чувствовалось, что он нервничает.

— Они нашли Данни? — Кто?

— Больница. — Нет.

— Тогда почему ты здесь?

— Я говорил с врачом, который подписал свидетельство о смерти, пытался понять, что же происходит.

— Что-нибудь понял?

— Вернулся в исходную точку… смотрю на собственную задницу.

— Не та достопримечательность, что привлекает туристов. У Сэма Кессельмана грипп.

Этану был нужен здоровый Кессельман, детектив, в свое время расследовавший зверское убийство матери Рольфа Райнерда, чтобы вместе с ним прочитать незаконченный сценарий Рольфа, а потом попытаться вычислить упомянутого там профессора.

— Когда он вернется на работу? — спросил Этан.

— Жена говорит, что пока он не может проглотить и ложки куриного бульона. Похоже, мы увидим его лишь после Рождества.

— Кто с ним работал по тому делу?

— Поначалу Гло Уильямс, но дело быстро перешло в разряд «глухарей», и он перестал им заниматься.

— Можно его вернуть?

— Он занимается расследованием изнасилования и убийства одиннадцатилетней девочки, о чем сейчас пишут все газеты. Ни для чего другого времени у него нет.

— Слушай, мир становится хуже с каждой неделей.

— С каждым часом. Иначе мы получали бы пособие по безработице. Случай Мины они называли «Вампа и лампа». И действительно, судя по фотографиям, в молодости Мина выглядела, как женщина-вамп в старых фильмах, вроде Теды Бары или Джен Харлоу. Так что дело на столе Кессельмана, среди других текущих дел.

— То есть после Рождества он займется им не в первую очередь.

Рисковый смотрел на бетонную стену перед ним, словно видел на ней какие-то свои «картинки». Возможно, газелей и кенгуру. Но, скорее всего, избитых детей, задушенных женщин, изрешеченных пулями мужчин.

Воспоминания о невинных жертвах. Его призрачная семья. Всегда с ним. Они так же реальны для него, как жетон детектива, который он носил при себе, более реальны, чем пенсия, до которой ему, скорее всего, не дожить.

— После Рождества слишком поздно, — пробурчал Рисковый. — Мне приснился сон.

Этан посмотрел на него, дожидаясь продолжения. Потом спросил:

— Какой сон?

Поведя массивными плечами, поерзав на сиденье, устраиваясь поудобнее, Рисковый ответил будничным тоном, не отрывая глаз от бетонной стены:

— Ты был со мной в квартире Райнерда. Он выстрелил тебе в живот. Потом мы оказались в машине «Скорой помощи». Тебя до больницы живым не довезли. Салон они украсили к Рождеству. Маленькими колокольчиками. Ты попросил дать тебе одну связку из трех штук. Я ее отрезал, протянул тебе, но ты уже умер.

Этан вновь повернулся к стене. Не удивился бы, если б среди разлагающихся трупов, в которые его воображение превратило пятна, увидел собственное лицо.

— Я просыпаюсь, — продолжил Рисковый, глядя на пятнистый бетон, — и чувствую, что в комнате кто-то есть. Стоит, наклонившись над кроватью. Темная фигура в темноте. Какой-то мужчина. Я вскакиваю. Я бросаюсь на него, но его уже нет. Он у противоположной стены. Я кидаюсь за ним. Он тоже не стоит на месте. Очень быстр. Не идет — скользит. Мой пистолет в кобуре на стуле. Я хватаю его. Он продолжает двигаться, быстро, очень быстро, словно играет со мной. Мы кружим по комнате. Я добираюсь до выключателя, включаю люстру. Он у дверей стенного шкафа, спиной ко мне. Зеркальных дверей стенного шкафа. Он входит в зеркало. Исчезает в зеркале.

— Это по-прежнему сон, — предположил Этан.

— Говорю тебе, я проснулся, в комнате кто-то был, — напомнил ему Рисковый. — Я не сумел хорошенько его разглядеть, видел только спину, лишь мельком отражение в зеркале, но я думаю, что меня навещал Данни Уистлер. Я открываю дверь стенного шкафа. Его там нет. Он что, в этом чертовом зеркале?

— Иногда во сне ты просыпаешься, но это лишь часть кошмара, то есть ты по-прежнему спишь, — уточнил Этан.

— Я обыскиваю квартиру. Никого не нахожу. Зато в спальне обнаруживаю вот это.

Этан услышал серебристый перезвон маленьких колокольчиков.

Отвернулся от бетонной стены.

Рисковый держал в руке связку из трех колокольчиков, вроде тех, что украшали салон машины «Скорой помощи».

Их взгляды встретились.

Этан понял, что Рисковый не может знать, какие у него секреты, но теперь уверен, что секреты есть.

Удивительные события, случившиеся с Этаном за последние тридцать часов, теперь начали происходить и с Рисковым, плюс необъяснимый побег Данни Уистлера из больницы и организованное им заказное убийство Рольфа Райнерда. И все это наверняка как-то связано с содержимым шести черных коробок и нависшей над Манхеймом угрозой.

— Чего ты мне не говоришь? — пожелал узнать Рисковый.

Этан ответил после долгой паузы:

— У меня есть такая же связка колокольчиков.

— Ты получил ее во сне, как и я?

— Я получил ее вчера, ближе к вечеру, в машине «Скорой помощи», перед тем, как скончался.

Глава 55

Лишенные пресной музыки и голосов из Потусторонья, четыре лестничных пролета привели их на самый нижний из трех подземных уровней больницы.

Этан и Рисковый прошли знакомым, ярко освещенным, с белыми стенами коридором мимо больничного морга к двойным дверям. За ними находился служебный гараж.

Среди других автомобилей там бок о бок стояли четыре микроавтобуса «Скорой помощи». Пустые прямоугольники говорили о том, что еще несколько машин уехали по вызовам в дождливый день.

Этан подошел к ближайшему микроавтобусу. После короткого колебания открыл заднюю дверцу. Вдоль бортов под потолком тянулись парчовые ленты, на них висели связки колокольчиков, большой накрывал средний, внутри которого находился самый маленький.

Всего шесть связок, по три на каждой ленте, у кабины, посередине, у заднего борта.

— Здесь, — сказал Рисковый, заглянув во второй микроавтобус.

Две ленты красной парчи. Но пять связок колокольчиков. Одна отсутствовала, та, что ранее висела посередине на правой ленте, которую дали ему, когда он умирал.

По спине Этана кто-то провел ледяным пальцем, спускаясь по позвоночнику от шеи чуть ли не до самого копчика.

— Одной связки колокольчиков нет, но на двоих у нас их две.

— Может, и нет. Может, у нас одна и та же связка.

— Это как?

— Могу я вам чем-нибудь помочь? — раздался за их спинами мужской голос.

Повернувшись, Этан увидел того самого фельдшера, который двадцать четыре часа тому назад пытался довезти его до больницы живым.

Этан уже пережил сильнейшее потрясение, обнаружив себя живым у магазина «Розы всегда» с колокольчиками в руке. А теперь вот стоял лицом к лицу с мужчиной, которого ранее видел только в том кошмарном сне. То есть его смерть в машине «Скорой помощи» стала реальной, пусть он по-прежнему дышал, по-прежнему жил.

Но если Этан узнал фельдшера, то последний определенно видел Этана впервые. И воспринимал как полнейшего незнакомца.

Рисковый показал жетон детектива.

— Как вас зовут, сэр?

— Камерон Шин.

— Мистер Шин, нам нужно знать, куда выезжала эта машина «Скорой помощи» вчера, во второй половине дня.

— В какое именно время? — спросил фельдшер. Рисковый посмотрел на Этана, который героическим усилием воли вернул себе дар речи:

— Между пятью и шестью часами.

— Вчера я ездил с моим напарником Риком Ласлоу. В самом начале шестого поступил вызов из полиции на место серьезной автомобильной аварии на пересечении Уэствудского и Уилширского бульваров.

Этот перекресток находился далеко от того места, где Этана зацепил «Крайслер», а потом переехал грузовик.

— «Хонда» врезалась в «Хаммер». Водителя «Хонды» мы перенесли в салон. Выглядел он так, словно столкнулся с грузовиком, а не с «Хаммером». Мы как могли быстро доставили его с улицы в операционную и, насколько мне известно, хирурги не подкачали, и он сможет не только встать на ноги, но и прыгать на них.

Этан назвал две улицы, которые пересекались менее чем в половине квартала от магазина «Розы всегда».

— Это тоже зона вашего обслуживания?

— Конечно. Если мы знаем, как миновать пробки, то едем туда, где льется кровь.

— На этот перекресток вчера вызов не поступал? Фельдшер покачал головой:

— Мне и Рику — нет. Может, кому-то еще. Вы можете проверить по журналу у диспетчера.

— Ваше лицо кажется мне знакомым, — сказал Этан. — Мы раньше где-нибудь встречались?

Шин нахмурился, старательно роясь в памяти.

— Вроде бы нет. Так вы хотите заглянуть в журнал диспетчера?

— Нет, — за обоих ответил Рисковый, — но вот что еще, — он указал на парчовую ленту, которая тянулась вдоль правого борта, — недостает средней связки колокольчиков.

— Недостает? — Шин заглянул в салон. — Правда? Действительно, средней связки нет. И что?

— Нам любопытно, что с ней сталось?

На лице Шина отразилось полнейшее недоумение.

— Вам? Эти маленькие колокольчики? Во время моей смены с ними ничего не происходило. Может, вам спросить кого-то из другой смены?

Отвечая на взгляд Рискового, Этан пожал плечами. Рисковый захлопнул дверцу.

Недоумение на лице Шина сменилось улыбкой.

— Вы же не хотите сказать, что полицейское управление прислало двух детективов, потому что кто-то украл рождественское украшение стоимостью в два доллара?

Ни у Этана, ни у Рискового ответа не нашлось.

Шину следовало бы на этом закончить разговор, но свойственное ему, как и многим других, непонимание сущности работы полицейского позволило чувствовать себя куда как умнее любого копа, что в форме, что в штатском.

— А для того, чтобы снять котенка с дерева, теперь высылают группу захвата?

— Пропажа рождественского украшения — не просто вопрос двух долларов, не так ли, детектив Трумэн?

— Нет, — согласился Этан, на ходу подхватив идею, — это вопрос принципа. И преступление совершено на почве ненависти.

— А согласно Уголовному кодексу Калифорнии, преступления на почве ненависти наказываются тюремным сроком.

— На период религиозных торжеств мы приписаны к группе расследования преступлений, связанных с кражей и порчей рождественских украшений.

— Наше подразделение называется группой быстрого рождественского реагирования и создано на основе закона 2001 года по борьбе с преступлениями на почве ненависти, — добавил Рисковый.

Улыбка Шина становилась все шире, когда он переводил взгляд с одного детектива на другого.

— Вы меня разыгрываете, совсем как в «Драгнет».

От взгляда Рискового, брошенного на Шина, увядали как цветочные клумбы, так и закоренелые преступники.

— Вы — христианоненавистник, мистер Шин? Улыбка Шина застыла до того, как успела полностью растянуть губы.

— Что?

— Вы верите в свободу религии, — спросил Этан, — или вы — один из тех, кто думает, что Конституция Соединенных Штатов гарантирует вам свободу от религии?

От улыбки уже не осталось и следа, фельдшер нервно облизал губы.

— Конечно, конечно, свобода религии, кто в это не верит?

— Если мы тотчас же получим ордер на обыск вашего жилища, мы найдем там христианоненавистническую литературу, мистер Шин?

— Что? У меня? Я ни к кому не питаю ненависти. Я предпочитаю со всеми ладить. О чем вы говорите?

— Мы найдем материалы для изготовления бомб? — спросил Этан.

Под холодным взглядом Рискового кровь отхлынула от лица Шина, оно стало таким же серым, как бетонные стены служебного гаража.

Пятясь от Рискового и Этана, поднимая руки, словно признавая, что с него довольно, Шин забормотал:

— Вы что? Вы серьезно? Это же безумие. Из-за украшения в два доллара я должен нанимать адвоката?

— Если он у вас есть, — с каменным лицом ответил Рисковый, — я бы на вашем месте связался с ним незамедлительно.

Так и не понимая, шутят с ним или говорят серьезно, фельдшер отступил еще на шаг, на два, потом повернулся и поспешил в комнату отдыха, где бригады «Скорой помощи» коротали время между вызовами.

— Группа захвата, каков говнюк, — пробурчал Рисковый.

Этан улыбнулся.

— Но ты ему врезал.

— Ты тоже.

Этан уже и забыл, насколько легче могла быть жизнь, особенно если удавалось отменно подшутить.

— Тебе следует вернуться на службу, — сказал Рисковый, когда они направлялись к двойным дверям, которые вели в коридор. — Мы бы смогли спасти мир и немного поразвлечься.

Этан заговорил, лишь когда они поднимались по лестнице на верхний гаражный уровень.

— Допустим, это безумие рано или поздно закончится, с выстрелами в живот, которые не убивают, колокольчиками, голосом в телефонной трубке, человеком, уходящим в твое дверное зеркало. Ты думаешь, что сможешь вновь стать тем же копом, как будто ничего и не произошло?

— А что мне, по-твоему, делать… уйти в монахи?

— Но мне кажется, это должно… что-то изменить.

— Я нравлюсь себе таким, какой я есть, — ответил

Рисковый. — Я уже холодный, насколько возможно. Не кажется ли тебе, что я холодный до самых хромосом?

— Ты — ходячая льдина.

— Только не говори, что во мне нет тепла.

— Не говорю, — качнул головой Этан.

— Во мне достаточно тепла.

— Ты такой холодный, что даже горячий.

— Именно так. Поэтому причин меняться у меня нет, разве что я встречу Иисуса, и Он меня вразумит.

Они находились не на кладбище, не насвистывали, но их слова, эхом отдающиеся от холодных, как в склепе, стен лестницы, почему-то вызвали у Этана воспоминание о мальчишках из старых фильмов, которые бравадой маскировали страх, пробираясь глубокой ночью среди могил.

Глава 56

На точильном камне самопожертвования, с усердием одержимой, Бриттина Дауд превращала себя в длинный, тонкий клинок. Когда она шагала, движения ее тела, казалось, резали одежду на куски.

Бедра она отшлифовала до такой степени, что они напоминали птичьи косточки. Ногами не отличалась от фламинго. В руках было не больше плоти, чем в ощипанных крылышках птенчика. Бриттина, похоже, решила похудеть до такой степени, чтобы ветерок мог подхватить ее и унести в небеса, к вьюнкам и воробьям.

Она стала не клинком, но настоящим швейцарским ножом, с множеством развернутых лезвий и инструментов.

Корки Лапута мог бы полюбить ее, не будь она такой уродиной.

И хотя он не любил Бриттину, любовью он с ней занимался. Его возбуждала бесформенность ее скелетообразного тела. Он словно занимался любовью со Смертью.

Всего двадцати шести лет от роду, она прилежно готовила себя к раннему остеопорозу, будто мечтала о том, чтобы разбиться при падении на множество осколков, как разбивается хрустальная ваза, сброшенная с полки на каменный пол.

В разгаре их любовных утех Корки всегда ждал, что Бриттина проткнет его локтем или коленкой или превратится под ним в груду костей.

— Сделай меня, — говорила она, — сделай, — и звучало сие не столько приглашением к сексу, как требованием убить.

В комнате у Бриттины стояла односпальная кровать, поскольку у нее никогда не было мужчины и она рассчитывала пройти по жизни девственницей. Корки обворожил ее с той же легкостью, с какой мог раздавить в кулаке колибри.

Узкая кровать находилась на верхнем этаже узкого двухэтажного викторианского дома. Участок уходил далеко в глубину, но был слишком узок, чтобы считаться подходящим для строительства жилого дома по действующим в городе нормам.

Примерно шестьдесят лет тому назад дом этот спроектировал и построил один эксцентричный любитель собак. А потом жил в нем с двумя борзыми и двумя гончими.

После внезапного инсульта его парализовало. Проголодав несколько дней, собаки его съели.

Случилось это сорока годами раньше. Последующая история дома была не менее колоритна и страшна, как сама жизнь и смерть первого его владельца.

Идущие от дома флюиды привлекли внимание Бриттины, как собачий свисток заставляет вскидываться гончую. Она купила дом на часть наследства, полученного от бабушки со стороны отца.

Бриттина была выпускницей того самого университета, который обеспечивал работой уже второе поколение семьи Лапута. Через восемнадцать месяцев ей предстояло защищать докторскую диссертацию по американской литературе, которую она, по большей части, презирала.

Хотя на дом она потратила не все свои деньги, ей требовался источник дохода помимо процентов с инвестированной остальной части наследства. Она преподавала студентам, чтобы не отказывать себе в достаточно

дорогих продуктах для похудания, вроде «Слим-Фэст» с запахом шоколада.

Примерно шесть месяцев тому назад личный помощник Ченнинга Манхейма обратился к декану факультета английского языка и литературы с просьбой порекомендовать преподавателя для сына знаменитости. Конечно, требовался человек с безупречной репутацией и отличный специалист. Декан посоветовался со своим заместителем, Корки, и тот порекомендовал мисс Дауд.

Он знал, что ее возьмут. Во-первых, потому, что этот идиот-кинозвезда будет потрясен жалкостью ее внешности. Трупная бледность, ввалившиеся глаза и щеки, фигура монахини-анорексички являли собой видимые доказательства того, что Бриттину не интересовали плотские удовольствия, что она наслаждалась духовной жизнью, то есть была истинной интеллектуалкой.

В индустрии развлечений значение имел только образ. Поэтому Манхейм верил, что и в других областях человеческой деятельности внешность — решающий фактор.

Вечером, накануне собеседования у кинозвезды, Корки постарался обаять Бриттину, и выяснилось, что ей не хватает не только еды, но и лести. Этот аппетит она утоляла с удовольствием, и в тот же вечер Корки впервые уложил ее в постель.

Понятное дело, она стала учителем Эльфрика Манхейма по английскому языку и литературе, а потому регулярно появлялась в Палаццо Роспо.

Еще до этого Рольф Райнерд и Корки говорили о том, какой наиболее эффективный удар по устоям общества могут нанести агенты хаоса. И сошлись на том, что таким ударом может стать доказательство уязвимости кого-то из мировых кинозвезд. Но с конкретной целью они не могли определиться до того, как любовница Корки начала работать в поместье Ченнинга Манхейма.

От Бриттины, как в постели, так и вне, Корки многое узнал о поместье Манхейма. В частности, она рассказала ему о существовании телефонной линии 24 и, что было более важным, о сотруднике службы безопасности Неде Хокенберри, ранее охранявшем «Пичес энд Херб», которого, по словам Фрика, уволили именно за то, что он оставлял на автоответчике линии 24 ложные послания от мертвых.

Бриттина нарисовала Корки и детальный психологический портрет сына Ченнинга. Поделилась бесценной информацией, без которой, захватив Эльфрика, он бы, возможно, не смог уничтожить мальчика эмоционально.

После секса Бриттине и в голову не приходило, что интерес Корки к Манхейму нечто большее, чем простое любопытство. Девушку использовали «втемную», пользуясь ее наивностью и влюбленностью.

— Сделай меня, — настаивала теперь Бриттина, — сделай! — И Корки повиновался.

Ветер сотрясал узкий дом, сильный дождь хлестал по боковым стенам, а на узкой кровати Бриттина извивалась в агонии страсти.

На этот раз, когда они лежали, прижавшись друг к другу, в посткоитусном объятье, Корки не было нужды задавать вопросы о Манхейме. На сей предмет он знал даже больше, чем требовалось.

Как с ней иногда случалось, Бриттина заговорила о бесполезности литературы, устарелости печатного слова, грядущем триумфе образа над языком, идеях, она называла их «memes», которые будут распространяться, как вирусы, от мозга к мозгу, создавая новые пути мышления для общества.

Корки подумал, что его мозг взорвется, если она тотчас же не замолчит, и тогда ему определенно понадобится новый путь для мышления.

Наконец Бриттина выпорхнула из их любовного гнездышка с намерением пойти в ванную.

Перегнувшись через край кровати, Корки достал пистолет, который ранее спрятал там.

Выстрелив дважды в спину Бриттины, он ожидал, что она разлетится мелкими косточками и пылью, словно была не живым человеком, а древней мумией, которая стала хрупкой после двух столетий обезвоживания, но она лишь грудой костей рухнула на пол.

Глава 57

В те годы, когда Этан и Рисковый работали в паре детективами отдела расследования грабежей и убийств, они старались, насколько возможно, следовать инструкциям, написанным по большей части людьми, которые сами никогда не ловили преступников.

В тот декабрьский день, вновь став напарниками, но уже неофициально, они повели себя, как плохиши. В шкуре плохиша Этан чувствовал себя крайне неуютно, но успокаивало его только одно: он знал, что ситуация полностью под контролем.

Бумажка на двери предупреждала, что в квартире Рольфа Райнерда продолжается полицейское расследование. И входить в нее могли только уполномоченные представители департамента полиции и окружного прокурора.

Предупреждение они проигнорировали.

Замочную скважину врезного замка закрывала другая бумажка, с полицейской печатью. Этан сорвал ее недрогнувшей рукой.

Рисковый прихватил с собой отмычку-пистолет «Локэйд», которая продавалась только правоохранительным органам. В обычных обстоятельствах для использования отмычки требовалось оформление специального разрешения, в котором обязательно указывалось наличие ордера на обыск.

Сложившиеся обстоятельства никак не тянули на обычные.

Рисковый, по существу, украл один из «Локэйдов», хранящихся в сейфе отдела. И ходил по острию ножа, пока отмычка-пистолет не находилась на положенном ей месте.

— Когда имеешь дело с человеком-призраком, исчезающим в зеркалах, — прокомментировал он, — над твоей головой и так занесен меч.

Рисковый вставил ствол-лезвие в замочную скважину. Четырежды нажал на спусковой крючок, прежде чем механизм «Локэйда» определился с бороздками и открыл замок.

Этан последовал за Рисковым в квартиру, закрыл за собой дверь. Постарался переступить через пятна, кровь Райнерда, марающие белый ковер у самой двери.

Он и сам пролил реки крови на этот ковер. Умер на нем. Воспоминания вернулись слишком живыми, чтобы быть сном.

Черно-белая мебель, произведения искусства, фотографии… именно такими он их и помнил.

На стене стая голубей застыла в полете. Как белые полоски на сером фоне, под облачным небом летели гуси. Совиный парламент заседал на крыше амбара, обсуждая судьбу мышей.

Рисковый находился в квартире во время первичного обыска. Знал, какие вещественные улики увезли, а что осталось.

Направился в угол гостиной к черному лакированному письменному столу с белыми, под слоновую кость, ручками ящиков.

— То, что нам нужно, скорее всего, здесь, — и начал один за другим выдвигать ящики.

Вороны на железном заборе, орел на скале, цапля с яростными глазами, доисторическая птица, птеродактиль — все таращились в эту гостиную из других мест, из других времен.

Отдавая себе отчет, что это бред, и не стыдясь этого, Этан чувствовал, что птицы поворачивали головы, следя за ним, стоило ему отвести взгляд. Все они знали, что он должен быть мертв, а вот человек, который собирал их образы, — жив, чтобы любоваться ими.

— Есть, — Рисковый вытащил из одного из ящиков коробку из-под обуви. — Банковские декларации, чеки.

Они сели за кухонный столик из нержавеющей стали с поверхностью из черного пластика и принялись разбирать финансовые документы Райнерда.

За столом находилось окно. За окном — день, серый, ветреный, дождливый, на текущий момент без грома и молний, но темный, мрачный, угрожающий.

Дневного света для работы не хватало. Рисковый встал и включил маленькую черно-белую керамическую люстру, которая висела над кухонным столом.

Перед ними лежали одиннадцать пачек чеков, перетянутых резинками, по одной на каждый месяц года, от января до ноября. Чеки за текущий месяц банк прислал бы только к середине января.

Закончив работу, они намеревались вернуть все чеки в коробку, а коробку — в ящик стола. Сэм Кессельман, детектив, расследовавший убийство Мины Райнерд, несомненно, проверил бы те самые чеки после того, как выздоровел бы и вернулся на службу. Прочел бы он и сценарий убитого актера.

Но если б они ждали выздоровления Кессельмана, Ченнинга Манхейма могли бы убить. Да и Этана тоже.

Им требовалось просмотреть только чеки за первые восемь месяцев года, до убийства Мины Райнерд.

Рисковый оставил себе четыре пачки. Еще четыре пододвинул Этану.

По сценарию безработный и недооцененный актер поступает в класс актерского мастерства в университете, где встречает профессора, с которым и разрабатывает план убийства величайшей мировой кинозвезды. Если придуманный профессор имел прототип в реальной жизни, то чеки, оплачивающие занятия, могли подсказать, с какого учебного заведения лучше начинать поиски.

Вскоре они выяснили, что Рольф Райнерд обожал учиться. За первые восемь месяцев года он посетил пару трехдневных семинаров актерского мастерства, сценарный семинар, однодневный семинар по рекламе и самопрезентации, прослушал два университетских курса по американской литературе.

— Шесть подозреваемых, — подвел итог Рисковый. — Думаю, у нас впереди трудный день.

— Чем скорее мы их проверим, тем лучше, — согласился Этан. — Но Манхейм вернется из Флориды только в четверг, во второй половине дня.

— И что?

— У нас есть и среда.

Рисковый смотрел мимо Этана, в окно, на облака и дождь, словно предсказатель, пытающийся определить будущее по оттенкам серого. Заговорил после долгой паузы:

— Может, нам не стоит рассчитывать на завтра. Я чувствую, что времени у нас в обрез.

Чтобы убедиться, что Бриттина мертва, Корки хотел сделать и контрольный выстрел, на этот раз в затылок, но его пистолет начал «гавкать».

Даже у глушителей высочайшего класса эффективность со временем падает. Какой бы материал ни использовался для глушения звука, при каждом выстреле он чуть уплотняется, а потому все больше децибел прорывается наружу.

Более того, глушитель Корки изначально уступал глушителям, которые использовали агенты ЦРУ. По материалам и мастерству изготовления глушители анархистов, само собой, не могли идти ни в какое сравнение с заводскими глушителями, украшенными маркой одного из ведущих производителей оружия.

Он всадил шесть пуль в Хокенберри, две в Бриттину. Восемь выстрелов, вот пистолет и начал подавать голос.

Возможно, последний выстрел и не слышали за пределами узкого дома, но следующий-то прозвучал бы громче. Корки шел только на тщательно просчитанный риск, а в данном варианте появлялся элемент неопределенности.

В багажнике его автомобиля, в ящике для инструментов, лежал новенький глушитель, а также очки для ночного видения, одноразовые шприцы, ампулы с успокоительными и ядами. Плюс две ручные гранаты.

Но автомобиль он оставил, как и всегда, за несколько кварталов от дома Бриттины, на другой улице. Поскольку Корки был профессором, заместителем декана, а Бриттина готовила диссертацию на том же факультете, они не афишировали свою связь.

Идти к «БМВ» за глушителем и возвращаться обратно смысла не было. Вместо этого он присел рядом с телом любовницы и коснулся шеи, пытаясь прощупать пульс в сонной артерии.

Двух пуль хватило, чтобы отправить Бриттину к праотцам.

В ванной Корки вымыл половой орган, руки, лицо. Любовь к хаосу не подразумевала пренебрежения к правилам личной гигиены.

Из аптечного шкафчика достал большую бутылку зубного эликсира «Скоуп». Поскольку Бриттина умерла и не могла ужаснуться, глотнул эликсира прямо из горлышка и прополоскал рот.

Ее поцелуи оставляли дурной привкус.

Бриттина постилась чаще, чем следовало, ее телу приходилось сжигать те жалкие запасы жира, которые в противном случае оно бы ревностно сберегало. И помимо тошноты и рвоты, которыми сопровождается долгое и постоянное воздержание от пищи, этому телу свойственно сладкое, с запахом фруктов дыхание.

Корки нравился аромат ее дыхания, но после длительного обмена слюной, вызванного контактом языков, во рту оставался неприятный привкус. Как и все прочее в этом несовершенном мире, любовные утехи имели свою цену.

Но в данном случае Бриттине пришлось заплатить куда больше, чем ему.

Он быстро оделся. В носках спустился на маленькую кухню в задней части дома. Желтые дождевик и шляпа висели на крючке на крохотном закрытом крыльце, выполнявшем роль прихожей. На полу, слева от дождевика, стояли и черные сапоги.

Дождь с такой силой хлестал по крыше крыльца, что казалось, будто дом перенесло в тропические джунгли. И Корки ожидал увидеть за окном ухмыляющихся крокодилов и обвивающих деревья питонов.

Он сунул пистолет в один из просторных карманов дождевика. Из другого достал гибкий резиновый шланг и некий предмет, размерами с баночку йогурта, только из черного пластика, с красной крышкой и без изображения какого-нибудь фрукта.

Чистота полов в доме Бриттины его больше не волновала, поэтому он надел сапоги и вернулся в дом. Резиновые подошвы поскрипывали на виниловых плитах кухонного пола.

Он еще не довел дело до конца. В доме оставалось слишком много улик, которые могли обеспечить ему смертный приговор. Сперма, волосы, отпечатки пальцев, все это следовало уничтожить.

В этом доме он бывал уже не один месяц и ни разу не надевал перчатки из тонкой резины, без которых не появлялся там, где совершал преступления. При всей своей эксцентричности, Бриттина Дауд заподозрила бы неладное, если б ее любовник постоянно ходил в резиновых перчатках.

Более крутая и узкая, чем остальные, лестница привела его в гараж, три из четырех стен которого находились под землей. Мрак собирался там точно так же, как в катакомбах или темнице.

Корки слышал, как множество пауков плетут свои сети.

Четыре маленьких окошка в двери гаража в классический калифорнийский солнечный день пропускали бы хоть какой-то свет. Но при таком ливне сквозь пыльные стекла он проникнуть не мог.

Корки включил лампу под потолком. Ее яркости определенно не хватило бы для того, чтобы привлечь бога зороастризма.

Богом зороастризма был Ахура Мазда. Бриттина ездила на «Мазде», без «Ахуры», но Корки нравилось такое вот совпадение.

Из багажника он достал четыре больших баллончика, в таких обычно продают лак для волос, с аэрозолем, который использовался автомобилистами для того, чтобы надуть спустившее колесо и одновременно загерметизировать прокол. Отложил их в сторону, вытащил две пустые канистры для бензина, по два галлона каждая.

И баллончики, и канистры Бриттине купил он, вместе с красным фосфоресцирующим треугольником и желтой табличкой с надписью черными буквами «ПОЛОМКА», а также настоял, чтобы все это постоянно лежало в багажнике ее зороастрского бога.

Его забота тронула душу Бриттины. Она сказала, что эти скромные дары — куда более веское доказательство его любви, чем бриллианты. На самом же деле они предназначались для того, чтобы избавиться от тела Бриттины, когда придет пора ее убить.

Корки не собирался отрицать, что при необходимости может становиться романтиком, но куда более сильной своей чертой, в сравнении с остальными, он полагал умение просчитывать все наперед. Собирался ли он поджарить индейку на День благодарения, убить ставшую лишней любовницу или похитить сына величайшей мировой кинозвезды, к любому проекту он подходил вдумчиво и набравшись терпения, не принимался за (цело до того, как тщательно продумывал и стратегический замысел, и тактические средства, обеспечивающие успех.

Она никогда не спрашивала, зачем он купил две канистры, если даже одну она могла нести с трудом. И он знал, что она не задаст такого вопроса, даже не задумается об этом, ибо была женщиной образов, memes и утопических грез, не питающей ни малейшего интереса к математике или логике.

Обе канистры Корки поставил у топливного бака. Всунул один конец шланга в горловину. Второй — в рот и вдохнул.

Многоразовая практика гарантировала, что минимум паров продукции «Шелл Ойл» попадет ему в легкие и ни капли — в рот. Бензин вытек из шланга в тот самый момент, когда он вставил его свободный конец в первую из канистр.

Заполнив обе канистры, он понес их на первый этаж. Из свободного конца шланга бензин продолжал течь на пол гаража.

Корки вернулся за четырьмя аэрозольными баллончиками. На кухне положил два на нижнюю полку нижней духовки, еще два — на нижнюю полку верхней.

Поднимаясь наверх с одной из канистр, выключил термостаты как на первом, так и на втором этажах. Для того, чтобы электрический стартер случайно не высек искру на плите, работающей на природном газе, которая могла вызвать взрыв паров бензина до того, как Корки покинул бы дом.

Он щедро полил бензином обнаженное тело Бриттины Дауд. Длинные волосы определенно послужили бы пищей огню, но истощенное тело — едва ли.

Чуть меньше кварты бензина он вылил в ванной, не меньше половины галлона — на кровать. В две маленькие комнатки второго этажа даже не заглянул, потому что никогда раньше туда не заходил. Оставшимся бензином тонкой, неразрывной полосой прочертил узкий коридор и лестницу на первый этаж. Спустившись вниз, отбросил пустую канистру, взялся за полную.

Обильно полил бензином гостиную и столовую до двери в кухню. Канистру оставил на пороге.

Из кармана пиджака достал черно-красный предмет размером с банку йогурта: химический детонатор.

Корпус изготовлялся из какого-то легкоплавкого материала. Корки вставил детонатор в горловину канистры, в которой оставалось еще полгаллона бензина.

Вырвал чеку из красной крышки, тем самым инициировав химический процесс, который сопровождался выделением значительного количества тепла. Оставалось четыре минуты до того момента, как взрыв воспламенит остатки бензина в канистре, а потом огонь по оставленному бензиновому следу поднимется на второй этаж, охватит спальню, труп.

Корки очень не хотелось, чтобы в этот самый момент раздался звонок в дверь.

Но, естественно, никто и не позвонил, потому что, помимо продуманной стратегии, выверенной тактики, методичной подготовки, он мог рассчитывать и на лапутаскую удачу. Его ангелом-хранителем был хаос, и он всегда чувствовал себя в безопасности под присмотром этой разрушающей мир силы.

Вернувшись к плите, он защелкнул дверцы обеих духовок, как и требовалось при включении режима самоочищения. Потом на обеих нажал кнопку «ОЧИСТКА».

Нагрев внутреннего объема духовок привел бы к расширению и взрыву содержимого баллончиков. Тем самым будет обеспечена разгерметизация подводящей трубы природного газа и еще более сильный взрыв.

Для полного уничтожения дома фокус с плитой, пожалуй, не требовался. Четырех галлонов бензина, разлитых по двум этажам, даже без учета бензина в гараже, вполне хватало для того, чтобы уничтожить все источники его ДНК, от спермы до волос, и все отпечатки пальцев. Тем не менее Корки при любой возможности предпочитал перестраховаться.

На заднем крыльце он облачился в просторный желтый дождевик. Нахлобучил на голову широкополую шляпу.

Дождем он наслаждался.

Вода обрушивалась с неба на землю. Мутные потоки в сливных канавах выхлестывало на тротуар.

Даже такой ливень не мог стать помехой устроенному им пожару. Языки пламени уничтожили бы все деревянные конструкции до того, крыша и стены рухнули, открыв дорогу дождю.

Более того, непогода была его союзником. Залитые водой перекрестки и транспортные пробки задержали бы прибытие пожарных машин.

Он как раз обогнул угол и увидел свой «БМВ», когда до его ушей долетел шум первого взрыва. Низкий, ровный, отвратительный.

Еще немного, и он уничтожит всех, кто мог бы вывести полицию на его след после штурма Палаццо Роспо.

Глава 58

Из самых отдаленных комнат Палаццо Роспо Фрик забирал аварийные электрические фонарики и складывал их в сумку для пикника.

Сам особняк и окружающие здания при реконструкции были перестроены с тем, чтобы в течение одной-двух минут выдержать землетрясение силой до восьми баллов по шкале Рихтера или получить при таких толчках минимальные повреждения.

Впрочем, вероятность землетрясения столь огромной силы считалась минимальной. Такие землетрясения случались только в кино.

Если бы землетрясение разрушило городскую систему электроснабжения, в Палаццо Роспо перешли бы на бензиновые генераторы, которые стояли в подземном бункере со стенами и потолком из монолитного железобетона толщиной в два фута.

Поэтому и после региональной катастрофы в Палаццо Роспо ярко горели бы окна, работали компьютеры, лифты ходили между этажами, холодильники охлаждали продукты.

В розовом саду высеченные из гранита херувимы по-прежнему писали бы струйками воды.

Конечно, генераторы бы не помогли, если б началось извержение расположенного под Лос-Анджелесом и доселе неизвестного науке вулкана и потоки лавы превратили бы сотни квадратных миль в безжизненную пустошь или если бы астероид врезался в Бел-Эр. Даже

такая известная и богатая знаменитость, как Призрачный отец, не мог защитить себя от катастрофы планетарного масштаба.

Если бы отказали изготовленные в Швейцарии генераторы или не выдержали стены бункера, в работу мгновенно включились бы аккумуляторные батареи, каждая из которых размерами не уступала поставленному на попа гробу. Они могли обеспечить работу аварийного освещения, компьютеров, охранных систем и прочего жизненно важного оборудования в течение девяноста шести часов.

Если бы отказала городская система электроснабжения, не помогли бы генераторы и аккумуляторы, в доме хватало аварийных электрических фонарей. Лично Фрик полагал, что отказ трех вышеупомянутых систем мог произойти лишь в случае вторжения на Землю инопланетян с магнитодинамическим оружием.

Согласно миссис Макби, в доме в боевой готовности находилось 214 аварийных электрических фонариков, из чего следовало, что безопасность обитателей Палаццо Роспо не обеспечивалась бы в должной мере, если бы фонариков было 213 или 215.

Эти маленькие, но мощные фонарики с аккумуляторными батареями находились в самых различных помещениях особняка. Воткнутые в розетки, расположенные в плинтусах, аварийные фонарики постоянно подзаряжались и автоматически включались в тот самый момент, когда отсекалось электричество. Их света вполне хватило бы для того, чтобы обитатели особняка могли благополучно выйти на территорию поместья в самые темные часы самой темной ночи. Выдернутые из розетки, они функционировали как обычные ручные фонари.

Крышка розетки и корпус аварийного фонарика по цвету соответствовали плинтусу: были бежевыми, красного дерева, черными… С тем чтобы оставаться незаметными, когда все остальные системы работали в расчетном режиме. И действительно, живя в их компании изо дня в день, обитатели Палаццо Роспо вскоре переставали их замечать.

И никто, за исключением миссис Макби, не заметил бы, что 12 из 214 аварийных фонариков покинули

привычные места. Но миссис Макби уехала в Санта-Барбару и намеревалась возвратиться лишь в четверг утром.

Тем не менее Фрик выдергивал аварийные фонарики из розеток только в самых дальних и наименее посещаемых комнатах, где их пропажа не могла вызвать расследования. Они требовались ему на период пребывания в глубоком и тайном убежище.

Фонарики он складывал в корзинку для пикника. Емкость привлекла его крышкой на петлях. При закрытой крышке никто не смог бы увидеть, что лежит в корзинке, если бы он случайно столкнулся с кем-нибудь из работников поместья.

На вопрос, что в корзинке, он намеревался солгать: «Сандвичи». А потом рассказать байку о том, что решил стать лагерем под накрытым тентом столом в бильярдной, изображая индейца, живущего, скажем, в 1880 году.

Идея изображать индейца в бильярдной была, само собой, на редкость глупой. Но большинство взрослых не сомневалось в том, что десятилетние дети, растущие без родительской опеки, глупы и, конечно же, творят всякие глупости, так что ему наверняка бы поверили, более того, еще бы и пожалели.

Лучше, чтобы люди тебя жалели, чем думали, что ты такой же безумец, как двухголовый кот Барбары Стрейзанд[469].

Это выражение он почерпнул из лексикона Призрачного отца. Когда тот думал, что человек не в своем уме, то говорил: «Он такой же безумец, как двухголовый кот Барбары Стрейзанд».

Многие годы тому назад Призрачный отец подписал контракт на съемку в фильме, который ставила Барбара Стрейзанд. Но что-то пошло не так, и в результате он отказался от участия в проекте.

Никто и никогда не слышал от него плохого слова в адрес Барбары. Но сие не означало, что они дружили и стремились к приключениям в компании друг друга, как маленькие животные в сказке «Ветер в ивах».

В индустрии развлечений все притворялись друзьями всех, даже если и ненавидели кого-то черной ненавистью. Они улыбались, целовались, обнимались, похлопывали друг друга по спине, так убедительно хвалили коллег, что и сам Шерлок Холмс не догадался бы, кто и кого хотел убить.

Согласно Призрачному отцу, никто в индустрии развлечений не решался сказать правду о ком-либо, потому что все знали: каждый готов на такую кровавую вендетту, какая и не снилась самому отъявленному мафиози.

У Барбары Стрейзанд не было двухголового кота. Речь шла, по словам Призрачного отца, всего лишь о метафоре, касающейся какого-то персонажа или эпизода сценария, который она захотела добавить в свой фильм после того, как Призрачный отец согласился играть в фильме. То есть в сценарии, на котором стояла его подпись, никакого двухголового кота не было.

В то утро, в коридоре у кухни, когда Фрик едва не рассказал мистеру Трумэну о мужчине в зеркале, Молохе и всем остальном, он чуть не переступил черту, за которой его воспринимали бы не иначе, как двухголовым котом Барбары Стрейзанд.

Его мать однажды сидела в психушке.

Они подумают: «Какая мать, такой и сын».

Его мать выпустили через десять дней.

Если бы Фрик начал говорить о мужчине в зеркале, его бы вообще оттуда не выпустили. Ни через десять дней, ни через десять лет.

Более того, окажись он в психушке, Молох бы точно знал, где его найти.

Вот он и тащил корзинку для пикника, собирая фонарики на лестнице черного хода, в дальних концах коридоров, в чайной комнате, в комнате медитации, твердя про себя: «Сандвичи, сандвичи». Боялся, что в конце концов, столкнувшись с кем-нибудь из горничных или слуг, впадет в ступор и забудет, какую собирался сказать ложь.

По натуре он не был хорошим лгуном. Обычно ему не приходилось лгать, чтобы сойти за нормального. Но вот настал день, когда ложь требовалась ему, чтобы выжить, и неумение лгать могло обернуться смертью.

— Сандвичи, сандвичи.

Да уж, лгуном он был отвратительным.

И сражаться ему предстояло в одиночку. Даже с этим невесть откуда взявшимся ангелом-хранителем сражаться ему предстояло в одиночку.

Всякий раз, проходя мимо окна, он напоминал себе, что дождливый день быстро катится к вечеру, а Молох, скорее всего, тогда и придет.

Невысокий для своего возраста, худенький для своего возраста, не умеющий хорошо лгать, одинокий… Все складывалось против него.

— Пандвичи, — бормотал он себе под нос. — Всего лишь пандвичи с маслом из водорослей и морскими орешками.

Глава 59

Пальмы, всякие и разные, высокие и не очень, с раскидистыми и уходящими вверх кронами, гнуло ветром, как в фильме «Ки-Ларго». Автобусы, легковушки, грузовики, внедорожники запрудили улицы, щетки едва справлялись с потоками воды, боковые стекла запотевали, клаксоны гудели, тормоза визжали, автомобили пытались продвинуться хоть на фут дальше, стояли, рывком бросались вперед, снова останавливались, водители исходили злобой, совсем как в начальном эпизоде фильма «Падая вниз», только без летней жары и Майкла Дугласа, хотя Этан полагал, что, окажись Майкл Дуглас в такой вот передряге, злился бы точно так же, как и его герой. Перед книжным магазином, под навесом, стояла группа подростков, с торчащими во все стороны волосами, с проколотыми бровями, носами, языками, то ли панк-рокеров, то ли просто панков, один из них, в котелке, напомнил Этану персонажа из «Заводного апельсина». По тротуару прошли несколько школьниц, красоток, наслаждающихся каникулами, без зонтов, с прилипшими к лицу волосами, каждая словно изображала Холл и Голайтли в римейке «Завтрак у «Тиффани», который снимался за три тысячи миль от исходной съемочной площадки, на диком берегу океана. Непогода превратила середину дня в сумерки, словно режиссер, снимающий ночную сцену вечером. Светились витрины магазинов, вывески, разноцветные китайские фонарики, которые придавали улицам праздничный вид, фары и задние огни автомобилей. Сполохи света падали на мокрые тротуары, отражались от витрин и стеклянных стен, превращали в ртутные пары клубы автомобильных выхлопов. Такие же кадры Этан видел и в фильме «Бегущий по лезвию ножа».

День казался и реальностью, и игрой воображения, голливудские грезы освещали город в одних местах, затемняли в других, меняли на каждом перекрестке и размывали то, что раньше казалось незыблемым.

Они ехали в «Экспедишн» Этана, оставив седан Рискового в гараже больницы Госпожи Ангелов. Поскольку Этан более не служил в полиции, то не имел возможности выуживать из кого-либо информацию, а его партнер не мог одновременно выуживать информацию и вести автомобиль.

