Избранные произведения. IV том

Глава 1

Вторник выдался на славу: стоял погожий калифорнийский день, полный солнца и надежд… пока Гарри Лайон вовремя ленча не застрелил человека.

За завтраком, устроившись за столом у себя на кухне, он съел горячие булочки с лимонным мармеладом, запивая крепким ямайским черным кофе. Щепотка корицы придавала напитку дополнительный пряный аромат.

Из окна кухни открывался вид на зеленый пояс, широкой извилистой дугой обегавший Лос-Габос, привольно раскинувшийся жилищный кооператив в Ирвине. Как председатель кооператива, Гарри особое внимание уделял работе садовников, строго контролируя их, в результате чего деревья, кусты и трава содержались в таком образцовом порядке, словно за ними ухаживали сотни сказочных эльфов, ежедневно подстригавших их маленькими садовыми ножницами.

Ребенком он обожал волшебные сказки. В мире, созданном воображением братьев Гримм и Ганса Христиана Андерсена, весенние холмы всегда бывали покрыты безукоризненной, бархатистой, изумрудного цвета травой. Порядок был во всем. Зло всегда терпело крах, а добродетель торжествовала — хотя и вынуждена была идти к этому торжеству через ужасные страдания. Ханзель и Гретель не погибали в печи у ведьмы, старуха сама сгорела в ней. Не сумев выкрасть королевскую дочь, Румпельштилскин в гневе разрывал себя на части.

В последнем десятилетии двадцатого века, в реальной жизни, королевская дочь так или иначе, но, скорее всего, досталась бы Румпельштилскину. Он бы пристрастил ее к наркотикам, сделал бы из нее проститутку, конфисковывал бы все ее доходы, избивал бы ее ради собственного удовольствия и в конце концов расчленил бы ее на части, сумев избежать при этом наказания со стороны правоохранительных органов, выступив с заявлением, что во всем повинна вопиющая нетерпимость общества к злобным и недоброжелательным троллям, помутившая ему разум.

Допив остатки кофе, Гарри вздохнул. Как и большинство людей, он хотел бы жить в более пристойном мире.

Перед тем как отправиться на работу, он тщательно перемыл всю посуду, насухо вытер ее и убрал в шкафчик. Беспорядок претил ему.

В передней, у зеркала рядом с входной дверью, Гарри остановился, чтобы поправить галстук. Надев темно-синего цвета фланелевую спортивную куртку, проверил, не выпирает ли из-под мышки револьвер в кобуре.

В течение последних шести месяцев в утренние часы пик он старательно избегал ездить по забитым машинами центральным улицам Лагуна-Нигуэль, добираясь до специализированного центра по пресечению особо опасных криминогенных ситуаций по маршруту, который тщательно продумал и выверил, до минимума сократив время проезда к месту работы. В кабинет он неизменно входил где-то в промежутке между 8.15 и 8.28 утра, и еще не было случая, чтобы он опоздал.

В тот вторник, когда он припарковал свою «хонду» на скрытой в тени двухэтажного здания автостоянке, было 8.21.

Это же время показывали и его наручные часы. Можно с уверенностью утверждать, что часы в кооперативной квартире Гарри, равно как и те, что стояли у него на столе в рабочем кабинете, показывали в этот момент ровно 8.21.

Регулярно, два раза в неделю, он сверял время на всех своих часах.

Выйдя из машины и стоя рядом с ней, он сделал несколько глубоких вдохов, чтобы расслабиться. Воздух, омытый прошедшим ночью дождем, был свеж и чист. Лучи утреннего мартовского солнца окрасили все вокруг в золотисто-персиковые тона.

В соответствии с архитектурными стандартами Лагуна-Нигуэль двухэтажное здание. Специализированного центра было выполнено в средиземноморском стиле, с обегавшей его фасад колоннадой. Окруженное со всех сторон клумбами пышных азалий и буйными кружевными зарослями изумрудных кустов здание меньше всего походило на полицейский участок. Некоторые из полицейских, работавших в Центре, считали, что у него был излишне декадентский вид, но Гарри не видел в этом ничего плохого. Сугубо учрежденческое убранство внутренних помещений не имело ничего общего с экстравагантным внешним обликом. Голубые, выложенные виниловой плиткой полы. Серые стены. Отделанные звуконепроницаемыми плитами потолки. Царивший же в здании дух четкой деловитости действовал успокаивающе, настраивая на рабочий ритм.

Даже в столь ранний час в разных направлениях по вестибюлю и коридорам спешили люди, в основном мужчины — крепко сбитые, уверенные в себе полицейские, успешно делающие карьеру. Только некоторые из них были в форме. Кадровую основу Центра составляли сыщики, специализировавшиеся на раскрытии умышленных убийств, и тайные агенты, собранные под одной крышей из различных федеральных, штатных, окружных и городских полицейских управлений, чтобы до минимума сократить процедуру расследования преступлений, одновременно проходящих по разным юридическим ведомствам. Специализированные группы — иногда включавшие в себя целые тактические подразделения оперативных работников — занимались расследованием деятельности подростковых банд, серийных убийств, изнасилований и широкомасштабного наркобизнеса.

Гарри делил свой рабочий кабинет с Конни Галливер. В той стороне, где стоял его стол, суровую обстановку комнаты смягчали небольшая пальма в кадке, китайские вечнозеленые растеньица в горшочках и расползавшиеся в разные стороны, цепкие, с тысячами маленьких листиков щупальца вьюнка. На ее половине растений не было. На его столе находились только пресс-папье, письменный прибор и маленькие бронзовые часы. Груды небрежно сваленных папок, невесть откуда выпавшие страницы и фотографии загромождали рабочее место Конни Галливер.

Как ни странно, но сегодня на работу Конни прибыла раньше него. Она стояла у окна спиной к двери.

— Доброе утро, — поздоровался он.

— Доброе ли? — ироническим эхом откликнулась она.

И повернулась к нему лицом. На ней были изрядно стоптанные «Рибоксы», голубые джинсы, красно-коричневая клетчатая блузка и коричневый вельветовый жакет — ее любимый, надеваемый так часто, что рубчики во многих местах вытерлись начисто, манжеты обтрепались, а складки на внутренних сгибах рукавов превратились в постоянные морщины, подобные руслам рек, пробитых в скалах тысячелетним током вод.

В руках она держала пустой картонный стаканчик, из которого пила кофе. Неожиданно со злостью скомкав его отшвырнула от себя. Ударившись о пол, тот отскочил и приземлился в части кабинета, формально при надлежавшей Гарри.

— В поход, труба зовет! — бросила она, устремляясь к двери.

Уставившись на скомканный стаканчик на полу, он недоуменно спросил:

— Что за спешка такая?

— Что за спешка? Мы кто, полицейские или так, погулять вышли? А если полицейские, то нечего стоять и ковырять в носу, надо работу делать.

Когда она исчезла за дверью, он все еще смотрел на стаканчик, лежавший на его половине кабинета. Затем, поддев его носком ботинка, перекинул через незримо делившую кабинет воображаемую линию.

Рванулся было вдогонку за Конни, но на пороге застыл.

Его взгляд снова остановился на картонном комке на полу.

Конни, скорее всего, уже где-то в конце коридора, может быть, даже спускается вниз по лестнице.

Постояв в нерешительности, Гарри подошел к стаканчику, поднял его с пола и бросил в урну. Тем же манером разделался и с двумя другими пустыми стаканчиками.

Конни он догнал уже на автостоянке, когда она, с силой рванув на себя переднюю дверцу их служебного седана, на котором, однако, не было специальных опознавательных полицейских знаков, садилась за руль. Едва он уселся рядом, она с такой злобой крутанула ключ зажигания, что, казалось, его головка, отделившись от основания, останется у нее в руке.

— Что, не выспалась? — поинтересовался он.

Конни резко выжала сцепление.

— Может быть, голова болит?

На полном газу она рывком подала машину назад, выезжая на дорогу.

— Или ноют старые раны?

Как выпущенная из лука стрела, машина сорвалась с места.

Гарри весь подобрался, однако не от того, что не доверял ей как водителю. С машиной она ладила гораздо лучше, чем с людьми.

— Скажешь ты, наконец, какая муха тебя укусила? — настаивал Лайон.

— Нет.

Для человека, вечно ходившего по острию ножа, не ведавшего страха в моменты исключительной опасности, занимавшегося парашютным спортом и отдававшего свободное время бешеным гонкам на мотоцикле по пересеченной местности, Конни Галливер становилась на удивление чопорной и непроницаемой, когда дело касалось чего-либо сугубо личного, глубоко сокровенного. Вместе они уже проработали целых шесть месяцев, и, хотя многое о ней было известно, Гарри, иногда ему казалось, что он почти ничего о ней не знает.

— Выговорись. Иногда это помогает, — заметил Гарри.

— Мне не поможет.

Гарри, украдкой наблюдая за ней в те моменты, когда ее внимание сосредоточивалось на дороге, предположил, что здесь, скорее всего, замешан мужчина. Прослужив в полиции пятнадцать лет и окунувшись в вероломство и страдания разных людей, он знал, что источником большинства душевных мук, переживаемых женщинами, был мужчина. Об интимной же стороне жизни Конни он не имел никакого представления, не знал даже, есть ли она у нее вообще.

— Это как-то связано с нашим расследованием?

— Нет.

У него не было оснований не верить ей. Всей душой она стремилась — и довольно успешно — не дать запятнать себя той грязью, в которую ей как полицейскому приходилось окунаться по уши почти ежедневно.

— Однако это вовсе не значит, что у меня отпала охота загрести этого подонка Дернера. Думаю, мы уже его зацепили.

Доул Дернер, никчемная личность, обретавшаяся в кругах любителей серфинга, разыскивался полицией в связи с целой серией изнасилований, становившихся с каждым разом все более и более садистскими, пока последняя из жертв не была забита насмерть. Школьница, шестнадцати лет отроду.

Подозрение пало на Дернера, так как стало известно, что ему, по его просьбе, была сделана операция на пенисе, в результате которой толщина последнего значительно увеличилась. Хирург из Ньюпорт-Бич, отсосав с помощью специального приспособления жир из жировых складок талии Дернера, ввел его в пенис. Такого рода операции не поощряются Ассоциацией американских врачей, но когда у хирурга подходит срок платить по закладным, а пациент одержим идеей об увеличении толщины своего члена, то рынок начинает диктовать свои правила и все тревоги, связанные с постоперационными осложнениями у пациента летят коту под хвост.

Толщина полового члена Дернера увеличилась вдвое, что иногда, видимо, могло причинять ему некоторое неудобство. По слухам, однако, было известно, что он доволен результатами операции, но не потому, что теперь производил более благоприятное впечатление на женщин, а потому, что заведомо мог заставить их больше страдать, что, собственно, и явилось главной движущей причиной всего предприятия. Показания жертв, единодушно отмечавших именно это своеобразное отличие насиловавшего их мужчины, вывели полицейских непосредственно на Дернера. К тому же трое из пострадавших заметили у него в паху татуировку в виде змеи, что было зарегистрировано в полицейских протоколах восьмилетней давности, когда он отбывал срок за два изнасилования в Санта-Барбаре.

К полудню того вторника Гарри и Конни успели переговорить с персоналом и завсегдатаями трех наиболее часто посещаемых любителями серфинга мест: в магазине, где торговали досками для серфинга и сопутствующими товарами, в магазине диетпитания и молочных продуктов и в скудно освещенном баре, в котором с дюжину любителей пива уже с одиннадцати часов утра наливались его мексиканской разновидностью. Если верить единодушным показаниям всех опрошенных, чему, естественно, ни в коем случае верить было нельзя, они никогда и слыхом не слыхивали о Доуле Дернере и демонстративно не узнавали его на фотографии, которую им показывали.

В машине, во время переезда с одного места на другое,

Конни потчевала Гарри рассказами из своей коллекции чудовищных преступлений:

— Слышал о женщине из Филадельфии, у которой дома нашли двух ее малолеток, умерших от недоедания, а вокруг них валялись ампулы из-под крэка и кокаина? У нее так поехали мозги от наркотиков, что она даже не замечала голодающих подле себя детей. И знаешь, какое ей предъявили обвинение? Пренебрежение возможной опасностью.

Гарри только сочувственно вздохнул. Когда на Конни находила охота поговорить о том, что она называла «этим явно затянувшимся кризисом» или, в более саркастические моменты, «этой свистопляской на краю пропасти», а в состоянии подавленности этим «новым средневековьем», от него не требовалось никакого ответа. Это был сольный номер.

— В Нью-Йорке, — продолжала она, — один хмырь убил двухлетнюю дочь своей сожительницы — набросился на нее с кулаками, а потом стал пинать и бить ногами — за то, что она вздумала танцевать перед телевизором, мешая ему смотреть программу. Видимо, шла передача «Колесо Фортуны», и он ни за что не хотел упустить момент задарма поглазеть на сказочные ножки Ванны Уайт.

Как и большинство полицейских, Конни обладала тонким чувством язвительного черного юмора. Это был своеобразный защитный механизм. Не будь его, многие из них сошли бы с ума или постоянно находились бы в подавленном состоянии, так как по работе им все время приходится сталкиваться с бесчисленными случаями проявления людской злобы и чудовищных пороков. Тем, кто черпает свои знания о жизни полицейских из скудоумных телевизионных передач, полицейский юмор может показаться грубым, а порой даже бесчувственным, но истинному полицейскому начхать, что о нем думает другой, если этот другой не такой же полицейский, как и он сам.

— А вот тебе еще примерчик, на этот раз из жизни Центра по предотвращению самоубийств в Сакраменто, — продолжила свою партию Конни, едва они остановились на красный свет. — Одному из его сотрудников до чертиков надоел престарелый клиент, постоянно названивавший ему, так он вместе с другом приехал к клиенту на дом, повалил его на пол, вскрыл ему вены на руках и заодно, на всякий пожарный случай, перерезал горло.

Иногда за фасадом самых мрачных из ее юморесок Гарри чувствовал горечь, явно несвойственную ей как истинному полицейскому. А может быть, это было нечто гораздо более глубокое, чем горечь. Отчаяние. Но замкнутость Конни и внешняя ее сдержанность не позволяли ему точно определить, что она переживала в действительности.

Сам Гарри, в отличие от Конни, был оптимистом. Но чтобы таковым оставаться постоянно, он счел необходимым не углубляться, как это делала она, в людские пороки и злобу.

Стремясь перевести разговор в другое русло, он спросил:

— Как насчет ленча? Тут недалеко есть одна отличная итальянская траттория-крохотулечка, столики покрыты клееночкой, вместо подсвечников бутылки из-под вина, готовят — пальчики оближешь: и нокки, и маникотти — выбирай что душе угодно.

Она недовольно скривила губы.

— Да ну ее. Давай лучше просто купим что-нибудь прямо с лотка и съедим по дороге.

Они сошлись на ресторанчике, где торговали гамбургерами и который располагался в непосредственной близости от прибрежного Тихоокеанского шоссе. Общее убранство ресторана было выдержано в юго-западном стиле; в зале за столиками сидело с дюжину посетителей. Верхние части окрашенных белой краской столиков были наглухо заклеены толстой акриловой пленкой. Стулья обиты пастельных тонов с искрой тканью. Повсюду кактусы в горшках. По стенам развешаны литографии. Судя по убранству, здесь бы торговать супами из черных бобов да вываренным в мескитских бобах мясом, а не гамбургерами и различными жареньями.

Когда Гарри и Конни, усевшись за небольшой столик у одной из стен, ели заказанные ими блюда: он — сэндвич с сухой, пережаренной курятиной, она — нарезанную тонкими ломтиками жареную рыбу и сэндвич с водянистым, расползавшимся в разные стороны сыром, в зал в яркой вспышке отразившегося от стеклянной двери солнечного блика вошел высокий мужчина. Остановившись неподалеку от кассы, он внимательно оглядел зал.

Несмотря на то, что внешне незнакомец выглядел вполне приличным и был одет тщательно и со вкусом: в светло-серые плисовые брюки, белую рубашку и темно-серую замшевую куртку, что-то в его облике насторожило Гарри.

Смутная улыбка, блуждавшая на его лице, и несколько рассеянный взгляд делали его удивительно похожим на профессора. Лицо его было рыхлым, со слабым подбородком и бледными губами. В целом выглядел он скорее робким, чем внушавшим опасение, но Гарри внутренне весь подобрался. Видимо, сработал инстинкт полицейского.

Сэмми Шамрой, в бытность свою служащим рекламного агентства в Лос-Анджелесе более известный как Сэмми Шарм, был наделен Богом удивительным творческим даром, а сатаной — пагубным пристрастием к наркотикам. С тех пор прошло три года. Целая вечность.

А нынче он на четвереньках выползал из своего импровизированного жилища, ящика для перевозки транзитных грузов, таща за собой какие-то обрывки тряпья и скомканные газеты, служившие ему подстилкой в ночное время.

Когда кончились свисавшие до земли ветви олеандрового куста, росшего на самом краю пустыря и закрывавшего собой большую часть ящика, он, безвольно опустив голову, застыл в неподвижности на четвереньках, тупо уставившись на тротуар.

Уже давно он вынужден был отказаться от первосортных наркотиков, сыгравших столь чудовищную роль в его жизни. А от дешевого вина у него теперь постоянно болела голова.

Сегодня же было такое ощущение, что, пока он спал, череп его раскололся надвое и невесть откуда взявшийся ветер уронил на оголенную поверхность мозга целую пригоршню острых камешков.

Неверно было бы утверждать, что он ничего не соображал. Так как солнечные лучи падали на долину прямо и тени лежали близко к зданиям, выходившим на дальнюю от него сторону пустыря задними стенками, Сэмми знал, что время было ближе к полудню. И, хотя вот уже третий год подряд у него не было часов и негде было посмотреть в календарь, он нигде не работал и ни с кем толком не общался, он точно знал, какое время года на дворе, какие месяц и день. Вторник. Он точно знал, где находится (Лагуна-Бич), как там оказался (каждая, даже мельчайшая ошибочка, каждый случай потворства своим низменным влечениям, каждый безрассудный поступок, разрушавший его как личность, хранился в его памяти в ярчайших подробностях), что его ожидает в будущем (позор, лишения, борьба за существование, тоска).

Самым страшным в его падении оставалось это упорное нежелание мозга все забыть и дать ему забыться, и даже огромное количество алкоголя только на короткие мгновение гасили эту чрезмерную яркость восприятия. Острые камешки головной боли с похмелья были ничтожной, временной помехой в сравнении с мучительными шипами памяти и осознания необратимости своего падения, постоянно будоражившими его мозг.

Невдалеке послышались чьи-то шаги. Тяжелая поступь. Чуть прихрамывающая: отчетливо слышно, как одна ноге слегка скребет по асфальту. Ему знакома была эта поступь. И мгновенно его охватила дрожь. Не поднимая головы, он закрыл глаза, моля Бога, чтобы шаги не звучали так настойчиво громко, а лучше бы и вовсе удалились. Но шаги раздавались все громче и громче, все ближе и ближе… пока не остановились прямо перед ним.

— Так решил ты или еще не решил?

С недавнего времени этот грубый, густой бас стал звучать в страшных ночных сновидениях Сэмми. Но сейчас он звучал наяву. И перед ним стояло не чудовище из его кошмаров. Перед ним стоял тот, кто был главной причиной его ночных ужасов.

Сэмми нехотя приоткрыл свои воспаленные глаза и медленно поднял голову. Над ним, ухмыляясь, возвышался крысолов.

— Так как, решил или нет?

Огромного роста, плотный, с гривой густых, спутанных волос, с застрявшими в патлатой, запущенной бороде кусками и обрывками предметов непонятного происхождения, на которые невозможно было смотреть без отвращения, крысолов являл собой отвратительное зрелище. В тех местах лица, где борода не росла, оно было сплошь покрыто шрамами и язвами, словно его колотили добела раскаленным паяльником. Огромный нос был крив и крючковат, губы усеяны гноящимися ранками. Из черных, гнилых десен торчали неровные, словно пожелтевшие от времени могильные плиты, зубы.

Густой бас зазвучал громче.

— А может быть, ты и так уже мертв?

Единственным, что не выглядело необычным во внешнем облике крысолова, была его одежда: теннисные туфли, брюки цвета хаки из благотворительного фонда, хлопчатобумажная рубашка и повидавший виды черный плащ, весь сморщенный и сверху донизу заляпанный грязными пятнами. В такие одежды рядились почти все уличные бродяги, попавшие, частично по своей вине, частично по вине других, в щели половиц современного общества и провалившиеся в мрачный, кишащий гадами подпол.

Бас понизился до драматического шепота, когда крысолов нагнулся и приблизил свое лицо к Сэмми.

— Мертв и попал в ад? А? Может такое быть?

Из всего необычного и зловещего в облике крысолова больше всего внушали, ужас его глаза. Странно-зеленые, почти изумрудные, с черными, эллиптической формы, как у кошек или пресмыкающихся, зрачками, глаза эти наводили на мысль, что туловище крысолова было только обыкновенным маскировочным резиновым костюмом, из которого на мир глядело нечто, не поддающееся описанию обыкновенными словами, нечто, явно не принадлежащее земному миру, но всеми силами стремящееся непременно прибрать этот мир к своим рукам.

Шепот стал еле различимым:

— Мертв, в аду, а я демон, приставленный терзать тебя?

Зная по прошлому опыту, что последует за этим, Сэмми сделал попытку встать на ноги. Но крысолов, не дав ему увернуться, быстрым как молния движением пнул его ногой.

Пинок пришелся в плечо, едва не зацепив лицо, и был так силен, словно пнувшая его нога была обута не в легкую туфлю, а в тяжелый ботфорт, или была сплошь из кости, или роговицы, или вещества, из которого черепахи и жуки изготовляют свои панцири. Сэмми свернулся калачиком, подобрав под себя ноги и прикрыв голову руками. Крысолов стал бить его ногами — левой, правой, Снова левой, словно пустился в пляс, выделывая замысловатые па какой-нибудь джиги: раз-удар-пауза-два-удар-пауза-раз-удар-пауза-два, но делал это молча, не изрыгая проклятии, не смеясь с пренебрежением и не сопя от натуги.

Но вот удары прекратились.

Сэмми сжался еще плотнее, превратился в крохотное насекомое, свернувшееся в тугой болевой комочек.

Неестественную тишину аллеи нарушали только негромкие прерывистые рыдания Сэмми, за которые он сам себя ненавидел. Не слышно было даже звуков дорожного движения. Перестал шелестеть листьями на легком ветру куст олеандра за его спиной. Когда Сэмми наконец убедил себя, что должен быть мужчиной, когда сумел усилием воли погасить последние всхлипы, тишина стояла такая, словно он уже был в могиле.

Он решился слегка приоткрыть глаза и в щелочки между пальцами увидел, словно в дымке, дальний конец аллеи. Поморгав глазами, чтобы убрать застилавшие их слезы, он разглядел две машины, неподвижно застывшие прямо на проезжей части улицы, в которую упиралась аллея. Водители их, различимые с его места в виде двух бесформенных пятен, также были неподвижны, словно чего-то выжидали.

Гораздо ближе, прямо напротив своего лица, он заметил на тротуаре уховертку, застывшую в тот момент, когда она пересекала аллею, и странно было видеть это бескрылое насекомое, предпочитающее укромные темные места в глубинах прелой древесины, здесь на свету.

Два выступавших у насекомого сзади отростка были загнуты вверх и выглядели угрожающе, как жалящий хвост скорпиона, хотя на самом деле насекомое было безвредно. Несколько из его шести ножек стояли на асфальте, другие были подняты в воздух. Оно не шевелило даже своими сегментными усиками-щупальцами, словно оцепенело от страха или изготовилось к нападению.

Сэмми перевел взгляд в конец аллеи. На улице те же машины, все так же стоят без движения, на тех же местах, что и раньше. Сидящие в них люди застыли, будто манекены.

Снова насекомое. Никаких признаков жизни. Словно мертвое и приколотое булавкой энтомолога к экспериментальной доске.

Сэмми опасливо убрал с головы руки. Перевернулся, застонав от боли, на спину и с отвращением и страхом посмотрел вверх на своего мучителя.

Крысолов, казалось, застил собой все пространство вокруг. И глядел вниз на Сэмми с нескрываемым интересом ученого-экспериментатора.

— Что, жить-то хочется? — спросил он.

Сэмми удивился, но не вопросу, а тому, что и сам не знал на него ответа. Ибо находился в том промежуточном состоянии души, когда боязнь смерти мирно уживалась в ней с желанием умереть. Каждое утро, просыпаясь, он с удивлением обнаруживал, что еще жив, и каждый вечер, свернувшись калачиком на своей подстилке из тряпок и газет и засыпая, мечтал, чтобы сон этот длился вечность. Но всякий раз, начиная новый день, стремился обеспечить себя пищей, чтобы не умереть с голоду, отыскать местечко потеплее в редкие холодные ночи, когда благодатная калифорнийская погода почему-то капризничала, тщательно укрывался от дождя, чтобы не промокнуть и, не дай Бог, не схватить воспаление легких, а когда переходил улицу, сначала смотрел налево, а затем направо. Видимо, он не столько хотел жить, сколько, живя, нести за это наказание.

— Было бы гораздо интереснее, если бы ты очень хотел жить, — негромко, как бы про себя, проговорил крысолов.

Сердце Сэмми бешено колотилось в груди. И каждый его удар больнее всего отдавался именно в тех местах, которым больше всего досталось от пинков крысолова.

— Жить тебе осталось ровно тридцать шесть часов. Надо ведь что-то предпринять, а? Как думаешь? Время уже пошло. Тик-так, тик-так.

— Что тебе от меня надо? — жалобно простонал Сэмми.

Вместо ответа крысолов продолжал:

— Завтра в полночь прибегут крысы, много крыс…

— Что я сделал тебе плохого?

Шрамы на безобразном лице мучителя побагровели.

— …сожрут твои глаза…

— Пожалуйста, не надо.

Бледные губы крысолова ощерились, обнажив гнилые зубы:

— …и пока ты будешь орать от ужаса, отгрызут тебе губы, откусят язык…

Чем более возбуждался крысолов, тем, странным образом, менее лихорадочным, а все более холодно-рассудительным становился. Змеиные глаза его, казалось, излучали холод, пронзавший Сэмми насквозь и проникавший в самые сокровенные закоулки его души.

— Кто ты? — уже не в первый раз спросил Сэмми.

Крысолов не ответил. Ярость буквально распирала его. Толстые, грязные пальцы вдруг сжались в кулаки, разжались, снова сжались, снова разжались. Они месили пустой воздух, словно надеялись и из него выдавить кровь.

Что ты такое? — подумал Сэмми, но сказать это вслух побоялся.

— Крысы, — прошипел крысолов.

Страшась того, что произойдет, хотя и в прошлые разы происходило то же самое, Сэмми, как сидел на заднице, стал быстро пятиться к олеандровому кусту, скрывавшему его пристанище, стремясь как можно дальше уползти от горой возвышавшегося над ним бродяги.

— Крысы, — прошипел крысолов и вдруг затрясся мелкой дрожью.

Началось!

От ужаса Сэмми словно вмерз в асфальт, не смея двинуть ни рукой, ни ногой.

Дрожь крысолова усилилась. И вскоре превратилась в бешеную тряску. Засаленные волосы его неистово метались по голове, руки дергались, ноги выделывали какие-то судорожные, замысловатые па, а черный плащ развевался и хлопал, словно его трепали порывы взбесившегося ветра, хотя в действительности не было даже маленького дуновения ветерка. Мартовский воздух с того момента, как на аллее появился бродяга-гигант, вдруг, словно по мановению волшебной палочки, прекратил всякое движение, неестественно застыв, будто весь мир превратился в неподвижную сцену с нарисованными декорациями, а оба они, Сэмми и бродяга, стали ее единственными живыми актерами.

Заштиленный на рифах асфальта, Сэмми, наконец, с трудом поднялся на ноги. Встать его заставил страх перед бурным потоком когтей, острых зубов и красных глаз, который вот-вот мутной волной вспенится вокруг него.

Под одеждами тело крысолова вздымалось и дергалось, подобно клубку разъяренных гремучих змей в холщовом мешке. А сам он на глазах… распадался. Лицо его таяло и принимало различные очертания, словно некое божество, раскалив его добела, как железо в кузнице, выковывало из него одно чудище за другим, и всякий раз страшнее предыдущего. Исчезли багровые шрамы, змеиные глаза, дикая всклокоченная борода, спутанные волосы и жестокий рот. На какое-то мгновение голова его превратилась в сплошной кусок кровавого мяса, затем в мягкое кашеобразное липкое вещество, красное от крови, буреющее на глазах, темнеющее и обретающее какое-то неясное сияние, словно собачья пища, выброшенная из консервной банки. Еще мгновение — и вещество это загустело, отвердело, и голова перевоплотилась в плотный шар туго прижатых друг к другу крыс с шевелящимися, подобно змеям на голове Медузы Горгоны, хвостами и красными, как кровь, горящими, свирепыми глазками. Там, где из манжет раньше торчали руки, теперь одна за другой высовывались острые мордочки крыс. Хищные мордочки выглядывали и из отверстий для пуговиц разбухшей изнутри рубахи.

Хотя все это Сэмми уже видел и раньше, ему все равно хотелось закричать от ужаса. Но вспухший язык только беспомощно прижимался к сухой гортани, и вместо крика раздавалось какое-то неясное испуганное блеяние. Кричать, однако, все равно было бесполезно. В прошлые встречи со своим мучителем Сэмми орал во все горло, и никто ни разу не пришел к нему на помощь.

Крысолов разлетелся на куски, как хрупкий манекен под неистовым напором ветра. Каждый отдельный кусок его тела, падая на тротуар, тотчас превращался в крысу. Усатые, с мокрыми носами, острыми зубами, издавая пронзительный писк, отвратительные существа налезали друг на друга, и длинные хвосты их, извиваясь, волочились за ними по асфальту. А из рубахи и из брюк выбегали все новые и новые твари, их становилось все больше и больше, гораздо больше, чем могло бы уместиться в его одежде: двадцать, сорок, восемьдесят, больше сотни…

Как надувной матрац, которому придали форму человеческого тела и из которого выпустили воздух, одежда его медленно осела на тротуар, а затем тотчас перевоплотилась.

Сморщенные бугры ее проросли головами, хвостами и другими частями тела грызунов, и то, что еще недавно было крысоловом и его вонючим гардеробом, превратилось теперь в шевелящийся ком серых тварей, гибких и юрких, ползающих и перебегающих друг по дружке с тупым равнодушием, делающим их еще более отталкивающими и омерзительными.

Сэмми с трудом вдыхал в себя явно потяжелевший воздух. Таким он сделался чуть раньше, когда почему-то стих ветер, но теперь, нарушая все естественные законы природы, оцепенение, казалось, охватило и ее более глубокие уровни, изъяв текучесть и подвижность у молекул кислорода и водорода, заставив тем самым загустеть воздух, и требовались огромные усилия, чтобы протолкнуть его в легкие.

Едва последние клочки тела и одежды крысолова распались, превратившись в десятки крыс, как все они разом, в одно мгновение, исчезли. Из живого клубка во все стороны брызнули жирные, с лоснящейся шерстью зверьки, некоторые прочь от Сэмми, другие на него, путаясь у него в ногах, перелезая через его ботинки, окружая его со всех сторон.

Ненавистная живая волна рванулась под тень здании и на пустырь, где либо укрылась в норках под стенами домов и в земле — в норках, которые Сэмми, как ни смотрел, не смог разглядеть, — либо просто испарилась неизвестно куда.

Неожиданный порыв ветра поднял с земли и погнал перед собой мертвые сухие листья и обрывки газет. Со стороны улицы, в которую упиралась аллея, донесся шелест шин и рокот моторов быстро ехавших автомобилей. У уха Сэмми зажужжала пчела.

Он снова мог свободно дышать. Жадно хватая ртом воздух, он ошалело стоял, освещенный ярким полуденным солнцем.

Самое страшное, что все это произошло при ярком солнечном свете, на открытом месте, без дыма, специальных зеркал, хитроумного освещения, без шелковых ниточек, потайных люков и всяких прочих приспособлений балаганного фокусника.

Сегодня утром Сэмми выполз из своего ящика с твердым намерением, несмотря на невыносимую головную боль, начать все сызнова: разжиться, например, бросовыми консервными банками и сдать их в пункт переработки вторичного сырья, а может быть, раздобыть деньги напрямую, прося подать милостыню бедному калеке. И хотя теперь головная боль начала стихать, у него, однако, напрочь пропало желание выйти на люди.

Нетвердо ступая, он вернулся обратно к олеандровому кусту. Ветви его сплошь были усеяны красными цветами. Раздвинув их, Сэмми с опаской уставился на стоящий под ними большой деревянный ящик.

Поднял с земли палку и несколько раз ткнул ею в лохмотья и газеты, застилавшие пол ящика, ожидая увидеть выскакивающих из-под них крыс. Но тех не было и в помине.

Сэмми опустился на колени и вполз в свое убежище. Ветки олеандра скрыли его от непрошенных глаз.

Из небольшой кучки лохмотьев в дальнем углу ящика, где были уложены все его скудные пожитки, он достал нераспечатанную бутылку дешевого бургундского и отвинтил колпачок. Сделал долгий глоток тепловатого вина.

Приткнувшись к деревянной стенке и обеими руками зажав бутылку, Сэм ми попытался выкинуть из головы все, чему только что был свидетелем. В его положении забыть обо всем значило успешно противостоять происходящему с ним.

Он с ежедневными-то заботами едва управлялся. Где же ему было справиться с таким исключительным явлением, как крысолов?

Мозг, вымоченный в энном количестве кокаина, подперченный другими наркотиками и настоянный на алкоголе, в пьяном бреду мог порождать целый зоопарк удивительных существ. Когда же сознание возвращалось к нему и он снова — в который уже раз! — давал себе очередную, клятву больше не пить, воздержание влекло за собой белую горячку, населенную еще более красочной и грозной феерией немыслимых чудищ. Но ни одно из них не шло в сравнение со страшным, будоражившим душу крысоловом.

Он сделал еще один затяжной глоток вина и, не выпуская бутылку из рук, снова прислонился к стенке ящика.

С каждым годом и с каждым днем Сэмми все больше терял способность отличать реальное от воображаемого. И давно уже перестал доверять своим ощущениям. Но в одном был до ужаса, до дрожи в руках, уверен: крысолов являлся ему не во сне. Это невероятно, невозможно, необъяснимо — но это было именно так.

Сэм ми не ожидал найти ответа на мучившие его вопросы. Но не мог и не спрашивать себя: что за существо был крысолов, Откуда он являлся, почему вздумал извести пытками, а затем убить именно его, сирого, убогого, бездомного бродягу, чья смерть — или жизнь — ничего, или почти ничего, не значили для мира?

Он снова глотнул вина.

Тридцать шесть часов. Тик-так. Тик-так.

Инстинкт полицейского.

Когда гражданин в серых плисовых брюках, белой рубашке и темно-серой замшевой куртке появился в ресторане, Конни сразу же обратила на него внимание и подумала: что-то в нем неладно. Заметив, что при виде него насторожился и Гарри, незнакомец еще больше заинтересовал Конни, так как она знала, что чутью Гарри могла бы позавидовать любая ищейка.

Инстинкт полицейского — не столько инстинкт в прямом смысле слова, сколько тщательно отточенная наблюдательность, помноженная на умение делать единственно правильные выводы из увиденного. У Конни это скорее было подсознательное чувство, чем расчетливо-рациональный анализ любого попадавшего в поле ее зрения объекта.

Мужчина, вызвавший их обоюдное подозрение, стоял неподалеку от кассового аппарата, ожидая, когда официантка, усаживавшая молодую чету за столик у одного из больших окон, обратит на него внимание.

На первый взгляд, в нем не было ничего необычного, тем более вызывающего опасение. Но, вглядевшись пристальнее, Конни обнаружила целый ряд несообразностей, заставивших встрепенуться и насторожиться ее подсознание. На лице его, довольно благодушном с виду, не заметно было никаких следов напряжения, и ничего угрожающего не было в его несколько расслабленной позе, но плотно прижатые к бокам кулаки выдавали внутреннее напряжение, словно он едва сдерживался, чтобы не ударить кого-нибудь. Смутная улыбка, блуждавшая на лице, подчеркивала своеобразную отрешенность его облика — но улыбка эта, то появляясь, то исчезая, также свидетельствовала о его неуравновешенном внутреннем состоянии. Куртка была застегнута на все пуговицы, и это тоже выглядело странно, так как день выдался очень теплым. И наконец, и это больше всего беспокоило, куртка провисала не так, как должна была бы провисать: чувствовалось, что карманы ее, как внутренние, так и внешние, набиты чем-то тяжелым, оттягивающим ее книзу, и она странным образом оттопыривалась спереди в том месте, где нависала над ремнем брюк, — словно там был спрятан заткнутый за пояс пистолет.

Конечно, полагаться во всем на инстинкт полицейского было бы грубой ошибкой. Мужчина этот действительно мог оказаться обычным рассеянным профессором, каким выглядел; в этом случае карманы его куртки могли содержать не более зловещие предметы, чем курительная трубка, кисет с табаком, логарифмическая линейка, арифмометр, конспекты лекций и другие вещицы, случайно, по рассеянности, засунутые им туда.

Гарри, так и не окончив начатую фразу, медленно положил недоеденный куриный сэндвич обратно на тарелку. Глаза его не отрываясь смотрели на мужчину в странно оттопыривавшейся куртке.

Конни, едва отведав поджаренную тонкими ломтиками рыбу, также вернула ее обратно в тарелку и, вытирая замасленные пальцы о салфетку, принялась неназойливо наблюдать за вошедшим.

Официантка, небольшого росточка молоденькая блондинка, усадив молодую чету за стол у окна, подошла к улыбнувшемуся ей мужчине в замшевой куртке. Она что-то спросила у него, он ответил, и блондинка вежливо рассмеялась, словно в его ответе содержалось нечто позабавившее.

Когда посетитель сказал еще что-то и блондинка снова рассмеялась, напряжение Конни заметно спало. И она потянулась было за жареными ломтиками рыбы.

В это мгновение посетитель схватил блондинку за талию, дернул ее к себе, а другой рукой ухватился за ее блузку.

Нападение было столь неожиданным и по-кошачьи столь мягким и быстрым, что она начала кричать уже после того, как он оторвал ее от пола. И тотчас, словно девушка была почти невесомой безделушкой, а не живым человеком, он бросил ее в сидевших рядом за столиком посетителей.

— Ах, ты, сука.

Конни, оттолкнувшись от стола, вскочила на ноги, одновременно заводя руку за спину и доставая из кобуры револьвер.

Гарри, выхватив свой револьвер, тоже поднялся со своего места.

— Полиция!

Его предупредительный окрик потонул в грохоте падения блондинки и опрокидывающегося стола, обедавших за столом посетителей как ветром сдуло со стульев, на пол полетела и со звоном разбилась посуда. По всему ресторану напуганные внезапным шумом люди удивленно поднимали головы.

Нарочитая яркость и дикость выходки незнакомца могли означать только то, что он либо принял чрезмерную дозу наркотиков, либо просто был психопатом.

Не полагаясь на волю случая, Конни, полуприсев, вытянула перед собой револьвер.

— Полиция!

Однако мужчина то ли еще раньше услышал предупредительный окрик Гарри, то ли успел краешком глаза заметить их обоих, потому что уже бежал, лавируя между столиками, в противоположную от них сторону зала.

В руке он тоже держал пистолет — скорее всего, браунинг, определила она по звуку, так как он не просто угрожал оружием, а вел из него беспорядочную пальбу, и каждый выстрел звучал в огромном полупустом зале ресторана, как раскат грома.

Рядом с головой Конни вдребезги разлетелась керамическая вазочка. Осколки глазурованной глины обсыпали ее с головы до ног. Стоявшая в вазочке драцена упала прямо на Конни, оцарапав ее своими длинными, тонкими листьями, и Конни присела еще ниже, стремясь использовать ближайший к ней стол как укрытие.

Ей ужасно хотелось пристрелить этого подонка на месте, но риск задеть при этом кого-либо из посетителей был слишком велик. Когда со своего места под столом она оглядела пространство ресторана, намереваясь одним прицельным выстрелом поразить хоть колено этой двуногой твари, то увидела, что преступник быстро перебегает с одной стороны зала на другую. К несчастью, между ним и ею под столами сидели, тесно прижимаясь друг к другу, несколько насмерть перепуганных посетителей.

— Ну, сука, погоди!

Пригнувшись, чтобы сократить возможность попадания, она бросилась за ним вдогонку, наверняка зная, что Гарри уже обходит его с другой стороны.

Из разных концов зала раздавались вопли перепуганных или раненых людей. Пистолет маньяка не умолкал ни на секунду. Либо он наловчился с дьявольской быстротой перезаряжать его, либо у него было два пистолета.

От выстрела со звоном выпало одно из больших окон. Водопад осколков вдребезги разбитого стекла обрушился на холодную плитку пола.

Туфли Конни, пока она перебиралась от стола к столу, скользили по раздавленным ломтикам рыбы, разлитому кетчупу, опрокинутой горчице, сочащимся обрубкам кактусов и то и дело наступали на хрустевшие, звякавшие под каблуками осколки битого стекла. На ее пути то и дело попадались раненые, умоляюще протягивавшие к ней руки, либо хватавшие ее за полы одежды, взывая о помощи.

В ней все протестовало, когда приходилось отказывать им в этом, но необходимо было двигаться вперед, сделать все возможное, чтобы пришлепнуть эту мразь в замшевой куртке. Та ограниченная первая помощь, которую она может оказать им, вряд ли будет эффективной. Не в состоянии была она и что-либо предпринять, чтобы попытаться рассеять ужас и снять боль, которые эта гниль уже успела посеять среди людей, однако в ее силах было остановить его и тем самым предотвратить еще большее несчастье, но для этого ей необходимо буквально повиснуть у него на хвосте.

Рискуя получить пулю в лоб, она подняла голову и увидела, что он стоит в самом дальнем углу ресторана, подле двери-вертушки с овальной формы застекленной амбразурой посередине. Улыбаясь во весь рот, это отребье посылало пулю за пулей в любой предмет, привлекший его внимание, будь то растение в горшке или человек. Внешне оставаясь при этом до невозможности обычным человеком: круглолицый, невыразительный, с безвольным подбородком и мягко очерченным ртом. Даже не сходившая с его лица улыбка и та не делала его похожим на душевнобольного: скорее она походила на широкую и благодушную ухмылку человека, на глазах которого только что с маху шлепнулся на задницу цирковой клоун. Но, вне всяких сомнений, он был отчаянно опасен, опасен именно потому, что был сумасшедшим, потому что, выстрелив, например, в огромный кактус саучеро, тотчас всадил пулю в парня в клетчатой рубашке, затем снова выстрелил в саучеро. И в каждой руке у него действительно было по пистолету.

Добро пожаловать в 1990-е!

Конни высунулась из-за укрытия ровно на столько, сколько было необходимо для прицельного выстрела.

Гарри также воспользовался неожиданным интересом душевнобольного к саучеро. Вскочив на ноги в другой части ресторана, он сразу же выстрелил. Конни успела выстрелить дважды. Рядом с головой психопата из двери в разные стороны брызнули щепки, зазвенело выбитое стекло: первые их выстрелы, с разных сторон заключив психопата в скобки, прошли всего в нескольких дюймах от его тела.

Маньяк быстро скользнул в дверь, которая, приняв на себя следующую серию выстрелов Гарри и Конни, продолжала вертеться как ни в чем не бывало. Судя по размерам пулевых отверстий, дверь была полой внутри, и пули, пробив ее, могли пришлепнуть и эту скотину.

Конни, едва не растянувшись на заляпанном остатками пищи полу, со всех ног бросилась к кухне. Она не льстила себя надеждой, что им удастся обнаружить за дверью раненого и корчащегося от боли, как полураздавленный таракан, психопата-преступника. Скорее всего, он ждал их там в засаде. Но она уже была не в силах обуздать себя. Он мог даже выскочить из двери ей навстречу и с ходу ударить чем-нибудь тяжелым по голове. Но все в ней кипело, она бросалась вперед очертя голову, при этом, справедливости ради, следует отметить, что все кипело в ней почти всегда.

Господи, она обожала свою работу.

Гарри ненавидел эти разудалые ковбойские штучки. Если ты полицейский, то знаешь, что рано или поздно, но обязательно столкнешься с насилием. Не исключено, что даже можешь оказаться один на один с целой сворой волков, по сравнению с каждым из которых волк из «Красной шапочки» покажется сущим ягненком. Насилие следует принимать как неотъемлемую часть работы, но радоваться ему глупо.

А может быть, и не глупо, если ты, к примеру, Конни Галливер. Когда Гарри, низко пригнувшись и выставив перед собой револьвер, уже подбегал к двери, то услышал за собой ее частые, дробные, шлепающие-хрустящие-хлюпающие шаги. Он знал, что, если оглянется, увидит на ее лице улыбку, весьма схожую с той, что прилипла к лицу маньяка, затеявшего стрельбу в ресторане, и, хотя понимал, что правое дело на ее стороне, улыбка эта всегда бесила его.

Резко затормозив у двери, Лайон пнул ее ногой и тотчас отскочил в сторону, ожидая встречного града пуль.

Дверь медленно обернулась вокруг своей оси, но никаких выстрелов не последовало. И поэтому, когда дверь пошла на следующий круг, Конни, опередив его, первой влетела на кухню. Он последовал за ней, бормоча под нос проклятия, так как никогда не позволял себе ругаться вслух.

В наполненном паром, влажном, тесном пространстве кухни шипели на рашперах гамбургеры и булькало масло в обжарочных аппаратах. В огромных кастрюлях на кухонной плите кипела вода. От жары потрескивали и пощелкивали газовые духовки, и мягко гудели ряды микроволновых печей.

Среди разнообразного кухонного оборудования, одетые в белые брюки и футболки, с завязанными на тесемки белыми шапочками, полностью скрывавшими их волосы, стояли с полдюжины перепуганных, мертвенно-бледных поваров и служащих ресторана. Со всех сторон их окутывали поднимавшиеся вверх витые спирали пара и дыма от пригоравшего мяса, и они больше походили на привидения, чем на живых людей. Словно по команде, все они разом повернулись к Конни и Гарри.

— Где? — шепотом спросил Гарри.

Один из служащих кивнул в сторону приоткрытой двери в дальнем конце кухни.

Гарри первым пошел по узкому проходу, вдоль левой стены которого висели полки с кастрюлями и другой кухонной утварью. А справа стояли в ряд чурбаны для рубки мяса, машина для нарезки очищенного картофеля и еще одна — для измельчения листьев салата.

Проход в конце расширялся, образуя довольно обширное пространство, по левую сторону которого размещались глубокие раковины и мощные посудомоечные комбайны. Полуотворенная дверь находилась примерно в двадцати футах от последней раковины.

Конни, когда Гарри стал приближаться к двери, догнала его, но пошла не рядом, а на достаточно большом расстоянии, чтобы избежать одновременного попадания, если их встретят выстрелами.

Темнота за дверью не сулила ничего хорошего. Скорее всего, за нею находилась кладовая, из которой обратно вела только эта полуоткрытая дверь. Загнанный в угол, улыбчивый, с круглым как блин, лицом преступник был вдвойне опасен.

Встав по обе стороны двери, они на мгновение замерли каждый на своем месте, размышляя, что предпринять. Гарри готов был так стоять хоть целый день и взять преступника измором, но от него ждали другого. Полицейские призваны действовать, а не бездействовать. К тому же, если из кладовки есть другой выход, то промедление с их стороны даст возможность этому подонку скрыться с места преступления.

Но, даже если бы хода и не было вовсе, с таким партнером как Конни Галливер, все равно долго не застоишься.

Это не значит, что она была бесшабашной, напротив — всегда профессионально четкой и осторожной, но настолько быстрой и решительной, что временами казалось, будто она пришла в следственный отдел из спецназа.

Оглядевшись, Конни схватила прислоненную к стене метлу. Держа ее у основания, ручкой легонько толкнула дверь, которая с протяжным скрипом подалась внутрь. Когда дверь распахнулась полностью, она отшвырнула метлу прочь. Та с грохотом, напоминавшим дробный стук костей упавшего скелета, скользнула по выложенному плиткой полу.

В напряженной тишине, не двигаясь, они выжидательно посмотрели друг на друга.

Из кладовой — ни звука.

Со своего места, не подвергая себя опасности быть застреленным, Гарри мог видеть только небольшой клин темноты, начинавшейся сразу же за порогом.

Тишину нарушали лишь булькающие звуки кастрюль, шипение обжарочных аппаратов да доносившийся сверху монотонный гул вытяжных вентиляторов.

Когда глаза Гарри немного привыкли к темноте за дверью, он стал различать на полу геометрические фигуры, темно-серые на фоне грозной черноты. Внезапно его осенило, что за дверью была не кладовая, а нижняя площадка лестничного колодца.

Он негромко выругался.

— Что? — не расслышав, спросила Конни.

— Лестница.

Не заботясь более о безопасности, как ранее это сделала Конни, ибо ничего другого тут нельзя было предпринять, он шагнул за порог. Лестничный колодец — это узкая западня, где от пули уже никак не увернуться, а темные лестничные марши и того хуже. Темень наверху была такой густой, что он никак не мог видеть, прячется ли там преступник, тогда как сам освещенный со спины светом из кухни, был полностью на виду, представляя собой превосходную мишень. Лучше бы конечно, запереть дверь лестничного колодца на ключ и отыскать обходной путь на второй этаж, но к тому времени преступник либо уже давно сбежит, либо так забаррикадируется наверху, что придется выкуривать его оттуда ценой нескольких жизней полицейских.

И поэтому, сделав первый шаг, он решительно стал подниматься вверх по лестнице, стараясь держаться ближе к стене, где доски ступенек были более жесткими, не прогибались и предательски не скрипели под ногами. Почти касаясь спиной стены и двигаясь вслепую, он добрался до второй узкой лестничной площадки.

Вглядываясь в непроницаемый мрак наверху, Гарри подивился, каким образом второй этаж мог быть таким же темным, как и первый.

Сверху донесся приглушенный смешок.

Гарри буквально вмерз в пол лестничной площадки. Теперь, во всяком случае, он был не на виду. Еще теснее прижался к стене. Конни, наскочив на него в темноте, тоже застыла.

Гарри ждал, когда сверху снова раздастся какой-нибудь звук, надеясь, прежде чем выстрелить и тем самым обнаружить себя, точно определить, куда стрелять.

Сверху — ни звука.

Гарри затаил дыхание.

Вдруг раздался глухой стук. Вслед за ним странное дробное перекатывание. Снова стук. Снова перекатывание.

Стук. Перекатывание.

Он сообразил, что сверху катится и падает со ступеньки на ступеньку какой-то предмет. Но что именно? Непонятно. Воображение напрочь покинуло его.

Стук. Перекатывание. Стук.

Интуиция, однако, подсказывала, что скатывавшийся вниз по ступенькам предмет не предвещал ничего хорошего. Потому-то, видимо, преступник и смеялся. Судя по звуку, предмет был небольшим по размерам, но, видимо, смертельно опасным. Его бесило, что он не в состоянии понять, в чем дело, представить его себе зримо. И оттого чувствовал себя глупым и беспомощным. И весь покрылся мерзким липким потом.

Предмет ударился о лестничную площадку и подкатился к его левой ноге. Ткнулся в ботинок. Инстинктивно он отдернул ногу, затем, быстро присев на корточки, пошарил рукой нащупал-таки эту хреновину. По форме похоже на яйцо, но явно больше его по размеру. Шероховатая, как у сосновой шишки, поверхность покрыта затейливым геометрическим узором. Но намного тяжелее шишки. Наверху торчит небольшой отросток-рычажок…

— Ложись!

Выпрямившись, он метнул гранату вверх, затем плашмя шлепнулся на лестничную площадку и плотно прижался к полу.

Услышал, как граната стукнулась обо что-то наверху. В душе теплилась надежда, что ему удалось добросить гранату до второго этажа. А вдруг она, ударившись о стенку лестничного колодца, уже летит обратно и счетчик отсчитывает последние секунды перед взрывом. Или преступник, едва граната приземлилась у его ног на втором этаже, снова пнул ее вниз.

Взрыв был оглушительным, ярким и страшной силы. От взрывной волны, навалившейся на него сверху, зазвенело в ушах и болезненно заныло все тело, а сердце забилось так часто, что, казалось, готово было выпрыгнуть из груди. С головы до ног его обсыпало щепками, штукатуркой и еще какими-то обломками, а лестничный колодец наполнился едким запахом сгоревшего пороха, как во время праздничного фейерверка в честь Дня Независимости.

Перед глазами мелькнула картина того, что могло бы случиться, промедли он хотя бы секунду: его ладонь, когда он хватает гранату в момент взрыва, исчезает в брызгах крови и ошметках мяса, рука отрывается от тела, лицо сминается в лепешку…

— Какого черта? — раздался рядом с ухом Гарри и одновременно как бы издалека, так как в ушах еще звенело от взрыва, возмущенный голос Конни.

— Граната, — ответил он, быстро вскакивая на ноги.

— Граната? Что же это за фрукт такой нам попался?

Гарри тоже очень хотелось бы получить ответ на этот вопрос, но, по крайней мере, теперь ему было ясно, отчего так сильно оттопыривались карманы замшевой куртки. Но если этот подонок мог спрятать там одну гранату, то где гарантии, что их там было не две? Или три?

После мгновенной яркой вспышки взрыва темень на лестнице стала еще непроглядней.

Отбросив всякую предосторожность, Гарри понесся вверх по лестнице, чувствуя за своей спиной дыхание Конни.

В данной ситуации предосторожность была ни к чему. От пули еще как-то можно было увернуться, но если у этого бандита в запасе еще пара-другая гранат, то от взрывов уже никак не уберечься. К тому же они толком не знали, как вести себя в этой ситуации. Это был первый случай в их практике.

Гарри бы очень хотелось надеяться, что этот сумасшедший чуть задержался, чтобы посмотреть, как взрыв разнесет их в клочки, и сам же попался на свою удочку, когда граната неожиданно бумерангом возвратилась к нему обратно. Обычно если полицейский убивал преступника, ему приходилось потом исписывать тонны официальной бумаги, но Гарри с радостью готов был торчать за машинкой подряд сколько угодно дней, чтобы сегодня этот оболтус в замшевой куртке превратился бы в ком рваного, мокрого тряпья.

В длинном верхнем коридоре не было окон, и до взрыва гранаты в нем, по-видимому, было так же темно, как и на лестнице. Но взрывная волна сорвала с петель одну из дверей и прошила осколками другую. И теперь свет из окон невидимых комнат проникал и в коридор.

Разрушения от взрыва оказались весьма внушительными. Дом был старинный, его оштукатуренные стены были предварительно обрешечены рейками, и в тех местах, где отлетела штукатурка, оголенные рейки, выглядывая из рваных отверстий, напоминали собой хрупкие мумии какого-нибудь древнего фараона. По всей длине коридора валялись покореженные и вырванные взрывом доски пола, обнажив в некоторых местах обугленные балки перекрытия.

К счастью, ничего не загорелось. Этому помешала взрывная волна, загасившая все очаги возможного загорания. Легкое облако не осевшей после взрыва пыли не ограничивало видимость, но щипало глаза, заставляя их слезиться. Преступника нигде не было видно.

Чтобы не чихнуть, Гарри дышал ртом. Едкая пыль отдавала острой горечью.

В коридор выходило восемь дверей, по четыре с каждой стороны, включая и сорванную с петель. Молча обменявшись взглядами, Гарри и Конни одновременно двинулись по коридору, тщательно обходя дыры в полу, к открытому дверному проему. Необходимо было немедленно осмотреть весь второй этаж. Из здания можно было выбраться через любое окно или через запасный выход, если таковой имелся.

— Элвис!

Возглас прозвучал из комнаты двери которой были сорваны с петель и к которои они как раз направлялись.

Гарри быстро взглянул на Конни, и оба они застыли на месте, словно расслышали в голосе кричавшего какие-то роковые нотки.

— Элвис!

Хотя до того, как маньяк поднялся на второй этаж, там могли находиться другие люди, каким-то шестым чувством Гарри разгадал, что голос этот принадлежал именно ему.

— Король! Повелитель Мемфиса!

Они встали по обе стороны дверного проема, как чуть раньше внизу.

Маньяк начал выкрикивать названия самых популярных песен Элвиса Пресли:

— «Гостиница, где разбиваются сердца», «Голубые замшевые ботинки», «Гончий пес», «Дорогая крошка», «Тюремный рок».

Взглянув на Конни, Гарри вопросительно поднял бровь.

Она недоуменно пожала плечами.

— «По уши влюблен, сестричка», «Прелесть удачи».

Гарри жестами дал понять Конни, что первым войдет в проем, что пойдет низко, пригнувшись, и чтобы она вела заградительный огонь поверх его головы.

— «Тебе одиноко сегодня», «Кутерьма голубых цветов», «В гетто!»

Не успел Гарри двинуться с места, как из комнаты, описав дугу, вылетела вторая граната. Ударившись об пол между Гарри и Конни, отскочила и покатилась прочь, пока не исчезла в одном из углублений от предыдущего взрыва.

Выудить ее из-под пола не хватит времени. Отбежать назад к лестнице тоже не успеть. А замешкайся они хоть на секунду здесь — и поминай как звали.

Вопреки первоначальному плану Конни, низко пригнувшись, первая бросилась в дверной проем, на ходу стреляя из револьвера. Гарри тотчас рванулся за нею следом, успев дважды выстрелить поверх ее головы, и оба они в мгновение ока оказались за порогом выбитой взрывом двери. Со всех сторон их окружали груды коробок. Припасы продовольствия. Комнаты заполнены ими снизу доверху. Преступника нигде не видно. Не сговариваясь, оба разом упали, бросились на пол между рядами поставленных друг на друга коробок.

Не успели их тела коснуться пола, как сзади раздался оглушительный грохот и полыхнуло пламя. Гарри пригнул голову и прикрыл ее рукой, стремясь уберечь от взрыва лицо.

Через дверной проем в комнату ворвался тугой горячий вихрь, вмиг забросав все щепками и штукатуркой, превратив электрические лампочки на потолке в град стеклянных осколков.

Во второй раз уже вдыхая едкий запах пороховой гари, Гарри поднял голову. Ужасающего вида щепка — величиной с нож мясника и такая же острая — вонзилась в коробку с бумажными салфетками в двух дюймах от его головы.

Пот, обильно выступивший на его лице, на ощупь был холодным как лед.

Вытащив из револьвера гильзы, он достал приспособление для скоростной подачи патронов, вставил его в паз, щелкнул держателем и закрыл барабан.

— «Вернись к пославшему тебя», «Подозрительные умы», «Сдавайся!»

Гарри ощутил острую тоску по простым, прямолинейным и ясным, как божий день, злодеяниям, описанным у братьев Гримм, типа зловредной королевы, с аппетитом съевшей сердце дикого кабана, думая, что это сердце ее падчерицы Белоснежки, которую из зависти к ее красоте приказала убить.

Конни подняла голову и взглянула на лежавшего подле нее Гарри. Он был весь обсыпан белой пылью, щебнем и блестевшими на солнце осколками стекла. Такое же зрелище, несомненно, представляла и она сама.

Конни знала, что он воспринимает все происходящее иначе, чем она. Гарри нравилось быть полицейским; полицейский в его понятии олицетворял собой справедливость и законопорядок. Нечто, граничащее с ненормальным, как в данном случае, сбивало его с толку, мучило и огорчало, так как восстановить справедливость можно только действием, равным по качеству злу, творимому преступником. Восстановить же в полном объеме справедливость для людей, ставших жертвами маньяка-убийцы, который не чувствовал даже раскаяния по поводу содеянного или страха перед возмездием, представлялось ему совершенно невозможным.

Снова раздался голос маньяка:

— «Длинноногая девушка», «Я страдаю», «Не люби меня, крошка!»

Конни прошептала:

— «Не люби меня, крошка!» — это не Элвис Пресли.

У Гарри поползли вверх брови.

— Что?

— Это песня Макдейвиса, черт его дери.

— «Рок-а-хула, бейби», «Дождь в Кентукки», «Горящая звезда», «Мне так тяжко!»

Голос маньяка доносился откуда-то сверху.

Не выпуская из руки револьвера, Конни осторожно привстала с пола. Посмотрела сначала в просвет между коробками, затем поверх них.

В дальнем конце комнаты, в углу, в потолке был открыт люк. В него вела складная лестница,

— «Огромный ломоть любви», «Быстрей целуй меня», «Гитарист».

По этой лестнице на чердак вскарабкался человек, по природе своей хуже блевотины самой последней собаки. И дразнил их оттуда, из черного провала люка.

Ей не терпелось добраться до этого подонка и размозжить его поганую черепушку, что, строго говоря, значительно отклонялось от необходимых и достаточных полицейских мер по обузданию преступника, зато шло явно от сердца.

Гарри заметил люк одновременно с ней и, когда она поднялась во весь рост, пошел с ней рядом. Она вся напружинилась, готовая броситься на пол, как только из люка выпадет новая граната.

— «Делай со мной что хочешь», «Бедный мальчик», «Бегущий медведь».

— Ерунда — это не Пресли! — воскликнула, не таясь, Конни. — «Бегущего медведя» пел Джонни Престон.

— Какое это имеет значение?

— Олух он царя небесного, — вместо ответа злобно прошипела Конни.

Честно говоря, она и сама толком не знала, отчего ее так взбесила столь банальная ошибка в перечне песенного репертуара Элвиса.

— «Ты дьявол во плоти», «Не плачь, папуля», «Будь нем как рыба».

— «Будь нем как рыба»? — засомневался Гарри. Конни поморщилась.

— Увы, боюсь, что это действительно Пресли.

Под аккомпанемент искрящей на потолке от короткого замыкания электропроводки с двух сторон, по разным проходам между рядами доходивших им до пояса коробок, они подошли к лестнице на чердак.

Из внешнего мира, жившего своей жизнью за пыльными окнами, до них донесся отдаленный вой сирен. На помощь им спешили подкрепления и кареты «скорой помощи».

Какое-то мгновение Конни топталась в нерешительности. В данной ситуации, когда маньяк сам себя запер на чердаке, правильнее было бы выкурить его оттуда слезоточивым газом или бросить туда безосколочную гранату, чтобы оглушить взрывной волной, и спокойно ждать, когда подоспеет подкрепление.

Но Конни решила, что осторожность может только навредить. Обезопасив самих себя, они подставят под удар всех других обитателей центральной части Лагуна-Бич. Неизвестно действительно ли маньяк загнан в тупик. Ведь на чердаке мог оказаться служебный выход на крышу, которым маньяк не преминет воспользоваться и дать деру.

Гарри, видимо, пришел к аналогичному убеждению. И, приняв решение на какую-то долю секунды раньше Конни, первым полез на чердак.

Она не возражала против того, что он пошел первым, так как понимала, что сделал он это отнюдь не из джентльменских побуждений уберечь от опасности коллегу-женщину. Чуть раньше первой под пули шагнула она, теперь был его черед. Интуитивно они как бы делили риск пополам, и именно это делало их слаженной боевой группой, несмотря на столь явное различие характеров.

И все же, хотя сердце ее бешено колотилось в груди и нервы были напряжены до предела, она, конечно же, предпочла бы идти первой. Куда как занимательней, цепко перебирая ногами, скользить по туго натянутой на высоте проволоке, чем топать по широкому и крепкому мосту.

Она полезла за ним на чердак, а он, добравшись до вершины лестницы и на какое-то мгновение задержавшись на ней, нырнул в темноту. И ничего не случилось: не последовало ни выстрелов, ни сотрясающего здание взрыва — и потому Конни вслед за ним тоже быстро поднялась на чердак.

Гарри, отползший в сторону от мутно-серого квадрата света, теперь сидел на корточках подле лежавшей на полу совершенно голой, неподвижной женщины.

Приглядевшись пристальней, однако, можно было заметить, что это манекен с вечно открытыми глазами, покрытыми пылью, с безмятежно-радостной улыбкой на лице. На лысой голове манекена красовалось огромное пятно от капавшей сверху влаги.

На чердаке стоял тусклый полумрак и кое-что в нем, хоть и с трудом, но можно было разобрать. Бледный дневной свет попадал сюда через систему перегороженных решетками вентиляционных отдушин, находившихся под свесом крыши, и более крупных вентиляционных отверстий расположенных у торцовых стен и прикрытых сверху флюгерными заслонками, и в этом мутном освещении открывались взору затянутые паутиной балки перекрытия остроконечной крыши. В центре во весь рост мог встать даже очень высокий мужчина, однако ближе к краям приходилось пригибаться и даже опускаться на корточки. Неясные тени окружали их со всех сторон, а груды сваленных друг на друга ящиков для хранения и перевозки вещей так и манили устроить за ними засаду.

Создавалось впечатление, что на чердаке для проведения каких-то тайных сатанинских обрядов собралось целое религиозное братство. По всей длине и ширине огромного помещения маячили расплывчатые контуры мужчин и женщин, порой слегка освещенных сбоку или сзади, большинство же едва различимых в полумраке, находившихся в самых разнообразных позах: стоящие, опирающиеся друг на друга, а то и просто лежащие на полу — все без исключения молчаливые и неподвижные.

Это были манекены, подобные тому, подле которого на корточках примостился Гарри. Но Конни все равно стало как-то не по себе от их взглядов, и по коже у нее невольно поползли мурашки.

Один из манекенов мог и взаправду смотреть на нее, тот, который был сделан не из гипса, а из мяса, костей и крови.

В этом пристанище манекенов время, казалось, тоже застыло на месте. Влажный воздух был пропитан пылью, смрадом прелых слежавшихся газет, гниющего картона и острым запахом плесени в каком-то из дальних углов, особенно ощутимым в сезон дождей и готовым исчезнуть, когда дожди прекратятся. Гипсовые люди не дыша, молча смотрели на вторгшихся в их обитель полицейских.

Гарри безуспешно силился вспомнить, что еще, помимо ресторана, размещалось под крышей этого дома, кому могли принадлежать эти манекены.

С дальнего от них конца чердака раздались частые, сильные удары железа о железо. Преступник, видимо, хотел расширить одно из торцовых вентиляционных отверстий, чтобы вылезти на крышу, а оттуда рискнуть как-нибудь спуститься вниз.

С полдюжины перепуганных ударами летучих мышей сорвались со своих мест и стали носиться взад и вперед по чердаку, выискивая, где бы укрыться понадежнее, но тщательно избегая при этом ярко освещенных участков. Отдаленный вой сирен не заглушал их тонкий, пронзительный писк.

Когдо мыши пролетали совсем близко, взмахи их кожистых крыльев с мягким шипением рассекавших воздух, всякий раз заставляли Гарри вздрагивать и втягивать голову в плечи.

Ему хотелось, чтобы поскорее прибыло подкрепление.

Удары участились и стали сильнее.

Заскрежетала отдираемая металлическая обшивка. Больше ждать было нельзя.

Оставаясь на корточках и стараясь поменьше производить шума, Гарри начал протискиваться между грудами сваленных друг на друга коробок и ящиков, держась правой стороны, а Конни скользнула между грудами с противоположной стороны. Они возьмут преступника в клещи. Подобравшись, насколько позволяла покатая крыша, поближе к боковой стене со своей стороны, Гарри повернул к торцу, откуда доносились удары.

Повсюду, куда ни кинь взгляд, застыв в одних и тех же вечных позах, маячили манекены. Их гладкие, округлые тела, казалось, впитывали в себя просачивавшийся через узкие вентиляционные отдушины скудный свет, который они, переработав в более яркий, распространяли вокруг: не скрытая мраком их отвердевшая плоть излучала какое-то мутное алебастровое сияние.

Удары прекратились. Однако не слышно было ни лязга выкручиваемой жести, ни треска ломающегося дерева, ни металлического визга вырываемых с мясом гвоздей.

Гарри остановился, прислушался. До него доносился только отдаленный вой приближающихся сирен и писк метавшихся по чердаку летучих мышей.

Он осторожно двинулся дальше. Примерно в двадцати футах впереди, в том месте, куда упирался остро пахнущий плесенью проход, откуда-то слева просачивался мутный пепельно-серый свет. Очевидно, это и был тот самый воздуховод, который преступник пытался разбить. Но, видимо, так и не сумел до конца осилить. Если бы ему удалось сковырнуть воздуховод, то тупик был бы залит ярким дневным светом.

Внизу на улице одна за другой заглохли полицейские сирены. Целых шесть штук.

Продвинувшись еще немного вперед, Гарри в одной из темных ниш у карниза, в промежутке между двумя балками, увидел груду отделенных от тела конечностей освещенную каким-то неземным, призрачным сиянием. И, вздрогнув, едва не вскрикнул от ужаса. Руки, отрезанные по локоть. Отделенные от рук ладони. Растопыренные, словно просящие, призывающие, молящие о помощи, пальцы. Задыхаясь от омерзения, он вдруг сообразил, что смотрит на груду, запасных частей для манекенов.

Медленно пошел дальше, переваливаясь как утка с одной ступни на другую, стараясь производить как можно меньше шума, каждой клеточкой тела ощущая под ботинками предательский скрип покрытых пылью половиц. Как и полицейские сирены внизу, здесь, на чердаке, потревоженные летучие мыши тоже наконец затихли. С улицы доносились отдельные выкрики и потрескивание коротковолновых полицейских раций, но звуки эти казались далекими и нереальными, словно голоса из кошмарного наваждения, которое он только что стряхнул с себя или в которое, засыпая, только начал впадать.

Сделав шаг вперед, он остановился и внимательно прислушался, не раздастся ли хоть какой-нибудь шорох со стороны преступника, который выдал бы место, где тот укрывается, но маньяк словно в воду канул.

Дойдя до конца прохода, когда до торцовой стены оставалось не больше пяти футов, Гарри снова остановился.

Воздуховод, над которым трудился преступник, должен был находиться где-то сразу же за последней грудой ящиков.

Затаившись, он напряг слух, надеясь услышать дыхание маньяка. Но вокруг стояла тишина. Осторожно двинулся вперед, заглянул за груду ящиков в открывшемся пространстве перед торцовой стеной. Преступника там не было.

Не мог же тот выскользнуть в маленькое квадратное вентиляционное отверстие. На воздуховоде отчетливо виднелись следы от ударов и проделанные в нем дырки, через которые на чердак проникали ветер и свет, испещривший рябью теней оставленные преступником следы ботинок в пыли, толстым слоем лежавшей на полу.

Неожиданно внимание Гарри при влекло движение с противоположной стороны чердака, и палец его мгновенно напрягся на спусковом крючке. Из-за груды ящиков выглянуло лицо Конни.

С разных сторон чердака они недоуменно глядели друг на друга. Маньяку удалось каким-то образом зайти им в тыл. И, хотя лицо Конни было скрыто в тени и Гарри не мог его отчетливо видеть, он наверняка знал, что губы ее шевелились, цедя:

— Сука, сука, сука.

Медленно, внимательно оглядывая проходы между ящиками, которые попадались на ее пути и в которых плотно стояли манекены, Конни двинулась в сторону Гарри.

Гарри тоже пошел ей навстречу, также внимательно всматриваясь в мрачные проходы. Чердак был таким широким, а ящиков и коробок, до отказа забивших его, было так много, что все это больше походило на лабиринт. И в лабиринте этом обреталось чудище, которое по свирепости и наглости могло бы соперничать с мифологическим минотавром, человекобыком, пожиравшим людей.

Откуда-то из глубин лабиринта донесся уже знакомый голос:

— «Я потрясен», «Мне так тяжко», «Мелодия парового катка».

Гарри закрыл глаза. Ах, как хотелось ему улететь отсюда далеко-далеко. Может быть, в царство «Двенадцати Танцовщиц» с его двенадцатью великолепными наследниками престола, подземными замками света, в садах которых произрастают деревья с золотыми и алмазными листьями, с его заколдованными бальными залами, наполненными прелестной музыкой… Да, неплохо было бы там сейчас оказаться. В этой самой доброй из написанных братьями Гримм сказке. В ней никто никого не поедает, не мучает и не убивает.

— Сдавайся!

Это был голос Конни.

Гарри открыл глаза и нахмурился. Он боялся, что она выдаст их местонахождение. С другой стороны, как он ни старался, как ни прислушивался, так и не смог разобрать, где же находится маньяк: на этом чердаке звуки странным образом распылялись вокруг, и это служило отличной защитой как им, так и, естественно, преступнику. И все же молчание, как известно, золото.

Преступник снова прокричал:

— «Кутерьма голубых цветов», «Гостиница, где разбиваются сердца!»

— Сдавайся! — повторила Конни.

— «Уходи, крошка!»

Конни состроила гримасу.

— Это не Элвис, дубина! Это Стив Лоуренс. Сдавайся!

— «Не подходи»

— Сдавайся.

Поморгав глазами, чтобы смахнуть заливавший их пот, Гарри с недоумением уставился на Конни. Никогда раньше не чувствовал он себя более полным идиотом. Между Конни и маньяком что-то происходило, установилась какая-то необъяснимая связь, но что именно и что за связь, Гарри никак не мог взять в толк.

— «Мне все равно, если солнце погаснет».

— Сдавайся!

Вдруг Гарри осенило, что «Сдавайся» было названием одной из классических песенок Элвиса.

— «Не подходи».

Очевидно, это было название другой песни Элвиса.

Конни тихо скользнула в один из проходов и скрылась с глаз Гарри.

— «Сейчас или никогда».

— «А что же мне сказать?»

Где-то из глубин лабиринта Конни откликнулась названиями еще двух песен Элвиса:

— «Сдавайся», «Я умоляю тебя».

— «Мне так тяжко».

После короткого молчания Конни ответила:

— «Скажи мне почему».

— «Не спрашивай меня об этом».

Они явно общались друг с другом. Названиями песен Пресли. Словно участвовали в каком-нибудь телевизионном шоу-игре, где за правильные ответы участник не получал ничего, а за неправильные мог понести непредвиденные потери.

Согнувшись в три погибели, Гарри скользнул в другой проход. Ткнулся лицом в расставленную пауком сеть. Смахнув ее, углубился в охраняемую манекенами густую тень.

Конни снова вернулась к уже не раз звучавшему названию:

— «Сдавайся».

— «Не подходи».

— «Тебе одиноко сегодня?»

После короткой паузы преступник признался:

— «Одинокий мужчина».

Гарри все еще никак не мог сообразить, откуда шел голос. Пот лился с него градом, клочья тонкой паутины застряли в волосах и щекотали уши и лоб, во рту был такой привкус, будто он языком вылизал пестик лабораторной ступки Франкенштейна, но самое главное — его не оставляло ощущение, что из мира действительности он переместился в кошмарное сновидение наркомана.

— «Расслабься», — посоветовала Конни.

— «Мне так тяжко» — снова пожаловался маньяк.

Гарри понимал, что неожиданные кренделя и повороты этой странной погони не должны сбивать его с толку, ни в коем случае нельзя было забывать, что жили они в девяностые годы двадцатого столетия, эпохи воинствующего безумия, когда странное и причудливое сделалось настолько обыденным, что требует нового определения нормы сознания. Теперь, например, бандиты угрожают продавцам супермаркета не направленными на них пистолетами, а шприцами, наполненными зараженной СПИДом кровью.

Конни предложила маньяку:

— «Хочешь, буду твоим плюшевым медвежонком?»

Что, по мнению Гарри, придало «песенному» диалогу несколько пикантный характер.

Но маньяк ответил незамедлительно, и голос его был полон тоски и отчаяния:

— «Ты не знаешь меня».

Всего несколько секунд потребовалось Конни, чтобы отыскать необходимое продолжение:

— «А тебе не кажется, что пришла пора?»

Кстати о причудливом: у Ричарда Рамиреза, маньяка-убийцы, на совести которого числилось немало загубленных душ, когда он сидел в тюремной камере, отбоя не было от прелестных молоденьких женщин, находивших его обаятельным, будоражившим кровь, истинным романтиком. Или, если обратиться к недавнему прошлому и вспомнить того парня из штата Висконсин, который варил на обед куски мяса из своих жертв, а в холодильнике держал их отрубленные головы, о котором соседи говорили: «Ну да, правильно, в его доме всегда дурно пахло, и порой оттуда неслись истошные вопли и жужжание электропилы, но все это длилось только какие-то мгновения, а сам-то он был отличным парнем и главное — к людям относился с большим уважением и вниманием». Ну что еще можно тут добавить, одно слово — девяностые годы. Неповторимое десятилетие.

— «Это уж слишком» — наконец ответил маньяк, очевидно, не поверив романтическому порыву Конни.

— «Бедный мальчик», — искренне посочувствовала она.

— «Совсем пропал»

В голосе маньяка, эхом отдававшемся от затянутых паутиной балок перекрытия, прозвучали противные хныкающие нотки, когда он признал в себе отсутствие чувства собственного достоинства — опять же, весьма характерное признание для девяностых.

— «Надень мое кольцо себе на шею» — попыталась вновь настроить его на романтический лад Конни, крадучись через лабиринт и намереваясь при первой же возможности задуть этого выродка, как поганую свечку.

Маньяк не ответил.

Гарри тоже не сидел сложа руки, тщательно осматривая все закоулки и тупички, но чувствуя себя при этом абсолютно не у дел. Он даже представить себе не мог, что в это последнее десятилетие века, чтобы прослыть истинным полицейским, он должен назубок знать всю подноготную рок-н-ролла.

Все это казалось ему бредом сивой кобылы, но Конни такого рода чушь обожала. Она принимала эпоху такой, какая она есть, со всей ее нелепостью и хаосом; в самой ее натуре ощущалось что-то темное и первобытно-дикое.

На пути ему попался проход, шедший перпендикулярно тому, по которому продвигался он. В переходе никого не было. Чувствуя себя полным ретроградом, совершенно отставшим от эпохи, низко пригибаясь к полу, Гарри продолжал двигаться вперед.

— «Надень мое кольцо себе на шею», — еще раз из глубин лабиринта повторила Конни. Может быть, маньяк не знал, как ответить на этот призыв, полагая, видимо, что такое предложение должно бы исходить от парня, а не от девушки.

Явное дитя девяностых, маньяк в распределении половых ролей, очевидно, придерживался старых идеалов.

— «Будь нежен со мною», — попросила Конни.

Н икакого ответа.

— «Люби меня нежно», — не унималась Конни.

Маньяк снова не ответил, и Гарри подумал, что диалог все более превращается в монолог. Конни, видимо, находится уже где-то рядом с этим подонком, и он просто выжидает удобного момента, чтобы прикончить ее.

Гарри уже собрался было предостеречь Конни, как здание вдруг потряс новый взрыв. Он так и застыл с открытым ртом, инстинктивно прикрыв руками лицо от взрывной волны. Но граната разорвалась не на чердаке: не видно было никакой вспышки.

С нижнего этажа донеслись крики ужаса и боли, невнятный гул множества голосов, отдельные гневные выкрики.

Видимо, полицейские добрались до комнаты, из которой вверх на чердак вела лестница, и маньяк расслышал их приближение. И из люка навстречу им бросил гранату.

Донесшиеся снизу крики мгновенно вызвали в воображении Гарри такую картину: какой-нибудь парень, корчась от невыносимой боли и ужаса, руками пытается удержать вываливающиеся из живота кишки.

Это был один из тех редчайших моментов, когда его, как и Конни, охватило одновременно чувство ярости и ужаса. Впервые ему было наплевать на юридическую презумпцию невиновности маньяка, на превышение полномочий относительно его и на соблюдение норм поведения в такого рода ситуациях. Ему хотелось только одного: прикончить эту гадину и сделать это как можно быстрее.

Перекрывая шум и крики, Конни попыталась восстановить диалог:

— «Люби меня нежно».

— «Скажи мне почему» — потребовал маньяк, видимо, все еще сомневаясь в ее искренности.

— «Моя крошка меня бросила», — отозвалась Конни.

Этажом ниже крики становились все глуше и глуше. Либо раненый быстро терял сознание, либо другие полицейские поспешили вынести его из комнаты, где разорвалась граната.

— «Делай со мной что хочешь», — предложила Конни.

Маньяк ответил не сразу. Затем его голос, перекатываясь по чердаку, так что трудно было определить, откуда он шел, ответил:

— «Мне так тяжко».

— «Я твоя», — быстро отреагировала Конни.

Гарри поразился ее виртуозной способности в одно мгновение выбрать наиболее подходящее название.

— «Одинокий мужчина» — ответил маньяк, и в голосе его прозвучало искреннее страдание.

— «Я помешалась на тебе, крошка», — призналась ему Конни.

«Она просто гений, — восхитился про себя Гарри. — И, видимо, всерьез помешана на Пресли».

Надеясь, что внимание маньяка полностью направлено на Конни, Гарри рискнул обнаружить себя. Находясь в этот момент прямо под острием крыши, он медленно поднялся во весь рост и оглядел чердак.

Некоторые пирамиды из поставленных друг на друга ящиков и коробок доходили ему до плеча, большинство же из них было ему чуть выше пояса. Из полумрака на него глядело множество людей, стоявших рядом с ящиками и даже сидевших на них. Но это все были манекены, так как никто из них не сдвинулся с места и не открыл по нему стрельбу.

— «Одинокий мужчина», «Я страдаю» — в отчаянии пожаловался маньяк.

— «Но у тебя есть я».

— «Люби меня всегда».

— «Не могу не влюбиться», — нашлась Конни.

Стоя Гарри легче было определить, с какой стороны доносились голоса. Оба они, и Конни и маньяк находились где-то впереди. Но были ли они рядом или на расстоянии друг от друга, трудно было понять. Глядя поверх рядов коробок, он не мог видеть, что творится внизу, в проходах между ними.

— «Не будь жестокой» — взмолился маньяк

— «Люби меня», — с готовностью предложила Конни.

— «Я хочу, чтоб сегодня ты стала моею».

Голоса их доносились спереди и чуть правее того места, где он стоял, и звучали очень близко друг от друга.

— «По уши влюблена», — настаивала Конни.

— «Не будь жестокой».

В голосе бандита, в быстроте, с которой он выпаливал ответы, и в повторении им одного и того же названия Гарри чутко уловил нарастающую напряженность диалога.

— «Мне любовь твоя нужна сейчас».

— «Не будь жестокой».

Гарри решил пренебречь опасностью. Быстро зашагал к тому месту, откуда доносились голоса, туда, где больше всего толпилось манекенов, стоявших кучками в нишах и проходах между коробками. Бледные плечи, изящные руки, указующие в пространство или поднятые вверх, словно в приветствии. Намалеванные глаза, слепо глядящие в темноту, нарисованные губы, растянутые в полуулыбке, в которой не было искренней радости, в приветствии, так никогда и не произнесенном, в страстном вздохе, не выражавшем истинного чувства.

Паукам тоже очень приглянулись эти ниши, судя по количеству паутины, застрявшей у него в волосах и прилипшей к одежде. То и дело приходилось смахивать с лица ее полупрозрачную кисею. Тонкие нити забили рот, опутали язык, вызывая обильную слюну и чувство тошноты. Поперхнувшись, вместе со слюной он выплюнул слипшийся комок паутины.

— «Сейчас или никогда», — пообещала откуда-то совсем рядом Конни.

Ставший уже заезженным ответ прозвучал на этот раз не столько безотрадной мольбой, сколько грозным предупреждением:

— «Не будь жестокой».

У Гарри возникло ощущение, что Конни не только не удалось усыпить бдительность маньяка, но что тот последовательно готовил почву к следующему взрыву.

Он продвинулся вперед еще на несколько футов и остановился, поворачивая голову во все стороны и внимательно вслушиваясь, так как боялся из-за стука собственного сердца, громовым эхом отдававшегося в ушах, упустить какой-нибудь едва различимый шорох.

— «Я твоя», «Марионетка», «Расслабься», — увещевала Конни переходя на трагический шепот, чтобы усилить эффект интимной близости у своей предполагаемой жертвы.

Относясь с должным уважением к искусству и к ее профессиональному чутью, Гарри боялся, что, стремясь во что бы то ни стало околпачить преступника, она не полностью отдавала себе отчет, что его ответы могли проистекать не столько от его замешательства и вселенской тоски, сколько от желания околпачить ее саму.

— Ставлю на кон все, что есть у меня», «Продаю свое разбитое сердце», — снова раздался голос Конни.

Она была где-то совсем рядом с Гарри, чуть спереди и немного сбоку, в соседнем проходе или, самое большее, через проход от него.

— «Разве это не значит любить тебя, крошка», «Плакать в часовне».

В сладострастном шепоте Конни теперь звучали скорее злобные, чем соблазнительные нотки, словно и она почувствовала какой-то подвох.

Гарри весь подобрался, ожидая ответа маньяка и пристально вглядываясь в мрак впереди себя, затем быстро оглянулся назад, когда ему вдруг почудилось, что убийца с улыбающимся лунообразным лицом подкрадывается к нему сзади.

Тишина стояла такая, словно чердак был вместилищем всей тишины в мире, как солнце вместилищем всего света.

Невидимые глазу пауки бесшумно сновали по всем его темным закоулкам, и миллионы пылинок беззвучно, как планеты и астероиды в безмерном космосе, проплывали мимо Гарри и сборища манекенов, глазевших на мир, но не видевших его, прислушивавшихся к шорохам, но не слышавших их, позировавших, но не понимавших смысла своих поз.

Стиснув зубы, Конни снова зашептала, и в ее свирепом шепоте уже полностью отсутствовали призывные нотки, а звучали открытая угроза и вызов, и к названиям песен прибавилось нечто, явно не имеющее прямого к ним отношения:

— «Делай со мной что хочешь», жаба, ну, давай же, иди к своей мамочке. «Расслабься» же, дерьмо ты паршивое.

Молчание.

На чердаке царила тишина, и было в ней что-то застывше-жуткое, как в окаменелой тишине склепа.

Гарри охватило странное ощущение, что он постепенно превращается в манекен, плоть его заменяется гипсом, кости — стальными штырями, мускулы и сухожилия — пучками проволоки. Сделав над собой усилие, он медленно обвел взглядом неподвижных обитателей чердака.

Намалеванные глаза. Бледные груди с вечно торчащими сосками, округлые бедра, аккуратные попки, изящным изгибом уходящие в темноту. Туловища без единой волосинки. У мужчин и женщин. Головы лысые или в спутанных париках, покрытых толстым слоем пыли. Нарисованные губы. Собранные бантиком, словно для поцелуя, или игриво надутые, или слегка приоткрытые, словно пораженные неожиданной страстью любовника; одни, изогнутые в застенчивой, иные в надменной улыбке, третьи добродушно посмеивающиеся; тускло отсвечивающие зубы.

А вот задумчивая улыбка. А дальше радостный и безудержный смех. Стоп, что-то тут не так. Тусклый отсвет зубов. Нарисованные зубы не могут блестеть. Их не смачивает слюна. Который из них? Вот он! Вот он, в закутке, за четырьмя настоящими манекенами. Коварный мим. Торчит между лысым и покрытым париком манекенами, почти слившись с темнотой, но с блестящими на фоне ее влажными глазами, в каких-нибудь шести футах, почти рядом, лицом к лицу, рот все шире растворяется в улыбке, мрачной, как разверстая рана, безвольный подбородок, лунообразное лицо; и неслышно звучит в ушах еще одно название песни: «Голубая Луна» — и все это осознается в какое-то мгновение, и уже вскидывается револьвер, и палец с силой нажимает на спусковой крючок.

Маньяк открыл огонь из своего браунинга на какую-то долю секунды раньше Гарри, и чердак наполнился грохотом выстрелов, тысячекратно помноженных эхом. Казалось, вспышка первого выстрела мигнула у самой груди Гарри — о Господи! — и он стал всаживать пулю за пулей в затаившегося маньяка с такой невероятной скоростью, что сам себе удивлялся, как будто было время удивляться, и при каждом выстреле револьвер так сильно дергался, словно хотел вырваться из намертво вцепившейся в рукоятку руки.

Что-то резко и сильно ударило его в живот, и он понял, что ранен, хотя боли никакой не почувствовал, только ощущение чего-то острого, вонзающегося в тело, от чего весь в мгновение ока покрылся испариной. И, хотя боли все еще не было, он уже опрокидывался, навзничь, и сверху на него валились манекены, прижимая его к стене прохода. Поставленные друг на друга манекенов и, погребенный под ними, задыхаясь, хотел позвать на помощь, но вместо крика получилось что-то хриплое и почти неслышное. И все другие запахи перекрыл тяжкий, металлический запах крови.

Кто-то включил на чердаке свет, длинную цепочку небольших электрических лампочек, висевших прямо под острием крыши, и Гарри успел заметить, что частью придавившего его к полу груза был маньяк. Лунообразное лицо выглядывало сверху, сквозь переплетения гипсовых рук и голов манекенов, и взгляд его был таким же ничего невидящим, как и у них. Но не было больше на лице улыбки. А губы окрасились кровью.

И, хотя подспудно Гарри знал, что в действительности свет никто не выключал, ему казалось, что лампочки были подключены к реостату, периодически уменьшавшему силу их света. Он снова попытался было позвать на помощь, но опять прохрипел что-то невнятное. С лунообразного лица взгляд его переместился на угасающие лампочки под потолком. Последнее, что он увидел, была балка со свисавшими с нее клочьями паутины. И клочья эти напоминали флаги давно ушедших с лица земли народов. Затем он провалился в темноту, такую же глубокую, как сон мертвеца.

Словно бесшумные армады боевых машин, медленно наползали с северо-запада зловещие тучи, гонимые высотными ветрами. И, хотя внизу, на земле, день все еще оставался тихим и теплым, голубое небо постепенно затягивалось этими грозными предвестниками бури.

Джанет Марко припарковала свой изрядно потрепанный «додж» в самом конце узкой улочки. Вместе с пятилетним сынишкой Дэнни и недавно прибившейся к ним бездомной собакой она медленно шла вдоль ряда выставленных на эту узкую улочку контейнеров для мусора и пищевых отбросов, извлекая средства для существования из того, что другим уже никогда не понадобится.

Одной стороной улочка упиралась в глубокую, но неширокую лощину, сплошь заросшую огромными эвкалиптовыми деревьями и густым, засохшим на корню кустарником; другая сторона была обозначена рядами домов с гаражами на две, а то и три машины, отгороженных от улицы коваными железными или деревянными воротами. За некоторыми из них взгляду Джанет открывались маленькие задние дворики и мощенные булыжником подворья, укрытые в тени пальм, магнолий, фикусов и австралийских древесных папоротников, прижившихся здесь благодаря близости океана. Все дома поверх крыш других домов, расположенных на нижних ярусах холмов Лагуны, выходили окнами на океан и были высотой три этажа — уходящие отвесно вверх каменные пирамид со стенами, украшенными лепниной, или тщательно оштукатуренными, или обшитыми кедровым, повидавшим виды, гонтом, что придавало обошедшемуся в копеечку недвижимому имуществу максимально роскошный вид.

Хотя район был и зажиточным, плата за долгое копание в его мусорных отбросах мало чем отличалась от других менее богатых районов: консервные банки, которые можно было за гроши сдать в пункты переработки вторсырья, и бутылки, принимавшиеся в обмен на деньги. Но иногда попадались и сокровища: мешки с вышедшей из моды и почти не ношенной одеждой, сломанные электробытовые приборы, за которые в комиссионных магазинах можно было получить несколько долларов, если поломки были не очень серьезные, бросовые украшения, потрепанные книги или старые патефонные пластинки, которые можно было выгодно продать в магазины, специализирующиеся на продаже товаров всякого рода коллекционерам.

В руках у Дэнни был пластиковый пакет для мусора, куда Джанет складывала найденные консервные банки. В пакет, который держала она сама, шли бутылки.

По мере того как под быстро темнеющим небом они все дальше продвигались вверх по улочке, Джанет то и дело, оглядывалась назад, туда, где оставила свой «додж». Она очень боялась за машину, никогда не отходя от нее дальше, чем на два квартала, стараясь ни на секунду не упускать ее из виду. Машина служила им не только средством передвижения; это было их убежище от жаркого солнца и холодного дождя, в ней же хранились и все их немудреные пожитки. Короче, машина была их домом.

Она жила в вечном страхе, что машина может сломаться и поломка окажется столь серьезной, что она не в состоянии будет ее сама починить или у нее не хватит средств оплатить такой ремонт, что в принципе было одно и то же. Но больше всего Джанет боялась, что машину угонят, так как, потеряй она машину, потеряет и крышу над головой, и надежное пристанище.

Джанет понимала, что на такую развалину мало кто позарится. На это может решиться только человек, находящийся в еще более тяжком положении, чем она, хотя трудно было представить себе более отчаянное, чем у нее, положение.

Из огромного коричневого пластикового мусорного ящика она выудила с полдюжины жестяных консервных банок, которые кто-то уже предварительно сплющил, готовя, видимо к сдаче в пункт сбора вторсырья, положила их Дэнни в пакет.

Мальчик только молча и сосредоточенно наблюдал за ее действиями. Он вообще был молчаливым ребенком. Отец запугал его до такой степени, что он сделался нем как рыба, и в течение года с того момента, как Джанет убрала из их с Дэнни жизни своего мужа-деспота, он только слегка оттаял, сделавшись чуть менее замкнутым.

Джанет снова оглянулась на машину. Стоит на месте.

Тень от наползавших сверху туч накрыла улочку, принеся с собой соленый ветер с океана. Издалека донесся приглушенный раскат грома.

Она быстро пошла к следующему ящику, и Дэнни покорно последовал за ней.

Собака, которой Дэнни дал кличку Вуфер, обнюхала мусорные контейнеры, затем, подбежав к ближайшим воротам, просунула морду между железными прутьями, не прекращая при этом усиленно вилять хвостом. Это был дружелюбный пес, дворняга, достаточно послушный, размером с легавую, черно-коричневого окраса, с умной мордой. Но Джанет терпела его при себе и прикармливала только потому, что благодаря ему мальчик впервые за все время начал улыбаться. До того как к ним прибился Вуфер, она уже и не помнила, когда в последний раз видела улыбку сына.

Снова обернулась к своему разбитому «доджу». Все в порядке. Посмотрела в другой конец улочки, затем бросила взгляд на густо поросшую сухим кустарником и огромными эвкалиптами, со стволов которых клочьями свисала отслоившаяся кора, лощину на противоположной стороне дороги. Она боялась не только угонщиков машин, но и тех из жителей района, которые могли бы ополчиться против того, что она рылась в их отбросах. Но больше всего она боялась полицейского который с недавнего времени стал досаждать ей. Нет. Не полицейского. А нечто, выдававшее себя за полицейского.

Эти странные глаза, это веснушчатое и доброе лицо, которое могло в одно мгновение превратиться в страшное мурло какого-нибудь кошмарного чудища…

Религией Джанет Марко был страх. Еще ребенком едва появившись на свет и, как все дети, удивленно на все взиравшая и радовавшаяся жизни, она уже познала на себе тяжкую длань этого жестокого вероисповедания. Родители ее были алкоголиками, и регулярное причащение крепкими напитками вызывало в них сатанинский гнев и порочную склонность к садизму. И они энергично вдалбливали в крохотное существо основные догматы и таинства культа страха.

Она познала только одного бога, и бог этот не был ни человеком, ни олицетворением какой-нибудь природной стихии; ее богом была власть, и тот, кто обладал ею, автоматически возводился в ранг божества.

И потому ничего удивительного не было в том, что, едва став совершеннолетней и сбежав из-под родительской опеки, она тотчас стала рабыней Венса Марко, деспота с манией величия, нещадно колотившего ее. К тому времени она уже была преданной послушницей жертвенности и нуждалась в угнетении. Венс был бездельником, лежебокой, пропойцей, картежником и бабником, но, когда требовалось подавить в жене всякое желание возроптать против него, действовал умело и энергично.

В течение восьми лет они исколесили почти все западные штаты, никогда не задерживаясь на одном месте более шести месяцев, пока Венсу удавалось кое-как сводить концы с концами — впрочем, не всегда честным путем. Он был против того, чтобы у Джанет завелись подруги. Оставаясь для нее единственным живым существом, с которым она вынуждена была постоянно общаться, он безраздельно властвовал над ней; некому было даже советом подвигнуть ее на восстание против него.

Пока она была ему рабски покорна и всем своим видом и существом выказывала это, побои и издевательства были не столь жестокими, чем когда она стоически переносила их, тем самым лишая его удовольствия лицезреть ее страдания и боль. Бог страха предпочитал зримые доказательства преданности своего апостола, как, впрочем, и христианский Бог любви. Извращенным образом страх сделался ее единственным убежищем и надежной защитой от более диких и жестоких побоев.

И так могло продолжаться до тех пор, пока она не превратилась бы в забившееся в свою нору и вечно трясущееся там от страха несчастное, затравленное животное… но явился Дэнни И спас ее. После рождения ребенка она начала бояться и за него, и за себя. Что станет с Дэнни, если в какую-нибудь из ночей Венс зайдет слишком далеко и в алкогольном угаре забьет ее насмерть? Как сможет Дэнни, такой крохотный и совершенно беспомощный, выжить? Временами она больше боялась за Дэнни, чем за себя, — что, казалось, должно было бы только увеличивать бремя страха, а самом деле странным образом высвобождало ее от него. Венс не сумел в полной мере осознать тот акт, что теперь он был не единственным живым существом в ее жизни. Ребенок самим своим существованием служил поводом к неповиновению и родником, подпитывавшим ее храбрость.

И все же у нее никогда недостало бы смелости сбросить с себя иго рабства, если бы Венс не посмел поднять руку на мальчика. Год тому назад он, вдрызг пьяный, ввалился ночью в полуразвалившийся, с выгоревшим от солнца желто-коричневым газоном домик, который они снимали где-то на задворках Тусона. Весь пропахший пивными парами, потоми, духами какой-то женщины, Венс просто так, ради собственного удовольствия, избил Джанет. Четырехлетний Дэнни был слишком мал, чтобы суметь защитить свою мать, но достаточно взрослым, чтобы почувствовать, что обязан это сделать. Выскочив на шум как был, в пижаме, мальчик бросился с кулаками на отца. За что тот стал нещадно колотить его, сбил на пол и стал пинать ногами до тех пор, пока перепуганный насмерть ребенок в слезах не выскочил из дома во двор.

Джанет безропотно снесла побои, но позже, когда оба, и муж и сын, уснули, она пошла на кухню и взяла с полки, висевшей на стене рядом с печкой, нож. Впервые — а может быть, и в последний раз — в жизни не испытывая никакого чувства страха, она вернулась в спальню и вонзила нож Венсу сначала в горло, затем в грудь и в живот. Он проснулся от первой же нанесенной раны, попытался было позвать на помощь, но захлебнулся собственной кровью. Сопротивлялся он тщетно и недолго.

Удостоверившись, что Дэнни в своей комнате не проснулся, Джанет обмотала тело Венса окровавленными простынями. Стянув этот импровизированный саван бельевой веревкой у лодыжек и шеи, она потащила мертвеца через дом к наружному выходу на кухню и далее через задний двор.

Высоко висевшая в небе луна то заволакивалась тучами, величаво плывшими, словно старинные галеоны, на восток то вновь ярко светила, но Джанет не опасалась что кто-то из соседей может ее заметить. На этом участке соединявшего несколько штатов шоссе хибары отстояли друг от друга довольно далеко, а в ближайших к ним домах слева и справа не светилось ни единого огонька.

Подстегиваемая ужасной мыслью, что полиция может отобрать у нее Дэнни, как мог бы это сделать Венс, она, не останавливаясь ни на минуту, проволокла труп через весь участок земли, окружавший их дом, и углубилась в ночную безлюдную пустыню, растянувшуюся на многие километры вплоть до дальних отрогов гор. Дорогу ей то и дело преграждали густые заросли мескита, плотные шары перекати-поле, зыбучие пески и отвердевшие, как кремень, участки глинистого сланца.

Когда из-за туч выплывал яркий, но холодный лик луны, окрестности принимали угрюмый и враждебный вид, испещренный резкими черно-белыми полосами. В одном из мест, где тень была непроницаемо густой, — в сухом русле, пробитом в сланце за многие столетия паводковыми водами, — она и оставила бездыханное тело своего мужа.

Содрав с мертвеца простыни, закопала их неподалеку, но не стала рыть могилу для трупа в надежде, что ночные хищники быстрее обдерут мясо с костей, если тело останется непогребенным. Как только обитатели пустыни обглодают и склюют подушечки на пальцах Венса, а солнце и стервятники довершат начатое, то его личность можно будет установить только по записям у зубных врачей. А так как Венс редко обращался за помощью к дантисту, и притом никогда к одному и тому же, то у полиции исчезнут все источники информации о ее муже. Если повезет, то труп могут обнаружить лишь в следующий сезон дождей, когда ссохшиеся останки, изуродованные до неузнаваемости, вместе с кучами другого мусора прибьет где-нибудь к берегу в сотнях миль отсюда.

Той же ночью, уложив свой немногочисленный скарб в старенький «додж», Джанет отправилась вместе с Дэнни в путь. Она и сама не знала, куда едет, пока не пересекла границу штата и не оказалась в Оранском округе. Здесь она вынуждена была остановиться, так как у нее больше нечем было расплачиваться за горючее, чтобы отъехать еще дальше от брошенного в пустыне мертвеца.

В Тусоне вряд ли скоро хватятся Венса. Кто он такой, чтобы о нем беспокоиться? Голь перекатная. Впрочем, в его исчезновении никто не усмотрел бы ничего необычного, для него это было в порядке вещей: сегодня здесь, завтра там.

И все же Джанет ни за что не решалась обратиться за помощью в благотворительные организации. Они, естественно, спросят, где ее муж, и она боялась, совершенно не умея лгать, что обязательно выдаст себя.

К тому же может статься, что еще до того, как стервятники и жаркое солнце Аризоны неузнаваемо изменят внешний облик Венса, кто-нибудь случайно наткнется на его труп. И, когда его вдова и сын, объявившись в Калифорнии, прибегнут за помощью к правительственной организации, компьютер выдаст о них такие данные, которые заставят бдительного сотрудника патронажа немедленно обратиться в полицию. А учитывая склонность Джанет мгновенно подпадать под влияние любого мало-мальски облеченного властью человека — глубоко укоренившееся в ней свойство, оставшееся почти без изменения даже после убийства мужа, — вряд ли ей удастся, не выдав себя, успешно выдержать пристрастный допрос в полицейском участке.

И тогда они отберут у нее Дэнни.

А этого она не могла допустить. Ни за какие блага на свете.

Скитаясь по улицам, без крыши над головой, если не принимать в расчет старенький, потрепанный и громыхающий «додж», Джанет Марко обнаружила в себе умение выжить невзирая ни на какие обстоятельства. От природы она была неглупой, просто у нее никогда не было возможности пользоваться этим своим природным даром. Ей удавалось выцарапывать относительно сносное существование из отбросов общества, способных прокормить значительную долю населения стран «третьего мира», и только изредка вместе с сыном прикармливаться у благотворительной кухни.

