НАУЛАКА (роман)

Роман «Наулака», на страницах которого происходит встреча экзотического Востока и американского Запада — повествует о поисках легендарного сокровища Наулаки. Герои романа — девушка-врач и молодой предприниматель из маленького американского городка.

Их пребывание в Индии — это цепь приключений, в которых есть место и поискам драгоценного ожерелья, и стрельбе, и погоне…

Глава 1

Освещенный луной, Никлас Тарвин сидел на не обнесенном перилами мосту через ирригационный канал выше Топаза и болтал ногами над водой. Сидевшая рядом с ним смуглая, маленькая женщина с печальными глазами спокойно смотрела на луну. У нее был загар девушки, не обращающей внимания на ветер, дождь и солнце, а глаза ее были полны той постоянной, неисходной меланхолии, которая присуща глазам, видавшим большие горы и моря, равнины и заботы, и жизнь. Женщины Запада прикрывают такие глаза руками при закате солнца, когда стоят у дверей хижин в ожидании своих мужей, глядя на холмы или равнины без травы, без леса. Тяжелая вообще жизнь бывает всегда еще более тяжелой для женщин.

С тех пор как Кэт Шерифф научилась ходить, она жила, повернув лицо к западу и устремив мечтательные глаза в страну пустыни. Вместе с железной дорогой она продвигалась по этой пустыне. Пока она не поступила в школу, ей приходилось жить в таком месте, откуда железная дорога расходилась бы в обе стороны. Часто она со своей семьей останавливалась на законченном участке железной дороги достаточно долго для того, чтобы видеть первые проблески зари цивилизации, поддерживаемые обыкновенно светом электричества, но в новых и все более новых странах, где из года в год требовалось инженерное искусство ее отца, не бывало даже фонарей. Была приемная в палатке, был дом в районе участка строившейся дороги, в котором они жили сами и куда мать Кэт брала иногда жильцов из служащих ее мужа. Но не одна только окружавшая ее обстановка помогла развитию меланхолии в молодой двадцатитрех летней девушке, которая сидела рядом с Тарвином и только что мягко призналась ему, что он нравится ей, но долг призывает ее в другое место.

В коротких словах она рассказала ему, что долг этот повелевает ей провести жизнь на Востоке и попытаться улучшить положение женщин в Индии. Решение это появилось у нее в момент вдохновения и приняло форму повеления свыше двух лет тому назад, в конце ее двухгодичного пребывания в школе в Сан-Луи, куда она отправилась, чтобы связать обрывки образования, которого ей не удалось достичь на уединенных стоянках.

Миссия Кэт открылась ей в один апрельский день, согретый и освещенный лучами солнца при первом дуновении весны. Зеленые деревья, наливающиеся почки, солнечный свет — все манило ее на свежий воздух, а между тем ей предстояло слушать лекцию об Индии, которую должна была прочесть женщина-индуска. Ускользнуть ей не удалось, так как лекция входила в круг ее школьных занятий, и она вынуждена была выслушать отчет Пундиты Рамабаи о грустном положении ее сестер на родине. История была душераздирающая, и девушки, сделав пожертвования, которые просили у них в странных выражениях, разошлись примолкшие или испуганные — смотря по характеру — и перешептывались о слышанном в коридорах, пока чье-то нервное хихиканье не нарушило напряженного состояния, и не началась обычная болтовня.

Кэт шла, словно паря над землей, как человек, на которого снизошел Дух, с глазами, устремленными внутрь себя, с пылающими щеками. Она пошла в сад при школе и там, вдали от всех, стала ходить по окаймленным цветами дорожкам, взволнованная, счастливая, уверенная в себе. Она обрела себя. Знали это цветы, знали деревья с нежными листьями; узнало это и яркое небо. Голова у нее была поднята высоко; ей хотелось танцевать и — еще более — плакать. Сердце учащенно билось; горячая кровь пела в жилах. Временами она останавливалась и глубоко вдыхала свежий воздух. В эти мгновения она словно давала обет посвятить себя служению.

Вся ее жизнь должна была начаться с этого часа; она посвящала себя долгу, открывшемуся перед ней, как некогда он открывался пророкам, — посвящала все свои силы, ум и сердце. Ангел Господень дал ей приказание. Она радостно повиновалась ему.

Теперь, после двух лет, проведенных в подготовке, она вернулась в Топаз опытной, ученой сиделкой, горящей желанием начать свое дело в Индии, и узнала, что Тарвин хочет, чтобы она осталась в Топазе и вышла за него замуж.

— Можете называть это, как хотите, — говорил Тарвин в то время, как она продолжала смотреть на луну, — можете называть долгом, можете называть это сферой женщины или, как сказал сегодня вечером в церкви всюду сующий свой нос миссионер: «Несением света сидящим во тьме». Я не сомневаюсь, что это можно окружить ореолом; вас научили всяким громким словам обо всем, что касается Востока. Ну а по-моему, это просто какое-то замерзание.

— Не говорите так, Ник! Это — призвание.

— Ваше призвание — оставаться дома; а если вы не знаете, то я уполномочен заявить вам это, — упрямо проговорил Тарвин. Он бросил камень в канал и мрачно смотрел на расходившиеся по воде круги.

— Дорогой Ник, как можете вы уговаривать свободного человека оставаться дома и уклоняться от своего долга после того, что мы слышали сегодня?

— Ну, клянусь священным очагом, — нужно же, чтобы кто-нибудь в наше время уговаривал девушек оставаться верными старине! Вы, девушки, в соответствии с вашими модными взглядами, считаете себя никуда не годными, пока не сбежите из дома. Это для вас — путь к почестям.

— Сбежим! — задыхаясь, проговорила Кэт. Она взглянула на него.

— Как же назвать иначе? Так назвала бы это маленькая девочка, которую я знавал на десятом участке железной дороги. Кэт, дорогая, вспомните старые дни; вспомните себя, вспомните, чем мы были друг для друга, и посмотрите, не покажется ли вам все в том же свете, как мне. Ведь у вас есть отец и мать. Не можете же вы сказать, что с вашей стороны хорошо покинуть их. А вот тут, на мосту, рядом с вами сидит человек, который любит вас всеми силами души — любит за все прошлое. И вам он был некогда мил, не правда ли?

Он обвил рукою ее талию, и на мгновение она позволила этой руке лежать спокойно.

— Неужели и это ничего не значит для вас? Неужели вы не видите в этом своего призвания, Кэт?

Он повернул ее головку и некоторое время пристально смотрел в ее глаза. Глаза были темные, и свет луны увеличивал их темную глубину.

— Вы считаете, что имеете какое-то право на меня? — спросила она.

— Я счел бы возможным сделать все, чтобы удержать вас. Но нет, я не имею никакого права, по крайней мере, такого, через которое вы не могли бы перешагнуть. Но у всех нас есть известные права; черт возьми, само положение порождает известные права. Если вы не останетесь, вы тоже отказываетесь от известных прав. Вот что я хочу сказать.

— Вы несерьезно смотрите на вещи, Ник, — сказала она, отталкивая его руку.

Тарвин не понял, к чему относится ее фраза, но проговорил добродушно:

— О, нет! Чтобы понравиться вам, я готов обратить в шутку самый серьезный вопрос жизни.

— Видите, вы говорите несерьезно.

— Для меня серьезно только одно, — шепнул он на ухо ей.

— Что это?

Она отвернулась.

— Я не могу жить без вас. — Он наклонился и прибавил еще тише: — И не хочу, Кэт.

Кэт сжала губы. И у нее была твердая воля. Они сидели на мосту, оспаривая взгляды друг друга, пока часы в одной из хижин на противоположной стороне канала не пробили одиннадцать. Река текла с гор, возвышавшихся в полумиле от города. Чувство одиночества и безмолвия охватило Тарвина, когда Кэт поднялась и решительно заявила, что идет домой. Он знал, что она считала себя обязанной ехать в Индию, и его воля беспомощно подчинилась ее воле. Он спрашивал себя, куда девалась та воля, благодаря которой он зарабатывал себе средства на жизнь, воля, благодаря которой он достиг больших успехов в глазах жителей Топаза и метил в представители законодательной власти, воля, благодаря которой он мог пойти гораздо дальше, если не случится чего-нибудь особенного. Он презрительно усмехнулся, прибавив мысленно, что, хотя он и любил ее, она только девушка, нагнал ее, когда она повернулась спиной к нему.

— Итак, молодая женщина, — проговорил он, — вы собираетесь уехать?

Она не отвечала и продолжала идти вперед.

— Вы пожертвуете своей жизнью ради ваших индийских планов, — продолжал он. — Я не допущу этого. Ваш отец не допустит. Ваша мать будет рыдать, и я поддержу ее. Нам понадобится ваша жизнь, если она не нужна вам. Вы не знаете, на что решаетесь. Та страна не годится и для крыс; это дурная страна — да, огромная дурная страна — в нравственном, физическом и сельскохозяйственном отношении дурная страна. Это не место для белых людей, не говоря уже про белых женщин; там нет ни климата, ни правительства, ни дренажа, а холеры, жары и драк столько, что невозможно там жить. В газетах вы найдете все это. Вам нужно остаться там, где вы находитесь, барышня!

Она остановилась на минуту на дороге в Топаз, по которой они шли, и при свете луны взглянула ему в лицо. Он взял ее за руку и, несмотря на свой властный тон, с надеждой ожидал ее ответа.

— Вы добрый человек, Ник, но, — она опустила глаза, — тридцать первого я отплываю в Калькутту.

Глава 2

Для того чтобы отплыть 31-го из Нью-Йорка, необходимо было отправиться из Топаза — самое позднее — 27-го числа. Было уже 15-е. Тарвин использовал, насколько возможно, этот промежуток времени. Каждый вечер он приходил к Кэт убеждать ее остаться. Кэт выслушивала его с самой кроткой готовностью поддаться его убеждениям, но в уголках ее рта виднелась твердая решимость, а в ее глазах печальное желание быть как можно добрее к нему боролось с еще более печальной беспомощностью сделать это.

— Это мое призвание! — кричала она. — Это мое призвание! Я не могу отказаться от него! Я не могу не ехать!

Она говорила ему о том, как отчаянный призыв сестер, хотя отдаленный, но такой ясный, глубоко проник в ее сердце, как бесполезный ужас и мучения их жизни волновали ее и днем и ночью, и Тарвин не мог не уважать той глубоко чувствуемой необходимости, которая удаляла его от нее. Он не мог не умолять ее всеми известными ему словами не слушать этого призыва, но тяжелое влияние этого призыва не казалось ни странным, ни невероятным его великодушному сердцу. Он только горячо доказывал, что существует другое призвание, другие люди, нуждающиеся в помощи. И он нуждается в ней; и она нуждается: пусть только остановится и прислушается. Они нуждаются друг в друге, и это — самое главное. Женщины в Индии могут подождать; впоследствии, когда у него будут средства, они могут вместе поехать туда, посмотреть, что там делается. А пока их ждет любовь! Он был изобретателен, влюблен, знал, чего желает, и находил самые убедительные выражения, чтобы доказать, что, в сущности, она желает того же, что и он. Кэт часто приходилось делать усилия, чтобы поддержать свою решимость в промежутках между его посещениями. Отвечать многословно она не могла. Она не обладала даром красноречия Тарвина. Это была тихая, глубокая, молчаливая натура, умевшая только чувствовать и действовать.

Она обладала в достаточной мере смелостью и выносливостью, свойственными подобным натурам, иначе ей пришлось бы часто сомневаться и в конце концов отказаться от решения, принятого ею в один весенний день в саду, два года тому назад. Первым препятствием являлись ее родители. Они наотрез отказались разрешить ей заняться медициной. Ей хотелось быть в одно и то же время доктором и сиделкой, так как она думала, что и то и другое может пригодиться в Индии. Но оказывалось, что оба ее желания не могут быть исполнены разом, и потому она довольствовалась тем, что поступила ученицей в школу для сиделок в Нью-Йорке. Родители, пораженные открытием, что в течение всей ее жизни не противились ее кротко выражаемой, но энергичной воле, уступили ей.

Когда она объяснила матери свое желание, та пожалела, что не оставила ее расти дикаркой, как, по-видимому, намеревалась сделать одно время. Теперь мать огорчалась, что отец ее ребенка нашел место на этой ужасной железной дороге. В данное время от Топаза шли два железнодорожных пути. Когда Кэт вернулась из школы, полотно железной дороги тянулось на сто миль к западу, а ее семья была все еще на прежнем месте. На этот раз прибой не увлек их за собой.

Отец Кэт купил участок земли и слишком разбогател для того, чтобы двигаться дальше. Он отказа лея от службы и занялся политикой.

Любовь Шериффа к дочери отличалась свойственной ему вообще тупостью, но вместе с тем и глубокой привязанностью, часто встречающейся у ограниченных людей. Он баловал ее, как это всегда бывает с единственным ребенком. Он привык говорить, что она, «вероятно, поступает, как следует», и довольствовался этим. Он очень заботился, чтобы богатство принесло ей пользу, и у Кэт не хватало духу рассказать ему, каким образом богатство могло бы быть полезно ей. Матери она поверяла все свои планы; отцу же сказала только, что ей хочется быть ученой сиделкой. Ее мать печалилась втайне с суровой, философской, почти радостной безнадежностью женщин, которые привыкли ожидать всегда самого худшего. Тяжело было Кэт огорчать мать и до глубины души больно сознавать, что она не может сделать того, чего ожидали от нее родители. Как ни неопределенно было это желание, оно состояло только в том, чтобы она вернулась домой, была молодой барышней, как остальные. Она чувствовала, что оно справедливо и резонно, и плакала, жалея их, потому что скромно считала себя предназначенной для другого.

Это было первое затруднение. Диссонанс между священными минутами в саду и сухой прозой, которая должна была осуществить их, становился все сильнее. Он устрашал ее и иногда раздирал душу. Но она продолжала идти вперед не всегда решительно, не всегда смело и не очень умно, но всегда вперед.

Жизнь в школе для сиделок оказалась тяжелым разочарованием. Она не ожидала, что предстоящий ей путь будет усеян розами, но в конце месяца была готова горько смеяться над разницей между ее мечтами и действительностью. Мечтания относились к ее призванию; действительность не принимала его в расчет. Она надеялась с первых же дней учения стать другом несчастных, помогать им и облегчать их страдания. А в действительности ей пришлось кипятить молоко для детей.

Дальнейшие ее обязанности в первые дни имели не большее отношение к занятиям сиделки; оглядываясь на других девушек, чтобы видеть, как они поддерживают свои идеалы среди дела, имевшего так мало отношения к их будущим обязанностям, она заметила, что большинство из них кончает тем, что вовсе не имеет идеалов. По мере того как она продвигалась вперед и ей доверили детей и позволили нянчиться с ними, она все яснее чувствовала, как ее цель все более отдаляла ее от других учениц. Остальные поступили сюда с деловыми целями. За одним-двумя исключениями, они, по-видимому, решили заняться уходом за детьми и больными, как могли бы заняться портняжным делом. Они поступили в школу, чтобы научиться добывать по двадцать долларов в неделю, и сознание этого разочаровало Кэт еще более, чем то дело, которое она должна была исполнять, готовясь к своему высокому призванию. Болтовня девушки из Арканзаса, которая, сидя на столе и болтая ногами, рассказывала о своем флирте с молодыми докторами в больницах, иногда доводила ее до полнейшего отчаяния. Ко всему примешивалась дурная пища, недостаток сна, отдыха, долгие часы работы и нервное напряжение от сознания, что вся жизнь ее имеет значение только с точки зрения затраты физических сил.

Кроме занятий, которые она разделяла с другими ученицами, Кэт брала уроки индостанского языка. Она постоянно испытывала чувство благодарности за то, что ее прежняя жизнь дала ей силы и здоровье. Без этого она давно бы сломалась; а сознание долга заставляло ее не терять сил, потому что представлялась возможность хоть несколько облегчить страдания женщин Индии. Это обстоятельство наконец примирило ее с теми тяжелыми условиями, в которых протекала ее жизнь.

Отвратительные подробности самого дела не пугали ее. Напротив, она полюбила их, когда поняла самую суть дела, и, когда в конце первого года ее назначили помощницей сиделки в женской больнице, она почувствовала, что приближается к цели. Благодаря пробудившемуся в ней интересу даже хирургические операции казались ей приятными, потому что они приносили помощь и позволяли и ей помогать немного людям.

С этого времени она много и усердно работала. Более всего ей хотелось стать знающей, умной и умелой. Когда настанет время, что эти беспомощные, заключенные в стенах женщины найдут знания и утешение только у нее, она хотела бы, чтобы они могли опереться на силу ее ума. Много ей пришлось испытать, но ее утешало, что все больные любили ее и ждали ее прихода. Ее неуклонное преследование цели уносило ее все дальше и дальше. В данное время она уже действовала самостоятельно, и в большой пустой палате, в которой она придавала силы стольким страдалицам в минуты последнего прощания, где она жила среди смерти и имела дело с ней, где она ходила неслышными шагами, успокаивая невыразимую боль, изучая признаки человеческих мучений, слыша только вздохи страдания или облегчения, однажды ночью она исследовала глубину своей души и получила от внутреннего ее указателя подтверждение своей миссии. Она вновь посвятила себя ей с радостью, превышавшей радость первого посвящения.

Каждый вечер, в половине девятого, Тарвин вешал свою шляпу в коридоре ее дома. Несколько позже одиннадцати он угрюмо снимал шляпу с вешалки. Этот промежуток времени он проводил в разговорах о ее призвании. Говорил убедительно, повелительно, умоляющим, негодующим тоном. Негодование его относилось к плану Кэт, но иногда переходило и на нее саму. Она оказывалась способной не только защищать свой план, но и защищаться самой и в то же время сдерживаться, а так как Ник не обладал последним искусством, то эти заседания часто заканчивались рано и внезапно. На следующий вечер он с раскаянием приходил и усаживался против нее. Опершись локтями на колени и поддерживая с угрюмым видом голову руками, он покорно уговаривал ее образумиться. Такое настроение продолжалось недолго, и подобного рода вечера всегда заканчивались тем, что он старался вразумить девушку, изо всех сил колотя кулаком по ручке кресла.

Никакое чувство нежности не могло заставить Тарвина отказаться от попытки заставить других верить, как он. Но попытки эти были полны добродушия и не производили дурного впечатления на Кэт. Она так многое любила в нем, что иногда, когда они сидели друг против друга, она улетала мечтой — как в былое время, когда она была еще школьницей, отпущенной на каникулы, — в будущее, которое могла бы провести рядом с ним. Она резко обрывала эту мечту. Теперь ей нужно думать совсем о другом. Но все же ее отношения с Тарвином должны всегда отличаться от отношений со всеми другими людьми. Они жили в одном доме в прерии на конце железнодорожного участка и день за днем вставали, чтобы вместе вести печальную жизнь. Утро начиналось при сером рассвете над печальной серой равниной, а вечером солнце покидало их одинокими среди ужасного, безмолвного пространства. Вместе они ломали лед грязной реки вблизи дома, и Тарвин нес ее ведро. Под одной кровлей дома жило много людей, но добр был только Тарвин. Другие бежали исполнять ее просьбы. Тарвин узнавал, что надо было сделать ей, и исполнял за нее работу, пока она спала. А дела было много. На руках у ее матери была семья в двадцать пять человек, двадцать из которых были жильцы — люди, работавшие под руководством Шериффа. Собственно, рабочие, строившие железную дорогу, жили рядом в большом бараке или временных хижинах и палатках. У Шериффов был дом, т. е. они жили в постройке с выступающими карнизами, с окнами, которые можно было подымать и опускать, и с верандой. Но это составляло все их удобства. Матери и дочери приходилось работать одним, прибегая иногда к помощи двух шведов с сильными мускулами, но весьма сомнительными кулинарными способностями.

Тарвин помогал ей, и она привыкла опираться на него; она позволяла ему помогать ей, и Тарвин любил ее за это. Узы общей работы, взаимной зависимости, одиночество влекли их друг к другу, и, когда Кэт уехала из дому в школу, между ними было заключено безмолвное соглашение. Сущность такого соглашения, конечно, лежит в признании его женщиной. Когда Кэт в первый раз вернулась из школы на каникулы, ее поведение не отвергало ее обязательств относительно Тарвина, но и не подтверждало соглашения, и Тарвин, вообще беспокойный и настойчивый, не решился настаивать на своих правах. Права были не такие, которые можно было бы предъявить на суде.

Такая сдержанность годилась, пока он надеялся иметь ее всегда рядом, пока он представлял себе ее будущую жизнь похожей на жизнь всякой девушки, не вышедшей замуж. Но дело изменилось, когда она сказала, что поедет в Индию. Во время разговора на мосту и в последующих разговорах по вечерам он уже не думал ни о вежливости, ни о сдержанности, ни о необходимости подождать, пока его предложение будет принято формально. Он болезненно сознавал, насколько он нуждался в ней, и желал удержать ее.

Но, по-видимому, она действительно собиралась уезжать, несмотря на все его слова, на всю его любовь к ней. Он заставил ее поверить в его любовь — если это могло служить утешением — и настолько, что действительно смог огорчить ее. Вот это в самом деле утешение!

Между тем постоянные заботы о ней заставляли его тратить много времени, а она достаточно любила его, чтобы не сознавать этого. Но когда она говорила ему, что он не должен терять на нее столько времени, не должен так много думать о ней, он просил ее не утруждать своей головки: для него она значила больше положения и политики, он знал, что делает.

— Я знаю, — возражала Кэт. — Но вы забываете, в какое неловкое положение вы ставите меня. Я не желаю нести ответственность за вашу неудачу. Ваша партия скажет, что я подстроила это.

Тарвин проговорил резкое, необдуманное замечание насчет своей партии, на которое Кэт ответила, что если ему это все равно, то далеко не безразлично для нее, она не желает, чтобы после выборов говорили, что он не заботился о голосах ради нее и вследствие этого место получил ее отец.

— Конечно, — откровенно прибавила она, — я желаю, чтобы избрали отца, а не вас, но не желаю мешать вам.

— Не беспокойтесь о том, получит ли ваш отец это место! — крикнул Тарвин. — Если только это тревожит вас, то можете спать спокойно. Осенью я намереваюсь переселиться в Денвер, и вам лучше всего было бы отправиться со мной. Ну, хотелось бы вам быть женой спикера и жить на Капитолийском холме?

Кэт любила его настолько, что наполовину разделяла его обычную уверенность в себе. Он твердо верил, что вся разница в том — иметь или не иметь что-нибудь необходимое, для него состояла исключительно в том, желает ли он этого или не желает.

— Ник, — вскрикнула она насмешливо, но с некоторым колебанием, — вам не быть спикером!

— Я готов быть губернатором, если бы знал, что это может понравиться вам. Дайте мне надежду и увидите, что я сделаю!

— Нет-нет, — сказала она, покачивая головой. — Мои губернаторы — все раджи и живут далеко отсюда.

— Но Индия наполовину меньше Соединенных Штатов. В какой штат отправляетесь вы?

— Какой штат?..

— Ну, госпиталь, город, страна, округ? Какой ваш почтовый адрес?

— Ратор, провинция Гокраль Ситарун, Раджпутана, Индия.

— Вот как! — с отчаянием повторил он.

Страшная определенность чувствовалась в этом адресе, приходилось почти верить в ее отъезд. Он с безнадежностью видел, как она исчезла из его страны и перенеслась на другой край света с названием из «Тысячи и одной ночи» и, вероятно, населенный людьми из этих сказок.

— Глупости, Кэт. Вы не станете жить в такой языческой, волшебной стране. Какое отношение имеет она к Топазу, Кэт? Какое отношение к родине? Говорю вам, вы не можете сделать этого. Пусть они сами ухаживают за больными. Предоставьте это им! Или предоставьте мне! Я поеду туда сам, обращу часть их языческих драгоценностей в деньги и найму штат сиделок, сообразно плану, который вы продиктуете мне. Потом мы поженимся, и я повезу вас посмотреть на мое дело. Я сумею устроить все. Не говорите, что они бедны. Одного ожерелья, о котором говорилось в проповеди, достаточно, чтобы нанять целую армию сиделок. Если ваш миссионер говорил правду в своей проповеди в церкви, то легко можно было бы покрыть таким ожерельем весь государственный долг. Алмазы величиной с куриное яйцо, осыпанные жемчугом сбруи, сапфиры величиной с мужской кулак и громадные изумруды — и все это они вешают на шею какого-нибудь идола или хранят в храме, а призывают приличных белых девушек приехать ухаживать за ними! Это здорово, по-моему!

— Разве деньги могут помочь им! Дело не в том. В деньгах нет ни милосердия, ни доброты, ни жалости, Ник. Единственно, чем можно помочь, — это отдать себя.

— Отлично. Так отдайте и меня! Я поеду вместе с вами, — сказал он, возвращаясь к более безопасному, юмористическому взгляду на вещи.

Она рассмеялась, потом остановилась внезапно.

— Вы не должны ехать в Индию, Ник. Вы не сделаете этого. Вы не последуете за мной! Вы не должны.

— Ну, если бы я достал место раджи, то, пожалуй, не отказался бы. Тут можно было бы заработать денежки.

— Ник! Американца не сделают раджой.

Странно, что мужчины, для которых жизнь представляется шуткой, находят утешение в женщинах, для которых она — молитва.

— Ну, зато американец может обойти раджу, — невозмутимо заметил Тарвин, — это, пожалуй, приятнее, раджейство-то, я думаю, чрезвычайно опасная штука.

— Почему?

— Сужу по страховым обществам — двойная премия. Ни одна из моих компаний не пошла бы на этот риск. Они могли бы взять визиря, — задумчиво прибавил он. — Ведь и визири из той же части арабских сказок, не правда ли?

— Ну, вы не поедете, — решительно сказала Кэт. — Вы должны держаться в стороне. Помните это.

Тарвин внезапно вскочил.

— Спокойной ночи! Спокойной ночи! — крикнул он.

Он нетерпеливо вскинул голову и отстранил ее от себя прощальным уничтожающим жестом. Она пошла за ним в коридор; со свирепым видом он снял с вешалки свою шляпу и не позволил ей помочь ему надеть пальто.