Чтобы проверить шесть ниточек, предстояло окунуться в сферы, лежащие за пределами юрисдикции департамента полиции города. Без соответствующих бумажек даже Рисковый не мог в ультимативном тоне требовать ту или иную справку. А времени на соблюдение всех необходимых процедур у них не было.

Рисковый висел на телефоне. Голос его поднимался от вежливого, почти романтического шепота до повелительного рыка, но обычно в нем слышалось дружелюбие, пусть он и беззастенчиво козырял статусом детектива по расследованию убийств. Сие в большинстве случаев производило должное впечатление на бюрократов от образования.

Все колледжи и университеты в зоне большого Лос-Анджелеса закрывались на последние две или три недели года. На хозяйстве оставался лишь минимум административных лиц, чтобы решать возникающие вопросы с теми студентами, кто не уезжал на рождественские каникулы.

В каждом учебном заведении, куда звонил Рисковый, он пускал в ход обаяние, призывы к гражданской ответственности, угрозы, настойчивость и постепенно таки добирался до человека, который владел нужной им информацией.

Они уже знали, что оба семинара актерского мастерства, на которых побывал Рольф Райнерд, проводил профессор, доктор Джонатан Спеч-Могг. Они уже договорились встретиться со Спеч-Моггом в его доме в Уэствуде, куда и ехали, не имея возможности воспользоваться сиреной или спецсигналом.

В процессе поиска доктора Джеральда Фицмартина, организатора сценарного семинара, Рисковый так разозлился на ученых коллег, что ему пришлось сделать паузу. Иначе он разбил бы выданный по месту службы мобильник о свой лоб.

— Все эти университетские крысы ненавидят копов, — пожаловался он.

— Когда копы им не нужны, — вставил Этан.

— Да, когда мы нужны, нас обожают.

— Нет, любить тебя они никогда не будут, но, если ты можешь спасти их задницу, они готовы тебя терпеть.

— Ты знаешь эту шекспировскую цитату? — спросил Рисковый.

— И не только эту.

— Насчет того, как сделать мир лучше…

— Убить всех адвокатов.

— Да, именно эту, — кивнул Рисковый. — Шекспир упустил из виду тех, кто плодит адвокатов.

— Университетских крыс.

— Да. Если хочешь, чтобы мир стал лучше, разбирайся с первоисточником зла.

Автомобили по-прежнему шли плотным потоком. «Экспедишн» поцеловался краской с черным «Мерседесом», тоже внедорожником. От повреждений оба автомобиля спасла толстая пленка воды.

И внезапно Этан подумал, что видит Фрика, в одиночестве идущего по тротуару среди незнакомцев. Присмотревшись, понял, что мальчик чуть моложе наследника Манхейма и на шаг отстал от родителей.

Это был не первый ложный Фрик, которого он вроде бы видел после отъезда из больницы. Нервы его после беседы с врачом превратились в натянутые струны.

— Как насчет блондинки в пруду? — спросил Этан. — Лаборатория провела все исследования?

— Не узнавал. Если бы я получил улики против этого члена городского совета, то корчился бы от стыда, позволяя ему лишний день выглядеть таким самоуверенным, будто доверие избирателей превратило его в Господа Бога, может, стал бы злиться, зная о подтасовках на выборах в его пользу. Нет, я позвоню в лабораторию завтра или послезавтра, после того, как мы разберемся с нынешней ситуацией.

— Я сожалею.

— Если ты сожалеешь о форме своего носа, так и займись им. В остальном тебе сожалеть не о чем.

— Ленч и несколько пирожных слишком малая плата за такие хлопоты.

— Это не ты поставил мой мир с ног на голову. Какой-то парень оставляет мне связку колокольчиков из кошмарного сна, потом исчезает в зеркале. Я не могу это проигнорировать.

Рисковый сунул обе руки под куртку, одернул свитер.

— Ты со вчерашнего дня поправился, — заметил Этан.

— Да. Позавтракал кевларом[470].

— Никогда не знал, что ты носишь бронежилет.

— Я подумал, что мимо меня пролетело слишком уж много пуль. Но это не значит, что я стал менее бесстрашным.

— Никто и не говорит.

— Я трепещу от ужаса, но остаюсь бесстрашным.

— Это правильная философия.

— Философия выживания.

— Слушай, а что не так с моим носом?

— А что с ним не так?

И без того сильный дождь полил еще сильнее. Этан перевел «дворники» на максимальную скорость.

— Похоже на конец света, — буркнул Рисковый.

Глава 60

После отчаянного телефонного звонка капитана Квига фон Гинденбурга Корки Лапуте пришлось отправиться в незапланированную поездку на окраину Малибу.

В настоящее время этот проживающий в Малибу человек называл себя Джеком Троттером. Троттер владел недвижимостью, носил при себе настоящее водительское удостоверение и платил налоги, разумеется по минимуму, под именем Феликс Грин. Грин, он же Троттер, ранее использовал такие имена и фамилии, как Льюис Матеруэлл, Джейсон Варне, Бобби Домино и другие.

Когда Джек-Феликс-Джейсон-Бобби родился сорок четыре года тому назад, гордые родители назвали его Норберт Джеймс Кризл. Они, несомненно, любили его и, будучи простыми айовскими фермерами, представить себе не могли, что их чадо вырастет в капитана Квига фон Гинденбурга.

Корки прозвал его капитаном Квигом, потому что Джек страдал паранойей и манией величия в той же мере, что и одноименный персонаж романа Германа Вука[471] «Бунт на «Каине». Фамилия фон Гинденбург подходила ему по той причине, что так назывался германский дирижабль, последний полет которого закончился катастрофой в Лейкхерсте, штат Нью-Джерси, унесшей тридцать шесть жизней. Троттер тоже увлекался воздухоплаванием и со временем точно так же рухнул бы на землю и сгорел в огне.

По пути в Малибу Корки остановился в гараже, который арендовал в Санта-Монике. Один из сорока, каждый на два автомобиля, выстроившихся по обе стороны безымянного проезда в промышленной зоне.

Гараж Корки арендовал на фамилию Мориарти, и аренду оплачивал ежемесячно, наличными.

В гараже уже стоял черный «Лендровер». Корки купил и зарегистрировал этот автомобиль на «Курц айвори интернэшнл», несуществующую, но с полным набором необходимых документов корпорацию.

Поставив «БМВ» рядом с «Лендровером», Корки выбрался из машины, опустил ворота, включил свет.

Резкий запах холодного бетона, чуть разбавленный запахами старых масляных пятен и инсектицида, которым месяц назад травили термитов, казался Корки непременным атрибутом магии и приключений. Здесь, как Брюс Уэйн в Пещере летучих мышей, Корки становился Темным рыцарем, пусть его намерения и дела существенно отличались от того, что творил одетый в плащ и обтягивающее трико Брюс.

В войне между Небом и Землей армии дождя маршировали по стальной крыше гаража, поднимая такой шум, что Корки не услышал бы себя, если б запел «Тряхни своей штучкой».

Включив электрический обогреватель, он снял шляпу и желтый дождевик. Повесил на крючок.

По левую сторону гаража, ближе к дальней стене, стояли четыре металлических шкафа. Корки открыл первый.

На перекладине висели два застегнутых на «молнию» виниловых мешка для одежды. На полке над перекладиной лежал большой контейнер «Тапперуэр»[472] с носками, галстуками, недорогими мужскими украшениями, часами и прочими аксессуарами, необходимыми при смене личности. На полу стояли несколько пар обуви.

Сняв сапоги и обе пары носков, Корки разделся до трусов, потом надел серые брюки, черную водолазку, черные носки и черные туфли.

У дальней стены гаража стоял верстак, под которым во всю длину тянулся шкафчик для инструментов. В шкафчике Корки сделал тайник, где хранилось оружие и шесть комплектов поддельных удостоверений личности.

На водолазку он нацепил наплечную кобуру, сунул в нее «глок» калибра 9 мм.

Поменял свой бумажник на другой, в котором лежали все необходимые документы другого человека: водительское удостоверение, карточка социального страхования, пара кредитных карточек, фотографии жены и детей, которых, понятное дело, не существовало в природе. Плюс пятьсот долларов наличными.

Комплект включал также свидетельство о рождении, паспорт, удостоверение агента ФБР. Но сегодня эти документы ему не требовались.

С собой он, однако, взял другое удостоверение, сотрудника Агентства национальной безопасности (АНБ)[473]. Квиг фон Гинденбург полагал, что Корки общается с ним, как представитель именно этого ведомства.

Удостоверение АНБ без труда могло склонить обычного гражданина к сотрудничеству, но не прошло бы проверки у любого представителя властных структур. Поэтому Корки никогда не решился бы предъявить его полицейскому.

А вот водительское удостоверение было настоящим, поэтому, если б дорожная полиция остановила Корки, он бы без малейшего колебания достал его из бумажника. Более того, водительское удостоверение свидетельствовало о том, что Корки никогда не нарушал правила дорожного движения.

Власти штата Калифорния давно уже потеряли контроль над своей чиновничьей ратью, в том числе и над департаментом транспортных средств. И некоторые чиновники из ДТС каждый год продавали десятки тысяч водительских удостоверений таким людям, как Мик Сакатон, мультимиллионер-анархист, у которого Корки покупал мобильники, незаконно подключенные к сетям сотовых операторов.

Мик и другие посредники вроде него зарабатывали хорошие деньги, снабжая водительскими удостоверениями мигрантов, тайно въехавших на территорию США, преступников, которые отсидели свой срок и теперь надеялись начать новую криминальную жизнь без тянущегося за ними хвоста прежних арестов, активистов хаоса вроде Корки и многих других.

С необходимыми документами в кармане, с «глоком» под левой рукой, Корки надел черное кожаное пальто, сшитое так, чтобы не выпирала кобура. Две запасные обоймы положил в карманы.

Задвинул ящик с документами и оружием, запер на ключ тайник, выключил обогреватель.

Сев за руль «Лендровера», с пульта дистанционного управления включил механизм ворот. Выехал из гаража.

В Санта-Монику он прибыл Корки Лапутой. Покидал ее Робином Гудфело, сотрудником АНБ.

Убедившись, что ворота опустились, он нажал на дистанционном пульте другую кнопку, запирающую их на электронный замок.

В CD плеере «Лендровера» стояли диски с симфониями и операми Рихарда Вагнера. Произведения именно этого композитора он любил слушать, перевоплотившись в Робина Гудфело. Остановив свой выбор на «Гибели богов», он поехал сквозь дождь в Малибу, чтобы по-мужски поговорить с человеком, который в тот вечер должен был незаметно доставить его в поместье Манхейма.

Корки нравилась такая жизнь.

Глава 61

— Сандвичи, — сказал Фрик.

Глупо, глупо, глупо.

После того как двенадцать аварийных фонариков оказались в глубоком и тайном убежище, Фрик решил возвратить корзинку для ленча в кладовую лужайки и внутреннего дворика, откуда он ее и позаимствовал.

И в западном коридоре первого этажа, где находилась эта самая кладовая, столкнулся с мистером Девонширом, одним из слуг, с легким английским акцентом, кустистыми бровями и левым глазом, который все время стремился уплыть к виску. По ходу их разговора ни о чем мистер Девоншир спросил: «Что у тебя там, Фрик?»

«Сандвичи», — ответил Фрик. И тут же повторил: «Сандвичи».

Глупо, глупо, глупо говорить такое, тем более повторять, с учетом того, что мистер Девоншир видел, как Фрик шел, легко размахивая корзинкой. То есть в ней определенно ничего не было.

— Какие сандвичи? — спросил мистер Девоншир.

— С ветчиной[474], — Фрик выбрал самый простой ответ, потому что никогда в жизни не смог бы произнести «с ореховым маслом и джемом».

— Так ты решил устроить пикник? — спросил мистер Девоншир, и его левый глаз медленно двинулся к виску, будто, не сводя одного глаза с Фрика, вторым он вроде бы хотел посмотреть, а что творится у него за спиной.

Когда слуга впервые появился в поместье, Фрик подумал, что у него злой глаз и взглядом он может насылать проклятье. Миссис Макби успокоила его и предложила заглянуть в специальную литературу.

Теперь Фрик знал, что мистер Девоншир страдал амблиопией[475]. О таком слове мало кто слышал. Фрику нравилось знать то, что неизвестно другим.

Давным-давно Фрик научился, разговаривая с мистером Девонширом, смотреть тому в здоровый глаз. Теперь, однако, он этого не делал, потому что ложь вызывала у него чувство вины. И поймал взглядом амблиопийный глаз.

Потом, чтобы не доставлять неудобств как мистеру Девонширу, так и себе, уставился в пол.

— Да, пикник, для разнообразия, знаете ли, а то как-то скучно.

— И где ты устроишь пикник? — спросил мистер Девоншир.

— В розовом саду.

— В такой дождь? — в голосе мистера Девоншира слышалось изумление.

Глупо, глупо, глупо. Фрик забыл про дождь.

— Э-э-э, я хотел сказать, в розовой комнате. Розовой комнатой сотрудники поместья продолжали называть маленькую гостиную на первом этаже. Из ее окон в прошлом открывался вид на розовый сад.

Несколько лет тому назад, по настоянию консультанта по фэн-шуй, розовый сад отодвинули от дома. И теперь на месте прежнего розового сада росла трава, а из нее поднималась современная скульптура, которую Номинальная мать подарила Призрачному отцу на девятую годовщину их свадьбы, хотя к тому времени они уже восемь лет как развелись.

Номинальная мать характеризовала стиль скульптуры как «футуристический, органический дзэн». Фрику она напоминала огромную груду «дорожных яблок», наваленных табуном клайдесдалов[476].

— Мне розовая комната представляется странным местом для пикника, — заметил мистер Девоншир, несомненно, подумав о дзэновской навозной куче за окнами.

— Э-э-э, там я чувствую себя ближе к маме, — с печальным вздохом ответил Фрик.

Мистер Девоншир несколько мгновений молчал.

— Ты в порядке, Фрик? — наконец спросил он.

— Э-э-э, да, конечно. Немножко грущу, вы понимаете, со всем этим дождем.

Вновь пауза.

— Ладно, наслаждайся своими сандвичами с ветчиной.

— Благодарю вас, сэр. Я сделал их сам. От начала и до конца. — Не было в мире худшего лгуна. — С ветчиной.

Мистер Девоншир направился к северному коридору, а Фрик застыл на месте, держа корзинку так, словно она действительно была тяжелой.

Когда мистер Девоншир исчез в северном коридоре, Фрик продолжал смотреть ему вслед, убежденный, что слуга просто спрятался за углом и продолжает следить за ним своим левым глазом, который, похоже, перемещался сам по себе.

Кладовая лужайки и внутреннего дворика, к которой направлялся Фрик, использовалась не для хранения лужаек и внутренних двориков. Туда обычно убирали подушки и подстилки с более чем сотни кресел и шезлонгов, а иной раз и саму мебель в преддверии непогоды. В большой комнате хранились также пляжные зонты, наборы для игры в крикет и других игр на свежем воздухе, а также множество разнообразных корзинок для пикника.

После разговора со слугой Фрик более не мог просто вернуть корзинку в кладовую. Если бы мистер Девоншир вскорости увидел его где-нибудь без корзинки, то все бы узнали о том, что он — отъявленный лгун и ничего хорошего ждать от него не приходится.

Что-то заподозрив, работники поместья, пусть их осталось мало, стали бы наблюдать за ним. И он, сам того не желая, выдаст свое глубокое и тайное убежище.

Поэтому, выдумав историю про пикник, он решил следовать ей. То есть не оставалось ничего другого, как с корзинкой в руке проследовать в розовую комнату и посидеть у окна, глядя на розовый сад, которого там не было, и поедая воображаемые сандвичи с ветчиной.

Таинственный абонент предупреждал, чем чревато вранье.

«Если ты не смог обвести вокруг пальца мистера Девоншира, — подумал Фрик, — как же тебе удастся укрыться от Молоха?»

Наконец он решил, что слуга с его ослабленным глазом, конечно же, не стоит за углом.

Слишком мрачный для человека, отправляющегося на пикник, но не в силах выдавить из себя улыбку, Фрик с чертовой корзинкой в руке потопал из юго-западного угла особняка к северо-восточному, где находилась розовая комната.

Глава 62

Джек Троттер, известный миру под многими именами и только Корки известный как Квиг фон Гинденбург, жил не в самых знаменитых районах Малибу. Его дом находился далеко от знаменитых холмов и пляжей, где знаменитые актеры, рок-звезды и фантастически богатые отцы-основатели обанкротившихся компаний, поднявшихся на волне инвестиционного бума в высокие технологии, загорали, развлекались и обменивались рецептами печенья с марихуаной.

Он жил в глубине материка, за холмами, скрывавшими от него море, в одной из тихих долин, которые нравились не только тем, кто разводил лошадей и любил тихую жизнь, но всякого рода психам, выращивавшим марихуану при искусственном освещении в сараях и бункерах, экотеррористам, планирующим взрывы автомобильных салонов ради спасения древесных крыс, последователям религиозных культов, обожествлявшим НЛО.

Изгородь, окружавшая четыре акра земли, принадлежащих Троттеру, давно уже нуждалась в покраске. Обычно он держал ворота на замке, дабы отвадить незваных гостей.

Сегодня ворота распахнул, опасаясь, что Корки, для него Робин Гудфело, федеральный агент, протаранит их и сорвет с петель, как однажды случилось.

В конце посыпанной гравием подъездной дорожки стояла гасиенда Троттера. По облупившейся краске и пыльным окнам чувствовалось, что хозяин пренебрегает уходом за домом.

И действительно, Троттер не тратил деньги на текущий ремонт, уверенный в том, что может в любой момент сорваться с места. Осужденный, лежащий под ножом гильотины, пребывал в меньшем напряжении, чем Джек Троттер в повседневной жизни.

Теоретик заговоров, он верил, что нацией правит тайная политическая клика, которая в самом скором времени собирается покончить с демократией и установить режим жесткой диктатуры. И он постоянно искал ранние признаки грядущего переворота.

На текущий момент Троттер верил, что в авангарде подавления демократии пойдут работники почтового ведомства. Они, по его убеждению, были не просто бюрократами, какими хотели казаться, но прекрасно подготовленными штурмовиками, маскирующимися под невинных почтальонов.

Он уже приготовил себе цепочку убежищ, расположенных в удаленных местах. Надеялся отрезать себя от цивилизации и таким образом пережить резню.

Вне всяких сомнений, он бы удрал после первого же визита Корки, если бы не уверовал, что Корки, вернее, Робину Гудфело известно местонахождение всех его убежищ, где он и мог накрыть его с компанией головорезов-почтальонов, которые расправились бы с ним безо всякой пощады.

У восточного края участка, на удалении от дома, стоял древний некрашеный сарай и новенький металлический ангар. О том, для чего Троттеру нужны эти сооружения, Корки знал самую малость, но прикидывался, будто ему известно все.

В яростной летней жаре главную угрозу для Троттера представлял пожар, а не клика политиков-заговорщиков. На крутых склонах, да и на половине самой долины хватало сушняка, который в конце августа мог вспыхнуть от одной искры. Не потребовалось бы даже разливать бензин, как в доме Бриттины Дауд.

Теперь, конечно, склоны так пропитались водой, что могли селевым потоком сползти вниз. А в такой узкой долине грязевая волна накрыла бы и параноика, который в любой момент ждал беды. Услышав грохот, Троттер, возможно, успел бы прыгнуть в автомобиль, и тогда сель похоронил бы его живым. Жил бы он, правда, недолго — пока в кабине оставался кислород, а потом разделил бы участь раздавленных грязевой волной животных.

Корки любил Южную Калифорнию.

Пока еще живой и нераздавленный, Троттер поджидал своего гостя на веранде. Он надеялся, что ему удастся не пустить Корки в дом.

Во время одного из предыдущих визитов, войдя в роль грубого федерального агента, который использует Конституцию Соединенных Штатов вместо туалетной бумаги, Корки проявил себя с худшей стороны. Не выказал должного уважения к собственности Троттера. Повел себя как громила.

И в этот двадцать второй день декабря предпраздничное настроение не растопило сердце Корки. К Троттеру он приехал злобным эльфом.

Припарковался в десяти футах от веранды и, несмотря на ливень, преодолел их не спеша, потому что Робин Гудфело, пребывающий в дурном настроении, не замечает такую мелочь, как непогода.

Поднялся по трем ступеням, отделявшим землю от пола веранды, вытащил «глок» из наплечной кобуры, вдавил дуло в лоб Троттера:

— Повтори, что ты мне сказал по телефону.

— Черт, — вырвалось у Троттера. — Вы же знаете, что это правда.

— Это чушь собачья.

Волосы Троттера были оранжевыми, как шерсть Чеширского кота, когда тот играл с Алисой в Стране чудес. Широко посаженными, выпученными глазами он напоминал Безумного Шляпника. Нос у него нервно подергивался, будто у Белого Кролика. Широкое лицо и огромные усы заставляли вспомнить о Морже, так что в целом он словно являл собой сборную солянку из персонажей Льюиса Кэрролла.

— Ради бога, Гудфело, — забормотал Троттер, — это же атмосферный фронт, атмосферный фронт! Мы не можем лететь в такую погоду. В такую погоду лететь невозможно.

Корки ответил, по-прежнему держа «глок» у лба Троттера:

— К шести вечера атмосферный фронт уйдет. Ветер полностью стихнет. Установятся идеальные условия для полета.

— Да, по телевизору сказали, что погода может улучшиться, но откуда им знать? Разве их прогнозы когда-нибудь сбываются?

— Я полагаюсь не на телевизионный прогноз, кретин. Я полагаюсь на данные сверхсекретных спутников Министерства обороны, которые не только изучают атмосферные явления, но воздействуют на них с помощью микроволновых энергетических импульсов. Дождь и ветер прекратятся, когда мы этого захотим!

Это безумное утверждение показалось более чем убедительным для параноика Троттера. Его и без того выпученные глаза буквально вылезли из орбит.

— Контроль погоды, — прошептал он. — Ураганы, торнадо, метели, засухи… оружие не менее страшное, чем атомные бомбы.

По большому счету, Корки рассчитывал только на то, что его союзником будет хаос, который и успокоит разбушевавшиеся небеса.

Хаос никогда его не подводил.

— Будет идти дождь или не будет, будет дуть ветер или нет, ты должен быть в Бел-Эре, на месте встречи, в семь часов вечера, как мы и договаривались, — приказал он Троттеру.

— Контроль погоды, — повторил Троттер.

— И не вздумай не приехать. Ты знаешь, сколько глаз сейчас наблюдает за нами, с этих холмов, из этих полей?

— Множество глаз, — догадался Троттер.

— Мои люди держат тебя под полным контролем. Или ты сделаешь, что от тебя требуется, или тебе вышибут мозги. Выбор за тобой.

Собственно, глаза, которые за ними наблюдали, принадлежали воронам, ястребам, воробьям и другим членам пернатого сообщества, которые укрылись от ливня в кронах дубов, росших вокруг дома.

Джек Троттер принимал всю эту ложь за правду не из-за поддельного удостоверения сотрудника АНБ, не из-за бравады Корки в роли агента Робина Гудфело, но потому, что Корки слишком много знал о «псевдонимах» Троттера и кое-что о его успешной карьере банковского грабителя и распространителя «экстази». Он верил, что эту информацию Корки получил через всемогущую и всевидящую разведывательную службу правящей преступной клики.

Однако в тайны жизни Троттера Корки посвятил Мик Сакатон, хакер и мультимиллионер-анархист, который торговал поддельными документами, незаконно подключенными к сети мобильными телефонами и многим другим, в том числе и информацией. Именно Мик снабжал Троттера документами, выданными на имена несуществующих людей, а потом передал полный перечень этих имен Корки.

Обычно Мик не посвящал одного клиента в свои дела с другим. Учитывая контингент людей, которые к нему обращались, такая откровенность могла привести в лучшем случае к смерти, а вот если бы ему не повезло, к экстракции глаз, языка, отрубанию конечностей и кастрации щипцами.

Поскольку у Мика была причина всей душой ненавидеть Троттера, он выдал Корки полное досье. Ярость плюс ревность заставили его нарушить собственные правила, гарантирующие клиенту полную конфиденциальность.

Троттер, со своей стороны, понятия не имел, что в лице Мика приобрел заклятого врага, потому что увел от него девушку.

Девушкой Мика была порнозвезда, почитаемая в определенных кругах за невероятную гибкость своего тела.

Возможно, Троттер и представить себе не мог, что можно питать глубокие чувства по вечерам и уик-эндам к женщине, которая в рабочие дни только и делала, что трахалась с двумя, шестью, а то и десятью мужчинами перед камерой.

А вот у Мика с тридцати лет была голубая мечта: он спал и видел, что в подружках у него ходит порнозвезда. И его переполнял праведный гнев из-за того, что Троттер надругался и порушил его мечту, лишил самого светлого, что было у него в жизни.

Проведя с Троттером несколько месяцев, женщина исчезла. Мик полагал, что Троттер ее убил. Она ему наскучила, а отпустить ее он не мог, потому что она узнала слишком многое о его незаконной деятельности. Поэтому убил и похоронил где-то в долине.

И теперь она больше никому не могла принести пользу. И это бессмысленное уничтожение уникального по гибкости тела еще больше возмущало Мика.

Корки опустил «глок».

— Пойдем в дом.

— Пожалуйста, не надо, — взмолился Троттер.

— Нужно ли мне напоминать, что твое сотрудничество со мной приведет к тому, что ты исчезнешь из всех регистрационных документов, из архивов налогового ведомства, станешь самым свободным из когда-либо живших здесь людей, человеком, о котором государство не будет знать ничего?

— Я приеду, куда нужно. Ровно в семь часов. Будет дуть ветер или нет. Клянусь, приеду.

— Я хочу войти в дом. Все еще чувствую, что одних моих слов недостаточно.

Глаза Троттера заволокла грусть. Лицо вытянулось.

Понимая, что деваться некуда, он повел Корки в дом.

Отверстия от пуль в стенах, оставшихся от предыдущего случая, когда Корки пришлось давать Троттеру наглядный урок, остались незакрашенными, однако на полках появилась новая коллекция фарфоровых статуэток: балерин, принцесс, танцующих с принцами, детей, играющих с собакой, юной крестьянки с гусятами у ног…

Корки не удивляло, что этот параноик, банковский грабитель, распространитель наркотиков, создатель цепочки убежищ от Калифорнии до канадской границы, питал слабость к хрупким фарфоровым фигуркам. Какой бы грубой и жестокой ни была внешность, в каждом из нас все равно билось человеческое сердце.

На глазах Троттера Корки опустошил обойму «глока». Каждая пуля калибра девять миллиметров разносила на мелкие осколки одну из статуэток.

За месяцы, прошедшие с незапланированного ранения Мины Райнерд в ногу, Корки значительно прибавил в меткости. До последнего времени он не особо хотел ставить стрелковое оружие на службу хаоса, считая его слишком холодным, безликим. Но теперь его отношение к оружию значительно изменилось.

Он заменил пустую обойму полной, расстрелял и ее, покончив с коллекцией фарфора. Во влажном воздухе висели белая пыль и запах пороха.

— Семь часов, — напомнил он.

— Я там буду, — ответил Троттер, вернувшийся на путь истинный.

— И не забудь ковер-самолет.

Заменив вторую обойму третьей, Корки сунул «глок» в наплечную кобуру и вышел на веранду.

Медленным шагом проследовал к «Лендроверу», нисколько не опасаясь за свою незащищенную спину.

Выехал из долин Малибу, держа курс на побережье.

Небо напоминало прорванную трубу, с него лился не дождь, а универсальный растворитель, состав которого тщетно искали средневековые алхимики. Вокруг Корки таяли холмы. Поля превращались в озера. Край континента исчезал в бурлящем море.

Глава 63

В розовой комнате Фрик сидел в кресле у окна, смотрел на материнский подарок: груду бронзовых «дорожных яблок». Корзинка для пикника стояла у ножки кресла, с закрытой крышкой.

Хотя он провел в розовой комнате достаточно времени, чтобы байка, рассказанная им мистеру Девонширу, сошла за правду, он не пытался есть несуществующие сандвичи с ветчиной, частично потому, что если бы кто увидел его, то подумал бы: «Какая мать, такой и сын», — частично потому, что не взял с собой несуществующие маринованные огурчики.

Ха-ха-ха.

Когда произошел этот прискорбный случай, пресс-секретарь матери объяснил охочим до скандалов газетным акулам, что Фредди Найлендер помещена в частную клинику где-то во Флориде по причине крайней усталости.

С таким диагнозом супермодели госпитализировались на удивление часто. Действительно, чтобы демонстрировать свою великолепную форму двадцать четыре часа в сутки, приходилось затрачивать неимоверные как физические, тут уместно сравнение с ломовой лошадью, так и моральные усилия.

Номинальная мать на один раз больше, чем следовало бы, снялась для обложки «Вэнити фэр», для центрального разворота «Вог»[477], что и привело к временной потери контроля над мускулатурой тела. Такой, насколько понимал Фрик, была официальная версия.

Никто, понятное дело, официальной версии не поверил. Газеты, журналы, репортеры телевизионных шоу, посвященных новостям шоу-бизнеса, мрачно вещали о «нервном срыве» и «эмоциональном коллапсе», Некоторые даже прямо говорили о «психопатическом эпизоде», что звучало как отсылка к эпизоду фильма «Я люблю Люси», в котором Люси и Этель крошат людей из автоматов. Больницу, в которую ее положили, они называли «санаторием для богатейших из богатых», «закрытой психиатрической клиникой», а Говард Штерн, известный радиошутник, окрестил ее «клеткой для женщин, у которых буферов больше, чем мозгов».

Фрик делал вид, что понятия не имеет о том, что пишут и говорят в средствах массовой информации о его матери, но тайком читал и слушал все, что мог найти. Случившееся испугало его. Он чувствовал себя ненужным, страдал из-за того, что никак не может ее поддержать. Репортеры не могли определиться, в какой из двух клиник она находится, впрочем, у Фрика не было адреса ни одной из них. Он даже не мог отправить ей открытку.

В конце концов отец увел его в розовый сад, который уже отнесли от дома, чтобы спросить, не слышал ли он каких-то странных историй, которые распространяет о его матери пресса. Фрик прикинулся шлангом.

— Ну, рано или поздно что-то ты да услышишь, — сказал ему отец, — и я хочу, чтобы ты знал, что ни в одной из них нет и грана правды. Это обычный треп, который поднимается, если знаменитость на какое-то время выпадает из поля зрения репортеров. Они будут говорить, что у твоей матери нервный срыв или что-то подобное, но это не так. У нее, конечно, нелады со здоровьем, но ничего такого страшного, о чем они могут писать или говорить, не произошло. Так что Мин и доктор Руди поделятся с тобой некоторыми приемами, которые помогут тебе спокойно пережить этот сложный период.

Доктором Руди Призрачный отец называл Рудольфа Круга, знаменитого в голливудских кругах психиатра, который строил свое лечение, исходя из прошлых жизней пациентов. Он какое-то время поговорил с Фриком, дабы определить, не был ли тот в одной из прежних реинкарнаций мальчиком-королем в Египте во времена правления фараонов, и выдал Фрику пузырек с капсулами, наказав принимать по одной за ленчем и перед сном.

Помня, что мальчиков-королей иной раз отравляли их советники, об этом он узнал из мультфильмов, которые показывали по субботним утрам, Фрик отнес пузырек в свои апартаменты на третий этаж и сразу спустил все капсулы в унитаз. Если там жил зеленый чешуйчатый монстр, то в тот день он наверняка сдох от передозировки.

От Мина с такой же легкостью, как от доктора Руди, отделаться, к сожалению, не удалось. После двух дней «дележки» Фрик уже с радостью сдался бы на милость мистера Хэчетта, больного на голову шеф-повара, даже если бы тот зажарил его с яблоками и скормил ничего не подозревающим обитателям улицы Бауэри[478] на День благодарения.

В конце концов все от него отстали.

Он до сих пор не знал, находилась ли мать в санатории, клинике или клетке для грудастых.

После этого Фредди побывала в Палаццо Роспо лишь однажды, но не упомянула про инцидент. Именно тогда она и сказала Фрику, что он — почти идеальный невидимый маленький мышонок.

Потом они отправились на верховую прогулку на двух огромных черных жеребцах, и Фрик показал себя отличным наездником, веселым, уверенным в себе, сильным, как его отец.

Ха-ха-ха.

Сидя в розовой комнате, глядя в окно, он так углубился в воспоминания, что и не заметил, как в поле зрения появился мистер Йорн. Одетый в зеленый дождевик и черные сапоги, мистер Йорн, должно быть, проверял, как работает дренажная система лужайки, не засорились ли сливные решетки. А теперь через окна розовой комнаты смотрел на Фрика, с расстояния в каких-то шесть футов, и на его лице читалось недоумение, возможно, даже тревога.

Может быть, мистер Йорн помахал рукой, а Фрик, затерянный в прошлом, не ответил тем же, поэтому мистер Йорн помахал вновь, но Фрик не отреагировал, вот мистер Йорн и подумал, что Фрик в трансе.

Чтобы показать, что он не зазнайка и не загипнотизирован, Фрик таки помахал мистеру Йорну рукой, полагая, что поступает правильно, независимо от того, сколько простоял мистер Йорн перед окнами — десять секунд или пять минут.

Наверное, помахал слишком уж энергично, потому что смотритель поместья шагнул к окнам и спросил:

— Ты в порядке, Фрик?

— Да, сэр. Все хорошо. Сижу вот и ем сандвичи с ветчиной.

Наверное, панели из толстого стекла и шум дождя заглушили голос Фрика, потому что мистер Йорн шагнул к окнам и переспросил:

— Что ты сказал?

— Сандвичи с ветчиной! — буквально выкрикнул Фрик.

Какое-то время мистер Йорн продолжал всматриваться в него, словно изучал сидящего в банке необычного жука. Потом покачал головой, отчего с полей шляпы во все стороны полетела вода, и отвернулся.

Фрик наблюдал, как смотритель поместья огибает бронзовый навозный монумент. Мистер Йорк уходил в дождь, пересекая огромную лужайку, пока не превратился в садового гнома, а потом просто исчез из виду.

Фрик решил, что точно знает, о чем подумал мистер Йорн: «Какая мать, такой и сын».

Поднявшись с кресла, Фрик потянулся, разминая

затекшие ноги. Случайно задел корзинку для ленча, которая упала набок.

Крышка откинулась, открыв содержимое корзинки: что-то белое.

Но Фрик — то знал, что корзинка пуста: не было в ней ни сандвичей, ни аварийных фонариков, ничего.

Фрик оглядел гостиную. Не нашел места, где кто-то мог спрятаться. И дверь в коридор оставалась закрытой.

С неохотой он нагнулся к корзинке. Осторожно сунул в нее руку.

Достал сложенную газету, развернул. «Лос-Анджелес таймс».

Конечно же, в глаза первым делом бросился заголовок: «ФБР ЗАНЯЛОСЬ ПОХИЩЕНИЕМ МАНХЕЙМА».

Холодок пробежал по спине Фрика.

Ладони вдруг стали влажными, словно он окунул их в сверхъестественное море. Пальцы сжали бумагу.

Он проверил дату. 24 декабря. Послезавтра.

На первой полосе под пугающим заголовком красовались два фотоснимка: Призрачного отца и ворот поместья.

Читать статью Фрику не хотелось из опасения, что написанное в ней обернется явью. Он посмотрел в нижний правый угол статьи и увидел: «Продолжение на стр. 8». Раскрыл восьмую страницу в поисках более важного для себя фотоснимка.

И нашел его.

Под фотоснимком прочитал: «Эльфрик Манхейм, 10 лет, пропал во вторник вечером».

И пока он в ужасе смотрел на фотоснимок, его черно-белое изображение начало меняться, превращаясь в мужчину из зеркала, Таинственного абонента, ангела-хранителя: холодное лицо, светло-серые глаза.

Фрик попытался отбросить «Тайме», но ему это не удалось, и не потому, что руки вдруг перестали его слушаться. Нет, газета словно приклеилась к его пальцам.

А лицо Таинственного абонента тем временем ожило, фотоснимок трансформировался в маленький телевизионный экран, и со страницы «Лос-Анджелес тайме» прозвучало звуковое предупреждение: «Молохидет».

Не помня, как он пересекал розовую комнату, Фрик вдруг обнаружил, что уже стоит перед дверью.

Он жадно хватал ртом воздух, но не потому, что начался приступ астмы. Сердце билось громче грома, который чуть раньше доносился с небес.

Газета белела на полу, рядом с лежащей на боку корзинкой для пикника.

А мгновение спустя Фрик увидел, как послезавтрашний номер «Лос-Анджелес таймс» поднялся с персидского ковра, будто подхваченный сильным порывом ветра, хотя он сам не почувствовал и малейшего дуновения. Несколько тетрадок «Лос-Анджелес таймс» развернулись, отделились друг от друга и с шумом скомпоновались в высокую мужскую фигуру, будто невидимый человек все время находился в гостиной и только теперь обозначил свое присутствие благодаря облепившим его белым страницам.

И от фигуры определенно исходила аура, но не успокаивающая ангела-хранителя. От фигуры исходила… угроза.

Бумажный мужчина отвернулся от Фрика и нырнул в панорамное окно. Коснувшись стекла, газетные страницы перестали быть бумагой, превратились в тень, клок тьмы, который какое-то время пульсировал в стекле, как прошлой ночью тени — в украшениях на рождественской ели.

А потом фантом растаял, исчез: выбрался сквозь стекло под дождь, который и унес его неведомо куда.

Фрик вновь остался один.

Глава 64

Доктор Джонатан Спеч-Могг жил в дорогом районе Уэствуда в красивом доме, обшитом кедровой доской, посеребрившейся от времени. Однако даже дождь не смог затемнить «серебро», а потому возникали подозрения, что это всего лишь покрытие.

Специфический английский акцент Спеч-Могга указывал на то, что приобретен он благодаря долговременному пребыванию в туманном Альбионе, но отнюдь

не является свидетельством рождения и воспитания в тех далеких краях.

Профессор пригласил Этана и Рискового в дом, но скорее не от души, а из чувства долга. И на вопросы отвечал довольно нервно. Общение с полицией определенно не доставляло ему удовольствия.

Одет он был в просторную рубашку и широкие брюки с карманами на штанинах. Когда клал ногу на ногу, а случалось это часто, брюки так громко шуршали, что приходилось прерывать разговор.

Возможно, он всегда носил в доме солнцезащитные очки. Во всяком случае, на этот раз его глаза прятались за ними.

Однако Спеч-Могг снимал очки и надевал вновь так же часто, как менял местоположение ног: верхняя оказывалась внизу, чтобы вскоре снова влезть наверх, хотя синхронизации этих двух телодвижений, свидетельствующих о нервном напряжении, не просматривалось. Он, похоже, не мог решить, какой вариант дает лучшие шансы пережить допрос: смотреть копам в глаза или прятаться за темными стеклами.

Хотя профессор, несомненно, верил, что каждый коп — жестокий фашист, он не собирался карабкаться на баррикаду и оттуда бросать это обвинение в лицо слугам закона. Его не радовало присутствие в доме двух агентов репрессивного полицейского государства. Наоборот, ужасало.

В ответе на каждый вопрос он выблевывал массу информации в надежде на то, что благодаря его говорливости Этан и Рисковый окажутся за дверью до того, как возьмутся за кастеты и дубинки.

Понятное дело, Спеч-Могг не был профессором, которого они искали. Он, наверное, мог бы подвигнуть своих студентов на совершение преступлений во имя тех или иных идеалов, но у него самого духа на такое не хватило бы.

А кроме того, на преступления у него просто не было времени. Он написал десять научно-популярных книг и восемь романов. При этом преподавал в университете, организовывал конференции, круглые столы, семинары. Писал пьесы.

По собственному опыту Этан знал, что трудоголики, чем бы ни занимались, редко совершают насильственные преступления. Только в кино успешный бизнесмен, помимо выполнения своих корпоративных обязанностей, успевал насиловать и убивать.

Преступниками обычно становились те, кто не мог добиться успеха на рабочем месте, или ленивцы. А также получившие средства к существованию по наследству или каким-то другим легким путем. Наличие свободного времени позволяло им готовиться к преступлению.

Доктор Спеч-Могг не помнил Рольфа Райнерда. В среднем на каждом его трехдневном семинаре бывало три сотни студентов. И след в памяти профессора оставляли далеко не все.

Когда Этан и Рисковый поднялись, чтобы уйти, не пригрозив пропустить электрический ток через гениталии профессора, Спеч-Могг проводил их до дверей с явным облегчением. А закрыв за ними дверь, несомненно, помчался в ванную, поскольку мятеж кишечника взял верх над английским хладнокровием.

— Я бы из принципа врезал этому говнюку, — пробурчал Рисковый, когда они сели в «Экспедишн».

— Очень уж ты у нас чувствительный, — усмехнулся Этан.

— А что ты скажешь об акценте?

— Адам Сэдлер в роли Джеймса Бонда.

— Да. С капелькой Шварценеггера.

Покинув дом Спеч-Могга в Уэствуде, они потратили немало времени, чтобы найти доктора Джеральда Фицмартина, организатора сценарного семинара, в котором участвовал Райнерд.

В университете, где преподавал Фицмартин, Рисковому сказали, что тот на каникулах будет дома, никуда не уедет. Но трубку в его жилище не сняли, Рисковому ответил автоответчик.

Фицмартин жил в Пасифик-Палисейдс. Ехать туда пришлось по прибрежным улицам, где гондолы казались более уместными в сравнении с внедорожниками.

На звонок в дверь дома Фицмартина никто не ответил. Может, он отправился за рождественскими покупками. Может, не мог подойти к двери, потому что укладывал в черную коробку очередной подарок Ченнингу Манхейму.

Но сосед объяснил, что причина в другом: в понедельник утром Фицмартина срочно увезли в медицинский центр «Седарс-Синай». Почему, он не знал.

Когда Рисковый позвонил в «Седарс-Синай», ему сказали, что тайна частной жизни пациента для больницы важнее, чем помощь полиции.

Под иссиня-черным, как тело проигравшего боксера, небом Этан поехал обратно в город. Ветер боролся с деревьями, иногда деревья проигрывали, и ветви падали на дорогу, мешая проезду.

Как и всегда, хаос на небе приводил к хаосу на дороге. На одном перекрестке столкнулись две легковушки. Пятью кварталами дальше грузовик смял минивэн.

Этан вел «Экспедишн» осторожно, но чувствовал, как нарастает внутреннее напряжение. Не мог не думать о том, что раз уж однажды погиб в автоаварии, то может умереть опять, пусть и на другой улице. И на этот раз, возможно, не воскреснет из мертвых.

По пути Рисковый звонил по телефону, пытаясь выйти на профессора, как выяснилось, уже из другого университета, который проводил однодневный семинар по рекламе и самопрезентации.

Держась за руль обеими руками, Этан посмотрел на часы. День утекал быстрее, чем дождевая вода в решетки сливной канализации.

Он помнил, что должен вернуться в Палаццо Роспо к пяти часам. Фрик не мог оставаться один в огромном особняке, особенно в такой странный день.

Медицинский центр «Седарс-Синай» располагался на бульваре Беверли, в той части Лос-Анджелеса, которой хотелось быть Беверли-Хиллз. Они прибыли туда в 2:18.

Доктор Джеральд Фицмартин лежал в палате интенсивной терапии, и их к нему не пустили. В комнате ожидания сын профессора с радостью побеседовал с ними, хотя и удивился, что у полиции возникла необходимость поговорить с его отцом.

Профессор Фицмартин, шестидесяти восьми лет отроду, прожил честную жизнь, а в старости такие люди редко встают на путь преступлений. Последние мешают садоводству и выходу камней из почек.

А кроме того, в это утро Фицмартину сделали коронарное шунтирование. Если именно он работал в паре с Рольфом Райнердом, то в ближайшем будущем кинознаменитости могли не опасаться за свою жизнь.

Этан глянул на часы. 2:34. Тик, тик, тик.

Глава 65

Мик Сакатон, анархист-мультимиллионер, не проживал в роскошном районе мультимиллионеров, потому что не хотел объяснять представителям налогового ведомства источники своего богатства. Когда с тобой расплачиваются наличными, светиться не стоит.

Но и отмытая часть его состояния позволяла ему жить в просторном двухэтажном доме с четырьмя спальнями в Шерман-Оукс, районе, населенном преимущественно богатыми представителями среднего класса.

Только несколько самых доверенных клиентов Мика знали его домашний адрес. В основном он решал все дела на общественных пляжах, в общественных парках, в кофейнях, церквях.

Не останавливаясь в Санта-Монике, чтобы сменить наряд Робина Гудфело на обычную одежду и желтый дождевик, Корки сразу поехал из Малибу в Шерман-Оукс. Квиг фон Гинденбург, коллекционер разбитого фарфора, похитил у Корки немало времени. Ему оставалось еще многое сделать в этот самый для него важный, но уже катящийся к вечеру день.