Постепенно у нее окрепло убеждение, что страх, который за долгие годы стал ее вторым «я», вовсе не требует от нее полной бездеятельности. Напротив, он может и заставить ее действовать.

Явно похолодало, и легкий ветерок сменился резкими порывами довольно сильного ветра. Раскаты грома все еще доносились издалека, но значительно ближе, чем когда Джанет расслышала их впервые. Только на востоке еще оставалась голубая кромка неба, но и та все стремительнее угасала, словно последний, быстро исчезающий лучик надежды.

Обработав мусорные баки двух жилых кварталов, Джанет и Дэнни с бегущим впереди них Вуфером отправились назад к «доджу». Они уже прошли к нему больше половины пути, как вдруг пес остановился и вскинул голову, словно поверх свиста ветра и дружного хора шелестящих эвкалиптовых листьев расслышал что-то еще. Недоуменно заворчав, обернулся и посмотрел назад, куда-то мимо Джанет. Ворчанье его переросло в низкое утробное рычание, блеснули оскаленные клыки.

Она сразу поняла, что привлекло внимание собаки. Ей даже и смотреть не надо было.

И тем не менее она вынуждена была обернуться, чтобы встретить опасность лицом к лицу, хотя бы ради Дэнни, если не ради себя. Полицейский из Лагуна-Бич, тот самый полицейский был ростом выше восьми футов.

На лице его, как и всегда, вначале играла лучезарная усмешка. Улыбка эта была доброй, само лицо вполне добродушным. И удивительной голубизны глаза.

Как и всегда, ни рядом, ни где бы то ни было вдалеке не видно было патрульной машины, ничего, что намекало бы на то, каким образом он оказался на этой улочке. Возникало ощущение, что он специально прятался в засаде за эвкалиптами с клочьями отслаивающейся корой, свисавшей с их стволов, чудесным образом прознав, что именно на этой улочке, именно в этот день и час она будет рыться в мусорных отбросах.

— Как поживаете, мадам? — спросил он.

Вначале голос его всегда бывал мягким, почти напевным. Джанет промолчала.

На прошлой неделе, когда он впервые обратился к ней, она робко, нервничая и боясь взглянуть ему в глаза, полностью, как и всю свою жизнь — если не считать одной кровавой ночи на задворках Тусона, — теряя самообладание при виде власть имущего, ответила на его приветствие. Но быстро обнаружила, что он не тот, за кого себя выдавал, и что монолог для него был гораздо предпочтительнее.

— Похоже, скоро пойдет дождь, — объявил он, взглянув на нахмурившееся небо.

Дэнни испуганно прильнул к Джанет. Обхватив сына свободной рукой, она еще сильнее прижала его к себе. Мальчика трясло как в лихорадке. Она тоже дрожала. И ужасно боялась, что Дэнни может заметить это.

Собака, скаля клыки, продолжала глухо рычать. Переместив взгляд с грозового неба на Джанет, полицейский елейно пропел:

— Ладно, не будем попусту тратить время. Займемся-ка более достойным делом. Итак, милочка, вот что я тебе скажу… Жить тебе осталось ровно до рассвета. Понятно? А на рассвете я убью тебя и твоего ублюдка.

Его угроза нисколечко не удивила Джанет. Всякий, кто обладал властью над нею, искони был равен богу, и бог этот всегда был жестоким и никогда милостивым. Насилие, страдания и даже неминуемая смерть были в порядке вещей.

Больше ее удивила бы проявленная по отношению к ней доброта власть имущего, ибо доброта обитает в мире гораздо реже чем ненависть и жестокость.

Более того, от проявленной к ней доброты ее страх, который и так уже сковал все ее члены, многократно бы вырос. В ее понимании доброта предстала бы как неблаговидная попытка замаскировать какой-нибудь непостижимо жестокий замысел. На веснушчатом, ирландского типа лице полицейского все еще змеилась улыбка, но в ней уже не было прежнего добродушия. От нее веяло холодом налетевшего с океана студеного ветра, предвестника шторма.

— Ты слышала, что я сказал, сука?

Она снова промолчала.

— Ты, наверное, думаешь, что сможешь сбежать от меня в Лос-Анджелес и что я тебя там не найду?

Она и впрямь думала податься в Лос-Анджелес или еще куда южнее, в Сан-Диего, например.

— Давай, давай, беги, — подначил он. — Так даже будет интереснее. Беги, прячься. Но знай, стерва, куда бы ты ни сбежала, я все равно тебя отыщу.

Джанет не сомневалась в этом. Она сумела сбежать от родителей, избавиться от Венса, убив его, но на этот раз на ее пути возник не просто один из множества божков, олицетворяющих собой страх, а сам Бог Страха, осознать истинную мощь которого было выше ее сил.

Глаза его быстро меняли свой цвет, темнея и из голубых превращаясь в изумрудно-зеленые.

Неожиданный сильный порыв ветра поднял с земли и погнал впереди себя сухие листья и обрывки бумаг.

Глаза полицейского стали жгуче-зелеными, словно подсвеченными изнутри огнем, горевшим в его черепной коробке. Изменились и зрачки, обретя удлиненную и странную, как у кошки, форму.

Рычание собаки сменилось жалобным воем.

В близлежащей лощине ветер неистово трепал кроны эвкалиптов, и грохочущий шелест их листьев напоминал рев разъяренной толпы.

У Джанет возникло ощущение, что тот кто выдавал себя за полицейского, повелел неистовствовать ветру, чтобы тем самым придать своей угрозе еще более драматический характер, хотя на самом деле такой властью он вряд ли обладал.

— Когда приду за вами на рассвете, вырву ваши сердца и сожру их.

Как и глаза, голос тоже полностью изменился. Стал низким и грозным, словно доносился прямо из преисподней.

Он сделал шаг в их сторону.

Джанет тоже отступила, потянув за собой Дэнни. Сердце ее колотилось так громко, что мучитель, видимо, слышал его удары.

Собака, поджав хвост, тоже попятилась назад, то жалобно воя, то грозно рыча.

— На рассвете, сука. За тобой и твоим курносым ублюдком. Шестнадцать часов. У тебя осталось ровно шестнадцать часов. Ты слышишь, сука? Тик-так… тик-так.

В то же мгновение стих ветер. Наступила гробовая тишина. Не слышно было ни шелеста листьев, ни глухих раскатов грома. Чуть впереди ее лица, справа, прямо в воздухе застыла ощетинившаяся длинными эвкалиптовыми листьями веточка.

Она висела совершенно неподвижно, словно поднявший ее на эту высоту ветер сбежал от нее, и тем не менее она никуда не падала, как скорпион в акриловом пресс-папье, однажды купленном Венсом в сувенирной лавке в Аризоне.

Веснушчатое лицо полицейского растягивалось, сжималось и вновь распухало, словно упругий резиновый мяч, в который мощный насос толчками вгонял воздух. Его зеленые кошачьи глаза, казалось, вот-вот вылезут из обезображенных орбит.

Джанет хотелось бегом пуститься к машине, своему убежищу, дому, захлопнуть за собой все дверцы и на полном газу умчаться отсюда, но она не могла сдвинуться с места, не смела повернуться к нему спиной. Так как в душе знала, что стоит ей только сделать это, как она тотчас будет разорвана на мелкие куски невзирая на обещанные шестнадцать часов, потому что он мысленно приказывал ей смотреть на него и пришел бы в неописуемую ярость, если бы она посмела воспротивиться его воле.

Сильные мира сего невыразимо горды своим могуществом. Боги страха без меры самодовольны и обожают, когда ими восхищаются, и сами собой любуются, видя, как их мощь заставляет трепетать от ужаса тех, кто бессилен перед ними.

Раздувшееся, как пузырь, лицо полицейского начало на глазах таять, черты его слились, глаза превратились в маслянисто-жидкие кипящие красные озера, и вытекающее из них масло, впитавшись в одутловатые щеки, сделало его совершенно безглазым, нос провалился в рот, губы растянулись во всю ширь подбородка и щек, и не стало уже ни того, ни другого а только сплошная липкая тестообразная масса.

Но от податливой, как расплавленный воск, плоти не шел пар, она не скапывала и не стекала ручейками на землю, потому что жар, плавивший ее, был, скорее всего, обыкновенной иллюзией.

Может, вообще все это было лишь иллюзией, гипнозом, внушением? Это бы многое объяснило, правда, задало бы и уйму новых вопросов, но все же кое-что прояснила бы.

Тело его пульсировало, изгибалось, принимая под одеждой различные формы. Затем одежда на глазах стала таять и растворяться, превращаясь в тело, словно была не настоящей одеждой, а неотъемлемой его частью. На какое-то мгновение новообразование сплошь покрылось густой черной шерстью, затем громадная, удлиненная голова, мощная шея и шишковатые, сутулые плечи начали принимать новые очертания, зажглись злобные желтые глаза, ощерились зловещие клыки, выросли лапы с огромными когтями, словно у оборотня в кино.

В каждый из четырех предыдущих раз это существо являлось перед Джанет в различных образах, словно стремясь поразить ее своими возможностями. Но то, что произошло сейчас, полностью застало ее врасплох. Не успело туловище его целиком принять очертания оборотня, как тотчас вновь обрело человеческий облик, но уже не полицейского. А Венса. И, хотя черты лица еще не были окончательно оформлены, она была уверена, что существо начало превращаться в ее мертвого мужа. Те же черные волосы, те же очертания лба, тот же цвет пока еще бледно обозначенного глаза и тот же злобный взгляд.

Воскресение из мертвых Венса, уже целый год пролежавшего в песках Аризоны, более чем все остальное, что демонстрировало существо, потрясло Джанет, и крик ужаса вырвался из ее груди. От страха закричал и Дэнни и еще теснее прижался к матери.

У Вуфера, в отличие от других приблудных псов, было верное сердце. Он перестал жалобно скулить и повел себя так, словно всю жизнь пробыл с ними. Оскалив морду, зарычал и в знак грозного предупреждения щелкнул зубами.

Лицо Венса так и осталось незавершенным, но зато прекрасно обозначилось его тело, и оно было голым, как той ночью, когда она сонного укокошила его. На горле груди и животе обозначились зияющие раны от кухонного ножа которым она зарезала его, но не было никакой крови черного цвета; раны гноились и были ужасны.

Венс поднял руку, пытаясь ее схватить.

И тогда в атаку ринулся пес. Бродяжничество не сделало Вуфера слабым и больным. Это был сильный, мускулистый зверь, и, бросившись на грудь призрака, он взлетел в воздух легко, как птица.

Неожиданно злобное рычание его было странным образом прервано, а сам он, вытянувшись в струнку, неподвижно завис в воздухе, словно застывшее на видеопленке изображение. Своеобразный стоп-кадр. На оскаленной пасти и черной шерсти вокруг нее, словно иней, застыла пена, а два ряда клыков блестели, как маленькие острые сосульки.

Эвкалиптовая веточка, одетая в серебристо-зеленый лиственный наряд, повисла в воздухе справа от Джанет, собака — слева от нее. Воздух, казалось, загустел, навек сковав неподвижностью Вуфера в момент его истой отваги, хотя Джанет, когда решилась, могла свободно дышать.

Незавершенный Венс, обходя собаку, двинулся в ее сторону.

Подхватив Дэнни, она опрометью бросилась прочь, боясь, что и сама вот-вот замрет на полушаге. Интересно, что она почувствует? Станет ли вокруг темно, когда ее парализует, или она увидит, как Венс, обойдя ее сзади, снова появится у нее перед глазами? Обступит ли ее со всех сторон тишина или она снова услышит ненавистный голос мертвеца? Почувствует ли боль от града сыплющихся на нее ударов или будет такой же бесчувственной, как подвешенная в воздухе веточка эвкалипта?

Лавина ветра, словно наводнение, со свистом пронеслась по улочке, чуть не сбив ее с ног. И мгновенно все снова наполнилось звуками.

Она обернулась как раз в тот момент, когда Вуфер, обретя подвижность, завершил свой прерванный прыжок. Но врага и след простыл. Венс испарился. Собака приземлилась на асфальт, поскользнулась, по инерции пролетела немного вперед, кувырнувшись через голову, снова вскочила на ноги, во все стороны недоуменно и испуганно вращая головой, выискивая своего, словно провалившегося сквозь землю, врага.

Дэнни отчаянно ревел.

Угроза, казалось, миновала. На улочке никого не было, кроме Джанет, ее ребенка и собаки. Тем не менее, поторапливая Дэнни, она заспешила к машине, желая побыстрее убраться отсюда, испуганно косясь на густо поросшую кустарником лощину и смутные тени за огромными стволами, опасаясь, что тролль вновь может появиться из своего логова и сожрать их раньше намеченного срока.

Вспыхнула молния. Раскаты грома прозвучали ближе и громче, чем раньше. Запахло дождем. Воздух, пропитанный озоном, вызвал в памяти Джанет запах горячей крови.

Гарри Лайон сидел за столиком в дальнем углу ресторана, зажав в правой руке стакан воды и уперевшись кулаком левой в бедро. Время от времени мелкими глотками он отпивал из стакана воду, и каждый глоток казался ему холоднее предыдущего, словно рука его источала холод, а не тепло. Взгляд его скользил по перевернутой мебели, погубленным растениям, разбитому стеклу, разбросанной по всему полу пище и пятнам густеющей крови. Девятерых раненых уже унесли, а два трупа все еще оставались там, где их настигла смерть. Над ними хлопотали полицейский фотограф и специалисты из лаборатории.

Гарри чувствовал и видел, что происходит вокруг, хмурился от частых вспышек фотоаппарата, но перед глазами все время стояло лунообразное лицо маньяка, выглядывающее из-за конечностей в наброс лежащих друг на друге манекенов. Разверстый рот, окрашенный кровью. Сдвоенные окна глаз, в глубине которых просвечивает преисподняя.

Гарри был удивлен не меньше тех, кто вытащил его из-под трупа и упавших вместе с ним и на него манекенов, что остался жив. До сих пор еще тупо отдавалась боль в том месте, куда вонзилась рука манекена, прижатая весом мертвого преступника. Он-то думал, что в него попала пуля.

Маньяк дважды выстрелил в него в упор, но, очевидно, обе пули приняли на себя оказавшиеся между ними гипсовые люди.

Из пяти пуль, выпущенных Гарри, по крайней мере три оказались смертельными.

Детективы в штатском и техперсонал, выходя или входя через изрешеченную пулями дверь на кухню по пути на чердак или обратно, проходили мимо него. Некоторые заговаривали с ним или просто одобрительно хлопали его по плечу.

— Отличная работа, Гарри.

— Гарри, с тобой все в порядке?

— Здорово ты его отделал.

— Тебе что-нибудь принести, Гарри?

— Ну и работенка выдалась, а, Гарри?

В ответ он бормотал «спасибо» или «да», или «нет», или просто утвердительно кивал головой. Сейчас он не склонен был ничего ни с кем обсуждать, и уж тем более разыгрывать из себя героя.

Снаружи собралась толпа зевак, вытягивающих шеи, глазеющих через разбитые и оставшиеся целыми окна внутрь, теснящих полицейское оцепление. Он старался не обращать на них внимания, так как многие из них воскрешали в его памяти преступника: те же лихорадочно горящие глаза, то же странное вожделение за обычным, будничным фасадом лиц.

Из кухни через вертушку вышла Конни, подняла с пола перевернутый стул и села за стол к Гарри. В руках у нее была открытая записная книжка, откуда она прочла следующее:

— Его звали Джеймс Ордегард. Тридцать один год. Холост. Живет в Лагуне. По профессии инженер. Ни к уголовной, ни к административной ответственности не привлекался. Даже за нарушение дорожных правил.

— А что при влекло его именно сюда? Может быть, здесь работает его бывшая жена или подруга?

— Пока не ясно. Во всяком случае, никто из опрошенных раньше его здесь не видел.

— Может быть, самоубийца? Нашли на нем письмо какое-нибудь или записку?

— Нет. Более похоже на неспровоцированное насилие.

— А у него на работе удалось что-нибудь выяснить?

Она кивнула.

— Для них это как гром среди ясного неба. Отличный работник, никаких жалоб…

— Словом, примерный гражданин.

— Во всяком случае, так они говорят.

Фотограф сделал несколько снимков с лежащего поблизости трупа — женщины лет тридцати. От коротких ярких вспышек резало в глазах, и Гарри с удивлением заметил, что погода снаружи значительно испортилась с того времени, как они с Нонни зашли сюда поесть.

— А что друзья, семья? — Спросил Гарри.

— Список составлен, но пока ни с кем из них не удалось переговорить. — Она закрыла блокнот. — Как ты?

— Намного лучше.

— А живот, все еще болит?

— Да нет, почти в норме. Завтра будет гораздо хуже. Где это, интересно, он разжился гранатами?

Она пожала плечами.

— Выясним.

Третья граната, брошенная через чердачный проем в комнату, оказалась полной неожиданностью для полицейского офицера из Лагуна-Бич. В больнице, куда его тотчас отправили, он все еще находился на грани жизни и смерти.

— Ну надо же, граната! — Гарри все еще пребывал в недоумении. — Слышала когда-нибудь что-либо подобное?

И тут же пожалел, что задал этот вопрос. Знал, что теперь Конни прочно усядется на своего любимого конька и рассуждениям о свистопляске на краю пропасти и о новом средневековье не будет конца.

Конни нахмурила брови.

— Слышала ли я что-либо подобное? Может быть, и не совсем то, но тоже, уверяю тебя, оставляет желать лучшего, а может быть, и хуже, гораздо хуже. В прошлом году в Нэшвилле одна девица укокошила своего хахаля, устроив в его кресле-каталке небольшой пожарчик.

Гарри вздохнул. Она продолжила:

— В Бостоне восемь юнцов изнасиловали и потом зверски убили женщину. И знаешь, что они заявили в свое оправдание? Им было скучно. Скучно, видите ли, им было! Виноваты, оказывается, городские власти, ничего не сделавшие, чтобы занять молодежь полезным делом.

Он взглянул в сторону толпящихся перед окнами за полицейским оцеплением людей, затем быстро отвел глаза в сторону. Спросил:

— Зачем ты коллекционируешь эти перлы?

— Слушай, Гарри. Мы живем в век хаоса. Надо шагать в ногу со временем.

— Уж лучше я похожу в отсталых.

— Чтобы быть хорошим полицейским конца века, надо быть частью этого века. Нутром чувствовать ритмы эпохи. Цивилизация рушится на наших глазах. Все требуют прав, но никто не желает нести ответственность, и нет никакого сдерживающего центра. И надо точно знать, какое из правил можно нарушить, чтобы уберечь всю систему в целом, чтобы вовремя оседлать гребень любой волны сумасшествия.

Он только молча смотрел на нее, что было несложно, гораздо проще, чем пытаться вникнуть в смысл произносимого ею, ибо и мысли не желал допустить что она может оказаться права. Такой смысл претил ему. Он его на дух не принимал. Во всяком случае не сейчас. Гораздо приятнее было просто смотреть на ее милое, воодушевленное, гневное лицо и просто им любоваться. Несмотря на то, что она совсем не соответствовала ослепительным стандартам пышнотелости, пропагандируемым на американском телевидении шлюхами из коммерческих фирм по продаже пива, и не обладала обильно орошаемой потом бесшабашной обольстительностью рок-звезд, непомерно раскоряченными ляжками и тоннами театрального грима на лицах, непостижимым образом возбуждавших целое поколение юнцов, Конни Галливер была привлекательной женщиной. Во всяком случае, так казалось Гарри. Не потому, что у него к ней было какое-то романтическое влечение. Вовсе нет. Но он был мужчиной, а она женщиной, работали они бок о бок, и потому, вполне естественно, он не мог не обращать внимание на ее темно-каштановые, почти черные, густые волосы, отливавшие шелковистым блеском, хотя она стригла их очень коротко и расчесывала пальцами! Ее странно голубые, фиалковые глаза, когда свет падал на них под определенным углом. Эти глаза могли бы быть неотразимыми, если бы не были внимательными, подозрительными глазами полицейского.

Ей было тридцать три года, на четыре года меньше, чем Гарри. В редкие моменты, когда извечная настороженность ее несколько ослаблялась, ей можно было дать не больше двадцати пяти. В остальное время почерпнутая из работы в полиции мрачная житейская мудрость, постоянно отражавшаяся на ее лице, делала Конни значительно старше ее лет.

— Ты чего на меня уставился? — поинтересовалась она.

— Просто пытаюсь понять, такой ли ты на самом деле твердый орешек изнутри, каким стараешься преподнести себя?

— Пора бы уже знать.

— Вот именно — пора бы.

— Слушай, Гарри, брось разыгрывать из себя Фрейда.

— Даже и не думаю. — Он отпил воды из стакана.

— Ну вот и чудесно. Мне нравится, что ты не подвергаешь психоанализу всякого, с кем сталкиваешься. Вообще, весь этот психоанализ — фигня на постном масле.

— Согласен.

Его не удивило, что в чем-то они полностью сошлись во мнениях. Несмотря на многие различия, в них было достаточно схожести, делавшей их отличными партнерами в работе. Но из-за скрытности Конни в том, что касалось ее личности, Гарри не знал, лежали ли в основе данного единства мнений сходные или прямо противоположные посылки.

Иной раз Гарри казалось очень важным понять движущие мотивы некоторых из ее поступков. В другое время он был уверен, что близость взаимоотношений может только все запутать и осложнить. А беспорядка в чем-либо он не выносил. С точки зрения профессиональной этики, следовало вообще избегать близости отношений в работе, держать друг друга на определенной дистанции, отделившись своего рода буферной зоной — тем более что оба партнера были при оружии.

Вдалеке прокатились глухие раскаты грома.

В разбитое, с торчащими в раме острыми осколками стекла огромное окно ворвался прохладный ветер и вихрем пронесся по залу ресторана. На полу затрепетали и закружились разбросанные по всему помещению бумажные салфетки.

Близость дождя обрадовала Гарри. Слишком много в мире накопилось грязи, которую необходимо было смыть.

— К психотерапевту пойдешь? — спросила Конни.

— Нет — ответил Гарри. — У меня все в порядке.

— А может кончишь работу да махнешь домой?

— Не могу же я свалить все на тебя.

— Да я тут мигом управлюсь одна.

— А писанина?

— И с ней тоже.

— Ага, а кто лепит ошибку на ошибке, я или ты?

Она неодобрительно покачала головой.

— Да ведь ты сейчас комок нервов, Гарри.

— А делов-то — всего ничего: освоить компьютер и пройти спецподготовку по правилам орфографии.

— В меня только что гранату швырнули, а ты мне о каких-то там сраных правилах орфографии талдычишь.

Он понимающе кивнул и поднялся из-за стола.

— Еду в Центр и сажусь за писанину.

Под аккомпанемент почти не смолкающих глухих раскатов грома к телу убитой женщины приблизились двое одетых в белые халаты работников морга. Под присмотром помощника следователя они стали готовить тело к отправке в морг.

Конни протянула свою записную книжку Гарри. Для отчета ему может понадобиться то, что она туда успела внести.

— Увидимся позже.

— Пока.

Один из работников раскрыл полупрозрачный мешок для тела. Он был так туго сложен, что слипшиеся пластиковые поверхности отделялись друг от друга с тягучим, хрустящим, почти живым и оттого еще более неприятным звуком.

Гарри сам себе удивился, когда его чуть не стошнило. Женщина лежала лицом вниз, и он видел только ее затылок. Один из следователей сказал, что пули прошили ей лицо и грудь. И Гарри боялся взглянуть на ее лицо, когда тело станут переворачивать, чтобы положить в мешок.

Усилием воли подавив тошноту, он отвернулся и заспешил к выходу.

Конни сзади негромко позвала его.

— Гарри?

Он неохотно оглянулся.

— Спасибо тебе за все.

— И тебе спасибо.

Скорее всего, это будет их первое и единственное упоминание того, что оба живы только благодаря четким слаженным совместным действиям.

Не останавливаясь и заранее содрогаясь при мысли о толпящихся снаружи зеваках, он заспешил к выходу. Позади раздался влажный, причмокивающий звук. Работники морга оторвали от пола приклеенное к нему загустевшей кровью тело убитой.

Порой он забывал, почему пошел работать в полицию. И тогда это ему казалось не столько актом сознательного выбора профессии, сколько актом сумасшествия. В таких случаях он терялся в догадках, пытаясь представить себя в другой профессии, и, как всегда, мозг неизменно отказывался повиноваться ему. Вероятно и впрямь существует нечто, называемое судьбой, некая таинственная сила, неизмеримо более значительная для человека, чем законы, по которым Земля и другие планеты вращаются вокруг Солнца, определяющая биографии мужчин и женщин, переставляя их, словно пешки, на шахматной доске жизни. А пресловутая свободная воля, скорее всего, не более чем безнадежная научная фикция.

У входной двери полицейский офицер в форме, пропуская его, бросил вполголоса:

— Как в зоопарке.

Гарри так и не понял, имел ли он в виду жизнь вообще или толпу зевак у ресторана.

С того времени как Гарри и Конни зашли в ресторан поесть, снаружи значительно похолодало. Над завесой деревьев небо было сплошь серым, как кладбищенский гранит.

Оттесненные сбитыми из реек козлами с туго натянутой, между ними желтой бечевой, какой полицейские обычно оцепляют место преступления, около шестидесяти или восьмидесяти человек, сгрудившись и толкая друг друга, вытягивали шеи, чтобы получше рассмотреть зал, в котором была учинена кровавая бойня. Молодые, подстриженные по последнему крику моды люди стояли бок о бок с пожилыми гражданами, с иголочки одетые бизнесмены — с пляжниками в шортах и гавайских рубашках. Некоторые жевали огромные, с шоколадной начинкой пирожные, купленные неподалеку в булочной-кондитерской, и у всех без исключения был праздничный настрой, словно никому из них никогда не суждено умереть.

Гарри, едва выйдя из ресторана и став центром заинтересованных взглядов толпы, сразу же почувствовал себя неловко. И опустил глаза, чтобы не видеть их глаз. Страшась обнаружить в них, одному Богу ведомо что скрывающую за собой пустоту.

Круто свернув вправо, он прошел рядом с первым, уцелевшим, окном. Впереди маячило другое окно, выбитое, из рамы которого все еще торчало несколько острых, как клыки, осколков. Вся бетонированная дорожка перед ним была усыпана битым стеклом.

Пространство между полицейским кордоном и фасадом здания было совершенно пустым — как вдруг молодой человек лет двадцати нагнулся и пролез под желтой бечевой в том месте, где она была натянута между двумя росшими вдоль обочины деревьями. И как ни в чем не бывало начал пересекать тротуар прямо перед носом у идущего Гарри, совершенно не замечая его и обратив все свое внимание на то, что происходило внутри помещения.

— Пожалуйста, пройдите назад за ограду.

Мужчина — а вернее юнец в по ношенных кроссовках, джинсах и футболке с эмблемой пивной фирмы «Текатс» — и ухом не повел, словно обращение касалось не его, и остановился у выбитого окна. Перегнувшись через раму, весь отдался жуткому зрелищу внутри зала.

Гарри тоже невольно взглянул в ту же сторону и увидел, как тело женщины запихивали в пластиковый мешок.

— Я же вам сказал, вернитесь за ограду.

Гарри подошел совсем близко. Юнец был на дюйм или два ниже его, худощавый, с копной густых черных волос. Он не мигая смотрел на труп и на молочного цвета резиновые перчатки работника морга, быстро темнеющие от крови и казалось, совершенно не замечал выросшего рядом с собой Гарри.

— Ты что, оглох?

Юнец даже не шелохнулся. Рот его был слегка приоткрыт, словно в предвкушении чего-то захватывающего. Остекленелые глаза зачарованно глядели прямо перед собой.

Гарри положил руку на его плечо.

Юнец лениво-нехотя отвернулся от кровавого зрелища, но его взгляд все еще оставался отрешенным, словно смотрел не на Гарри, а сквозь него. Цвет его серых глаз напоминал слегка потускневшее серебро. Розовый язык медленно облизал нижнюю губу, словно отведал чего-то сладенького.

Гарри взбесили не отказ этого подонка повиноваться и не высокомерие его пустого взгляда. А именно, как ни странно, этот бесстыдно-циничный розовый кончик языка, оставивший мокрый след на припухлых губах. В Гарри вдруг проснулось дикое желание измочалить эту физиономию, в кровь разбить эти губы, вышибить зубы, заставить упасть на колени, согнать с него спесь, научить его ценить жизнь и уважительно относиться к смерти.

Он сгреб юнца в охапку и, не успев сам толком сообразить, что делает, полуотволок, полуоттолкнул его прочь от окна, назад за полицейский кордон. Он не помнил, ударил ли эту гнусь, скорее всего, нет, но, пока волок, грубо заламывал ему руки, дергал из стороны в сторону, и, наконец, с силой согнув его пополам, вытолкнул за ограждение — словно схватил его на месте преступления, когда тот приставал к своей жертве или душил ее, обхватив сзади.

Хулиган тяжело шлепнулся на четвереньки, и толпа слегка отпрянула, освобождая ему место. Тяжело дыша, он перевалился на бок и снизу вверх злобно посмотрел на своего обидчика. Длинные волосы спутались. Футболка была разорвана. Зато Гарри удалось наконец приковать к себе и его взгляд и его внимание.

В толпе возбужденно зашушукались. Случившееся в ресторане было пассивным развлечением, и убийца умерщвлен задолго до их прибытия на место преступления, а здесь действие разворачивалось прямо у них на глазах. Словно экран телевизора, раздавшись вширь, позволил им ступить внутрь себя и они оказались в эпицентре настоящего полицейского действа, с головой окунулись во все его взлеты и падения, и когда Гарри заглянул в их лица, то прочел в них желание, чтобы сюжет был захватывающим и густо приправленным насилием, чтобы было что порассказать за обедом своей ошеломленной семье и друзьям.

И тотчас он сам себе стал противен за свою идиотскую выходку и, отвернувшись от юнца, зашагал прочь. Быстро дойдя до конца длинного, занимающего целый квартал здания, он скользнул под желтую бечеву в том месте, где не было никаких зевак.

Их с Конни служебная машина стояла за углом, припаркованная у обочины следующего квартала, вдоль которой также росли деревья. Едва оставшиеся позади зеваки скрылись из виду, Гарри внезапно охватила дрожь. Быстро переросшая в неистовую трясучку. Не пройдя и половины пути к машине, он остановился и оперся рукой о дерево. Начал медленно и глубоко вдыхать и выдыхать воздух.

Резкий удар грома сотряс небо.

Призрачный танцовщик, сотворенный из мертвых листьев и прочего уличного мусора, закружился на тротуаре в объятиях вихря.

Слишком уж грубо обошелся он с тем парнем. Видимо, из себя Гарри вывело не столько его непослушание, сколько нервозное состояние, явившееся следствием того, что случилось в ресторане и на чердаке. Синдром заторможенного стресса.

Но этим дело не ограничивалось: ему необходимо было выхлестнуть свою злость на кого или что бы то ни было, Бога или человека, свое безысходное отчаяние от вселенской глупости, несправедливости и тупоголово-слепой жестокости судьбы. Как мрачные птицы печали, неизменно возвращались его мысли к двум погибшим в ресторане людям, к раненым, к полицейскому, находящемуся на грани жизни и смерти в больнице, к их терзаемым страхом и отчаянием родителям, женам и мужьям, плачущим детям, друзьям — ко всем тем звеньям единой цепочки горя, которую бесшумно и навеки выковывает смерть.

Парень просто подвернулся под руку первым.

Гарри понимал, что должен бы вернуться и извиниться перед ним, но не мог. И не потому, что парень был ему лично неприятен, а потому, что не желал больше видеть омерзительный оскал толпы.

«А этой маленькой гнуси урок все равно не помешает», — оправдался он перед самим собой.

С парнем он обошелся совершенно в духе Конни. И мыслил теперь так же, как и она.

…надо нутром воспринимать ритмы эпохи… цивилизация рушится на наших глазах… надо точно знать, какие из правил можно нарушить, чтобы уберечь всю систему… оседлать гребень любой волны сумасшествия…

Все в Гарри протестовало против такого понимания сути происходящего.

Насилие, сумасшествие, зависть и ненависть не в состоянии поглотить всех и вся. Сострадание, благоразумие и осознанная доброта в конце концов должны одержать верх.

Плохие времена? Да, конечно, мир много раз уже переживал их, сотни миллионов загубленных душ в войнах и погромах, огромные государства, управляемые бесноватыми убийцами, фашистами или коммунистами, но ведь бывали же и целые эпохи мирного труда, сотрудничества — увы, недолгие! — между различными социальными группами, так что испокон веку оставалась надежда на лучшее.

Отнял руку от дерева. Потянулся, чтобы немного снять напряжение с мышц. А как хорошо начался день… и как быстро полетел в тартарары. Но он вернет все на круги своя. В этом ему поможет работа над отчетом. Ничто не в состоянии так вернуть действительности ее упорядоченный и стройный ритм, как составление официального отчета, печатаемого под копирку в трех экземплярах.

Гулявший по улице ветер, окрепнув, поднимал в воздух тучи пыли и мелкого мусора. И если ранее призрачный танцор кружился в вальсе, то теперь отплясывал неистовую джигу. Едва Гарри шагнул в сторону от дерева, как крутящийся вихрь мусора, неожиданно изменив направление, врезался в него с такой силой, что заставил зажмурить глаза, защищая их от острых, градом осыпавших его мелких камешков.

У него мелькнула шальная мысль, что налетевший на него вихрь подхватит его, как Элли, и унесет в Волшебную Страну. Сверху, под напором ветра, подрагивая, протяжно скрипели ветви деревьев, и листья дождем сыпались с них на землю. Вой и свист ветра в какое-то мгновение слились в дикий протяжный вопль — и неожиданно наступила кладбищенская тишина.

Чей-то скрипучий, низкий, утробный голос сказал рядом с ним:

— Тик-так, тик-так.

Гарри открыл глаза и тотчас пожалел об этом.

В двух футах от него стоял огромного роста, отвратительного вида обитатель улиц и подворотен, одетый в лохмотья.

Лицо его было обезображено рубцами и гнойными болячками. В уголках сощуренных глаз затвердела липкая белая масса. Зловоние, исходившее от его гнилых зубов и покрытых нарывами губ было столь омерзительным, что Гарри чуть не задохнулся.

— Тик-так, тик-так, — повторил бродяга.

Говорил он негромко, но, казалось, что орет во всю глотку, так как звук его голоса был единственным слышимым в мире звуком. Все иное было окутано зловещей, неестественной тишиной.

Пораженный огромным ростом и исключительно неопрятным видом незнакомца, Гарри невольно отступил на шаг. В засаленных волосах бродяги застряли комья слипшейся грязи, травинки, кусочки листьев, в спутанной бороде — остатки ссохшейся пищи и даже кое-что похуже. Руки его были черны от глубоко въевшейся грязи, и так же черно было под длинными, запущенными ногтями. Это была ходячая чашка Петри с гнездившимися в ней микробами почти всех известных человечеству смертельных болезней и одновременно испытательным полигоном новых вирусных и бактериологических ужасов.

— Тик-так, тик-так, — ухмыльнулся бродяга. — Ты умрешь ровно через шестнадцать часов.

— Вали-ка ты отсюда, братец, куда подальше, — нахмурился Гарри.

— На рассвете ты отдашь концы. — Бродяга округлил глаза. И были они сплошного пурпурного цвета, и не было в них ни зрачков, ни радужной оболочки, словно вместо глаз там были вставлены стекла, за которыми бурлила наполнявшая череп кровь. — На рассвете тебя уже не будет в живых, — повторил бродяга.

И разлетелся на мелкие куски, словно взорвался изнутри. Но взрыв этот не был похож на взрыв гранаты, без горяче-упругой взрывной волны и оглушительного грохота, хотя внезапно вселенскую тишину нарушил протяжный вопль невесть откуда взявшегося ветра. Разлетавшиеся же в разные стороны куски тела бродяги вовсе не были сгустками мяса и крови, а состояли из мелких камешков, слипшейся пыли, сухих листьев, веточек, увядших цветков, комьев земли, какого-то старого тряпья, обрывков пожелтевших от времени газет, бутылочных колпачков, осколков стекла, разорванных театральных билетов, птичьих перьев, каких-то обрывков веревки, конфетных фантиков, оберточной фольги, погнутых, ржавых гвоздей, скомканных бумажных стаканчиков, утерянных пуговиц.

Ветер с неистовой силой швырнул в лицо оторопевшего Гарри эти ошметки от только что стоявшего перед ним бродяги. И ему снова пришлось закрыть глаза.

Когда, не опасаясь риска потерять зрение, он снова решился открыть их и быстро огляделся поднятого в воздух ветром мусора не видно было и в помине. Ветер тоже перестал дуть. Исчез и призрачный танцор. Бродяги тоже нигде не было видно, словно был унесен ветром и он.

Гарри снова ошарашенно, не веря случившемуся, огляделся по сторонам. Сердце бешено колотилось в груди.

От перекрестка донесся автомобильный гудок. Тотчас из-за угла вынырнул грузовик и, урча, стал приближаться к нему. По другой стороне улицы, взявшись за руки, шли парень и девушка, и девичий смех был подобен маленьким звонким колокольчикам.

И Гарри вдруг сообразил, как неестественно тихо сделалось в мире в промежутке между появлением и исчезновением одетого в лохмотья гиганта. Если исключить звуки его жестокого и злобного голоса и тех невнятных шорохов, которые он издавал при движении, в мире властвовала такая тишина, словно все происходило на глубине в тысячи лье над не моря или в безвоздушном пространстве космоса.

Вспыхнула молния. Вокруг него на тротуаре заплясали черные тени ветвей. Гром забарабанил по хрупкой мембране почерневшего, будто выжженного молнией, неба все сильнее и сильнее, в одно мгновение температура воздуха упала градусов на десять, и разверзлись обремененные водой хляби небесные. Пригоршни крупных капель защелкали по листьям, затренькали по капотам стоявших у обочин машин, черными мокрыми пятнышками проступили на одежде Гарри, брызнули ему в лицо, а холод, который они принесли с собой, глубоко проник в его душу.

Глава 2

За лобовым стеклом неподвижной машины внешний мир, казалось, полностью растаял, словно из туч на землю пролили цистерны универсального растворителя. По стеклу потоками бежала вода, и деревья исчезали на глазах, словно зеленые детские мелки. Ливень, мгновенно слив воедино контуры спешащих прохожих с разноцветными зонтиками, стирал их с лица земли.

У Гарри Лайона мелькнула мысль, что и он вот-вот превратится в жидкость, в некий бездушный раствор, который тут же будет смыт в океан потоками воды. Гранитные основания разума и железной логики, на которых покоился его мир, рушились у него на глазах, и он был бессилен предотвратить это крушение.

Теперь он и сам не мог толком понять, действительно ли воочию видел верзилу-бродягу или тот ему только пригрезился.

Не секрет, что в наши дни Америка была буквально наводнена толпами людей без крова и средств к существованию. И чем больше денег тратило государство, чтобы сократить их число, тем больше их становилось, пока не возникло ощущение, что нашествие их было не столько результатом неадекватной государственной политики, сколько небесной карой. Как и многие другие, Гарри научился не замечать этих людей, так как не видел возможности весомо изменить их участь… а еще и потому, что само их существование ставило под сомнение вероятность собственного благополучия. Большинство из них, не представляя собой никакой опасности, вызывали только жалость и сочувствие. Но встречались среди них и довольно странные типы с вечно подрагивающими и подергивающимися от подавленных неврозов лицами, движимые маниакальными желаниями, с сумасшедшим блеском в глазах, до предела взвинченные и оттого способные на любые преступления. Даже в таком захолустье, как Лагуна-Бич — называемом в памятках для туристов не иначе как «жемчужиной Тихого океана, калифорнийским раем», — Гарри без труда мог бы отыскать пару-другую бомжей, чьи хищные повадки и внешний вид мало чем отличались от человека, возникшего, как ему показалось, из вихря.

Правда, вряд ли кто-либо из них сможет похваляться пурпурного цвета глазами без зрачков и радужных оболочек. Равно как и способностью являться миру в образе мусорного вихря, а затем, разлетевшись на составные части этого уличного хлама, быть унесенным ветром без следа.

Похоже, что все это ему просто померещилось. Но именно такой вывод меньше всего устраивал Гарри. Естественно, что погоня и расстрел Джеимса Ордегарда не могли не сказаться на его психике. Но трудно поверить, что, оказавшись случайно втянутым в кровавую оргию, затеянную Ордегардом, он будет травмирован настолько, что в привидевшемся ему призраке различит реальную грязь под ногтями и почувствует убийственное зловоние, исходящее из его рта.

Но если дурно пахнущий верзила — реальность, то откуда же он взялся? И куда исчез? Кто он такой? В результате какой болезни или, быть может, родовой травмы обрел в наследство свои страшные глаза?

Тик-так, тик-так, на рассвете тебя уже не будет в живых.

Он повернул ключ в зажигании и завел мотор.

Надо было срочно садиться за работу, составлять упоительно нудный и длинный отчет, заполнять сотни официальных бланков, выверять все исходные данные. Аккуратно отпечатанная стопка документов сведет нелепое происшествие с Ордегардом в цепочки точных слов, собранных на чистом белом листе бумаги в четкие параграфы, и тогда оно перестанет казаться таким странным и необъяснимым, как в данный момент.

Естественно, что пурпурноглазый бродяга не будет упомянут в отчете. К делу Ордегарда он не относится. К тому же Гарри не хотел давать повода ни Конни, ни кому бы то еще в Центре для шуточек в свой адрес. Приходя на работу безукоризненно и с иголочки одетым, при галстуке, пренебрегая сквернословием, где оно было нормой общения, всегда неукоснительно следуя различным инструкциям и содержа свои подшивки документов в образцовом порядке, он и без того слишком часто становился объектом их острот.

Позже, когда вернется домой, он все же напишет отчет о встрече с бродягой, но для себя лично, чтобы и этому, на первый взгляд, совершенно необыкновенному происшествию найти разумное истолкование, а затем преспокойненько забыть о нем.

— Лайон, — встретившись глазами с собственным отражением в зеркальце заднего обзора, изрек он, — ты и в самом деле олух царя небесного.

Включил дворники, и почти растворившийся за лобовым стеклом мир тотчас обрел зримую плотность.

Небо от туч почернело так, что сработали реле, регулирующие уличные фонари. Асфальт в лучах ламп блестел как антрацит. Вдоль обочин неслись бурные потоки мутной воды.

Он решил ехать по Тихоокеанскому прибрежному шоссе, но вместо того, чтобы свернуть на бульвар Краун Вэлли, который вел к Центру, проехал мимо поворота. Преследовал мимо Ритц Коув и, пропустив еще один поворот, поехал прямо в Дана Пойнт.

Когда Гарри остановил машину перед домом Энрике Эстефана, он был и сам несколько озадачен, отчего вышло именно так, хотя подспудно давно решил про себя, что поедет сюда.

Дом представлял собой прелестное бунгало, построенное в 40–50 годы, задолго до того, как бездушная архитектура одинаково оштукатуренных частных домов с приусадебными участками стала последним криком моды. Резные, с орнаментальным узором ставни, украшенные створчатыми раковинам и пояски и островерхая ступенчатая крыша делали дом еще более привлекательным. Дождь ручьями стекал с листьев высоких финиковых пальм в палисаднике.

Когда ливень чуть поутих, он выскочил из машины и бегом припустил по дорожке к дому. Едва успел взбежать по кирпичным ступеням крыто и веранды, как ливень хлынул с прежней силой. Ветра не было и в помине, словно дождь всей своей массой придавил его к земле.

Тени, притаившиеся между широченными качелями и белыми деревянными креслами, обитыми зелеными парусиновыми подушечками, казались старыми друзьями, собравшимися ради него. Даже в солнечные дни здесь веяло уютной прохладой, так как густо переплетенные, с красными цветками, заросли бугенвиллей, заполонив своими гирляндами все боковые решетки, уже ползли вверх по крыше.

Нажав кнопку звонка, за шумом дождя он расслышал в глубине дома мягкий переливчатый колокольный перезвон. Через веранду бесшумно пронеслась небольшая ящерица и быстро скользнула по ступенькам в дождь.

Гарри терпеливо ждал. Энрике Эстефан — для друзей просто Рикки — теперь ничего уже не делал быстро.

Открыв внутреннюю дверь, Рикки, прищурясь, уставился через стеклянную перегородку на посетителя, явно недовольный, что его потревожили. Затем широко улыбнулся:

— Гарри, всегда рад тебя видеть. — Отпер стеклянную дверь и жестом пригласил Гарри войти. — Правда, очень рад тебя видеть.

— С меня течет, как с утопленника, — сказал Гарри, снимая туфли и выставляя их на веранду.

— Туфли-то не надо снимать, — запротестовал Рикки.

Гарри в носках прошел внутрь.

— Тактичнее мужика в жизни не встречал, — прокомментировал этот жест Рикки. — вылитый я. Господин Прекрасные Манеры с заряженным револьвером и наручниками за поясом.

Они пожали друг другу руки. Рукопожатие Энрике Эстефана было твердым и цепким, хотя на его сухой, горячей, морщинистой руке почти не осталось мяса — одна кожа да кости. Будто обмениваешься рукопожатием со скелетом.

— Идем на кухню, — пригласил Рикки.

Гарри пошел вслед за ним по полированным дубовым половицам. Передвигался Рикки медленно, с трудом волоча ноги, почти не отрывая их от пола.

Свет в небольшой коридор проникал из кухни, находившейся в его конце, и от свечки, мерцавшей в небольшом, цвета рубина, стакане. Свеча была зажжена в честь Богородицы и стояла на узком столике у стены. Сзади нее находилось зеркало в серебряной оправе в виде перевитых листьев. Дрожащее пламя перебегало по серебряным листьям и плясало в зеркале.

— Как дела, Рикки?

— Отлично. А у тебя?

— Бывали и лучше, — признался Гарри.

Рикки, почти одного роста с Гарри, казался на несколько дюймов ниже его, так как при ходьбе наклонялся вперед, словно шел против ветра, и на его сгорбленной спине под бледно-желтой рубашкой резко проступали худые лопатки. Шея сзади была тощей и костлявой. А затылок нежным и хрупким, как у младенца.

Кухня оказалась намного просторнее, чем можно было ожидать в таком бунгало, и не такой мрачной, как коридор: выложенный мексиканской плиткой пол, отделанная сучковатой сосной кухонная мебель, огромное окно, выходившее на обширный задний двор. По радио звучала песня Кенни Джи. В воздухе стоял густой аромат кофе.

— Кофе хочешь? — спросил Рикки.

— Если не затруднит.

— Не затруднит. Я только что сварил себе целую бадью.

Пока Рикки доставал из шкафчика чашку и блюдце и разливал кофе, Гарри исподтишка наблюдал за ним. И то, что видел, не радовало его.

Худое лицо Рикки выглядело вконец изможденным, глубокие морщины залегли в уголках глаз и рта. Кожа висела складками, утратив былую эластичность. Глаза слезились. Белые волосы отдавали нездоровой желтизной или это только так казалось на фоне желтой рубашки, хотя лицо и белки глаз явно свидетельствовали о быстро прогрессирующей желтухе.

Он еще больше потерял в весе. Одежда висела на нем, как на чучеле. Ремень был затянут на последнюю дырочку, а брюки болтались сзади, как пустой мешок.

Энрике Эстефан казался стариком. От роду ему было только тридцать шесть лет — на год моложе Гарри, — но тем не менее он был самым настоящим стариком.

Большую часть времени слепая проводила не в кромешном мраке, а обитала в другом мире, полностью отличном от того, в котором провела всю свою жизнь. Фантазия лепила в ее воображении ярчайшие картины, наполненные разно-цветными, розовыми и янтарными, замками, дворцами из нефрита, роскошными апартаментами, великолепными загородными виллами с кристально чистым воздухом и огромными изумрудными газонами. Окруженная всем этим великолепием, она неизменно видела себя там в роли верховной правительницы — королевы, знаменитой актрисы, известного модельера, общепризнанного писателя, талантливой балерины. С нею случались удивительные, вдохновенно-романтические приключения, от которых захватывало дух. Но порой ей чудилась империя зла с мрачными пещерами, сырыми, с вечно сочащейся по стенам влагой, катакомбами, наполненными разлагающимися трупами, выжженными дотла огромными пространствами, серыми, унылыми, словно кратеры на луне, в которых обитали безобразные и злобные существа, и всегда она от кого-то убегала, скрывалась, пряталась, пребывая в вечном страхе, слабая, беззащитная, озябшая и совершенно голая.

Временами этот внутренний мир был начисто лишен конкретности — своеобразный сгусток цвета, звука и запаха, бесформенный, бестелесный, — и она медленно плыла в нем, изумленная и пораженная его великолепием. Часто движение это сопровождалось музыкой — Элтон Джон, «Три Дог Найт», Нильссон, Марвин Гей, Джим Кроче, любимые ею голоса, — и под ее аккомпанемент цвета кружились в хороводе и взрывались многоцветием, создавая композиции, равных которым по яркости и роскошеству красок в реальном мире невозможно себе представить.

Но случалось, что в бесформенно-бестелесный мир вдруг врывалось зло, и тогда волшебство очарования меркло и безотчетный страх овладевал ею. Цвета блекли и мрачнели, музыка, растеряв гармонию, обретала зловещий ритм. Ей начинало казаться, что ее быстро уносит бурным и холодным течением, ледяная вода покрывает ее с головой, она захлебывается, задыхаясь, тщится вынырнуть на поверхность, наконец это ей удается, и она жадно вдыхает прогорклый, зловонный воздух, обезумев от страха, плача навзрыд, моля провидение поскорее выбросить ее на спасительный твердый и теплый берег.

Изредка, однако, как в данный момент, покинув призрачный мир, сотканный фантазией, она возвращалась в мир действительный, полностью сознавая, где находится. Улавливая приглушенные голоса в соседних комнатах и коридоре. Чуть повизгивающую при ходьбе обувь на каучуковой подошве. Сосновый аромат дезинфицирующего средства, запахи лекарств, иногда (но не сейчас) едкий запашок мочи.

Ощущала, что укрыта чистыми, хрустящими простынями, приятно холодившими ее разгоряченное тело. Когда из-под постельного белья она высвободила руку и протянула ее в сторону, тотчас нащупала холодное стальное предохранительное ограждение на своей больничной кровати.

Некоторое время все ее внимание было сконцентрировано на том, чтобы определить природу доносившегося до ее ушей странного звука. Она даже не пыталась приподняться в постели, а только цепко держалась за ограждение и, затаив дыхание, внимательно вслушивалась в непонятный мерный рокот, вначале ошибочно принятый ею за отдаленный рев толпы на стадионе. Нет, не толпы. Огня. Пофыркивание — пришепетывание — посвистывание всепожирающего пламени. Неистово заколотилось сердце, но вскоре она смогла наконец разгадать истинную природу этого огня: это был звук злейшего его врага — всепотопляющего ливня.

Напряжение ее чуть спало, но неожиданно рядом послышался какой-то шелест, и она в ужасе застыла.

— Кто здесь? — спросила она и сама подивилась своей заплетающейся, несуразной речи.

— А, Дженнифер, пришла в себя, милая.

«Дженнифер — это мое имя».

Голос был женским. Женщина явно в годах, и, хотя в нем звучали профессиональные нотки сиделки, тембр его был доброжелательным.

Дженнифер почти узнала, кому он принадлежал, знала, что раньше уже слышала его, но окончательно тем не менее не успокоилась.

— Кто вы? — снова спросила она, уже не обращая внимания на то, как звучит ее речь.

— Это я, Маргарет, дорогая.

Звук приближающихся каучуковых подошв.

Дженнифер съежилась, почему-то решив, что ее собираются ударить.

Чья-то ладонь мягко взяла ее за запястье правой руки, и Дженнифер в ужасе отпрянула.

— Не надо нервничать, милая. Я только хочу проверить пульс.

Дженнифер немного успокоилась и прислушалась к дождю за окном.

Вскоре Маргарет отпустила ее запястье.

— Пульс немного частый, но вполне сносный.

Медленно к Дженнифер стала возвращаться память.

— Так вы Маргарет?

— Верно.

— Дневная сиделка?

— Ну конечно же, милочка вы моя.

— Значит сейчас утро?

— Уже почти три часа дня. Через час я кончаю дежурство. А мое место займет Ангелина.

— Почему у меня всегда такая путаница в голове… когда я просыпаюсь?

— Не надо думать об этом, милая. Все равно ничего тут не изменишь. У вас не пересохло во рту? Хотите чего-нибудь освежающего?

— Да, пожалуйста.

— Апельсиновый сок, пепси, спрайт?

— Сок, если можно.

— Одну секундочку.

Удаляющиеся шаги. Звук открываемой двери. Оставлена открытой. На монотонный шорох дождя накладываются иные, доносящиеся из других закутков здания, разнообразные звуки спешащих по своим делам людей.

Дженнифер попыталась принять более удобное положение в кровати, благодаря чему заново открыла для себя, что не только не в состоянии сделать это, но и что ее левая сторона полностью парализована. Левая нога лежала как колода, даже пальцами невозможно было пошевелить. И такой же недвижимой была левая рука, от плеча и до кончиков пальцев.

Невероятный ужас охватил ее, проник в самые глубины ее души. Она почувствовала себя совершенно беспомощной и брошенной на произвол судьбы. Необходимо было срочно восстановить в памяти, каким образом оказалась она в таком состоянии и как попала сюда, в больницу.

Приподняла над постелью правую руку. Рука, она знала, была худой и слабой, но весила, казалось, тонну.

Пальцами провела по подбородку, затем вдоль рта. Сухие, запекшиеся губы. А ведь когда-то они были иными. Мужчины обожали их целовать.

В сплошном мраке памяти вдруг всплыло воспоминание: страстный поцелуй, нежные, вполголоса произносимые слова. Воспоминание тотчас растаяло, так и не вызвав из мрака конкретный образ. Коснулась рукой правой щеки, носа. Когда ладонь переместилась на левую сторону лица, кончики пальцев ощутили его, но само лицо никак не отреагировало на прикосновение. На ощупь было очевидно, что мышцы на этой половине лица навеки застыли, словно сведенные судорогой.

Чуть помешкав, она скользнула пальцами к глазам. Медленно очертила линии их изгибов, и то, что обнаружила, заставило дрогнуть ее руку.

И в ту же секунду внезапно пришло озарение, и она вспомнила не только, как оказалась здесь, на койке, но и все остальное, всю свою жизнь, вплоть до самого раннего детства, даже то, о чем не хотелось бы вспоминать, что была не в состоянии вынести.

Отдернув руку от глаз, она горестно-жалобно всхлипнула. Груз памяти камнем придавил ей грудь, не давая дышать.

Мягко завизжали-зашаркали подошвы — вернулась Маргарет. Звякнул поставленный на тумбочку стакан.

— Сейчас приподымем кроватку и попьем сока.

Заурчал моторчик, и изголовье кровати начало медленно подниматься, заставляя Дженнифер принять сидячее положение. Когда кровать установилась в нужное положение, Маргарет спросила:

— В чем дело, голубушка? Ба, да мы никак плакали… вернее, пытались плакать?

— Он все еще ходит ко мне? — дрогнувшим голосом спросила Дженнифер.

— А как же. Регулярно. Иногда дважды в неделю. Во время одного из визитов вы были в полной памяти, неужели забыли?

— Да. Я… я…

— Он очень вам предан.

Сердце Дженнифер неистово забилось. Грудь стеснило. Отчаянный страх сдавил горло, и она едва сумела выдавить: — Я не… не…

— Что с вами, Дженни?

— …не хочу, чтобы он приходил!

— Вы сами не знаете, что говорите.

— Не пускайте его больше сюда.

— Он так вас любит.

— Нет. Он… он…

— Приходит два раза в неделю, проводит у вашей постели несколько часов подряд и когда вы в памяти, и когда вы погружены в себя.

При мысли о том, что он сидит в этой комнате, у ее постели, когда она находится в беспамятстве, в полной отрешенности от всего, что ее окружает, Дженнифер охватила дрожь.

Она ощупью нашла руку Маргарет, сжала ее так крепко, как только смогла.

— Он совершенно другой породы, не то, что вы или я.

— Дженни, вы напрасно расстраиваете себя.

— Он не такой, как мы.

Маргарет рукой накрыла руку Дженнифер, ободряюще похлопав по ней другой рукой.

— Вот что, Дженни, я настаиваю, чтобы вы прекратили эту истерику.

— Он же не человек.

— Успокойтесь, Дженнифер. Вы сами не знаете, что говорите.

— Он чудовище.

— Бедняжка. Ну, успокойтесь же, голубушка. — Лба Дженнифер коснулась ладонь, стала гладить ее по голове, расчесывать волосы. — Не надо перевозбуждаться. Ну, успокойтесь, не надо бояться, расслабьтесь, вы здесь в полной безопасности, мы все вас очень любим и заботимся о вас…

Вскоре истерика немного утихла — но страх полностью не исчез.

Запах апельсина, однако, напомнил ей, что ее мучит жажда. Пока Маргарет держала стакан, Дженнифер пила через соломинку. Мышцы горла плохо ей повиновались. И она глотала с трудом, но сок был восхитительно-прохладным и приятным.

Когда допила стакан до конца, позволила сиделке промокнуть рот бумажной салфеткой.

Напряженно вслушалась в монотонное шуршание дождя, надеясь, что это успокаивающе подействует на нервы. Увы, не подействовало.

— Включить радио? — спросила Маргарет.

— Нет, спасибо, не надо.

— Могу вам почитать, если хотите. Стихи. Я знаю, вы любите поэзию.

— Это было бы чудесно.

Маргарет придвинула к кровати стул и села. Пока, шурша страницами, искала нужную, слепая заметно повеселела.

— Маргарет? — вдруг произнесла Дженнифер до того, как та начала читать.

— Да?

— Когда он придет в следующий раз…

— В чем дело, голубушка?

— Ты не оставишь нас одних в палате, хорошо?

— Естественно, если вы на этом настаиваете.

— Очень хорошо.

— Итак, для начала немного из Эмили Дикинсон.

— Маргарет?

— М-м-м?

— Когда он придет, а я… буду в… замкнусь в себе… ты не оставишь нас с ним наедине, ладно?

Маргарет промолчала, и Дженнифер почти зримо увидела ее неодобрительно нахмуренное лицо.

— Так не оставишь?

— Нет, голубушка. Я всегда буду рядом.

Дженнифер знала, что та бесстыдно лжет.

— Пожалуйста, Маргарет. Ты мне кажешься очень добрым и отзывчивым человеком. Пожалуйста, очень прошу.

— Голубушка, да ведь он и вправду любит вас. Он и приходит-то сюда именно потому, что очень вас любит. От Брайана меньше всего можно ждать дурного, и вам совершенно нечего бояться.

Дженнифер вздрогнула при упоминании этого имени.

— Я знаю, ты думаешь, что я умалишенная… что у меня туман в голове…

— Немного из Эмили Дикинсон, и все станет на свои места.

— У меня действительно в голове все перепуталось, — пожаловалась Дженнифер, в отчаянии чувствуя, что голос ее все более и более слабеет. — Но в этом я уверена. В этом я уверена на все сто процентов.

Голосом искусственно-проникновенным и потому абсолютно неспособным передать истинный мощный внутренний подтекст поэзии Дикинсон сиделка начала читать:

Любовь есть все, что есть,

Все, что мы знаем о Любви.

Половину большого стола на просторной кухне Рикки Эстефана занимала клеенка с разложенными на ней миниатюрными электроприборами и инструментами, с помощью которых он мастерил различные поделки из серебра: ручная дрель, граверный инструмент, корундовый диск, полировальный круг и другие, менее узнаваемые инструменты. По другую сторону от инструментария, аккуратно расставленные рядами, стояли бутылочки с жидкостью, баночки с таинственными порошками, рядом с которыми в наброс лежали миниатюрные кисточки для красок, марлевые тампоны и ершики из стальной витой проволоки.

Гарри застал его в тот момент, когда он занимался изготовлением двух прелестных вещиц: броши в виде изумительно исполненного скарабея и массивной пряжки для ремня, сплошь покрытой символикой одного из индейских племен, то ли навахо, то ли хопи. Изготовление ювелирной бижутерии было второй специальностью Энрике.

Кузнечное и формовочное оборудование он держал в гараже. Но когда работа близилась к концу и оставались только завершающие штрихи, он обычно приносил изделие на кухню, где из окна мог любоваться на посаженные в саду розы.

Даже сейчас, за потоками серой, льющейся сверху воды, можно было разглядеть яркие, пышные бутоны — желтые, красные, коралловые, некоторые величиной с приличный грейпфрут.

Со своим кофе Гарри примостился у незагроможденной части стола, а Рикки, шаркая ногами, отправился на противоположную сторону и поставил свои чашку и блюдце прямо посреди баночек, бутылочек и инструментов. Медленно, почти не сгибаясь, словно разбитый подагрой восьмидесятилетний старик, опустился на стул.

Три года тому назад Рикки Эстефан был полицейским — одним из лучших, — работавшим в паре с Лайоном. И слыл красавцем, и волосы у него были не бледно-желтого цвета, как сейчас, а черные и густые.

Жизнь его полностью изменилась с того момента, как он, войдя в продуктовый магазин, нежданно-негаданно оказался в центре ограбления. Взвинченный до предела бандит был наркоманом и срочно нуждался в наличном капитале для удовлетворения своей пагубной страсти, и то ли сразу разгадал в Рикки полисмена, то ли заранее решил убрать с дороги любого, кто вольно или невольно помешает процессу перевода денег из кассы в свои карманы, как бы там ни было, но он выстрелил в Рикки четыре раза подряд, промахнувшись только единожды и всадив ему одну пулю в бедро и две в живот.

— Как ювелирные дела? — поинтересовался Гарри.

— Отлично. У меня подчистую скупают все, что делаю, а заказов на пряжки для ремней хоть отбавляй, еле успеваю выполнять.

Рикки отпил кофе и прежде, чем проглотить, немного подержал во рту, смакуя его. Кофе не входил в его рацион. Стоило ему выпить чуть больше мизерной нормы, как тут же восставал желудок — вернее, то, что от него осталось.

Получить пулю в живот легко, а вот выжить после этого неимоверно тяжко. Ему повезло, что пистолет оказался мелкокалиберным, но не посчастливилось, что стреляли в него с чересчур близкого расстояния. Для начала Рикки лишился селезенки, части печени и небольшой доли толстой кишки.

И, хотя хирурги сделали все возможное, чтобы удалить из брюшной полости разнесенные пулями нечистоты, у Рикки быстро стал развиваться острый травматический перитонит.

Он чуть не отдал концы и уцелел только чудом. Тогда началась газовая гангрена, а так как никакие антибиотики были не в состоянии ее остановить, ему снова пришлось лечь под нож, в результате чего он напрочь лишился желчного пузыря и части желудка. Но и этим дело не кончилось: началось заражение крови. Температура поднялась выше, чем на обращенной к Солнцу стороне Меркурия. Снова перитонит и удаление еще одной доли толстой кишки. Все это время он держался молодцом, не унывал и в конце концов увидел Божье провидение в том, что удалось сохранить хоть какую-то часть желудочно-кишечного тракта и тем самым избежать унижения до конца дней своих постоянно таскать с собой мешок для фекалий.

В магазин он вошел в неслужебное время и, хотя был при оружии, не чуял никакой беды. Он обещал Аните, своей жене, по дороге домой купить бутылку молока и баночку маргарина. Бандит так никогда и не предстал перед судом. Когда все его внимание обратилось на Рикки, владелец магазина — господин Во Тай Хан — вытащил из-под прилавка автомат. И одной длинной очередью снял бандиту полголовы.

И совершенно закономерно, что, поскольку дело происходило в последнее десятилетие эпохи хаоса, этим все не кончилось. Любящие мамуля и папуля бандита подали в суд на господина Хана, лишившего их, как следовало из иска, на старости лет любви, дружеского общения и финансовой поддержки со стороны так внезапно и безвременно погибшего сына, хотя и глупцу ясно, что сын-наркоман был неспособен дать им ни то, ни другое, ни, тем более, третье.

Гарри отхлебнул горячий кофе. Кофе был крепкий и отлично сваренный.

— С господином Ханом поддерживаешь отношения?

— Да. Он уверен, что его апелляционную жалобу обязательно удовлетворят.

Гарри с сомнением покачал головой.

— Как знать, присяжные заседатели теперь совершенно непредсказуемы.

Рикки натянуто ухмыльнулся.

— Это точно. Мне здорово повезло, что некому было подавать в суд на меня.

Но это было единственное, в чем ему повезло. К тому моменту, как его изрешетили пулями, они с Анитой прожили вместе всего восемь месяцев. В течение еще одного года, пока он не встал на ноги, она не покидала его, но, когда поняла, что до конца своих дней он так и останется увечным стариком, вильнула хвостиком. Ей было всего двадцать шесть лет. Впереди целая жизнь. К тому же в наше время условие брачного обета, гласящее «в радости и печали, пока смерть не разлучит нас», трактуется в несколько расширенном плане и вступает в силу лишь в конце довольно длительного испытательного срока, скажем, после десяти лет, и очень напоминает условие на право пенсионного обеспечения: человек может обрести право получать пенсию, если проработает на определенную фирму как минимум пять лет. Вот уже два года с тех пор, как Рикки живет один.

По радио снова передавали Кенни Джи Дея. Еще одну из его песенок. Но в ней совершенно отсутствовала мелодия. И это раздражало Гарри. Впрочем, в его состоянии его могло раздражать буквально все, и более всего, естественно, веселенький мотивчик.

— Какая муха тебя укусила? — испытующе поглядел на него Рикки.

— Откуда ты взял, что меня укусила муха?

— Сколько помню, в рабочее время тебя никакими медовыми пряниками не заманишь к другу на посиделки. Пока исправно не отработаешь деньги налогоплательщиков — ни шагу с работы.

— Неужто я и впрямь такой дуболом?

— Это ты меня спрашиваешь?

— Ох, и занудно же тебе, наверное, было работать со мной в паре.

— Иногда, — улыбнулся Рикки.

Гарри рассказал ему о Джеймсе Ордегарде и о смертельной схватке с ним на чердаке среди манекенов.

Рикки слушал внимательно. Почти не прерывая. И если высказывался, то обязательно говорил то, что следовало говорить. Он был очень хорошим другом. Когда Гарри, окончив свой рассказ, уставился на розы в саду, всем своим видом показывая, что выложил все как на духу, Рикки сказал:

— Это еще не конец.

— Верно, — признался Гарри. Встал, налил обоим еще по чашечке кофе. — А потом возник бродяга.

Рикки выслушал и эту странную историю с той же сдержанностью, что и предыдущую. Без тени недоверия и скептицизма. Ни во взгляде, ни в позе. Выслушав же до конца, спросил:

— А что ты сам думаешь по этому поводу?

— Может, мне все это просто померещилось?

— Тебе померещилось? Тебе?

— Но, черт меня дери, не могло же это все происходить в реальности?

— А кто из этих двух кажется тебе более странным и зловредным? Маньяк в ресторане или бродяга?

Хотя на кухне было довольно тепло, Гарри словно мороз по коже продрал. Чтобы согреться, он обхватил чашку кофе обеими ладонями.

— Бродяга. Правда, не намного, но он все же хуже. Дело в том… Как ты думаешь, может быть, мне стоит взять отпуск по болезни и обследоваться у психиатра?

— С чего это ты вдруг решил, что эти ассенизаторы мозга ведают, что творят?

— При чем здесь они. Мне бы очень не хотелось сталкиваться с вооруженным до зубов полицейским, которому мерещатся разные сверхъестественные штучки.

— Больше всего, Гарри, ты опасен не для окружающих, а для самого себя. Ты же заживо себя съешь своей мнительностью. А что касается этого парня с красными глазами — так ведь никто из нас не застрахован от встречи с необъяснимым.

— Только не я, — уверенно сказал Гарри, качая головой.

— Даже ты. Конечно, если этому увальню вдруг вздумается ежечасно являться тебе в образе смерча, чтобы назначить тебе следующее рандеву, или он станет приставать к тебе с недостойными предложениями, тогда пиши пропало. Ты точно влип во что-то очень нехорошее.

По крыше бунгало мерно вышагивали колонны дождя.

— Скорее всего, я и так уже дошел до ручки, — согласился Гарри. — Это ясно как божий день.

— Вот именно. До ручки. Дальше уж некуда.

Оба они молча уставились на дождь за окном.

Наконец Рикки нацепил защитные очки и взял со стола серебряную пряжку. Включил миниатюрный полировальный диск размером с зубную щетку, работавший так тихо, что не мешал разговору, и начал счищать тусклый налет и крохотные серебряные заусенцы с одного из выгравированного на пряжке узоров.

Еще немного помолчав, Гарри вздохнул:

— Спасибо, Рикки.

— Не за что.

Гарри отнес чашку и блюдце к раковине, сполоснул их и поставил в сушку.

По радио Гарри Конник-младший пел о любви.

Прямо над раковиной находилось другое окно. Дождь неистово хлестал по розам. Мокрый газон пестрел разноцветными, как конфетти, лепестками.

Когда Гарри вернулся к столу, Рикки выключил полировальный круг и начал было подниматься со стула. Гарри положил руку ему на плечо:

— Не вставай. Я сам себе открою.

Рикки кивнул. Выглядел он очень слабым и усталым. — Пока.

— Скоро начнется сезон, — напомнил ему Рикки.

— Как только начнется, сходим на первую же игру «Ангелов».

— Неплохо бы, — отозвался Рикки.

Оба были страстными болельщиками бейсбола. Их души привлекала железная логика правил, по которым строилась и развивалась игра. Это был своеобразный антипод жизни.

На веранде Гарри влез в свои башмаки, и, пока завязывал шнурки, за ним с ручки ближайшего кресла пристально наблюдала ящерка, которую он спугнул, когда взбегал на крыльцо, или, быть может, другая, но очень схожая с первой.

Вдоль змеиных изгибов ее тела тускло отсвечивали, переливаясь, зеленые и пурпурные чешуйки, словно на белом деревянном подлокотнике кто-то впопыхах рассыпал горстку полудрагоценных камней.

Он подмигнул маленькому дракону.

И почувствовал, что к нему снова вернулось спокойствие, а сомнения улетучились без следа.

Шагнув с последней ступеньки под дождь, Гарри мельком взглянул на свою машину и увидел, что на переднем пассажирском сиденье кто-то сидит. Огромный и черный. С копной спутанных волос и всклокоченной бородой.

Незваный гость не смотрел в сторону Гарри. Но вот он медленно повернул к нему лицо. Даже с расстояния в тридцать футов, хотя его от Гарри скрывало залитое дождем боковое стекло, бродяга был сразу узнаваем.

Гарри рванулся было назад к дому, чтобы вызвать Рикки Эстефана, но передумал, когда вспомнил, как неожиданно бродяга исчез в прошлый раз.

Он снова взглянул на машину, ожидая, что призрака там уже не окажется. Но тот, развалясь, сидел на прежнем месте.

В топорщащемся черном плаще бродяга был явно велик для седана, словно сидел не в настоящей машине, а в многократно уменьшенной ее модели, какие используют в игровых павильонах.

Гарри, не замечая луж, зашагал по дорожке к машине. Подойдя ближе, заметил запомнившиеся ему с первого раза шрамы на лице бродяги-призрака… и пурпурные глаза.

— Чего ты здесь потерял?

Даже сквозь закрытое окно ответ бродяги прозвучал громко и отчетливо:

— Тик-так, тик-так, тик-так…

— А ну, выматывайся из машины, да побыстрее, — возмутился Гарри.

Необъяснимая и внушающая ужас усмешка на лице верзилы охладила пыл Гарри.

— …тик-так…

Вытащив револьвер, Гарри направил его дулом вверх. Левой рукой взялся за дверную ручку.

— …тик-так…

Влажно блестевшие пурпурные глаза обескураживали. Словно два кровавых нарыва, которые вот-вот лопнут и растекутся по землисто-серому лицу. Один их вид действовал угнетающе.

Гарри, пока совсем не растерял мужества, сильно дернул дверь на себя.

Мощный порыв холодного ветра чуть не сбил его с ног, и он невольно отступил на два шага. Ветер вырвался из седана, словно внутри его был заперт арктический шторм, больно ударил по глазам, выбил из них слезы. Это длилось всего несколько мгновении. За распахнутой дверцей на переднем сиденье никого не было.

Со своего места Гарри мог видеть почти весь седан и знал, что бродяги в нем уже нет. Тем не менее он обошел его снаружи, заглядывая во все окна.

Остановившись сзади машины, выудил из кармана ключи и отпер багажник и, пока открывал крышку, держал багажник под прицелом револьвера. Никого, только запаска, домкрат, разводной ключ и сумка с инструментами.

Медленно обводя взглядом окрестности, Гарри вновь вспомнил о дожде. С неба на землю низвергались целые водопады. Он вымок до последней нитки.

Захлопнул крышку багажника, затем переднюю дверь со стороны пассажирского сиденья. Обогнув машину спереди, сел за руль. Когда усаживался, одежда издавала мокрые, свистящие звуки.

Впервые столкнувшись с бродягой на улице в центре Лагуна-Бич, он запомнил исходивший от того мерзкий запах запущенного тела и гнилостный запах изо рта. Но в машине ни тем, ни другим не пахло.

Гарри защелкнул замки на всех дверцах. Затем вернул револьвер обратно в кобуру под мышкой. Его била мелкая противная дрожь.

Отъезжая от бунгало Энрике Эстефана, он на всю мощность включил внутренний обогрев. Вода капельками стекала с затылка за воротник. Туфли набухли и крепко сжали ступни.

На память пришли влажно блестевшие пурпурные глаза, Глядевшие на него из-за залитого дождем стекла, гнойные язвы на покрытом шрамами чумазом лице, полукруг неровных желтых зубов… — и неожиданно он понял, отчего такой необъяснимой и внушающей страх показалась ему усмешка бродяги, задержавшая его руку, когда он захотел дернуть на себя дверцу машины в первый раз. Пугала не бессмысленная гримаса безумия на лице этого подонка. Ее там не было и в помине. Пугала кровожадная ощеренность хищника: акулы в погоне за своей добычей, крадущейся пантеры, голодного волка в поисках пищи лунной ночью, чего-то более страшного и смертельно опасного, чем обыкновенный, вышедший из ума бродяга.

По дороге в Центр Гарри не углядел ничего необычного в пейзажах и улицах, проплывающих мимо, ничего таинственного в машинах, которые обгонял и которые обгоняли его, ничего иномирского в игре света на отливавших никелем струях дождя и в металлических щелкающих ударах капель по крыше и капоту седана, ничего жуткого в неясных силуэтах пальм, проступавших на фоне сплошного черного неба. И тем не менее он никак не мог избавиться от какого-то подспудного, панического чувства страха и изо всех сил гнал от себя мысль, что соприкоснулся с чем-то… сверхъестественным.

Тик-так, тик-так…

На ум пришло предсказание появившегося из вихря бродяги:

«Ты умрешь на рассвете».

Взглянул на часы. Хотя стекло запотело от влаги и цифры просматривались плохо, он все же рассмотрел, что они показывали ровно двадцать восемь минут третьего.

Когда рассветает? В шесть? В шесть тридцать? Да, примерно в это время. В его распоряжении, таким образом, около пятнадцати часов.

Равномерные, как метроном, взмахи дворников отбивали зловещие такты похоронного марша.

Ерунда какая-то! Не мог же в самом деле этот псих следовать за ним по пятам от Лагуна-Бич до дома Энрике — а это значит, что бродяги вообще не было, он его просто выдумал, и, следовательно, опасаться нечего.

На сердце у Гарри немного отлегло. Если бродяга ему только померещился, то ни о какой смерти на рассвете не может быть и речи. Тогда, насколько он мог судить, оставалось другое объяснение, которое, впрочем, его тоже мало устраивало: у него наблюдаются явные признаки нервного расстройства.

В своей части рабочего кабинета Гарри чувствовал себя уютно, как дома. Пресс-папье и письменный прибор располагались четко под прямым углом относительно друг друга и точно по линиям стола. Бронзовые часы показывали одно и то же время, что и часы на руке. Листья пальмочки в кадке, китайских вечнозеленых растений и вьюнка отливали глянцевой чистотой.

Уютно мерцал голубой экран персонального компьютера, в долгосрочную память которого были введены все официальные бланки Центра, что позволяло заполнять и печатать их одновременно, не прибегая к пишущей машинке. Линии строчек и буквы в них располагались ровными рядами, не наползая друг на друга и не разбегаясь слишком далеко, как это часто случается, когда заполняешь бланки по старинке.

Печатал он быстро и без ошибок, и с такой же быстротой и четкостью складывались в его голове фразы официального отчета. Любой сотрудник мог правильно и грамотно заполнять официальные бланки, но не все обладали его умением и сноровкой выполнять ту часть работы, которую он любовно называл «тестом на литературность» Все его отчеты о ходе расследования отличались яркостью описания и краткостью изложения, в чем никто из сотрудников Центра не мог с ним тягаться.

Как только его пальцы бабочками запорхали по клавиатуре компьютера и на экране возникли первые четкие и объемные по содержанию предложения, Гарри Лайон впервые после того, как утром, любуясь из окна видом тщательно ухоженного зеленого пояса своего жилищного кооператива, позавтракал горячими булочками с лимонным мармеладом, запивая их крепким ямайским кофе, почувствовал блаженное умиротворение. Когда кровавая бойня, устроенная Джеймсом Ордегардом, уложилась в стройное, лишенное всяких субъективно-оценочных прилагательных и глаголов повествование, весь эпизод более чем на половину растерял свою необычность и странность по сравнению с тем, что чувствовал Гарри, когда был его непосредственным участником. Слова ложились ровными строчками, и с ними вместе приходило успокоение, давая растрепанным нервам желанный роздых.

Он настолько расслабился, что даже позволил себе некоторые вольности, о которых и помыслить раньше не мог на рабочем месте: расстегнул ворот рубашки и чуть-чуть ослабил узел галстука.

От отчета он оторвался только для того, чтобы сходить к торговому автомату за чашкой кофе. Кое-где одежда была еще немного влажной, но проникший было в душу неприятный холодок испарился без следа.

Возвращаясь с чашкой кофе обратно в кабинет, он в конце коридора, на пересечении с другим, заметил бродягу.

Глядя прямо перед собой, не обращая никакого внимания на Гарри, грязный верзила вышагивал целеустремленно и размашисто, словно явился в Центр по каким-то своим неотложным делам. Еще мгновение — и он исчез за углом.

Ускорив шаг, чтобы посмотреть, куда именно тот направился, и стараясь не пролить кофе, Гарри пытался уверить себя, что это был другой человек. В чем-то, несомненно, он походил на его знакомца, остальное же довершили воображение и растрепанные нервы.

Но доводы эти и ему самому казались неубедительными.

Человек в конце коридора был того же роста, что и его «Немезида», с теми же медвежьими ухватками, огромным бочкообразным туловищем, с той же копной грязных волос и всклокоченной бородой. Длинный черный плащ ниспадал с плеч, подобно мантии, и было в его походке что-то царственное, делавшее его похожим на древнего пророка, мистически перенесенного из библейских времен в наш век.

Дойдя до места пересечения коридоров, Гарри резко сбавил шаг и сморщился от ужалившего руку пролитого горячего кофе. Повернул голову в ту сторону, куда исчез бродяга. В коридоре находились только Боб Уонг и Луи Янси, сотрудники отдела шерифа Оранского округа, временно откомандированные для работы в Центре. Оба что-то внимательно рассматривали в раскрытой перед ними папке.

Гарри бросился к ним:

— Куда он подевался?

Оба недоуменно уставились на него, а Боб Уонг спросил:

— Кто?

— Кусок дерьма в черном плаще, бродяга.

Полицейские озадаченно вертели головами. Наконец Янси переспросил:

— Бродяга?

— Ну ладно, не заметили, но запах-то? Наверняка учуяли!

— Вот прямо только что? — снова спросил Уонг.

— Ну да, секунду тому назад.

— Здесь никто не проходил, — убежденно заявил Янси.

Гарри чувствовал, что они говорят правду, а не разыгрывают его. И тем не менее у него возникло непреодолимое желание один за другим тщательно осмотреть все кабинеты в этой части коридора.

Сдержался же он потому, что они и так уже с нескрываемым любопытством поглядывали на него. И было на что посмотреть — волосы спутаны, глаза бешеные, лицо белое как мел.

Мысль, что он выглядит как пугало, была невыносимой. Всю жизнь Гарри стремился к строгой умеренности, четкому распорядку, умению владеть собой.

Он нехотя вернулся в кабинет. Из верхнего ящика стола достал пробковую подставку, положил ее на пресс-папье и только тогда поставил на нее чашку с пролитым кофе.

В нижнем ящике бюро для хранения документов у него всегда лежал рулон бумажных полотенец и аэрозольный освежитель воздуха. Оторвав несколько полотенец, он тщательно вытер ими руки, затем чашку.

С удовлетворением отметил про себя, что руки не дрожат.

Что бы ни случилось, он сумеет в конце концов во всем разобраться и принять надлежащие меры. Выйти победителем из любой трудной ситуации. Так было всегда. И так всегда будет. Главное — не терять головы. Остальное — дело техники.

Сделал несколько медленных, глубоких вдохов и выдохов. Обеими ладонями пригладил на голове волосы.

Низкое свинцовое небо, загородив собой солнце, укутало землю мрачным полусветом. Было только чуть больше пяти пополудни, а день уже уступил место ранним сумеркам.

Гарри включил верхний свет.

С минуту или две постоял у запотевшего окна, глядя, как снаружи неистово хлещет дождь, низвергая тонны воды на автостоянку внизу. Не слышно было раскатов грома, не сверкала молния, а потяжелевший, набрякший от воды воздух накрепко прижал к земле ветер, и в потоках отвесно падающей с неба воды чувствовалась какая-то напряженная, тропическая сила, суровая безжалостность, воскрешавшая в памяти древние мифы, повествующие о Божьей каре, ковчегах и исчезнувших под бурными водами целых материках.

Восстановив толику душевного равновесия, он вернулся к своему рабочему месту и сел за компьютер. Уже собравшись было вызвать из памяти машины таблицу, которую ранее решил заполнить после того, как напьется кофе, вдруг обнаружил, что на экране, на котором ничего не должно было быть, мерцает надпись.

В его отсутствие кто-то без его ведома попользовался компьютером. Надпись, состоявшая из одного слова, гласила: «Тик-так».

Время уже подходило к шести, когда Конни Галливер на одной из машин патрульной полицейской службы Лагуна-Бич приехала в Центр с места преступления. Весьма раздраженная манерами репортеров, особенно злясь и брюзжа по поводу репортера местного телевидения, окрестившего их соответственно «Летучим Голландцем» и «Летучей Голландкой» по причинам, понятным, естественно, только ему одному, скорее всего, по аналогии с летучими мышами, стаями носившимися по чердаку, где они пришили Джеймса Ордегарда, и еще, видимо, потому что погоня за убийцей изобиловала неожиданными поворотами. Телевизионщики часто грешат отсутствием здравого смысла и доказательности в тех вещах, которые утверждают с голубого экрана или демонстрируют на нем. Новости для них — не род коммунальных услуг, основанный на священном праве личной неприкосновенности, а своеобразное шоу, представление, и чем оно ярче, необычней и витиеватей, тем лучше, а фактами и цифрами в такого рода представлении можно и пренебречь. Конни, казалось, должна бы уже давно привыкнуть и смириться с таким положением дел, она же, едва переступив порог кабинета и вся дрожа от негодования, обрушила на голову бедного Гарри потоки обличительной речи.

К моменту ее прибытия он уже почти закончил составлять отчет и последние полчаса, ожидая ее приезда, просто тянул время. Он решил рассказать ей про бродягу с кроваво-красными глазами, отчасти потому, что она была партнером по работе и ему претило утаивать что-либо от напарника. У них с Рикки Эстефаном никогда не было тайн друг от друга, и поэтому он первым делом поехал именно к нему, а не в Центр, а еще и потому, что высоко ценил его проницательность и советы. Конни также должна была знать о бродяге, независимо от того, исходила ли угроза от реального человека или он был плодом его воспаленного воображения.

Если эта грязная, вонючая свинья и впрямь ему привиделась, то самый лучший способ развеять бред — это рассказать о нем кому-либо еще. И тогда бродяга, быть может, безвозвратно исчезнет из его жизни.

Еще Гарри хотел рассказать ей обо всем, потому что это давало ему повод продлить общение с ней и в нерабочее время. Такого рода общение между напарниками приветствовалось в Центре, так как помогало крепить то особое чувство локтя, которое устанавливается между людьми, призванными рисковать жизнью ради друг друга. Им необходимо было обсудить между собой, что каждому из них довелось пережить в тот день, проанализировать все нюансы происшествия, тем самым переведя его из разряда травмирующего психику события в отточенный, и в каких-то моментах даже забавный анекдот, коим спустя многие годы будут стращать и веселить новобранцев.

По правде говоря, ему хотелось остаться с ней подольше наедине еще и потому, что в последнее время он начал интересоваться ею не только как партнером по работе, но и как женщиной. Чему сам неимоверно дивился. Они были полной противоположностью друг друга. И слишком долго внушал он себе, что терпеть ее не может. А теперь и дня не проходило, чтобы он мысленно не возвращался к ее глазам, глянцево отсвечивающим шелковистым волосам, прекрасно очерченным линиям ее припухлого рта. Он сам себе боялся признаться, что чувства эти день ото дня крепли и набирали силу, и сегодня настал наконец тот день и час, когда Гарри уже был не в состоянии их сдерживать.

И тому были веские причины. Сегодня он запросто мог погибнуть. И даже несколько раз кряду. А близость смерти всегда здорово прочищает мозги и чувства. Он же побывал не только рядом со смертью, а прямо на себе ощутил ее смрадное дыхание и ледяные объятия.

Редко когда почти в одно и то же время его обуревали столь могучие и столь противоречивые чувства: одиночество, страх, острые сомнения, радость, что остался в живых и томительное влечение, настолько сильное, что стесняло дыхание и щемило сердце.

— Мне где подписывать? — спросила Конни, когда он сообщил ей, что кончил писать отчет.

Он разложил перед ней на столе все необходимые документы, включая и ее личную версию о случившемся. Он сам ее составил, как всегда, хотя за это в их учреждении не гладили по головке. Но это было одним из тех редких правил, которое он решался регулярно нарушать. Свои обязанности они делили поровну, и так случилось, что в этом деле он был большим докой, чем она. Тон ее версий дела вместо того, чтобы быть торжественно-нейтральным, был мстительно-злобным, Словно каждое преступление было направлено против нее лично, текст же изобиловал словечками типа «осел» вместо «подозреваемый» и «кусок говна» вместо «арестованный», что неизменно вызывало экзальтированные приступы фарисейского гнева у защитников подсудимых во время судебных заседаний.

Конни подписала все, что он разложил перед ней на столе, включая и аккуратно отпечатанную версию происшествия, приписываемую ей, даже не читая. Гарри это очень понравилось. Значит, она полностью ему доверяла.

Пока она расписывалась на документах, он молча наблюдал за ней, решив про себя, что обязательно пригласит ее, несмотря на то, что вся одежда на нем вымокла до нитки и была изрядно помята, посидеть с ним в каком-нибудь шикарном, уютном баре, с подбитыми плюшем кабинками, полумраком и свечами на столах, где пианист будет негромко наигрывать напевные мелодии — главное, чтобы не попался какой-нибудь прилизанный хлыщ, любитель дешевых попурри из модных мотивчиков, который регулярно через каждые полчаса станет напевать «Чувства», этот гимн сентиментальных пьяниц и любителей пустить слезу во всех пятидесяти штатах страны.

Конни все еще кипела негодованием по поводу того, что получила кличку «Летучей Голландки», и от других обид, нанесенных ей средствами массовой информации, и поэтому у Гарри не было возможности вклиниться в ее монолог со своим приглашением пойти с ним куда-нибудь поесть и выпить, зато у него была масса времени, чтобы просто неотрывно смотреть на нее. И она от этого не становилась менее привлекательной. Наоборот: чем дольше он смотрел на нее, тем лучше мог рассмотреть каждую черточку на ее лице, и, глядя на нее, находил ее все более и более очаровательной. Но заметил он и другое: какой страшно утомленной она выглядела — покрасневшие, опухшие веки, бледное лицо, огромные темные круги под глазами, устало опущенные под гнетом дня плечи. И в душу закрадывалось сомнение, что она согласится составить ему компанию за коктейлем и заново пережить все события достопамятного ленча. И чем явственней на лице ее он замечал измождение после тяжелого дня, тем более начинал сознавать, как здорово вымотался за этот день и сам.

Ее досада по поводу того, что телевидение стремится всякую трагедию свести к развлекательному шоу, напомнила Гарри, что еще в самом начале рабочего дня она была чем-то здорово огорчена, отказавшись, однако, обсуждать с ним причины этого расстройства.

Когда романтический пыл его несколько поугас, то уступил место сомнениям относительно целесообразности интимных отношений между партнерами по работе. Обычной практикой в Центре было сворачивать деятельность тех групп, между членами которых вне работы устанавливались более чем дружеские отношения, независимо от целей, которые они преследовали. Практика эта имела своим основанием долгий и тщательно выверенный предшествующий опыт.

Конни, закончив подписывать бумаги, критически оглядела его с ног до головы.

— Видок у тебя, прямо скажем, неважнецкий. Теперь ты запросто можешь делать свои покупки в «Гэпе», а не исключительно у «Братьев Брукс».

Затем она даже обняла и чмокнула его в губы, что в принципе должно было бы заставить его воспламениться, но не заставило по той прозаической причине, что поцелуй был явно дружеским.

— Как кишки, на месте?

На месте. Только слегка побаливают, но это нисколечко не может мне помешать с удовольствием затащить тебя в свою постель.

Он ответил:

— У меня все в норме.

— Точно?

— Точно.

— Господи, как же я устала!

— Я уже молчу о себе.

— Мне кажется, могла бы спать без просыпу хоть сто часов.

— Хорошо бы для начала с десяток.

Она улыбнулась, и, к его немалому удивлению, потрепала его ладошкой по щеке.

— Увидимся утром, Гарри.

Когда она пошла к выходу, он посмотрел ей вслед. На ней все еще были изрядно стоптанные «Рибоксы», голубые джинсы, красно-коричневая клетчатая блузка и коричневый вельветовый жакет — и за последние десять часов экипировка эта явно не стала менее поношенной, скорее наоборот. И все же она казалась ему более пленительной, чем если бы была затянута в туго облегающее фигуру глубоко декольтированное платье с блестками.

Без нее в кабинете сразу стало неуютно. Лампы дневного света придавали мебели и растениям холодные резкие очертания.

За запотевшим окном ранние сумерки быстро уступали место глубокой ночи, хотя промозглый день был до того сумрачным, что переход этот остался совершенно незаметным. Дождь за окном продолжал неистово стучать по наковальне мрака.

Гарри, пережив муки физического и душевного опустошения и взлетев до заоблачных высот романтических чувств полностью завершил цикл, вновь вернувшись к состоянию полной прострации. Словно окунулся заново в свою молодость.

Выключив компьютер и свет в кабинете, запер дверь на ключ и снес отпечатанные и подписанные документы на первый этаж в канцелярию.

По дороге домой, проезжая по скрытым за сплошной свинцовой пеленой дождя улицам, он молил Бога чтобы тот ниспослал ему крепкий, без снов и сновидений, здоровый сон. И когда, посвежевший, проснется утром, может быть, он сумеет-таки разгадать тайну пурпурноглазого бродяги.

На полпути домой Гарри потянулся было включить приемник, чтобы хоть немного послушать музыку. Но рука невольно застыла в воздухе, так и не дотронувшись до кнопки «Вкл.». Его вдруг охватил страх, что вместо какого-нибудь музыкального номера в приемнике раздастся голос бродяги, напевно твердящий:

«Тик-так, тик-так, тик-так…»

Незаметно для себя Дженнифер, видимо, забылась сном. Это был, однако, нормальный сон, а не беспамятство фантастических видений, в которое она так часто погружалась. Когда проснулась, ей не надо было усилием воли сбрасывать с себя наваждение смарагдовых-алмазных-сапфировых замков или бурно аплодирующих ее великолепному вокальному искусству толп народа в «Карнеги Холл». Она была вся липкая от пота, а во рту стоял противный кислый запах прогорклого апельсинового сока.

За окном все еще шумел дождь. Выбивая замысловатые ритмы по крыше больницы. А вернее, частной лечебницы. Но не только ритмы, а и пофыркивающие-булькающие-бормочущие атональные композиции.

Полностью лишенная зрения, Дженнифер с огромным трудом различала время года и дня. Но, будучи слепой почти двадцать лет, она выработала в себе умение, основанное на биоритмах тела, довольно точно определять и то, и другое.

Она знала, что уже наступила весна. Скорее всего, сейчас стоит март, конец сезона дождей в южной Калифорнии. Она не знала, какой сегодня день недели, но чувствовала, что уже вечер, что время колеблется где-то в промежутке между шестью и восьмью.

Возможно, она уже отобедала, хотя и не помнила, чтобы приносили еду. Иногда, так и не приходя полностью в сознание, она едва могла проглатывать пищу, которой ее кормили с ложечки, и уж тем более получать от нее удовольствие. Когда же находилась в состоянии полной катотонии, неподвижности, получала пищу внутривенно.

Хотя палата была погружена в мертвую тишину, она ощущала в ней чье-то незримое присутствие, благодаря необъяснимым колебаниям воздуха и подсознательно воспринимаемым, едва уловимым запахам. Оставаясь совершенно неподвижной и пытаясь дышать равномерно, будто все еще спит, она ждала, чтобы незнакомый человек выдал свое присутствие вздохом или покашливанием, тем самым дав ей ключ к установлению своей личности.

Но незримый компаньон никак не желал идти ей на помощь. И постепенно у Дженнифер возникло подозрение, что в палате она один на один с ним.

Самое лучшее — это и дальше притворяться, что спит.

Изо всех сил она старалась не пошевелить ни рукой, ни ногой. Наконец, не смогла больше выдержать эту пытку неведением. Негромко позвала:

— Маргарет?

Никто не ответил.

Она знала, что тишина была обманчивой. Попыталась вспомнить имя ночной сиделки.

— Ангелина?

Тишина. Только дождь за окном.

Он истязал ее. Психологически, самой эффективной из всех пыток по отношению к ней. Слишком много физической и душевной боли выпало ей в жизни, чтобы она не сумела выработать своеобразный защитный механизм против этих форм унижения личности.

— Кто здесь? — требовательно спросила она.

— Я, — ответил он.

Брайан. Ее Брайан.

Голос его был мягким и нежным даже мелодичным и уж никак не угрожающим, но от него у нее все похолодело внутри.

— А где сиделка?

— Я попросил ее оставить нас наедине.

— Чего ты добиваешься?

— Хотя бы немного побыть с тобой.

— Зачем?

— Потому что люблю тебя.

Ответ был искренним, но она знала, что это не так. Искренность была ему совершенно несвойственна.

— Уходи, — попросила она.

— Почему ты делаешь мне больно?

— Потому что знаю, что ты такое.

— Что же я такое?

Она промолчала.

Он спросил:

— Откуда тебе знать, что я такое?

— А кому же знать, как не мне? — хрипло выдавила она, снедаемая горечью, ненавидя себя и всех вокруг, в полном отчаянии.

Судя по звуку голоса, он стоял подле окна, ближе к шороху и бульканью дождя, чем к неясному шуму, доносившемуся из коридора. Она с ужасом представила себе, что он вдруг вздумает подойти к ее кровати, взять ее за руку, дотронуться до ее щеки или лба.

— Позови Ангелину.

— Еще не время.

— Пожалуйста

— Нет.

— Тогда уходи.

— Почему ты делаешь мне больно? — задал он прежний вопрос. Голос его все так же был мягок и нежен, чист, как у мальчика в церковном хоре, в нем не было даже намека на гнев или раздражение, только горечь. — Я прихожу два раза в неделю. Чтобы хоть немного посидеть с тобой. Не будь тебя, кем бы я был? Никем. И я это прекрасно усвоил.

Дженнифер прикусила губу и промолчала.

Неожиданно она почувствовала, что он не стоит на месте. Не слышно было ни шагов, ни шуршания одежды. Когда ему было необходимо, он мог двигаться беззвучно, как кошка.

Она чувствовала, что он приближается к кровати. В отчаянии она попыталась спастись в беспамятстве, не важно в каком — наполненном яркими красками или холодным мраком, — главное уйти куда угодно из действительности, впасть в полное небытие в этой частной лечебнице, в которой пациентам предоставлялось слишком большое, даже чрезмерно большое уединение. Но она была не в состоянии по собственному желанию укрыться во внутреннем мире своих фантазий; регулярно повторяющиеся независимо от eе воли периоды полного сознания были самой страшной карой в ее несчастном, увечном состоянии.

Затаив дыхание, вся дрожа, она ждала. И вслушивалась в тишину

Он был беззвучен, как призрак.

Неистовый грохот дождя по крыше, казалось, мгновенно затих, хотя она знала, что дождь лил не переставая. Все вокруг погрузилось в странную жуткую тишину и тоже как будто замерло.

Страх проник во все уголки тела Дженнифер, даже в левую парализованную часть туловища.

Он мягко взял ее за правую руку. Задохнувшись, она попыталась вырвать ее.

— Нет, — процедил он, сильнее сжимая ее руку. Он был очень сильным.

Она кликнула сиделку, наперед зная, что никто не придет.

Держа ее руку одной рукой, другой он стал нежно поглаживать ее пальцы. Запястье. Поднимаясь все выше и выше к локтю.

Затаившись в вечной своей темноте, она ждала, стараясь не думать, какие жестокости предстоит ей вынести на этот раз.

Он ущипнул ее руку, и мысленно Дженнифер взмолилась о пощаде. Он ущипнул еще раз, сильнее, но не настолько, чтобы остался синяк.

Стоически снося боль, Дженнифер гадала, каким могло быть его лицо: красивым или уродливым, мужественным или трусливым. Интуитивно понимая, что ни за что, ни за какие блага на свете не желала бы даже на секунду обрести зрение, чтобы взглянуть в его ненавистные глаза.

Он запустил палец ей в ухо, и острый ноготь его был тонким и длинным, как игла. Стал крутить и царапать пальцем внутри, все сильнее и сильнее вдавливая его в ухо, так что боль стала совершенно невыносимой.

Она закричала, но никто не поспешил ей на помощь.

Рука его скользнула к ее ставшим за долгие годы лежачего образа жизни и внутривенного питания плоскими, как блины, грудям. Но даже в этом их бесполом состоянии соски все равно оставались источником жгучей боли, и он умел и знал, как приносить неимоверные страдания.

Однако ужасно было не столько то, что он делал в данный момент, сколько то что он сделает в последующий.

Он был виртуозно изобретателен. Ужас состоял не в самой боли, которую она ощущала, а в предчувствии ее.

Дженннфер снова закричала, зовя на помощь любого, кого угодно, лишь бы прекратить это неведение. Мысленно моля Бога о внезапной смерти. Ее вопли и крики о помощи так и остались безответными. Она замолчала и решила безропотно вытерпеть пытку…

Наконец он отпустил ее, но она чувствовала что он не ушел.

— Люби меня.

— Пожалуйста, уйди.

Снова нежно:

— Люби меня.

Если бы Дженнифер могла плакать, она бы разрыдалась.

— Люби меня, и тогда у меня не будет причин приносить тебе боль. Единственное, что мне от тебя нужно, — это твоя любовь.

Как неспособна была она выдавить слезы из своих несуществующих глаз, так неспособна она была дать ему свою любовь. Легче полюбить гремучую змею, бездыханный камень или холодное, безразличное, пустое межзвездное пространство.

— Мне так не хватает твоей любви.

Она знала, что он неспособен на любовь. Даже не понимает смысла этого слова. И домогается ее только потому, что не может получить ее, ощущать, потому что для него любовь — это таинство, недосягаемая величина. Даже если бы она смогла полюбить его и убедить его в своей любви к нему, это бы ее не спасло, так как он все равно останется нечувствительным к любви, которую обретет, станет тотчас отрицать ее существование и по инерции продолжать издеваться над ней.

Вдруг дождь снова неистово забарабанил по крыше. В коридоре зазвучали голоса. Завизжали колесики тележек, на которых развозили подносы с обедами. Пытка кончилась. На сегодня.

— Увы. Сегодня вечером не смогу пробыть долго, — раздался голос Брайана. — Не как обычно, целую вечность. — И хихикнул, довольный своей остротой, но уши Дженнифер уловили только булькающий горловой звук, исторгнутый им. — У меня скопилась масса неотложных дел по работе. И очень мало времени, чтобы успеть все сделать. Боюсь, что придется прощаться.

Уходя, он, как всегда, склонился к ней через ограждение и поцеловал ее в левую, неподвижную, сторону лица. Она не почувствовала, как губы его коснулись щеки, только ощутила легкий, как крыло бабочки, холодок. Ей казалось, что, поцелуй он ее в здоровую, правую, щеку, ощущение прохлады все равно останется неизменным, если не окажется еще более холодным.

Когда он выходил из комнаты, то делал это довольно шумно, и она отчетливо слышала шарканье его удаляющихся ног.

Спустя некоторое время вошла Ангелина с обедом. Щадящий режим питания. Картофельное пюре с подливой. Провернутая говядина. Провернутый зеленый горошек. Подслащенный сахаром яблочный сок с небольшой добавкой корицы, мороженое. Пища, которую она может глотать, не напрягаясь.

Дженнифер не стала рассказывать, что с ней делали. По прошлому опыту она знала, что ни одному ее слову не поверят. Внешне он, видимо, был ангел во плоти, потому что все, кроме нее, сразу же проникались к нему полным доверием, приписывая ему самые добрые, самые благородные намерения.

Она могла только мысленно гадать, как долго еще продлится эта ее тяжкая пытка.

Рикки Эстефан всыпал полкоробки ригатони в большую кастрюлю. Из нее мгновенно вырос огромный шар пены, и в клубах пара в нос ударил пряный, аппетитный запах. На другой горелке посапывала на огне другая, маленькая, кастрюлька с кипящей ароматной приправой для спагетти.

Когда убавил газ в обеих горелках, Рикки услышал на крыльце какой-то странный шлепок. Мягкий, не очень громкий, но довольно увесистый. Он поднял голову, прислушался. И когда уже подумал было, что звук ему померещился, снова раздалось: шлеп.

Он зашаркал по коридору к передней двери, включил свет на крыльце и уставился в глазок. На крыльце никого не было.