Человеку невозможно в одно и то же время успешно вести свои любовные и политические дела. Может быть, сознание этого факта заставило Шериффа смотреть одобрительно на ухаживание своего будущего противника по выборам за своей дочерью. Тарвин всегда интересовался Кэт, но не так сильно и настойчиво, как в последнее время. Шерифф постоянно путешествовал по избирательному округу и редко бывал дома; но во время своих случайных появлений в Топазе он тупо улыбался, глядя на занятия своего соперника. Но, быть может, он слишком полагался на увлечение молодого человека, рассчитывая одержать легкую победу на предвыборных собраниях в Каньон-Сити. Сознание, что он недобросовестно относится к своей партии, возбудило в Тарвине жажду успеха. Результатом явилось раздражение, а пророчества и намеки Кэт действовали, как перец на открытую рану.

Митинг в Каньон-Сити был назначен на вечер следующего после только что переданного разговора дня, и Тарвин ступил на шаткую платформу из пустых бочонков на скэтинг-ринге с бешеным намерением доказать, что он еще тут, хотя и влюблен.

Шерифф выступал первым, и Тарвин сидел в отдалении, беспокойно покачивая длинной ногой. Сидевшие внизу скудно освещенные слушатели смотрели на нервного, костлявого, небрежно одетого человека с умными, добрыми и вместе с тем вызывающими глазами и властным подбородком. У него был большой нос, изборожденный морщинами лоб; волосы поредели на висках, как это бывает у молодых людей на западе. Быстрый, проницательный взгляд, которым он обводил зал, производя оценку слушателей, говорил о находчивости, о качестве, которое, быть может, производит самое сильное впечатление на людей, живущих за Миссисипи. Он был одет в короткое пальто-сак, которое годится для большей части публичных церемоний на западе; но обычную фланель он оставил в Топазе и был одет в белое полотно цивилизации.

Слушая Шериффа, он удивлялся, как может отец Кэт выражать ложные взгляды на серебро и тариф, когда дома его дочь замышляет такое страшное дело. Верные взгляды на эти вопросы смешались в его уме с Кэт до такой степени, что, когда он встал, чтоб отвечать Шериффу, он еле удержался, чтобы не спросить, как, черт возьми, может человек рассчитывать на принятие интеллигентной частью митинга той политической экономии, которую он пробует навязать управлению штата, когда не в состоянии справиться со своей собственной семьей? Почему он не остановит дочь, не помешает ей губить свою жизнь? — вот что он желал знать. Для чего существуют отцы? Он удержался, однако, от этих замечаний и вместо этого бросился в поток цифр, фактов и аргументов.

Тарвин обладал именно тем талантом, который позволяет оратору, нуждающемуся в голосах, пробраться в самое сердце избирателей; он укорял, обвинял, умолял, настаивал, обличал; он вздымал свои худые, длинные руки и призывал в свидетели богов, статистику и республиканскую партию, а когда было можно, то не пренебрегал и анекдотом. «Это похоже на того человека, что я знавал в Уисконсине, он…» — кричал Тарвин тем разговорным тоном, который употребляют политические ораторы для своих анекдотов. То, что говорил Тарвин, вовсе не походило на слова и поступки человека из Уисконсина, да и Тарвин никогда не бывал в Уисконсине и не знавал такого человека; но анекдот был хорош, и, когда толпа заревела от восторга, Шерифф несколько подтянулся и попробовал улыбнуться, а этого-то и хотел Тарвин.

Раздавались голоса несогласных, и дебаты не всегда ограничивались платформой; но глубокие вздохи облегчения, следовавшие часто за аплодисментами или смехом, пришпоривали Тарвина, который помогал служителю ринга готовить стоявший перед ним темный напиток и совершенно не нуждался в шпорах. Под влиянием смеси в кувшине, страстной решимости в сердце, вздохов и свистков он постепенно таял в экстазе убеждения, который удивлял его самого, и наконец понял, что аудитория в его руках. Тогда он схватил слушателей, поднял их вверх, словно фокусник, сбросил их в страшные пропасти, подхватил их снова, чтобы показать, как он может сделать это, прижал их к своему сердцу и рассказал новый анекдот. И с прижатой к сердцу аудиторией он стал победоносно расхаживать взад и вперед по распростертому телу демократической партии, распевая реквием. Великая то была минута! В конце речи все встали и громко сказали это. Слушатели стояли на скамьях и кричали так громко, что крики их сотрясали здание.

Они бросали в воздух шляпы, и танцевали друг на друге, и хотели пронести Тарвина на плечах вокруг зала.

Но Тарвин, задыхаясь, отказался от чествования и, с усилием пробившись сквозь толпу, собравшуюся на платформе, добрался до комнаты позади сцены. Он захлопнул за собой дверь, заложил ее болтом и бросился на стул, отирая лоб.

— И человек, который может сделать это, — пробормотал он, — не может заставить крошечную, слабую девушку выйти за него замуж

Глава 3

На следующее утро в Каньон-Сити общее мнение было таково, что Тарвин вытер ноги о своего противника; и результатом речи Тарвина, как рассказывали, было вот что: когда Шерифф нехотя поднялся, чтобы отвечать, как следовало по программе, общий рев заставил его сесть на свое место. Однако Шерифф встретился с Тарвином на станции железной дороги, откуда оба должны были отправиться в Топаз, изобразил подобие поклона и улыбки и не выказывал ясно желания избегать по пути. Если Тарвин действительно поступил с отцом Кэт так, как приписывал ему голос Каньон-Сити, то Шерифф, по-видимому, не был особенно расстроен этим фактом. Но Тарвин сообразил, что у Шериффа есть уравновешивающие огорчение причины для утешения. Это размышление повело к другому: он разыграл дурака. Правда, он имел удовольствие публично доказать кандидату-сопернику, кто из них лучший человек, и насладиться сознанием, что доказал своим избирателям, что он сила, с которой приходится считаться, несмотря на безумное миссионерское увлечение, свившее гнездо в голове некой молодой женщины. Но разве это приближало его к Кэт? Скорее — насколько мог повлиять на нее отец в этом отношении — не отдаляло ли его это обстоятельство от нее настолько же, насколько приближало его к избранию? Он верил теперь, что будет избран. Куда? Даже пост спикера, которым он хотел прельстить ее, казался таким отдаленным при свете вчерашних событий. Но для Тарвина единственное желание состояло в том, чтобы суметь уговорить сердце Кэт.

Он опасался, что не будет немедленно избран на этот высокий пост, и, глядя на крепкую, коренастую фигуру, стоявшую рядом с ним у полотна железной дороги, он знал, кого должен благодарить за эту неудачу. Она никогда не отправилась бы в Индию, если бы у нее был отец, похожий на некоторых знакомых ему людей. Но чего можно ожидать от любезного, политичного, склонного к примирению, эгоистичного, ко всему легко относящегося человека? Тарвин простил бы Шериффу его любезность, если бы она опиралась на силу. Но у него было свое мнение о человеке, случайно разбогатевшем в таком городе, как Топаз.

Шерифф представлял собой для Тарвина невыносимое зрелище человека, удивительно разбогатевшего не по своей вине и ощупью бродившего в богатстве, старательно избегая обидеть кого-либо. Он преуспел в политике благодаря этому и был предметом восторга бального комитета железнодорожных инженеров, экскурсий, дружеских кружков, собиравшихся в сумерки, а также организаторов церковных базаров, театральных представлений и ужинов с устрицами. Он посещал без разбору все ужины с устрицами и всевозможные базары и заставлял бывать там Кэт и ее мать; а коллекции баптистских кукол, пресвитерианских вышивок, римско-католических подушек на диваны и разных изящных безделушек заполняли его гостиную.

Но его добродушный характер не был оценен по достоинству. Дружеские кружки принимали от него деньги, но держались своего мнения о нем; а Тарвин, как кандидат соперничающей партии, доказал, что он думает о системе политических взглядов Шериффа, открыто отказываясь купить хотя бы один билет. Он очень хорошо понимал, что слабоумное желание нравиться всем служило причиной отношения Шериффа к мании дочери. Китти так хотелось уехать, поэтому лучше отпустить ее — такова была его неловкая версия домашнего положения. Он говорил, что сначала сильно противился этой идее Кэт, и Тарвин, знавший, как он любил дочь, не сомневался, что он сделал все возможное. Тарвин огорчался не намерениями его, а неуменьем выполнить их. Однако он признавал, что и тут виновата Кэт, так как она не хотела слушать никаких просьб.

Когда подошел поезд, Шерифф и Тарвин вместе вошли в вагон-салон. Тарвин не стремился разговаривать во время пути в Топаз, но и не хотел, чтобы думали, будто он желает уклониться от разговора. Шерифф предложил ему сигару в курительной комнате пульмановского вагона. Когда Дэв Льюис, кондуктор, проходил мимо них, Тарвин приветствовал его, как старого друга, и уговорил его вернуться и поболтать, когда он окончит обход. Тарвину Льюис нравился, как тысячи других случайных знакомых в штате, среди которых он пользовался популярностью, и приглашение было сделано не только ради того, чтобы избегнуть разговора с Шериффом наедине. Кондуктор сказал им, что в отдельном вагоне едет председатель правления «Трех С.».[46]

— Да неужели?! — вскрикнул Тарвин и попросил немедленно представить его; это именно тот человек, которого ему нужно видеть. Кондуктор рассмеялся и сказал, что сам он не директор; однако когда, спустя некоторое время, он вернулся после обхода, то сказал, что председатель спрашивал его, не может ли он рекомендовать какого-нибудь благомыслящего человека в Топазе, с которым можно было бы разумно обсудить вопрос о проведении «Трех С.» в Топаз. Кондуктор сказал, что в настоящее время у него в поезде едут два таких человека, и председатель просил передать, что он был бы рад поговорить с ними, если бы они перешли в его вагон.

Целый год директора железной дороги говорили о проведении линии через Топаз в бесстрастных и безразличных выражениях директоров, ожидающих поощрения. Промышленный совет Топаза собрался и проголосовал за поощрение. Оно выразилось в обязательствах города и предоставлении участков земли и в конце концов в намерении покупать железнодорожные акции по завышенным ценам. Это было прекрасно даже для промышленного совета Топаза, но, под влиянием местного честолюбия и гордости, Рестлер поступил еще лучше. Рестлер лежал в пятнадцати милях от Топаза, в горах, и, следовательно, ближе к рудникам, и Топаз считал его своим соперником не в одном этом деле.

Оба города достигли расцвета одновременно; но потом успех покинул Рестлер и переселился в Топаз. Это стоило Рестлеру потери порядочного количества граждан, которые переселились в более процветающее место. Некоторые из граждан разобрали свои дома и перевезли их в Топаз, к огорчению оставшихся жителей Рестлера. Но теперь очередь дошла до Топаза, и он начал сознавать, что теряет свое значение. Дома два перевезли обратно. На этот раз в выигрыше оказывался Рестлер. Если туда проведут железную дорогу — Топаз погиб. Если Топазу удастся захватить дорогу, благосостояние города обеспечено. Оба города ненавидели друг друга, как ненавидят подобные города на западе Америки — злобно, радостно. Если бы какой-нибудь земной переворот уничтожил один из городов, другой умер бы от недостатка интереса в жизни. Если бы Топаз мог убить Рестлер или Рестлер Топаз большей предприимчивостью, деятельностью или громом и молнией местной прессы, оставшийся в живых город организовал бы триумфальное шествие и победный танец. Но истребление одного из этих городов какими-либо другими средствами, кроме предназначенных самими небесами средств интриг, газетного шума и деятельности промышленного совета, было бы жестоким горем для другого.

Самое драгоценное для гражданина запада — это возможность гордиться своим городом. Смысл этой гордости состоит в ненависти к соперничающему городу. Гордость своим городом не может существовать без зависти к другому, и поэтому для Топаза и Рестлера было счастьем, что они находились на подходящем расстоянии для ненависти, так как живая вера людей в одно определенное место пустыни запада, на котором они решили раскинуть свои палатки, заключает в себе будущее запада. У Тарвина чувство любви к родному городу было почти религией. Это чувство было для него всего дороже на свете, за исключением Кэт, а иногда даже дороже Кэт. Оно заменяло ему все высшие стремления и идеалы, увлекающие других людей. Он жаждал успеха, желал выдвинуться, но его стремления к личному благу совпадали со стремлениями к благу своего города. Он не мог достичь успеха в случае неудачи города, а в случае преуспевания города и его ожидает успех. Его честолюбие относительно Топаза, его прославление Топаза — все это был патриотизм, страстный и личный. Топаз — это его родная страна и потому, что она была близка и реальна, потому, что он мог наложить на нее свою руку, и, главное, потому, что он мог покупать и продавать куски земли в этой стране, это была более родная ему страна, чем Американские Соединенные Штаты, становившиеся его родной страной в военное время.

Он присутствовал при зарождении Топаза. Он знал город тогда, когда почти мог охватить его руками; он наблюдал за ним, лелеял, ласкал его; он пригвоздил к нему свое сердце при первом межевании и теперь знал, что нужно городу. Ему нужны «Три С.».

Кондуктор представил Тарвина и Шериффа президенту, когда привел их в отдельный вагон, а тот представил обоих своей молодой жене — двадцатилетней блондинке, вполне сознававшей свое положение хорошенькой новобрачной; Тарвин, со своей обычной прозорливостью, немедленно уселся рядом с ней. В вагоне кроме салона Салдона, в который провели Тарвина и Шериффа, были еще купе с обеих сторон. Все вместе являлось чудом уюта и удобства; украшения отличались утонченным изяществом. В салон-вагоне были мягкие плюшевые ковры несравненных оттенков, заглушавшие шум шагов; мерцала резная никелевая отделка, сверкали зеркала. Изысканная простота деревянных частей, отделанных в более современном стиле, еще более подчеркивала роскошь остального убранства.

Председатель находившейся еще в зародыше Центральной Колорадо-Калифорнийской железной дороги освободил место для Шериффа на одном из соломенных стульев, скинув кучу иллюстрированных журналов, и устремил из-под нависших густых бровей взгляд своих черных, похожих на бусы, глаз на Шериффа. Его тучное тело заполняло другой легкий стул. У него был нездоровый цвет лица и отвислый толстый подбородок хорошо пожившего человека лет пятидесяти. Он слушал оживленные доводы Шериффа, который немедленно пустился в разговор с угрюмым, ничего не выражавшим лицом, а Тарвин завел с миссис Мьютри разговор, не имевший никакого отношения к существованию железных дорог. Он знал все, что касалось свадьбы председателя, и заметил, что она очень охотно выслушивает его лестные отзывы об этом событии. Он осыпал ее комплиментами, сумел заставить ее рассказать о своем свадебном путешествии. Они заканчивали его и должны были поселиться в Денвере. Она не знала, понравится ли ей этот город. Тарвин заверил ее, что он понравится ей. Он гарантировал это; он раззолачивал и украшал Денвер для нее; он изображал его волшебным городом и населял его персонажами восточных сказок. Потом он принялся расхваливать магазины и театры. Он говорил, что они затмевают нью-йоркские, но ей следует посмотреть театр в Топазе. Он надеялся, что они остановятся в Топазе на денек-другой.

Тарвин не расхваливал Топаз так грубо, как Денвер. Ему удалось, однако, дать ей понять его особую прелесть и, когда ему удалось представить его как самый хорошенький, лучший и процветающий город на западе, он бросил этот предмет разговора. Большинство тем их беседы носило более личный характер. Тарвин направлял разговор то в одну, то в другую сторону, отыскивая сначала сочувственную струну, а затем и слабое место. Ему нужно было узнать, как лучше подействовать на нее. Таким путем — через нее — можно будет подействовать и на председателя. Он понял это, как только вошел в вагон. Он знал ее историю и даже знал ее отца, который некогда держал гостиницу, где он останавливался, когда был в Омаге. Он расспрашивал ее о старом доме и сменился ли владелец с тех пор, как он был там. Кто хозяйничает там теперь? Он надеялся, что остался главный лакей.

А повар? У него текли слюнки при одном воспоминании об этом поваре. Она дружелюбно рассмеялась. Ее детство прошло в гостинице. Она играла в залах и коридорах, барабанила на рояле в гостиной и истребляла леденцы в кладовой. Она знала этого повара — знала лично. Он давал ей лепешки, которые она брала с собой в постель. О, да! Он еще там.

В открытом, дружеском обращении Тарвина, в его склонности быть довольным и горячем желании доставить удовольствие другим было что-то заразительное, а его сердечное, дружественное отношение, открытый веселый взгляд, способность относиться ко всему смело, широко и уверенно невольно располагали к нему. Его беспристрастная любовь распространялась на весь род человеческий. Он был двоюродным братом всего человечества и братом каждого человека, который пожелал бы этого. Он вскоре оказался в отличных отношениях с миссис Мьютри, и она подозвала его к окну в конце вагона, чтобы он показывал ей виды Арканзаса. Вагон был последний, и через хорошо отполированное стекло путешественники смотрели на извивающуюся полосу удалявшегося железнодорожного полотна и на страшные стены грозных скал, подымавшихся по обе его стороны. Они опускались на пол, чтобы взглянуть на нависшие над ними утесы, и оглядывались назад на хаос высоко вздымавшихся гор, которые расступались, чтобы пропустить их, и смыкались, лишь только они удалялись.

Поезд мчался, игнорируя нарушенную им красоту этого первобытного мира, чудесным образом удерживаясь на узком, как острие ножа, пространстве, отвоевывая его с одной стороны у реки, с другой — у горы. Иногда, когда поезд проносился по бесконечным изгибам пути, миссис Мьютри теряла равновесие и удерживалась на ногах только ухватившись за Тарвина. Кончилось тем, что он взял ее под руку, и оба они стояли, покачиваясь в такт ходу поезда, причем Тарвин, расставив ноги, старался удержаться сам и удержать свою даму, между тем как оба смотрели на чудовищные вершины и царственные каменные утесы, которые, казалось, колебались над ними на головокружительной высоте.

Миссис Мьютри поминутно издавала восклицания удивления и восхищения; начинаясь с обычного восхищения женщины великими явлениями природы, они заканчивались испуганным шепотом. Развертывавшееся перед нею зрелище сдерживало и смиряло ее легкомысленную натуру точно так же, как присутствие смерти могло бы заставить ее умолкнуть. Машинально и наполовину искренне пускала она в ход кокетство и маленькие уловки, пока, наконец, поезд не выбрался из ущелья; тогда она вздохнула с об легчением и, живо овладев Тарвином, заставила его вернуться в салон. Там они опять расположились на стульях, которые покинули. Шерифф продолжал распространяться о преимуществах Топаза, председатель не слушал его и смотрел в окно. Мьютри, с видом смущенного людоеда, посмотрел на жену, которая погладила его по спине и доверчиво шепнула ему что-то на ухо. Она бросилась на свое прежнее место и приказала Тарвину развлекать ее. Тарвин охотно рассказал ей про экспедицию, в которой он однажды побывал. Он не нашел того, что искал — серебра, — но видел довольно редкие аметисты.

— О, неужели! Что вы за восхитительный человек! Аметисты! Настоящие аметисты? Я не знала, что в Колорадо можно найти аметисты.

Странный свет — страсти и желания — мелькнул в ее глазах. Тарвин сейчас же ухватился за этот взгляд. Не это ли ее слабая сторона? Если так — он многое знал о драгоценных камнях. Ведь они же составляли часть естественных богатств страны вокруг Топаза. Он мог разговаривать о драгоценных камнях хоть целый день, пока коровы не вернутся домой. Но повлияет ли это на прокладку железной дороги в Топаз? У него мелькнула дикая мысль поставить на обсуждение в промышленном совете вопрос о необходимости поздравления по случаю бракосочетания председателя и поднесения советом бриллиантовой диадемы новобрачной, но он быстро отбросил эту мысль. Подобного рода общественные подношения не помогут Топазу. Это должно быть делом частной дипломатии, старательной, утонченной чуткости, спокойной, дружелюбной обработки, тонкого такта — дотронуться здесь, дотронуться там, а потом сразу схватить — одним словом, делом Никл аса Тарвина, и никого другого на свете. Он видел себя проводящим дорогу в Топаз великолепным, царственным, неожиданным образом и укрепляющим ее той же — его, Тарвина — силой, без посторонней помощи; он видел себя создателем будущего любимого города. Он видел Рестлер во прахе, а владельца двадцати акров земли в Топазе — миллионером.

На одно мгновение он с любовью остановился на мысли об этих двадцати акрах; деньги, на которые он купил их, достались ему нелегко; а дело, по здравом размышлении, всегда дело. Но его владения и план продать часть этой земли железнодорожной компании, когда пройдет дорога, а остальное, участками, городу, были только незначащими звуками в общей симфонии. Все его мечты сосредоточились на Топазе.

Взглянув на руки миссис Мьютри, он заметил, что она носит необыкновенные кольца. Они были немногочисленны, но с чудесными камнями. Он высказал свое восхищение при виде громадного солитера на ее левой руке. Она сняла кольцо, чтобы показать ему. Она рассказала историю этого бриллианта. Ее отец купил его у одного актера-трагика, которому не повезло в Омаге после того, как он играл перед пустыми залами в Денвере, Топеке, Канзас-Сити и Сент-Джо. На вырученные за кольцо деньги труппа оплатила проезд в Нью-Йорк — единственное благо, которое принес камень своим многочисленным владельцам. Трагик выиграл его у одного игрока, который во время ссоры убил прежнего владельца камня, а человек, умерший из-за бриллианта, приобрел его по дешевой цене у приказчика, сбежавшего от торговца бриллиантами.

— Недоставало только, чтоб его похитили у того человека, который нашел его в копях, — сказала она. — Как вы думаете, мистер Тарвин?

Все свои вопросы она задавала, подняв брови и с очаровательной улыбкой, требовавшей немедленного утвердительного ответа Тарвина. Он был бы согласен с гипотезой, отвергающей открытия Галилея и Ньютона, если бы миссис Мьютри подняла этот вопрос в данную минуту. Он сидел неподвижно и вытянувшись, весь занятый своей идеей, наблюдая и насторожившись, словно собака на стойке.

— Иногда я всматриваюсь в него, не увижу ли картин преступления, виденных им, — говорила миссис Мьютри. — Они такие интересные и приводят в дрожь, не правда ли, мистер Тарвин? В особенности убийство. Но больше всего мне нравится сам камень. Не правда ли, что за красота? Папа говорил, что он никогда не видел более красивого, а ведь в гостинице, вы знаете, можно видеть массу хороших бриллиантов. — Одно мгновение она любовно всматривалась в прозрачную глубину бриллианта. — О, нет ничего красивее камня — ничего! — прошептала она.

Глаза ее вспыхнули. В первый раз он услышал в звуке ее голоса оттенок полной бессознательной искренности.

— Я могла бы вечно смотреть на чудесный камень; мне все равно, какой бы он ни был, только бы замечательно красивый. Па знал, как я люблю камни, и постоянно покупал их у посетителей. Странствующие приказчики — молодцы относительно камней, но они не всегда умеют отличать хорошие от плохих. Па удавалось иногда делать удачные покупки, — продолжала она, задумчиво поджимая губы, — он всегда покупал только самое лучшее, а потом, когда было можно, выторговывал что-нибудь еще лучшее. Он всегда давал два или три камня с ничтожными недостатками за один, действительно хороший. Он знал, что я люблю только такие камни. О, как я люблю их! Они лучше людей. Они всегда с вами и всегда одинаково прекрасны!

— Мне кажется, я знаю ожерелье, которое понравилось бы вам, если вы любите подобные вещи, — спокойно проговорил Тарвин.

— В самом деле? — с сияющей улыбкой проговорила она. — О, где оно?

— Далеко отсюда.

— О, где-нибудь в Лондоне, — презрительно сказала она. — Знаю я вас! — прибавила она прежним тоном.

— Нет. Дальше.

— Где?

— В Индии.

Некоторое время она с интересом смотрела на него.

— Скажите мне, каково оно? — сказала она. Вид, голос — все изменилось у нее. Очевидно, это был единственный предмет, к которому она могла относиться серьезно. — Действительно оно хорошее?

— Самое лучшее, — сказал Тарвин и остановился.

— Ну! — вскрикнула она. — Не мучьте меня. Из чего оно сделано?

— Из бриллиантов, жемчуга, рубинов, опалов, бирюзы, аметистов, сапфиров — целые ряды. Рубины величиной с ваш кулак; бриллианты величиной с куриное яйцо. Это — царский убор.

У нее перехватило дыхание. Через некоторое время она глубоко вздохнула, а затем пробормотала: «О!» — протяжно, с удивлением, со страстным желанием.

— А где оно? — быстро проговорила она.

— На шее одного идола в провинции Раджпутана. Вам хочется иметь его? — сурово спросил он.

Она засмеялась.

— Да, — ответила она.

— Я достану его вам, — просто сказал Тарвин.

— Да? Неужели? — надув губки, проговорила она.

— Я достану, — повторил Тарвин.

Она откинула свою веселую, белокурую голову и засмеялась, смотря на купидонов, нарисованных на потолке вагона. Она всегда откидывала голову, когда смеялась: тогда видна была ее шея.

Глава 4

Председатель занял комнаты в гостинице у железнодорожного полотна в Топазе и остался на следующий день. Тарвин и Шерифф завладели им и показывали ему город и то, что они называли его «естественными богатствами».

Тарвин отвез председателя за город, заставил его остановиться среди открытой равнины, перед покрытыми снегом вершинами гор, и завел там речь о разумности и необходимости сделать Топаз конечным пунктом нового железнодорожного участка и поместить тут начальника участка, мастерские и центральное депо.

Он чувствовал, что председатель против того, чтобы довести вообще железнодорожную линию до Топаза, но предпочитал запрашивать больше, чтобы добиться хотя бы небольших результатов. Конечно, легче было доказать, что Топаз может служить железнодорожным узлом и конечным пунктом участка дороги, чем убедить, что он должен быть станцией на главном пути. Уж если быть ему чем-нибудь, то железнодорожным узлом. Трудность состояла в том, чтобы доказать необходимость проведения этой линии.