«Лендровер» он поставил на подъездной дорожке и метнулся сквозь дождь под крышу крыльца.

Голос Мика послышался из динамика, находящегося рядом с кнопкой звонка: «Сейчас буду», — и действительно, Мик Сакатон на удивление быстро открыл дверь. Иной раз приходилось ждать на крыльце две-три минуты, а то и дольше, в течение которых он говорил с гостем через аппарат внутренней связи, а потом появлялся с таким видом, будто его оторвали от важных дел.

Как обычно, Мик был босиком и в пижаме. В этот день он остановил свой выбор на красной пижаме с множеством изображений Барта Симпсона, персонажа мультфильма. Некоторые пижамы Мик покупал в магазине готовой одежды, другие шил на заказ.

Еще до того, как войти в пубертатный период, Майк прочитал историю Хью Хефнера, основателя «Плейбоя», которая просто заворожила его. Хеф нашел способ повзрослеть, добиться успеха и при этом остаться большим ребенком, реализующим все свои причуды и желания, превращающим жизнь в одну длинную вечеринку, проводящим большую часть своих дней в пижаме.

Мику, который по большей части работал дома, принадлежало более 150 пижамных комплектов. Спал он голым, а в пижаме ходил днем.

Себя он полагал последователем Хефа. Мини-Хефом. В свои сорок два Мик делал вид, будто ему тринадцать.

— Эй, Корк, классный прикид! — воскликнул он, увидев Корки в наряде Робина Гудфело.

Незнакомец такие слова мог воспринять как насмешку, но друзья Мика знали, что в стремлении походить на Хефа он давно уже не обходится без нового сленга.

— Извини, что опоздал, — Корки переступил порог.

— Нет проблем, — отмахнулся Мик. — Когда есть такая возможность, я не обращаю внимания на время.

В гостиной Мик обходился минимумом обстановки. Диван, пару кресел, подставки для ног, кофейный столик, комоды — он купил одним комплектом на распродаже. Мебель отличало высокое качество, при выборе во главу угла ставилось ее удобство, а не внешний вид.

Мик не старался поразить воображение гостей. При всем своем богатстве потребности у него оставались простыми, впрочем, некоторые превращались в навязчивую идею.

Во внутреннем убранстве дома упор делался не на мебель и не на произведения искусства. Во всех комнатах дома, за исключением пристройки, которую Мик использовал для работы, вдоль всех стен, кроме двух, выстроились стеллажи с коллекцией тысяч и тысяч порнографических видеокассет и DVD. Полки пришлось ставить даже на лестнице и в коридорах.

Видеокассетам Мик отдавал предпочтение перед DVD из-за более широких торцов, на которых хватало места как для эротических названий, так, иногда, и для фотографий. И вот эта эротическая мозаика, тянущаяся от пола до потолка по всему дому, создавала почти психоделический эффект.

Мебель стояла только в рабочей пристройке, спальне и в гостиной. В других комнатах, в том числе и в столовой, стеллажи с видеокассетами тянулись не только вдоль стен, но, как в библиотечных залах, параллельно двум стенам, разделяя комнаты на длинные проходы.

Ел Мик или за компьютером, или в кровати: как разогретые в микроволновке замороженные готовые блюда, так и доставляемые на дом пиццу и китайские обеды.

Из двух стен, не занятых стеллажами, одна находилась в гостиной. Эта стена предназначалась для четырех огромных плазменных панелей и оборудования для просмотра. Другая такая же стена была в спальне.

Пара плазменных панелей висела впритык друг к другу. Вторая пара — над первой. Каждую из панелей обслуживали DVD-плеер и видеомагнитофон. Они стояли под панелями, вместе с восемью динамиками и усилителями.

Мик обычно смотрел четыре фильма сразу, переключаясь с одного саундтрека на другой. А мог, и часто делал это, включить все четыре саундтрека одновременно.

Обычно, когда гость заходил в гостиную Сакатона, его встречала какофония ахов, охов, стонов, визгов, воплей, криков удовольствия, ругательств, которые шептались или выкрикивались, и тяжелого дыхания многих и многих участников сексуальных игрищ. И если человек закрывал глаза, у него могло создаться впечатление, что он находится в плотно населенных джунглях, обитатели которых занимались только одним: непрерывно совокуплялись.

В тот день в гостиной стояла тишина. Мик убрал звук всех четырех фильмов.

— Никто не может сравниться с Джанель, — в голосе Мика, когда он мотнул головой в сторону плазменных панелей, послышалась горечь. — Она была особенная.

И хотя пижама с Бартами Симпсонами могла показаться фривольной, Мик грустил о своей безвременно ушедшей подруге. На всех панелях демонстрировались фильмы из обширного наследия Джанель.

Мик указал на правую верхнюю панель:

— То, что она проделывает прямо сейчас, никто… никто никогда не смог повторить в фильме, ни до, ни после.

— Сомневаюсь, что кто-нибудь сможет, — откликнулся Корки, потому что для выполнения этого трюка требовалась легендарная гибкость Джанель, какой, судя по всему, теперь не обладала ни одна жительница Земли.

— Эти четыре парня любят ее, — Мик говорил о других участниках эпизода. — Это сразу видно. Каждый из них любит ее. Мужчины любили Джанель. Девочка была что надо.

Голос Мика переполняла страсть. Несмотря на все его попытки подражать Хефнеру, в нем оставалась сентиментальная жилка.

— Я только что вернулся от Троттера, — сообщил

Корки. — Ты убил этого сукиного сына? — Еще нет. Ты знаешь, пока он мне нужен. — Нет, ты только посмотри.

— Да уж, это что-то.

— Ты думаешь, ей больно?

— Скорее да, чем нет, — ответил Корки.

— Джанель говорила, что нет, наоборот, приятно.

— Она много времени уделяла растяжке?

— Вся ее работа была растяжкой. Ты его убьешь?

— Я же обещал, не так ли?

— Я надеялся состариться рядом с ней, — вздохнул Мик.

— Правда?

— Во всяком случае, стать старше.

— Я расстрелял его коллекцию фарфоровых статуэток.

— Дорогих?

— Более чем.

— Ты будешь пытать его перед смертью?

— Обязательно.

— Ты — настоящий друг, Корк.

— Ну, мы вместе прошли долгий путь.

— Да, больше двадцати лет.

— Раньше мир был гораздо хуже, — Корки, понятное дело, оценивал мир с позиции анархиста.

— Многое развалилось в наше время, — согласился Мик. — Но процесс идет не так быстро, как мы мечтали, будучи молодыми.

Они улыбнулись друг другу.

Другие люди на их месте, скорее всего, обнялись бы.

— Я готов к реализации пакета Манхейма, — продолжил Мик и повел Корки в глубь дома, в рабочую пристройку.

Здесь вместо стеллажей с порнографическими видеокассетами у стен стояли компьютеры, компактный печатный пресс, машины для ламинирования, лазерный голографический принтер и прочее оборудование, необходимое для изготовления поддельных документов высшего качества.

Мик уже поставил два стула перед экраном рабочей станции. Сел на тот, что стоял напротив клавиатуры.

Корки снял кожаное пальто, повесил на спинку второго стула, сел на него.

Мик глянул на кобуру с «глоком».

— Ты собираешься пристрелить Троттера из него? — Да.

— Сможешь потом отдать его мне?

— Пистолет?

— Никто ничего не узнает, — пообещал Мик. — Я никогда им не воспользуюсь. И рассверлю ствол, чтобы баллистическая экспертиза ничего не доказала. Для меня это будет не пистолет, ты понимаешь, а святыня. Он займет достойное место в мемориале Джанель, где я храню все ее фильмы.

— Хорошо, — кивнул Корки. — Как только я покончу с Троттером, он твой.

— Спасибо, Корк. — Хранитель славы Джанель указал на экран и выведенную на него информацию: — Сложную ты задал мне задачку.

Один из лучших хакеров мира, добившийся фантастических достижений, Мик, который без лишней скромности именовал себя Великим магистром цифровой информации и Правителем виртуального пространства, обычно заявлял, что проникнуть в любую компьютерную сеть для него — пара пустяков, а потому признание в том, что ему пришлось попотеть, выполняя задание Корки, говорило о том, что он действительно справился с задачей невероятной сложности.

— Этим вечером, ровно в половине девятого, компьютер телефонной компании отключит все двадцать четыре линии поместья Манхейма, — продолжил Мик.

— А разве это не насторожит «Паладин контрол», расположенную вне поместья охранную компанию? Одна выделенная линия обеспечивает круглосуточную связь между «Паладином» и поместьем для подачи сигнала тревоги.

— Да. Если эта линия отключится, в «Паладине» воспримут нарушение связи как сигнал тревоги. Но там ничего не узнают.

— Это военизированная компания, — тревожился Корки. — Их сотрудники не пользуются баллончиками с перцем. Они приедут быстро, и с оружием.

— Моими стараниями компьютер «Паладина» вырубится аккурат перед тем, как замолчат телефоны Манхейма. И рухнет вся их система оповещения.

— У них наверняка введено дублирование.

— Их дублирование я знаю, как свою промежность, — нетерпеливо бросил Мик. — Я вырублю и дублирующую систему.

— Впечатляет.

— Так что об охранной компании, расположенной вне поместья, ты можешь не беспокоиться. А как насчет частных охранников, которые работают непосредственно в поместье?

— Двое в ночной смене. Я знаю, где и в какое время они будут. Разберусь с ними сам. Что с мобильниками?

— О них я тоже позаботился. Проверил информацию, которую ты получил от Неда Хокенберри. Манхейм пользуется услугами той же компании сотовой связи, что и до увольнения Хокенберри.

— Два мобильника используются охранниками, которые находятся на дежурстве. Третий — у руководителя службы безопасности, Этана Трумэна.

Мик кивнул.

— Они замолчат в половине девятого одновременно с обычными телефонами. Сотовые телефоны есть также у четы, которая управляет поместьем…

— Макби.

— Да, еще у Хэчетта, шеф-повара, Уильяма Йорна…

— Смотрителя поместья. Никого из них этим вечером в поместье не будет, — напомнил Корки. — Только Трумэн и мальчишка.

— Тебе же не нужен лишний риск, не так ли? Вдруг кто-то задержится на работе допоздна или вернется из отпуска раньше времени? Если я отключу все их телефоны, тогда никто в поместье не сможет набрать девять-один-один. Одновременно будут отключены и пейджеры сотрудников поместья.

Ранее они говорили об Интернете и возможности послать через сеть сигнал SOS. Так что Мик ответил и на еще не заданный Корки вопрос.

— В половине девятого в поместье будут отключены и выделенные линии выхода в Интернет.

— Разве на их компьютерах не стоит система защиты?

— Об этом я позаботился. Но, как я тебя и предупреждал, я не могу отключить камеры наблюдения, тепловые датчики, установленные по периметру поместья, детекторы движения в самом доме. Если я это сделаю, охранники увидят, что их система «ослепла», и поймут, что происходит что-то неладное.

Корки пожал плечами.

— Когда я попаду в дом, хотелось бы, чтобы детекторы движения работали. Возможно, они мне понадобятся. Что же касается камер наблюдения и тепловых датчиков, расположенных по периметру, так Троттер доставит меня на территорию поместья незамеченным.

— И тогда ты его убьешь.

— Не сразу. Позже. Так что тебе осталось сделать? Церемониальным жестом высоко вскинув правую

руку, Мик ответил: «Только одно» — и, медленно, кар-

тинно опустив руку на клавиатуру, указательным пальцем отпечатал: «ENTER».

С экрана исчезла вся информация, он превратился в девственно чистое синее поле.

Корки напрягся.

— Что-то не так?

— Все нормально. Я инициировал ввод команд.

— И сколько времени уйдет на то, чтобы они дошли до адресатов?

Мик указал на экран, на котором появилось два слова: «ПРОЦЕСС ПОШЕЛ».

— Когда они изменятся, моя работа будет закончена. Хочешь коки или чего-то еще?

— Нет, благодарю, — ответил Корки.

Он ничего не ел и не пил в доме Сакатона и старался ни к чему не прикасаться. С достаточной степенью вероятности можно было предположить, что в своем доме Мик рано или поздно дотрагивался до всего, и кто мог сказать, чего эти руки касались чуть раньше. Точнее, все знали, где только что находились эти руки.

Большинство друзей Мика старались при встрече с ним обойтись без рукопожатия, даже если бы он и протянул руку. Но он, похоже, понимал их тревогу, возможно на подсознательном уровне, и первым руки никогда не протягивал.

Барт Симпсон выпрыгивал и прятался в складках материи, строил Корки уморительные рожицы, пока Мик направлялся к холодильнику, доставал бутылку коки и возвращался к своему стулу у компьютера.

Они поговорили о редком порнофильме, вроде бы отснятом в Японии, который считался легендой среди поклонников «клубнички». Снимались в нем двое мужчин, две женщины и один гермафродит, все одетые как Гитлер. Мик гонялся за этим раритетом двенадцать лет.

Видео не представляло особого интереса для Корки, но разговор ему нисколько не наскучил, потому что менее чем через четыре минуты надпись «ПРОЦЕСС ПОШЕЛ» сменилась на экране компьютера другой: «ОБЯЗАТЕЛЬСТВА ИСПОЛНЕНЫ».

Пакет программ доставлен по назначению, в голосе Мика слышалось чувство глубокого удовлетворения.

— Точно?

— Да. Компьютеры телефонной, сотовой, охранной компаний и Интернет-провайдера сделают все, что тебе нужно в указанное тобой время. Поместье будет отрезано от всего мира.

— И твое вмешательство больше не потребуется? Мик ухмыльнулся.

— Круто, не так ли?

— Потрясающе, — ответил Корки.

Мик закинул голову, чтобы напиться коки, и Корки, воспользовавшись моментом, выхватил из кобуры «глок». А когда Мик опустил голову, убил его.

Глава 66

Однодневные семинары по рекламе и самопрезентации организовывал профессор, доктор Роберт Вебблер. Впрочем, он предпочитал, чтобы его звали доктор Боб. Так он представлялся на семинарах, где обещал превратить обычных, терзающихся сомнениями относительно своих достоинств мужчин и женщин в лишенные этих самых сомнений динамо-машины, стоящие на защите собственных интересов и способные на сверхчеловеческие достижения.

Этан и Рисковый нашли профессора в практически опустевшем кампусе. Он готовился к январскому лекционному туру. По стенам обеих комнат, выделенных университетом в распоряжение профессора, висели огромные плакаты с портретом доктора Боба, какие были в чести у Сталина и Мао.

Голову он брил, но частично компенсировал отсутствие волос густыми усами, красно-бронзовый загар свидетельствовал о его презрении к меланоме, а ослепительно белые зубы сверкали, как в рекламных роликах жевательной резинки. За исключением туфель из красной змеиной кожи, носил он исключительно белое, на плакатах тоже, включая и часы с белым ремешком и белым циферблатом, без цифр или черточек.

Доктору Бобу без труда удавалось обратить ответ на каждый вопрос в небольшую лекцию о самоуважении и позитивном мышлении. Вот Этан и подумал, что Рисковый вполне мог бы арестовать профессора за переизбыток клише.

Шустрый, как Дональд Дак, он, конечно, никак не тянул на убийцу. Ему хотелось стать знаменитым, но не путем совершения преступления. Дональд однажды пытался убить Чипа и Дейла, пару надоедливых бурундуков, но доктор Боб пошел бы другим путем, перековал бы их из грызунов в успешных предпринимателей.

Он надписал Этану и Рисковому по сборнику своих мотивационных речей и заявил, что станет первым, кого выдвинут на Нобелевскую премию по литературе за серию книг по самосовершенствованию.

В конце концов им удалось вырваться из офиса доктора Боба, найти урну, куда и отправились сборники речей, и вернуться к «Экспедишн», но часы как на приборном щитке, так и на руке Этана показывали 3:41.

В пять часов последний сотрудник из обслуживающего персонала покидал поместье. И Фрик остался бы один в Палаццо Роспо.

Этан уже подумывал о том, чтобы позвонить охранникам. Один из них мог пойти в особняк и оставаться с мальчиком.

Но поскольку второму пришлось бы дежурить у мониторов и других сигнальных систем, они были бы вынуждены отказаться от патрулирования территории поместья. А Этану не хотелось распылять свои и без того скудные ресурсы.

Он продолжал верить, что неизвестный партнер Райнерда, если он все еще намерен действовать, нанесет удар не раньше второй половины четверга, после возвращения Лица со съемочной площадки во Флориде. О планах Манхейма неоднократно писали в прессе, и они ни для кого не составляли тайны. Поэтому потенциальный убийца, кем бы он ни был, точно знал, когда кинозвезду ждут в Бел-Эре.

Однако полной уверенности в этом у Этана уже не было.

Элемент сомнения, интуитивная догадка Рискового, что они не могут рассчитывать даже на среду, тревожила Этана. Он опасался, что кто-то сможет проникнуть на территорию поместья, несмотря на все принятые меры предосторожности и защитные редуты, и спрятаться там незамеченным в ожидании возвращения Манхейма.

Любые защитные мероприятия, в конце концов, дело рук человека, а все, что делается человеком, в той или иной степени несовершенно. И достаточно умный псих, одержимый навязчивой идеей и жаждой убийства, может найти брешь даже в стене, возведенной вокруг президента Соединенных Штатов.

Из того, что Этан уже знал о Райнерде, у него сложилось впечатление, что умом природа актера обделила, но вот человек, прототип профессора, выведенного в сценарии, похоже, тянул на того самого одержимого, который способен прошибить любую стену.

— Ты едешь домой, — безапелляционно заявил Рисковый, когда они выехали из университетского городка. — Подбрось меня к больнице Госпожи Ангелов, чтобы я мог забрать свою машину, а оставшихся в нашем списке я проверю сам.

— Как-то это неправильно.

— Ты все равно не настоящий коп, — ответил Рисковый. — Бросил службу ради денег и возможности целовать знаменитую задницу. Помнишь?

— Ты здесь исключительно из-за меня.

— Отнюдь. Я здесь вот из-за этого, — и Рисковый позвенел связкой из трех колокольчиков.

От этого звона по спине Этана пробежал холодок.

— Я не могу допустить, чтобы в моей жизни остались такие вот подарки или люди, уходящие в зеркала. Я должен найти этому какое-то объяснение, выбросить из головы все мысли о сверхъестественном и снова стать таким, как и был.

В списке оставались два профессора американской литературы из еще одного университета. Они занимали две последние строчки по одной простой причине: Райнерд указал в сценарии, что его напарник — профессор то ли актерского мастерства, то ли как-то связан с индустрией развлечений. А вот профессора литературы, в твидовых пиджаках с кожаными заплатами на локтях, раскуривающие трубки и обсуждающие стилевые особенности творчества классиков, как-то не тянули на потенциальных убийц знаменитостей.

— И потом, я думаю, что от этих двоих пользы будет не больше, чем от остальных.

И Рисковый сверился с записями, сделанными во время телефонных переговоров по пути из «Седарс-Синай», где лежал профессор Фицмартин, к дому доктора Боба.

Буря тем временем определенно пошла на убыль. Ветер, который ранее гнул и ломал деревья, теперь только трепал их кроны и лишь изредка набрасывался на них резкими порывами.

Дождь продолжал лить, но уже не как из ведра, руша все и вся, словно на небесах произошла революция и воины уступили власть бизнесменам.

— Максвелл Далтон, — Рисковый на мгновение запнулся. — То ли уволился из университета, то ли в творческом отпуске. Женщина, с которой я говорил, точно этого не знала. Так что мне предстоит повидаться с женой Далтона. А второй — Владимир Лапута[479].

Глава 67

Корки сожалел о том, что сделал с лицом Мика Сакатона. Доброго друга следовало бы убивать более пристойно.

Поскольку глушителя на «глоке» не было, он мог выстрелить лишь однажды. Возможно, соседей в ближайших домах не было, а если и были, то в шуме дождя грохот единственного выстрела не привлек бы их внимания. В отличие от канонады.

В Малибу Корки и не хотел глушить голос пистолета. Грохот каждого выстрела, сопровождаемый жалким звоном разбиваемого фарфора, производил желаемое впечатление на Джека Троттера.

И хотя Корки прихватил с собой глушитель, удлинившийся ствол не позволил бы «глоку» полностью войти в кобуру. И мог за что-то зацепиться, когда Корки выхватывал пистолет.

А кроме того, если бы бедный Мик заметил, что на ствол лежащего в кобуре «глока» навинчен глушитель, он мог насторожиться, несмотря на все внешнее дружелюбие Корки.

Вернув пистолет в кобуру, Корки надел черное кожаное пальто и вытащил из кармана пару хирургических резиновых перчаток. Конечно, они ему требовались для того, чтобы не оставлять отпечатки пальцев, но в этом храме блудливой руки его куда больше заботило другое: как бы чего не подцепить.

Все остальные комнаты, заставленные стеллажами с видеокассетами, превращали дом в пещеру, но в рабочей пристройке серое лицо уходящего дня прижималось к залитым дождем окнам. Корки задвинул шторы.

Ему требовалось время, чтобы обыскать дом в поисках спрятанных денег, которых в доме Мика наверняка хватало, отключить компьютеры и загрузить в «Лендровер» (только так он мог гарантировать, что важная информация не попадет в руки врага), завернуть тело в брезент и увезти туда, где его никто и никогда не найдет, смыть кровь.

С тем, чтобы избежать расследования убийства, которое, несмотря на все принятые им меры предосторожности, могло вывести на него, Корки собирался обставить все так, будто Мик уехал неизвестно куда, не собираясь возвращаться и не оставив нового адреса.

Он мог бы залить дом бензином и поджечь, чтобы огонь уничтожил все улики, как уже поступил с узким домом Бриттины Дауд. Десятки тысяч видеокассет горели бы, как сухой порох, а выделяемый ими ядовитый дым не позволил бы пожарным войти в горящий дом. Никакие улики не сохранились бы после такого пожара.

Но при этом ему не хотелось уничтожать сакатоновский архив бессмысленной страсти, ибо этот дом являл собой великий памятник хаосу. Перед волнами разочарования и беспорядка, исходящими от этой груды кассет, в конце концов не устояло бы ни одно человеческое существо.

Но поисками сокровищ Мика, демонтажем компьютеров, вывозом тела Корки мог заняться позже, после того, как Эльфрик Манхейм переехал бы из роскошного Палаццо Роспо в его дом, в комнату, которую на текущий момент занимал Вонючий сырный парень. Так что Корки намеревался возвратиться сюда через двадцать четыре часа.

А пока он выключил в рабочей пристройке все компьютеры и другое работающее оборудование. Потом прошелся по всему дому, отключая электрические приборы на случай, если один из них перегреется, загорится и пожарная команда приедет тушить маленький пожар до того, как он увезет из дома и спрятанные деньги, и труп.

В гостиной Корки с минуту постоял, наблюдая за эротическими выкрутасами, которые проделывала на четырех экранах несравненная Джанель, прежде чем затемнить стену извивающейся человеческой плоти. Задался вопросом, а воспользовался ли Джек Троттер потрясающей гибкостью ее тела с тем, чтобы упаковать его в могилу, длиной и шириной вполовину обычной, соответственно, затратив на копание земли в два раза меньше усилий.

С уходом Мика умерли как Джульетта, так и Ромео порно. Вот уж нет повести печальнее на свете…

Корки предпочел бы не убивать Мика, но Мик сам подписал себе смертный приговор, сдав Троттера. Охваченный ревностью, стремясь отомстить, он назвал Корки все имена и фамилии, значащиеся в фальшивых документах, которыми он многие годы снабжал Троттера. Если он мог предать одного клиента, то мог предать и Корки.

Уничтожение социального порядка — работа для одиночки.

Корки вышел на крыльцо, запер дверь ключом Мика, который взял на кухне.

К вечеру заметно похолодало.

Небо оставалось таким же грязно-серым, как и утром, хотя мылось весь день, в облаках не появилось ни единого просвета. О солнечном луче просто не было речи.

Так много произошло с того момента, как Корки поднялся с кровати, чтобы встретить день. Но самое лучшее еще ждало впереди.

Глава 68

На кухне, обсуждая с мистером Хэчеттом грядущий обед, Этан заметил, что шеф-повар цедит слова и кипит от злости, причину которой объяснить отказался. Сказал только: «Мое заявление по этому вопросу вы найдете в почте, инспектор Трумэн». Уточнять, что это за «вопрос», не стал. «Все в почте, мое страстное заявление. Я отказываюсь опускаться до кухонной склоки, как обычная кухарка. Я — шеф-повар, я выражаю свое неудовольствие, как джентльмен, современным пером, и вам в лицо, а не у вас за спиной».

Так долго и столь эмоционально мистер Хэчетт говорил, лишь когда злился.

За десять месяцев работы Этан уже понял, что в проблемы кухни лучше не соваться. Качество приготовляемых Хэчеттом блюд давало ему право требовать, чтобы на кухне его ни в чем не ограничивали. А вспышки гнева приходили и уходили, но не оставляли после себя негативных последствий.

Ответив на тираду мистера Хэчетта пожатием плеч, Этан отправился на поиски Фрика.

Миссис Макби не нравилось, что весь дом опутан системой внутренней связи. Она полагала, что эта система превращает величественный особняк в административное здание или большой склад, оскорбляет членов семьи, отвлекает ее подчиненных.

У высшего эшелона сотрудников были персональные пейджеры, посредством которых с ними могли связаться в любой точке поместья. И необходимость разыскивать их через систему внутренней связи возникала крайне редко.

Если же требовалось найти простого сотрудника или члена семьи (таким правом обладали только миссис Макби, мистер Макби и Этан), тогда включалась в работу внутренняя связь. Поочередно в каждой комнате. Начиная с тех, где вероятнее всего мог находиться разыскиваемый.

Время неумолимо приближалось к пяти часам, и немногие оставшиеся сотрудники собирались домой. Из членов семьи в поместье был только Фрик. Чета Макби уехала в Санта-Барбару. Тем не менее, из уважения к традиции, Этан не счел нужным нарушать стандартную процедуру: он чувствовал, если попытается «вызванивать» Фрика во всех комнатах сразу, многоуважаемая миссис Макби, пребывающая в Санта-Барбаре, немедленно узнает об этом, что, конечно же, омрачит ее короткий отпуск.

Используя блок интеркома на одном из телефонных аппаратов на кухне. Этан прежде всего позвонил в апартаменты Фрика на третьем этаже. Потом в железнодорожную комнату. «Фрик, ты здесь? Это мистер Трумэн». Не дали результата звонки в кинотеатр и библиотеку.

Хотя Фрик никогда раньше ни от кого не прятался, он мог по какой-то причине не ответить на звонок по внутренней связи, даже если и слышал, что его зовут.

И Этан решил более не звонить по интеркому, а обойти весь дом, во-первых, чтобы найти мальчика, во-вторых, чтобы убедиться, что везде все как должно быть.

Он начал с третьего этажа. Осматривал не каждую комнату, но открывал двери и заглядывал во все и всякий раз звал мальчика по имени.

Дверь в апартаменты Фрика он нашел открытой. Дважды крикнув, что это он, и не получив ответа, Этан решил, что в этот вечер обеспечение безопасности выше правил этикета и права членов семьи на уединение. Обошел все комнаты. Мальчика не было, но все вещи вроде бы лежали и стояли на привычных местах.

Возвращаясь по восточному крылу северного коридора к главной лестнице, Этан останавливался три раза, чтобы обернуться, прислушивался. Останавливался от ощущения, что все не так хорошо, как кажется.

И тишина, и спокойствие, окружающие его, обманчивы.

Задержав дыхание, он чувствовал только удары своего сердца.

Но, отсекая эти удары, не слышал и не видел ничего подозрительного. Особняк жил обычной жизнью. А движение в антикварном зеркале, что висело над стоявшим неподалеку комодом, слабый голос вроде того, что он слышал прошлой ночью в телефоне, доносящийся из дальней комнаты… игра воображения, ничего больше.

Вот и в зеркале он увидел только свое изображение, никаких расплывчатых форм, никаких друзей детства.

А когда он начинал дышать вновь, исчезал и голос.

На второй этаж он спустился по главной лестнице и нашел Фрика в библиотеке.

Мальчик читал книгу, сидя в кресле, которое пододвинул вплотную к рождественской ели.

Когда Этан открыл дверь и вошел, Фрик аж подпрыгнул, но тут же попытался скрыть вызванное испугом телодвижение, сделав вид, что устраивается в кресле поудобнее. Но прежде чем он понял, что перед ним Этан и только Этан, его глаза широко раскрылись от страха, а челюсти сжались, подавляя крик.

— Привет, Фрик. Ты в порядке? Несколько минут тому назад я искал тебя здесь по внутренней связи.

— Не слышал, гм-м-м, никаких звонков по интеркому, — мальчик лгал очень уж явно. Если бы его в этот момент проверяли на полиграфе, аппарат бы просто взорвался.

— Ты передвинул кресло.

— Кресло? Э-э-э, нет, я нашел его здесь, да, нашел, оно уже здесь стояло.

Этан присел на краешек другого кресла.

— Что-то не так, Фрик?

— Не так? — переспросил Фрик, словно не понимая значения вопроса.

— Ты хочешь мне о чем-то рассказать? Тебя что-то тревожит? Потому что ты определенно не в себе.

Мальчик перевел взгляд с Этана на книгу. Закрыл ее и положил на колени.

За годы службы Этан научился терпеливо ждать. Вновь встретившись взглядом с Этаном, Фрик по-

дался вперед. Уже собрался что-то прошептать, но передумал и вновь откинулся на спинку кресла. Не стал делиться секретами. Пожал плечами.

— Не знаю, может, волнуюсь, потому что в четверг возвращается отец.

— Это хорошо, не так ли?

— Конечно. Но и тревожно.

— Почему тревожно?

— Ну, он же привезет с собой кого-то из приятелей. Всегда привозит.

— Тебе не нравятся его приятели?

— Они нормальные. Гольфисты, фанаты спорта. Отец любит говорить о гольфе, футболе и тому подобном. Так он расслабляется. Его приятели и он, как члены клуба.

«Клуба, куда ты не вхож и членом которого никогда не станешь», — подумал Этан и удивился сочувствию, от которого сжало горло.

Он хотел обнять мальчика, повести в кинотеатр, настоящий кинотеатр, а не мини-«Пантейджс» Палаццо Роспо, в обычный мультикомплекс, где полным-полно детей с родителями, воздух пропитан запахом попкорна, перед тем как сесть, нужно посмотреть на сиденье, не оставил ли там кто-нибудь жвачку или обсосанный леденец, а в забавных местах твой смех растворяется в смехе зрительного зала.

— И с ним наверняка будет девица, — продолжал Фрик. — Как и всегда. С последней он порвал до отъезда во Флориду. Я не знаю, кто будет новой. Может, хорошая женщина. Такое случается. Но она — новая, мне придется привыкать к ней, а это непросто.

В разговорах между сотрудниками и членами семьи существовали темы, которых следовало избегать. В частности, Этан не имел права высказывать свое истинное суждение об исполнении родительских обязанностей Ченнингом Манхеймом или предполагать, что кинозвезда неправильно выстраивает шкалу приоритетов.

— Фрик, кем бы ни была новая подружка отца, сблизиться с ней тебе не составит труда, потому что ты ей понравишься. Ты всем нравишься, Фрик, — добавил он, зная, что для этого неуверенного в себе мальчика

слова эти станут откровением и, скорее всего, тот ему не поверит.

Фрик застыл с открытым ртом, словно Этан в предыдущей фразе объявил, что он — обезьяна, пытающаяся сойти за человека. Щеки зарделись румянцем, смутившись, Фрик уставился на книгу, лежащую у него на коленях.

Какое-то движение заставило Этана перевести взгляд с мальчика на рождественскую ель за спиной Фрика. Украшавшие ее ангелы поворачивались, кивали, танцевали.

Воздух в библиотеке недвижностью соперничал с книгами на полках. Если ангелов привел в движение легкий подземный толчок, то Этан его не почувствовал.

Наконец ангелы успокоились, будто их шевельнул случайный легкий порыв ветерка.

А у Этана возникло ощущение, что он находится на пороге чего-то важного, и его сердце уже открылось навстречу тому, что скрывается за порогом. Он вдруг осознал, что затаил дыхание, а волоски на тыльной стороне кистей поднялись, будто от статического электричества.

— Мистер Хэчетт, — сказал Фрик.

Ангелы застыли, момент ушел в прошлое, не став поворотным пунктом.

— Не понял?

— Мистер Хэчетт меня не любит, — пояснил Фрик, отметая предположение, что окружающие могут ценить его больше, чем он сам.

Этан улыбнулся.

— Видишь ли, я сомневаюсь, что мистер Хэчетт кого-то любит. Но он — отличный шеф-повар, не так ли?

— Как и Ганнибал Лектер.

Этан не мог не рассмеяться, пусть такое отношение к коллеге по высшему звену персонала поместья казалось некорректным.

— Ты, конечно, можешь придерживаться другого мнения, но я уверен, если мистер Хэчетт говорит, что на тарелке телятина, значит, на ней именно телятина и ничего другого. — Он поднялся с кресла. — Я искал тебя по двум причинам. Хотел предупредить, чтобы этим вечером ты не открывал ни одной наружной двери. Как только я удостоверюсь, что последний сотрудник покинул особняк, так сразу включу охранную сигнализацию по периметру дома.

— Почему так рано? — спросил Фрик.

— Я хочу отследить ее работу по компьютеру. Думаю, имеется проблема с колебаниями напряжения на некоторых оконных и дверных контактах. Пока ложная тревога еще ни разу не поднималась, но система определенно требует ремонта.

И хотя Этан врал более убедительно, чем Фрик, на лице мальчика отразилось сомнение. В версию Этана он верил не больше, чем в то, что телятина мистера Хэчетта будет именно телятиной.

— Но я искал тебя еще и потому, что хотел предложить пообедать вместе, раз уж в этот вечер в особняке мы остаемся вдвоем.

«Нормы и правила поведения» не запрещали представителям высшего звена персонала обедать с мальчиком в отсутствие родителей. Но по большей части Фрик обедал в одиночестве, или потому, что ему нравилось есть одному, или — считал себя обузой, напрашиваясь к кому-то на обед. Время от времени миссис Макби приглашала мальчика пообедать с ней и мистером Макби. Но Этан впервые обратился с таким предложением.

— Правда? — спросил Фрик. — В половине седьмого?

— В половине седьмого. И где мне накрывать стол? Фрик пожал плечами.

— А где бы вы хотели?

— Будь выбор за мной, в столовой для персонала. Остальные обеденные зоны предназначены исключительно для членов семьи.

— Тогда выбирать буду я, — мальчик пожевал нижнюю губу. — Когда определюсь, найду вас.

— Хорошо. Я какое-то время побуду у себя, а потом пойду на кухню.

— Думаю, вечером мы будем пить вино, не так ли? — спросил Фрик. — Хорошее «Мерло».

— Правда? Может, заодно мне запаковать вещи, вызвать такси и написать заявление об уходе на имя твоего отца, чтобы иметь возможность уехать в тот самый момент, когда ты, напившись, отключишься?

— Ему знать об этом необязательно, — возразил Фрик. — А если он и узнает, то решит, что это проделки, типичные для голливудских отпрысков, и лучше уж вино, чем кокаин. Он отправит меня к доктору Руби, чтобы определиться, не связана ли проблема с тем, что я, будучи сыном одного из императоров Древнего Рима, получил психическую травму, наблюдая, как глупые львы жрут глупых людей на арене глупого Колизея.

Эта тирада могла бы показаться Этану забавной, да только он не сомневался, что именно так, скорее всего, и отреагировал бы Лицо, узнав, что его сын пьет.

— Возможно, твой отец ничего не узнает. Но ты забываешь, про Ту, Кого Нельзя Обмануть.

— Макби, — прошептал Фрик. Этан кивнул:

— Макби.

— Я буду пить пепси, — выдвинул новое предложение Фрик.

— Со льдом или без?

— Без.

— Вот и договорились.

Глава 69

Испуганная, озлобленная, но не сдающаяся отчаянию, Ракель Далтон оставалась очаровательной женщиной, с роскошными каштановыми волосами и большими синими глазами, в глубинах которых пряталась тайна.

Оказалась она, по мнению Рискового, и на удивление предусмотрительной. Согласившись по телефону на встречу, к моменту приезда детектива приготовила кофе. Подала его в гостиной, вместе с блюдом миниатюрных сдобных булочек и пирожных.

При расследовании убийств детективам крайне редко предлагали угощение и никогда — с салфетками из камчатной ткани. И уж конечно, не приходилось ждать такой заботы от жен пропавших мужей, для которых полиция практически ничего не сделала.

Как выяснилось, Максвелл Далтон пропал три месяца тому назад. Ракель сообщила в полицию об исчезновении мужа по прошествии четырех часов после завершения его последнего в тот день семинара в университете.

Полиция, естественно, не собиралась разыскивать взрослого, который задержался на четыре часа. Не пошевелили там и пальцем после того, как он не объявился ни через один, ни через два, ни через три дня.

— Вероятно, — Ракель делилась с Рисковым своими наблюдениями, — мы живем в такое время, когда на удивление большое число мужей, да и жен, ударяются в наркотические загулы или вдруг решают провести неделю в Пуэрто-Вальярто со шлюхой, знакомство с которой состоялось десятью минутами раньше в кофейне «Старбакс», а то и просто уходят из семьи, никому ничего не сказав. Когда я пыталась рассказать им о Максвелле, они мне просто не верили. Мол, таких надежных мужей нынче не сыскать. Они не сомневались, что со временем он вернется, с налитыми кровью глазами, глупой улыбкой и венерической болезнью.

Когда же с момента исчезновения Максвелла Далтона прошло достаточно много времени и стало ясно, что это не обычный загул, полиция приняла у Ракель заявление о пропаже мужа. Но их бездействие только еще больше разозлило Ракель, которая ошибочно предполагала, что пропавших людей разыскивают практически с тем же усердием, с каким расследуют убийства.

— Нет такого усердия, если пропавший — взрослый, — объяснил ей Рисковый. — И если нет элементов насилия. Вот если бы они нашли его брошенный автомобиль…

Брошенного автомобиля не нашли, как не нашли и выпотрошенного в поисках наличных бумажника или какого-то иного предмета, указывающего на насильственные действия. Максвелл Далтон просто исчез, оставив не больше следов, чем корабль, не выплывший из Бермудского треугольника.

— Я уверен, вас уже об этом спрашивали, но были ли у вашего мужа враги? — полюбопытствовал Рисковый.

— Он — хороший человек. — Иного Рисковый и не ожидал: о муже она говорила, как о живом. А вот следующая фраза оказалась для него неожиданной. — И, как у всех хороших людей в этом темном мире, у него, естественно, есть враги. — Кто?

— Банда подонков в той клоаке, которую они называют университетом. О, наверное, я преувеличиваю. Там работает много хороших людей. К сожалению, факультет английского языка и литературы находится в руках мерзавцев и сумасшедших.

— Вы думаете, кто-то из преподавателей факультета…

— Маловероятно, — признала Ракель. — Они ведь только говорят, все эти люди, и в основном несут чушь. — Она предложила еще кофе, но Рисковый отказался. — Как зовут человека, чье убийство вы расследуете?

Он поделился с ней самым минимумом, лишь бы она пустила его на порог, и не собирался вдаваться в детали. Даже не упомянул о том, что преследовал и пристрелил убийцу Райнерда.

— Рольф Райнерд. Его вчера застрелили в Западном Голливуде.

— Вы думаете, его убийство как-то связано с моим мужем? Помимо того, что Макс преподавал ему литературу?

— Такое возможно, — ответил Рисковый. — Но маловероятно. Я бы не стал…

Как это ни странно, но грустная улыбка добавила ей красоты.

— Я и не собираюсь, детектив, — откликнулась она на завершение фразы, которую он не решился произнести сразу. — Не буду тешить себя надеждой. Но и не позволю себе ее потерять, черт побери.

Когда Рисковый уже поднялся, чтобы уйти, в дверь позвонили. Пришла пожилая седоволосая негритянка. Таких элегантных рук видеть ему еще не доводилось. С тонкими, длинными пальцами. Учительница по фортепьяно десятилетней дочери Далтонов.

Услышав мелодичный голос учительницы, Эмили спустилась вниз, ее познакомили с Рисковым. Она унаследовала красоту матери, но твердости характера ей еще не хватало. Ее губы дрожали, а глаза затуманились, когда она спрашивала: «Вы найдете моего папу, не так ли?»

— Мы делаем все, что в наших силах, — заверил ее Рисковый, говоря за весь полицейский департамент и надеясь, что не сильно грешит против истины.

Уже выйдя на крыльцо, он повернулся к Ракель Далтон, стоящей в дверях.

— Следующий в моем списке — коллега вашего мужа с факультета английского языка и литературы. Может, вы его знаете. Владимир Лапута.

Как грусть не приуменьшила красоту Ракель, так и злость ничего не могла с нею поделать.

— Среди всех этих гиен, он — самая худшая. Макс презирал… презирает его. Шесть недель тому назад мистер Лапута нанес мне визит, чтобы выразить сочувствие и тревогу в связи с отсутствием вестей о Максе. Клянусь… этот хорек прощупывал меня, чтобы понять, не одиноко ли мне в постели.

— Святой боже.

— Безжалостность, детектив Янси, неотъемлемая черта нынешнего университетского ученого, и в этом он не уступит уличному бандиту. Дни, когда профессор жил в своей башне из слоновой кости, интересуясь только искусством и истиной, давно канули в Лету.

— В последнее время у меня возникли такие подозрения, — ответил он, но не стал говорить, что пока ее муж, по его разумению, возглавлял список подозреваемых в готовящемся покушении на Ченнинга Манхейма.

Да, ему с трудом верилось, что такая женщина, как Ракель, и такая девочка, как Эмили, смогли бы любить человека, который… внутри был не таким, как снаружи.

И тем не менее исчезновение Максвелла Далтона могло означать, что он начал новую жизнь, стал одним из тех ненормальных, кто шлет угрозы знаменитостям с намерением причинить им вред или наивно надеется, что запугивание поможет раскрутить звезду на деньги.

Даже если забыть о колокольчиках из сна и мужчин, уходящих в зеркало, Рисковому Янси за время службы доводилось видеть и более странные перевоплощения, чем превращение честного, здравомыслящего профессора в безумца, движимого завистью, жадностью.

Далтоны жили в хорошем районе, но Лапута — в еще более богатом, в пятнадцати минутах езды от дома Далтонов.

Ранние зимние сумерки, кравшиеся за дождем, накрыли город, пока Рисковый пил кофе с Ракель Далтон. А пока он ехал к дому Лапуты, сумерки уступили место ночи, и низкие облака, ранее серо-черные, стали грязно-желтыми в сиянии городских огней.

Рисковый припарковался напротив дома «самой худшей из университетских гиен», выключил освещение и «дворники», но двигатель оставил работающим, чтобы обогреватель продолжал гнать в салон теплый воздух. Местная ребятня еще не могла строить снежные крепости, но с приходом ночи, по стандартам Южной Калифорнии, сильно похолодало.

Дозвониться профессору по телефону он не смог. Теперь, пусть в окнах дома Лапуты и не горел свет, предпринял еще одну попытку.

И когда раздался первый гудок, увидел, как в конце квартала, на противоположной стороне улицы, из-за угла вышел человек и направился к дому Лапуты.

Что-то с этим мужчиной было не так. Шел он без зонта, без дождевика. Дождь, конечно, поутих в сравнении с дневным водопадом, но погода определенно не располагала к прогулке. А этот мужчина определенно никуда не спешил.

И его странное поведение заставило Рискового насторожиться. Если б этот парень был губкой, то он бы больше не смог впитать в себя ни одной капли дождя.

Он вальяжно покачивался, проходя под фонарями, не так, как иной раз покачиваются действительно крутые парни, а как покачиваются кинозвезды, играющие крутых парней. Его серые брюки, черная водолазка, черное кожаное пальто пропитались влагой, а он вел себя так, будто никакого дождя и нет.

Играл. В такую погоду других пешеходов, само собой, не было, и ни один автомобиль не двигался по тихой, застроенной жилыми домами улице, однако мужчина играл не для зрителей — для собственного удовольствия.

Устав слушать гудки телефонного аппарата в доме Лапуты, Рисковый отключил мобильник.

Ему показалось, что пешеход говорит сам с собой, хотя полной уверенности в этом не было.

Он опустил стекло и чуть повернул голову, чтобы лучше слышать, но шелест дождя заглушал практически все. Он улавливал лишь отдельные звуки и подумал, что пешеход поет, пусть не мог разобрать ни мелодии, ни слов.

К удивлению Рискового, мужчина сошел с тротуара и по подъездной дорожке направился к дому Лапуты. Должно быть, в кармане у него лежал пульт дистанционного управления, потому что гофрированные ворота гаража поднялись, чтобы пропустить его, и тут же опустились.