Отперев дверь, он осторожно выглянул наружу, повертел головой налево и направо. На веранде ничего из мебели сдвинуто не было. Так как ветра не было и в помине, качели висели на неподвижных цепях.

Дождь лил не переставая. По обеим сторонам улицы в красноватом отблеске парортутных уличных фонарей, доходя почти до верха бордюра, неслись потоки воды, тускло отсвечивая жидким, расплавленным серебром.

Его беспокоило, что услышанный им шлепок мог свидетельствовать о каком-нибудь ущербе, причиненном дому не на шутку разыгравшейся стихией, но это казалось маловероятным при полном отсутствии сильного ветра.

Снова заперев дверь, Рикки на всякий случай закрыл ее еще та засов и предохранительную цепочку. Получив пулю в живот и чудом оставшись в живых, он стал чертовски осторожен. Чертовски, или как там еще, не в этом дело, но осторожность никогда не помешает. И потому он все время держал дверь на запоре, а на ночь тщательно занавешивал все окна, чтобы никто не мог видеть, что творится внутри.

Ему самому было неловко за свой панический страх. Ведь раньше он был сильным, ловким, никого и ничего не боялся. Когда Гарри собрался уходить, Рикки сделал вид, что остается у стола на кухне, занятый доделкой ременной пряжки. Но едва он услышал щелчок затворяемой двери, как прошлепал через коридорчик, чтобы неслышно задвинуть засов, хотя друг его все еще находился на веранде. Лицо Рикки жег стыд, но он не мог даже на секунду оставить дверь незапертой.

На этот раз, едва он отошел от двери, как снова услышал странный шлепок. Но теперь ему показалось, что звук донесся из гостиной.

Он шагнул под арку, чтобы выяснить, в чем дело. В гостиной горели две настольные лампы. Вся комната была залита уютным, теплым, янарным светом. На скругленном потолке лежали два круга света, испещренные мелкой сеткой теней от проволочек, поддерживавших абажуры, и флеронов.

Рикки любил, чтобы во всех помещениях дома горел свет, и гасил его только тогда, когда укладывался спать. Он чувствовал себя не в своей тарелке, заходя в темную комнату, и только после этого включая в ней свет.

Все было в порядке. Он заглянул за диван… на всякий случай, проверить… все ли там на месте.

Шлеп.

Из спальни?

Дверь в гостиной открывалась в крохотный вестибюльчик с элегантно, но нехитро кессонированным потолком. В вестибюль выходили еще три двери: в ванную для гостей, маленькую комнату для гостей и в небольшую спальню, где спал сам хозяин, в каждой из которых горело по лампе. Рикки обшарил их одну за другой, не забыл заглянуть и в чуланы, но не обнаружил ничего, что могло бы послужить причиной этих странных шлепков.

Отдернул занавески на окнах, чтобы посмотреть, все ли щеколды на местах и не треснули ли в рамах стекла. Все было в порядке.

Шлеп.

На этот раз звук донесся из гаража.

С ночного столика в спальне взял револьвер. Полицейский «Смит и Вессон», калибра 0,38. Заряженный, с полной обоймой. Но на всякий случай еще раз проверил барабан. Все пять патронов были на своих местах.

Шлеп.

В левой нижней части живота отдалась привычная острая, вяжущая, дергающая боль, Но, хотя комнаты в бунгало были небольшими по размерам, ему потребовалась целая минута, чтобы добраться до внутренней, ведущей в гараж двери. Она находилась в коридоре, как раз перед кухней. Прильнув ухом к щели вдоль косяка, прислушался.

Шлеп.

Звук явно доносился из гаража.

Большим и указательным пальцами ухватился за ручку засова… и застыл. Идти в гараж не хотелось. Почувствовал, как на лбу выступила испарина.

«Вперед, ну, давай же, иди», — приказал он себе, но с места не сдвинулся.

Рикки презирал себя за свой страх. Хотя свежа была еще память об ужасной боли, которую он ощутил, когда пули, прошив живот, намотали на себя его кишки, еще свежи были кошмар и невыносимые страдания, которые ему пришлось пережить в течение разных, следовавших одно за другим осложнений, долгие месяцы ужасных мук на грани жизни и смерти, хотя знал, что многие — но только не он! — давно уже прекратили бы борьбу и сложили оружие и что его страх и осторожность были более чем обоснованы тем, что ему пришлось вынести, все равно презирал себя за свой страх.

Шлеп.

Проклиная все на свете и себя в том числе, он отодвинул засов, открыл дверь, нащупал выключатель. Шагнул за порог.

В просторном гараже могли свободно уместиться две машины, и его голубой «мицубиси» занимал дальнюю от него половину. В ближней к двери части гаража размещались верстак, полки с инструментами, шкафы, набитые всякой всячиной, кузнечный газовый горн, в котором Рикки плавил серебряные слитки, разливая затем жидкое серебро по изложницам, изготовленным им самим для своих ювелирных поделок.

Барабанная дробь дождя по крыше здесь была всего слышней, так как в гараже отсутствовал подвесной потолок, а крыша не была звукоизолирована. От бетонного пола тянуло сыростью и холодом.

В ближайшей к нему части гаража никого не было. В туго набитых разным хламом шкафах не смог бы спрятаться взрослый человек.

Держа револьвер наизготовку, Рикки медленно обошел вокруг «мицубиси», поочередно заглядывая во все окна, и даже тяжело опустился на негнущиеся колени, чтобы заглянуть под машину. Ни в машине, ни под нею никого не было.

Наружная дверь гаража была заперта изнутри. Равно как и единственное окно, которое к тому же было слишком маленьким и узким, чтобы в него мог пролезть человек.

Может быть, подумал он, шлепок раздался на крыше. С минуту или две, стоя рядом с машиной, неотрывно смотрел вверх на стропила, ожидая, когда звук повторится снова. Но шлепка не было. Только мрачная, мерная, мерная, мерная барабанная дробь дождя.

Совершенно сбитый с толку и чувствуя себя круглым идиотом, Рикки вернулся в дом и запер за собой дверь. Войдя на кухню, положил оружие на встроенный рядом с телефоном секретер.

Обе газовые горелки, под макаронами и соусом, потухли. Он подумал было, что прекратили подачу газа, но потом заметил, что обе ручки повернуты на положение «выкл.».

Рикки точно помнил, что не выключал их, когда выходил из кухни. Снова зажег газ, и пламя, шумно полыхнув, со всех сторон охватило кастрюли. Убавив и отрегулировав огонь до нужной интенсивности, он некоторое время, не мигая, смотрел на него; пламя горело как ни в чем не бывало.

Кто-то явно пытался подшутить над ним.

Вернулся к секретеру, взял с него револьвер и решил еще раз пройти по дому. Хотя досконально осмотрел его в предыдущий раз. Рикки был совершенно уверен, что, кроме него, в доме никого нет.

После недолгих колебаний заново, комнату за комнатой, он обшарил весь дом — и снова никого не обнаружил.

Когда вернулся на кухню, обе газовые горелки ровно горели. Соус кипел так сильно, что уже начал пригорать. Отложив револьвер в сторону, он длинной вилкой выудил из большой кастрюли одну макаронину, подул на нее и попробовал на вкус. Она была немного переварена, но вполне съедобна.

Слив над раковиной содержимое кастрюли в дуршлаг, несколько раз встряхнул его и, вывалив макароны в тарелку, приправил их соусом.

Кто-то явно пытался над ним подшутить. Но кто?

Дождевые струи, ручейками скатываясь с густо облепившей ветви олеандра листвы, на своем пути вниз натыкались на пластиковые пакеты для мусора, которыми Сэмми обильно покрыл крышу и бока своего импровизированного дома, и стекали с них прямо на пустырь или на аллею. Под рваным тряпьем, служившим ему постелью, тоже были разостланы пакеты, таким образом, в скромном его прибежище было относительно сухо.

Но сиди Сэмми Шамрой хоть по пояс в воде, он бы этого все равно не заметил, так как, едва успев вылакать двухлитровую бутыль вина, тотчас приступил ко второй. Боли он не чувствовал никакой — во всяком случае, сам себя убедил в этом.

Скорее даже, Сэмми пребывал в самом блаженном расположении духа. Дешевое вино, согрев его, напрочь вытеснило из сердца чувства презрения и жалости к самому себе, заменив их невинными ощущениями и наивными мечтами далекого детства. Два толстых, пахнущих брусникой свечных огарка, извлеченных им из чьих-то мусорных отбросов, уютно примостились на формочке для выпечки, наполняя его приют благоуханием и мягким, уютным, как у китайских шелковых фонариков, сиянием. Близко отстоящие друг от друга стены жилища вызывали у Сэмми скорее ощущение уединенности, чем тесноты. Убаюкивал и беспрестанный говорок дождя снаружи. Он, видимо, так же уютно ощущал себя в материнской утробе: погруженный в амниотическую жидкость, окруженный со всех сторон мягким, убаюкивающим рокотом материнской крови, бегущей по венам и артериям, не только не беспокоился о будущем, но даже и не подозревал о его существовании.

Даже когда крысолов откинул тряпку, закрывавшую единственное отверстие в ящике и служившую дверью в его жилище, он так и остался недвижим в утробном своем забытьи. В глубине души почуял, что пришла беда, но был слишком далеко отсюда, чтобы испугаться.

Ящик был высотой в шесть и длиной в восемь футов, таким же просторным, как встроенный шкаф. Несмотря на медвежий свой рост, крысолов с легкостью мог бы, не задев свечей, втиснуться в него и сесть рядом с Сэмми, но он так и остался сидеть на корточках перед входом, одной рукой придерживая тряпичную дверь.

Глаза его были другими, не такими, как раньше. Черными и блестящими. Без белков. А в центре сплошной черноты сверкали маленькие и острые, как иголочки, желтые зрачки. Словно огоньки далеких фар на дороге в преисподнюю.

— Как поживаешь, Сэмми? — спросил крысолов, и в голосе его прозвучали нехарактерные для него заботливые нотки. — Вижу, неплохо устроился, а?

Неумеренные дозы выпитого вина настолько притупили инстинкт самосохранения Сэмми Шамроя, что он и его постоянный страх, казалось, были навеки разлучены друг с другом, хотя в глубине души он сознавал, что должен выказать ужас. И потому, оставаясь неподвижным, молча уставился на крысолова с таким видом, словно смотрел на неожиданно вползшую к нему в ящик гремучую змею, перекрывшую ему единственный выход.

— Вот, решил заглянуть, предупредить, — сказал крысолов, — что некоторое время буду отсутствовать. Неожиданно подвернулась новая работенка. А я и без того устал до чертиков. Но делу время, потехе час. Когда кончу, скорее всего, так вымотаюсь, что буду дрыхнуть целые сутки, все двадцать четыре часа подряд.

Временно не испытывая страха, Сэмми, однако, не сделался от этого храбрее. И потому, затаившись в себе, молчал.

— Ты даже представить себе не можешь, Сэмми, как изматывает меня моя работа. Сокращать поголовье стада, удаляя из него всех немощных и больных, это, доложу я тебе, адская работенка.

Крысолов улыбнулся и тряхнул головой. Слетевшие с его бороды капли дождем обдали Сэмми.

Даже в утробной глубине пьяного своего забытья у Сэмми достало ума подивиться неожиданной словоохотливости крысолова. А вернее, не столько самой словоохотливости, сколько тому, что слова крысолова удивительно напомнили ему слышанное им когда-то раньше, давным-давно, хотя точно никак не мог припомнить, когда именно, где и от кого он мог слышать уже нечто подобное. Создавали впечатление уже слышанного не столько урчащий голос крысолова и не конкретные слова, которые он произносил, сколько общий капризный тон, поразительная напыщенность речи и интонации, с какими все это преподносилось.

— Иметь дело с такими паразитами, как ты, поверь мне, ох, как тяжело. Хуже не бывает. Было бы гораздо проще кончать с вами при первой же встрече, сделать так, чтобы вас разнесло бы на мелкие клочки или чтобы на мелкие клочки разнесло бы ваши головы. Неплохо придумано, а? Как полагаешь?

Сэмми не смел произнести ни слова.

— Но чтобы исполнить предначертанное мне, — продолжал крысолов, — и стать тем кем должен стать, я вынужден обрушивать на вас свой гнев, заставлять вас дрожать от страха и смиренно поклоняться мне, принуждать вас до конца осознать смысл свалившихся на вашу голову несчастий.

Сэмми наконец вспомнил, где, когда и от кого он уже слышал нечто подобное. От такого же, как и этот, бродяги. Примерно полтора, а может быть, два года тому назад, в Лос-Анджелесе, у одного бродяги — звали его Майклом — был комплекс мессии, избранника Бога, посланного на землю чтобы заставить людей искупить свои грехи. В конце концов он полностью свихнулся и зарезал трех или четырех человек, набросившись с ножом на очередь, которая выстроилась к кассе кинотеатра, где шел повторный показ фильма «Чудесные приключения Билла и Теда» с восстановленным двадцатиминутным материалом, вырезанным цензором в первой прокатной версии картины.

— Ты знаешь, кем я должен стать, Сэмми?

Сэмми только еще крепче прижал к себе двухлитровую бутыль с остатками вина.

— Я становлюсь новым богом, — объявил крысолов. — Миру нужен новый бог. Выбор пал на меня. Старый бог слишком милостив. И все в мире делается шиворот-навыворот. Мой долг заменить его, а заменив, править жесткой рукой.

В пламени свечей капли дождя в волосах, бровях и бороде крысолова блестели, как драгоценные камни, словно выжившему из ума ювелиру пришло на ум украсить его на манер яйца Фаберже.

— Как только приведу в исполнение более срочные приговоры и восторжествует правосудие, и чуток смогу прийти в себя, явлюсь за тобой, — пообещал крысолов. — Просто не хочу, чтобы ты подумал, что о тебе забыли. Не хочется, чтобы ты чувствовал себя заброшенным и покинутым. Бедный, бедный Сэмми. Но не бойся, я тебя ни за что не покину. И это не просто обещание — а священная клятва нового бога.

Затем крысолов повторил одно из своих сатанинских чудес, чтобы и самому бесследно не раствориться в той тысячеверстой пучине винного опьянения, в которую, как в воды глубокого моря, погрузился Сэмми. Он на мгновение закрыл глаза, и, когда его веки вновь распахнулись, глаза его уже не были как смоль черными, с желтыми крапинками зрачков, собственно, и самих глаз-то уже не было, вместо них в глазных впадинах копошились клубки белых, жирных, извивающихся червей. Когда же открыл рот, зубы его превратились в острые, как бритвы, клыки. С них стекал яд, а блестящий черный язык трепетал и извивался, как у подползающей к своей жертве змеи, изо рта же шел сильный, зловонный смрад гниющего мяса. Голова и тело начали раздуваться и, лопнув, как пузырь, разлетелись на мелкие ошметки, не превратившиеся, однако, на этот раз в орды крыс. Вместо крысолова и его одежды несметное количество огромных, черных, нестерпимо жужжащих мух тучей ринулось в замкнутое пространство ящика, с силой ударяясь о лицо, руки и тело Сэмми. Жужжание их крыльев заглушило даже барабанную дробь дождя по ящику, и вдруг…

Они исчезли.

Как сквозь землю провалились.

Мокрая тряпка тяжело провисла, закрывая собой выход из ящика.

Пламя свечей дрожало, отбрасывая на деревянные стенки извивающиеся тени. В воздухе витал брусничный аромат растаявшего воска.

Прямо из горла бутылки, минуя грязную банку из-под варенья, которую до этого Сэмми использовал как стакан, он сделал два долгих-долгих нескончаемо затяжных глотка. Вино текло по его небритому подбородку, но он не обращал на это никакого внимания.

Ему хотелось вычеркнуть все из памяти, забыться, онеметь. Если бы минуту тому назад он мог по-настоящему испугаться, то наверняка написал бы полные штаны.

С другой стороны, он думал, что, полностью отрешившись от действительности, сможет без всякой предвзятости глубже сосредоточиться на смысле того, что поведал ему крысолов. В предыдущие встречи существо это было немногословно и уж тем более не открывало ему своих истинных намерений и не объясняло подоплеку своих действий. И вдруг из него, как из рога изобилия, посыпалась вся эта дребедень насчет прореживания стада, светопреставления, божественной силы.

Очень важной казалась Сэмми догадка, что в сумасшедшей голове крысолова царил такой же хаос, как и в голове у старины Майкла, убийцы киноманов. Несмотря на способность крысолова возникать из ниоткуда и исчезать в никуда, несмотря на ужасные, нечеловеческие его глаза и способность по желанию менять облик, вся эта чушь относительно богоданности его поступков ничем не отличала его от бесчисленных последователей Чарльза Мэнсона и Ричарда Рамиреза, наводнивших землю и кричавших на всех углах, что их поступками руководит некий внутренний голос, кто убивал ради собственного удовольствия, набивая холодильники отрубленными головами своих жертв. Если в самом главном крысолов был подобен этим психопатам, то, независимо от наличия у него особых талантов, он был, как и они, уязвим.

И, хотя разум Сэмми был окутан винным мраком, в глубине его мелькнула мысль, что это прозрение может стать полезным оружием в борьбе за выживание. Одно печально: выживание было не самой сильной стороной его личности.

От мыслей о крысолове заболела голова. А перспектива борьбы за выживание только усилила и без того тяжкую мигрень. На кой черт ему стремиться выжить? Что его здесь держит? Рано или поздно, а умирать все равно придется. Что из того, что протянет еще немного? В конце концов и он исчезнет с лица земли, и этого никому не избежать. А чем дольше будет тянуть, тем больше мучиться и страдать. Самым страшным в крысолове было не то, что он убивал людей, а то, что, очевидно, ему доставляло удовольствие, нагнетая ужас, сначала заставить их страдать, обильно посыпая им раны солью, а не просто тихо и мирно отправлять свои жертвы в мир иной.

Сэмми накренил бутыль и до краев наполнил вином банку из-под варенья, зажатую между ступнями раскоряченных ног. Поднес импровизированный стакан к губам. Веря и надеясь, что тускло отсвечивающая рубиновая жидкость поможет ему с головой окунуться в беспросветную, умиротворяющую, абсолютную черноту.

Микки Чан в одиночестве сидел в самой отдаленной из кабинок, сосредоточенно глядя в стоявшую перед ним тарелку с супом.

Конни, едва переступив порог маленького китайского ресторанчика в Ньюпорт-Бич, тотчас заметила его и, лавируя меж черных лакированных стульев и столов, покрытых серебристо-серыми скатертями, направилась прямо к нему. Во всю длину потолка, обвивая кольцами осветительную арматуру, распластался в полете красно-золотой дракон.

Если Микки и заметил, что она приближается к нему, то виду не подал. Проглотив с ложки очередную порцию, тотчас зачерпнул новую, все так же сосредоточенно глядя в тарелку.

Несмотря на свой маленький рост, выглядел он крепышом, на вид ему можно было дать где-то сорок с лишним, волосы носил коротко остриженными. Матовая кожа отливала пожелтевшим от времени пергаментом.

Хотя он не имел ничего против того, что белые клиенты принимали его за китайца, на самом деле он был вьетнамцем, бежавшим в Штаты после падения Сайгона. Ходили слухи, что в Сайгоне он был то ли следователем по особо важным делам, то ли офицером охранки в южно-вьетнамской армии, что, вероятно, более соответствовало истине.

Поговаривали также, что за ним утвердилась репутация изверга-истязателя, человека, который ни перед чем не останавливался, чтобы выбить признание из преступника или коммуниста, но Конни этим россказням не верила. Микки она уважала. Несомненно, он был жестким человеком, но одновременно чувствовалось, что ему довелось очень много страдать и что он был способен на глубокое сострадание к ближнему.

Когда она приблизилась к столу, он, все так же неотрывно глядя в тарелку, коротко бросил:

— Добрый вечер, Конни.

Она скользнула за стол с противоположной стороны.

— Ты так упорно смотришь в тарелку, будто обнаружил в ней смысл жизни.

— Так оно и есть, — невозмутимо ответил он, зачерпывая ложкой новую порцию супа.

— Да? А мне этот смысл кажется обыкновенным супом.

— И в тарелке с супом можно обнаружить смысл жизни. Суп всегда начинается с бульона, не важно какого, но всегда жидкого, как жидкое течение дней, из которых складывается наша жизнь.

— Бульона?

— Иногда в бульон кладут лапшу, иногда овощи, мелко нарезанные белки яиц, куриное мясо или мясо креветок, грибы, иногда рис.

Так как Микки не поднимал на нее глаз, Конни, к своему удивлению, обнаружила, что смотрит через стол в его тарелку так же сосредоточенно, как и он.

— Иногда он горячий, — продолжал он. — Иногда холодный. Иногда нужно, чтобы он был холодным, и тогда он хорош на вкус именно в холодном виде. Но если он не должен быть холодным, то тогда будет нехорош на вкус, или свернется в желудке, или еще того хуже — будет и нехорошим на вкус, и свернется в желудке.

Его мягкий, певучий голос действовал завораживающе. Словно околдованная, Конни, уставилась на спокойную гладь супа, забыв обо всем на свете.

— Вот смотри. Перед тем как суп съеден, он обладает ценностью и в него заложена цель. После того как он съеден, он теряет ценность для всех, кроме того, кто его съел. Выполнив свое предназначение, он прекращает свое существование. После него останется только пустая тарелка. Которая может символизировать либо нужду, либо потребность, либо приятное ожидание еще одной полноценной порции такого же супа.

Она ждала продолжения, но, едва оторвала взгляд от тарелки, увидела, что он наблюдает за ней. Она посмотрела ему прямо в глаза.

— И это и есть он?

— Да.

— Смысл жизни?

— Весь, от начала и до конца.

Она нахмурилась:

— Что-то я никак не могу врубиться и понять, в чем же смысл жизни?

Он пожал плечами:

— И я не могу. Так как всю эту херню сам только что выдумал.

Она захлопала глазами.

— Что ты сделал?

Ухмыляясь во весь рот, Микки сказал:

— Видишь ли, от частного сыщика-китаезы всегда ждут нечто подобное: многозначительных сентенций, непроницаемо глубоких философских изречений, загадочных пословиц.

Он не был китайцем, и настоящее имя его было не Микки Чан. Приехав в США и решив использовать свое полицейское прошлое, став частным сыщиком, он сообразил, что вьетнамское имя будет слишком экзотическим, чтобы внушать доверие клиентам-американцам, неспособным его произнести. А выжить только за счет вьетнамской клиентуры ему вряд ли удастся. Из американского образа жизни больше всего ему нравились мультфильмы с участием Микки Мауса и кинокартины, в которых снимался Чарли Чан, и это послужило толчком к легальной смене имени. Благодаря Диснею, Рунни, Мэнти и Спиллайн американцы любят людей по имени Микки, а благодаря огромному числу кинокартин с Чарли Чаном в главных ролях, фамилия Чан подсознательно ассоциируется у американцев с деяниями гения сыскного дела. По всему было видно: Микки знал, что делает, так как довольно быстро организовал прибыльное сыскное агентство с незапятнанной репутацией, штат которого к настоящему времени уже насчитывал десять сотрудников.

— Значит, ты мне просто лапшу на уши вешал? — удивилась Конни, показывая на тарелку.

— Не ты первая.

Усмехнувшись, она заявила:

— Если бы я знала все ходы и выходы, через суд заставила бы тебя сменить имя на Чарли Маус. И посмотреть, что из этого получится.

— Приятно видеть, как ты улыбаешься.

К столу подошла красивая молодая официантка с черными как смоль волосами и миндалевидным разрезом глаз и спросила, не желает ли Конни заказать обед.

— Бутылочку «Цингтяо», если можно. — Затем, обращаясь к Микки, Конни сказала: — По правде говоря, мне совсем не до смеха. Из-за твоего звонка у меня весь день пошел сикось-накось.

— Сикось-накось? Из-за меня?

— А из-за кого же еще?

— Может быть, из-за того джентльмена с браунингом и гранатами в карманах?

— Значит, и ты уже слышал это.

— Все уже наслышаны. Даже в южной Калифорнии новость подобного рода идет в эфир перед обзором спортивных новостей.

— Когда просто нет ничего другого, — буркнула Конни.

Он доел свой суп.

Официантка принесла пиво.

Чтобы не было пены, Конни медленно налила «Цингтяо» по стенке невысокой кружки, отпила глоток и вздохнула.

— Ради Бога, прости меня, — с чувством сказал Микки. — Знаю как тебе хочется, чтобы у тебя были родственники.

— Но у меня были родственники, — возмутилась она. — Просто все они поумирали.

В возрасте от трех до восемнадцати лет Конни воспитывалась в разного рода государственных благотворительных учреждениях и приютах, один хуже другого, в которых, чтобы выжить, требовались сноровка, жесткость и умение постоять за себя. Грубоватая девочка не нравилась людям, хотевшим удочерить ее, таким образом, этот исход из приюта был для нее закрыт. Некоторые черты характера, которые она считала сильными сторонами своей личности, другим казались никчемной позой. С самых юных лет она была независимой в суждениях, но не по годам серьезной, то есть фактически неспособной быть ребенком. Чтобы выглядеть ребенком, ей бы пришлось играть роль ребенка, так как в ее хрупком тельце уже давно поселился взрослый человек.

Семь месяцев тому назад она даже не задумывалась, кем были ее родители. И, честно говоря, не видела в этом никакой необходимости. Не помня их совершенно, она знала только, что по каким-то причинам те бросили ее совсем маленьким ребенком.

Но однажды, в одно прекрасное солнечное воскресенье, взлетев с аэродрома в Перри, она прыгнула с парашютом, и у нее заклинило вытяжной трос. Стремительно падая с высоты четырех тысяч футов на поросшую выжженным солнцем кустарником горячую, как преисподняя, землю, она, хоть и была жива, чувствовала, что наступил конец. Но в самый последний момент парашют раскрылся, и она не погибла. И, хотя приземление было довольно жестким, ей повезло: она отделалась сильным растяжением связок, глубоким порезом на левой руке, шишками, парой синяков и небольшими царапинами — но с этого момента почувствовала острую нужду понять, кто она и как очутилась на этом свете.

Всякий человек, покидая эту жизнь, не ведает, что ждет его впереди, и потому для него важно знать хотя бы что-нибудь о том, как он здесь оказался.

Она могла бы и сама навести необходимые справки по официальным каналам, а в нерабочее время, используя свои полицейские контакты и данные, заложенные в компьютерах, выяснить свое прошлое, но она предпочла, чтобы этим занялся Микки Чан. Не желая просить об этом своих коллег по работе, чтобы не вызвать с их стороны нездоровое любопытство, если… если вдруг обнаружится нечто такое о чем бы ей не хотелось, чтобы все знали.

И предчувствие ее не обмануло: то, что Микки после шестимесячных поисков удалось выудить из официальных источников, оказалось весьма неприглядным.

Вручая ей отчет в своем роскошно обставленном, с развешанными по стенам картинами французских художников девятнадцатого века рабочем кабинете на Фэшн Айленд Микки мягко сказал:

— Я побуду в соседней комнате: надо надиктовать пару писем. Когда прочтешь, дай мне знать.

Его сугубо азиатская сдержанность, прозрачный намек на то, что ей необходимо уединение, подготовили ее к самому худшему.

Из отчета Микки Конни выяснила, что ребенком была судом изъята из-под опеки жестоко измывавшихся над ней родителей. В наказание за неведомые прегрешения — видимо, потому, что вообще появилась на свет, — они, избив девочку, наголо обрили ей голову, завязали глаза, связали по рукам и ногам и в таком состоянии восемнадцать часов продержали в чулане, вдобавок ко всему сломав ей три пальца.

Когда суд вынес свое решение, она даже не умела еще говорить, так как родители не поощряли ее в этом, заставляя все время молчать. Но она быстро освоила навыки речи, находя особую прелесть в говорении, словно бросала обществу вызов в отместку за долгое молчание…

Однако ей так и не удалось лично обвинить своих отца и мать в содеянном. Укрываясь от судебного преследования, те в спешке покинули пределы штата и на границе Калифорнии и Аризоны погибли в автокатастрофе, вылетев на встречную полосу движения и лоб в лоб врезавшись в идущую навстречу машину.

Конни прочла этот первый отчет Микки с мрачным любопытством, менее потрясенная его содержанием, чем любой другой на ее месте, так как, уже длительное время служа в полиции, не первый раз сталкивалась с подобными и даже более потрясающими фактами. Она была уверена, что родители ненавидели ее не за ее физические недостатки и не за то, что она была не такой ласковой, как другие дети. Просто так устроен мир. И случившееся с ней не было исключением. По крайней мере, теперь ей стало понятно, отчего даже в самом юном возрасте она была чересчур серьезной, не по годам замкнутой, независимой в суждениях, слишком уж жесткой, чтобы импонировать приемным родителям, лелеявшим мечту обзавестись прелестной и ласковой крохотулечкой.

Сухой язык отчета не передавал и малую толику тех реально чинимых родителями обид и оскорблений, которые ей пришлось вынести. Но уже тот факт, что суды редко принимают столь крутые меры по отношению к родителям, жестоко обращающимся со своими детьми, говорил сам за себя. С другой стороны, дойдя в своем отчаянии до какой-то невидимой грани, она напрочь вычеркнула из своей памяти все, что было связано с родителями и ее маленькой сестрой.

Большинство детей, переживших подобное, становятся неврастениками, терзаются тяжкими воспоминаниями и чувством собственной неполноценности или же просто сходят сума. Ей повезло, что у нее оказался более стойкий характер. И не возникло никаких сомнений относительно своей ценности и самобытности как человека. И хотя ей было бы гораздо приятнее слыть доброй и мягкой девочкой, более открытой и менее циничной, смешливой и ласковой, у нее не было причин считать себя в чем-либо обделенной, и она нравилась себе такой какой была.

В отчете Микки содержались не только мрачные факты. Из него Конни узнала, что у нее есть сестра, о существовании которой и не подозревала. Колин. Констанс Мэри и Колин Мари Галливер, первая, появившаяся на свет на три минуты раньше второй. Близнецы. Обе были жертвами жестокого обращения со стороны своих родителей, обе судом изъяты из-под их опеки и определены в разные сиротские приюты, обе жили теперь каждая своей жизнью.

В тот день, месяц тому назад, сидя в кресле для посетителей за рабочим столом Микки, Конни испытала ни в чем не сравнимое чувство восторга от того, что на свете существует еще кто-то, с кем она связана такими близкими, такими тесными кровными узами. Близнецы. Ей сразу стали понятны многие из ее снов, в которых она одновременно бывала двумя разными людьми, внешне абсолютно схожими. И, хотя Микки пока еще не выяснил, где живет Колин, Конни лелеяла надежду, что теперь она не одна на белом свете.

И вот сегодня, несколько недель спустя, Конни узнала о Колин все. Взятая из сиротского приюта приемными родителями, она всю жизнь прожила в Санта-Барбаре и скончалась пять, лет тому назад в возрасте двадцати восьми лет.

В то утро, вторично потеряв сестру, и на этот раз навсегда, Конни пережила самое глубокое горе в своей жизни. Она не плакала. Она вообще редко плакала. Вместо этого она расправилась с горем, как всегда расправлялась с любыми напастями, разочарованиями и потерями: с головой окунулась в работу, отдалась без остатка… и обозлилась на весь белый свет. Бедный Гарри. Приняв на себя утром главный удар этого гнева, он так и не был посвящен в его первопричины. Вежливый до сумасбродства, рассудительный, миролюбивый и многострадальный Гарри. Откуда ему было знать, как извращенно благодарна была Конни случаю, предоставившему ей возможность загнать в угол и уничтожить лунолицего маньяка Джеймса Ордегарда. Ей удалось направить весь свой гнев на того, кто его действительно заслуживал, и тем самым сбросить с плеч давящую энергию горя, которую никогда не смогла бы излить слезами.

И вот, сидя напротив Микки, потягивая «Цингтяо» она сказала:

— Утром, помнится, ты говорил о каких-то фотографиях.

Мальчик с тележкой убрал со стола пустую тарелку из-под бульона.

Микки положил перед ней на стол конверт из грубой оберточной бумаги:

— Ты уверена, что хочешь их посмотреть?

— Почему ты спрашиваешь?

— Ты никогда уже не увидишь ее живой. А фотографии могут только усугубить эту мысль.

— Я уже смирилась с этим.

Она открыла конверт. Из него на стол скользнуло несколько фотографий.

На фотографиях Колин была изображена то девочкой пяти-шести лет, то взрослой женщиной двадцати пяти-двадцати семи лет, примерно такой, какой умерла. Одежда ее полностью отличалась от того, что когда-либо носила Конни, совершенно иными, чем у нее, были прически, снимали ее в жилых комнатах и кухнях, на лужайках и пляжах, которые были совершенно незнакомы Конни и где она никогда не бывала. Но в самом главном — в фигуре, комплекции, цвете волос, в чертах лица, даже в характере выражения глаз и непроизвольных позах тела — Колин была полным двойником Конни.

У Конни возникло странное ощущение, что она смотрит на снимки самой себя в жизни, которую напрочь забыла.

— Где ты их раздобыл?

— Выпросил у Лэдбруков. Дениса и Лоррен Лэдбруков, четы, удочерившей Колин.

Снова углубившись в фотографии, Конни поразилась тому, что на всех снимках Колин либо улыбалась, либо смеялась. Те несколько фотографий, на которых ребенком была запечатлена Конни, были групповыми снимками, где она сидела или стояла в толпе таких же, как и она, малолеток, но ни на одном из них она не улыбалась.

— Что представляют собой Лэдбруки?

— Бизнесмены. Совладельцы магазина по продаже оргтехники в Санта-Барбаре. Очень приятные люди, тихие и скромные. У них не было своих детей, а Колин они просто боготворили.

В сердце Конни закралась зависть. Она многое отдала бы, чтобы прожить ту же жизнь, которую прожила Колин. Глупо, однако, завидовать сестре, которой уже нет в живых. И стыдно. Но, как говорится, сердцу не прикажешь.

Микки осторожно вставил:

— Лэдбруки И по сей день очень тяжело переживают ее смерть, несмотря на то что уже прошло пять лет. Они не знали, что она близнец. Агентство по передаче приемных детей новым родителям такого рода информацию им не дает.

Конни бережно вложила фотографии обратно в конверт, не в силах более смотреть на них. Она презирала чувство жалости, тем более к себе самой, но зависть проистекала именно от этого чувства. На сердце сразу стало тяжело, словно на грудь положили огромный камень. Позже, дома, у нее, может быть, вновь появится желание еще раз взглянуть на прелестное, улыбчивое лицо сестры.

Официантка принесла сковороду с му-гу-гай и рисом для Микки.

Не обращая внимание на палочки, подаваемые вместе с блюдом Микки взял вилку.

— Конни, Лэдбруки очень хотели бы с тобой познакомиться.

— Зачем им это?

— Как я уже говорил, они не знали, что У Колин есть сестра-близнец.

— Не уверена, что мне импонирует эта затея. Не могу же я заменить им Колин. Мы с ней совершенно разные люди.

— Не думаю, что они имеют в виду нечто подобное.

Сделав еще несколько маленьких глотков пива, она неуверенно протянула:

— Ладно, там посмотрим.

Микки с таким наслаждением стал уплетать за обе щеки свой му-гу-гай, словно более восхитительного блюда ему еще никогда не подавали во всем западном полушарии.

От вида и запаха пищи Конни чуть не стошнило. Но не потому, что пища была так плоха, а потому, что иначе пищу она и не могла сейчас воспринимать. И на то были веские причины. День выдался на редкость тяжелым.

Наконец она решилась задать самый страшный вопрос.

— Отчего умерла Колин?

Прежде чем ответить, Микки окинул ее долгим, испытующим взором.

— Я был готов ответить на этот вопрос еще утром.

— Увы, тогда, видимо, я еще не была готова его задать.

— От родов.

Конни готовилась услышать все что угодно, любую глупую вздорную причину, повлекшую за собой внезапную смерть молодой, красивой женщины в эти завершающие мрачные годы нашего противоречивого века. Но такого ответа она совершенно не ожидала и была потрясена

— Значит, муж ее жив и поныне?

Микки отрицательно качнул головой.

— Нет. Мать-одиночка. Кто отец ребенка неизвестно, но Лэдбруков это мало беспокоит, они не считают, что данное обстоятельство хоть в какой-то мере способно омрачить их память о Колин. Колин для них была и остается святой.

— А ребенок?

— Девочка.

— Жива?

— Да, — ответил Микки. Отложив вилку, он отпил из стакана немного воды, промакнул губы красной салфеткой, все это время не сводя пристального взгляда с лица Конни. — Девочку назвали Элеонорой. Элеонора Лэдбрук. Они зовут ее Элли.

— Элли, — механически повторила Конни.

— Она очень похожа на тебя.

— А почему ты не сказал мне об этом утром?

— Не успел. Ты же мне даже договорить не дала. Взяла и повесила трубку.

— Неправда.

— Ну, почти что. Причем сделала это довольно грубо и бесцеремонно. Сказала: «Остальное доскажешь вечером».

— Прости меня. Когда я услышала, что Колин умерла, подумала, что все, конец.

— А теперь у тебя появился родной человечек. И ты ему приходишься кровной теткой.

Признав как должное существование Элли, Конни, однако, никак не могла сообразить, что это может значить для нее самой, каким образом Элли повлияет на ее собственную жизнь и будущее. Прожив столь длительное время в полном одиночестве, она была ошеломлена мыслью, что теперь не одна, что в этом огромном, терзаемом напастями мире живет еще и другое существо, в жилах которого течет такая же, как и у нее, кровь.

— Теперь, когда обнаружился родственник, пусть и в единственном числе, все должно выглядеть несколько иначе, — заметил Микки.

«Несколько» — это слишком мягко сказано. Совершенно иначе. По иронии судьбы, сегодня утром она могла погибнуть, так и не узнав, что обретает новый, огромный стимул к жизни.

Микки положил перед ней на стол еще один конверт из грубой оберточной бумаги.

— Завершающая часть отчета. В конверте адрес и телефон Лэдбруков, на всякий случай, если вдруг решишь, что хочешь с ними встретиться.

— Спасибо, Микки.

— И счет. Он тоже в конверте.

Она улыбнулась.

— Все равно спасибо.

Когда Конни поднялась из-за стола, Минки словно бы про себя задумчиво произнес:

— Странная штука жизнь. Так много в ней от нас протянуто невидимых ниточек к другим людям, о существовании которых мы даже не подозреваем, которых и в глаза-то никогда не видывали и, быть может, так никогда и не увидим.

— Да, странно.

— И вот что еще, Конни.

— Я вся внимание.

— Есть одна китайская пословица: «Иногда жизнь горька как слезы дракона…»

— Что очередная лапша на уши?

— Нет. Это настоящая пословица. — Сидящий в просторной кабинке маленький человечек по имени Микки Чан, с добрым лицом и прищуренными раскосыми глазами, искрящимися добродушным юмором, был очень похож на крохотного Будду. — То, что я успел сказать, — только часть ее. Полностью пословица звучит так: «Иногда жизнь горька, как слезы дракона. Но горьки ли слезы дракона или сладки на вкус, зависит от того, кто их пробует».

— Другими словами, жизнь тяжела и даже жестока — но гораздо важнее, как ты сам к ней относишься.

Сложив перед лицом тонкие ладошки в восточном молитвенном жесте, Микки с притворной учтивостью склонил перед ней голову.

— Воистину, мудрость сия сумела-таки пробить брешь в непробиваемой тверди твоей тупой американской башки.

— Очень может быть, — бодро согласилась Конни.

И, взяв со стола оба конверта, таивших в себе улыбку сестры и надежду на обретение племянницы, она направилась к выходу.

Снаружи шел такой сильный ливень, что у нее мелькнула мысль о новом Ноевом ковчеге, прямо сию минуту готовящемся к отплытию, в который по деревянному настилу уже поднимаются все «твари по паре».

Ресторан занимал помещение бок о бок с целой шеренгой новых магазинов, и вдоль всего ряда над тротуаром протянулся широкий навес, укрывавший прохожих от дождя. Слева от двери ресторана стоял какой-то мужчина.

Боковым зрением Конни отметила его высокий рост и плотное телосложение, но впервые взглянула на него, лишь когда он заговорил с ней.

— Подайте милостыню несчастному калеке, не откажите в любезности. Помогите калеке, леди.

Она уже собралась было сойти с тротуара прямо под дождь, но что-то в его голосе заставило ее остановиться. Голос был удивительно мягким, убаюкивающим, даже каким-то напевным и резко контрастировал с внешним видом босяка, которого она только едва удостоила взглядом.

Обернувшись на голос, она поразилась необычайному уродству незнакомца, спрашивая себя, каким образом мог он, обладая такой безобразной внешностью, вообще сводить концы с концами попрошайничеством. Его необычные ширина и рост, спутанные волосы и косматая борода делали его очень похожим на сумасшедшего попа-расстригу Распутина, хотя по сравнению с этим бродягой русский поп был просто красавцем. Лицо его бороздили безобразные шрамы, крючковатый нос был черен от запекшейся крови лопнувших капилляров. Из гнойных пузырей на губах сочилась мутная жидкость. Одного взгляда на его зубы и разлагающиеся десны было достаточно, чтобы в памяти всплыл виденный ею однажды труп, вырытый из могилы девять месяцев спустя после захоронения в связи с подозрением об умышленном убийстве. А глаза. Сплошные катаракты. Сквозь белую плеву едва просвечивали темные круги радужных оболочек. Вид его был настолько угрожающим, что люди, к которым он протягивал руку за подаянием, тут же бросались от него прочь, вместо того чтобы класть деньги в его протянутую лапищу.

— Подайте убогому калеке. Подайте несчастному слепому. Не пожалейте мелочи для обездоленного.

Голос, казалось, существовал сам по себе, особенно если учесть, от кого он исходил. Чистый, звучный — это был голос, могущий принадлежать оперному певцу с удивительными вокальными данными. Видимо, только за счет голоса, даже невзирая на свой внешний вид, он и мог зарабатывать себе на жизнь попрошайничеством.

В другое время Конни не обратила бы внимание на необычный голос и отослала бы его куда подальше, причем сделала бы это в довольно недвусмысленных выражениях.

Некоторые из попрошаек стали бездомными бродягами не по своей вине, а испытав на себе самой, что такое бездомная жизнь, когда мыкалась по различным сиротским приютам, она с сочувствием относилась к безвинно пострадавшим. Но ежедневно сталкиваясь по работе с большим числом разного рода обитателей подворотен, она была далека от мысли идеализировать их как социальную группу в целом, так как по опыту знала, что у многих из них явно не в порядке с мозгами и что идеальным местом их пребывания, ради них самих должны бы быть психиатрические лечебницы, от которых их раз за разом «спасают» самозванные доброхоты; большая же часть бродяг оказывается выброшенной на помойку общества из-за пристрастия к спиртному, наркотикам или азартным играм.

Она вообще считала, что в любой социальной группе, независимо от того, богачи они или бедняки, безвинно пострадавшие составляют значительное меньшинство.

Но словно по наитию свыше, хотя стоящий перед ней бродяга, казалось, был воплощением всего наихудшего, что только может быть в человеке, являя собой все пороки, собранные воедино, она начала судорожно рыться в карманах своего жакета, пока не выудила оттуда пару двадцатипятицентовых монет и измятую десятидолларовую купюру. К своему изумлению, оставила обе монеты себе, а ему сунула десятку.

— Да благословит вас Господь, леди. И обратит на вас лицо свое и охранит от всех бед.

Дивясь самой себе, Конни выскочила из-под навеса под дождь и побежала к своей машине.

На бегу она никак не могла опомниться. Что за бес вдруг вселился в нее? Но в действительности все было очень просто. В течение дня она сама несколько раз оказывалась в положении получающего нежданные дары. Во-первых, осталась живой в перестрелке с Ордегардом. И им удалось пришлепнуть все-таки эту падаль. А следующий дар явился в образе пятилетней Элеоноры Лэдбрук. Элли. Племянницы. В жизни Конни редко выпадали столь удачные дни, и она решила, что сопутствовавшая ей в течение всего дня удача и побудила ее при первой же возможности хоть чем-нибудь поделиться с другими.

Ее собственная жизнь, понесший заслуженную кару преступник и перспектива захватывающего будущего — неплохая цена за какие-то там вшивые десять долларов.

Конни влезла в машину, захлопнула дверцу. В правой руке уже были наготове ключи. Включив зажигание, немного погоняла, прогревая, мотор, так как он, прежде чем завестись, несколько раз чихнул, словно протестовал против ненастной погоды.

Неожиданно почувствовала, что ее левая рука крепко сжата в кулак. Она не помнила, когда и почему сделала это. Словно рука помимо ее воли сама молниеносно сжалась. В кулаке что-то лежало. Она медленно разжала пальцы. Залитое дождем переднее стекло пропускало достаточно света от фонарей на автостоянке, что бы при нем можно было хорошо разглядеть на ладони смятую бумажку. Десятидолларовая купюра. Потертая от длительного пользования.

Она недоверчиво уставилась на деньги, и чем дольше смотрела на них, тем меньше верила своим глазам. Это были те самые десять долларов, которые, ей казалось, она отдала бродяге-попрошайке.

Но она и вправду отдала их ему, собственными глазами видела, как бумажка исчезла в его черной от грязи громадной ладони, пока он изливался в благодарности.

Озадаченная, она глянула через боковое стекло в сторону китайского ресторана. Бродяги у дверей не было. Она внимательно оглядела всю скрытую под навесом часть тротуара. Ни у одного из магазинов не маячила его грузная фигура.

Она снова уставилась на измятую бумажку. Постепенно хорошее настроение, как легкое летнее облако, растаяло. И на смену ему пришел непонятный страх. Сначала она не понимала, чего именно боится, затем ее осенило: это безошибочно сработал инстинкт полицейского.

Из Центра Гарри добрался домой гораздо позже, чем рассчитывал. Вереницы машин двигались медленно, то и дело застревая на залитых водой перекрестках.

Много времени потерял он и в продовольственном магазине, куда заскочил, чтобы при купить к обеду буханку хлеба и баночку горчицы.

Заходя теперь в любой продовольственный магазин, Гарри всегда вспоминал, как Рикки Эстефан однажды забежал в один из них за бутылкой молока и как потом вся жизнь его потекла по другому руслу. Но ничего примечательного в этом магазине не произошло, если не считать того, что ему довелось прослушать сообщение об убийстве ребенка.

Покупателей в этот час было мало, и кассир, чтобы как-то скоротать время, смотрел установленный подле него на прилавке маленький телевизор, и, когда Гарри подошел к нему, чтобы расплатиться за покупки, как раз передавали сводку новостей. Некая молодая мама, родом из Чикаго, обвинялась в преднамеренном убийстве собственного ребенка. В честь дня ее рождения родители устраивали грандиозную пирушку, но нанятая ею сиделка для ребенка не появилась в назначенное время, и все ее планы хорошенько кутнуть рушились. Тогда, недолго думая, она бросила своего двухмесячного малыша в печь для сжигания мусорных отходов и, ничтоже сумняшеся, отправилась на званый пир, где напилась и натанцевалась до упаду. Ее адвокат уже заявил, что в суде будет настаивать на помиловании, так как, с его точки зрения, действия ее были мотивированы состоянием послеродовой депрессии.

Еще один случай в копилку злодеяний и актов грубого произвола, собираемых Конни. Еще одно свидетельство непрекращающегося кризиса в обществе.

Кассир, оказавшийся худеньким молодым человеком с печальными черными глазами и заметным иранским акцентом, по-английски заметил:

— Что же это творится со страной?

— Я и сам часто задаю себе этот вопрос, — отозвался Гарри. — С другой стороны, разве в вашей бывшей стране сумасшедшие не творят что хотят, а фактически и управляют государством.

— Это точно, — подтвердил кассир. — Но и в этой стране иногда имеет место нечто подобное.

— Не стану спорить.

Когда, положив хлеб и горчицу в полиэтиленовый пакет Гарри проходил через одну из двух стеклянных дверей магазина, у себя под мышкой он неожиданно обнаружил свернутую пополам газету. Так и не закрыв за собой дверь он остановился как вкопанный и, развернув газету, уставился на нее ничего не понимающим взглядом. Он не помнил чтобы покупал ее, да еще сложил пополам и ткнул себе под мышку.

Вернулся к кассе. Положил газету на прилавок.

— Я заплатил за нее? — поинтересовался он у кассира.

Тот в свою очередь озадаченно уставился на Гарри.

— Нет, сэр. Я даже не заметил как вы ее взяли с прилавка.

— А я вообще не помню, что брал ее.

— А она вам нужна?

— В общем-то нет.

И вдруг его взгляд упал на крупный заголовок на первой странице: «ПЕРЕСТРЕЛКА В РЕСТОРАНЕ «ЛАГУНА».

Чуть ниже, набранное чуть более мелким шрифтом, стоял подзаголовок: «ДЕСЯТЬ РАНЕНО». Это был вечерний выпуск, в котором впервые упоминалось о кровавой оргии, учиненной Ордегардом.

— Одну минуточку, — пробормотал Гарри. — Пожалуй, все же возьму.

Когда какое-нибудь из расследуемых им дел оказывалось в центре внимания прессы, Гарри никогда не читал заметок о себе. Он выполнял свою работу, а не пытался снискать себе популярность.

Заплатив кассиру четверть доллара, он захватил с собой этот вечерний выпуск. Но не перестал ломать себе голову, каким образом свернутая пополам газета оказалась у него под мышкой. Полный провал памяти? Или что-нибудь похуже, каким-то непостижимым образом имеющее отношение ко всем другим, не менее странным происшествиям сегодняшнего дня?

Когда Гарри открыл дверь своей кооперативной квартиры и, промокший до последней нитки, ступил в переднюю, никогда еще собственный дом не казался ему таким прекрасным и привлекательным. Это была уютная и целесообразно обустроенная гавань, куда хаосу и неразберихе внешнего мира были напрочь заказаны все пути.

В передней снял ботинки. Они были мокрыми насквозь, скорее всего, станут теперь непригодными для носки. Надо было, конечно, надеть резиновую обувь, но синоптики предсказывали, что дождь начнется во второй половине дня, ближе к вечеру.

Носки тоже были мокрыми, но он их не стал снимать. Когда переоденется во все чистое и сухое, просто подотрет выложенный плиткой пол в передней.

На кухне немного задержался, чтобы положить хлеб и горчицу на полку рядом с доской для резки хлеба. Позже быстренько соорудит себе сэндвичи из холодной вареной курятины. Ужасно хотелось есть.

Кухня сияла чистотой. Он был доволен, что, уходя на работу, все за собой прибрал. Сейчас беспорядок подействовал бы на него удручающе.

Захватив вечерний выпуск газеты, прошел из кухни через столовую, пересек небольшой коридорчик и, едва переступив порог спальни, включил свет — на кровати, вытянувшись во весь рост, лежал бродяга.

Алиса никогда так глубоко не проваливалась в кроличью нору, как Гарри, когда на собственной постели увидел этого омерзительного люмпена. Непрошеный гость на близком расстоянии казался гораздо массивнее, чем при первой встрече на улице и при второй — в коридоре Центра. И во много раз измызганнее. И в тысячи раз отвратнее. И даже намека не было в нем на полупрозрачность привидения; более того, с копной своих спутанных, засаленных волос и паутиной шрамов на лице, покрытых толстыми слоями грязи всех сортов и оттенков, с залапанной черной, ношеной-переношеной, сплошь в морщинах и складках мятой одеждой, напоминавшей ветхие погребальные обмотки древней египетской мумии, он казался материальнее самой комнаты, в которой находился, подобно тщательно выписанной во всех деталях художником-сюрреалистом грандиозной фигуре, помещенной в крохотную, контурно намеченную карандашом художника-минималиста комнатушку.

Глаза бродяги открылись. Не глаза, а два озера, наполненные кровью.

Он сел на кровати и пророкотал:

— Считаешь себя особенным? Думаешь, что отличаешься от других? Ты такая же скотина, как и все. Обыкновенное ходячее мясо.

Выпустив газету из рук, Гарри выхватил из кобуры под мышкой револьвер, наставил его на бродягу:

— Не двигаться!

Не обращая внимание на предостережение, тот свесил ноги с кровати и встал во весь рост.

На постели, простынях и подушках остались вмятины от туловища и головы бродяги. Привидения же, как известно, даже на снегу не оставляют следов, так как совершенно невесомы.

— Еще одна заболевшая скотинка. — Голос бродяги звучал гуще и казался более сиплым, чем на улице в Лагуна-Бич, низкий, утробный рык зверя, обученного человеческой речи. — Небось, считаешь себя героем, да? Суперменом. Супергероем. Так вот, ты — ничтожество, малюсенькая козявочка, вот ты кто. Ничтожество!

Гарри не верил, что такое может повториться дважды в один и тот же день, и во второй раз — Господи! — прямо в его собственной квартире.

Отступив на шаг к двери, он хрипло выдавил:

— Сейчас же не ляжешь на пол, вниз лицом и руки за головой, клянусь Богом, мозги вышибу!

Обходя кровать и направляясь к Гарри, бродяга зарычал:

— Думаешь, можешь стрелять в кого хочешь измываться над кем хочешь, и все тебе сойдет с рук? Но только не у меня. Можешь стрелять сколько угодно, этим ничего не кончится. Со мной такие штуки не проходят.

— Стоять! Или пристрелю, как собаку!

Но незваный гость будто и не слышал его слов. Его огромная движущаяся тень становилась все больше и больше, а голос звучал не переставая:

— Да я кишки твои вырву и под нос тебе суну, чтобы ты издох от их вони.

Выставив револьвер перед собой, Гарри обхватил его обеими руками. И изготовился к стрельбе. Заранее зная, чем все это кончится. Так как был неплохим стрелком. С такой короткой дистанции он мог поразить порхающего колибри, не говоря уже об этой надвигающейся на него глыбе, так что все может кончиться единственным образом: коченеющий труп бродяги на полу, стены, сплошь заляпанные кровью — старый, заезженный сценарий. И все же его не покидало странное ощущение, что ему самому как никогда раньше грозит смертельная опасность, что сейчас он даже более уязвим, чем сегодня утром на чердаке, среди манекенов, в лабиринте из коробок и ящиков.

— С вами, людишками, — натужно сипел бродяга, — ужасно весело играть в кошки-мышки.

Гарри в последний раз приказал ему не двигаться. Но тот и не думал подчиниться его приказу, подходя все ближе и ближе. Десять футов, восемь, шесть…

Гарри открыл огонь, мягко нажимая на спуск, стремясь не дать отдаче увести дуло револьвера от цели; выстрелы — один, другой, третий, четвертый… — оглушительным канонадным эхом отдавались в маленькой спальне. Он знал, что все пули поразили цель, три из них попали в туловище, четвертая, с расстояния чуть более вытянутой руки, угодила в основание шеи, круто развернув голову бродяги назад, как у клоуна в цирке.

Но бродяга не рухнул на пол, не отшатнулся к стене, только дергался при каждом выстреле. Рана от пули, с короткого расстояния попавшей в шею, была ужасной. Пуля, видимо, прошла насквозь, вырвав сзади клок тела, раздробив или напрочь срезав в этом месте позвоночник, но совершенно не видно было никакой крови, ни фонтана, ни струйки, ни даже единой капельки, словно сердце бродяги уже давно перестало биться и кровь, застыв, отвердела в его жилах. И он неуклонно продолжал надвигаться на Гарри, и остановить его было так же невозможно, как невозможно остановить разогнавшийся скорый поезд, и он врезался в Гарри, и от мощного удара у того перехватило дыхание, а бродяга, оторвав от пола и подняв в воздух, по инерции пронес его через дверь и с такой силой пригвоздил к стене, что у Гарри громко щелкнули зубы и, как теннисный мячик, вылетел из руки револьвер.

Боль, словно японский складной веер, начавшись внизу спины, мгновенно распространилась по всему телу. В какое-то мгновение ему показалось, что он теряет сознание, но ужас не позволил ему сделать этого. Пригвожденный к стене, с нелепо болтающимися в воздухе ногами, оглушенный ударом, от которого осыпалась штукатурка, он был беспомощен, как котенок, зажатый в железных тисках своего противника. Не потеряв сознание, он теперь надеялся, что сумеет полностью прийти в себя и попытаться придумать хоть что-нибудь, чтобы спастись, все, что угодно, пойти на любую хитрость, уловку, любой трюк, могущий на какой-то миг отвлечь от него внимание бродяги.

Тот, всем телом навалившись на Гарри, вплотную приблизил к нему свое кошмарное лицо. Края багровых шрамов были обозначены линиями огромных, величиной со спичечную головку, пор, сплошь забитых какой-то грязью. Из расширенных ноздрей торчали пучки жестких черных волос.

Когда бродяга выдохнул воздух, то в нос Гарри шибанул такой сильный трупный смрад, словно разверзлась целая братская могила, и Гарри задохнулся от омерзения.

— Ну как, страшно, крошка? — прохрипел бродяга, и голос его нисколько не изменился от того, что в горле у него зияла огромная дыра и голосовые связки были либо разорваны, либо вообще вырваны с корнем. — Страшно, да?

Страх пронизывал Гарри до кончиков ногтей, он был бы полным идиотом, если бы не боялся. Никакие упражнения с оружием, никакая полицейская работа не могли подготовить его к встрече лицом к лицу с оборотнем, и он не стеснялся своего страха, был готов орать о нем на весь свет с любой самой высокой крыши, если бы бродяга потребовал это, но от забитого смрадом дыхания он и слова не мог вымолвить.

— Солнце взойдет ровно через одиннадцать часов, — напомнил ему бродяга. — Тик-так.

Что-то ползало и прыгало у него в бороде. Видимо, вши и блохи. Сильно встряхнув Гарри, он снова ударил его о стену. Гарри сделал попытку, выбросив вверх и в стороны обе руки, разжать захват бродяги. С таким же успехом он мог бы разжать бетонные объятия статуи.

— Сначала все, что любимо тобою, — прохрипел бродяга.

Затем, резко развернувшись, швырнул Гарри обратно через дверь в спальню.

Гарри тяжело шлепнулся на пол подле кровати.

— А потом ты!

Оглушенный, тщетно ловя ртом воздух, Гарри поднял глаза и увидел заполнившего собой весь дверной проем бродягу, внимательно наблюдавшего за ним. У ног его валялся револьвер. Он пнул его ногой, тот влетел в комнату и, крутанувшись пару раз, застыл неподалеку от того места, где лежал Гарри, но вне пределов его досягаемости.

В голове у Гарри мелькнула мысль, что он не успеет схватить револьвер до того, как бродяга снова кинется на него. Одновременно возникло сомнение: а стоит ли вообще пытаться делать это? Четыре выстрела в упор, четыре попадания — и никакого эффекта, никакой крови.

— Ты слышал, что я сказал? — властно прогремел голос бродяги. — Ты слышал, что я сказал? Слышишь меня, герой? А? — безостановочно стал повторять он один и тот же вопрос, все более распаляясь, и голос его становился все насмешливее и звучал все громче, громче, громче. — Слышишь меня, герой? Слышишь меня, слышишь меня, слышишь меня, слышишь, слышишь? Слышишь меня? СЛЫШИШЬ МЕНЯ? МЕНЯ, МЕНЯ, СЛЫШИШЬ, ГЕРОЙ, СЛЫШИШЬ МЕНЯ?

Тело бродяги мелко дрожало, лицо потемнело от гнева и ненависти. Он уже больше не смотрел в сторону Гарри, а куда-то вверх, в потолок, изрыгая: «СЛЫШИШЬ МЕНЯ, СЛЫШИШЬ МЕНЯ…» — словно кипевшая в нем ярость была столь огромной, что одного человека уже было недостаточно, чтобы излить ее на него, и что для этого требовался целый мир и даже много миров, и голос его то гудел набатным басом, то срывался на пронзительный визг.

Гарри, ухватившись за кровать, попытался встать на ноги. Бродяга поднял над головой правую руку, меж пальцев его с треском проскочила зеленая искра. Ладонь осветилась невесть откуда взявшимся светом, и неожиданно вся рука полыхнула огнем. Он тряхнул запястьем, и от ладони отделился огненный шар. Ударился о штору, и в мгновение ока та вспыхнула, как факел.

Глаза его уже не были больше кровавыми озерами. А превратились в огнедышащие топки; языки пламени, вырываясь наружу, лизали его брови и лоб, словно он был пустотелой фигурой человека, сплетенного из сухой лозы, внутри которой бушевал огонь.

Гарри уже вновь стоял на ногах. Колени его мелко дрожали. Ему хотелось поскорее убраться отсюда. Но охваченные пламенем шторы отрезали ему путь через окно. А в дверях неподвижно застыл бродяга. Бежать было некуда.

Но вот бродяга повернулся и снова тряхнул запястьем, словно фокусник, достающий из рукава голубя, и другой добела раскаленный шар, описав дугу, врезался в зеркальный комод и взорвался, как бутылка с горючей смесью, распространяя вокруг себя пламя. Зеркало разлетелось на куски, от сильного удара треснула обшивка, повылетели ящики и огонь перекинулся внутрь комода.

Борода бродяги курилась дымом, из ноздрей вылетали искры. Его крючковатый нос вдруг покрылся пузырями и стал на глазах таять. Из открытого в крике рта раздавалось шипение, пощелкивание и потрескивание от неистово беснующегося огня. Из него вырвался целый каскад, сноп искр всех цветов и оттенков радуги, а вслед за ним показалось пламя. Губы его свернулись, как шкварки на сковороде, почернели и отслоились от тлеющих зубов.

Гарри видел, как пламя, змеясь, ползло от комода вверх по стене, языки его уже лизали потолок. На полу в нескольких местах тлел ковер. Жара становилась нестерпимой. Вскоре комната наполнится удушливым дымом.

Из трех пулевых отверстий в теле бродяги вместо крови сочилась яркая красно-желтая лава. Еще раз тряхнул он запястьем, и из его руки, разбрызгивая во все стороны искры вырвался третий огненный шар.

С шипением понесся он в сторону Гарри, и тому пришлось быстро присесть, чтобы шар пролетел над ним, но он пролетел так близко, что, прикрыв лицо рукой, Гарри закричал от боли, когда его обдало невыносимым жаром. Простыни враз полыхнули огнем, словно были обильно пропитаны бензином.

Когда Гарри с усилием оторвал от них взгляд и перевел глаза на дверь, там уже никого не было. Бродяга куда-то исчез.

Подхватив на бегу с пола револьвер он выскочил в коридор, так как пламя ковра уже бушевало у него под ногами. Впервые он порадовался, что носки были насквозь мокрые.

В коридоре также никого не оказалось, что уже само по себе было неплохо, так как ему совсем не хотелось вновь лицом к лицу столкнуться с… с тем, с кем, или, черт его знает, чем он уже только что встречался, ибо знал, что встреча эта, если его противника не брали даже пули, ничего хорошего ему не сулила. Налево кухня. Немного помешкав, он подкрался к ведущей в нее двери, держа револьвер наготове. Кухня была объята огнем, горели шкафчики, и, словно платья танцовщиц в аду, хлопали и развевались охваченные пламенем занавески, по полу низко стелились клубы дыма. Он двинулся дальше. Прямо по ходу передняя, справа — гостиная, куда, скорее всего, и направился оборотень, конечно же, оборотень, а не бродяга. Идти дальше не хотелось, чудилось, что тот уже ждет его там, чтобы схватить своими добела раскаленными ручищами, но надо было быстрее уходить от огня, квартира стремительно наполнялась дымом, он и так уже задыхался и непрерывно кашлял, а чистого воздуха оставалось все меньше и меньше.

Почти касаясь спиной стены коридора, лицом к арке, соединяющей коридор и гостиную, Гарри медленно, ощупью продвигался к передней, держа револьвер перед собой, но не потому, что верил в его эффективность, а по привычке, выработанной годами. Все равно в барабане оставался всего-навсего один патрон.

Пламя уже перекинулось и на гостиную, и прямо посреди ее стояла объятая им фигура, широко раскинув в стороны руки, словно призывая обжигающий ураган к себе, пожираемая им, но не страшащаяся его, принимающая его даже с восторгом. Игриво обвивающие и ласкающие его языки пламени, видимо, доставляли оборотню необъяснимое удовольствие.

Гарри был уверен, что, скрытый за огненным покрывалом, тот пристально наблюдает за каждым его шагом и вот-вот двинется в его сторону, чтобы снова причинить ему боль.

Боком, как краб, он скользнул через арку в маленькую переднюю, и в этот момент черные клубы удушливого, застилающего глаза дыма со всех сторон обступили его. Последнее, что успел заметить Гарри, были насквозь промокшие туфли, и он схватил их той же рукой, какой держал револьвер. Дым был таким густым, что в передней ничего не было видно, и даже плясавшие за спиной в гостиной языки пламени не могли пробить эту сплошную темень. От дыма щипало глаза, и на них то и дело наворачивались слезы, так что в конце концов он вынужден был их плотно закрыть. В наступившем кромешном мраке тотчас возникла опасность потерять ориентировку даже в таком крохотном помещении, как передняя.

Он старался не дышать. Любой, даже самый маленький, вдох теперь грозил ему отравлением газами, потерей сознания, удушьем. Но в легких уже почти не оставалось чистого воздуха. Вряд ли Гарри сможет долго продержаться в таком положении — пару секунд не более. В тот момент, когда одной рукой поднимал с пола туфли, другой он попытался нащупать дверную ручку, промахнулся, запаниковал, стал лихорадочно шарить в темноте и, наконец, наткнулся на нее. Дверь была заперта изнутри на задвижку. Легкие полыхали, словно огонь уже проник внутрь его тела. Саднило грудь. Где эта проклятая задвижка? Должна быть прямо над ручкой. Хотелось хоть раз полной грудью вдохнуть воздух, рука уже легла на задвижку, он должен хоть разок вдохнуть. Нет, нельзя. Отодвинул задвижку, чувствуя, как изнутри на него надвигается темнота, снова схватился за ручку, рванул дверь на себя, выскочил на воздух. Вытянутый вслед за ним сквозняком дым все еще со всех сторон клубился вокруг него, и ему пришлось резко отпрыгнуть в сторону, чтобы набрать полную грудь воздуха, и первый свежий глоток, как холодным ножом, полоснул по легким.

Стоя во внутреннем дворе-парке, среди роскошных клумб с цветущими азалиями и английскими примулами, окруженных кустарниковыми изгородями, между которыми в разных направлениях разбегались пешеходные дорожки, Гарри неистово моргал, чтобы избавиться от рези в глазах.

На протянувшуюся вдоль всего первого этажа крытую галерею выбегали соседи, и на такой же галерее второго этажа тоже уже маячили две фигуры. Видимо, всех их заставила выскочить наружу поднятая им пальба, ибо это был не тот район, где звуки выстрелов были заурядным явлением. Ошеломленные увиденным, они молча переводили изумленные взгляды с него на дверь его квартиры, из которой валили клубы густого маслянистого дыма, и, так как никто даже и не думал звать на помощь, он сам закричал: «Пожар! Горим!».

Гарри со всех ног бросился к двум ближайшим будкам пожарного оповещения на крытой галерее первого этажа. Бросив на дорожку туфли и револьвер, рванул вниз рычаг, разбивший закрашенное стекло. Раздались резкие, частые удары колокола.

Справа от него, лопнув, вылетело стекло окна его собственной гостиной, выходившей во внутренний двор, обдав бетонный пол галереи дождем мелких осколков. Тотчас оттуда повалил густой дым, вслед за которым потянулись длинные, узкие языки пламени, и Гарри подумал, что сейчас из окна вылезет огненный человек и пустится за ним в погоню.

В голове исступленно зазвучала строчка из вступительной песни к мультсериалу «Охотники за привидениями»: «Кого же звать на помощь? КОНЕЧНО ЖЕ, ОХОТНИКОВ!»

А нынче он сам оказался действующим лицом одного из фильмов Дана Акройда. Скажи ему кто-нибудь о таком в другое время, он бы расхохотался прямо ему в лицо, но сейчас Гарри было совсем не до смеха, у него от страха тряслись поджилки и подгибались ноги.

Вдалеке послышался быстро приближающийся вой сирен. Он стал перебегать от двери к двери, отчаянно колотя в каждую кулаками. Один за другим раздались несколько каких-то мягких взрывов. Затем послышался металлический скрежет. Не умолкая звонили колокола. Звон и треск лопающихся стекол напоминал резкие порывы то стихавшего, то вновь принимавшегося нещадно дуть штормового ветра. Гарри, не обращая внимания на эти звуки, продолжал перебегать от двери к двери.

Когда вой сирен, заглушив все остальные звуки, уже слышался где-то совсем неподалеку, он наконец обрел уверенность, что все в доме были предупреждены об опасности и успели выскочить наружу. Люди толпились на всем пространстве внутреннего двора, глядя вверх на крышу или на улицу, ожидая приезда пожарных машин, ошеломленные, напуганные, плачущие или подавленные случившимся.

Гарри бегом вернулся к сигнальной противопожарной будке и натянул на ноги оставленные там туфли. Схватив револьвер, перешагнул через азалии, росшие вдоль галереи, протопал прямо по клумбе цветущих примул и, выйдя на пешеходную дорожку, не разбирая дороги, зашлепал прямо по лужам.

Только сейчас Гарри сообразил, что за то короткое время, что он находился у себя дома, дождь перестал идти. С фикусов, пальм и кустов на землю все еще стекали дождевые капли. Мокрые ветви и листья, словно драгоценными камнями, были усыпаны тысячами рубиновых отражений разраставшегося пожара.

Он обернулся назад и, как и все во дворе, уставился на огонь, поражаясь, с какой быстротой пламя перепрыгивало с одного помещения на другое. Квартира второго этажа, помещавшаяся прямо над его собственной, уже горела вовсю. В лопнувшие от жара стекла окон высовывались кроваво-красные языки огня, облизывая торчащие в рамах остатки стекольных зубов. Клубился дым, и кровавый отсвет то вздымался, то опадал в ночной мгле.

Взглянув в сторону улицы, Гарри облегченно вздохнул: пожарные машины уже сворачивали к их жилому комплексу. За квартал до этого они выключили сирены, но оставили включенными проблесковые маяки.

Люди, заполонившие улицу, выскочив кто в чем из домов, быстро освободили ее для проезда пожарного кортежа. Мощная волна жара вновь при влекла внимание Гарри к собственному дому. Пламя уже полыхало на крыше. Словно в волшебной сказке, высоко над островерхой, обшитой гонтом крыше и на фоне черного неба стоял огненный дракон, хлеща налево и направо желто-алым хвостом, расправляя огромные сердоликовые крылья, блестя чешуей, сверкая красными глазищами, громогласно бросая вызов любому рыцарю или храбрецу, который вздумал бы тягаться с ним в силе.

По пути домой Конни купила пепперони и грибную пиццу. Разогрев, съела все это прямо за кухонным столом, запивая пивом.

Вот уже семь лет, как она снимает небольшую квартирку в Коста-Меза. Вся мебель спальни состоит из кровати, ночного столика и лампы, в ней нет даже комода; гардероб ее настолько мал, что вся одежда и обувь прекрасно умещаются во встроенном стенном шкафу. В гостиной у нее стоит кресло из черной кожи с откидной спинкой, рядом торшер — на тот случай, если ей вздумается почитать. По другую сторону кресла — стол, само кресло повернуто к телевизору с видеоприставкой, располагающимся на тумбочке с колесиками. Обеденная часть кухни оборудована карточным столиком и четырьмя складными стульями с мягкими спинками. В шкафах в основном пусто, в них содержится только минимум необходимых кастрюль и приспособлений для быстрого приготовления пищи, несколько больших мисок, четыре глубоких тарелки, четыре мелких, четыре чашки и четыре блюдца, четыре стакана — всего по четыре, потому что это число являет собой минимальный сервизный набор, — и консервы. Домой к себе она никогда никого не приглашает.

Личные вещи ее не интересовали. У нее их никогда и не было, и из одного приюта в другой она кочевала, запихивая все свои пожитки в маленький, потрепанный матерчатый чемоданчик.

Ей казалось, что вещи будут обременять ее, привязывать к месту, стеснять ей свободу передвижения. У нее в доме совершенно не было безделушек. Единственным настенным украшением был плакат, висевший на кухне: снимок, сделанный парашютистом с высоты в пять тысяч футов — зеленые поля волнистые холмы, высохшее русло реки, разбросанные там и сям деревья, две асфальтовые и две проселочные дороги, узкие, как нити, пересекаются между собой, создавая замысловатый рисунок, как на полотнах абстракционистов. Она жадно и много читала, но все книги брала в библиотеке. Видеофильмы тоже брала напрокат. Была у нее, правда, собственная машина, но она олицетворяла собой скорее механизм, обеспечивающий ей свободу передвижения.

Свобода была единственным, чего она желала и к чему стремилась, свобода заменяла ей любые украшения, богатую одежду, антиквариат и искусство, но порой обрести свободу было куда сложней, чем, к примеру, оригинал Рембрандта. Свобода ощущалась в прелестном затяжном полете до момента раскрытия парашюта. В какие-то минуты она чувствовала себя полностью свободной верхом на мощном мотоцикле где-нибудь на пустынном шоссе, а еще лучше было мчаться на мотоцикле по пустыне, когда во всю ширь, налево и направо, спереди и сзади, — только огромные, убегающие к голубому небу пространства песка, скальных выступов и высохших на корню кустарников.

Пока Конни ела, запивая пивом пиццу, она достала из конверта фотографии и внимательно, одну за другой, стала их разглядывать. До чего же они с сестрой были похожи друг на друга!

Постепенно мысли ее обратились к Элли, дочери умершей сестры, живущей в Санта-Барбаре у Лэдбруков, изображения которой не было ни на одном из снимков, но, скорее всего, девочка, как и ее мать, тоже была очень похожа на Конни. Пытаясь разобраться в самой себе, Конни бесконечно задавала себе один и тот же вопрос: что значит теперь для нее обретение племянницы. Как правильно подметил Микки Чан, чудесно было вдруг обрести кровно близкого тебе человека, прожив, как она, почти всю свою жизнь, во всяком случае, сколько себя помнила, в полном одиночестве. Все существо ее ликовало, когда она думала об Элли, и в то же время неотступная мысль, что родная племянница может стать для нее обузой куда более обременительной, чем любая материальная собственность, несколько умеряла ее радостное возбуждение.

Что будет, если, увидев Элли, она очень сильно привяжется к ней?

Нет, не в привязанности дело. Это чувство она не раз испытывала по отношению к другим и знала привязанность других по отношению к себе. Речь, конечно же, шла о любви. Тут было о чем задуматься.

Она подозревала, что любовь, будучи, с одной стороны, счастливым даром небес, с другой — связывает человека по рукам и ногам. Но что именно теряет человек, когда любит или любим? На этот вопрос не знала она ответа, так как никогда ни к кому еще не испытывала столь глубокого чувства и, соответственно, не получила его взамен — во всяком случае, того чувства, которое считала любовью, начитавшись о ней у великих мастеров пера. От них же она вызнала, что любовь может быть западней, жестокой тюрьмой, и сама не раз встречала людей, чьи сердца были разбиты любовью.

Она так долго была одинокой. И так уютно прижилась в своем одиночестве. Любое изменение грозило ей неисчислимыми бедами.

Испытующе глядела она теперь на улыбающееся, словно живое на великолепной цветной бумаге «Кодак-хром», лицо сестры, отделенное от нее тонким слоем фотографического глянца… и пятью долгими годами смерти.

Из всех печальных слов, произносимых вслух или написанных, нет более печальных, чем: «А ведь могло быть иначе!» Теперь она никогда уже не увидит свою сестру. Но может увидеть свою племянницу. Стоит только очень сильно захотеть.

Конни достала из холодильника еще банку пива и вернулась к столу, чтобы снова углубиться в созерцание лица Колин, — и обнаружила, что фотографии прикрыты газетой «Реджистер». В глаза бросился крупно набранный заголовок: «ПЕРЕСТРЕЛКА В РЕСТОРАНЕ «ЛАГУНА»… ДВОЕ УБИТО, ДЕСЯТЬ РАНЕНО».

Она в смятении уставилась на заголовок. Минуту тому назад на столе не было никакой газеты, да и не могло вообще быть по той простой причине, что она не покупала ее, и тем более не приносила сюда.

Когда Конни пошла к холодильнику, чтобы взять пива, то не поворачивалась спиной к столу. В квартире же она явно была совершенно одна, в чем ни на секунду не сомневалась. Даже если бы незваный гость и сумел каким-то образом незамеченным пробраться в спальню, она бы наверняка заметила, как он входил на кухню.

Конни протянула руку к газете, прикоснулась к ней пальцами. Газета была настоящей, но такой холодной, словно была не из бумаги, а изо льда. Механически взяла ее со стола. Вся газета пропахла дымом. Страницы по краям были коричневого цвета, постепенно переходящего к центру в желтый, а затем в белый, словно их выхватили из огня за несколько мгновений до того, как их охватило пламя.

В клубящемся дыму исчезли даже кроны самых высоких пальм.

Ошеломленные, со слезами на глазах, жильцы дома пятились от огня, освобождая дорогу пожарным в непромокаемых одеждах и высоких резиновых сапогах, сноровисто разматывавшим длинные шланги и тянувшим их от пожарных машин прямо по клумбам и пешеходным дорожкам. Другие пожарные бежали с топорами в руках. Некоторые из них были в противогазах, чтобы не задохнуться в дыму, когда придется работать внутри помещений. Быстрый приезд пожарных вселял надежду, что от огня удастся отстоять многие квартиры.

Гарри Лайон бросил взгляд в сторону своей квартиры на южной стороне здания, и в сердце его кольнула острая боль утраты. Квартира выгорела дотла. Расставленные по полкам в алфавитном порядке книги, кассеты с записанной на них музыкой, каждая в своем особом ящичке в соответствии с характером исполняемой музыки и композитором, чистенькая, аккуратно выбеленная кухня, домашние растения, за которыми он ухаживал с такой любовью и тщанием, двадцать девять томов его ежедневных дневниковых записей, которые вел с десяти лет (на каждый год — отдельная тетрадка), — все сгорело. Когда Гарри представлял себе, как огонь жадно одну за другой пожирает комнаты, как сажа засыпает то немногое, что не было уничтожено огнем, как все, что когда-то блестело и сверкало, мутнеет или покрывается пятнами, у него к горлу подкатывал ком.

Он вдруг вспомнил о своей «хонде», стоящей в одном из прилегающих к дому гаражей, направился было туда, затем остановился, так как мелькнула мысль, что глупо из-за машины рисковать жизнью. К тому же не следовало забывать, что он был председателем правления кооператива. И место его сейчас среди жильцов, которых необходимо ободрить, успокоить, напомнить им о страховке на случай пожара и сделать еще многое другое.

Когда вкладывал в кобуру револьвер, чтобы без нужды не пугать пожарных, вспомнил, что сказал ему бродяга, прижимая его, едва переводившего дух от страха, к стенке: «Сначала все, что любимо тобою… потом ты!»

Как только Гарри подумал об этом и представил себе все возможные последствия угрозы, безумный страх, как паук паутиной, мгновенно опутал его с ног до головы.

Ноги сами собой понесли его к гаражу. Машина ему была нужна во что бы то ни стало.

Когда он, уворачиваясь на бегу от снующих повсюду пожарных, завернул за угол дома, в воздухе, как тысячи светящихся бабочек, уже летали горящие головешки, то резко взмывая вверх, то трепеща и кружась на месте в горячих водоворотах воздушных потоков. Высоко на крыше раздался оглушительный треск, и вслед за ним грохот падения, потрясший ночную тьму. Град горящих обломков кровли низвергся на тротуар и росший по обеим его сторонам кустарник.

Гарри инстинктивно прикрыл голову обеими руками, опасаясь, что охваченные пламенем деревяшки опалят ему волосы, и надеясь, что вымокшая до нитки одежда не успеет воспламениться. Благополучно избежав огненного града, он распахнул все еще мокрые и холодные железные ворота.

По другую сторону здания блестевший от луж мокрый асфальт был сплошь усыпан осколками лопнувших от огня стекол. И лужи и рассыпанные осколки полыхали медно-бордовыми бликами отраженной огненной стихии, бушевавшей на крыше главного корпуса. Из-под ног бежавшего Гарри то и дело выскальзывали сверкающие огненные змейки.

Подъездная аллея была еще пуста, когда он подбежал к двери своего гаража и рванул ее на себя. Но не успел он скрыться за дверью, как невесть откуда взявшийся пожарный прокричал ему, чтобы он немедленно убирался прочь.

— Полиция! — рявкнул в ответ Гарри, надеясь, что таким образом выиграет хоть несколько так необходимых ему драгоценных секунд, однако значка своего не показал.

Падающие сверху горящие головешки в нескольких местах прожгли крышу гаража. Тонкие струйки дыма от медленно тлевшего толя наполняли рассчитанное на стоянку двух машин помещение, просачиваясь внутрь сквозь щели между балками перекрытия.

Ключи! Гарри вдруг испугался, что оставил их на столике в передней или на кухне. Подходя к машине и непрерывно кашляя от едкого дыма, он лихорадочно ощупал все карманы и облегченно вздохнул, услышав в одном из карманов куртки характерное позвякивание.

Сначала все, что любимо тобою…

Задом подал машину из гаража, переключил скорость и промчался мимо что-то кричавшего ему пожарного за две секунды до того, как на подъездную аллею свернула огромная пожарная машина, которая могла бы напрочь заблокировать ему путь. Они едва не «поцеловались» бамперами, когда Гарри на своей «хонде» сворачивал на улицу.

Только он отъехал от дома, с необычной для себя бесшабашностью обгоняя идущие впереди машины и не останавливаясь на красный свет, как сам собой включился радиоприемник. Из стереодинамиков, напугав его, раздался густой, хриплый голос бродяги:

— Мне нужна маленькая передышка, герой. Совсем малюсенькая передышечка.

«Это еще что такое?»

В ответ только шипение эфира.

Гарри чуть сбавил скорость. Потянулся к приемнику, чтобы выключить его, но что-то остановило его.

— Очень устал… чуток посплю…

Снова шипение.

— …значит, у тебя есть час свободного времени.

Шипение.

— …но я вернусь…

Шипение.

Гарри то и дело переводил взгляд с забитой движением дороги на светящийся щиток приемника. Исходившее от него мягкое зеленое сияние почему-то вызывало в памяти пламеневшие — сначала кроваво-красные, затем огненные — глаза бродяги.

— …герой сраный… мусор ты на двух ногах, вот ты кто…

Шипение.

— …думаешь, того хочешь, можешь застрелить… сука… но застрелить меня… не значит еще убить меня… только не меня… не меня…

Шипение. Шипение. Шипение.

Машина с ходу влетела в огромную лужу. По бокам, словно крылья ангела, тотчас выросли два каскада белой пенящейся воды. Гарри протянул руку к приемнику, ожидая удара током или чего-нибудь похуже, но ничего страшного не случилось. Он выключил приемник, и шипение смолкло.

На этот раз он не решился ехать на красный свет. Притормозил в конце длинной очереди машин, пытаясь разобраться в событиях последних нескольких часов и дать им хоть какое-нибудь рациональное объяснение.

Кого же звать на помощь?

Он не верил ни в привидения, ни в охотников за ними и все же был весь покрыт липким, противным потом, несмотря на то, что одежда его была еще мокрой. Чтобы сделать хоть что-нибудь, включил печку.

Кого же звать на помощь?

Был ли бродяга оборотнем или нет — не важно, важно, что он существовал в реальности, а не мерещился ему. С мозгами у него, значит, все в порядке. Бродяга — реальное существо. Не человек, конечно, но тем не менее вполне материальное явление.

Осознание этого странным образом подействовало успокаивающе. Больше всего на свете Гарри боялся не сверхъестественного и неизвестного — а внутреннего хаоса, по рождаемого сумасшествием, вместо которого теперь лицом к лицу столкнулся с вполне зримым внешним противником; нет слов, необычным до умопомрачения, несомненно, наделенным удивительными свойствами, но, по крайней мере, внешним, а не внутренним врагом.

Когда дали зеленый свет и все снова пришло в движение, его внимание переключилось на проплывавшие мимо улицы Ньюпорт-Бич. Неожиданно до него дошло, что он едет в западном направлении, к береговой линии, к точке чуть севернее Ирвина, и тут только он понял, куда именно держит путь. В Коста-Меза. К Конни Галливер.

Это его несказанно удивило. Огненное чучело пообещало, прежде чем уничтожить его, сначала смести с лица земли все, что было им любимо, и сделать это еще до рассвета. И тем не менее он вместо того, чтобы тотчас поспешить к своим родителям, живущим в Кармел-Вэлли, отправился к Конни. Некоторое время тому назад он, правда, признался самому себе, что чувствует к ней более повышенный интерес, чем допускал ранее, но, признавая это, был не в состоянии постичь истинную глубину того чувства, которое питал к ней. Просто чувствовал, что она ему небезразлична, хотя понятия не имел почему, особенно если учесть, какими диаметрально противоположными людьми они были и какой замкнутой, полностью ушедшей в себя, бывала она. Не зная истинной глубины своего чувства, Гарри знал только, что оно очень глубокое, такое глубокое, что оказалось в этот богатый разными неожиданностями день еще одной непостижимой неожиданностью.

Когда он проезжал мимо ньюпортской гавани, то слева от себя, в просветах между зданиями, видел торчащие вверх высокие мачты яхт. Словно шпили множества маленьких церквей. Они напоминали, что он, как и многие из его поколения, рос без особой веры в Бога и, став взрослым, так и не сумел обрести ее.

Кого же звать на помощь, когда сталкиваешься со сверхъестественной силой? Если не охотников за привидениями, тогда, видимо, Бога. А если не Бога… то кого же еще звать на помощь?

Всю свою жизнь Гарри верил в порядок, но порядок — это ведь только состояние, а не сила, на которую можно положиться и призвать на помощь, несмотря на насилие и жестокость, с которыми он ежедневно сталкивался по работе, Гарри упорно продолжал верить в порядочность и мужество людей. И именно эта вера и поддерживала его в данное время. Он мчался к Конни Галливер не только, чтобы предупредить ее о грозящей ей опасности, но и чтобы просить у нее совета и помощи, дабы сообща выбраться из навалившегося на них мрака. Кого звать на помощь? Конечно же, друга.

Когда Гарри в очередной раз остановил машину на красный свет, он снова удивился, но на этот раз не тому, что обнаружил в своей душе. Включенная им ранее печка основательно прогрела салон, и он больше не дрожал от холода. Но на сердце все равно лежало что-то холодное и твердое. Это новое открытие не было эмоцией, а вполне материальным, весьма твердым предметом, вернее, предметами, покоившимися в левом нагрудном кармане его рубашки, которые можно было пощупать рукой и рассмотреть. Четыре бесформенных темных комка из металла. Свинца. Еще не сообразив, каким образом они могли оказаться в кармане его рубашки, он уже знал, что это такое: в бродягу он в упор выстрелил четыре раза, и теперь на его ладони лежали четыре свинцовые пули, уродливо сплюснутые от соприкосновения на страшной скорости с плотными тканями тела и костями.

В ванной у Конни Гарри снял куртку, галстук и рубашку, чтобы хоть немного привести себя в должный вид. Донельзя перепачканные сажей руки живо напомнили ему руки бродяги, и их потребовалось долго и энергично мыть с мылом, чтобы они вновь обрели свою былую чистоту. Он вымыл над раковиной голову, лицо, грудь и руки, вместе с копотью и сажей смыв часть усталости, затем расчесал волосы расческой Конни. С одеждой дело обстояло гораздо хуже. Как мог, Гарри сухой тряпкой снял налипшую грязь, но все равно остались пятна, и вид у нее был весьма помятый. Белая рубашка посерела, насквозь провоняла потом и резким, сильным запахом дыма, но он вынужден был вновь натянуть ее на тело, так как другой рубашки у него не было. Никогда прежде Гарри не позволял себе появляться на людях в таком растрепанном виде.

Чтобы сохранить хоть какую-то видимость достоинства, он застегнул на рубашке верхнюю пуговицу и повязал галстук.

Несмотря на отчаянное положение с одеждой, еще больше беспокоило его физическое состояние. До сих пор ныло в низу живота, куда воткнулась рука манекена. Тупо саднило чуть пониже спины, и боль волнами поднималась вверх почти до середины позвоночника, напоминая о силе, с какой бродяга ударил его о стену. Отчаянно болела вся левая рука, особенно в области трицепсов, на которую он приземлился, когда бродяга швырнул его из коридора в спальню.

Нависшая над ним опасность заставила его, спасая свою жизнь, активно двигаться, резко повысив в его крови уровень адреналина, и тогда он не чувствовал никакой боли, однако теперь бездействие заставило его обратить внимание сразу на все свои болячки. Его беспокоило, что мышцы и суставы могут онеметь, а ведь к утру он должен быть вдвойне ловким и быстрым, если желает сохранить свою задницу.

В аптечке нашел пузырек аспирина, вытряхнул на ладонь сразу четыре таблетки, закрыл крышку и сунул лекарство в карман куртки. Когда вернулся на кухню и попросил стакан воды, чтобы запить лекарство, Конни протянула ему банку пива.

Он отказался.

— Мне нужна свежая голова.

— Одна банка пива не повредит. Наоборот, может даже помочь.

— Я, вообще-то, непьющий.

— Я же не предлагаю тебе водку.

— И все же лучше воды.

— Не будь занудой, Гарри.

Он пожал плечами, взял пиво, положил в рот таблетки и запил аспирин долгим, холодящим горло глотком. Пиво было превосходным. И, видимо, оказалось весьма кстати.

Почувствовав, что голоден, Гарри взял из открытой коробки на полке порцию пиццы. Жадно впился в нее зубами и с наслаждением стал жевать, не обращая внимания на сван манеры. Только сейчас он обратил внимание на сугубо спартанское убранство ее квартиры.

— Как называется этот стиль — эпоха первомонахов?

— Плевать мне на стиль! Все, что здесь имеется, — это дань уважения моему домовладельцу. Стоит мне вякнуть хоть слово, что я против всяких украшательств, он тут же выставит меня из квартиры, подметет пол и назавтра же сдаст ее кому-нибудь другому.

Она подошла к карточному столику, на котором лежало шесть предметов. Помятая десятидолларовая банкнота. Газета, обожженная с одной стороны. Четыре сплюснутые свинцовые пули.

Присоединившись к ней, Гарри спросил:

— Итак, что скажешь?

— Я не верю ни в привидения, ни в духов, ни в демонов, ни во всякую другую подобную чушь.

— И я не верю.

— Я видела этого парня. Обыкновенный бродяга.

— У меня никак не укладывается в голове, что ты действительно подала ему милостыню.

Она покраснела. Он ни разу не видел, как она краснеет. Покраснеть при нем значило для нее признать, что и ей не чуждо чувство сострадания.

Промямлила в ответ:

— В нем было… что-то, заставившее меня это сделать.

— Значит, он был не просто бродягой, — заметил Гарри.

— Вполне допускаю, если уж сумел убедить меня расстаться с десятью долларами.

— Вот что я тебе скажу, — начал он, поспешно запихивая в рот остатки пиццы.

— Ну?

— Я видел, как он заживо сгорел у меня в гостиной, но уверен, что никто никогда не найдет в золе его обугленных останков. И даже если бы я собственными ушами не слышал его голос в радиоприемнике, все равно бы знал, что обязательно с ним снова повстречаюсь и он будет все такой же грязный, таинственный и даже ничуть не обгоревший.

Гарри взял из коробки вторую порцию пиццы. Конни язвительно заметила:

— Помнится, кто-то тут говорил, что не верит в привидения.

— Я и сейчас это утверждаю.

— Как же тогда все это прикажешь понимать?

Энергично работая челюстями, он некоторое время молча смотрел на нее.

— Надеюсь, ты-то мне веришь?

— Нечто подобное, как ты знаешь, приключилось и со мной, не так ли?

— Верно. Думаю, это неплохое основание, чтобы верить мне.

— Как же тогда все это объяснить? — повторила она.

Ему ужасно хотелось сесть, чтобы хоть немного расслабиться и дать роздых уставшим ногам, но он боялся, что если усядется на стул, то мышцы тела наверняка оцепенеют. Вместо этого обеими руками оперся о полку у раковины.

— Я вот что думаю… Мы почти ежедневно, выполняя то или иное задание, сталкиваемся на улицах со многими людьми, совершенно непохожими на нас, которые думают, что закон — это ширма, рассчитанная на простаков, чтобы заставить их повиноваться. Эти люди думают только о себе, об удовлетворении только собственных желаний, а на всех остальных им наплевать.

— Это точно. С какой только мразью и шушерой не приходится сталкиваться, — вставила она.

— Уголовники, социопаты. Называть их можно по-разному. Подобно неземным существам из фильма «Нашествие похитителей трупов», бродят они между нами и только прикидываются людьми. И, хотя кажется, что их много, они все равно в меньшинстве, и это не люди. Цивилизованный вид — это только их внешняя оболочка, театральный грим, скрывающий сплошь покрытого чешуей ползучего гада, от которого мы все произошли в древности, и с таким же, как и у него, крохотным умишком.

— Ну и что же в этом необычного? — нетерпеливо перебила она. — Мы — тонкая перегородка, отделяющая порядок от хаоса. Каждый день нам приходится балансировать на краю пропасти. Стремясь не скатиться в нее, проверяя себя, доказывая себе, что тебе это не грозит, что ты никогда не позволишь себе низвергнуться в хаос, не имеешь права это сделать, не смеешь стать одной из них, — вот отчего мне так нравится моя работа. Именно поэтому я и пошла работать в полицию.

— Правда? — удивился Гарри.

Сам он пошел служить в полицию из совершенно иных соображений. Защищать истинных людей, оберегая их от нелюдей, затесавшихся меж ними, охранять их покой и поддерживать размеренную красоту порядка, обеспечивать целостность культуры и возможность ее дальнейшего расцвета — вот причины, побудившие его стать полицейским, во всяком случае, именно они были одним из краеугольных камней его решения пойти служить в полицию, а не желание, как у нее, доказать самому себе, что ты — не ползучий анахронизм.

Продолжая развивать свою мысль, Конни отвела взгляд от Гарри и уставилась на конверт из грубой оберточной бумаги, лежавший на одном из стульев. Содержимое его весьма интриговало Гарри.

— Когда не знаешь, откуда ты родом, не знаешь, способна ли любить, — тихо продолжала она, словно размышляя вслух, — когда единственное, к чему стремишься, — это быть свободной, вот тогда и взваливаешь на себя груз ответственности, и чем больше, тем лучше. Свобода без каких бы то ни было обязательств — это обыкновенное дикарство. — Голос ее был не просто тихим. В нем звучали траурные нотки. — А может, я и есть дикарь, как знать, но в одном уверена точно: если не умею любить, умею очень жестоко ненавидеть, и это пугает, так как чувствую, что еще миг — и скачусь вниз, в пропасть…

Гарри, перестав жевать, как завороженный, не мигая уставился на нее. Он чувствовал, что она впервые приоткрывает ему завесу над своей душой. Но не понимал, что именно скрыто за этой завесой.

Словно придя в себя после глубокого обморока, она оторвала взгляд от конверта, в упор взглянула на Гарри, и мягкий ее голос снова обрел привычные жесткие нотки.

— Ну хорошо, в мире навалом этих подонков, гадов, социопатов или как их там еще. Что ты хочешь этим сказать?

Он проглотил недожеванный кусок.

— Предположим, обычный полицейский, выполняющий обычное задание, наталкивается на социопата в тысячу раз хуже, чем обычная нечисть, и во много раз опасней.

Когда он начал говорить, она пошла к холодильнику. Достала еще одну банку пива.

— Хуже? В каком смысле?

— У этого бродяги…

— Что?

— У него особый дар.

— Какой такой дар? Да что ты все хвостом вертишь. Ходишь вокруг да около. Давай выкладывай все по порядку, Гарри.

Он подошел к столику, ткнул пальцем между четырьмя лежавшими на нем сплющенными свинцовыми комочками. Откатившись, они дробно застучали по твердой поверхности, и звук этот почудился ему эхом вечности.

— Гарри?

Он обязан был выложить ей свою теорию, но мешкал. Ибо то, что собирался сказать, навсегда перечеркнет так тщательно культивируемый им образ самого себя, как господина Невозмутимость.

Он глотнул пива, тяжко вздохнул и начал:

— Предположим, тебе приходится иметь дело с социопатом, и не просто с социопатом, а психопатом, обладающим сверхъестественными способностями, противостоять которым — то же самое, что идти с голыми кулаками на еще неоперившегося Бога. Я имею в виду психические возможности этого социопата.

Теперь был ее черед смотреть на него во все глаза.

Продев указательный палец в колечко пивной банки, она и не думала ее открывать. А так и застыла, словно специально позировала для художника.

Не дав ей времени перебить себя, Гарри продолжал:

— Но не те возможности, с помощью которых можно отгадать масть вытянутой наугад из колоды карты, или предсказать, кто станет победителем в каком-нибудь первенстве мира, или заставить висеть в воздухе карандаш. Все это ерунда по сравнению с тем, о чем идет речь. Этот бродяга обладает способностью появляться из ниоткуда и исчезать в никуда. Вызывать из пустоты огонь, сгореть в нем дотла, но не погибнуть, быть в упор расстрелянным, но не умереть. Может быть, он обладает способностью прилаживать к человеку своеобразный психический датчик, наподобие электронного датчика, который лесник прикрепляет к шее оленя, и таким образом следит за ним, куда бы он ни шел, как далеко бы ни забирался. Знаю, знаю, это звучит абсурдно, напоминает бред душевнобольного или пересказ одного из фильмов ужасов Спилберга или, того хуже, чего-то в духе Джеймса Камерона из «Давида Линга», но все, что говорю, чистая правда.

Конни тряхнула головой, словно сбрасывая с себя наваждение. Открыв дверцу холодильника, поставила обратно на полку так и не откупоренную банку пива.

— Думаю, две банки на сегодня достаточно.

Гарри необходимо было во что бы то ни стало заставить еe поверить ему. Слишком быстро бежало время, слишком мало оставалось его до рассвета.

Повернув к нему лицо, она спросила:

— Откуда же берутся эти удивительные способности?

— А я почем знаю? Может быть, он долгое время жил под проводами высокого напряжения и магнитно-силового поля, которые каким-то образом повлияли на развитие его мозга. Может быть, в младенчестве он питался молоком, в котором было слишком много диоксина, или ел слишком много заряженных каким-нибудь неизвестным токсическим элементом яблок, или дом его находится прямо под озоновой дырой, или он стал жертвой эксперимента каких-нибудь пришельцев из космоса и теперь представляет собой интереснейшую находку для журнала «Нэшнл Инквайерер», или объелся в детстве «Твиксов», или наслушался слишком много рэпа? Хер его знает!

Она не мигая смотрела на него. Но в ее взгляде уже не было недоверия.

— Ты что, серьезно так думаешь?

— Да.

— Верю, потому что за шесть месяцев нашей совместной работы ты впервые употребляешь слово на букву «Х»

— Ради Бога, оговорился, прости меня.

— Бог простит, — не удержалась она, чтобы не кольнуть его. — Но этот парень… он же обыкновенный бродяга.

— Уверен, что это ненастоящее его обличье. Мне кажется, он может принимать любые формы, какие пожелает, появляться в любом обличье, потому что это обличье — только маска, а не он сам… это психическая проекция того, что он желает, чтобы мы видели.

— Что-то уж больно попахивает привидением, — не утерпела Конни. — Мы ведь решили, что оба не верим в них, не так ли?

Он схватил со стола десятидолларовую банкноту.

— Если я неправ, то как ты объяснишь это?

— Но, даже если ты и прав… как ты сам объяснишь это?

— Телекинез.

— Это еще что такое?

— Энергия, вырабатываемая мозгом, с помощью которой можно передвигать предметы во времени и пространстве.

— Тогда почему же я не видела, как эти десять долларов летели по воздуху и влезали ко мне в руку?

— Ты и не могла этого видеть. Это похоже на телепортацию. Когда физическое тело с одного места переносится в другое просто так — фюить, и готово.

Она раздраженно всплеснула руками.

— Господи, час от часу не легче!

Гарри бросил взгляд на свои часы: 8.38. Тик-так… тик-так…

Он знал, что слова его похожи на бред сивой кобылы, более подходящих для вечерних телевизионных передач прямого эфира или аналогичных ночных радиопередач, а не на слова разумного полицейского. Но знал он и то, что говорит чистую правду, что, видимо, топчется где-то на периферии истины если не попал прямо в яблочко.

— Слушай! — воскликнул он, хватая со стола газету и тряся ею перед носом Конни. — Я еще не читал ее, но, если внимательно просмотрю, обязательно найду пару-другую анекдотов, которые ужас как подойдут к твоей чертовой коллекции свидетельств Нового Средневековья. — Он швырнул газету на стол, и от нее сразу же пахнуло дымом. — Напомнить тебе парочку из тех миленьких рассказиков, которые ты набрала из газет и телепередач и которыми ты пичкала меня сегодня утром? Я лично хорошо их помню.

— Гарри…

— Но не потому, что они мне нравятся. Видит Бог, по мне, лучше бы их вообще не знать. — Он начал нервно шагать по комнате, описывая что-то вроде полукруга — Не было там разве анекдотика о том, как в Техасе судья засадил одного паренька в тюрьму на тридцать пять лет за то, что тот украл однофунтовую банку «Спэм»? А в Лос-Анджелесе во время тамошних беспорядков толпа хулиганствующих молодчиков до смерти избила одного человека прямо на улице, что было зафиксировано журналистами на видеопленке; так ведь никто и пальцем не пошевелил, чтобы разыскать и наказать убийцу, потому что это избиение, видите ли, было протестом против социальной несправедливости и не следовало провоцировать новые беспорядки!

Конни пошла к столу, рывком выдвинула из-под него стул и, повернув сиденьем к себе, уселась на него верхом. Не мигая, уставилась на обожженную газету.

Он же, все больше возбуждаясь и не переставая вышагивать по комнате, продолжал говорить:

— А не было ли там рассказика о том, как одна женщина заставила своего любовника изнасиловать собственную одиннадцатилетнюю дочь, так как хотела четвертого ребенка, но сама не могла иметь детей, и решила стать матерью ребенка своей дочери? В каком штате это было? В Висконсине? Или в Огайо?

— В Мичигане, — мрачно уточнила она.

— А помнится, была там еще одна весёленькая историйка о том, как один приемный папочка отсек голову своему шестилетнему пасынку…

— Пятилетнему. Ему было пять лет.

— А шайка подростков, уж не помню где, нанесла одной женщине сто тридцать ножевых ударов, чтобы отобрать у нее один-единственный вшивый доллар…

— В Бостоне, — прошептала она.