Тарвин знал положение Топаза так же хорошо, как таблицу умножения. Не напрасно же был он президентом промышленного совета и главой комиссии по благоустройству города с основным капиталом в две тысячи долларов. Общество Тарвина включало в себя всех солидных людей города; ему принадлежала вся открытая местность от Топаза до подножия гор; оно провело тут улицы, аллеи и устроило общественные сады. Все это можно было видеть на карте, висевшей в канцелярии общества, помещавшейся на Коннектикутской аллее; мебель в этой канцелярии была из дуба, полы — мозаичные, покрытые турецкими коврами, драпировки — шелковые. Там можно было покупать участки земли внутри города на протяжении двух миль; действительно, у Тарвина там было несколько участков на продажу. Привычка продавать научила его знать все, что можно было сказать дурного и хорошего об этих местах; и он знал до точности, во что можно заставить поверить каждого человека.

Например, он знал, что в окрестностях Рестлера не только существуют копи, гораздо более богатые, чем в Топазе, но что позади него лежит рудоносная область, совершенно неисследованная и хранящая баснословные богатства; он знал, что и председатель знает это. Совершенно так же хорошо ему было известно, например, что копи вокруг Топаза не плохие, но не представляют собой ничего замечательного в округе, славящемся минеральными богатствами, и что хотя город лежал в обширной, хорошо орошенной долине и среди превосходных пастбищ, но особых преимуществ не имел. Другими словами, естественные богатства Топаза не были настолько велики, чтобы он мог иметь притязание стать «важным железнодорожным центром», как это хотелось бы ему.

Так говорил он, но не так думал.

Втайне он говорил себе, что Топаз создан для того, чтобы быть железнодорожным городом, а поэтому надо сделать его железнодорожным городом. Это положение, которое нельзя было подвести ни под какую логическую систему, развивалось по самой здравой системе рассуждения. А именно: Топаза нет. Топаз — только надежда. Очень хорошо! А когда кто-нибудь на западе захочет осуществить такие надежды, то что он делает? Ну, конечно, заставляет верить других. Топаз не имеет цены без железнодорожной компании. Какую же ценность представляет он для компании? Очевидно, ту, которую она придаст ему.

Тарвин обещал председателю следующее: если он даст им шанс, они окажутся достойными этого; и он доказывал, что, в сущности, это все, что может сказать о себе любой город. Председателю предоставлялось право судить, который из городов является достойнее — Топаз или Рестлер, и Тарвин доказывал, что тут не может быть вопроса.

— Когда приходится сравнивать города, — говорил он, — то надо считаться с характером жителей. В Рестлере все мертвы — мертвы и похоронены. Это всем известно: там нет ни торговли, ни промышленности, ни жизни, ни энергии, ни денег. А взгляните на Топаз! Председатель может сразу увидеть характер его обитателей, если пройдется по улицам. Тут все смотрят в оба. Все думают о деле. Они верят в свой город и готовы тратить на него свои деньги. Председателю следует только сказать, чего он ждет от них.

Потом он сообщил свой план насчет привлечения одного из плавильных заводов в Денвере к созданию большого филиала в Топазе; он говорил, что у него в кармане имеется уже согласие правления одного из заводов при условии, что железная дорога пойдет в эту сторону. Компания не может заключить такой сделки с Рестлером; он знает это. Прежде всего, у Рестлера нет сырья. Плавильщики приезжали из Денвера за счет Топаза и подтвердили сведения Топаза, что Рестлер не может найти необходимого материала для плавления своей руды ближе чем в пятнадцати милях расстояния от своих границ, — другими словами, не может найти по эту сторону Топаза.

Тарвин говорил, что Топаз нуждается в вывозе своих продуктов в Мексиканский залив, и Центральная дорога Колорадо — Калифорния могла бы дать им туда выход.

Вероятно, председателю доводилось уже слышать подобные доводы, потому что это кристальное, абсолютное нахальство не вызвало никакого возражения с его стороны. Он, по-видимому, выслушивал доводы Тарвина, как и всякие другие, представляемые ему, пропуская их мимо ушей. Председатель железной дороги, взвешивавший преимущества городов-соперников, счел бы нарушением своего достоинства спросить, какие продукты Топаза могут идти через залив. Но если бы Мьютри предложил этот вопрос, Тарвин, не краснея, ответил бы: «Продукты Рестлера». Он ясно намекнул об этом в предложении, которое немедленно сделал в виде уступки.

— Конечно, — сказалон, — если бы дорога пожелала воспользоваться минеральными богатствами области за Рестлером, легко было бы провести ветвь туда и доставить руду, чтобы плавить ее в Топазе. Рестлер представляет собой ценность для железной дороги как центр копей. Он не намерен оспаривать этого. Но «минеральная» дорога будет доставлять всю руду так же, как и главная линия будет провозить ее по тому же тарифу и удовлетворит все справедливые требования Рестлера, причем соединительная линия пройдет там, где ей следует быть по ее естественному положению.

Он смело спросил председателя, как он рассчитывает устроить подъем на гору, если думает сделать Рестлер конечным пунктом участка и менять там паровозы. Тяжелый подъем, по которому должна будет пройти железная дорога при выезде из города, начинающийся в самом городе, исключает всякую мысль о том, чтобы сделать его конечным пунктом участка. Если бы, по счастью, паровозы и не застряли на подъеме, то что он думает насчет годовых издержек на ежедневный проезд тяжелых вагонов на высокую гору, по крутому склону? Для конца участка и последней остановки перед подъездом для линии Центральной Колорадо-Калифорнийской железной дороги нужно такое место, как Топаз, предназначенное самой природой, выстроенное в центре равнины, по которой поезд мог бы идти пять миль, прежде чем начать подъем на горы.

На этом пункте Тарвин настаивал с пылом и убедительностью человека, имеющего дело с точным, неопровержимым фактом. Это был действительно лучший его аргумент, и он подумал это, когда председатель молча взял опущенный было повод и повернул назад к городу. Но, взглянув на лицо Мьютри, он убедился, что потерпел полную неудачу в главном вопросе. Эта неудача могла бы привести его в отчаяние, если бы он не ожидал ее. Успеха следовало ждать в другом месте, но сначала он решил использовать все средства.

Глаза Тарвина с любовью покоились на его городе, когда они повернули лошадей к группе построек, в беспорядке разбросанных посреди обширной равнины. Он, город, может быть уверен, что Тарвин постоит за него.

Конечно, Топаз — предмет его любви — совершенно растворялся в действительном Топазе, отличаясь теми оттенками и тонкостями, которые не поддавались никакому измерению. Отношение настоящего Топаза к Топазу Тарвина или к Топазу всякого местного доброго гражданина было таково, что ни один дружески настроенный наблюдатель не стал бы распространяться о нем. И про самого Тарвина невозможно было сказать, где кончается его действительная уверенность и начинается желание верить. Он знал только, что верит; и для него лучшее основание веры состояло в том, что Топаз нуждался в том, чтобы в него твердо верили.

На привыкший к порядку восточный взгляд, город показался бы грубым, неопрятным, пустынным собранием жалких деревянных строений, расползавшихся по гладкой равнине. Но это было только лишним доказательством, что всякий видит только то, что желает видеть. Не таким видел город Тарвин; и не поблагодарил бы он жителя востока, который вздумал бы найти выход в похвале белоснежных гор, замыкавших долину громадным кругом. Житель востока мог оставаться верен своему взгляду, что Топаз только портит прекрасную картину. Для Тарвина картина была только декорация Топаза, а декорацией — только одна из подробностей Топаза. Это было одно из его естественных преимуществ, подобно климату, местоположению и промышленному совету.

Во время поездки он называл председателю самые высокие вершины; он указывал, где их большой ирригационный канал спускал воду с вершин, где он проходил под тенью предгорий, пока не направлялся по равнине к Топазу; он сообщил ему число пациентов в госпитале, прилично уменьшая их количество, как доказательство процветания города. Когда они въехали в город, он показал оперный театр, почтовое отделение, городскую школу и здание суда со скромной гордостью матери, показывающей своего первенца.

Он ничего не пропускал, стараясь, с одной стороны, заглушить свои мысли, с другой — доказать председателю все преимущества Топаза. Во время его красноречивой защиты ему слышался другой голос, и теперь, сознавая неудачу, горечь другой неудачи охватила его с еще большей силой. Со времени своего приезда он виделся с Кэт и узнал, что за исключением чуда ничто не может помешать ее отъезду в Индию через три дня. Презирая человека, допускающего чудо, в гневе и отчаянии, он наконец обратился прямо к Шериффу, моля его всем, что дорого ему, предотвратить это безумие.

Но бывают же такие мямли! Шерифф, несмотря на все свое желание угодить, никак не мог набраться сил, хотя Тарвин и предлагал ему все свои. Его разговор с Кэт в сочетании с безрезультатным разговором с ее отцом оставил в нем болезненное чувство беспомощности, избавить от которого его мог только большой успех в другом направлении. Он жаждал успеха, и атака на председателя облегчила его душу, хотя он и предвидел неудачу.

Он мог забыть о существовании Кэт, сражаясь за Топаз, но с тоской вспомнил о ней, когда расстался с Мьютри. Она обещала ему участвовать в поездке к «Горячим Ключам», которую он устраивал в этот день после полудня; не будь этого, он, пожалуй, предоставил бы Топаз своей судьбе на все время дальнейшего пребывания председателя. Теперь он смотрел на это посещение «Ключей», как на последнюю надежду. Он решил в последний раз обратиться к Кэт; он решил переговорить с Кэт обстоятельно, так как не мог поверить в поражение и не думал, что она уедет.

Экскурсия к «Горячим Ключам» была задумана с целью показать в случае, если ничто другое не удастся, председателю и миссис Мьютри, какое будущее может ожидать Топаз как зимнюю резиденцию. Они согласились принять участие в поездке, поспешно организованной Тарвином. С целью поговорить с Кэт он кроме Шериффа пригласил трех господ: Максима, почтмейстера, Хеклера, издателя «Телеграмм Топаза» (оба они были его коллегами по промышленному совету) и симпатичного молодого англичанина по имени Карматан. Он рассчитывал, что они поговорят с председателем и дадут ему самому возможность поговорить с полчасика с Кэт, без ущерба для впечатления, произведенного Топазом на Мьютри. Ему пришло на ум, что председатель, может быть, пожелает еще раз взглянуть на город, а Хеклер как раз такой человек, который сумеет показать его.

Карматан появился в Топазе два года тому назад в качестве младшего сына, считавшего своей миссией колонизировать край вооруженный хлыстом, высокими сапогами и двумя тысячами долларов. Деньги он потерял, но зато узнал, что хлысты не употребляются, когда гоняют стада, и в настоящее время применял это свое знание, вместе с другими вновь приобретенными познаниями, служа ковбоем. Он зарабатывал по 30 долларов в месяц и относился к своей судьбе с философским спокойствием, свойственным как приемным, так и прирожденным гражданам запада. Кэт он нравился за гордость и смелость, которые не позволяли ему прибегнуть к легкому способу помочь своей судьбе — написать домой и так далее. В первую половину поездки к «Горячим Ключам» они ехали рядом, и Тарвин указывал мистеру и миссис Мьютри на каменистые вершины, среди которых им приходилось ехать. Он показывал им копи, уходившие далеко в глубь скал, и объяснял их геологическое строение с чисто практической ученостью человека, покупающего и продающего копи. Дорога, параллельная проходившей через Топаз, то приближалась, то удалялась, как говорил Тарвин, под прямым углом от той, которую впоследствии выберет компания «Центральные линии Колорадо — Калифорния». Один раз мимо них проехал поезд, с трудом подымаясь по крутому склону, ведшему к городу. Горы образовывали узкий проход, потом, снова расширяясь, собирались в большие цепи утесов, глядевших друг на друга через пропасть. Ряд живописных гор над головами путников поднимался странными сучковатыми утесами или внезапно опускался и выплывал устремленными вверх остриями; но по большей части перед ними была просто стена — синяя, коричневая и пурпурно-красная, цвета умбры, охры, с нежными оттенками.

Тарвин отстал и поехал рядом с лошадью Кэт. Карматан, с которым он был в дружеских отношениях, сейчас же уступил ему место и поехал догонять остальных.

Она подняла на него свои выразительные глаза и безмолвно просила избавить обоих от продолжения бесполезного спора. Но, Тарвин сжал челюсти — он не послушался бы и голоса ангела.

— Я утомляю вас своими разговорами, Кэт. Я знаю это. Но я должен говорить. Я должен спасти вас.

— Не пробуйте больше, Ник, — кротко ответила она. — Пожалуйста, не пробуйте. Мое спасение в этой поездке. Это единственное мое желание. Иногда, когда я думаю об этом, мне кажется, что, может быть, затем я послана на свет. Все мы посылаемся на свет, чтобы делать дело, хотя бы самое маленькое, смиренное, ничего не значащее. Как вы думаете, Ник? Я должна делать свое дело, Ник. Помогите мне.

— Пусть, пусть меня разобьют на куски молотком, если я сделаю это! Я затрудню вам выполнение дела. Я здесь для этого. Все подчиняются вашей злой воле. Ваши родители позволяют вам делать, что вы желаете. Они и не подозревают, куда вы суете вашу драгоценную голову. Я не могу поставить ее на место. А вы можете. Это заставляет меня решиться. И делает меня отвратительным.

Кэт рассмеялась.

— Да, делает отвратительным, Ник. Но мне все равно. Я думаю даже, что мне нравится, что вы так тревожитесь. Если бы я осталась дома, то только ради вас. Вы верите этому?

— О, буду верить и благодарю вас! Но что принесет это мне? Мне нужна не вера, мне нужны вы.

— Я знаю, Ник. Я знаю. Но Индия больше нуждается во мне, то есть не во мне, а в том, что я могу сделать и что могут сделать подобные мне женщины. Оттуда издали доносится призыв: «Придите и помогите нам!» Пока я слышу этот призыв, я не могу найти удовольствия ни в чем другом. Я могла бы быть вашей женой, Ник. Это легко. Но с этим призывом в ушах я мучилась бы каждую минуту.

— Это жестоко по отношению ко мне, — проговорил Тарвин, печально смотря на возвышавшиеся над ними утесы.

— О, нет. Это не имеет никакого отношения к вам.

— Да, — возразил он, поджимая губы, — вот именно.

Она не могла скрыть улыбки при взгляде на его лицо.

— Я никогда не выйду замуж ни за кого другого, если вам приятно знать это, Ник, — сказала она с внезапной нежностью в голосе.

— Но вы не выйдете и за меня?

— Нет, — спокойно, твердо, просто сказала она.

Одно мгновение он с горечью обдумывал этот ответ. Они ехали шагом, и он опустил поводья на шею пони, говоря:

— Хорошо. Дело не во мне. Тут говорит не один эгоизм, дорогая. Конечно, мне хочется, чтобы вы остались ради меня, я хочу, чтобы вы были моей, совсем моей; я хочу иметь всегда вас рядом со мной; вы нужны мне — нужны; но не потому я прошу вас остаться, а потому, что не могу подумать, как броситесь вы, одинокая, беззащитная девушка, во все опасности и ужасы этой жизни. Я не могу спать по ночам, думая об этом. Я не смею думать. Это чудовищно, отвратительно, нелепо! Вы не сделаете этого!

— Я не должна думать о себе, — ответила она дрожащим голосом. — Я должна думать о них.

— Но я-то должен думать о вас. И вы не подкупите меня, не соблазните думать о ком-либо другом. Вы принимаете все это слишком близко к сердцу. Дорогая моя, — прибавил он умоляющим тоном, понизив голос, — неужели вы должны заботиться о несчастьях всего мира? Несчастье и горе встречаются повсюду. Разве вы можете прекратить их? Вам, во всяком случае, придется всю жизнь жить со стонами страданий миллионов в ушах. Мы все осуждены на это. Мы не можем уйти. Мы платим за смелость быть счастливыми хоть одну короткую секунду.

— Я знаю, я знаю. Я не пробую спастись. Я не пробую заглушить этот звук.

— Да, но вы пробуете остановить его и не можете. Это все равно, что вычерпать океан ведром. Вы не можете сделать этого. Но можете испортить себе жизнь этими попытками; и если у вас есть какой-нибудь план, как возвратиться и снова начать испорченную жизнь, я знаю человека, который не сможет сделать этого. О, Кэт, я ничего не прошу для себя — я не о себе одном хлопочу, — но вспомните иногда, на мгновение, об этом, когда будете обнимать весь мир и пробовать поднять его вашими нежными ручками — вы портите не одну свою жизнь. Черт возьми, Кэт, если вам нужно облегчить чье-нибудь несчастье, вам ни к чему идти по этому пути. Начните с меня.

Она печально покачала головой.

— Я должна начать там, где велит мой долг, Ник. Я не говорю, что смогу уменьшить огромную сумму человеческих страданий, и не говорю, чтобы всякий делал то, что я постараюсь делать; но так должно быть. Я знаю это и знаю, что это все, что все мы можем сделать. О, быть уверенной, что людям несколько — хотя бы очень мало — станет лучше оттого, что ты жил, — вскрикнула она, и восторженное выражение появилось в ее взгляде, — знать, что хоть крошечку облегчишь горе и страдания, которые все равно будут продолжаться, — и то было бы хорошо! Даже вы должны чувствовать это, Ник, — сказала она, нежно дотрагиваясь рукой до его руки.

Тарвин сжал губы.

— О, да, я чувствую это, — с отчаянием проговорил он.

— Но вы чувствуете и другое. Я также.

— Так чувствуйте сильнее. Чувствуйте настолько, чтобы довериться мне. Я устрою ваше будущее. Вы будете благословенны всеми за вашу доброту. Неужели вы думаете, я любил бы вас без нее? И вы начнете с того, что заставите меня благословлять вас.

— Я не могу! Я не могу! — в отчаянии крикнула она.

— Вы не можете сделать ничего другого. Вы должны наконец прийти ко мне. Неужели вы думаете, что я мог бы жить, если бы не думал этого? Но я хочу спасти вас от всего, что лежит между нами. Я не хочу, чтобы вас загнали в мои объятия, девочка. Я желаю, чтобы вы пришли сами — и сейчас же.

В ответ она только опустила голову на рукав амазонки и тихо заплакала.

Пальцы Ника сжали руку, которой она нервно ухватилась за луку седла.

— Вы не можете, дорогая?

Она яростно потрясла темной головкой.

— Хорошо, не тревожьтесь.

Он взял ее податливую руку в свою и заговорил нежно, как говорил бы с ребенком, у которого горе. В течение недолгого безмолвия Тарвин отказался — не от Кэт, не от своей любви, но от борьбы против ее отъезда в Индию. Она может ехать, если желает. Их будет двое.

Когда они доехали до «Горячих Ключей», он немедленно воспользовался случаем заговорить с ничего не имевшей против этого миссис Мьютри и удалился с ней в сторону, между тем как Шерифф показывал председателю подымавшиеся из-под земли клубы пара и фонтаны воды, ванны и место, где предполагалась постройка гигантской гостиницы. Кэт, желавшая скрыть свои покрасневшие глаза от зоркого взгляда миссис Мьютри, осталась со своим отцом.

Когда Тарвин привел жену председателя к потоку, который низвергался мимо «Ключей», чтобы найти себе наконец могилу внизу, он остановился в тени группы вирджинских тополей.

— Вам действительно нужно это ожерелье? — отрывисто спросил он.

Она снова весело засмеялась своим журчащим смехом, несколько театральным, как это было свойственно ей.

— Нужно? — повторила она. — Конечно нужно! Мне нужно достать и луну с неба.

Тарвин положил руку на ее руку, чтобы заставить ее умолкнуть.

— Оно будет у вас, — решительно сказал он.

Она перестала смеяться и побледнела, видя, что он говорит совершенно серьезно.

— Что вы хотите этим сказать? — поспешно проговорила она.

— Вам это было бы приятно? Вы были бы рады? — спросил он. — Что бы вы сделали для того, чтобы получить его?

— Ввернулась бы в Омагу на четвереньках! — также горячо ответила она. — Поползла бы в Индию.

— Отлично, — решительно сказал он. — Вопрос решен. Слушайте! Мне нужно, чтобы Центральная Колорадо-Калифорнийская железная дорога прошла в Топаз. Вам нужно ожерелье. Можем мы заключить торговую сделку?

— Но вы не…

— Ничего не значит; я позабочусь о своей доле. Можете вы сделать то же?

— Вы хотите сказать… — начала она.

— Да, — решительно кивнул он головой, — я думаю так. Можете вы устроить это?

Тарвин, употребляя все силы, чтобы владеть собой, стоял перед ней со стиснутыми зубами; ногти одной из его рук сильно впились в ладонь другой. Он ждал ответа.

Она склонила набок свою хорошенькую головку с умоляющим видом и искоса, вызывающе смотрела на него долгим взглядом, как бы желая продлить его мучения.

— Я думаю, я знаю, что сказать Джиму, — наконец проговорила она с мечтательной улыбкой.

— Значит, соглашение заключено?

— Да, — ответила она.

— Так по рукам.

Они подали друг другу руки. Одно мгновение они стояли, пристально вглядываясь друг другу в глаза.

— Вы в самом деле достанете его для меня?

— Да.

— Вы не нарушите своего слова?

— Нет.

Он так пожал ей руку, что она слегка вскрикнула.

— Ух!.. Вы сделали мне больно.

— Хорошо, — хрипло проговорил он, отпуская ее руку. — Договор заключен, завтра я отправляюсь в Индию.

Глава 5

Тарвин стоял на платформе станции Равутской железнодорожной ветки, глядя вслед облаку пыли, поднимавшемуся за бомбейским дилижансом. Когда оно исчезло, разгоряченный воздух над каменной платформой снова начал свой танец, и Тарвин, мигая, вернулся сознанием в Индию.

Замечательно просто проехать четырнадцать тысяч миль. Некоторое время он лежал спокойно в каюте парохода, а затем перешел в вагон, чтобы разлечься во всю длину без верхней одежды на обитой кожей скамейке поезда, который привез его из Калькутты на станцию Равутской железнодорожной ветки. Дорога была длинной только потому, что мешала ему увидеть Кэт и наполняла его мыслями о ней. Но неужели он приехал ради этого — для наводящей уныние Раджпутанской пустыни и ради уходящего узкого железнодорожного полотна? Топаз был уютнее, когда они построили церковь, гостиницу, клуб и три дома; пустынный пейзаж заставил его вздрогнуть. Он видел, что здесь не намереваются делать ничего больше. Новое уныние удваивало прежнее, потому что имело под собой почву. Оно было окончательно, преднамеренно, абсолютно. Угрюмая солидность станционного дома, высеченного из камня, солидная каменная пустая платформа, математическая точность названия станции — все это не говорило о будущем, никакая новая железная дорога не могла помочь Равутской железнодорожной ветке. У нее не было честолюбия. Она принадлежала правительству. Всюду, куда ни устремлялся взгляд, не было видно ничего зеленого, никакой изломанной линии, ничего живого. Вьющиеся мальвы на станции погибли от недостатка внимания.

Здоровое, человеческое негодование спасло Тарвина от более сильных мук тоски по родине. Толстый смуглый человек в белой одежде с черной бархатной фуражкой на голове вышел из здания. Этот начальник станции, составлявший постоянное население Равутской железнодорожной линии, принял Тарвина, как часть пейзажа: он не взглянул на него. Тарвин почувствовал прилив симпатии к югу во время восстания.

— Когда идет следующий поезд на Ратор? — спросил он.

— Поезда нет, — ответил начальник станции с паузами между словами. Он посылал свою речь в воздух как бы независимо от себя, словно фонограф.

— Нет поезда? Где ваше расписание? Где ваш дорожный путеводитель? Где ваш указатель?

— Никакого поезда.

— Так зачем же, черт возьми, вы здесь?

— Сэр, я смотритель этой станции; при обращении к служащим не следует употреблять неприличных выражений.

— О, вы — станционный смотритель? Не так ли? Видите ли, друг мой, станционный смотритель, если желаете сохранить себе жизнь, то должны сказать мне, как добраться до Ратора, и побыстрее!

Он молчал.

— Ну что же мне делать? — восклицал Запад.

— Откуда я знаю? — отвечал Восток.

Тарвин пристально оглядел смуглое существо в белой одежде, в сапогах из белой патентованной кожи, в ажурных чулках, из которых выпирали толстые ноги, и в черной бархатной шапочке на голове. Бесстрастный взгляд жителя Востока, заимствованный им у пурпурных гор, подымавшихся за его станцией, заставил Тарвина на одно безбожное мгновение потерять веру в себя и силу духа и подумать, достойны ли Топаз и Кэт того, во что они обходятся.

— Билет, пожалуйста, — сказал бабу.

Мрак усиливался. Этот предмет был здесь, чтобы требовать билеты, и делал это, хотя бы люди любили, дрались, приходили в отчаяние и умирали у его ног.

— Эй, ты, — крикнул Тарвин, — обманщик со сверкающими носками, алебастровый столб с агатовыми глазами…

Он не мог продолжать; слова его замерли в крике ярости и отчаяния. Пустыня все поглотила безразлично; и бабу, повернувшись со страшным спокойствием, вплыл в дверь станционного дома и запер ее за собой.

Тарвин, подняв брови, убедительно свистнул у двери, побрякивая в кармане американской монетой о рупию. Окошечко билетной кассы приотворилось, и бабу показал дюйм своего бесстрастного лица.

— Говорю теперь в качестве официального лица — ваша честь может ехать в Ратор в местном экипаже.

— Найдите мне этот экипаж! — сказал Тарвин.

— Ваша честь заплатит за комиссию?

— Конечно! — Тон этого ответа передал мысль голове под шапочкой. Окошко закрылось. Потом — но не слишком скоро — послышался протяжный вой — вой усталого колдуна, призывающего запоздавший призрак.

— О, Моти! Моти! О-о!

— А вот и Моти! — пробормотал Тарвин, перескакивая через низкую каменную стену с саквояжем в руках и выходя через турникет в Раджпутану.

Его обычная веселость и уверенность вернулись к нему вместе с возможностью двигаться.

Между ним и пурпурным кольцом гор тянулось пятнадцать миль бесплодной, холмистой местности, изредка пересекаемой скалами кирпичного цвета и деревьями, засохшими, запыленными и бесцветными, как выцветшие под солнцем прерий волосы ребенка. Вправо, вдали, виднелось серебряное мерцание соленого озера и бесформенная синяя дымка более густого леса. Мрачный, печальный, давящий, увядающий под раскаленным солнцем, он поразил его сходством с его родными прериями и вместе с тем чуждым видом, вызывающим тоску по родине.