Рисковый поднял стекло. И продолжил наблюдение за домом.

Через две минуты свет зажегся в глубине дома, наверное, на кухне. А еще через полминуты свет вспыхнул и на втором этаже.

Был ли этот любитель дождя Владимиром Лапутой или нет, но в доме профессора он ориентировался без труда.

Глава 70

Из центральной ротонды, стоя у окна неподалеку от входной двери, Этан наблюдал, как автомобиль мистера Хэчетта отъезжает от дома в дождь и сгущающиеся сумерки. Шеф-повар покинул особняк последним.

Этан повернулся к неприметному, в углу, вмонтированному в стену темному дисплею, который осветился от прикосновения пальца. Контрольный блок-панель «Крестрон» позволял управлять всеми компьютеризованными системами поместья: температурного режима, кондиционирования, музыкальной, подогрева воды в бассейнах, освещения как в доме, так и на прилегающей территории, телефонной сети и многими другими.

Панели «Крестрон» стояли по всему особняку, но те же системы управлялись и с рабочих станций вроде той, что находилась в кабинете Этана.

После того, как Этан прикосновением активировал экран, на нем появились три ряда иконок. Он приложил палец к той, что представляла камеры наружного наблюдения.

Поскольку на территории поместья и рядом с ним располагались восемьдесят шесть камер, на экране появились восемьдесят шесть чисел, от 01 до 86. Для того, чтобы быстро увидеть интересующий участок, следовало помнить, какие камеры что показывают, во всяком случае, номера тех камер, которые держали под контролем наиболее важные секторы.

Он коснулся 03, и на панели тут же появились главные ворота: камера находилась на противоположной стороне дороги. Именно она засняла Рольфа Райнерда, перекидывающего через ворота подарочную коробку с яблоком, внутри которого лежал кукольный глаз.

Ворота откатились в сторону. Автомобиль мистера Хэчетта покинул поместье, повернул направо и исчез из поля зрения камеры.

Ворота еще закрывались, когда Этан прикоснулся к экрану и вернул на него первоначальный набор иконок. На этот раз коснулся иконки охранной сигнализации особняка.

Далеко не все сотрудники имели право включать или выключать охранную сигнализацию, поэтому «Крестрон» потребовал пароль. Этан ввел его, получил доступ к системе и включил охранную сигнализацию по периметру особняка.

Практически во всех помещениях здания, за исключением спален, ванных и туалетов, стояли детекторы движения, которые засекали все движущееся в коридорах и комнатах. Они работали в постоянном режиме, двадцать четыре часа в сутки, семь дней в неделю, но подсоединялись к системе охранной сигнализации только при ее переводе в режим «никого нет дома», когда в особняке никого не оставалось, что случалось крайне редко.

Поскольку Фрик и Этан были в доме, подключение детекторов к системе сигнализации привело бы к тому, что сирена начинала бы реветь всякий раз, когда они пересекали зону контроля или даже просто взмахивали рукой.

Ему же требовалось, чтобы сирена заревела только при открытии двери или окна. Эта предосторожность, вкупе с дополнительными рубежами защиты на территории поместья, гарантировала, что никто не застанет его или Фрика врасплох.

Тем не менее он не хотел, чтобы Фрик спал один на третьем этаже. Ни в эту ночь, ни в следующую, ни в ближайшее время.

Вариантов было два: или Фрик ночует на первом этаже, или Этан проводит ночь в гостиной квартиры Фрика. Этот вопрос он намеревался обсудить с мальчиком за обедом.

А пока, впервые после возвращения в поместье, Этан пошел в свою квартиру, в кабинет, к столу, где оставил связку из трех серебряных колокольчиков. Они исчезли.

В нижнем гараже больницы Госпожи Ангелов, когда они заметили, что в салоне машины «Скорой помощи» недостает только одной связки, он заподозрил, что у Рискового оказались те самые колокольчики, которые он обнаружил в своей руке, стоя у магазина «Розы всегда».

Фантом, который он видел в зеркале ванной в квартире Данни, фантом, который нырнул в зеркало в квартире Рискового, побывал здесь ночью, когда Этан спал, взял колокольчики и доставил их Рисковому по причине, остающейся тайной за семью печатями. Этан не сомневался, что тайну эту удастся разгадать. А фантомом этим, судя по всему, был Данни Уистлер, восставший из мертвых.

Этан поражался самому себе: в голове бродят такие странные мысли, а он остается в здравом уме. По крайней мере, он верил, что остается в здравом уме. Но ведь мог и ошибаться.

Хотя колокольчики исчезли, содержимое черных коробок осталось. Этан сел за стол и оглядел шесть элементов головоломки в надежде на озарение.

Божьи коровки, улитки, обрезки крайней плоти в формальдегиде, керамическая кошечка из-под пирожных, набитая фишками для «Скрэббл» …OWE, WOE… книга о собаках-поводырях, глаз в яблоке…

В лучшие дни, в лучшем настроении он не мог понять смысл этих посланий. Он рассчитывал, что внутреннее напряжение и душевная усталость приведут к тому, что интеллектуальные барьеры рухнут, позволив ему увидеть все в ином свете, понять то, что прежде казалось непостижимым.

Не сложилось.

Он позвонил охранникам, которые несли дежурство в домике смотрителя поместья. Их смена началась в четыре часа, и они уже знали, что охранную сигнализацию особняка он включил раньше обычного, потому что их мониторы зарегистрировали его команды.

Не объясняя причин, он попросил их быть в этот вечер особенно внимательными.

— И передайте мою просьбу парням из замогильной смены, когда они сменят вас.

Он позвонил Карлу Шортеру, руководителю группы, охраняющей Лицо во Флориде. Шортер доложил, что у него тишина и покой.

— Я позвоню тебе завтра, — сказал Этан. — Нам нужно заново обсудить ваше прибытие в Лос-Анджелес в четверг. Усилить охрану как в аэропорту, так и на базе, изменить маршрут следования, на случай что кому-то известен прежний.

— У тебя пока все чисто? — спросил Шортер.

— Вроде бы да.

— Тогда в чем дело?

— Я же рассказывал тебе об этих странных подарках в черных коробках. Мы ухватили одну ниточку. Но до конца клубок не распутали.

Закончив разговор с Шортером, Этан пошел в ванную. Принял душ, побрился. Надел чистую рубашку.

Несколькими минутами позже, стоя у стола в кабинете, бросил еще один взгляд на шесть загадочных предметов.

Заметил, что вспыхнула лампочка на телефонном аппарате. Сначала мигала, потом стала гореть ровным светом. Разговор шел по линии 24.

Глава 71

«Лендровер», принадлежащий «Курц айвори интернэшнл», на котором разъезжал Робин Гудфело, Корки, конечно же, не мог поставить у своего дома. Автомобиль мог бы стать ниточкой, которая связала бы университетского профессора и его фашиствующую ипостась.

Он припарковался за углом и до дома добрался пешком под дождем, распевая арии из «Золота Рейна Рихарда Вагнера, конечно же, без мастерства, но с чувством.

В гараже он разделся догола, оставил вымокшую одежду на полу. Бумажник, удостоверение сотрудника Агентства национальной безопасности и «глок» взял в дом, потому что в этот день он еще не отыграл роль Робина Гудфело до конца.

В спальне вытерся насухо. Надел нижнее термозащитное белье.

Из гардеробной достал черный термостойкий костюм-комбинезон для лыжников и спасателей. Водонепроницаемый, теплый, не сковывающий движения, идеальная одежда для штурма Палаццо Роспо.

* * *

Рисковый мог бы позвонить Владимиру Лапуте или тому, кто вошел в профессорский дом через гараж, но, продумав с минуту, решил, что лучше всего появиться на пороге незваным гостем, без предварительного звонка. Внезапность могла принести (впрочем, могла и не принести) определенные плоды: Рисковый подумал, что неплохо будет взглянуть на реакцию этого любителя прогулок под дождем на появление детектива в его доме.

Он выключил двигатель, выбрался из машины и лицом к лицу столкнулся с Данни Уистлером.

Бледный, как череп, который долгие месяцы жгло палящим солнцем, с исхудавшим от долгого лежания в коме лицом, Данни стоял под дождем, но ни одна капля не касалась его. Он оставался более сухим, чем прожаренные кости, лунный песок, соль.

— Не ходи туда.

Рисковый вздрогнул и, можно сказать, струхнул, нет, не убежал, но, во всяком случае, отпрянул. Однако позади находился автомобиль. Спина уперлась в преграду, туфли заскользили на мокрой мостовой. И Рисковый, навалившись на борт всей массой, едва не продавил его.

— Если ты умрешь, — продолжил Данни, — я не смогу вернуть тебя. Я — не твой хранитель.

Только что из плоти и крови, мгновением позже Данни стал жидким и без всплеска растворился в луже, в которой стоял, словно до этого и вырос из воды. Исчез мгновенно, даже быстрее, чем в прошлый раз, когда ушел в зеркало.

* * *

Водонепроницаемый костюм, помимо капюшона и наколенников, включал еще и множество карманов, все на «молнии». Наряд Корки дополнили две пары носков, лыжные ботинки и перчатки из кожи и нейлона, практически такие же мягкие, как хирургические, но вызывающие меньше подозрений.

Довольный увиденным в зеркале, Корки прошел по коридору в дальнюю спальню для гостей, чтобы посмотреть, умер ли наконец Вонючий сырный парень, и в очередной раз рассказать ему пару-тройку страшных сказок, если нет.

Он взял с собой пистолет калибра 9 мм и новый глушитель.

Запах пленника чувствовался уже в коридоре, у двери дальней спальни. А за порогом превращался в вонь, которую даже Корки, истинный воин хаоса, находил неприятной.

Он включил лампу и направился к кровати.

Такой же упрямый, как и вонючий, Сырный парень по-прежнему цеплялся за жизнь, хотя и поверил, что его жена и дочь многократно изнасилованы, замучены и убиты.

— Какой же ты эгоистичный мерзавец, — голос Корки переполняло презрение.

Ослабевший, давно уже получавший всю жидкость посредством внутривенных вливаний, близкий к полному обезвоживанию, Максвелл Далтон мог отвечать лишь едва слышным, скрипучим шепотом, который вызывал смех. На этот раз он ответил лишь полным ненависти взглядом.

Корки прижал дуло пистолета к растрескавшимся губам Далтона.

Вместо того чтобы повернуть голову, этот поклонник Диккенса, Твена и Дикинсон широко раскрыл рот и укусил кончик ствола, в манере Хемингуэя. А глаза его по-прежнему горели ненавистью.

* * *

Сидя за рулем неприметного седана напротив дома Лапуты, пытаясь взять себя в руки, Рисковый думал о своей бабушке Розе, матери отца, которая верила в колдовство, пусть и не практиковала его, верила в полтергейст, хотя вещи не смели и шевельнуться в ее ухоженном доме, верила в призраков, хотя ни одного не видела, могла рассказать подробности появления многих: добрых, злых, Элвиса. Теперь восьмидесятилетнюю бабушку Розу, бабу Розу, как с нежностью называла ее мать Рискового, уважали и любили, но и подсмеивались над ней из-за ее убежденности в том, что мир далеко не так прост, как утверждает наука и пять органов чувств.

И несмотря на случившееся с ним, Рисковый никак не мог заставить себя смириться с тем, что бабушка Роза, похоже, понимала окружающий мир лучше, чем все его знакомые и родственники.

Он не принадлежал к тем людям, которые долго думают о том, что делать дальше, как в повседневной жизни, так и в минуты смертельной опасности, но, сидя в машине под барабанящим по крыше дождем, в темноте, дрожа от холода, ему потребовалось время даже для того, чтобы сообразить, что он должен включить двигатель, обогреватель. А вопрос о том, звонить или не звонить в дверь Лапуты, вдруг превратился в самое сложное решение его жизни.

«Если ты умрешь, я не смогу вернуть тебя», — сказал Данни, с упором на тебя.

Коп не мог дать задний ход только потому, что боялся смерти. Если такое случалось, ему следовало писать заявление об отставке, начинать продавать телефоны, а свободное время убивать каким-нибудь хобби, хоть рукоделием.

«Я — не твой хранитель», — сказал Данни, с упором на твой, и прозвучали его слова и как предупреждение, и как что-то еще.

Ему захотелось поехать к бабушке Розе, положить голову ей на колени, позволить ей снять жар со лба холодным компрессом. Может, она угостит его домашними лимонными пирожными. И, конечно, нальет ему чашку горячего шоколада.

Дом Лапуты на другой стороне улицы, отделенный от Рискового пеленой дождя, выглядел совсем не так, как прежде. Тогда он видел красивый дом, построенный в викторианском стиле на большом участке земли, уютный, ждущий гостей, дом, в каких обычно живут дружные семьи, где все дети становятся врачами, юристами и астронавтами, где каждый любит остальных до скончания века. Теперь же, глядя на дом, он представлял себе в одной из спален привязанную к кровати девушку, блюющую, проклинающую Иисуса, разговаривающую голосами демонов.

Будучи копом, он не мог позволить страху остановить его, но, будучи еще и другом, не мог просто уехать и оставить Этана с неприкрытой спиной.

Информация. По собственному опыту Рисковый знал, что очень часто недостаток информации служит причиной сомнений и не позволяет принять верное решение. А ему очень хотелось получить ответы на несколько вопросов.

Но проблема заключалась в том, что официально у него не было повода задавать эти вопросы. Райнердом и его контактами предстояло заняться Сэму Кессельману, который расследовал убийство Мины Райнерд. Он же не имел к этому делу никакого отношения, поэтому не мог воспользоваться обычными каналами.

Вот он и позвонил Лауре Мунвс в отделение информационного обеспечения. Она встречалась с Этаном, по-прежнему питала к нему теплые чувства, помогла ему выследить Рольфа Райнерда по номерному знаку «Хонды», который зафиксировала камера наблюдения.

Рисковый боялся, что Лаура уже ушла домой, и, когда она сняла трубку, в его голосе послышалось явное облегчение:

— Ты все еще на месте.

— На месте? А я думала, что уже ушла. Думала, что преодолела половину пути до дома, успела купить копченую курицу на ужин. Нет, сукин ты сын, я на месте, но это и неважно, поскольку никакой личной жизни у меня нет.

— Я говорил ему, что только идиот мог позволить тебе уйти.

— Я тоже говорила ему, что он идиот.

— Все говорят ему, что он идиот.

— Да? Так, может, нам пора собраться вместе и выработать новую стратегию, раз уж обзывание его идиотом не дает результата? Мне он очень нравится, Рисковый.

— Он никак не может пережить смерть Ханны.

— Но ведь прошло пять лет!

— Когда она умерла, он потерял больше, чем жену. Он потерял цель жизни. Он больше не видит смысла в своем существовании. А должен видеть, потому что иначе человек сам не свой.

— В мире полно сексуальных, умных, успешных парней, которые не увидят смысл жизни, даже если Бог врежет им по физиономии кулаком, а кольцо, надетое на палец Всевышнего, оставит на лбу Его инициалы.

— Это будет старозаветная версия Бога.

— Ну почему я влюбилась в парня, которому нужен какой-то смысл?

— Возможно, потому, что он нужен и тебе. — Эта идея заставила Лауру задуматься, и, воспользовавшись ее молчанием, Рисковый перешел к делу: — Помнишь парня, которого ты помогла ему выследить вчера утром… Рольфа Райнерда?

— Знаменитый волк, — ответила она. — Рольф означает знаменитый волк.

— Рольф означает труп. Ты смотришь новости?

— Я же не мазохистка, не так ли?

— Тогда загляни в сводку убийств. Но не сейчас. Сейчас я хочу, чтобы ты кое-что узнала для меня, для Этана, но неофициально.

— Что тебе нужно?

Рисковый посмотрел на дом: с одной стороны, жилище для дружной семьи, с другой — ворота в ад.

— Владимир Лапута. Сообщи мне, как можно быстрее, не числится ли за ним чего, пусть даже штраф за неправильную парковку, все, что угодно.

* * *

Вместо того чтобы нажать на спусковой крючок, Корки вытащил ствол изо рта Далтона. Сталь скрипнула о зубы, которые шатались из-за общего истощения организма.

— Смерть от пули будет для тебя слишком легкой, — усмехнулся Корки. — Когда я решу покончить с тобой, я сделаю это медленно… так, чтобы это событие запечатлелось в памяти.

Он отложил пистолет, рассказал Далтону о том, как избавился от тел Ракели и Эмили, достал из соседнего холодильника новую бутыль с раствором для внутривенного вливания.

— Сегодня я кое-кого привезу сюда, — говорил он, готовя капельницу. — Зрителя, который станет свидетелем твоих последних мучений.

На высохшем лице, с кожей, облепившей кости, запавшие глаза следовали за перемещениями Корки по комнате, они более не сверкали ненавистью, их заполнил страх, это были глаза человека, который наконец-то осознал могущество хаоса и понял его величие.

— Это десятилетний мальчик, мой новый проект. Ты удивишься, когда я представлю его тебе.

Поставив на стойку новую бутыль, Корки прошел к шкафчику с лекарствами, достал одноразовый шприц и два маленьких пузырька.

— Я привяжу его к стулу рядом с твоей кроватью. А если он не захочет смотреть, как я убиваю тебя, я оттяну ему веки и приклею их липкой лентой.

* * *

Лаура Мунвс не нашла преступлений, числящихся за Владимиром Лапутой. Ему даже не выписывали штраф за неправильную парковку. Но, позвонив менее чем через пятнадцать минут, она сообщила Рисковому кое-что интересное.

В отделе расследования грабежей и убийств оставалось открытым дело, в котором фигурировала фамилия Лапута. Активное расследование не велось, речь шла о типичном «глухаре», когда у детективов не было ни улик, ни ниточек, тянущихся к подозреваемым.

Четыре года тому назад женщину, которую звали Джастина Лапута, в возрасте шестидесяти восьми лет, убили в собственном доме. Адрес, указанный в деле, полностью совпадал с адресом дома, за которым в тот момент наблюдал Рисковый.

— И как же она умерла? — спросил Рисковый, не отрывая глаз от дома.

— В компьютер введено не все дело, а резюме. Но здесь указано, что ее забили до смерти каминной кочергой.

Мине Райнерд сначала прострелили ногу, а потом забили до смерти мраморно-бронзовой лампой.

Каминная кочерга. Тяжелая лампа. В обоих случаях убийца хватался за тупое орудие, подвернувшееся под руку. Маловато, конечно, для утверждения, что налицо modus operandi[480], что в обоих случаях убийца один и тот же, но появлялась хоть какая-то зацепка.

— Джастину убили с необычной жестокостью, — продолжила Лаура. — Судебно-медицинский эксперт насчитал от сорока до пятидесяти ударов кочергой.

Убийство Мины Райнерд, по ней, правда, колошматили лампой, было не менее жестоким.

— Кто расследовал то дело? — спросил Рисковый.

— Уолт Сандерленд в том числе.

— Я его знаю.

— Мне повезло. Пять минут тому назад дозвонилась ему на сотовый. Сказала, что сейчас нет времени объяснять, зачем мне это нужно, и спросила, были ли у него в том деле подозреваемые. Он ответил без запинки. Состояние Джастины унаследовал ее единственный сын. Уолт говорит, что он — самодовольный подонок.

— А зовут сына — Владимир, — догадался Рисковый.

— Владимир Ильич[481] Лапута. Преподает в том же университете, где преподавала, пока не ушла на пенсию, его мать.

— Тогда почему он не в местах не столь отдаленных?

— Уолт говорит, что алиби у него оказалось более надежным, чем скафандр высадившегося на Луну астронавта.

Но ведь в этом мире совершенство недостижимо. Вот и стопятидесятипроцентное алиби всегда вызывает подозрение у копа, потому что кажется искусственно созданным, а не естественным.

Дом ждал в дожде, словно живой, несколько освещенных окон казались глазами.

* * *

В шприц Корки набрал парализующий коктейль, чтобы держать пленника недвижимым, но в ясном уме.

— К рассвету ты будешь мертв, как Ракель и Эмили, а потом это будет комната мальчика, его кровать.

Он не стал вводить Вонючке ни снотворное, ни галлюциноген. Не хотел, чтобы к полуночи, когда он вернется, Далтон спал или грезил. Этому мерзкому человеку предстояло в полном сознании испытать тончайшие нюансы давно спланированной для него смерти.

— Я многому научился за время нашего общения. Корки вогнал иглу шприца в трубку, идущую от капельницы к руке Далтона.

— У меня появилось много хороших идей, интересных идей.

Большим пальцем он медленно нажимал на поршень, выдавливая содержимое шприца в питательный раствор, поступающий из бутыли.

— И мальчика в этой комнате ждут примерно те же испытания, только более яркие, более шокирующие.

Когда шприц опустел, Корки выдернул иглу из трубки, бросил его в мусорное ведро.

— В конце концов, весь мир будет смотреть видеопленки, которые я буду рассылать. Мои малобюджетные фильмы ждет потрясающий успех, их, не отрываясь, будут смотреть миллионы людей.

Шатающиеся зубы Вонючего сырного парня уже начали стучать. По какой-то причине, от этого парализующего коктейля его начинала бить дрожь.

— Я уверен, что и мальчик будет в восторге, получив свою первую звездную роль. Зрителей у него будет больше, чем у его отца.

* * *

Буря теряла силу, ветер утихомирился, дождь, правда, продолжался. Улицу начало затягивать туманом, словно фонари высвечивали в воздухе холодное дыхание прячущейся за облаками луны.

Составив первое впечатление о человеке, с которым ему предстояло иметь дело, Рисковый сидел в машине, раздумывая над тем, как же все-таки увидеться с Владимиром Лапутой лицом к лицу.

Зазвонил мобильник. Ответив, Рисковый сразу узнал голос, поскольку слышал его совсем недавно, на улице, и принадлежал он призраку.

— Я — хранитель Этана, не твой, не Эльфрика. Но, если я его спасу, если смогу спасти, а ты или мальчик погибнете, толку от этого не будет.

Обычно Рисковый не лез за словом в карман, а тут онемел. Раньше он никогда не говорил с призраком. И не хотел начинать.

— Он будет винить себя в вашей смерти, — продолжил Уистлер. — И тень на его сердце станет темнотой, в которую он погрузится. Не ходи в этот дом.

К Рисковому вернулся дар речи, но в голосе появилась дрожь, которой прежде никогда не было.

— Ты мертвый или живой?

— Я мертвый и живой. Не ходи в этот дом. Кевларовый бронежилет не спасет. Тебе прострелят голову. Две пули в мозгу. И оживить тебя не в моей власти.

Данни отключил связь.

* * *

На кухне Корки, полностью готовый к штурму замка правящего голливудского короля, посмотрел на настенные часы и увидел, что до встречи с Джеком Троттером в Бел-Эре у него осталось меньше часа.

Убийства и суета разожгли аппетит. Мечась между кладовой и холодильником, он перекусил на скорую руку сыром, сухофруктами, половиной пончика, ложкой пудинга.

Такой сумбурный обед очень подходил человеку, который за один день натворил столько бед, верно служа хаосу, и еще не закончил свою работу.

«Глок» с навинченным глушителем дожидался на кухонном столе. Он идеально ложился в самый глубокий карман костюма, который одинаково годился как лыжнику, так и штурмовику.

По другим карманам Корки уже рассовал запасные обоймы, в гораздо большем количестве, чем могли ему потребоваться, поскольку сегодня убить он собирался только одного человека — Этана Трумэна.

* * *

Будь Рисковый человеком, который ставил перед собой только одну цель — остаться в живых, он бы просто уехал, не выходя из машины, не переходя улицу, чтобы нажать на кнопку звонка.

Но он также был хорошим полицейским и другом Этана. Верил, что служба в полиции — не работа, а призвание, и дружба проверяется именно в трудную минуту.

Он открыл дверцу. Вышел из машины.

Глава 72

На вызов Данни реагирует незамедлительно, только на этот раз пользуется не автомобилем, а магистралями из воды и тумана, идеей Сан-Франциско.

В парке Лос-Анджелеса закутывается в плащ из тумана и в то же мгновение оказывается в сотнях миль севернее, в клубах другого тумана, только теперь у него под ногами не дорожка для пеших прогулок, а доски причала.

Поскольку он мертв, но еще не перенесся из этого мира в следующий, он по-прежнему обитает в собственном трупе. После смерти в коме, его душа короткое время пребывала в странном месте, которое напоминало приемную врача, только без потрепанных журналов и надежды. Потом его вернули в этот мир, в знакомую смертную плоть. Он не просто призрак, не традиционный ангел-хранитель. Он — один из ходячих мертвяков, но его тело теперь может делать все, чего требует душа.

В более северном и холодном городе не идет дождь. Вода плещется об опоры причала, звуки эти неприятные, несут в себе насмешку, таинственность, нечеловеческий голод.

Возможно, став мертвым, более всего он удивляется живучести страха. Он-то думал, что со смертью приходит освобождение от всех тревог.

Он дрожит от звуков воды, доносящихся из-под настила, от звуков своих шагов по влажным от сконденсировавшегося тумана доскам, от пряного запаха моря, от вида светящихся в тумане больших прямоугольников окон вынесенного в море ресторана, где его ждет Тайфун. Большую часть жизни он ни в чем не искал смысл. После смерти видит его в каждой детали окружающего мира, и увиденное, по большей части, тревожит.

Причал берет ресторан в вилку, тянется вдоль окон боковых стен, и за лучшим столиком сидит Тайфун, пока в одиночестве, безукоризненно одетый, величественный, как король. Их взгляды встречаются, между ними лишь оконное стекло.

Какой-то момент Тайфун мрачен, даже суров, явно недовольный последствиями действий Данни, которых тот не учел. Но тут же полное лицо добродушно расплывается, на губах появляется привычная улыбка. Он делает пистолет из большого и указательного пальца, нацеливает его на Данни, как бы говоря: «Ага, вот он ты».

Туман и пламя свечей помогли бы Данни в мгновение ока перенестись с причала за стол Тайфуна, но в ресторане слишком много людей, и нетрадиционные способы передвижения в такой ситуации неуместны.

Он огибает здание, входит в парадную дверь и позволяет метрдотелю отвести его к столу Тайфуна.

Тайфун поднимается навстречу, протягивает руку, говорит: «Дорогой мальчик, я очень сожалею о том, что пришлось вызвать тебя в самый критический момент».

После того, как оба садятся и Данни вежливо отклоняет предложение метрдотеля что-нибудь выпить, он решает — наивность здесь не поможет, как не помогла в прошлую ночь в баре на Беверли-Хиллз, возможно, даже ухудшит его положение. Тайфун требует логики поступков, честности, прямоты.

— Сэр, прежде чем вы что-нибудь скажете, хочу признать, что я превысил свои полномочия, обратившись к Рисковому Янси, — говорит Данни.

— Дело не в том, что ты обратился к нему, Данни. Дело в прямоте, с который ты обратился к нему. — Тайфун делает паузу, чтобы пригубить «Мартини».

Данни начинает объяснять, почему он так поступил, но седовласый наставник останавливает его, подняв руку. Синие глаза весело мерцают. Он делает еще глоток «Мартини», наслаждается вкусом.

А начав говорить, первым делом касается правил приличия.

— Сынок, ты заговорил слишком уж громко, а потому можешь обратить на себя внимание других обедающих, которые слишком любопытны, что им когда-нибудь может аукнуться.

Позвякивание металла и фарфора, хрустальный звон бокалов во время тостов, музыка пианино, которая ласкает слух, а не бьет по барабанным перепонкам, шепот многих разговоров не создают того уровня шума, который отлично маскировал разговор Данни и Тайфуна в баре.

— Извините, — говорит Данни.

— Достойно восхищения, что тебя заботит не только физическое выживание мистера Трумэна, но и его эмоциональное и психологическое состояние. Однако, заботясь об интересах своего клиента, такому хранителю, как ты, нельзя прибегать к прямому воздействию. Ты вправе поощрять, вдохновлять, ужасать, уговаривать, советовать…

— …и влиять на события всеми средствами, если их составляющие — коварство, лживость, введение в заблуждение, — заканчивает Данни.

— Совершенно верно. Ты раздвинул установленные рамки, когда общался с Эльфриком. Раздвинул, но еще не вышел из них.

Тайфун более всего напоминает преподавателя, который считает необходимым оказать посильную помощь отстающему ученику. Он не мечет громы и молнии, не тычет указующим перстом, за что Данни ему только благодарен.

— А вот указав мистеру Янси, что ему не следует входить в тот дом, — продолжает Тайфун, — сообщив, что ему в голову всадят две пули, ты изменил его наиболее вероятную в тот момент судьбу.

— Да, сэр.

— И теперь Янси может выжить не благодаря своим действиям и выбору, не по своей воле, а потому, что ты открыл ему самое ближайшее будущее. — Тайфун вздыхает. Качает головой. На лице грусть, его печалят слова, которые он обязан произнести. — Это нехорошо, сынок. Нехорошо для тебя.

Мгновением раньше Данни хотелось поблагодарить наставника за то, что тот не выказывает злости. Теперь же у него появляется дурное предчувствие: спокойствие и сожаление Тайфуна обусловлено тем, что решение уже принято, причем не в его пользу.

— Было множество способов, с помощью которых ты мог бы убедить мистера Янси не подходить к дому. Способов непрямого воздействия.

Но старик не способен надолго подавлять природную веселость. На губах вновь играет улыбка. Синие глаза так весело поблескивают, что с белой накладной бородой и в менее элегантном костюме он бы ничем не отличался от того джентльмена, которому через два дня предстоит сесть в сани и отправить в полет бескрылого оленя.

Наклонившись над столом, словно заговорщик, Тайфун продолжает:

— Сынок, призраку пара пустяков заставить Рискового стремглав убежать от этого дома к бабушке Розе или в бар. Не следовало тебе действовать столь прямо. Если ты будешь продолжать в той же манере, то наверняка подведешь своего друга Этана и по существу станешь причиной его смерти и смерти мальчика.

Они смотрят друг на друга.

Данни не решается спросить, будет ли ему дозволено и дальше заниматься этим делом, из страха, что уже знает ответ.

А Тайфун нарушает паузу лишь после того, как вновь прикладывается к стакану с «Мартини».

— Ты — парень не промах, Данни. Упрямый, пылкий, нарушающий правила, но ты мне нравишься. Действительно, нравишься.

Не зная, как истолковать эти слова, Данни молчаливо ждет.

— Я не хочу показаться грубым, но мои гости должны прибыть в самом скором времени. А твой голодный взгляд может их спугнуть. Эти ребята такие осторожные. Один политикан и двое его советников.

— Так я могу и дальше охранять Этана? — решается спросить Данни.

— После твоих повторяющихся проколов я имею полное право отстранить тебя от этого. У ангелов-хранителей есть свои правила поведения, ты понимаешь? И они стоят выше добрых намерений. Этичность нашего поведения должна быть выше, чем у сенаторов Соединенных Штатов и карточных шулеров.

Тайфун поднимается со стула, вскакивает и Данни.

— Тем не менее, мой мальчик, я склонился к тому, чтобы дать тебе еще один шанс.

Данни почтительно пожимает протянутую руку своего наставника.

— Благодарю вас, сэр.

— Но пойми, теперь ты под строгим контролем. Если хоть на чуть-чуть выйдешь за рамки нашего соглашения, будешь сразу же лишен данного тебе могущества и навечно отправишься сам знаешь куда.

— Отныне я буду следовать всем условиям нашего соглашения.

— А если я тебя отошлю, Этану придется защищаться самому.

— Я не собьюсь с пути.

Тайфун похлопывает Данни по плечу, как любящий отец, вразумляющий сына.

— Дорогой мальчик, ты так долго шел по кривой дорожке, что теперь оставаться на прямой тебе будет очень нелегко. Но отныне мы станем следить за каждым твоим шагом.

На своих двоих Данни покидает ресторан и идет по причалу в туман, вибрирующий от гудков скрытых в нем кораблей. А потом туман, лунный свет и идея Палаццо Роспо отправляют его в путешествие, которое заканчивается в тот же самый момент, когда и началось, только он уже совсем в другом месте.

Глава 73

«ДВЕ ПУЛИ В МОЗГУ».

В кевларовом бронежилете, отдавая себе отчет, какую удобную цель представляет собой его голова, Рисковый захлопнул дверцу автомобиля и пересек улицу.

Дом матереубийцы, казалось, притягивал туман, который надвигался не монолитной волной, а завитками и клубами: завитки эти цеплялись друг за друга и тянули за собой клубы, словно муравей — гусеницу.

Аура дома так зачаровала Рискового, что он шагал, не замечая дождя. И лишь добравшись до лестницы на крыльцо, понял, что промок до нитки.

Поднявшись по ступеням, вдруг почувствовал что-то в руке. Увидел, что это мобильник, по которому он разговаривал с Данни Уистлером.

«Я мертвый и живой», — сказал ему Данни, и Рисковый в этот момент подумал, что определение это в полной мере относится и к нему.

На крыльце, вместо того чтобы прямиком направиться к двери, он застыл, вдруг вспомнив, что пренебрег стандартной процедурой: отзвониться Данни, как он обязательно бы сделал, если б ему на мобильник позвонил с угрозами человек, который не мог знать его номер. Рисковый набрал *, 6, 9.

Трубку на другом конце провода кто-то снял после второго звонка, но не произнес ни слова.

— Есть кто-нибудь? — спросил Рисковый. Вот тут ему ответил грубый голос:

— Кто-нибудь есть. Будь уверен, кто-нибудь есть, поганый ниггер. Я здесь, спасибо тебе, ты проткнул меня дважды своим карандашом.

Карандаш на бандитском сленге означал свинец, пулю.

Рисковый никогда не слышал этого голоса, но понял, кому он может принадлежать. И не смог произнести ни слова.

— Когда ты придешь сюда следом за мной, говнюк, готовься к миллиону кошмаров, в которых ты будешь видеть только уродов да выродков. Тебе это понравится?

— Едва ли, — Рисковый поразился тому, что заговорил, и сразу осознал, что это плохая идея, что это приглашение.

— А каких-то иных тут нет. Только одни уроды страшнее других. Но ты все увидишь сам. Я буду здесь, когда ты придешь. Первым в очереди желающих взглянуть на тебя.

Рисковый хотел отключить связь, повесить телефон на ремень, но что-то не позволяло ему отвести руку от уха.

— Знаешь, прошлым вечером мне следовало грохнуть тебя из сорок пятого.

Мысленным взором Рисковый увидел Кальвина Рузвельта, или Гектора Икса, как кому нравится, на лужайке перед домом Райнерда. Держа пистолет обеими

руками, он выстрелил, дульная вспышка осветила дождь.

— Проверь этот дом, гомик. А когда прибудешь сюда, я приготовлю что-нибудь побольше моего сорок пятого, чтобы загнать тебе в зад, а уж потом будешь смотреть кошмары с уродами. До скорой встречи.

Рисковый таки отключил связь, и тут же телефон зазвонил у него в руке. Нет никакой необходимости отвечать, просто нельзя отвечать, зная, кто это может быть.

Он промок. Замерз. Испугался.

Телефон продолжал звонить.

Ему нужно было или крепко подумать о происходящем, или никогда больше не думать, но он не мог найти ответ на эту дилемму, стоя на крыльце дома матереубийцы.

Сунув звонящий телефон в карман куртки, Рисковый повернулся спиной к двери, спустился по ступеням и вновь вышел под дождь.

Глава 74

Неторопливо движущаяся по кругу вода в бассейне «взбалтывала» идущий сквозь нее свет, отчего тени непрерывно плясали на выложенных плитами известняка стенах и потолке.

Фрик накрыл один из столиков у бассейна льняной скатертью, сервировал на двоих хорошим фарфором и дорогими столовыми приборами.

Едва не поставил свечи, но потом решил, что мальчик и мужчина не могут обедать при свечах. Им бы больше подошел свет факелов полинезийской вечеринки или костра в лесу, где бродят волки, но не свечей.

С помощью реостатного выключателя отрегулировал яркость светильников на колоннах, добившись мягкого золотистого света.

В хорошую погоду Фрику нравилось есть около открытого бассейна, когда он оставался в Палаццо Роспо единственным членом семьи и когда подружки Призрачного отца не лежали вокруг в одних только трусиках-бикини, густо намазанные солнцезащитным кремом, напоминая ощипанных уток в маринаде.

Бассейн под крышей размерами не мог сравниться с открытым: всего лишь восемьдесят футов в длину и пятьдесят два в ширину, в таком не представлялось возможным устраивать гонки мощных скутеров. Но зимой здесь было тепло, а множество пальм в кадках создавало ощущение, что ты где-то в тропиках после захода солнца.

Большую часть стен с трех сторон бассейна занимали панорамные окна. Окна двух стен выходили в парк, третьей — в оранжерею, предлагая полюбоваться джунглями.

Идея пообедать у бассейна особенно нравилась Фрику тем, что именно в соседней оранжерее он приготовил себе глубокое и секретное убежище. И при первых признаках появления Молоха собирался со скоростью молнии нырнуть в убежище и спрятаться там.

У него сложилось ощущение, что мистер Трумэн тоже ждал Молоха. Насчет скачков напряжения он все выдумал. Что-то определенно его тревожило.

Он надеялся, что мистер Трумэн не будет вызванивать его по внутренней связи, как это случилось в библиотеке. Фрик не смог бы заставить себя нажать на кнопку «ОТВЕТ», опасаясь, что кнопка эта, как и режим 69, может соединить его с тем самым местом, где обитала жуткая тварь, которая пыталась пробраться по телефонному проводу к трубке, а потом проникнуть в его ухо.

Сервировку он закончил быстрее, чем ожидал, и посмотрел на часы. До прихода мистера Трумэна оставалось еще минут десять.

Залитую дождем, затянутую туманом территорию за окнами освещало много огней, но хватало и темных мест. И Молох, если ему удалось, не подняв тревоги, преодолеть стену поместья, мог уже затаиться неподалеку, наблюдая за ним из темноты.

Фрик подумал, а не поспешить ли ему на кухню, вроде бы для того, чтобы помочь с обедом, но не хотелось выказывать трусость, тревогу, страх.

Если он действительно собирался когда-нибудь убежать из дома и завербоваться в морскую пехоту, вместо того чтобы спрятаться в Гуз-Кротч, штат Монтана, ему следовало как можно раньше начинать думать и вести себя, как морской пехотинец. Морского пехотинца не испугать темнотой за окном. Морской пехотинец плюет на темноту и не обращает на нее никакого внимания. Морской пехотинец скорее откроет окно, чем убежит в глубь дома.

До такого уровня уверенности в себе Фрик еще не дорос. Поэтому просто сидел за столом, жалея о том, что минуты не бегут, а ползут.

Он достал фотографию из заднего кармана, разгладил ее, всмотрелся в миловидную женщину с необыкновенной улыбкой, отвлекся от спустившейся на дом ночи. Его воображаемая мать.

И однако он так и не последовал предложению Таинственного абонента, никому не показал фотографию этой женщины, не спросил, не знает ли кто ее.

Во-первых, не мог придумать убедительную историю, объясняющую появление у него этой фотографии и причину, по которой ему хотелось установить личность женщины. Вруном он был очень плохим.

А потом, пока он никого о ней не спрашивал, она принадлежала только ему. Стоило же ему выяснить, кто она такая, женщина сразу перестала бы быть его воображаемой матерью.

Раздался стук в окно.

Фрик подпрыгнул, уронил фотографию на пол.

Через окно на него смотрело страшное, под капюшоном, лицо, но капюшон был от дождевика, а лицо принадлежало одному из охранников, мистеру Роме. Благодаря длинной верхней губе и маленькому носу, мистер Рома мог поднимать верхнюю губу, закрывая ею нос, отчего лицо выглядело обезображенным, а зубы — огромными. Фонарик у подбородка, нацеленный вверх, только усиливал эффект.

— Я шташный и ужашный, — сказал мистер Рома. С завернутой верхней губой он не мог выговаривать все буквы.

Когда Фрик подошел к окну, мистер Рома вернул верхнюю губу на положенное место.

— Как дела, Фрик? — спросил он.

— Все хорошо, — Фрик возвысил голос, чтобы мистер Рома услышал его через стекло. — На мгновение мне показалось, что вы — Мин.

— Мин во Флориде с твоим отцом.

— Он вернулся раньше. И сейчас гуляет под дождем. Улыбка так и застыла на лице мистера Ромы.

— Он хотел, чтобы я погулял с ним, чтобы он смог рассказать мне, как дождь очищает душу планеты или что-то в этом роде.

Застывшая улыбка треснула, сползла с лица. Мистер Рома опустил фонарь, повернулся спиной к Фрику, по широкой дуге осветил окружающую его ночь.

— Вы, скорее всего, еще встретите его, — добавил Фрик.

Осознав, что фонарь выдает его местонахождение, мистер Рома выключил его.

— До встречи, Фрик, — и нырнул в туманную тьму. Хотя Фрик был отвратительным вруном, мистер Рома опасался утверждать, что мальчик блефует, раз существовал пусть маленький, но шанс, что Мин может находиться на территории поместья.

Глава 75

В автомобиле, укрывшись от дождя, дрожа, несмотря на работающий на полную мощь обогреватель, думая о мертвом Гекторе Иксе, Рисковый слушал звонки, пока у него не возникло желание опустить стекло и вышвырнуть мобильник на улицу.

Трезвон смолк, когда он заметил шевеление у дома Лапуты. Мужчина вышел на крыльцо, запер дверь, спустился по ступенькам.

Несмотря на дождь и набирающий силу туман, Рисковый признал в нем человека, который входил в дом через гараж. Скорее всего, он видел перед собой Владимира Лапуту.

На пересечении частной подъездной дорожки и общественного тротуара Лапута повернул направо и двинулся в том направлении, откуда и прибыл. Он по-прежнему важно вышагивал, но уже не разговаривал сам с собой и не пел.

Переоделся во все черное, и костюм, похоже лыжный, мог противостоять любой непогоде. Складывалось впечатление, что профессор собрался в Маммот или какой-то другой горнолыжный курорт в Сьеррах.

Словно предвестники снега, белые клубы тумана облепили его, практически укрыв от глаз Рискового, еще до того, как он повернул за угол и действительно исчез из виду.

Уже сняв автомобиль с ручного тормоза, Рисковый включил подфарники и тронулся с места. Доехал до перекрестка. На перпендикулярной улице машин было значительно больше. Посмотрев направо, Рисковый увидел, что Лапута шагает по тротуару. Дождавшись, пока профессор практически скрылся из виду, Рисковый обогнул угол и последовал за ним.

Когда расстояние сократилось до половины квартала, свернул к тротуару и остановился. Подождал, когда Лапута окажется на пределе видимости, только потом вновь тронул автомобиль с места.

Такими вот рывками Рисковый следовал за профессором два с половиной квартала. Там, ни разу не оглянувшись, Лапута сел в черный «Лендровер».

Оставаясь слишком далеко от «Лендровера», чтобы разобрать номерные знаки, позволяя другим автомашинам вклиниться между ними, чтобы маскировать свое присутствие, Рисковый проследовал за «Лендровером» в «Беверли-центр», торговый комплекс на углу бульвара Беверли и Ла-Сильеги. Несмотря на довольно-таки странный наряд для посещения торгового центра, Лапута, вероятно, отправился за покупками.

В гараже слежка на колесах была куда как сложнее, чем на улице. Однако Рисковый держался на хвосте «Лендровера», поднимаясь по пандусам с этажа на этаж, мимо выстроившихся рядами автомобилей, пока Лапута не нашел место для парковки.

В конце ряда нашлась свободная ячейка и для седана Рискового. Он припарковался, заглушил двигатель, вышел из машины, наблюдая за профессором поверх крыш разделявших их автомобилей.

Он думал, что Лапута, следуя указателям, прямиком направится в торговый зал, но вместо этого тот зашагал к пандусу, по которому только что въехал на этаж.

И хотя в гараже хватало других посетителей торгового центра, а также движущихся автомобилей, которые искали место для парковки или направлялись к выездному пандусу, Рисковый старался держаться от профессора на предельном расстоянии. Он боялся, что Лапута заметит его, мало того, сразу поймет, кто он такой.

Лапута спустился по одному длинному пандусу, потом по другому. Двумя этажами ниже оставленного им «Лендровера» подошел к припаркованной двухдверной «Акуре», которая чирикнула, когда он открыл центральный замок нажатием кнопки на дистанционном пульте управления.

Этот парень пришел в торговый центр не за покупками. Он пришел за новыми «колесами».

Какой-то автомобиль, «Лендровер» или «Акура», определенно являлся «клинексом»[482], который использовали для совершения преступления, а потом бросали. Может быть, «клинексом» были оба автомобиля.

У Рискового возникла мысль арестовать Лапуту по обвинению в подозрительном поведении.

Нет. Он не мог пойти на такой риск. Во всяком случае, с уважаемым университетским профессором. С учетом того, что дело «блондинки в пруду» вот-вот получит известность и влиятельный член городского совета станет его злейшим врагом. Группа РДППО уже вела расследование, связанное с обстоятельствами убийства Гектора Икса. При сложившихся обстоятельствах любая ошибка становилась для Рискового пряжей для плетения веревки, на которой его бы и повесили.