— Да, помню, а еще там был перл о том, как папочка до смерти забил своего сына-дошкольника за то, что тому никак не давался алфавит после буквы «Ж». А одна любвеобильная мамуля в Арканзасе, Луизиане или Оклахоме подсыпала в чашку своей дочурке размельченное стекло, чтобы та заболела и ее папочку-моряка отпустили бы с корабля домой на побывку.

— Не в Арканзасе, — снова поправила его Конни. — В Миссисипи.

Гарри, перестав вышагивать по комнате, остановился напротив ее стула и присел на корточки, оказавшись почти вровень с ее лицом.

— Выходит, ты принимаешь как должное эти невероятные вещи, несмотря на их вопиющее несообразие. Ибо знаешь, что они реально имели место. Это же девяностые годы, Конни. Бардачные годы перед вторым пришествием, эпоха Неосредневековья, когда черт-те что может произойти и происходит на самом деле, когда невозможное не только возможно, но считается нормальным, когда любое супернаучное открытие соседствует с невообразимо диким варварством, что, впрочем, никого не удивляет. Каждому новому достижению в технологии противостоят тысячи фактов злодеяний, порожденных человеческой ненавистью и глупостью. На каждого ученого, занятого поисками средств излечения рака, приходится пять тысяч хулиганов, готовых снести голову какой-нибудь несчастной старухе, чтобы выудить из ее кошелька грошовую сдачу.

Встревоженная его напором, Конни отвела взгляд в сторону. Взяла со стола одну из сплющенных пуль и, нахмурившись, стала вертеть ее между пальцами.

Подстегиваемый чудовищной скоростью, с которой на циферблате его наручных часов бежали минуты, Гарри был неумолим:

— Отсюда, кто сможет отрицать, что в какой-нибудь лаборатории какой-нибудь ученый жук не изобрел какое-нибудь снадобье, позволившее ему многократно увеличить энергетические возможности своего мозга, нарастить и подчинить себе те способности, наличие которых мы подозреваем в себе, но толком не знаем, как ими пользоваться? Может быть он ввел эту сыворотку себе в организм. Или, скорее всего, парень, из-за которого у нас тут весь этот сыр-бор, оказался жертвой какого-нибудь чудовищного эксперимента и, сообразив, что с ним сделали, поубивал всех, кого считал повинными в этом, всех, кого знал. Вырвался на свободу и теперь бродит среди нас, самый страшный из нелюдей на свете.

Она снова положила на стол сплющенную пулю. Снова обернулась к нему. До чего же красивые у нее глаза!

— То, что ты сейчас сказал насчет эксперимента, кажется мне вполне здравым.

— Возможно, это не совсем так, это нечто, чего мы пока не в состоянии постичь, нечто совершенно отличное от нас.

— Но, если такой человек существует, как же мы с ним справимся?

— Он же в конце концов не Бог. Какими бы ни были его возможности, он все равно остается человеком — к тому же психически неуравновешенным. У него не могут не быть какие-то слабости, в чем-то же он должен быть уязвим.

Гарри все еще сидел на корточках перед ее стулом, и она рукой дотронулась до его щеки. Нежный жест этот удивил его. Она улыбнулась.

— Ну и воображение же у тебя, Гарри Лайон.

— Что верно, то верно. С детства обожаю волшебные сказки и невероятные приключения.

Снова нахмурив лоб, она быстро убрала руку с его лица, словно досадуя на себя за проявленную слабость.

— Даже если он и уязвим, с ним невозможно будет справиться, пока не найдем его. А как мы доберемся до этого Тик-така?

— Тик-така?

— Мы же не знаем его настоящего имени, — улыбнулась Конни. — Поэтому будем считать, что Тик-так — его кодовое название.

Тик-так. Вполне подходящее имя для какого-нибудь злодея из сказки. Румпельштилтскин, мамаша Гетель, Наклобун… теперь Тик-так.

— Ладно. — Гарри поднялся. Снова заходил кругами по комнате. — Тик-так, так Тик-так.

— Так как же мы его разыщем?

— Не знаю как. Зато знаю, с чего начнем. С городского морга Лагуна-Бич.

Ее всю передернуло от этих слов.

— Ордегард?

— Результаты вскрытия, если они уже есть, а если удастся, и переговорить с медэкспертом, производившим это вскрытие. Хочу выяснить, не обнаружили ли они у трупа каких-либо аномалий.

— Аномалий? В каком смысле?

— Понятия не имею. Любых отклонений от нормы.

— Но Ордегард мертв. Он не мог быть… психической проекцией. А был явно из мяса, костей и крови, и теперь его нет в живых. Какой он, к черту, Тик-так?

У Гарри, начитавшегося волшебных сказок, легенд, мифов и научной фантастики, был неистощимый резервуар, из которого его фантазия могла черпать самые невероятные идеи.

— А может быть, Тик-так обладает способностью проникать в сознание других людей, в их разум, подчиняя себе их действия и поступки, манипулируя ими, как марионетками, и покидать их, когда ему заблагорассудится или когда они умирают. Может быть, сначала он был в Ордегарде, а потом переселился в этого бродягу, и, очень может быть, бродяга этот тоже уже мертв, действительно мертв, и его обугленные останки покоятся в моей выгоревшей дотла гостиной, а Тик-так уже вновь перебрался в следующую из своих жертв.

— Манипуляция разумом?

— Что-то в этом роде.

— Я начинаю бояться, — призналась Конни.

— Только начинаешь? Ну ты даешь! Теперь самое главное, Конни. За несколько секунд до того, как Тик-так превратил мою квартиру в кучу пепла, он заявил примерно следующее: «Думаешь, можешь стрелять, в кого хочешь, и этим все кончится? Но только не в меня, можешь стрелять в меня сколько угодно, и этим ничего не кончится, со мной такие штуки не проходят». — Гарри похлопал по торчащей из-подмышки рукоятке револьвера. — А кого я сегодня застрелил? Ордегарда. А кто мне заявил, что застрелить его — не значит убить? Тик-так. Вот я и хочу выяснить, не нашли ли они там чего-нибудь странного у Ордегарда.

Изумлению ее не было границ, но недоверие исчезло. Как и он, она была полностью захвачена его идеей.

— Ты хочешь узнать, имеются ли какие-либо признаки манипулирования мозгом?

— Вот именно.

— А что это могут быть за признаки?

— Любые отклонения от нормы.

— Типа: полное отсутствие мозга в черепе, только горстка пепла? Или выжженное каленым железом на затылке число 666?

— Конечно, хотелось бы чего-нибудь в этом роде. Но, думаю, все гораздо сложнее.

Конни рассмеялась. Нервным, коротким смешком. Резко поднялась со стула.

— Ладно, в морг так в морг.

Гарри надеялся, что разговор со следователем или данные официального отчета о результатах вскрытия дадут ему искомую информацию и не будет надобности лично осматривать труп. Особым желанием вновь увидеть лунообразное лицо маньяка он не горел.

Огромная типовая кухня при частной лечебнице «Пэсифик Вью» в Лагуна-Бич сверкала белым кафелем и нержавеющей сталью, стерильно чистая, словно была не кухней, а операционной.

Забреди сюда случайно крысы или тараканы, думала Джанет Марко, и им придется довольствоваться только порошком для чистки керамических поверхностей, аммиачной водой и воском.

Но до блеска начищенная антисептическими средствами кухня вовсе не пахла больницей. Вкусные, густые запахи ветчины, жареной индейки, овощного фарша и нарезанного тонкими ломтиками картофеля смешивались с аппетитным ароматом сладких булочек с корицей, выпекаемых утром на завтрак. К тому же на кухне было жарко, и тепло это было очень кстати после резкого похолодания, наступившего вслед за пронесшимся над городом ураганным ливнем.

Джанет и Дэнни сидели в конце длиннющего стола в одном из укромных уголков кухни и обедали. Они никому не мешали и со своего места могли видеть все, что происходило в остальной части помещения.

Джанет, будто зачарованная, следила за четким, энергичным ритмом огромной кухни, функционировавшей, как заведенные часы. Каждый усердно занимался своим делом и выглядел вполне удовлетворенным собой и своей работой. Как она им всем завидовала! Ей тоже хотелось бы устроиться на работу в «Пасифик Вью» на кухне или в любом другом из отделений лечебницы. Но она не знала, какие им требовались специальности.

Сомнительно было, что владелец лечебницы — г-н Ишигура — каким бы добрым человеком он ни был, примет на работу особу, живущую в машине, умывающуюся в общественных туалетах и постоянно меняющую место жительства.

И, хотя ей нравилось наблюдать, как четко исполняют свои обязанности работники кухни, иногда их вид вызывал в ней дикое раздражение.

Но она ни в чем не винила г-на Ишигуру, владельца и директора «Пэсифик Вью», потому что он был ниспосланным ей свыше Божьим даром, особенно в ночи, подобные этой. Совмещая в себе бережливость и доброту, он приходил в ужас от расточительства и от мысли, что в такой процветающей стране кто-то мог быть голодным. Изо дня в день, после того как отобедали около ста пациентов лечебницы и все ее сотрудники, оставалось достаточно еды, чтобы накормить десять или двенадцать человек, так как невозможно было с абсолютной точностью вычислить количество закладываемых в порции продуктов. Г-н Ишигура бесплатно раздавал оставшуюся еду некоторым из бездомных.

И еда эта была высшего качества. Ведь «Пэсифик Вью» был не каким-нибудь заштатным благотворительным приютом, а лечебницей для избранных. Пациенты либо сами являлись очень состоятельными людьми, либо имели состоятельных родственников.

Г-н Ишигура не афишировал свою щедрость, и двери его кухни были распахнуты не всякому встречному. Когда он видел бездомных, которые, как он полагал, оказались на дне не по своей собственной воле, он сам предлагал им бесплатные обеды в «ПэсиФик Вью». Благодаря избирательности г-на Ишигуры за его столом нельзя было встретить вечно мрачных и опасных своей непредсказуемостью алкоголиков и наркоманов, составляющих подавляющее большинство в благотворительных церковных и миссионерских столовых.

Джанет старалась не злоупотреблять гостеприимством г-на Ишигуры. Из семи завтраков и обедов, которыми официально могла пользоваться в «Пэсифик Вью» еженедельно, она ограничивала себя максимум парой. В остальное время она обеспечивала едой и себя и Дэнни и гордилась каждым блюдом, которое приобретала за собственные деньги.

В вечер того вторника они с Дэнни делили трапезу с тремя пожилыми мужчинами, одной старушкой с повязанным вокруг шеи на удивление пестрым шарфиком и кокетливо сидевшим на голове ярко-красным беретом, чье лицо выглядело морщинистым, словно было не лицом, а скомканным бумажным пакетом, и очень уродливым молодым человеком с обезображенной шрамами физиономией. Все они были одеты в обноски, но имели довольно опрятный вид, и от них не несло затхлостью, хотя все явно были очень бедны.

Она ни с кем из них не разговаривала, несмотря на то, что ей до смерти хотелось бы поболтать — просто так, ни о чем и обо всем. Но длительное время почти ни с кем, кроме Дэнни, не общаясь, она не была уверена, что сумеет поддержать ничего не значащий разговор с другим взрослым человеком.

К тому же она побаивалась нарваться на кого-нибудь, страдающего чрезмерным любопытством. А ей ужасно не хотелось отвечать на вопросы о себе и своем прошлом. В конце концов она ведь была убийцей. И если кто-нибудь все же обнаружит труп Венса в аризонской пустыне, полиция не преминет заинтересоваться ее персоной.

Она даже с Дэнни за столом не разговаривала, потому что его не нужно было уговаривать съедать все до конца и хорошо вести себя за столом. Несмотря на то, что ему было всего пять лет, он был очень воспитанным мальчиком и знал, как должно держать себя на людях.

Джанет ужасно им гордилась. Время от времени, пока обедали, она то поглаживала его по голове, то кончиками пальцев касалась его затылка или легонько похлопывала по плечу, чтобы он чувствовал, что она гордится им.

Господи, а как она его любила! Такого маленького, невинного, так терпеливо сносящего все тяготы их жизни. С ним ничего не должно случиться. Он непременно должен вырасти и найти свое место в жизни.

Наслаждаться же едой она могла только в том случае, если удавалось хоть на мгновение забыть о полицейском. Полицейском, способным менять свой облик. Как оборотень в кинофильме. Принявшим под раскаты грома и блеск молний обличье Венса, остановившим Вуфера в воздухе во время прыжка.

После той достопамятной встречи с ним на маленькой улочке она сломя голову, невзирая на проливной дождь, помчалась на север, прочь от Лагуна-Бич, в направлении Лос-Анджелеса, стремясь подальше убежать от него, чтобы их разделяли мили и мили пространства. Полицейский заявил, что обязательно разыщет ее, куда бы она ни спряталась, и она верила ему. Но сидеть сложа руки и ждать, когда тебя убьют, было невыносимо.

Она успела доехать только до Корона дель Мар, первого небольшого городка на берегу океана к северу от Лагуна-Бич, когда поняла, что придется возвращаться. В Лос-Анджелесе надо будет начать все сначала: выяснить, в каких районах города прибыльнее всего потрошить мусорные контейнеры, часы работы мусорщиков, чтобы до их прибытия успеть все тщательно осмотреть, узнать, где полиция менее придирчива, где выгоднее искать консервные банки и бутылки для обмена на деньги в пунктах вторсырья, разыскать другого благодетеля, подобного г-ну Ишигуре и сделать еще массу других вещей. Сейчас у нее было туговато с деньгами, и она не могла позволить себе роскошь растратить весь свой наличный капитал, пока будет входить в курс дела на новом месте. Поэтому Лагуна-Бич оставалась единственным приемлемым местом обитания.

Бедность страшна полным отсутствием выбора.

Джанет повернула обратно в Лагуна-Бич, мысленно кляня себя за бессмысленную трату бензина. Припарковавшись в одном из тихих переулков, они провели в машине почти всю вторую половину дня, пока шел дождь. При тусклом свете она читала Дэнни рассказы из толстой книги для детей, которую обнаружила в мусорных отбросах, а Вуфер мирно спал на заднем сиденье. Дэнни обожал, когда ему читали. Затаив дыхание, он внимательно слушал, и по его личику, переливаясь жемчугом и серебром, скользили тени от стекавших по лобовому стеклу ручейков воды.

И вот они на кухне, дождь прекратился, наступил вечер, обед уже съеден, и пора снова возвращаться в старенький «додж» на ночлег. Джанет ужасно вымоталась за этот день и знала, что Дэнни, едва добравшись до машины, тотчас уснет. Но сама она боялась даже на секунду прикрыть глаза, содрогаясь при мысли что, уснув, упустит момент, когда может явиться оборотень-полицейский.

Когда все обедавшие, собрав со стола свою грязную посуду, отнесли ее к мойке, к Джанет и Дэнни подошла повариха, которую звали Лорена. Это была крупная женщина лет пятидесяти, с чистой и гладкой, как фарфор, кожей, на лице ее не было ни единой морщинки, словно она никогда в жизни не ведала никаких печалей. У нее были сильные, красные от воды руки. В них она держала большую консервную банку для пищевых отходов, доверху наполненную мясными объедками.

— Собака все еще при вас? — спросила Лорена. — Симпатичная псина. В прошлые разы она вроде бы приходила сюда вместе с вами?

— Вуфер, — подсказал Дэнни.

— Уж больно ему мой паренек приглянулся, — осторожно вставила Джанет. — Он там, ждет нас на улице.

— Что ж, вот ему от меня подарок, — кивнула Лоретта на консервную банку.

Миловидная белокурая нянечка, стоявшая неподалеку у чурбана для рубки мяса и пившая из стакана молоко, услышала этот разговор.

— Он что, правда симпатичный?

— Обыкновенная дворняга, — сказала Лорена, — совершенно беспородная, но как картинка, хоть сейчас снимай в кино.

— Обожаю собак, воскликнула нянечка. — у меня самой дома три собаки. Я на них просто помешана. Можно взглянуть на вашего песика?

— Конечно, пойдем посмотрим, — по-хозяйски распорядилась Лорена. Но тотчас спохватилась и улыбнулась Джанет. — Не будете возражать, если я покажу его Ангелине?

Ангелиной, видимо, звали нянечку.

— Господи, с чего это я стану возражать? — воскликнула Джанет.

Лорена первой пошла к выходу на улицу. Объедки в банке были не мясными отбросами, сплошь состоящими из жира и хрящей, а отборными кусками ветчины и индейки.

Снаружи, в конусе желтого света от фонаря, в терпеливой позе ожидания, склонив набок голову с торчащим вверх одним и свисающим вниз другим ухом, сидел Вуфер, вопросительно глядя на приближающихся людей. Первое после шторма мягкое дуновение ветерка лохматило его шерсть.

Ангелина мгновенно пришла в восторг.

— Прелесть какая!

— Он мой, — прошептал Дэнни, но так тихо, что только Джанет расслышала его слова.

Вуфер, словно поняв похвалу нянечки, осклабился и своим лохматым хвостом стал неистово мести асфальт.

А может, и впрямь понял. С первого же дня, как к ним прибился Вуфер, Джанет убедилась, что он был исключительно сообразительным псом.

Взяв из рук поварихи консервную банку с мясом, Ангелина выступила вперед и присела перед собакой на корточки:

— На, симпатяга. Смотри. Нравится? Думаю, такого ты не едал.

Вуфер взглянул на Джанет, словно прося у нее разрешения начать пир. В данный момент он был обыкновенной бродячей собакой, но когда-то, вероятно, жил у своих хозяев дома. Он проявлял сдержанность, несомненно являвшуюся результатом дрессировки, и обладал способностью платить добром за добро, которая возникает у зверей — да и, видимо, у людей также — от доброго к ним отношения.

Джанет утвердительно кивнула. Только тогда собака набросилась на еду, хватая из банки и жадно заглатывая куски и обрезки мяса.

Неожиданно Джанет почувствовала в собаке родственную душу, и ей стало неимоверно горько от этого чувства. Родители обращались с ней с той же жестокостью, с какой некоторые, явно ненормальные люди, обращаются с животными; да и что говорить, к кошке или собаке родители ее отнеслись бы гораздо более человечески, чем к собственной дочери. Не лучше вел себя по отношению к ней и Венс. И хотя на собаке не было заметно никаких следов от побоев и она не умирала с голоду, на улице она тоже оказалась явно не по своей воле. Несмотря на отсутствие ошейника, чувствовалось, что какое-то время она жила среди людей: уж слишком старалась им услужить и очень нуждалась в их любви и ласке. Выбросить беззащитное животное на улицу равносильно надругательству над ним, и это означало что в судьбах Джанет и собаки было очень много общих трудностей, страхов и злоключений.

Она решила ни за что не гнать от себя пса, даже не взирая на расходы и неудобства, связанные с его содержанием. Узы, связывавшие их, были достойны уважения: оба были живыми существами, способными на проявление отваги, оба обладали повышенным чувством долга и оба оказались в нужде.

Пока Вуфер с собачьим энтузиазмом уплетал свои обед, белокурая нянечка ласкала его, щекотала у него за ушами и ворковала над ним.

— Я же вам говорила, что он прелесть, — горделиво обронила повариха Лорела, складывая руки на своей обширной груди и улыбаясь Вуферу. — Его запросто можно снимать в кино. Такой красавчик, просто загляденье.

— Он мой, — обеспокоенно пробормотал Дэнни, и снова так тихо, что только Джанет могла его расслышать.

Он стоял рядом с ней, ухватившись за нее обеими ручонками, и она, чтобы успокоить его и ободрить, положила руку ему на плечо.

Когда уже была съедена почти половина принесенной порции мяса, Вуфер неожиданно оторвался от консервной банки и с любопытством уставился на Ангелину. Одно ухо вновь поднялось вверх. Он стал обнюхивать ее накрахмаленный белый халат, ее тонкие, нежные руки, затем ткнулся головой под ее колени, принюхиваясь к ее белым тапочкам. Затем снова стал обнюхивать ее руки, лизнул ей пальцы, все это время громко сопя и даже подвывая, а иногда и нетерпеливо переступая с лапы на лапу, все более и более возбуждаясь.

Нянечка и повариха засмеялись, думая, что таким образом пес выражает свое удовольствие от еды и всеобщего внимания, но Джанет чувствовала, что за этим кроется что-то другое. Сопение и скулеж то и дело сменялись утробным рычанием, когда в нос ему попадал запах, явно не нравившийся ему. Он даже перестал вилять хвостом.

Неожиданно, и к великому стыду и ужасу Джанет, собака вырвалась из ласкающих ее рук Ангелины, обежала ее сзади, скользнула мимо Дэнни и, клубком прокатившись меж широко расставленных ног поварихи, через раскрытую дверь стремглав понеслась на кухню.

— Вуфер, назад! — закричала Джанет.

Пес даже ухом не повел, продолжая нестись вперед. Вся компания со всех ног бросилась вслед за ним. Те, кто в этот момент находились на кухне, приняли участие в погоне за Вуфером, но он оказался проворнее их всех. Волчком носясь по помещению и совершая серии обманных движений, он никак не давался им в руки, и по кафельной плитке пола только дробно стучали его когти. Он залезал под столы, перекатывался через голову, неожиданно менял направление, ужом выскальзывал из протянутых к нему рук, все это время натужно сопя, раскрывая, словно в улыбке, пасть, и, на первый взгляд, казалось, веселился от души.

Однако в целом это мало походило на безудержное собачье веселье и игру в догонялки. Все время он что-то настойчиво искал, беспрестанно обнюхивая пол и воздух, какой-то запах, то и дело ускользавший от него. Было ясно, что его совершенно не интересовали духовки, в которых выпекались сладкие булочки и от которых шел такой густой, вкусный пар, что у любого слюнки потекли бы рекой, не приближался он и к подносам, сплошь заставленными аппетитно пахнущей едой. Его влекло вперед что-то другое, какой-то запах, которым были пропитаны руки молодой нянечки по имени Ангелина.

— Паршивец! — гневно кричала Джанет, преследуя его вместе со всеми. — Кому говорят, назад, паршивый ты пес.

Вуфер на бегу несколько раз укоризненно оглянулся на нее, но продолжал бежать дальше.

В этот момент в вертящиеся двери, толкая перед собой тележку с припасами, вошла работница столовой, не знавшая, что происходит на кухне, и пес мгновенно воспользовался образовавшимся отверстием. Стремглав прошмыгнув мимо остолбеневшей женщины, он вылетел в раскрытые двери и скрылся в коридорах лечебницы.

Паршивый пес. Неправда. Хороший пес. Очень хороший. Место, где много еды, так плотно забито столькими вкусными ароматами, что он с трудом, хоть и старается вовсю, отыскивает нужный ему странный запах. По другую сторону вертящихся дверей оказывается длинный-предлинный узкий лаз со многими отверстиями с обеих сторон. Здесь аппетитные запахи, от которых начинает течь слюна, гораздо слабее. Зато масса других запахов, в основном человеческих, в основном не очень приятных. Острые запахи, соленые запахи, кислые запахи. Сосновый запах. Целое ведро соснового запаха в длинном-предлинном лазе. Мордой он быстро тычется в ведро, удивляясь, как это целое дерево могло уместиться в маленьком ведре, но там не дерево, там вода, какая-то вся грязная, а пахнет, как сосна, даже как несколько сосен, вместе взятых, и все в одном ведре. Интересно.

Но надо спешить.

Моча. Сильный запах мочи. Человеческой. Запах мочи множества разных людей. Интересно. Десять, двадцать, тридцать разных запахов мочи, ни один из них никак особо не выделяется, но все они в одном месте, никогда еще не приходилось ему в одном и том же месте встречать столько разных запахов человеческой мочи. Он много может рассказать о людях по запаху их мочи: что они ели или пили, где были сегодня, совокуплялись ли, были ли здоровыми или больными, злыми или добрыми, плохими или хорошими. Запахи говорили, что большинство из этих людей уже давно не совокуплялись и были больны разными болезнями, некоторые из них больны тяжело. Ни один из запахов не доставил ему удовольствие.

В нос лезут запахи кожаной обуви, мастики для натирания полов, политуры, крахмала, роз, маргариток, тюльпанов, гвоздик, лимонов, великое множество оттенков запаха пота, вкусный запах шоколада, дурной запах вони, запах пыли, волглый запах земли из ближайшего горшка с каким-то растением, запах мыла, лосьона для волос, мятных конфет, перца, соли, огурцов, резкий запах термитов на одной из стен, от которого свербит в носу и хочется чихнуть, аромат кофе, горячей латуни, резины, бумаги, карандашной стружки, ирисок, еще раз сосны в ведре, запах собаки. Интересно. У кого-то дома собака, и этот кто-то приносит ее запах на своей обуви — хорошая собака, сучка — и разносит его по всему длинному узкому лазу. Интересно. И еще масса других запахов — запахи составляют основу его мира, — включая и тот странный запах, странный и плохой, такой плохой, что поневоле заставляет его скалить клыки, запах ненавистного врага, с которым уже доводилось встречаться, запах полицейского, запах волка, запах полицейского-волка-оборотня, вот он, вот он, сюда, сюда, ищи же, ищи!

Люди гонятся за ним, потому что ему здесь не место. У людей слишком много мест, куда возбраняется входить собакам, хотя запах от тебя гораздо приятней, чем от большинства из них, даже когда помоются с мылом, и ты, по сравнению с ними, очень мал и не занимаешь столько пространства и не производишь столько шума, сколько они.

«Паршивая собака», — говорит эта женщина, и это его оскорбляет, так как женщина ему нравится, и мальчик нравится, и делает он это прежде всего ради них же самих, пытаясь разыскать плохого полицейского-волка-оборотня со странным запахом.

Паршивый пес. Неправда. Хороший пес. Очень хороший.

Женщина в белом, которая идет ему навстречу через дверь, удивлена, пахнет удивлением, пытается остановить его. Ну-ка, зарычим! Так, отдергивает руку. До чего же легко напугать человека. И до чего же легко обмануть.

Длинный, узкий лаз пересекается с другим таким же узким и длинным лазом. Снова масса отверстий по обеим его сторонам, масса новых запахов: хлорки, серы… множество запахов больных, снова различные запахи мочи. Люди, живя здесь, здесь же и писают. Странно. Интересно. Собаки никогда не писают там, где живут.

Снова какая-то женщина идет ему навстречу, что-то несет в руках, удивлена, пахнет удивлением, говорит:

— Ой, смотрите, какая прелесть!

Надо вильнуть ей хвостом. А почему бы и нет? Но не останавливаться — нет времени.

Опять этот запах. Странный. Ненавистный. Сильный, еще сильней.

Открытая дверь, мягкий свет, комната, в которой лежит очень больная женщина. Он, осторожно ступая, входит в дверь, оглядывается по сторонам, так как комната буквально пропахла странным запахом, запахом оборотня, им пропитан пол, стены и особенно стул, на котором тот сидел. Оборотень находился здесь долго, бывал много, очень много раз.

Женщина на кровати спрашивает:

— Кто здесь? Кто это?

Снаружи, из-за двери, доносится топот множества бегущих ног.

Запах страха так силен, что почти забивает плохой-странный запах, остается только запах страха, страха, страха.

— Ангелина? Это ты? Ангелина?

Плохой запах, запах оборотня, плотным кольцом окружает кровать, сама кровать тоже отдает этим запахом. Оборотень стоял вот здесь, разговаривал с этой женщиной, совсем недавно, сегодня, касался ее руками, касался простыней, которыми она покрыта, везде оставил свой гнусный запах, особенно много его на кровати, там, где лежит женщина, интересно, очень даже интересно.

Пес отбегает назад к двери, оборачивается, разбегается, прыгает, задевает лапой за ограждение, но все в порядке, ограждение позади, и он приземляется на лежащую на кровати женщину.

Женщина в ужасе кричит.

Джанет никогда не боялась, что Вуфер может кого-нибудь укусить. Он был добродушным и дружелюбным псом и, казалось был не способен никого обидеть, кроме, разумеется, того оборотня, с которым они столкнулись сегодня на задворках у мусорных баков.

Однако когда она вслед за Ангелиной влетела в затемненную больничную палату и увидела собаку на кровати больной, ей на какое-то мгновение показалось, что пес набросился на несчастную женщину и сейчас разорвет ее на куски. Она быстро прижала к себе Дэнни, чтобы он не видел ужасающего зрелища как вдруг сообразила, что Вуфер просто стоит над больной и обнюхивает ее, правда, делает это весьма активно, но не причиняя ей никакого вреда.

— Нет, — кричала больная, — нет, нет! — словно не собака, а сам дьявол явился из преисподней и прыгнул на нее.

Джанет было стыдно за учиненный беспорядок, косвенно она чувствовала себя причастной к нему и боялась последствий. Понимая, что ей с Дэнни путь на кухню «Пэсифик Вью» отрезан навсегда.

Женщина на кровати была худая, даже не худая, а до невозможности истощенная — одна кожа да кости, — и до того бледная, что при тусклом свете ламп, казалось, светится изнутри. Волосы ее были белы и давно потеряли свой блеск. Выглядела она древней, сморщенной старухой, но что-то в ее фигуре и жестах подсказывало Джанет, что на самом деле она была намного моложе, чем это могло показаться на первый взгляд.

Слабая и изможденная, она делала отчаянные попытки приподняться на постели, правой рукой отталкивая от себя собаку. Услышав, что в палату вбежали люди, гнавшиеся за Вуфером, женщина повернула голову в сторону двери. Исхудалое лицо ее, когда-то, несомненно, красивое, теперь было белым до голубизны, как у мертвеца, и даже каким-то отталкивающе-кошмарным.

Из-за ее глаз.

Их у нее не было.

Джанет невольно вздрогнула и внутренне похвалила себя, что догадалась прижать к себе Дэнни, чтобы он ничего не мог видеть.

— Уберите его от меня! — в ужасе, явно превосходившем реально грозящую ей опасность, кричала женщина. — Уберите его прочь!

В серовато-лиловых тенях, отбрасываемых мягким верхним светом, веки несчастной казались просто закрытыми. Но когда свет упал на ее худое и изнуренное лицо, ужас действительного состояния ее глаз стал более очевиден. Веки были наглухо сшиты, как у трупа. Хирургический кетгут, несомненно, давно уже растворился, но веки так и остались навеки сращенными. И, поскольку ничто не подпирало кожу изнутри, они провалились внутрь, обозначив двумя неглубокими впадинами места, где должны были быть глаза.

Что-то говорило Джанет, что женщина не была слепой от рождения, какая-то страшная беда, а не природа лишила ее зрения. Какими же ужасными должны были быть увечья, чтобы врачи не решились даже из косметических соображений вставить взамен настоящих искусственные глаза! Интуитивно Джанет чувствовала, что эта слепая и вконец изможденная женщина столкнулась в жизни с кем-то, кто был во много раз ужаснее Венса и гораздо безжалостнее и подлее, чем ее мерзопакостные родители.

Когда Ангелина и санитар с разных сторон подбежали к кровати, повторяя имя Дженниифер и успокаивая ее, говоря, что все будет в порядке, Вуфер спрыгнул с кровати на пол и еще раз сумел всех обхитрить. Вместо того чтобы побежать к двери, ведущей в коридор, он протиснулся в полуотворенную дверь смежной с другой палатой ванной комнаты и уже оттуда выскочил в коридор.

Крепко сжимая руку Дэнни в своей, Джанет на этот раз сама возглавила погоню за собакой, но не потому, что чувствовала себя ответственной за все, что случилось, и боялась навсегда потерять возможность бесплатно питаться в «Пэсифик Вью», а потому что хотела как можно быстрее покинуть полузатемнённую, душную палату с ее бледной как смерть, безглазой обитательницей. На сей раз погоня через главный вестибюль привела их в комнату отдыха.

Джанет в душе проклинала себя за то, что приютила у себя дворняжку. Ужасным было даже не унизительное положение, в которое пес поставил их своей выходкой, а внимание, которое он к ним привлек. Больше всего на свете боялась она обратить на себя хоть капельку внимания. Быть тише воды и ниже травы, жаться по углам и не высовываться на свет — только так можно было избежать большую часть оскорблений и унижений. Менее же всего хотелось ей быть заметной именно в данное время, когда не прошло еще и года, как ее мертвый муж оказался погребенным в песках Аризоны.

Вуфер был неуловим, хотя все время бежал, низко опустив морду к полу, тщательно обнюхивая его, прежде чем решался двигаться дальше.

Дежурной сестрой в комнате отдыха была молодая женщина с явно выраженной латиноамериканской внешностью, с забранными назад в конский хвост волосами, перетянутыми красной лентой. Привстав со своего места у конторки, чтобы выяснить причину шума, она, молниеносно оценив обстановку, бросилась к входной двери. И, когда Вуфер влетел в комнату, она тотчас распахнула входную дверь и позволила ему беспрепятственно выскочить во двор.

Выбежав вслед за ним, запыхавшись, Джанет остановилась на нижней ступеньке лестничного марша, поднимавшегося к главному входу. Лечебница располагалась к востоку от берегового шоссе, на плавно сбегавшей вниз улочке, обсаженной с обеих сторон индийскими лаврами и деревьями, чем-то напоминавшими полевой хвощ. Ртутные уличные фонари освещали улицу голубоватым светом. Когда легкий ветерок играл ветвями деревьев, падавшие на тротуар тени от листьев дрожали мелкой нервной дрожью.

Вуфер, вдоль и поперек испещренный пятнами света и тени, удалялся вниз по улочке, принюхиваясь к асфальту, кустам, стволам деревьев, бордюрным камням, держа нос по ветру, стремясь не упустить еле уловимый след. Прошедший дождь посрывал с деревьев сотни красных цветков с острыми, как шипы, лепестками, и они сплошным ковром устилали тротуар, словно мириады огромных морских анемон, выброшенных на берег апокалиптическим приливом. Обнюхав один из них, пес недовольно чихнул. Двигался он с частыми остановками и неуверенно, но неуклонно забирал все дальше к югу.

— Вуфер! — позвал его Дэнни.

Пес обернулся и посмотрел в их сторону.

— Назад, Вуфер! — снова прокричал Дэнни.

Вуфер заколебался. Затем, упрямо мотнув головой, куснул воздух и побежал по следу преследуемого им призрака.

Едва сдерживая слезы, Дэнни прошептал:

— А я думал, он меня любит.

Слова сына заставили Джанет пожалеть о проклятиях, которые она мысленно посылала на голову собаки во время погони. Она тоже громко окликнула ее.

— Он вернется, — постаралась она ободрить Дэнни.

— Нет.

— Не сейчас, так позже, может быть, завтра или послезавтра, вот увидишь, он обязательно вернется домой.

Голос мальчика дрожал от невосполнимой утраты:

— А как же он найдет нас, если у нас нет дома?

— А наша машина? — попыталась она успокоить его.

Более остро, чем когда-либо, Джанет ощутила, каким ужасно неполноценным домом был их старенький, ржавый «додж».

Эта ее неспособность обеспечить своему сыну приличное для жилья место тяжкой болью отдалась в сердце. Страх, злоба разочарование и отчаяние так крепко сдавили его, что она едва не потеряла сознание.

— У собак очень хороший нюх, — сказала она. — Он разыщет нас. Он обязательно нас разыщет.

Черные тени деревьев шевелились на тротуаре и были подобны мертвым листьям, гонимым осенними ветрами. Собака добежала до конца квартала и, свернув за угол, исчезла из виду.

— Он сумеет нас разыскать, — прошептала она, сама мало веря тому, что говорила.

Навозные жуки, набрякшая от влаги кора деревьев. Известковый запах мокрого асфальта. Где-то неподалеку жарят цыпленка. Запахи герани, жасмина, мертвых листьев. Заплесневелый запах земельных червей, копошащихся в рыхлой, насквозь пропитанной влагой земле цветочных клумб. Интересно.

Большинство запахов были последождевыми. Так как дождь, очищая землю, придает ей свой особый, специфический, аромат. Но даже самый сильный ливень не в состоянии смыть все старые запахи, слой за слоем, день за днем, неделя за неделей оставляемые птицами и насекомыми, собаками и растениями, ящерицами и людьми, червями и кошками…

Неожиданный острый запах кошки заставляет его застыть на месте. Ах, клыки сводит от этого смрада, вдыхаемого широко раскрытыми ноздрями. Он весь напрягается.

Странные существа эти кошки. В общем, он не питает к ним особой ненависти, но за ними так здорово гоняться, что удержаться от этого соблазна выше всяких собачьих сил. Нет ничего притягательнее на свете, чем улепетывающая от тебя во все лопатки кошка, кроме, пожалуй, мальчика с мячом и чего-нибудь вкусненького на обед после прогулки.

Он уже почти готов припустить за кошкой, но память о страшных ударах когтистых лап по морде, и особенно по носу, останавливает его. Вспоминаются и другие, тоже малоприятные вещи о кошках: как быстры они могут быть, как остры их клыки, как они могут с ходу взлететь вверх по стене или дереву, где их уже никак не достать, и приходится сидеть и лаять на них снизу, а окровавленный нос так и зудит от ударов когтей, и чувствуешь себя совершенно одураченным, а кошка, изогнувшись, картинно облизывает свой мех и смотрит на тебя сверху вниз, а затем как не в чем не бывало укладывается спать, и тебе ничего другого не остается, как только отправиться куда-нибудь в другое место, куснуть от злости какую-нибудь старую палку или поймать ящерицу и изодрать ее в клочки, чтобы хоть как-то утолить свою ярость.

Пары бензина. Мокрая газета. Старый ботинок, весь пропахший человеком. Дохлая крыса. Интересно. Дохлая крыса, гниющая в сточной канаве. Глаза открыты. Маленькие острые зубы ощерены. Интересно. Как странно неподвижны бывают мертвые. Когда же они мертвы уже долго, они полны движения, но двигаются не сами, а движение происходит как бы внутри их. Дохлая крыса с задранным вверх одеревенелым хвостом. Интересно.

Полицейский-волк-оборотень.

Пес резко поднимает морду, принюхивается. У этого оборотня запах не похож ни на один из известных ему запахов, и это делает погоню еще более захватывающей. До известной степени он пахнет человеком, но только до известной степени. Большей же частью это запах того-кто-обязательно-убьет-тебя, каким иногда пахнут некоторые злые люди и бешеные собаки, или койоты, или гремучие змеи. У оборотня запах запах того-кто-обязательно-убьет-тебя забивает все другие, и поэтому необходимо быть предельно осторожным. Но у него есть и свой, особый запах: в запахе этом что-то от холодного ночного моря, что-то от железного забора, нагретого солнцем, что-то от дохлой и гниющей крысы, что-то от молнии, грома, пауков, крови и темных нор в земле, и все это ужасно интересно, только немного страшно. Едва различимый запах — это лишь тонюсенькая ниточка в богатейшем тканом узоре ночных ароматов, и он неотрывно следует по ней.

Глава 3

Они решили ехать по прибрежному шоссе, так как на перекрестье Сан-Диегского и Коста-мезаского шоссе перевернулся груженный жидким азотом грузовик-цистерна, мгновенно превратив обе дороги в огромные стоянки для машин. Гарри неистово вертел баранку, петляя по переулкам на скорости проносясь на желтый свет, а иногда, когда на перекрестках было мало машин, то и на красный, ведя машину скорее в духе Конни, чем в обычной своей манере.

Неотрывно, как кружащий над жертвой стервятник, преследующий его злой рок не давал покоя его мыслям. На кухне у Конни он с уверенностью говорил об уязвимости Тик-така. Но как может быть уязвимо существо, которого не берут ни пули, ни пламя?

Он первым нарушил молчание:

— Спасибо, что не ведешь себя, как те люди в фильме: смотрят на огромных летучих мышей, носящихся на фоне полной луны, и на их жертвы, из которых те выпили кровь, видят все это, но продолжают утверждать, что этого не может быть, так как вампиров на свете не бывает.

— Или как тот священник, который видит, что голова девочки поворачивается на триста шестьдесят градусов, как поднимается в воздух, ее кровать, — но никак не хочет верить, что все это проделки дьявола, и потому садится за книги по психологии, чтобы в них отыскать ответ на происходящее.

— Как думаешь, на какую букву его надо искать в алфавитном указателе?

— На букву «г»: говно на палочке.

По мосту они переехали через обводной канал Ньюпортской гавани. В черной воде плавали огоньки домов и стоящих приколе яхт.

— Странно, — словно размышляя вслух, сказал Гарри. — Вот живешь на свете и думаешь, что люди, которые верят во все это, — безмозглые тритоны, и вдруг это случается с самим тобой, и ты готов сразу же поверить в любую нелепицу. В душе мы все равно остаемся дикарями, как божеству поклоняющимися ночному светилу, и каким-то шестым чувством угадываем, что окружающий нас мир не так прост, как нам бы того хотелось.

— Не думай, что я полностью разделяю твою теорию и верю в существование этого психосупермена.

Он украдкой посмотрел в ее сторону. В свете приборного щитка лицо Конни напоминало бронзовый скульптурный портрет греческой мифологической богини, черненный ярь-медянкой.

— А что, у тебя есть другая теория?

Вместо ответа она воскликнула:

— Если уж берешь пример с меня, то посматривай хотя бы изредка на дорогу!

Совет был подан вовремя, и он успел воспользоваться им, тем самым избежав превратить свою «хонду» в груду металлолома, врезавшись в задницу старого неуклюжего «мерседеса», за рулем которого восседала мафусаилова прабабушка, а на бампере красовалась надпись: «НЕ ПОДХОДИ — УБЬЮ». Под аккомпанемент скрежета тормозов и визга шин по асфальту он на скорости обошел старинный рыдван. Когда, обгоняя, пронесся мимо него, сидевшая за рулем почтенных лет старушка бросила на них сердитый взгляд и покрутила пальцем у виска.

— Даже бабушки сейчас уже не те, — заметила Конни.

— Так что, есть другая теория? — не унимался Гарри.

— Не знаю. Просто, видимо, хочу сказать: уж если решил ехать верхом на необузданной лошади, не думай, что знаешь все ее повадки, а то ненароком можешь и под копытами оказаться.

Он замолчал, обдумывая ее слова.

Слева от них проплывали башни гостиниц и зданий делового центра Ньюпорта, и казалось, что движется не машина, а они, словно огромные освещенные изнутри корабли, таинственно плывущие в ночи. Прилегающие к ним лужайки, окаймленные рядами пальм, были неестественно зеленого цвета и слишком совершенны, чтобы существовать в реальности, больше напоминая собой гигантские декорации. Пронесшийся над Калифорнией шторм, словно прорвавшийся сюда из другого измерения, окрасил все своей необычностью, набросив на землю покрывало черной магии.

— А как быть с твоими родителями? — спросила Конни. — Он же сказал, что сначала уничтожит всех, кого ты любишь а потом тебя.

— Они за несколько сот миль отсюда. Вряд ли им грозит опасность.

— Но мы же не знаем, как далеко простирается его могущество.

— Если он достанет их там, тогда он — БОГ. Но вспомни-ка, что я тебе толковал о психических датчиках? Скорее всего, он каким-то образом прикрепляет их к человеку, как это делает лесничий к оленю, чтобы определить, как тот мигрирует по лесу. И мне кажется, именно так все и происходит. Отсюда он никогда не сможет найти моих родителей, если я сам не выведу его на них. Поэтому все, что он знает обо мне, это то, что я успел сам ему показать.

— Значит, потому он первым делом пришел ко мне…

Что я люблю тебя, мелькнуло в голове у Гарри. Но вслух он этого не сказал.

И с облегчением вздохнул, когда она сама помогла ему выбраться из затруднительного положения, продолжив свою мысль:

— …что мы вместе порешили Ордегарда. Ведь если он психически управлял Ордегардом, то должен быть зол на меня в не меньшей степени, чем на тебя.

— Должен же я был тебя предупредить, — наконец нашелся Гарри. — Теперь нам обоим придется расхлебывать эту кашу.

Хотя он чувствовал на себе ее испытующий взгляд, она ничего на это не ответила. Он сделал вид, что не заметил его.

После непродолжительного молчания Конни спросила:

— Ты думаешь, Тик-так может подключаться к нам в любую минуту, видеть и слышать нас, когда пожелает? Например, сейчас?

— Кто его знает?

— Не может он быть всевидящим и всеслышащим, как Бог, — убежденно заявила Конни. — Скорее всего, мы для него только светящийся след на его мозговом локаторе, а видеть и слышать нас он может только тогда, когда мы видим и слышим его.

— Может быть. Кто его знает?

— Будем надеяться, что все обстоит именно так. Иначе, если этот гад видит и слышит нас все время, у нас столько же шансов прищучить его, сколько не растаять у снега, брошенного в огонь. Не успеем мы и шага ступить, как он нас сожжет, как сжег твою квартиру.

Когда ехали по главной улице Корона дель Мар, с расположенными дверь в дверь по обеим ее сторонам магазинами, и далее, следуя по изгибам береговой линии Ньюпорт-Коуста, вдоль участков земли на повернутых к океану склонах холмов, где велись подготовительные работы под строительство нового микрорайона и теперь, застыв в неподвижности, словно охваченные сном доисторические ящеры стояли огромные землеройные машины, у Гарри возникло странное ощущение, будто кто-то пристально смотрит ему в затылок. Когда же по прибрежному шоссе спускались к Лагуна-Бич, ощущение это усилилось. Он чувствовал себя как мышь, за каждым шагом которой неусыпно следит кошка.

Лагуна была центром искусства, туристической Меккой, и, хотя знавала и лучшие времена, все еще оставалась райским уголком. Одетые в мягкие шелковые, осыпанные золотыми блестками огоньков зеленые одежды, плечом к плечу стоят холмы, повернув свои склоны к океану, и мнится, что красавица-женщина пружинисто сбегает по ним вниз навстречу прибою. Но сегодня эта женщина не пленяет красотой, а таит в себе страшную и непонятную опасность.

Дом стоял на крутом обрывистом берегу океана. Западная стена, сплошь из цветного стекла, являла собой панораму первозданного неба, воды и ревущего прибоя. Когда Брайану хотелось поспать днем, стоило только нажать кнопку — и электродвигатели приводили в движение шторные двери, гася дневное светило. Но сейчас стояла ночь, и, пока Брайан спал, за огромным окном виднелось только мрачное небо, еще более мрачное море и смутно поблескивающие во мраке буруны, бегущие приступом на берег, словно несметные полчища призрачных солдат.

Когда Брайан спал, ему всегда снились сны.

Большинству людей снятся черно-белые сны, ему же снились только цветные. Цветовой спектр в его снах был куда более насыщен, чем в реальной жизни, — поразительное разнообразие оттенков и тонов, делавшее каждое сновидение захватывающим зрелищем. Комнаты в его снах были не просто смутными намеками на некое помещение, а пейзажи — неясными импрессионистскими пятнами. Место действия в них было прорисовано ярко и четко — даже чересчур ярко и четко. Если ему снился лес, то каждый листик в нем был подан со всеми своими прожилочками, крапинками и затемнениями. Если снег, то каждая снежинка имела свой уникально-неповторимый узор.

И все это оттого, что в своих снах он был не просто зрителем как остальные люди. А спящим богом. Творящим во сне богом.

В тот вторник, как и всегда, сны Брайана были полны насилия и смерти. Его творческий гений более всего раскрывался в апокалиптических картинах разрушения и гибели.

Он разгуливал по улицам воображаемого города, запутанным как ни один лабиринт в мире, среди скопищ остроконечных крыш и шпилей. Когда ловил на себе взгляд какого-нибудь ребенка, на того нападала моровая язва такой разрушительной силы, что личико его мгновенно превращалось в месиво гнойных, сочащихся пузырей, а кожа покрывалась кровоточащими ранками. От одного его прикосновения сильные взрослые мужчины вспыхивали как факелы, и глаза их расплавлялись и вытекали из глазниц. Под его взглядом девушки мгновенно старели, усыхали и умирали мучительной смертью, превращаясь из предметов тайных воздыханий в кучи кишащего червями гнилого мяса. Стоило Брайану улыбнуться какому-нибудь бакалейщику, стоящему в дверях своей лавки, — как тот мгновенно падал на тротуар, корчась в предсмертной агонии, а из его ушей, ноздрей и рта валом валили тараканы.

Брайану эти видения не казались кошмаром. Напротив, он получал от своих снов огромное удовольствие и всегда просыпался после них отдохнувшим и приятно возбужденным.

Улицы города превращались в бесконечную анфиладу комнат гигантского борделя, и в каждой из них, изысканно обставленной, женщины, одна прекраснее другой, с трепетом ожидали момента, чтобы излить на него свои ласки. Обнаженные, они раболепствовали перед ним, умоляя предоставить им возможность доставить ему наслаждение, но он отвергал их домогательства. Вместо этого он каждую убивал особо изощренным способом, и всякий раз по-разному, бесконечно изобретательный в средствах умерщвления, пока с головы до ног не перемазывался кровью своих сладострастных жертв.

Секс его не интересовал. Власть — вот что приносило ему величайшее из наслаждений, и самой высшей его формой было властвовать над жизнью других существ. Он никогда не уставал от их мольбы о пощаде. Звуки их голосов напоминали ему писк зверушек, которые панически боялись его, когда, еще ребенком, он только начинал свое СТАНОВЛЕНИЕ. Он был рожден, чтобы править в мире грез и в мире реальности, чтобы помочь, наконец, человечеству обрести утерянную им когда-то покорность.

Брайан проснулся.

Несколько долгих, восхитительных минут он неподвижно лежал на спутанных черных простынях, бледным пятном выделяясь на мятых шелках, похожий на отблеск слегка фосфоресцирующей бледной пены на гребнях волн, набегающих на берег далеко внизу под его окнами. Радостное возбуждение от пережитой во сне кровавой оргии не покидало его — бесконечно превосходя по силе любое посторгастическое томление.

Он мечтал о том дне, когда сможет обрушить на сущий мир все те жестокости, которые обрушивал на мир грез. Эти кишащие толпы людишек заслуживают вселенской порки.

В своем эгоцентризме и самовозвеличивании они уверили себя, что мир создан для них, для удовлетворения их нужд и желаний, и заполонили собой, расплодившись, весь белый свет. Но не они, а ОН был венцом творения. И пора накинуть на них смирительную рубашку и до минимума сократить их число.

Однако Брайан был еще слишком молод, еще не вошел в полную силу, находился только в процессе своего СТАНОВЛЕНИЯ и еще не смел начать полное очищение земли, предначертанное ему судьбой.

Как был голый, он встал с постели. Свежий воздух приятно холодил кожу.

Кроме суперсовременной, глянцево-отсвечивающей черным лаком кровати, покрытой шелковыми простынями, в огромной комнате почти совершенно не было другой мебели, если не считать столиков со стоящими на них лампами из черного мрамора с черными же абажурами. Никаких стерео-, теле- и радиоприемников. Никаких кресел, в которых можно отдыхать и читать книги, книги вообще его не интересовали, так как ничему не могли его научить и развлечь, как он сам мог это сделать. Управляя созданными им фантомами, в облике которых он являлся в мир, Брайан предпочитал, уставившись в потолок, оставаться в постели.

У него не было часов. Да они ему были и не нужны. Настолько гармонично был он слит с механизмом вселенной, что всегда точно, до последней минуты и секунды, знал время, это было частью его божественного дара.

Вся противоположная кровати стена была сплошным зеркалом, от пола до потолка. В доме имелось еще много других зеркал; ему нравилось смотреться в них и видеть себя во всей красе, силе и блеске СТАНОВЛЕНИЯ новым богом. Там, где не было зеркал, стены были окрашены в черный цвет. Потолок тоже был черным.

На покрытых черным лаком полках огромного книжного шкафа стояли бутыли, наполненные формальдегидом. Погруженными в жидкость, в каждой из них плавало по паре глаз, которые Брайан мог видеть даже в глубоком сумраке. Некоторые из них когда-то принадлежали людям — мужчинам, женщинам и детям, на кого пала его карающая десница, — и были разных цветов и оттенков: голубые, карие, черные, серые, зеленые. Другие принадлежали животным, над которыми он экспериментировал в начале своего пути в ранней юности: мышам, тушканчикам, ящерицам, змеям, черепахам, кошкам, собакам, птицам, белкам, кроликам; некоторые из них, хоть и были мертвыми, излучали бледное красноватое, желтоватое или зеленоватое сияние.

Глаза эти были данью его вассалов. Символами, подтверждающими его могущество, превосходство, его истинное СТАНОВЛЕНИЕ. В любое время дня и ночи глаза эти смотрели на него, боготворили, восхваляли его, восхищались им.

«Смотрите на меня и трепещите, — сказал Господь. — Ибо во Мне одном и благо и горе. Прощение и отмщение. И все, что ни есть у вас, даровано вам Мною».

Несмотря на несмолкаемый рокот вытяжных вентиляторов, комната была насквозь пропитана запахами крови, желчи, кишечных газов и таким резким запахом хлорки, что у Конни защипало в глазах.

Гарри опрыскал левую руку освежителем воздуха. Приложил еще мокрую от жидкости ладонь к носу, чтобы хоть немного смягчить губительный запах смерти.

Предложил Конни последовать его примеру. Немного поколебавшись, она сделала то же самое. На наклонном, из нержавеющей стали, операционном столе, неподвижно уставившись в потолок, лежала голая мертвая женщина. В брюшной полости ее зияло огромное Х-образное отверстие, и большинство из ее внутренних органов уже было тщательно удалено.

Женщина была одной из жертв Ордегарда в ресторане. Звали ее Лаура Кинкад. Тридцати лет. Еще утром, встав с постели, она была энергичной и красивой, а теперь превратилась в страшилище из павильона ужасов.

Лампы дневного света придавали остекленевшим глазам какое-то молочно-белое сияние, посреди которого неподвижно застыли два крохотных отражения свисавшего с потолка микрофона на тонком, гибком металлическом шнуре. Губы ее были полураскрыты, словно она собиралась привстать и надиктовать в микрофон массу дополнительных сведений к уже составленному официальному протоколу вскрытия.

Патологоанатом и два его ассистента работали сверхурочно, чтобы успеть еще сегодня завершить осмотр трупов Ордегарда и двух его жертв. Выглядели они усталыми и подавленными. На протяжении всех лет своей службы в полиции Конни ни разу не сталкивалась с патологоанатомами, коих кино и телевидение обычно представляют как эдаких разудалых, общительно-словоохотливых парняг-профессионалов, которые, пока взрезывают скальпелями трупы, перебрасываются шуточками или самозабвенно жуют пиццу, совершенно безразличные к трагическим судьбам разрезаемых ими людей. На самом деле, хотя при такой работе действительно требовалась определенная мера профессиональной отрешенности от конкретного объекта исследования, постоянное соприкосновение с жертвами жестоких преступлений так или иначе сказывалось на их психике.

Тилу Боннеру, главному медицинскому эксперту, было пятьдесят лет, но выглядел он значительно старше. В резком свете люминесцентных ламп его коричневое от загара лицо было болезненно-желтого цвета, а мешки под глазами казались такими огромными, что в них легко можно было бы впихнуть все, что необходимо для проведения веселого уик-энда на природе.

Боннер оторвался от своего занятия и сообщил им, что магнитофонная запись вскрытия уже перепечатана машинисткой Этот материал находится в папке на столе в его кабинете, отделенном от анатомички стеклянной перегородкой.

— Заключение я еще не успел сделать, но вы и сами найдете там все, что вам нужно.

Конни с облегчением закрыла за собой дверь кабинета. В маленькой комнатушке имелся свой вытяжной вентилятор, и воздух в ней был относительно чистым.

Коричневая виниловая обивка стула была сплошь в порезах, морщинах и пятнах от длительного пользования. Стандартный металлический стол — в царапинах и вмятинах.

Здесь все отличалось от муниципального морга любого большого города, где имеются несколько анатомических кабинетов и специально оборудованный конференц-зал для встреч с журналистами и политиками разных рангов. В маленьких провинциальных городках насильственная смерть не так притягательна, как в столичных метрополиях, и пока, сидя за столом, Гарри читал отпечатанный на машинке отчет о результатах вскрытия, Конни сквозь стеклянную перегородку наблюдала за тремя мужчинами за операционным столом.

Причиной смерти Ордегарда были три огнестрельных ранения в грудь — это для Конни и Гарри не было новостью, так как все три выстрела были произведены из револьвера Гарри. Последствия проникающих пулевых ранений включали в себя пробитое левое легкое с последующим полным выходом того из строя, разрыв толстой кишки, сильные порезы в области подвздошной и брюшной артерий, полный разрыв почечной артерии, поражение желудка и печени осколками раздробленной кости и свинца и разрыв сердечной мышцы, уже сам по себе способный повлечь мгновенную остановку сердца.

— Есть что-нибудь из ряда вон выходящее?

— Как например?

— Что «как например»? Это ты меня спрашиваешь? Ты же сам говорил, что одержимые дьяволом могут быть как-то им помечены.

В анатомичке трое склонившихся над трупом Лауры Кинкад патологоанатомов удивительным образом напоминали хирургов, делающих все, что в их силах, чтобы спасти жизнь своему пациенту. Те же самые позы, только ритм совершенно иной, замедленный. И прямо противоположная задача — точно выяснить, каким образом единственная пуля смогла поставить точку в хрупкой человеческой жизни, другими словами, все обстоятельства смерти Лауры. Но никогда не смогут они даже близко подойти к ответу на главный вопрос: за что? Сам Джеймс Ордегард с его больным воображением и непредсказуемым поведением и то не смог бы ответить на этот вопрос, будучи только исполнителем смерти. Объяснить ее могли бы священники да философы, но и те беспомощно запутались в тенетах истины.

— Они вскрыли ему черепную коробку, — нарушил молчание Гарри.

— И?

— Никаких следов поверхностной гематомы. Никаких избытков спинномозговой жидкости, никаких признаков повышенного кровяного давления.

— А пробы мозга брали? — спросила она.

— Думаю, брали. — Он зашуршал, перелистывая, страничками отчета. — Ага, вот оно где.

— Что-нибудь обнаружили? Опухоль? Абсцесс? Повреждение тканей?

Некоторое время он молчал, внимательно вчитываясь в отчет. Затем:

— Нет. Ничего и близкого к этому.

— Кровотечение?

— Ни слова.

— Закупорка кровеносных сосудов?

— И здесь все в норме.

— Шишковидная железа?

Порой шишковидная железа, сместившись под давлением окружающей ее мозговой ткани, могла стать причиной ярких галлюцинаций, зачастую ведущих к параноической шизофрении и непредсказуемым поступкам. Но ничего этого у Ордегарда обнаружено не было.

Наблюдая с расстояния за процессом вскрытия трупа, Конни думала о своей сестре Колин, умершей пять лет тому назад от родов. Ее смерть казалась ей такой же нелепой, как и бедняжки Лауры Кинкад, к несчастью своему, избравшей не тот ресторан и не то время для обеда.

Всякая смерть бессмысленна. Вселенной же правят безумие и хаос. Все рождается, чтобы умереть. В чем же логика и тайный смысл этого круговорота вещей?…

— И тут все в норме, — ответил Гарри, кладя отчет на стол. Когда он вставал, пружины стула заскрипели и запели. — Никаких таинственных пятен на теле, никаких особых физиологических отклонений. Если Тик-так каким-то непостижимым образом и управлял Ордегардом, по трупу этого определить невозможно.

Конни отвернулась от стеклянной перегородки.

— И что теперь?

Тил Боннер выдвинул холодильный ящик.

Внутри лежало совершенно нагое тело Ордегарда. Кожа его в некоторых местах была синюшного оттенка. Глубокие порезы от вскрытия грубо сшиты черными нитками. Лунообразное лицо. Раздвинутые в кривой усмешке трупным окоченением губы. Хорошо, что хоть закрыты глаза.

— А зачем вам понадобилось осмотреть его? — поинтересовался Боннер.

— Чтобы убедиться, что он на месте, — ответил Гарри. Медэксперт с интересом поднял глаза.

— А куда же он еще денется?

Пол спальни был выложен черной керамической плиткой. Местами поблескивавшей, словно вода в ручье, от проникавшего через окна сияния ночи. Плитка приятно холодила горячие ступни Брайана.

Пока он шел к стеклянной стене, выходившей на океан, огромные зеркала отражали только сплошную темноту, и его обнаженная фигура скользила в ней, подобно тонкой прозрачной струйке дыма.

Брайан остановился у огромного окна и стал глядеть на черное, цвета соболя, море и смоляное небо. Панораму мрака кое-где разрывали белые гребешки волн и похожие на изморозь пятна на чреве туч. Эта изморозь была не чем иным, как отраженным светом, исходившим от располагавшегося за его спиной Лагуна-Бич; дом его находился в самой западной точке города.

Открывшийся его взору вид был совершенен, так как в нем полностью отсутствовал человек и иже с ним. Не было ни мужчин, ни женщин, ни детей, ни построек, ни машин. Только покой и мрак. И чистота.

Ах, как хотелось ему напрочь искоренить человека на огромных просторах земли, поселить оставшуюся в живых горстку в специально отведенные им для жизни резервации! Но он еще не полностью обрел силу для этого, все еще находился в стадии СТАНОВЛЕНИЯ.

Он переместил взгляд с моря и неба на лежащую далеко внизу у его ног мертвенно-бледную береговую кромку.

Уткнув лоб в стекло, он живо представил себе человека — а создав его в воображении, наделил жизнью. На пустынном берегу недалеко от линии прибоя вдруг зашевелился песок. Конусообразно поднялся вверх на высоту человеческого роста — и превратился в человека. Бродягу. С испещренным шрамами лицом. С маленькими змеиными глазками.

Этот человек никогда не жил на земле. Он был целиком плодом воображения Брайана. Благодаря ему и подобным ему созданиям Брайан мог ходить, где ему вздумается, не подвергая себя опасности.

Люди и фантомы, которых он создавал силой воображения, не боялись ни выстрелов, ни огня, ни любых иных разрушительных воздействий. Собственное же тело Брайана было весьма, даже слишком, уязвимо. От порезов текла кровь. От удара оставался синяк. Полагая, однако, что, когда СТАНЕТ божеством, как последний дар, как знак, что вознесен до уровня Бога, обретет неуязвимость и бессмертие, он всей душой стремился к завершению этого своего предначертания.

Оставив только часть сознания в собственном теле Брайан перенес остальное в тело бродяги на берегу. Его глазами взглянул на свой дом на обрыве. Увидел самого себя, нагишом стоящего у окна, глядящего вниз.

В еврейском фольклоре бытует существо, называемое големом. Сотворенная из глины кукла в виде человека и наделенная некоторыми свойствами жизни, представляет собой орудие возмездия.

Брайан мог создавать бесчисленное количество разнообразнейших големов и с их помощью выслеживать и преследовать свои жертвы, прореживать «стадо», управлять миром и поддерживать в нем порядок. Но он был неспособен проникать в тела живых людей и контролировать их деятельность изнутри, хотя этого ему и очень хотелось. Но, как знать, возможно, обретет он и это свойство, когда завершится наконец его СТАНОВЛЕНИЕ.

Убрав сознание из голема на берегу и глядя на него сверху вниз из своего окна, он заставил куклу изменить свои очертания. Голем увеличился почти втрое, стал походить на рептилию, а из спины у него выросли огромные перепончатые крылья.

Иногда материальное воплощение его мысли выходило за рамки задуманного, обретало собственную жизнь, контролировать которую он был бессилен. Чтобы напрочь исключить подобные случаи, он постоянно тренировался, оттачивая технику создания и практику использования големов.

Однажды, вдохновленный фильмом «Чужой», он создал голема, чтобы нагнать ужас на дюжину бомжей, приютившихся под эстакадой шоссе, ведущего в Лос-Анджелес.

Первым его намерением было предать мгновенной смерти двоих из них, напугав остальных своей мощью и беспощадностью приговора. Но дикий ужас, охвативший их при виде невесть откуда взявшегося киношного монстра, вскружил ему голову. Он трепетал от возбуждения, когда когти его чудовища впивались в их тела, разрывая их на части, когда брызнула горячая кровь, когда поднялся смрад от вывалившихся наружу кишок, когда в его могучих лапах, как спички, затрещали их кости. Вопли умиравших, сначала пронзительные, постепенно угасали, становились все мелодичнее, напевнее, эротичнее. Они расставались с жизнью с той же трепетностью, с какой отдаются мужчине любовницы, изнемогающие под бременем своей страсти: с тихими вздохами, стонами и содроганиями. На какое-то время он и впрямь с перевоплотился в это чудовище, ощетинившись острыми как бритва зубами, когтями, спинными шипами и мощным хвостом, забыв о своем реальном теле, в котором покоился его мозг. Когда же Брайан пришел в себя, то обнаружил, что бил всех, кто находился под эстакадой, и теперь стоял посреди груды обезображенных тел, оторванных голов и конечностей, по пояс в крови.

Меньше всего его потрясло само насилие — его удручало что сделал он это в припадке безумной и неконтролируемой ярости. Чтобы успешно завершить свое предначертание и СТАТЬ божеством, необходимо научиться сдерживать свои страсти, обуздывать свои порывы.

Используя силу пирокинеза, он мог заживо изжарить любого человека, причем пламя было таким сильным, что кости его превращались в пар. Он всегда стремился полностью избавляться от тех, на ком практиковал свое искусство, чтобы люди не могли догадаться, что он один из них, по крайней мере, до тех пор, пока полностью не войдет в силу, сведя свою уязвимость к абсолютному нулю.

Вот почему в настоящее время он сосредоточил свое внимание на уличных бродягах. Заяви они, что их пытает сам дьявол, могущий по желанию принимать любой облик, их жалобы немедленно сочтут за бред выживших из ума от алкоголя и наркотиков пьяниц и наркоманов. А исчезни они внезапно с лица земли, никто и пальцем не пошевельнет, чтобы выяснить, что с ними приключилось. Но уже недалек тот день, когда он сможет вселять священный ужас и карать божественной десницей представителей любых слоев общества. И потому он усиленно тренировался. Как фокусник, оттачивающий свое мастерство. Главное — научиться владеть собой. Самообладание и еще раз самообладание.

Крылатое существо на берегу, оторвавшись от песка, из которого было сотворено, взмыло вверх и, подобно слетевшему с парапета кафедрального собора фантастическому чудовищу, тяжело хлопая крыльями, понеслось в ночь. Подлетев к окну, уставилось на Брайана горящими желтыми глазами.

До тех пор пока он не отдаст птеродактилю часть своего сознания, тот так и останется безмозглым существом, тем не менее, вид у него был внушительный. Его огромные кожистые крылья неистово молотили воздух, и он без особого труда удерживался на месте на воздушных потоках, поднимающихся от поверхности океана.

Брайан спиной ощущал обращенные на него взгляды глаз, плавающих в бутылях. Рабски покорно смотрящих на него, стремящихся не упустить ни одного из его жестов, удивленных, восхищенных им, обожающих его.

— Сгинь! — приказал он птеродактилю, снисходя до лицедейства перед столь невзыскательной аудиторией.

Крылатый ящер тотчас обратился в песок и дождем посыпался на лежащий далеко внизу берег.

Хватит представлений. Пора приниматься за дело.

«Хонда» Гарри была припаркована неподалеку от здания городского морга, прямо под уличным фонарем.

Появившиеся вслед за дождем первые весенние бабочки кружились в конусе света. Их огромные, неровные тени то и дело падали на машину.

Направляясь по тротуару к «хонде», Конни сказала:

— Все тот же вопрос: а дальше что?

— Надо бы поехать к Ордегарду домой и поискать там.

— Что именно?

— Понятия не имею. Но это единственное, что я могу предложить. Если, конечно, имеется другое предложение…

— Увы.

Когда они подошли вплотную к «хонде», Конни заметила, что к зеркальцу заднего обзора подвешен какой-то небольшой прямоугольный предмет, мерцающий в промежутках между беспорядочно скользящими по машине тенями многочисленных бабочек. Насколько она помнила, раньше там ничего не висело: ни миниатюрного освежителя воздуха, ни украшения в виде безделушки.

Первой забравшись в машину, Конни внимательно оглядела серебристый четырехугольник до того, как его успел заметить Гарри. Четырехугольник на красной ленте свисал с крепежного болта зеркала заднего обзора. Сначала она не разобрала, что это было. Взяв его в руки, поднесла ближе к свету и увидела ручной работы пряжку для ремня, на которой был выгравирован затейливый индейский узор.

Гарри, усевшись на водительское место, захлопнул за собой дверцу и посмотрел на предмет, который она держала в руках.

— Господи! — вырвалось у него. — Господи, Рикки Эстефан.

Большинство роз побило дождем, но некоторые бутоны все-таки сохранились в целости и мягко покачивались в такт ночному ветерку. Лепестки, отражая падавший на них из окон кухни свет, казалось, увеличивали свою яркость, делая ее похожей на радиоактивное излучение.

Рикки сидел за кухонным столом, с которого были убраны все инструменты и заготовки. Он пообедал более часа тому назад и с тех пор, не отрываясь, потихоньку потягивал портвейн. Ему хотелось напиться до чертиков.

До того как ему продырявили живот, он не питал особой привязанности к спиртному, но, если уж очень приспичивало выпить, всегда выбирал текиллу и пиво. Рюмочка «Саузи» и бутылка «Текате» удовлетворяли его полностью. Но после всех передряг с операциями на брюшной полости даже крохотный наперсток «Саузи» — или любого другого крепкого напитка — вызывал у него страшную изжогу и дикие боли в желудке в течение всего дня. И то же самое происходило от пива.

Экспериментальным путем он выяснил, что с ликерами дело обстояло куда лучше, но, чтобы регулярно потреблять «Бейлиз Айриш Крим» или «Крем де Мент» или «Мидори» придется заглатывать так много сахара, что зубы его разрушатся еще до того, как испортится печень. С винами тоже не все было благополучно, и только портвейн оказался именно тем, что ему было нужно: достаточно сладким, чтобы не навредить желудку, но не таким сладким, чтобы вызвать диабет.

Хороший портвейн был единственной радостью, которую он себе позволял. Хороший портвейн плюс возможность иногда посетовать на свою судьбу и поплакаться самому себе в жилетку.

Глядя на покачивающиеся на ветру розы в ночи, он изредка перемещал фокус зрения ближе к стеклу. И тогда видел самого себя, смотрящего в окно. Оно было плохим зеркалом, и взору его представало бесцветное и прозрачное, как у призрака, лицо; но, может быть, именно таким и должно быть, в конце концов, его реальное отражение, так как он давно уже превратился в призрак того, кем был раньше, и в некотором смысле был уже мертв.

На столе перед ним стояла бутылка «Тэйлора». В очередной раз наполнив стакан, Рикки медленно отхлебнул из него. Порой, вот как сейчас, ему с трудом верилось, что отраженное в стекле лицо принадлежит ему. До ранения он был счастливым человеком, не ведавшим печалей и тяжких раздумий, жил без забот и мучительного копания в самом себе. Да и когда выздоравливал и восстанавливал работоспособность, тоже не терял чувство юмора и надежду, и никакие боли, даже самые тяжкие, не могли их погасить.

Лицо его стало таким, как в окне, в те дни, когда от него ушла Анита. И, хотя с тех пор минуло уже более двух лет, он никак не мог окончательно поверить, что ее с ним больше нет, и совершенно не знал, что делать с невесть откуда свалившимся на него одиночеством, принесшим ему больше горя, чем это сделали пули.

Механически поднеся стакан с вином ко рту, Рикки вдруг почуял что-то неладное. Возможно, он подсознательно отметил отсутствие привычного аромата портвейна в стакане, а возможно, почувствовал смрадный запах того, что заменило его в нем. Уже собираясь опрокинуть стакан в рот, он вдруг опустил глаза и увидел, что внутри его копошилось несколько жирных, живых, мокрых, переплетенных между собой земляных червей, медленно и лениво ползающих друг по другу.

От неожиданности он испуганно вскрикнул, и стакан выскользнул из его пальцев, но, упав на стол, не разбился. А когда опрокинулся, черви клубком выкатились на полированную сосновую поверхность.

Испуганно хлопая глазами, Рикки всем телом подался назад на стуле… и черви исчезли.

На столе тускло мерцала лужица пролитого вина.

Полупривстав, он так и застыл, упершись в стул обеими руками, пялясь на рубиново-красную лужицу, не веря собственным глазам. Он ведь только что видел червей, не могли же они ему померещиться. Он не был еще пьян, черт побери. Портвейн не мог так быстро ударить ему в голову!

Рикки медленно опустился на стул. Закрыл глаза. Переждал одну-две секунды. Открыл глаза. На столе блестело разлитое вино. Он нерешительно ткнул в лужицу указательным пальцем. Она была мокрой, настоящей. Медленно растер капли вина между указательным и большим пальцами. Бросил взгляд на бутылку «Тэйлора», чтобы выяснить, не перебрал ли невзначай лишнего.

Бутылка была сплошь темной, и ему пришлось поднять ее к свету, чтобы проверить количество вина в ней. Он только сегодня распечатал ее, и вино начиналось где-то не намного ниже горлышка.

Едва не наложив в штаны от того, что произошло, и не зная, как все это объяснить, Рикки подошел к раковине, открыл дверцу стояка под ней и снял с крючка на задней стороне дверцы влажную тряпку для мытья посуды.

Вернувшись к столу вытер тряпкой пролитое вино.

Руки его дрожали.

Он злился на самого себя за свои страх, хотя причина страха была ему непонятной. Он знал, что с ним приключилось то, что врачи называют «обычной травмой мозга», свидетельством чего и были примерещившиеся ему земляные черви. Больше всего на свете, пока лежал прикованный к больничной койке, боялся он, что с ним приключится именно это.

Образование тромбов в ногах и вдоль швов в прорванных венах и артериях было одним из особенно опасных побочных явлений той сложной операции в области брюшной полости, которую ему пришлось перенести, плюс длительная послеоперационная неподвижность. Стоило одному из тромбов оторваться и закупорить сердце, как смерть могла наступить мгновенно. Если же тромб вместо этого закупорит мозг, то это приведет к полному или частичному двигательному параличу, потере зрения и речи и непоправимому нарушению функций мозга. Врачи, используя различные препараты, сделали все возможное, чтобы предотвратить образование тромбов. Помимо этого, пока он в полной неподвижности вынужден был лежать на спине, процедурные медсестры с помощью целой серии пассивных упражнений непрерывно поддерживали жизнедеятельность его организма, но не было и дня в течение всего длительного периода выздоровления, чтобы он не переставал думать, что в один прекрасный — а вернее, ужасный — день он может лишиться подвижности, речи, умения ориентироваться в пространстве, перестанет узнавать жену и будет не в состоянии даже назвать себя.

Но тогда, по крайней мере, он твердо верил: что бы с ним ни приключилось, Анита всегда будет рядом. А теперь у него не было никого. И он остался один на один со своей напастью. Лишившись дара речи и став калекой, он вынужден будет довольствоваться милостью совершенно незнакомых ему людей.

И, хотя опасения его были понятны, Рикки не мог не сознавать, что, в общем, они были безосновательными. Он был совершенно здоров. Да, все тело его было исполосовано шрамами и он действительно многого лишился. Но был не более больным, чем обычный нормальный человек, а в некотором смысле даже здоровее многих. Более двух лет минуло с самой последней из операций. Для мужчины его возраста возможность закупорки вен была ничтожной. Ему было всего тридцать шесть лет. В таком относительно молодом возрасте мужчин редко разбивает паралич. С точки зрения статистики он скорее мог погибнуть в автомобильной катастрофе, умереть от сердечного приступа, стать жертвой преступления или даже быть пораженным молнией.

Менее всего, однако, страшился он паралича, афазии, слепоты, вообще любого физического недомогания. Его пугало и страшило одиночество, а странное и жуткое происшествие с земляными червями только усугубило его страх и заставило в полной мере осознать, в каком ужасном положении он может оказаться, если с ним, не дай Бог, приключится несчастье.

Решив не поддаваться страху, Рикки повесил на место мокрую, насквозь пропитанную портвейном тряпку для мытья посуды и поднял опрокинутый стакан. Он снова нальет себе вина и постарается тщательно осмыслить то, что случилось. И тогда наверняка сам собой отыщется ответ. Должно же существовать какое-то разумное объяснение тому, каким образом в стакане вместо вина оказались черви: может быть, и даже скорее всего, это просто была игра света при определенном положении стакана, главное — полностью воссоздать все обстоятельства, приведшие к этой иллюзии.

Он поднял бутылку «Тэйлора», накренил ее горлышком к стакану. В самое последнее мгновение, хотя несколько ми-нут тому назад, поднеся к свету, проверял в ней количество вина, у него мелькнула мысль, что сейчас из нее медленно выползут шевелящиеся маслянисто-жирные клубки земляных червей. Но из горлышка в стакан полилось вино. Он поставил бутылку на место, поднял стакан и поднес было его к губам, но, вообразив себе, что придется пить из посуды, в которой только что ползали покрытые противной, холодной слизью земляные черви, замешкался.

Руки его мелко дрожали, на лбу выступила испарина, и он злился на самого себя за свои глупые сомнения. Вино плескалось о стенки стакана и, словно расплавленный бриллиант, нестерпимо ярко блестело.

Пересилив себя, Рикки поднес стакан к губам, отхлебнул. Обычное вино, сладкое и восхитительное. Сделал еще один небольшой глоток. Не просто восхитительное, великолепное.

Рассмеялся коротким нервным смешком. Обозвал себя «дурнем» и почувствовал облегчение от того, что нашел в себе силы посмеяться над самим собой.

Решив, что к портвейну неплохо пошли бы орешки или сухое печенье, он поставил стакан на стол и пошел к кухонному шкафчику, где держал банки с поджаренным миндалем, ореховым ассорти и коробки с хрустящими сырными палочками. Когда распахнул дверцы, увидел, что внутри копошатся тарантулы.

Проворно, как в былые годы, Рикки отскочил назад и со всего маху врезался в висевшую за спиной полку.

По банкам и коробкам с припасами орехов, сырных палочек и жареного миндаля, ощупывая их со всех сторон, стараясь отыскать в них щель, ползало шесть или восемь огромных пауков. Каждый величиной почти с мускусную дыню, эти нервно перебирающие конечностями обитатели кошмарных снов, могущих привидеться разве что человеку, всей душой ненавидящему насекомых, были гораздо крупнее обычных тарантулов.

Рикки закрыл глаза. Открыл. Пауки не исчезли. Громкий стук его собственного сердца и отрывистое, шумное дыхание не в состоянии были заглушить шуршащие звуки мохнатых паучьих лапок, скользивших по целлофану, которым были обернуты коробки с хрустящими сырными палочками. Мелкий, дробный перестук их щупальцев по жести консервных банок. Низкое, злобное шипение.

Вскоре, однако, Рикки сообразил, что источник всех этих звуков находится в другом месте. Звуки доносились не из открытого кухонного ящика, а откуда-то сверху, из-за спины.

Он повернул голову назад, скользнул взглядом по сосновым дверцам шкафчиков, за которыми должны были находиться тарелки, миски, чашки и блюдца. Что-то давило на дверцы изнутри, они едва сдерживали этот напор, вот они слегка приоткрылись, сначала на четверть дюйма, потом наполовину. И не успел он опомниться, как с треском распахнулись настежь. И на его голову и плечи посыпались змеи.

Он закричал от ужаса, рванулся бежать. Поскользнулся на шевелящемся, живом, извивающемся ковре и рухнул прямо на змей.

Всех мастей и размеров: тонких, как плети, толстых и мускулистых, черных и зеленых, желтых и коричневых, без расцветки и с затейливым узором, с красными глазами и с желтыми, некоторые с капюшоном, как у кобр, и все они, подняв головы и разверзнув пасти с дрожащими в них язычками жал, уставились на него и зашипели, зашипели, зашипели. Нет, этого не может быть. Это ему снится! Это галлюцинация! Огромная, больше метра в длину, черная змея вцепилась ему — Господи! — в левую руку, глубоко вонзив в кожу свои зубы, из-под них сразу же брызнула кровь, но все равно это не могло быть явью, ему снился кошмар, хотя боль от укуса невыносимо ожгла руку.

Во сне он никогда не чувствовал боли, тем более такой жуткой, как эта. Вся левая рука, от запястья до локтя, мгновенно онемела от нее, острой и хлесткой, как удар электричества.

Нет, это был не сон. Все происходило на самом деле. Непостижимо, невозможно, но происходило. Откуда же они здесь взялись? Откуда?

Теперь все змеи — сколько их было? шестьдесят? восемьдесят? — ползали, извиваясь, по нему. Еще одна змея прокусив рубашку, впилась ему опять-таки в левую руку, чуть пониже локтя, утроив и без того невыносимую боль. Другая, прокусив носок, только оцарапала зубами лодыжку.

Рикки вскочил на ноги, но впившаяся ему в левую руку змея повисла на ней. Схватив ее правой рукой, он попытался отодрать эту омерзительную тварь. Волнами накатывавшая боль была нестерпимой, словно его жгли добела раскаленным железом, и он едва не терял сознание, но змея так и осталась висеть на его окровавленной руке.

А гады у его ног все шипели и извивались. Среди них вроде бы не было гремучих змей, во всяком случае, не слышно было их трещоток. Рикки слишком мало знал о змеях, чтобы толком понять, какие из них были перед ним, не знал он даже, какие из них ядовитые, а какие нет, включая и тех, что уже укусили его. Но как бы там ни было, если быстро отсюда не убраться, любая из них снова может кинуться на него.

Со стеллажа для кухонных ножей он схватил огромный мясницкий нож. С маху припечатал левую руку к ближайшей стойке, и неумолимая в своем упорстве, огромная, черная змея во всю длину развернулась на покрытой плиткой поверхности. Высоко подняв нож, Рикки с силой рубанул им по ее туловищу, и стальное жало дзинькнуло о керамическое покрытие.

Мерзкая голова, державшаяся на обрывке туловища, словно намертво приклеенная к руке, уставилась на него своими блестящими, будто живыми глазками, неотрывно и пристально следя за каждым его движением. Отбросив нож, Рикки попытался разжать впившиеся в его руку челюсти и открыть змеиную пасть. Матерясь и крича от боли и ужаса, он делал все возможное, чтобы отцепить ее от себя, но тщетно.

Возбужденные его криками, на полу энергичней зашевелились, зашуршали, зашипели другие змеи. Он рванулся к арке, соединявшей кухню с коридором, на ногами отбиваясь от змеи, стремясь успеть ударить их до того, как они кинутся на него. К счастью, грубые, военного кроя, мешком висевшие на нем брюки отлично защищали его ноги от их укусов.

Единственное, чего он опасался, что они могут забраться под штанину. Но этого не случилось, и он благополучно добрался до коридора. Оставшиеся позади змеи не преследовали его. Из шкафчика с припасами еды на пол вывалились два тарантула, приземлившись прямо в середину клубка гадов, и змеи набросились на них, отпихивая друг друга. Судорожно подергивающиеся мохнатые паучьи лапки мгновенно потонули в море зыбкой чешуи.

Бабах!

Рикки чуть не подскочил от неожиданности.

Бабах!

Чуть раньше он так и не сумел обнаружить источник легких странных шлепков, а потом ему помешали тарантулы и змеи.

Бабах!

Бабах!

Раньше ему казалось, что кто-то просто решил подшутить над ним, но теперь все это уже мало походило на шутку. Дело принимало серьезный и опасный оборот. Невозможный с точки зрения здравого смысла, скорее напоминающий кошмарный сон и тем не менее смертельно опасный оборот.

Бабах!

До сих пор Рикки толком не мог понять, откуда неслось это мощное буханье, даже не мог определить, сверху или снизу. От ударов в окнах дребезжали стекла и дрожали стены. Всем своим естеством он чувствовал, что надвигается опасность в тысячу раз смертельнее и страшнее пауков и змей, опасность, с которой ему уже никак не совладать.

Задыхаясь от ужаса, позабыв о змее, все еще болтавшейся на его левой руке, Рикки рванулся к входной двери в конце коридора. Каждый удар неистово колотящегося сердца резкой болью отдавался в дважды прокушенной змеями левой руке. Господи, чем стремительнее бьется сердце, тем быстрее яд разносится по телу! А может быть, змея не ядовитая? Все равно надо немедленно успокоиться: вдох, выдох, спокойнее, не торопись, надо пойти к соседям, пусть позвонят по 911 и вызовут «неотложку».

Бабах!

Можно, конечно, и самому позвонить прямо из спальни но идти туда не хочется. Он больше не чувствует себя в безопасности в собственном доме, что, разумеется, глупо более того, по-детски наивно, но ему кажется, что дом восстал против него, превратившись из друга и союзника в лютого врага.

Бабах! Бабах! Бабах!

Дом дрожал и подпрыгивал, словно скакал верхом на взбрыкивающей лошади, и Рикки сам едва удерживал равновесие, чтобы не упасть. Его повело боком, и он с маху врезался в стенку.

В алтаре, воздвигнутом им по образу и подобию алтарей, которые повсеместно устраивала в собственном доме его мать, дрожала и раскачивалась из стороны в сторону керамическая статуэтка Божьей Матери. С тех пор как его изрешетили пулями, закравшийся в него страх заставил Рикки в качестве защиты от всех жизненных невзгод избрать именно это испытанное материнское оружие. Резко накренившись, статуэтка упала на пол у его ног и разлетелась на мелкие кусочки.

Стоявший рядом со статуэткой тяжелый рубиновый стакан с горящей в нем жертвенной свечой подпрыгивал от ударов, и вместе с ним на стенах и потолке подпрыгивали и извивались чудовищные тени.

Бахбабахбахбабахбабах!

Когда Рикки находился уже в двух шагах от входной двери, половицы, зловеще заскрипев, неожиданно выгнулись и лопнули с таким треском, будто рядом прогремел раскат грома. Рикки в ужасе отпрянул назад.

Легко, словно яичную скорлупу, разворотив дубовый пол, что-то выползло наружу из подпола. На какое-то мгновение фонтаном взметнувшаяся пыль и взлетевшие вместе с ней вверх щепки и раздробленные доски скрыли из виду, что именно это было.

Но, когда пыль улеглась, в образовавшейся дыре Рикки увидел мужчину, ноги которого дюймов на восемнадцать уходили вниз под уровень пола. И, хотя Рикки находился выше его, мужчина, казалось, нависал над ним, громадный и страшный. Его нечесаные волосы и густая борода были растрепаны и грязны, а обращенное к Рикки лицо — сплошь в язвах и шрамах. Черный плащ его вздымался от сквозняка, со свистом врывавшегося в дом через разбитые мощным ударом половицы.

Рикки понял, что перед ним тот самый бродяга, который явился Гарри из вихря. Описание совпадало точно — только глаза были другие. Увидев эти нелепые, чудовищные глаза, Рикки замер рядом с осколками Богородицы, напрочь парализованный страхом, в полной уверенности, что сходит с ума. Даже если бы он и продолжал пятиться назад или же попытался выбежать наружу через черный ход, ему все равно не удалось бы спастись бегством, так как бродяга молниеносно, словно змея в броске, выскочил из дыры на пол и заполонил собой весь коридор. В мгновение ока он сгреб Рикки в охапку и, подняв над полом с такой легкостью, что о сопротивлении и речи быть не могло, припечатал его к стене с такой силой, что сверху посыпалась штукатурка и от удара у несчастного хрустнули кости. Лицом к лицу с бродягой, омываемый мерзким, зловонным дыханием, Рикки смотрел в его глаза и, парализованный ужасом, даже пискнуть не смел. Глаза бродяги не были похожи на озера крови, о которых рассказывал ему Гарри. Это вообще были не глаза. Затаившись, в глазных отверстиях торчали две змеиные головы, каждая с двумя желтыми глазками и подрагивающим раздвоенным на конце язычком.

«Моя-то вина в чем?» — мелькнуло в голове у Рикки.

Словно два ужасных попрыгунчика, приводимых в действие мощной пружиной, обе змеиные головы разом выпрыгнули из глазных отверстий бродяги и вцепились Рикки в лицо.

На участке шоссе между Лагуна-Бич и Дана Пойнт Гарри развил такую скорость, что даже Конни, любительница быстрой езды и острых ощущений, приготовилась к самому худшему и на крутых виражах только беззвучно шевелила губами, словно молилась про себя. Так как ехали они на частной машине, а не в полицейской, у них не было с собой съемного проблескового маяка, который они могли бы поставить на крышу. Не было у них и полицейской сирены, но, по счастью, шоссе в тот вторник в десять тридцать вечера не было забито машинами, и, непрерывно сигналя и мигая фарами, Гарри довольно легко продирался сквозь небольшие редко возникавшие заторы.

— Может быть, позвонить Рикки и предупредить? — предложила Конни еще на выезде из Лагуны.

— У меня нет в машине телефона.

— Тогда позвони с любой заправочной станции или из магазина, откуда угодно.

— Нельзя терять ни секунды. К тому же уверен, что телефон у него отключен.

— С чего бы это?

— С того, что Тик-таку так удобнее.

Они взлетели на холм, на огромной скорости вошли в поворот. Из-под скользнувших на обочину задних колес брызнули фонтаны мелких камешков, дробно застучали в пол машины и по топливному баку. Правой стороной заднего бампера машина чиркнула по железному поручню дорожного ограждения, но через мгновение они уже снова были на асфальтовом покрытии шоссе и, даже не притормозив, понеслись дальше.

— Тогда давай позвоним в полицию Дана Пойнт, — не унималась Конни.

— На такой скорости, если нигде не будем останавливаться, прибудем на место еще до того, как они там начнут чухаться.

— Но подмога нам совсем не помешает.

— Если опоздаем и не застанем Рикки в живых, то на кой черт нам подмога.

Дурные предчувствия одолевали Гарри, и он злился на самого себя. Каким же надо было быть болваном, чтобы так подставить Рикки! Сначала, естественно, он понятия не имел, что накликал на голову своего закадычного друга неприятности, но позже должен же был сообразить, какая опасность грозила Рикки, когда Тик-так пообещал: «Сначала все, что любо тебе».

Мужчине иногда трудно признаться, что он любит другого мужчину, пусть даже и братской любовью. Они с Рикки Эстефаном были партнерами по службе, вместе побывали в крутых переделках. С тех пор так и остались друзьями, и Гарри любил его. Вот и весь сказ. Но американская традиция, требующая от мужчины во всем полагаться только на самого себя, признания такого рода на дух не принимала.

«Говнюки», — злился Гарри на весь свет.

По правде говоря, он вообще с трудом признавался, что любит кого-то, даже собственных родителей, потому что любовь была уж слишком безалаберным чувством. Навлекла за собой массу обязательств, клятв, сложностей, необходимость делить с предметом любви радость и печаль. Когда они с ревом приближались по шоссе к городской черте Дана Пойнт, разбив по пути о какой-то дорожный выступ глушитель, Гарри воскликнул:

— Господи, каким же я иногда бываю идиотом!

— Ты что, только впервые понял это? — не удержалась Конни.

— Олух я царя небесного, вот я кто!

— Странно, что ты этого раньше не замечал.

У него было только одно оправдание, почему сразу не сообразил, что первой жертвой может стать Рикки: с момента пожара в своей кооперативной квартире, с которого прошло чуть меньше трех часов, он только и делал, что реагировал на постороннее воздействие, сам же при этом оставаясь в полном бездействии. Но у него не было иного выбора. События сменяли друг друга с такой стремительностью, настолько не вписывались в рамки обычного, громоздя одну нелепость на другую, что у него не было времени не то, чтобы действовать, даже думать. Это было, конечно, слабое оправдание, но он судорожно цеплялся за него.

Да и как мог он подступиться ко всему необычному, свалившемуся ему на голову? Дедуктивный ход мысли — самое главное оружие сыщика — пасовал перед сверхъестественным. Рассуждая интуитивно, он сумел выйти на идею социопата, наделенного сверхнормальными свойствами. Но метод этот был не самой сильной стороной его мышления, — так как всегда казался ему близким по основным своим свойствам к интуиции, а интуиция ведь так нелогична!

А он любил веские доказательства, четкие посылки, логические выводы и вытекающие из всего этого следствия, повязанные бантиками и ленточками дедуктивной истины.

Когда они свернули к дому Рикки, Конни воскликнула:

— А это что такое?!

Гарри повернул к ней лицо.

Ее взгляд был прикован к чему-то зажатому в ладони.

— Что там? — спросил Гарри.

Пальцы Конни были сомкнуты на какой-то небольшой вещице. Голосом, дрожащим от изумления, она произнесла:

— Но секунду тому назад у меня в руке ничего не было. Как же это тут оказалось?

— Что это?

Когда недалеко от дома Рикки машина въехала в полосу света от уличного фонаря, она протянула ему лежащий на раскрытой ладони небольшой предмет. Это была отлетевшая от керамической статуэтки головка.

Машина, чиркнув шинами о бордюрный камень, резко притормозила, и переброшенный через плечо ремень безопасности врезался Гарри в грудь и плечо.

В полном изумлении она продолжала:

— Моя рука ни с того ни с сего вдруг будто закрылась сама собой, и в ней невесть откуда объявилась вот эта вещица.

Гарри тотчас узнал ее. Это была головка Девы Марии, стоявшей в центре алтаря, устроенного Рикки Эстефаном на столике в коридоре.

Обуреваемый мрачными предчувствиями, Гарри рывком открыл дверцу и выскочил из машины. На бегу выхватил револьвер.

На улице все было спокойно. В большинстве домов включая и дом Рикки, мирно светились окна. Из соседнего дома в прохладном воздухе плыли звуки музыки, настолько приглушенной, что трудно было разобрать мотив. Легкий ветерок, шевеля кроны высоких финиковых пальм в палисаднике Рикки, что-то мягко нашептывал им. Здесь все в порядке, казалось, говорил ветерок, не надо нервничать, нет никаких причин для беспокойства, здесь мир и покой.

Гарри уже бежал по дорожке к дому, под тень финиковых пальм, к увитому цветущими бугенвиллеями переднему крыльцу. Сзади него, он знал, бежала Конни, тоже, как и он, с выхваченным из кобуры револьвером.

«Господи, сделай так, чтобы Рикки был жив, — повторял, он про себя. — Пожалуйста, пусть он будет жив».

Это заклинание было самое близкое к молитве, что за все эти годы прозвучало из его уст.

За стеклянной дверью виднелась чуть приоткрытая входная дверь. Разделившая пол веранды на две части узкая полоска света была сплошь в тонкой паутине узора, отбрасываемого стеклянной дверью.

Думая, что делает это незаметно — а если бы узнал, что страх его очевиден и ни для кого не является секретом, то наверняка посчитал бы себя кровно обиженным, — Рикки, с тех пор как его изрешетили пулями, помешался на безопасности. И тщательнейшим образом следил за тем, чтобы все входы и выходы в доме были на глухом запоре. Приоткрытая дверь, следовательно, была дурным знаком.

Гарри попытался сквозь щель разглядеть переднюю. Но стеклянная перегородка мешала ему близко подойти к щели, чтобы заглянуть внутрь.

Окна, расположенные по обе стороны входной двери, были занавешены тяжелыми портьерами, плотно сдвинутыми к середине так, что между ними совершенно не было никакого зазора.

Гарри перевел взгляд на Конни.

Револьвером та молча указала ему на входную дверь.

В другое время они бы разделились. Конни пошла бы к задней двери, чтобы перекрыть преступнику возможность бегства, а Гарри остался бы у главного входа. Но в данном случае в их задачу не входило задержать преступника, потому что того, с кем они имели сейчас дело, нельзя было ни загнать в угол, ни устрашить, ни надеть на него наручники. В их задачу входило самим остаться в живых и, по возможности, если еще не было поздно, попытаться спасти жизнь Рикки.

Гарри кивнул и легонько потянул на себя стеклянную дверь. Заскрипели дверные петли. Тоненьким, протяжным, комариным писком запела затворная пружина.

Он хотел проникнуть в дом бесшумно, но, когда внешняя дверь своим скрипом выдала его присутствие, он резко толкнул следующую дверь, и, пригнувшись, приготовился к броску. Сначала дверь пошла легко, и он уже двинулся было вперед, но неожиданно она, на что-то наткнувшись, замерла еще до того, как он смог бы протиснуться в образовавшуюся щель. Гарри подналег на нее плечом. Раздался треск, скрип, что-то лязгнуло, что-то зазвенело. Дверь распахнулась во всю ширину проема, отодвинув загромождавшую ей путь кучу какого-то хлама, и Гарри с такой стремительностью влетел внутрь, что едва не свалился в огромную яму, зиявшую в полу.

В памяти его тотчас всплыл взорванный коридор на втором этаже здания в Лагуне, в котором размещался ресторан. Но если и здесь сработала граната, то разорвалась она явно не в самом коридоре, а в подполе бунгало. Взрывом наверх выбросило ошметки балок перекрытия, теплоизоляции и половиц. Но характерный, едкий, горелый химический запах взорвавшейся гранаты отсутствовал.

В мягком свете, лившемся сверху, в яме под разрушенным полом виднелась земля. Стоявшая в опасной близости к краю алтарного стола жертвенная свеча в приземистом стакане из рубинового стекла отбрасывала по сторонам длинные мигающие блики.

Чуть дальше по коридору, слева, стена была заляпана кровью, крови было немного, но достаточно, чтобы понять, что схватка была смертельной. Под пятнами крови, впритык к стене, на полу, в неестественной позе, свидетельствовавшей о внезапно наступившей смерти, лежало тело мужчины.

В мужчине Гарри без труда узнал Рикки. Потрясенный увиденным, он весь похолодел, и его ноги вдруг стали какими-то ватными и непослушными.

Когда Гарри начал осторожно обходить яму, чтобы приблизиться к трупу, в бунгало вслед за ним вбежала Конни. Заметив лежащее на полу бездыханное тело, она молча кивнула Гарри в сторону арки, ведущей в жилые помещения дома.

Обычная полицейская процедура таила в себе для Гарри особую привлекательность, тем более в данный момент, хотя он и понимал, что искать сейчас убийцу было бесполезно. Тик-так, кем или чем бы он ни был, не станет прятаться по углам или удирать через заднее окно, если ему ничего не стоит раствориться в вихре пыли или столбе пламени. Да и что ему были их револьверы, даже если они и обнаружат его? И все же осознавать, что они первыми прибыли на место только что совершенного преступления, успокоительно действовало на нервы: хаос принимал упорядоченные очертания, придаваемые ему системой четких процедур, привычкой и ритуалом.

Прямо за аркой, чуть слева, на полу гостиной высилась огромная черная куча грязи, общим весом килограммов под сто пятьдесят. Можно было подумать, что она попала туда вследствие подземного взрыва, проломившего пол в коридоре. Однако ни в коридоре, ни в гостиной не было никаких следов грязи. Словно кто-то ведрами аккуратно натаскал ее снаружи и свалил в кучу прямо на ковер.

Хотя само по себе это было довольно любопытно, Гарри, лишь бегло взглянув на кучу, не стал возле нее задерживаться и прошел мимо. Еще успеется более тщательно все обдумать и во всем разобраться.

Они обыскали обе ванные комнаты и спальни, но обнаружили в них только одного жирного тарантула. Паук так напугал Гарри, что тот чуть не пустил в ход оружие. Если бы тарантул побежал на него, Гарри наверняка разнес бы его в клочья до того, как сообразил, что это было такое.

Южная Калифорния, бывшая пустыней, пока в ней не появился человек и, проведя воду, сделал ее пригодной для обитания, кишела тарантулами, но в основной своей массе они предпочитали селиться в малодоступных для человека каньонах и лесах. Страшные на вид в действительности они были пугливыми безобидными существами и большую часть времени проводили под землей, вылезая наружу только во время брачного сезона. Дана Пойнт, и в особенности этот его район были слишком окультурены человеком, чтобы представлять интерес для тарантулов, и Гарри было непонятно, каким образом этот паук мог очутиться в центре жилого района, где его появление было столь же необычным, как появление бенгальского тигра.

Молча, тем же путем, что пришли, они вернулись назад и остановились возле трупа. Беглый осмотр его показал, что Рикки уже не нуждался ни в какой помощи. Под ногами поскрипывали осколки разбитой вдребезги керамической статуэтки. Кухня кишела змеями.

— Черт! — выругалась Конни.

Одна змея лежала прямо при входе под аркой, две другие ползали под столом и стульями. Основная же масса, штук тридцать или сорок, а может, и того больше, находилась в дальнем углу помещения, сбившись в подвижный живой ком. Еще несколько змей что-то доедали на полу чуть в стороне от своих собратьев.

Два тарантула, быстро перебирая лапками, улепетывали по краю покрытой белой плиткой полки, со страхом поглядывая на кишащих внизу гадов.

— Что же здесь произошло? — спросил вслух Гарри и даже не удивился, что голос его дрожит.

Вскоре змеи обнаружили присутствие людей. Несколько любопытствующих гадов, отвалившись от шевелящегося клубка, поползли в их сторону.

Кухню от коридора отделяла раздвижная дверца. Гарри быстро закрыл ее.

Они обыскали весь гараж. Внимательно осмотрели машину Рикки На бетонном полу блестела только небольшая лужица дождевой воды, натекшей с крыши. И больше ничего подозрительного.

В коридоре Гарри наконец занялся тщательным осмотром тела своего друга. Все это время он просто-напросто откладывал эту страшную процедуру и, как мог, тянул время.

— Пойду посмотрю, есть ли в спальне телефон, — сказала Конни.

Он поднял на нее встревоженный взгляд.

— Телефон? Ради Бога, даже и думать об этом не смей.

— Надо же сообщить в полицию об убийстве.

— Послушай, — он взглянул на часы, — сейчас около одиннадцати вечера. Если мы сообщим об убийстве, то застрянем здесь Бог знает на сколько.

— Но…

— А времени-то у нас в обрез. Не знаю, успеем ли мы вообще до восхода солнца разыскать этого Тик-така. Шансов почти никаких. Но даже если и разыщем его, то еще вопрос, сумеем ли с ним справиться. И тем не менее мне кажется, что если мы не попытаемся этого сделать, то будем дураками.

— Согласна. Мне тоже не хочется сидеть вот так, сложа руки, и ждать, когда меня укокошат.

— Ну вот и отлично. А потому забудь про телефон.

— Я только… Я подожду тебя снаружи.

— Смотри не наступи на змею, — прокричал Гарри ей вслед, когда она двинулась к выходу. И занялся осмотром Рикки.

Состояние трупа было даже худшим, чем он предполагал.

На левой руке, намертво вцепившись в нее зубами, висела голова змеи. Гарри содрогнулся от ужаса. Ряды небольших дырочек на лице свидетельствовали о других змеиных укусах. Обе руки были вывернуты в локтевых суставах, кости не просто сломаны, а напрочь смяты, раздроблены. Весь Рикки был настолько измят и изломан, что трудно было точно определить, какое из увечий послужило причиной смерти; но если он еще и был жив до того, как его голову повернули на все сто восемьдесят градусов, то смерть несомненно наступила именно в этот дикий и страшный миг. Шея была разорвана, вся в синяках и кровоподтеках, голова уткнулась между лопатками подбородком.

На месте глаз зияли пустые глазницы.

— Гарри! — крикнула Конни.