По-видимому, из расщелины земли — в сущности, как он разглядел впоследствии, из того места, где среди двух сходившихся волн равнины ютилась деревня, — показался столб пыли, центр которого составляла повозка, запряженная волами. Отдаленный визг колес усиливался по мере приближения и перешел в громкий скрип и шум, знакомый Тарвину: такой шум слышался, когда внезапно тормозил товарный поезд, спускавшийся со склона горы в Топаз. Но здесь скрипели особой формы колеса не виданного никогда Тарвином экипажа, кузов которого был сделан из веревок, сплетенных из волокон кокосового ореха. Повозка подъехала к станции; волы, после непродолжительного созерцания Тарвина, легли на землю.

Тарвин сел на свой саквояж, опустил лохматую голову на руки и разразился хохотом необузданной веселости.

— Ну, начинайте! — крикнул он бабу. — Говорите свою цену. Я не тороплюсь.

Тут началась такая сцена, полная шума и декламации, по сравнению с которой показалась бы ничтожной ссора в игорном доме.

Безжизненность станционного смотрителя покинула его, словно одежда, унесенная порывом ветра. Он взывал, жестикулировал и ругался; возница, нагой, за исключением куска синей материи на бедрах, не отставал от него. Они указывали на Тарвина, они, по-видимому, обсуждали факт его рождения и предков; быть может, они прикидывали его вес! Иногда они, казалось, были уже на пороге дружелюбного разрешения вопроса, как вдруг он подымался снова, и они возвращались к началу и принимались за новую классификацию Тарвина и его путешествия.

В продолжение первых десяти минут Тарвин аплодировал обеим сторона, беспристрастно натравливая их друг на друга. Потом он стал уговаривать их прекратить спор, а когда они не согласились, стал, в свою очередь, ругаться. Возница выдохся на одно мгновение, и бабу внезапно набросился на Тарвина, ухватился за его руку и принялся громко кричать на ломаном английском языке:

— Все устроено, сэр! Все устроено! Этот человек — чрезвычайно невоспитанный человек, сэр. Дадите мне денег, я устрою все.

С быстротой молнии возница поймал другую руку Тарвина и умолял его на каком-то странном языке не слушать его противника. Тарвин отступил; они преследовали его с поднятыми в знак мольбы и увещевания вверх руками. Начальник станции забыл об английском языке, а возница об уважении к белому. Тарвин увернулся от обоих, бросил свой саквояж в повозку, вскочил в нее и крикнул единственное знакомое ему индийское слово. На его счастье, это оказалось словом, двигающим всю Индию: «Чалло!» — что в переводе означает: «Вперед!»

Так, оставив за собой споры и отчаяние, Ник л ас Тарвин из Топаза, Колорадо, выехал в Раджпутанскую пустыню.

Глава 6

Бывают обстоятельства, когда вечность — ничто перед четырьмя днями. Таковы были обстоятельства, при которых Тарвин выполз из повозки через девяносто шесть часов после того, как волы появились среди облаков пыли перед станцией Равутской ветки. Они — эти часы — тянулись позади него сводящей с ума, скрипучей, пыльной, медленной процессией. В час повозка делала две с половиною мили. Состояния приобретались и терялись в Топазе — счастливый Топаз! — пока повозка прокладывала себе путь по раскаленному речному руслу, заключенному среди двух стен песка. Новые города могли бы вырасти на западе и превратиться в развалины более древние, чем Фивы, пока, после обеда на дороге, возница возился с трубкой, справиться с которой для него было не легче, чем с ружьем. Во время этих и других остановок — Тарвину казалось, что путешествие состояло главным образом из остановок — он чувствовал, что всякий гражданин мужского пола в Соединенных Штатах обгоняет его в скачке жизни, и стонал от сознания, что он никогда не догонит их и не возместит потерянного времени.

Большие серые журавли с ярко-красными головами величественно проходили по высокой траве болот и прятались в ущелья гор, как в карманы. Кулики и перепелки лениво взлетали из-под носа волов, а однажды на заре Тарвин, лежа на блестящей скале, увидел двух молодых пантер, игравших, как котята.

Проехав несколько миль от станции, возница вынул из-под повозки саблю, повесил ее себе на шею и временами погонял ею волов. Тарвин видел, что и в этой стране, как и в его родной, все ходили вооруженными. Но три фута неуклюжей полоски стали показались ему плохой заменой изящного и удобного револьвера.

Однажды он встал на повозке и приветствовал то, что показалось ему белой верхушкой американской повозки. Но это была только огромная телега с хлопком, которую везли шестнадцать волов, то поднимавшихся, то опускавшихся с холма. И все это время палящее солнце Индии светило на него, заставляя его удивляться, как мог он когда-либо хвалить вечный свет солнца в Колорадо. На заре скалы горели, как алмазы, а в полдень пески ослепляли его миллионами блестящих искр. К вечеру поднимался холодный сухой ветер, и горы, видневшиеся на горизонте, принимали сотни оттенков под лучами заходившего солнца. Тут Тарвин понял значение выражения «ослепительный Восток», потому что все горы превратились в груды рубинов и аметистов, а лежавшие между ними, в долинах, туманы казались опалами. Он лежал в повозке на спине и смотрел в небо, мечтая о Наулаке и раздумывая, будет ли она подходить к окружающей обстановке.

— Облака знают, к чему я стремлюсь. Это хорошее предзнаменование, — сказал он себе.

Он облюбовал решительный и простой план покупки Наулаки; нужные для этого деньги он надеялся найти в Топазе, втянув город в это дело, конечно, незаметно. Он надеялся на Топаз, а если магараджа, когда они заговорят о деле, заломит слишком большую цену, он образует синдикат.

Ударяясь головой о качавшуюся повозку, он раздумывал, где могла быть Кэт. К этому времени, при благоприятных обстоятельствах, она могла бы быть в Бомбее. Это он знал благодаря старательному изучению ее пути; но одинокая девушка не могла добраться так быстро из одного полушария в другое, как он, пришпориваемый любовью к ней и Топазу. Может быть, она отдохнет немного в Бомбее вместе с Зенанской миссией. Он решительно отказывался допустить мысль о том, что она могла заболеть дорогой. Она отдыхала, получала приказания, впитывала в себя некоторые чудеса чуждых земель, презрительно отброшенные им в его стремлении к Востоку; но через несколько дней она должна быть в Раторе, куда везла его повозка.

Он улыбнулся и с удовольствием облизнул губы, представляя себе их встречу, а затем принялся фантазировать насчет того, как она представляет себе, где он находится.

Он отправился ночным поездом из Топаза в Сан-Франциско сутки спустя после своего разговора с миссис Мьютри, ни с кем не простившись и никому не сказав, куда он отправляется. Кэт, может быть, несколько удивилась горячности, с которой он пожелал ей доброго вечера, когда простился с ней в доме ее отца по возвращении из поездки к «Горячим Ключам». Но она ничего не сказала, а Тарвину удалось усилием воли не выдать себя. На следующий день он спокойно продал часть своих городских облигаций — потеряв на продаже, — чтобы добыть денег на путешествие. Но это было слишком обыкновенное для него дело, чтобы вызвать какие-либо разговоры, и когда в конце концов он смотрел из своего поезда на мелькавшие внизу, в долине, огоньки Топаза, он был уверен, что город, ради процветания которого он отправлялся в Индию, и не подозревал о его великом плане. Чтобы быть вполне уверенным, что в городе распространятся нужные ему слухи, он рассказал кондуктору, раскуривая с ним, по обыкновению, сигару и прося его сохранить в тайне, что отправляется на Аляску, где намеревается заняться в течение некоторого времени выполнением одного небольшого плана относительно золотых приисков.

Кондуктор привел его было в смущение вопросом, как он поступит со своим избранием, но Тарвин нашелся и тут. Он сказал, что это устроено. Ему пришлось открыть кондуктору еще один свой план, но так как он обязал своего собеседника сохранить и эту тайну, то это ничего не значило.

Про себя он размышлял, исполнится ли этот план и сдержит ли миссис Мьютри свое обещание телеграфировать о результате выборов в Ратор. Забавно, что приходится положиться на женщину, что она даст знать, избран ли он членом законодательных учреждений Колорадо; но она — единственное существо, которое знает его адрес, а так как эта идея понравилась ей в связи со всем вообще «очаровательным заговором» (как говорила она), то Тарвин довольствовался ее обещанием.

Когда он убедился, что взору его никогда больше не представится благословенный вид белого человека, а уши никогда не услышат звука понятной речи, повозка прокатилась по ущелью между двумя горами и остановилась перед станцией. Это был двойной куб из красного песчаника, но — и за это Тарвин был готов заключить его в свои объятия — полный белыми людьми. Они были донельзя легко одеты; они лежали в длинных креслах на веранде; между креслами стояли поношенные чемоданы из телячьей кожи.

Тарвин сошел с повозки, с трудом разминая свои длинные ноги. Он представлял собой маску из пыли — пыли, засыпавшей его сильнее, чем песчаный смерч или циклон. Она уничтожала складки в его одежде и обратила его американский плащ из желтоватого в жемчужно-белый. Она уничтожила разницу между краем его брюк и верхушкой башмаков. Она падала и катилась с него, когда он двигался. Его горячее восклицание «Слава Богу!» замерло в пыльном кашле. Он вошел на веранду, протирая болевшие глаза.

— Добрый вечер, джентльмены, — сказал он. — Нет ли чего-нибудь выпить?

Никто не встал, только громко крикнули слугу. Человек в желтой шелковой одежде, сидевшей на нем, как шелуха на засохшем колосе, кивнул ему головой и лениво спросил:

— Вы от кого?

— Вот как? Неужели они бывают и здесь? — мысленно сказал себе Тарвин, узнавая в этом коротком вопросе всемирный лозунг коммерческого путешественника.

Он прошел вдоль длинного ряда сидевших, пожимая руку каждого в порыве чистой радости и благодарности, прежде чем начал сравнивать Восток с Западом и спросил себя, могут ли эти ленивые, молчаливые люди принадлежать к той же профессии, с которой он делился рассказами, удобствами и политическими мнениями в курительных вагонах и гостиницах в продолжение многих лет. Конечно, это были униженные, унылые пародии тех живых, надоедливых, веселых, бесстыдных животных, которых он знал под названием коммивояжеров — странствующих приказчиков. Но, может быть, — боль в спине навела его на эту мысль — они дошли до такого печального упадка, благодаря путешествию в местных экипажах?

Он сунул нос в двенадцатидюймовый стакан виски с содовой и оставил его там, пока ничего не осталось, потом упал на свободный стул и снова оглядел группу сидевших людей.

— Кто-то спросил от кого я?.. Я здесь сам по себе, путешествую, как, полагаю, и многие другие, — ради удовольствия.

Он не успел насладиться нелепостью своих слов, как все пятеро разразились громким смехом, смехом людей, давно уже далеких от веселья.

— Удовольствие! — крикнул кто-то. — О, Господи Боже мой! Удовольствие! Вы не туда попали!

— Хорошо, что вы приехали ради удовольствия. Не то бы умерли, если бы приехали ради дела, — заметил другой.

— Это все равно, что вызвать кровь из камня. Я здесь больше двух недель.

— По какому делу? — спросил Тарвин.

— Мы все здесь больше недели, — проворчал третий.

— Но какое у вас дело? За чем вы гонитесь?

— Вы, вероятно, американец, не так ли?

— Да, Топаз, Колорадо. — Это заявление не произвело никакого впечатления. Он мог бы с одинаковым успехом говорить по-гречески. — Но в чем же дело?

— Видите ли, местный король женился вчера на двух женах. Слышите, как звучат гонги в городе? Он пробует образовать новый кавалерийский полк для службы правительству Индии, и он поссорился со своим политическим резидентом. Целых три дня я провел у дверей полковника Нолана. Он говорит, что ничего не может поделать без разрешения высшей государственной власти. Я пробовал поймать государя, когда он отправлялся на охоту на кабанов. Я пишу каждый день премьер-министру, когда не объезжаю город на верблюде, а вот тут пачка писем от фирмы с вопросами, почему я не собираю денег.

Через десять минут Тарвин стал понимать, что перед ним полинялые представители полудюжины калькуттских и бомбейских фирм, которые безнадежно осаждают это место во время своей регулярной весенней кампании, чтобы собирать кое-что по счетам раджи, который заказывал пудами, а платил очень неохотно. Он покупал ружья, несессеры, зеркала, украшения для камина, блестящие стеклянные шарики для елки, упряжь, фаэтоны, четверки лошадей, флаконы с духами, хирургические инструменты, канделябры и китайский фарфор дюжинами, сотнями, десятками, смотря по его королевской фантазии. Когда у него пропадал интерес к покупкам, сделанным им, то вместе с тем утрачивался и интерес к уплате за них; а так как мало что занимало его испорченную фантазию более двадцати минут, то иногда случалось, что было достаточно самого факта покупки, и драгоценные тюки из Калькутты оставались нераскрытыми. Мир, предписанный Индийской империи, запрещал ему подымать оружие против своих собратьев-государей и воспользоваться единственным наслаждением, известным ему и его предкам в течение тысячелетий; но оставался несколько измененный вид войны — борьба с получателями по векселям. С одной стороны, стоял политический резидент, помещенный тут, чтобы учить его, как хорошо править и, главное, экономии; с другой — то есть у ворот дворца — всегда можно было найти коммивояжера, чувства которого разрывались между презрением к неаккуратному должнику и свойственным англичанам благоговением перед государем. Его величество выезжал насладиться охотой на кабанов, скачками, обучением своей армии, заказами новых ненужных вещей и, временами, управлением своим женским персоналом, которому — гораздо более, чем премьер-министру, — были известны притязания всякого коммивояжера. За резидентом и коммивояжерами стояло правительство Индии, ясно отказывавшееся гарантировать уплату долгов государя и время от времени посылавшее ему на голубой бархатной подушке осыпанные драгоценными камнями знаки какого-нибудь имперского ордена, чтобы подсластить замечания политического резидента.

— Надеюсь, что вы заставляете его платить за все это? — сказал Тарвин.

— Каким образом?

— Ну, в вашей стране, когда покупатель глупит, обещая встретиться с продавцом в такой-то день, в такой-то гостинице и не показывается, потом обещает зайти в магазин и не платит, продавец говорит себе: «Отлично! Если желаете платить по счетам за мое жилье, за вино, ликеры и сигары, пока я дожидаюсь уплаты, — сделайте одолжение. Я как-нибудь убью здесь время». А на следующий день он представляет ему счет за проигрыш в покер.

— А, это интересно. Но как же он записывает на счет эти расходы?

— Конечно, они входят в следующий счет на проданные товары. Он там поднимает цены.

— Это мы сумеем сделать. Трудность состоит в том, чтобы получить деньги.

— Не понимаю, как это у вас хватает времени на то, чтобы киснуть здесь, — убеждал удивленный Тарвин. — Там, откуда я приехал, каждый путешествует по расписанию и если опоздает на один день, то телеграфирует покупателю в следующем городе, чтобы он пришел встретить его на станцию, и продаст ему товары, пока стоит поезд. Он мог бы продать всю землю, пока ваша повозка пройдет милю. А что касается денег, то отчего вы не арестуете старого грешника? На вашем месте я наложил бы арест на всю страну. Я наложил бы запрещение на дворец, даже на корону. Я достал бы исполнительный лист на него и представил бы его — лично, если бы это потребовалось. Я запер бы старика и стал бы сам управлять Раджпутаной, если бы пришлось, но деньги я получил бы.

Сострадательная улыбка пробежала по лицам сидевших.

— Это потому, что вы не знаете, — сказали сразу несколько людей. Потом они стали подробно объяснять все обстоятельства дела. Их вялость исчезла. Все заговорили одновременно.

Вскоре Тарвин заметил, что эти люди, такие ленивые с виду, далеко не глупы. Их метод состоял в том, чтобы смирно лежать у врат величия. Терялось время, но в конце концов уплачивалось кое-что, в особенности, объяснял человек в желтом сюртуке, если суметь заинтересовать своим делом премьер-министра и через него возбудить интерес в женщинах раджи.

В уме Тарвина мелькнуло воспоминание о миссис Мьютри, и он слабо улыбнулся.

Человек в желтом сюртуке продолжал свой рассказ, и Тарвин узнал, что главная жена раджи — убийца, обвиненная в отравлении своего первого мужа. Она лежала, скорчившись в железной клетке, в ожидании казни, когда раджа увидел ее впервые, и — как рассказывали — спросил ее, отравит ли она и его, если он женится на ней. «Наверно, — ответила она, — если он будет обращаться с нею, как ее покойный муж». Поэтому раджа и женился на ней, отчасти для удовлетворения своей фантазии, но больше — от восторга, вызванного ее грубым ответом.

Эта безродная цыганка менее чем через год заставила раджу и государство лежать у своих ног — ног, по злобным замечаниям женщин раджи, огрубевших от путешествия по постыдным тропам. Она родила радже сына, на котором сосредоточила всю свою гордость и честолюбие, и после его рождения с удвоенной энергией занялась поддержанием своего господства в государстве. Верховное правительство, находившееся за тысячу миль, знало, что она — сила, с которой приходилось считаться, и не любило ее. Она часто препятствовала седому, медоточивому политическому резиденту, полковнику Нолану, который жил в розовом доме, на расстоянии полета стрелы от городских ворот. Ее последняя победа была особенно унизительна для полковника: узнав, что проведенный с гор канал, который должен был снабжать летом город водой, пройдет по саду апельсиновых деревьев под ее окнами, она пустила в ход все свое влияние на магараджу. Вследствие этого магараджа велел провести канал другим путем, несмотря на то, что это стоило почти четвертой части его годового содержания, и невзирая на доводы, почти со слезами приводимые резидентом.

Ситабхаи, цыганка, за своими шелковыми занавесями слышала и видела этот разговор между раджой и его политическим резидентом и смеялась.

Тарвин жадно прислушивался. Эти вести поддерживали его намерение; они были на руку ему, хотя совершенно нарушали придуманный раньше план атаки. Перед ним открывался новый мир, для которого у него не было мерок и образцов и где он должен был открыто и постоянно зависеть от вдохновения данной минуты. Ему нужно было прежде, чем сделать первый шаг к Наулаке, как можно лучше ознакомиться с этим миром, и он охотно выслушивал все, что рассказывали ему эти ленивые малые. Он чувствовал, что ему как будто приходится идти назад и начинать с азов. Что нравилось этому странному существу, которого называли раджой? Что могло подействовать на него? Что раздражало его и — главное — чего он боялся?

Он много и напряженно думал, но сказал только:

— Нет ничего удивительного, что ваш раджа — банкрот, если ему приходится иметь дело с таким двором.

— Он один из самых богатых государей в Индии, — возразил человек в желтом сюртуке. — Он сам не знает, что имеет.

— Почему же он не платит своих долгов и заставляет вас бездельничать здесь?

— Потому что он туземец. Он может истратить сотню тысяч фунтов на свадебный пир и отложить уплату векселя в двести рупий на четыре года.

— Вам следовало бы проучить его, — настаивал Тарвин. — Пошлите шерифа описать королевские драгоценности.

— Вы не знаете индийских государей. Они скорее заплатят по векселю, чем отдадут королевские драгоценности. Они — священны. Они составляют часть государства.

— Ах, хотел бы я посмотреть «счастье государства»! — крикнул чей-то голос, как впоследствии узнал Тарвин, принадлежавший агенту калькуттской ювелирной фирмы.

— Это что такое? — спросил Тарвин насколько возможно равнодушно, потягивая виски с содовой водой.

— Наулака, Разве вы не знаете?

Тарвин был избавлен от необходимости отвечать человеком в желтой одежде, сказавшим:

— Чепуха! Все эти рассказы о Наулаке выдуманы жрецами.

— Не думаю, — рассудительно заметил агент. — Раджа говорил мне, когда я в последний раз был здесь, что он показывал однажды ожерелье вице-королю. Но это единственный из иностранцев, который видел его. Раджа уверял меня, что и сам не знает, где оно находится.

— Неужели вы верите в резные изумруды величиной в два дюйма? — спросил первый из собеседников, обращаясь к Тарвину.

— Это только то, что находится в центре, — оказал ювелир, — и я готов побиться об заклад, что это чрезвычайно ценный изумруд. Не тому я удивляюсь. Я изумляюсь, каким образом люди, которые нисколько не заботятся о чистоте камня, ухитрились собрать не менее пятидесяти безупречных драгоценных камней. Говорят, что изготовление ожерелья было начато во времена Вильгельма Завоевателя.

— Ну, времени было достаточно, — сказал Тарвин. — Я сам взялся бы набрать драгоценностей, если бы мне дали на это восемь веков.

Он лежал в кресле, чуть отвернувшись от собеседников. Сердце у него сильно билось. В свое время он занимался конями, спекуляциями по части продажи и купли земли и скота. Ему случалось переживать мгновения, от которых зависела его жизнь. Но никогда ему не приходилось переживать такого мгновения, которое равнялось бы восьми векам.

Собеседники с оттенком сожаления в глазах взглянули на него.

— Совершеннейшие образцы девяти драгоценных камней, — начал ювелир, — рубин, изумруд, сапфир, бриллиант, опал, кошачий глаз, бирюза, аметист и…

— Топаз? — с видом владельца спросил Тарвин.

— Нет, черный бриллиант — черный, как ночь.

— Но откуда вы знаете это? Как вы собираете эти сведения? — с любопытством спросил Тарвин.

— Как и все сведения в туземном государстве — из обыкновенных разговоров, доказать правдивость которых очень трудно. Никто не может даже отгадать, где находится это ожерелье.

— Вероятно, под фундаментом одного из храмов города, — сказал человек в желтом сюртуке.

Тарвин, несмотря на все усилия сдержаться, не мог не загореться при этих словах. Он уже представлял себе, как перерывает весь город.

— Где же город? — осведомился он.

Ему показали на скалу, обнесенную тройным рядом стен, на которую падали лучи палящего солнца. Город был совершенно такой же, как многие разоренные города, по которым проезжал Тарвин. Другая скала, темно-красного, сердитого цвета, возвышалась над этой скалой. До подножия скалы простирались желтые пески настоящей пустыни — пустыни, в которой не было ни дерева, ни куста, только дикие ослы, да в самой глубине, как говорят, дикие верблюды.

Тарвин пристально смотрел в трепетавшую дымку зноя и не видел в городе признаков жизни или движения. Было послеполуденное время, и подданные его величества спали. Итак, это уединенная, твердая скала — видимая цель его путешествия, Иерихон, атаковать которую он явился из Топаза.

«Если бы из Нью-Йорка явился какой-нибудь человек в повозке, чтобы кружить вокруг Согуачского хребта, каким бы дураком я назвал его!» — подумал он.

Он встал и потянулся.

— Когда становится настолько прохладно, что можно побывать в городе? — спросил он.

— Что такое? Побывать в городе? Лучше поберегитесь. У вас могут выйти неприятности с резидентом, — дружески предупредил советчик.

Тарвин никак не мог понять, почему может быть запрещена прогулка по самому мертвому городу, какой он когда-либо видел. Но он промолчал, так как находился в чужой стране, в которой ему только и было знакомо известное стремление женщин к власти. Он хорошенько осмотрит город. Иначе он начинал опасаться, что поразительный застой, царящий на обнесенной стенами скале, где по-прежнему не замечено было и признака жизни, повлияет на него или обратит в ленивого калькуттского торговца.

Нужно сделать что-нибудь сейчас же, пока не отупел ум. Он спросил дорогу к почтово-телеграфному отделению; несмотря на телеграфные провода, он сомневался в существовании телеграфа в Раторе.

— Между прочим, — крикнул вслед ему один из торговцев, — следует помнить, что всякая телеграмма, которую вы пошлете отсюда, пройдет через руки всех придворных и будет показана радже.

Тарвин поблагодарил и подумал, что это действительно следует помнить. Он тащился по песку к закрытой магометанской мечети вблизи дороги; в мечети теперь располагалось телеграфное отделение.

Местный солдат лежал на ступенях мечети. Он крепко спал, привязав лошадь к длинной бамбуковой пике, воткнутой в землю. Не видно было никакого признака жизни; только голуби сонно ворковали во тьме под аркой.

Тарвин уныло оглянулся вокруг, ища в этой странной стране белый с синим флаг западного союза или что-нибудь подобное. Он видел, что телеграфные провода исчезали в дыре купола мечети. Под сводом с арками виднелись две или три деревянные двери. Он открыл наудачу одну из них и наступил на какое-то теплое волосатое существо, которое с ревом поднялось с земли. Тарвин еле успел отскочить в сторону, как мимо него пронесся молодой буйвол. Не смутившись, он отворил другую дверь и увидел лестницу шириной в восемнадцать дюймов. Он с трудом поднялся по ней. Здание было безмолвно, как могила, которой оно служило некогда. Он открыл еще дверь и, споткнувшись, вошел в комнату с куполообразным потолком, покрытым лепными украшениями варварских цветов, среди которых виднелись мириады крошечных зеркальных кусочков. Он невольно прищурил глаза от потока света и блеска белоснежного пола, особенно яркого после полного мрака на лестнице. Комната была, несомненно, телеграфным отделением, так как на дешевом туалетном столике стоял ветхий аппарат. Лучи солнца лились потоком в отверстие в куполе, проделанное, чтобы провести телеграфные провода, и оставшееся не заделанным.

Тарвин стоял и разглядывал все вокруг при свете солнца. Он снял мягкую широкополую западную шляпу, которую находил слишком теплой для этого климата, и отер лоб. При виде этого стройного, освещенного солнцем, хорошо сложенного, сильного человека всякий, кто проник бы в это таинственное место, имея злой умысел против него, должен был решить, что он не из тех, на кого можно напасть безнаказанно.

Он дергал длинные, жидкие усы, повисшие в уголках рта, принявшие такое положение вследствие привычки потягивать их при раздумье, и бормотал живописные замечания на языке, которому никогда не отвечало эхо этих стен. Есть ли возможность связаться с Соединенными Штатами Америки из этой пропасти забвения? Даже «черт побери», возвращавшееся к нему из глубины купола, звучало как-то по-иностранному и невыразительно.

На полу лежала какая-то фигура, прикрытая простыней.

— Как раз подходящее место для мертвеца! — вскрикнул Тарвин. — Эй, ты! Вставай!

Фигура, ворча, поднялась с полу, сбросила простыню и оказалась заспанным туземцем в атласной одежде сизого цвета.

— Эй! — крикнул он.