Он не имел законных оснований следить за Лапутой. Не вел расследование убийства Мины Райнерд. Весь день использовал оплачиваемый городом автомобиль и служебное положение для того, чтобы помочь другу. Уже сунул свою штучку в тиски и сам завернул их, так что арест профессора грозил бы ему немалыми неприятностями.

Усевшись в «Акуру», не подозревая о слежке, Лапута захлопнул водительскую дверцу и завел двигатель. Наклонился к радиоприемнику. Наверное, настраивал его на любимую станцию.

Рисковый взлетел на два этажа, к седану департамента полиции.

К тому времени, когда он выехал из гаража торгового центра, в надежде перехватить «Акуру», Лапута уже растворился в ночи.

Глава 76

— Вы знаете шоколадный напиток, который называется «Йо-хо»? — спросил Фрик.

— Пил несколько раз, — ответил мистер Трумэн.

— Вкусная штука. А вы знаете, что «Йо-хо» можно хранить практически вечно и он не испортится?

— Понятия не имел.

— Они используют специальный процесс стерилизации на пару, — поделился с ним своими знаниями Фрик. — И пока бутылка остается закрытой, напиток столь же стерилен, как, скажем, содержимое закупоренного флакона с раствором для контактных линз.

— Никогда не пил раствор для контактных линз, — признался мистер Трумэн.

— А вы знаете, что цибет используется в косметической промышленности?

— Я даже не знаю, что такое цибет. Фрик просиял, услышав эти слова.

— Это густые желтые выделения, которые выдавливают из анальных желез африканской циветы.

— Однако эти циветы очень уж послушные.

— Эти зверьки, млекопитающие, живут в Азии и Африке. Они выделяют больше цибета, когда возбуждены.

— В таком случае их, наверное, приходится постоянно держать в возбужденном состоянии.

— Чистый цибет пахнет ужасно, — продолжил лекцию Фрик, — но если смешать его с чем нужно, запах получается очень даже неплохой. Вы знаете, что в тот момент, когда вы чихаете, весь организм на мгновение перестает функционировать?

— Даже сердце?

— Даже мозг. Наступает маленькая временная смерть.

— Тогда… больше никакого перца в салате!

— Чихание вызывает увеличение внутреннего давления во всем теле, но особенно воздействует на глаза.

— Мы всегда чихаем с закрытыми глазами, не так ли?

— Да. Если бы вы попытались сильно чихнуть с открытыми глазами, один из них мог бы вылететь из глазницы.

— Фрик, я понятия не имел, что ты у нас — ходячая энциклопедия малоизвестных фактов.

Фрик улыбнулся, довольный собой.

— Мне нравится знать то, чего не знает большинство людей.

Обед шел гораздо лучше, чем он ожидал. Куриные грудки в горько-лимонном соусе, рис с лесными грибами, спаржа, все шеф-повар приготовил на славу, и ни сам Фрик, ни мистер Трумэн пока еще не умерли от пищевого отравления, хотя мистер Хэчетт, возможно, решил сдобрить ядом десерт.

Поначалу разговор шел о фильмах вообще, потом о фильмах Манхейма в частности. Но оба чувствовали себя не в своей тарелке, говоря о Призрачном отце. Пусть слова произносились только хорошие, получалось, что они сплетничают за его спиной.

Фрик спросил, каково это — работать детективом по расследованию убийств. Особенно ему хотелось знать, приходилось ли мистеру Трумэну иметь дело с жестокими убийствами, изуродованными телами, садистами-убийцами. Мистер Трумэн ответил, что тема эта — не для застольного разговора и уж тем более не для ушей десятилетнего мальчика. Зато начал рассказывать полицейские истории, в основном забавные, некоторые грубые, но грубые лишь настолько, чтобы Фрик сделал вывод, что лучшей беседы за обедом он никогда не вел.

Когда мистер Трумэн сообщил, что на десерт мистер Хэчетт приготовил кокосово-вишневый торт, Фриктут же поделился своими знаниями об островном государстве Тувалу, экспортере кокосов, чтобы внести свою лепту в разговор.

Тувалу перекинуло мостик ко многому тому, что он знал, в частности к самой большой паре обуви, сорок второго размера[483]. Ее стачали для гиганта из Флориды. Звали его Харлей Дэвидсон, и он не имел никакого отношения к компании по производству мотоциклов. Длина туфель сорок второго размера составляла двадцать два дюйма! Мистер Трумэн аж присвистнул.

Гигантская обувь плавно перетекла в «Йо-хо», цибет, чихание, и, когда они добивали торт, по-прежнему не испытывая симптомов отравления мышьяком, Фрик спросил:

— Вы знали, что моя мать лежала в психушке?

— Не обращай внимания на неприятное, Фрик. Кроме того, это не соответствующие действительности домыслы прессы.

— Но ведь моя мать не подала в суд на тех, кто так говорил.

— В этой стране знаменитости не могут подавать на людей в суд только потому, что те распространяют о них лживую информацию. Им надо доказывать, что за ложью стоял злой умысел. А это сложно. Твоя мать не хотела проводить в зале суда долгие месяцы. Это логично.

— Пожалуй. Но вы знаете, что могут подумать люди.

— Не уверен, что понимаю тебя. Так что могут подумать люди?

— Какая мать, такой и сын. Мистер Трумэн искренне рассмеялся.

— Фрик, все, кто тебя знает, просто представить себе не могут, что ты был в психушке или когда-нибудь туда попадешь.

Фрик отодвинул пустую тарелку из-под торта.

— А если я как-нибудь скажу, что видел летающую тарелку? Действительно видел, и тарелку, и толпу вылезших из нее больших волосатых инопланетян. Вы понимаете?

Трумэн кивнул:

— Больших и волосатых.

— Так вот, если я кому-нибудь об этом скажу, они первым делом подумают: «Да, конечно, ведь его мать лежала в психушке».

— Знаешь, независимо от того, будет ли кто-нибудь помнить истории о твоей матери или нет, в этом мире есть люди, которые не поверят тебе, даже если ты приведешь одного из этих больших волосатых инопланетян на поводке.

— Хотелось бы привести, — пробормотал Фрик.

— Они не поверят и мне, если инопланетянина на поводке приведу я.

— Но вы были копом.

— Множество людей не могут увидеть правду, даже если ее суют им под нос. И с ними ничего не поделаешь. Они безнадежны.

— Безнадежны, — согласился Фрик, но он думал не о других людях, а о ситуации, в которой оказался сам.

— А вот если ты придешь ко мне или к миссис Макби, мы бросим все и пойдем смотреть на этих больших волосатых инопланетян, потому что знаем, тебе можно верить на слово.

Это заявление безмерно обрадовало Фрика, он даже выпрямился на стуле. Голову переполняли мысли о том, что он хотел рассказать мистеру Трумэну: Таинственный абонент, выходящий из зеркала и летающий между фермами чердака, призраки, пытающиеся добраться до уха по телефонному проводу, когда ты используешь режим 69, ангелы-хранители со странными правилами поведения, пожирающий детей Молох, послезавтрашняя «Лос-Анджелес таймс» с историей его похищения… — но он тянул слишком долго, пытаясь все упорядочить, чтобы слова не сорвались с губ бессвязным потоком.

Так что первым заговорил мистер Трумэн:

— Фрик, пока я не знаю, какой ремонт требуется охранной сигнализации, эти колебания напряжения очень меня тревожат.

От этих слов шефа службы безопасности Фрик сразу подобрался. Опять сказка про колебания напряжения.

— Возможно, это ерунда, но лучше перестраховаться. За это, собственно, твой отец мне и платит. Поэтому, пока сигнализацию не отремонтируют, я бы предпочел, чтобы ты не спал один на третьем этаже.

По выражению глаз мистера Трумэна чувствовалось, что он сам уже повидал больших волосатых инопланетян или ожидал увидеть их в самом ближайшем будущем.

— Я бы хотел стать лагерем в твоей гостиной, — продолжил он. — Или ты можешь прийти в мою квартиру, провести ночь на моей кровати, а я лягу на диван в кабинете. Что ты об этом думаешь?

— Я могу лечь на диване, чтобы вам не пришлось перетаскивать постель.

— Благодарю за заботу, Фрик, но я уже перестелил простыни на случай, если ты остановишь свой выбор на моей квартире. А если окажется, что я менял их без уважительной причины и использовал лишний комплект постельного белья, мне придется держать ответ перед миссис Макби. Прошу тебя, не ставь меня в неловкое положение.

Фрик знал, что мистер Трумэн хочет спать на диване по одной и только одной причине: чтобы занять позицию между дверью в квартиру и спальней, в которой будет спать он. И не потому, что Фрик мог свалиться с лестницы, гуляя во сне. Просто какие-то бандиты могли попытаться взломать дверь в квартиру, и вот тогда, чтобы добраться до Фрика, им бы сначала пришлось иметь дело с мистером Трумэном.

Что-то назревало, это точно.

— Хорошо, — ответил Фрик, встревоженный и одновременно предвкушающий жаркую схватку, победителем в которой, несомненно, будет мистер Трумэн. — Я буду спать в вашей кровати, а вы — на диване. Это здорово. Я никогда не спал вне дома.

— Ну, в общем-то, свой дом ты и не покидаешь.

— Да, конечно, но я никогда не был в вашей квартире. Даже когда вас здесь не было. Для меня это незнакомая территория, как темная сторона Луны. Так что все будет внове.

И вместо того, чтобы раздумывать над тем, как избежать похищения и смерти, Фрик уже рисовал себе совсем другое будущее: может, они не сразу улягутся спать, посидят на ковре при свечах, рассказывая друг другу истории о призраках. Он понимал, что это глупая идея, глупая от начала и до конца, только историй про призраков им и не хватало, но ему она приглянулась.

Мистер Трумэн посмотрел на часы.

— Почти восемь, — он поднялся и начал переставлять грязную посуду на стальную тележку, на которой привез обед. — Я отвезу все на кухню, а потом мы устроим тебя в моей квартире.

— Я бы хотел подняться в библиотеку и взять книжку, — на самом деле Фрику хотелось облегчиться в кадку с пальмой.

Даже в квартире начальника службы безопасности, под охраной бывшего копа, Фрик не горел желанием воспользоваться туалетом, где наверняка будет хотя бы одно зеркало. Человек очень уж уязвим, когда справляет малую нужду.

Мистер Трумэн медлил с ответом, глядя в окно, на ночь, дождь, туман.

— Я всегда засыпаю с книгой, — гнул свое Фрик.

— Хорошо. Но только не задерживайся, договорились? Выбери книгу и сразу иди в мою квартиру.

— Да, сэр, — он направился к двери, но уже через пару шагов остановился. — Может, потом мы сможем рассказать друг другу истории о призраках.

Нахмурившись, словно Фрик предложил взорвать западное крыло особняка, даже чуть побледнев, мистер Трумэн спросил:

— Истории о призраках? Почему ты об этом заговорил?

— Ну… э-э-э, вы знаете, люди часто рассказывают такие истории перед сном. Во всяком случае, я слышал, что рассказывают. — Глупо! Но остановиться он не мог. — Сидят на полу при свечах, рассказывают всякие страшные истории. — Глупо, глупо. — Что-то едят, скажем, попкорн, делятся секретами. — Глупо, глупо, глупо.

Морщины озабоченности на лбу мистера Трумэна разгладились, лицо осветила улыбка.

— Мы только что пообедали, а ты говоришь мне, что снова хочешь есть?

— Не сейчас, сэр, нет. Но, может, через часок и захочу.

— И у тебя есть секреты, которыми ты хотел бы поделиться, не так ли?

— Ну, в общем-то, есть, хотелось бы вам кое о чем рассказать.

— Кое о чем. Надеюсь, не о больших волосатых инопланетянах.

— Нет, сэр. Инопланетяне — это ерунда.

— Ладно, я отвезу грязную посуду на кухню и захвачу оттуда что-нибудь из съестного. Ты меня заинтриговал.

С легкостью на душе и тяжестью в другом органе, Фрик отправился в библиотеку, чтобы нанести еще один удар умирающей пальме.

Глава 77

Сидя в полицейском седане, Рисковый напоминал себе выжившего при кораблекрушении матроса, который не надеется на спасение, но все равно цепляется за обломок мачты благодаря лишь инстинкту выживания. Цель жизни, ее смысл, все забылось.

Улицы в дожде и тумане казались корабельными маршрутами в каком-то неведомом, населенном призраками море, и не составляло труда представить себе, и даже в это поверить, что многие вроде бы прозрачные транспортные средства, проплывающие мимо него в затянутой туманом ночи, управляются теми самыми призраками, которые лишились плоти, но не покинули город.

Он «пробил» номерной знак «Лендровера» и выяснил, что автомобиль зарегистрирован на корпорацию «Курц айвори интернэшнл». Согласно информации департамента транспортных средств, за Владимиром Лапутой числился только один автомобиль, «БМВ» модели 2002 года, но не «Акура», в которую профессор на его глазах уселся на стоянке торгового центра.

Получив эту информацию, Рисковый не знал, что делать дальше. И это ему решительно не нравилось.

Однако всякий раз, стоило ему задуматься о следующем шаге, перед глазами возникал Данни Уистлер, загадочным образом превращающийся из человека из плоти и крови в водяной столб, безо всякого всплеска исчезающий в луже, в которой мгновением раньше стоял Данни.

А следом за этим кошмарным зрелищем в голове раздавался голос убитого Гектора Икса. И в его словах Рисковый тоже не находил ничего хорошего.

Он пропустил ленч, но не чувствовал голода. Тем не менее завернул в автокафе быстрого обслуживания за чизбургерами и картофелем фри.

Нервное возбуждение не позволило ему перекусить на стоянке автокафе. Так что ел он на ходу.

Ему требовалось движение. Подобно акуле, он чувствовал, что умрет, если остановится.

И в конце концов вернулся в район, где жил профессор. Припарковался на улице напротив его дома.

Сидел в машине, а в голове вертелось предупреждение Данни: «Две пули в мозгу». И он уже нисколько не сомневался, что так бы оно и вышло, позвони он в дверь Лапуты.

Но теперь гиена, как назвала профессора Ракель, куда-то уехал на «Акуре». Без демона-резидента дом вновь становился обычным жилищем, а не местом казни.

Рисковый связался с отделом расследования грабежей и убийств и узнал домашний номер Сэма Кессельмана.

Введя номер в мобильник, задумался, а что же делать дальше. Понимал, что следующим ходом мог дать своим врагам те самые аргументы, которыми они бы его и уничтожили.

Бабушка Роза как-то сказала ему, что в ткань мира вплетена невидимая паутина зла, и, конечно же, никакая паутина не может существовать без пауков. Все они, каждый по-своему, делают свое черное дело. И если ты не будешь сопротивляться этой паутине, когда

почувствуешь, что она облепляет тебя, а такое случается, тогда твоя душа станет добычей этих восьминогих тварей. Если этих ядовитых пауков не уничтожать, когда представляется такая возможность, то со временем они размножатся без счета, а людей просто не останется.

Рисковый нажал на кнопку набора номера.

Трубку снял сам Кессельман, сначала закашлялся, потом чихнул, наконец выругался. Голос его изменился разительно. Таким хрипато-квакающим голосом, наверно, стало бы говорить некое существо, выведенное в лаборатории генной инженерии, перед которой ставилась цель скрестить человека и лягушку.

— Слушай, у тебя ужасный голос. Врач приходил?

— Да. Грипп — вирусное заболевание. Антибиотики не помогают. Доктор прописал мне что-то от кашля. Велел много отдыхать, еще больше пить. Пью по десять банок пива в день, но думаю, что все равно умираю.

— Перейди на двенадцать.

Кессельман знал о том, что Гектор Икс застрелил Рольфа Райнерда, а Рисковый, в свою очередь, убил киллера.

— Как у тебя с РДППО?

— Пока все хорошо. Похоже, они намерены признать применение оружия правомерным. Послушай, Сэм, тут появилась связь с убийством матери Райнерда, а тем делом занимаешься ты.

— Ты хочешь сказать мне, что Райнерд приложил к этому руку.

— Ты сразу что-то учуял, не так ли?

— У него было слишком хорошее алиби.

— Появились новые обстоятельства.

И Рисковый рассказал Кессельману о сценарии, опустив некоторые места. Пересказал ту часть, где речь шла об обмене убийствами, как в хичкоковском фильме «Незнакомцы в поезде», но не упомянул про подготовку убийства кинозвезды.

— Так ты думаешь… у Райнерда был… приятель-убийца, — в промежутках между приступами кашля выдавил из себя Кессельман.

— Думаю, да. И я уверен, что звать этого парня Владимир Лапута. Я знаю, что «Вампа и Лампа» твое дело, Сэм, но хотел бы копнуть глубже, прищучить этого Лапуту, если удастся.

Может, Кессельману требовалось отхаркнуть количество мокроты, тянущее на попадание в Книгу рекордов Гиннеса, может, он выигрывал время на раздумье.

— А почему? — спросил он. — Разве у тебя мало своих дел?

— Видишь ли, я думаю, что с прошлой ночи это дело лежит и на моем столе, — пока он не лгал Кессельману. Теперь пришлось. — Потому что, по моему разумению, Лапута не только убил Мину Райнерд, но и нанял киллера, Гектора Икса, который уложил Райнерда.

— Тогда, пусть само дело лежит на моем столе, фактически ты имеешь полное право заниматься им. Тем более что я, если судить по моему сегодняшнему самочувствию, как минимум до следующей недели не смогу отходить от сортира дальше чем на двадцать шагов. Так что попутного тебе ветра.

— Спасибо, Сэм. И вот что еще. Если кто-нибудь спросит тебя о нашем разговоре, давай уговоримся, что я заезжал к тебе, а не звонил, причем не во второй половине дня, а в первой. Лады?

Кессельман помолчал.

— Какую яму ты нам роешь?

— Когда я закончу расследование, тебя вышибут из департамента пинком под зад, лишат пенсии, вычистят твоей репутацией общественный туалет, но, возможно, позволят быть евреем.

Кессельман рассмеялся, но смех тут же сменился кашлем. Когда приступ миновал, он досмеялся.

— Я не против, если мы окажемся в одной канаве. По крайней мере, скучно не будет.

Закончив разговор, Рисковый какое-то время посидел в машине, глядя на дом Лапуты, думая о том, как реализовать намеченное. Он решился на активные действия, но понимал, что спешка может только навредить.

Войти в дом труда не составляло, пусть он и шел на нарушение закона. В этом ему помогла бы «Локэйд»,

отмычка-пистолет, которой он открыл замок двери Райнерда.

Сложнее было другое: провести обыск, не оставив следов, и раствориться в окружающей дом темноте.

За время службы он по большей части следовал инструкциям, независимо от того, насколько их текст иной раз расходился с жизненными реалиями. И теперь ему следовало убедить себя, что в данной ситуации оправданы и противозаконные действия.

Из кармана куртки он достал связку серебряных колокольчиков. Покрутил в руке.

В десять минут девятого вышел из машины.

Глава 78

После короткой остановки на кухне Этан вернулся в свою квартиру, с намерением убрать шесть предметов, которые прибыли в поместье в шести черных подарочных коробках. Увидев их, Фрик обязательно начал бы задавать вопросы, а ответы заставили бы его волноваться за безопасность отца.

В кабинете светился экран компьютера. Этан, вернувшись домой, его не включал.

Он быстренько обыскал квартиру, но не нашел незваного гостя. Но кто-то здесь, конечно же, побывал. Возможно, тот, кто умел приходить и уходить через зеркало.

Подойдя к столу, Этан увидел оставленное на экране послание: «ТЫ ПРОВЕРЯЛ СЕТЕВУЮ ЭЛЕКТРОННУЮ ПОЧТУ?»

Сетевая электронная почта объединяла компьютеры поместья, офисов Манхейма на студии и выездной группы службы безопасности, которая охраняла актера на съемочной площадке, в данный момент во Флориде. Сетевые письма приходили в отдельный почтовый ящик.

Этан обнаружил в нем три письма. Первое от Арчи Девоншира, одного из слуг.

«МИСТЕР ТРУМЭН, КАК ВАМ ИЗВЕСТНО, Я НЕ ИЗ ТЕХ, КТО СЛЕДИТ ЗА ДЕЙСТВИЯМИ ФРИ-

КА ИЛИ КОММЕНТИРУЕТ ЕГО ПОВЕДЕНИЕ. В ЛЮБОМ СЛУЧАЕ ОН ХОРОШО ВОСПИТАН И ОБЫЧНО ДЕЛАЕТ ВСЕ, ЧТОБЫ ОСТАВАТЬСЯ НЕВИДИМЫМ. НО СЕГОДНЯ ОН НАШЕЛ СЕБЕ ОДНО ДЕЛО, О КОТОРОМ Я БЫ ОБЯЗАТЕЛЬНО ПЕРЕГОВОРИЛ С МИССИС МАКБИ, БУДЬ ОНА В ДОМЕ. ВАШ ГОСТЯЩИЙ В ПОМЕСТЬЕ ДРУГ, МИСТЕР УИСТЛЕР, ОБРАТИЛ МОЕ ВНИМАНИЕ НА ТО…»

Поначалу Этан даже не понял, о чем речь, а потом вернулся назад, чтобы вновь прочитать начало фразы.

«ВАШ ГОСТЯЩИЙ В ПОМЕСТЬЕ ДРУГ, МИСТЕР УИСТЛЕР, ОБРАТИЛ МОЕ ВНИМАНИЕ…»

Призрак или ходячий мертвяк, кем бы он ни был, перестал прятаться по углам и теперь чувствовал себя в особняке как дома, разговаривал со слугами.

«…ОБРАТИЛ МОЕ ВНИМАНИЕ НА ТО, ЧТО ЭЛЬФРИК ВЫТАСКИВАЕТ АВАРИЙНЫЕ ФОНАРИ ИЗ РОЗЕТОК В ПОМЕЩЕНИЯХ, КОТОРЫЕ РЕДКО ИСПОЛЬЗУЮТСЯ, И СКЛАДЫВАЕТ ИХ В КОРЗИНКУ ДЛЯ ПИКНИКА. МИССИС МАКБИ НЕ ОДОБРИЛА БЫ ТАКИЕ ДЕЙСТВИЯ, ПОСКОЛЬКУ МОЖЕТ СОЗДАТЬСЯ СИТУАЦИЯ, КОГДА КТО-ТО ИЗ СОТРУДНИКОВ ИЛИ ЧЛЕНОВ СЕМЬИ НЕ СМОЖЕТ НОЧЬЮ, В СЛУЧАЕ ЧРЕЗВЫЧАЙНЫХ ОБСТОЯТЕЛЬСТВ, ВЫЙТИ ИЗ ДОМА, ЕСЛИ АВАРИЙНЫЕ ФОНАРИКИ НЕ БУДУТ ОСВЕЩАТЬ ИМ ДОРОГУ».

Находясь в Санта-Барбаре, миссис Макби, несомненно, почувствовала, что в поместье грубо нарушен заведенный порядок.

Этан продолжил чтение письма Арчи Девоншира.

«…ПОЗДНЕЕ Я ВСТРЕТИЛ ЭЛЬФРИКА С КОРЗИНКОЙ ДЛЯ ПИКНИКА, И ОН СКАЗАЛ МНЕ, ЧТО В КОРЗИНКЕ САНДВИЧИ, КОТОРЫЕ ОН, ПО ЕГО СЛОВАМ, ПРИГОТОВИЛ САМ, И ОН СОБИРАЕТСЯ УСТРОИТЬ ПИКНИК В РОЗОВОЙ КОМНАТЕ. Я НАШЕЛ ПУСТУЮ КОРЗИНКУ В ТОЙ САМОЙ КОМНАТЕ, НО НЕ ОБНАРУЖИЛ НИ КРОШЕК ХЛЕБА, НИ ОБЕРТОК ОТ САНДВИЧЕЙ. ВСЕ ЭТО ПОКАЗАЛОСЬ МНЕ ОЧЕНЬ СТРАННЫМ,

ПОТОМУ ЧТО ОБЫЧНО ЭЛЬФРИК ГОВОРИТ ПРАВДУ И НИЧЕГО НЕ ВЫДУМЫВАЕТ. У МИСТЕРА ЙОРНА ТОЖЕ ПРОИЗОШЛА С НИМ СТРАННАЯ ВСТРЕЧА, О КОТОРОЙ ОН СОБИРАЛСЯ ВАМ НАПИСАТЬ. ВСЕГДА НА СЛУЖБЕ СЕМЬИ, А. Ф. ДЕВОНШИР».

Далее следовало письмо от Уильяма Йорна, смотрителя поместья, написанное совсем в другом тоне, но дополняющее письмо Девоншира.

«ФРИК ГОТОВИТ СЕБЕ ПОТАЙНОЕ УБЕЖИЩЕ В ОРАНЖЕРЕЕ, ЗАПАСАЕТ ПРОДУКТЫ, ПИТЬЕ И АВАРИЙНЫЕ ФОНАРИ. ВАШ ДРУГ УИСТЛЕР ПРИВЛЕК К ЭТОМУ МОЕ ВНИМАНИЕ. НО ЭТО НЕ МОЕ ДЕЛО. И НЕ УИСТЛЕРА. МАЛЬЧИКИ ИГРАЮТ В РОБИНЗОНА КРУЗО. ЭТО НОРМАЛЬНО. ОТКРОВЕННО ГОВОРЯ, ВАШ ДРУГ УИСТЛЕР ДЕЙСТВУЕТ МНЕ НА НЕРВЫ. ЕСЛИ ОН СКАЖЕТ, ЧТО Я БЫЛ С НИМ РЕЗОК, ПОЖАЛУЙСТА, ПОЙМИТЕ, ЭТО НЕ НАМЕРЕННО. ПОСЛЕ ЭТОГО Я УВИДЕЛ ФРИКА В РОЗОВОЙ КОМНАТЕ. ОН СИДЕЛ СЛОВНО В ТРАНСЕ. ПОТОМ ЧТО-ТО ПРОКРИЧАЛ МНЕ НАСЧЕТ САНДВИЧЕЙ. ЧУТЬ ПОЗЖЕ, В ДОЖДЕВИКЕ, ОН ОТПРАВИЛСЯ В МАЛЕНЬКУЮ РОЩУ ЗА РОЗОВЫМ САДОМ. С БИНОКЛЕМ. СКАЗАЛ, ЧТО ХОЧЕТ ПОНАБЛЮДАТЬ ЗА ПТИЦАМИ. ПОД ДОЖДЕМ. ОТСУТСТВОВАЛ ДЕСЯТЬ МИНУТ. ОН ИМЕЕТ ПРАВО НА ЭКСЦЕНТРИЧНОСТЬ. ЧЕРТ, БУДЬ Я НА ЕГО МЕСТЕ, ТАК ПРОСТО СОШЕЛ БЫ С УМА. ПИШУ ВАМ ОБ ЭТОМ ТОЛЬКО ПО НАСТОЯНИЮ АРЧИ ДЕВОНШИРА. АРЧИ ТОЖЕ ДЕЙСТВУЕТ МНЕ НА НЕРВЫ. КАК ХОРОШО, ЧТО Я РАБОТАЮ НА ТЕРРИТОРИИ ПОМЕСТЬЯ, А НЕ В ДОМЕ. ЙОРН».

При мысли о том, что Дункан Уистлер, живой или мертвый, тайком следит за Фриком, по спине Этана пробежал холодок.

Он пришел к выводу, что разум детектива просто не способен решить эту невероятную византийскую головоломку. Дедукция и индукция не работали там, где приходилось иметь дело со сверхъестественным.

Глава 79

Прежде чем осуществить незаконное проникновение в дом, Рисковый нажал на кнопку звонка. Когда никто не отреагировал, позвонил вновь.

Темные окна не означали, что в доме Лапуты никого нет.

Вместо того чтобы войти в дом с черного хода, где его появление могло вызвать подозрение соседей, Рисковый воспользовался парадной дверью. С помощью «Локэйда» быстро отомкнул оба замка.

Приоткрыв дверь, спросил: «Есть кто дома или мы одни?»

И лишь когда ему ответило молчание, переступил порог.

И тут же, нащупав выключатель, зажег свет в прихожей. Несмотря на дождь и туман, водитель проезжающего автомобиля или пешеход мог увидеть, как он входит в дом. А сразу же зажженный свет успокоил бы подозрительность самого бдительного гражданина.

Кроме того, Лапута, если бы он вернулся неожиданно, встревожился бы, увидев, что в доме горит только одна лампа, которую он не оставлял зажженной, или по темным комнатам гуляет луч фонаря, но тревога, наверное, и не возникла бы, если б он обнаружил, что свет горит во всех окнах. Так что успех операции зависел от смелости и быстроты.

Рисковый закрыл дверь, но не стал запирать на замок, чтобы в случае неожиданной встречи быстро ретироваться.

На первом этаже найти что-то инкриминирующее он не надеялся. Обычно убийцы хранили сувениры с мест преступлений в спальнях.

Или в подвалах, зачастую в потайных или запертых комнатах, где они могли любоваться ими, вновь и вновь вспоминая особо приятные моменты, без боязни быть пойманными.

Однако в силу повышенной сейсмической опасности дома в Южной Калифорнии редко строили с подвалами. Вот и этот стоял на фундаментной плите, так что Рисковый не нашел двери, ведущей вниз, в темноту.

Он покружил по первому этажу, не заглядывая ни в комоды, ни в буфеты. Намеревался осмотреть их более тщательно, если бы поиск наверху не дал никаких результатов.

А пока преследовал одну цель: позаботиться о том, чтобы никто не шнырял по комнатам первого этажа у него за спиной. Свет он везде оставлял зажженным. Не числил темноту в своих подругах.

На кухне отпер дверь черного хода и оставил приоткрытой, обеспечив себе еще один путь отхода.

Щупальца тумана потянулись в открытую дверь, притягиваемые теплом, которое их и растворяло.

Чувствовалось, что все в доме вычищено, вылизано, протерто, отполировано. Декоративные коллекции, стекло, керамика, маленькие бронзовые статуэтки стояли в порядке, напоминающем шахматную доску. Корешок каждой книги на полках отделяла от края ровно половина дюйма.

Дом казался убежищем от грязи и беспорядка, царивших за его стенами. Однако, несмотря на богатое убранство, несмотря на удобную мебель, несмотря на чистоту и порядок, уюта и домашнего тепла здесь не чувствовалось. Вместо этого, помимо естественного напряжения, которое ощущал Рисковый, незаконно проникнув в дом, атмосферу пропитывала какая-то тревога, даже отчаяние.

Только в одном месте, на столе в столовой, Рисковый обнаружил некое подобие беспорядка. Пять рулонов чертежей, схваченных резинками. Увеличительное стекло на длинной ручке. Блокнот. Две шариковых ручки, черная и красная. И пусть эти предметы не убрали со стола, их, однако, аккуратно выложили рядком.

Убедившись, что комнаты на первом этаже не грозят ему неприятным сюрпризом, Рисковый поднялся на второй. Он не сомневался, что его действия уже привлекли бы внимание, если бы кто-то был дома. Поэтому продвигался с большей уверенностью, по-прежнему везде зажигая свет.

Хозяйская спальня находилась у самой лестничной клетки. Чистотой и порядком не отличаясь от операционной.

Если Лапута убил свою мать и Мину Райнерд, если держал в доме сувениры, напоминающие не о женщинах — об убийствах, он мог взять только их украшения, браслеты, медальоны, кольца. И Рисковый уже засомневался, что найдет хотя бы окровавленную одежду или прядь волос.

Но часто люди, занимающие, как и Лапута, достойное положение в обществе, с престижной работой, материально обеспеченные, совершив убийство-другое, могут и ничего не оставить на память. На преступление их подвигают психопатические мотивы, а не жажда приобретения материальной выгоды или зависть. Им не нужны сувениры, чтобы заново, в ярких подробностях переживать убийства.

Но Рисковый интуитивно чувствовал, что Лапута станет исключением из этого правила. Необычайная жестокость, проявившаяся в действиях убийцы Джастины Лапуты и Мины Райнерд, предполагала, что под личиной добропорядочного гражданина скрывается нечто худшее, чем просто гиена, мистер Хайд, который наслаждается зверством своих преступлений.

В гардеробной вещи лежали с военной точностью. Рискового заинтересовали несколько коробок на полках над плечиками. Он коснулся их, лишь запомнив точное местоположение каждой, в надежде поставить туда же.

Работая, он вслушивался в дом. Очень часто поглядывал на часы.

У него сложилось ощущение, что он не один. Может, потому, что заднюю стену гардеробной занимало зеркало в рост человека, и он постоянно отвлекался на отражения своих же движений. Может, и нет.

Глава 80

В дождь и туман развалины этого дома напомнили Корки финальную сцену романа Дафны Дюморье «Ребекка»: огромный особняк Мэндерли, горящий в ночи, чернильное небо, пронизанное багряными лучами,

словно растекающимися струйками крови, и пепел на ветру.

Но над этими развалинами в Бел-Эре не полыхал пожар. Не было ни ветра, ни пепла или золы, но развалины тем не менее будоражили разум Корки. В них он видел символ куда большего хаоса, пришествие которого старался приблизить.

Когда-то в этом прекрасном поместье устраивали балы и вечеринки, богатые и знаменитые. Дом, спроектированный в стиле французского chateau[484], красивый и элегантный, высился монументом стабильности и утонченного вкуса, квинтэссенцией сотен лет цивилизации.

Но в наши дни среди новых принцев и принцесс Голливуда классическая французская архитектура считается вчерашним днем, как, впрочем, и сама история. Поскольку прошлое не просто стало немодным, а воспринималось как дурной вкус, нынешний владелец поместья объявил, что существующий особняк будет снесен. А на его месте поднимется новая, сверкающая резиденция, более хипповая, более соответствующая современным тенденциям.

В Бел-Эре, в конце концов, основной ценностью считается земля, а не то, что на ней стоит. Любой агент по торговле недвижимостью вам это подтвердит.

Дом уже очистили от всех архитектурных излишеств. Парадная дверь лишилась архитрава из известняка, окна — резных фронтонов, исчезли все колонны. После этого за дело взялись специалисты фирмы по разборке старых домов. Половину работы они уже сделали. Корки полагал, что они тоже лили воду на мельницу хаоса.

Он пришел в поместье пешком, за несколько минут до семи часов, оставив четырехлетнюю «Акуру» в нескольких кварталах. Автомобиль купил за гроши по подложным документам, с тем чтобы задействовать его только в этой операции. Он намеревался проехаться в «Акуре» еще только раз, а потом оставил бы на какой-нибудь пустынной улице с ключом в замке зажигания.

Подъездную дорожку на участок в три акра перегораживали ворота. Их половинки соединяла цепь, на которой висел внушительных размеров, тяжелый замок с практически неразрушимым корпусом и сверхпрочной дужкой, с которой не справились бы ножницы для резки металла.

Корки оставил замок без внимания и перекусил цепь.

А вскоре, стоя у открытых ворот, войдя в роль сотрудника АН Б Робина Гудфело, с маленьким рюкзаком за плечами, который он достал из багажника «Акуры», Корки приветствовал Джека Троттера и двух его помощников, приехавших на большом грузовике. Указал на подъездную дорожку, чтобы они припарковались у самого дома.

— Это безумие, — заявил Троттер, едва вышел из кабины.

— Отнюдь, — не согласился с ним Корки. — Ветра нет.

— Но дождь-то идет.

— Не такой сильный. И потом, дождь заглушит шум пропеллеров, что, собственно, нам и нужно.

Как и положено Квигу фон Гинденбургу, Троттер излучал пессимизм с уверенностью Нострадамуса, пребывающего в самом отвратительном расположении духа. Его полное лицо осунулось, напоминая спустивший баллон, а в выпученных глазах стоял страх.

— Мы заблудимся в этом тумане.

— Туман не такой уж густой. Только послужит дополнительным прикрытием. Лететь недалеко, мы легко идентифицируем цель, даже если видимость ухудшится.

— Нас заметят до того, как мы успеем подготовиться к полету.

— Поместье расположено на небольшом возвышении. Дом окружен высокими деревьями, так что с дороги ничего не видно.

Троттер настаивал на грядущей беде:

— Так нас увидят по пути туда.

— Возможно, — согласился Корки. — Но что они разглядят в частоколе тумана?

— Частоколе?

— Это образное выражение. Я интересуюсь литературой, красотой языка. В любом случае весь полет займет семь или восемь минут. Ты вернешься сюда и уедешь еще до того, как кто-то сообразит, откуда ты взлетал и куда садился. Кроме того, вокруг полно моих агентов, и они не подпустят к тебе копов.

— А уехав из Малибу, я исчезну из всех государственных архивов. Я и все имена, которыми я пользовался.

— Как и договаривались. А теперь принимайся за дело. Время-то идет.

Скорчив гримасу, как человек на рекламном постере средства от поноса, Троттер оглядел Корки с головы до ног.

— И как ты называешь этот костюм?

— Погодоустойчивый.

И вот теперь, по прошествии часа с небольшим, Троттер и его люди практически закончили все необходимые приготовления.

Корки все это время наслаждался видами наполовину разрушенного замка, оглядывая его со всех сторон.

Он, разумеется, не помогал Джеку Троттеру и его людям. Робин Гудфело, всесторонне подготовленный человек-оружие, штучный товар, федеральный агент. Предназначение Робина — сражаться во имя правды и справедливости, но никак не заниматься неблагодарным физическим трудом. Джеймс Бонд не стирает пыль с мебели и не моет окна.

Но и без его участия баллон дирижабля уже полностью надули.

Глава 81

Третье письмо написал мистер Хэчетт.

«ИНСПЕКТОР ТРУМЭН, Я ДОЛЖЕН ВЫРАЗИТЬ СВОЕ КРАЙНЕЕ НЕУДОВОЛЬСТВИЕ ТЕМ, ЧТО ОТ МЕНЯ ОЖИДАЛИ ПРИГОТОВЛЕНИЯ ЛУЧШИХ И НАИБОЛЕЕ СЛОЖНЫХ БЛЮД ФРАНЦУЗСКОЙ КУХНИ ДЛЯ БЕЗДОННОГО ЖЕЛУДКА ГОСТЯ, О ЧЬЕМ ПРИСУТСТВИИ В ПОМЕСТЬЕ МНЕ СТАЛО ИЗВЕСТНО ЛИШЬ В ТОТ МОМЕНТ, КОГДА ОН ПОЯВИЛСЯ НА КУХНЕ, УДИВИВ МЕНЯ, КАК ЕСЛИ БЫ Я УВИДЕЛ ЧЕРВЯ В МУКЕ. У МИСТЕРА УИСТЛЕРА ОТМЕННЫЙ ВКУС И ЕГО ПОХВАЛЫ ПРИГОТОВЛЕННЫМ МНОЮ БЛЮДАМ, КАЖДОЕ ИЗ КОТОРЫХ ПОТРЕБОВАЛО ОГРОМНЫХ УСИЛИЙ, ПРИЯТНЫ, НО НИКАК НЕ КОМПЕНСИРУЮТ ИСПЫТАННЫЙ МНОЮ НЕРВНЫЙ СТРЕСС. ЕСЛИ ТАКОЕ ПОВТОРИТСЯ ВНОВЬ, МНЕ ПРИДЕТСЯ НАПИСАТЬ ЗАЯВЛЕНИЕ ОБ УХОДЕ, ЧТО ЧРЕВАТО НЕПРЕДСКАЗУЕМЫМИ ПОСЛЕДСТВИЯМИ. Я НЕДОВОЛЕН И ТЕМ, ЧТО МАЛЬЧИК, ПО ЕГО СЛОВАМ ГОТОВИЛ САНДВИЧИ С ВЕТЧИНОЙ НА МОЕЙ КУХНЕ, НЕ ИСПРОСИВ НА ТО РАЗРЕШЕНИЯ, И Я НАМЕРЕН ПРОИЗВЕСТИ ИНВЕНТАРИЗАЦИЮ КЛАДОВОЙ НА ПРЕДМЕТ НАНЕСЕННОГО ИМ УЩЕРБА. НАДЕЮСЬ, ЭТИ БЕЗОБРАЗИЯ БОЛЬШЕ НЕ ПОВТОРЯТСЯ. ШЕФ-ПОВАР ХЭЧЕТТ».

Дорогой Данни обжился в поместье. Судя по всему, ему понравились как кров, так и стол.

Безумие, да и только. Этану хотелось бы рассмеяться, но губы не изогнулись даже в улыбке. Во рту пересохло. Ладони стали влажными от пота.

Он вернулся к письму Йорна: «ФРИК ГОТОВИТ СЕБЕ ПОТАЙНОЕ УБЕЖИЩЕ В ОРАНЖЕРЕЕ… ВАШ ДРУГ УИСТЛЕР ПРИВЛЕК К ЭТОМУ МОЕ ВНИМАНИЕ… МАЛЬЧИКИ ИГРАЮТ В РОБИНЗОНА КРУЗО… ВАШ ДРУГ УИСТЛЕР ДЕЙСТВУЕТ МНЕ НА НЕРВЫ…»

Во время битвы Ханны с болезнью Этан, как никогда раньше, чувствовал себя совершенно беспомощным. Он всегда мог позаботиться о людях, которые не были ему безразличны, сделать для них все, что требовалось. Но он не мог спасти Ханну, самого дорогого ему человека.

И теперь он вновь чувствовал, что контроль за ситуацией выскальзывает у него из рук. С первоклассной системой безопасности, с охранниками на посту, с выполнением всех необходимых требований по защите поместья, со всем усердием, он не мог удержать Данни вне поместья, вне особняка. Человек или призрак, или некая сила, которой еще не придумано название, Дании имел какие-то отношения с Райнердом и, скорее всего, с профессором, о котором Райнерд упоминал в сценарии. Данни, возможно, был элементом угрозы, и он насмехался над Этаном, доказывая, что здесь никто не может полагать себя в полной безопасности.

Если бы Этан не смог уберечь Ченнинга Манхейма, если бы кто-то, несмотря на все принятые меры, смог бы добраться до Лица, он бы подвел не только своего босса, но и этого дорогого ему мальчишку, который остался бы без отца. Фрика отдали бы матери, занятой только собой, и он стал бы еще более одиноким.

Этан, сам того не ведая, отошел от компьютера. Не мог сидеть, не мог стоять, ему хотелось действовать, что-то делать, да только он не знал, что.

Он нажал на телефонном аппарате клавишу «ИНТЕРКОМ» и набрал номер библиотеки.

— Фрик, ты еще там? — выждал паузу. — Фрик, ты слышишь меня?

В голосе мальчика слышались тревога и любопытство:

— Кто говорит?

— Никого здесь нет, кроме отслуживших свое копов. Ты выбрал книгу?

— Еще нет,

— Не тяни с этим.

— Дайте мне еще пару минут.

Когда Этан отщелкнул клавишу «ИНТЕРКОМ», на телефонном аппарате сначала замигала, потом загорелась устойчиво индикаторная лампочка. На линии 24.

Этан посмотрел на подарки, выложенные на столе между компьютером и телефонным аппаратом. Божьи коровки, улитки, обрезки крайней плоти…

Его взгляд вернулся к телефонному аппарату. Индикаторная лампочка. Линия 24.

Едва слышный голос, доносящийся с обратной стороны Луны, который прошлым вечером он полчаса слушал по этому телефонному аппарату, с тех пор отдавался в его сердце. И еще слабый голос, который он вроде бы слышал этим утром в кабине лифта, звучащий вместо музыки из динамика громкой связи.

Банка из-под пирожных, набитая фишками для «Скрэббл», книга «Лапы для размышлений», сшитое яблоко с глазом внутри…

В кабине лифта он нажал на кнопку «СТОП» не для того, чтобы подольше послушать голос. У него возникло ощущение, что, спустившись в гараж, гаража он там не найдет. Только плещущуюся черную воду. Или пропасть.

И одновременно он чувствовал: эта абсурдная фобийная реакция являла собой сублимацию более реального страха, наличие которого он не хотел признавать. И вот теперь ему стало ясно: еще чуть-чуть, и он поймет, что же это за страх.

Внезапно он понял, что воспринимаемая им реальность — осколки цветного стекла в трубке калейдоскопа. И рисунок, который он видел всегда, вот-вот изменится, станет другим, завораживающим и страшным.

Божьи коровки, улитки, обрезки крайней плоти…

Линия 24, занятая.

Далекий голос, эхом звучащий в памяти, меланхолический, как крики чаек в тумане: «Этан, Этан…»

Телефонные звонки из мира мертвых.

Божьи коровки, улитки, обрезки крайней плоти…

Индикаторная лампочка: крошечная копия светового купола над больницей Госпожи Ангелов, последняя из телефонных линий, последняя ниточка, последний шанс, последняя надежда.

Этан уловил аромат роз. В его квартире роз не было.

Перед мысленным взором возникли розы на ее могиле: красно-золотистые бутоны на мокрой траве.