Гарри, уставившись в обезображенное лицо друга, был не в силах откликнуться. Язык его словно присох к небу, а в горле застрял ком.

— Гарри, иди сюда, посмотри на это!

Но он и без того уже был сыт по горло тем, что Тик-так сделал с Рикки, чтобы смотреть еще на что-то. Кипевшая в нем злоба на Тик-така могла соперничать разве что со злобой на самого себя.

Он медленно встал с колен, обернулся и увидел свое отражение в обрамленном серебряными листьями зеркале над алтарным столом. Лицо его было пепельно-серым. Точно таким же, как у мертвеца на полу. И что-то в нем действительно умерло, когда увидел своего мертвого друга; он чувствовал себя униженным и оскорбленным.

Встретившись взглядом со своим отражением, Гарри отвел глаза заметив в них застывший ужас, замешательство и дикую ярость. Мужчина, отраженный в зеркале, совершенно не походил на того Гарри Лайона, которого он знал или каким хотел бы его видеть.

— Гарри! — снова раздался голос Конни.

Когда он вошел в гостиную, то увидел, что Конни на корточках присела рядом с кучей грязи. При более внимательном осмотре оказалось, что это была не столько грязь, сколько пара сотен фунтов сырой, плотно утрамбованной земли.

— Взгляни-ка сюда, Гарри.

Палец ее был направлен на какой-то выступ, торчащий из кучи, на который он, занятый мыслями о необходимости быстрее осмотреть дом, не обратил внимания, теперь Гарри разглядел, что из бесформенной кучи торчала человеческая рука, правда, не настоящая, а вылепленная из земли. Рука была огромная, сильная, с тупыми короткими пальцами, настолько искусно исполненная, словно тут поработал резец выдающегося скульптора.

Рука высовывалась из обшлага рукава, тоже вылепленного из земли, причем на нем можно было разглядеть все детали одежды: нарукавную манжету, шлицу и три пуговицы.

Даже рисунок ткани соответствовал текстуре пошивочного материала.

— Как думаешь, что это может быть? — спросила Конни.

— Ума не приложу.

Он ткнул пальцем в руку, внутренне полагая, что она может оказаться настоящей, только сплошь покрытой тонкой пленкой грязи. Но она была сплошь из земли и мгновенно разрушилась от его прикосновения: остались только часть манжеты и два торчащих пальца.

Что-то, какая-то вполне определенная деталь всплыла в памяти Гарри, но тотчас исчезла, словно блеснувшая в мутной воде пруда рыбка. Уставившись на остатки земляной руки, он чувствовал, что находится очень близко к разгадке чего-то очень важного о Тик-таке. Но как глубоко ни стремился он забросить в память невод, тот неизменно возвращался назад пустым.

— Пошли отсюда, — угрюмо бросил Гарри.

Идя вслед за Конни по коридору, он старался не смотреть в сторону трупа.

Вне себя от ярости, о существовании которой он никогда раньше и не подозревал, Гарри едва удерживался в зыбких границах между самообладанием и умопомешательством. Неведомые, доселе не знакомые чувства всегда беспокоили о, так как он не знал к чему они могли привести; он предпочитал, чтобы его эмоции имели такой же упорядоченный вид, как его полицейская картотека или коллекция магнитофонных записей. Если он еще раз взглянет на Рикки, его злоба, выхлестнувшись наружу, может выйти из-под контроля и перейти в истерику. Его охватило дикое желание наорать на кого-нибудь, наорать так, чтобы пересохло в горле, измолотить кого-нибудь кулаками, размозжить череп, избить ногами до потери сознания. Не находя для этого достойной мишени, ему хотелось излить свой гнев на неодушевленные предметы, разбить и расколотить все, что попадалось ему на пути, как бы глупо и бессмысленно это ни было, невзирая даже на то, что шумом может привлечь нежелательное внимание соседей. От того, чтобы дать выход своему гневу, Гарри удерживал лишь возникший перед его мысленным взором образ самого себя в тисках этой безумной ярости, с дико вытаращенными глазами и звериным оскалом на лице; ему было невыносимо тяжко от мысли, что кто-то может увидеть его в таком состоянии, особенно если этот кто-то был… Конни Галливер.

Когда они вышли из дома, Конни плотно прикрыла за собой входную дверь. По улице пошли рядом. Уже подходя к машине, Гарри вдруг остановился и огляделся по сторонам.

— Слышишь?

— Что? — нахмурилась Конни.

— Какая тишина.

— Ну?

— А ведь должно было здорово шарахнуть.

Она на лету подхватила его мысль:

— Ты имеешь в виду то, что грохнуло в подполе? Да и Рикки, скорее всего, кричал от боли или, на худой конец, звал кого-нибудь на помощь.

— Тогда почему же никто из соседей даже носа не высунул, чтобы выяснить, что здесь происходит? Городок-то совсем крохотный, а уж в одном квартале все знают друг друга наперечет. Вряд ли соседи станут притворяться, будто ничего не слышат, когда у них под носом творится что-то неладное. Да они во весь опор примчатся выяснить, в чем дело.

— Из чего следует, что они ровным счетом ничего не слышали, — подытожила Конни.

— Но ведь это невозможно.

С дерева, росшего неподалеку, раздался щебет какой-то ночной пичужки. В одном из домов все так же приглушенно звучала музыка. Теперь он разобрал мелодию: «Нить жемчуга». Где-то вдали завыла собака.

— Как же так, ничего не слышали… Но ведь это невозможно — повторил Гарри.

На дальнем шоссе, натужно ревя мотором, по крутому склону медленно полз вверх грузовик. Рев этот напоминал низкое, утробное мычание бронтозавра, перепутавшего эпохи и забредшего в двадцатый век.

Кухня сверкала белизной — белые потолки, белая керамическая плитка на полу, столы из белого мрамора, белого цвета бытовые приборы и приспособления. Белое однообразие нарушалось только желтой полировкой и серебристым глянцем нержавеющей стали в тех случаях, когда что-то требовало отделки металлом, но и эти поверхности, отражая лишь белое, усиливали общий эффект сверкающей белизны.

Спальни должны быть отделаны черным. Ибо черным бывает забытье, кроме, конечно, тех случаев, когда в кинозале мозга демонстрируются фильмы сновидений. И, хотя сны ему снились только цветные, каким-то непостижимым образом в них тоже преобладали темные, мрачные тона: небо в них неизменно бывало лилово-сиреневым или хмурым от клубящихся на нем предгрозовых туч. Сон же без снов и сновидений — это краткая смерть. А смерть всегда черного цвета.

Кухни, однако, должны быть белыми, так как в них готовится пища, а пища — источник энергии и требует абсолютной чистоты. Энергия же всегда белого цвета: электричество, молния.

В накинутом на плечи красном шелковом халате Брайан сидел на жемчужно-белом стуле, обитом белой кожей, перед белым лакированным столиком, верх которого был покрыт толстым стеклом. Халат свой он обожал. У него было пять таких халатов. Великолепный, гладкий, скользящий по телу шелк приятно холодил кожу. Красный цвет — цвет силы и власти: красная мантия кардинала, пурпурное, отделанное золотом и мехом горностая, торжественное одеяние короля, расшитые драконами алые одежды китайского императора.

Дома, когда не желал быть обнаженным, Брайан всегда в девался только в красное. Ведь до поры до времени он был царем в изгнании, тайным богом. Когда же выходил в мир, одевался просто и скромно, дабы ничем не выделяться из общей серой массы. До того как свершится его становление, он был, хотя и в ничтожно малой степени, уязвим, и потому самым разумным пока что было оставаться в тени. Когда же он войдет в полную силу и научится управлять ею, то сможет наконец явиться миру в одеяниях, приличествующих его истинному статусу, и тогда все преклонят перед ним колена, или отпрянут в ужасе или бросятся прочь, опасаясь его гнева.

Будущее захватывало дух. Быть всеми признанным, известным везде… всюду. Всеми почитаемым. Все это скоро сбудется. Теперь уж недолго ждать.

Сидя за своим белым кухонным столом, он ел шоколадное мороженое, приправленное густой патокой и вымоченными в мараскиновом ликере вишнями, с печеньем, обильно посыпанным орешками и сахарной пудрой. Он обожал сладкое. И солененькое тоже. Картофельные чипсы, сырные палочки, соленые сушки, жареный арахис, соленую кукурузу, обжаренную со всех сторон свиную кожицу. Пища его теперь состояла только из сладкого и соленого, потому что никто не мог запретить ему есть все это.

Бабушку Дракман хватил бы апоплексический удар, если бы она узнала про его нынешний рацион. Она растила его буквально с пеленок и на протяжении всех восемнадцати лет строго и неуклонно следила за его диетой. Ежедневное трехразовое питание и ни единого лишнего кусочка в промежутках между ними. Овощи, фрукты, неразмельченные крупы, хлеб, макароны, рыба, куриное мясо, никакой говядины и баранины, вместо мороженого — охлажденный йогурт, минимум соли, минимум сахара, минимум удовольствий.

Даже ее ненавистная собака, нервный куделек по кличке Пьер, была вынуждена питаться по правилам, раз и навсегда установленным бабушкой Дракман, в результате чего псу поневоле пришлось стать вегетарианцем. Она была уверена, что собаки ели мясо только потому, что им его навязывали, и что словечко «плотоядный» было бессмысленной этикеткой, придуманной безмозглыми учеными, и что всякая тварь — и прежде всего, естественно, собака — в состоянии подняться выше своих естественных потребностей и вести более мирный образ жизни, чем уготовано ей природой. То, что попадало в миску Пьера, зачастую выглядело как гранола, искусственный камень, порой — как тоффи, ирисовые конфетки, иногда — как древесный уголь. Ближе всего приближался он к вкусу мяса, когда в миску его попадал суррогат говядины: соевый соус, густо посыпанный протеиновой пудрой, напрочь отбивавшей и так еле различимый, искусственный запах мяса. Большую часть времени у Пьера был вымученный и безысходный вид, словно какая-то неутоленная страсть снедала его, страсть которую он и сам был не в состоянии точно определить, а следовательно, и удовлетворить. Видимо, поэтому был он всегда таким злобным и подлым и часто назло писал в самых неподходящих для этого местах: в шкафу у Брайана или в его ботинки.

Бабушка Дракман жила только по правилам и была гением по придумыванию оных. У нее были правила на все случаи жизни: как ухаживать за своим телом, как одеваться, как готовить уроки, как вести себя в той или иной ситуации. Компьютер мощностью в десять мегабайт и то был не в состоянии подсчитать и классифицировать количество и разнообразие придуманных ею правил.

Для собаки Пьера были свои правила поведения. На каких стульях можно, а на каких нельзя сидеть. Не лаять. Не скулить. Пища в определенные часы, никаких объедков со стола. Причесывание два раза в неделю: стоять смирно, не дергаться! Сидеть, лежать, на спину, не сметь царапать когтями мебель…

Уже с четырех или пяти лет Брайан уяснил себе, что его бабушка, одержимая страстью командовать всем и вся, фактически была несчастной, страдающей частыми запорами старухой, и он вел себя с ней очень осторожно, вежливо и предупредительно, притворялся, что обожает ее, но всегда стремился держаться от нее на почтительном расстоянии, не раскрывая перед ней свою душу. Когда — уже в самом раннем возрасте — стали проявляться его особые таланты, он оказался достаточно осмотрительным и сумел скрыть их от ее всевидящих глаз и всеслышащих ушей, посчитав, что ее мнение может ему только… навредить. Половое созревание принесло с собой не только физические изменения, но и значительное усиление его загадочных психических способностей, но он держал все это в строгой тайне от бабушки, пробуя свои силы на маленьких зверушках, десятками умерщвляемых им после изощреннейших восхитительных пыток.

Два года тому назад, за несколько недель до того как ему исполнилось восемнадцать лет, он снова услышал мощный позыв периодически просыпающейся в нем странной психической силы и, хотя понимал, что еще недостаточно окреп, чтобы совладать с целым миром, чувствовал, что вполне созрел для того, чтобы совладать с бабушкой Дракман. Удобно расположив ноги на пуфике, та развалилась в своем любимом кресле, ела тонко наструганную морковь и, изредка потягивая из стакана чистую, искрящуюся пузырьками воду, читала статью в «Лос-Анджелес Таймс» о смертной казни, то и дело прерывая чтение глубоко прочувствованными комментариями о необходимости быть терпимым даже по отношению к самым дерзким и отъявленным преступникам, когда Брайан, используя уже не раз апробированную способность пирокинеза, поджег ее. Господи, до чего же здорово она горела! Несмотря на то, что жиру в ней было не больше, чем у средней руки богомола, она вспыхнула, как сальная свеча. И, хотя одним из ее неукоснительных правил было никогда не повышать голоса в доме, она орала так громко, что в окнах дребезжали стекла, — правда, длилось все это, увы, недолго. Огонь был строго сфокусирован, чтобы сгорела только бабушка вместе со своей одеждой, и лишь немного опалил кресло и пуфик, сама же бабушка горела таким ярким пламенем, что Брайану, когда он смотрел на нее, пришлось даже прищуриться. Словно гусеница, которую окунули в спирт и подожгли, она шипела в огне, потрескивая и разгораясь все ярче и ярче, пока вдруг разом не почернела, превратившись в подобие хрустящей картофельной корочки, и не свернулась колечком. Но он продолжал сжигать ее и дальше, пока ее обугленные кости не превратились в золу, зола в сажу, а сажа, полыхнув напоследок зелеными искорками, не исчезла совсем.

Тогда он вытащил забившегося в страхе в укрытие Пьера и тоже сжег его без остатка!

Ох и славный же был денек!

Так пришел конец бабушке Дракман и ее надоедливым, нескончаемым правилам. С тех пор Брайан стал жить по своим собственным законам. Вскоре по ним будет жить весь мир.

Он встал и пошел к холодильнику, до отказа набитому разными конфетами и прочими сладостями. В нем не нашлось места даже самому захудалому грибочку, даже самой крохотной мясной котлетке! Взяв с полки банку со взбитыми сливками, Брайан отнес ее к столу и добавил порцию ее содержимого к пломбиру, обильно приправленному сиропом, орехами, фруктами и прочими вкусными вещами. «Динь-дон, ведьма вон, околела старая, нет ее больше на свете», — запел он от счастья.

Подделав судебные документы, он выписал на бабушку официальное свидетельство о смерти; прибавил себе три года (чтобы ни один суд не вздумал назначить ему опекуна до совершеннолетия), а в ее завещании сделал себя единственным наследником. Ему это ничего не стоило сделать, так как никакие замки, запоры и сейфы не были помехой: используя свое САМОЕ МОГУЧЕЕ И ТАЙНОЕ ОРУЖИЕ, он мог проходить куда угодно и делать все, что ему вздумается, и никто никогда не узнал бы, что он там побывал. Став единственным официальным владельцем дома, он выпотрошил из него все его содержимое и переделал на свой лад и вкус, уничтожив все, что напоминало жившую в нем морковную леди.

И, хотя за два года он потратил денег во много раз больше, чем получил в наследство, мотовство это никак не сказалось на его благосостоянии. В любое время, стоило только захотеть, он мог обзавестись любой суммой денег. Деньги ему, однако, нужны были редко, так как, благодаря своему САМОМУ МОГУЧЕМУ И ТАЙНОМУ ОРУЖИЮ, он брал практически все, что ему было необходимо, оставаясь при этом совершенно безнаказанным.

— Твое здоровье, бабуля, — сказал Брайан, поднимая вверх ложку, доверху наполненную мороженым, облитым состряпанной им самим приправой.

Он был еще не способен — пока — залечивать собственные раны и даже самые мелкие ушибы, зато умел поддерживать свое тело и свой вес в отличной форме, ежедневно в течение нескольких минут концентрируя на этом внимание, управляя процессами обмена веществ в теле с такой же легкостью, с какой мог настраивать на работу термостат. Благодаря этому своему таланту, он был уверен, что со следующим очередным приливом таинственной силы обретет также и способность к самоизлечению и, в конечном счете, к полной неуязвимости.

А пока, несмотря на все сладости и разносолы, Брайан мог похвастать отличным телосложением. Он обожал свое сухопарое, мускулистое тело, что было одной из причин, почему он любил дома ходить нагишом и любоваться своим отражением в бесчисленных зеркалах.

Брайан знал, что его тело может нравиться женщинам. И если бы он желал женщин, то мог бы заполучить любую из них и без своих особых тайных способностей. Но секс не привлекал его. Он вообще считал секс самой никчемной выдумкой устаревшего бога. Люди обезумели от секса и, расплодившись по земле, разрушили вечную гармонию. Именно из-за секса новый бог должен проредить стадо и очистить планету. Оргастического блаженства Брайан достигал не за счет секса, а в момент мучительных предсмертных судорог своей жертвы. После того как он убивал кого-нибудь с помощью одного из своих големов и когда сознание полностью возвращалось обратно в его тело, он часто обнаруживал на черных шелковых простынях мокрые, тускло поблескивающие пятна изверженного семени.

Интересно, а как бабушка посмотрела бы на это?

Он даже рассмеялся от этой мысли.

Он мог делать и есть все, что хотел, и никакая старая карга не могла теперь ему помешать. Нет старухи, сгорела, сгинула с лица земли — и поделом.

Ему было двадцать лет, а проживет он до тысячи, двух тысяч, может быть, будет жить вечно. И чем дольше, тем вернее забывать свою бабушку, и это будет прекрасно.

— Старая, глупая корова, — хихикнул он. Ему до чертиков нравилось говорить о ней всякие гадости в ее же собственном доме.

Несмотря на то, что Брайан наготовил себе целую бадью мороженого, он съел его все до последней капельки. Когда на практике применял свои тайные способности, он вконец изматывался и уставал, и, чтобы восстановить силы, ему требовались более длительный сон и большее количество калорий, чем обыкновенному смертному. На сон и еду, к сожалению, приходилось тратить слишком много времени, но он полагал, что, когда завершится его СТАНОВЛЕНИЕ и он обретет наконец статус нового бога, нужда в сне и пище, скорее всего, отпадет. Когда же СТАНОВЛЕНИЕ станет абсолютным, ему вообще не потребуется сон, а есть он будет не по необходимости, а только ради удовольствия.

Вычерпав ложкой остатки мороженого, он стал облизывать блюдо.

Бабушку Дракман при виде этого точно хватил бы удар.

— Что хочу, то и делаю, — гордо заявил Брайан.

На столе, в банке, погруженные в консервирующую жидкость, на него с обожанием смотрели глаза Энрике Эстефана.

Несясь на огромной скорости по ночному шоссе, оставив за спиной набитый змеями дом в Дана Пойнт с лежащим в нем трупом Рикки, Гарри мрачно сказал:

— Я виноват в том, что случилось с ним.

— Не говори глупости, — буркнула Конни.

— Какие же это глупости!

— Может быть, ты виноват и в том, что он после работы заскочил в тот злополучный магазинчик три года тому назад?

— Ладно, спасибо, что хоть ты стараешься поддержать меня в такую минуту, но все равно это ничего не меняет.

— А что прикажешь мне делать, сыпать тебе соль на рану? Слушай, этот тип, этот Тик-так… мы же понятия не имеем, что он может сделать в следующую секунду.

— А мне кажется, я знаю. Кое-что начинает вырисоваться. По крайней мере, я знаю, чего ждать от него дальше. Эта сука все время на шаг опережает меня. Когда увидел пряжку, я сразу сообразил, что Рикки каюк. Тик-так же сам меня об этом предупредил. Но понял я это, к сожалению, слишком поздно.

— А я тебе о чем толкую? Мы совершенно неспособны упредить этого подонка. Тут что-то новое, совершенно непонятное, и мыслит он не так, как ты или я, даже не так, как обычный уголовник, его нельзя мерить обычными психологическими мерками, и потому ни ты, ни кто-либо другой не в состоянии предугадать ход его мыслей. А поэтому, Гарри, перестань себя винить, ты ничего не смог бы сделать.

И тут его прорвало, хотя он ни в коем случае не желал оскорбить ее, просто больше не было сил сдерживать скопившуюся злобу:

— Вот это-то и губит нас сейчас, именно от этого все летит к чертовой матери! Никто ни за что не желает нести ответственность. Все хотят быть кем угодно, делать все, что заблагорассудится, но никто не желает платить за содеянное.

— Ты прав, конечно.

Очевидно, она действительно соглашалась с ним, а не просто поддакивала, чтобы успокоить его, но Гарри не так-то просто было остановить:

— Теперь, если сам себе загубил жизнь, если бросаешь семью и предаешь друзей, тебя не в чем упрекнуть. Ты стал алкоголиком? А может быть, у тебе генетическая предрасположенность к спиртному! Блядуешь? Меняешь любовников или любовниц, как перчатки? А может быть, в детстве ты никогда не знал материнской любви, может быть родители напрочь отказывали тебе в ласке! Все это трепология и ничего больше.

— Согласна, — вставила она.

— Ты проломил голову какому-нибудь лавочнику или разжился двадцатью долларами, до смерти избив старушку?

Неприятно, конечно, но, в общем-то, ты парень неплохой и твоей вины здесь нет! Виноваты твои родители, твои школьные учителя, общество, взрастившее тебя, весь западный образ мысли, наконец, впитанный тобой с молоком матери, ты же не виноват, ты никогда не виноват, даже говорить об этом глупо, бесчеловечно, совершенно не в духе времени!

— Выступишь с этим по радио, я каждый день стану тебя слушать.

Гарри обгонял все машины подряд, иногда выезжая за двойную желтую линию, если не мог обогнать иначе. Никогда раньше он не позволял себе делать этого, даже в тех случаях когда на полной скорости мчался с зажженными проблесковыми маяками и включенной сиреной на полицейской машине. И сам себе удивлялся, что это вдруг нашло на него.

И удивлялся тому, что еще способен был чему-то вообще удивляться, но продолжал в том же духе: нагнал и обошел автофургон, на борту которого красовалось панно, изображавшее Скалистые горы, для чего пришлось выскочить на полосу встречного движения, и фактически создал аварийную ситуацию, а автофургон, между тем, и сам шел на предельно допустимой скорости на данном отрезке шоссе.

Но Гарри не унимался:

— Можешь бросить на произвол судьбы жену с маленьким ребенком и не платить им алименты, обмануть своих кредиторов на миллионы, размозжить череп какому-нибудь гомику или тому, кто не так посмотрел на тебя…

Конни втиснула и свое:

— …или выбросить своего ребенка в мусорный отстойник, потому что у тебя иные понятия о радости материнства…

— …не платить налогов, жить за счет чьей-то благотворительности…

— …продавать наркотики школьникам…

— …насиловать собственную дочь и кричать на всех углах, что именно ты и есть жертва. Все теперь вдруг хотят быть жертвами. Никто не хочет быть преступником. Какое бы жестокое преступление ты ни совершил, обязательно желаешь, чтобы тебе посочувствовали, уверяешь всех и вся, что пал жертвой белого расизма, черного расизма, сексуального извращения, ненависти к пожилым людям, к образованным людям, предубеждения против толстяков, уродов, глухонемых, удачливых! Ты потому ограбил банк или пырнул ножом полицейского, что ты несчастная жертва! Существует миллион способов представить себя жертвой. Все это в конечном счете сводит на нет жалобы истинно честных, действительно обманутых, добропорядочных людей! Да хрен с ними, живем только один раз, кто знает, может, и повезет, поверят! А жалобщики, те, кто действительно пострадал, — да ну их к черту, пусть проигравший плачет!

Он быстро нагонял медленно ползущий «кадиллак». Но едва появилась возможность обгона, как невесть откуда взявшийся, так же медленно ползущий, громоздкий местный джип с приклеенными к заднему стеклу двумя афишками, на одной из которых красовалось: «Я ЕДУ С ИИСУСОМ В СЕРДЦЕ», а на другой: «БЕРЕГ, БИКИНИ И СВЕЖЕЕ ПИВО», загородил ему дорогу. Не было никакой возможности выехать за двойную желтую полосу так как неожиданно навстречу, мигая тысячами фар понесся сплошной поток машин. Гарри хотел было просигналить, чтобы либо «кадиллак», либо джип уступили ему дорогу или прибавили скорость, но ему не хватило на это терпения.

Обочина на данном отрезке шоссе оказалась довольно широкой, чем он и решил воспользоваться, резко вильнув вправо и на огромной скорости обойдя «кадиллак». Обгоняя его, Гарри поймал себя на мысли, что не верит, что способен на это. Не поверил в это и водитель «кадиллака», когда Гарри через плечо бросил на него взгляд, то увидел, что сидевший за рулем автомобиля забавный человечек с усиками ниточкой и маленькой востренькой бородкой в изумлении уставился на него. Справа от «хонды» неожиданно возникла поросшая редкими пучками ледяника и дикого плюща полоса рыхлой земли. Она была всего в нескольких дюймах от автомобиля уже тогда, когда обочина была еще достаточно широкой, как вдруг обочина резко пошла на убыль.

«Кадиллак», стремясь избежать столкновения, стал тормозить. Гарри же, наоборот, прибавил газу, а обочина уже сузилась до минимума. Впереди мелькнул шоссейный знак: «Остановка запрещена», который бы, несомненно, покорежил их машину, если бы они на такой скорости врезались в него.

Гарри взял резко влево, и они снова вынырнули на шоссе, едва не зацепив задним бампером «кадиллак». Выровняв машину, Гарри понесся дальше. Слева от него, стремительно разворачиваясь, убегала назад панорама Тихого океана, такая же мрачная, как и его мысли.

— Даже бровью не повел! — заметила Конни.

Он так и не понял, что прозвучало в этом замечании — ирония или восхищение с ее любовью к скорости и риску это могло быть и то и другое.

— Я хочу сказать, — продолжал Гарри, стремясь подбросить дров в огонь своей ярости, — что не желаю быть похожим на тех, кто все время тычет пальчиком на других. Если я за что-то в ответе, то удавлюсь, но исполню свой долг.

— Верю.

— Рикки погиб из-за меня.

— Как тебе угодно.

— Если бы я был чуть умнее, он бы сейчас был жив.

— Как знать…

— Он полностью на моей совести.

— Какая разница, его уже все равно не вернуть.

— Я в ответе за все.

— И будешь за это терпеть вечные муки в аду.

Он не выдержал и рассмеялся. Смех был мрачным, и ему какое-то мгновение ему показалось, что кончится слезами по безвинно погибшему Рикки, но Конни постаралась помешать этому.

— Будешь сидеть там по уши в собачьем дерьме, если тебя это устраивает.

И, хотя Гарри хотелось, чтобы гнев его полыхал не угасая, тот чах на глазах — как и должно было быть. Он мельком взглянул в ее сторону и неожиданно для себя снова рассмеялся.

— Ты такая дрянь, что будешь питаться личинками и пить желчь сатаны в течение, может быть, тысячи лет…

— Желчь сатаны пить не желаю…

Она тоже рассмеялась:

— И, конечно же, сатана устроит тебе небольшое прободение толстой кишки… и заставит тебя смотреть «Соколов Гудзона» десять тысяч раз подряд.

— Ну уж нет, и в аду должны быть свои границы терпения.

Теперь оба они ржали во весь голос, выпуская пары, давая выход накопившемуся напряжению, и смех этот еще долго не замирал.

Наконец, когда вновь наступила тишина, Конни первая нарушила ее:

— Как себя чувствуешь?

— Хреново.

— Но лучше, чем раньше?

— Немного.

— Ничего, все пройдет.

— Надеюсь.

— Конечно же, пройдет. И, как ни странно, в этом-то и состоит наша настоящая трагедия. Нам удается каким-то образом заживлять все свои раны, даже самые глубокие и страшные. И живем себе дальше, и раны эти уже больше нас не беспокоят, хотя временами кажется, что надо бы, чтобы они напоминали о себе почаще.

Машина неслась в северном направлении. Слева простирался океан. Справа, испещренные тысячами огоньков домов, бежали темные холмы.

Они снова въехали в Лагуна-Бич, но Гарри и сам не куда они мчатся. Ему бы хотелось ехать вот так, никуда сворачивая, прямо на север, вдоль побережья, мимо Сантна-Барбары, мимо Биг-Сура, через Золотые Ворота в штат Орегон, далее через Вашинтон в Канаду, потом, может через Аляску еще далее на север, посмотреть на снег, ощутить на себе дыхание Арктики, увидеть лунный блеск, отраженный вечными льдами, затем помчаться еще дальше, через Берингов пролив, чудом превратив машину в сказочный корабль, затем махнуть вниз по побережью, вдоль скованного льдами океана по территории бывшего Советского союза, потом в Китай, а там прямо в провинцию Сычуань, где, говорят, отличная кухня. Он повернулся к Конни.

— Галливер?

— Да.

— Ты мне нравишься.

— Я всем нравлюсь.

— Правда, правда.

— Ну что ж, и ты мне нравишься.

— Просто хочу, чтобы ты знала.

— И на том спасибо.

— Это вовсе не означает, что мы с ходу помчимся под венец или куда там еще.

— Кстати о «мчаться», — улыбнулась она. — Ты-то хоть сам знаешь, куда мы сейчас мчимся?

Его так и подмывало предложить ей отведать приправленную специями утку в Пекине, но, поборов это желание, он коротко бросил:

— К Ордегарду домой. Адреса ты, конечно, не помнишь, как я понимаю.

— Не только помню, но даже уже один раз побывала у него в гостях.

Он удивился.

— Когда же это ты успела?

— Пока ты печатал отчет. Из ресторана я сначала поехала к нему, а потом уже в Центр. Дом как дом, ничего особенного, гаденький немножко, но, думаю, ничего странного мы там не обнаружим.

— Когда ты была там, ты же еще не знала о Тик-таке. Теперь на все будешь смотреть другими глазами.

— Может быть. Сейчас прямо, а через два квартала направо.

Вскоре они свернули к холмам и помчались по темным, извилистым улочкам с нависшими над ними кронами гигантских пальм и эвкалиптов. Белая сова, взмахнув большими, почти в метр длиной, крыльями, перелетела с одной остроконечной крыши на другую, плывя в ночном небе, словно загубленная душа в поисках утерянного рая, а беззвездное темное небо так низко нависло над головой, что Гарри почти слышал, как оно мягко трется о вершины чернеющих вдали гор.

Брайан толкнул застекленную дверь и вышел из спальни на балкон. Он никогда не запирал в доме дверей. Понимая что пока не завершится процесс его СТАНОВЛЕНИЯ, он должен быть тише воды и ниже травы, Брайан тем не менее еще с младенчества никого и ничего не боялся. Трусами были все другие мальчики, но только не он. Тайная его сила превратила его, пожалуй, в самого самонадеянного в мире человека, какого не знала история. Он был уверен, что никто не в состоянии помешать ему исполнить свое предназначение, его путь к вершине Олимпа был заранее предначертан, и требовалось только терпение, чтобы исполнить это ПРЕДНАЧЕРТАНИЕ.

Ночь была свежей и влажной. Капельки росы сплошным ковром устилали балкон. С моря дул прохладный ветерок. Красный халат на нем был туго стянут у пояса, но его полы, раздуваясь от ветра, напоминали собой пузырящуюся кровь.

Огни Санта-Каталины, расположенной в двадцати шести милях к западу от его дома, были скрыты густой пеленой висевшего над водой тумана, однако самого тумана видно не было. После дождя небо все еще хмурилось, напрочь скрыв от глаз звезды и луну, Брайан даже не мог видеть ярко освещенные окна своего соседа, так как его дом располагался на самом кончике далеко выступавшего в море утеса и с трех сторон был окружен отвесными берегами и водой.

Ночь, казалось, укутала его в свою темноту, такую же уютную и сладостную, как его чудесный шелковый халат. Рокот, плеск и нескончаемый шорох прибоя успокаивали нервы.

Словно колдун, застывший на скалистой вершине у одиноко стоявшего там алтаря, Брайан закрыл глаза и слился со своей таинственной силой. И перестал ощущать прохладу ночного ветра и леденящую ступни росу на балконе. Не видел он вздымающиеся вокруг ног полы халата и не слышал рокота разбивающихся о скалы волн.

Прежде всего на локаторе мозга он отыскал пять заблудх овец, которых избрал в качестве своих жертв. Каждую из них он пометил псионическим энергетическим пеленгом, чтобы облегчить себе их поиск. С закрытыми глазами он ощущал себя летящим высоко над землей и, когда мысленно смотрел вниз, видел пять светящихся точек, отличавшихся от других источников энергии на всем пространстве южного побережья характерной аурой. Эти пять точек и были объектами его кровавой охоты.

Используя ясновидение — или сверхъестественную проницательность — Брайан мог наблюдать не только за каждой жертвой в от дельности, но и за тем, что творится вокруг нее он, правда, не мог их слышать, что несколько обескураживало. Однако СТАВ наконец новым богом, он надеялся, что сумеет развить в себе способность «проницать» всеми пятью чувствами.

Он видел Сэмми Шамроя, казнь которого отложил в связи с непредвиденными обстоятельствами, а именно: необходимостью заняться этим сраным полицейским-выскочкой. Насквозь пропитанный спиртным, бедолага не сидел, забившись, как ожидал Брайан, в своем ящике, скрытом под ветвями пышного куста олеандра, присосавшись к очередной литровой бутылке дешевого вина, а нетвердыми шагами брел по центральной улице Лагуна-Бич мимо закрытых магазинов, держа в руках предмет, очень напоминающий термос, то и дело останавливаясь, чтобы прислониться к дереву, прийти в себя и сориентироваться. Вот, пройдя еще шагов десять или двадцать, он снова остановился и прижался головой к стенке, покачиваясь и, очевидно, размышляя, не срыгнуть ли. Придя к отрицательному решению, Сэмми весь набычился, часто заморгал глазами, прищурился и снова отправился в путь с такой нехарактерной для него решительностью, словно поставил перед собой особо важную и неотложную цель, хотя, скорее всего, шел наугад, не имея перед собой никакой цели, подгоняемый тупым, воловьим инстинктом, понятным разве что другому, такому же насквозь пропитанному алкоголем рассудку.

Оставив Сэмми заниматься своими делами, Брайан решил посмотреть, чем занят этот гнида-полицейский, и заодно узнать, куда подевалась его шлюха, по совместительству партнерша по службе. Оба они ехали в «хонде», сворачивавшей к расположенному прямо на вершине холма современного вида дому, обшитому кедровым тесом с массой больших окон. Они о чем-то оживленно говорили друг с другом, но Брайан не слышал о чем. Оба были возбуждены. Их лица были сосредоточены и серьезны. Вот, не чувствуя, что за ними следят, полицейские вылезли из машины. Брайан внимательно оглядел место, куда они прибыли. Оно ему было знакомо, так как всю свою жизнь он прожил в Лагуне, но кому конкретно принадлежал этот дом, он не знал.

Чуть погодя, он предстанет перед Лайоном и Галливер более зримо.

Последним он подключился к Джанет Марко и ее оборвышу-сыну, забившимся в свою старую колымагу, припаркованную на стоянке рядом с методистской церковью. Мальчик, по-видимому, спал, свернувшись калачиком на заднем сиденье. Мать, сгорбившись и чуть привалившись к дверце, сидела за рулем. Она бодрствовала, вперившись широко открытыми глазами в со всех сторон обступившую их ночь.

Он обещал убить их на рассвете и намеревался непременно сдержать свое слово. Конечно, это будет нелегко, особенно если учесть, что теперь он присовокупил к ним еще и парочку этих легавых, к тому же он несколько подустал после расправы над Энрике Эстефаном. Но до рассвета еще есть время немного соснуть, а там, глядишь, подкрепится парой пакетов солененьких чипсов, наестся пирожных, а завершит трапезу, пожалуй, порцией пломбира с орехами, и тогда полностью будет готов поочередно разделаться с каждым из них в отдельности подобающим ему или ей способом.

Разумеется, лучше бы явиться к матери и сыну в образе голема в последние шесть часов их жизни и сделать это раза два или три, чтобы довести их до последней черты ужаса.

Само по себе убийство, несомненно, было огромным удовольствием, сильным и оргастическим по своему существу, но часы — а порой и дни — пыток, предварявших большинство из совершенных им убийств, доставляли Брайану не меньшее наслаждение, чем самые последние мгновения жизни жертв, когда уже текла кровь. Его возбуждал страх, трепет и ужас, в которые он повергал их своим видом, ошеломление и истерика, охватывавшие несчастных, когда сознавали, что все их никчемные попытки спастись бегством или спрятаться, к чему, рано или поздно, они все прибегают, оказываются безрезультатными. Но в случае с Джанет и ее ублюдком придется отказаться от любовной игры и, только единственный раз посетив их перед рассветом, дать им возможность сполна оплатить болью и кровью то, что своим грязным присутствием осквернили землю.

Большую часть энергии Брайан хотел припасти для этого выскочки-фараона. Чтобы всыпать этому сраному герою по первое число, унизить его, сломать. Заставить на коленях вымаливать себе пощаду. Ибо где-то в глубине души тот, конечно же, был трусом. В каждом из них затаился трус.

Брайан хотел вытащить этого труса наружу, заставить его ползать на брюхе, показать себя во всей своей неприглядной красе, какой мягкотелой медузой был он на самом деле, какой облезлый, насмерть перепуганный кот скрывался за полицейской формой и револьвером. До того как разделаться с обоими легавыми, он доведет их до полного исступления, будет неотступно терзать их, заставит их возненавидеть тот день и час, когда они увидели свет Божий.

Он отключил свое «проницание» и выбрался из потрепанного «доджа». Вернулся назад в собственное тело, неподвижно застывшее на балконе спальни.

Огромные волны, накатывавшие на берег из скрытого мглой океана, с грозным грохотом разбивались внизу о скалы, вызывая в воображении Брайана Дракмана видения городов, сверкающие небоскребы которых рушатся от одного его взгляда, погребая миллионы вопящих от ужаса людей под обломками бетона, стекла и покореженной стали.

Когда он завершит свое СТАНОВЛЕНИЕ, у него не будет нужды запасаться энергией. Его мощь станет вселенской, вечно восполнимой и неиссякаемой.

Он вернулся в свою черную спальню и плотно прикрыл за собой балконную дверь. Сбросил с плеч красный халат.

Голый вытянулся на постели, положив голову на две набитые гусиным пухом подушки, затянутые в черные шелковые наволочки. Надо сделать несколько медленных, глубоких вдохов, закрыть глаза, расслабить мышцы. Ни о чем не думать.

Освободиться от всех забот. Проходит минута — и он готов к созиданию. Вот он направляет огромную порцию сознания во двор современного дома с большими окнами и покрытыми кедровым тесом стенами, стоящего высоко на холме, на подъездной аллее которого сиротливо приютилась «хонда» полицейского.

Ближайший уличный фонарь только в квартале отсюда. Все скрыто густым непроницаемым мраком. В самой глубине этого мрака вдруг зашевелилась земля. Трава дернулась, перевернулась вверх корнями, словно прошелся невидимый плуг, раздался звук, похожий на причмокивание мокрой глины, наворачиваемой на резиновую лопатку, которой ее месят. Затем все вместе: трава, земля, камни, полуистлевшие прошлогодние листья, земляные черви, жуки, коробка из-под сигарет, в которой какой-то мальчик давным-давно похоронил своего длиннохвостого попугайчика, — все это вдруг разом поднялось мощным конусообразным шевелящимся столбом на высоту человеческого роста.

Из этой бесформенной массы постепенно, сверху вниз начала возникать фигура огромного, неуклюжего мужчины. Сначала появились волосы, спутанные и грязные, затем борода. С треском разверзся рот. Из-под покрытых сочащимися язвами губ показались неровные, бесцветные зубы.

Открылся глаз. Желтый. Злобный. Нечеловеческий.

Он бежит по темной аллее, принюхиваясь, пытается найти след существа-которое-может-убить, зная, что безнадежно потерял его, но продолжая принюхиваться ради женщины, ради мальчика, потому что он — хороший пес, очень хороший.

Пустая консервная банка… пахнет жестью, ржавчиной. Лужица, на поверхности которой поблескивают радужные пятна нефти. Посредине плавает мертвая пчела. Интересно. Не так, конечно, интересно, как дохлая крыса, но все же интересно.

Пчелы летают, жужжат, жалят иногда даже больнее, чем кошки. Но эта пчела мертва. Никогда раньше не видел он мертвую пчелу, это первая. Интересно, что пчелы умирают. Он не помнит, однако, чтобы доводилось видеть дохлую кошку, и потому в недоумении: неужели и кошки, как и пчелы, тоже могут умереть. Забавно думать, что и кошка может умереть. Интересно, от чего?

Они же могут так стремительно карабкаться по деревьям или взлетать на заборы, куда вообще никому не забраться, своими острыми когтями так быстро и неожиданно полоснуть по носу, что никогда не успеваешь заметить, как это произошло, значит, если существует что-то, могущее убить кошку, то, видимо, оно может убить и собаку тоже, и тогда этого «что-то» надо опасаться, коли оно быстрее кошки и такое подлое. Интересно.

Он бежит по аллее дальше.

Где-то, где много людей, варится мясо. Он облизывается, так как все еще голоден.

Обрывок бумаги. Конфетная обертка. Пахнет вкусно. Придерживая лапой, облизывает ее. И на вкус ничего. Он лижет, и лижет ее, но, увы, удовольствие кончается слишком быстро, так как на обертке примостилась всего-навсего маленькая капелька сладкого. Вот так всегда, чуть только начинаешь лизать или грызть что-нибудь вкусненькое, как оно тут же кончается, никогда его не бывает вдоволь, больше, чем хочется.

Он подносит нос совсем близко к обертке, вдыхает в себя ее аромат, чтобы удостовериться, что на ней ничего не осталось, она прилипает к его носу, он мотает головой и сбрасывает ее с себя. Ее подхватывает ветер, и она летит вдоль аллеи, то взлетая вверх, то опускаясь вниз, поворачивая то влево, то вправо, как бабочка. Интересно. Вдруг ожила и полетела. Как же это может быть? Очень интересно. Он бежит за ней вслед, а она летит себе и летит, он прыгает, пытается схватить ее зубами, промахивается, теперь она ему уже нужна до зарезу, правда, нужна, он обязан догнать ее, схватить, снова прыгает, хватает зубами, промахивается. Что же это такое, а? Обрывок бумаги и, надо же, вдруг полетел, как бабочка. Нужно во что бы то ни стало ее поймать, обязательно. Он снова бежит за ней вслед, прыгает, хватает ее зубами, и на этот раз не промахивается, начинает ее жевать, но это всего лишь бумажка, и он презрительно выплевывает ее. И смотрит, смотрит, смотрит, ждет, готовый в любую минуту вновь схватить ее. Теперь она его не обманет, не улетит, но она лежит неподвижная, мертвая, как та пчела в лужице.

Полицейский-волк-оборотень-тот-кто-может-убить.

Странный и ненавистный запах этот прилетел к нему с моря, и пес дергается от неожиданности. Принюхивается, Пытается более точно определить, из какого именно места на море. Оборотень где-то разгуливает в ночи, где-то недалеко, на берегу океана.

Он идет на запах. Сначала тот едва уловим, кажется, что вот-вот исчезнет, но затем становится сильнее. Пес возбужденно вертит по сторонам головой. Он хорошо держит след, подбирается все ближе и ближе, еще, правда, далековато, но с каждым шагом оборотень неумолимо приближается, и пес с аллеи сворачивает на улицу, затем в парк, снова бежит по какой-то аллее, затем снова по улице. Запах оборотня самый странный и самый захватывающий из всех запахов, которые он когда-либо нюхал. Яркий свет. Вжжж-жж-жж! Машина! Совсем близко. Еще секунда — и сам бы стал таким же неподвижным, как мертвая пчела в дождевой лужице.

Он быстро бежит на запах оборотня, еще быстрее, уши торчком, напряженно всматриваясь и вслушиваясь в ночь, но больше всего доверяя своему носу.

И вдруг запах пропадает.

Пес останавливается, нюхает, вертя головой, воздух. Ветер все так же дует с моря. Но не приносит с собой запаха оборотня. Пес ждет, нюхает воздух, ищет, вертит головой, огорченно повизгивает и снова нюхает, нюхает, нюхает…

Оборотень как сквозь землю провалился. Скорее всего вошел внутрь дома, куда не проникает ветер. Как кошка, которая успела вскарабкаться на дерево, теперь не поймаешь.

Высунув язык, пес недоуменно топчется на месте, не зная, что предпринять, как вдруг из-за угла появляется странный, спотыкающийся, качающийся из стороны в сторону человек, неся в руке странную бутылку, и все время что-то невнятно бормочет себе под нос. От человека исходит столько запахов, сколько псу ни разу не доводилось унюхать на одном человеке, большинство из которых неприятные, словно в одном человеке живут сразу несколько очень вонючих людей. Кислое вино. Давно не мытые волосы, едкий запах пота, лук, чеснок, запах свечи, брусники. Типографского шрифта, старых газет, олеандра. Влажная фланель. Спекшаяся кровь, едва уловимый запах мочи, в одном из карманов мятный леденец, в другом — кусок бутерброда с ветчиной, высохшая горчица, земля, трава, блевотина, прогорклое пиво, обветшавшие парусиновые туфли, гнилые зубы. Вдобавок ко всему, пока идет и что-то невнятно бормочет, все время на ходу пукает, останавливается возле дерева, пукает, идет, пошатываясь, дальше, пукает, снова останавливается, прислоняется к стене и снова пукает.

Все это интересно, даже очень, но самое интересное, что среди множества запахов можно различить и чуть заметный запах оборотня. Сам он, конечно же, явно не оборотень, нет, нет, но он знает оборотня, идет оттуда, где только недавно встречался с ним, несет на себе его запах. Да, это именно тот самый запах, странный и отвратительный: запах холодного моря в ночи, нагретого солнцем железного забора, дохлых крыс, молнии, грома, пауков, крови, темных нор в земле — так похоже на все это и одновременно так непохоже.

Человек, пошатываясь, идет прямо на него, и пес, поджав хвост, уступает ему дорогу. Но человек его, видимо, даже не замечает, а, невнятно бормоча себе под нос и, спотыкаясь на каждом шагу, сворачивает с аллеи за угол.

Интересно.

Пес смотрит ему в спину.

Ждет.

Затем бежит вслед за ним.

Гарри было неловко, что забрался в дом Ордегарда. Записка, оставленная следователем на двери, гласила, что посторонним до завершения следствия вход воспрещен, они же с Конни не испросили официального разрешения войти внутрь. У нее был с собой целый набор отмычек в кожаном футляре, и с замком Ордегарда она справилась гораздо быстрее, чем взяточник-политикан, спешащий пересчитать свой нечестно заработанный миллион.

Как правило, Гарри трясло от методов подобного рода и фактически впервые, с тех пор как стал работать в паре с Конни, он не запретил ей воспользоваться своими отмычками. Но сейчас у них не было времени на соблюдение всех формальностей: до рассвета оставалось менее семи часов, а они ни на шаг не продвинулись ближе к Тик-таку, так ничего и не выяснив толком о нем.

Дом с тремя спальными комнатами был невелик, но внутреннее его пространство было прекрасно спланировано. Внутри дома, как и снаружи, сразу бросалось в глаза отсутствие острых углов. Места соединения стен были мягко скруглены, и во многих комнатах одна из стен обязательно была слегка изогнута. Округлых форм лепнина, покрытая белым блестящим лаком, украшала потолок. Большинство стен также было окрашено в глянцевую белую краску, что в целом придавало интерьеру особый жемчужный оттенок, стены столовой, однако, были покрашены таким образом, чтобы возникала иллюзия, будто они обиты шикарной, дорогостоящей, цвета беж, кожей.

Интерьер дома чем-то напоминал каюту-люкс океанского лайнера и вызывал приятное ощущение уюта и покоя, чтобы не сказать больше. Однако Гарри был как на иголках, но не потому, что дом этот принадлежал луноликому убийце, в который они к тому же проникли незаконным путем, а по причинам, которые он и сам не мог толком сформулировать.

Может быть, в этом его тревожном состоянии некоторым образом была повинна меблировка. Каждая вещь в доме, выполненная в стиле скандинавского модерна, отдающего предпочтение, как известно, строгим и суровым формам, напрочь лишенным всяческих украшений, отливала плоской желтизной клена и была столь угловата и неуклюжа, сколь мягким и скругленным, лишенным всяческих острых углов, было само здание. Резко контрастируя с общим архитектурным замыслом, мебель своими резкими контурами угловатых стульев, столов и диванов, казалось, ощетинилась против Гарри, грозя ему расправой. Берберский ковер на полу больше походил на тонкий ворсистый войлок, в котором почти не утопала нога.

Пока они шли через гостиную, столовую, кабинет и кухню, Гарри обратил внимание, что стены были пусты, не было на них никаких картин и украшений. В доме вообще не было никаких декоративных предметов; на столах, кроме обычных черно-белых ламп, также ничего не стояло. Во всем доме не видно было ни одной книги, ни одного журнала. Комнаты больше напоминали собой монастырские кельи, будто обитавший в них человек отбывал здесь длительный срок наказания, каясь в совершенных им грехах.

Словно в Ордегарде жили два совершенно разных человека. Гармоничность конструктивных линий и общего архитектурного решения дома свидетельствовала о глубоко чувственной натуре, о человеке, вполне удовлетворенном самим собой, Эмоционально уравновешенном, позволяющем себе некоторые вольности, даже несколько потворствующем своим слабостям. С другой стороны, суровая одинаковость меблировки и полное отсутствие каких бы то ни было украшений обозначали человека холодного, жестокого по отношению к себе и окружающим, сосредоточенного на своих личных переживаниях, угрюмого и мрачного.

— Ну, что скажешь? — спросила Конни, когда они вступили в коридор, служивший входом во все три спальные комнаты.

— У меня, например, мороз по коже дерет.

— А же тебе говорила. Как думаешь, отчего это?

— Уж больно сильны… контрасты.

— Во-во. И такое впечатление, что в доме никто не живет.

Наконец, в спальне самого хозяина, на противоположной кровати стене, они обнаружили картину. Просыпаясь каждое утро или ложась спать каждый вечер, Ордегард непременно видел именно ее. Это была очень хорошо выполненная репродукция знаменитой картины, которую Гарри знал, но название которой никак не мог вспомнить. Картина принадлежала кисти Франсиско де Гойи. Хорошо, что хоть это осталось в памяти после прочтения специального сборника «Как научиться понимать живопись». Картина была рассчитана на то, чтобы ошеломить зрителя, вызвать у него ощущение ужаса и отчаяния, чему в немалой степени способствовала центральная фигура гиганта, демонического вурдалака, пожирающего обезглавленный и окровавленный труп человека.

Тревожная, стремящаяся во что бы то ни стало вывести зрителя из состояния душевного покоя, блестяще задуманная и мастерски исполненная картина несомненно была шедевром — и место ей было скорее в какой-нибудь из картинных галерей, а не в спальне частного дома. Чтобы сдержать ее мощь, необходим был просторный выставочный зал с высоким сводчатым потолком: здесь, в обыкновенной жилой комнате картина давила на человека, парализовывала его сознание исходящей от нее мрачной черной энергией.

Конни спросила:

— Как думаешь, с кем из них он ассоциировал себя самого?

— В каком смысле?

— Ну кем себя представлял, вурдалаком или его жертвой?

Гарри задумался:

— Мне кажется, и тем и другим.

— То есть пожирал самого себя?

— Примерно. Скорее, был пожираем собственным безумием.

— И не в состоянии справиться с этим.

— Хуже. Не желая этого делать. Садист и мазохист, собранные вместе под одной крышей.

— Ну хорошо, а как это помогает нам разобраться в том, что происходит? — спросила Конни.

— По-моему, никак, — ответил Гарри.

— Тик-так, — сказал бродяга.

Когда они, изумленные, обернулись на низкий, скребущий нервы звук его голоса, он был от них всего в нескольких дюймах. Этого не могло быть, не мог он так бесшумно, что они совершенно ничего не слышали, подкрасться к ним, и тем не менее именно так оно и было.

Правая рука Тик-така, словно стальная стрела башенного крана, опустилась на грудь Гарри. Его, как пушинку, отбросило далеко назад, к стене, в которую он врезался с такой силой, что в окнах, казалось, задребезжали стекла, а зубы его щелкнули так громко, что несомненно откусили бы язык, если бы тот оказался между ними. Тяжело грохнувшись на пол вниз лицом, Гарри задохнулся от пыли и ворсинок ковра, набившихся ему в рот.

С огромным усилием отодрав наконец от ковра лицо он увидел, что ноги Конни болтаются в воздухе. Тик-так, подняв ее вверх и прижав к стене, тряс, как котенка. Ее голова и пятки выбивали по камню мелкую чечетку.

Сначала Рикки, теперь Конни.

Сначала все, что любо тебе…

Гарри, кашляя и отплевываясь от застрявших в горле ворсинок, встал на четвереньки. Надрывный кашель острой болью отдавался в груди, и Гарри казалось, что его грудная клетка, как тиски, сдавила ему сердце и легкие.

Тик-так что-то кричал прямо в лицо Конни, но Гарри никак не мог разобрать, что именно, так как в ушах его все еще стоял звон от мощного удара и падения.

Звуки выстрелов.

Она каким-то образом изловчилась вытащить из кобуры револьвер и разрядила весь барабан в шею и лицо своего обидчика. Выстрелы несколько потрясли того, но оказались бессильными заставить его разжать руки.

Превозмогая дикую боль в груди, Гарри, обеими руками ухватившись за туалетный столик, с трудом поднялся на ноги. У него все плыло перед глазами, он дышал тяжело и с каким-то хриплым присвистом. Он тоже выхватил из кобуры револьвер, заранее зная, что с его помощью ему не удастся справиться с таким противником, как этот.

Все еще что-то крича и не выпуская Конни из рук, Тик-так вдруг оторвал ее от стены, размахнулся и швырнул прямо в раздвижные стеклянные двери балкона. Словно выпущенное из пушки ядро, Конни пробила одну из половинок дверей, и от мощного удара специально обработанное стекло разлетелось на десятки тысяч мелких, клейких осколков.

Нет. Это не может происходить с Конни. Он не должен ее потерять. Это немыслимо.

Гарри выстрелил два раза подряд. Сзади на черном плаще Тик-така тотчас образовались два больших рваных отверстия. Свинец и раздробленные кости должны были бы мгновенно парализовать жизненные центры бродяги. И он должен был бы замертво рухнуть на пол, как Кинг Конг с небоскреба «Эмпайр Стэйт Билдинг». Вместо этого Тик-так обернулся. Не закричал от боли. Не покачнулся даже. Только презрительно бросил через плечо:

— Герой сраный.

То, что он вообще был еще в состоянии говорить, уже само по себе являлось какой-то необъяснимой, непостижимой тайной, каким-то невероятным чудом. В горле у него было большое, с серебряный доллар, входное отверстие от пули. Выпущенные Конни пули вырвали из левой половины его лица огромный клок, почти всю щеку, от нижней челюсти вплоть до глазной впадины, напрочь срезали ему левое ухо. Но крови не было. Не видно было и обнажившихся костей. Мясо его было не кроваво-красным, а какого-то черно-коричневого цвета и странное на вид. Выдранная левая щека, полностью обнажив зубы, придавала усмешке, кривившей его рот, еще более зловещий вид. Окруженный кальцинированным частоколом, как жирный угорь, запутавшийся в сетях рыболова, бился и извивался язык.

— Ты, герой, мусор поганый, думаешь, все тебя боятся? — Несмотря на то, что голос был низким и скрипучим, речь его странным образом напоминала речь ершистого школьника, провоцирующего драку где-нибудь в спортзале или на площадке для игр, и даже его внушающая ужас внешность не могла полностью скрыть эту сугубо детскую манеру его поведения. — Но ты — дерьмо на палочке, ничтожество, маленький, перепуганный насмерть человечек.

Тик-так шагнул к нему.

Гарри направил револьвер на своего врага и…

…очнулся на стуле в кухне Ордегарда. Револьвер все еще находился у него в руке, но дуло было прижато к подбородку, словно он собирался покончить жизнь самоубийством. Сталь неприятно холодила кожу, а мушка больно давила на кость. Палец напряженно лежал на спусковом крючке.

Отбросив от себя револьвер, словно нечаянно схватил рукой ядовитую змею, Гарри вскочил со стула. Он не помнил, как вышел на кухню, как отодвинул от стола стул, как сел на него. Казалось, в мгновение ока был перенесен туда и поставлен на грань самоубийства.

Тик-така нигде не было видно. Дом был тих. Неестественно тих.

Гарри пошел к двери…

…и снова оказался в прежнем положении, на том же стуле, что и раньше, снова в руке его был револьвер, но на сей раз дуло было направлено ему прямо в рот и он крепко сжимал его зубами.

Пораженный, он медленно вынул дуло револьвера изо рта и положил револьвер на пол рядом со стулом. Ладонь была липкой от пота. Он вытер ее о штаны и встал на подгибающиеся от страха ноги, совершенно мокрый от обильно выступившего на теле пота, с неприятным кислым привкусом только наполовину переваренной в желудке пиццы во рту.

Еще толком не понимая, что с ним происходит, Гарри, однако, точно знал, что никогда и мысли не допускал о самоубийстве. Ему хотелось жить долго. Вечно, если бы это было возможно. Ни при каких обстоятельствах не вложил бы он себе в рот дуло револьвера, тем более по собственному желанию, — ни за что и никогда.

Дрожащей ладонью он провел по влажному лицу и…

…и снова с револьвером в руке оказался на том же стуле, на этот раз прижимая дуло к своему правому глазу, глядя в черное отверстие ствола. От вечности его отделяло всего лишь пять дюймов вороненой стали. Палец покоился на спусковом крючке.

Господи!

Каждый удар сердца резкой болью отдавался по всему, разбитому телу.

Гарри осторожно вложил револьвер в наплечную кобуру под измятой курткой.

Тут, конечно же, явно не обошлось без колдовства. Это казалось ему единственным разумным объяснением того, что с ним происходило. Волшебство, черная магия, насланная порча — он готов был верить во всю эту дребедень, лишь бы вера эта помогла ему избежать исполнения Тик-таком своего приговора. Он облизнул губы. Они были горячими, сухими и все в маленьких трещинках. Взглянул на свои побелевшие руки и представил себе, что лицо его было еще белее.

Пошатываясь, Гарри поднялся на ноги и, немного помешкав, пошел к двери. К своему удивлению, на этот раз он не оказался вновь на стуле. Ему припомнились те четыре найденные в кармане рубахи пули, которые он выпустил в бродягу, вспомнил он и про газету, непонятным образом очутившуюся у него под мышкой, когда сегодня вечером выходил из продуктового магазина. Гарри чувствовал, что между теми тремя случаями, когда он оказывался на одном и том же стуле на кухне, даже не помня, как и когда туда попал, и трюком, с помощью которого ему подложили в карман четыре пули и газету под мышку, существует какая-то связь. Казалось, что объяснение, как все это происходит, уже где-то рядом, стоит только руку протянуть. Но оно было неуловимым, неизменно, как уж, ускользая от него.

Когда он, осторожно ступая, беспрепятственно выскользнул из кухни, то решил что колдовству пришел конец, и со всех ног бросился в спальню Ордегарда, хотя и боялся, что Тик-так вновь станет на его пути, однако бродяги и след простыл.

Он ужасался при мысли, что найдет Конни уже мертвой и холодной, с вывернутой назад, как у Рикки, головой и вырванными глазами.

Она сидела на полу балкона, окруженная тысячами блестящих клейких осколков стекла — слава Богу, живая, — и, обхватив голову руками, тихо постанывала. Ее коротко остриженные волосы, шелковистые и блестящие, чуть трепетали от ночного ветерка. Гарри ужасно хотелось притронуться к ним рукой и погладить.

Присев перед ней на корточки, он спросил:

— Ты как?

— Где он?

— Ушел.

— Я кишки ему вырву.

Гарри едва удержался, чтобы не рассмеяться от облегчения, что она еще в состоянии шутить.

— Вырву и вставлю туда, куда никогда не заглядывает солнце, заставлю его жопой вдыхать в себя воздух.

— Вряд ли это его остановит.

— Во всяком случае, несколько затруднит передвижение.

— Как знать.

— Откуда он свалился на наши головы?

— Оттуда, куда и смылся. Из ниоткуда.

Конни застонала.

— Ты правда в порядке?

Наконец она отняла руки от головы и подняла к нему лицо. Изо рта ее, справа, тонкой струйкой бежала кровь, и при виде этой крови Гарри чуть не задохнулся от ярости и страха. С правой стороны все ее лицо было красным, словно ее нещадно и долго били по нему. Завтра лицо потемнеет от синяков. Если для них вообще наступит завтра.

— Хорошо бы выпить пару таблеток аспирина.

— Я бы тоже не возражал присоединиться.

Из кармана куртки Гарри достал пузырек, который прихватил с собой из ее аптечки несколько часов тому назад.

— Настоящий бойскаут, — похвалила его Конни.

— Пойду принесу воды.

— Не надо, я сама.

Гарри помог ей подняться на ноги. С ее волос и плеч на пол посыпались осколки битого стекла.

Когда они вошли внутрь комнаты, Конни остановилась и посмотрела на картину на стене. Обезглавленный труп человека. Оголодавший упырь с безумным остановившимся взглядом.

— У Тик-така глаза были желтыми, — сказала она. — Не такими, как раньше, когда он просил у меня милостыню возле ресторана. Желтыми, блестящими, с черными черточками вместо зрачков.

Они отправились на кухню, чтобы набрать воды. У Гарри вдруг возникло странное ощущение, что глаза вурдалака на картине Гойи повернулись в их сторону и следят за каждым их движением и что затем, когда они вышли из спальни, он вылез из картины и стал красться вслед за ними, пока комната за комнатой они проходили по дому мертвеца.

Глава 4

Порой, устав от психического напряжения, Брайан Дракман впадал в меланхолию, становился угрюмым и раздражительным. Все было не по нему. Если ночь была холодной, он хотел, чтобы она была теплой, если, наоборот, теплой, хотел, чтобы была холодной. Мороженое было чересчур сладким, а подсоленные кукурузные палочки — слишком солеными, шоколад — слишком уж шоколадным. Одежда, даже любимый шелковый халат, невыносимо раздражала кожу, но без нее он чувствовал себя удивительно уязвимым и несчастным. Он не мог находиться дома и одновременно не желал никуда выходить. Глядел на себя в зеркало, и то, что там видел, не радовало его, а когда стоял перед бутылями, в которых плавали глаза, ему казалось, что они, вместо того чтобы смотреть на него с обожанием, смеются над ним.

Зная, что должен непременно заснуть, чтобы восстановить растраченную энергию и поднять жизненный тонус, он не желал этого делать, так как ненавидел мир сновидений с тою же страстью, с какой презирал мир действительности.

И чем больше росло недовольство, тем более раздражительным и неудовлетворенным он становился. Выхода же этому своему раздражению Брайан не находил, так как в священном его убежище на берегу океана не было никого, на ком он мог бы сорвать свой гнев. Раздражение перерастало в злобу. Злоба — в слепую ярость.

Слишком утомленный и разбитый физически, чтобы чем-то занять себя и тем самым рассеяться и отвлечься, он сидел нагишом в черной своей постели, опершись спиной о затянутые в черные шелковые наволочки подушки, и весь отдавался клокотавшей в нем ярости. Сжав пальцы в кулаки, он стискивал их все сильней и сильней, пока ногти не впились в кожу, пока мускулы на руках не заныли от напряжения. Тогда он стал немилосердно колотить себя кулаками сначала по бедрам, потом по животу, потом по груди. Накручивая на палец пряди волос, дергал их с такой силой, что из глаз ручьями текли слезы. Глаза. Согнув крючками пальцы и сдавив ими веки, Брайан попытался призвать все свое мужество, чтобы выдавить себе глаза, выцарапать их ногтями, в кашицу растереть их между пальцами.

Он и сам не отдавал себе отчета, почему так страстно стремился ослепить себя, но желание это было непреодолимым. Он словно обезумел. Запрокидывая голову, Брайан кричал от боли, метался на черной постели, сучил ногами и молотил по ней кулаками, визжал и плевался, исступленно орал и ругался последними словами с такой страстью, бешенством и злобой, что, казалось, сам дьявол явился из преисподней и вселился в него. Он проклинал весь мир и самого себя, но больше всех проклинал он эту стерву, породившую его, эту глупую, ненавистную суку, давшую ему жизнь. Свою мать.

Мать.

Гнев неожиданно обратился в трепетную жалость к себе, и яростные крики и истошные, полные ненависти вопли сменились бурными слезами. Он свернулся калачиком, уткнув нос в грудь и обхватив руками свое истерзанное и разбитое тело, и весь содрогался от рыданий, отдаваясь горю с той же исступленностью, с какой ранее отдавался гневу и ярости.

Как же это несправедливо, то, что должно было с ним произойти! На пути к СТАНОВЛЕНИЮ его не сопровождали ни любящий брат, ни умный, чуткий и добрый отец-плотник, ни кроткая, милосердная мать. Иисус, когда СТАНОВИЛСЯ Богом, ощущал на себе любовь и заботу Марии. Рядом же с ним нет Мадонны, сияющей Богоматери. Только злобствующая старая фурия, очерствевшая душой и истощившая себя своей неутолимой жадностью все ухватить, всегда потворствовавшая своим желаниям и порокам, отвернувшаяся от него и отвергнувшая его с презрением и ненавистью, не умевшая и не желавшая дать ему счастье. Ах, до чего же несправедливо, незаслуженно, неправедно, что ему предстоит СТАТЬ богом и переделать мир по-своему без умиленно взирающих на него учеников, как это было у Иисуса, без любящей, нежной, кроткой матери, какой была Мария, царица ангелов. Постепенно тяжкие рыдания стихают. Перестают литься слезы, высыхает лицо. Он лежит жалкий, несчастный и одинокий. Тело ноет и просит отдыха, его клонит ко сну…

Со времени последнего сна Брайан создал голема, чтобы уничтожить Рикки Эстефана, другого, чтобы привязать серебряную пряжку к зеркалу заднего обзора в «Хонде» и изобразил из себя чародея-волшебника, сотворив из песка летающего ящера, и изготовил еще одного голема, чтобы устрашить героя-полицейского и его боевую подругу.

Применил свое САМОЕ МОГУЧЕЕ И ТАЙНОЕ ОРУЖИЕ, чтобы наполнить кухонные шкафчики Рикки Эстефана пауками и змеями, вставить головку разбитой статуэтки в кулак Конни Галливер и едва не свести Лайона с ума, трижды вернув его на кухню и усадив на один и тот же стул в различные позы самоубийцы.

Брайан хихикнул, вспомнив, каким совершенно потерянным и испуганным было лицо Гарри. Глупый, никчемный фараон. Герой сраный. Небось, чуть в штаны не наложил от страха. Брайан снова удовлетворенно хмыкнул. Перевернулся на живот и спрятал лицо в подушки, так как его начинал давить смех. Чуть в штаны не наложил. Тоже мне герой.

Вскоре он уже перестал жалеть самого себя. Настроение его заметно улучшилось. Однако физически он все еще был слаб и хотел спать, но одновременно чувствовал, что страшно проголодался. Потратив огромное количество калорий во время своих психических упражнении, он даже на несколько фунтов похудел.

Теперь, пока не утолит муки голода, ни за что не уснет. Накинув на плечи свой красный шелковый халат, Брайан спустился вниз на кухню. Достал из кладовки пачку «Малломарса», пачку «Орео» и огромный пакет приправленных луком жареных картофельных палочек. Из холодильника извлек две бутылки лимонада, плитку шоколада и порцию ванильного мороженого.

Нагрузившись всем этим, прошел через гостиную во внутренний, выложенный мексиканской плиткой дворик дома, часть которого была скрыта под нависавшим над ним балконом спальни. Уселся в шезлонг, стоявший рядом с ограждением, таким образом, чтобы видеть перед собой темнеющий внизу Тихий океан.

По мере того как секунды вторника, переходя границу полуночи, растворялись в среде, с моря тянуло влажной прохладой, но Брайана это мало заботило. Бабушка Дракман извела бы его упреками, что, сидя на сквозняке, он может схватить пневмонию. Но, если ему и впрямь станет невмоготу от холода, он легко с этим справится и, отрегулировав метаболизм тела, повысит его температуру.

Брайан стал за обе щеки уписывать плитки «Малломарса», запивая их лимонадом. Он мог есть, что хотел. И делать, что хотел. Хотя СТАНОВЛЕНИЕ его проходило в полном одиночестве и, конечно же, было ужасно несправедливо, что не стояли вкруг него верные и восхищенные ученики и собственная мать-Богородица, все это в конце концов было даже к лучшему. Если Иисус был милосердным и исцеляющим богом, Брайан желал быть грозным и все очищающим богом и потому его СТАНОВЛЕНИЕ должно проходить в полном одиночестве, не размягченное материнской любовью, не отягченное учением о любви к людям и милосердии к ним.

Этот до безобразия вонючий человек, от которого несет даже хуже, чем от упавшего с дерева на землю и полностью сгнившего апельсина, наполненного шевелящимися червячками, хуже, чем от дохлой и пролежавшей три дня крысы, этот самый вонючий на свете человек, от запаха которого все время свербит в носу и хочется непрерывно чихать, человек этот бредет с улицы на улицу, с аллеи на аллею, сопровождаемый облаком самых невероятных, самых неприятных ароматов.

В нескольких шагах позади него, не приближаясь, идет пес, держа нос по ветру, принюхиваясь к запаху того-кто-может-убить, непонятным образом затесавшемуся в это многообразие других запахов.

Они останавливаются у черного входа того места, где люди готовят себе пищу. Отличные запахи, настолько сильные, что даже напрочь забивают прочно устоявшиеся смрад и вонь этого человека, запахи, напоминающие, что он голоден. И до чего же их много, ах, до чего же много! Говядина, курятина, морковь, сыр. Сыр ничего, правда, в зубах застревает, но вкус ничего, во всяком случае, гораздо лучше, чем у жевательной резинки, которая тоже застревает в зубах, но не так хороша на вкус. Хлеб, горошек, ваниль, шоколад и много-много всяких разностей, так что просто челюсти сводит и обильно текут слюнки. Иногда он подбегает к таким местам, где люди готовят пищу, просительно виляет хвостом, и люди порой бросают ему вкусные объедки. Но большей частью прогоняют его, кидают в него камнями и палками, кричат, топают на него ногами. Людей вообще трудно понять, и особенно, когда дело касается еды. Многие из них берегут еду, не прикасаются к ней — а затем выбрасывают ее на помойку целыми контейнерами, где она гниет и страшно воняет. А если опрокинешь ненароком контейнер с пищевыми отходами — не пропадать же добру пока не испортилось, — они бегут к тебе со всех ног, страшно вопят и гонят тебя, словно ты какой-нибудь там кот-замухрышка. Ему не нравится, когда кто-то за ним гонится. Гоняться надо за драными кошками. А он не кошка. Он — собака. Это же так ясно. Странные существа эти люди.

Вот этот вонючка стучит в дверь, снова стучит, и дверь отворяет толстый человек, весь в белом и в клубах вкусных запахов.

— Господи, Сэмми, ну и видок же у тебя! В тысячу раз хуже обычного, — говорит толстяк в белом.

— Немного кофе, — произносит вонючка, протягивая толстяку бутыль, которую держит в руке. — Прости, что побеспокоил, мне ужасно неловко, но мне обязательно нужно выпить хоть немного кофе.

— А ведь я помню, каким ты был, когда много лет тому назад начинал свою карьеру…

— Немного кофе, чтобы оклематься.

— …и работал в том крохотном рекламном агентстве в Ньюпорт-Бич.

— До зарезу нужно протрезветь.

— …до того, как перешел работать в крупное агентство в Лос-Анджелесе. Помню тебя всегда таким быстрым, энергичным, элегантно одетым, все на тебе с иголочки и самое что ни на есть модное.

— Если не протрезвею, мне крышка.

— Это точно, — подтвердил толстяк.

— Пожалуйста, Кенни, налей мне в термос немного кофе.

— От одного кофе не протрезвеешь. Я тебе вынесу чего-нибудь поесть, обещай, что обязательно поешь, хорошо?

— Конечно же, обещаю. Но, ради Бога, не забудь налить туда кофе.

— Отойди от двери. Не хочу, чтобы босс тебя заметил и догадался, что я тебя прикармливаю.

— Конечно, конечно, Кенни. Я тебе ужасно благодарен. Но мне, хоть умри, обязательно надо протрезвиться.

Толстяк немного наклоняется набок и силится заглянуть за спину вонючки:

— У тебя с собой что, собака, Сэмми?

— А? У меня? Собака? Господи, откуда?

Вонючка оборачивается назад, смотрит на него, явно удивлен. Скорее всего, вонючка сейчас его прогонит, может даже пнуть ногой, вот толстяк — это другое дело. Толстяк добрый. Тот, кто так вкусно пахнет, не может быть злым.

Толстяк наклоняется от двери вперед, пропуская свет оттуда, где много еды. Голосом человека-желающего-накормить-собаку говорит:

— Эй, псина, где ты там?

Если по-честному, то толстяк просто издает какие-то звуки, пес, конечно же, не понимает их смысла, слышит звуки, издаваемые человеком, и все. На всякий случаи виляет хвостом, так как знает, что людям это нравится, затем наклоняет голову набок, и на морде его появляется умильное выражение, которое неизменно вызывает у людей возглас: «Ну надо же!»

Толстяк говорит:

— Ну надо же! Ты явно домашняя псина, да? Кто же мог выбросить такого красавца на улицу, а? Есть хочешь? Ну конечно же, хочешь. Это мы сейчас быстро устроим, псина.

Люди часто называют его Псиной, чаще, чем по-другому. Много-много лет тому назад, когда он еще был щенком, одна маленькая девочка, которая его очень любила, звала его Принцем, но это было давно, очень давно.

Женщина и мальчик кличут его Вуфером, но чаще всего его все же называют Псиной. Он усиленно виляет хвостом и скулит, всем своим видом показывая, что толстяк ему нравится. И как-то даже весь трепещет, чтобы показать, какой он весь из себя безобидный, очень хороший пес. Ну очень хороший. Людям это нравится.

Толстяк что-то говорит вонючке, затем исчезает за дверью, закрыв ее за собой.

— Надо обязательно протрезвиться, — бормочет себе под нос вонючка.

Теперь остается только терпеливо ждать. Очень тяжело вот так стоять и ждать. Ужасно тяжко стоять на месте и ждать, когда с дерева спустится кошка. Но самое трудное — это стоять и ждать, когда принесут поесть. Время с того момента, как люди решают дать тебе поесть, и до того, как они действительно приносят тебе еду, кажется таким бесконечно долгим, что в течение него можно успеть и погнаться за кошкой, и погнаться за машиной, и обнюхать всех собак в округе, и облазить в поисках еды всю помойку, может быть, даже чуток соснуть, — и все равно придется еще долго ждать, пока они наконец принесут тебе поесть.

— Я видел такое, о чем должны знать все люди, — бормочет себе под нос вонючка.

Стараясь держаться от этого человека подальше, все еще непрерывно виляя хвостом, он делает все возможное, чтобы не вдыхать ароматы, источаемые местом, где готовят пишу, отчего ожидание становится совсем невыносимым, но запахи со всех сторон окружают его, и он не может не вдыхать их.

— Крысолов — не галлюцинация, он существует на самом деле.

Наконец толстяк возвращается, неся в руках странную бутылку и пакет для вонючки… и тарелку, доверху наполненную объедками.

Виляя хвостом, весь дрожа от нетерпения, он почти уверен, что объедки предназначены, конечно же, ему, но не хочет показаться чересчур нахальным, даже не трогается с места, чтобы подойти поближе к тарелке, а вдруг объедки не для него, и тогда толстяк пнет его ногой, заорет и прогонит. Кто его знает? И потому он ждет. На всякий случай жалобно скулит, чтобы напомнить толстяку о себе. Но вот толстяк ставит тарелку на землю, и теперь он твердо знает, что это все ему, и это хорошо, это прекрасно, Господи, это великолепно.

Крадущейся походкой, несмело приближается к тарелке, набрасывается на еду. Ветчина. Говядина. Куски хлеба, вымоченные в подливе. Ах, как хорошо, очень, очень, очень хорошо!

Толстяк присаживается перед ним на корточки, протягивает руку, чтобы приласкать, почесать у него за ухом, и он, хотя ему явно не по себе, позволяет толстяку это делать.

Иногда люди имеют дурную привычку подманить тебя едой, протягивают ее тебе, дают даже немного попробовать, потом делают вид, что хотят тебя приласкать, а сами больно бьют тебя по морде или пинают ногой, а порой, случается, делают и похуже.

До сих пор у него на памяти мальчишки, которые однажды подманили его едой, очень веселые, жизнерадостные такие были мальчишки. Протягивали ему куски мяса. Кормили его прямо с рук. Хорошие такие мальчишки. И все ласкали его. Чесали за ухом. Он обнюхал их и не заподозрил ничего дурного. Лизал им руки. Хорошие мальчишки, пахнущие солнцем, нагретым песком, соленым морем. Он становился на задние лапы, он гонялся за собственным хвостом, он кубарем перекатывался через голову — и все для того, чтобы сделать им приятное, развеселить их, вызвать их смех. И как же они смеялись! И боролись с ним. Он даже на спину перевернулся, подставляя им живот, подвергая себя ненужному риску. Позволяя им чесать свое брюхо. Хорошие мальчишки. Может быть, кто-нибудь из них догадается взять его к себе домой, станет кормить его каждый день… И вот тогда-то они схватили его за загривок, а у одного из них была маленькая палочка с огнем, и они попытались поджечь его шерсть. Он крутился, вертелся, извивался ужом, скулил, пытаясь высвободиться. Огонь на палочке потух. Они зажгли новую. Он мог бы покусать их. Но это было бы плохо. Он был хорошим псом. Очень хорошим. В ноздри ему ударил запах паленой шерсти, но она плохо горела, и они зажгли еще одну палочку, но ему удалось вырваться из их рук. И убежать. На бегу он оглянулся назад. Радостные, визжащие от восторга мальчишки. Пахнущие солнцем, нагретым песком, соленым морем. Смеющиеся мальчишки. Тычут в него пальцами и аж заходятся от смеха.

Большинство людей хорошие, но есть среди них и плохие. Иногда он сразу же по запаху отличает хороших от плохих. Плохие пахнут холодом… льдом… холодным металлом… хмурым морем, когда нет солнца и люди уходят с пляжей. Но иногда плохие пахнут так же, как и хорошие. Люди — самое интересное, что есть на свете. А до чего пугливы!

Толстяк, который сидит подле него у черного входа в месте, где готовят еду, хороший человек. Не щелкает его по носу. Не пинает ногой. Не поджигает его шерсть. Кормит его прекрасной пищей — да, да, да, да, прекрасной — и смеется по-хорошему, когда лижешь ему руки.

Наконец, толстяк дает понять, что еда кончилась. Ты встаешь на задние лапы, скулишь, даже подвываешь, переворачиваешься на спину, подставляя живот, снова садишься и просишь, волчком крутишься на одном месте, наклоняешь просительно голову, виляешь, виляешь, виляешь, виляешь хвостом, и снова наклоняешь голову, и хлопаешь ушами, показываешь все, на что способен, чтобы выпросить еще хоть немного еды, но все напрасно. Толстяк поднимается с корточек, заходит внутрь и закрывает за собой дверь.

Ну что ж, ведь ты и так уже сыт. И фактически больше тебе и не нужно. Это, правда, вовсе не свидетельствует о том, что тебе уже больше вообще не хочется есть.

Значит подождем маленько. Прямо здесь, за дверью. Он — хороший человек. И обязательно вернется. Не может же он забыть тебя, выкинуть из головы твои штучки, виляние хвостом, просительное поскуливание?

Надо ждать.

Ждать.

Ждать. Ждать.

Вскоре, однако, он вспоминает, что до того, как наткнулся на толстяка, был занят чем-то интересным. Но чем именно?

Интересно…

И вдруг в мозгу всплывает вонючка!

Странный вонючий человек сидит прямо на земле в конце аллеи между двумя кустиками, прислонившись спиной к стене места, где люди готовят пищу. Ест прямо из пакета, запивает еду из большой бутылки. От него вкусно пахнет кофе. И едой!

Еда!

Он трусцой семенит к вонючке, надеясь, что тот ему тоже даст чего-нибудь поесть, но вдруг останавливается, так как чует запах оборотня. Запах этот исходит от вонючки. Он витает в ночном воздухе. Очень сильный запах, холодный и страшный, прилетевший сюда вместе с ночным ветром.

Тот-кто-может-убить снова где-то поблизости.

Перестав вилять хвостом, пес отворачивается от вонючки и бежит по ночным улицам, принюхиваясь только к этому запаху, единственному из множества других, быстро приближаясь к тому месту, где кончается земля и начинается песок, а далее вода, много воды, к грохочущему, холодному, мрачному черному океану.

Соседи Ордегарда, как и соседи Рикки Эстефана, оказались глухи ко всему, что происходило рядом с ними. Выстрелы и звон разбиваемого стекла остались без внимания. Когда Гарри открыл входную дверь и выглянул наружу, ночь была тихой и мирной и вдали не слышно было быстро приближающихся полицейских сирен.

У него возникло ощущение, что схватка с Тик-таком происходила как бы во сне в который были допущены только Гарри и Конни. Однако в реальности столкновения сомневаться было невозможно: слишком много свидетельствовало против этого: отсутствующие патроны в барабанах их револьверов, осколки битого стекла, усыпавшие пол балкона спальни, порезы, царапины и ссадины на их лицах, теле и руках.

Первым побуждением Гарри — и Конни тоже — было поскорей убраться отсюда восвояси, пока бродяга снова не вернулся. Но обоим также было ясно, что деваться им некуда: Тик-так все равно их обнаружит, куда бы они ни пытались от него сбежать, к тому же им наконец предоставилась возможность постараться извлечь хоть какую-нибудь практическую пользу из последствий только что окончившейся схватки.

В спальне Джеймса Ордегарда под злобным, пристальным взглядом вурдалака на полотне Гойи Гарри стал искать более существенные доказательства реальности случившегося. Кровь, например. Конни в упор успела всадить в Тик-така по крайней мере три, а то и все четыре пули. Ему оторвало часть лица, и в горле у него зияло огромное входное пулевое отверстие. После того как бродяга выбросил Конни через раздвижную дверь на балкон, Гарри влепил ему в спину еще две пули. Пол и стены комнаты должны бы быть заляпаны кровью, как пивом после бурной студенческой попойки. Но нигде, куда бы ни упирался его взгляд, не было ни капельки: ни на стенах, ни на ковре, ни на кровати.

— Ну? — держа в руке стакан с водой, спросила Конни.

Аспирин застрял у нее в горле, и она пыталась протолкнуть его внутрь водой. А может быть, таблетки давно уже проскочили и в горле у нее першило от чего-то совершенно другого — страха, например, чего раньше с ней никогда не бывало.

— Нашел что-нибудь?

— Никакой крови. Только какая-то жидкая грязь.

Вещество, которое он растирал между пальцами, по виду и впрямь походило на увлажненный грунт, да и пахло соответственно. Кровать и ковер были сплошь засыпаны густеющими комками этого вещества и залиты жидкой грязью.

Гарри, на корточках передвигаясь по комнате, останавливался подле больших сгустков грязи и тыкал в них указательным пальцем.

— Время-то прямо вскачь несется, — заметила Конни.

— Только, ради Бога, не говори мне, который час, — отозвался он, не поднимая глаз.

Но она не удержалась:

— Начало первого. Самое время для ведьм, вурдалаков и всякой другой нечисти.

— Это точно.

Не переставая тщательнейшим образом осматривать комнату, он вдруг наткнулся на небольшой катышек грязи, в котором заметил земляного червя. Тот был еще влажным, скользким хотя уже и мертвым. Вскоре на глаза Гарри попался слипшийся комок какой-то полусгнившей растительности, очень похожей на листья фикуса. Они легко отслаивались друг от друга, как тонкие лепешки многослойного восточного печенья. В самом центре лиственной гробницы лежал маленький черный жучок с жесткими тонкими ножками и зелеными глазками.

Рядом с одной из тумбочек Гарри нашел слегка деформированную свинцовую пулю, одну из тех, что Конни всадила в Тик-така. Пуля была сплошь облеплена влажной землей. Он поднял ее с пола и, задумчиво глядя на нее, стал перекатывать между большим и указательным пальцами. Конни подошла поближе, чтобы получше рассмотреть находку.

— Что бы это могло значить?

— Трудно сказать… хотя, может быть…

— Что?

Он замялся, глядя на разбросанные по ковру и кровати комки земли, в голову настойчиво лезли мысли о легендах и народных сказаниях, своего рода волшебных сказках с религиозным подтекстом, более ощутимым, чем, например, в сказках Ханса Кристиана Андерсена. Скорее всего, иудейских, если ему не изменяет память. Сказаниях о кабалистических волшебствах и деяниях.

— Если собрать всю эту грязь в кучу, — задумчиво произнес Гарри, — и утрамбовать… как думаешь, можно было бы залепить у него дырки на шее и лице?

Хмуря брови, Конни сказала:

— Видимо, да. То есть… что ты хочешь этим сказать?

Он поднялся с корточек и положил пулю в карман. Уверенный, что нет надобности напоминать ей о найденной ими куче земли в гостиной Рикки Эстефана — равно как и о прекрасно вылепленной руке в обшлаге рукава, торчавшей из нее.

— Я не совсем уверен в том, что вертится у меня на языке, — замялся Гарри. — Хотелось бы сначала все тщательно обдумать.

Проходя по анфиладе комнат, они везде гасили за собой свет. И наступавшая за их спинами темнота, казалось, оживала. Снаружи послеполуночный мир был омыт — но не очищен — воздушными потоками ветра, дувшего с океана. Ветер этот обычно нес для Гарри ощущение свежести и чистоты, но только, увы, не сегодня. Он больше не верил, что природные силы способны вечно обуздывать хаос жизни. В данный момент холодный ветер нес в себе что-то дьявольское, нечистое: заставляя думать о гранитных надгробиях, человеческих останках в объятиях леденящей смерти, тускло отсвечивающих панцирях питающихся мертвечиной жуков.

Все тело его ныло от боли и усталости, и, видимо, это измождение служило виной тому, что мысли его неожиданно приняли столь мрачный и зловещий оборот. Но какова бы ни была причина, он все более склонялся к точке зрения Конни, что именно хаос, а не порядок, был естественной мерой вещей в мире и что хаосу невозможно противостоять, можно только скользить по его поверхности, как любители острых ощущений скользят на своих досках по гребням громадных, таящих в себе опасность волн.

На лужайке между главным входом в дом и подъездной аллеей, где он оставил свою «хонду», они чуть не наступили на большую кучу влажного грунта. Ее не было в этом месте, когда они входили в дом.

Из бардачка машины Конни достала ручной фонарик и, возвратившись, направила луч на холмик, чтобы Гарри мог рассмотреть его более тщательно. Сначала он осторожно обошел вокруг холмика, внимательно оглядывая его со всех сторон, но из него не торчало ни руки, ни какой-либо другой человеческой конечности. На сей раз все следы были полностью уничтожены.

Взрыхлив пальцами землю, он, однако, обнаружил в куче комки слипшихся листьев, подобные тем, что нашел в спальне Ордегарда. Трава, камни, мертвые земляные черви. Набрякшая от влаги, почти полностью сгнившая коробка из-под сигар. Оборванные корни, сломанные веточки, тонюсенькие косточки скелетика длиннохвостого попугая, включая хрупкое кружево одного из прижатых к тельцу крыльев. Гарри и сам толком не знал, что именно ищет: может быть, вылепленное из земли, подобно руке, обнаруженной ими в квартире Рикки, сердце, еще пульсирующее странной и зловещей жизнью.

Сев в машину, он завел мотор и включил печку. Холод глубоко проник в его душу. Ожидая, когда придет вожделенное тепло и не сводя глаз с черного холмика земли на темной лужайке, Гарри рассказывал Конни легенду о големе, мстительном чудище, вылепленном из земли. Она слушала его не перебивая, напрочь отбросив прежний свой скептицизм, так мешавший ей раньше, у себя на квартире, толком вникнуть в его горячий, но бессвязный рассказ о вполне реальной возможности существования социопата, обладающего сверхпсихическими способностями и демонической силой, могущей воздействовать на других людей.

Когда он закончил, она уточнила:

— Выходит тогда, чтобы убивать, он создает себе големов, а сам при этом отсиживается где-нибудь в полной безопасности.

— Скорее всего, так.

— А големов лепит из земли.

— Или песка, или растений — из чего угодно, из любого подручного материала.

— Создает их силой разума?

Гарри промолчал.

— Силой разума или с помощью какого-нибудь волшебства, как в сказке?

— Господи, да я-то откуда знаю. Мне и самому все это кажется невероятным.

— И тебе все еще кажется, что он к тому же способен вселяться в других людей и использовать их как марионеток?

— Скорее всего, нет. Во всяком случае, на этот счет у нас пока не было прямых доказательств.

— А Ордегард?

— Думаю, между ним и Тик-таком нет никакой связи.

— Да? Но ведь ты же сам настаивал, чтобы мы поехали в морг, так как тебе казалось…

— Правильно, казалось раньше, но не теперь. Ордегард — это самый обычный, доморощенный псих эпохи первого пришествия. Я как вырубил его вчера на чердаке, так этим все и кончилось.

— Но Тик-так же объявился здесь, в доме Ордегарда…

— Объявился потому, что мы здесь ошивались. Каким-то образом он умеет нас находить. Благодаря нам он и явился сюда, а не потому, что как-то был связан с Джеймсом Ордегардом.

От печки упруго дул горячий воздух. Его струи, обтекая Гарри со всех сторон, не могли, однако, растопить лед, разорвавшийся, как ему казалось, у него в душе.

— В разное время в течение нескольких часов мы просто-напросто напоролись на двух разных психов, — продолжал Гарри. — Сначала на Ордегарда, а потом на этого. Просто нам сегодня здорово не повезло, вот и все.

— Зато есть шанс попасть в книгу рекордов, — хмуро сострила Конни. — Но, если Тик-так — не Ордегард, чего ему от тебя-то надо? Почему он хочет убить именно тебя?

— Понятия не имею.

— У тебя на квартире, перед тем как сжечь ее, разве не он сказал тебе, что стрелять в него не значит покончить с ним?

— Да, что-то в этом роде. — Гарри силился вспомнить что еще орал ему голем-бродяга, но тщетно. — Насколько я помню, он даже и не называл имени Ордегарда. Это я сам решил… Нет. Ордегард, скорее всего, ложный след.

Он боялся, что теперь она может спросить, а как им напасть на нужный, правильный, след, который выведет их на Тик-така. Но Конни, сообразив, видимо, что ему и самому хотелось бы это знать, не стала припирать его к стенке.

— Ну и жарища, — сказала она.

Гарри убавил тепло в печке. Но внутри него лед так и не растаял. В блеклом свете приборного щитка он вдруг обратил внимание на свои руки. Они были сплошь покрыты грязью, словно руки человека, живьем закопанного в могилу, который только что с большим трудом выкарабкался наружу.

Подав «хонду» немного назад, Гарри выехал из подъездной аллеи и стал осторожно выбираться из крутых холмов Лагуны. Улицы в этой части города были совершенно безлюдны в столь поздний час. В большинстве домов свет был уже погашен. И казалось, что они едут по современному городу-призраку, жители которого куда-то бесследно исчезли, как канули в небытие члены экипажа старинного парусника «Мери Селеста»: пустые койки в темных домах, включенные телевизоры в опустевших квартирах, еда, оставленная нетронутой на тарелках в притихших кухнях, где некому садиться за вечернюю трапезу.

Взгляд его упал на часы на приборном щитке: 12:18. До рассвета оставалось чуть больше шести часов.

— Я так устал, что мысли в голове путаются, — пожаловался Гарри. — А, черт бы меня побрал, думать надо, обязательно надо.

— Давай поедем куда-нибудь, выпьем кофе, да и поесть бы не мешало. Надо хоть немного прийти в себя.

— Давай. Куда поедем?

— В «Грин-Хаус». На прибрежном шоссе. Он в это время еще открыт.

— «Грин-Хаус». Знаю, бывал там.

Пока они спускались с очередного крутого холма, оба молчали, затем Конни сказала:

— Знаешь, что меня больше всего поразило в доме Ордегарда?

— Что?

— Он напомнил мне мою собственную квартиру.

— Да? Каким же образом?

— Не валяй дурака, Гарри. Ты же собственными глазами видел и то и другое.

Гарри и сам заметил это сходство, но не хотел придавать этому значение.

— У него все же гораздо больше мебели, чем у тебя.

— Не намного. Никаких безделушек, ничего из так называемых декоративных вещей, никаких семейных фотографий. Одна картина у него, одна у меня.

— Но существует и значительная, я бы сказал, огромная, разница: у тебя висит плакат, в основе которого вид, снятый парашютистом с высоты птичьего полета, яркий, жизнерадостный, когда смотришь на него, испытываешь ощущение парения, свободы, прямо противоположное тому, которое чувствуешь, когда смотришь на этого вурдалака, пожирающего труп.

— Я в этом не уверена. Картина в его спальне говорит о смерти, о человеческой судьбе. Мой плакат тоже, как мне кажется, больше грустный, чем жизнерадостный. Он фактически тоже говорит о смерти, о том, как падаешь и ждешь, ждешь, когда же наконец раскроется парашют, а он не раскрывается.

Гарри, оторвавшись от дороги, перевел на нее взгляд. Конни не смотрела на него. Голова ее была запрокинута назад, глаза закрыты.

— Ты такая же самоубийца, как и я, — буркнул он.

— Тебе-то откуда это известно?

— Известно.

— Ни фига тебе не известно.

Притормозив на красный свет перед въездом на прибрежное шоссе, он снова повернулся в ее сторону. Глаза ее все еще были закрыты.

— Конни…

— Я всегда мечтала о свободе. А что, по-твоему, есть высшее проявление свободы?

— Просвети.

— Высшее проявление свободы есть смерть.

— Брось-ка ты эти свои дурацкие фрейдистские штучки, Галливер. Что мне больше всего в тебе нравится — ты никого никогда не стремишься подвергнуть психоанализу.

К ее чести, она улыбнулась, вспомнив, очевидно, что это же самое говорила ему в ресторане после стычки с Ордегардом, когда он попытался выяснить, такой ли она в действительности была бездушной, какой стремилась себя подать.

Она открыла глаза. Посмотрела на светофор:

— Зеленый.

— Я еще не готов ехать.

Она удивленно вскинула брови.

— Во-первых, никак не пойму, ты просто так чешешь языком или правда думаешь, что между тобой и этим фруктом Ордегардом существует что-то общее?

— Ты имеешь в виду всю эту дребедень насчет того, что следует любить хаос, принимать его как должное? Так оно, может быть, и есть, если не хочешь остаться в дураках в наше идиотское время. Но сегодня мне все больше кажется, что я любила кататься на волнах хаоса, потому что втайне надеялась, что одна из них в конце концов угробит меня.

— Любила?

— Теперь у меня пропало это чувство любви к хаосу.

— Из-за Тик-така?

— Нет. Просто… чуть раньше, сразу же после работы, еще до того, как сгорела твоя квартира и все пошло сикось-накось, я открыла для себя в своей жизни новые цели, которых раньше у меня никогда не было и ради которых стоит жить на свете.

На светофоре снова загорелся красный свет. Мимо них с шелестом пронеслись две машины и свернули на прибрежное шоссе.

Гарри молчал, боясь, что, задав вопрос и перебив ее, навсегда распрощается с возможностью выслушать до конца то, о чем она начала ему рассказывать. В течение шести месяцев арктический холод, заморозивший ее, не понизился ни на градус, если не считать того кратчайшего мига в ее квартире, когда, казалось, она была готова открыть ему самые сокровенные тайники своей души. Но тогда снова быстро задули арктические ветры и на корню заморозили это ее желание, однако в данный момент лед дал первую трещинку. Его желание во что бы то ни стало проникнуть в ее внутренний мир было таким сильным, что явным образом свидетельствовало, во-первых, о его собственной потребности обрести хоть какие-нибудь связи в этом мире, во-вторых, о том, за какими непреодолимо крепкими запорами хранила она все, что касалось ее лично; он готов был, если потребуется, все оставшиеся ему шесть часов жизни, стоя у светофора, но обязательно дождаться, когда Конни сама вложит ему в руки ключ к тайнику, в котором — он верил — за внешне непроницаемой оболочкой умудренного опытом полицейского следователя сокрыта именно та, особая, женщина, к которой он стремился всю жизнь.

— У меня была сестра, — прервала она молчание. — Об этом я узнала только недавно. Ее уже нет в живых. Минуло уже пять лет с тех пор, как она умерла. Но после нее остался ребенок. Девочка. Элеонора. Элли. Теперь я не хочу просто так быть стертой с лица земли, не хочу больше скользить, рискуя, по поверхности хаоса. Я хочу увидеть Элли, узнать ее поближе, полюбить ее, если смогу, а собственно, почему «если»? Обязательно смогу! Может быть, то, что случилось со мной в детстве, не полностью уничтожило во мне способность любить. Может быть, я могу не только ненавидеть. Мне надо обязательно это выяснить. И сделать это поскорей.

Слова эти несколько обескуражили его. Если он правильно ее понял, в сердце Конни не было места тому чувству, которое он питал к ней. Ну что ж! В отличие от нее он был уверен, что она способна на любовь, что обязательно отыщет в сердце уголок для своей племянницы. А одарив своей любовью девочку, найдет в нем место и для любви к нему.

Они встретились взглядами, и она улыбнулась.

— Господи, меня послушать — так чистая неврастеничка, готовая вывернуть душу наизнанку перед тележурналистом в открытом эфире.

— Да что ты, вовсе нет. К тому же… мне это действительно интересно.

— Еще немного… и я открою тебе, что люблю спать с мужиками, которые одеваются, как их матери.

— Правда?

Она рассмеялась.

— А то как же!

Ему хотелось узнать, что она имела в виду, когда сказала «То, что случилось со мной в детстве», но он не посмел спросить ее об этом. То, что произошло с ней тогда, если и не было ее сутью, ей, по крайней мере, таковой представлялось, и говорить или не говорить об этом — решать ей самой. К тому же у него к ней была тысяча — нет, десять тысяч — других вопросов, на которые он бы хотел получить ответ, но, если начнет их задавать, то стоять им у этого перекрестка без движения до рассвета, пока не придет Тик-так и не убьет их.

На светофоре снова загорелся зеленый свет. Тронув с места, он повернул направо. Через два квартала они припарковались у «Грин Хаус».

Выходя вслед за Конни из «Хонды», Гарри заприметил какого-то совершенно измызганного бродягу, примостившегося в тени за углом здания, в котором размещался ресторан, прямо против аллеи, ведшей к черному ходу. Этот бродяга совершенно не походил на Тик-така, был тщедушен и жалок на вид. Поджав под себя ноги, он сидел между двумя кустами и ел прямо из пакета, лежавшего у него на коленях, запивая еду горячим кофе из термоса, и что-то невнятно бормотал себе под нос.

Пока они шли к входу в «Грин Хаус», он неотрывно провожал их взглядом, в котором читались тревога и напряженность. Его воспаленные, налитые кровью глаза, которые ничем не отличались от сотен глаз таких же, как он, обитателей подворотен, выражали только одно чувство: панический страх. Может быть, ему мнилось, что он стал жертвой злобных космических пришельцев, обработавших его мозг микроволнами, чтобы свести его с ума. Или тысяч таинственных заговорщиков, действительно повинных в смерти Джона Ф. Кеннеди, и после нее прибравших мир к своим рукам. Или дьявольских японских бизнесменов, скупающих на корню всех и вся, превращающих людей в своих рабов и подающих в Токийских ресторанах внутренности американских детей в качестве гарнира. Еще памятно то время, когда половина, считающая себя нормальными людьми — или сходившая за нормальных, — истово верила в ту или иную, явно нелепую и сумасбродную, теорию. А для большинства полностью морально опустившихся обитателей улиц, вроде этого бродяги, подобные вымыслы были обычным житейским делом.

Конни окликнула бродягу:

— Эй, слышишь меня? Очнись.

Бродяга молчал, только злобно сверлил ее глазами.

— Мы из полиции. Усек? Легавые. Пальцем тронешь эту машину в наше отсутствие — и опомниться не успеешь, как залетишь в вытрезвитель, а потом на три месяца принудительного лечения от пьянства, а там — ни тебе спиртного, ни тебе травки. Понял?

Принудительное лечение от пьянства было единственной действенной угрозой, неизменно приводившей в трепет этих вшивых рыцарей помоек. Они опустились уже на самое дно засосавшего их болота и привыкли к любым тычкам и зигзагам судьбы. Терять им уже было нечего, кроме возможности забыться, надравшись дешевого вина или чего там еще из того, что они могли себе позволить.

— Из полиции? — удивился бродяга.

— Отлично, — сказала Конни. — Значит, дошло. Из полиции. А три месяца без выпивки, уверена, покажутся тебе как три столетия.

На прошлой неделе в Санта-Ана какой-то пьяный бродяга, воспользовавшись их отсутствием, выразил свой социальный протест, оставив на водительском сиденье их машины свои фекалии. А может быть, и он принял их за инопланетян, для которых подарок в виде человеческих испражнений мог быть интерпретирован как знак добросердечия и, одновременно, как приглашение к межгалактическому сотрудничеству. Как бы там ни было, Конни была за то, чтобы пришлепнуть этого гада прямо на месте преступления, и Гарри пришлось использовать весь свой дипломатический такт, чтобы убедить ее, что принудительное лечение было более жестокой мерой пресечения.

— Двери не забыл закрыть? — спросила она Гарри.

— Нет.

Когда они уже скрылись за дверью «Грин Хаус», бродяга задумчиво повторил:

— Из полиции?

Подкрепившись печеньем и картофельными чипсами, Брайан на короткое время воспользовался своим САМЫМ МОГУЧИМ И ТАЙНЫМ ОРУЖИЕМ, чтобы, подойдя к краю внутреннего дворика, пописать через перила прямо в раскинувшийся далеко внизу молчаливый океан. Ему доставляло огромное удовольствие проделывать такие штучки на глазах у всего честного народа, прямо на улице, зная, что его САМОЕ МОГУЧЕЕ И ТАЙНОЕ ОРУЖИЕ всегда обеспечит ему полное алиби. Облегчившись, он вернулся в дом.

Пища сама по себе редко помогала ему полностью восстанавливать силы. Ведь, в конце концов, он только еще СТАНОВИЛСЯ богом, а, согласно Библии, даже первому Богу на седьмой день потребовался отдых. Чтобы творить чудеса, Брайану необходимо было также немного поспать, хотя бы в течение одного часа.