— Да, — невозмутимо ответил Тарвин.

— Вы желаете видеть меня?

— Нет, я желаю послать телеграмму, если найдется электрический ток в этой старой могиле.

— Сэр, — любезно сказал туземец, — вы пришли как раз в подходящее место. Я управляющий телеграфом и почтмейстер этого государства.

Он сел на ветхий стул, открыл ящик стола и начал что-то искать в нем.

— Что вы ищете, молодой человек? Потеряли соединение с Калькуттой?

— Большинство джентльменов сами приносят бланки, — сказал он с некоторым упреком, несмотря на свою любезность. — Однако вот бланк. Есть у вас карандаш?

— Знаете, не обременяйте себя исполнением ваших обязанностей. Не лучше ли вам прилечь? Я сам отправлю телеграмму.

— Вы, сэр, не знаете этого аппарата.

— Вы так думаете? Видели бы вы, как я справляюсь с проводами во время выборов.

— Этот аппарат требует очень искусного управления, сэр. Вы напишете телеграмму. Я пошлю. Это будет правильное распределение труда. Ха, ха!

Тарвин написал следующую телеграмму:

«Отправлюсь туда. Не забудьте «Трех С.». Тарвин».

Телеграмма предназначалась к отправлению в Денвер по адресу, данному миссис Мьютри.

— Отправьте ее! — сказал Тарвин, передавая бланк улыбавшемуся туземцу.

— Отлично, не бойтесь. Я и нахожусь здесь для этого, — ответил туземец, понимая, что отправитель спешит.

— А дойдет она туда когда-нибудь? — спросил Тарвин, перегибаясь через стол и встречая взгляд одетого в атлас существа с видом доброго товарища, приглашающего поделиться обманом, если он существует.

— О да, завтра. Денвер находится в Соединенных Штатах, в Америке, — сказал туземец, глядя на Тарвина с радостью ребенка, показывающего свои знания.

— Вашу руку! — сказал Тарвин, протягивая свой волосатый кулак. — Вы хорошо воспитаны.

Он провел полчаса с этим человеком, завязав с ним братские отношения на почве общих знаний, смотря, как он работал на своем аппарате; при первом же звуке сердце его полетело на родину. Во время разговора туземец вдруг сунул руку в набитый ящик туалетного столика, вытащил оттуда запыленную телеграмму и подал ее Тарвину.

— Не знаете ли вы какого-нибудь англичанина, только что приехавшего в Ратор, по имени Турвин? — спросил он.

Тарвин взглянул на адрес, потом разорвал конверт и увидел, — как и предполагал, — что телеграмма предназначалась ему. Она была от миссис Мьютри, которая поздравляла его с избранием большинством в тысяча пятьсот восемнадцать голосов.

Тарвин испустил крик бешеной радости, исполнив воинственный танец на белом полу мечети, выхватил из-за стола изумленного телеграфиста и закружился с ним в бешеном вальсе. Потом, низко поклонившись совершенно пораженному туземцу, он бросился вон из здания, размахивая телеграммой в воздухе, делая отчаянные прыжки, и помчался по дороге.

Возвратясь в гостиницу, он удалился в ванну и повел серьезную борьбу с пылью пустыни, в то время как странствующие приказчики обсуждали его поступки. Он с восторгом погрузился в громадный глиняный чан; смуглый водовоз лил на его голову содержимое козьей шкуры.

Голос на веранде, более громкий, чем остальные, говорил: «Он, вероятно, искал золото или буравит нефтеносную землю и не хочет говорить».

Тарвин подмигнул мокрым левым глазом.

Глава 7

Обыкновенная гостиница в пустыне не отличается изобилием мебели и ковров. Стол, два стула, вешалка для платья на двери и прейскурант — вот все, что находится в каждой комнате; спальные принадлежности доставляются самим путешественником. Прежде чем лечь спать, Тарвин внимательно прочел тариф и узнал, что это учреждение напоминает гостиницу в очень отдаленном смысле слова, и ему грозит опасность быть выгнанным в двенадцатичасовой срок после того, как он проведет сутки в этом неуютном помещении.

Прежде чем заснуть, он потребовал перо и чернила и написал письмо миссис Мьютри на своей бумаге. Под картой Колорадо, смело изображавшей железнодорожную систему штата, сходившуюся у Топаза, красовалась надпись: «Н. Тарвин, агент по недвижимым имуществам и страхованию». Тон письма был еще более уверенный, чем карточка.

В эту ночь ему снилось, что магараджа обменял ему Наулаку на городские облигации. Они уже заключали соглашение, когда его величество вдруг пошел на попятный и потребовал, чтобы Тарвин прибавил еще свой любимый рудник. Во сне Тарвин восстал против этого предложения, а раджа ответил: «Ну, хорошо, мой мальчик; значит, никакой железной дороги». И Тарвин уступил, повесил Наулаку на шею миссис Мьютри и в то же время услышал, как спикер палаты представителей штата Колорадо объявил, что с проведением центральной дороги Колорадо — Калифорния он официально признает Топаз столицей Запада. Потом Тарвин, заметив, что спикер-то он сам, стал сомневаться в истине этих замечаний, проснулся с горечью во рту и увидел, что над Ратором встает заря и зовет к реальным победам.

На веранде его встретил седой, бородатый туземец-солдат, приехавший на верблюде. Он передал Тарвину маленькую книгу с надписью: «Пожалуйста, напишите: «Видел»».

Тарвин посмотрел на это новое явление на фоне облитого жгучим солнцем пейзажа с интересом, но не проявил ни малейшего удивления. Он уже научился одной тайне Востока — никогда ничему не удивляться. Он взял книгу и прочел на захватанной пальцами странице объявление: «Богослужения бывают по воскресеньям в зале резиденции в 7 часов 30 минут утра. Очень просят пожаловать чужестранцев. (Подписано) Л. Р. Эстес, американская пресвитерианская миссия».

«Не напрасно в этой стране встают так рано, — подумал Тарвин. — Церковная служба в 7 часов 30 минут утра. Когда же обедают?»

— Что мне делать с этим? — громко спросил он.

Солдат и верблюд, оба взглянули на него и ушли с ворчаньем. Это было не их дело.

Тарвин посла л вслед удалявшимся фигурам какое-то неясное замечание. Очевидно, в этой стране не любят спешить с делом. Он жаждал той минуты, когда, с ожерельем в кармане и с Кэт под руку, рядом с собой, он повернется лицом к Западу.

Лучше всего отправиться к миссионеру. Он англичанин и скорее всякого другого может рассказать ему про Наулаку; Тарвин надеялся, что он может сообщить ему и о Кэт.

Дом миссионера стоял как раз за городскими воротами; он был одноэтажный, из красного песчаника, вокруг него так же, как и у станции, не было видно ни виноградников, ни живых существ. Но на самом деле он нашел людей с горячими сердцами, которые гостеприимно встретили его. Миссис Эстес оказалась одной из тех добрых женщин с материнским сердцем, с инстинктом хозяйки, которые сумеют создать уютный дом из пещеры. У нее было гладкое, круглое лицо, нежная кожа и глаза со спокойным, счастливым выражением. Ей могло быть около сорока лет. Ее гладкие, еще не тронутые сединой волосы были скромно зачесаны назад, осанка отличалась уравновешенностью и спокойствием.

Гость узнал, что они приехали из Бангора, вступил с ними в братские отношения на основании того, что его отец родился на ферме в Портлэнде, и, прежде чем пробыл в доме десять минут, был приглашен к завтраку. Тарвин обладал неотразимым даром внушать симпатию. Он принадлежал к тому сорту людей, которым поверяют сердечные тайны и горе интимной жизни в курилках гостиниц. Он был хранителем множества повествований, признаний в несчастьях и ошибках, которым он не мог помочь, и небольшого количества таких, которым он мог помочь и действительно помог. До окончания завтрака он узнал от Эстеса и его жены об их положении в Раторе. Они рассказали ему о своих неприятностях с магараджей и женами магараджи и о полной безуспешности своего дела; о своих детях, живущих в изгнании, каким является родина для американских детей, выросших в Индии. Они объяснили, что говорят о Бангоре, дети живут там с теткой и учатся в школе.

— Вот уже пять лет, как мы не видели их, — сказала миссис Эстес, когда они садились завтракать. — Фреду было только шесть лет, когда он уехал, а Лоре восемь. Подумать только, теперь им одиннадцать и тринадцать лет! Мы надеемся, что они не забыли нас. Но как могут они помнить? Ведь они еще дети.

Потом она рассказала ему случаи возобновления родственных связей в Индии после такой разлуки, от которых кровь застыла в жилах у Тарвина.

Завтрак вызвал в душе Тарвина сильную тоску по родине. После месяца, проведенного на море, двух дней на железной дороге, где пришлось поесть кое-как два раза, и ночи на постоялом дворе ему особенно понравилась простая домашняя еда и обильный американский завтрак. Он начался с арбуза — в этот момент Тарвин еще не чувствовал себя, как дома, потому что арбузы были почти неизвестной роскошью в Топазе и вообще не красовались в апреле во фруктовых магазинах. Но овсянка возвратила его домой, а котлеты и вареный картофель, кофе и различные печенья возбудили воспоминания, достаточно глубокие, чтобы вызвать слезы. Миссис Эстес, польщенная его восторгом, сказала, что следует достать кувшин кленового сиропа, который им прислали из Бангора, и, когда бесшумно двигавшийся слуга в белой одежде и красном тюрбане принес вафли, она послала его за сиропом. Все они были очень довольны и говорили приятные вещи об американской республике.

Конечно, у Тарвина в кармане была карта Колорадо, и, когда разговор, перескакивая с одной части Соединенных Штатов на другую, перешел к западу, он разостлал карту на столе между вафлями и котлетой и указал местоположение Топаза. Он объяснил Эстесам, как подняла бы город новая дорога, проведенная с севера на юг; потом принялся с любовью рассказывать, что это за чудесный город, какие здания построены там за последний год, как жители быстро оправились после пожара и начали строиться на следующее же утро. Пожар дал городу миллион долларов страховой премии, говорил он. Он преувеличивал свои же преувеличения в бессознательном обращении к громадному пустынному пространству, лежавшему за окном. Он не хотел допустить, чтобы Восток поглотил его или Топаз.

— К нам приедет молодая леди, кажется, из вашего штата, — прервала его миссис Эстес, для которой все западные города были безразличны. — Ведь из Топаза, Люсьен? Я почти уверена, что оттуда.

Она встала, подошла к рабочей корзинке и вынула письмо, которое подтвердило ее слова:

— Да, Топаз. Некая мисс Шерифф. Она приезжает к нам от Зенанской миссии. Может быть, вы знаете ее?

Голова Тарвина склонилась над картой.

— Да, я знаю ее. Когда она может приехать сюда?

— Вероятно, на днях.

— Так… Жаль молодую девушку, совершенно одинокую, вдали от друзей, — сказал Тарвин, — хотя я уверен, что вы отнесетесь к ней по-дружески, — быстро прибавил он, ловя взгляд миссис Эстес.

— Попробуем сделать так, чтобы она не загрустила по дому, — сказала миссис Эстес с материнской ноткой в голосе. — Ведь вы знаете, Фред и Лора в Бангоре, — прибавила она после некоторого молчания.

— Это будет доброе дело с вашей стороны, — сказал Тарвин с более сильным чувством, чем требовали интересы Зенанской миссии.

— Могу я спросить, что вы здесь делаете? — спросил миссионер, подавая жене чашку, чтобы она налила ему еще кофе. Он говорил довольно сдержанно, и слова выходили глухо из густой чащи бороды, седой и необыкновенно длинной. У него было доброе, некрасивое лицо, резкое, но дружелюбное обращение и прямой взгляд, который понравился Тарвину. Это был человек с определенными взглядами, в особенности относительно того, что касалось туземных рас.

— Я занимаюсь изысканиями, — развязно сказал Тарвин, поглядывая в окно, как будто в ожидании, что Кэт внезапно выйдет из пустыни.

— А!.. Золота?

— Да, да, и золота, между прочим.

Эстес пригласил Тарвина выкурить сигару на веранде; его жена принесла шитье и села с ними; оба курили, и Тарвин расспрашивал миссионера о Наулаке. «Где ожерелье? Что это такое?» — смело спрашивал он. Однако он вскоре убедился, что миссионер, хотя и американец, знал не больше ленивых странствующих приказчиков. Он знал о его существовании, но не слышал, чтобы кто-нибудь, кроме магараджи, видел его. Тарвин добился этого результата после разговора о многих, гораздо менее интересовавших его, вещах. Но ему начала приходить на ум одна идея насчет золотых приисков, — к которым упорно возвращался миссионер. Эстес выразил предположение, что он, Тарвин, конечно, займется золотыми приисками.

— Конечно, — согласился Тарвин.

— Но, я думаю, вы не найдете много золота в реке Амет. Туземцы добывали его урывками в течение сотен лет. Там ничего не найти, кроме ила, смытого с кварцевых утесов Гунгры. Но я полагаю, что вы поставите дело на широкую ногу? — спросил миссионер, с любопытством глядя на него.

— О да, конечно, на большую ногу.

Эстес прибавил, что он, вероятно, подумал уже о политических затруднениях, которые могут встретиться на его пути. Ему надо получить согласие полковника Нолана, а через него согласие британского правительства, если он серьезно думает сделать что-нибудь. Да, вообще, чтобы остаться в Раторе, ему нужно заручиться согласием полковника Нолана.

— Стоит ли мне обращать на себя внимание британского правительства?

— Да.

— Ну, я так и сделаю.

Глава 8

В течение следующей недели Тарвин научился многому и со своей «приспособляемостью», как говорится на Западе, вместе с белым полотняным костюмом, который он надел на следующий день, принял новые манеры, обычаи и традиции. Не все было приятно ему, но дело было для него важное, и он позаботился, чтобы его новые познания не пропали даром, выхлопотал, чтобы его представили единственному человеку в государстве, который, как утверждали, видел предмет его надежд. Эстес охотно представил его магарадже. Однажды утром миссионер и Тарвин поднялись по крутому склону скалы, на которой стоял дворец, высеченный в скале. Пройдя под большими арками, они вышли на устланный мраморными плитами двор и нашли там магараджу, беседовавшего с оборванным слугой о качествах фокстерьера, который лежал на плитах перед ним.

Тарвин, незнакомый с властителями, ожидал некоторой представительности и сдержанности от неоплатного должника; он совершенно не ожидал неопрятной распущенности, которая проявлялась в домашней одежде правителя, избавившегося от обязанности держаться степенно в присутствии вице-короля; не ожидал также и живописной смеси грязи и украшений во дворе. Магараджа оказался высоким, любезным деспотом, смуглым, с всклокоченной бородой, в зеленом бархатном халате с золотой вышивкой. Он казался очень довольным, что видит человека, не имеющего никакого отношения к управлению Индией и не начинавшего разговора о деньгах.

Непропорционально малая величина его рук и ног доказывала, что правитель Гокраль-Ситаруна происходил из древнейшего рода Раджпутаны. Его отцы храбро бились и ездили далеко, употребляя эфесы шпаг и стремена, которые вряд ли годились бы для английского ребенка. Лицо его было одутловато и нечисто; тусклые глаза смотрели устало, а под глазами темнели глубокие морщинистые мешки. Тарвин, привыкший читать выражение лиц людей на Западе, не заметил ни страха, ни желания в этих глазах, а только безысходную усталость. Точно он смотрел на потухший вулкан — вулкан, шумевший на хорошем английском языке.

Тарвин всегда интересовался собаками, а теперь он испытывал сильнейшее желание понравиться правителю государства. Государем он считал его несколько самозваным, но как собрат-любитель собак и обладатель Наулаки раджа был для Тарвина более чем брат, он был брат его возлюбленной. Он говорил красноречиво и разумно.

— Приходите еще раз, — сказал магараджа, глаза которого оживились. Эстес, несколько сконфуженный, увел гостя. — Приходите сегодня вечером после обеда. Вы приехали из новых стран?

Позднее его величество, под влиянием вечерней дозы опиума, без которого ни один раджпут не может ни говорить, ни думать, научил непочтительного чужестранца, который рассказывал ему про белых людей за морями, королевской игре пачиси. Они играли до поздней ночи на мощеном мраморном дворе, на который со всех сторон выходили окна с зелеными ставнями. Тарвин, не поворачивая головы, слышал шепот наблюдавших за ними женщин и шуршание их шелковых одежд за этими ставнями. Он видел, что дворец полон глаз.

На следующее утро, на заре, он нашел в начале главной улицы города магараджу, поджидавшего прихода великолепного кабана. Законы об охоте в Гокраль-Ситаруне распространились и на улицы обнесенного стенами города, и дикие свиньи безнаказанно подрывали корни деревьев на городских аллеях. Кабан пришел и упал в ста ярдах от его величества, сраженный выстрелом из его нового ружья. Выстрел был удачен, и Тарвин аплодировал от души. Видели когда-нибудь его величество, как пуля из пистолета на лету попадает в монету? Усталые глаза сверкнули детским восторгом. Раджа не видел ничего подобного, и монеты у него не было. Тарвин подбросил американскую монету и срезал пулей край ее, когда она падала. Раджа попросил его проделать это еще раз, но Тарвин, дорожа своей репутацией, вежливо отклонил предложение, предоставляя кому-нибудь из придворных последовать его примеру.

Радже хотелось попробовать самому, и Тарвин бросил монету. Пуля просвистела неприятно близко от уха Тарвина, но, когда он поднял с травы монету, на ней оказалась зазубрина. Раджа обрадовался этой зазубрине, как будто сам сделал ее, а Тарвин был не такой человек, чтобы разуверить его.

На следующее утро он совершенно неожиданно лишился милости раджи и только после разговора с неутешными коммивояжерами узнал, что на Ситабхаи нашел один из припадков ее царственной ярости. Узнав это, он немедленно перенесся сам и перенес свое изумительное умение заинтересовывать людей на полковника Нолана и заставил этого усталого, седовласого человека хохотать над рассказом об обращении магараджи с револьвером так, как он не хохотал с тех пор, как был субалтерн-офицером. Тарвин позавтракал с ним и в течение полудня узнал истинный взгляд правительства Индии на государство Гокраль-Ситарун. Правительство надеялось поднять его; но так как магараджа не желал давать средств, то прогресс шел медленно. Рассказ полковника Нолана о внутренней дворцовой политике, переданный с официальной осторожностью, совершенно отличался от рассказа миссионера, который, в свою очередь, отличался от рассказа безбожных коммивояжеров.

В сумерки магараджа возвратил Тарвину свою милость. Он послал всадника разыскать высокого человека, который подрезывал монеты в воздухе, рассказывал интересные вещи и играл в пачиси. На этот раз дело оказалось посерьезнее, и его величество в трогательных выражениях поведал Тарвину о своих затруднениях как личных, так и государственных, представив все в новом (четвертом) виде. Он закончил бессвязным обращением к президенту Соединенных Штатов, о безграничной власти и далеко распространяющемся авторитете которого Тарвин говорил с патриотизмом, обнимавшим в данную минуту всю нацию, к которой принадлежал Топаз. По многим причинам он не представлял себе, чтобы это было удобное время для разговоров о приобретении Наулаки. Магараджа, пожалуй, отдал бы пол царства, а на следующее утро обратился бы к резиденту.

На следующий день и на протяжении многих дней к дверям постоялого двора, где находился Тарвин, являлась процессия восточных людей в одеждах цвета радуги — все министры двора. Они с презрением смотрели на ожидавших тут же коммивояжеров и почтительно представлялись Тарвину, предупреждая его на красноречивом, напыщенном английском языке, чтобы он никому не верил, кроме них. Каждый разговор заканчивался словами: «А я ваш истинный друг, сэр» и обвинениями товарищей говорившего во всевозможных государственных преступлениях или в недоброжелательстве к правительству Индии — во всем, что только приходило ему на ум.

Тарвин только смутно понимал, что это могло значить, Ему казалось, что игра в пачиси с раджой — не особенная честь, а лабиринты восточной дипломатии были темны для него. Министры, со своей стороны, тоже не понимали его. Он явился к ним, словно с облаков, вполне владеющий собой, вполне бесстрашный и, насколько они могли видеть, вполне бескорыстный; тем более оснований для того, чтобы подозревать в нем скрытого эмиссара правительства, в планы которого они не могли проникнуть. То обстоятельство, что он был невежествен, как варвар, относительно всего, что касалось правительства Индии, только подтверждало их уверенность. Для них было достаточно знать, что он тайно ходил к радже, часами сидел взаперти с ним и в данное время «владел королевским ухом».

Эти сладкоголосые, величественные, таинственные чужестранцы наполняли душу Тарвина усталостью и отвращением, и он вымещал все на странствующих коммивояжерах, приказчиках, которым продавал акции «компании по усовершенствованию почвы». Человеку в желтом сюртуке, как первому своему другу и советчику, он позволил купить очень небольшую часть в «Мешкотной жиле». Это было до золотой горячки в Нижней Бенгалии и в золото еще верили. Эти дела заставили его мысленно перенестись в Топаз, и ему страстно захотелось узнать что-нибудь о своих товарищах на родине, от которой он совершенно оторвался, благодаря этой тайной экспедиции, в которой он, по необходимости, делал большую ставку ради тех и других. Он немедленно отдал бы все рупии в своем кармане за вид «Топазских телеграмм» или даже за взгляд на какую-нибудь денверскую газету. Что делается с его приисками «Молли К.», отданными в аренду? «Маскот», о котором идет тяжба в суде? С новым рудником, где напали на очень богатую жилу, когда он уезжал, и с иском к «Гарфильду», затеянным Фибби Уинкс? Что стало с приисками его друзей, с их пастбищами, торговлей? Что стало вообще с Колорадо и Соединенными Штатами Америки? В Вашингтоне могли провести закон об изъятии серебра и превратить республику в монархию старого образца, а он ничего бы не узнал.

Единственным спасением от этих мук служили посещения дома миссионера, где разговаривали о Бангоре в Соединенных Штатах. Он знал, что к этому дому с каждым днем приближается маленькая девушка, чтобы увидеть которую он объехал полсвета.

В блеске желтого и лилового утра, через десять дней после его приезда, он был разбужен пронзительным голосом на веранде, требовавшим немедленно нового англичанина. Магарадж Кунвар, наследник трона Гокраль-Ситаруна, девятилетний ребенок с кожей цвета пшеницы, приказал своему миниатюрному двору (двор у него был совершенно отдельный от отца) приготовить ему рессорную коляску и отвезти его на постоялый двор.

Подобно своему истощенному отцу, ребенок нуждался в развлечениях. Все женщины во дворце говорили, что новый англичанин заставил раджу смеяться. Магарадж Кунвар говорил по-английски — да и по-французски — лучше отца, и ему хотелось продемонстрировать свои знания двору, одобрения которого он еще не получил.

Тарвин пошел на голос, потому что голос этот принадлежал ребенку, и, выйдя на воздух, увидел пустую, как казалось, коляску и конвой из десяти громадных солдат.

— Как вы поживаете? Comment vous-portez-vous? Я князь этого государства. Я — магарадж Кунвар. Со временем я буду государем. Поедемте покататься со мной.

Крошечная ручка в митенке протянулась для приветствия. Митенки были сделаны из самой грубой шерсти с зелеными полосами на запястьях; но одет был ребенок с головы до ног в толстую золотую парчу, а на тюрбане красовалась эгретка из бриллиантов в шесть дюймов высоты; густая кисть изумрудов спускалась на брови. Из-под всего этого блеска выглядывали черные ониксовые глаза; они были полны гордости и детской тоски одиночества.

Тарвин послушно сел в коляску. Он начинал думать, что скоро совсем разучится удивляться чему бы то ни было.

— Мы поедем за ипподром на железной дороге, — сказал ребенок. — Кто вы? — нежно спросил он, кладя свою ручку на руку Тарвина.

— Просто человек, сыночек.

Лицо под тюрбаном казалось очень старым; люди, рожденные для неограниченной власти или не знающие, что значит неисполненное желание, воспитанные под самыми палящими лучами солнца в мире, стареют быстрее других детей Востока, которые становятся самоуверенными взрослыми, когда им следовало бы быть еще застенчивыми младенцами.

— Говорят, вы приехали сюда все посмотреть?

— Это правда, — сказал Тарвин.

— Когда я буду раджой, я никому не позволю приезжать сюда, даже вице-королю.

— Значит, мне-то уж не попасть! — со смехом проговорил Тарвин.

— Вы приедете, — размеренно проговорил ребенок, — если заставите меня смеяться. Заставьте меня сейчас смеяться.

— Смеяться, малютка? Ну, не знаю, что могло бы заставить смеяться ребенка в здешней стране. Я еще ни разу не видел, чтобы кто-нибудь из них смеялся. — Тарвин тихо, протяжно свистнул. — Что это такое там, мой мальчик?

Вдалеке на дороге показалось маленькое облачко пыли. Оно образовалось от быстрого движения колес; следовательно, явление это не походило нисколько на обычный способ передвижения.

— Вот для этого-то я и выехал, — сказал магарадж Кунвар. — Она вылечит меня. Так сказал магараджа, мой отец. Теперь я нездоров. — Он повернулся с повелительным видом к любимому груму, сидевшему позади. — Сур Синг, — сказал он на местном наречии, — как это называется, когда я теряю сознание? Я забыл по-английски.

Грум нагнулся к нему.

— Небеснорожденный, я не помню, — сказал он.

— Я вспомнил, — вдруг сказал ребенок. — Миссис Эстес называет это припадками. Что такое припадки?

Тарвин нежно положил руку на плечо ребенка, но глаза его следили за облаком пыли.

— Будем надеяться, что она вылечит их, молодец. Но кто она?

— Я не знаю ее имени, но она вылечит меня. Взгляните! Мой отец выслал за ней экипаж.

Пустая коляска стояла у дороги, по которой приближался тряский, старый дилижанс. Слышались пронзительные звуки разбитого медного рожка.

— Во всяком случае, это лучше повозки, — сказал про себя Тарвин, вставая в коляске. Он чувствовал, что задыхается.

— Молодой человек, вы не знаете, кто она? — хрипло проговорил он.

— За ней посылали, — сказал магарадж Кунвар.

— Ее имя — Кэт, — задыхаясь, сказал Тарвин, — не забывайте его. — И прибавил довольным шепотом, про себя: «Кэт!»