Аромат усилился. Настоящий, не воображаемый, более сильный, чем в магазине «Розы всегда».

По коже поползли мурашки, волосы на затылке встали дыбом, не от обыденного страха, от смиренного трепета. Скрутило желудок.

У него не было ключа от запретной комнаты за синей дверью, где автоответчик записывал все звонки по линии 24. Внезапно он понял, что никакие ключи ему и не нужны.

Повинуясь интуиции, которой доверял, пусть и не мог найти логического объяснения, Этан выбежал из квартиры и по черной лестнице взлетел на третий этаж.

Глава 82

Привязанный двумя канатами к толстым ветвям коралловых деревьев, а третьим, в носовой части, к грузовику, дирижабль напоминал пойманную на крючок рыбину, чуть подрагивающую от дуновений ветра, но жаждущую взмыть в глубины неба.

Серый, китообразный, тридцати футов в длину и десяти или двенадцати в диаметре, этот дирижабль не шел ни в какое сравнение с теми, что выпускались «Гудйиром»[485], но Корки он казался огромным.

Левиафан неспешно покачивался, подсвеченный двумя фонарями, установленными на взлетной площадке. Продолжающийся дождь серебрил его бока. Понятное дело, в Бел-Эре такого чудовища не видели уже многие десятилетия. Здесь он казался совершенно неуместным.

Поиски признаков начавшейся реализации вселенского заговора занимали не все свободное время Трот-тера. Он еще был и страстным воздухоплавателем. И душа его успокаивалась, лишь когда он поднимался в небо, путешествуя с ветром. Когда он находился над землей, агенты зла не могли схватить его и бросить в зловонную темницу, где светились бы только красные глаза крыс.

Ему принадлежал не только обычный воздушный шар, ярко раскрашенный, с пропановой горелкой, корзиной для пилота и пассажиров, в котором он любил летать один, ранним весенним утром или золотым летним вечером. Участвовал он и в гонках, когда в воздух одновременно поднимались двадцать или тридцать воздушных шаров и стаей плыли по небу.

Но движение шара, надутого горячим воздухом, полностью определял и контролировал ветер. Пилот не мог обеспечить приземления в нужной точке и в заданное время.

Для штурма Палаццо Роспо требовался более маневренный воздушный корабль, который мог лететь не только по, но и против слабого ветра. А также подниматься без рева пропановой горелки, заставляющего лаять всех собак в радиусе четверти мили. Более того, корабль этот должен был обеспечивать плавный и медленный спуск, а в нижней точке спуска — зависание над местом высадки.

Троттер наслаждался изумлением и восторгом, которые выражали другие воздухоплаватели, когда он оставлял воздушный шар дома и привозил с собой этот маленький дирижабль. Троттер чурался людей, не стремился к общению, но ему нравилось быть в центре внимания участников воздушных гонок.

Корки подозревал, что, помимо прочего, Троттер рассматривал дирижабль и как транспортное средство, на котором он мог улизнуть в тот самый момент, когда пришедшая к власти диктатура заблокирует транспортные магистрали во всех мегаполисах вроде Лос-Анджелеса и на прилегающих к ним территориях. Должно быть, он видел себя улетающим от тоталитаристов под серпом луны, света которого едва хватало для навигации. Невидимый с земли, он плыл над дорожными блокпостами и концентрационными лагерями, на север, в сельскохозяйственную глубинку, к горным отрогам, где бы приземлился и продолжил бегство уже на своих двоих, от одного заранее приготовленного убежища к другому.

Троттер оторвал Корки от созерцания развалин chateau.

— Мы взлетим через пять минут.

Его команда из двух человек проводила последние проверки систем и оснастки дирижабля.

Троттер привлек двух бандитов, которые помогали ему в распространении «экстази». Доставив Корки в Палаццо Роспо и вернувшись к развалинам, Троттер намеревался их убить после того, как парни заякорят опустившийся к самой земле дирижабль.

— Я не слышал, чтобы ты заряжал аккумуляторы, — заметил Корки.

— Я зарядил их до приезда сюда.

— В воздухе мы не сможем включить двигатель, ни на минуту.

— Знаю, знаю. Слушайте, разве мы об этом уже не говорили? Для столь короткого полета двигатель нам не понадобится, учитывая, что ветра практически нет.

Два пропеллера дирижабля, установленные позади гондолы, приводились в движение двигателем от газонокосилки. От вращающихся лопастей шума было немного, но треск двигателя сразу бы выдал их присутствие.

— При слабом встречном ветре на аккумуляторах можно лететь два часа. Но мне не нравится дождь.

— Он уже еле капает.

— Молния. При мысли о молнии меня пробирает понос. И вы должны испытывать то же самое.

— Баллон наполнен гелием, не так ли? — Корки указал на три больших металлических цилиндра, ранее наполненных сжатым газом. — В «Гинденбурге» был водород. Я думал, гелий не горит и не взрывается.

— Взрыв меня не волнует. Я боюсь, что в нас ударит молния! И если она не сможет пробить оболочку и зажечь ее, ей по силам зажарить нас в гондоле.

— Буря стихает. Никаких молний нет и в помине, — заметил Корки.

— Но они были, утром и днем.

— Лишь несколько. Троттер, я говорил, мы контролируем погодные явления. Когда нам нужна молния, она ударяет куда требуется, а когда нам не нужна молния, ни одна не вырвется из облаков.

Помимо того, что в дирижабле Троттера вместо водорода использовался негорючий гелий, он, в отличие от цеппелина, не имел жесткого каркаса. Оболочка «Гинденбурга», длина которого не уступала высоте Эйфелевой башни или четырем «Боингам-747», поставленным в затылок друг другу, натягивалась на стальной армированный каркас, в котором находились шестнадцать гигантских газовых ячеек, изготовленных из хлопчатобумажной ткани со специальным газонепроницаемым покрытием. Баллон же дирижабля Троттера, как и любого дирижабля, представлял собой надувной мешок.

Не тоскуя о клубнике и не вращая в ладони три металлических шарика, а-ля Богарт в фильме «Бунт на «Кайне», капитан Квик фон Гинденбург всмотрелся в клубящийся над головой туман, словно пытаясь рассмотреть сквозь него облака. На его лице отражалась тревога. Отражалась злость. С мокрыми оранжевыми волосами, прилипшими к черепу, с выпученными глазами и моржовыми усами, он выглядел как карикатурный человечек.

— Мне это совершенно не нравится, — пробормотал он.

Глава 83

На третьем этаже, в северном конце западного крыла, напротив апартаментов общей площадью три с половиной тысячи квадратных футов, включавших спальню Лица, находилась синяя дверь, к которой и подошел Этан. Во всем особняке второй такой двери не было.

Мин ду Лак увидел этот оттенок синего во сне. Согласно миссис Макби, из оттенков синего, которые декоратор по интерьеру показывал духовному наставнику, того удовлетворил только сорок шестой вариант, который целиком и полностью соответствовал увиденному во сне.

Как выяснилось, эта синева совпадала с той, что можно увидеть на любой коробке с макаронами «Ронзони»[486].

Одного лишь выделения специальной телефонной линии для звонков мертвых и установки на ней автоответчика оказалось недостаточно для серьезного изучения феномена. Потребовалась специальная комната для монтажа оборудования, которое не ставилось на простой автоответчик. Манхейм и Мин ду Лак объявили, что вход в эту комнату запрещен, что это не комната, а храм, священное место, отделенное от остального особняка той самой синей дверью.

Врезного замка на ней не было, только обычный, с щелью под ключ в рукоятке. При необходимости Этан мог легко вышибить этот замок.

Но прибегать к столь радикальным мерам не потребовалось. Кредитная карточка, вставленная между дверью и косяком, утопила в дверь подпружиненный язычок замка, и синий барьер распахнулся, открыв комнату размером шестнадцать на четырнадцать футов с окнами, закрытыми фанерой. Стены и потолок обтягивал белый шелк. На полу лежал белый ковер. Так что внутри вся комната, за исключением двери, сияла белизной.

По центру стояли два белых стула и белый стол. На столе и под ним громоздилось электронное оборудование, обеспечивающее работу мощного компьютера. Все компоненты были в белых корпусах, логотипы производителей закрасили белым лаком для ногтей. Даже провода и те были белыми.

В общем, при ярком освещении в комнате человек мог бы подхватить «снежную слепоту». Лампы в нишах под потолком включались автоматически, как только кто-то переступал порог, но их мягкий свет, отрегулированный заранее, не резал глаз, наоборот, заставлял белый шелк мерцать, как мерцают снежные поля в зимних предвечерних сумерках.

Ранее Этан побывал в этой комнате лишь однажды, в свой первый день на новой работе.

Компьютер и поддерживающее оборудование работали двадцать четыре часа в сутки, семь дней в неделю.

Этан сел на один из белых стульев.

На белом автоответчике индикаторная лампочка не горела. В данный момент никто не звонил по линии 24.

Синий экран монитора, другого оттенка, чем дверь, был единственным цветовым пятном во всей комнате. На нем рядами расположились белые иконки.

Он никогда не пользовался этим компьютером. Впрочем, программное обеспечение, сортирующее входящие звонки, не отличалось от того, что использовалось в других компьютерах особняка.

К счастью, буквы, цифры и символы на клавиатуре не были закрашены белым. Даже клавиши остались сероватыми, как при изготовлении. В сравнении с окружающей белизной, клавиатура казалась цветовым буйством.

Этан вытащил на экран информацию, точно так же, как проделывал это для линий с 1-й по 23-ю. Он хотел знать, сколько раз звонили по линии 24 за последние сорок восемь часов.

Ему говорили, что обычно по линии 24 за неделю поступает пять-шесть звонков. В основном кто-то неправильно набирает номер или звонят коммивояжеры, которые хотят что-то продать.

Но за последние понедельник и вторник по линии 24 позвонили пятьдесят шесть раз. Столько звонков обычно поступало за шесть недель.

Он еще вчера почувствовал, что звонят по линии 24 чаще, чем обычно, но и представить себе не мог, что звонок раздавался практически каждые пятьдесят минут.

Температура в комнате переговоров с мертвыми поддерживалась на уровне шестидесяти восьми градусов[487], как было и во сне Мина. В этот вечер, по разумению Этана, она значительно упала.

Просматривая список, Этан обратил внимание, что во всех пятидесяти шести строках отсутствует номер, с которого звонили. Это означало, что коммивояжеров среди звонивших не было, поскольку по требованию закона они не имели права ставить на своем телефонном аппарате блокиратор номера.

Возможно, кто-то из звонивших, имевших право на установку блокиратора, неправильно набирал номер. Но Этан не верил, что за сорок восемь часов под эту категорию могли подпасть все пятьдесят шесть звонков. То есть звонили из того места, где телефонная компания не могла предложить свои услуги.

В самом конце списка значился звонок, который поступил совсем недавно, когда он находился в своем кабинете, пытаясь понять, что означают все эти божьи коровки, улитки и обрезки крайней плоти.

А в правом углу экрана предлагались варианты дальнейших действий. Он мог получить распечатку каждой записи, вывести запись на экран или прослушать голос.

Этан остановился на третьем варианте.

Даже если бы голос звучал точно так же, как вчера вечером, когда он просидел на телефоне полчаса, выуживая его сквозь шипение помех и не понимая практически ни слова, то установленное здесь оборудование значительно упрощало его задачу. Специальные аудио-анализаторы отсекали помехи, идентифицировали звуки, соответствующие человеческой речи, усиливали их, убирали лишние паузы перед тем, как записать на носитель.

Голос абонента 56, женщины, звучал так, словно кричала она издалека, с другой стороны пропасти. Голос этот заставил его наклониться вперед, из боязни упустить хоть слово. Боялся он напрасно, благодаря компьютерной обработке он мог разобрать каждое слово, хотя само послание удивило его.

А принадлежал голос Ханне.

Глава 84

Мысленно Корки Лапута слушал оперу Рихарда Вагнера «Валькирия», особенно тот момент, когда музыка описывает полет валькирий.

Мини-дирижабль безумного Квига легко и непринужденно плыл над безветренным Бел-Эром сквозь моросящий дождь и туман.

Шелест дождя полностью заглушал шум пропеллеров, приводимых в движение аккумуляторами, так что казалось, будто Корки и его угрюмый пилот летят в полной тишине. А уж плавности подъема могли позавидовать и солнце, и луна.

Подвешенная под баллоном открытая гондола более всего напоминала весельную лодку, только с закругленными кормой и носом. На двух скамьях могли усесться четверо.

Троттер занимал ближнюю к корме скамью, смотрел вперед, по ходу движения. Сидел перед двигателем, все рычаги управления, в том числе регулятор давления гелия в баллоне, находились у него под рукой.

Поначалу Корки сел лицом к Троттеру, глядя в сторону взлетной площадки. Потом развернулся на сто восемьдесят градусов, часто выглядывал из гондолы, ища в туманной мгле наземные ориентиры.

Вершины деревьев проплывали лишь в нескольких футах под ними. В отсутствие луны и звезд тень они не отбрасывали, скользили, вызывая минимальную турбуленцию воздуха, ни разу не потревожив даже птиц, укрывшихся от дождя на верхних ветвях.

Дома богачей стояли среди леса дубов, елей, сосен, ногоплодника и калифорнийского перца. Точнее, деревья специально высаживались, так, чтобы превратить в лес эти холмы, долины, расщелины, где раньше росла только дикая трава, в которой встречались островки кустарника.

Чтобы оставаться невидимыми, пролетая над Бел-Эром, им приходилось держаться на минимальной высоте. В этих местах большинство дорог-улиц были узкими и извилистыми, гигантские деревья подступали к самым обочинам и часто кронами перекрывали проезжую часть, так что автомобилисты и мотоциклисты далеко не всегда могли увидеть небо. Но в любом случае, увидеть летящий на низкой высоте дирижабль могли лишь над дорогой, поэтому, если он только пересекал дороги-улицы, да еще и редко, то мог добраться до Палаццо Роспо и вернуться обратно незамеченным: в такую погоду мало кто из жителей Бел-Эра куда-то ехал, а уж смотреть вверх им просто было незачем.

По прямой расстояние от развалин на холме до Палаццо Роспо не превышало полмили. В безветренную погоду, при работе двигателей от аккумуляторов, дирижабль мог развить скорость в пятнадцать миль в час. Чтобы успешно прятаться в тумане, не разрывая его, они ограничили скорость десятью милями в час, что позволяло добраться до цели за три минуты.

Через Интернет Корки добыл не только карты и подробные планы района, но и данные аэросъемки, представленные правительством штата Калифорния: фотографии с птичьего полета самых дорогих и закрытых для посторонних анклавов. Большинство особняков располагались на больших участках земли, во всяком случае, в районе, над которым они сейчас летели, и Корки запомнил хорошо видимые с воздуха очертания крыш и характерные особенности каждого из дворцов, мимо которых они сейчас пролетали.

Троттер тоже подготовился к полету. На наземные ориентиры поглядывал реже, чем Корки, больше доверяя показаниям компаса.

На дирижабле подсвечивались только компас, альтиметр да еще несколько приборов на пульте управления. Подвижная консоль, на которой смонтировали пульт, позволяла Троттеру менять его наклон и местоположение. Подсветки не хватало, чтобы осветить оболочку гелиевого баллона у них над головами.

Конечно же, куда сильнее светились особняки, над крышами которых они проплывали. Время от времени по брюху дирижабля бежали золотые и серебряные блики, но очень быстро растворялись в тумане.

Иной раз они пролетали над самой крышей, и Корки, несмотря на темноту и туман, мог рассмотреть отдельные листы шифера или черепицы.

Какой-нибудь нетерпеливый ребенок, прильнувший к окну в ожидании Рождества, мог бы увидеть дирижабль Троттера, плывущий сквозь дождь, и подумал бы, что Санта-Клаус прибыл двумя днями раньше и на непривычном транспортном средстве.

И вот, после стольких месяцев подготовки, Корки увидел цель: поместье Манхейма.

Незамеченными, они пролетели в сорока футах над ограждающей поместье стеной.

Продолжили путь над детекторами движения, которые могли засечь незваного гостя только на земле.

Над десятками камер наблюдения, ни одна из которых не контролировала небо.

Корки не хотел высаживаться на особняк. Нет, он собирался с предельной осторожностью спуститься из гондолы на крышу дома смотрителя, расположенного в глубине поместья. До этого Троттеру не пришлось демонстрировать мастерство пилотажа, потому что летели они по прямой. Теперь от него требовалось подвести дирижабль к цели и зависнуть над крышей на минимальной высоте.

Для тонкого маневрирования служили четыре стабилизатора, расположенные в кормовой части дирижабля. Каждый приводился в движение электрическими сервоприводами. Команды на их включение подавались с пульта управления.

Высоту полета Троттер мог уменьшить, выпустив из баллона часть гелия, увеличить — добавив гелия в баллон или, если требовался резкий подъем, сбросив водяной балласт. Баки с водой крепились по обе стороны гондолы.

Грациозно, даже величественно, дирижабль подплыл к дому смотрителя поместья, совершенно бесшумно, так же, как на небе с наступлением темноты появляются звезды. С той же легкостью Троттеру удалось чуть опустить дирижабль, и он завис над самой крышей, как того и хотелось Корки.

Согласно надежному «Ролексу», наручным часам, которым зачастую отдавали предпочтение анархисты, весь путь занял три минуты и двадцать секунд.

Часы показывали 8:33. Три минуты тому назад в поместье Манхейма отключились все телефоны, как обычные, так и сотовые.

Глава 85

«ФРИК РОДИЛСЯ… В СРЕДУ».

В белой комнате за синей дверью Этан сидел, вслушиваясь в голос умершей жены.

«Фрик родился… в среду».

Голос звучал для его ушей божественной музыкой. Как псалом для глубоко религиозного человека. Или национальный гимн для убежденного патриота. От волнения Этан едва не лишился дара речи.

— Ханна? — просипел он, пусть и понимал, что звукозаписывающее устройство ему не ответит. — Ханна?

Слезы затуманили взгляд, слезы радости, а не отчаяния. Да, он потерял ее пять лет тому назад и продолжал об этом скорбеть, но теперь точно знал, подтверждением тому служил ее голос, что какая-то часть Ханны выжила, что рак выиграл сражение, но не войну. Тяжесть потери не стала легче, но теперь у него не осталось сомнений в том, что потеря эта — не вечная.

Она дважды повторила эти четыре слова. Он трижды прокрутил звонок 56, прежде чем сумел переключиться с чудесного звучания голоса на содержание послания.

«Фрик родился… в среду».

Хотя Ханна определенно полагала, что это важная информация, Этан не понимал, как день недели, в который родился Фрик, связан с текущей ситуацией.

Он кликнул звонок 55. Как и прежде, ему на выбор предложили три опции.

Опять Ханна. На этот раз она произнесла одно слово, двадцать или тридцать раз. Его имя. «Этан… Этан… Этан…

От тоски, слышащейся в ее голосе, у Этана чуть не разорвалось сердце, он едва не лишился последних остатков самообладания.

Она не раз и не два пыталась связаться с ним, по телефону, через динамик громкой связи в лифте, какими-то другими способами, но он не мог разобрать ни слова. И добилась желаемого только здесь, за синей, оттенка «Ронзони», дверью, в этой нелепой белой комнате.

Пути Господни неисповедимы, вот и на этот раз он воспользовался фантазиями Мин ду Лака.

Этан примчался к синей двери, зная, что времени у него в обрез. Потом это как-то забылось, но теперь он вновь ощутил, что дорога каждая секунда.

Звонок 54. Опять Ханна.

«Monday…s child is fair of face…»[488]

У Этана перехватило дыхание. Он сдвинулся на край стула.

«Tuesday…s child is full of grace…»[489]

Он это знал. Детский стишок. Вспомнил третью строчку еще до того, как она ее произнесла.

«Wednesday…s child is full of woe…»[490]

Банка из-под пирожных в форме кошечки, набитая фишками «Скрэббл», которых хватало на девяносто слов WOE.

Кошечка — молодая кошка, даже котенок. Котенок — ребенок. Как Фрик.

Почему девяносто? Может, это не имело значения. Девяносто фишек с каждой буквой, всего двести семьдесят, возможно, именно столько и требовалось, чтобы до отказа набить банку. Дитя среды ждет беда.

Звонок 53. Ханна.

Несмотря на то, что помехи отфильтровывались, а речевые звуки выделялись и усиливались, что-либо понять в ее послании не представилось возможным, река между жизнью и смертью вдруг так расширилась, что противоположный берег оказался по другую сторону океана.

Звонок 52. Тоже неясно.

Звонок 51. Ханна с другой детской песенкой.

«Божья коровка, божья коровка, лети домой…»

Этан вскочил, опрокинув стул.

Твой дом в огне, твои детки сгорят».

Ченнинг Манхейм ожидался в поместье во второй половине дня 24 декабря. Этан исходил из того, что до этого момента Лицу не будет грозить опасность.

Может, Лицо и не подвергался никакой опасности. Может, целью всегда был Фрик.

Двадцать две божьих коровки в маленькой склянке. Почему не двадцать три или не двадцать четыре? В отличие от керамической кошечки, склянку божьи коровки заполнили лишь наполовину. Почему божьих коровок насыпали не под завязку?

Вопрос этот Этан задал себе во вторник, 22 декабря.

Глава 86

Едва Корки соскользнул с центра скамьи к правому борту гондолы, Троттер прошипел: «Не спешите, полегче».

Внезапное перемещение 170 фунтов Корки могло заставить мини-дирижабль дернуться, даже нырнуть вниз, чего они не могли допустить, находясь в опасной близости от крыши.

Корки последовал совету, осторожно добрался до борта, перекинул через него одну ногу. Тем временем Троттер, используя свое тело как противовес, отодвинулся к левому борту, одновременно контролируя положение дирижабля.

Тот ушел вниз, но лишь на чуть-чуть.

По сигналу Троттера Корки полностью выбрался из гондолы, но не прыгнул. Повис, держась руками за планшир, тогда как пилот нашел новое положение на скамье, компенсирующее дальнейшее перемещение веса Корки.

Как только дирижабль стабилизировался, Корки убрал левую руку с планшира и схватился за кронштейн бака с балластной водой. За левой рукой последовала правая. Холод металла проникал сквозь перчатки из кожи и нейлона, но Корки держался крепко.

Посмотрев вниз, увидел, что его болтающиеся в воздухе ноги и крышу еще разделяют восемнадцать или двадцать дюймов.

Он не решился прыгнуть с такой высоты. Конечно, равновесие бы не потерял, но шум от приземления привлек бы внимание охранников, которые занимали половину второго этажа дома смотрителя поместья.

Вероятно, Троттер понял, в чем дело. Открыл вентиль и выпускал гелий из баллона, пока Корки не почувствовал под ногами крышу.

Опустился над коньком, одной ногой на южном скате, второй — на северном, разжал пальцы, сжимавшие кронштейн балластного бака. Приземлился мягко, совсем как Питер Пэн.

Освободившись от его веса, дирижабль разом подпрыгнул на десять, а то и пятнадцать футов. Его кормовая часть поднималась быстрее, чем нос, что могло привести к опрокидыванию, но Троттер, управляя стабилизаторами, быстро выровнял воздушный корабль, одновременно разворачивая его, чтобы уже в одиночестве вернуться к развалинам на холме.

Захватив мальчишку, Корки намеревался покинуть Палаццо Роспо со всеми удобствами, в одном из коллекционных автомобилей Манхейма.

А Троттер, вернувшись к взлетной площадке и надежно закрепив дирижабль, собирался убить двух своих помощников. И хотя мысль о том, что дирижабль придется бросить, болью отзывалась в сердце, он понимал, что другого выхода нет, поэтому припарковал неподалеку автомобиль, чтобы на нем добраться до дома.

В каньоне он задержался бы лишь на несколько минут, чтобы поменять автомобили, после чего умчался бы в ночь, уже не Джеком Троттером. Возможно, он бы так никогда и не узнал, что его обвели вокруг пальца, заставив поверить, будто он заключил сделку с настоящим сотрудником АНБ и все сведения о нем исчезнут из федеральных архивов, а он превратится в призрака, невидимого для государственной машины. Поскольку он и собирался жить как призрак, власти действительно могли не замечать его до самой смерти, но, кроме него самого, к этому никто не приложил бы руки.

Правоохранительные органы, расследуя похищение Эльфрика Манхейма, наверняка оказались бы в тупике, после того как обнаружили бы связь дирижабля и Трот-тера из Малибу. Они не знали ни его нового имени, ни места, куда он направился.

А если бы каким-то чудом, вопреки теории вероятностей, им удалось поймать Троттера, он мог сказать только одно: его напарником был Робин Гудфело, секретный федеральный агент.

Все еще на коньке, Корки сделал два осторожных шага вперед. Подошвы сапог не скользили бы и по припорошенному снегом льду. И уж тем более он мог не бояться поскользнуться на мокрых от дождя листах шифера.

Однако поскользнуться он не имел права, даже если бы ему и удалось избежать падения. Потому что охранники находились непосредственно под ним, дождь настолько ослабел, что уже не заглушил бы шум от его неоправданно резких движений, поэтому от него требовалась максимальная осторожность.

Вентиляционная труба находилась именно там, где и значилась по чертежам, менее чем в восемнадцати дюймах от конька по южному скату.

Чувствуя себя гремлином[491], который в очередной раз пакостит людям, Корки хотелось спеть более чем уместную в этот момент песенку гремлина или что-нибудь еще. Однако он понимал, что ему, пусть пока все и шло по плану, следует сдерживать свой восторг.

Тем временем капитан Квиг фон Гинденбург вел свой дирижабль на восток, к руинам на холме, рассекая продолжающийся сгущаться туман, который уже скрыл его, как море скрывало капитана Немо и «Наутилус».

Корки присел на конек, глядя на вентиляционную трубу. Возвышаясь над крышей на один фут, она проходила через чердак в ванную, которая примыкала к комнате охраны.

Закинув руку за плечо, Корки расстегнул «молнию» в верхней части рюкзака. Достал оттуда пластиковый мешок для мусора объемом в десять галлонов и кольцо липкой ленты.

Над трубой на четырех ножках высотой в четыре дюйма крепилась крышка, которая препятствовала попаданию в трубу капель дождя и принесенного ветром мусора, не мешая при этом выходу воздуха.

Корки надел мешок на крышку, спустил вниз где-то на полфута и одной рукой как можно плотнее накрутил открытый торец на трубу.

Если бы в ванной работал вентилятор, мешок тут же бы раздулся, и Корки пришлось бы подождать с переходом к критическому этапу операции до того момента, как вентилятор выключат. Но обмякший мешок так и остался висеть на трубе: воздух в нее не нагнетался.

Липкой лентой Корки обмотал открытый торец мешка, достаточно надежно загерметизировав место его соединения с вентиляционной трубой.

Вновь полез в рюкзак, на этот раз за баллончиком, в каких обычно продают лак для волос. Только это был не обычный баллончик для спрея, а «Боевое устройство-распылитель аэрозоля (БУРА) с ускоряющей насадкой», созданное одним из его университетских коллег по заказу китайских военных.

Это самое устройство позволяло распылить содержимое баллончика, находящееся под высоким давлением, всего лишь за шесть секунд. И молекулы активного вещества, получив значительное начальное ускорение, могли распространиться по двухэтажному дому смотрителя за пятьдесят-семьдесят секунд.

В качестве активного вещества в БУРА могло использоваться что угодно, от усыпляющего газа до нервно-паралитического токсина, убивающего при первом вдохе.

Корки не смог достать баллончик с нервно-паралитическим токсином. Пришлось довольствоваться усыпляющим газом.

С другой стороны, он не имел ничего против того, чтобы только усыпить охранников. Стремясь к разрушению общественного порядка и построению на руинах нового общества, он не относился к тем, кто убивал без разбора. Да, в последнее время ему пришлось пойти на убийства, но лишь для того, чтобы реализовать намеченную благородную цель. Он гордился тем, что может сдерживать себя, ему хватает силы воли, чтобы обуздать живущего внутри зверя.

Одним пальцем он проделал в пластиковом мешке дыру, расширил ее, вставил в нее верхнюю половину баллончика. С помощью липкой ленты загерметизировал зазор между баллончиком и мешком.

Держа торчащую половину баллончика левой рукой, правой ощупывал пластик, пока указательным и большим не схватился за кольцо, функциональное назначение которого было таким же, как на ручной гранате. Выдернул его и разжал пальцы.

Конструкция БУРА предусматривала десятисекундную задержку между активацией устройства и началом распыления его содержимого, необходимую для того, чтобы бросить баллончик в открытую дверь или окно. Корки крепко держал баллончик и ждал.

Когда содержимое баллончика вырвалось через новоизобретенную насадку, баллончик завибрировал в левой руке Корки и мгновенно стал таким холодным, что тот почувствовал резкое изменение температуры даже через перчатку. Если бы он держал баллончик голой рукой, кожа, наверное, примерзла бы к алюминию.

Вуш-ш-ш! Мешок для мусора раздулся столь же стремительно, как раздувается подушка безопасности автомобиля при лобовом столкновении. Корки даже испугался, что мешок сейчас лопнет и его окатит усыпляющим газом.

Но избыточное давление нашло выход — вентиляционную трубу, и вместо того, чтобы разорвать мешок, газ устремился вниз, мимо неработающего вентилятора, в ванную, в комнату охраны, в дом.

Закрытые двери не могли помешать распространению газа. Его молекулы проникали между дверью и порогом, между дверью и косяком, через мельчайшие щели и трещины, через вентиляционные воздуховоды.

Поскольку плановый обход поместья проводился в девять часов, в настоящий момент оба охранника находились в комнате под Корки. Усыпляющий газ действовал так быстро, что, по расчетам, они должны были отключиться через десять секунд после опорожнения БУРА.

Корки выждал полминуты, прежде чем покинуть конек и перебраться на северный скат. Наклон крыши был небольшим, так что спуск не вызвал у него затруднений.

Перед фасадом тянулась галерея, накрытая сверху крепкой деревянной решеткой, которую десятилетия оплетал кампсис укореняющийся. Корки спрыгнул с крыши на решетку.

А с решетки — на лужайку, согнул ноги в коленях, как парашютист, упал, покатился по траве, вскочил.

Сняв рюкзак, вытащил из него противогаз. Отшвырнул рюкзак в сторону, надел противогаз.

Дверь, понятное дело, никто не запирал. Корки вошел в прихожую.

Чертежи не подвели.

Справа находился гараж для садовой техники, достаточно большой, чтобы вместить газонокосилку и два электрокара, на которых Йорн и его подчиненные развозили по поместью удобрения и прочие расходные материалы.

Слева одна дверь вела в просторный кабинет Йорна, вторая — в ванную для садовников.

Прямо перед собой Корки увидел лестницу на второй этаж.

Наверху обнаружил обоих потерявших сознание охранников. Один лежал на полу, второй остался в кресле перед видеомониторами.

Они могли прийти в себя минимум через шестьдесят, максимум через восемьдесят минут. К тому времени Корки уже давно покинул бы поместье.

Он пододвинул стул, сел перед компьютером. Стараниями Мика Сакатона, отключение телефонной связи не повлияло ни на работу системы подачи электроэнергии, ни на компьютерную сеть, обслуживающую поместье.

В противогазе Корки дышал совсем как Дарт Вейдер.

В начале смены один из охранников, как всегда, получил доступ в систему обеспечения безопасности, введя в компьютер личный пароль. Информация, выведенная на экран, среди многого другого подсказала Корки, что включена система охранной сигнализации периметра особняка, то есть попытка войти в Палаццо Роспо через дверь или окно незамедлительно вызвала бы включение сирен.

Согласно Неду Хокенберри, трехглазому выродку, теперь двуглазому выродку, мертвому двуглазому выродку, охранная сигнализация периметра не включалась раньше одиннадцати вечера, а то и полуночи. В этот день ее включили гораздо раньше.

Корки задался вопросом, а почему?

Может, обитателей поместья напугали некие черные коробки и их содержимое?

Довольный тем, что ему удалось нагнать страху на обитателей поместья и тем не менее проскользнуть через их оборонительные редуты, Корки начал напевать песенку Гринча из фильма «Гринч, который украл Рождество». Слова, доносящиеся из-под противогаза, звучали пугающе, и это радовало.

Мик Сакатон, бедный умерший Мик в пижаме с Бартами Симпсонами, залез в систему обеспечения безопасности поместья Манхейма через компьютер расположенной вне поместья охранной фирмы, который поддерживал круглосуточную связь с электронным оборудованием этой комнаты. Мик вкратце объяснил Корки, как это оборудование работает.

Прежде всего Корки проверил статус двух комнат-убежищ в особняке. Ни одна в настоящий момент не использовалась.

С помощью компьютера он перевел обе комнаты-убежища в режим осады, заблокировав дверные замки. Теперь никто не мог открыть их снаружи. И, соответственно, спрятаться внутри.

Охранная сигнализация периметра включалась и выключалась выбором режима «ДА-НЕТ». В настоящий момент она работала в режиме «ДА». Мышкой Корки перевел ее в режим «НЕТ».

И теперь, воспользовавшись ключом, мог войти в любую дверь Палаццо Роспо, как к себе домой. Связка ключей висела на поясе каждого охранника. Он отцепил одну, позвенел ключами, улыбнулся.

Когда снял трубку с телефонного аппарата, гудка не услышал. Проверил мобильник одного из охранников. Аппарат не работал. Мик сдержал слово.

Оставив охранников наедине с их снами, Корки спустился по лестнице. Вернулся в аркаду под решеткой, оплетенной кампсисом. Стянул с головы противогаз, отбросил в сторону.

Особняк располагался в двухстах ярдах к северу, за деревьями и пеленой тумана и моросящего дождя. Учитывая, что там находились только Этан Трумэн и мальчишка, свет горел в немногих окнах, но тем не менее Палаццо Роспо напоминало Корки громадный круизный лайнер, плывущий по ночному морю. Себя он полагал айсбергом.

Он расстегнул «молнию» самого большого и глубокого кармана лыжно-штурмового костюма и достал «глок» с уже навернутым на ствол глушителем.

Глава 87

«БОЖЬЯ КОРОВКА, БОЖЬЯ КОРОВКА, ЛЕТИ ДОМОЙ… ТВОЙ ДОМ В ОГНЕ, ТВОИ ДЕТКИ СГОРЯТ…»

Прослушав звонок 51, Этан более не сомневался, что и остальные пятьдесят звонков содержат важные для него послания, но прекрасно понимал, что прослушивать их времени у него нет, и знал, что не нужны они ему для того, чтобы разрешить головоломку.

Двадцать две божьих коровки. Двадцать второе декабря.

Сегодня. И чуть больше трех часов оставалось до 23 декабря. То есть, если должно произойти что-то ужасное, случится это очень и очень скоро.

А его пистолет в квартире.

И Фрик, возможно, ждет там.

Этан выбежал из белой комнаты, оставив синюю дверь распахнутой.

Нет нужды паниковать. Сирены охранной сигнализации периметра взревут, как только кто-то попытается вломиться в дом через дверь или окно. А между завываниями сирен голосовой блок чистым механическим голосом сообщит, в какой комнате появился незваный гость.

А кроме того, охранники в доме смотрителя засекли бы нарушителя, как только он перелез бы через окружающую поместье стену, на дальних подступах к особняку. И при первых признаках его появления позвонили бы по телефону 911 и в частную охранную фирму, сотрудники которой имели право на ношение оружия.

Тем не менее лифта Этан дожидаться не стал, вновь метнулся к лестнице, проскочил шесть пролетов, с треском распахнул дверь на нижней площадке, влетел в западное крыло первого этажа.

Ворвался в свои апартаменты, позвал Фрика, не получил ответа.

Вероятно, мальчик до сих пор находился в библиотеке. Жаль. Ему удалось прожить практически в одиночку десять лет, но в этот вечер, как ни в какой другой, ему требовалась поддержка.

Этан поспешил к столу в кабинете. Пистолет он оставил в верхнем правом ящике.

Выдвигая ящик, ожидал увидеть, что пистолета там нет. Но он лежал в ящике. Красавчик.

Сунув пистолет в наплечную кобуру, Этан оглядел подарки, лежащие на столе между телефонным аппаратом и компьютером.

Детские стишки.

«Твой дом в огне, твои детки сгорят…»

«Дитя среды ждет беда».

Детские стишки.

Обрезки крайней плоти десяти мужчин. Десяти, потому что Фрику десять лет. Почему крайняя плоть? Кусочки кожи. Лоскуты. Обрезки[492].

А улитки — это улитки[493].

Книга собачьих историй, «Лапы для размышлений», сборник рассказов о собачьих щенках. Но ведь слово tales звучит точно так же, как и слово tails[494].

А из чего сделаны маленькие мальчишки?

Snips and snails, and puppy dog tails[495].

Вот из чего сделаны мальчишки.

Записка из яблока тоже лежала на столе: «ГЛАЗ В ЯБЛОКЕ? НАБЛЮДАЮЩИЙ ЧЕРВЬ? ЧЕРВЬ ПЕРВОРОДНОГО ГРЕХА? ЕСТЬ ЛИ У СЛОВ ДРУГОЕ ПРЕДНАЗНАЧЕНИЕ, КРОМЕ КАК ЗАПУТЫВАТЬ?»

В данном случае именно такова и была их цель: запутать, сбить с толку. Толкование шестого подарка вызывало наименьшие трудности, вот профессор, кем бы он ни был, и попытался напустить тумана этими отвлекающими и насмешливыми словами.

Глаз в яблоке был синим, как и знаменитые глаза Ченнинга Манхейма. Но речь шла не о глазе в яблоке[496]. Об the apple of the eye[497].

Фрик никогда не был для отца зеницей ока. Скорее бельмом на глазу, которое слишком часто оставалось без внимания, не замечалось. Отец и представить себе не мог, какой у него замечательный сын. Так что в этом отправитель посылок определенно ошибся. Для Лица зеницей ока был он сам, и никто другой.

Если человек в курсе истинных отношений отца и сына, его можно простить за то, что он не связал кукольный глаз, занявший место сердцевины яблока, и этого удивительного мальчика. Однако Этан отругал себя за то, что не увидел этой связи.

Нажал клавишу «ИНТЕРКОМ» на телефонном аппарате, потом номер комнаты охраны в доме смотрителя поместья.

— Пит? Кен? У нас, похоже, нештатная ситуация. Ему никто не ответил.

— Пит? Кен? Вы на месте? Молчание.

Этан сдернул с рычага трубку. Тишина.

Глава 88

Человек-гиена спал в чистой клетке, не запачканной сувенирами, взятыми с мест преступлений. Рисковый не нашел ни предметов одежды с пятнами крови жертв, которые убийца мог бы подносить к лицу, чтобы вдохнуть аромат смерти, ни женских украшений, которые он мог бы любовно перебирать, ни полароидных фотографий Джастины Лапуты или Мины Райнерд, сделанных после того, как он отделал их каминной кочергой и мраморной лампой с бронзовыми украшениями.

После быстрого, но тщательного обыска гардеробной, ящиков комодов, прикроватных столиков и других мест, где Лапута мог бы держать что-то такое, что не следовало видеть посторонним, Рисковому не удалось обнаружить улик, свидетельствующих как о совершенных преступлениях, так и о психопатическом поведении.

Как и внизу, в глаза прежде всего бросалась стерильная чистота дома Лапуты, какой обычно добиваются разве что в лабораториях биохимического оружия, и удивительный порядок в большом и малом. Не только вещи, лежащие на виду, но и те, что находились в ящиках и шкафчиках, устанавливались и укладывались с помощью микрометра, транспортира и поверочной линейки. Носки и свитера, похоже, складывал робот.

Рисковый вновь почувствовал, что для Владимира Лапуты дом являл собой убежище от грязи окружающего мира.

Он переместился из спальни хозяина в коридор второго этажа, на мгновение остановился, прислушался, но не услышал ничего, кроме шума поливающего крышу дождя. Взглянул на часы, прикинул, сколько в его распоряжении времени, если оно есть вообще, на осмотр остальных комнат второго этажа.

Интуиция редко подводила Рискового, но сейчас не давала о себе знать. Профессор мог вернуться как с минуты на минуту, так и через несколько часов, а то и дней.

Он открыл дверь, находящуюся ближе всего от спальни, по той же стороне коридора, зажег свет.

Судя по всему, попал в кладовую. Увидел обычные картонные коробки, пронумерованные красными числами. Стояли они стройными рядами, по три коробки в высоту.

Рисковый переступил порог и тут же увидел, что коробки заклеены липкой лентой, оторвав которую он не смог бы точно приклеить ее на прежнее место. Так что от осмотра содержимого коробок пришлось отказаться.

Приближаясь к последней комнате на той же стороне коридора, он почувствовал неприятный запах. К тому времени, когда добрался до приоткрытой двери, запах превратился в жуткую вонь.

В этой вони Рисковый различил запах гниющей плоти, с которым ему многократно приходилось сталкиваться по службе в отделе расследования грабежей и убийств. Он заподозрил, что его все-таки ждет один из сувениров Лапуты, и пожалел о съеденных чизбургерах с картошкой.

Свет из коридора освещал только малую часть комнаты. Все остальное пряталось во тьме.

Когда он вошел и щелкнул выключателем, зажглась лампа на прикроватном столике. На мгновение он подумал, что на кровати, наполовину прикрытый простыней, лежит труп.

А потом налитые кровью глаза, с надеждой смотрящие на него, моргнули.

Наяву Рисковый никогда раньше не видел человека в такой степени истощения. Так выглядели узники концентрационных лагерей, которых не кормили, заставляя работать до упада, после чего сбрасывали в общие могилы.

Несмотря на стойку для внутривенного вливания и банку, в которую по катетеру поступала моча, Рисковый сразу понял, что видит перед собой не прикованного к кровати родственника, за которым ухаживает профессор Лапута. Мужчина на кровати не видел должной заботы, знал только жестокое обращение со стороны своего тюремщика.

Оба окна в комнате забили фанерой и законопатили стыки, чтобы внутрь не проникало ни лучика света, а наружу — ни звука.

На полу в одном углу лежали ножные кандалы, цепи и наручники. Определенно железо осталось в комнате с тех времен, когда мужчину только-только поместили сюда и его следовало обездвижить.

Рисковый уже какое-то время говорил вслух, прежде чем смог себя услышать. А с губ его могли срываться только молитвы, которым в детстве научила его бабушка Роза.

Здесь он столкнулся лицом к лицу с чистым злом, недоступным пониманию обычного грешника, каким был он сам. Такое мог сотворить только демон, выпущенный на какое-то время из ада.

Необычайные чистота и порядок, царящие в доме, свидетельствовали не о том, что Лапуте требовалось убежище от грязи и беспорядка окружающего мира. Они лишь отражали апокалипсис бушующего в нем хаоса.

К тому времени, когда Рисковый добрался до кровати, он едва мог дышать. Запахи застарелого пота, прогорклых телесных масел, гниющих пролежней вызывали тошноту.

Тем не менее он осторожно коснулся ближайшей из исхудалых рук незнакомца. Мужчина уже не мог ее поднять, сумел ответить лишь едва заметным сжатием пальцев.

— Теперь все будет в порядке. Я — коп. Незнакомец смотрел на него так, будто видел перед собой мираж.

И хотя интуиция минуту назад, в коридоре, подвела Рискового, на этот раз она сработала. Он даже удивился, услышав свой голос: «Профессор Далтон? Максвелл Далтон?»

Широко раскрывшиеся глаза высохшего донельзя мужчины подтвердили правильность его догадки.

Пленник попытался заговорить, но Рисковому, чтобы разобрать эти едва слышные хрипы, пришлось низко нагнуться над кроватью.

Лапута… убил мою жену… дочь.

— Ракель? Эмили? — переспросил Рисковый. Далтон от горя закрыл глаза, прикусил нижнюю губу, едва заметно кивнул.

— Я не знаю, что он вам наговорил, но они живы, — заверил его Рисковый.

Глаза Далтона мгновенно раскрылись.

— Я видел их только сегодня, в вашем доме, — продолжил Рисковый. — Несколько часов тому назад. Они очень за вас волнуются, но в остальном никто не причинял им вреда.

На мгновение пленник, похоже, не хотел в это поверить, словно думал, что это еще одна пытка, которой его подвергают. Потом по взгляду Рискового понял, что это правда. Его костлявая рука напряглась, а иссохшее тело нашло в себе жидкость, чтобы наполнить глаза слезами.

Тронутый до глубины души, Рисковый осмотрел бутыль с каким-то раствором, закрепленную на стойке, трубку, иглу, воткнутую в вену Далтона. Хотел все убрать, уверенный, что вливания эти не приносят Далтону пользы. Но побоялся нанести дополнительный вред. Решил, что такие вопросы лучше решать врачам «Скорой помощи».

Первоначально Рисковый вошел в дом с намерением провести незаконный обыск и уйти, чтобы потом поразмыслить над найденными уликами, оставив после своего визита как можно меньше следов. Этот план более не годился. Теперь ему оставалось одно: звонить по 911, и как можно скорее.