В спальне, освещенной только одной лампой, стоявшей на ночном столике, он на некоторое время задержался у покрытых черным лаком полок, на которых в консервирующей жидкости плавали глаза самых разнообразных цветов и оттенков, принадлежавшие когда-то живым существам, благодарно ощущая на себе их пристальные вечные взгляды. Обожающие его.

Развязав пояс своего красного халата, движением плеч скинул его с себя на пол. Глаза смотрели на него с любовью. Со страстью. Он чувствовал эту любовь и принимал ее как должное. Открыл одну из банок. Плававшие в ней глаза когда-то принадлежали женщине из стада, чье исчезновение не вызвало тогда особых треволнений в обществе. Когда-то они были голубыми и красивыми, теперь цвет их поблек, а зрачки покрылись молочной плевой.

Опустив пальцы в остро пахнущий раствор, Брайан вынул из банки один голубой глаз и переложил его в левую руку. Ощущение было такое, словно в руке он держал спелый финик, — податливый и одновременно упругий, но только влажный.

Прижав глаз ладонью к груди, он стал мягко перекатывать его поперек, от соска к соску, влево-вправо, но осторожно, чтобы ненароком не раздавить и чтобы мертвая женщина могла воочию увидеть его во всей красе славного его СТАНОВЛЕНИЯ, каждую гладкую поверхность, каждый изгиб, каждое углубление его грудной клетки. Маленький шарик приятно холодил разгоряченную кожу, оставляя на ней за собой влажный петляющий след. По всему телу пробегала восхитительная дрожь. Рука с прижатым к нему скользким шариком мягко опустилась на плоский живот, стала описывать на нем круги, затем на некоторое время застыла в углублении пупка.

Из открытой банки он достал второй голубой глаз. Зажав его между телом и правой ладонью, дал возможность обоим глазам насладиться своим телом: грудью, боками, бедрами, затем снова вверх по животу, груди… и выше, выше, по левой и правой стороне шеи, к лицу, мягкими кругами водя влажными податливыми шариками по щекам, круг, круг, еще круг, еще, еще и еще. Ах, как приятно, когда тобой восхищаются! Как здорово повезло этой мертвой женщине, что ей позволено столь интимное общение со СТАНОВЯЩИМСЯ богом, когда-то осудившим и казнившим ее.

Извилистые влажные дорожки обозначали путь каждого глаза. По мере того как жидкость испарялась, оставляя за собой холодную росу следов, нетрудно было внушить себе, что это высыхали на теле капельки слез, пролитые мертвой женщиной, ощущавшей безмерную радость от столь интимного соприкосновения с ним.

Остальные глаза, оставшись на полках в своих огороженных стеклом мирах, казалось, завидовали голубым глазам, которым было даровано это приобщение.

Брайану очень хотелось привести сюда свою мать, чтобы она посмотрела на все эти глаза, боготворившие его, восхищавшиеся им, дорожившие им, чтившие его, не находившие в нем никаких изъянов, от которых им бы хотелось отвернуть свои взоры.

Но она, конечно же, не станет на все это смотреть, так как не сможет этого сделать. Вся исчахнув, эта упрямая старая карга все равно будет только дрожать от страха. Кроме омерзения, в ней не осталось к нему никакого чувства а между тем даже ей, казалось бы, должно быть ясно, что он СТАНОВИЛСЯ фигурой, обретавшей трансцендентную духовную мощь, орудием возмездия, зачинателем Армагеддона, великого побоища во время Страшного Суда, спасителем мира, в котором расплодилось слишком много никчемных людишек.

Он вернул голубые глаза обратно в открытую бутыль и наглухо прикрыл ее крышкой.

Физический голод он удовлетворил печеньем и чипсами, душевный — продемонстрировав все свое великолепие перед прихожанами, собранными в банках, убедившись, что они по-прежнему пребывают в неизменном благоговении перед ним. Теперь оставалось только немного вздремнуть, чтобы перезарядить свои энергетические батареи: рассвет уже был близок, и надо было успеть выполнить все свои обещания.

Устроившись поудобнее на спутанных простынях, он потянулся было к выключателю, чтобы погасить лампу на ночном столике, но потом передумал. Высвобожденные из своих телесных оболочек, немые собеседники в банках при свете смогут лучше видеть его. Было приятно сознавать, что даже во время сна восхищение им и почтение к нему останутся неизменными.

Брайан Дракман закрыл глаза, зевнул, и, как всегда, сон не замедлил явиться к нему. Снилось: гибнут огромные города, горят дома, рушатся памятники, огромные пространства, сплошь покрытые обломками бетона и покореженными стальными каркасами, похоронившими под собой миллионы людей, простираются от горизонта до горизонта, а над ними тучами, заполнив собою все небо, вьются бесчисленные стаи стервятников, поедателей падали.

Он скачками несется вперед, переходит на рысь, затем на шаг, движется все медленнее, пока наконец не начинает осторожно красться, стремясь держаться в тени, когда тот-кто-может-убить оказывается уже где-то совсем неподалеку. Его запах свеж, силен и отвратителен. Не такой, правда, противный, как от вонючки, а совсем, совсем другой. Какой-то более омерзительный. Интересно! Ему не страшно. Не страшно. Нет. Он пес. У него острые клыки и мощные когти. Он силен и быстр. У него на роду написано быть следопытом и охотником. Он — пес: хитрый и свирепый зверь, и ничто не заставит его повернуть назад. Он рожден, чтобы преследовать, а не быть преследуемым, и он бесстрашно гонится за любым зверем, даже кошкой. Хотя они не раз обдирали ему нос, кусали и даже пытались унизить его, он все равно их преследует, не страшась, так как он — пес, может быть, не такой хитроумный, как некоторые кошки, но пес!

Неслышно переступая, он осторожно крадется мимо густого олеандра. Красивые цветочки. Ягодки. Ягоды не едим. После них плохо. От одного их запаха мутит. А от листьев? А от цветов?

Никогда больше не станет он есть цветы, вообще никакие. Однажды попробовал. Так в цветке оказалась пчела, потом в пасти как загудит — и хвать его за язык. Такой дикой боли ему никогда раньше не доводилось переносить, даже от кошки. Он неслышно крадется все дальше и дальше. Ничего не страшась. Не страшась. Нет. Он же — пес!

Место, где живут люди. Высокие белые стены. Окна темные. Наверху только один бледно освещенный квадрат.

Он осторожно крадется вдоль стены. Запах оборотня здесь очень крепок и крепчает с каждым шагом. Почти забивает дыхание. Словно плеснули в морду аммиаком. Холодный запах и черный какой-то, холоднее льда и темнее ночи. Пройдя половину пути вдоль стены, останавливается. Прислушивается. Принюхивается.

Не боится он никого. Никого он не боится.

Сверху вдруг раздается:

— У-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у.

Ему страшно. Резко развернувшись, он стремглав летит назад.

— У-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у.

Стоп! Ему знаком этот звук. Ночная сова вылетела на охоту. И он испугался какой-то совы! Стыдно. Плохой пес. Очень плохой! Помни о мальчике. О мальчике и женщине. К тому же, этот запах, само место, эти мгновения — до чего же интересно!

Снова повернув назад, он крадется вдоль дома, белых стен, мимо тускло освещенного квадрата наверху. Пока не останавливается около железного забора. Пролезть под ним не так-то просто. Не так узко, как, скажем, в канализационной трубе, куда опрометчиво вскакиваешь, когда увлечешься погоней за кошкой, и ни туда, ни сюда, а кошка, стерва, все ползет себе да ползет, а тебе кажется, что уже в век отсюда не выбраться, а потом вдруг начинает мерещиться, что кошка в кромешной тьме развернулась и ползет назад, что вот-вот вцепится в нос своей когтистой лапой, а ты недвижим, как пробка, ни туда, ни сюда, и ничего не можешь сделать. Узко, но, впрочем, не так уж узко, чтобы совсем не пролезть. Он опускает к земле морду, мелко виляет задом, сучит задними лапами, отталкиваясь, и ужом проскальзывает под забором.

Пробирается к концу стены, сворачивает за угол и видит того-кто-может-убить. Зрение его не так остро, как нюх, но он успевает разглядеть этого человека, оказавшегося довольно молодым, и наверняка знает, что это оборотень, так как от него так и прет этим странным, холодным и мрачным запахом. Раньше он представлял себе оборотня другим, не таким молодым, но нюх не обманывает его. Это он, оборотень, точно он.

Пес застывает на месте.

Он не боится. Нет. Не боится. Ведь он — пес. Молодой оборотень входит внутрь дома. В руках у него пакеты с едой. Шоколад. Зефир. Картофельные чипсы. Интересно. Оказывается, и оборотни едят. Он вышел из дома наружу, чтобы поесть, а теперь снова возвращается в дом, может быть, в пакетах у него кое-что осталось? Чего проще: завилять хвостом, просительно проскулить, состроить умильную гримасу и присесть на задние лапы, как бы прося милостыню, — и пища твоя, да, да, да.

Нет, нет, нет. Так не годится.

Но шоколад!

Нет. Забудь. Не годится, потому что все это может плохо кончиться. Ударом по носу, например. Или и того хуже. И будешь тогда, как пчела в лужице, как крыса в сточной канаве.

Тот-кто-может-убить заходит внутрь, закрывает за собой дверь. Теперь его пугающий запах не так силен. Почти исчезает и запах шоколада. Ну да бог с ним.

— У-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у.

Опять сова. Кто же боится совы? Только не он, он же пес. Некоторое время он обнюхивает стены дома и двор; часть двора покрыта травой, кое-где травы нет, кое-где лежат плоские камни, которыми люди мостят землю. Кусты. Цветы. В траве кишат букашки, самые разные, и все заняты делом. Несколько предметов, на которых любят сидеть люди… а на земле рядом с одним из них — кусочек чего-то сладкого. Шоколад! Здорово, здор… все, больше нет. Нюхай, нюхай, ищи, загляни под стул вправо от него, Влево, увы: больше ничего нет.

Маленькая ящерка! Вжик, летит по плоским камням: хватай ее, хватай ее, хватай ее! Нырк влево, вправо, влево, шасть прямо у него промеж ног, снова влево, вот она! Куда же ты летишь? Да где же она? Куда подевалась? Вот она! Вжик! Не дай ей уйти, хватай ее, хватай ее, держи ее, еще немного и — ба-бах! — откуда взялся этот чертов забор?

Ящерки нигде нет, но от забора тянет свежей человеческой мочой. Интересно.

Это моча того-кто-может-убить. Не очень приятный запах. Но интересно. Тот-кто-может-убить очень похож на человека и писает так же, как и все люди, значит, выходит, он тоже человек, хотя здорово отличается от других людей.

Пес идет точно по следу вошедшего в дом оборотня и в самом низу двери неожиданно обнаруживает маленькую дверку, более или менее подходящую ему по размерам. Обнюхивает ее. Дверка пахнет другой собакой. Запах этот едва различим, но явно собачий. Когда-то, давным-давно, через эту дверцу входила внутрь и выходила наружу собака. Интересно. Так давно, что надо нюхать, нюхать, чтобы хоть что-то узнать о ней. Кобель. Не очень старый, но и не очень молодой. Интересно. Очень нервный был пес… или очень больной. Давным-давно это было. Интересно.

Стоит об этом поразмыслить.

Дверь для людей. Дверка для собак.

Думай.

Значит, это место, где живут не только люди. Это место, где живут и люди, и собаки. Интересно.

Он тычется носом в холодную металлическую дверку, и та подается внутрь. Придерживая головой приподнявшуюся от земли створку, чтобы сначала осмотреться и тщательна обнюхать воздух, он затем всовывает морду поглубже.

Место, где люди хранят провизию. Еда, конечна же, припрятана, и он не может видеть ее, но зато прекрасно чувствует ее запах. Но сильнее всех запахов пищи запах оборотня, настолько сильный, что напрочь отбивает всякую охоту даже думать о еде. Запах этот отталкивает, пугает, но одновременно и притягивает к себе, и любопытство толкает его вперед. Он протискивается в отверстие, и маленькая металлическая дверка скользит по холке, спине, вдоль хвоста и наконец захлопывается за ним с едва слышным шлепком.

Все. Вошел.

Прислушивается. Ровный гул, тиканье, приглушенный мягкий перезвон. Это звуки работающих машин. Кроме них, никаких других звуков. В доме царит полнейшая тишина. Почти ничего не видно. Различимы только какие-то светящиеся точки на машинах.

Ему совсем не страшно. Нет, нет, и еще раз нет!

Он крадется в темноте, пытаясь пробуравить глазами сплошной мрак, вслушиваясь, внюхиваясь, но нигде не обнаруживает запаха того-кто-может-убить, пока не добирается до нижней ступеньки убегающей вверх лестницы. Поднимает морду и смотрит вверх, точно зная, что оборотень находится где-то там, наверху, в одной из комнат.

Медленно начинает подниматься вверх по лестнице, останавливается, снова идет вверх, снова останавливается, смотрит вниз на пол, поднимает морду, снова смотрит вверх. И опять начинает красться по ступенькам, опять останавливается, и в голову ему приходит мысль, неизменно возникающая у него во время погони за кошкой: что это ему вдруг так приспичило? Если ему не хочется есть, если он не гонится за самкой, у которой течка, если нет никого, кто будет ему чесать за ухом и ласкать, и играть с ним, то что же, собственно, он здесь делает? Он и сам не знает, как ответить на этот вопрос. Так уж, видимо, устроено природой, что собаке неймется выяснить, что там кроется за углом или вон за тем холмом. Собаки — это особые звери. Их основная черта — любопытство. Жизнь — странная штука и очень интересная, и у него всегда такое чувство, что каждое новое место или каждый новый день принесут с собой что-нибудь новенькое и особенное, увидев или понюхав которое, он лучше поймет мир и сделается счастливее. Ему кажется, что вот-вот он найдет нечто чудесное, непредставимое, ждущее быть обнаруженным, нечто более восхитительное, чем еда, сука в течке, ласки, почесывание за ухом, игры, погоня за кошкой в сумерках по берегу моря, когда ветер свистит и лохматит шерсть. И здесь, в этом страшном месте, где запах того-кто-может-убить так силен, что от него свербит в носу и непременно хочется чихнуть, ему все равно мерещится, что чудо ждет его вон там, за следующим поворотом.

Но нельзя забывать о мальчике, о женщине. Они хорошие люди. И любят его. И, может быть, он сумеет-таки сделать так, чтобы оборотень оставил их наконец в покое.

Он крадется вверх по ступеням, попадает в длинное узкое пространство. Осторожно идет вдоль него, принюхиваясь к выходящим в него дверям. За одной из них виднеется мягкий свет. И стоит очень тяжелый, близкий, горклый запах того-кто-может-убить.

Не страшно, не страшно, он же пес, ловчий и охотник, храбрый, умный пес, умница, хороший пес, очень хороший.

Дверь чуть приоткрыта. Он тычется носом в щель. Он может сделать щель пошире, войти в комнату, но почему-то мешкает.

Здесь ничего чудесного не произойдет. Может быть, где-нибудь в другом месте этого дома, за любым поворотом, но только не здесь.

Может быть, лучше всего уйти, возвратиться назад, на аллею, толстяк там, наверное, оставил ему еще чего-нибудь вкусненького. Нет, так поступают только кошки. Смываются. Рвут когти. А он не кошка. Он — пес.

Не оттого ли кошкам никогда не достается до крови оцарапанный нос, который потом зудит целую неделю? Интересная мысль. Никогда не видел он, чтобы у кошки был оцарапан нос, а уж сделать это самому и мечтать не приходится. Но все равно он — пес, а не кошка, и он храбро тычется носом в дверь. И входит в комнату.

Молодой оборотень лежит на черном материале, высоко над полом, недвижим, беззвучен, с закрытыми глазами.

Мертв? Мертвый оборотень на черном покрывале.

Он подкрадывается поближе, принюхивается.

Нет. Не мертв. Спит.

Тот-кто-может-убить и ест, и писает, а вот теперь еще и спит, как любой нормальный человек, как собака, хотя не относится ни к тем ни к другим.

А что теперь?

Он не мигая смотрит снизу вверх на спящего оборотня, размышляя, не прыгнуть ли на него, не залаять ли оглушительно прямо ему в лицо, а разбудив, не напугать ли так, чтобы навсегда отбить у него охоту досаждать женщине и мальчику. Может быть, даже слегка куснуть его, чуть-чуть, стать на мгновение плохой собакой, зато помочь женщине и мальчику, куснуть его за подбородок или за нос.

Когда он спит, он не так страшен. И совсем не так силен и ловок, каким кажется. И чего это он так его перепугался?

Он оглядывает комнату, затем смотрит вверх, и в поле его зрения попадают глаза, тускло отражающие мягкий свет, много пар глаз, плавающих в банках, человеческих глаз без людей. Звериных глаз без зверей. Интересно, конечно, но нехорошо, очень нехорошо.

И снова мелькает мысль: что привело его сюда, что он здесь потерял? Нутром чует, что дом этот — словно узкая канализационная труба, в которой легко застрять, или нора в земле, где живут огромные пауки, которым очень не нравится когда суешь туда морду. И вдруг понимает, что этот молодой спящий оборотень напоминает ему тех смешливых мальчиков, пахнущих песком, солнцем и морем, которые сначала ласкают тебя, щекочут у тебя за ушами, а потом пытаются подпалить на тебе шерсть.

Глупый пес. Глупо было при ходить сюда. В общем, правильно, конечно, но очень глупо.

Оборотень что-то бормочет во сне.

Пес пятится прочь от постели, поворачивается, поджимает хвост и осторожно выскальзывает из комнаты. По лестнице спускается вниз, стремясь побыстрее убраться отсюда, но он не боится, нет, не боится, делает это из чувства осторожности, не из боязни, хотя сердце его от страха готово выскочить из груди.

По будням Таня Делани работала частной сиделкой в ночную — «кладбищенскую» — смену, с двадцати часов вечера до восьми утра. В некоторые из ночей она и впрямь предпочла бы работать на кладбище. Дженнифер Дракман была, пожалуй, пострашнее всего, с чем ей пришлось бы на нем столкнуться.

Сидя в кресле подле постели слепой, Таня молча перелистывала страницы одного из романов Мэри Хиггинс Кларк. Она обожала читать, особенно по ночам, и колдовское время работы как нельзя более устраивало ее. Бывали ночи, когда Дженнифер ни разу не просыпалась, и тогда Таня могла не отрываясь прочесть сразу целый роман и начать новый.

Но чаще всего Дженнифер не спала ночами и, снедаемая страхом, беспрестанно что-то бормотала. Таня, понимая, что бедная женщина просто не в себе, знала, что бояться ее нечего, но агония ужаса у той была настолько ярко выраженной, что передавалась и сиделке. И тогда по коже у нее начинали ползать мурашки, шея бубела, и она со страхом посматривала на мрак за окном, словно кто-то грозил ей оттуда, и пугалась малейшего неожиданного шороха.

Но в ту среду предрассветные часы не были наполнены криками, надрывным плачем и потоками слов, таких же бессвязных и бессмысленных, как маниакальный бред религиозного мартиролога, одновременно вещающего на разных языках. Дженнифер спала, правда, не очень хорошо, потому что ей снились кошмары. Временами, не просыпаясь, она жалобно застонав, здоровой рукой пыталась ухватиться за рейку, безуспешно силясь приподняться в постели. Когда побелевшие от напряжения, истонченные, как кости скелета, пальцы сжимали стальной брус и атрофированные мускулы едва обозначивались на исхудавшей руке, а на истощенном и бледном лице наглухо зашитые веки проваливались в пустые глазницы, она походила не столько на больную женщину, силившуюся приподняться в постели, сколько на мертвеца, пытавшегося выбраться из гроба. В бреду она не выкрикивала слова, а произносила их отчетливым драматическим шепотом, в котором проглядывало нечто трагическое. Голос, казалось, возникает из ниоткуда и плывет в воздухе, как голос духа, вызванного из глубин вселенной во время спиритического сеанса:

— Он убьет нас всех… убьет… убьет нас всех…

Таня передернула плечами от страха, но попыталась снова углубиться в детектив, хотя и чувствовала себя виноватой перед пациенткой. Ей бы, по крайней мере, следовало разжать вцепившиеся в брус пальцы Дженнифер, пощупать ее лоб, убедиться, что температура у той нормальная, нашептать ей что-нибудь утешительное, чтобы утихомирить взыгравшие волны страстей и привести корабль кошмара в тихую, мирную гавань спокойного сна. Она была отличной сиделкой и обыкновенно тотчас бросалась на помощь мечущейся в тисках кошмара пациентке. Но на этот раз она так и осталась недвижимой в своем кресле с детективом на коленях, так как не желала рискнуть разбудить Дженнифер. Ибо, проснувшись, та из кошмара могла с ходу впасть в один из своих истерических припадков с криками, плачем без слез, стенаниями, бурными, но бессмысленными и бессвязными потоками слов, от которых у Тани холодела кровь и по телу бегали мурашки.

В воздухе прошелестело, словно из бездны:

— …мир в огне… потоки крови… огонь и кровь… Я породила сатану… Господи, помоги мне, матери сатаны.

Тане очень хотелось прибавить мощность на термостате, но она знала, что в палате и так уже чересчур тепло. Пронзивший ее холод был внутри ее, а не снаружи.

— …холодный ум… мертвое сердце… бьющееся, но мертвое…

Таня часто задавала себе вопрос, какое же страшное горе должна была пережить эта бедная женщина, чтобы оказаться в столь безнадежно-отчаянном состоянии. Что довелось ей увидеть? Что выстрадать? Какие воспоминания мучили ее?

«Грин Хаус», расположившийся на Тихоокеанском прибрежном шоссе, представлял собой комплекс, куда входили ресторан, выдержанный в типично калифорнийском духе, с папоротниками в кадках и множеством других растений в горшках, изобилие которых претило даже Гарри, и огромный бар, посетители которого, очумев от папоротникового роскошества, научились держать его здесь под строгим контролем, непрерывно поливая землю в кадках виски, в буквальном смысле слова отравляя растениям жизнь. В это время суток ресторан был уже закрыт.

Известный же всей округе бар оставался открытым для посетителей до двух часов ночи. Помещение бара было выкрашено в стиле арт-деко в черно-серебристо-зеленые тона, полностью отличаясь от смежного с ним ресторана и претендуя на определенный, хотя и довольно вымученный, шик. Но самое главное, помимо крепких напитков, здесь торговали и закуской.

Окруженные со всех сторон чахлыми, желтеющими растениями, около тридцати посетителей бара пили, разговаривали и вполуха слушали мелодии, исполняемые джазовым квартетом. Репертуар оркестра состоял из модернизированных, густо орнаментированных известных джазовых номеров эпохи биг-бэнда. Две пары, которым было невдомек, что такую музыку принято слушать, а не танцевать под нее, неуклюже топтались на площадке под звуки почти напевных, но часто меняющих свой ритм мелодий, в которые к тому же то и дело вплетались инструментальные импровизации, могущие сбить с толку любого Фреда Астера или Барышникова.

Когда Гарри и Конни вошли в зал, моложавый, лет тридцати, метрдотель быстрым взглядом несколько озадаченно окинул их с ног до головы. На нем был шикарно пошитый костюм, шелковая, ручной работы, бабочка и красивые ботинки, такие мягкие, что, казалось, были сделаны из кожи новорожденного теленка; ногти его были до блеска отполированы, на зубах сияли коронки, волосы тщательно завиты и напомажены. Он незаметно подал знак одному из барменов, намереваясь выставить их, как самых последних бродяг.

Если не считать запекшуюся в уголке рта кровь и синяк захвативший добрую часть лица и начинавший уже темнеть, вид у Конни был вполне сносный, хотя и несколько помятый, зато Гарри представлял собой весьма впечатляющее зрелище. Насквозь промокшая от дождя одежда, потеряв свою прежнюю форму, вся в складках и морщинах, словно саван древней мумии, висела на нем мешком. Когда-то белоснежная и хрустящая свежестью рубашка теперь обрела какой-то крапчато-серый вид и насквозь пропахла дымом пожара, от которого он чудом уволок ноги. Грязные, все в царапинах и вмятинах ботинки казались ношеными-переношеными. На лбу влажно поблескивала кровавая, величиной с хороший пятак, ссадина. На щеках и подбородке проступила колючая щетина, так как он уже почти целые сутки не брал в руки бритву, а ладони были черны от грязи, которую он перебирал руками на лужайке у Ордегарда. Гарри понимал, что от бродяги, находившегося снаружи, которому Конни пригрозила принудительным лечением от пьянства, его отделяет разве что один только шаг на социальной лестнице, да и тот уже почти сократился до минимума, если судить по угрожающему виду метрдотеля.

Еще вчера Гарри ни за какие деньги не согласился бы в таком затрапезном виде появиться на людях. Но сейчас ему было на это совершенно наплевать. Слишком остро стоял вопрос о жизни и смерти, чтобы беспокоиться о том, какое впечатление производят он сам и его одежда.

Не дожидаясь момента, когда их начнут выставлять из «Грин Хаус», оба, не сговариваясь, предъявили метрдотелю свои полицейские значки.

— Полиция, — грозно объявил Гарри.

Никакая отмычка, никакой пароль, никакая голубая кровь, ни даже истинное доказательство принадлежности к королевской фамилии не способны столь быстро и эффективно отворять двери, как маленький полицейский значок. Отворять, правда, не всегда с большой охотой, но тем не менее все же отворять.

Помогло и то, что Конни была Конни:

— Не просто полиция — прибавила она, — а полиция, обосранная с ног до головы, полиция, у которой выдался неудачный денек и которой явно не по нутру, что какой-то там вонючий придурок боится, что она, полиция, своим видом может оскорбить изысканные чувства его клиентов.

Их тотчас с вежливыми поклонами провели к столику, стоявшему, по счастью, в глубине зала, в тени, подальше от других посетителей.

Мгновенно припорхнула официантка в коротенькой юбочке, сказала, что ее зовут Бамби, сморщила носик, натянуто-приветливо улыбнулась и приняла у них заказ. Гарри попросил принести ему кофе и средней величины гамбургер с чеддером. Конни пожелала, чтобы ее гамбургер был немного недожарен, с сыром и обильно приправлен свежим луком.

— Мне тоже кофе, и принесите нам по двойному коньяку «Реми Мартэн», — проговорила она, а затем, обратившись к Гарри, добавила: — Формально мы же не на службе. Но если ты себя чувствуешь так же хреново, как я, в чем я ни капельки не сомневаюсь, то одним кофе с гамбургером нам явно не обойтись.

Пока официантка выполняла заказ, Гарри пошел в туалет, чтобы хоть немного отмыть руки. Чувствовал он себя, как верно подметила Конни, более чем «хреново», а зеркало убедительно показало ему, что выглядел он и того хуже. Ему долго пришлось уговаривать самого себя, что поросшее щетиной, посеревшее лицо с впавшими, бегающими глазами, уставившееся на него из зеркала, — это его лицо.

Намылив руки, он начал энергично соскребать с них грязь, но та упорно не желала уходить из-под ногтей и со сгибов пальцев. И руки его после мытья так и остались похожими на руки автослесаря.

Он плеснул в лицо холодной водой, но вода не освежила его и не отвлекла от мрачных предчувствий. Прошедший день нанес его психике непоправимый урон. Потеря квартиры и всего нажитого, ужасная смерть Рикки, цепь странных сверхъестественных событий пошатнули его веру в разум и порядок. Затравленное выражение, которое он увидел на своем лице в зеркале, теперь надолго останется у него, если, конечно, предположить, что каким-то чудом ему удастся прожить дольше, чем оставшиеся несколько часов до рассвета.

Обескураженный своим отражением в зеркале, он почти уверил себя, что оно не простое, а волшебное, прямо из сказки — дверь в иной мир, окно в прошлое или в будущее, темница, в которой заключена душа злой королевы, волшебное зеркало из «Белоснежки», заявившее злой мачехе что не она самая красивая женщина на свете. Гарри приложил руку гладкой стеклянной поверхности, теплые пальцы ткнулись в холодное стекло, и ничего сверхъестественного не произошло.

Однако, если учесть все, что с ним случилось в течение последних двенадцати часов, ожидание волшебства меньше всего свидетельствовало, что он сошел с ума. Скорее, реальностью было то, что он попал в волшебную сказку, мрачную, наподобие «Красных ботинок», герои которой терпят страшные физические и душевные муки, подвергаются чудовищным пыткам, умирают ужасной смертью и наконец обретают свое счастье, правда, уже не на земле, а в раю.

Сюжетец, скажем прямо, был весьма непривлекателен для человека, который, как он, не был уверен, что после смерти его действительно ждет райское блаженство.

Одним из убедительных признаков того, что он не пленник волшебной сказки, было отсутствие говорящего человеческим языком зверя. Говорящие животные встречаются в волшебных сказках даже чаще, чем в современных американских фильмах убийцы-психопаты.

Волшебные сказки. Колдовство. Чудища. Психоз. Дети.

У Гарри вдруг возникло ощущение, что он находится где-то очень близко к разгадке тайны Тик-така.

Колдовство. Психоз. Дети. Чудища. Волшебные сказки.

Но тайна ускользала, никак не даваясь ему в руки. Он напряг все свои умственные силы, стремясь проникнуть в нее. Но тщетно.

Вдруг до него дошло, что ладонью он с такой силой давит на поверхность зеркала, что хрупкое стекло вот-вот может лопнуть. Отняв от зеркала руку, Гарри заметил, что оставленные на его поверхности мутновато-влажные отпечатки пальцев быстро высохли и исчезли.

Все в конце концов исчезает. Исчезнет и он сам, Гарри Лайон. Может быть, даже задолго до того, как взойдет солнце.

Он вышел из туалета и направился к столу, за которым его ждала Конни.

Чудища. Колдовство. Психоз. Волшебные сказки. Дети.

Джаз-оркестр исполнял попурри из Дюка Эллингтона в современной джазовой обработке. Обработка эта нужна была его музыке, как корове седло. Эллингтон совершенен сам по себе.

На столе уже стояли две чашки дымящегося кофе и две коньячные рюмки, наполненные золотистым «Реми».

— Бургеры будут с минуты на минуту, — сообщила Конни, когда он, отодвинув окрашенный в черный цвет модерновый деревянный стул, уселся за стол.

Психоз. Дети. Колдовство.

И все. А дальше пустота.

Решил пока больше не думать о Тик-таке. Пусть подсознание само выдаст на-гора что-нибудь интересное.

— «Я должен знать», — обратился он Конни, назвав одну из популярных песенок Элвиса.

— Знать что?

— «Скажи мне почему?»

— Что?

— «Сейчас или никогда».

Сообразив, наконец, в чем дело, она улыбнулась.

— Да, я страстная поклонница Пресли.

— Это я уже понял.

— Как видишь, пригодилось.

— Скорее всего, именно поэтому Ордегард не подкинул нам вторую гранату, а то и нам был бы каюк.

— За короля рок-н-ролла, — сказала она, поднимая рюмку.

Джаз-бэнд прекратил свое издевательство над музыкой Эллингтона и ушел на перерыв. Может быть, существует-таки Бог на небесах, незримо следящий за порядком в мире?

Гарри и Конни чокнулись, отпили по маленькому глотку.

— Почему же именно Элвис?

Она вздохнула.

— Ранний Элвис — это нечто. Вечный порыв к свободе, к стремлению всегда оставаться самим собой, не позволять никому оскорблять себя только потому, что отличаешься от других. «Не наступай на мои голубые замшевые ботинки». Песни его первых 10 лет уже вошли в золотой фонд, когда мне исполнилось только семь или восемь лет, но они мне были очень близки. Да что говорить, ты ведь и сам знаешь!

— Семь или восемь? Не слишком ли рано для ребенка? Ведь большинство детей в таком возрасте понятия не имеют об одиночестве, разбитых сердцах, горе.

— Да, конечно. Он был для меня олицетворением мечты — бунтарем с тонкой чувственной душой, учтивым и в то же время жестким, без всякого слюнтяйства, романтиком и циником одновременно. Детство мое прошло в детских приютах и домах, одиночество я знала не понаслышке, и на сердце у меня крепко залегла пара-другая камешков.

Официантка принесла заказанные ими гамбургеры, а мальчик-официант заново наполнил горячим кофе их чашки.

Гарри постепенно приходил в себя, начинал снова чувствовать себя нормальным человеком. Грязным, изрядно помятым, с ноющим от боли телом, усталым, до смерти напуганным, но тем не менее нормальным человеком.

— Хорошо, — согласился Гарри. — Могу понять твое увлечение ранним Пресли и даже то, что все его песни ты знала наизусть. А потом?

Густо намазав гамбургер кетчупом, Конни ответила:

— Конец его по-своему так же интересен, как и начало. Типичная «Американская трагедия».

— Трагедия? В чем? В том, что в конце концов он превратился в заурядного певца из Лас-Вегаса?

— Конечно. Красивый и смелый король, подававший столько блестящих надежд, и вдруг на тебе — из-за какого-то маленького недостатка все летит коту под хвост, и чем дальше, тем больше, в результате — смерть в расцвете лет и сил; ведь ему было всего сорок два года.

— А ведь умер-то он прямо на толчке.

— Я же не утверждаю, что это трагедия в духе Шекспира. Естественно, в ней есть и большая доля абсурдного. Я потому и называю ее типично американской трагедией. Ни в одной стране мира люди не обладают таким чувством абсурдного, как в нашей.

— Думаю, что ни демократы, ни республиканцы в ближайшее время не воспользуются этим лозунгом в своей предвыборной кампании.

Гамбургер оказался великолепно приготовленным. Набив им полный рот, Гарри поинтересовался:

— И что же это был за недостаток у Элвиса?

— Он не желал взрослеть. Или не мог.

— А разве не предполагается, что во всяком большом художнике живет маленький ребенок?

Она надкусила гамбургер и отрицательно мотнула головой:

— Это не то же самое, что постоянно оставаться ребенком. Видишь ли, молодой Пресли хотел свободы, стремился к ней, как в свое время и я, и благодаря своей музыке обрел наконец полную свободу действий. Но что из этого получилось?

— Интересно, что же?

Она, видимо, много думала об этом.

— Элвис сбился с пути. Мне кажется, он полюбил славу больше, чем свободу. Истинную свободу, свободу, за которую несешь полную личную ответственность, — о какой взрослые могут только мечтать. А слава — это только дешевое увлечение. И, чтобы радоваться ей и получать от нее удовольствие, не надо быть взрослым, или я не права?

— Мне слава и даром не нужна. Да у меня ее и не будет никогда.

— Пустячная, быстротечная, она, как яркая безделушка, которую только ребенок может принять за бриллиант. Элвис только выглядел взрослым, говорил, как взрослый…

— А уж пел, особенно когда исполнял лучшие свои вещи, точно как взрослый.

— Да, но фактически он остановился в своем развитии, и взрослость его была только видимостью, маскарадным костюмом. Потому ему и необходимо было, чтобы рядом с ним и вокруг него вертелось множество людей, для того им и был создан своеобразный личный клуб из постоянно сопровождавших его поклонников, и питался он только сэндвичами из жареных бананов с арахисовым маслом, любимой едой подростков и детей, а когда хотел повеселиться с друзьями, то закупал для этих целей целые луна-парки. Именно поэтому он был не в состоянии противостоять таким людям, как полковник Паркер, которые вертели им, как хотели.

Взрослые. Дети. Остановка в развитии. Психоз. Слава. Колдовство. Волшебные сказки. Остановка в развитии. Чудища. Маскарад.

Гарри выпрямился на стуле, мозг лихорадочно обрабатывал поступающую информацию.

Конни все еще говорила, но голос ее теперь доносился как бы издалека:

— …и последние дни жизни Элвиса очень хорошо показывают, сколько ловушек было расставлено на его пути…

Нервный ребенок. Без ума от разного рода чудовищ. Обладающий магическим даром. Остановка в развитии. Выглядит как взрослый, а на самом деле — это лишь видимость взрослости, маскарадный костюм.

— …как легко потерять ключ к свободе и уже никогда не суметь отыскать его…

Гарри опустил свои гамбургер:

— Господи, мне кажется, я знаю, кто такой Тик-так.

— Кто же?

— Подожди. Дай додумать все до конца.

За столиком, стоявшим рядом с возвышением для оркестра, визгливым смехом разразилась шумная пьяная компания. Двое мужчин, явно перевалившие за пятый десяток, по виду толстосумы, и две блондинки, лет по двадцати с гаком каждая, они пытались жить в созданной ими самими волшебной сказке: стареющие мужчины, мечтающие о нескончаемых любовных утехах и зависти других мужчин; женщины, лелеющие надежду о богатстве, и все в счастливом неведении, что в один прекрасный день их мечты могут даже им самим показаться странными, нелепыми и несбыточными.

Гарри с силой надавил ладонями на глаза, заставляя себя упорядочить свои мысли.

— Ты заметила в нем что-то от ребенка?

— В Тик-таке? Этом буйволе?

— Ты имеешь в виду его голема. А я говорю о настоящем Тик-таке, о том, кто создает всех этих големов. Ему все это кажется забавным. Он забавляется со мной точно так же, как какой-нибудь злой мальчишка забавляется с мухой, обрывая у нее крылья и следя за тем, что она станет делать, чтобы полететь, или как с жуком, потихоньку поджаривая его спичками. Вся эта чушь насчет последних предрассветных сроков, эти вечные подзуживания… как-то все это выглядит чересчур уж по-детски, будто какой-нибудь задира вовсю развлекается на детской площадке.

На память пришло то, что Тик-так говорил ему, поднимаясь с его постели в квартире, еще до того, как поджег ее: «…с вами, людишками, так интересно играть… герой сраный… думаешь, можешь стрелять в кого хочешь, командовать кем хочешь…».

— Гарри?

Он часто заморгал глазами, встряхнулся.

— Большинство людей становятся социопатами из-за того, что в детстве их слишком сильно притесняли. А некоторые так и рождаются с этим недостатком.

— У этих, видимо, уже в самих генах что-то не в порядке, — согласилась она.

— Предположим, именно так обстоит дело с Тик-таком.

— Да, уж этот явно в детстве не был ангелочком.

— И предположим, что невероятные способности, которыми он обладает, не результат лабораторного эксперимента. Может быть, они заложены в нем в его генетическом коде. Обладая ими с самого рождения, он, естественно, отдалился от других людей, как, благодаря своей славе, отдалился от других людей Пресли, и так же, как и Пресли, никогда не стал взрослым, либо ему это было и не нужно, либо он просто не захотел этого сделать. И в душе так и остался ребенком. И забавы у него остались тоже детские. Детские забавы маленького злыдня.

Гарри вспомнил, как медведеподобный бродяга, горой возвышаясь посреди его спальни, побагровев от натуги и злости, выкрикивал одно и то же: «Ты слышишь меня, герой, слышишь меня, слышишь меня, слышишь меня, ТЫ СЛЫШИШЬ МЕНЯ, СЛЫШИШЬ МЕНЯ?…». Это было страшно, потому что бродяга был огромен и силен, но, вспоминая об этом теперь, Гарри ловил себя на мысли, что во всем этом ощущался какой-то налет детскости, словно в бешенстве орал и топал ногами маленький мальчик.

Перегнувшись через стол, Конни помахала рукой у него перед глазами:

— Гарри, ау, где ты? Я все еще жду сенсационной развязки. Кто же такой этот Тик-так? Ты что, и правда думаешь, он ребенок? Господи! Что же, нами какой-то пацаненок вертит, по-твоему? Или пацанка?

— Нет. Гораздо старше. Хотя и молодой, но уже явно не подросток.

— Откуда вдруг такая уверенность?

— Я видел его собственными глазами.

Командовать кем хочешь…

Он рассказал Конни о молодом человеке, скользнувшем под заградительную полицейскую тесьму и подошедшем вплотную к разбитому окну ресторана, в котором Ордегард открыл огонь по обедающим посетителям. Кроссовки, джинсы, футболка с эмблемой пива «Текате».

— Он смотрел внутрь на кровь и распростертые на полу тела, словно завороженный. И было в его позе что-то жуткое… совершенно отрешенный взгляд… и все время облизывал губы, словно… словно, хочешь верь, хочешь нет, словно получал какое-то эротическое наслаждение от этого вида крови и неподвижных тел. Он и ухом не повел, когда я попросил его вернуться за ограждение, видимо, и правда не слышал моих слов… словно был в трансе… и все время облизывал губы.

Гарри поднял коньячную рюмку и залпом опрокинул в рот ее содержимое.

— Фамилию его записал? — быстро спросила Конни.

— Нет. Как-то все по-дурному вышло. Сам не знаю, как это получилось.

В воскресшей в памяти картине он снова хватал парня за шиворот, волок его через тротуар — может, сгоряча все-таки вмазал ему пару раз… а может быть, и нет… коленом в пах? — дергал его из стороны в сторону, выкручивая руки, силой пригибал к земле, заставляя подлезть под заградительную тесьму.

— Мне было ужасно неловко после этого, — признался Гарри. — Я сам себе был противен. Даже не верилось, что я мог обойтись с ним так грубо. Видимо, я все еще не пришел себя от того, что произошло на чердаке, когда Ордегард едва не разнес в клочки меня самого, а тут этот сосунок упивается видом крови, ну и взбеленился как… как…

— Как я, — сказала Конни, снова принимаясь за свой гамбургер.

— Ага. Как ты.

Хотя у Гарри после этих воспоминании напрочь пропал аппетит, он тем не менее тоже откусил кусок, чтобы хоть немного поддержать себя и быть готовым к тому, что им еще предстоит.

— Все равно непонятно, почему ты так уверен, что именно этот парень и есть Тик-так, — недоверчиво сказала Конни.

— Уверен. И этим сказано все.

— Только потому, что он оказался маленьким, странным…

— Не только поэтому.

— Предчувствие?

— Гораздо больше, чем просто предчувствие. Можешь, если хочешь, назвать это инстинктом полицейского.

Она некоторое время не мигая смотрела на него, потом утвердительно кивнула:

— Хорошо, пусть будет так. А ты помнишь, как он выглядит?

— Я будто вижу его перед собой. Лет девятнадцати, может, чуть больше, но не старше двадцати одного.

— Рост?

— Чуть ниже меня.

— Вес?

— На вид сто пятьдесят фунтов. Худой. Нет, неверно, не худой, не костлявый. Сухопарый, но мускулистый.

— Цвет лица?

— Бледный. Много времени проводит внутри помещения. Густые волосы, темные, то ли шатен, то ли брюнет. Очень красивый парень, немного похож на этого, как его, Тома Круза, актера, но есть в нем что-то хищное. Совершенно необычные глаза. Серые. Будто тронутое чернью серебро.

Конни предположила:

— Я вот что думаю: а не заскочить ли нам к Нэнси Куан. Она живет в Лагуна-Бич. Совсем неподалеку отсюда…

Нэнси делала наброски преступников для Центра со слов свидетелей и обладала талантом улавливать и верно истолковывать любые нюансы в свидетельских показаниях. Ее карандашные наброски оказывались точнейшими портретами преступников, когда тех в конце концов удавалось загнать в угол и посадить за решетку.

— Ты опишешь ей этого типа, она нарисует его, а мы отнесем набросок в полицейский участок Лагуны и выясним, знают они там такого подонка или нет.

Гарри ответил:

— А что станем делать, если не знают?

— Тогда пойдем по домам и будем всем подряд показывать его портрет.

— По домам? По каким?

— По домам и квартирам, что расположены вблизи того места, где ты с ним столкнулся. Скорее всего, он живет где-то рядом. А если не живет, то ошивается в этом месте, может быть, кто из его знакомых или друзей живет в этом районе…

— У этого типа нет друзей.

— Или родственники… И кто-нибудь может узнать его.

— И этот кто-нибудь, конечно же, будет вне себя от радости, что его подняли среди ночи.

Конни состроила гримасу:

— Так что же нам делать, лапки вверх и ждать рассвета?

— Я этого не говорил.

Джаз-оркестр возвращался на свое место.

Конни залпом допила остатки кофе, резко отодвинула стул, на котором сидела, встав, достала из куртки пару банкнот и бросила их на стол.

— Половина моя, — сказал Гарри.

— Я угощаю.

— Нет, половина моя.

Она окинула Гарри с ног до головы недоумевающим взглядом.

— Я поставил себе за правило не быть ничьим должником, — оправдывался он.

— Да будь ты попроще, Гарри. Бог с ними, с правилами. Договоримся так: когда на рассвете проснемся в преисподней, ты оплачиваешь нам завтрак.

И пошла к двери.

Заметив ее приближение, метрдотель в шикарном костюме и ручной работы бабочке быстро засеменил на кухню.

Поспешив вслед за Конни, Гарри бросил взгляд на свои часы. Стрелки показывали двадцать две минуты второго.

До рассвета оставалось около пяти часов.

Трусцой по ночному городу. Люди, погасив огни, спят в своих домах. Он зевает и подумывает, не завалиться ли где-нибудь под кустом, чтобы хорошенько выспаться. Он попадает совсем в другой мир, когда спит, в прелестный мир, где живет в семье, в тепле и уюте, и семья эта привечает его, ежедневно кормит, играет с ним, когда ему вздумается поиграть, называет его ласково Принцем, берет с собой в машину и разрешает ему на ходу высовывать морду из окна, и уши его треплет ветер — ух, здорово! Быстро летят навстречу и забивают нос разные запахи, так быстро, что кружится голова — Ууух! — и никто никогда не пинает его ногой. Да, мир во сне чудесен, хотя в нем он никогда не гоняется за кошками.

Но едва он вспоминает молодого оборотня, черную комнату, плавающие глаза людей и животных, у которых нет тел, как сонливость в мгновение ока слетает с него.

С оборотнем надо что-то сделать, но что именно, он не знает. Он чувствует, что тот может очень сильно навредить женщине и мальчику, причинить им страшную боль. От него так и веет злостью. Ненавистью. Он точно бы поджег им шерсть, если бы они были покрыты шерстью. Пес и сам не понимает, откуда у него это ощущение. Когда, где и каким образом явилось оно ему? Но надо обязательно что-то сделать, спасти их, быть хорошей собакой, очень хорошей.

Итак…

Надо что-то сделать… Хорошо.

Итак…

Пока он придумает, что бы такое сделать с оборотнем, неплохо бы найти чего-нибудь поесть. Может быть, улыбчивый толстяк оставил ему чего-нибудь позади того места, где едят люди? А может, толстяк там и сам ждет его, стоит у раскрытой двери, смотрит по сторонам, ищет его в аллее, надеясь снова увидеть там своего Псину, хочет, видимо, взять его к себе домой, чтобы у того была крыша над головой, пища, чтобы можно было с ним играть, брать с собой в машину, разрешать ему высовывать на ходу из окна морду прямо навстречу мчащемуся ветру.

Пес прибавляет ходу. Силится отыскать в воздухе запах толстяка. А вдруг тот еще не вошел внутрь. Вдруг все еще ждет его снаружи?

Он нюхает, нюхает, нюхает воздух, пробегает мимо пахнущего ржавчиной, пахнущего смазкой, пахнущего бензином автомобиля, одиноко стоящего на огромном пустыре, и вдруг за закрытыми дверцами чует запах женщины и мальчика.

Останавливается, смотрит вверх. Мальчик спит, его не видно. Женщина сидит, прислонясь спиной к дверце. За стеклом виден ее затылок. Не спит, но не замечает его.

Может быть, толстяку приглянутся женщина и мальчик, и он их всех троих возьмет к себе, в тепло того места, где люди готовят еду, и все они будут играть и есть все, что душа пожелает, кататься на машине, высовывать головы в окна и принюхиваться к быстро летящим навстречу запахам? Да, да, да, да, да. А почему бы и нет? Ведь в снах он всегда видит себя в окружении семьи. Почему же этого не может быть в реальности?

Мысль эта ужасно привлекательна. Аж дух от нее захватывает. Бодрит душу. Он чувствует, что стоит свернуть за угол — и все это сбудется, он всегда верил, что это сбудется, что настанет счастливое время. Хорошо! Да. Прекрасно! Да, да, да, да, да!

Место, где люди готовят еду и где его ждет толстяк, совсем неподалеку, может быть, залаять и обратить на себя внимание женщины и потом отвести ее и мальчика к толстяку?

Да, да да, да, да!

Но… стоп, слишком много времени уйдет на то, чтобы заставить их пойти за ним. Люди иногда совершенно бестолковы и неспособны быстро соображать. А толстяк может уйти. И, когда он приведет их туда, толстяка уже и след простынет, и они будут стоять и не знать, что делать, и станут упрекать его, думая: «Что за глупая собака, глупая, безмозглая тварь!» — и он будет чувствовать себя совершенно униженным, точно так же, как чувствуешь себя, когда сидишь под деревом, на которое вскарабкалась кошка и с наглым видом смотрит на тебя сверху вниз.

Нет, нет, нет, нет. Толстяк не может уйти, не должен.

Уйдет толстяк, и тогда не будет ни крыши над головой, ни машины, ни встречного ветра.

Что же делать? Он нервничает. Может быть, залаять? Не лаять? Остаться, уйти, да, нет, лаять, не лаять?

Пописать. Надо пописать. Поднять лапу. А? Да. Ах, какой резкий запах у мочи. От тротуара поднимается пар; надо же, пар. Интересно.

Толстяк! О нем забывать нельзя. Верно, ждет его там, на аллее. Надо успеть прибежать, пока он не успел уйти, а уйдет — сгинет навеки, надо его обязательно привести сюда, да, да, да, потому что женщина и мальчик никуда отсюда не уйдут.

Хорошая собака. Умница!

Он трусцой отбегает от машины. Затем прибавляет ходу. Добегает до угла. Сворачивает за угол. Бежит дальше. Снова угол. Аллея позади того места, где люди готовят еду. Тяжело дыша, возбужденный, он подбегает к двери, около которой толстяк его так славно накормил объедками. Дверь заперта. Толстяка подле нее нет. Ушел. На земле никаких объедков.

Пес озадачен. А он так был уверен! Что все они станут жить вместе. Значит, сон — неправда? Он царапает дверь когтями. Царапает, царапает, царапает.

Толстяк не выходит. Дверь так и остается закрытой. Он лает. Ждет. Снова лает.

Никакого ответа.

Н-да. Так. А теперь что?

Он все еще возбужден, хотя значительно меньше, чем раньше. Не так сильно, чтобы от возбуждения хотелось писать, но все же достаточно сильно. Он вышагивает взад и вперед перед дверью, несколько раз в разных направлениях пересекает аллею, повизгивая от разочарования и досады, недоумевая, и настроение у него начинает заметно портиться.

С противоположного конца аллеи до него доносятся голоса, и он знает, что один из них принадлежит вонючке, от которого разит всеми плохими запахами сразу, включая и запах того-кто-может-убить. Даже на расстоянии он отчетливо чует все эти запахи вонючки. Он не может знать, кому принадлежат другие голоса, не чувствует их запахов, так как запахи вонючки забивают все другие.

Может быть, один из них толстяк, высматривающий своего Псину.

Вполне вероятно!

Виляя хвостом, он бежит на другой конец аллеи, но, когда подбегает, обнаруживает, что толстяка там нет, и хвост его уныло повисает. Там только совершенно незнакомые мужчина и женщина, которых он видит впервые, и они вместе с вонючкой стоят перед машиной и разговаривают.

— Вы правда фараоны? — спрашивает вонючка.

— Ты что сделал с машиной? — кричит женщина.

— Ничего. Я даже к ней и не притрагивался.

— Если в машине говно, считай, что тебя уже нет на свете.

— Нет там ничего; да выслушайте же меня, черт вас дери!

— Сразу загудишь у меня на принудиловку, сука.

— Да как же я мог залезть в машину, если она закрыта?

— Значит, все-таки пытался, а, отвечай, гад?

— Просто хотел проверить, вы правда из полиции или нет.

— Я тебе покажу, сука, правда это или нет.

— Эй, уберите руки, отпустите меня!

— Господи, до чего же ты весь провонял!

— Отпусти, слышишь, убери лапы!

— Да брось ты его, Конни. Ладно, полегче, полегче, — говорит мужчина, от которого пахнет меньше.

Втягивая в себя воздух, пес вдруг обнаруживает на незнакомом мужчине тот же запах, что и на вонючке, и удивляется. Запах того-кто-может-убить. Незнакомый мужчина только недавно общался с оборотнем.

— От тебя воняет, как от целой свалки отравляющих веществ, — говорит женщина.

От нее тоже исходит запах того-кто-может-убить. Все трое пахнут одинаково. Вонючка, мужчина и женщина. Интересно.

Он подходит поближе. Принюхивается.

— Да послушайте же, мне необходимо переговорить с кем-нибудь из полиции, — ноет вонючка.

— Говори, чего ждешь, — подсказывает женщина.

— Меня зовут Сэмми Шамрой. Я хочу заявить о преступлении.

— Понятно, у тебя увели твой новый «мерседес».

— Я нуждаюсь в помощи!

— Нам бы она тоже не помешала, дружище.

От всех троих исходит не только запах оборотня, но буквально разит запахом страха, того самого страха, что исходит от женщины и мальчика, которые кличут его Вуфером. Все они, вместе взятые, ужасно боятся оборотня.

— Меня хотят убить, — говорит вонючка.

— Если не уберешься отсюда, это сделаю я!

— Ну все, все. Хватит.

— И тот, кто хочет убить меня, — не человек. Я называю его крысоловом.

Может быть, стоит свести этих людей с женщиной и мальчиком в машине? Каждый из них боится в одиночку. Когда они будут вместе, может быть, они перестанут бояться. Все вместе они станут жить под одной крышей, каждый день играть с ним, кормить его, разъезжать по разным местам на машине — кроме вонючки, которого они не будут брать с собой, если, конечно, он не перестанет быть таким вонючим, что от его запахов все время свербит в носу и хочется чихать.

— Я называю его крысоловом, потому что он сделан из крыс, и, когда рассыпается на части, крысы эти разбегаются кто куда.

Но как? Как свести их с женщиной и мальчиком? Как заставить их понять, чего он хочет? Ведь люди иногда такие бестолковые!

Когда к ним подбежала собака и стала обнюхивать их ноги Гарри так и не понял, принадлежала ли она бродяге Сэмми или была беспризорной. Если вдруг бродяга поведет себя буйно и придется применить силу, собака может встать на его защиту. И, хотя вела она себя совершенно не агрессивно, известно, внешность бывает обманчивой.

Тем не менее большую угрозу, чем собака, представлял все же Сэмми. Жизнь на улицах или обстоятельства, которые привели его туда, истощили его, остались только кожа да кости, подорвали его здоровье, и в просторной, не по плечу, одежде со складов Армии Спасения, казалось, жил и двигался, гремя костями, только его скелет, но тем не менее все это вовсе не значило, что он был физически слабым человеком. Энергия била в нем ключом через край. Глаза его были раскрыты так широко, что, казалось, веки в них вообще отсутствовали. Напряженное от внутренних переживаний лицо бороздили глубокие морщины, а губы, оголяя напрочь прогнившие передние зубы, то и дело растягивались, с его точки зрения, в обаятельную, а на поверку в зловещую, улыбку, от которой мурашки ползли по коже.

— Крысоловом — это, понятное дело, я про себя его так называю, а не сам он себя так зовет. Он себя вообще никак не называет. Понятия не имею, откуда он берется и куда девается потом, то его нет, то вдруг — на тебе, вот он, тварь садистская, от одного вида его тошнит…

Несмотря на хилое свое сложение, Сэмми сейчас походил на механического робота, на полную мощность подключенного к энергетическим источникам питания, и энергия подавалась к нему по всем каналам, так что, казалось, еще немного — и произойдет взрыв, и осколки вдребезги разбитых механизмов, пружин, пневматических патрубков разлетятся в разные стороны, убивая вокруг себя все живое. У него мог быть нож, а то и пистолет, как знать. Гарри не раз был свидетелем, как хиляки, подобные этому бродяге, которых, вроде бы, легкий порыв ветра мог запросто унести за море в Китай, под воздействием наркотиков, способных превратить слабого котенка в могучего тигра, оказывали такое сопротивление, что трое здоровенных мужчин едва могли управиться с каждым из них в отдельности и отнять у них оружие.

— …мне наплевать, что он убьет меня, может быть, это даже к лучшему, надерусь до усрачки, и пусть себе убивает — сколько влезет, я даже и не почувствую, — захлебываясь словами, говорил Сэмми, преграждая им путь, передвигаясь влево, если они пытались обойти его с этой стороны, и вправо, когда они меняли направление. — Но сегодня вечером, когда я уже здорово поднабрался и приканчивал вторую двухлитровку, я понял, кто такой крысолов, вернее, кем он может быть: он — космический пришелец!

— И этот туда же! — с отвращением воскликнула Конни. — зальют себе зенки, так что ни хрена не видят, и долдонят одно и то же: пришельцы, пришельцы! А ну, прочь с дороги, пугало огородное, а не то, клянусь Богом, я тебя…

— Нет, нет, вы послушайте. Нам же всегда было известно, что они прилетят к нам, так? Мы их ждем, ждем, а они уже тут, и почему-то ко мне явились первому, и поэтому, если я не успею предупредить о них мир, нам всем грозит неминуемая гибель.

Когда Гарри, схватив Сэмми за руку, чтобы силой оттащить его от Конни, искоса бросил на нее взгляд, вид ее буквально ошеломил его. Если Сэмми походил на перенасыщенного энергией, готового в любую секунду взорваться механического робота, то Конни напоминала ядерную боеголовку за мгновение до взрыва. Она была вне себя от гнева из-за того, что бродяга не позволял им немедленно отправиться к Нэнси Куан, полицейской художнице, когда до рассвета оставались какие-то считанные часы. Гарри тоже был зол, но не настолько, чтобы коленом поддать Сэмми в пах и влепить его в одно из ближайших окон ресторана.

— Не хочу нести ответственность за то, что пришельцы уничтожат весь мир, у меня и без того много грехов за душой, даже слишком много, не желаю брать на себя еще и грех ответственности, я и так подвел уже уйму людей…

Если Конни изувечит этого дурня, им никогда не удастся добраться до Нэнси Куан, а через нее выйти на Тик-така. Они застрянут здесь по меньшей мере на час, а то и больше, пока, задыхаясь от вони, станут тратить время на формальную процедуру ареста, а затем на отрицание неспровоцированной жестокости по отношению к несчастному бродяге (несколько посетителей бара, прильнув к окнам, с нескрываемым вожделением уже следили за происходящим). Слишком много драгоценных минут убегут зря.

Сэмми ухватился за рукав куртки Конни.

— Выслушай меня, женщина, выслушай, тебе говорят!

Конни вырвала одну руку, другой, сжатой в кулак, замахнусь для удара.

— Нет! — крикнул Гарри.

Конни, опомнившись, опустила руку.

Сэмми, брызгая слюной, продолжал взахлеб тараторить:

— Он, крысолов то есть, говорит, что мне осталось жить ровно тридцать шесть часов, а теперь уже двадцать четыре или меньше, черт его знает…

Одной рукой Гарри пытался удержать Конни, снова было рванувшейся к бродяге, другой отталкивал в сторону Сэмми. И в этот момент на него с разверстой пастью бросилась собака, тяжело дыша и одновременно, как ни странно, виляя хвостом. Гарри извернулся, отбросил ее от себя ногой, и она приземлилась на тротуар на все четыре лапы.

Сэмми, ухватившись теперь обеими руками за рукав Гарри, нес какую-то околесицу, снова привлекая внимание к себе:

— …глаза у него, как у змеи: зеленые, холодные, жуткие, и он говорит, что мне осталось жить ровно тридцать шесть часов, тик-так, тик-так…

Страх и изумление охватили Гарри, когда он услышал это, и легкий бриз, дувший с океана, сразу показался ему намного холоднее.

Изумленная этими словами не меньше, чем Гарри, Конни мгновенно остыла.

— Что ты сказал?

— Пришельцы! Пришельцы, говорю! — злобно завопил Сэмми. — Я уже сто раз говорил вам это, а вы и ухом не ведете!

— Я спрашиваю не о пришельцах, — прошипела Конни. Едва она начала говорить, собака прыгнула к ней. Потрепав ее по холке, она оттолкнула ее от себя. — Гарри, я правильно расслышала, или мне показалось?

— Я такой же гражданин страны, как и вы, — крикнул Сэмми. Его первоначальное желание дать свидетельские показания переросло в непреодолимую решимость. — Я имею, наконец, право на то, чтобы вы меня выслушали.

— Тик-так, — сказал Гарри.

— Во-во, — подтвердил Сэмми. Теперь он с такой силой тянул Гарри за рукав, что, казалось, вот-вот оторвет его от куртки. — «Тик-так, тик-так, время бежит, и завтра на рассвете ты умрешь, Сэмми». А потом распадается на сотни крыс прямо у меня на глазах.

«Или на мусор, тотчас уносимый ветром, — подумал Гарри, — или сгорает в огне».

— Хорошо, подожди, давай толком поговорим, — смягчилась Конни. — Успокойся, Сэмми, давай трезво все обсудим. Прости меня, я не хотела тебя обидеть. Главное, успокойся.

Но Сэмми, видимо, подумал, что она неискренна, просто пытается усыпить его бдительность, и потому должным образом не отреагировал на новое к нему с ее стороны уважительное отношение. И аж затрясся от злости и отчаяния. Просторная одежда затрепетала на его костлявом теле, как на огородном пугале под сильным напором ветра.

— Пришельцы, глупая ты женщина, говорю тебе, пришельцы, пришельцы, пришельцы!

Мельком бросив взгляд на «Грин Хаус», Гарри заметил с полдюжины посетителей, буквально прилипших к окнам бара и во все глаза глядевших на них.

Их взорам предстала совершенно уникальная картина: трое грязных, оборванных, сцепившихся друг с другом бродяг орут во всю глотку что-то о космических пришельцах. Последние часы жизни Гарри, преследуемого страшной, непостижимой уму, злобной силой, его отчаянные усилия во что бы то ни стало выжить в этой тяжкой неравной борьбе превратились в не что иное, как уличное комедийное действо.

Добро пожаловать в девяностые годы! В Америку перед вторым пришествием! Господи!

Из бара на улицу неслись приглушенные звуки музыки: джаз-квартет исполнял популярный на Западном побережье свинг «Канзас-Сити», но в какой-то угрюмой, зловещей интерпретации.

Лощеный метрдотель был одним из зрителей у окна. Мысленно он, видимо, клял себя самыми последними словами за то, что дал себя так ловко провести, не сообразив, что предъявленные ему полицейские значки могли быть фальшивками, и теперь, скорее всего, собирался позвонить и вызвать настоящих полицейских.

Проезжавший мимо автомобиль сбавил ход, а водитель и пассажир, сидевший на переднем сиденье, разинув рты, тоже уставились на них.

— Дура, дура, дура! — вопил Сэмми.

Собака с такой силой дернула Гарри за правую штанину, что чуть не свалила его с ног. Он пошатнулся, но удержал равновесие и сумел оторвать от себя Сэмми, однако собака мертвой хваткой повисла на его штанине. И упорно, с необъяснимой собачьей настойчивостью куда-то его тащила. Гарри упирался изо всех сил и снова едва не потерял равновесие, когда она неожиданно отпустила его штанину.

Конни все еще пыталась успокоить Сэмми, а тот все еще обзывал ее дурой, но хорошо уже было то, что никто никого не хотел бить.

Собака, немного отбежав от них, остановилась в круге света от уличного фонаря, повернула к ним морду и залаяла. Ветер теребил шерсть на ее загривке, лохматил хвост. Отбежав еще немного и на этот раз остановившись в тени, она снова залаяла.

Заметив, что Гарри занят собакой, Сэмми распалился еще пуще от того, что ему не уделяют должного внимания. В речи его зазвучали насмешливые, саркастические нотки:

— Ну, конечно же, какой-то там паршивый пес заслуживает больше внимания, чем я! А что я, собственно, такое: уличный мусор, хуже самой паршивой собаки, кто же станет слушать такую мразь! Эй, Тимми, посмотри, чего это Лэсси так беспокоится, вдруг наш папочка перевернулся на тракторе на этом сраном шоссе и не может из-под него выбраться!

Гарри невольно улыбнулся. Меньше всего ожидал он услышать нечто подобное от Сэмми, этого вконец опустившегося, как он полагал, человека, и мысленно спросил себя, чем занимался этот бродяга до того, как дошел до теперешнего своего состояния.

Собака вдруг жалобно заскулила, мгновенно прервав размышления Гарри. Поджав пушистый хвост и подняв уши торчком, она вопросительно подняла голову и, крутанувшись на месте, начала беспокойно принюхиваться к ночи.

— Что-то случилось, — озабоченно воскликнула Конни, недоуменно оглядываясь по сторонам.

Гарри тоже почуял что-то неладное. В природе явно произошла какая-то перемена. Резко упало или повысилось давление? Неясно. Но инстинкт полицейского сработал безошибочно. Инстинкт полицейского, помноженный на инстинкт собаки.

Дворняга, видимо, учуяла какой-то запах, заставивший ее взвизгнуть от страха. После чего волчком закрутилась на тротуаре, хватая зубами ночной воздух, затем бросилась к Гарри. В какое-то мгновение ему показалось, что она с ходу врежется прямо в него, и тогда-то он уж точно хлопнется задницей на тротуар, но она, неожиданно изменив направление, рванулась к «Грин Хаус», нырнула в кустарник, густо разросшийся на цветочной клумбе, и, шлепнувшись на брюхо в азалии, затаилась, на виду остались только настороженно блестящие глаза да торчком стоящие уши.

Следуя примеру собаки, Сэмми, круто развернувшись, засеменил в ближайшую аллею.

— Эй, ты куда, подожди, — закричала Конни, побежав за ним.

— Конни, — воскликнул Гарри, словно желая предупредить ее не делать этого, хотя и сам не знал почему, но чувствуя, что в данную минуту им ни в коем случае нельзя терять друг друга из виду. Она обернулась.

— Что?

Вдали за ее спиной Сэмми скрылся за ближайшим поворотом. И тогда вдруг все вокруг замерло.

Поднимавшийся в гору по переулку, выходившему на прибрежное шоссе, натужно воя мотором, грузовик-тягач, спешивший, по-видимому, на помощь к какому-нибудь застрявшему на шоссе автомобилисту, застыл на месте как вкопанный, но как-то совершенно бесшумно, тормоза не только не взвизгнули, даже не пискнули. Натужный вой мотора прекратился столь внезапно, словно его вырубили, без пыхтения, тарахтения и постепенно затухающего сипения, только фары его как ни в чем не бывало продолжали светить в темноту.

Одновременно столь же внезапно застыл и вырубился автомобиль «вольво», следовавший в ста футах позади грузовика.

В ту же секунду стих ветер. Не постепенно, не затухающими порывами, а в одно мгновение, словно кто-то нажал кнопку и выключил космический вентилятор. Как один, словно по мановению волшебной палочки, перестали шуршать тысячи тысяч листьев.

Одновременно с затишьем, наступившим на улице, на полуноте оборвалась и смолкла доносившаяся из бара музыка.

У Гарри возникло ощущение, что он в одночасье оглох. Никогда вокруг не было так тихо, даже в специально оборудованных для этого условиях, и уж тем более на открытом воздухе, где звуки городской жизни, помноженные на неумолчный хор звуков природы, вместе создавали вечную, атональную симфонию, звучавшую без перерыва даже в самое глухое время суток между полночью и рассветом. Он даже не слышал звука собственного дыхания, но потом сообразил, что его собственный вклад в неестественную тишину был сугубо добровольным: перемена в природе так сильно подействовала на него, что он, сам того не замечая, затаил дыхание.

Вместе со звуком в природе исчезло и движение. Грузовик-тягач и «вольво» были не единственными приросшими к месту движущимися предметами. Деревья и кусты перед «Грин Хаус» застыли, словно на фотографическом снимке. Листья их не только перестали шелестеть, но и как будто замерли, застыли; они выглядели даже более неподвижными, чем листья, высеченные резцом скульптора в камне. Нависавшие над окнами «Грин Хаус» украшенные фестонами полотняные козырьки-навесы, ранее трепетавшие на ветру, мгновенно, на полудвижении, застыли и выглядели теперь как выделанные из листового железа муляжи. На противоположной стороне улицы мигавшая, то вспыхивавшая, то гаснущая неоновая реклама застыла в момент вспышки.

— Гарри… — прошептала Конни.

Он испуганно встрепенулся, так как теперь страшился любого звука, кроме быстрых, глухих ударов собственного сердца. В ее лице, как в зеркале, он увидел отражение собственных замешательства и тревоги. Приблизившись к нему, она спросила:

— Что происходит?

Голос ее, обретя несвойственную ему дрожь, по тембру несколько отличался от ее прежнего голоса, сделавшись каким-то плоским и бесцветным.

— Сам не пойму, — признался Гарри.

Голос его звучал точно так же, как и ее, словно исходил из глубин какого-то очень хитроумного механического устройства — хотя и не совсем совершенного, однако способного воспроизводить речь любого человека.

— Это, видимо, его рук дело, — предположила она. Гарри согласно кивнул.

— Похоже.

— Тик-така.

— Да.

— Господи, да от такого в два счета можно рехнуться.

— Это точно.

Она схватилась было за револьвер, но затем снова сунула его обратно в наплечную кобуру. Что-то зловещее надвинулось на окружающую их природу, в воздухе повеяло страхом. Но стрелять пока было не в кого.

— Где же этот подонок? — удивилась она.

— Думаю, долго не заставит себя ждать.

— Не то чтобы очень хотелось его увидеть… — Показав рукой в направлении грузовика, она удивленно воскликнула. — Господи… посмотри на это!

Сначала Гарри подумал, что она только сейчас обратила внимание на таинственно замерший, как и все другие движущиеся предметы, грузовик, но потом понял, что именно подняло планку ее удивления на несколько делений выше. Воздух был достаточно холодным, чтобы выхлопные газы тягача (но не их собственное дыхание) конденсировались и тянулись за ним в виде тоненьких струек пара; их завитки, не исчезая и не растворяясь, так неподвижно и застыли в воздухе рядом с выхлопной трубой грузовика. Такие же серовато-белые, призрачные струйки, хотя и не такие отчетливые, как у тягача, заметил он и позади находившегося от него на более далеком расстоянии «вольво».

Вскоре Гарри обратил внимание на массу других странных вещей, окружавших их со всех сторон. Поднятый ветром вверх с земли мусор — фантики от конфет и жвачек, коричневато-желтые сухие листья, перекрученный обрывок шерстяной нити… — так и остался висеть, не поддерживаемый ничем в неожиданно загустевшем и превратившемся в подобие чистого кристалла воздухе, отнявшем у него движение. На расстоянии вытянутой руки от Гарри и на фут выше его головы в неподвижном свете фонаря застыли две белые как снег, с мягкими, жемчужно-гладкими крылышками бабочки.

Конни ногтем постучала по стеклу своих наручных часов, затем показала их Гарри. Это были обычные «Таймекс» с круглым циферблатом и тремя стрелками: часовой, минутной и, красного цвета, секундной. На часах застыло 1:29 плюс шестнадцать секунд.

Гарри взглянул на свои часы с цифровым показателем. Они тоже показывали 1:29, а маленькая мерцающая точка, заменившая в них секундную стрелку, больше не мигала, отсчитывая время.

— Время остано… — Конни так и не докончила фразы. Изумленно оглядывая молчаливую и застывшую улицу, она только безмолвно открывала рот, пока наконец вновь не обрела дар речи. — Время остановилось… остановилось. Так что ли следует все это понимать?

— Как это?

— А вот так, остановилось для всех, кроме нас.

— Но время не может… не должно… взять и остановиться.

— А как же иначе все это объяснить?

Физика никогда не была любимым его предметом. И, хотя он уважал любую науку за неустанный поиск принципов, упорядочивающих вселенную, в век, когда в мире царила наука, он оказался недостаточно научно подкованным. Однако память его тем не менее сохранила довольно обширный запас знаний, вынесенных из школьных и университетских занятий, равно как и знаний, почерпнутых им из научно-популярных программ по телевидению и из чтения научно-популярной литературы, чтобы не принять на веру утверждение Конни как единственно возможное объяснение того, что происходило вокруг них.

— Во-первых, если время остановилось, то почему эта остановка не коснулась их самих? Как могут они знать, что это произошло? Почему они не застыли в последнем движении в тот миг, когда время остановилось для мусора или бабочек?

— Нет, — срывающимся от волнения голосом объявил он. — Все не так просто. Если бы время остановилось, то ничего бы не могло двигаться даже на уровне ядерных частиц, ведь так? А остановись движение ядерных частиц… то молекулы воздуха… разве молекулы воздуха не превратились бы в нечто абсолютно твердое, как, например, молекулы железа? Тогда как мы могли ими дышать?

В подтверждение этой мысли оба они глубоко и благодарно задышали. Воздух и впрямь отдавал каким-то химическим привкусом, и в чем-то, как и тембр их голосов, отличался от обычного, но тем не менее сохранял в себе способность поддерживать жизнь.

— Хорошо, — продолжал Гарри, — можно допустить, что перестали распространяться световые волны. И ни одна из них не доходит до наших глаз. Но почему тогда мы не погрузились в полную темноту?

И действительно последствия остановки времени были бы гораздо более катастрофическими, чем тишина и покой, обрушившиеся на мир той мартовской ночью. Он знал, что время и материя неотделимы друг от друга и, если время остановится, то мгновенно исчезнет и материя. Вселенная, резко сократившись, свернется в маленький шарик очень плотного… бог его знает, что это за вещество — но, как бы там ни было, обратится в ту субстанцию, которой была до того, как произошел взрыв, положивший ей начало.

Конни приподнялась на цыпочки, подняла руку и мягко взялась большим и указательным пальцами за крыло одной из бабочек. После чего поднесла насекомое почти к самому лицу, чтобы получше рассмотреть.

Гарри не был уверен, сможет ли она сдвинуть бабочку с места. Он бы совсем не удивился, если бы насекомое так и осталось неподвижно висеть в загустевшем воздухе, словно приваренное к стальному листу.

— Она совсем не мягкая, какой должна бы быть, — удивилась Конни. — Словно сделана из тафты… или какой-нибудь сильно накрахмаленной ткани.

Когда она разомкнула пальцы, насекомое так и осталось неподвижно висеть в воздухе.

Гарри тыльной стороной ладони легонько похлопал по бабочке и с удивлением заметил, как та, чуть опустившись, снова застыла в воздухе. Оставаясь все такой же неподвижной, какой была в самом начале их эксперимента, только слегка изменив свое положение.

То, каким образом они воздействовали на другие предметы, казалось им вполне нормальным. Когда они двигались, двигались и их тени, хотя тени от остальных предметов оставались такими же неподвижными, как и сами эти предметы. Они могли двигаться в этом мире и воздействовать на него, но не могли взаимодействовать с ним. Конни могла сместить бабочку в пространстве, но прикосновение ее пальцев не вернуло бабочку в реальность. Не оживило ее.

— Может быть, время вовсе не остановилось, — предположила Конни. — Оно, скорее всего, очень сильно замедлилось для всех, кроме нас.

— Нет, не то.

— Ты-то откуда знаешь, то или не то?

— Не знаю. Но мне кажется… наше время движется с такой быстротой, что весь мир вокруг нас как бы стоит на месте и каждое наше движение обладает невероятной относительной скоростью. Ясно?

— Не совсем.

— Я имею в виду скорость, во много раз превосходящую скорость пули, выпущенной из ствола. Такая скорость уже сама по себе разрушительна. Если я возьму пулю в руку и швырну в тебя, вряд ли я очень сильно тебя зашибу. Но, если эта же пуля будет лететь со скоростью в несколько тысяч футов в секунду, она проделает в тебе огромную дырку.

Она понимающе наклонила голову, задумчиво глядя на неподвижно застывшую в воздухе бабочку.

— Значит, если бы время текло для нас намного быстрее обычного, то твой шлепок по бабочке должен бы разнести ее на мелкие кусочки.

— По идее, да. Во всяком случае, так мне кажется. Да и руку я себе тоже здорово бы зашиб. — Он взглянул на свою руку. Там не было никаких синяков. — А если бы волны света двигались во много раз медленнее, чем обычно… тогда лампы не горели бы так ярко, как горят сейчас. Они были бы более тусклыми… с красноватым отливом, почти как инфракрасные лучи. Кто их знает? Молекулы воздуха загустели бы…

— Как будто мы вдыхаем воду или сироп?

Он кивнул:

— Примерно. Хотя толком и сам не знаю. Черт бы все это побрал! Тут сам Эйнштейн, окажись он на нашем месте, голову бы себе сломал!

— Если все пойдет так и дальше, вполне вероятно, что он может объявиться здесь в любой момент.

За время их разговора никто из людей, находившихся в грузовике и «вольво», так и не сдвинулся с места, и Гарри понял, что они были такими же пленниками странно изменившегося времени, как и бабочки. Он видел сидевших на переднем сиденье «вольво» людей только в виде двух неясных, скрытых тенью силуэтов, тогда как водителя грузовика, застывшего как раз перед ним на противоположной стороне улицы, видел гораздо лучше. С того самого момента, как тишина опустилась на природу и она застыла в неподвижности, ни силуэты в легковом автомобиле, ни водитель за рулем тягача не шелохнулись. Гарри предположил, что, если бы их время не совпадало со временем их машин, они бы со страшной скоростью, повышибав лобовые стекла, вылетели из них на дорогу в тот момент, когда неожиданно замерли колеса.

У окон бара «Грин Хаус» та же шестерка людей, в тех же позах, в каких их настигла Пауза, не мигая смотрела на них. (Гарри мысленно назвал это Паузой, а не Остановкой, так как предположил, что рано или поздно Тик-так вернет все на круги своя. Если, конечно, это действительно его рук дело. А если нет, то кого же еще? Бога?) Двое из них сидели за столом у окна, остальные четверо, по два с каждой стороны, стояли.

Гарри пересек тротуар и встал в промежутке между кустиками и стеной здания, чтобы получше их рассмотреть. Конни последовала за ним. Они встали прямо против окон, оказавшись на фут ниже находившихся в баре людей.

По одну руку от сидевшей за столом пожилой пары стояли молодая блондинка со своим стареющим хахалем, именно те, что раньше сидели рядом с оркестром и своим показным весельем обращали на себя внимание остальных. Теперь они были молчаливы, как обитатели склепа. По другую сторону стола стояли метрдотель и официант. Все шестеро, сощурив глаза и прильнув ближе к стеклу, не мигая смотрели наружу.

Как долго и пристально ни глядел на них Гарри, никто из них и бровью не повел. Ни один мускул не дрогнул на их лицах. Ни один волосок не сдвинулся с места у них на головах, словно высеченной из мрамора была их одежда. На лицах застыла целая гамма выражений: от веселости, удивления и изумления до чувства тревоги. Но они совершенно не воспринимали внезапно обрушившееся на ночной мир невероятное оцепенение. Не воспринимали, потому что были частью его. Взгляды их, направленные поверх голов Гарри и Конни, были обращены на то место на тротуаре, где они стояли до того, как разбежались в разные стороны Сэмми и собака. Выражения на их лицах соответствовали индивидуальному восприятию того, что происходило на улице у них на глазах.

Конни, подняв руку над головой, помахала ею прямо перед глазами смотревших мимо них посетителей бара. Никто из шестерки даже не скосил глаз в ее сторону.

— Да они нас не видят, — удивилась Конни.

— Скорее всего, они видят, как мы еще стоим на том месте, где стояли, когда все остановилось. Видимо, они оцепенели в то мгновение, когда наблюдали за нами, и с тех пор ничего другого видеть не могли.

Не сговариваясь, Гарри и Конни одновременно повернули головы назад и со страхом посмотрели на подозрительно окаменевшую и онемевшую улицу. Там, в спальне Ордегарда, Тик-так совершенно неслышно возник у них за спинами, и они болью заплатили за свою беспечность. Здесь его пока нигде не было видно, но Гарри чувствовал, что он обязательно должен объявиться.

Снова повернувшись лицом к бару, Конни постучала в окно костяшками согнутых пальцев. Звук получился какой-то металлический и отличался от обычного в таких случаях звука так же, как от обычного отличался звук их голосов.

Зрители в баре даже не шелохнулись.

Гарри подумал, что тюрьма, в которой они оказались, была надежнее любого, самого глубоко спрятанного под землей карцера для заключенного-одиночки в самой страшной из стран, где царит полицейский произвол. В один совершенно бессмысленный миг их жизни был положен конец так же внезапно, как прерывается жизнь мухи, попавшей в каплю смолы. В их беспомощной застылости, о которой сами они даже и не подозревали, было что-то жуткое и печальное.

От мысли о бессилии этих людей что-либо изменить, о чем сами они, естественно, и не догадывались, у Гарри даже мороз пошел по коже. Чтобы хоть чуточку согреться, он энергично стал тереть себе затылок.

— Если они видят, что мы по-прежнему стоим на асфальте, — спросила Конни, — что будет, когда мы уйдем отсюда, а мир снова придет в движение?

— Думаю, им покажется, что мы просто-напросто испарились прямо у них на глазах.

— Господи!

— Да, им предстоит еще то нервное потрясение.

Она повернула к нему лицо. На нем отражались тревога и беспокойство. Озабоченными были и ее черные глаза, даже в ее изменившемся по тембру и звучанию голосе чувствовалась тревога.

— Гарри, этот ублюдок не какой-то там шарлатан, поднимающий в воздух ложки, предсказывающий судьбы или демонстрирующий ловкость рук в каком-нибудь притоне Лас-Вегаса.

— Согласен. Этот тип действительно обладает реальным могуществом.

— Могуществом?

— Ну да.

— Гарри, это больше, чем просто могущество. Слово это даже отдаленно не объясняет значение того, чем он обладает, понимаешь?

— Понимаю, — по возможности спокойно отозвался он. — Одним движением мысли он может остановить время, застопорить механизм вселенной, вставить в его колеса палки или… чего еще эта сука там может сделать. Тут пахнет не просто могуществом. Тут пахнет чем-то гораздо более серьезным… Богом, если угодно. Как же нам справиться с такой махиной?

— Можем и должны.

— Как? Каким образом?

— Мы обязаны найти способ, как это сделать, — стоял Гарри на своем.

— Да? А мне кажется, что этот парень может раздавить нас, как клопов, когда ему заблагорассудится, а сейчас просто тянет время, потому что любит, чтобы клопы помучились перед смертью.

— Неужели это та самая Конни Галливер, которую я знавал раньше? — резко, даже резче, чем хотелось бы, отозвался Гарри.

— Как знать, может быть, я и есть другая.

Она озабоченно поднесла большой палец ко рту и стала грызть ноготь. Он никогда раньше не замечал, чтобы она грызла ногти, и столь явное проявление нервозности поразило его не меньше, чем если бы она захныкала от ощущения своей полной беспомощности.

— На этот раз я, видимо, оседлала слишком крутую для себя волну, и она меня здорово шибанула, вот я и наложила в штаны от страха.

Гарри и мысли не мог допустить, что Конни Галливер может перед чем-нибудь спасовать или чего-нибудь испугаться, даже того странного и непонятного, что с ними сейчас происходит. Как могла она потерять самообладание, когда самообладание и она в его понимании были неотделимы друг от друга, когда вся она с ног до головы и была, собственно, самообладанием.

Она отвернулась от него, посмотрела на застывшую перед ней улицу и, сделав несколько шагов к кустам азалии, присела на корточки и одной рукой раздвинула их ветви, открыв взорам прятавшуюся там собаку.

— А листья на ощупь будто и не листья. Какие-то жесткие, словно сделаны из тонкого картона.

Он подошел к ней и, тоже присев на корточки, потрепал по холке оцепеневшую во время Паузы, как и люди в баре, собаку.

— А шерсть у нее твердая, как проволока.

— У меня такое чувство, будто она хотела нам что-то сказать.

— Мне теперь тоже так кажется.

— Она явно почувствовала, что что-то должно произойти, потому и спряталась.

Гарри вспомнил, что пришло ему в голову, когда мыл руки в туалете «Грин Хаус»: единственным показателем того, что он не был пленником волшебной сказки, являлось отсутствие говорящего зверя.

Забавно, сколько неимоверных усилий требуется приложить, чтобы заставить человека сойти с ума. Вот уже в течение ста лет последователи Фрейда твердят людям, что нормальная психика — это хрупкая перегородка, отделяющая их от сумасшествия, что любой из них — потенциальная жертва неврозов и психозов, возникающих как следствие наносимых им оскорблений, пренебрежительного к ним отношения и даже как следствие обычных повседневных стрессов. Если бы события последних тринадцати часов были прокручены перед ним в виде кинофильма, он бы не поверил ни одному из его кадров, самодовольно уверив себя, что ведущий герой — он сам — давно уже должен был сойти с ума от избытка столь многочисленных сверхъестественных явлений и ужасных поединков, сопряженных с большим числом телесных повреждений. А он — вот он, и, хотя все тело и каждый мускул в нем болят и ноют от усталости и изнеможения, рассудок его цел и невредим, и даже нисколечко не пострадал.

Но затем в голову Гарри пришла мысль, что полной уверенности, что с мозгами у него все в порядке, у него нет. Может быть, его уже давно упекли в психушку и он лежит на больничной койке, притороченный к ней ремнями, и изо рта у него торчит резиновый кляп, чтобы в диком приступе сумасшествия он не откусил бы себе язык. А молчаливый и недвижимый мир — это только бредовая иллюзия его горячечного воображения.

Прелестная мысль, не правда ли?

Когда Конни отпустила раздвинутые ею ветви азалии, те так и остались в раздвинутом состоянии. И Гарри пришлось, мягко подталкивая, самому вернуть их на прежнее место, чтобы они снова полностью скрыли прятавшееся в них животное.

Встав с корточек, оба внимательно поглядели в сторону видневшегося в просветах между домами довольно обширного отрезка Тихоокеанского шоссе, на стоявшие плечом к плечу по обе его стороны различные учреждения и магазины, на узкие, наполненные чернотой просветы между ними.

Мир показался им похожим на огромный часовой механизм, у которого кем-то был сломан заводной ключ, лопнули пружины, проржавели колесики. Гарри попытался уверить себя, что уже начинает привыкать к такому странному положению вещей, но уже сам себе он показался неубедительным. Если все так хорошо, то почему же на лбу у него, под мышками и на спине выступила холодная испарина? Ничего хорошего не предвещал и этот полностью оцепеневший мир, ибо в нем царила напряженность готовых в любой момент вырваться наружу насилия и смерти, он был ужасен и странен, этот мир, и с течением каждой антисекунды становился все ужаснее и непонятнее.

— Колдовство какое-то, — вырвалось у Гарри.

— Что?

— Как в сказке. Весь мир пал жертвой зловредного волшебства.

— А где же, черт ее дери, сама эта колдунья, хотела бы я знать?

— Не колдунья, — поправил ее Гарри. — Колдунья — особа женского пола. А здесь явно чувствуется рука колдуна-мужчины. Или волшебника. Что одно и то же.

Ее начинало разбирать зло.

— Не важно. Где же он, какого рожна прячется, почему играет с нами в кошки-мышки, почему так долго не показывается?

Бросив взгляд на свои часы, Гарри убедился, что красный секундный индикатор по-прежнему не мигает и на табло замерли все те же цифры: 1:29.

— Долго или нет, зависит от того, как на это смотреть. С его точки зрения, уверен, он считает, что ему вообще торопиться некуда.

Она тоже взглянула на часы, которые тоже показывали 1:29.

— Все, пора с этим кончать. Или, думаешь, он ждет, что мы сами станем его искать?

Где-то в глубине ночи раздался первый, произведенный не ими, звук с того самого момента, как на мир опустилась Пауза. Смех. Низкий, урчащий смех голема-бродяги, восковой свечой растаявшего в квартире Гарри, а позже вновь воскресшего, чтобы надавать им по шее в доме Ордегарда.

И снова по привычке руки их потянулись к револьверам. Но тотчас оба сообразили, что оружие бессильно против такого противника, и револьверы так и остались в кобурах.

С южного направления в конце квартала, находившегося на возвышенности, на противоположной стороне улицы из-за угла появился Тик-так в обычном своем наряде уличного бродяги. Однако был он теперь гораздо выше ростом, не шесть футов с половиной, а все семь, а то и выше, громадный, с косматой львиной гривой и спутанной бородой, много страшнее, чем в прошлый раз. Огромная львиная голова. Толстая, напоминающая ствол дерева, шея. Массивные плечи. Широченная грудь. Ручищи величиной с теннисные ракетки. Черный дождевик скорее напоминал просторную туристскую палатку.

— Чего это я так страстно желала встречи с ним? — удивилась Конни, вслух высказав мысль, пришедшую также и Гарри.

Раскаты злорадного смеха постепенно стихли, и Тик-так, сойдя с обочины на мостовую, стал пересекать улицу по диагонали направляясь прямо к ним.

— Как будем действовать? — спросила Конни.

— Действовать?

— Что-то же надо предпринять, черт нас дери!

И действительно, к своему стыду и изумлению, Гарри вдруг сообразил, что оба они стояли не шелохнувшись и ждали, когда голем приблизится к ним, совершенно позабыв, что в данной ситуации что-то надо делать. Оба достаточно долго служили в полиции и уже порядочное время, были партнерами по работе, что-бы интуитивно уметь избирать наилучший способ, как вести себя в той или иной ситуации, находя единственно возможное средство противостоять любой угрозе. Им не надо было специально вырабатывать стратегию своих действий, каждый из них знал, как должно вести себя в том или ином эпизоде, уверенный, что и партнер мгновенно сообразит, что требуется от него. В тех редких случаях, когда им все же приходилось вырабатывать общий план действий, они были немногословны, достаточно было переброситься одним-двумя короткими словами. Столкнувшись, однако, лицом к лицу с совершенно неуязвимым противником, сотворенным из земли или камней, червяков и еще Бог знает чего, с бездушным роботом, одним из бесчисленной рати ему подобных, создаваемых их настоящим врагом, они, казалось, растеряли все свои с годами приобретенные инстинкты и напрочь лишились способности мыслить и стояли, словно парализованные, наблюдая, как приближается голем.

Бежать, мелькнуло в голове у Гарри, но, едва он собрался последовать своему собственному совету, как огромный, высотой с башню, робот остановился прямо посреди улицы в каких-нибудь пятидесяти ярдах от него.

Глаза голема отличались от всего, что ему доводилось видеть ранее. Они не просто сверкали, а в буквальном смысле слова пылали. Голубым огнем. Голубым, жарким, газовым пламенем, языки которого выбивались из глазниц. Отражаясь мерцающими бликами голубого огня на его щеках, отчего жесткие, курчавые волосы бороды казались тонкими, голубыми, неоновыми нитями.

Тик-так распростер руки и высоко поднял их над головой на манер ветхозаветного пророка, одиноко возвышающегося на горе и обращающегося к своим внимающим ему снизу приверженцам, передавая им откровение свыше. Просторный плащ его мог бы уместить в себе целую сотню заветов, высеченных на каменных скрижалях.

— Через час реального времени время снова начнет свой бег, — провозгласил Тик-так. — Я сосчитаю до пятидесяти. Даю вам фору. Сумеете остаться в живых в течение этого часа, я подарю вам жизнь и больше не стану вас трогать.

— Боже милостивый, — прошептала Конни, — он и впрямь ведет себя как несносный, маленький, мерзкий ребенок.

Что вовсе не делало его менее опасным, чем любого другого социопата. Скорее наоборот. Маленькие дети, не будучи в состоянии поставить себя на место своих жертв, бывают на удивление жестокими.

Тик-так продолжал:

— Я буду охотиться за вами по-честному, дополнительно ничего не используя из своего арсенала, кроме глаз, — он ткнул пальцем в сторону своих пылающих глазниц, — ушей, — ткнул в них пальцами, — и разума. — Толстым указательным пальцем он постучал себя по голове. — Ничего другого. Никаких особых приемов. Так даже интереснее. Итак: один… два… чего же вы стоите? Бегите! Три… четыре… пять…

— Нет, этого не может быть, это мне только снится! — воскликнула Конни, но тем не менее повернулась к нему спиной и опрометью бросилась бежать.

Гарри последовал за ней. Вместе они помчались по аллее и быстро свернули за угол «Грин Хаус», едва не сбив с ног костлявого бродягу, именовавшего себя Сэмми, который неподвижно стоял на одной ноге, держа другую поднятой на фут от земли, в позе быстро шагающего человека. Во время бега их подошвы, соприкасаясь с асфальтом, пока они все глубже и глубже удалялись в какой-то переулок, производили странный пустотелый звук, очень похожий на звук бегущих ног, но чем-то все же явно отличаясь от него. Эхо их быстрых шагов также отличалось от эха реального мира: оно было менее звучным и очень непродолжительным.

На бегу, кривясь от диких болей, при каждом шаге вспыхивавших то здесь, то там по всему телу, Гарри ломал себе голову, как сделать так, чтобы в течение часа не быть пойманным. Но, подобно Алисе, они попали в Зазеркалье, в царство Белой Королевы, и строить какие-то планы или полагаться на логику в этой стране сумасшедшего Шляпника и Чеширского Кота, где с презрением относились к разуму, а хаос принимал и за порядок, было совершенно бесполезно.

Глава 5

— Одиннадцать… двенадцать… найду, можете считать, что вас уже нет в живых… тринадцать…

Брайан веселился от души. Совершенно голый, уютно устроившись на черных простынях, он творил и, творя, СТАНОВИЛСЯ богом, а глаза его жертв упоенно глядели на него из своих стеклянных гробниц.

Часть его души пребывала в големе, и это тоже было восхитительно. На этот раз он сотворил голема гораздо крупнее обычного, превратил его в неодолимую машину убийства, способную в два счета вышибить дух из этого самозванного героя и его сучки. Широченные плечи голема были его плечами, а мощные руки — его руками. Поводя этими плечами, сжимая и разжимая и снова сжимая эти руки, чувствуя, как нечеловеческая сила распирает их мускулы, он все больше и больше распалялся и едва сдерживал возбуждение, предвкушая восторг предстоящей охоты.

— …шестнадцать… семнадцать… восемнадцать.

Он сотворил своего великана из грязи, глины и песка, придал его телу форму человека, вдохнул в это тело жизнь — точно так же, как первый Бог, сотворив своего Адама из грязи, вдохнул жизнь в его бездыханное тело. И, хотя судьба предназначила ему быть безжалостным божеством, он мог не только уничтожать жизнь, но и создавать ее; никто не посмеет упрекнуть его в том, что он был менее богом, чем тот, кто вершил судьбами людей до него. Никто. Ни одна живая душа.

Стоя прямо на шоссе, возвышаясь над ним, как башня, он обозревал замолкший и застывший мир и гордился произведением своего ума. Это и было его САМОЕ МОГУЧЕЕ И ТАЙНОЕ ОРУЖИЕ — искусство с легкостью часовщика, останавливающего любые часы, умело ткнув нужный инструмент в нужную точку механизма, останавливать время.

— …двадцать четыре… двадцать пять…

Это искусство пришло к нему во время очередной волны духовного возмужания, когда ему исполнилось шестнадцать лет, но только к восемнадцати обучился он полностью владеть им.

Все это было в порядке вещей. Иисус ведь тоже не сразу научился превращать воду в вино и несколькими хлебами насыщать множество народу.

Воля. Сила воли. Это и есть тот нужный инструмент, с помощью которого можно переделать реальность. До начала времени и рождения вселенной существовала только воля, давшая всему этому жизнь, некое сознание, которое люди потом назвали Богом, хотя истинный Бог несомненно полностью отличается от любого своего изображения, придуманного ими, и похож скорее на всецело поглощенного игрой ребенка, лепящего бесчисленные галактики, как куличи из песка. Если Вселенная — вечный двигатель, приведенный в действие волевым актом, то и изменить ее движение, переделать или уничтожить ее можно тоже волевым актом. Чтобы умело управлять этим Божьим творением и исправлять Его огрехи, нужны воля и понимание своей задачи, а Брайан обладал и тем и другим. Мощь атома — только бледный отсвет сияния разума. Он обнаружил в себе способность силой своей воли, единством своих мысли и желания, направляемых в одну точку, производить фундаментальные изменения в основе основ мироздания.

— …тридцать один… тридцать два… тридцать три…

Но, так как Брайан находился пока только в стадии СТАНОВЛЕНИЯ и не стал еще новым богом, он мог творить эти изменения в течение небольшого временного промежутка, обычно в течение одного часа реального времени. Порой эта ограниченность во времени бесила его, но он успокаивал себя тем, что настанет день, когда он сможет изменять существующую реальность тогда, когда ему заблагорассудится, и делать это в течение любого промежутка времени, хоть в течение вечности. А пока, находясь в процессе СТАНОВЛЕНИЯ, он развлекался тем, что иногда навязывал миру изменения, напрочь отметавшие все законы физики, и, хоть и ненадолго, но перекраивал реальность сообразно своим желаниям и вкусам.

Хотя Лайону и Галливер казалось, что время остановилось, на самом деле все было гораздо сложнее. Используя свою необычную силу воли почти так же, как если бы мы загадывали желание перед тем, как задуть свечи на испеченном ко дню рождения торте, он мог переиначивать время. Если раньше время сравнивалось с непрерывно, предсказуемо текущим в одну сторону потоком, то теперь он заставил его распасться на множество отдельных ручьев, огромных спокойных озер и взлетающих в воздух гейзеров с непредсказуемыми последствиями. Мир Гарри и Конни опрокинулся в одно из таких огромных, спокойных озер, в котором время текло настолько медленно, что, казалось, и вовсе стоит на месте, хотя Брайан и оба полицейских, опять же силой его желания, могли взаимодействовать со средой если не в полной мере, то, во всяком случае, достаточно продуктивно, испытывая только незначительные изменения в законах действия субстанции, энергии, движения и силы.

— …сорок… сорок один…

Словно загадав желание на день рождения, или загадав на падающую звезду, или загадав свое желание волшебнице-крестной, загадав, загадав, загадав, используя всю мощь своего разума, он создал грандиозную детскую площадку для азартной игры в кошки-мышки… И ему было совершенно безразлично, что ради этого пришлось несколько видоизменить Вселенную!

Он ощущал себя одновременно совершенно разными существами. С одной стороны, он был юным богом в процессе СТАНОВЛЕНИЯ, величественным, наделенным безграничными властью и ответственностью. С другой — безрассудным ребенком, жестоким, кичливым, самовлюбленным.

Это обстоятельство навело его на мысль, что в самом себе он отражает все человечество — и не только его.

— …сорок пять…

А фактически, в чем у него не было и тени сомнения, жребий пал на него лишь потому, что он был именно таким ребенком. Себялюбие и кичливость — это ведь разные проявления своего «я», а без сильного «эго» у человека никогда не достанет смелости творить нетворимое. А некоторая толика безрассудства должна присутствовать в человеке хотя бы для того, чтобы дать ему возможность определить границы своих творческих возможностей; рисковать, невзирая ни на какие последствия, — значит обрести свободу духа, а свобода духа суть не что иное, как добродетель. А поскольку ему суждено стать богом, который покарает человечество за то, что своим присутствием оно оскверняет землю, жестокость, присущая ему, неотделима от самого процесса СТАНОВЛЕНИЯ. Способность его вечно оставаться ребенком и тем самым ограждать себя от необходимости попусту растрачивать свою творческую энергию ради бессмысленного размножения, то есть создания новых животных для стада, делает его единственным истинным кандидатом в божество.

— …сорок девять… пятьдесят!

Какое-то время он и впрямь станет держать слово охотиться за ними, прибегая только к помощи обычных человеческих чувств. Это будет даже забавно. Как вызов, брошенный самому себе. К тому же неплохо будет ощутить на самом себе те жесткие ограничения, которые людишкам приходится испытывать ежедневно, но не для того, чтобы возбудить в себе сочувствие к ним — они не заслуживают никакого сочувствия, — а просто чтобы более глубоко насладиться, по контрасту, своими удивительными способностями.

Облаченный в тело великана-бродяги, шествовал Брайан по улицам-аллеям огромного увеселительного парка, таким сделался для его потехи помертвевший и притихший город.

— Я иду искать, — крикнул он, — кто не спрятался, я не виноват!

Сорванная ветром сосновая шишка была остановлена Паузой в момент падения и зависла, не касаясь земли, подобно рождественской игрушке, привязанной к елке невидимой ниткой. Белая в рыжих пятнах кошка была застигнута в тот момент, когда перепрыгивала с ветки дерева на каменный забор, и в прыжке, с вытянутыми вперед и назад лапами, так и висела в воздухе. Из каминной трубы недвижимо торчал филигранный, витой, узорчатый дым.

Углубляясь вместе с Гарри в застывшее сердце парализованного города, Конни не верила, что им удастся избежать смерти, но тем не менее лихорадочно строила на бегу различные планы, как им продержаться в течение одного часа и не дать Тик-таку поймать себя. Защищенная от внешнего мира жестким панцирем цинизма, который она так долго и упорно не желала сбрасывать, Конни, как и любой смертный в этом мире, подсознательно лелеяла надежду, что она отличается от других тем, что будет жить вечно.

Знай она, что в душе ее горит, не погасая, столь глупая звериная вера в свое бессмертие, она поразилась бы сама себе. Но вера эта жила в ней помимо ее воли. Надежды странным образом играют людьми, и в той, почти безнадежной, ситуации, в которой они с Гарри оказались, она не усматривала ничего предосудительного и противоречащего здравому смыслу в желании найти из нее выход.

В течение одной ночи она узнала о себе так много нового и неожиданного. Будет обидно, если ей не удастся прожить достаточно долго, чтобы, опираясь на эти открытия, не попытаться построить новую, лучшую жизнь.

Несмотря на лихорадочную работу мысли, в голову лезли только какие-то жалкие крохи никчемных идей. Не сбавляя шага, прерывисто и тяжело дыша, она предложила чаще менять улицы, неожиданно сворачивая то влево, то вправо, в слабой надежде, что петляющий след, в отличие от прямого, обнаружить всегда труднее. При этом она стремилась по мере возможности выбирать такие улицы, по которым надо было бежать по склону вниз, а не вверх, когда приходится еще тратить усилия на его преодоление, что давало им некоторый выигрыш во времени: за более короткий промежуток они могли покрыть более длинное расстояние.

Со всех сторон их окружали жители Лагуна-Бич, в своем оцепенении и не подозревавшие, что Гарри и Конни приходится спасать свои жизни бегством. А попадись они в лапы Тик-така, никакие их истошные крики о помощи не будут в состоянии вывести этих людей из волшебного небытия и броситься им на выручку.

Теперь она знала, почему соседи Рикки Эстефана ничего не слышали, когда голем, взломав пол, неожиданно объявился в коридоре и забил Рикки до смерти. Тик-так остановил время во всем мире, кроме бунгало. И, не торопясь, с садистским удовольствием пытал и убивал его, в то время как весь мир был погружен в безвременье. Таким же образом, когда Тик-так налетел на них в доме Ордегарда и выбросил Конни через стеклянную дверь на балкон спальни, соседи, несмотря на звон разбитого стекла и предшествующий ему грохот выстрелов, тоже ничего этого не могли слышать, так как все происходило в безвременье, в совершенно отличном от реальности измерении.