Ребенок махнул рукой своему конвою. Всадники разделились и встали по обеим сторонам дороги со всей неуклюжей лихостью иррегулярной кавалерии. Дилижанс остановился, и Кэт, помятая, запыленная, растрепанная от долгого путешествия, с красными глазами от недостатка сна, отдернула занавески похожего на паланкин экипажа и, ослепленная лучами солнца, вышла на дорогу. Ее онемевшие ноги не были в состоянии поддержать ее, но Тарвин выскочил из коляски и прижал ее к сердцу, не обращая внимания ни на конвой, ни на ребенка в золотой одежде, со спокойными глазами, который кричал:

— Кэт! Кэт!

— Отправляйся домой, дитятко, — сказал Тарвин. — Ну, Кэт?

Но у Кэт в ответ для него были только слезы.

— Вы! Вы! Вы! — задыхаясь, проговорила она.

Глава 9

Слезы снова стояли в глазах Кэт, когда она распускала волосы перед зеркалом в комнате, приготовленной для нее миссис Эстес, слезы досады. С ней повторялась прежняя история: мир не желает, чтобы для него делали что-нибудь, и с неудовольствием смотрит на тех, кто нарушает его мирный покой. Когда она высадилась в Бомбее, то считала, что покончила во всеми неприятностями и препятствиями; теперь ее ожидали только трудности реальной работы. И вдруг Ник!

Она совершила все путешествие из Топаза в состоянии сильного возбуждения. Она вступала в мир; голова у нее кружилась; она была счастлива, как мальчик, впервые отведавший жизни взрослого. Наконец она была свободна. Никто не мог остановить ее. Ничто не могло удержать ее от жизни, которой она поклялась посвятить себя. Одно мгновение, и она могла бы протянуть руку и твердо взяться за дело. Еще несколько дней — и она может столкнуться лицом к лицу со страданием, которое вызвало ее из-за моря. Во сне ей виделись жалкие руки женщин, с мольбой протягивающиеся к ней; влажные, больные руки вкладывались в ее руки. Мерное движение судна казалось ей слишком медленным. Стоя на корме с развевающимися на ветру волосами, она напряженно смотрела в сторону Индии, и душа ее страстно стремилась к тем, к кому она направлялась; казалось, она освобождалась от всех условностей жизни и неслась далеко-далеко за волны моря. Одно мгновение, когда она вступила на сушу, она вздрогнула от охватившего ее нового чувства. Она приближалась к работе; годится ли она для нее? Она отогнала страх, который все время примешивался к ее стремлениям, строго решив не поддаваться сомнениям. Она сделает то, что суждено небом; и она отправилась дальше с новым сильным порывом самопожертвования, наполнявшим и окрылявшим ее душу.

В таком состоянии она вышла из экипажа в Раторе и очутилась в объятиях Тарвина.

Она оценила доброту, которая привела его за столько миль, но от души желала бы, чтобы он не приезжал. Само существование, даже за четырнадцать тысяч миль, человека, который любил ее и для которого она ничего не могла сделать, огорчало и тревожило ее. Лицом к лицу с ним, наедине, в Индии, этот факт терзал ее невыносимо и становился между ней и всеми надеждами принести серьезную помощь другим. Любовь в данное время решительно не казалась ей самым важным вопросом в жизни: было нечто поважнее. Однако для Ника это не пустяк, и нельзя было не думать об этом в то время, как она укладывала волосы. На следующее утро она должна была начать жизнь, полезную для всех, кого она встретит, а она думала о Ник л асе Тарвине.

Потому именно, что она предвидела, что будет думать о нем, она и желала его отъезда. Он казался ей туристом, ходящим сзади набожного человека, молящегося в кафедральном соборе; он был посторонней мыслью. Своей личностью он представлял и символизировал покинутую ею жизнь; хуже того, он представлял собою боль, которой она не могла излечить. Нельзя выполнять высокие задачи, когда тебя преследует фигура влюбленного человека. Люди с раздвоенной душой не покоряли городов. Цель, к которой она так пламенно стремилась, требовала ее целиком. Она не могла делить себя даже ради Ника… А все же с его стороны хорошо было приехать — и так похоже на него. Она знала, что он приехал не только ради эгоистичной надежды. Это правда, что он говорил, что не мог спать ночей, думая о том, что может случиться с ней. Это было действительно хорошо с его стороны.

Миссис Эстес накануне пригласила Тарвина позавтракать с ними на следующий день, когда еще не ожидали приезда Кэт. Тарвин был не такой человек, чтобы отклонить в последнюю минуту приглашение; по этому случаю на следующее утро он садился за завтрак против Кэт с улыбкой, невольно вызвавшей улыбку с ее стороны. Несмотря на бессонную ночь, она казалась очень свежей и хорошенькой в белом кисейном платье, которым она заменила свой дорожный костюм. Когда Тарвин, после завтрака, остался наедине с ней на веранде (миссис Эстес пошла по своим утренним хозяйским делам, а Эстес отправился в свою миссионерскую школу в город), он начал с комплиментов прохладному белому цвету, неизвестному на Западе. Но Кэт остановила его.

— Ник, — сказала она, прямо смотря на него, — вы сделаете кое-что для меня?

Видя, что она говорит очень серьезно, Тарвин попробовал было отделаться шуточкой, но она перебила его.

— Нет, мне этого очень хочется, Ник. Сделаете вы это для меня?

— Разве есть что-нибудь, чего я не сделал бы для вас? — серьезно спросил он.

— Не знаю, этого, может быть, не сделаете, но вы должны сделать.

— Что?

— Уехать.

Он покачал головой.

— Но вы должны…

— Послушайте, Кэт, — сказал Тарвин, глубоко засовывая руки в большие карманы своего белого пальто, — я не могу. Вы не знаете места, куда приехали. Предложите мне этот вопрос через неделю. Я не соглашусь уехать. Но соглашусь переговорить с вами тогда.

— Я не знаю теперь все, что нужно, — ответила она. — Я хочу делать то, для чего приехала сюда. Я не буду в состоянии исполнить это, если вы останетесь. Вы понимаете меня, Ник, не правда ли? Ничто не может этого изменить.

— Нет, может. Я могу, я буду хорошо вести себя.

— Вам нечего говорить, что вы будете добры ко мне. Я знаю это. Но даже вы не можете быть настолько добры, что не будете мешать мне. Поверьте этому, Ник, и уезжайте. Это не значит, что я желаю вашего отъезда.

— О! — с улыбкой заметил Тарвин.

— Ну, вы знаете, что я хочу сказать, — возразила Кэт. Выражение ее лица не стало мягче.

— Да. Я знаю. Но если я буду хорошим, то не беда. Я знаю и это. Увидите, — нежно сказал он. — Ужасное путешествие, не правда ли?

— Вы обещали мне не предпринимать ничего.

— Я и не предпринимал, — улыбаясь, ответил Тарвин. Он приготовил ей место в гамаке, а сам занял одно из глубоких кресел, стоявших на веранде, скрестил ноги и положил на колени белый шлем, который стал носить в последнее время. — Я нарочно приехал другим путем.

— Что вы хотите сказать? — вызывающе спросила Кэт, опускаясь в гамак.

— Конечно, Сан-Франциско и Йокагама. Вы велели мне не следовать за вами.

— Ник!..

В это односложное слово она вложила упрек и осуждение, расположение и отчаяние, которые вызывали в ней в одинаковой мере его самые мелкие и величайшие дерзости.

Тарвин на этот раз не нашелся, что сказать, и во время наступившего молчания она успела снова убедиться, как отвратительно для нее его присутствие здесь, и постаралась смирить порыв гордости, говорившей ей о том, как приятно, что человек объехал ради нее по л света, и чувства восхищения перед этой прекрасной преданностью; более всего — так как это было самое худшее и постыдное — она была довольна, что у нее хватило времени отнестись с презрением к чувству одиночества и отдаленности, словно налетевшему на нее, как облако из пустыни, благодаря которому присутствие и покровительство человека, которого она знала в другой жизни, напоминавшего ей родину, показалось ей на мгновение приятным и желанным.

— Ну, Кэт, неужели же вы ожидали, что я останусь дома и позволю вам добраться сюда, чтобы подвергаться случайностям в этой старой песчаной куче? Холоден был бы тот день, когда я пустил бы вас в Гокраль-Ситарун одну, девочку, — смертельно холоден, думал я с тех пор, как я здесь и увидел, какова здешняя сторона.

— Почему вы не сказали, что едете?

— Вас, казалось, не особенно интересовало то, что я делал, когда я в последний раз видел вас.

— Ник! Я не хотела, чтобы вы ехали сюда, а самой мне надо было ехать.

— Ну, вот вы и приехали. Надеюсь, что вам понравится здесь, — угрюмо проговорил он.

— Разве тут так дурно? — спросила она. — Впрочем, мне все равно.

— Дурно! Вы помните Мастодон?

Мастодон был один из тех западных городов, будущее которых осталось позади, — город без единого жителя, покинутый и угрюмый.

— Возьмите Мастодон с его мертвым видом и наполните его десятью Лидвилями со всем злом, на которое они способны, и это будет одна десятая.

Он изложил ей историю, политику и состояние общества Гокраль-Ситаруна со своей точки зрения, применяя к мертвому Востоку мерки живого Запада. Тема была животрепещущая, и для него было счастьем иметь слушательницу, которая могла понять его доводы, хотя и не вполне симпатизировала им. Его тон приглашал посмеяться вместе с ним, хотя бы немного, и Кэт согласилась посмеяться, но сказала, что все это кажется ей более печальным, чем забавным.

Тарвин легко согласился с ней, но сказал, что смеется из опасения заплакать. Он устал от вида неподвижности, апатии и безжизненности этого богатого и населенного мира, который должен был бы подняться и находиться в движении — торговать, организовывать, изобретать, строить новые города, поддерживать старые, чтобы они не отставали от других, проводить новые железнодорожные пути, заводить новые предприятия и заставлять идти жизнь полным ходом.

— У них достаточно средств, — сказал он. — Страна хорошая. Перевезите живое население какого-нибудь города Колорадо в Ратор, создайте хорошую местную газету, организуйте торговый совет и дайте свету узнать, что здесь есть, и через полгода страна расцветет так, что вся империя будет потрясена. Но к чему? Они мертвы. Это мумии. Это деревянные идолы. В Гокраль-Ситаруне не хватит настоящего, доброго, старого оживления, чтобы сдвинуть телегу с молоком.

— Да, да, — пробормотала Кэт со вспыхнувшими глазами, почти про себя, — для этого-то я и приехала сюда.

— Как так? Почему?

— Потому, что они не похожи на нас, — ответила она, обратив к нему свое сияющее лицо. — Если бы они были умны, мудры, что могли бы мы сделать для них? Именно потому, что это погибшие, заблуждающиеся, глупые создания, они и нуждаются в нас. — Она глубоко вздохнула. — Хорошо быть здесь.

— Хорошо иметь вас, — сказал Тарвин.

Она вздрогнула.

— Пожалуйста, не говорите мне таких вещей, — сказала она.

— О, хорошо! — со вздохом сказал он.

— Это так, Ник, — серьезно, но ласково сказала она. — Я уже не принадлежу к тому миру, где возможны подобные мысли. Думайте обо мне, как о монахине. Думайте обо мне, как об отказавшейся от всякого такого счастья и от всех других видов счастья, кроме работы.

— Гм!.. Можно курить? — Она кивнула головой, и он закурил. — Я рад, что могу присутствовать при церемонии.

— Какой церемонии?

— Высшего посвящения. Но вы не сделаетесь монахиней.

— Почему?

Некоторое время он неясно ворчал что-то, раскуривая сигару. Потом взглянул на нее.

— Потому, что у меня сильна уверенность в этом. Я знаю вас, я знаю Ратор, и я знаю…

— Что? Кого?

— Себя, — сказал он, продолжая смотреть на нее.

Она сложила руки на коленях.

— Ник, — сказала она, наклоняясь к нему, — вы знаете, я хорошо отношусь к вам. Я слишком привязана к вам, чтобы позволить вам думать… Вы говорите, что не можете спать. Как вы думаете, могу я спать с постоянной мыслью о том, что вы лежите в огорчении и страданиях… которым я могу помочь, только прося вас уехать. Прошу вас. Пожалуйста, уезжайте!

Тарвин некоторое время молча курил сигару.

— Дорогая моя девушка, я не боюсь.

Она вздохнула и повернулась лицом к пустыне.

— Хотелось бы мне, чтобы вы боялись, — безнадежно проговорила она.

— Страха не существует для законодателей, — проговорил он тоном оракула.

Она внезапно обернулась к нему.

— Законодатели! О, Ник, вы…

— Боюсь, что да — большинством в тысяча пятьсот восемнадцать голосов.

— Бедный отец!

— Ну, не знаю.

— Ну, конечно, поздравляю вас.

— Благодарю.

— Но не думаю, чтобы это было хорошо для вас.

— Да, так показалось и мне. Если я проведу здесь все время, то вряд ли мои избиратели согласятся помочь моей карьере, когда я вернусь назад.

— Тем больше поводов…

— Нет, тем больше поводов покончить раньше с настоящим делом. В политике я всегда успею занять прочное положение. А вот занять прочное положение у вас, Кэт, можно только здесь. Теперь, — он встал и наклонился над ней, — неужели вы думаете, что я могу вовсе отложить это, дорогая? Я могу откладывать со дня на день и сделаю это охотно. Вы не услышите больше ничего от меня, пока не будете готовы. Но вы расположены ко мне, Кэт, я знаю это. А я… ну и я также привязан к вам. Этому может быть только один конец. — Он взял ее за руку. — Прощайте. Завтра я зайду, чтобы показать вам город.

Кэт долго смотрела вслед удалявшейся фигуре. Потом вошла в дом, где горячая беседа с миссис Эстес, главным образом о детях в Бангоре, помогла ей здраво взглянуть на положение, создавшееся с появлением Тарвина. Она видела, что он решил остаться, а так как и она не думала уезжать, то оставалось найти разумный путь, чтобы согласовать этот факт с ее надеждами. Его упрямство осложняло предприятие, которое она никогда не считала легким; и только потому, что она безусловно верила всему, что он говорил, она решилась остаться, полагаясь на его обещание «хорошо вести себя». Эти слова, принятые ею в буквальном смысле, действительно много значили в устах Тарвина: в них было, может быть, все, о чем она просила.

Когда все было высказано, оставалась еще возможность бегства, но, к своему стыду, увидя его утром, она почувствовала, что страшная тоска по родине влекла ее к нему, а его решительный, веселый вид был приятен ей. Миссис Эстес была ласкова с ней. Женщины подружились, и в сердцах их возникла взаимная симпатия. Но знакомое лицо с родины — и, может быть, в особенности, лицо Ника — было совсем другое дело. Во всяком случае, она охотно согласилась на его предложение показать ей город.

Во время прогулки Тарвин, не скупясь, демонстрировал все познания, приобретенные им за десять дней своего пребывания в Раторе до ее приезда; он стал ее проводником и, стоя в горах, возвышавшихся над городом, передавал ей слышанную из вторых рук историю с уверенностью, которой мог бы позавидовать любой политический резидент. Он интересовался государственными вопросами, хотя и не нес ответственности за их разрешение. Разве он не был членом правящего класса? Его постоянная, успешная любознательность по отношению ко всему новому помогла ему узнать за десять дней многое о Раторе и Гокраль-Ситаруне и показать Кэт, глаза которой смотрели на все гораздо более ясным взглядом, чем его, все чудеса узких, покрытых песком улиц, где одинаково замирали шаги верблюдов и людей. Они стояли некоторое время у королевского зверинца около голодных тигров и у клеток двух ручных леопардов, с шапочками на головах, как у соколов. Леопарды спали, зевали и царапали свои постели у главных ворот города. Тарвин показал Кэт тяжелую дверь больших ворот, усеянную гвоздями в фут длиной, чтобы предохранять от нападения живого тарана-слона. Он провел ее вдоль длинных рядов темных лавок, устроенных среди развалин дворцов, строители которых давно забыты; водил ее и мимо разбросанных казарм и групп солдат в фантастических одеждах, развесивших свои покупки на дуле пушки или на стволах ружей. Потом он показал ей мавзолей государей Гокраль-Ситаруна под тенью большого храма, в который ходили на поклонение дети Солнца и Луны, и где бык из гладкого черного дерева смотрел сверкающим взглядом на дешевую бронзовую статую предшественника полковника Нолана — задорного, энергичного и очень некрасивого йоркширца. Наконец, за стенами, они увидели шумный караван-сарай торговцев у ворот Трех Богов; караваны верблюдов, нагруженные блестящей каменной солью, направлялись отсюда к железной дороге, днем и ночью всадники пустыни в плащах, с закрытой нижней частью лица, говорившие на никому не понятном языке, выезжали, Бог знает откуда, из-за белых холмов Джейсульмира.

Во время прогулки Тарвин спросил Кэт о Топазе. Как он там? Каков вид старого дорогого города? Кэт сказала, что она уехала через три дня после его отъезда.

— Три дня! Три дня — большой промежуток времени для растущего города.

Кэт улыбнулась.

— Я не заметила никаких перемен, — сказала она.

— Да? Петере говорил, что начнет готовить место для постройки нового кирпичного салона на улице Г. на следующий день. Парсон устанавливал новую динамо-машину для электрического освещения города. Хотели приняться за нивелировку Массачусетской аллеи и посадить первое дерево на принадлежащем мне участке. Аптекарь Кирней вставлял зеркальное стекло, и я нисколько не удивлюсь, если Максим получил до вашего отъезда свои новые почтовые ящики. Вы не заметили?

— Я думала совсем о другом.

— А мне хотелось бы знать. Но не беда. Я думаю, что неправильно было бы ожидать, чтобы женщина, занимаясь своими делами, обратила внимание на изменения в городе, — задумчиво проговорил он. — Женщины не так созданы. А я успевал вести политическую борьбу и еще два-три дела, да кроме того заниматься и кое-чем другим. — Он с улыбкой взглянул на Кэт, которая подняла руку в знак предостережения. — Запрещенный прием? Отлично. Я буду послушен. Но им пришлось бы рано встать, чтобы сделать это без меня. Что говорили вам напоследок ваши родители?

Кэт покачала головой.

— Не говорите об этом! — взмолилась она.

— Хорошо, не буду.

— Я просыпаюсь по ночам и думаю о матери. Это ужасно. В конце концов, я думаю, я поколебалась бы и осталась, если бы кто-нибудь сказал нужное — или ненужное — слово, когда я вошла в вагон и махнула им платком.

— Боже мой! Почему я не остался! — пробормотал он.

— Вы не могли бы сказать этого слова, Ник, — спокойно сказала она.

— Вы хотите сказать, ваш отец мог бы сказать его. Конечно, мог бы и сказал бы, если бы это касалось кого-нибудь другого. Когда я думаю об этом, я…

— Пожалуйста, не говорите ничего плохого об отце, — сказала она, поджимая губы.

— О, дорогое дитя, — с раскаянием проговорил он, — я не хотел говорить этого! Но мне хочется говорить плохо о ком-нибудь. Дайте мне хорошенько выругаться, и я успокоюсь.

— Ник!

— Ну, ведь я не деревянный чурбан, — проворчал он.

— Нет, вы только очень глупый человек.

Тарвин улыбнулся.

— Ну, теперь вы кричите.

Чтобы переменить тему разговора, Кэт стала расспрашивать его о магарадже Кунваре, и Тарвин сказал, что он славный малый.

— Но общество в Раторе далеко не славное, — прибавил он.

— Вам следовало бы повидать Ситабхаи!

Он продолжал рассказ о магарадже и людях во дворце, с которыми ей придется иметь дело. Они говорили о странной смеси безучастия и наивности в народе, которая уже успела поразить Кэт; говорили о их первобытных страстях и простодушных идеях — простых, как проста огромная сила Востока.

— Их нельзя назвать культурными. Они совершенно не знают Ибсена и ни черта не понимают в Толстом, — говорил Тарвин. Не напрасно же он читал в Топазе по три газеты в день. — Если бы они по-настоящему знали современную молодую женщину, я думаю, нельзя было бы поручиться и за час ее жизни. Но у них есть старомодные хорошие идеи вроде тех, что я слышал в былое время, стоя у колен матери, там, в штате Мэн. Мать, знаете, верила в брак, и в этом она сходилась со мной и славными старомодными туземцами Индии. Почтенный, колеблющийся, падающий институт брака, знаете, еще существует здесь.

— Но я никогда не сочувствовала Норе,[47] Ник! — вскрикнула Кэт.

— Ну, в этом отношении вы солидарны с индийской империей. «Кукольный дом» проглядел эту благословенную, старомодную страну.

— Но я не согласна и со всеми вашими идеями, — сказала Кэт, чувствуя, что она обязана прибавить эти слова.

— Я знаю, с которой, — с хитрой улыбкой возразил Тарвин. — Но я надеюсь убедить вас изменить свои взгляды в этом отношении.

Кэт внезапно остановилась посреди улицы.

— Я верила в вас, Ник! — с упреком проговорила она.

Он остановился и одно мгновение печально смотрел на нее.

— О, Боже мой! — простонал он. — Я и сам верил в себя. Но я постоянно думаю об этом. Как можете вы ожидать другого? Но знаете, что я скажу вам: на этот раз конец — последний, окончательный, бесповоротный. Я побежден. С этой минуты я другой человек. Не обещаю вам не думать и чувствовать буду по-прежнему. Но буду спокоен. Вот вам моя рука. — Он протянул руку, и Кэт взяла ее.

Некоторое время они шли молча. Вдруг Тарвин печально сказал:

— Вы не видели Хеклера перед самым отъездом?

Она отрицательно покачала головою.

— Да, вы с Джимом никогда не ладили между собой. Но мне хотелось бы знать, что он думает обо мне. Не слышали ли вы каких-нибудь слухов обо мне? Я полагаю, не слышали.

— Мне кажется, в городе думали, что вы отправились в Сан-Франциско, чтобы повидаться с кем-нибудь из директоров Центральной Колорадо-Калифорнийской железной дороги. Так думали, потому что кондуктор поезда, с которым вы ехали, рассказал, что вы говорили ему о поездке на Аляску; этому не поверили. Мне хотелось бы, чтобы вы пользовались лучшей репутацией в Топазе относительно правдивости, Ник.

— И я хотел бы этого, очень хотел бы! — искренно воскликнул Тарвин. — Но, если бы было так, как удалось бы мне заставить их поверить, что я еду ради их интересов? Разве они поверили бы этому рассказу? Они вообразили бы, что я хлопочу о захвате земли в Чили. Это напомнило мне… Не пишите домой, пожалуйста! Может быть, если я дам им какой-нибудь шанс, они, исходя из противоположного, выведут заключение, что я нахожусь здесь.

— Уж я-то не стану писать об этом! — проговорила, вспыхнув, Кэт.

Через минуту она снова вернулась к вопросу о матери. В стремлении к родине, родному дому, охватившем ее среди нового странного мира, который показывал ей Тарвин, мысль о матери, терпеливой, одинокой, жаждущей вестей от нее, как бы впервые болью отозвалась в ее сердце. В данную минуту воспоминание это было невыносимо для нее; но когда Тарвин спросил, зачем же она приехала, она ответила с мужеством:

— Зачем мужчины идут на войну?

В последующие дни Кэт мало видела Тарвина. Миссис Эстес представила ее во дворце, и у нее оказалось много занятий для ума и сердца. Там она вступила в страну постоянного сумрака — лабиринт коридоров, дворов, лестниц и потайных ходов, переполненных женщинами в покрывалах, которые смотрели на нее украдкой, смеялись за ее спиной или по-детски рассматривали ее платье, шлем и перчатки. Ей казалось невозможным, чтобы она когда-нибудь узнала хотя бы малейшую часть этого обширного заповедного места или смогла отличить одно бледное лицо от другого во мраке, окружавшем ее, когда женщины вели ее по длинным анфиладам пустынных комнат, где только ветер вздыхал под блестящими потолками, к висячим садам, в двухстах футах над уровнем земли, все же ревниво оберегаемым высокими стенами; и снова вниз по бесконечным лестницам, от яркого блеска и синих плоских кровель к безмолвным подземным комнатам, высеченным для того, чтобы укрыться от летней жары, на глубине шестидесяти футов в горе. На каждом шагу ей встречались женщины и дети, и опять женщины и дети. Говорили, что в стенах дворца находится четыре тысячи живых людей, а сколько там было похоронено трупов — не знал ни один человек.

Многие из женщин — сколько их было, она не знала — категорически отказывались от ее услуг по каким-то неизвестным ей причинам. Они не больны, говорили они, а прикосновение белой женщины приносит осквернение. Другие подталкивали детей и просили Кэт возвратить румянец и силу этим бледным, родившимся во мраке созданиям, а ужасные девушки со свирепым взглядом налетали на нее из темноты, осыпая страстными жалобами, которых она не понимала или не смела понять. Чудовищные, неприличные картины смотрели на нее со стен маленьких комнат, а изображения бесстыдных богов насмехались над ней из своих грязных ниш над дверьми. Она задыхалась от жары, запаха кушаний, слабых испарений фимиама и атмосферы жилища, переполненного человеческими существами. Но то, что она слышала, о чем догадывалась, было для нее отвратительнее всякого видимого ужаса. Очевидно, одно дело — живой рассказ о положении женщин в Индии, побуждающий к великодушным поступкам, и совсем иное — неописуемые вещи, происходившие в уединении женских комнат во дворце Ратора.

Тарвин между тем продолжал знакомиться со страной по изобретенной им самим системе. Она основывалась на принципе исчерпания всяких используемых возможностей, по мере их значения; все, что он делал, имело прямое, хотя не всегда заметное, отношение к Наулаке.

Он мог сколько угодно расхаживать по королевским садам, где бесчисленные и очень плохо оплачиваемые садовники боролись со все уничтожающей жарой, вертя колеса колодца и наполняя кожаные мешки водой. Его радушно встречали в конюшнях магараджи, где на ночь клали подстилку для восьмисот лошадей; по утрам ему разрешалось смотреть, как их выводили по четыреста за раз для того, чтобы гонять в манеже. Он мог приходить и уходить, разгуливать по наружным дворам дворца, смотреть, как наряжали слонов, когда магараджа отправлялся при полном параде, смеяться со стражей и выкатывать артиллерийские орудия с головами драконов, со змеиными шеями, изобретенные местными артиллеристами, которые здесь, на Востоке, мечтали о митральезах. Но Кэт могла ходить туда, куда ему был запрещен вход. Он знал, что жизнь белой женщины в Раторе в безопасности, как и в Топазе; но в первый же день, когда она исчезла, спокойная, молчаливая, в темноте задернутой занавесом двери, которая вела в помещения дворцовых женщин, он почувствовал, как рука его невольно потянулась к револьверу.