Однако среди судей хватало таких, кто выпустил бы Лапуту на свободу, потому что Далтона обнаружили в ходе незаконного обыска, не имея на то соответствующего ордера. Более того, с учетом дела «блондинки в пруду», Рисковый не мог позволить себе нарушать инструкции.

— Я вытащу вас отсюда, — пообещал он пленнику, — но мне нужно несколько минут.

Далтон кивнул.

— Я сейчас вернусь.

С неохотой высохший мужчина отпустил его руку.

На пороге, перед тем как покинуть комнату, Рисковый остановился, отступил на шаг, достал пистолет. В коридор вышел осторожно, готовый открыть огонь на поражение.

Не терял бдительности на лестнице, проходя комнаты первого этажа, на кухне. Ранее он оставил дверь черного ходя открытой, обеспечивая еще один путь отхода. Теперь запер ее.

К кухне примыкала прачечная. Из нее дверь открывалась в гараж.

Автомобилей в гараже не было. На полу лежала груда мокрой одежды, той самой, в которой Лапута совершал прогулку под дождем.

Инструментов в гараже хватало. Они лежали в ящиках и висели по стенам, чистотой и идеальным порядком не отличаясь от произведений искусства, которые украшали гостиную или столовую.

Рисковый выбрал молоток-гвоздодер и поспешил наверх, похвалив себя за то, что зажег так много ламп, как только вошел в дом.

Облегченно вздохнул, увидев, что пленник по-прежнему жив. Далтон так исхудал и перенес столько страданий, что, судя по его виду, мог в любой момент покинуть этот мир.

Рисковый положил пистолет на пол и с помощью гвоздодера оторвал лист фанеры, которым Лапута забил одно окно. Гвозди, длиной в три дюйма каждый, вылезали со скрипом, неохотно. Сняв лист с окна, Рисковый прислонил его к стене.

Между фанерой и окном оказалась портьера. Мятая, пыльная, она идеально годилась для того, чтобы стереть с рукоятки молотка отпечатки пальцев. Что Рисковый и сделал, прежде чем бросить молоток на пол.

Спальня называлась дальней только потому, что находилась дальше остальных комнат от лестницы, ведущей на второй этаж. Но ее окна, как и в спальне хозяина, выходили на улицу. Рисковый увидел свой седан, припаркованный на противоположной стороне. Вернулся к кровати.

— Я пришел сюда, руководствуясь интуицией, без ордера, поэтому должен прикрыть свой зад и принять меры к тому, чтобы Лапута оказался за решеткой. Вы понимаете?

— Да, — прохрипел Далтон.

— Тогда вы скажете, что произошло следующее. Лапута, уверенный в том, что вы не в силах шевельнуть ни рукой, ни ногой, не в силах достаточно громко крикнуть, чтобы вас услышали снаружи, снял в этот вечер лист фанеры, чтобы помучить вас видом свободы. Сможете вы это сказать?

Слова с трудом вырывались из горла пленника:

Лапута сказал… что убьет меня… этой ночью.

— Хорошо. Понятно. Вот и повод для того, чтобы снять фанеру.

С прикроватного столика Рисковый взял баллончик аэрозоля с дезинфицирующим спреем с запахом сосновой хвои. Достаточно тяжелый, поскольку Лапута успел использовать только половину его содержимого.

— Далее, — продолжил Рисковый, — вы должны сказать им, что из последних сил, собрав в кулак волю, злость, остатки энергии, сумели дотянуться до этого баллончика и швырнуть его в окно.

— Скажу, — пообещал Далтон, хотя не оставалось сомнений в том, что сил у него могло хватить только на одно: моргать.

— Баллончик разбил стекло и скатился с крыши крыльца в тот самый момент, когда я подходил к дому. Я услышал ваш слабый крик о помощи, поэтому и ворвался в дом.

От этой байки за милю несло ложью. Копы, которые первыми прибыли бы к дому Лапуты, сразу бы поняли, что правды в ней нет ни грана, но, увидев Далтона, наверняка решили бы, что в такой ситуации правдой можно и пренебречь.

А к тому времени, когда Лапута оказался бы в зале суда, Далтон успел бы прийти в себя, поправиться, и присяжные не узнали бы, в каком ужасном состоянии пребывал он в ночь спасения. Так что время добавило бы убедительности этой байке.

Сместив взгляд с открытой двери на Рискового, Далтон с тревогой прохрипел: «Поторопитесь», — словно опасался скорого возвращения Лапуты.

Рисковый бросил баллончик с дезинфицирующим спреем в окно. С громким звоном посыпались осколки.

Глава 89

Выплеснув на корни пальмы очередную порцию сильнодействующей манхеймовской мочи, которую он, скорее всего, мог бы разливать по пузырькам и продавать безумным фэнам своего отца, Фрик оглядывал полки библиотеки в поисках книги, помня о том, что мистер Трумэн просил его не задерживаться.

На случай, если они не смогут посидеть на полу, рассказывая друг другу страшные истории, он решил запастись действительно интересной книгой. Потому что предполагал, что большую часть ночи проведет без сна, причем не от волнения, вызванного наступающим через два дня Рождеством. Так что без интересной книги мог обезуметь, как двухголовый кот Барбары Стрейзанд.

И как раз нашел нужный ему роман, уже протянул к нему руку, когда услышал шум над головой: зазвучала музыка, напоминающая звон сотен маленьких колокольчиков.

А когда Фрик взглянул на купол из цветного стекла, то увидел, как сотни осколков отделились от него и падают вниз.

Нет. Не стекла. Разноцветная стеклянная мозаика тридцатифутового купола осталась на месте. Цветные лоскутки выпадали из стекла, не разрушая его, проваливались сквозь него из ночи, а может, откуда-то еще, из чего-то куда более странного, чем ночь.

Лоскутки падали медленно, неподвластные закону всемирного тяготения, и по мере приближения к полу меняли цвет. Меняя цвет, сталкивались друг с другом и сливались. А слившись воедино, обрели объем и форму.

Соединившись, лоскутки превратились в Таинственного абонента, которого Фрик в последний раз видел во второй половине этого дня в розовой комнате, где он смотрел на него с послезавтрашнего номера «Лос-Анджелес таймс», и с которым прошлой ночью столкнулся на чердаке. Если там ангел-хранитель без помощи крыльев спланировал с поддерживающих крышу ферм на пол чердака, но теперь беззвучно опустился на ковер в нескольких футах от Фрика.

— Умеете же вы появляться красиво, — в голосе Фрика отчетливо слышалась дрожь.

— Молох здесь, — объявил хранитель таким тоном, что у Фрика сжалось сердце, а потом начало отчаянно молотить по ребрам. — Беги в свое глубокое и тайное убежище, Фрик. Беги прямо сейчас.

Фрик указал на купол из цветного стекла.

— А почему вы не можете забрать меня туда, откуда пришли, где я буду в безопасности?

— Я же говорил тебе, мальчик, ты должен сам делать выбор, реализовывать свободу воли, спасать себя.

— Но я…

— А кроме того, ты не можешь попасть туда, где бываю я, или воспользоваться доступными мне средствами передвижения, пока ты не умер. — Хранитель шагнул к Фрику, наклонился, его бледное лицо оказалось в дюйме от лица мальчика. — Или ты хочешь умереть страшной смертью, чтобы обрести возможность путешествовать, как я?

Колотящееся сердце Фрика выбило из горла все слова, прежде чем он успел их произнести, и пока он пытался вернуть себе дар речи, этот странный хранитель оторвал его от пола и поднял над головой.

— Молох в доме. Прячься, мальчик, ради бога, прячься.

С этими словами Таинственный абонент отшвырнул Фрика от себя, словно тряпичную куклу. Но чудесным образом мальчик не врубился в книжные полки или какую другую мебель, а на медленной скорости, вращаясь, полетел через библиотеку, над креслами и столами, мимо островков книжных полок.

И в какой-то момент, когда ноги оказались вверху, а голова — внизу, Фрик увидел, как фотография миловидной женщины, его воображаемой матери, уже выскользнув у него из кармана, неспешно летела, вращалась вместе с ним, словно спутник планеты. Как астронавт, пытающийся схватить плавающий тюбик с едой в невесомости кабины космического челнока на околоземной орбите, Фрик потянулся к фотографии рукой, но не смог ее поймать.

Внезапно он опустился на пол на обе ноги, рядом с рождественской елью, увешанной ангелами, и сразу же побежал, хотел он этого или нет. Ноги сами взяли с места в карьер.

Пробежав мимо ели, в дверном проеме Фрик остановился, оглянулся.

Хранитель исчез.

Фотография тоже пропала из виду.

«Молох в доме».

Фрик кратчайшим путем помчался из библиотеки в оранжерею.

Глава 90

Подойдя к одному из бронзово-стеклянных французских окон, открывающихся во внутренний дворик площадью в пол-акра, с фонтанами и бассейном, Корки Лапута воспользовался ключами охранника и попал в большую гостиную.

Насухо, насколько мог, вытерся парчовыми гардинами. Ему не хотелось оставлять следов на полу из плит известняка, по которым Трумэн нашел бы его быстрее, чем он — Трумэна.

Он включил свет.

Не боялся, что его заметят. В особняке, превосходящем размерами большой торговый центр, они были втроем. Так что случайная встреча практически исключалась.

Великолепно украшенная рождественская ель доминировала в гостиной. Корки так и подмывало найти штепсель гирлянд и вставить его в розетку, чтобы полюбоваться этой хвойной красавицей. Но хаос временами требовал не отвлекаться на мелочи и сосредотачиваться исключительно на Главном, ради чего он и прибыл сюда на дирижабле.

Пересекая огромную комнату, он тщательно вытирал сапоги об устилающий пол персидский ковер.

Две двойные, разнесенные друг от друга двери вели в северный коридор. Около одной из них на стене висел контрольный блок-панель «Крестрон».

Он прикоснулся к темному серому экрану. Панель в то же мгновение ожила, засветилась, на ней появились три колонки иконок.

Мик Сакатон рассказал Корки, как пользоваться «Крестроном». Конечно, указания Мика не позволяли ему в совершенстве овладеть механизмом управления системой, но он узнал достаточно много, чтобы ориентироваться в ней.

Он коснулся иконки детекторов движения, и на экране появился перечень из девяносто шести строк, с местами расположения каждого из детекторов. Согласно информации, полученной от Неда Хокенберри, детекторов не было только в ванных, спальнях и комнатах апартаментов Ченнинга Манхейма на третьем этаже.

Под перечнем высветилось слово «SCAN»[498], к которому он и прикоснулся. На экране появились опции, предлагающие ему отсканировать движущиеся объекты на третьем, втором или первом этажах, первом или втором подземных уровнях.

Позднее он намеревался воспользоваться этой возможностью для поисков мальчишки. Но сначала требовалось найти Этана Трумэна и убить его. Поэтому и поиски Корки начал с первого этажа, на котором проживал Трумэн.

Он, конечно, мог захватить мальчишку и вывезти его из поместья под носом руководителя службы безопасности. Однако чувствовал бы себя более уверенно, отлавливая Эльфрика, если б знал, что бывший коп — труп.

Любой этаж особняка отличался слишком большими размерами, чтобы данные, выведенные на панель «Крестрон», легко читались. Поэтому первой появилась информация о восточной части первого этажа.

На экране мигала одна неподвижная точка, указывая местоположение Корки в большой гостиной. Он не двигался, но детекторы движения были одновременно и тепловыми детекторами. Даже в костюме из теплоизоляционного материала, он излучал достаточно тепла, чтобы чуткие приборы среагировали на него.

Он сделал два шага вправо.

И на экране мигающая точка синхронно сместилась вправо.

Когда он вновь вернулся к блок-панели, сместилась на прежнее место и точка.

В сложном плане западной половины первого этажа также мигала одинокая точка: Этан Трумэн, несомненно, находился в гостиной своей квартиры.

Собственно, именно там Корки и рассчитывал его найти.

Он вернул на экран первоначальный набор иконок, распахнул ближайшие двойные двери, вышел в северный коридор. Впереди увидел вход в ротонду и еще одну рождественскую ель. Похоже, в Палаццо Роспо трепетно относились к празднику Рождества.

Корки задался вопросом, а какие пирожные едят на праздник богатые люди. Решил, что, убив Трумэна и схватив мальчишку, уделит несколько минут запасам печеных изделий на кухне. И заберет что-нибудь с собой, чтобы насладиться ими дома.

Он повернул направо и северным коридором проследовал мимо чайной комнаты, маленькой столовой, большой столовой к кухне и западному коридору, где Трумэн ждал смерти в своей квартире.

Глава 91

Телефонный аппарат на столе в кабинете Этана также не подавал признаков жизни. Как выяснилось, не работал и мобильник.

Наземные телефонные линии изредка выходили из строя после сильных ливней, но с сотовой связью такого быть не могло.

В спальне не было гудка и в телефонном аппарате, который стоял на прикроватном столике. Этана это уже не удивило.

Из верхнего ящика прикроватного столика он достал запасную обойму для своего пистолета.

Снарядил ее вечером первого дня пребывания в Палаццо Роспо, десять месяцев тому назад. Тогда ему казалось, что это излишняя предосторожность. Только в длительной перестрелке ему могло потребоваться больше десяти патронов, но под защитой столь мощных редутов вероятность такой перестрелки представлялась ничтожной.

Сунув обойму в карман брюк, Этан поспешил в кабинет.

Зеница ока.

Фрик. Фрик, должно быть, по-прежнему на втором этаже, в библиотеке, выбирает книгу, которая поможет ему скоротать ночь.

Хорошо. Значит, нужно подняться в библиотеку. Увести мальчика в ближайшую комнату-убежище. Обеспечить его безопасность в этом удобном, бронированном, с автономными системами жизнеобеспечения помещении. А уж потом разбираться, что же, черт побери, творится в поместье.

Он вышел из квартиры, повернул налево и побежал к лестнице черного хода, по которой ранее поднимался на третий этаж в белую комнату.

* * *

Пребывая в превосходном настроении, довольный тем, как удачно все складывается, Корки крался северным коридором, словно коммандос во вражеской крепости, мимо комнаты для завтрака, мимо кладовой буфетчика, мимо кухни.

Сожалел только о том, что из практических соображений ему пришлось надеть этот лыжно-штурмовой комбинезон, а не желтый дождевик с широкополой шляпой. Ему бы доставила безмерное удовольствие изумленная физиономия Трумэна в тот самый момент, когда тот увидел бы ярко-бананового убийцу, сеющего смерть.

В западном коридоре Корки обнаружил, что дверь в квартиру руководителя службы безопасности широко распахнута.

И разом весь подобрался. С осторожностью приблизился к ней. Постоял спиной к стене рядом с открытой дверью, прислушиваясь.

Порог пересек быстро, пригнувшись, держа «глок» обеими руками, поводя им справа налево, слева направо.

Увидел, что кабинет пуст.

Быстро, с предельной осторожностью обыскал остальные помещения квартиры, но не нашел своей жертвы.

Вернувшись в кабинет, заметил на столе содержимое шести черных подарочных коробок. Должно быть, Трумэн все еще пытался разгадать головоломку. Забавно.

Строки на экране компьютера привлекли его внимание. Трумэна, похоже, что-то отвлекло, когда он читал электронную почту.

Движимый любопытством, которое давно уже стало его фундаментальной чертой и долгие годы на удивление хорошо ему служило, Корки заметил в конце письма фамилию ЙОРН. Уильям Йорн, смотритель поместья.

Прочитал письмо с первой строки: «ФРИК ГОТОВИТ СЕБЕ ПОТАЙНОЕ УБЕЖИЩЕ В ОРАНЖЕРЕЕ…» Большую часть жалоб Йорна он не понял, но местоположение тайного убежища мальчишки его определенно заинтересовало.

С учетом того, что обе цели находились неизвестно где, у Корки вновь возникла необходимость воспользоваться панелью «Крестрон», и как можно скорее. Одна из них находилась в спальне главы службы безопасности, но Трумэн мог вернуться в любой момент, и тогда Корки оказывался в ловушке.

Он увидел что-то на полу, около дивана. Мобильник. Словно его не просто бросили, а отшвырнули.

Корки осторожно вернулся в западный коридор. Направился к двери квартиры четы Макби.

В чертежах указывалось, что панель «Крестрон» стоит и в их гостиной. К счастью, они гостили в Санта-Барбаре.

Согласно Неду Хокенберри, чтобы упростить уборку, смену белья и прочее, живущие в поместье сотрудники редко запирали двери на ключ, если не находились дома.

Старина Хокенберри, этот выродок, оказался столь же точен, что и чертежи. Корки вошел в квартиру Макби и закрыл за собой дверь.

Панель «Крестрон», смонтированная на стене рядом с дверью, осветилась при его прикосновении. Ему даже не понадобилось включать верхний свет.

Сканирование первого этажа показало, что, кроме Корки в гостиной Макби, там никого нет.

На втором этаже кто-то повернул из западного коридора в северный, направляясь к библиотеке. Возможно, Трумэн. Или молодой Манхейм. Во всяком случае, человек этот явно спешил.

На третьем этаже Корки не обнаружил ни движения, ни источника тепловыделения.

Он проверил два подземных уровня. Ничего.

Мигающая точка на втором этаже добралась до библиотеки. Должно быть, Трумэн. Поднялся на второй этаж по боковой лестнице западного крыла.

Где же мальчик? Детекторы его не видели. Он не шевелился. Не излучал достаточного количества тепла.

Возможно, он в своей спальне или ванной. Там детекторы не стояли.

Или в своем убежище в оранжерее.

Странное он нашел себе убежище. Судя по электронному письму Йорна, сотрудники поместья придерживались того же мнения.

Трумэн побежал в библиотеку. Мальчик исчез. Сотовый телефон валялся на полу квартиры Трумэна.

Корки Лапута верил в тщательное планирование и методичное выполнение намеченного. Но при этом был другом хаоса.

Он узрел в происходящем руку хаоса. Заподозрил, что Трумэну стало известно о проникновении на территорию поместья постороннего.

На какое-то время отклонившись от своих планов, с гулко бьющимся сердцем Корки, по-прежнему веря в хаос, помчался в оранжерею.

* * *

Оставив Максвелла Далтона одного с заверениями, что тотчас же вернется, Рисковый Янси поспешил вниз, когда баллончик с дезинфицирующим спреем еще скатывался с крыши крыльца на траву.

С обеих сторон к входной двери примыкали стеклянные панели, но слишком узкие, чтобы в щель мог влезть человек, особенно такой здоровяк, как Рисковый. Кроме того, расположение панелей не позволяло дотянуться до замка, если б он и заявил, что сначала разбил стекло, а потом открыл замок изнутри.

Уже засунув пистолет в кобуру, открывая дверь, Рисковый вдруг подумал, что сейчас столкнется нос к носу с Лапутой. А может, с Гектором Иксом. Но его встретила только ночь, холодная и мокрая.

Он вышел на крыльцо. Судя по тому, что увидел, звон разбитого стекла не заставил соседей Лапуты сбежаться к его дому.

Впрочем, кто-то мог и смотреть в окно. Он сильно рисковал.

На крыльце стояли несколько растений в горшках. Он выбрал маленький горшок.

Дождавшись появления на улице автомобиля, бросил десятифунтовый горшок вместе с растением в окно гостиной. На этот раз грохота хватило, чтобы привлечь внимание всей округи.

Рисковый выхватил пистолет и рукояткой вышиб несколько осколков, еще торчавших в раме. Затем залез в окно, обрывая шторы, скинув с подставки вазу, натыкаясь на мебель, словно впервые попал в дом Лапуты.

Теперь у него была стройная версия. Услышав крик о помощи, донесшийся из разбитого окна, он звонил в звонок, барабанил кулаком в дверь, а потом, не дождавшись ответа, разбил окно, поднялся наверх и нашел Максвелла Далтона.

Конечно, в этой версии правдой и не пахло, но это была его версия, и он собирался стоять на ней до конца.

Вновь вернувшись на крыльцо, уже как положено, через дверь, и учитывая критическое состояние Далтона, Рисковый набрал на мобильнике 911. Назвал диспетчеру свой служебный номер и объяснил ситуацию.

— Мне нужна «Скорая помощь» и джейки, как можно скорее. — После паузы добавил: — Джейки — это полицейские в форме.

— Я знаю, — ответила диспетчер.

— Извините.

— Все нормально.

— Мне нужен реанимобиль.

— Я знаю.

— Извините.

— Вы — новичок, детектив?

— Мне сорок один, — ответил Рисковый, тут же поняв, что диспетчер спрашивала о другом.

— Я хотела сказать, вы — новичок в отделе расследования грабежей и убийств?

— Нет, мэм, я служу в нем так давно, что уже и забыл, как служилось где-то еще.

Но это расследование, однако, было первым, связанным с призраком или кем там еще мог быть Данни Уистлер с его способностями проникать в твои сны, а потом растворяться в зеркале. Впервые Рисковый разговаривал по телефону с убитым киллером. Впервые столкнулся с преступником, который морил голодом и мучил свою жертву, поддерживая его жизнь внутривенными вливаниями.

Переговорив с диспетчером, Рисковый под дождем

перебежал улицу. Поглубже засунул пистолет-отмычку «Локэйд» под водительское сиденье.

А поднимался на крыльцо, уже слыша нарастающий вой сирен.

* * *

Войдя в библиотеку, Этан увидел на полу смятую фотографию. Ханны. Ту самую, что недавно стояла на столе в квартире Данни, до того, как ее с хрустом вырвали из серебряной рамки.

Исчезновение связки маленьких колокольчиков со стола Этана предполагало, что Данни побывал в Палаццо Роспо. Электронные письма Девоншира, Йорна и Хэчетта подтверждали, что данное предположение соответствовало действительности. А эта фотография, по разумению Этана, уже рассматривалась как вещественная улика.

Мертвый, абсолютно мертвый, согласно утверждению доктора О'Брайена из больницы Госпожи Ангелов, Данни оставался живее всех живых, да еще приобрел способности, которые противоречили здравому смыслу и определялись как сверхъестественные.

Он побывал в Палаццо Роспо.

Он находился здесь и сейчас.

Этан никогда не поверил бы в ходячего мертвого человека, если б ему не прострелили живот, если б он не умер и не воскрес, если б не попал сначала под «Крайслер», а потом под грузовик, если б не оказался жив и здоров после второй своей смерти. Сам он не был призраком, но после событий двух последних дней мог поверить в призрака, чего уж скрывать, и во многое такое, что раньше отмел бы, как невероятное.

Может, Данни тоже не был призраком. Может, он был кем-то еще, только Этан не знал слова, определяющего его нынешнее состояние.

Но, кем бы ни был сейчас Данни, человеком он считаться более не мог. И, таким образом, его мотивы не представлялось возможным раскрыть ни методом дедукции, ни интуицией, на которые полагался любой полицейский детектив.

Тем не менее Этан чувствовал, что его друг детства, с которым он с давних пор не виделся, не представлял угрозы для Фрика, что роль Данни в этих странных событиях была скорее милосердной. Человек, который любил Ханну, который хранил у себя фотографию Ханны через пять лет после ее смерти, по натуре был скорее добрым, а не злым, и, уж конечно, не мог и помыслить о том, чтобы причинить вред невинному ребенку.

Сложив фотографию и засовывая ее в карман, Этан крикнул: «Фрик! Фрик, где ты?»

Не получив ответа, заметался между полками, заставленными тысячами книг самых разных авторов, от Конрада Айкена до Виктора Гюго, от Александра Дюма до Эмиля Золя, от Сомерсета Моэма до Гюстава Флобера, и так далее, до Шекспира и Эзопа, боясь, что найдет мальчика мертвым, а то и не найдет вовсе.

Не нашел.

В читальной зоне неподалеку от входа стояли не только кресла, но и стол с телефоном и компьютером.

И хотя наружные телефонные линии более не работали, внутренняя связь функционировала независимо от телефонной сети. И отключиться могла только при прекращении подачи электричества.

Этан нажал клавишу «ИНТЕРКОМ», потом клавишу «ДОМ», нарушив одно из основополагающих правил миссис Макби, запрещающих искать мальчика одновременно по всему дому, от третьего этажа до второго подземного уровня. Из каждого телефонного аппарата на всех пяти этажах зазвучало: «Фрик? Где ты, Фрик? Где бы ты ни был, отзовись!»

Он ждал. Пять секунд тянулись невообразимо долго. Десять превратились в вечность.

— Фрик? Ответь мне, Фрик!

Рядом с телефоном включился компьютер. Этан к нему не прикасался.

Призрак, управляющий компьютером, вызвал на экран программу контроля основных систем. Но вместо привычных трех колонок иконок на экране сразу же появился план восточной половины первого этажа.

Этан видел перед собой результат сканирования этой части дома детекторами движения. Точка, обозначающая движущийся, излучающий тепло объект, мигала в оранжерее.

Диаметром в семьдесят четыре фута, высотой, от пола до потолка, в сорок восемь футов, оранжерея являла собой островок джунглей с окнами, высокими стеклянными панелями, вывезенными из какого-то дворца во Франции, большую часть которого разрушили в Первую мировую войну.

Здесь мистер Йорн и его помощники холили, лелеяли и постоянно обновляли коллекцию экзотических пальм, тюльпанных деревьев, мимоз, папоротников, орхидей и многих, многих других растений, названий которых не знал даже Фрик. По оранжерее змеились узкие дорожки, усыпанные гранитной крошкой.

Нескольких шагов в глубь зеленого лабиринта хватало, чтобы создалась полная иллюзия пребывания в тропических джунглях. Казалось, что ты затерялся на просторах Экваториальной Африки, преследуя редкую гориллу-альбиноса или в поисках алмазных копей царя Соломона.

Фрик называл оранжерею Giungla Rospo, что в переводе с итальянского означало «Жабьи джунгли», и считал, что в оранжерее сохранены все плюсы настоящего тропического леса и исключены все минусы. Никаких тебе кровососущих насекомых, змей, мартышек, оглушительно кричащих и срущих на голову.

По центру этих ухоженных Жабьих джунглей возвышалась платформа с небольшой беседкой. В этой беседке можно было пообедать, напиться, если позволял возраст, или прикинуться Тарзаном, каким тот был до появления Джейн.

В беседке диаметром в четырнадцать футов, вознесенной на пять футов над полом оранжереи, к ней вели восемь деревянных ступеней, стоял круглый стол и четыре стула. В полу имелась сдвижная панель, приводимая в движение потайной кнопкой, под которой находился маленький холодильник, заставленный кокой, пивом и бутылками с природной водой, правда, предварительно очищенной и не содержащей разносчиков дизентерии, брюшного тифа, холеры или личинок паразитов, которые могут сожрать тебя изнутри.

Другая сдвижная панель открывала доступ в маленькую комнатку высотой в пять футов. Предназначалась она для того, чтобы в случае выхода из строя холодильника под беседкой к нему могли подобраться ремонтники. А кроме того, раз в месяц туда спускались сотрудники службы дезинфекции, чтобы убедиться, что под беседкой не поселились мерзкие пауки, а разносящие болезни мыши не устроили свои гнезда в этом уютном темном убежище.

И там действительно было темно. Днем и лучика солнечного света не проникало в эту комнатку под платформой, а при выключенных лампах оранжереи никто бы не увидел зажженный в комнатке аварийный фонарь.

Днем Фрик принес туда запасы еды и питья, влажные салфетки и два контейнера «Раббимейд», которые намеревался использовать вместо ночного горшка, придя к выводу, что именно комнатка под платформой станет его глубоким и тайным убежищем. И вот теперь, зная, что Молох в доме, он затаился в этом бункере, который, по мнению ангела-хранителя, мог спасти его от пожирателя детей.

Он провел в своем убежище меньше двух минут, прислушиваясь, как его сердце имитирует топот копыт убегающих лошадей, когда до его ушей донеслись звуки, никак не связанные с собственным сердцем. Шаги. Кто-то поднимался на платформу.

Скорее всего, мистер Трумэн, ищущий его. Мистер Трумэн. Не Молох. Не поедающее детей чудовище с торчащими между зубов костями своих жертв. Конечно же, мистер Трумэн.

Шаги обошли платформу, сначала приблизились к сдвижной панели, потом удалились от нее. Но снова приблизились.

Фрик затаил дыхание.

Шаги стихли. Над головой заскрипели доски: стоявший над ним мужчина перенес вес с ноги на ногу.

Фрик осторожно выдохнул застоявшийся воздух из легких, вдохнул свежий, вновь затаил дыхание.

Скрип прекратился, его сменили более тихие звуки, словно мужчина над ним что-то ощупывал.

«Сейчас не время для приступа астмы».

Фрик чуть не закричал на себя за то, что думает о такой глупости в критический момент. Глупо, глупо, глупо.

Только в кино у ребенка, страдающего астмой, диабетом или эпилепсией, припадок начинается в самый неподходящий момент. Только в кино, не в реальной жизни. Это — реальная жизнь или что-то очень на нее похожее.

Он почувствовал зуд между плечами, распространяющийся к шее. Настоящий зуд в этом месте — признак надвигающегося приступа астмы. Воображаемый зуд — наглядное свидетельство того, что он безнадежный трусишка.

Прямо над его головой сдвижная панель отошла в сторону.

И он оказался лицом к лицу с Молохом, который, похоже, оказался умнее ангела-хранителя Фрика. Это был мужчина с веснушчатым лицом, шакальими глазами и широкой ухмылкой. Между зубов никаких детских костей не торчало.

Выставив перед собой нож с шестидюймовым лезвием, который он позаимствовал на кухне мистера Хэчетта, Фрик предупредил:

— У меня нож.

— А у меня вот что, — ответил Молох, продемонстрировав зажатый в руке миниатюрный баллончик, вроде тех баллончиков со слезоточивым или перечным газом, какие женщины носят в сумочке для самозащиты. И брызнул в лицо Фрика чем-то холодным, по вкусу напоминающим мускатный орех, а запахом, возможно, чистый цибет.

Глава 92

По ночам оранжерея превращалась в сказочную страну: золотые нимбы, мерцание звезд, полосы серебристого лунного света создавались лучшими голливудскими светотехниками. И после заката превращение это достигалось одним поворотом выключателя: раз, и на месте джунглей уже тропическая Шангри-Ла.

Войдя в оранжерею, держа пистолет обеими руками, Этан не стал звать Фрика. Мигающей точкой, которую он видел на экране компьютера в библиотеке, мог быть и не мальчик.

Этан не представлял себе, как незваный гость ухитрился незамеченным, не подняв тревоги, проникнуть сначала на территорию поместья, а потом в особняк. Сама идея, что кто-то сумел, не имея на то разрешения, оказаться в Палаццо Роспо, изумляла его не меньше, чем любое из удивительных событий последних двух дней.

Гранитная крошка хрустела под ногами, поэтому сохранить свое присутствие в тайне не представлялось возможным. Продвигался он осторожно, чтобы свести шум к минимуму. Но гранитная крошка как бы уходила из-под ноги, и Этана пошатывало.

Не нравились ему и тени. Везде он видел множество ложащихся друг на друга теней, которые находились в непрестанном движении, обманывая глаз.

Подходя к центру оранжереи, Этан услышал странный звук, чем-то похожий на посвист, услышал шелест листвы, но не понял, что в него стреляют, пока не увидел, как пуля вонзилась в ствол пальмы в нескольких дюймах от его лица, окатив дождем из крошечных щепок.

Он упал на землю, скатился с дорожки, пополз сквозь папоротник и цветы, в самую густую тень.

* * *

Джейки прибыли раньше «Скорой помощи», и Рисковый, наскоро их проинструктировав и сказав, куда посылать врачей, поднялся на второй этаж, чтобы присмотреть за Максвеллом Далтоном.

Высохший человек, с третьего раза Рисковому он показался еще более исхудавшим, чем раньше, закатил глаза и корчил гримасы, пытаясь продавить слова сквозь ссохшееся горло.

— Не надо волноваться, — попытался успокоить его Рисковый. — Теперь все будет хорошо. Отныне вы в безопасности, профессор.

Каждый звук отзывался болью, но Далтон не желал молчать.

— Он… скоро… вернется.

— И хорошо, — из разбитого окна наконец-то донесся вой сирены «Скорой помощи». — Мы знаем, что сделать с этим сукиным сыном, как только он появится здесь.

Далтону удалось перекатить голову со стороны на сторону. Из горла вырвались какие-то нечленораздельные звуки.

Думая, что Далтон волнуется за жену и дочь, Рисковый сказал, что отправил двух полицейских к нему домой, чтобы сообщили Ракель, что ее муж найден живым, и охраняли ее и Эмили до обнаружения и ареста Лапуты.

— Вернется с… — просипел Далтон и скривился от боли в горле.

— Не напрягайтесь, — посоветовал Рисковый. — Сил у вас осталось совсем ничего.

«Скорая помощь» с ревущей сиреной выехала из-за угла. Сирена стихла, как только взвизгнули тормоза на подъездной дорожке у самого дома Лапуты.

— Вернется с… мальчиком, — договорил фразу Далтон.

— С мальчиком? — переспросил Рисковый. — Вы про Лапуту?

Далтону удалось кивнуть.

— Он сказал вам? Еще кивок.

— Сказал, что этим вечером привезет с собой мальчика?

— Да.

Услышав топот ног медиков на лестнице, Рисковый наклонился к профессору:

— Какого мальчика?

* * *

Пробираясь сквозь буйную растительность, Этан вновь услышал посвист пуль, три или четыре выстрела, из пистолета с глушителем. После паузы где-то в полминуты пули полетели вновь.

Ни одна из них не пролетела рядом. То ли стрелок потерял его в тени растений, то ли стрелял наобум, и одна из пуль первого залпа едва не попала в него лишь по чистой случайности.

Стрелок… одиночка. Человек… один.

Здравый смысл указывал, что для нападения на поместье требовалась целая команда, один человек не мог перелезть через стену, обмануть многочисленные электронные приборы, вывести из строя охранников, проникнуть в дом. Такое мог сделать только Брюс Уиллис на большом экране. Или Том Круз. Или Ченнинг Манхейм в роли злодея. Но не реальный человек.

Однако, если бы в Палаццо Роспо проникла группа похитителей, тогда бы он слышал не серии одиночных выстрелов из одного пистолета с глушителем. Огонь по нему велся бы из одного, двух, трех автоматов. Скажем, из «узи». И к этому моменту его тело уже изрешетили бы пулями, а душа отлетела в рай.

Поскольку после третьей серии стрельба закончилась, он поднялся и сквозь папоротники и цветы направился к краю дорожки.

В любом фильме о джунглях тишина свидетельствовала о том, что какая-то хищная тварь притаилась неподалеку, заставив замереть как цикаду, так и крокодила.

Из-под ног поднимался запах раздавленной зелени.

Со стен доносился шелест лопастей вентилятора.

Перед ним трепыхался мотылек.

Шорох листвы заставил его развернуться на сто восемьдесят градусов, вскинуть пистолет.

Не листвы. Крыльев. Сквозь джунгли, высоко над дорожкой, летела стайка ярких попугаев, сине-красно-желто-зеленых.

Птиц в оранжерее никогда не было. Ни стаи попугаев, ни одного-единственного воробья.

Спикировав перед Этаном, а потом вновь взмыв под крышу, яркие птички, не издавшие ни единого звука, поднимаясь, вдруг превратились в белых голубей.

В покрытом конденсатом зеркале обитал фантом. Около цветочного магазина в руке Этана оказалась связка колокольчиков. В его кабинете вдруг запахло розами «Бродвей», хотя никаких роз там не было и в помине, в белой комнате незабываемый голос ушедшей жены говорил о божьих коровках. И теперь рука некой сверхъестественной силы протянулась к нему, чтобы указать путь.

У самой крыши голуби вновь изменили курс, полетели к нему, мимо него, напугали и одновременно обрадовали. С одной стороны, он понимал, что видит чудо. С другой, его охватывал ужас первобытного дикаря.

Они летели. Он бежал. Они указывали путь. Он следовал за ними.

* * *

— Подождите, — коротко бросил Рисковый медикам, которые, несмотря на вонь, быстро направились к кровати. Их глаза широко раскрылись, челюсти отвисли. Те ужасы, с которыми им доводилось сталкиваться в повседневной работе, не шли ни в какое сравнение с увиденным здесь и сейчас.

— Мальчик, — прохрипел Далтон.

— Что за мальчик? — спросил Рисковый, взяв иссохшую руку профессора в свои.

— Десять, — ответил Далтон.

— Десять мальчиков?

— Десять… лет.

— Десятилетний мальчик, — кивнул Рисковый, не понимая, с чего Далтон решил, что Лапута вернется с мальчиком, не уверенный, что правильно истолковывает слова профессора.

Далтон продолжал говорить, несмотря на жуткую боль в горле.

— Сказал… знаменитый.

— Знаменитый?

— Сказал… знаменитый мальчик. И вот тут до Рискового дошло.

* * *

В кабине лифта Молох бросил Фрика, и Фрик распростерся на полу, не понимая, что с ним происходит. Ему в лицо прыснули чем-то странным. Он все видел,

но не мог быстро вращать глазами. Мог моргать, но медленно. Мог двигать руками и ногами, да только воздух вдруг стал плотнее воды. Не мог нанести удар, защищаясь, даже не мог сжать пальцы в кулак.

Пока они спускались в гараж, Молох улыбнулся Фрику и показал ему маленький баллончик:

— Частично парализующий газ кратковременного действия, разработанный коллегой по заказу иранской тайной полиции. Я хотел, чтобы ты все видел и понимал, но не сопротивлялся.

Фрик услышал свое дыхание. Никакого астматического свиста. Воздух легко входил в легкие и без труда выходил из них.

— Платформы не было на архитектурных планах, — продолжил Молох, — но, как только я увидел ее, сразу все понял. Во мне еще живет ребенок, и я сразу все понял.

Дергающееся от радости лицо Молоха так напугало Фрика, что его мочевой пузырь мог тут же опорожниться, если б он не успел облегчиться в кадку с пальмой.

— Я хотел, чтобы ты все видел и понимал, чтобы прочувствовал весь ужас похищения, зная, что твой знаменитый отец не спасет тебя на летающем мотоцикле, как в фильме. Все кинозвезды, все супермодели, все мордовороты-охранники Бел-Эра, вместе взятые, не смогут спасти твою задницу.

Вот тут Фрик понял, что ему суждено умереть. Теперь ему не удастся сбежать в Гуз-Кротч, штат Монтана. Не удастся узнать, какая она, взрослая жизнь.

* * *

Как пастух — овцам, как гончая — своре, как разведчик — кавалерии, голуби указывали Этану путь, птица за птицей, из оранжереи, в восточный коридор, мимо закрытого бассейна, в северный коридор, на запад, к ротонде.

Какое зрелище! Тридцать или сорок белоснежных птиц, летящих вдоль коридора, река из перьев в каньоне роскоши, освободившиеся от тела души на пути в Валгаллу.

Они влетели в пустую ротонду, закружились, словно пойманные в вихре, сближаясь друг с другом, трансформируясь в полете, превращаясь в единое целое. И, опустившись на пол, изменили цвет, изменили форму, превратились в друга детства, который сбился с пути истинного.

Стоя в десяти футах от Этана, призрак, который был Данни Уистлером, заговорил: «Если ты умрешь на этот раз, я спасти тебя не смогу. Мои возможности исчерпаны. Он унес Фрика в гараж. И вот-вот уедет отсюда».

Прежде чем Этан успел ответить, мертвый Данни трансформировался в очередной раз — из Данни в стаю белоснежных лебедей, которые, сверкая крыльями, устремились к огромной рождественской ели. Влетели не в зеленые иглы, а в серебристые и алые украшения, из птиц превратившись в тени птиц, затемнивших блестящие шары, потом исчезли.

* * *

Ухватив полупарализованного Фрика за рубашку, Молох тащил его по полу в глубь гаража, все дальше от лифта.

Он уже сдернул ключи с одного из штырьков. На стене они тянулись рядком, и под каждым имелась табличка с указанием фирмы-изготовителя, модели, года выпуска автомобилей, которые висящие на штырьке ключи приводили в движение. Похититель с такой легкостью ориентировался в Палаццо Роспо, что возникало ощущение, будто он прожил здесь не один год.

Ко всему прочему, Фрик лишился своего ингалятора, с драгоценным противоастматическим препаратом. Ингалятор отцепился от ремня, а Фрик не смог его схватить, потому что руки, да и ноги тоже, превратились в желе.

Молох мог быть безумцем или просто злым человеком. Но Фрик представить себе не мог, чем он, американский мальчишка, насолил иранской тайной полиции.

В свои десять лет он уже знал, что такое страх. Страх давно стал его близким знакомцем, но страх пустяковый, не угрожающий. Вроде надоедливого чириканья мелких птах за окном, а не накрывшей его тени птеродактиля. Опасения, что отлучки отца еще более удлинятся, растянутся на годы, как отлучки матери. Боязнь, что он навсегда останется таким вот недомерком, что не сможет приспособиться к жизни, не найдет свое призвание, состарится, оставшись всего лишь сыном Ченнинга Манхейма, Лица. А вот теперь, по пути из оранжереи в гараж, каждую секунду черный ужас трепыхался кожистыми крыльями в его грудной клетке, заполнял тело и душу, выстуживал плоть и кровь.

Для отхода Молох мог выбрать любую из старинных классических моделей, которые стоили сотни тысяч долларов. Но он остановил свой выбор на автомобиле пятидесятилетней давности, который очень нравился Фрику, вишнево-красном «Бьюике-8» с хромированной «зубастой» решеткой от крыла до крыла модели 1951 года.

Он бросил Фрика на переднее пассажирское сиденье, захлопнул дверцу, обежал «Бьюик», сел за руль. Двигатель завелся с полоборота ключа, потому что все автомобили коллекции поддерживались в идеальном рабочем состоянии.

Похоже, полагаться на ангелов-хранителей не имело смысла. Таинственный абонент, впрочем, ничем и не напоминал ангела: внешность пугающая, поведение зловещее и такая печаль в глазах.

Когда Молох задним ходом вырулил в центральный проход, Фрик задался вопросом, а что случилось с мистером Трумэном. Должно быть, его убили. И, подумав о том, что мистера Трумэна больше нет, Фрик обнаружил, что частично парализующий спрей не мешает ему плакать.

* * *

Спустившись в верхний гараж по лестнице, Этан услышал урчание работающего двигателя, нос уловил запах выхлопных газов.

«Бьюик» стоял перед пандусом, дожидаясь, пока уже поднимающиеся ворота освободят путь.

За рулем сидел мужчина. Один. Никаких сообщников на заднем сиденье. Никакой группы прикрытия в гараже.

Пассажирская сторона автомобиля находилась ближе к Этану. На бегу он разглядел голову Фрика, привалившуюся к стеклу. Лица он не видел, но голова висела, словно Фрик был без сознания.

Этан практически добежал до «Бьюика», когда ворота поднялись. «Бьюик» рванул с места со скоростью, непосильной человеку.

Этан и не стал соревноваться с автомобилем, мгновенно занял позицию для стрельбы, лицом к цели, правая нога чуть отставлена назад, левая согнута в колене, обе руки держат пистолет. Трижды выстрелил, целясь низко, из боязни попасть во Фрика, в заднее колесо со стороны пассажирского сиденья.

Одна пуля попала в крыло, закрывавшее верхнюю половину колеса, вторая прошла мимо, третья пробила покрышку.

Автомобиль осел на одну сторону, но продолжил движение. Со скоростью, которая по-прежнему не позволяла преследовать его. На верхней части пандуса «Бьюик» маркировал свой путь отлетающими кусками резины.

Мостовая из плит кварцита обеспечивала хорошее сцепление как при дожде, так и в сухую погоду, но задние колеса «Бьюика» провернулись, из-под них полетела грязная вода и сизый дым, возможно, потому, что от покрышки правого колеса уже практически ничего не осталось.

Этан сумел сократить расстояние до «Бьюика», но водитель только сильнее надавил на педаль газа, и преследователь вновь остался далеко позади. Из-под оголившейся ступицы летели искры, стоял такой визг, будто где-то рядом пилили камни.

Преодолев пандус, Этан увидел, что автомобиль по подъездной дорожке направляется к углу особняка. С тем чтобы потом проследовать к воротам. Их разделяло уже сорок футов. Расстояние между ними увеличивалось, несмотря на пробитое колесо. И теперь никто и ничто не могло остановить похитителя, потому что изнутри ворота открывались автоматически, по команде датчиков, вмонтированных в мостовую и реагирующих на приближение транспортного средства.

Догнать «Бьюик» Этан не мог. Ни при каком раскладе.

Но продолжал преследование, потому что не мог сделать что-то еще. Не мог вернуться, схватить ключи, прыгнуть в другой автомобиль. К тому времени, как он выехал бы из гаража, «Бьюик» успел бы миновать главные ворота и исчезнуть. Вот он бежал и бежал по холодным лужам, с пистолетом в руке, бежал, бежал и бежал, потому что, если бы Фрика убили, Этан Трумэн тоже бы умер, умер бы внутри себя и остаток дней, отпущенных ему в этом мире, провел бы в поисках своей могилы, ходячий мертвяк, каким был Данни Уистлер.