Убегая, Конни продолжала мысленно вести счет в том же замедленном темпе, в каком это делал Тик-так. Но «пятьдесят» все равно наступило слишком быстро, и ей казалось сомнительным, что они успели покрыть и половину нужного расстояния, чтобы почувствовать себя в относительной безопасности.

Наконец, им пришлось остановиться. Оба в изнеможении прислонились к какой-то кирпичной стене, чтобы хоть немного перевести дух.

Дыхание ее было стеснено, сердце, разбухнув, казалось, вот-вот разорвется на куски. Каждый вдох был неимоверно горячим, словно она, как фокусник-пожиратель огня на арене цирка, проглатывала языки пламени. Горло нестерпимо горело. От усталости ныли ноги, а усилившийся ток крови заставлял заново болеть еще не успевшие зажить раны, ушибы и шишки, полученные ею этой ночью.

Гарри выглядел и того хуже. Естественно, ему больше досталось от Тик-така, да и началось все это для него гораздо раньше, чем для нее.

Наконец, чуть отдышавшись, она спросила:

— А теперь что?

— Как… насчет… того… чтобы… использовать… гранаты? — жадно глотая воздух, произнес Гарри.

— Гранаты?

— Как Ордегард.

— А, да, да, помню.

— Пули голема не берут…

— Я заметила.

— …но, если мы разнесем эту дрянь в клочки…

— А где мы возьмем гранаты? А? У тебя что, есть неподалеку знакомые, торгующие взрывчаткой?

— Может быть, попробовать достать их в арсенале Национальной Гвардии или на другом каком-нибудь складе оружия?

— Гарри, спустись на землю.

— Я-то на земле, а вот где остальные, непонятно.

— Ну разнесем мы одного из этих чертовых големов, а он наберет где-нибудь еще земли и соорудит себе нового.

— Но для этого потребуется время.

— Не больше двух минут.

— Дорога каждая минута, — резонно заметил он. — Нам нужно продержаться ровно час.

Она недоверчиво оглядела его с ног до головы.

— Ты что, думаешь, Тик-так выполнит свое обещание?

Гарри рукавом вытер пот со лба.

— Кто его знает, вполне возможно.

— Фига с два.

— А вдруг? — не отступал Гарри.

Конни тоже очень хотелось в это верить.

Она прислушалась. Все тихо. Но это вовсе не значило, что Тик-така не было поблизости.

— Пора идти дальше.

— Куда?

Теперь, когда уже не надо было опираться на стенку, чтобы отдышаться, Конни, оглядевшись вокруг, обнаружила, что они находятся на автостоянке, расположенной рядом с банком. В восьмидесяти футах от них рядом с круглосуточным автоматическим кассиром была припаркована машина. Около нее, освещенные голубоватым светом охранного прожектора, застыли двое мужчин.

В их замерших позах было что-то странное. Но не оттого, что они стояли неподвижно, как статуи. Что-то другое.

Конни направилась через стоянку к этой необычной, немой уличной сценке.

— Ты куда? — спросил Гарри.

— Хочу посмотреть, в чем дело.

Инстинкт не обманул ее. Пауза наступила в момент ограбления. Один из мужчин, используя свою банковскую карточку, брал в кассе триста долларов. Ему было далеко за пятьдесят, волосы у него были седые, на добром, изборожденном морщинами лице застыл испуг. Когда остановилось время, пачка хрустящих банкнот уже начала поступать из раздаточного окошка кассы.

Преступник был молод, на вид лет двадцати или чуть больше, светловолос, красив. Одет он был в джинсы, легкий спортивный свитер, кроссовки и являл собой распространенный тип праздношатающегося бездельника, каких толпами можно встретить на любой улице Лагуна-Бич и пляжах, где обычной их формой одежды являлись сандалии и шорты, стройных, до черноты загорелых, с выгоревшими на солнце белесыми волосами. Поглядеть на него: обыкновенный шалопай — никому бы и в голову не пришло, что такой симпатяга-парень на самом деле преступник. Даже в момент ограбления у него был вид херувима и на его оцепеневших губах играла приятная усмешка. Правой рукой он держал пистолет, прижатый дулом к спине пожилого мужчины.

Конни задумчиво обошла застывшую пару, внимательно приглядываясь к каждому.

— Ты что задумала? — поинтересовался Гарри.

— Что-то же надо предпринять.

— Но у нас нет времени.

— Полицейские мы или кто?

— Господи, — простонал Гарри, — да за нами же гонятся!

— А кто же, если не мы, удержит мир на грани безумия и гибели?

— Минуточку, минуточку, — воскликнул он. — Я-то думал, ты этим занимаешься ради собственного удовольствия и чтобы что-то там доказать себе. Разве не ты сама говорила мне об этом чуть раньше?

— А ты, насколько помнится, занимаешься этим, чтобы поддерживать порядок в обществе и защищать невинно пострадавших, или я что-то перепутала?

Гарри набрал полную грудь воздуха, словно собирался ей ответить, затем разом шумно, негодующе выдохнул. Уже не впервые в течение шести месяцев их совместной работы ей удавалось именно так выбить почву из-под его ног.

Конни полагала, что, когда злится, он выглядит гораздо привлекательнее; а так приятно было хоть иногда видеть нечто совершенно отличное от неизменной его сдержанности, которая надоедала именно потому, что присутствовала постоянно. И потому ей даже нравилось, как он сейчас выглядит, весь растрепанный и обросший щетиной. Таким она никогда его не видела, даже мысли не допускала, что сможет когда-либо увидеть, и он казался ей не столько потрепанным и жалким, сколько мужественным и сильным, не допускавшим по отношению к себе никаких вольностей, и очень опасным.

— Ладно, ладно, — наконец примирительно сказал Гарри, подходя ближе к сценке ограбления, чтобы получше рассмотреть преступника и его жертву. — Так что ты собираешься делать?

— Внести кой-какие коррективы.

— Можешь навредить.

— Ты имеешь в виду несоразмерные скорости? С бабочкой же ничего не случилось.

Пальцем Конни осторожно коснулась лица преступника. Кожа его на ощупь казалась более шероховатой, чем обычно, а щека более твердой. Когда она убрала палец, на щеке парня осталась небольшая вмятина, которая, видимо, пробудет на ней до конца Паузы.

Глядя парню прямо в глаза, она прошипела:

— Подонок!

Он никак не прореагировал на ее слова. Для него она была невидимкой. Когда время вновь будет запущено, он даже знать не будет, что она находилась рядом с ним.

Конни легонько потянула к себе руку бандита с зажатым в ней пистолетом. Рука была жесткой и поддавалась с трудом. Kонни не спешила, так как боялась, что в любую минуту и совершенно неожиданно для нее время может быть снова запущено и напуганный ее внезапным появлением преступник может случайно нажать курок. В этом случае она фактически спровоцировала бы убийство пожилого мужчины, тогда как в реальности бандит хотел, видимо, только ограбить его, угрожая пистолетом.

Когда дуло пистолета было отведено от спины жертвы, Гарри медленно разомкнул сжимавшие рукоятку пистолета пальцы вымогателя.

— Мы похожи на маленьких детей, играющих в большие, ростом с человека, куклы.

Пистолет завис в воздухе рядом с ладонью преступника. Конни обнаружила, что высвобожденный пистолет двигать по воздуху гораздо легче, хотя и не без определенного усилия. Она перевела его по воздуху в правую руку пожилого мужчины и плотно сомкнула его пальцы на рукоятке. Когда Пауза кончится, он обнаружит пистолет у себя в руке, но никогда не узнает, как он там оказался. Аккуратно выбрав двадцатидолларовые купюры из приемника кассы, Конни вложила их в его левую руку.

— Теперь понятно, каким образом десять долларов снова оказались у меня после того, как я отдала их бродяге, — заметила она.

Опасливо косясь по сторонам, Гарри добавил:

— И как четыре пули, которые я всадил в него, оказались потом в кармане моей рубашки.

— А головка статуэтки из алтаря Рикки Эстефана в моей руке. — Она нахмурилась. — Мурашки по коже бегают, когда представляешь, что мы были такими же, как все эти люди, и этот шустрик делал с нами что хотел.

— Ну что, все в порядке?

— Не совсем. Иди сюда, помоги мне развернуть этого мужчину спиной к кассе.

Вместе они враскачку повернули его, словно он был мраморной статуей, на сто восемьдесят градусов. Когда дело было сделано, бывшая жертва оказалась не только вооруженной пистолетом, но и держала под прицелом преступника.

Словно режиссеры-декораторы в музее восковых фигур, они переиначили драматическую сценку, придав ей новое сценическое прочтение.

— Ладно, а теперь ноги в руки и айда отсюда, — сказал Гарри и пошел прочь от банка.

Конни замешкалась, оглядывая свое творение. Он на ходу обернулся, заметил, что она по-прежнему стоит на месте, и остановился.

— Ну, что там еще?

Она с сомнением покачала головой.

— Слишком опасно.

— Но ведь оружие теперь не у бандита.

— Да, но, неожиданно обнаружив его у себя в руке, бывшая жертва может с испугу выпустить его. А этот подонок тут же его схватит, даже наверняка схватит, и тогда все вернется на круги своя.

Гарри подошел к ней с таким видом, что, казалось, его вот-вот хватит апоплексический удар.

— А как быть насчет одного грязного, полоумного, бородатого джентльмена в черном плаще?

— Я пока не слышу его шагов.

— Конни, ради всех святых, ведь он может остановить и наше время, потом найти нас, а когда подойдет поближе, снова запустит его перед тем, как позволит нам продолжить игру. Ты и знать-то о нем ничего не будешь, пока он не оторвет тебе нос и не спросит, не нужен ли тебе носовой платок.

— Но, если он собирается обмануть…

— Обмануть? А с чего это ты взяла, что он не обманет? — раздраженно воскликнул Гарри, совершенно забыв, что только две минуты тому назад сам выражал надежду, что Тик-так выполнит свое обещание и будет играть по правилам. — Он же не мать Тереза.

— …тогда совершенно не важно, будем мы ошиваться здесь или драпать отсюда.

Ключи седовласого пользователя автоматической кассы находились в его машине. Конни вытащила их из зажигания и отперла ими багажник. Но крышка не поднялась автоматически. Пришлось, как крышку гроба, приподнимать ее рукой.

— Не забудь: крышка самозащелкивающаяся, — напомнил он.

— Да? Теперь ясно, как бы ты этим воспользовался, или я не права?

Он подмигнул ей. Они подхватили преступника на руки, Гарри под мышки, Конни за ноги, отнесли к багажнику и мягко туда опустили. Тело показалось им несколько тяжелее, чем могло быть в реальности. Конни попыталась захлопнуть крышку багажника, но в этой, совершенно необычной обстановке, ее толчок оказался слабым, и крышка остановилась на полпути; пришлось даже опереться на нее обеими руками и надавить всем телом, чтобы защелкнулся замок.

Когда кончится Пауза, и снова пойдет время, бандит, оказавшись в багажнике, так и не узнает, как очутился в столь плачевном состоянии. В мгновение ока из нападающего он превратился в плененного узника.

Гарри заметил:

— Теперь понятно, как я три раза подряд попадал на один и тот же стул в кухне Ордегарда с вложенным в рот дулом собственного револьвера.

— Он всякий раз изымал тебя из реального времени и снова и снова возвращал на кухню.

— Н-да. Шуточки юного дарования.

Конни предположила, что таким же образом в кухне Рикки Эстефана оказались все эти змеи и тарантулы. Скорее всего, во время предыдущей Паузы Тик-так набрал их в различных зоомагазинах, лабораториях, и даже в местах их обитания, а потом просто перетащил в бунгало. И тогда снова запустил время — отдельно для Рикки, — напугав его до смерти неожиданным появлением этих гадов в его доме.

Конни зашагала прочь от машины и, остановившись прямо посреди автостоянки, прислушалась к неестественной тишине ночи.

Было такое впечатление, что все в природе внезапно умерло — от переставшего вдруг дуть ветра до последнего человека, что вся планета превратилась в огромное кладбище, на котором трава, цветы, деревья и оцепеневшие фигуры людей обратились в гранитные скорбящие изваяния.

В последнее время у Конни несколько раз возникало острое желание бросить к чертям собачьим свою полицейскую работу и убежать в пустыню Мохаве, как можно дальше от людей. Ведя спартанский образ жизни, она сумела скопить относительно крупную сумму денег; уединившись в пустыне, она будет в состоянии довольно долго протянуть на них, ни в чем не нуждаясь.

Голые, безлюдные пространства, покрытые песком, обломками скал и поросшие низкорослым кустарником, мнились ей во много раз предпочтительнее современных городов.

Но покой мира Паузы намного отличался от покоя обожженной солнцем пустыни, где жизнь была в порядке вещей, а цивилизованный мир, каким бы ни был постылым, все же существовал где-то там, за горизонтом. Не прошло и десяти «неминут» кладбищенской тишины и неподвижности, как Конни уже тосковала по шальному разноцветью человеческого зверинца. Человек, как вид, от природы лжив, нечист на руку, завистлив, невежествен, жалостлив к самому себе, лицемерен, а его утопические видения часто приводили к массовому уничтожению людей — но, если он сам себя не уничтожит, всегда будет жива надежда, что он станет благороднее, научится отвечать за свои поступки, жить самому и не мешать жить другим и наконец разумно управлять Землей.

Надежда. Впервые в своей жизни Конни Галливер начала верить, что надежда сама по себе может быть именно тем, ради чего стоит жить и принимать мир таким, какой он есть.

Но Тик-так, пока жив, не даст этой надежде сбыться.

— Я эту суку ненавижу, как никого в мире, — вырвалось у нее. — Мне бы только дорваться до его глотки. Я его собственными руками придушу.

— Чтобы разделаться с ним, надо сначала остаться в живых, — резонно заметил Гарри.

— Ладно, пошли.

С первых мгновений им казалось, что самым верным решением было не стоять на месте в этом застывшем мире.

Если Тик-так намеревался и впрямь выполнить свои обещания пользоваться только глазами, ушами и головой, выслеживая их, значит, безопасность возрастала в прямой зависимости от того, насколько далеко они успеют убежать от него.

Мчась вместе с Конни по оцепенелым улицам города, Гарри был почти уверен, что этот сумасшедший сдержит свое слово охотиться за ними, используя обычные, естественные, средства поиска, и выпустит их из Паузы невредимыми, если, правда, не поймает их раньше, чем пройдет час времени. Несмотря на свои невероятные способности, этот парень был еще совершенно зеленым юнцом, несмышленышем, играющим во взрослые игры, а дети, как известно, зачастую относятся к играм намного серьезнее, чем к реальной жизни.

Понятно, что, когда он отпустит их души на покаяние, когда вновь будут пущены часы, время начнет свое движение с одного часа двадцати девяти минут первого ночи. До рассвета останутся все те же пять часов. И, если Тик-так вдруг решит играть в эту игру внутри игры по правилам, это еще вовсе не значит, что он откажется от своего намерения убить их на рассвете. То, что им удастся живыми выйти из Паузы, просто предоставит им возможность, что почти невероятно, попытаться самим найти и уничтожить его.

Но даже если Тик-так не выполнит своего обещания и использует какое-нибудь дополнительное, шестое, чувство, чтобы быстро их обнаружить, им казалось, что двигаться все же было гораздо предпочтительнее, чем без дела стоять на месте. Может, он и вправду нацепил на них какие-то средства психической наводки, о которых говорил Гарри; в таком случае, если он обманул их, он все равно найдет их, куда бы они не убежали. Но, постоянно находясь в движении, они, по крайней мере, будут чувствовать себя в относительной безопасности до тех пор, пока он их не поймает или не перекроет им все пути к отступлению, если сумеет разгадать их намерения.

Сворачивая с улицы на аллею и снова на улицу, они бежали через дворы с застывшими вокруг глухими домами, перепрыгивая через заборы, с ходу проскакивая детские площадки, и топот их бегущих ног был какой-то приглушенно-металлический, и каждая тень казалась им словно отлитой из железа, а неоновые огни реклам, не мигая, горели с таким удивительным постоянством, какого Гарри никогда в своей жизни не видывал, окрашивая тротуар в застывшие радужные тона.

Некоторое время они бежали вдоль остановленного временем бурного, узкого потока дождевой воды, разительно отличавшейся ото льда: она была чище и прозрачнее, чем лед, черной от окружающей ее ночи, усыпанной серебристыми блестками огоньков уличных фонарей, а не кристалликами изморози. К тому же поверхность потока была не плоской, как у замерзающих зимой рек, а покрыта рябью волн, водоворотов и стремнин. В тех местах, где на своем пути он разбивался о камни, в воздухе висели недвижные струи сверкающей воды, напоминая собой мозаичные панно, собранные из осколков стекла и стеклянных бусинок.

Несмотря на желание не стоять на месте, бежать очень долго они не могли: еще до того, как им пришлось начать с Тик-таком игру в кошки-мышки, они уже буквально с ног валились от усталости, ранее пережитого и многочисленных травм. Всякое новое усилие увеличивало все эти болячки в геометрической прогрессии.

Сначала им казалось, что двигаться в этом окаменевшем мире им так же легко, как в привычной для них обстановке, но вскоре Гарри заметил, что воздушное пространство за его спиной оставалось совершенно неподвижным. Как нож в масло входили они в воздух, и, как масло, тот просто расступался перед ними, не создавая никаких завихрений, и это означало, что объективно воздух значительно загустел, стал более плотным, чем субъективно они ощущали это. Скорость их могла быть значительно меньшей, чем они предполагали, и, следовательно, каждое их движение требовало гораздо больше усилий, чем им казалось.

Более того, Гарри чувствовал, что ранее выпитый им кофе и съеденные гамбургеры тяжело и недвижимо осели в желудке. И в груди его уже саднило от кислотных отрыжек типичного несварения желудка. Примечательным был и тот факт, что, чем дольше они бежали по этому гигантскому, величиной с целый город, мавзолею, тем необъяснимей и оттого многократно увеличивающими их страдания становились биологические реакции их организмов. Столь интенсивная и напряженная деятельность, казалось, должна была бы значительно разгорячить их, между тем им становилось все холоднее и холоднее. На теле Гарри не выступило ни единой капельки пота, даже холодного как лед. Пальцы ног и рук заиндевели так, словно он брел по льдам Аляски, а не бежал по морскому курортному городку в южной Калифорнии.

В ночном воздухе, на первый взгляд, не произошло никаких изменений: он стал не холоднее, чем был до Паузы. Более того, так как стих дувший с океана легкий прохладный ветерок, казался даже теплее. Причина странного внутреннего холода зависела не от температуры окружающей среды, а от чего-то более таинственного и глубокого — и потому пугающего.

У них возникло ощущение, что мир вокруг них вместе с громадными своими энергетическими запасами провалился в небытие, какую-то черную дыру, безжалостно высасывающую все их жизненные соки, и что это будет продолжаться, пока и сами они не превратятся, как все вокруг, в неодушевленные предметы. Гарри подумал, что им, видимо, необходимо более рационально расходовать силы.

Когда стало совершенно ясно, что силы их на исходе и необходимо искать надежное убежище, где они могли бы укрыться, они покинули жилые кварталы и углубились в каньон с поросшими мелким кустарником склонами. Вдоль бежавшей по каньону подъездной дороги, рассчитанной на трехрядное движение грузового транспорта, освещенные рядами электрических фонарей, четко деливших ночь на черное и белое, высились производственные цеха предприятий, которые в городах, подобных Лагуна-Бич, пекущихся о своем внешнем виде, обычно убирают на задворки, подальше от основных туристских маршрутов.

Перейдя на шаг, они, дрожа от холода, побрели по улице. Конни крепко обхватила себя руками. Гарри поднял воротник куртки и застегнул на ней все пуговицы.

— Как думаешь, сколько минут прошло из этого часа? — спросила Конни.

— Хрен его знает. Я вообще потерял всякий счет времени.

— Полчаса?

— Может быть.

— Больше?

— Может быть.

— Меньше?

— Может быть.

— Твою мать!

— Может быть.

Справа от них, на обширной территории, огражденной высоким решетчатым чугунным забором с колючей проволокой наверху, рядами, бок о бок, как огромные дремлющие слоны, виднелись во мраке эллинги, в которых хранились морские трамвайчики для увеселительных прогулок.

— Что делают здесь все эти машины? — удивилась Конни.

По обеим сторонам дороги, забив ее так, что из трехрядной превратили в двухрядную, стояло множество припаркованных автомобилей. Это было более чем странно, потому что в момент наступления Паузы производственные цеха и склады уже не работали. Что подтверждалось и полностью отсутствующим в них освещением, отключенным несомненно семь или восемь часов тому назад.

Рядом с эллингами, в огромном панельном доме, за которым вверх по склону каньона взбегали террасы с высаженными в них различными видами растительности, скорее всего, расположилась фирма, занимающаяся озеленением городских улиц и площадей.

Прямо под одним из уличных фонарей они набрели на машину, в которой молодая парочка занималась любовью. Блузкa у девушки была расстегнута у ворота, и рука молодого человека находилась внутри ее; мраморная ладонь тискала такую же мраморную грудь. Уставившемуся на них сквозь стекла автомобиля Гарри казалось, что застывшие на их лицах маски сладострастия, выкрашенные паронатриевым светом в обезличенно-желтые тона, были такими же эротическими, каку мертвецов, брошенных на кровать в объятия друг друга.

Они прошли дальше, мимо двух, разместившихся точно друг против друга по обе стороны дороги, автомастерских, специализирующихся на ремонте разных типов иномарок. Позади каждой из них находились огороженные высоким железным забором свалки, куда доставлялись покореженные в авариях автомобили, с которых они снимали годные для ремонта детали.

Машины, блокируя все подходы к мастерским, плотной стеной стояли по обе стороны улицы. Парень лет восемнадцати или девятнадцати, без рубахи, в джинсах и кедах, как и все вокруг в могучих тисках Паузы, растянулся на капоте черного «камаро» образца 1986 года, вытянув руки вдоль тела ладонями вверх и уставившись в помутненное небо, словно пытаясь там что-то разглядеть, с застывшей на лице маской восторженно-глупого наркотического блаженства.

— От всего этого мороз по коже дерет! — воскликнула Конни.

— Да, — согласился Гарри, сгибая и разгибая руки, чтобы снять с них окоченелость.

— Но знаешь, что я тебе скажу?

— Будто где-то все это ты уже видела.

— Ага.

Ближе к концу подъездной дороги пошли только складские помещения. Одни были выстроены из бетонных блоков, с покрытыми пылью оштукатуренными стенами, в пятнах и подтеках от скатывавшихся с крытых рифленым железом крыш дождевых вод. Другие были цельно-сборными из гофрированного железа.

Припаркованных автомобилей становилось все больше и больше, и на последнем отрезке подъездной дороги, которая кончалась упершимся в развилку каньона тупиком, они плотно стояли по обеим ее сторонам в два ряда, превратив теперь дорогу из трехрядной в однорядную.

Последним строением в самом конце дороги оказалось огромное складское помещение, на котором не видно было никаких надписей, указывавших, собственностью какой фирмы оно являлось. Это был блочный, весь покрытый пылью, с крышей из рифленого железа громадный барак. На передней стене висело огромное объявление: «СДАЕТСЯ ВНАЕМ», а внизу аршинными цифрами был обозначен номер телефона агента по продаже недвижимости.

Главный вход, представлявший собой поднимающиеся вверх ворота, в которые без труда мог въехать тяжелый грузовик с прицепом, были освещены прожекторами. С юго-западной стороны строения находился другой, меньший вход, около которого стояли двое крепышей лет по двадцати каждый, с литыми мышцами, обретенными не только занятиями по поднятию тяжестей, но в основном благодаря обильным стероидным впрыскиваниям.

— Вышибалы, — констатировала Конии, когда они подошли к оцепеневшим во время Паузы дутым силачам.

Неожиданно все увиденное обрело для Гарри вполне определенный смысл.

— Да это же «рэйв».

— В будний день?

— Может быть, празднуют чей-то день рождения или еще что.

Завезенный из Англии несколько лет тому назад феномен «рэйва» особенно привлекал к себе подростков и молодых людей постарше, которым очень хотелось бы веселиться всю ночь напролет где-нибудь подальше от недремлющего ока власть предержащих.

— Надо же, местечко-то какое отличное выбрали! — полувосхитилась, полуудивилась Конни.

— Место как место, не намного лучше, чем другие, хотя, в общем, неплохое.

Организаторы «рэйвов» обычно снимали большие складские помещения или производственные цеха всего на одну или две ночи, не больше, часто меняя место проведения мероприятия, чтобы реже мозолить глаза полиции. О времени и месте проведения следующего «рэйва» сообщалось в подпольно печатаемых газетах и рекламках-листовках, раздаваемых прямо в магазинах грампластинок, ночных клубах и школах; сообщения эти были написаны на тайном языке субкультуры с использованием фраз типа «The Mickey-Mouse X-press», «American X-press», «DoubIe-Нit Mickey», «Get X-rауеd», «Dental Surgery Х — plained» и «Free Balloons for Kiddies».

«Mickey Mouse» и «Х» были кодовыми названиями сильнодействующего наркотика, более известного как «Экстаз», а ссылки на надувные шарики означали, что в продаже имеется закись азота — веселящий газ.

Жизненно важным было сохранить все это в тайне от полиции. Лейтмотивом любого нелегального «рэйва» — в отличие от их значительно «окультуренных» имитаций в официальных ночных рэйв-клубах — были секс, наркотики и полная анархия.

Гарри и Конни, прошагав мимо окаменевших вышибал и пройдя через двери, сразу попали в самое сердце хаоса, но хаоса, которому Пауза придала неожиданную и неестественную видимость порядка.

Пещероподобное помещение было освещено полдюжиной красных и зеленых лазеров, дюжиной желтых и красных прожекторов и стробоскопами — и все они мигали, пульсировали и метались по залу, пока Пауза не положила этому конец. Разноцветные полосы застывшего света, выхватив из веселящейся толпы одних, оставили других в тени.

Примерно с полтысячи людей, в основном в возрасте от восемнадцати до двадцати пяти лет, а некоторые и того моложе, лет по пятнадцати-шестнадцати, застыли в различных танцевальных и нетанцевальных позах. Так как на «рэйвах» диск-жокеи в основном гоняли сверхвозбуждающие ритмы техно-музыки с преобладанием мощных, сотрясающих стены, быстро сменяющих друг друга соло-партий ударных инструментов, большинство из «священнодействующих» молодых людей были застигнуты Паузой в момент дикой, безудержной, неистовой пляски, с широко раскинутыми руками, развевающимися волосами, с нелепо вывернутыми ногами и скрюченными телами. Молодые люди в большинстве своем были одеты в джинсы или брюки из плащевой ткани, фланелевые рубашки и бейсбольные шапочки, лихо сдвинутые козырьками назад, или в яркие спортивные куртки, натянутые прямо на футболки. Однако некоторые из них были во всем черном. Женская половина молодежи была одета более разнообразно, но, какой бы ни была экипировка, в первую очередь она выглядела возбуждающе-соблазнительной — туго обтягивающей, сверхкороткой, с низким вырезом, больше открывающей, чем скрывающей; «рэйв» — это прежде всего, и в основном, торжество плотских наслаждений. Могильная тишина, сменившая бухающую музыку, как ножом, вырезала вопли и крики танцующих; неестественно застывший свет вкупе с царящим безмолвием придали соблазнительно обнаженным линиям икр, бедер и грудей некий антиэротический, мертвенный облик.

Проходя вместе с конни через окаменевшую толпу танцующих, Гарри заметил, что лица их были растянуты в какие-то странные, уродливо-карикатурные гримасы, несомненно, призванные, до того как сделались неодушевленными, выражать опьянение танцем и безудержное веселье. В оцепенелом своем состоянии они причудливым образом превратились в маски гнева, ненависти и страдания.

В огненных проблесках лазеров, мощных прожекторов и часто сменяющих друг друга возбуждающих кадров, направляемых кинопроекторами на две огромные стены, это была не танцплощадка, а диорама преисподней, где, терзаемые муками грешники, корчась от невыносимой боли, молили Всевышнего избавить их от этих тяжких страданий.

Лишив «рэйв» грохота и движения, Пауза обнажила истинную подноготную этого необузданного веселья. Неприглядной тайной, скрытой под внешним блеском и громом, было то, что все эти бражники и кутилы, одержимые поиском сверхощущений и чувств, на самом деле не получали никакого истинного наслаждения, ибо каждый, мучаясь в одиночку, в одиночку же неистово искал выхода своим страданиям.

Гарри потащил Конни прочь от танцующих к зрителям, расположившимся по периметру громадного сводчатого помещения. Некоторые из них стояли небольшими группами, остановленные Паузой в момент надрывного обмена репликами и громкого смеха, с искаженными и напряженными лицами, со вздутыми на шеях жилами, стремясь перекричать грохочущую музыку.

Но большинство из них стояли в одиночку, отрешенные от общей массы, замкнутые на самих себя. Лица некоторых ничего не выражали, а глаза бессмысленно и тупо озирали толпу. Лица других были напряжены, с лихорадочно-возбужденными, блуждающими взглядами. Скорее всего, этот эффект был результатом резкого перехода от ослепительного света к мрачной тени, но, какими бы ни были эти взгляды, пустыми или наполненными страстью, окаменевшие зрители-рэйверы напоминали Гарри киноэкранных зомби, остановленных в момент совершения какого-то чудовищного злодейства.

— Тут от одного страха рехнуться можно, — с тревогой заметила Конни, тоже, видимо, ощутив в этом диком зрелище нечто неуловимо угрожающее, которое, попади они сюда до Паузы, не столь явно бросилось бы им в глаза.

— Добро пожаловать в девяностые!

Многие из зомби на периферии танцплощадки держали в руках надувные, ярко раскрашенные шары, хотя и не прикрепленные к ниточкам. Вот какой-то рыжий, веснушчатый парень лет семнадцати-восемнадцати растянул отверстие своего канареечно-желтого шара, прижав его указательным пальцем, чтобы содержимое шара не улетучилось. А вот молодой человек с усиками крепко зажал отверстие своего шара между большим и указательным пальцами, и то же самое сделала стоящая рядом с ним блондиночка с пустыми голубыми глазами. Те, кто не зажимал отверстие шара пальцами, пользовались переплетными прищепками, которые можно было приобрести в любом магазине канцтоваров. Некоторые рэйверы зажимали отверстия своих шаров губами, периодически втягивая в себя большие порции закиси азота. И все они, с отсутствующими или напряженными глазами, блестевшими поверх ярко раскрашенных шаров, напоминали собой сборище восставших из могил мертвецов, вломившихся в детскую в самый разгар веселого рождественского праздника.

Хотя представшая их глазам картина, благодаря Паузе, приобрела до невозможности странный и уродливый вид, Гарри тем не менее ощутил в ней что-то до боли зловеще знакомое. В конце концов он был следователем по особо опасным уголовным преступлениям, а смерть во время «рэйва» была если не обычным, то, во всяком случае, вполне вероятным явлением.

Иногда смерть наступала от чрезмерной дозы наркотиков. Ни один зубной врач не позволит себе дать пациенту в качестве успокоительного концентрированную смесь закиси азота, превышающую восьмидесятипроцентный уровень содержания азотного газа, тогда как во время «рэйвов» продавали чистый, вообще не разбавленный кислородом газ. Слишком частые мелкие дозы наркотика, принимаемые в течение короткого промежутка времени, или слишком большая его одноразовая доза способны не только превратить наркомана в бессмысленно хихикающего идиота, но даже спровоцировать у него разрыв сердца или, того хуже, привести к необратимым травмам мозга, вследствие которых человек либо постоянно конвульсивно дергается, словно выброшенная на лед рыба, либо напрочь замирает в состоянии полной кататонии.

На задней стене склада, по всей ее длине, Гарри заметил нависающую над залом на высоте около двадцати футов площадку, на которую с двух противоположных концов поднимались две лестницы с деревянными ступеньками.

— Туда, — повел рукой Гарри в направлении площадки.

С этой высотной обзорной точки им открывалось все пространство помещения: они успеют мгновенно засечь Тик-така, из какого бы из двух нижних входов он не объявился в зале. А лестницы с обеих сторон площадки обеспечат им возможность бегства независимо от того, по какой из них он станет подниматься.

Когда они направились к площадке, в самой глубине зала наткнулись на двух большегрудых молодых девиц, одетых в туго облегающие бюсты футболки, на которых красовалась надпись: «Just say NO!» («Просто скажи НЕТ»), самая распространенная шутка «рэйвов», высмеивающая возглавляемую Нэнси Рейган антинаркотическую кампанию. Смысл шутки сводился к тому, что обе эти женщины фактически говорили да закиси азота — Nitrous Oxide, сокращенно «NO», — ничего при этом не отрицая и не утверждая.

Им пришлось обойти трех девушек, улегшихся прямо на полу неподалеку от стены, две из которых, зажав в руках полуспущенные шары, были остановлены Паузой во время припадка неудержимого смеха, от которого лица у обеих густо налились кровью и побагровели. Третья находилась без сознания, рот ее был нелепо открыт, а на груди скукожился полностью сдутый воздушный шарик.

Ближе к торцу склада, справа, неподалеку от лестницы, на боковой стене белой краской было намалевано такое огромное «Х», что его можно было видеть с разных концов и точек зала.

Двое парней, одетых в легкие свитера с изображением Микки Мауса — а на голове у одного из них красовалась еще и шапочка с мышиными ушами, — застыли в момент оживленной торговли, принимая от клиентов двадцатидолларовые купюры в обмен на таблетки «Экстаза» или на кружочки печенья, пропитанного этим наркотиком.

Прошли они и мимо девочки-подростка, лет пятнадцати, с невинными глазками и личиком молодой монахини. На ней была черная футболка с красочной картинкой двенадцатизарядного дробовика, под которой красовалась надпись: «Pump Action» («Самовзводный»). Пауза настигла ее в тот момент, когда она отправляла в рот печенье.

Конни вытянула печенье из оцепенелых пальцев девочки и полуоткрытого рта. Бросила его на пол. Но до пола бисквит не долетел, зависнув в нескольких дюймах от него. Конни ногой придавила его к полу и растерла ботинком.

— Дурья башка!

— Ты ли это? Глазам не верю.

— Что ты имеешь в виду?

— Откуда вдруг такая трогательная забота о нравственности?

— Кто-то же должен этим заниматься.

Метилендиоксиметамфетамин, или «Экстаз», амфетамин с галлюциногенными свойствами, способен вызвать у наркомана бурную активность и вслед за ней чувство полной эйфории. Помимо этого, он способен также порождать псевдочувство глубокой интимной близости к любому человеку, в компании которого в момент принятия наркотика оказывается наркоман.

Хотя во время «рэйвов» торговали и другими наркотиками, пальму первенства рэйверы неизменно отдавали «экстазу» и закиси азота. «Закись азота — это же самый безобидный веселящий сок — разве не так? А «Экстаз» позволяет человеку настроиться на дружеское расположение с себе подобными и слиться с Матерью Природой. Верно?…» Именно так обычно рекламировался этот наркотик. И еще: «…Испытанное средство борцов за чистую экологию и за мир без войн и насилия, в больших количествах употребляемое во время массовых демонстраций за спасение нашей планеты от угрозы тотального уничтожения. Конечно, людям с больным сердцем следует остерегаться этого наркотика, но до сих пор во всех Соединенных Штатах не было зарегистрировано ни одного смертельного случая от его употребления. Ученые недавно, правда, обнаружили, что от «Экстаза» в мозговой ткани образуются небольшие отверстия величиной с игольное ушко, и чем длительнее потребление наркотика, тем больше в ткани возникает этих отверстий, от сотен до тысяч, но нет доказательств, свидетельствующих, что они отрицательно сказываются на основных функциях мозга, и, скорее всего, уверяю вас, предназначены, чтобы лучше пропускать через себя космические лучи и тем самым, как утверждают, способствовать более интенсивному процессу просвещения!» Не больше и не меньше.

Поднимаясь вверх по ступенькам, Гарри в просветах между ними мог наблюдать различные непристойные сценки, происходившие в тени под лестницей и остановленные Паузой.

Все сексуальное воспитание общества, вся литература, поющая гимн целесообразности использования презервативов, в одно мгновение выбрасывается из головы, как ненужный мусор, с помощью единственной таблетки «Экстаза», если под ее воздействием у наркомана возникает половое влечение, а оно возникает почти неизменно. Какая там, к черту, угроза подхватить венерическую болезнь, когда совершенно незнакомый тебе раньше человек вдруг оказывается таким близким по духу, той самой, вновь обретенной, твоей половиной, своей чистотой и светлым ликом радующей твой космический, третий глаз, так близко принимающий к своему сердцу твои желания и потребности!

На площадке, куда они поднялись, освещение было не таким ярким, как внизу, но Гарри без труда различал лежащие на полу или приткнувшиеся к стене парочки. Здесь непристойность была на порядок выше, чем внизу, более открытая и агрессивная; парочки были застигнуты Паузой в момент страстных поцелуев, их руки искали, тискали, расстегивали, ласкали…

Две или три парочки, одурманенные «Экстазом», настолько видимо, потеряли над собой контроль, что, забыв, где находятся, фактически в открытую занимались любовью.

У Гарри не было никакого желания проверить свое подозрение. Как и жалкая, и одновременно ужасная картина внизу на танцплощадке, сценки на верхней площадке особого удовольствия тоже ему не доставляли. Для обычного, непредубежденного наблюдателя меньше всего было в них эротического, скорее, то, что он видел, побуждало к мрачным размышлениям, подобным тем, которые вызывают у зрителей картины художника Иеронимуса Босха, живописующие бытие преисподней и ее обитателей.

Когда Гарри и Конни, петляя меж улегшихся прямо на полу парочек, шли к перилам площадки, чтобы сверху вниз посмотреть на всю эту вакханалию, Гарри предупредительно заметил:

— Смотри под ноги, как бы куда не вступить.

— Ну и циник же ты, Гарри.

— Просто желаю во всем и везде оставаться джентльменом.

— Это здесь-то? Ну, ты даешь!

Сверху им хорошо было видно застывшую в вечном веселье толпу.

— Я скоро околею от холода, — призналась Монни.

— Я тоже.

Плотно встав рядом и прижавшись друг к другу, они каждый одной рукой обхватили друг друга за плечи: так было теплее.

Никогда в жизни Гарри не ощущал такой близости к другому человеку, как в данный момент к Конни. Но близости не в романтическом смысле этого слова. Окаменевшие на полу за их спинами в порочных позах парочки совершенно не настраивали его на романтический лад. Да и сама атмосфера мало этому способствовала. То, что он ощущал, можно было определить как платоническое чувство близости к хорошему другу, к партнеру, как и он, доведенному обстоятельствами до изнеможения, поставленному, как и он, на край гибели, бок о бок с кем он, вероятнее всего, погибнет на рассвете — и это была очень существенная деталь, — а между тем ни он, ни она так и не решили для себя, чего ждали и хотели от жизни и что вообще за штука такая, эта жизнь.

— Скажи, не все же дети ходят на такие сборища по собственной воле, задурманивают себе мозги химической отравой? — прошептала Конни.

— Нет, конечно же. Далеко не все. Большинство детей намного благоразумнее и держатся друг друга.

— Потому что уж очень не хочется думать, что эта оболваненная толпа — типичное явление для «грядущего поколения будущих лидеров нации», как их официально называют.

— Так оно и есть на самом деле.

— А если нет, — сказала она, — тогда постпришественный бардак будет в тысячу раз хуже того, в котором мы живем сейчас.

— От «Экстаза» в мозгу образуются малюсенькие отверстия, — напомнил он ей.

— Да, знаю. Трудно даже представить себе, каким тупоголовым может оказаться руководство страны, если в Конгрессе станут заседать бывшие мальчики и девочки, вкусившие эту запретную радость.

— А с чего это ты взяла, что Конгресс уже сегодня не такой тупоголовый?

Она криво улыбнулась.

— Это, конечно, многое проясняет.

Температура в помещении была не низкой и не высокой, но их буквально трясло от холода.

Оцепенелый мир грозно молчал.

— Жалко твою квартиру, — посетовала Конни.

— Что?

— Сгоревшую твою квартиру, говорю, жалко.

— А-а. — Он безучастно пожал плечами.

— Я знаю, ты так дорожил ею.

— Она застрахована.

— Все равно. В ней было так уютно, все прибрано, разложено по полочкам, у каждой вещи свое место.

— Да? В тот единственный раз, что ты в ней побывала, если мне не изменяет память, ты назвала ее «отлично благоустроенной тюрьмой», а меня «блестящим примером сраного, суматошливого кретина, равных которому не сыскать на всем географическом пространстве от Бостона до Сан-Диего».

— Не может быть.

— Именно так и сказала.

— Неужели правда?

— В тот раз, помнится, ты здорово на меня разозлилась.

— Скорее всего. А за что?

— В тот день мы арестовали Нортона Льюиса, — напомнил ей Гарри, — и нам здорово пришлось за ним погоняться, пока удалось загнать его в угол, а я не позволил тебе разделаться с ним на месте.

— Да, помню. У меня тогда руки аж чесались, так хотелось всадить ему промеж глаз пулю.

— Зачем?

Она вздохнула.

— Накипело в душе.

— Мы же его все равно в конце концов прищучили.

— А могло ведь и не получиться. Просто тебе чуть-чуть повезло. А этого подонка и пристрелить было мало.

— Согласен.

— А насчет твоей квартиры — это я так, со злости брякнула, я вовсе не это имела в виду.

— Именно это.

— Ладно, пусть так, но сейчас у меня другое мнение. Мир, в котором мы живем, дурной, и каждому из нас приходится приноравливаться к нему по-своему. Ты это делаешь лучше, чем я, намного лучше.

— Знаешь, что здесь сейчас происходит? По-моему, то, что психологи называют «процессом обретения чувства локтя».

— Господи, спаси и помилуй!

— И тем не менее так оно и есть.

Она улыбнулась

— А мне кажется, все это уже произошло намного раньше, несколько недель, а то и месяцев тому назад а сегодня мы просто признались себе в этом.

Немного смущенные таким поворотом событий, оба замолчали.

Гарри думал о том, сколько минут могло пройти с тех пор, как они убежали от отсчитывавшего секунды голема. Ему казалось, что час уже прошел, хотя точно определить время, в котором не живешь, было невозможно.

Чем дольше длилась Пауза, тем больше Гарри был склонен верить, что пытка их будет длиться ровно один час, как голем и обещал. Каким-то шестым чувством, рожденным скорее инстинктом полицейского, чем стремлением принять желаемое за действительность, он догадывался, что Тик-так не всемогущ, каким хочет казаться, что даже его феноменальные способности не беспредельны и что прилагаемые им усилия держать Паузу должны относительно быстро измотать его.

Постоянно растущее чувство внутреннего холода, которое доставляло им столько неудобств, могло означать не что иное, как то, что Тик-таку все труднее и труднее поддерживать их жизненные ритмы в мире, охваченном всеобщим оцепенением. Несмотря на все попытки их мучителя контролировать им самим созданную реальность, оба они постепенно и неуклонно превращались из подвижных фигур на шахматной доске в неподвижные.

Он вспомнил, как донесшийся из радиоприемника в машине хриплый голос буквально поверг его в шоковое состояние, когда он на бешеной скорости мчался из района Ирвин, где догорала его квартира, в Коста-Меза, где жила Конни. Но только сейчас он по достоинству оценил важность сказанных ему тогда бродягой-големом слов:

— Теперь мне пора немного отдохнуть, герой… отдохнуть… устал… немного вздремну…

Было сказано еще что-то, прозвучали какие-то угрозы, постепенно скрипучий голос стал убывать, усилились эфирные помехи, потом наступила тишина. Теперь Гарри неожиданно понял, что самым важным в этом происшествии было не то, что каким-то сверхъестественным образом Тик-так мог контролировать эфир и обращаться к нему по радио, а то, что даже этому сверхсуществу, обладающему почти божественным даром всемогущества, необходим, как и любому живому организму, периодический отдых.

Осознав это, Гарри вспомнил, что после каждого нового яркого и неожиданного появления Тик-така неизменно следовал промежуток времени, длиной с час и более, полного затишья, когда тот никак не проявлял себя.

«Пора отдохнуть, герой… устал… немного вздремну…»

Вспомнил он и то, как ранее, когда они еще находились на квартире у Конни, он убеждал ее, что любому социопату, даже обладающему сверхмощными, паранормальными способностями, присущи свои маленькие слабости и свои уязвимые места. В последующие часы, по мере того как Тик-так выделывал один трюк похлеще другого, его оптимизм относительно возможности счастливого для них исхода постепенно сошел на нет. И вот теперь он вспыхнул с новой силой.

«Пора отдохнуть, герой… устал… немного вздремну…»

Он уже собрался было поделиться этим своим обнадеживающим открытием с Конни, как та неожиданно оцепенела.

Так как рука Гарри все еще лежала у нее на плече, он вдруг почувствовал, что ее тело перестало дрожать. В какое-то мгновение он испугался, что холод так глубоко проник в нее, что, поддавшись энтропии, она стала частью Паузы.

Затем он увидел, что она наклонила голову, напряженно вслушиваясь в едва различимый даже в этой гробовой тишине звук, который он, увлеченный своими мыслями, пропустил мимо ушей.

Звук повторился. Легкий щелчок.

Затем глухое поскрипывание.

Более отчетливый шлепок.

Все звуки были какими-то плоскими, и как бы прерванными в самом зачатии, подобные тем, которые они сами производили на всем долгом пути от прибрежного шоссе до этого заброшенного склада.

Конни, встревоженная, сняла свою руку с плеча Гарри, и он сделал то же самое.

Внизу по танцплощадке, пересекая застывшие тени и снопы застывшего света, между нетанцующими зомби и окаменевшими танцорами шагал бродяга-голем. Тик-так вошел в ту же дверь, что и они, точь-в-точь повторяя их путь.

Первым порывом Конни было тотчас отступить назад от перил верхней площадки, чтобы голем, посмотрев вверх, не заметил ее, но она подавила в себе это желание и осталась совершенно неподвижной. В бездонной тишине Паузы даже малейший шорох, скрип подошвы или половицы, мгновенно обратит на себя внимание странного сверхсущества.

У Гарри тоже мгновенно сработал инстинкт самосохранения, позволивший и ему отреагировать на ситуацию сходным с Конни образом и остаться, слава Богу, совершенно неподвижным, словно он был одним из рэйверов.

Теперь, даже если голем и посмотрит вверх, то вряд ли заметит их. От яркого света внизу верхняя площадка казалась совсем скрытой тенью.

И вдруг Конни пришло В голову, что реакция ее была обусловлена не чем иным, как призрачной надеждой, будто Тик-так действительно станет преследовать их, полагаясь только на обычные человеческие чувства, как он им и обещал. Будто от социопата-убийцы, какими бы способностями он ни обладал, паранормальными или обычными, можно ожидать верности данному им слову. Глупо, недостойно ее, но все равно ужасно тяжело было расставаться с этой надеждой.

Если силой желания, как в сказке, можно околдовать целый мир, то посмеет ли кто-либо возразить, что в какой-то мере и ее желаниям и надеждам может быть присуща определенная магическая сила?

И разве не странно, что именно ей могла прийти в голову эта мысль, ей, еще в раннем детстве отказавшейся верить в даровые благодеяния свыше и чудодейственное исцеление печалей?

Конечно, в качестве оправдания всегда можно заявить, что с годами человек меняется. Но она и в это не верила. Большую часть жизни она оставалась такой, какой была всегда, не ожидая от мира ничего сверх меры, только то, что сама зарабатывала себе потом и кровью, даже получая своеобразное извращенное удовлетворение от мысли, что ее ожиданиям никогда не суждено переступить границы дозволенного.

Жизнь может быть горькой, как слезы дракона. Но горьки ли слезы дракона иль нет, зависит от того, как каждый человек воспринимает их горечь.

И вот теперь что-то начало в ней меняться, что-то очень важное и существенное, потому, видимо, и хотелось жить дальше, чтобы посмотреть, что же это за изменения с ней происходят, кем или чем она становится.

Но внизу, выслеживая ее, чтобы убить, рыскал бродяга-голем.

Конни, открыв рот, дышала медленно и совершенно беззвучно.

Продвигаясь меж окаменевших танцоров, громадное существо вертело головой по сторонам, методично оглядывая толпу. Попадая в лучи застывшего света, оно попеременно становилось то красным, то зеленым, то желтым, из желтого снова красным, или белым, или зеленым, а когда заходило в тень, то делалось серым или черным. Но глаза его неизменно оставались голубыми, неестественно сверкающими и странными.

Когда пространство между танцующи ми показалось ему слишком узким, чтобы пройти, голем грубо оттолкнул молодого человека в джинсах и вельветовой куртке. Тот опрокинулся на спину, но сопротивление загустевшего во время Паузы воздуха не позволило ему достичь пола. Он так и завис в пространстве под углом в сорок пять градусов, сохраняя танцующую позу и празднично-бессмысленное выражение лица, готовый шлепнуться на пол в первую же долю секунды после того, как снова будет запущено время, если оно вообще будет когда-либо запущено.

Из конца в конец пересекая огромное, пещерообразное помещение, гигант-голем налево и направо расталкивал и других танцоров, придумывая им самые разнообразные и замысловатые положения, в которых они зависали, не касаясь пола — летящие, вращающиеся, спотыкающиеся и сталкивающиеся в воздухе головами, — и которые будут завершены, когда Пауза кончится. Если это действительно произойдет и время снова начнет свой бег, выбраться из здания целыми и невредимыми станет почти невозможно, так как перепуганные рэйверы, совершенно не подозревая, что кто-то намеренно сделал это, когда они находились в оцепенении, станут обвинять в том, что их сбили с ног или сильно толкнули, своих ближайших соседей по танцу. Не успеет пройти и полминуты, как в разных местах танцплощадки одновременно вспыхнут драки, после чего начнется всеобщее столпотворение, которое неминуемо перерастет во всеобщую панику. В ярком свете шныряющих по толпе лучей лазеров и прожекторов, в грохоте барабанов, отбивающих такты техноритмов, сотрясающих стены здания, и на фоне то тут, то там вспыхивающих жестоких потасовок стремление во что бы то ни стало выбраться отсюда заставит сотни людей давиться у входных дверей, и только чудо может помочь многим из них не оказаться в этой свалке затоптанными насмерть.

Конни не питала к танцующей внизу толпе особых симпатий, так как одной из главных причин, приведших эту толпу сюда, было отнюдь не желание следовать здравому смыслу и существующим в стране законам. Но, какими бы незаконопослушными, сметающими все добродетели со своего пути и запутавшимися в самих себе они ни были, в первую очередь они были людьми, и ее бесили бездушие и безразличие, с какими Тик-так, как дредноут, проходил сквозь них, совершенно не думая о последствиях того, что с ними произойдет, когда мир снова тронется в свой прерванный путь.

Она скосила глаза на стоявшего рядом Гарри и прочла в его лице и взгляде те же ужас и гнев, которые обуревали и ее. Зубы его были так плотно сжаты, что на челюстях четко проступили огромные желваки. Но они ничего не могли сделать, чтобы остановить то зло, которое совершалось внизу. От пуль не было никакого проку, а помышлять о том, что Тик-так прислушается к их мольбам, даже самым глубоко прочувствованным и ярким, было безумием.

Кроме того, стоит им раскрыть рот и подать голос, как они тотчас обнаружат себя. Бродяга-голем еще ни разу не взглянул в их сторону, и пока у них не было причин сомневаться, что Тик-так использует суперчувства, чтобы их найти, или что ему уже точно известно, где именно в помещении склада они затаились.

Затем Тик-так совершил столь вопиющий и жестокий акт насилия, после которого им стало совершенно ясно, что он намеренно желает спровоцировать всеобщее столпотворение, долженствующее неминуемо повлечь за собой большую кровь. Началось с того, что он неожиданно застыл перед девушкой лет двадцати с волосами цвета воронова крыла, тонкие руки которой высоко взметнулись над головой в одном из тех экзальтированных жестов, призванных выразить высшее проявление радости, возникающей у танцующего человека не под воздействием наркотиков, а самопроизвольно, от ритма движения и примитивной, бьющей по нервам музыки. Постоял немного, глядя на нее сверху вниз, словно восторгаясь ее красотой. Затем обеими исполинскими своими ручищами ухватился за ее руку и, крутанув, вырвал ее из плечевого сустава. Низко и смачно хохотнул, небрежно отшвыривая руку назад, за спину, где она повисла в воздухе в промежутке между двумя другими танцующими. Ужасное увечье было совершенно бескровным, словно руку вырвали не у живого человека, а у манекена, но крови, естественно, сейчас не могло быть и речи, но она потоком хлынет, едва вновь будет запущено остановленное время. Тогда весь ужас этого злодеяния и его кровавые последствия окажутся более чем очевидными.

Конни зажмурилась, не в силах смотреть на то, что ему взбредет в голову сделать в следующий раз. Как следователь по особо тяжким преступлениям, она на своем веку перевидала множество случаев бессмысленного и безумного варварства — и их последствий — и собрала целые кипы вырезанных из разных газет статей, повествующих о поистине дьявольских по своей жестокости преступлениях; Конни стала невольным свидетелем того ужаса, что этот психопат сотворил с бедным Рикки Эстефаном, но свирепая дикость совершенного на танцплощадке преступления потрясла ее, как ничто другое.

Обстоятельством, особенно угнетающе подействовавшим на Конни, обдавшим ее ледяным холодом кошмара и заставившим ее дрожать с ног до головы, была абсолютная беспомощность жертвы. В какой-то мере все жертвы беспомощны; именно поэтому они и становятся объектами насилия со стороны живущих с ними бок о бок дикарей. Но беспомощность этой молодой женщины была бесконечно более ужасного свойства, так как она никогда не видела, не увидит и даже и знать не будет, как выглядит ее обидчик, сделавшись его жертвой, подобно маленькой полевой мыши, пронзенной острыми когтями невесть откуда упавшего на нее ястреба. Получив тяжкое телесное увечье, несчастная даже еще не подозревает об этом, оцепенев в самом последнем мгновении истинного счастья и безоблачного существования, которые никогда уже к ней не придут, с застывшей на лице улыбкой, и теперь ее ждет либо убогое прозябание, либо смерть, и ей даже не будет позволено в полной мере осознать свою потерю, ощутить боль, закричать от ужаса до тех пор, пока ее обидчик не возвратит ей возможность ощущать мир и реагировать на него.

Теперь Конни было ясно как день, что это чудовище не знает пощады и что она сама столь же уязвима, как и несчастная молодая женщина внизу. И, как и она, совершенно беспомощна. Как быстро она бы ни бежала, какими хитрыми бы ни были ее уловки, ничто ей не поможет, и нет такого места на земле, где она могла бы чувствовать себя в полной безопасности.

И, не будучи никогда особенно верующей, она вдруг в полной мере осознала, почему глубоко верующий христианин содрогается при мысли, что сатана может выбраться из преисподней и, выйдя на землю, из края в край пройти по ней с огнем и мечом. В полной мере оценила она его чудовищную мощь. Его неумолимость. Его страшную, вопиющую, безжалостную жестокость.

Тошнота подступила к горлу, и она испугалась, что ее сейчас вырвет.

Услышав рядом с собой приглушенный вздох отчаяния, вырвавшийся у Гарри, Конни открыла глаза. Теперь она была полна решимости встретить свою смерть лицом к лицу, дорого продать свою жизнь, даже если сопротивление будет совершенно бессмысленным.

Внизу под ними бродяга-голем приблизился к лестнице, по которой они с Гарри поднялись на площадку. Там он остановился, словно размышляя, стоит ли ему идти дальше или повернуть назад и искать в другом месте.

У Конни вспыхнула надежда, что полное их молчание, несмотря на непреодолимое желание закричать от ужаса, убедило Тик-така, что они не могли здесь прятаться.

И в этот момент снизу раздался его хриплый, дьявольский смешок.

— Фи, фа, фо, фам, — насмешливо процедил он, глядя вверх, — чую дух героев-полицейских.

Смех его был холодным и меньше всего походил на смех человека; так мог смеяться, например, крокодил, если умел это делать, но одновременно звучало в этом смехе что-то жуткое, странно узнаваемое и оттого внушающее суеверный страх: оттенок почти младенческого восторга.

Остановка в развитии.

Психически неуравновешенный ребенок.

На память пришли пересказанные ей Гарри слова горевшего в пламени бродяги, которые тот бросил ему после того, как выжег и разрушил его квартиру: «С вами, людишками, так забавно играть». Вот он и играет с ними в свои игры, а по правилам или нет — это его мало заботит, и она, и Гарри для него просто очередные живые игрушки. Нельзя было и мысли допускать, что он сдержит свое обещание играть с ними по правилам.

Топот тяжелых шагов голема по деревянным ступеням гулким эхом разносился по помещению. От его веса дрожала площадка. Поднимался он довольно ходко: БУМ, БУМ, БУМ, БУМ!

Гарри схватил Конни за руку.

— Быстро, к другой лестнице!

Отскочив от перил, они рванулись было в противоположную от голема сторону площадки, где находилась вторая лестница.

Но ее уже загородил второй голем, точная копия первого. Огромный, с гривой спутанных волос, всклокоченной бородой, в просторном, как плащ-палатка, черном дождевике. С широко разверстой в насмешливой ухмылке пастью. С полыхающими голубым пламенем глубоко посаженными глазами.

Теперь они оказались свидетелями еще одного проявления мощи Тик-така. Он мог создавать и одновременно манипулировать, по крайней мере двумя искусственными големами.

К этому времени первый голем также поднялся на площадку. И быстро зашагал в их сторону, безжалостно прокладывая себе дорогу среди лежащих в обнимку на полу парочек.

Слева к ним приближался второй голем, точно так же не выказывая должного уважения к оцепеневшим в Паузе людям, попадавшимся на его пути. Когда мир снова придет в движение, со всех сторон площадки понесутся крики боли, ужаса и гнева.

Все еще не выпуская руки Конни из своей, подталкивая ее к перилам, Гарри прошептал:

— Прыгай!

«БУМ-БУМ-БУМ-БУМ-БУМ», — грохотали сдвоенные шаги големов, сотрясая площадку, и «БУМ-БУМ-БУМ-БУМ-БУМ», — колотилось сердце Конни, сотрясая ее изнутри, и звуки эти гулко отдавались в ее ушах и были неотличимы друг от друга.

По примеру Гарри, она, стоя спиной к перилам, ухватилась за них руками, подтянулась и села на них верхом.

Големы, с возросшей яростью отшвыривая ногами человеческие тела, с обеих сторон быстро приближались к своим жертвам.

Перенеся ноги через перила, она повернулась лицом к выходу. До пола было около двадцати футов. С такой высоты можно сломать себе ногу или шею? Скорее всего, да.

Оба голема, каждый тоже примерно на расстоянии двадцати футов от нее, приближались с неудержимой силой двух мчащихся навстречу друг другу локомотивов, с горящими дьявольским синим пламенем глазами, с вытянутыми вперед, чтобы схватить ее, огромными ручищами.

Гарри прыгнул. С криком отчаяния, одновременно руками и ногами сильно оттолкнувшись от перил и парапета, Конни тоже прыгнула в пустоту…

Но, пролетев не больше шести или семи футов, зависла в воздухе рядом с Гарри. Лицом вниз, в классической позе парашютиста, с раскинутыми в разные стороны руками и ногами, а внизу под нею застыли танцоры, и не было им до нее никакого дела, и душа их не лежала ни к чему на свете, кроме того вожделенного мига, в который навеки заточила их Пауза.

Постепенно и неуклонно растущий внутренний холод и быстрая утечка энергии, заявившие о себе еще во время их бегства из Лагуна-Бич, указывали на то, что двигалась она в остановленном Паузой мире не так легко, как ей казалось, и уж, конечно, не с той легкостью, как это делала в нормальной обстановке. Тот факт, что, когда они бежали, за ними не возникало никакого тока воздуха — Гарри тоже подметил это обстоятельство, — по всей видимости, означал, что во время движения им приходилось преодолевать инертное сопротивление воздуха, о котором они даже и не подозревали, и вот теперь их остановленный в полете прыжок окончательно подтвердил это предположение. Пока они прилагали определенные усилия, они могли двигаться относительно легко. Но стоило им прекратить эти усилия, как они уже не могли использовать ни силу инерции, ни тем более полагаться на силу притяжения, чтобы продвигаться дальше. Бросив через плечо взгляд назад, Конни увидела, что сумела отдалиться от перил на расстояние не больше пяти футов, хотя и отталкивалась от них изо всех сил. Тем не менее это расстояние, вкупе с теми пятью или шестью футами, которые ей удалось в силу начальной инерции пролететь вниз, было вполне достаточным, чтобы она оказалась вне досягаемости обоих големов.

Оба они стояли у перил, наклонившись далеко вперед, пытаясь дотянуться до нее руками и всякий раз хватая только пустой воздух.

Гарри крикнул ей:

— Двигаться можно, смотри, что надо делать!

Она увидела, что руками и ногами он проделывает движения, схожие с движениями пловца-брассиста, медленно, дюйм за дюймом, продвигаясь к полу, словно воздух, странно загустев, неожиданно превратился в воду.

Она быстро сообразила, что, к ее великому сожалению, ее невесомость отличается от невесомости астронавтов на борту космической станции и, следовательно, она не в состоянии пользоваться преимуществами безвоздушного пространства. Небольшой эксперимент убедительно показал ей, что ни двигаться, ни поворачивать в любом, по желанию, направлении, как эта делает астронавт, она не может.

Начав, однако, имитировать движения Гарри, Конни вскоре обнаружила, что при достаточном упорстве и методичной повторяемости движении она действительно продвигается сквозь густой, как клей, воздух. В какое-то мгновение ей показалось, что это даже интереснее, чем затяжной прыжок, потому что иллюзия, будто паришь, как птица, возможна только вовремя прыжков с очень большой высоты, да и то иллюзия эта весьма кратковременна, так как все предметы на быстро приближающейся к тебе земле вскоре вновь обретают свои привычные очертания. Здесь же она плыла в воздухе прямо над головами людей, да к тому же все это происходило внутри помещения, даже в этих обстоятельствах вызывая в ее душе упоение полетом и своим могуществом, как во время одного из тех блаженных снов, в которых летаешь, как птица, и которые, увы, так редко снились ей в детстве.

Конни могла бы долго наслаждаться столь неожиданным и странным приключением, если бы не присутствие Тик-така в образе двух големов и необходимость спасать свою жизнь. До ее слуха донеслось гулкое БУМ-БУМ-БУМ-БУМ-БУМ их быстрых, тяжелых шагов по деревянному настилу площадки, и, когда она повернула голову назад и взглянула вверх, увидела, что те бегут в разные стороны площадки к лестницам с обеих ее сторон.

До пола все еще оставалось около десяти-одиннадцати футов, и Конни медленно, так медленно, что с ума можно было сойти, «плыла» к нему, дюйм за дюймом продвигаясь сквозь разноцветные застывшие лучи света от лазеров и прожекторов. Задыхаясь от чрезмерного напряжения. Чувствуя, как быстро, даже слишком быстро, холодеет изнутри.

Если бы на ее пути попался хоть какой-нибудь твердый, надежный предмет, стена или поддерживающая потолок колонна, то, уперевшись в него, она могла бы продвигаться гораздо быстрее. Но ничего существенного, от чего она могла бы оттолкнуться, рядом не было, и все ее напряженные усилия напоминали попытку вытащить себя из болота, ухватившись за собственные же волосы.

По левую от нее руку Гарри, находясь на фут впереди, тоже двигался к полу со скоростью улитки. Впереди он оказался просто потому, что прыгнул раньше ее.

Удар назад ногами. Гребок вперед руками. И снова удар, гребок.

Чувство свободного полета быстро сменяется ощущением, что попала в западню.

БУМ-БУМ-БУМ-БУМ-БУМ… Шаги преследователей гулко-плоско отдаются в громадном зале.

До пола остается около девяти футов, она правит в точку, на которой нет танцоров. Удар ногами. Гребок. Удар, гребок.

Работай. Работай ногами, руками… холодно.

Она снова оглядывается назад, хотя понимает, что это замедлит ее движение к полу.

Один из големов уже подбежал к лестнице. Прыгая через ступеньку, начинает быстро спускаться. В развевающемся, словно рыцарский плащ дождевике, вобрав голову в плечи и выставив ее чуть вперед, переваливаясь с ноги на ногу, как огромная, не в меру разыгравшаяся обезьяна, он напоминает ей виденную когда-то в детской, уже полузабытой книжке иллюстрацию, на которой изображен злобный тролль из какой-то старинной легенды.

Удвоив усилия, так что от напряжения сердце, кажется, вот-вот выскочит из груди, Конни продвинулась еще на один фут к полу. Но она висела в воздухе головой вниз; чтобы стать ногами на пол, ей придется, приложив максимум усилий, продвинуться на все восемь оставшихся футов, прежде чем ее тело коснется его поверхности, и только тогда она сумеет вскочить на ноги.

БУМ-БУМ-БУМ-БУМ-БУМ.

Голем доскакал до конца лестницы.

Конни изнемогала от усталости. И страшного холода.

До ее слуха донеслись проклятия, которыми Гарри осыпал холод и сверхплотный воздух.

Чудесный сон, в котором летаешь, как птица, превратился в классический вариант кошмара, в котором тот, кому он снится, бежит с преувеличенно замедленной скоростью, тогда как догоняющее его чудовище мчится во весь опор.

Несмотря на то, что все ее внимание было обращено на пол, до которого теперь оставалось не более семи футов, Конни тем не менее краем глаза уловила слева от себя какое-то движение и услышала, как вскрикнул Гарри. Рядом с ним стоял голем.

Справа от нее на полу возникло огромное черное пятно, явно чернее всех остальных теней, лежащих на нем. В ужасе она повернула туда голову.

Почти вертикально зависнув в воздухе вниз головой и вверх ногами в позе падающего с неба, спешащего на смертный бой с демоном ангела, она оказалась лицом к лицу со вторым големом. От ангела она, к великому ее сожалению, отличалась тем, что не была вооружена огненным мечом, или молнией, или освященным Богом амулетом и не обладала исключительными полномочиями загонять демонов обратно в их кипящую смолой и полыхающую огнем преисподнюю.

Ухмыляясь во весь рот, Тик-так схватил ее за горло. Ручища голема оказалась настолько громадной, что толстые его пальцы, кольцом сомкнувшись на ее шее, свободно, внахлест, сошлись на затылке, хотя доступ воздуха он ей пока не перекрыл.

Конни вспомнила вывернутую назад на сто восемьдесят градусов голову Рикки Эстефана и то, с какой непринужденной легкостью была выдернута из сустава рука черноволосой танцовщицы.

Охвативший ее приступ гнева, однако, напрочь вытеснил из сердца чувство ужаса и омерзения, и она плюнула прямо в огромное и ужасное лицо голема.

— А ну, убери лапы, ублюдок!

Ее обдало гнуснейшим смрадом, заставив скривиться от отвращения, а бродяга-голем с обезображенным шрамами лицом гулко выдавил из себя:

— Поздравляю, сука. Время кончилось.

Полыхающие голубым огнем глаза его, на мгновение вспыхнув еще ярче, неожиданно потухли, оставив после себя глубокие, черные, пустые глазницы, сквозь которые, как казалось Конни, просвечивала вечность. Ужасающее лицо бродяги, несоразмерно огромное даже для его исполинского тела, в мгновение ока из живого, окрашенного в разные цвета и обрамленного спутанными космами волос, превратилось в одноцветно-коричневое, словно вылепленное скульптором из глины или загустевшей грязи. Сложная паутина тончайших трещинок, начавшись у переносья, быстро захватила все лицо, и, не успела она и глазом моргнуть, как оно распалось на мелкие кусочки.

Тело колосса-бродяги быстро скукожилось и осыпалось, и с оглушительным взрывом техномузыки, с полуноты возобновившей на полную мощность свои ритмы, мир снова пришел в движение. Не поддерживаемая более воздухом, Конни головой вперед пролетела оставшиеся до пола последние семь футов и угодила лицом прямо в сырой холмик земли, песка, травы, гниющих листьев, жуков, бывший еще недавно телом голема, благодаря чему избежала тяжелых травм, но зато чуть не задохнулась от набившейся в рот грязи, которую с остервенением и отвращением стала отплевывать.

С разных сторон, перекрывая чудовищный грохот музыки, до нее донеслись вопли ужаса, страха и негодования.

— Игра кончена, но ненадолго, — прохрипел бродяга-голем, и с этими словами рассыпался в прах.

А Гарри с маху шлепнулся на пол. Лежа ничком на чем-то мягком, он вдыхал в себя сильный, пряный запах влажной земли. Прямо перед его носом из земли торчала рука, точно такая же — только по размеру гораздо больше, — какую он видел в доме у Рикки. Два пальца, сохранив в себе остатки суперэнергии, еще шевелились и, казалось, пытались дотянуться до его носа. Ударом кулака он смял их, превратив это мертвое-живое чудище в сплошное месиво.

Орущие танцоры, то и дело спотыкаясь о его распростертое на полу тело, валились рядом или прямо на него. Он едва успел выбраться из-под их извивающихся тел и вскочить на ноги.

В то же мгновение какой-то озверевший юнец в бейсбольной майке, подлетев, замахнулся на него кулаком. Гарри, пригнувшись, мгновенно нанес ему два коротких, резких удара: правой в живот, а левой снизу в подбородок, и, когда тот рухнул на пол, переступил через него, отыскивая глазами Конни.

Она былa рядом и как раз в этот момент приемом карате свалила на пол какую-то не в меру распоясавшуюся девицу, затем, круто развернувшись, сильным ударом в солнечное сплетение уложила рядом с ней здоровенного, мускулистого парня, лицо которого, когда падал, все еще сохраняло изумленное выражение. Очевидно, до этого в мыслях он уже вытирал об нее свои ноги.

Но, если Конни чувствует себя так же хреново, как и он, то долго им не продержаться. Все тело Гарри, еще не полностью пришедшее в себя от въевшегося в него холода Паузы, ныло и болело, и он чувствовал себя таким усталым, словно много миль подряд, не снимая, нес на своих плечах тяжелейший груз.

Подскочив к Конни и стараясь перекричать грохот, шум и крики, он проорал ей прямо в ухо:

— Эта херня не для нас, мы слишком стары! Надо быстрее уносить отсюда ноги!

Вокруг них, то там то здесь, в разных концах зала вспыхивали драки и потасовки, благодаря тому, что натворил Тик-так во время Паузы, когда как танк прокладывал себе дорогу сквозь толпу танцоров. Однако не все еще сообразили, что «рэйв» уже превратился во всеобщую потасовку, так как многие из тех, кого грубо толкали разъяренные соседи, смеялись, полагая, что оказались втянутыми в относительно незлобивую и веселую игру-танец: толкни-меня-а-я-тебя.

Гарри и Конни находились слишком далеко от выхода, чтобы успеть добраться до него до того, как до толпы дойдет, что происходит в действительности. И, хотя непосредственная угроза, как, например, от внезапно вспыхнувшего пожара, им не грозила, охваченная паникой толпа может отреагировать на насилие именно так, будто пожар и впрямь заполыхал. Некоторые даже уверят себя, что собственными глазами видят огонь.

Гарри, крепко взяв Конни за руку, чтобы в толчее не потерять друг друга, стал пробираться к ближайшей к ним задней стене строения, в которой, он был уверен, должен иметься запасной выход.

В наступившей атмосфере всеобщего хаоса становилось понятно, отчего многие из веселящейся толпы принимали реальные оскорбления и тумаки за мнимые, хотя и не находились под воздействием наркотиков. По толпе взад и вперед, вверх и вниз метались мощные лучи прожекторов, разноцветные лучи лазеров выписывали по ней замысловатые узоры, беспрерывно мигали стробоскопы, фантасмагорические тени прыгали-извивались-кружились над их головами, молодые, возбужденные лица становились странными и таинственными за быстро сменяющими друг друга карнавальными масками отраженного света, с обеих сторон на огромных стенах-экранах пульсировали и корчились возбуждающие кадры киноклипов, диск-жокеи беспрерывно нагнетали и без того чудовищный грохот маниакальной музыки, а многоголосый рев огромной толпы и сам по себе сбивал с толку. Чувства были перенасыщены впечатлениями, и потому любые проблески ярости и злобы легко могли быть приняты за проявление обычного добродушия или дружелюбного подзуживания.

Где-то сзади, за их спинами, раздался дикий вопль, совершенно не похожий на другие, такой пронзительный и страшный, что напрочь заглушил сумасшедшую какофонию звуков и мгновенно привлек к себе всеобщее внимание. С момента окончания Паузы прошло не более, если не менее, одной минуты. Гарри предположил, что либо от ужаса закричала черноволосая женщина, придя в себя от шока, когда обнаружила вместо руки кровавое месиво, либо это заорал кто-то из танцующих, рядом с кем или на кого прямо с потолка свалилась страшная окровавленная рука.

Даже если этот душераздирающий вопль и не воздействовал должным образом на толпу, она все равно уже не могла больше оставаться в неведении, что вокруг творится что-то неладное. Ибо на свете нет ничего более эффективного, чем удар кулаком в лицо, чтобы спустить человека из мира небесных грез на грешную землю. Когда большинство рэйверов поймет, что именно происходит в зале, желание их во что бы то ни стало поскорее выбраться отсюда, хотя ничего нигде и не горит, станет непреодолимым и опасным.

Чувство долга и честь полисмена призывали Гарри вернуться назад, отыскать женщину, потерявшую руку, и попытаться оказать ей первую помощь. Но, с другой стороны, было совершенно очевидно, что в этой людской круговерти он наверняка не сумеет быстро к ней добраться, а если чудом и доберется, не сумеет должным образом оказать ей даже самую элементарную помощь, так как панический вихрь возбужденной толпы уже начал набирать силу урагана.

Крепко сжав в своей руке руку Конни, Гарри выбрался из толпы танцующих и, пройдя сквозь неплотные ряды уже беспокойно переминающихся с ноги на ногу и орущих зрителей, размахивающих бутылками пива или надувными шариками с закисью азота, оказался рядом с торцевой стеной складского помещения, прямо под нависавшей сверху площадкой. Вдали от радужных огней и исступленно-истерического веселья. В самом темном уголке.

Быстрый взгляд налево, направо. Никакой двери.

В этом не было ничего удивительного, ибо «рэйв» — это прежде всего нелегальное сборище наркоманов, для целей которого и выбран именно этот заброшенный склад, а не бальный зал в холле гостиницы, куда молодые люди приходят в сопровождении своих взрослых опекунов и где всегда имеется запасной выход, четко обозначенный светящейся красной надписью. Но, Господи, стоило ли, пережив Паузу и избежав лап двух чудовищных големов, быть затем насмерть затоптанными сотнями орущих, разъяренных, одурманенных наркотиками юнцов, обуреваемых диким желанием всем сразу втиснуться в одну и ту же маленькую дверь.

Наконец, Гарри решился взять чуть правее, хотя, почему выбрал именно эту сторону, он и сам толком не мог объяснить.

Весь пол был устлан телами юнцов, постепенно приходящих в себя после больших доз веселящего газа. Гарри старался переступать через них, но под площадкой стоял такой мрак, что иногда он замечал того или иного наркомана, особенно тех, у кого одежда была потемнее, только когда спотыкался об их тела.

Дверь. Он было уже почти прошел мимо, не заметив ее.

За спиной все еще ухала и грохала музыка, но в шуме толпы возникло нечто новое. Это был уже не столько возбужденно-радостный гвалт, сколько предвещающий бурю тяжкий гул, из мрачного фона которого все чаще и чаще вырывались дикие, панические вскрики.

Конни с такой силой сдавливала ладонь Гарри, что рука у него напрочь онемела.

Гарри толкнул дверь. Затем навалился на нее плечом.

Дверь не поддалась. Может быть, она открывается вовнутрь?

Он потянул дверь на себя. Снова никакого результата.

Толпа отхлынула к боковым стенам. Крики и вопли достигли апогея, и Гарри буквально кожей ощутил на себе обжигающее пламя ужаса, охватившего сломя голову разбегавшихся в разные стороны рэйверов, часть из которых даже побежала в их сторону, к задней стене здания. В панике они, видимо, совершенно забыли, где находится выход.

Он ощупью стал искать ручку защелки, засова, чего-нибудь, что запирало дверь, моля Бога, чтобы это «что-то» было изнутри. Неожиданно пальцы его ткнулись в вертикальную ручку пружинного затвора, он отжал ее легонько вниз: послышался негромкий щелчок.

Сзади, прямо в их спины, врезались первые ряды лихорадочно ищущей выхода толпы. Конни закричала, Гарри попытался оттолкнуть их, чтобы они не мешали ему открывать дверь — Боже милостивый, сделай так, чтобы это не оказался туалет или встроенная в стену кладовка, иначе нас просто сомнут, — продолжая тянуть ручку вниз, затем большим пальцем нажал на затвор, дверь скрипнула, он сильно потянул ее к себе, умоляя толпу ради всех святых не давить, подождать, хоть секунду подождать, пока он откроет дверь пошире, но чьи-то руки уже хватали дверь, настежь распахивали ее, и, подхваченные бурным потоком обезумевшей толпы, Гарри и Конни вылетели в проем сорванной с петель двери наружу, в прохладный, свежий ночной воздух.

С десяток или более рэйверов толпились на автостоянке позади белого автофургона. Машина была украшена двумя гирляндами красно-зеленых рождественских лампочек, подключенных к аккумулятору, обеспечивавших единственное освещение этого закутка между задней стеной склада и круто поднимавшимся вверх, поросшим мелким кустарником склоном каньона. Какой-то длинноволосый парень наполнял воздушные шарики закисью азота из баллона, притороченного ремнями к ручной тележке, стоявшей позади фургона, а другой парень, совершенно лысый, принимал доллары. Все они, и продавцы и покупатели, с изумлением таращились на сыплющую проклятиями и руганью, дико орущую толпу, втискивающуюся в узкий дверной проем черного хода.

Разделившись, Гарри и Конни с двух сторон обошли фургон. Конни подошла к нему со стороны пассажирского сиденья, Гарри — со стороны водительского. Гарри дернул на себя дверь кабины.

Лысый схватил его за руку и стал оттаскивать от фургона.

— Эй, парень, ты что, рехнулся? А ну мотай отсюда!

Улучив момент, Гарри вытащил из кобуры револьвер. Резко развернувшись, ткнул дуло прямо в зубы лысого наркодельца.

— Хочешь, чтобы я тебе враз мозги вышиб?

Глаза лысого от неожиданности повылезали из орбит, и он мгновенно отскочил от Гарри, как от прокаженного, подняв обе руки кверху, показывая, что не вооружен и не собирается оказывать никакого сопротивления.

— Нет, эй, слышишь, не надо, успокойся, хочешь покататься на машине? Ради Бога, она твоя, катайся сколько влезет!

Хоть и не лежала душа Гарри к подобным методам уговора, к которым часто прибегала Конни, он вынужден был признать, что они несомненно обладали одним неоспоримым преимуществом: значительно экономили время.

Он уселся на водительское место, захлопнул за собой дверцу кабины и вложил револьвер обратно в кобуру. Внутри его уже ждала Конни.

Ключи торчали в замке зажигания, а мотор работал вхолостую, вырабатывая энергию для подзарядки аккумулятора, питающего рождественские лампочки. Рождественские лампочки, Господи! Веселые ребята — эти торговцы наркотиками!

Гарри отпустил ручной тормоз, включил фары, выжал сцепление, рванул рычаг переключения скорости и изо всех сил надавил на педаль акселератора. Фургон вздрогнул. Какое-то мгновение колеса бешено вертелись на месте, визжа, как стадо взбесившихся свиней, в воздухе запахло жженой резиной, и все, кто оказался рядом с фургоном, бросились от него врассыпную. Еще мгновение — и машина с ревом понеслась, непрерывно сигналя и заставляя попадавшихся навстречу рэйверов шарахаться прочь с дороги.

— Надо успеть выбраться отсюда в течение максимум двух минут, иначе потом дорога будет полностью забита! — прокричала Конни, когда они на огромной скорости, почти на двух колесах круто сворачивали за угол здания.

— Да, — согласился Гарри, — сейчас все рванут отсюда, чтобы успеть смыться до приезда полиции.

— Ох уж мне эти сраные полицейские, никогда не дадут толком повеселиться!

— Болваны тупоголовые!

— Продыху от них нет!

— Святоши!

Они пулей неслись по широкой подъездной аллее вдоль боковой стены склада, в которой не было никаких дверей, и потому не надо было опасаться, что ненароком могут задавить сбитых с толку, запаниковавших людей. Фургон превосходно слушался руля, обладал мощным мотором и отличной подвеской. По мнению Гарри, все это было сделано для того, чтобы в случае чего успеть вовремя быстро смыться.

Перед фасадом здания обстановка резко изменилась; и приходилось то и дело жать на тормоза, непрерывно сигналить и во все стороны вертеть баранкой, чтобы не сбить мчавшихся по дороге рэйверов. К удивлению Гарри, из здания уже успело выбраться довольно значительное количество народу.

— Устроители «рэйва» догадались поднять одну створку въездных ворот, чтобы выпустить людей, — сообщила Конни, быстро глянув в боковое стекло в сторону выхода, когда они проносились мимо него.

— А мне казалось, что ворота вообще не работают, — заметил Гарри. — Одному Богу известно, сколько лет пустовало здание.

Благодаря тому, что удалось, образно говоря, так быстро спустить пары, число смертных исходов — если они вообще имели место — значительно сократилось.

Резко взяв влево, Гарри задним бампером зацепил одну из припаркованных по обеим сторонам дороги машин, но, не сбавляя хода, продолжал мчаться дальше, непрерывно сигналя нескольким рэйверам, успевшим забраться довольно далеко от склада и резво бежавшим прямо посреди мостовой, как в одном из японских фильмов ужасов о Годзилле, гигантских размеров ящерице.

— Ты что, угрожал тому типу револьвером? — спросила Конни.

— Да.

— Грозил, что вышибешь ему мозги?

— Примерно что-то в этом роде.

— Полицейский значок показал?

— Я подумал, что револьвер будет гораздо убедительнее.

Она помолчала.

— Ты мне начинаешь нравиться, Гарри Лайон.

— Это у тебя скоро пройдет, если, конечно, доживем до рассвета.

Еще через несколько секунд на дороге уже не было никого из тех, кто первым успел выбежать из склада, и Гарри до отказа нажал педаль акселератора. Они стрелой промчались мимо детского сада, производственных цехов и эллингов, где зимой хранились морские трамвайчики для увеселительных прогулок, которые почему-то запомнились им, когда шли сюда, и вскоре уже оставили далеко позади себя последние из припаркованных по сторонам улицы машин рэйверов.

Ему хотелось убраться как можно дальше от этого места до того, как туда прибудут — они уже, видимо, в пути — полицейские из Лагуна-Бич. Окажись они на месте происшествия, и им никак невозможно будет отвертеться от необходимости дать показания, что займет уйму времени, лишив их единственной возможности перехватить инициативу у Тик-така.

— Куда едем? — спросила Конни.

— В «Грин Хаус».

— Точю. Может быть, Сэмми еще на месте.

— Сэмми?

— Бродяга. Так он, во всяком случае, сам себя назвал.

— А, помню. И говорящая собака.

— Говорящая собака?

— Ну, не то чтобы совсем говорящая, но, во всяком случае, явно желающая что-то нам сообщить, причем, уверен, что-то очень важное, а может, она и правда умеет говорить, черт ее знает, мир вокруг нас словно взбесился, какая-то дикая, сумасшедшая ночь. Бывают же в сказках говорящие собаки, отчего же им не быть в Лагуна-Бич?

Гарри понимал, что несет несусветную чушь, но, так как вел машину на огромной скорости, боялся оторвать взгляд от дороги, чтобы, посмотрев на Конни, убедиться, что та насмешливо смотрит на него.

Но в голосе ее и тени насмешки не было, когда она озабоченно спросила:

— Что думаешь предпринять?

— Мне кажется, у нас есть один шанс, хотя и очень маленький.

— То, что время от времени ему нужен отдых? Как он сам признался тебе по радио?

— Да. Особенно после таких штучек, как Пауза. Пока что между разными его… появлениями проходило что-то около часа, а то и больше.

— Скорее, проявлениями.

— Ну, не важно.

Еще несколько поворотов, и они уже мчались по жилым кварталам Лагуны, направляясь в сторону Тихоокеанского прибрежного шоссе.

На одном из перекрестков мимо них пронеслись полицейская машина и карета «скорой помощи», обе с включенными мигалками, ехавшие, видимо, по телефонному вызову со склада.

— Быстро они подсуетились, — восхитилась Конни.

— Видимо, кто-то из рэйверов прямо из машины набрал 911.

Может быть, помощь поспеет вовремя и удастся все-таки спасти жизнь молодой женщине, оставшейся без руки. Возможно и саму руку удастся спасти и пришить ее на место. Все может быть. Может даже быть, что на свете существует и Мама-утка, как знать.

Гарри был в хорошем настроении от того, что им удалось остаться в живых после Паузы и так быстро выбраться из всеобщей свалки на складе. Но адреналин в его крови быстро сошел на нет, когда в памяти всплыло, с какой нечеловеческой жестокостью голем выдрал руку молодой женщины.

В душу его снова вкралось отчаяние.

— Если есть шанс, пока Тик-так дрыхнет, — спросила Конни, — то как мы можем им воспользоваться, чтобы побыстрее его отыскать?

— Во всяком случае, не с помощью рисунка Нэнси Куан. Эту возможность следует полностью исключить, времени у нас в обрез.

— Когда он явится в следующий раз, — заметила Конни, — нам крышка, и игрушечки кончились.

— Думаю, что да.

— Сначала он убьет меня. А потом, чуть погодя, и тебя.

— На рассвете. Уж это свое обещание наше юное дарование сдержит тютелька в тютельку.

Оба мрачно замолчали.

— Итак, чем мы располагаем? — нарушила молчание Конни.

— Может быть, бродяга, который ошивается у «Грин Хаус»…

— Сэмми.

— Может быть, он может нам помочь. А если не он… тогда, черт подери, понятия не имею. Какой-то тупик!

— Нет, — резко возразила Конни. — Не все так плохо. Мы пока живы, а значит, жива и надежда. А если есть надежда, надо искать и найти выход.

На вираже он круто свернул в очередной переулок, промчался мимо быстро мелькавших слева и справа затемненных домов, выровнял фургон, сбавил скорость и удивленно вскинула нее глаза.

— Не все еще потеряно, говоришь? Что это сегодня с тобой?

Она недоуменно покачала головой:

— Сама не знаю. Но что-то во мне явно изменилось.

Несмотря на то, что они потратили по меньшей мере половину одночасовой Паузы, чтобы добраться до склада, путь назад, к тому месту, откуда они начали свой побег от Тик-така занял у них значительно меньше времени. По часам Конни они добрались до шоссе меньше чем за пять минут, после того как «приделали ноги» фургону торговцев закисью азота, благодаря тому, что избрали более прямой путь, а также оттого, что Гарри вел машину на такой бешеной скорости, от которой даже у Конни захватывало дух.

И, когда они, позванивая не успевшими еще вдребезги разлететься во время бешеной гонки рождественскими лампочками, притормозили перед «Грин Хаус», часы показывали 1 час 37 минут 35 секунд ночи. Прошло чуть больше восьми минут с того момента, как в 1:29 началась и кончилась Пауза, а значит, им удалось в течение трех минут не только успеть выбраться из толчеи на складе, но и под дулом револьвера изъять фургон у наркодельцов, хотя им обоим казалось, что все это длилось значительно дольше.

Грузовик-тягач и «вольво», остановленные Паузой в переулке, давно уже уехали. Когда время вновь было запущено, их водители как ни в чем не бывало продолжили свой путь, даже не подозревая, что с ними произошло нечто исключительное. По улице в разных направлениях двигались теперь другие машины.

Конни вздохнула с облегчением, заметив около «Грин Хаус» Сэмми. Он что-то горячо доказывал, размахивая руками и жестикулируя, метрдотелю с прилизанными волосами и в ручной работы бабочке. В дверях стоял один из официантов, готовый в любой момент броситься на выручку своему боссу, если возникнет такая необходимость.

Когда Конни и Гарри выбрались из фургона, метрдотель, заметив их, тотчас оторвался от Сэмми и повернулся к ним.

— Вы! — воскликнул он. — Господи, это вы! — И решительно двинулся в их сторону, и в этом движении было что-то угрожающее, словно они сбежали, не заплатив по счету.

Завсегдатаи бара и обслуживающий персонал толпились у окон. Среди них Конни заметила и некоторых из тех, кто наблюдал за ними из окон, когда они с Гарри сцепились с Сэмми и собакой в момент наступления Паузы. Теперь они уже совсем не напоминали каменные изваяния, но в их взглядах и сейчас просвечивало нескрываемое любопытство.

— Что здесь происходит? — спросил метрдотель. В его голосе явственно звучали истерические нотки. — Как получилось, что вы исчезли? И откуда взялся этот… этот… фургон?

Конни сдержалась, сообразив, что человек этот видел, как они стояли перед ним на асфальте, и вдруг ни с того ни с сего, в считанные доли секунды их там уже не было. Собака, залаяв и волчком завертевшись на месте, дала им знать, что в мире происходит что-то неладное, отчего Сэмми стремглав бросился наутек. Но Конни и Гарри остались стоять где стояли, на виду у наблюдавших за ними из окон бара, потом наступила Пауза, и Конни с Гарри вынуждены были спасаться бегством, казалось, они словно призраки растаяли в воздухе, чтобы ровно через восемь минут вернуться назад в белом автофургоне, украшенном гирляндами красных и зеленых рождественских лампочек.

Раздражению и изумлению метрдотеля не было границ. Если бы предоставленный им шанс отыскать Тик-така и разделаться с ним не был столь мизерным, если бы с каждой проходящей секундой они неумолимо не приближались к неминуемой смерти, возникший в баре переполох в связи с их неожиданным исчезновением был бы просто забавен. Черт побери, он и был забавен, но Гарри и Конни сейчас было явно не до смеха. Они посмеются над этим потом. Если останутся живы.

— Что такое, что все это значит, что здесь происходит? — не унимался метрдотель. — Я ни черта не могу понять из того, что мелет этот ваш псих.

Под «этим психом» он имел в виду Сэмми.

— Он не наш псих, — сказал Гарри.

— Как это не наш? — вмешалась Конни. Затем, обращаясь к Гарри, добавила: — Ты вот что, давай топай к нему, а я сама тут разберусь.

Она боялась, что Гарри, чувствуя, как мало у них времени, вдруг применит к метрдотелю ранее уже испытанный метод револьверного убеждения, пригрозив вышибить ему мозги, если тот сейчас же не заткнет глотку и не уберется обратно в свой бар. Как бы хорошо она ни относилась к желанию Гарри более оперативно решать некоторые щекотливые вопросы, всему свое время и место, а сейчас было не место и не время.

Гарри послушно направился к Сэмми.

Конни, одной рукой обняв метрдотеля за плечи, повела его по дорожке прямо к входу в ресторан, по пути мягко, но настойчиво объясняя, что она вместе со следователем по особо тяжким преступлениям Лайоном выполняет одно очень важное государственное поручение, не подлежащее в данный момент огласке, но что она обязательно вернется сюда и все толком ему объяснит, даже то, что на первый взгляд может казаться ему невероятным, как только ситуация прояснится.

Учитывая, что именно Гарри обычно приходилось увещевать и успокаивать людей, которых Конни выводила из себя, ее успех у ресторатора был налицо. У нее, конечно, и в мыслях не было возвращаться сюда и все объяснять ему, тем более что она сама понятия не имела, как сможет объяснить ему, каким образом ей с Гарри удалось испариться прямо у него на глазах, но метрдотель заметно успокоился, и ей не составило особого труда уговорить его вернуться в бар вместе с стоявшим, прислонившись к косяку двери, телохранителем-официантом.

Затем Конни пошла к зарослям и убедилась в том, что знала заранее: собаки там уже не было.

Она подошла к Гарри и Сэмми в тот момент, когда бродяга говорил:

— Откуда мне знать, где он живет? Он — пришелец, прибыл с другой планеты, а космический корабль прячет где-нибудь неподалеку.

Со спокойствием, поразившим даже Конни, Гарри внятно сказал:

— Забудь о космических пришельцах, Сэмми, он — не инопланетянин. Он…

Вблизи вдруг раздался собачий лай.

Конни быстро обернулась и заметила давешнюю вислоухую дворнягу. Та только что выскочила из-за угла в конце аллеи. За ней быстрым шагом шли женщина и мальчик лет пяти. Как только собака заметила, что обратила на себя их внимание, зубами схватила мальчика за штанину и нетерпеливо потащила вперед. Протащив его так несколько шагов, она отпустила штанину, побежала по направлению к Конни, остановилась на полпути к ней, залаяла на нее, обернулась и залаяла на женщину с мальчиком, затем снова на Конни, затем, усевшись на тротуар, стала вертеть головой в разные стороны, как бы говоря: «Ну вот, я сделала все, что могла!»

Лица женщины и мальчика выражали любопытство и страх. Мать была недурна собой, мальчик же — просто загляденье: аккуратный, чистенький, хотя и у сына и у матери был тот настороженный и затравленный взгляд, который сразу же выдает людей, в полной мере изведавших, что значит жить побираясь.

Конни, улыбаясь, медленно пошла к ним навстречу. Когда она проходила мимо собаки, та встала и пошла с ней рядом, тяжело дыша и высунув язык.

Во всем этом был налет чего-то мистического и даже ужасного, и Конни чувствовала, что предстоящее ей знакомство может означать жизнь или смерть для них с Гарри, а может быть, и для всех здесь собравшихся.

Она понятия не имела, что станет говорить, когда подойдет к ним, но слова нашлись сами.

— Скажите, с вами… тоже… происходили странные события?

Женщина удивленно вскинула на нее взгляд:

— Странные события? О, да, Господи, да! Конечно же, да!

Глава 6

Теперь все в порядке.

Хороший пес, очень хороший, молодец.

Теперь они все вместе. Женщина с мальчиком, вонючка, другой, не такой вонючий, мужчина и женщина без мальчика. От них всех отдает запахом того-кто-может-убить, и именно поэтому он знает, что они должны быть вместе.

Они тоже с этим согласны. И им тоже понятно, почему они вместе. Они стоят и о чем-то оживленно говорят между собой, все очень возбуждены, говорят очень быстро, иногда все разом, и при этом женщины, мальчик и не такой вонючий мужчина стараются держаться от вонючки так, чтобы ветер дул в его сторону, а не наоборот.

То и дело кто-нибудь из них наклоняется и треплет пса за холку или чешет за ухом и говорит, что он хороший пес, молодец и еще какие-то очень хорошие слова, которых он не понимает. И все это ужасно приятно. Как здорово, когда тебя ласкают и чешут за ухом люди, которые, в чем он абсолютно уверен, никогда не станут поджигать на нем шерсть и от которых не пахнет кошками.

Однажды, давно уже это было, правда, много позже той маленькой девочки, которая звала его Принцем, какие-то хорошие люди взяли его к себе в дом и кормили, и хорошо с ним обращались, называли его Максом, но у них был кот. Огромный. Злющий. Звали его Пушком. Макс терпимо относился к Пушку. Макс никогда не гонял Пушка. В те дни Макс вообще не гонял котов и кошек. Вернее, почти не гонял. К некоторым из них он относился вполне сносно. Но Пушок дико невзлюбил Макса, не хотел чтоб Макс жил с ним под одной крышей, и потому часто воровал у него еду, а в другие разы мочился в его плошку для воды. В течение дня, когда хорошие люди куда-то уходили, Макс и Пушок оставались одни, и тогда Пушок начинал хрипло мяукать и шипеть, шерсть у него становилась дыбом, как у бешеного, он бросался на Макса и начинал гонять его по квартире. Или неожиданно прыгал на него с высоких предметов. Огромный кот. Хрипло и злобно мяуча. Шипя и фыркая. Словно бешеный. И тогда Макс сообразил, что дом этот принадлежал Пушку, не Максу и Пушку, а одному Пушку, и потому ушел от этих хороших людей и снова превратился в Псину.

С тех пор, стоит ему повстречать хороших людей, готовых взять его к себе и кормить досыта, ему ужасно не хочется, чтобы от них пахло кошкой, так как, придя с ними в дом, он боится, что на пороге может встретить другого Пушка. Огромного. Злющего. Бешеного.

И потому чудесно, что ни от кого из этих людей не пахнет кошкой, и, если кто-либо из них вдруг захочет взять его к себе, он будет в полной безопасности и не надо будет беспокоиться, что кто-то станет мочиться в твою плошку для воды.

Спустя некоторое время люди настолько увлекаются разговором, что почти перестают его ласкать и называть хорошим, и ему становится скучно. Он зевает и ложится на землю. Может, поспать немного? Он ужасно устал. Трудно весь день быть очень хорошим псом!

Но вдруг он замечает прилипших к окнам людей в месте, где они обычно едят. Интересно. Стоят у окон и смотрят. Смотрят на него.

Может быть, думают, надо же, какой отличный песик? Может быть, хотят дать ему чего-нибудь поесть? Что же, в таком желании нет ничего невероятного. Поэтому он встает и трусцой бежит к месту, где много еды. Голова гордо поднята. Хвост колечком. Чуть заметно из стороны в сторону повиливая задницей. Обычно им это очень нравится. Подбегает к двери, ждет. Дверь остается закрытой. Он скребет ее лапой. Ждет. Никого. Снова скребет. Никого.

Он снова трусит к окнам. Чтобы люди заметили его. Виляет хвостом. Наклоняет голову, поднимает одно ухо. Они обращают на него внимание. Он точно знает, что они смотрят именно на него. Снова бежит к двери. Ждет. Ждет. Ждет.

Скребется в дверь. Никого.

Может быть, они не знают, что он голоден. Или просто боятся его. Думают, что он плохой. Но ведь стоит только внимательно приглядеться к нему, чтобы понять, что он хороший. И чего его бояться? Разве они сами не знают, когда нужно, а когда не нужно бояться? Он же не станет прыгать им на головы с высоких предметов или мочиться в их стаканы для воды. До чего же глупы эти люди!

Наконец до него доходит, что здесь ему нечем поживиться, он возвращается к хорошим людям, которых свел вместе. По пути назад он стремится все так же гордо держать голову, а хвост колечком, и так же повиливать задом, чтобы показать прилипшим к окнам людям, что они теряют.

Когда подбегает к обеим женщинам, мальчику, вонючке и не-такому-вонючему-мужчине, чувствует, что произошло что-то непоправимое. Воздух буквально смердит. У всех у них явно испуганный вид. Но ничего странного в этом нет. Они были напуганы уже и тогда, когда он впервые столкнулся с ними. Но этот запах особенный, отличный от предыдущего, во много раз сильнее его.

От них так и прет полной безнадежностью, желанием куда-нибудь спрятаться, затаиться и ждать, когда за ними пожалует смерть. Так порой пахнут звери, особенно очень старые, смертельно усталые или неизлечимо больные. Люди редко так пахнут. Впрочем, он знает место, где все люди пахнут именно так. Он был там вместе с женщиной и мальчиком, совсем недавно.

Интересно.

Но это плохое «интересно».

Его беспокоит, что хорошие люди могут пахнуть такой безысходностью. Что же с ними произошло? Ведь никто из них не болен. Вонючка, правда, немного болен, но остальные нисколечко. И все они, насколько он понимает, довольно молоды.

Их голоса тоже изменились. Словно погасли, как-то потускнели. Стали усталыми. Немного печальными. Что-то еще чувствуется в них… но что именно? Что-то… Что? Что?

Он обнюхивает их ноги, поочередно у каждого в отдельности, нюхает, нюхает, нюхает, нюхает, даже у вонючки, и вдруг понимает, что именно с ними случилось, и сам не верит своей догадке, не желает верить.

Он изумлен. Поражен. Пятится от них задом, чуть отойдя, снова с любопытством смотрит на них. С нескрываемым изумлением.

От всех исходит особый запах, который можно описать примерно следующим образом: интересно, я за ним гонюсь или он гонится за мной? что лучше, сбежать или драться? стоит ли мне самому пытаться чего-нибудь достать поесть или дождаться, пока кто-либо из людей догадается бросить мне кусок? Это запах сомнения, когда толком не знаешь, как поступить, и иногда этот запах очень напоминает запах страха. Как сейчас. Они все до смерти боятся того-кто-может-убить, но они боятся еще потому, что не знают, как им поступить.

Пес изумлен, потому что сам-то он знает, что необходимо делать, а он ведь даже не человек! Но люди порой бывают такими тугодумами!

Ладно. Он им подскажет, что делать.

Он громко лает, и, конечно же, они тотчас поворачивают к нему головы, потому что он не из тех псов, что брешут понапрасну.

Он снова лает, вскакивает и бежит мимо них и далее вниз по склону улицы, бежит, бежит, затем останавливается и оборачивается к ним, лает. Они удивленно смотрят ему вслед. Их медлительность его поражает. Он возвращается назад, лает, поворачивается и снова бежит вниз по склону, бежит, бежит, останавливается, смотрит на них, снова лает. Они о чем-то начинают оживленно говорить между собой, смотрят на него и говорят. Видимо, до них начинает что-то доходить. Тогда он отбегает немного подальше и оборачивается назад, смотрит на них, лает. Они явно возбуждены. Поняли. Удивительно!

Они не знали, во-первых, как далеко собирается вести их собака, во-вторых, решили, что в любом случае идти пешком целой толпой не следует, так как в два часа ночи столь пестрая группа людей может моментально привлечь к себе ненужное внимание. Было решено проверить, согласится ли Вуфер вести их, если они поедут за ним на фургоне, так как в машине они будут менее приметны.

Джанет помогла инспекторам полиции Галливер и Лайону быстро снять с фургона рождественские лампочки. В некоторых местах те крепились к машине с помощью металлических зажимов, в других — изоляционной лентой.

Ни у кого из них не было полной уверенности, что пес приведет их прямо к человеку, которого они называют Тик-таком. Но, как бы там ни было, все равно не следовало привлекать к себе дополнительное внимание гирляндами красных и зеленых рождественских лампочек.

Пока они работали, Сэмми Шамpой ходил за ними по пятам вокруг фургона и говорил, уже не впервые за этот день, что был дурнем и падшим человеком, но что отныне, после всего случившегося, станет жить по-новому. Ему, видимо, очень важно было, чтобы они поверили в его искреннее желание полностью изменить свой образ жизни — словно, убедив других, он сможет убедить в этом и себя.