Магараджа был превосходный друг и недурно играл в пачиси; но Тарвин, сидя, полчаса спустя, против него, думал, что не посоветовал бы магарадже застраховывать свою жизнь, если бы с его, Тарвина, возлюбленной случилось что-нибудь в то время, как она оставалась в этих таинственных комнатах, единственным признаком жизни в которых были постоянные перешептывания и шорох. Когда Кэт вышла с маленьким магараджем Кунваром, повисшим на ее руке, лицо ее побледнело и как бы вытянулось, а глаза наполнились слезами от негодования. Она все видела…

Тарвин бросился к ней, но она остановила его повелительным жестом, свойственным женщинам в серьезные минуты, и полетела к миссис Эстес.

В это мгновение Тарвин почувствовал, что он грубо вытолкнут из ее жизни. Магарадж Кунвар застал его в этот вечер расхаживавшим по веранде постоялого двора в огорчении, что он не застрелил магараджу за выражение, появившееся в глазах Кэт. Глубоко вздохнув, он возблагодарил Бога, что находится тут для наблюдения за ней и для ее защиты. А если понадобится, он увезет ее силой. С дрожью представил он себе ее здесь одинокой; миссис Эстес только издали могла заботиться о ней.

— Я привез это для Кэт, — сказал ребенок, осторожно выходя из экипажа со свертком, который он держал обеими руками. — Поедем со мной.

Тарвин охотно отправился с ним, и они поехали к дому миссионера.

— Все люди в моем дворце, — по дороге сказал ребенок, — говорят, что она ваша Кэт.

— Я рад, что они знают это, — свирепо пробормотал про себя Тарвин. — Что это у вас для нее? — громко спросил он, кладя руку на сверток.

— Это от моей матери, королевы, знаете, настоящей королевы, потому что я принц. Есть еще поручение, о котором я не должен говорить.

Чтобы запомнить его, он стал по-детски шептать про себя. Кэт была на веранде, когда они подъехали, и лицо ее немного прояснилось при виде ребенка.

— Скажите моему караулу, чтобы он остался за садом. Идите и подождите на дороге.

Экипаж и солдаты удалились. Ребенок, продолжая держать Тарвина за руку, подал сверток Кэт.

— Это от моей матери, — сказал он. — Вы видели ее. Этот человек не должен уходить. Он, — ребенок запнулся немного, — по душе вам, не правда ли? Ваша речь — его речь.

Кэт вспыхнула, но не попробовала вразумить его. Что могла она сказать?

— А я должен вам сказать, — продолжал он, — прежде всего вот что, и так, чтобы вы хорошенько поняли. — Он говорил запинаясь, переводя со своего языка. Он вытянулся во весь свой рост и откинул со лба изумрудную кисть. — Моя мать, королева, настоящая королева, говорит: «Я просидела три месяца за этой работой. Она для вас, потому что я видела ваше лицо. То, что было сделано, может быть распущено против нашей воли, рука цыганки всегда хватает что-нибудь. Из любви к богам посмотрите, чтобы цыганка не распустила ничего, сделанного мною, потому что это моя жизнь и душа. Защитите мое дело, переданное вам от меня, ткань, в продолжение девяти лет бывшую на станке». Я знаю по-английски лучше, чем моя мать, — сказал ребенок, переходя к своей обычной речи.

Кэт открыла сверток и развернула вязаный шарф из грубой шерсти, желтый с черным, с ярко-красной бахромой. Такими работами привыкли услаждать свои досуги государыни Гокраль-Ситаруна.

— Это все, — сказал ребенок. Но ему, казалось, не хотелось уходить. У Кэт перехватило дыхание, когда она взяла жалкий подарок. Ребенок, не выпуская руки Тарвина, снова начал передавать поручение матери, слово за словом; его пальчики, по мере того как он говорил, все сильнее и сильнее сжимали руку Тарвина.

— Скажите, что я очень благодарна, — сказала Кэт несколько смущенно и неуверенным голосом.

— Это не ответ, — сказал ребенок и умоляюще взглянул на своего высокого друга, «нового» англичанина.

Пустая болтовня странствующих коммивояжеров на веранде постоялого двора вдруг пришла на ум Тарвину. Он быстро шагнул вперед, положил руку на плечо Кэт и шепнул хриплым голосом:

— Разве вы не понимаете? Мальчик — это ткань, в продолжении девяти лет бывшая на станке.

— Но что я могу сделать? — вскрикнула пораженная Кэт.

— Следить за ним. Продолжать следить за ним. Вы достаточно сообразительны во многих отношениях. Ситабхаи нужна его жизнь. Смотрите, чтобы она не взяла ее.

Кэт начала немного понимать. В этом ужасном дворце возможно все, даже убийство ребенка. Она уже отгадала ненависть, существовавшую между бездетными женами и теми, которые имели детей. Магарадж Кунвар стоял неподвижно, блестя в сумерках своей покрытой драгоценностями одеждой.

— Сказать еще раз? — спросил он.

— Нет, нет, нет, дитя!.. Нет, — крикнула она, бросаясь на колени перед ним и прижимая к груди его маленькую фигурку во внезапном порыве нежности и сожаления, — О, Ник, что нам делать в этой ужасной стране? — Она заплакала.

— А! — сказал магарадж, которого совершенно не тронули слезы Кэт. — Мне сказано, чтобы я ушел, когда увижу, что вы плачете. — Он крикнул, появился экипаж и солдаты, и он уехал, оставив на полу жалкий шарф.

Кэт рыдала в полутьме. Ни миссис Эстес, ни ее мужа не было дома. Слово «нам», произнесенное Кэт с выражением нежности и экстаза, пронзило душу Тарвина. Он наклонился, заключил ее в свои объятия, и Кэт не отругала его за то, что последовало за этим.

— Как-нибудь справимся, девочка, — шепнул он на ухо склонившейся на его плечо головке.

Глава 10

«Дорогой друг. Это было очень нехорошо с вашей стороны, и вы сделали мою жизнь тяжелее. Я знаю, я была слаба. Ребенок расстроил меня. Но я должна делать то, ради чего приехала, и вы должны поддерживать меня, а не мешать мне, Ник. Пожалуйста, не приходите несколько дней. Я должна — или надеюсь — отдаться вся открывающемуся передо мной делу. Я думаю, что действительно могу сделать кое-что хорошее. Дайте же мне сделать это, пожалуйста.

Сэт».

Из этого письма, полученного на следующее утро, Тарвин вывел пятьдесят различных заключений и снова прочел его. В конце своих раздумий он убедился только в одном, что, несмотря на минутную слабость, Кэт решила идти по избранному ею пути. Он ничего не мог поделать против ее кроткой настойчивости, пожалуй, лучше было и не пробовать. Разговоры на веранде, ожидания ее, когда она шла во дворец, — все это было приятно, но он приехал в Ратор не для того, чтобы говорить ей о своей любви. Топаз, будущности которого принадлежала другая половина души Тарвина, давно знал этот секрет и — Топаз ожидал проведения «Трех С.» так же, как ожидал Тарвин появления Кэт на ее пути во дворец и обратно. Девушка была в отчаянии, несчастна, переутомлена, но он постоянно благодарил Бога за это, — так как он был вблизи и мог оградить ее от удара злой судьбы, то он решил оставить ее на время на руках миссис Эстес, которая могла успокоить ее и посочувствовать ей.

Ей уже удалось сделать кое-что в недоступных женских дворцовых помещениях, раз мать магараджа Кунвара вверила ей жизнь своего единственного сына (кто мог не полюбить Кэт и не довериться ей?), а он сам? Что он сделал для Топаза — тут он взглянул в сторону города, — кроме того, что играл в пачиси с магараджей? В лучах низко стоявшего утреннего солнца постоялый двор отбрасывал тень. Странствующие приказчики выходили один за другим, смотрели на обнесенный стенами Ратор и проклинали его. Тарвин сел на свою лошадь — о которой будет речь впереди — и направился к городу приветствовать магараджу. Только через него Тарвин мог достать Наулаку; он усердно изучал магараджу, зорко присматривался к положению дел, и теперь ему казалось, что он придумал план, благодаря которому надеялся твердо упрочить свое положение при магарадже. Поможет ли этот план добыть Наулаку или нет, он, во всяком случае, даст ему возможность остаться в Раторе. Последние ясные намеки полковника Нолана, по-видимому, угрожали этому плану, и Тарвин понимал, что ему необходимо иметь какое-нибудь дело, легко объяснявшее причины его частых посещений дворца, хотя бы для этого пришлось перевернуть все государство. Чтобы остаться, следовало сделать что-нибудь необычайное.

То, что он надумал, было действительно необычайно; к выполнению плана нужно приступить немедленно; он добудет сначала Наулаку, а затем, если он тот человек, каким считает себя, и Кэт!

Подъезжая к воротам города, он увидел Кэт в темной амазонке: она выехала вместе с миссис Эстес из сада миссионера.

— Не бойтесь, дорогая. Я не буду надоедать вам, — сказал он сам себе, улыбаясь облаку пыли, поднявшемуся за нею, и замедляя бег своей лошади. — Хотел бы я только знать, почему вы выехали так рано.

Горе, виденное ею в дворцовых стенах, заставившее ее вернуться к миссис Эстес почти в слезах, являлось только одним направлением работы, ради которой Кэт приехала в эту страну. Если горе было так велико под тенью трона, что должен был испытывать простой народ? Кэт отправлялась в больницу.

— В больнице только один доктор-туземец, — говорила миссис Эстес, когда они ехали, — и конечно, он туземец, то есть ленив.

— Как можно быть ленивым здесь, — крикнула ее спутница, — где столько горя!..

— Здесь, в Раторе, все быстро становятся ленивыми, — возразила миссис Эстес с легким вздохом при мысли о возвышенных надеждах и тщетных попытках Люсьена, давно уже перешедших в кроткую апатию.

Кэт сидела на лошади уверенно, как западная девушка, одновременно научившаяся ходить и ездить верхом. Ее изящная фигурка очень выигрывала на лошади. Решительное выражение, освещавшее ее лицо в данную минуту, придавало ему одухотворенную красоту; сознание, что она приближается к желанной цели, к которой стремилась в течение двух лет, о которой мечтала все это время, воодушевляло ее. Они обогнули главную улицу города и увидели толпу, дожидавшуюся у лестницы из красного песчаника, которая вела к площадке трехэтажного белого дома. На доме красовалась вывеска: «Государственная бесплатная лечебница». Буквы жались друг к другу и спускались по обеим сторонам двери.

Какое-то чувство нереальности охватило Кэт, когда она увидела толпу женщин, одетых в одежды из грубого шелка ярко-красного, темно-красного, шафранного, синего, розового цветов и цвета индиго и бирюзы. Почти каждая женщина держала на бедре ребенка, и, когда Кэт остановилась, раздался тихий, жалобный крик. Женщины столпились у ее стремени, хватали ее за ногу и всовывали ей в руки детей. Она взяла одного ребенка и стала нежно убаюкивать его, прижав к груди. Ребенок горел в лихорадке.

— Берегитесь, — сказала миссис Эстес, — там, за горами, ходит оспа, а эти люди не имеют понятия о предосторожностях.

Кэт, прислушивавшаяся к крику женщин, ничего не ответила. Дородный туземец с седой бородой, в темном халате из верблюжьей шерсти и башмаках из патентованной кожи, вышел из лечебницы, растолкал женщин и низко поклонился Кэт.

— Вы новая госпожа докторша? — спросил он. — Больница готова для осмотра. Прочь от мисс-сахибы! — крикнул он на местном языке толпе, окружившей Кэт, когда она сошла с лошади. Миссис Эстес осталась в седле, наблюдая за сценой, разыгравшейся перед ее глазами.

Какая-то женщина из пустыни, очень высокая, с лицом золотистого цвета, с ярко-красными губами, откинув покрывало, схватила Кэт за руку и свирепо кричала что-то на местном наречии, как будто старалась оттащить ее. Нельзя было не заметить отчаяния, выражавшегося в глазах этой женщины. Кэт беспрекословно пошла за ней; когда толпа расступилась, она увидела на дороге коленопреклоненного верблюда. На его спине худой, как скелет, человек бормотал что-то, бессмысленно колотя по утыканному гвоздями седлу. Женщина вытянулась во весь рост и, не произнеся ни слова, бросилась на землю, обхватив ноги Кэт. Кэт нагнулась, чтобы поднять ее; нижняя губа девушки дрожала, а доктор весело кричал с лестницы:

— О, это старая история! Это ее муж, он сумасшедший. Она постоянно привозит его сюда.

— Так вы ничего не делали? — сердито вскрикнула Кэт, оборачиваясь к нему.

— Что я могу сделать? Она не хочет оставить его здесь на лечение, так что я не могу поставить ему нарывной пластырь.

— Нарывной пластырь! — пробормотала испуганная Кэт. Она взяла руки женщины в свои и крепко держала их. — Скажите ей, что я говорю, что он должен остаться здесь, — громко проговорила она. Доктор передал приказание. Женщина глубоко вздохнула и в течение минуты пристально смотрела на Кэт из-под сдвинутых бровей. Потом она положила руку Кэт на лоб своего мужа и села в пыли, укутав голову покрывалом.

Кэт, онемев от этого странного выражения движений восточной души, одно мгновение пристально смотрела на нее; потом, под влиянием сострадания, не знающего расовой разницы, нагнулась и спокойно поцеловала ее в лоб.

— Отнесите этого человека наверх, — сказала она, указывая на больного. Его внесли по лестнице в больницу; жена шла за ним, как собака. Один раз она обернулась и сказала что-то своим сестрам. Раздался взрыв плача и смеха.

— Она говорит, — с сияющим лицом сказал доктор, — что она убьет всякого, кто будет невежлив с вами. И еще она будет нянькой вашего сына.

Кэт остановилась, чтобы сказать несколько слов миссис Эстес, которая отправлялась по делу дальше в город, потом поднялась с доктором по лестнице.

— Желаете вы осмотреть больницу? — спросил доктор. — Но прежде позвольте представиться. Я — Лалла Дунпат Рай, лиценциат медицинского факультета из Дуфской коллегии. Я первый туземец в моей провинции, который получил эту степень. Это было двадцать лет тому назад.

Кэт с удивлением взглянула на него.

— Где вы были с тех пор? — впросила она.

— Некоторое время я оставался в доме моего отца. Потом я был клерком в медицинском институте в Британской Индии. А потом его величество милостиво дал мне должность, которую я занимаю и теперь.

Кэт подняла брови. Так вот какой коллега будет у нее. Они молча вошли в больницу. Кэт все время приподымала юбку, чтобы не запачкать ее в накопившейся на полу грязи.

Среди грязного центрального двора стояло шесть плохо сделанных коек, связанных ремнями и веревками, и на каждой койке метался, стонал и бормотал что-то человек, обернутый в белую одежду. Вошла женщина с горшком тухлых местных лакомств; она напрасно старалась заставить одного из больных поесть этого вкусного кушанья. Молодой человек, почти совсем нагой, стоял, закинув руки за голову, весь облитый яркими лучами солнца, и пристально смотрел на солнце. Он затянул какую-то песню, оборвал ее и поспешно стал переходить от койки к койке, крича какие-то непонятные для Кэт слова. Потом он вернулся на прежнее место и возобновил прерванную песню.

— Это также безнадежно сумасшедший, — сказал доктор. — Я налагал ему пластыри и ставил банки, очень сильные — ничто не помогает. Но он не хочет уходить. Он совершенно безвреден, за исключением тех случаев, когда не получает опиума.

— Конечно, вы не позволяете своим пациентам употреблять опиум! — вскрикнула Кэт.

— Конечно, позволяю. Иначе они умрут. Все жители Раджутаны употребляют опиум.

— А вы? — с ужасом спросила Кэт.

— Некогда употреблял, когда впервые приехал сюда. А теперь… — Он вынул из-за пояса облезлый жестяной ящик с табаком и взял оттуда, как показалось Кэт, горсть пилюль опиума.

Новые волны отчаяния постепенно охватывали ее.

— Покажите мне женское отделение, — устало проговорила она.

— О, они всюду, где придется, внизу, наверху, — небрежно ответил доктор.

— А роженицы? — спросила она.

— В какой придется палате.

— Кто ухаживает за ними?

— Они не любят меня; но тут приходит одна очень опытная женщина.

— Училась она чему-нибудь? Получила какое-нибудь образование?

— Ее весьма уважают в ее селе, — сказал доктор. — Если желаете, можете повидать ее, она сейчас здесь.

— Где? — спросила Кэт.

Дунпат Рай, несколько обеспокоенный, поспешно провел ее по узкой лестнице к запертой двери, из-за которой слышался жалобный плач новой жизни.

Кэт сердито распахнула дверь. В этой отдельной палате правительственной лечебницы находились изображения двух богов, сделанные из глины и коровьего навоза; служанка убирала их бутонами златоцвета. Все окна, всякое отверстие, которое могло бы пропустить воздух, было закрыто, а в одном из углов чадила курильница, зажигаемая, по обычаю, при рождении ребенка. Кэт чуть было не задохнулась от дыма.

То, что произошло между Кэт и весьма уважаемой женщиной, останется навсегда неизвестным. Молодая девушка вышла через полчаса. А женщина вышла гораздо раньше, растрепанная и слабо кудахтавшая.

После этого Кэт была готова ко всему, даже к небрежному приготовлению лекарств в лечебнице — ступка никогда не чистилась, и по каждому рецепту пациенту давалось гораздо большее количество лекарства, чем было прописано, — и к грязным, непроветренным, неубранным, неосвещенным комнатам, в которые она входила с чувством безнадежности в душе. Пациентам дозволялось принимать своих друзей когда угодно и брать из их рук всякие приношения, даваемые из чувства неправильно понимаемой доброты. Когда приходила смерть, близкие завывали вокруг койки и проносили покойника через двор, среди криков сумасшедших, в город, чтобы разнести, какую будет угодно Господу, заразу.

В заразных случаях не применялось изоляции, и дети, страдавшие воспалением глаз, весело играли среди детей посетителей между койками дифтеритных больных. Только в одном отношении доктор был силен. Дровосеки и мелкие торговцы, путешествовавшие по стране, довольно часто подвергались нападениям тигров, и в трудных случаях доктор, отвергая всю английскую фармакопею, прибегал к известным простым средствам, применявшимся в деревнях, и творил чудеса. Как бы то ни было, необходимо было дать ему понять, что в настоящее время управлять лечебницей будет только один человек, что его приказания должны выполняться беспрекословно. Имя этого человека — мисс Кэт Шерифф.

Доктор, поразмыслив, что она лечит женщин при дворе, не выразил протеста. Он пережил уже много реформ и реорганизаций и знал, что его инертность и гибкий язык помогут ему пережить еще много таких периодов. Он поклонился и согласился, предоставив Кэт осыпать его упреками и отвечая на все ее вопросы заявлением:

— Эта больница получает от государства только по сто пятьдесят рупий в месяц. Как можно доставать лекарства из Калькутты на эти деньги?

— Я заплачу за этот заказ, — сказала Кэт, делая список нужных лекарств и аппаратов на письменном столе в ванной комнате, выполнявшей роль канцелярии, — и я заплачу за все, что сочту необходимым.

— Заказ официально пойдет через меня? — спросил Дунпат Рай, склонив голову набок.

Кэт согласилась, не желая ставить ненужные препятствия. Не время, когда в комнате наверху лежат без присмотра, без помощи несчастные существа, не время ссориться из-за комиссии.

— Да, — решительно проговорила она, — конечно.

А доктор, когда увидел размер и содержание списка, почувствовал, что может многое выгадать от этого дела.

Через три часа Кэт уехала, изнемогая от усталости, голода и сильной душевной боли.

Глава 11

Кто говорит с государем, отдает в его руки свою жизнь.

Туземная поговорка

Тарвин нашел магараджу, еще не успевшего принять свою утреннюю порцию опиума, в полном упадке. Человек из Топаза зорко смотрел на него, весь погруженный в мысли о поставленной себе цели.

Первые же слова магараджи помогли ему в этом намерении.

— Зачем вы приехали сюда? — спросил магараджа.

— В Ратор? — осведомился Тарвин с улыбкой, охватывавшей весь горизонт.

— Да, в Ратор, — проворчал магараджа. — Агент-сахиб говорит, что вы не принадлежите ни к какому правительству и приехали сюда, только чтобы все высмотреть и написать небылицы. Зачем вы приехали?

— Я приехал, чтобы исследовать вашу реку. В ней есть золото, — твердо проговорил Тарвин.

Раджа коротко ответил ему.

— Ступайте и говорите с правительством, — угрюмо сказал он.

— Я думаю, река ваша, — весело возразил Тарвин.

— Моя? Ничего моего нет в государстве. Приказчики лавочников дни и ночи стоят у моих ворот. Агент-сахиб не позволяет мне собирать податей, как делали мои предки. У меня нет армии.

— Это совершенно верно, — согласился шепотом Тарвин, — в одно прекрасное утро я убегу вместе с ней.

— А если бы и была, — продолжал магараджа, — мне не с кем сражаться.

Разговор шел на вымощенном дворе, как раз у крыла дворца, занимаемого Ситабхаи. Магараджа сидел на сломанном виндзорском стуле; конюхи выводили перед ним лошадей, оседланных и взнузданных, в надежде, что его величество выберет какую-нибудь для верховой езды. Затхлый, болезненный воздух дворца проникал через мраморные плиты, нездоровый это был воздух.

Тарвин, остановившийся во дворе, не сходя с лошади, перекинул правую ногу через луку и молчал. Он увидел, как действует опиум на магараджу. Подошел слуга с маленькой медной чашей, наполненной опиумом и водой. Магараджа с гримасами проглотил напиток, смахнул последние темные капли с усов и бороды и опрокинулся на спинку стула, уставясь вперед бессмысленным взглядом. Через несколько минут он вскочил и выпрямился, улыбаясь.

— Вы здесь, сахиб? — сказал он. — Вы здесь, не то мне не хотелось бы смеяться. Поедете вы верхом сегодня?

— Я к вашим услугам.

— Тогда мы выведем фоклольского жеребца. Он сбросит вас.

— Отлично, — развязно сказал Тарвин.

— А я поеду на моей кобыле. Уедем прежде, чем явится агент-сахиб, — сказал магараджа.

Конюхи отправились седлать лошадей, а за двором послышался звук трубы и шум колес.

Магарадж Кунвар сбежал с лестницы и подбежал к своему отцу, магарадже, который посадил его на колени и приласкал.

— Что привело тебя сюда, Лальджи? — спросил магараджа. Лальджи — любимый — было имя, под которым мальчик был известен во дворце.

— Я пришел посмотреть на ученье моего караула. Отец, из государственного арсенала мне выдают плохую сбрую для моих солдат. Седло Джейсинга подвязано веревкой, а Джейсинг — лучший из моих солдат. К тому же он рассказывает мне славные истории, — сказал магарадж Кунвар на местном языке, дружески кивая Тарвину.

— Ага! Ты такой же, как и все, — сказал магараджа. — Постоянно новые требования. Что нужно теперь?

Ребенок сложил свои маленькие ручки и бесстрашно ухватился за чудовищную бороду отца, зачесанную, по обычаю жителей Раджпутаны, за уши.

— Только десять новых седел! Они в больших комнатах, там, где седла, — сказал ребенок. — Я видел их. Но конюший сказал, что я прежде должен спросить государя.

Лицо магараджи потемнело, и он произнес страшное ругательство, призывая своих богов.

— Государь — раб и слуга, — проворчал он, — слуга агента-сахиба и этого толкующего о женщинах английского раджи, но, клянусь Индуром, сын государя все же сын государя! Какое право имел Сарун-Синг не исполнить твоего желания, сын мой?

— Я сказал ему, — заметил магарадж Кунвар, — что мой отец будет недоволен. Но больше я ничего не сказал, потому что мне нездоровилось и, ты знаешь, — головка мальчика опустилась под тюрбаном, — я только ребенок. Можно мне взять седла?

Тарвин, не понимавший ни слова из их разговора, спокойно сидел на пони, улыбаясь своему другу магарадже. Свидание началось в мертвой тиши рассвета, в такой тиши, что Тарвин ясно слышал воркованье голубей на башне, возвышавшейся на сто пятьдесят футов над его головой. А теперь все четыре стороны двора вокруг него ожили, проснулись, насторожились. Он слышал затаенное дыхание, шуршанье драпировок и еле заметный скрип открываемых изнутри ставней. Тяжелый запах мускуса и жасмина донесся до его ноздрей и наполнил беспокойством его душу: не поворачивая ни головы, ни глаз, он знал, что Ситабхаи и ее приближенные наблюдают за тем, что происходит во дворе. Но ни магараджа, ни сын его не обращали на это ни малейшего внимания. Магарадж Кунвар был сильно заинтересован своими английскими уроками, которые он учил, стоя у колена миссис Эстес. И магараджа был заинтересован не менее его. Чтобы Тарвин понял его, мальчик снова стал говорить по-английски, но очень медленно и отчетливо ради отца.

— Это новый стишок, который я выучил только вчера, — сказал он.

— А там не говорится про их богов? — подозрительно спросил магараджа. — Помни, что ты из рода Раджпу танов.

— Нет, нет, — сказал ребенок. — Это просто английские стихи, и я выучил их очень быстро.

— Дай мне послушать, маленький пундит. Со временем ты подучишься, поступишь в английскую коллегию и станешь носить длинную черную одежду.

Мальчик быстро перешел на местный язык.

— Знамя нашего государства пяти цветов, — сказал он. — После того как я сражусь за него, я, может быть, стану англичанином.

— Теперь не ведут более армий на битву, малютка, рассказывай свои стихи.

Шорох притаившихся невидимых сотен женщин стал громче. Тарвин нагнулся, подперев подбородок рукой. Мальчик слез с колен отца, заложил руки за спину и начал говорить, не останавливаясь и без всякого выражения:

— Тигр, тигр во тьме ночной,

Как глаза твои блестят!