Глава 93

Корки Лапута, довольный тем, что Робин Гудфело оказался таким же неустрашимым и вселяющим ужас, как любой настоящий агент АНБ, с самого начала намеревался покинуть поместье в одном из дорогих коллекционных автомобилей актера. Простреленная шина не изменила его планов, мелкая помеха, ничего больше. Да, управлять автомобилем стало сложнее, руль так и рвался из рук, но обожатель хаоса и мастер беспорядка, Корки столкнулся всего лишь с проблемой, которая вызывает радость у любого мальчишки, старающегося контролировать свой электромобиль в автопавильоне на ярмарке, где столкновения следуют едва ли не каждую секунду и попытки увернуться ни к чему не приводят. Короче, три оставшиеся колеса его не смущали.

Тем более что поездка предстояла недалекая: проскочить на «Бьюике» три квартала до припаркованной «Акуры». Потом быстрый бросок домой. А еще через полчаса у мальчика, после короткого общения с Вонючим сырным парнем, началась бы достаточно долгая карьера медиазвезды.

А если бы по пути что-нибудь случилось, если бы хаос впервые подвел Корки, он бы скорее убил мальчишку, чем отдал кому-то еще. Не стал бы использовать младшего Манхейма, как разменную монету, чтобы спасти собственную жизнь. Трусости не место в душе тех, кто стремится к разрушению старого миропорядка и построению на его руинах нового.

— Если меня кто-нибудь остановит, — пообещал он мальчишке, — я вышибу тебе мозги, бах-бах-бах, и ты станешь рекордсменом по скорбящим о твоей безвременной кончине, возможно, даже переплюнешь принцессу Ди.

Он миновал угол. Впереди, чуть левее, находился пруд, который огибала подъездная дорога. Все еще ехал по служебному ответвлению, но до главной дороги оставалось лишь пятьдесят или шестьдесят ярдов.

Но тут на границе световых конусов фар мелькнуло что-то на удивление странное, и Корки даже вскрикнул от изумления. А вот когда фары осветили неожиданно возникшее препятствие, его охватил ужас. Он с такой силой нажал на педаль тормоза, что «Бьюик» завертело.

* * *

Молох сказал, что вышибет ему мозги, но Фрик понял, что у него возникла и более насущная проблема, потому что между лопатками возник зуд, на этот раз реальный, и начал быстро распространяться к шее.

Он ожидал, что астматический припадок начнется в тот самый момент, когда ему в лицо чем-то прыснули, но, возможно, химическое вещество, которое использовал Молох, обладало и побочным действием: сдерживало астматическую реакцию. Но только на время, а потому теперь болезнь брала свое.

Дыхание стало затрудненным. Грудь сжало, он не мог наполнить легкие достаточным количеством воздуха.

И у него не было ингалятора.

Более того, он оставался наполовину парализованным, а потому не мог сесть, как положено, и сейчас скорее лежал, привалившись к дверце. Использовать же мышцы груди и шеи для того, чтобы выжимать из легких воздух, он мог лишь в более вертикальном положении.

И на этом его беды не закончились. Попытка выпрямиться привела к тому, что он сполз еще ниже. Собственно, цеплялся за самый краешек сиденья. Ноги согнулись, переплелись, уползая в пространство под приборным щитком, зад завис над полом перед передним сиденьем, от талии до шеи он лежал на этом самом сиденье, и лишь голова касалась спинки.

Он чувствовал, как сжимаются дыхательные пути.

В легких свистело, он жадно хватал ртом воздух, что-то проникало внутрь, наружу выходило меньше. В дыхательном горле появилось знакомое сваренное вкрутую яйцо, камень, блокирующий проход.

Он не мог дышать, лежа на спине.

Не мог дышать. Не мог дышать.

Молох нажал на педаль тормоза.

Автомобиль сначала занесло, потом завертело.

На служебном ответвлении дороги, навстречу Корки бежали Роман Каствет, которого он убил и похоронил под белой простыней в морге, в комнате для неопознанных трупов, Нед Хокенберри, жаждущий вернуть медальон с третьим глазом, анорексичная Бриттина Дауд, такая же голая и костлявая, как в тот момент, когда он оставил ее на полу, и Мик Сакатон в пижаме с Бартами Симпсонами.

Ему следовало бы понять, что это миражи, смело проехать сквозь них, но он никогда не видел ничего подобного, представить себе не мог, что такое возможно. Они же не были прозрачными, казались такими же реальными, как каминная кочерга или мраморная лампа с бронзовыми украшениями.

Тормозя, он слишком сильно нажал на педаль, возможно, сам того не ведая, крутанул руль. «Бьюик» так быстро завертело, что пистолет соскользнул с колен Корки на пол у его ног, а голова с такой силой ударилась о боковое стекло, что могла и треснуть.

Во время поворота на триста шестьдесят градусов его четыре жертвы никуда не делись, так и висели перед лобовым стеклом, тянулись к нему, и из груди Корки вырвался крик, слишком писклявый для Робина Гудфело. Один, два, три, четыре разъяренных покойника бились о лобовое стекло, о боковое стекло, стремясь добраться до него, но в самый последний момент взорвались, все-таки оказавшись миражами, сотканными из воды и теней, фонтанов брызг, отбрасываемых колесами, улетели, исчезли.

Поворот на триста шестьдесят градусов замедлил, но не остановил «Бьюик». Он повернулся еще на девяносто градусов и столкнулся с одним из деревьев, посаженных вдоль дороги. При контакте дверца со стороны пассажирского сиденья распахнулась, а лобовое стекло разлетелось вдребезги.

Смеясь в лицо хаосу, Корки наклонился к рулю, опустил руку на пол, пытаясь нащупать пистолет. Вскоре пальцы сжали рукоятку, и он уже поднял «глок», чтобы пристрелить мальчишку.

Но тут в скрежете металла открылась дверца со стороны водителя, и Этан Трумэн попытался схватить Корки, поэтому, вместо того чтобы всадить пулю в мальчишку, он выстрелил в мужчину.

* * *

Подбежав к «Бьюику» в момент столкновения последнего с деревом, Этан ударил пистолетом по крыше и оставил его там, потому что не хотел стрелять в кабину, где на линии огня мог оказаться Фрик. Отчаянно рискуя, он дернул покореженную дверь и потянулся к водителю. Тот наставил на него пистолет, и Этан не только увидел дульную вспышку, но и в нос ударил ее запах.

Этан не ощутил никаких последствий выстрела, возможно, потому, что думал только об одном: обезоружить похитителя, независимо от того, ранили его самого или нет.

А уж отбросив оружие в темноту, попытался вытащить мерзавца из кабины. Но мерзавец вылез сам и всем телом врезался в Этана. Оба упали, Этан оказался внизу, ударился головой о кварцит, которым мостили дорогу.

* * *

От удара, распахнувшего дверцу, Фрик окончательно сполз с сиденья, выпал из «Бьюика» на залитую дождем мостовую. Оказался на спине, в самом худшем из положений при приступе астмы.

Дождь слепил глаза, но его куда больше волновала не эта помеха для зрения, а красноватый отсвет, который начал окрашивать ночь, превращая капли в рубины.

Мысли его были под стать зрению, слишком мало кислорода поступало в мозг, но он смог сообразить, что эффект дерьма, которым прыснули ему в лицо, постепенно слабеет. Он попытался сдвинуться с места, и ему это удалось, пусть и не столь уж грациозно. Пожалуй, в тот момент он более всего напоминал выброшенную на берег рыбу.

На боку он смог хоть как-то сжимать и разжимать мышцы шеи, чтобы по мере сил выдавливать из легких воздух, который загустел, как сироп. Ему, конечно, стало полегче, но лишь на чуть-чуть. В легких и горле все свистело и хрипело.

Сесть, нужно сесть. Но он не мог.

Ингалятор, ему нужен ингалятор. Но где его взять?

И хотя мир для него казался алым, Фрик знал, что для мира он выглядит синим, ибо приступ был сильный, сильнее тех, что случались у него раньше, тот самый случай, когда не обойтись без палаты интенсивной терапии, врачей и медсестер, обсуждающих фильмы Ченнинга Манхейма.

Нет воздуха. Нет воздуха. Тридцать пять тысяч долларов потрачены на переделку его апартаментов, а воздуха нет.

Забавные мысли толпились у него в голове. Забавные не в смысле ха-ха. Забавные, потому что страшные. Красные мысли. И такие темно-красные по краям, что казались черными.

* * *

Не испытывая никакого желания прочитать лекцию о деструктивном характере литературы, но готовый уничтожить все, что встанет у него на пути, с волчьей яростью, беснующейся в голове, Корки хотелось выдавить противнику глаза, вонзиться зубами в лицо, которое он видел под собой, рвать, рвать и рвать его ногтями.

И, уже оскалив зубы для первого укуса, понял, что Этан практически отключился, ударившись затылком о мостовую, и не способен на сопротивление. Несмотря на пелену ярости, застилающую разум, Корки отдавал себе отчет в том, что, поддавшись животной страсти прикончить жертву зубами и когтями, он порвет последние сдерживающие его узы, и много часов спустя его найдут здесь же, над изуродованным до неузнаваемости трупом Этана, в котором он будет рыться окровавленной мордой, словно свинья в поисках трюфелей.

Будучи Робином Гудфело, пусть и не настоящим агентом, прошедшим специальную подготовку, но насмотревшимся шпионских боевиков, он знал, что резкий удар ребром ладони по переносице приводит к тому, что осколки раздробленных костей проникают в мозг и вызывают мгновенную смерть. Вот он и нанес такой удар, а потом радостно вскрикнул, когда в ответ ярким фонтаном брызнула кровь Трумэна.

Скатился с уже ни на что не годного копа, повернулся к «Бьюику» и направился на поиски мальчишки. Заглянул в кабину со стороны водительской дверцы, но Фрик, должно быть, выскользнул через распахнутую дверцу у пассажирского сиденья.

Однако парализатор еще наверняка действовал. И это отродье не могло далеко уползти.

Выпрямившись, Корки увидел пистолет на крыше «Бьюика», прямо у него перед глазами.

На гранях рукоятки капельки воды сверкали, как бриллианты.

Оружие Трумэна.

Найти мальчишку. Прострелить ему ногу. Чтобы никуда не делся. Вернуться в гараж за новыми ключами, новым автомобилем.

Корки еще мог реализовать намеченный план, он же был сыном хаоса, точно так же, как Фрик — сыном самой знаменитой кинозвезды, и хаос не мог подвести своего сына, как актер никогда не подвел бы своего.

Корки обошел автомобиль и увидел Фрика. Мальчишка лежал на боку и пытался ползти, отталкиваясь ногами, как покалеченный краб.

Корки направился к нему.

«И пусть Фрик нашел более чем странный, из тех, что доводилось видеть Корки, способ передвижения, пусть издавал какие-то свистяще-хрипатые звуки, словно сломавшаяся заводная игрушка, ему удалось уползти с мостовой на траву. Похоже, он пытался добраться до каменной садовой скамейки, несомненно, антикварной.

Приближаясь к мальчишке, Корки поднимал пистолет.

* * *

Уильям Йорн, смотритель поместья, вел постоянный мониторинг каждого дерева и куста и начинал лечить своих зеленых питомцев при первых признаках болезни. Иной раз, однако, растение спасти не удавалось, и тогда из питомника заказывалось новое.

Большие деревья заменялись точно такими же и, по возможности, тоже большими. Их привозили на грузовике, с огромным комом земли, или даже доставляли на грузовом вертолете с двумя роторами, который мог зависать у самой земли.

Саженцы не приветствовались, но иногда приходилось довольствоваться и ими. В некоторых случаях деревца были такие тонкие, что требовалось использование колышков, которые помогали саженцам выдерживать сильные порывы в первые год-другой.

Хотя некоторые из коллег Йорна для этой цели до сих пор использовали высокие деревянные стойки, мистер Йорн отдавал предпочтение стальным прутам диаметром в один и два дюйма, высотой в восемь или десять футов, поскольку они не только служили надежной опорой саженцам, но и могли использоваться многократно.

Выдернув восьмифутовый прут из земли и оборвав пластиковые ленты, которые привязывали его к саженцу, Этан, пошатываясь, двинулся за этим психом в лыжно-штурмовом костюме, размахнулся прутом изо всех оставшихся у него сил и ударом по голове свалил на землю.

Падая, похититель успел нажать на спусковой крючок. Пуля ударила в гранитную садовую скамью и с визгом улетела в дождь и ночь.

Бандит упал, перекатился на спину. Должен был умереть или потерять сознание, но, похоже, удар даже не оглушил его. И пистолет он по-прежнему держал в руке.

Этан упал на его грудь обоими коленями, чтобы сбить ему дыхание, переломать несколько ребер, разорвать селезенку. Схватился за руку в перчатке, державшую пистолет, попытался завладеть им, но пистолет отлетел в сторону.

А бандит, хотя у него в голове, должно быть, били колокола Нотр-Дама, ухватился за волосы Этана и потащил его голову вниз, к оскаленным и клацающим зубам.

Пусть зубы и пугали его, Этан правой рукой сжал похитителю горло, а костяшками левой ударил в правый глаз, ударил снова, но железные пальцы по-прежнему держали его за волосы и тянули вниз. Он нащупал толстую золотую цепь на шее маньяка, начал ее закручивать, закручивал все туже и туже, одновременно продолжая бить в правый глаз, закручивал и бил, закручивал и бил, пока левая рука не онемела, а цепь не порвалась в пальцах правой.

Зубы перестали клацать. Глаза уставились в какую-то точку за спиной Этана, за гранью ночи. Обмякшие пальцы отпустили волосы.

Тяжело дыша, поднимаясь с мертвеца, Этан взглянул на цепь в руке. Увидел медальон. Стеклянную сферу, в которой плавал глаз.

* * *

Молох казался мертвым, но он казался таковым и раньше. Фрик наблюдал за схваткой в ракурсе, свойственном фильмам, какие показывают в арт-хаузах, и сквозь алое марево, гадая, почему оператор решил снимать сцену экшн с искажающими линзами и красным фильтром.

Также его волновало, пусть и не столь сильно, другое: а вдруг он спит и видит одновременно два кошмара? В одном двое мужчин сошлись в смертельной схватке, другой связан с проблемами дыхания. Он вновь в задыхатории, в легких у него все свистит, словно у шахтера (Призрачному отцу как-то предложили такую роль, от которой он благоразумно отказался), а мать первого владельца Палаццо Роспо пытается удушить его меховым манто.

Мистер Трумэн поднял его и понес к садовой скамейке. Мистер Трумэн понимал, что во время приступа Фрику нужно сидеть, чтобы с большей эффективностью использовать мышцы шеи, груди и живота, выдавливая воздух из легких. Мистер Трумэн знал, что к чему.

Мистер Трумэн усадил его на скамейку. Придерживая, чтобы он не завалился набок, ощупал ремень в поисках ингалятора.

Мистер Трумэн разразился тирадой, практически целиком состоящей из вульгарных слов и ругательств. Фрик многократно слышал, как эти слова слетали с губ элиты бизнеса развлечений, но никогда — от мистера Трумэна.

Красноты перед глазами все прибавлялось, немалая ее часть становилась черной, и так мало воздуха проникало сквозь мех норки, горностая, лисы или из чего тогда шили манто.

* * *

Дыша через рот, поскольку нос забили переломанные кости и свернувшаяся кровь, Этан не знал, сможет ли он бегом донести мальчика до дома, до кабинета миссис Макби, где хранились запасные ингаляторы.

Пуля задела левое ухо, и, пусть ранка была пустяковая, кровь натекала в евстахиеву трубу и горло, вызывая приступы кашля.

После короткого колебания, осознав, что у Фрика не просто астматический припадок, что речь идет о жизни и смерти, он поднял мальчика на руки, повернулся к дому и оказался лицом к лицу с Данни.

— Присядь с ним, — Данни указал на скамейку.

Ради бога, уйди с дороги, Данни!

— Все будет хорошо. Присядь, Этан.

— Он совсем плохой, я никогда не видел его в таком состоянии, — в хрипоте собственного голоса Этан услышал более глубокое и куда как лучшее чувство, чем злость: искреннюю любовь к другому человеческому существу, хотя не так давно и считал, что такое уже не для него. — Он не может бороться с приступом, слишком слаб.

— Это парализующий спрей, но эффект его воздействия слабеет с каждой минутой.

— Спрей? О чем ты говоришь?

Мягко, но с силой, недоступной смертному, Данни одной рукой усадил Этана, с мальчиком на руках, на мокрую скамью.

Стоя перед ними, бледный и измученный, в прекрасном костюме, он ничем не отличался от обычного человека, однако мог проходить сквозь зеркала, превращаться в попугаев, которые на лету трансформировались в голубей, исчезать в украшениях рождественской ели.

Этан вдруг понял, что его давний друг остается сухим под дождем. Капли вроде бы падали на него, но не оставляли никаких следов. И, как ни старался Этан, он не мог разглядеть, что же происходило с каплей в тот самый момент, когда она касалась пиджака или лица Данни, не мог понять, как тому удается такой трюк.

Тут Данни положил руку на лоб Фрика, и застоявшийся воздух с шумом вырвался из легких мальчика. Фрик содрогнулся всем телом, откинул голову назад и задышал, безо всякого усилия набирая полную грудь холодного воздуха, выдыхая его без намека на астматический свист.

Глядя на Данни, похудевшего от долгого пребывания в коме, мертвенно-бледного, Этан испытывал не меньшее недоумение, чем в тот момент, когда, умерев в машине «Скорой помощи» после того, как побывал под колесами грузовика, вдруг очнулся за дверью магазина «Розы всегда».

— Ты веришь в ангелов, Этан?

— В ангелов?

— В последнюю ночь моей жизни, когда я лежал, умирая, в коме, меня посетил призрак. Он называет себя Тайфуном.

Этан подумал о встрече с доктором О'Брайеном в больнице Госпожи Ангелов в первой половине этого дня. О записи на DVD биотоков мозга Данни. О необъяснимых бета-волнах, свидетельствующих об активном участии Данни, пребывающего в глубокой коме, в разговоре неизвестно с кем.

— В часы, предшествующие моей смерти, — продолжил Данни, — Тайфун пришел ко мне, чтобы рассказать о судьбе моего лучшего друга. Твоей судьбе, Этан. Несмотря на долгие годы, в течение которых мы не общались, после того, как я пошел не тем путем, ты оставался моим лучшим другом. Другом… и мужем Ханны. Тайфун показал мне, где, когда и как тебя убьет Рольф Райнерд, в той черно-белой комнате со всеми этими птицами, и я очень испугался за тебя и… скорбел о тебе.

В нескольких местах на ЭЭГ отмечались резкие пики бета-волн, которые, по словам доктора О'Брайена, свидетельствовали о том, что человек пребывает в ужасе.

— Мне сделали предложение… дали шанс… стать хранителем, в котором ты нуждался в прошедшие два дня. На период этой короткой миссии многое стало мне под силу, в том числе я получил возможность обращать время вспять.

Когда человек стоит перед тобой, говорит, что может обращать время вспять, и ты сразу ему веришь, когда ты уже принимаешь, как должное, что человек остается сухим под дождем, значит, ты изменился раз и навсегда, и, возможно, к лучшему, пусть даже тебе кажется, что земля уходит из-под ног и ты падаешь в кроличью норку, которая куда глубже и более странная, чем могла представить себе Алиса.

— Я решил позволить тебе испытать смерть в квартире Райнерда, написанную тебе на роду, а потом перенести тебя назад, вернуть в прошлое. Хотел испугать тебя до усрачки, дать возможность понять, что тебе потребуется задействовать все свои резервы, чтобы пройти через грядущие испытания… и уберечь мальчика от беды.

Данни улыбнулся Фрику, изогнул бровь, как бы показывая: да, я знаю, ты хочешь что-то сказать.

Все еще слабый телом, но с ясным умом, Фрик взглянул на Этана.

— Вас, наверное, удивляет, что ангелы говорят «до усрачки». Но, знаете ли, это выражение есть в словаре.

Этан вспомнил, как в этот вечер, в библиотеке, сказал Фрику, что его все любят. И Фрик, не веря ему, в полном недоумении, даже лишился дара речи.

В библиотеке за спиной Фрика стояла рождественская ель, украшенная множеством ангелов, которые поворачивались, кивали и танцевали при полном отсутствии самого легкого ветерка. Уже тогда странное предчувствие охватило Этана, ощущение, что в его сердце откроется некая дверь и он сможет понять непостижимое ранее. Тогда дверь эта так и не открылась, а вот теперь распахнулась настежь.

* * *

Данни видит, что его друг держит мальчика на коленях, обнимает его, видит, как мальчик, насколько может, прижимается к Этану, но он видит и гораздо больше, чем их изумление от его сверхъестественности и облегчение: все страшное позади, а они живы. Он видит суррогатного отца и сына, которого тот неофициально усыновит, видит две жизни, выбравшиеся из отчаяния благодаря тяге друг к другу, видит годы, лежащие у них впереди, наполненные радостью, рожденной из бескорыстной любви, но отмеченные и душевными страданиями, вылечить которые способна только любовь. И Данни знает: содеянное здесь — лучшее и самое чистое из всего того, что он сделал за свою жизнь, и вот она, ирония судьбы, когда-нибудь сделает.

— «Крайслер», грузовик, — вырывается у Этана.

— Ты умер во второй раз, потому что судьба стремится исправлять возникающие отклонения от предначертанного. Твоя смерть в квартире Райнерда — результат свободы воли, сделанного тобой выбора. Обратив время вспять, я вмешался в уготованную тебе судьбу. Даже не пытайся понять, что я говорю. Все равно не сможешь. Знай только, что теперь… судьба не сможет вернуться на прежний путь. Своим выбором и поступками ты теперь проложил себе новый.

— Колокольчики из машины «Скорой помощи». — У Этана еще не иссякли вопросы. — Все эти игры с…

Данни улыбается Фрику.

— Каковы правила? Как мы, ангелы, должны вести себя?

— Ангелам нельзя прибегать к прямому воздействию. Они вправе поощрять, вдохновлять, ужасать, уговаривать, советовать и влиять на события всеми средствами, если их составляющие — коварство, лживость, введение в заблуждение.

— Видишь, теперь ты знаешь то, что неизвестно большинству людей, — говорит Данни. — Тебе, конечно, известно, что цибет, перед тем как налить во флакончики для духов, выдавливают из анальных желез, но эта информация, пожалуй, поважнее.

Лицо мальчика освещает улыбка, которой может позавидовать его мать-супермодель. И он светится изнутри безо всякой помощи духовных советников.

— Эти люди, которые поднялись из подъездной дорожки и бросились на автомобиль… — В голосе Этана слышится недоумение.

— Образы жертв Молоха, которые я создал из воды и послал ему навстречу, чтобы испугать его, — объясняет Данни.

— Черт, а я это пропустил! — вскрикивает Фрик.

— Более того, мы, ангелы-хранители, не носим белые одежды и не переносимся с места на место так, как это показывают в фильмах. Как мы путешествуем, Фрик?

Мальчик начинает уверенно, но быстро замолкает:

— Вы путешествуете через зеркала, посредством дыма, тумана, дверей…

— Дверей в воде, лестниц из теней, дорог лунного света, — заканчивает за него Данни.

Тут же Фрик добавляет, порывшись в памяти:

— Посредством желания, и надежды, и просто ожидания.

— Хотите напоследок увидеть, что ангелы действительно могут летать?

— Круто, — говорит мальчик.

— Подожди, — останавливает Данни Этан.

— Ждать больше нечего, — отвечает Данни, который только что получил вызов и должен на него откликнуться. — В этом мире мой путь завершен.

— Друг мой, — говорит Этан.

Благодарный за эти два слова, благодарный безмерно, Данни, спасибо могуществу, обретенному им по условиям контракта, превращается в сотни золотистых бабочек, которые грациозно поднимаются в дождь и одна за другой исчезают в ночи, более невидимые для глаз смертных.

Глава 94

Когда Данни материализуется на третьем этаже Палаццо Роспо, в ответ на полученный вызов, Тайфун, качая головой от изумления, выходит из двойных дверей, за которыми находятся апартаменты Ченнинга Манхейма, в северный коридор.

— Дорогой мальчик, ты побывал в этих комнатах?

— Нет, сэр.

— Даже я не могу насладиться такой роскошью. Но, с другой стороны, я постоянно путешествую, живу в основном в отелях, а лучшие из них не могут предложить апартаменты такого уровня.

Из ночи доносится нарастающий вой сирен.

— Мистер Рисковый Янси прислал кавалерию слишком поздно, — говорит Тайфун, — но, я уверен, гостей примут с распростертыми объятьями.

Вместе они идут к главному лифту, дверцы кабины раскрываются при их приближении.

Тайфун, как всегда, учтивый, предлагает Данни войти первым.

Двери закрываются, лифт начинает спускаться.

— Великолепная работа, — говорит Тайфун. — Более того, потрясающая. Как я понимаю, ты достиг всего, на что надеялся, и даже больше.

— Гораздо больше, — признает Данни, ибо, когда они вдвоем, он должен говорить только правду.

Глаза Тайфуна весело поблескивают.

— Ты должен признать, что я скрупулезно выполнял все условия нашего соглашения, фактически допускал самое широкое их толкование.

— Я искренне признателен вам за те возможности, которые вы мне предоставили.

Тайфун отечески похлопывает Данни по плечу.

— Несколько лет, дорогой мальчик, мы думали, что потеряли тебя.

— Такого и близко не было.

— Еще как было, — заверяет его Тайфун. — Ты почти ушел от нас. Я рад, что все разрешилось наилучшим образом.

Тайфун вновь хлопает Данни по плечу, и его тело падает на пол кабины лифта, тогда как душа продолжает стоять в костюме и при галстуке, над трупом у своих ног, но ее бестелесность особенно заметна на фоне безжизненной плоти.

А какое-то время спустя тело исчезает.

— Куда оно подевалось? — спрашивает Данни. Тайфун весело смеется.

— Оно шокирует и поставит в тупик людей в морге больницы Госпожи Ангелов. Голый труп внезапно вернется туда одетым, да еще с деньгами в карманах.

Они достигли первого этажа. Внизу ждут гаражные уровни.

С характерной для него заботой Тайфун спрашивает:

— Дорогой мальчик, ты боишься? — Да.

Он боится, но не в ужасе. В этот момент в бессмертном сердце Данни нет места для ужаса.

Несколько минут тому назад, глядя на Этана и мальчика, сидящих на каменной скамье, зная о любви, которую они испытывают друг к другу, о будущем, которое им предстоит разделить как отцу и сыну, во всех смыслах, за исключением природного родства, Данни испытал самое острое за всю жизнь сожаление. В ночь, когда умерла Ханна, печаль захлестнула его, чуть не убила. Он не только скорбел о ее безвременной кончине, но и сожалел о собственной загубленной жизни. Печаль изменила его, но не полностью, ибо дальше сожаления дело не пошло.

Теперь же, по пути с первого этажа в гараж, его душевная боль — не просто острое сожаление, а угрызения совести, настолько сильные, что чувство вины буквально рвет его на куски. Он весь дрожит, его трясет от осознания, сколько горя принесла другим его загубленная жизнь.

Из памяти выплывают лица, лица мужчин, которых он сломал, лица женщин, с которыми обходился крайне жестоко, лица детей, которых проложенная им тропа привела в мир наркотиков, преступлений, смерти. И хотя лица эти до боли знакомы ему, он видит их словно впервые, видит каждое лицо, каким никогда не видел раньше, видит личностей с надеждами, грезами, потенциалом для добрых дел. В его жизни эти люди были лишь средствами, с помощью которых он добивался поставленных целей, он не считал их людьми, полагал лишь источниками удовольствия или инструментами для выполнения той или иной работы.

С его сердцем происходит фундаментальная трансформация, это уже не жалость к себе, которую он ощутил после смерти Ханны, эти изменения совсем другого порядка. Тогда он печалился, тогда он сожалел, но не испытывал столь яростных угрызений совести и смирения, которое всегда идет следом.

— Дорогой мальчик, я понимаю, как тебе тяжело, — говорит Тайфун, когда они оставляют над собой верхний гаражный уровень. Он имеет в виду ужас, который, по его разумению, сейчас держит Данни мертвой хваткой, но об ужасе нет и речи.

Хватает и угрызений совести, нет слов, способных описать их силу, остроту вызываемой ими душевной боли. Лица наседают на него, лица из его бездарно прожитой жизни, и Данни просит у них прощения, молит о прощении со смирением, которое ему внове, кричит им, что хотел бы повернуть время вспять и не делать того, что сделано, пусть сам он мертв и не может ничего изменить, а многие из тех, к кому он обращается, умерли раньше и теперь не слышат его отчаянных криков.

Кабина лифта миновала нижний гаражный уровень, но они продолжают спуск. Они более не в самой кабине, в идее кабины, и очень странной. Стены покрывает плесень, грязь. В воздухе стоит вонь. Пол… усыпан костями.

Данни видит, как лицо Тайфуна начинает меняться. Написанное на нем добродушие и веселые глаза уступают место чему-то еще, с большей степенью достоверности отражающему душу, которая живет в образе милого дедушки. Изменения эти Данни видит только краем глаза, потому что не решается прямо посмотреть на Тайфуна. Не решается.

Они все спускаются, оставляя за собой этаж за этажом, хотя световой индикатор рассчитан только на пять этажей.

— Что-то я очень проголодался, — делится с ним Тайфун. — Насколько могу вспомнить, а память у меня хорошая, никогда не испытывал такого голода.

Данни отказывается думать о том, что это может означать. Его это совершенно не волнует.

— Я заслужил то, что грядет, — говорит он, а лица из его прошлого наводняют память, число их — легион.

— Скоро, — обещает ему Тайфун.

Душа Данни стоит, согнувшись, смотрит в пол, с которого исчезло его тело, готовая принять любое наказание, лишь бы унять эту невыносимую душевную боль, заглушить эти гложущие угрызения совести.

— Ждет тебя ужасное, — продолжает Тайфун, — возможно, ничуть не лучше того, что ты получил бы, если б отклонил мое предложение и решил пробыть тысячу лет в чистилище, прежде чем переместиться… наверх. Ты был не готов сразу отправиться к свету. Сделка, которую я тебе предложил, избавила тебя от столь утомительного ожидания.

Кабина лифта замедляет ход, останавливается. Мелодичный звуковой сигнал свидетельствует о прибытии на нужный этаж, словно они находятся в административном здании.

Двери раздвигаются, в кабину кто-то входит, но Данни не смотрит на вновь прибывшего. Теперь в его ощущениях нашлось место и ужасу, но он еще не стал доминирующей эмоцией.

Увидев, кто вошел в кабину, Тайфун яростно матерится, с нечеловеческой злобой, куда только подевалось столь свойственное ему обаяние. Он встает перед Данни, и в голосе слышится горечь и осуждение:

— Мы заключили сделку. Ты продал мне душу, мальчик, а я дал тебе даже больше, чем ты просил.

Силой воли, в этом человек Тайфуну не соперник, он заставляет Данни посмотреть на него.

Это лицо.

О, это лицо. Лицо, в котором слилась квинтэссенция десяти тысяч кошмаров. Лицо, которого человеческий разум не может даже представить себе. Будь Данни жив, он бы умер, взглянув на это лицо. Даже здесь душа его сжимается в комок.

— Ты хотел спасти Трумэна, просил о его спасении, и ты его спас, — напоминает ему Тайфун. Не голос — рычание, полное ненависти. — Ты сказал, ему нужен ангел-хранитель. Черный ангел — это ближе к истине. Ты просил о Трумэне, а я дал тебе его, да еще этого мальчишку и Янси в придачу. Ты такой же, как эти голливудские говнюки в баре отеля, такой же, как политик и его помощники, которых я заманил в западню в Сан-Франциско. Вы все думаете, что вам хватит ума разорвать заключенную со мной сделку, когда придет час выполнять ее условия, но в конце концов вам всем приходится платить по счету. Здесь сделки не разрываются!

— Уходи, — говорит вновь прибывший.

Данни решает не смотреть на говорящего. Если ему может открыться еще более жуткое зрелище, чем лицо Тайфуна, а он предполагает, что так и будет, он не желает смотреть на этот кошмар по собственной воле, только если его заставят, как заставил Тайфун.

Вновь прибывший повторяет, более настойчиво: «Уходи».

Тайфун выходит из кабины, Данни уже готов последовать за ним, навстречу тому, что заслужил, но двери сходятся, отсекая выход, и он остается наедине с вновь прибывшим. Кабина вновь начинает движение, и Данни весь дрожит, осознав, что в этой бездне могут быть даже более глубокие уровни в сравнение с тем, где обитает Тайфун. — Я понимаю, что сейчас происходит с тобой, — говорит вновь прибывший, дублируя слова Тайфуна, произнесенные чуть раньше, в Палаццо Роспо, когда они начали спуск в неведомые глубины. По одному слову «уходи» он не узнал ее голоса. Теперь узнает. Он знает, что это какой-то трюк, пытка, и не смотрит на нее. Она говорит: — Ты прав, выражение «угрызения совести» не может описать душевной боли, которую ты испытываешь, слез, которые столь болезненны для твоей души. Не могут и такие слова, как печаль, сожаление, горе. Но ты не прав, думая, что не знаешь этого слова, Данни. Ты однажды узнал его и все еще знаешь, хотя до сих пор не мог испытать это чувство.

Он так сильно любит этот голос, что более не может отводить взгляд, когда она с ним говорит. Собравшись с духом, готовый к тому, что увидит лицо еще более отвратительное, чем у Тайфуна, он поднимает глаза и видит, что Ханна такая же прекрасная, какой и была при жизни.

На этом сюрпризы не заканчиваются: он вдруг осознает, что кабина изменила направление движения. Они более не спускаются во все более темные глубины. Они поднимаются.

Со стен исчезла плесень и грязь. И воздух не пропитан вонью.

В изумлении, еще не решившись надеяться, Данни спрашивает: «Как такое может быть?»

— Слова — это мир, Данни. Они имеют значение и благодаря этому обладают силой. Когда ты открываешь сердце жалости, когда из жалости вырастает сожаление о содеянном, когда тебя начинают мучить угрызения совести, тогда за угрызениями совести следует искреннее раскаяние, те самые два слова, которые описывают твою душевную боль. В сочетании эти два слова обладают невероятной силой, Данни. И когда они зазвучат в тебе, как бы поздно это ни случилось, какой бы вечной ни казалась окружающая тебя тьма, никакие глупые сделки не могут связывать человека, изменившегося, как ты.

Она улыбается. Улыбка у нее ослепительная.

Лицо.

Ее лицо прекрасно, но в нем он видит другое Лицо, как минутой раньше увидел скрытое лицо Тайфуна, только в этом нет ничего от кошмаров. Такое кажется невозможным, но Лицо… это Лицо в ее лице еще более прекрасно, так прекрасно, что у Данни, не будь он душой, перехватило бы дыхание.

Лицо немыслимой, невообразимой красоты, и одновременно Лицо милосердия, которого он, пусть даже и поднимаясь из бездны, еще не может полностью оценить, но за которое безмерно благодарен.

И тут Данни ждет новый сюрприз: по выражению лица Ханны он осознает, что в нем она видит тоже сияющее, вызывающее благоговейный трепет Лицо, которое он видит в ней, в ее глазах, то есть для нее он светится так же, как для него она.

— Жизнь — длинная дорога, Данни, даже если она быстро обрывается. Длинная и зачастую трудная. Но все это у тебя уже позади. — Она улыбается. — Готовься к новой и лучшей жизни. Ты ведь еще ничего не видел.

Данни слышит мелодичный сигнал. Кабина останавливается.

Глава 95

Этан и Фрик стояли бок о бок у окна в гостиной второго этажа, которую называли Зеленой комнатой по причине понятной всем, кроме дальтоников.

Мин ду Лак верил, что ни один дом таких размеров не может быть местом духовной гармонии, если в нем не будет хотя бы одной комнаты, окрашенной и отделанной исключительно в зеленых тонах. Их консультант по фэн-шуй согласился с этим зеленым декретом,

возможно, потому, что сей тезис являлся составной частью его философии, а может, и по другой причине: знал, что противоречить Мину — себе дороже.

Все оттенки зеленого, воплощенные в стенах, гобеленах, обивке мебели, ковре, — Мин видел в снах. Поневоле приходилось задаваться вопросом, а что он ел перед тем, как ложился в постель.

Миссис Макби называла комнату «отвратительным моховым болотом», разумеется, не в присутствии Мина.

За окном поместье сияло более яркими оттенками зеленого, а над ними простиралось великолепное синее небо, на котором не осталось даже воспоминаний о проливном дожде.

Из окон Зеленой комнаты они могли видеть главные ворота и толпу репортеров, собравшихся на улице. Солнечный свет заливал автомобили, минивэны служб новостей, фургоны телевизионщиков со спутниковыми антеннами.

— Будет цирк, — прокомментировал Фрик.

— Скорее карнавал, — уточнил Этан.

— Шоу уродов.

— Зоопарк.

— Хэллоуин на Рождество, если посмотреть, как эти типы используют нас в телевизионных новостях.

— А ты не смотри, — предложил Этан. — К черту телевизионные новости. И потом, все скоро закончится.

— Как бы не так, — не согласился Фрик. — Шоу будет продолжаться многие недели, о маленьком принце из Голливуда и психе, который едва не добрался до меня.

— Ты считаешь себя маленьким принцем Голливуда? Фрик скорчил недовольную гримасу.

— Так они будут меня называть. Я уже их слышу. Не смогу показаться на публике до пятидесяти лет, но даже тогда они будут щипать мои щеки и говорить, как тревожились за меня.

— Ну, не знаю, — в голосе Этана слышится сомнение. — Думаю, ты переоцениваешь интерес общественности к своей персоне.

Во взгляде Фрика появилась надежда.

— Вы действительно так думаете?

— Да. Я хочу сказать, ты не из тех голливудских детей, которые хотят пойти по стопам родителей.

— Я скорее буду есть червей.

— Ты не играешь эпизодических ролей в фильмах отца. Не поешь и не танцуешь. Никого не пародируешь, не так ли?

— Нет.

— Может быть, ты жонглер или умеешь одновременно удерживать десяток тарелок на десятке бамбуковых шестов?

— Одновременно точно не смогу.

— Фокусы?

— Не умею.

— Чревовещание?

— Не по моей части.

— Слушай, мне уже скучно с тобой. Знаешь, что их больше всего заинтересовало во всей этой истории, на чем они действительно сфокусируют свое внимание?

— На чем? — спросил Фрик.

— На дирижабле.

— Дирижабль — это круто, — согласился Фрик.

— Ты только не обижайся, но ребенок твоего возраста, с недостатком опыта работы в шоу-бизнесе… уж извини, но ты не сможешь потягаться с дирижаблем в Бел-Эре.

В северной части периметра поместья начали открываться ворота.

— А вот и они, — сказал Фрик, когда первый черный лимузин плавно въехал с улицы. — Вы думаете, он остановится и явит репортерам свое лицо?

— Я просил его этого не делать, — ответил Этан. — У нас нет возможностей удержать в узде такое количество репортеров, да они и не любят, когда их в чем-нибудь ограничивают.

— Он остановится, — предсказал Фрик. — Ставлю миллион баксов против ведра коровьего навоза. В каком он лимузине?

— В пятом из семи.

Ворота миновал второй лимузин.

— Он привезет новую подружку, — волновался Фрик.

— Ты с ней отлично поладишь.

— Возможно.

— У тебя есть для этого отличное средство.

— Какое?

— Дирижабль. Фрик просиял.

— Это точно. Появился третий лимузин.

— Главное, помни, о чем мы договорились. Мы никому не рассказываем о… странном.

— Я точно не расскажу, — усмехнулся Фрик. — Не хочу попасть в психушку.

Четвертый лимузин въехал в ворота, пятый остановился, не доехав до них. С такого расстояния, без бинокля, Этан не мог разглядеть, вышел ли Ченнинг Манхейм из лимузина, чтобы покрасоваться перед камерами и очаровать прессу, но тем не менее морально согласился с тем, что должен Фрику ведро коровьего навоза.

— Не похоже на канун Рождества, — заметил Фрик.

— Рождество пройдет как полагается, — заверил его Этан.

* * *

В рождественское утро у себя в кабинете Этан вновь прослушал все пятьдесят шесть посланий, которые записал автоответчик линии 24.

До того, как Манхейм и Мин ду Лак вернулись в Палаццо Роспо, Этан переписал все послания с той стороны на CD. Потом стер их из памяти компьютера в белой комнате и убрал эти звонки из общего списка. Так что теперь знал о них только он.

Собственно, и звонили-то именно ему, и никому больше, одно сердце обращалось к другому через вечность.

В некоторых из посланий Ханна решала элементы головоломки маньяка. В других лишь повторяла имя Этана, иногда со страстью, порой — с любовью.

Послание 31 он прокручивал снова и снова. В нем Ханна напоминала, что любила его, и, когда он слушал эти слова, пять лет казались сущим пустяком и даже рак, даже могила не могли их разлучить.

Он открывал коробку с пирожными, оставленную миссис Макби, когда на столе зазвонил телефон.

* * *

В рождественское утро Фрик всегда ставил будильник на ранний час. Не потому, что не терпелось посмотреть, а что же ему положили под елку. Просто хотел побыстрее развернуть эти глупые подарки и покончить с этим.

Он знал, что скрывает красивая упаковка: вещи из списка, который он передал миссис Макби пятого декабря. Он всегда получал то, что просил, и всякий раз просил бы все меньше, если б его не предупреждали, что список должен быть не короче предыдущего. Поэтому, спускаясь вниз, он заранее знал, что под елкой его ждет куча дорогого дерьма и никаких сюрпризов.

В это рождественское утро, однако, случилось невероятное. Пока он спал, кто-то прокрался в его комнату и оставил подарок на прикроватном столике, рядом с часами.

Маленькую коробочку, завернутую в белое, перевязанную белой лентой с бантом.

Открытка размерами превосходила коробочку. Подпись отсутствовала, но тот, кто прислал коробочку, написал: «Если он не моргнет, тебя будут ждать великие приключения. Если он не прольет слезы, ты будешь жить долго и счастливо. Если он не заснет, ты вырастешь, каким тебе и хочется».

Эту удивительную записку, такую загадочную, такую многообещающую, Фрик прочитал несколько раз, пытаясь разгадать ее смысл.

Наконец сорвал блестящую оберточную бумагу, снял крышку и обнаружил в коробочке… да, содержимое было под стать записке.

На новенькой золотой цепочке висел медальон, стеклянная сфера, в которой плавал глаз! Ничего подобного в своей жизни Фрик не видел и знал, что не увидит вновь. Сувенир из затерянной Атлантиды, возможно, украшение колдуна, оберег, который носили рыцари Круглого стола, сражаясь за справедливость под защитой Мерлина.

«Если он не моргнет, тебя будут ждать великие приключения».

Глаз не мог моргнуть, нигде и никогда, потому что века у этого глаза не было.

«Если он не прольет слезы, ты будешь жить долго и счастливо».

Никакой слезы, никакой слезы до скончания веков, потому что этот глаз не мог плакать.

«Если он не заснет, ты вырастешь, каким тебе и хочется».

Никакого сна, даже днем на несколько минут, этому глазу суждено оставаться открытым на веки вечные, отдых ему не требовался.

Фрик рассматривал медальон при солнечном свете, под лампой, в луче фонарика, забравшись в темный стенной шкаф.

Изучал через сильное увеличительное стекло, с помощью системы зеркал.

Положил в наружный карман пижамной куртки и понял, что глаз все видит и оттуда.

Зажал в правом кулаке и почувствовал, что мудрый взгляд проникает сквозь тело. Фрик осознал — если сердце его будет чистым, а сам он будет всегда стремиться защищать добро, как и полагается рыцарям, то придет день, когда этот глаз покажет ему будущее, если он захочет увидеть его, и направит на тропу Камелота.

И после того, как в голове Фрика промелькнула тысяча фраз, которые он хотел бы сказать, и девятьсот девяносто девять из них показались неуместными, он положил медальон в коробочку и, не отрывая взгляда от глаза, набрал номер.

Улыбнулся, мысленно слушая первые девять нот саундтрека из «Драгнета».

Когда трубку сняли, произнес четыре слова: «С Рождеством, мистер Трумэн».

— С Рождеством, Фрик.

После чего они одновременно положили трубки, по взаимному молчаливому согласию, поскольку на тот момент других слов и не требовалось.

Примечание автора

В главе 32 мистер Тайфун рекомендует Данни Уистлеру черпать вдохновение в деяниях святого Дункана, в честь которого его и назвали. Среди канонизированных святых Дункана нет. Мы можем только догадываться, что подвигло мистера Тайфуна на столь мелкий обман.

Д. К.

Загрузка...