— Раньше я и мысли не допускал, что в чем-то могу помочь людям, — говорил Сэмми, — всегда считал себя совершенно никудышным человеком, липовым художником, краснобаем, пустышкой, и вот сейчас спасаю человечество от космического пришельца. Ну хорошо, хорошо, не пришельца и не сам лично спасаю, но участвую вместе с другими достойными людьми в этом спасении.

Джанет все еще не могла прийти в себя от изумления от находчивости Вуфера. Никто из них толком не мог понять, каким образом псу могло прийти в голову, что всем им грозит одна и та же странная и страшная опасность и что будет правильнее, если все они соберутся вместе. Каждый из них знал, что в некотором отношении часть чувств животных намного слабее человеческих, но в своем большинстве они значительно сильнее и интенсивнее, чем у человека, и что помимо основных пяти чувств животные, скорее всего, наделены еще какими-то другими, совершенно необъяснимыми, с точки зрения людей, чувствами. Но после того, что делал Вуфер, она никогда не сможет относиться к собакам — или любым другим животным — так, как она относилась к ним раньше.

Приютив и пригрев у себя бездомную собаку, подкармливая ее даже в те дни, когда и самой-то есть было почти нечего, она совершила, пожалуй, самый выдающийся поступок в своей жизни.

Наконец лампочки были сняты и упрятаны в фургон.

— Все, кончаю пить, — не унимался Сэмми, все еще следуя по пятам за ними вокруг фургона. — Верите мне? Правда? Все! Ни капельки больше. Баста!

Вуфер сидел на тротуаре рядом с Дэнни в круге света от уличного фонаря и, наблюдая за их действиями, терпеливо ждал.

В самом начале знакомства, когда Джанет прослышала, что мисс Галливер и мистер Лайон детективы из полиции, первым ее побуждением было сгрести Дэнни в охапку и дать деру. В конце концов за ней числился убитый собственными руками муженек, гниющий сейчас где-то в песках Аризоны, хотя полной уверенности, что ненавистный ей человек все еще и впрямь покоится там, где она оставила его бренные останки, у нее не было. Если тело Венса обнаружили, ее, видимо, уже разыскивает полиция, чтобы допросить, а может быть, уже и выписан ордер на ее арест.

Кроме того, в течение всей ее жизни облеченные властью люди никогда не числились в ее друзьях, если не считать благородного господина Ишигуру, владельца частной лечебницы «Пэсифик Вью». Она считала их людьми другой породы, с которыми у нее не могло быть ничего общего.

Однако мисс Галливер и мистер Лайон показались ей людьми добрыми, порядочными и надежными, которым можно довериться. Но не в том смысле, что она собиралась выложить им все об убийстве собственного мужа, а в том смысле, что они не из тех людей, кто может позволить кому-то разлучить ее с Дэнни. К тому же ее с этими людьми объединяло общее горе и общая опасность и, самое главное, — общее желание во что бы то ни стало выжить и постараться уничтожить Тик-така раньше, чем он уничтожит их.

Она решила полностью вверить свою судьбу в руки этих полицейских, потому что другого выбора у нее не было: в этом деле они все были повязаны одной веревкой. Но, кроме этого, ее решение довериться им во многом основывалось и на том, что им доверилась собака.

— Сейчас без пяти два, — сказал детектив Лайон, взглянув на свои часы. — Пора в путь.

Джанет кликнула Дэнни и вместе с ним и Сэмми, последовавшим за ними, забралась в фургон. Сэмми прикрыл за собой заднюю дверцу. Детектив Лайон сел за руль, завел мотор и включил фары.

Кузов фургона не был отделен от водительского места. Джанет, Дэнни и Сэмми сгрудились позади него, чтобы через лобовое стекло наблюдать, что будет происходить впереди машины.

С океана через прибрежное шоссе тянулись тонкие завитки тумана. Фары быстро приближающегося к ним автомобиля, высветив под определенным углом стелющийся белесый туман, окрасили его во все цвета радуги, мостом перекинувши от одной обочины к другой. Промчавшись под этой импровизированной многоцветной аркой, машина тут же унесла ее вместе с собой в ночь.

Детектив Галливер все еще стояла на тротуаре рядом с Вуфером. Детектив Лайон отпустил ручной тормоз и выжал сцепление. Чуть повысив голос, он произнес:

— Внимание, мы готовы.

Детектив Галливер хорошо слышала его, так как боковое стекло кабины было опущено. Она нагнулась и что-то сказала собаке, затем сделала отталкивающий жест руками, как бы прогоняя ее от себя; собака в недоумении уставилась на нее.

Сообразив наконец, что его просят вести их туда, куда несколько минут тому назад он сам звал их, Вуфер бросился бежать по тротуару плавно спускавшейся по склону холма улицы.

Пробежав с треть квартала, он остановился и оглянулся, чтобы убедиться, что детектив Галливер следует за ним. Увидев, что та старается не отставать от него, пес явно обрадовался. Ощерил пасть, завилял хвостом.

Детектив Лайон снял ногу с тормоза, и фургон медленно покатил вниз по склону вслед за детективом Галливер, но не обгоняя ее, чтобы пес понял, что и фургон также следует за ним.

Несмотря на то, что фургон катился под уклон довольно медленно, Джанет, чтобы держаться на ногах, пришлось крепко ухватиться за спинку водительского сиденья, на котором сидел Гарри, а Сэмми в свою очередь вцепился в подголовник второго, пустующего, сиденья. Дэнни, одной рукой цепко ухватившись за пояс Джанет и встав на цыпочки, тоже силился увидеть, что творилось впереди машины.

Когда детектив Галливер почти вплотную приблизилась к Вуферу, тот снова отбежал немного вперед и на перекрестке выжидающе обернулся. Взгляд его попеременно останавливался то на приближающейся к нему женщине, то на медленно катящем вслед за ней фургоне, снова на женщине, снова на фургоне. Он был умным псом и наверняка вскоре поймет, чего от него хотят.

— Было бы совсем здорово, если бы он все, что считает нужным, сам нам рассказал.

— Кто? — не понял Сэмми.

— Вуфер.

После того как детектив Галливер вслед за псом пересекла перекресток и прошла большую часть следующего квартала, она остановилась и подождала, когда с ней поравняется фургон, за рулем которого сидел детектив Лайон. Выждав момент, когда Вуфер снова обернулся к ней, она открыла дверцу кабины со стороны пассажирского сиденья и медленно влезла в нее.

Вуфер сел на тротуар и уставился на фургон.

Детектив Лэйон подал его немного вперед.

Пес настороженно поднял уши.

Фургон медленно приближался к нему.

Пес вскочил и отбежал немного вперед. Остановился, посмотрел, едет ли за ним фургон, затем легкой рысцой припустил дальше.

— Ну до чего же сообразительный пес! — восхитилась детектив Галливер.

— Очень сообразительный, — согласился с ней детектив Лайон.

Дэнни с гордостью прибавил:

— Самый сообразительный пес в мире!

— Полностью согласен, — сказал Сэмми и свободной рукой погладил мальчика по голове.

Отвернувшись от Сэмми, Дэнни ткнулся в живот Джанет и воскликнул:

— Мама, дядя воняет.

— Дэнни! — в негодовании воскликнула Джанет.

— Мальчик прав, — миролюбиво отозвался Сэмми. Его вновь понесло на очередное, хотя и несколько сумбурное, раскаяние. — Мальчик верно сказал. От меня воняет. Я и сам знаю, что ходячая помойка. И так было очень долго, но теперь этому пришел конец. А знаете, почему я стал таким, каков есть? Потому что думал, что все на свете знаю, прекрасно разбираюсь в жизни, полагал, что жизнь бессмысленная штука, что в ней нет места ничему таинственному, все о ней уже давно известно биологам и новенького ничего не предвидится. Но после всего, что со мной приключилось, после сегодняшней ночи я по-иному смотрю на вещи. Нет, мне далеко не все известно. Истинно говорю вам. Я вообще ничего в жизни не смыслю. Уверен, жизнь полна таинственного, его в ней гораздо больше, чем известно биологам. А если это так, то на кой ляд мне кокаин или вино, или чего там еще другое? Не нужны они мне. Все. Капли больше в рот не возьму. Завязал!

Пробежав еще один квартал, Вуфер свернул направо и понесся вверх по круто поднимавшейся на очередной холм улице. Вслед за собакой детектив Лайон тоже повернул руль направо и бросил взгляд на часы.

— Ровно два часа ночи. Черт, как быстро бежит время!

Вуфер трусил теперь, почти не оглядываясь назад. Уверенный, что фургон следует за ним по пятам. Тротуар, по которому он бежал, был сплошь усыпан жесткими на вид, красными цветками полевого хвоща, стеной стоявшего вдоль всего квартала. Вуфер на бегу обнюхал цветки и недовольно чихнул. Неожиданно Джанет поняла, куда ведет их пес.

— Частная лечебница господина Ишигуры! — воскликнула она.

К ней обернулась детектив Галливер.

— Ты знаешь, куда мы едем?

— Мы иногда обедаем там. На кухне. — Вдруг, как бы спохватившись, она воскликнула: — Господи, слепая женщина, у которой вырваны глаза!

«Пэсифик Вью» занимал весь следующий квартал. Пес взбежал по ступенькам лестницы к главному входу и уселся перед дверью.

Когда время приема посетителей кончалось, дежурный администратор обычно покидала свой пост в комнате отдыха. Заглянув через стекло в верхней части двери внутрь помещения, Гарри увидел только тускло освещенную и совершенно безлюдную комнату.

Тогда он нажал на кнопку звонка, и тотчас из селекторного приемника ему ответил приятный женский голос. Гарри представился офицером полиции, выполняющим срочное поручение, и голос, выразив озабоченность, спросил, чем может быть полезен.

Гарри успел три раза взглянуть на свои часы, прежде чем в комнате появилась обладательница приятного голоса. Но это вовсе не означало, что она понапрасну тянула время; просто в памяти его успели всплыть картины недавнего прошлого: все, что довелось ему увидеть в бунгало Рикки Эстефана, и та девушка, которая осталась без руки во время Паузы, — и каждая, красно мигнувшая на индикаторе секунда, воспринималась им как отсчет времени, до момента приведения в действие его смертного приговора.

Медсестра, назвавшая себя ночной дежурной по лечебнице, оказалась весьма суровой на вид филиппинкой, небольшого росточка, но явно не хрупкого телосложения, и, когда хорошо рассмотрела его через глазок в двери, желание немедленно оказать ему полное содействие, с готовностью выраженное по селектору, испарилось без следа. Она наотрез отказалась открыть ему входную дверь.

Во-первых, она никак не могла поверить, что он офицер полиции. Гарри не мог винить ее в этой подозрительности, учитывая, что после всего приключившегося с ним за эти последние двенадцать или четырнадцать часов внешний вид его напоминал человека, всю свою жизнь проведшего в грузовом контейнере. Конечно, не он, а Сэмми Шамрой в действительности обитал в таком контейнере, и Гарри, естественно, было еще далеко до него, но в данный момент он несомненно походил на заматеревшего в ночлежных домах индивидуума, чей моральный долг перед Армией Спасения так никогда и не будет оплачен.

Дежурная приоткрыла дверь ровно на ширину дверной цепочки, такой толстой и мощной, что, видимо, принадлежала к серии ограничительных средств, монтируемых на дверях подземного бункера, ведущего в шахту для запуска баллистических ракет с ядерными боеголовками. По ее суровому требованию он протянул ей в щель документы, удостоверявшие его полицейскую должность. И, хотя там имелась фотография, подтверждающая его идентичность независимо от его теперешнего вида, она все равно не поверила, что перед нею страж закона.

Наморщив свой носик, ночная дежурная подозрительно спросила:

— А что вы еще можете предъявить?

У Гарри чесались руки предъявить ей револьвер и, ткнув его в просвет и взведя курок, пообещать, что, если она задаст ему еще хоть один вопрос, он продырявит ей мозги. Но на вид медсестре было лет за тридцать, и вполне вероятно, что до того, как эмигрировала в США, большую часть жизни она успела прожить — и получить отличную закалку — при режиме Маркоса, и потому она просто рассмеется ему в лицо и, заткнув дуло револьвера пальцем, пошлет его куда подальше.

И тогда он предъявил ей Конни Галливер, которая на этот раз своим внешним видом гораздо больше напоминала полицейского офицера. Через дверную щель Конни широко улыбнулась несколько уменьшенной копии гестаповки Флоренс Найнтингейл, негромко сказала ей какой-то комплимент и протянула через цепочку, по требованию дежурной, свое удостоверение личности. Можно было подумать, что они добивались права проникнуть под своды главного хранилища золотого запаса страны в форте Нокс, а не в частную, хотя и дорогостоящую, лечебницу.

Гарри снова посмотрел на часы. Они показывали 2:03 ночи.

Несмотря на свой довольно ограниченный опыт общения с Тик-таком, Гарри пришел к убеждению, что их психически неуравновешенному Гудини требуется по меньшей мере один, а чаще полтора часа передышки между двумя сеансами своей черной магии, чтобы перезарядить свои мистические батареи, как раз тот промежуток времени, который необходим любому заурядному цирковому фокуснику, чтобы успеть распихать по потайным карманам и рукавам своего халата шелковые платки, голубей и кроликов перед очередным представлением. И, если в действительности все обстоит именно так, то по крайней мере до двух тридцати ночи, а может быть, и до трех часов, им ничего не грозит.

Значит, в лучшем случае у них остается чуть меньше одного часа времени.

Гарри так углубился в созерцание мигающей красной точки на циферблате собственных часов, что ровным счетом ничего не расслышал из того, что Конни наговорила дежурной. И либо ей удалось, каким-то чудом очаровав, убедить эту несговорчивую леди, либо хорошо ее припугнуть, сочинив невероятно эффективную лжеугрозу, но, как бы там ни было, массивная предохранительная цепочка была немедленно убрана, дверь распахнута, удостоверения личности с милой улыбкой возвращены, и им было милостиво позволено ступить под гостеприимные своды «Пэсифик Вью».

Однако, едва глазам ошеломленной дежурной предстали Джанет и Дэнни, стоявшие во время разговора на нижней ступеньке лестницы и поэтому невидимые для нее, она поняла, что, впуская их, поступает несколько опрометчиво. Увидев же собаку, женщина смекнула, что просто-напросто опростоволосилась, хотя пес изо всех своих псиных сил старался ей понравиться: широко, словно улыбаясь, разевал пасть, усиленно вилял хвостом, показывая ей, какой он хороший и умный. Когда же ее глазам предстал — и пахнул на нее всеми своими ароматами — Сэмми, она мгновенно обрела первоначальную свою неуступчивость.

Полицейским, как и разъездным торговым агентам, всегда неимоверно трудно пробиться через входную дверь в любой дом. Но стоит им преодолеть этот барьер, как в данном случае его преодолели Гарри и Конни, и оказаться внутри, их, как и средней руки продавца пылесосов, готового забросать ваш лучший ковер каким угодно мусором, чтобы продемонстрировать превосходные рабочие качества своего товара, ничто уже не в силах заставить повернуть вспять.

Когда филиппинка поняла, что сопротивление гораздо более отрицательно скажется на душевном покое вверенных ей пациентов лечебницы, чем сотрудничество, она, пробормотав себе под нос несколько мелодичных слов по-тагальски, вкратце, как догадался Гарри, суммировавших ее отношение к ним лично, а также к их предкам и потомкам, провела незваных гостей через подсобку прямо в палату к нужной им пациентке.

Не было ничего удивительного в том, что удалось так быстро выяснить, кто им нужен, так как в «Пэсифик Вью» имелась только одна больная, у которой глазницы были зашиты наглухо. Звали эту пациентку Дженнифер Дракман.

Очень красивый, но державшийся всегда несколько отчужденно, сын госпожи Дракман — шепотом было поведано им по пути в палату — оплачивал ежедневное трехсменное дежурство самых дорогих частных сиделок, призванных присматривать за его «умственно деградировавшей мамашей». Она была единственным пациентом во всей лечебнице, пользовавшимся такими «привилегиями» сверх и без того «расточительных» услуг по уходу за больными, которые предоставлялись самой лечебницей. В этих и еще целой серии такого же рода презрительных выражениях ночная дежурная весьма прозрачно дала им понять, что презирает данного сыночка, полагая, что надобности в частных сиделках никакой нет и что их присутствие здесь только оскорбляет профессиональную честь персонала, а что до самой пациентки, то это весьма препротивная дамочка.

Ночная частная сиделка оказалась на удивление красивой негритяночкой по имени Таня Делани. Она безапелляционно заявила, что в столь дьявольски позднее время безнравственно и непорядочно беспокоить вверенную ей пациентку. Даже несмотря на то, что некоторые из посетителей заявляют, что они офицеры полиции, и на какое-то мгновение явила на пути к их спасению еще одно, более могучее, чем ночная дежурная, препятствие.

На исхудавшую, бледную, истощенную женщину, лежавшую на больничной кровати невозможно было смотреть без содрогания, но Гарри не в силах был оторвать от нее глаз. Она неодолимо тянула его к себе, и странным образом даже в теперешнем ее кошмарном состоянии он угадывал хоть и призрачные, но явно ощутимые следы былой красоты, тенью лежавшие на изможденном и костлявом лице и не желавшие полностью покинуть его, чтобы всегда оставалась возможность сравнить ее с той, какой она, вероятно, была в молодости. И от всего этого у него мороз бежал по коже.

— Она только что уснула, — Таня Делани говорила шепотом, как и все присутствующие. Она стояла между ними и постелью больной, всем своим видом показывая, что свой долг сиделки намерена выполнить до конца, чего бы это ей ни стоило. — Она редко спокойно спит, и поэтому мне вдвойне не хотелось бы именно сейчас будить ее.

У изголовья больной, рядом с подушками, на которых покоилась ее голова, на ночном столике, впритык к подносу со стоявшим на нем графином из хромированной стали для воды со льдом, виднелась небольшая фотография красивого, молодого, лет двадцати мужчины, вставленная в черную лакированную рамку. Орлиный нос. Густые черные волосы. Тускло-серые на черно-белой фотографии глаза, вероятно, такие, какие были в действительности: странного оттенка слегка черненного серебра. Это был тот самый парень в голубых джинсах и фирменной футболке с надписью «Текате», который, глядя на окровавленные жертвы Джеймса Ордегарда, похотливо облизывал губы своим розовым языком. До сих пор помнит Гарри свирепый взгляд, каким ожег его этот парень после того, как он силой выдворил его за полицейское ограждение, унизив перед праздной толпой зевак.

— Это он, — вырвалось у Гарри.

Таня Делани проследила за его взглядом.

— Брайан. Сын госпожи Дракман.

Обернувшись к Конни, Гарри уверенно сказал:

— Это он.

— Совсем не похож на крысолова, — со своего места отозвался Сэмми.

Он забрался в самый дальний от больной угол палаты, вспомнив, что слепые, компенсируя потерю зрения, вырабатывают у себя более ocтрый слух и тонкое обоняние.

Пес издал короткий, отрывистый, скулящий лай.

Джанет Марко крепко прижала к себе своего полусонного сына и, с тревогой глядя на фотографию, чуть слышно пробормотала:

— Немного похож на Венса… те же волосы… глаза. Потому-то я и приняла его за воскресшего Венса.

Гарри очень хотелось бы знать, кто такой этот Венс, но затем он решил, что к делу это не имеет никакого отношения, и повернулся к Конни:

— Если ее сын оплачивает все счета сам…

— О да, конечно же, сам. Кто же еще? — перебила его сиделка. — Такой заботливый мальчик, так чтит свою мать.

— …тогда в регистратуре обязательно должен находиться его домашний адрес, — докончила за него Конни.

Гарри удрученно покачал головой.

— Ночная дежурная ни за какие пироги не позволит нам рыться в документах. И будет стоять насмерть, требуя, чтобы мы предъявили ордер на обыск.

Снова в их разговор вмешалась сиделка:

— Мне кажется, вы должны уйти, иначе вы разбудите ее.

— А я и не сплю, — раздался с постели голос белого пугала. Наглухо зашитые веки ее даже не дрогнули, словно мышцы, приводившие их в движение, с годами полностью атрофировались. — И я всегда была против того, чтобы у моего изголовья стояла его фотография. Но он заставляет меня держать ее там.

— Миссис Дракман… — обратился к ней Гарри.

— Мисс. Все обращаются ко мне «миссис», но это неверно. Я никогда не была замужем. — Голос был тонким, но достаточно звучным. Прерывающимся. Холодным. — Зачем он понадобился вам?

— Мисс Дракман, — поправился Гарри, — мы из полиции. Хотели бы кое-что выяснить у вас относительно вашего сына.

Если им представилась возможность узнать о Тик-таке больше, чем только адрес, по которому он живет, подумал Гарри, не стоит пренебрегать ею. Мать, сама того не подозревая, может сообщить им также интимные подробности о своем исключительном отпрыске, которые укажут им кратчайший путь к его наиболее уязвимым местам и тем самым помогут быстрее и эффективнее разделаться с ним.

Некоторое время слепая молчала, только беззвучно шевелила губами. Рот ее был вял, губы совершенно обескровлены и какого-то землистого цвета.

Гарри посмотрел на часы. 2:08.

Слепая подняла руку и истончившимися пальцами, больше напоминавшими острые и хищные когти, ухватилась за поручень ограждавшей кровать сетки.

— Таня, пожалуйста, оставьте нас одних.

Сиделка попыталась было возражать, но слепая повысила голос, и на этот раз просьба ее прозвучала скорее как приказ.

Едва за Таней закрылась дверь, как Дженнифер Дракман спросила:

— Сколько вас находится в палате?

— Пятеро, — быстро ответила Конни, забыв упомянуть собаку.

— Вы не все из полиции, и привело вас сюда дело, не столько интересующее полицию, сколько касающееся лично каждого из вас, — заметила Дженнифер Дракман с проницательностью, которая вполне могла быть ей дарована свыше в качестве компенсации за долгие годы полной слепоты.

Что-то в ее голосе, какой-то неуловимый оттенок любопытства и одновременно надежды, заставило Гарри честно признать:

— Вы правы. Мы не все из полиции и мы действительно пришли сюда не как полицейские.

— Что он вам сделал? — спросила слепая.

Каждый из них, в полной мере испив свою чашу страданий от Тик-така, поначалу даже толком не знал, как можно кратко ответить на этот — такой простой — вопрос.

Правильно истолковав их молчание, слепая спросила:

— Вы знаете, что он из себя представляет?

Это был удивительный вопрос, прямо свидетельствовавший, что матери было кое-что известно о необычных способностях ее сына.

— Да, — ответил за всех Гарри, — знаем.

— Все считают его таким любящим сыном, — дрогнувшим от внутреннего волнения голосом произнесла мать. — Совершенно не хотят выслушать меня. Идиоты. Ни за что не желают выслушать меня. Все эти годы… не верят, не желают мне верить.

— Мы выслушаем, — сказал Гарри, — и мы вам верим. Тень надежды мелькнула на ее исхудавшем лице, но чувство это столь длительное время не востребованным таилось в ее душе, что отвыкшие выражать его изможденные черты лица не могли надолго удержать его. Она чуть приподняла голову от подушек, и от этого, такого простого и естественного движения, все жилы под дряблой кожей на ее шее вздулись.

— Вы ненавидите его?

После минутного молчания Конни сказала: — Да, я ненавижу его.

— Да, — сказала Джанет Марко.

— Я ненавижу его почти так же сильно, как ненавижу самое себя, — призналась слепая. В голосе Дженнифер Дракман зазвучало презрение. На какое-то мгновение призрак былой красоты полностью покинул увядшие черты. Лицо ее явило собой само уродство, карикатуру на злую, старую ведьму.

— Вы убьете его?

Гарри, не зная, как ответить на такой вопрос, замешкался. Мать Брайана, однако, не постеснялась выразить вслух самое заветное свое желание:

— Я бы сама его убила, собственными руками задушила бы… но я так слаба… так слаба. Вы убьете его?

— Да, — ответил Гарри.

— Но сделать это будет нелегко, — предупредила его Дженнифер.

— Да, нелегко, — эхом отозвался Гарри, бросив взгляд на часы. — И у нас очень мало времени.

Брайан Дракман спал.

Сон был глубокий и здоровый. Полностью восстанавливающий силы.

Снилась ему власть. Он был проводником молний. И, хотя стоял день, небо во сне было сплошь черным от клубившихся на нем мрачных грозовых туч Страшного Суда. Собиралась чудовищная гроза, призванная положить конец всем другим грозам на земле, наполняя его мощными потоками электрических зарядов, и из его рук, стоило ему только захотеть, вырывались длинные, змеевидные проблески молний или огромные огненные шары. Бурно шел процесс СТАНОВЛЕНИЯ. И, когда в один прекрасный день процесс этот завершится, Брайан и сам станет молнией, всеразрушающей, всеочищающей, уничтожающей все сущее на земле, омывающей мир свежей кровью, и тогда в глазах тех, кому посчастливится остаться в живых, обретет он наконец бесконечное уважение к себе, восхищение и безмерную любовь.

Безглазая ночь слепо протягивала дрожащие, ищущие щупальца тумана. Белые и полупрозрачные, они с любопытством ощупывали полуосвещенное окно палаты Дженнифер Дракман. Свет лампы блекло отражался в холодных капельках росы, выступившей на запотевших боках графина, заставляя сталь тускло переливаться.

Конни стояла у изголовья больной рядом с Гарри. Джанет пристроив у себя на коленях спящего сына, расположилась в кресле ночной сиделки, а пес улегся на полу у ее ног, уткнув морду в лапы. Скрытый тенью Сэмми неподвижно застыл в углу, молчаливый и торжественный, находя в истории жизни, разворачивающейся перед ним, много общего со своей.

Увядшая женщина, откинувшись на подушки, пока говорила, казалось, слабела прямо на глазах, словно сжигала последние крохи самой себя в угоду последней возможности поделиться с людьми своими мрачными воспоминаниями.

Гарри неотступно владело ощущение, что все эти годы она потому так цепко держалась за жизнь, что хотела дождаться этого вожделенного мига, когда сможет наконец открыться аудитории, которая не только внимательно выслушает ее, но и поверит всему, что она скажет.

Слабым, прерывающимся голосом она начала свой рассказ:

— Ему сейчас только двадцать лет. Мне было двадцать два года, когда я им забеременела… Но начать, видимо, следует… за несколько лет до его… зачатия.

Простой арифметический подсчет показывал, что в данный момент ей было не более сорока двух, от силы сорока трех лет.

До Гарри с разных сторон палаты донеслись приглушенные испуганные возгласы и нервное ерзание присутствующих по мере того, как каждому из них становилось ясно, что она не на много старше их. Выглядела же она не просто старухой. Древней старухой. Не безвременно состарившейся на десять, или даже двадцать лет женщиной, а на все сто. И пока снаружи густые клубы тумана постепенно заволакивали окна, мать Тик-така поведала им о том, как в шестнадцать лет, одурев от школы, сбежала из дому, влекомая детским желанием быстрее познать жизнь, все ее удовольствия и треволнения, внешне уже с тринадцати лет не по годам физически развитая, но, как поняла много позже, внутренне эмоционально явно еще не созревшая и не такая умная и находчивая, какой сама себе казалась.

В Лос-Анджелесе, а спустя некоторое время в Сан-Франциско, в разгар повальной эпидемии свободной любви, разразившейся в конце 60-х и начале 70-х, у красивой девушки был широкий выбор среди одинаково мыслящих с ней молодых людей, в которых без зазрения совести можно было влюбляться, и почти бесконечное количество самых разнообразных химических препаратов, так или иначе воздействующих на мозг, которыми можно было, забавляясь, экспериментировать. Проработав на различных должностях в магазинах, торгующих наркотиками, продавая психоделические плакаты и всякую другую мелочь для наркоманов, она решила в конце концов и сама заняться наркобизнесом. В качестве торгового агента, которого поставщики товара уважали за деловую хватку и в которого, как в красивую женщину, влюблялись, у нее появились неограниченные возможности испробовать массу экзотических наркотиков, о существовании которых обычные потребители даже и не подозревали.

— Больше всего нравились мне галлюциногены, — произнесла она голосом далеко упрятанной где-то в глубинах старушечьего тела молодой падшей девочки. — Дегидрированные грибы из тибетских пещер, светящиеся грибки из затерянных в горах Перу долин, соки, приготовляемые из цветков различных кактусов и из мало кому известных кореньев, толченая кожа экзотических ящериц из Африки, глаза тритона и еще многое другое из того, что выходило из мензурок хитрых химиков во время их опытов. Мне хотелось перепробовать все на свете, некоторые из наркотиков по нескольку раз, и все ради того, чтобы они унесли меня туда, где я никогда не смогу побывать, и показали мне то, что я никогда не смогу увидеть.

Несмотря на бездны отчаяния, в которые в конце концов погрузила ее жизнь, в голосе Дженнифер Дракман неожиданно зазвучали тоска и жалость по ушедшему времени.

Гарри казалось, что какая-то часть Дженнифер, возникни у нее возможность заново окунуться в прошлое, без всяких колебаний сделала бы тот же выбор, что и прежде.

Холод, вошедший в него во время Паузы и остававшийся там и поныне, неожиданно напомнил о себе, проникнув в самое сердце.

Он метнул взгляд на часы: 2:12.

Скороговоркой, словно учуяв его нетерпение, слепая продолжала:

— В тысяча девятьсот семьдесят втором году я забеременела…

Не будучи точно уверенной, кто именно из троих мужчин являлся отцом ребенка, она тем не менее обрадовалась сначала самому факту его возможного появления на свет. И, хотя толком не понимала и оттого не могла четко сформулировать для себя, что дало ей неуемное употребление психотропных препаратов, чувствовала, что обладает огромным запасом жизненной мудрости, которую намеревается передать своему будущему отпрыску. Это заблуждение основывалось, вопреки всякому здравому смыслу, на расхожей в те годы теории, что длительное — и даже интенсивное — употребление галлюциногенов во время беременности должно обернуться рождением ребенка, изначально обладающего повышенной чувствительностью к восприятию действительности. Это было странное время, когда многие серьезно верили, что смысл жизни заключен в наркотике под названием мескалин и что одной таблетки ЛСД достаточно, чтобы человеку открылись врата небесных чертогов и он был допущен прямо к подножию трона пред светлый лик Вседержителя.

Первые два-три месяца беременности Дженнифер алела от удовольствия при мысли, что носит в себе само совершенство. Скорее всего, это будет очередной Дилан, Леннон или Ленин, гений и миротворец, но во много раз просвещеннее их, ибо, благодаря дальновидности и смелости своей матери, начал получать образование, еще не появившись на свет.

Затем один сложнейший коктейль все изменил. Она точно уже и сама не помнит наименований всех компонентов, составивших его, но это было начало ее конца; помнит она, что среди них точно были ЛСД и истолченный панцирь одного редчайшего азиатского жука. В состоянии, как ей казалось, наивысшей эйфории, которой она никогда раньше не достигала, красочные и возвышающие сознание образы неожиданно сменились чудовищными, поражающими ужасом душу безымянными видениями.

Когда прошел эффект той чрезмерной наркотической дозы и видения смерти и первобытных ужасов прекратились, осталось — и с каждым днем стало крепнуть — чувство страха. Сначала она никак не могла определить источник этого безымянного страха, но вскоре пришла к убеждению, что им является еще не родившийся ребенок, и поняла, что в ее измененном состоянии ей был послан сигнал-предупреждение свыше, что ребенок ее никакой не Дилан, а чудовище, не светоч мира и познания, а носитель тьмы.

Было ли это ощущение подлинным или явилось следствием употребления наркотиков, был ли плод в ее чреве мутантом или нормальным зародышем, Дженнифер так никогда и не смогла выяснить, так как из-за охватившего страха предприняла ряд шагов, которые уже сами по себе способствовали грандиозным изменениям в ее организме, усиленным к тому же разнообразнейшей фармакопеей принимаемых ею наркотических веществ, что в конечном счете и сделало Брайана таким, каким он является сейчас. Она тогда решила сделать аборт, но не обычным путем, так как боялась акушерок с их грубым, как вешалки для одежды, инструментарием и захолустных хирургов, из-за хронического своего пьянства вынужденных оперировать подпольно. Вместо этого она прибегла к поразительно нетрадиционным и, как выяснилось впоследствии, весьма рискованным методам.

— Случилось все это в семьдесят втором.

Она ухватилась за рейку над головой и, змеей извиваясь под простынями, попыталась придать своему истощенному наркотиками и полупарализованному телу более удобное вертикальное положение. Разметавшиеся по подушке белые волосы были жесткими, как проволока.

Свет лампы, чуть сместившись, высветил ее лицо под другим углом, и Гарри заметил, что молочно-белая кожа, обтягивавшая ее пустые глазницы, сплошь выткана сеткой тонких голубых прожилок.

Время: 2:16.

Она продолжала:

— Верховный суд легализовал аборты только в начале семьдесят третьего, когда я уже была на последнем месяце беременности, и ко мне это не имело никакого отношения.

Но даже если бы аборты и были разрешены, она все равно не легла бы на операцию в больницу, так как боялась и не доверяла врачам. Сначала она попыталась избавиться от нежелательного ребенка с помощью какого-то индийского мистика-гомеопата, практиковавшего прямо у себя на дому в Гейт-Эшбури, тогдашнем центре антикультуры в Сан-Франциско. Он поил ее различными травяными настоями, которые должны были, разрушив стенки матки, спровоцировать выкидыш. Когда настои не помогли, он прибег к спринцеванию другими, более активными травяными настоями, вводимыми под высоким давлением, в надежде таким комбинированным методом удалить зародыш из матки.

Когда и это не помогло, отчаявшись, она обратилась за помощью к какому-то шарлатану, предлагавшему, впрочем, весьма распространенный в то время метод спринцевания раствором радия, достаточно слабым, чтобы не принести вред матери, но смертельно опасным для зародыша. Но и этот, более радикальный метод тоже оказался бессильным.

У нее крепло ощущение, что нежеланный ребенок каким-то образом сознавал, что она всеми силами старается избавиться от него, и цеплялся за жизнь с нечеловеческим упорством, уже тогда во много превосходившим по силе упорство любого еще неродившегося ребенка, уже тогда, еще во чреве матери, неуязвимого.

Время: 2:18.

Терпение Гарри было на исходе. Пока что она не сообщила им ничего интересного, что могло быть использовано в борьбе с Тик-таком.

— Как нам разыскать вашего сына?

Дженнифер, вероятно, понимала, что никогда больше у нее не будет другой возможности высказаться, и потому не желала кроить рассказ по их меркам, независимо от цены, которую им всем придется уплатить. Было очевидно, что в самом факте обнародования правды о своем сыне она усматривала для себя своего рода искупление.

Гарри уже не мог слышать голоса и выносить вида этой женщины. Оставив Конни одну у кровати слепой, он отошел к окну и уставился наружу, на клубящийся, чистый и холодный туман.

— Жизнь моя сплошняком пошла наперекосяк…

Гарри всего передернуло, когда из уст этой дряхлой и умирающей старухи он услышал столь неожиданный слэнговый оборот.

Она же продолжала рассказывать о том, что страх перед еще неродившимся ребенком пересиливал все ужасы, которые ей довелось пережить от чрезмерного употребления наркотиков. Уверенность ее в том, что она носит в себе чудовище, крепла изо дня в день. Она перестала спать по ночам, так как боялась кошмаров, наполненных такими ужасами, такими страданиями людей, что волосы становились дыбом, и всегда в этих кошмарах присутствовало нечто незримое, страшное, безымянное, всегда хоронящееся во мраке.

— Однажды меня подобрали прямо на улице: я истошно кричала что-то о чудовище внутри себя и, впившись ногтями себе в живот, пыталась разодрать его. Меня отвезли в психиатрическую больницу…

Оттуда ее перевезли в Оранский округ и отдали на попечение матери, от которой шесть лет тому назад она сбежала. Медицинское обследование выявило у нее повреждения стенок матки, странные спайки и полипы и совершенно ненормальный химический состав крови.

Невзирая на это, обследование не обнаружило никаких отклонений и патологий в зародыше. Дженнифер еще более укрепилась в мысли, что носит в себе чудовище, и с каждым часом и днем это ее убеждение крепло, и истерическое состояние, возникшее как результат этой уверенности, с каждым часом и днем усугублялось Не помогали никакие увещевания, ни духовные, ни светские — ничто не могло унять ее страха.

В больнице, куда Дженнифер отправили рожать и где ей предстояло кесарево сечение из-за всего, что она натворила с собой, чтобы избавиться от ребенка, ее, теперь уже ставшее хроническим, состояние истерии переросло в помешательство. Ее беспрестанно мучили ретроспективные вспышки наркотических видений, изобилующие ощущениями чудовищных превращений внутри ее, что в конце концов привело ее к совершенно иррациональному убеждению, что стоит ей хоть раз взглянуть на ребенка, которого произведет на свет, и она будет навеки про-клята и осуждена на вечные муки ада. Роды оказались необыкновенно трудными и длительными, и в связи с неуравновешенным состоянием ее рассудка большую часть времени ее приходилось удерживать от попыток членовредительства с помощью грубой физической силы. Но в тот момент, когда упрямый ребенок наконец появился на свет и врачи, чтобы облегчить ей последние мгновения родов, освободили ее руки, она пальцами выдавила себе глаза.

Гарри, стоя у окна и глядя на быстро сменяющие друг друга лики тумана, содрогнулся от ужаса.

— Несмотря ни на что, он все же родился, — прошептала Дженнифер Дракман. — Он победил.

Даже лишившись глаз, она знала истинную цену существу, которое произвела на свет. Но ребенок оказался прелестным и здоровым мальчиком, который затем постепенно превратился в очень пригожего (как ей говорили) подростка и, наконец, в красивого молодого человека. Шли годы, и никто всерьез не принимал параноидально-шизофренический бред женщины, собственными пальцами выдавившей себе глаза.

Гарри снова посмотрел на часы. 2:21.

У них в запасе оставалось самое большее минут сорок относительно безопасного времени. А может быть, и того меньше.

— После родов мне пришлось перенести массу операций, возникли осложнения из-за глаз, пошли разные инфекции. Здоровье мое резко пошатнулось, несколько приступов паралича, и я уже никогда не смогла возвратиться домой к матери. Что, в общем, было даже к лучшему. Потому что там находился он. В течение многих лет я жила в общественном доме призрения, и моей единственной мыслью было поскорее умереть, о чем я ежедневно молилась, так как была слишком слаба, чтобы покончить с собой… слишком слаба духом. Затем, два года тому назад, после того как он убил мою мать, свою бабушку, он перевел меня в эту лечебницу.

— Откуда вам известно, что он убил вашу мать? — спросила Конни.

— Он сам мне это сказал. И даже рассказал, как это сделал. Он любит хвастаться передо мной своей силой, говорит, что она прибавляется у него с каждым часом. Кое-что он даже демонстрировал мне… И я верю, что он действительно способен сделать, что говорит. А вы?

— Мы тоже, — ответила Конни.

— Как нам его найти? — все еще не отрываясь от окна и глядя на туман, спросил Гарри.

— Он живет в доме моей матери.

— Адрес?

— Я многое успела забыть… но это почему-то помню.

Она назвала улицу. Место показалось Гарри знакомым. И находилось оно совсем неподалеку от «Пэсифик Вью».

Он бросил взгляд на часы. 2:23. Изнывая от желания побыстрее убраться отсюда, и не только потому, что необходимо быпо срочно разделаться с Тик-таком, Гарри поспешно отошел от окна.

— Пора.

Сэмми Шамрой тотчас вышел из своего укрытия. Джанет, держа на руках спящего сына, встала с кресла сиделки, пес быстро вскочил с пола.

Одна Конни не спешила уходить. У нее на языке вертелся вопрос сугубо личного характера, который обычно мог задать Гарри и от которого, до сегодняшней ночи, Конни всегда воротило: ведь основная информация, была уже у них в руках, что же тут еще размусоливать?

— А почему Брайан ходит сюда к вам? — спросила Конни.

— Чтобы мучить меня, — ответила слепая.

— Только и всего? Да ведь он может мучить сколько угодно людей, если пожелает?

Отпустив поручень, за который все еще держалась рукой, Дженнифер пробормотала:

— Любовь.

— Вы хотите сказать, что он приходит сюда, потому что любит вас?

— Нет, о нет. Только не он. Он не способен любить, даже слова этого не понимает, хотя думает, что понимает. Нет, ему нужно, чтобы я любила его. — Подобие скелета на кровати затряслось от сухого безрадостного смеха. — Представляете, он приходит но мне просить у меня любви!

Неожиданно для самого себя Гарри вдруг стало жаль этого несчастного ребенка, которого, нежеланного, произвела на свет эта душевнобольная женщина.

Палата эта, хотя и довольно теплая, и достаточно уютная, была самым последним местом на земле, где следовало искать любовь.

Наплывавший с Тихого океана туман укутывал сушу густой, плотной, холодной пеленой. Словно призрак древней приливной волны, граница которой лежала далеко за пределами теперешней береговой линии, растекался он по спящему городу.

Гарри летел по шоссе к океану на скорости, значительно превышавшей безопасную в условиях столь ограниченной видимости, рассудив про себя, что риск врезаться в хвост идущей впереди машины был меньшим, чем риск прибыть в дом Тик-така слишком поздно, когда тот уже успеет полностью восстановить свои энергетические запасы.

Ладони Гарри, лежавшие на рулевом колесе, были влажными, словно осевшие на них капельки тумана немедленно превращались в воду. Но внутри фургона не было никакого тумана!

2:27

Почти час прошел с того момента, как Тик-так отправился отдыхать. С одной стороны, им многое удалось сделать за этот короткий промежуток времени. С другой стороны, однако, время текло «не медленной рекой», как поется в популярной песне, а стремительно низвергалось вниз водопадом скоротечных минут.

За спиной Гарри в неловком молчании тряслись Джанет и Сэмми. Мальчик спал. Пес явно нервничал.

Над сиденьем рядом с ним Конни включила подсветку для чтения дорожной карты. Открыла барабан револьвера, проверила, все ли патроны на месте. Делала она это уже во второй раз.

Гарри догадывался, что у нее на уме: а что, если Тик-так уже проснулся и остановил время после того, как она в первый раз проверяла оружие? Ему ведь ничего не стоит изъять патроны из барабана, и, когда ей представится возможность стрелять, он только злорадно ухмыльнется, а боек щелкнет в пустоту. Но, как и в предыдущий раз, все патроны, тускло отсвечивая, оказались на своих местах. Сухо щелкнул, вставая на место, барабан. Конни выключила подсветку.

Вид у нее был очень утомленный, с беспокойством отметил про себя Гарри. Изможденное лицо. Покрасневшие от бессонницы, набрякшие веки. А ведь дело придется иметь с самым опасным за всю их совместную работу преступником, и случится это тогда, когда оба они уже на пределе своих возможностей. О самом себе Гарри точно знал, что весьма далек от обычной своей формы. Все чувства притуплены, реакции замедленны.

— Кто пойдет в дом? — спросил Сэмми.

— Гарри и я, — ответила Конни. — Оба мы профессионалы. Так будет разумнее.

— А мы, нам что делать? — спросила Джанет.

— Останетесь в фургоне.

— Мне кажется, я мог бы как-нибудь помочь, — предложил Сэмми.

— Даже думать об этом не смей, — грозно сказала Конни.

— А как вы попадете внутрь?

Ответил Гарри:

— У моей коллеги целый набор отмычек.

Конни похлопала себя по карману куртки, чтобы удостовериться, все ли на месте.

— А что, если он уже проснулся? — спросила Джанет.

Пристально вглядываясь в уличные указатели, Гарри коротко бросил:

— Нет еще.

— А вдруг?

— Не должен, — сказал Гарри, и ответ этот ясно показал им, насколько до предела ограниченными были их шансы на успех.

2:29. Черт побери! То время совсем стоит на месте, то, как лошадь, несется галопом!

Улица, на которой жил Тик-так, называлась Дорога Федры.

Буквы на указателях улиц в Лагуна-Бич были почему-то мелкие и в хорошую-то погоду читались с трудом. А тут еще этот проклятый туман! Гарри то и дело щурил глаза и изо всех сил вытягивал шею.

— А как его можно убить? — забеспокоился Сэмми. — Лично мне кажется, что крысолова вообще никак нельзя убить, кого угодно, но только не его.

— Как бы там ни было, мы не можем рисковать только ранить его, — озабоченно сказала Конни. — Вдруг он способен сам залечивать свои раны.

Дорога Федры. Федра. Ну, где же ты? Ну, давай же, показывайся!

— Если он способен самоизлечиваться, — вступил в разговор Гарри, — следовательно, как и все другие его способности, эта проистекает из того же источника, откуда он черпает и все остальное.

— Из головы, — догадалась Джанет.

Федра, Федра, Федра…

Сбавив ход, потому что был уверен, что они уже где-то на подходе к тому месту, которое ищут, Гарри сказал:

— Верно. Сила воли. Сила разума. Все наши психические способности сконцентрированы в разуме, а вместилище разума, естественно, голова.

— Значит, стрелять надо только в голову и никуда больше, — резюмировала Конни.

Гарри был с ней совершенно согласен.

— Причем с очень близкого расстояния, чтобы уже наверняка.

Лицо Конни приняло решительное выражение.

— Другого выхода у нас нет. Не будет этому ублюдку суда присяжных. Главное — поразить мозг, и сделать это необходимо очень быстро, чтобы лишить его всякой возможности защищаться.

В памяти Гарри всплыл голем, пускающий из своих рук огненные шары в его квартире, и то, как мгновенно вспыхивали ослепительно белыми языками пламени пораженные этими шарами предметы.

— Да. Ты права, — согласился он с Конни, — необходимо сразу же лишить его возможности защищаться. Эй! Да вот же она! Дорога Федры.

Улица, которую им назвала Дженнифер Дракман, находилась всего в двух милях от «Пэсифик Вью». На место они прибыли в 2:31, чуть позже одного часа с того момента, как началась и закончилась Пауза.

Это была даже не улица, а подъездная аллея, обслуживающая пять отдельных домов, фасадами выходивших на океан, хотя самого океана сейчас не было видно из-за густого тумана. В связи с тем, что с весны и до осени все побережье буквально кишело автотуристами, жаждавшими припарковать свои машины как можно ближе к берегу, на въезде в аллею был установлен знак, строго предупреждающий: «ЧАСТНОЕ ВЛАДЕНИЕ! МАШИНЫ НАРУШИТЕЛЕЙ БУДУТ ОТБУКСИРОВЫВАТЬСЯ ЗА ЕГО ПРЕДЕЛЫ!» — однако никаких ворот, блокирующих аллею, не было.

Гарри не стал сразу сворачивать на аллею. Она была слишком короткой, и шум работающего мотора мог нечаянно разбудить мирно почивавших в это глухое время ночи обитателей домов и тем самым при влечь к себе их внимание, что было бы неосмотрительно. Поэтому, проехав мимо въезда, он заглушил мотор прямо на шоссе примерно в ста футах от него.

Все было так хорошо, теперь все они вместе, теперь они заживут одной семьей и обязательно захотят, чтобы рядом с ними был их четвероногий друг, станут его кормить, позволят ему жить вместе с ними, и теперь всегда ему будет тепло, сытно и сухо — и вдруг все пошло прахом!

Дух смерти. Витает над ними. Так и прет от женщины у которой нет мальчика. От не-такого-вонючего-мужчины. От них обоих, сидящих впереди.

Он чувствует этот дух, хотя запаха на самом деле никакого нет. И тем не менее дух смерти витает над ними, он видит его в выражении их лиц, хотя внешне они никак не изменились. Он суров и молчалив, этот дух, но пес слышит его в звуке их голосов. Если бы он лизнул их руки, их лица, он не ощутил бы никакого вкуса, но все равно он знал, что дух там, затаился и ждет своего часа. Если бы они стали ласкать его и чесать ему за ухом, он ощутил бы этот дух в их прикосновении, этот страшный, непонятный дух смерти. Пес и сам не может взять в толк, каким образом дано ему это ощущать, но знает точно, что чувствует его, этот дух смерти.

Пса охватывает дрожь. И он не может никак унять ее. Дух смерти.

Плохо. Очень плохо. Худшего не придумать.

Надо что-то сделать. Но что? Что, что, что, что?

Ему не известно, на кого из них, как, где и когда обрушится эта напасть. Ему не известно, погибнет ли один из них или оба. Скорее всего, все же один из них, но дух смерти, он знает, грозит им обоим, потому что несчастье случится, когда они будут вместе. Он не ощущает этот дух так, как, например, чует бесчисленные запахи вонючки или запах страха, которым все они уже давно пропитаны, потому что дух этот нельзя ни учуять, ни попробовать на вкус, он либо есть, незримый, холодный, черный, бездонный, либо его нет. А в данный момент дух смерти витает над ними.

Итак…

Надо что-то предпринять.

Итак…

Что-то надо предпринять? Но что, что, что?

Когда Гарри выключил мотор и погасил фары, наступившая тишина показалась им такой же бездонной, как и во время Паузы.

Пес нервничал, ноздрями шумно втягивал в себя воздух и жалобно повизгивал. Если он вдруг залает, стенки фургона заглушат звук. Кроме того, они были еще достаточно далеко от дома Дракмана, чтобы собачий лай мог обеспокоить Тик-така.

— Как долго нам ждать, чтобы выяснить… ну, в общем, кто кого… шлепнул… вы его или он вас? Нам же надо знать, когда рвать когти.

— Если он шлепнет нас, вам все равно от него никуда не деться, — ответила Конни.

Гарри обернулся к ним со своего места и взглянул в темноту фургона.

— Это точно. Сначала он, естественно, удивится, каким это образом нам удалось выйти прямо на него, а потом, когда убьет нас, быстренько соорудит еще одну Паузу, чтобы, во-первых, выяснить, где вы, а во-вторых, каким образом все же нам удалось найти его. Если он нас уничтожит, вы сразу же об этом узнаете, так как не пройдет и нескольких секунд, как в фургоне появится один из его големов.

Сэмми, как филин, захлопал глазами. Языком облизал мгновенно сделавшиеся сухими губы.

— В таком случае обязательно убейте его.

Гарри бесшумно отворил дверцу со своей стороны, а Конни вышла из фургона со своей. Едва он ступил на землю, как собака, скользнув между передними сиденьями, выскочила за ним следом до того, как он успел сообразить, что происходит.

Он попытался было схватить пса, когда тот пробегал мимо него, но промахнулся.

— Вуфер, назад! — шепотом приказал он.

Не обращая на него никакого внимания, пес потрусил за фургон.

Гарри быстро пошел вслед за ним. Пес бросился бежать, и Гарри сначала тоже было побежал за ним, но пес оказался проворнее и вскоре скрылся в густом тумане, в той стороне, где находился поворот на аллею, ведущую к дому Дракмана.

Когда Конни присоединилась к нему, Гарри вполголоса бормотал себе под нос какие-то проклятия.

— Неужели он побежал туда! — прошептала Конни.

— А почему бы и нет?

— Господи. Если он вспугнет Тик-така…

Гарри посмотрел на часы. 2:34.

Вероятно, в запасе у них осталось минут двадцать-двадцать пять. Либо они уже опоздали. Решил, что сейчас не время терять драгоценные секунды из-за собаки.

— Помни, — прошептал он, — стрелять только в голову. Без лишних слов. Без какого бы то ни было предупреждения и с очень близкого расстояния. Другого выхода у нас нет.

Когда они подошли к повороту на Дорогу Федры, Гарри оглянулся на фургон. Тот уже полностью растворился в тумане.

Глава 7

Нет, он не боится. Нет. Нет, не боится.

Он — пес, он вооружен острыми клыками и мощными когтями, он силен, ловок и проворен.

Ползком пробирается мимо густого, высокого олеандра. Сразу за ним начинается человеческий дом, в котором он уже побывал. Высокие белые стены. Света в доме нет. Только тусклый бледный квадрат наверху.

Туман насквозь пропитан запахом того-кто-может-убить. Но, как и все другие запахи, растворенные в тумане, не так резок, расплывчат.

Железный забор. Узко. Но протиснутся можно.

Внимание, угол дома. В тот раз там стоял оборотень с пакетами, наполненными едой. Шоколадом. Зефиром. Картофельными чипсами. Так ничего ему тогда и не перепало. Вместо этого сам чуть не попался. Прежде надо высунуть нос. Нюхай, нюхай, нюхай! А вот теперь можно и посмотреть, что там делается. Молодого оборотня нигде не видно. Недавно, правда, был тут, а сейчас нет, пока все в порядке. Задний двор того места, где живут люди. Трава, земля, плоские камни, которые люди так любят класть у себя во дворах.

Кусты. Цветы. Дверь. А в ней небольшая дверка для собак.

Осторожно. Нюхай! Запах молодого оборотня, очень сильный. Он не боится. Нет, нет, нет, нет и еще раз нет. Он — пес.

Хороший пес, очень хороший.

Осторожно. Голову внутрь, дверка поднимается. Чуть-чуть поскрипывает… Место, где люди держат еду. Темно. Очень темно. Все, вошел.

Мягко флюоресцирующий туман преломляет каждый лучик из обильно освещающих Дорогу Федры светильников самых разнообразных форм и конфигураций, от невысоко расположенных от земли грибообразных фонарей перед фасадом одного дома до освещенных номерных знаков другого поначалу и ночь кажется светлее. Но на самом деле постоянно изменяющаяся от движения тумана аморфная подсветка обманчива и не столько освещает, сколько смазывает очертания предметов.

Гарри почти не различал домов, мимо которых они шли, видел только, что они довольно большие. Первым стоял дом явно современной застройки, и из тумана то там то сям выступали какие-то острые углы, остальные дома были ранней застройки, выдержанные в средиземноморском стиле, характерном для более элегантной эры в истории развития Лагуны; все дома без исключения прятались в тени высоких пальм и фикусов.

Дорога Федры четко повторяла контуры береговой линии небольшого мыса, далеко выступавшего в океан. По адресу, указанному безвременно состарившейся женщиной из «Пэсифик Вью», дом Дракмана стоял последним в ряду, прямо на острие мыса.

Учитывая, что большая часть тяжких испытаний, выпавших в эту ночь на долю Гарри так или иначе была сопряжена с мрачными страницами волшебных сказок, его нисколько не удивило бы, если бы в самом конце мыса они углубились в дремучий и страшный лес, кишащий огромными сказочными филинами с огненными глазами и чудовищно свирепыми волками, а в самой глубине этого колдовского леса они наткнулись бы на жилище Дракмана, мрачное, окутанное зловещей тишиной, выдержанное в стиле лучших традиций, живописующих замки и убежища ведьм, колдунов, волшебников, троллей и всякой другой нечисти.

В душе он почти надеялся, что именно таким предстанет перед ним этот дом. В каком-то смысле это было бы даже своего рода утешением для души, так как некоторым образом свидетельствовало бы о наличии в мире порядка.

Но когда они подошли вплотную к дому Брайана Дракмана, только укутавшие его со всех сторон клубы тумана придавали ему традиционно внушающий ужас вид. Окружение же дома и архитектура меньше всего делали его похожим на упрятанный в лесную глушь дом ужасов, каким, если верить легендам и сказаниям, он должен бы предстать перед их взорами.

Как и у соседей, в палисаднике перед домом росли пальмы.

Даже в густом тумане можно было различить цепкие, вьющиеся лозы бугенвиллей, облепившие всю стену и взметнувшиеся даже на покрытую красной черепицей крышу. Ведущая прямо к дому подъездная аллея была сплошь усыпана их яркими цветками.

Дежурная лампочка, расположенная чуть сбоку от двери в гараж, освещала номер дома, отражаясь в капельках росы, густо окропившей сотни разбросанных по земле и асфальту пурпурных цветков, придавая им блеск драгоценных камней. Это было чересчур красиво. И красота эта противоречила здравому смыслу и потому злила Гарри. Ничего не было таким, каким должно было быть, и последние его надежды на упорядоченность в мире рушились.

Они быстро осмотрели дом, чтобы выяснить, есть ли в нем кто-нибудь. В двух окнах горел свет. Одно наверху, ближе к торцу дома. Тусклое окно, невидимое со стороны палисадника. Это могла быть спальня.

Если горит свет, то либо Тик-так уже проснулся, либо вообще не ложился спать. Или… ведь известно, что некоторые дети не могут заснуть в темноте, а Тик-так во многих отношениях все еще был ребенком. Двадцатилетним, сумасшедшим, злобным и очень опасным ребенком.

Второе окно светилось с противоположной стороны дома на первом этаже. Благодаря последнему обстоятельству они смогли заглянуть через него в блиставшую белизной кухню. Никого.

Один из стульев чуть отодвинут и стоит вполоборота к покрытому стеклом столу, словно недавно на нем кто-то сидел.

Время: 2:39.

Так как оба освещенных окна выходили на задний двор, они решили не входить в дом с той стороны. Если Тик-так находится в освещенной спальне, причем не важно: спит он или бодрствует, он может услышать даже малейший шорох, если они попытаются проникнуть в дом прямо у него под носом.

Так как у Конни были с собой отмычки, они даже и не пытались влезть в окно, а направились прямо к главному входу. Дверь главного входа оказалась огромной, сработанной из дубовых досок, с высокими филенками и бронзовым дверным молотком. Замок мог быть системы Болдуина, что было бы неплохо, но уж никак не системы Шлаге. В рассеянной темноте, однако, невозможно было точно это определить. По обеим сторонам двери находились широкие, чуть скошенные боковые створки из освинцованного стекла. Гарри уткнул лоб в одну из них, чтобы осмотреть переднюю. Благодаря тому, что из глубины темного коридора, из полуотворенной двери, скорее всего, ведущей в кухню, просачивался свет, Гарри мог достаточно хорошо видеть, что находится внутри.

Конни вынула из куртки свой набор отмычек. Но, прежде чем начать работу, как на ее месте поступил бы всякий нормальный взломщик, проверила, действительно ли дверь заперта. Дверь оказалась не на запоре, и она бесшумно приоткрыла ее. Не глядя, сунула в карман куртки отмычки. Из наплечной кобуры вытащила револьвер. Гарри тоже достал оружие.

Когда Конни замешкалась, он понял, что она вновь проверяет патронник. Все патроны были на месте. До слуха Гарри донесся мягкий, почти неслышный щелчок осторожно возвращаемого на место барабана: Конни убедилась, что Тик-так не проделывает с ними свои штучки. Первой, по той простой причине, что оказалась ближе к двери, она переступила порог. Гарри тотчас последовал за ней.

Секунд двадцать они постояли в передней, замерев, вслушиваясь в тишину. Пальцы цепко сжаты на рукоятках револьверов, прицел почти на уровне глаз, Гарри слева. Конни справа.

Тишина.

Дворцовый зал Короля Гор. Где-то в глубине дворца спящий тролль. Или бодрствующий. Просто затаившийся.

Передняя. Темновато, даже несмотря на чуть фосфоресцирующий отсвет, просачивающийся в коридор из кухни. Слева зеркала, в них темные, расплывчатые, неясные отражения их самих. Справа дверь либо во встроенный шкаф, либо в кабинет.

Чуть дальше, справа, разветвляющаяся в разные стороны лестница, ведущая на скрытую в тени верхнюю площадку, переходящую далее в невидимый отсюда коридор второго этажа.

Прямо перед ними коридор первого этажа. По обеим его сторонам затемненные арки и двери в комнаты, в самом конце дверь в кухню, освещенная изнутри, чуть приоткрыта.

Гарри было досадно. Ему не раз приходилось делать подобное. Он считал себя опытным и умелым полицейским. И все равно ему было досадно и противно делать это.

Ничем не нарушаемая тишина. Только из глубины дома доносятся какие-то шорохи. Он вслушивается в ритм собственного сердца, неплохо, ритм убыстренный, но четкий, не беспорядочный, пока удается держать себя в руках.

Теперь отступать некуда, а потому он закрывает за ними обоими дверь, но так тихо, словно в молчании погребального зала в последний раз закрывает крышку обитого бархатом гроба.

Брайан только что вернулся из мира воображаемых умерщвлений в мир, в котором его ждала расправа с реальными жертвами, в мир, суливший ему реальную кровь.

Несколько мгновений, как был, совершенно голый, неподвижно застыл на спине на черных простынях, не мигая уставившись в потолок. Еще не полностью отойдя ото сна, он представлял себе, что, невесомый, парит в беззвездной ночи над темным бушующим морем.

Он не умел летать и был еще не очень сведущ в искусстве телекинеза. Но чувствовал, что обретет способность летать и управлять материей по своему усмотрению, когда завершится наконец процесс его СТАНОВЛЕНИЯ.

Постепенно он начал ощущать, что складки скомканных шелковых простыней неудобно режут спину, что в спальне довольно прохладно, что во рту стоит неприятный привкус и что он так голоден, что в животе у него уже начинает бурчать. Воображаемый мир отлетел прочь. Стигийский мрак превратился в черные простыни, беззвездное небо вновь стало потолком, окрашенным в черный полуглянец, и притяжение земли, увы, все еще довлело над ним.

Он сел в постели, спустил ноги на пол и встал. Зевнул и с удовольствием потянулся, глядя на свое отражение в зеркалах, от пола до потолка покрывавших всю стену. Когда-нибудь, после того как проредит человеческое стадо, художники, которых он, естественно, оставит в живых, вдохновятся желанием нарисовать его, и его портретные изображения будут проникнуты ужасом и благоговением к нему, как портреты библейских пророков, висящие ныне в самых знаменитых музеях Европы; художники воссоздадут на потолках соборов апокалиптические сцены, где он будет изображен титаном, карающим несметные полчища гибнущих у его ног несчастных людишек.

Отвернувшись от зеркал, он бросил взгляд на покрытые черным лаком полки со стоящими на них бутылями. Так как, ложась спать, он оставил зажженной лампу, глаза жертв смотрели на него, когда ему снились божественные сны. Они и сейчас с обожанием смотрели на него.

Он вспомнил ощущение удовольствия от прижатых ладонями к телу голубых глаз, бархатистую, влажную негу их ласкающего прикосновения.

Его красный халат все еще валялся на полу рядом с полками, где он сбросил его с себя. Он поднял его, накинул на плечи, туго затянул пояс и завязал узлом. И пока делал это, неотрывно смотрел на глаза, и не было среди них ни одной пары, которая бы взирала на него с пренебрежением, отвергая его.

Уже не в первый раз у Брайана возникло желание, чтобы среди них были и глаза его матери. Если бы вместо всех глаз он владел только ими, он бы позволил им обследовать каждую выпуклость и каждую впадинку на своем великолепном теле, чтобы она могла воочию убедиться в его красоте, которую так никогда и не видела, чтобы поняла, что ее боязнь безобразной мутации была совершенно беспочвенной и что акт принесения в жертву этой боязни своего зрения был совершенно бессмысленным, ненужным и глупым.

Если бы у него были сейчас ее глаза, он бы с нежностью положил один из них себе на язык. И затем проглотил бы его целиком, чтобы она могла видеть и совершенство его внутреннего строения, равно как и внешнего. Познав всего его таким образом, она бы горько стала оплакивать свой опрометчивый акт членовредительства в ночь его рождения, и тогда разделявшие их годы отчуждения испарились бы, словно их не было и в помине, и истинная мать нового бога сама бы перешла на его сторону и поддерживала бы все его начинания, и процесс его СТАНОВЛЕНИЯ пошел бы во много раз легче и быстрее, подвигаясь все ближе и ближе к его ВОСХОЖДЕНИЮ на трон и началу АПОКАЛИПСИСА. Но в больнице давно уже избавились от ее глаз обычным в таких случаях способом, как избавляются от любой мертвой ткани, будь то зараженная кровь или удаленный аппендикс. Из самых глубин его сердца вырвался вздох сожаления.

Стоя в передней, Гарри старался не смотреть в сторону света в конце коридора, где находилась приоткрытая дверь на кухню, чтобы глаза поскорее привыкли к темноте. Пора было двигаться дальше. Но прежде необходимо было решить, как действовать.

Обычно они с Конни производили внутренний осмотр помещения вместе, комната за комнатой. Но не во всех случаях. Как у любых хороших партнеров, у них имелась надежная, проверенная опытом процедура действий в той или иной стандартной ситуации, но не исключены были и варианты.

Возможность гибкого маневрирования являлась непременным условием их успешной работы, ибо не все ситуации бывали стандартными. Как, например, эта.

Гарри полагал, что в данном случае им нецелесообразно находиться вместе, потому что противник их обладает оружием, во много раз превосходящим любые револьверы, автоматы и даже взрывчатку. Ордегард едва не угробил их обоих одной гранатой, а этот подонок может в одну секунду укокошить их какой-нибудь шаровой молнией, выпущенной из мизинца, или еще чем-нибудь, о чем они даже и не подозревают.

Добро пожаловать в 90-е!

Если же они разделятся, один из них тогда станет обыскивать первый этаж, в то время как второй будет проверять комнаты верхнего этажа: таким образом, они получат не только выигрыш во времени, которого у них, кстати, в обрез, но и удвоят свои шансы захватить оборотня врасплох.

Гарри приблизился к Конни, тронул ее за плечо и, приложив губы прямо к ее уху, прошептал:

— Я наверху, ты внизу.

По тому, как мгновенно она напряглась, он понял, что ей не по душе такое разделение труда, и догадался почему. Они уже заглядывали через окно первого этажа в кухню и выяснили, что там никого нет. Второй, единственный, свет горел наверху, поэтому, вероятнее всего, Тик-так мог находиться именно в той комнате. Меньше всего ее беспокоило, что Гарри сделает что-то не так, если пойдет один; просто ее чувство ненависти к Тик-таку было таким огромным, что ей хотелось иметь одинаковый с ним шанс всадить ему пулю в лоб.

Но у них не было ни времени, ни условий, чтобы выяснять отношения, и ей это было понятно не меньше, чем Гарри. На этот раз долго раздумывать не приходилось. На гребень волны надо было вскакивать с ходу. И, когда он двинулся через переднюю к лестнице, она не попыталась остановить его.

Брайан отвел взгляд от жертвенных глаз в бутылях. И пошел к открытой двери. Пока шел, полы шелкового халата мягко шуршали, расходясь в разные стороны.

Он всегда ощущал время с точностью до секунды, минуты и часа, поэтому знал, что до рассвета оставалось несколько часов. Не надо было спешить, чтобы исполнить данное этому выскочке-полицейскому обещание, но ему очень хотелось разыскать его и выяснить, до каких глубин отчаяния доведен этот человек, на собственной шкуре испытавший безвременье, когда, ради заурядной игры в кошки-мышки, был остановлен бег вселенских часов. Пусть этот дурачок знает, на кого посмел поднять руку, пусть поймет, что бежать бессмысленно, что конец все равно неминуем. Его страх и благоговейный трепет, с какими он сейчас воспринимает своего гонителя, словно бальзам для души, и так хочется еще хоть немного продлить этот блаженный миг.

Но сначала необходимо утолить физический голод. Сон — это только часть восстановительного процесса. Он знал, что напряжение последнего акта не прошло для него даром, процесс миротворчества отнял у него несколько фунтов веса. Применение своего САМОГО МОГУЧЕГО И ТАЙНОГО ОРУЖИЯ всегда сказывалось на нем таким образом. И сейчас он буквально умирал с голоду, желудок требовал сладкого и соленого немедленно.

Выйдя из спальни, он свернул направо и поспешил по коридору к задней лестнице, которая вела прямо на кухню. Из открытой двери спальни в коридор попадало достаточно света, чтобы в зеркалах, покрывавших сверху донизу его стены, он видел самого себя, юного бога, находящегося в процессе СТАНОВЛЕНИЯ, восходящего к могуществу и славе, смело шествующего в бесконечность в шуршащем шелковом водовороте королевского пурпура, красного, как кровь. Как кровь.

Конни не хотела расставаться с Гарри. Потому что ее беспокоило его состояние. В палате безвременно состарившейся женщины вид Гарри напоминал слегка подрумяненный, чтобы не шокировать публику труп, выставленный на всеобщее обозрение. Он выглядел до крайности уставшим человеком, ходячей массой ушибов и ран, к тому же в течение полусуток прямо у него на глазах раскололся мир, в стройный порядок и незыблемость которого он искренне верил; он потерял не только годами нажитое материальное состояние, но и похоронил самые сокровенные свои иллюзии, а главное — большую часть своего представления о самом себе.

То же самое, если, конечно, исключить потерю нажитого, можно было бы сказать и о самой Конни. И это было второй причиной, почему она не хотела расставаться с Гарри и обыскивать дом в одиночку. Ни он ни она не были в обычной своей боевой форме, но, принимая во внимание то, с чем им придется столкнуться, они обязательно должны были иметь хоть какое-нибудь преимущество перед преступником, и потому у них не было иного выбора, кроме как раздельно обследовать этажи.

Нехотя, в тот момент, когда Гарри пошел в направлении лестницы и стал подыматься по ней, Конни повернулась к ближайшей от себя двери справа. Ручка на двери была рычажной. Левой рукой она тихонько нажала на рычаг, а правую, в которой сжимала револьвер, чуть выставила вперед. Приглушенный щелчок. Теперь надо легонько толкнуть дверь внутрь и направо.

Главное — быстро пересечь порог и тотчас уйти из дверного проема (в их работе дверь — самое опасное из препятствий), скользнув влево, выставив револьвер, сцепив обе ладони на его рукоятке. Спиной к стене. Глаза напряженно вглядываются в темноту; пытаться отыскать выключатель и включить свет значило бы полностью обнаружить себя.

Удивительное множество окон слева, справа, спереди — вроде бы, когда шли сюда, не было столько окон со стороны фасада или было? — не давало, однако, желаемого света. Снаружи за окнами клубился слегка подсвеченный туман, похожий на серую, замутненную воду, и у нее возникло странное ощущение, будто она в батискафе плывет на очень большой глубине.

Что-то в комнате настораживало. Какая-то необычность. Но что именно казалось ей странным, она никак толком не могла понять, но ощущала эту странность всем своим естеством.

Странной показалась ей и стена, о которую опиралась спиной. Какая-то чересчур уж гладкая, чересчур холодная. Отведя левую руку от рукоятки револьвера назад, пощупала стенку. Стекло. Стена была сплошь стеклянной, но это явно было не окно, так как обратной своей стороной стена выходила в переднюю.

Несколько мгновений Конни находилась в замешательстве, лихорадочно размышляя, потому что в данной ситуации все, что казалось необъяснимым, вызывало страх. Затем до нее дошло, что это было такое. Пальцы ее, нащупав вертикальный разделительный шов, уперлись в другое стекло. Вся стена была сплошь выложена зеркалами. Снизу доверху. То же самое она уже видела в передней.

Когда обернулась и взглянула на стенку, к которой прижималась спиной, Конни увидела в ней отражение окон и тумана за ними. Теперь понятно, почему окон оказывалось гораздо больше, чем их было на самом деле. Теперь ей стало понятно, что именно насторожило ее в этой комнате. Несмотря на то, что она все время двигалась по стене влево, оказываясь по отношению к окнам под разными углами, ни разу сероватого цвета мутные четырехугольники окон не заслонялись силуэтами мебели. И ни разу не наткнулась она ни на одну из вещей, поставленную впритык к стене.

Снова сцепив обе ладони на рукоятке револьвера, она, осторожно ступая и пристально вглядываясь в сумрак, чтобы ненароком не задеть какую-нибудь вещь и шумом не привлечь к себе внимание, пошла к центру комнаты. Но чем ближе подвигалась к нему, тем более убеждалась, что на пути ее ничего не стояло.

Комната была совершенно пустой. Сплошь отделанной зеркалами и пустой.

Неожиданно, несмотря на почти непроницаемую темень, слева от себя Конни заметила медленно движущийся неясный силуэт. Призрак, по форме напоминавший саму Конни, расплывчато маячил на фоне забранного мутным серым туманом окна.

Тик-така в комнате не было.

По коридору второго этажа, словно клон, двигались толпы Гарри, одетых в грязные, помятые одежды, с выставленными перед ними револьверами, с серыми, небритыми, напряженными и хмурыми лицами. Сотни, тысячи. Бесчисленные армии уходящих влево и вправо от него Гарри шагали в одну, дугообразно изгибающуюся шеренгу. Математически симметричные, абсолютно синхронные, они, казалось, олицетворяли собой апофеоз упорядоченности. Однако Гарри, видевший их только периферийным зрением, был совершенно сбит с толку и старался не смотреть по сторонам из страха, что у него может закружиться голова.

Обе стены коридора, от пола до потолка, были сплошь отделаны зеркалами, зеркальными были и выходящие в коридор двери, и это обилие зеркал создавало иллюзию бесконечности, и в этой бесконечности его отражения, тысячи раз снова отражаясь, создавали отражения отражений, отражающих отражения отражающихся отражений…

Гарри знал, что должен поочередно заходить в каждую комнату, не оставлять у себя за спиной неисследованной территории, откуда Тик-так мог бы неожиданно напасть на него сзади. Но единственный свет из полуотворенной двери маячил где-то почти в конце коридора и, скорее всего, этот ублюдок, так жестоко расправившийся с Рикки Эстефаном, находился именно в этой освещенной комнате, и нигде больше.

И, хотя Гарри чувствовал себя смертельно уставшим и инстинкт полицейского напрочь покинул его, он был так накачан адреналином, что сам себе не доверял и меньше всего надеялся на свою реакцию, не говоря уже о самообладании, которого сейчас не было и в помине, и потому, учитывая все это, решил к чертям собачьим послать всякую осторожность и плыть по течению, оседлать волну, довериться случаю, оставить за спиной не обследованные комнаты. И зашагал прямо к двери, находившейся с правой стороны в глубине коридора, из которой так заманчиво лился свет.

Зеркальная стена прямо напротив приотворенной двери даст ему возможность рассмотреть часть комнаты, прежде чем он переступит через порог и отдастся в руки своей судьбы. Гарри остановился у двери и прижался спиной к зеркальной стене, глядя под углом на отраженный в зеркале противоположной стены освещенный клин внутреннего убранства комнаты.

Единственно, что он мог разглядеть там, было хаотическое нагромождение черных поверхностей и углов, черных тканей, освещенных светом лампы, какие-то черные контуры, выступающие на фоне все той же сплошной черноты, и все вместе это напоминало что-то кубистически-странное, необъяснимое. Никаких других цветов. Сплошная чернота. И никакого Тик-така.

Вдруг до Гарри дошло, что, так как он видел только часть комнаты, не исключено, что кто-то, кто затаился там в невидимой для него ее части, мог видеть его самого, бесчисленное количество раз отраженного в зеркалах коридора.

Он шагнул к двери и, пригнувшись и вытянув перед собой револьвер, зажатый в обеих руках, быстро пересек порог. Ковер, покрывавший пол коридора, возле двери в спальню кончался. Дальше шел пол, выложенный черной керамической плиткой, по которой дробно застучали-заскребли его башмаки, и, не сделав и трех шагов, он тотчас замер, мысленно взывая к Богу, чтобы никто его не услышал.

Следующая по коридору комната, снова темная, намного просторней, чем предыдущая, по характеру должна бы служить жилыми апартаментами. Окон здесь значительно больше, за ними все тот же жемчужного цвета туман, еще большее количество отраженных окон в зеркалах.

Конни уже приноровилась к этой странности и потратила меньше времени на осмотр апартаментов, чем на осмотр кабинета. Те же три зеркальные стены без окон и то же полное отсутствие мебели.

Многочисленные отражения ее, словно призраки, передвигались синхронно с ней в темных зеркальных поверхностях, создавая иллюзию многочисленных, еле различимых Конни, живущих независимо от нее в смежных, хотя и пересекающихся мирах.

Тик-таку, видимо, очень нравилось любоваться самим собой. Ей бы тоже очень хотелось увидеть его, но не в зеркале, а воочию. Стараясь не производить шума, она вновь вышла в коридор.

Огромная кладовая, в которой можно было не сгибаясь стоять во весь рост, была снизу доверху забита припасами печенья, леденцов, конфет, различных сортов шоколада, карамельками, черно-красной лакрицей, банками сладких бисквитов и экзотических пирожных, привезенных со всех концов света, мешками сырного попкорна, карамельного попкорна, картофельных чипсов, миндалем, арахисом, ореховыми смесями и толстыми пачками долларов, сложенных стопками по двадцати- и стодолларовым купюрам.

Глядя на припасы и размышляя, чего из сладкого и соленого ему бы сейчас хотелось больше всего, что в представлении бабушки Дракман никак не могло бы называться подходящей едой, Брайан механически взял из стопки пачку стодолларовых купюр и большим пальцем, как фокусник по колоде карт, провел по их хрустким краям.

Он разжился деньгами сразу же после того, как убил свою бабушку, остановив время с помощью своего САМОГО ТАЙНОГО И МОГУЧЕГО ОРУЖИЯ и беспрепятственно заходя везде, где могли находиться огромные суммы денег, защищенные стальными дверями, наглухо запертыми воротами со сложной системой сигнализации и вооруженной охраной. Без разбору беря все, что попадало под руку, он только в душе смеялся над этими дурнями в форме, над их оружием и мрачными выражениями их лиц, так как никто из них даже и не подозревал, что он стоит рядом с ними.

Вскоре, однако, Брайан понял, что деньги ему без нужды. Он мог, опираясь на свое могущество, брать все, что угодно, и не только деньги, а затем, подделав накладные и другие официальные бумаги, легально оформить все краденное как лично ему принадлежащие вещи, если вдруг каким-то образом возникнет подозрение и ему придется отвечать по закону. В крайнем случае, если кто-то все еще будет сомневаться в легальности принадлежащих ему вещей, ему стоит только убрать сомневающихся, а затем заново подделать все бумаги, чтобы напрочь исключить любое расследование.

Он перестал копить деньги в кладовке, но ему нравилось иногда пройтись пальцем по бокам пачек хрустящих купюр, нюхать их, играть ими в различные, им же самим придуманные игры. Приятно было сознавать, что и в этом он полностью отличен от других людей: он был выше денег, выше всего материального. И ужасно приятно было думать, что, стоит ему только захотеть, и он может сделаться самым богатым в мире человеком, богаче, чем разные там Рокфеллеры и Кеннеди, может до отказа набить деньгами все комнаты дома, и не только деньгами, изумрудами, алмазами, рубинами — всем, чем угодно, всем-всем, как пираты, копившие в своих пещерах несметные богатства.

Он небрежно бросил пачку банкнот на полку, откуда взял ее. С боковых полок кладовки, где держал запасы еды, вытащил две коробки с чашечками, наполненными арахисовым маслом, и огромный пакет с картофельными чипсами по-гавайски — более маслянистыми, чем обычные. От одного только вида всего этого бабушку Дракман точно хватил бы удар.

Сердце Гарри колотилось так сильно и быстро, что в ушах стоял оглушительный барабанный бой и он боялся, что не сможет расслышать шороха приближающихся к нему сзади шагов.

В черной спальне на черных полках десятки пар глаз плавали в прозрачной жидкости, чуть поблескивая в желтом свете настольной лампы: некоторые из них были глазами животных, во всяком случае, должны были быть глазами животных, так как казались странными, остальные явно принадлежали когда-то людям — ну скотина! — точно, вне всяких сомнений, людям, карие, черные, голубые, зеленые, светло-карие. Неприкрытые веками и незащищенные ресницами, они все выглядели страшно испуганными, навеки расширившимися от ужаса. Ему пришло в голову, что если пристально вглядеться в них, то можно будет увидеть отражение Тик-така в каждом из мертвых хрусталиков, то последнее, что видела в жизни жертва, хотя прекрасно знал, что все это выдумки, да и, честно говоря, особого желания близко подойти, а тем более рассматривать их не испытывал.

Надо спешить. Этот сумасшедший ублюдок только что был здесь. Он где-то поблизости. Но где? Этот Чарлз Мэнсон, наделенный экстрасенсорным могуществом!

Не в постели. Простыни смяты и разбросаны, но где-то рядом. Джерри Даммер, скрещенный с суперменом, Джон Уэйн Гейс, наделенный искусством волшебника и мага.

А ведь если не в постели, то явно проснулся, Господи, проснулся и превратился в грозного врага, теперь не так-то просто будет приблизиться к нему вплотную.

Встроенный шкаф. Проверить! Одежды не очень много, в основном джинсы и красные халаты. Быстрее, быстрее!

Эта маленькая тварь являла собой Эда Гайна, Ричарда Рамиреза, Рэнди Крафта, Ричарда Спека, Чарлза Уитмена, Джека-Потpoшителя — всех этих убийц-социопатов собранных в одном человеке, без меры наделенным паранормальными психическими свойствами.

Ванная комната. Внутри темно. Да где же он? Одни зеркала, все стены отделаны ими и даже потолок.

Войдя обратно в спальню и неслышно ступая по черной керамической плитке, пока шел к двери, Гарри старался не смотреть на плавающие в жидкости глаза, но ничего не мог с собой поделать. В который раз снова бросая взгляд в их сторону, он вдруг поймал себя на мысли, что среди них могут быть и глаза Рикки Эстефана, хотя догадаться, какие из них принадлежали ему, он бы никак не смог, даже, к стыду своему, не мог припомнить, какого они были цвета.

Вот он приблизился к двери, переступил порог, вышел в коридор и в тот момент, когда от изобилия своих отражений в зеркалах почувствовал, как снова начинает кружиться голова, краем глаза слева от себя заметил какое-то движение. Движение, которое не было движением Гарри Лайона. К нему быстро приближался какой-то странный предмет, причем приближался на небольшой высоте от пола. Всем телом Гарри резко развернулся к предмету, прицеливаясь, держа палец напряженно согнутым на спусковом крючке, напоминая себе, что стрелять нужно обязательно в голову, так как только прямое попадание в голову способно остановить этого ублюдка.

Это был пес. Приветливо помахивающий хвостом. С выжидательно вытянутой вперед головой.

Еще секунда, и он бы выстрелил в него, приняв за своего врага, еще секунда, и Тик-так был бы предупрежден, что в доме посторонние. Гарри немного ослабил палец на спусковом крючке и чуть было не допустил другую ошибку, в сердцах заорав на пса и обозвав его паршивой собакой, но, по счастью, от злости у него дыхание перехватило в горле, и он не смог произнести ни звука.

Конни напряженно вслушивалась в тишину в ожидании выстрелов, надеясь, что Гарри удалось обнаружить Тик-така спящим в постели и превратить его мозг в сплошное месиво. Продолжительная тишина начинала действовать ей на нервы.

После быстрого осмотра еще одной, сплошь отделанной зеркалами комнаты напротив жилых апартаментов Конни оказалась в помещении, которое в обычном нормальном доме могло бы служить столовой. Осматривать ее было легче, так как стоявший в ней мрак чуть рассеивался благодаря тонкой полоске света под дверью, ведущей в смежную с этой комнатой кухню.

На одной из стен просматривались окна, три другие, как и везде, были сплошными зеркалами. И снова никакой мебели. Конни предположила, что Тик-так никогда не пользовался столовой по назначению и явно был не из тех, кто принимает у себя знакомых и друзей.

Она направилась было к арке, чтобы снова выйти в коридор, но затем решила пройти в кухню прямо из столовой. Ранее, еще когда находились снаружи дома, заглянув в окно кухни, она знала, что Тик-така в ней не было, но, на всякий случай, перед тем, как присоединиться к Гарри на втором этаже, решила все же осмотреть и ее.

Прихватив с собой обе коробки с арахисовым маслом и один пакет с чипсами, Брайан, не выключив свет в кладовой, пошел на кухню. Подойдя к столу, раздумал, однако, есть за ним. За окнами стоял непроницаемо-густой туман, следовательно, из внутреннего дворика ему не будет видно, как далеко внизу о скалы разбиваются волны прибоя, за которыми он любил наблюдать, когда ел.

Но больше всего ему нравилось, когда за всем, что он делал, наблюдали жертвенные глаза; поэтому решил подняться в спальню и поесть там. Сверкающий пол кухни, выложенный белой плиткой, был гладким, как полированное зеркало, в котором отчетливо отражались развевающиеся на ходу полы красного халата, и у Брайана возникло ощущение что он шагает по тонкой пленке быстро испаряющейся крови.

Остановившись, чтобы приветливо помахать Гарри хвостом, пес пробежал мимо него по направлению к концу коридора. Там он снова остановился и стал смотреть вниз в лестничный колодец, причем делал это весьма осторожно и с опаской.

Если бы Тик-так находился в одной из комнат второго этажа, еще не обследованных Гарри, пес обязательно бы заинтересовался ею. Но он пробежал мимо всех дверей, не обратив на них внимания, прямо в конец коридора, и Гарри направился вслед за ним.

Узкий лестничный колодец, уходя вниз спиралью, как в здании маяка, после нескольких витков полностью исчезал из поля зрения. Скругленная стена справа была отделана узкими полосами зеркал, в которых отражались ступеньки лестницы, непосредственно находящиеся перед ними; поскольку же каждое из зеркал стояло немного под углом к соседнему, в нем частично отражалось содержание предыдущего зеркала. Благодаря возникавшему в этой связи причудливому эффекту, весьма схожему с эффектом комнаты смеха, Гарри видел свое полное отражение в ближайшей к себе паре зеркал, затем, по мере того как, чуть загибаясь, они уходили вниз, отражение его начинало дробиться, пока совсем не исчезало за первым поворотом колодца.

Он уже собрался было сбежать вниз по ступенькам, как вдруг пес безо всякой видимой нужды вцепился ему в штанину и придержал его. Гарри достаточно хорошо изучил повадки собаки, чтобы сообразить, что внизу ему грозит опасность. Но в конце концов именно за этим он и пришел сюда, и обязан отыскать того, кто грозит ему, пока тот сам не отыщет его; неожиданность в данном случае была единственным, на что он мог рассчитывать, чтобы остаться в живых. Он попытался потихоньку освободиться от пса и сделать это по возможности таким образом, чтобы не дать тому повода залаять, но пес ни за что не желал отпускать его штанину.

Господи, да что за напасть такая!

Едва Конни шагнула к двери на кухню, как ей показалось, что оттуда донесся какой-то звук, заставивший ее мгновенно застыть перед дверью и внимательно прислушаться. Тишина. Так тихо, словно в доме все вымерло.

Решила про себя, что глупо вот так стоять и ждать, когда звук повторится снова. Дверь была вертящаяся. Она осторожно потянула ее в свою сторону и ужом протиснулась в щель между дверью и косяком, чтобы дверь, повернувшись, не закрыла собой возможность обзора.

Кухня была пуста.

Гарри снова попытался выдернуть штанину, но результат оказался прежним, пес держал ее, не отпуская. Бросив лихорадочный взгляд в узкий лестничный колодец, Гарри вдруг представил себе, что Тик-так и впрямь находится внизу, собираясь сбежать, но встретив на своем пути Конни, непременно убьет ее, и все из-за того, что какой-то там паршивый пес, желая уберечь его от напасти, не отпускает его штанину, мешая ему быстро спуститься вниз и, обойдя преступника с тыла, уничтожить его. Поэтому рукоятью револьвера он довольно сильно шлепнул пса по голове, пренебрегши риском вызвать в ответ протестующий вопль.

От неожиданности и боли пес выпустил из зубов штанину, но, по счастью, не залаял, и Гарри ступил на верхнюю ступеньку лестницы. Но едва он сделал это, как в самом дальнем из зеркал витого колодца заметил проблеск чего-то красного, затем еще и еще раз, затем целый движущийся каскад красного, какой-то красной материи.

Не успел Гарри сообразить, что это такое, как пес стремглав, чуть не сбив его с ног, бросился мимо него вниз по лестнице. Гарри увидел, что красного в зеркалах стало еще больше, оно обрело некое подобие широкой юбки, затем появился красный рукав и часть запястья, затем мужская рука, в которой было что-то зажато: кто-то поднимался вверх по лестнице, скорее всего, Тик-так, а навстречу ему, словно выпущенный из пращи камень, летел пес.

Брайан услышал какой-то звук, посмотрел вверх из-за коробок со сластями и увидел, что на него сверху мчится свора злобно ощеренных собак, как две капли воды похожих друг на друга. Не свора, конечно, а только одна собака, многократно отраженная в расположенных под углом друг к другу зеркалах, которые и позволили ему заметить ее приближение до того, как она бросится на него. Но времени ему хватило лишь на то, чтобы в изумлении раскрыть рот, как собака уже вылетела из-за ближайшего к нему витка лестницы. Она бежала столь стремительно, что на повороте, поскользнувшись и потеряв равновесие, ударилась о скругленную стенку колодца. Коробки повылетели из рук Брайана, но собака, справившись со скоростью и найдя точку опоры, прыгнула прямо ему на грудь, и оба они, собака и человек, кувыркаясь, покатились вниз по лестнице, но даже в падении собака, злобно рыча, пыталась дотянуться до его горла.

Рычание, испуганный вскрик и грохот падающих тел заставили Конни обернуться от двери в кладовую с полками, сплошь заваленными пачками банкнот. Шум донесся от арки, за которой виднелась спиралью уходящая вверх лестница.

Чуть погодя на пол кухни грохнулись собака и Тик-так, причем Тик-так упал прямо на спину, и собака, оказавшись сверху, попыталась схватить его за горло. Когда, казалось, она уже вцепилась в него, вдруг, страшно взвизгнув, отлетела от него в сторону, но не отброшенная рукой или ногой, а отправленная в противоположный конец кухни каким-то бледным всплеском телекинеза.

Вот он миг, которого она так ждала, к которому готовилась, вершится прямо у нее на глазах, но, Господи, все идет совершенно не так, как надо. Она слишком далеко от Тик-така, чтобы приставить дуло револьвера к его голове и нажать на спуск, их разделяют восемь футов, но она все равно стреляет, первый раз в тот момент, как собака только взлетает в воздух, второй раз, когда собака плашмя ударяется о холодильник. Обе пули поражают Тик-така, и только тогда он замечает ее; первая пуля, скорее всего, угодила ему прямо в грудь, вторая в ногу; он быстро переворачивается со спины на живот. Конни снова стреляет, пуля, подняв с пола фонтанчик керамической пыли, рикошетом отлетает в сторону, не задев Тик-така; лежа на животе, тот протягивает к Конни руку с растопыренными в разные стороны пальцами, возникает все тот же странный бледный всплеск, как чуть раньше с собакой, и Конни чувствует, что какая-то сила поднимает ее в воздух и она со страшной силой ударяется о дверь кухни, так что из той вылетают все стекла, и волны дикой боли захлестывают все ее существо. Револьвер мгновенно вылетает из ее рук, а вельветовая куртка на ней вспыхивает.

Едва грозно рычащий пес стремглав пронесся мимо Гарри, прыгая, спотыкаясь, скользя по ступеням спиралью уходящей вниз лестницы, как он тотчас последовал за ним, прыгая сразу через две ступеньки. Не успел, однако, он добежать и до первого поворота, как поскользнулся, головой влетел, вдребезги разбив, в одно из зеркал, но не скатился кубарем вниз, а, подвернув ногу, застрял где-то на полпути. Ошеломленный падением, Гарри ошалело огляделся по сторонам, лихорадочно отыскивая свой револьвер, увидел, что все еще держит его в руке. Быстро вскочил на ноги и снова побежал вниз, еще не совсем придя в себя от падения, свободной рукой придерживаясь о зеркальную стенку, чтобы не грохнуться снова.

Снизу раздался испуганный собачий визг, прогремело несколько выстрелов, и Гарри пулей вылетел из последнего поворота колодца как раз в тот момент, когда Конни, взмыв в воздух, словно подброшенная вверх катапультой, со всего маху ударилась о дверь и скрылась в языках мгновенно полыхнувшего на ней пламени. Тик-так лежал на животе недалеко от ступенек лестницы спиной к Гарри, и он, не раздумывая, прямо с последней ступеньки прыгнул на оборотня, тяжело приземлился на красный шелк, обтягивавший спину и плечи Брайана, прижал дуло револьвера к основанию его черепа, успел заметить, что вороненая сталь вдруг начала зеленеть, почувствовал, как нестерпимая жара жжет ладонь, и быстро нажал на спусковой крючок. Выстрел прозвучал как-то приглушенно, словно был произведен в подушку, зеленый отсвет на металле тотчас погас, и Гарри снова нажал на спуск, выпустив обе пули прямо в голову тролля. Это был верный конец, вернее не бывает, но как определить, конец это или черт знает что, когда имеешь дело с колдуном, в чем вообще можно быть уверенным в этой свистопляске перед вторым пришествием, в эти дикие, непредсказуемые 90-е годы двадцатого столетия? И потому он снова нажал на курок. От выстрелов череп раскололся, как мускусная дыня под ударами молотка, а Гарри снова нажал на курок и еще раз, пока на полу у его ног не образовалось какое-то ужасное месиво и пока в патроннике не кончилась вся обойма и боек только сухо щелкал по пустым гильзам: щелк, щелк, щелк, щелк, щелк.

Конни успела сдернуть с себя полыхающую куртку и затоптать огонь, когда до Гарри наконец дошло, что барабан пуст, и он тяжело встал с тела мертвого тролля и подошел к ней. Было удивительно, как быстро удалось Конни избежать серьезных ожогов, если учесть, что ей пришлось сбрасывать куртку со сломанным левым запястьем. Правда, одна рука ее все же оказалась немного обожженной, но это были единственные увечья, которые она получила.

— Он мертв, — устало произнес Гарри, как будто сделанное им обязательно нуждалось еще и в том, чтобы быть выговоренным словами, затем обнял ее, но так, чтобы не причинить боли, и крепко прижал к себе.

Она в свою очередь обняв его здоровой рукой, положила голову ему на плечо, и некоторое время они так и стояли, не в силах сказать ни слова, пока к ним не подковылял пес. Одну лапу, заднюю правую, он держал на весу, других очевидных повреждений на нем заметно не было.

Гарри вдруг сообразил, что фактически вины Вуфера в том, что у них сначала ничего не заладилось с Тик-таком, не было. Наоборот, не рванись он вниз по лестнице и не свали того на спину, отвлекая тем самым на себя его внимание, то, как знать, чем бы все это закончилось, а скорее всего, все это закончилось бы тем, что создатель големов был бы сейчас жив и невредим, а они отправлены к праотцам.

От этой мысли Гарри весь съежился. Он отстранился от Конни и пошел к распростертому на полу кухни телу, чтобы лишний раз удостовериться, что Тик-так мертв.

В 40-е строили добротные дома с толстыми, звукопоглощающими и звуконепроницаемыми стенами, и именно этим обстоятельством можно было объяснить, что никто из соседей не прибежал на грохот выстрелов и почему в тумане не слышно было воя приближающихся полицейских сирен.

Однако неожиданно Конни пришло в голову, что в последний миг своей жизни Тик-так успел наслать на мир очередную Паузу, изъяв из нее только собственный дом, чтобы, выведя из строя ее и Гарри, не спеша, имея в запасе сколько угодно времени, разделаться с ними по своему усмотрению. А если он умер, лишив до этого мир движения, то возобновится ли теперь вообще время? Или им с Гарри и собакой придется в полном одиночестве бродить по омертвелой земле среди миллионов манекенов, бывших когда-то живыми людьми?

Она опрометью подскочила к двери и выбежала наружу. В лицо ей тотчас пахнул легкий прохладный ветерок, разлохматив волосы. Причудливые завитки тумана, не застывшие в виде пушистых облачков, как в акриловом пресс-папье. Мерный рокот прибоя, доносящийся далеко снизу. Прекрасные, чудесные живые звуки живого мира.

Они были хорошими полицейскими, обладали повышенным чувством долга и истинным чувством справедливости, но они были не настолько глупы, чтобы в данном случае неукоснительно следовать букве и духу закона. Никак не смогли бы они толком объяснить местным властям все перипетии действительно имевших место событий. Мертвый Брайан Дракман становился обычным, насильственно убитым двадцатилетним молодым человеком, и не было в нем ничего, что свидетельствовало бы о его удивительных психических способностях. А решись они рассказать правду, их в два счета упекут в психушку.

Конечно, бутыли с плавающими в них глазами, стоящие на полках в спальне Тик-така, и сплошь отделанные зеркалами стены его дома, могут стать убедительным свидетельством, что им пришлось иметь дело не с обыкновенным убийцей-психопатом, даже если никогда и не удастся установить, кому конкретно принадлежали вырванные глаза. В качестве доказательства, что они столкнулись со страшным убийцей, можно было предъявить и тело несчастного Рикки Эстефана в Дана Пойнт с вырванными глазами, с кишащими вокруг него змеями и тарантулами.

— Придется нам, — задумчиво сказала Конни, когда они с Гарри стояли в кладовке, глядя на заваленные пачками денег полки, — придумать такой вариант оправдания, который позволит правильно расставить все акценты, заткнет все щели, сгладит все шероховатости, объяснит, что заставило нас преступить закон. Не можем же мы просто так взять и закрыть за собой дверь этого дома и уйти, будто ничего не произошло, слишком много людей в «Пэсифик Вью» знают, что мы там побывали сегодня ночью, беседовали с его матерью, пытались выяснить, где он живет.

— Вариант оправдания? — обескураженно повторил Гарри. — Господи, какое там еще оправдание?

— Не знаю, — ответила Конни, морщась от боли в запястье, — это уже по твоей части, ты же у нас мастак писать отчеты.

— Я? Но почему опять я?

— Ты любишь читать всякие легенды и сказки. Так возьми теперь и придумай сказочку сам. Но она обязательно должна объяснить, как и почему сгорела, например, твоя квартира, как и почему был убит Рикки Эстефан, почему нам пришлось самим пойти на убийство Дракмана. Это, так сказать, основные моменты. — Гарри как стоял, разинув рот, так и остался в этом положении, когда она деловито обвела рукой пачки банкнот на полках кладовой. — Все это несколько усложняет твою задачу. Поэтому самое лучшее — убрать отсюда деньги.

— Но мне не нужны его деньги, — заартачился Гарри.

— И мне не нужны. Ни единого доллара. Но мы ведь никогда не сможем выяснить, у кого он их украл, и поэтому они отойдут государству, тому самому государству, из-за которого все мы барахтаемся в этом дерьме, а я не желаю, чтобы эти деньги пошли на его поддержку. Кроме того, оба мы знаем, кому они совсем не помешали бы, а?

— Господи, ведь они все еще сидят в фургоне, ждут и не знают, что произошло! — воскликнул он.

— Давай-ка сложим все эти деньги в мешок и оттащим к ним. А Джанет увезет их отсюда и захватит заодно с собой и пса, чтобы никто из них не оказался замешанным в этом деле. А ты начнешь пока сочинять свою сказку. Когда же они уедут, мы позвоним в полицию.

— Конни, я не могу…

— Ты вот что, давай начинай думать, — бросила она, вытаскивая пакет для мусора из коробки, где их было множество.

— Но это же полный идиотизм…

— У нас мало времени, — предупредила его Конни, здоровой рукой открывая пакет.

— Ладно, сам знаю, — сдаваясь, раздраженно пробормотал Гарри.

— Я просто сгораю от нетерпения услышать, что ты там понапридумываешь, — сказала она, сгребая пачки банкнот, когда Гарри, в свою очередь, взял в руки такой же пакет. — Уверена, отличная получится сказка.

Хороший день, очень хороший день. Прекрасный. Солнце сияет, ветер треплет шерсть, в траве возятся интересные козявки, издалека из интересных мест доносятся интересные запахи человеческой обуви, и никаких кошек вокруг.

Все там, все вместе. С самого утра Джанет что-то делает вкусненькое в той комнате, где люди готовят себе еду в доме, где живут люди, люди и собаки, в доме, где они живут все вместе.

Сэмми в огороде, рвет помидоры, собирает морковку — интересно, видимо, когда-то, как собака кости, зарыл ее в землю, — затем тащит все это туда, где Джанет готовит что-то ужасно вкусно пахнущее. Потом Сэмми моет камни, которыми люди покрывают часть травы на заднем дворе. Поливает их из шланга, да, да, да, да, да, из шланга, и заодно поливает всех, кто попадает ему под руку, а вода холодная и вкусная, и все смеются, уворачиваясь от струй, да, да, да, да, да, да. А Дэнни бежит со скатертью, помогает стелить ее на стол, поставленный прямо на камни, расставлять стулья, раскладывать тарелки и все остальное. Джанет, Дэнни, Сэмми и Вуфер. Теперь он запомнил их имена, так как все вместе они живут уже достаточно долго, чтобы запомнить, как кого зовут.

Он помнит себя и Принцем, и Максом (благодаря коту, который мочился в его воду), и помнит себя Псиной, которым был довольно долго, но теперь он откликается только на кличку Вуфер.

Приезжают и другие люди, имена которых ему известны почти так же хорошо, потому что они часто бывают в гостях друг у друга. Гарри, Конни и Элли. Элли ростом почти с Дэнни, и все они приезжают в гости из дома, в котором живут Гарри, Элли и Тото.

Тото. Хороший пес, хороший. Друг.

Они с Тото сразу же бегут в огород, но там им запрещено рыть ямы — плохая собака та, что роет ямы в огороде, очень плохая — зато он покажет Тото, где в земле была зарыта морковка.

Нюхай нюхай, нюхай, нюхай. Там под землей еще много морковки. Интересно. Но рыть ямы запрещено.

Хорошо играть с Тото, Дэнни и Элли, гоняться друг за другом, прыгать, валяться в траве, валяться в ней сколько душа пожелает.

Хороший день. Самый лучший. Лучшего не бывает!

А потом подадут еду! Вот ее уже выносят из комнаты, где ее готовят, кладут на стол, который стоит на камнях в тени деревьев.

Нюхай, нюхай, нюхай, нюхай: ветчина, курятина, картофельный салат, горчица, сыр — сыр хоть и прилипает к зубам, но все равно очень вкусный — и еще какая-то еда, и еще, и все это лежит прямо на столе.

Но прыгать на стол запрещено. Будь умницей! Хороший пес! Хорошие собаки и получают со стола больше, и не просто объедки, а большие, вкусные куски, да, да, да, да, да.

Откуда-то выпрыгивает кузнечик. Кузнечик! Бегом за ним, вперед, ату его, взять, взять, надо обязательно его поймать, Тото рядом, тоже прыгает, тоже скачет за ним вслед, влево, вправо, влево, кузнечик…

Стоп, как же это они совсем забыли о еде. Назад к столу. Садись! Грудь вперед. Головку вытянем. Хвостом подмахнем. Им это ужасно нравится. Облизнем-ка клыки, намекнем, мол, пора давать есть.

А вот и еда. Что, что, что, что? Ветчина. Для начала. Хорошо, хорошо, хор… Кончилась. Неплохое начало, даже очень неплохое.

Какой отличный день, день, который, он знал, обязательно наступит, и много-много таких дней, и теперь надолго, навсегда, потому что все свершилось, как он и мечтал, он свернул еще за один угол и заглянул в еще одно незнакомое, новое место… и обрел-таки свое счастье, то счастье, которое, он знал, всегда ждало его там. Счастьем, чудесным счастьем было и это место, и это время, и эти люди. А вот и курятина, ого, какой огромный кусок! А до чего вкусный!