Кто бессмертною рукой

Создал чудный твой наряд?

Тут есть еще, но я забыл, — продолжал он, — а последнюю строчку помню.

— Не тот ли, кто создал овцу?

Я выучил все это очень быстро. — И он начал аплодировать себе. Тарвин вторил ему.

— Я не понимаю, но хорошо говорить по-английски. Твой друг говорит на совсем незнакомом мне английском языке, — сказал магараджа на местном языке.

— Да, — ответил принц. — Но он говорит и лицом, и руками — вот так, и я смеюсь, сам не зная чему. А полковник Нолан-сахиб говорит, как буйвол, с закрытым ртом. Я не могу узнать, сердит он или доволен. Но отец, что делает здесь Тарвин-сахиб?

— Мы едем вместе верхом, — ответил магараджа. — Когда мы вернемся, я, может быть, скажу тебе. Что говорят о нем окружающие тебя люди?

— Они говорят, что он человек с чистым сердцем, и он всегда ласков со мной.

— Говорил он тебе что-нибудь про меня?

— Никогда так, чтобы я мог понять его. Но я не сомневаюсь, что он хороший человек. Посмотри, он смеется.

Тарвин, настороживший уши при своем имени, сел в седло и взял повод, в виде намека, что пора отправляться.

Конюхи привели высокого чистокровного английского коня с длинным хвостом и худую кобылу мышиного цвета.

Магараджа поднялся на ноги.

— Ступай к Сарун-Сингу и добывай седла, принц, — сказал он.

— Что вы собираетесь делать сегодня, маленький человек? — спросил Тарвин.

— Пойду достану новую экипировку, — ответил ребенок, — а потом приду сюда играть с сыном первого министра.

Опять шорох за ставнями усилился, словно шипение скрытой змеи. Очевидно, там кто-то понял слова ребенка.

— Вы увидите сегодня мисс Кэт?

— Сегодня не увижу. У меня сегодня праздник. Я не пойду к миссис Эстес.

Магараджа быстро повернулся и тихо заговорил с Тарвином.

— Нужно ему каждый день видеться с докторшей? Все мои приближенные лгут мне, надеясь завоевать мою милость, даже полковник Нолан говорит, что ребенок очень силен. Говорите правду. Он мой первенец.

— Он не силен, — спокойно ответил Тарвин. — Может быть, лучше, чтобы мисс Шерифф повидала его сегодня. Знаете, ничего не потеряешь, если будешь держать глаза открытыми.

— Я не понимаю, — сказал магараджа, — но все же отправляйся сегодня в дом миссионера, сын мой.

— Я хочу прийти сюда играть, — вспыльчиво сказал принц.

— Вы не знаете, что есть у мисс Шерифф для игры с вами, — сказал Тарвин.

— А что? — резко спросил мальчик.

— У вас есть экипаж и десять всадников, — ответил Тарвин. — Вам нужно только поехать туда и посмотреть.

Он вынул из кармана какое-то письмо, любовно посмотрел на американскую марку в два цента и нацарапал на конверте следующую записку Кэт: «Задержите у себя сегодня ребенка. Чудится что-то зловещее. Придумайте какое-нибудь занятие для него; заставьте его играть; сделайте, что хотите, только не пускайте во дворец. Я получил вашу записку. Ладно. Я понимаю». Он подозвал мальчика и подал ему записку.

— Передайте это мисс Кэт, как следует маленькому мужчине, и скажите, что это от меня, — сказал он.

— Мой сын — не ординарец, — угрюмо сказал магараджа.

— Ваш сын не совсем здоров, и, мне кажется, я первый сказал вам правду о нем, — заметил Тарвин. — Эй, вы, осторожнее с уздой жеребца. — Английский жеребец плясал между державшими его конюхами.

— Вы будете сброшены, — сказал магарадж Кунвар в полном восторге. — Он сбрасывал всех грумов.

В это мгновение в тишине двора ясно послышалось, как стукнула три раза одна из ставень.

Один из конюхов ловко обошел брыкавшегося жеребца. Тарвин только что всунул ногу в стремя, чтобы сесть, как седло съехало и перевернулось. Кто-то отпустил коню голову, и Тарвин еле успел освободить ногу из стремени, как животное бросилось вперед.

— Я видел более остроумные способы убить человека, — спокойно проговорил он. — Приведите назад моего приятеля, — сказал он одному из конюхов. Получив в руки жеребца, он подтянул подпругу так, как не подтягивали с тех пор, когда конь в первый раз почувствовал узду. — Ну, — сказал он и вскочил в седло в то время, как магараджа выезжал со двора.

Конь встал на дыбы, потом опустился на передние ноги и понесся. Тарвин, сидя на нем в позе ковбоя, спокойно сказал ребенку, следившему за каждым его движением:

— Бегите-ка прочь, магарадж. Не задерживайтесь здесь. Я прослежу за тем, как вы отправитесь к мисс Кэт.

Мальчик повиновался, с сожалением поглядев на выплясывавшую лошадь. Фоклольский жеребец целиком отдался своей цели — сбросить всадника. Он отказывался покинуть двор, хотя Тарвин убедительно действовал на него хлыстом сначала сзади, а потом среди полных негодования ушей. Фоклол, привыкший, чтобы конюхи слезали с него при первом проявлении возмущения, рассердился. Без всякого предупреждения он бросился в ворота, повернулся и полетел вслед за кобылой магараджи. Очутившись на открытом песчаном месте, он почувствовал, что тут достаточно простора для его сил. Тарвин также решил не упускать удобного случая. Магараджа, в юности считавшийся прекрасным наездником в своем племени, быть может наиболее искусном в езде, повернулся в седле и стал с интересом наблюдать за борьбой.

— Вы ездите, как раджпут! — крикнул он, когда Тарвин пролетел мимо него. — Направьте его по прямому пути на открытое место.

— Только тогда, когда он узнает, кто из нас господин, — ответил Тарвин, поворачивая коня.

— Шабаш! Шабаш! Отлично сделано! Отлично сделано! — крикнул магараджа, когда жеребец послушался узды. — Тарвин-сахиб, я назначу вас полковником моей регулярной кавалерии.

— Десять миссионов иррегулярных дьяволов! — невежливо сказал Тарвин. — Назад, скотина! Назад!

От сильно натянутого повода голова лошади склонилась на покрытую пеной грудь; но, прежде чем послушаться, лошадь уперлась передними ногами и брыкнула так, как это делали, бывало, дикие лошади Тарвина.

— Обе ноги вниз и выпятить грудь, — весело проговорил он, обращаясь к лошади, то поднимавшейся на дыбы, то опускавшейся. Он был в своей стихии и представлял себе, что он опять в Топазе.

— Маго! Маго! — вскрикнул магараджа. — Ударьте ее хорошенько! Ударьте посильнее.

— О, пусть она повеселится, — равнодушно сказал Тарвин. — Это мне нравится.

Когда жеребец устал, Тарвин заставил его пятиться десять ярдов.

— Ну, а теперь поедем вперед, — сказал он, подъезжая к магарадже и пуская коня рысью. — Ваша река полна золота, — сказал он после короткого молчания, как бы продолжая непрерывавшийся разговор.

— Когда я был молодым человеком, — сказал магараджа, — я охотился тут на кабанов. Весною мы охотились на них с саблями. Это было раньше, чем пришли англичане. Вон там, у того утеса, я сломал себе ключицу.

— Полна золота, магараджа-сахиб. Каким способом думаете добывать его?

Тарвин был уже несколько знаком с манерой магараджи вести разговор и решил не поддаваться.

— Что я знаю? — торжественно сказал магараджа. — Спросите агента-сахиба.

— Но кто же управляет этим государством, вы или полковник Нолан?

— Вы знаете, — ответил магараджа. — Вы видели. — Он указал на север и на юг. — Там одна железнодорожная линия, — сказал он, — внизу другая. Я — коза среди двух волков.

— Ну, во всяком случае, страна между двумя линиями ваша. Конечно, вы можете делать с ней что угодно.

Они проехали две-три мили за городом, параллельно течению реки Амет; лошади их утопали по щиколотку в мягком песке. Магараджа смотрел на углубления, наполненные водой, блестевшей на солнце, белые, покрытые камышами кочки, пустыню и отдаленную линию низких гранитных вершин гор, из которых вытекал Амет. Вид был не из тех, которые могли бы восхитить сердце государя.

— Да, я властелин этой страны, — сказал он. — Но, видите, четверть моих доходов поглощается теми, кто собирает их; четверть не платят чернолицые, разводящие верблюдов в пустыне, а я не смею посылать против них солдат; одну четверть, может быть, я получаю сам; а люди, платящие последнюю четверть, не знают, кому они должны посылать эту подать. Да, я очень богатый государь.

— Ну, как ни рассуждайте, а река должна утроить ваши доходы.

Магараджа пристально взглянул на Тарвина.

— А что скажет правительство? — спросил он.

— Я не совсем понимаю, какое правительству дело до этого. Вы можете разводить померанцевые сады и окружать их каналами. (В глазах магараджи блеснуло выражение лукавства.) Легче будет работать на реке. Вы пробовали разработку золотых приисков, не так ли?

— Одно лето тут промывали что-то в русле реки. Мои тюрьмы были переполнены заключенными, и я боялся мятежа. Но глядеть там было не на что, за исключением этих черных псов, рывшихся в песке. В тот год я взял приз — кубок Пуна на гнедой лошади.

Тарвин не сдержался и сильно ударил себя по бедру. Какая польза говорить о деле с этим усталым человеком, который готов заложить ту часть души, которую ему еще оставил опиум, чтобы видеть что-нибудь новенькое. Он сейчас же переменил тему разговора.

— Да, на подобного рода приисках нечего видеть. Вам нужно устроить маленькую плотину по дороге в Гунгра.

— Вблизи гор?

— Да.

— Никогда ни один человек не устраивал плотины на Амете, — сказал мага раджа, — Река выходит из земли и снова уходит туда, а когда начинаются дожди, она бывает такой же ширины, как Инд.

— Ну, мы обнажим все русло, прежде чем начнутся дожди, обнажим на двенадцать миль, — сказал Тарвин, наблюдая, какой эффект произведут его слова на спутника.

— Ни один человек не устраивал плотины на Амете, — послышался каменный ответ.

— Ни один человек не пробовал. Дайте мне возможность сделать, что нужно, и я устрою плотину на Амете.

— Куда пойдет вода? — спросил магараджа.

— Я отведу ее в другую сторону, как вы сделали это с каналом вокруг померанцевого сада.

— А, значит, полковник Нолан говорил со мной, как с ребенком!

— Вы знаете почему, магараджа-сахиб.

На одно мгновение магараджа как будто оцепенел от такой дерзости. Он знал, что все тайны его домашней жизни составляют обычный предмет разговоров жителей города, так как ни один мужчина не в состоянии обуздать триста женщин, но он никак не ожидал такого откровенного намека на эти тайны от непочтительного чужестранца, похожего и непохожего на англичанина.

— На этот раз полковник Нолан ничего не скажет, — продолжал Тарвин. — К тому же это будет на руку вашим приближенным.

— Которые так же близки и ему, — заметил магараджа.

Действие опиума заканчивалось, и голова его упала на грудь.

— Тогда я начну завтра же, — сказал Тарвин. — Это стоит посмотреть. Мне нужно найти удобное место, чтобы запрудить реку, и вы, вероятно, можете дать мне несколько сот каторжников.

— Но зачем вы приехали сюда вообще? — спросил раджа. — Чтобы делать плотины на моих реках и переворачивать все вверх дном в моем государстве?

— Потому, что вам полезно смеяться, магараджа-сахиб. Вы знаете это так же хорошо, как и я. Я буду каждый вечер играть с вами в пачиси, пока вы не устанете, и я могу говорить правду — большая редкость в этих местах!

— Сказали вы правду насчет магараджа Кунвара? Действительно он нездоров?

— Я сказал вам, что он не очень силен. Но у него нет никакой болезни, от которой не могла бы вылечить его мисс Шерифф.

— Правда это? — спросил магараджа. — Помните, он наследует мой трон.

— Насколько я знаю мисс Шерифф, он взойдет на этот трон. Не тревожьтесь, магараджа-сахиб.

— Вы ее большой друг? — продолжал его спутник. — Вы оба из одной страны?

— Да, — согласился Тарвин, — и из одного города.

— Расскажите мне про этот город, — с любопытством сказал магараджа.

Тарвин очень охотно рассказал, рассказал длинно, с подробностями и, по-своему, правдоподобно, в порыве восторга и любви забывая, что магараджа, в лучшем случае, мог понять одно из десяти его смелых западных выражений. На половине его восторженных излияний раджа перебил его вопросом:

— Если было так хорошо, то почему вы не остались там?

— Я приехал повидать вас, — быстро ответил Тарвин. — Я слышал о вас.

— Так, значит, правда, что, как поют мне мои поэты, моя слава распространилась по всем четырем краям света? Я наполню золотом рот Буссанта-Рао, если это так.

— Вы можете прозакладывать свою жизнь. Однако вы, может быть, желаете, чтобы я уехал? Скажите только слово.

Тарвин сделал вид, что сдерживает коня.

Магараджа погрузился в глубокое раздумье и когда заговорил наконец, то произносил слова медленно и отчетливо, чтобы Тарвин понял каждое из них.

— Я ненавижу всех англичан, — сказал он. — Их обычаи — не мои обычаи, и они подымают такой шум из-за каждого убитого человека. Ваши обычаи — не мои обычаи, но вы не доставляете мне беспокойства, и вы друг госпожи докторши.

— Ну, надеюсь, что я также и друг магараджа Кунвара, — сказал Тарвин.

— Вы действительно его друг? — спросил магараджа, пристально смотря на него.

— Действительно. Желал бы я видеть человека, который осмелился бы тронуть малютку. Он исчез бы, государь, исчез бы, его не стало бы. Я вытер бы им улицы Гокраль-Ситаруна.

— Я видел, как вы попали в рупию. Сделайте это еще раз.

Тарвин, ни минуты не думая о фоклольском жеребце, вынул пистолет, подбросил в воздух монету и выстрелил. Монета упала рядом — на этот раз она была целая — с простреленной серединой. Жеребец бросился со всех ног, кобыла магараджи поскакала. Сзади раздался громовой топот подков. Конвойные, до тех пор почтительно державшиеся на расстоянии четверти мйли, летели во всю прыть с пиками наперевес. Магараджа несколько презрительно рассмеялся.

— Они думают, что вы выстрелили в меня, — сказал он. — Они убьют вас, если я не остановлю их. Остановить их?

Тарвин выдвинул челюсть особым, свойственным ему способом, повернул жеребца и, не отвечая, стал поджидать скакавших всадников, сложив руки на луке седла. Отряд летел: все наклонились вперед, держа наготове пики; капитан отряда размахивал длинной прямой раджпутанской саблей. Тарвин скорее почувствовал, чем увидел, как узкие ядовитые острия копий сошлись в одну точку на груди жеребца. Магараджа отъехал на несколько ярдов и смотрел на Тарвина, который стоял одиноко в центре равнины. На одно мгновение, перед лицом смерти, Тарвин подумал, что ему было бы приятнее иметь дело с кем угодно, только не с магараджей. Внезапно его величество крикнул что-то: острия копий опустились, как будто по ним ударили, и отряд, разделившись на две половины, вихрем пролетел по обеим сторонам Тарвина, причем каждый всадник старался проскакать как можно ближе к стремени его лошади.

Белый человек смотрел вперед, не поворачивая головы, и магараджа одобрительно проворчал что-то.

— Сделали ли бы вы это для магараджа Кунвара? — спросил он после некоторого молчания, поворачивая свою лошадь так, чтобы снова ехать рядом с Тарвином.

— Нет, — спокойно ответил Тарвин. — Я задолго начал бы стрелять.

— Как? Против пятидесяти человек?

— Нет, я стал бы стрелять в капитана.

Магараджа затрясся в седле от хохота и поднял руку. Командир отряда рысью подъехал к нему.

— Слышишь, Першаб-Синг-Джи, он говорит, что застрелил бы тебя. — Потом он, улыбаясь, обернулся к Тарвину: — Это мой двоюродный брат.

Толстый раджпутанский капитан улыбнулся до ушей и, к удивлению Тарвина, ответил на отличном английском языке:

— Это годилось бы для иррегулярной кавалерии — понимаете, убивать подчиненных, — но у нас вполне английская дисциплина, и я состою на службе королевы. Вот в германской армии…

Тарвин, сильно изумленный, смотрел на него.

— Но вы не имеете отношения к военному искусству, — вежливо сказал Першаб-Синг. — Я слышал, как вы выстрелили, и видел, что вы делали. Но извините, пожалуйста: когда стреляют вблизи его величества, то мы, по приказу, должны приблизиться к нему.

Он отдал честь и отъехал к своему отряду.

Солнце стало неприятно припекать, и магараджа с Тарвином поехали обратно к городу.

— Сколько арестантов можете вы дать мне? — спросил Тарвин.

— Все мои тюрьмы заполнены, и, если желаете, берите всех! — раздался восторженный ответ. — Клянусь Богом, сахиб, никогда не видал ничего подобного. Я отдал бы вам все.

Тарвин снял шляпу и со смехом вытер лоб.

— Очень хорошо. Тогда я попрошу у вас то, что ничего не стоит вам.

Магараджа что-то проворчал с сомневающимся видом. Обычно у него просили то, с чем ему не хотелось расставаться.

— Это новые для меня слова, Тарвин-сахиб, — сказал он.

— Вы поймете, что я говорю серьезно, когда скажу вам, что мне хочется поглядеть на Наулаку. Я видел все ваши бриллианты и золотые экипажи, но не видел Наулаку.

Магараджа проехал несколько шагов, не отвечая.

— Так о нем говорят и там, откуда вы приехали? — наконец проговорил он.

— Конечно. Все американцы знают, что это самая драгоценная вещь в Индии. Это написано во всех путеводителях, — нахально сказал Тарвин.

— А книги не говорят, где оно? Ведь англичане такой проницательный народ. — Магараджа почти улыбался, смотря прямо перед собой.

— Нет, но там говорится, что вы знаете об этом, и мне хотелось бы видеть…

— Вы должны понять, Тарвин-сахиб, — магараджа говорил задумчиво, — что это не просто одна из заурядных государственных драгоценностей, это царица драгоценностей, это святыня. Она даже не в моей власти, и я не могу дать приказания показать ее вам.

Сердце у Тарвина упало.

— Но, — продолжал магараджа, — если я вам скажу, где находится это ожерелье, вы можете пойти туда на свой страх и риск, без вмешательства правительства. Я видел, что вы не боитесь риска, и я очень благодарный человек. Может быть, жрецы покажут вам, может быть, не покажут. А может быть, вы и совсем не найдете жрецов… Ах да, я забыл! Оно не в том храме, о котором я думал. Нет, оно должно быть в Гай-Муке («Коровьей пасти»). Но там нет жрецов, и никто не ходит туда. Конечно, оно там. Я думал, что оно в этом городе, — сказал магараджа. Он говорил, словно об оброненной подкове или куда-нибудь засунутом тюрбане.

— О, конечно… «Коровья пасть»… — повторил Тарвин, как будто и об этом упоминалось в путеводителях.

Магараджа засмеялся прерывистым смехом и продолжал с оживлением:

— Клянусь Богом, только очень храбрый человек может идти в Гай-Мук, такой храбрый, как вы, Тарвин-сахиб, — прибавил он, проницательно смотря на Тарвина. — Першаб-Синг-Джи не пошел бы. Нет, не пошел бы со всеми своими войсками, которые вы покорили сегодня.

— Подождите хвалить, пока не заслужу, магараджа-сахиб, — сказал Тарвин. — Погодите, пока не запружу эту реку. — Он помолчал некоторое время, как бы переваривая последнее известие.

— Ну, я думаю, у вас есть такой город, как этот? — сказал магараджа, указывая на Ратор.

Тарвин одолел, до известной степени, свой первый порыв презрения к государству Гокраль-Ситарун и к городу Ратору. Он начал смотреть на обоих, как обычно смотрел на всех людей и на все предметы, среди которых ему приходилось жить, с известной долей добродушия.

— Топаз станет больше, — объяснил он.

— А когда вы живете там, какое ваше официальное положение? — спросил магараджа.

Тарвин, не отвечая, вынул из кармана телеграмму миссис Мьютри и молча подал ее магарадже. Когда дело шло об избрании, ему было не безразлично даже сочувствие пропитанного опиумом магараджи.

— Что это значит? — спросил магараджа, и Тарвин в отчаянии всплеснул руками.

Он объяснил свое отношение к правительству своего штата, причем законодательные учреждения Колорадо явились одним из парламентов Америки. Он признался, что он — достопочтенный Ник лас Тарвин, если магарадже действительно желательно узнать его полный титул.

— То же, что члены провинциальных советов, которые приезжают сюда? — сказал магараджа, припоминая седовласых людей, которые посещали его время от времени и пользовались авторитетом, мало уступавшим авторитету вице-короля. — Но ведь вы не будете писать туда о моем управлении? — подозрительно спросил он, снова вспомнив о слишком любопытных эмиссарах британского парламента за морями, сидевших на лошадях, словно кули, и бесконечно разглагольствовавших о хорошем управлении, когда ему хотелось лечь спать. — А главное, — медленно прибавил он, когда они подъезжали ко дворцу, — верный ли вы друг магараджу Кунвару? И вылечит ли его ваш друг, госпожа докторша?

— Для этого мы оба здесь! — сказал Тарвин в порыве внезапного вдохновения.

Глава 12

Когда Тарвин расстался с магараджей, его первым побуждением было пустить галопом фоклольского жеребца и немедленно отправиться на поиски Наулаки. Он машинально повернул домой под влиянием этой мысли и укоротил повод, но прыжок жеребца привел его в себя, и одним движением он сдержал себя и своего коня.

Благодаря его знакомству со странными местными названиями слова «Коровья пасть» не произвели на него никакого впечатления; он только задумался, почему ожерелье могло быть в месте с таким названием. Об этом следовало поговорить с Эстесом.

— Эти язычники, — сказал он себе, — люди такого сорта, что могут спрятать его на дне соленого источника или зарыть в яму. Они могут положить королевские бриллианты в ящики из-под бисквитов и завязать ящики шнурками от башмаков. Наулака, вероятно, висит на дереве.

Пока он ехал к дому миссионера, он с новым интересом вглядывался в безотрадный пейзаж. В недрах каждого низкого холма, под каждой кровлей в городе могло храниться его сокровище.

Эстес, переживший многое и знавший Раджпутану, как заключенный знает кирпичи своей камеры, в ответ на прямой вопрос Тарвина дал ему множество сведений. В Индии много различных «пастей», начиная с «Огненной пасти» на севере, где газам, выходящим из земли, поклоняются миллионы людей как воплощению божества, до «Пасти дьявола» среди буддистских развалин в самом отдаленном южном конце Мадраса.

Есть также «Коровья пасть» в нескольких сотнях миль от Ратора, во дворе одного храма в Бенаресе, очень посещаемого набожными людьми; но что касается Раджпутаны, то там только одна «Коровья пасть» и найти ее можно только в одном мертвом городе.

Миссионер пустился рассказывать историю войн и грабежей, тянувшихся сотни лет; центром ее был один город в пустыне, обнесенный каменными стенами и составлявший предмет гордости и славы государей Мевара. Тарвин слушал рассказ с терпением таким же безграничным, как и испытываемая им скука — древняя история не представляла собой никакой прелести для человека, строившего свой город, — пока Эстес пространно рассказывал истории о добровольных самосожжениях тысяч раджпутанских женщин на кострах в подземных дворцах, когда город пал перед войсками магометанина и их близкие умерли, защищая его; женщины лишили победителей всего, кроме пустой славы победы. Эстес любил археологию и ему было приятно поговорить о ней с земляком.

Вернувшись на девяносто шесть миль назад на станцию Равут, Тарвин может сесть на поезд, который довезет его до другой станции в шестидесяти милях на запад; там он может снова пересесть и проехать на юг сто семь миль. Тогда он окажется в четырех милях от этого города с его чудной девятиярусной башней славы (на которую он должен обратить особое внимание), изумительными стенами и пустынными дворцами. Путешествие займет, по крайней мере, два дня. Тут Тарвин попросил карту, и один взгляд на нее показал ему, что Эстес предлагал объезд трех частей квадрата, тогда как похожая на паутину линия бежала более или менее прямо от Ратора до Гуннаура.

— Так, кажется, ближе, — сказал Тарвин.

— Это обычная здешняя дорога, а вы уже имеете некоторое знакомство с такими дорогами. Пятьдесят семь миль в местном экипаже под таким солнцем — это было бы ужасно для вас!

Тарвин улыбнулся украдкой. Он не особенно боялся солнца, которое из года в год отнимало часть жизненных сил его собеседника.

— Я думаю, я поеду верхом. По-моему, проехать пол-Индии за каким-нибудь предметом, который находится недалеко, — лишняя потеря времени. Впрочем, это местный обычай.

Он спросил миссионера, что представляет собой «Коровья пасть», и Эстес описал его с археологической, архитектурной и филологической точек зрения так, что Тарвин понял, что это нечто вроде дыры в почве — древней, замечательно древней дыры особого священного значения, но ничего более.

Тарвин решил немедленно отправиться в путь. Плотина может подождать до его приезда. Вряд ли порыв великодушия магараджи заставит его завтра же открыть тюрьмы. Тарвин обдумывал несколько минут вопрос, следует ли ему говорить магарадже о своей предполагаемой поездке, и решил, что сначала посмотрит ожерелье, а потом откроет переговоры. Таковы, по-видимому, были обычаи страны. Он вернулся на постоялый двор, с картой Эстеса в кармане, и зашел в конюшню. Как всякий житель Запада, он считал лошадь самым необходимым из всех необходимых предметов и машинально купил лошадь, как только приехал в Ратор. Ему доставило удовольствие видеть, как худощавый смуглый кабульский барышник, приведший однажды вечером к веранде своего брыкавшегося, становившегося на дыбы коня, точно повторил все уловки торговцев, у которых он покупал лошадей. Еще больше удовольствия доставила ему борьба с этими уловками, напоминавшая ему былые дни. Результатом этой борьбы, происходившей на ломаном английском и выразительном американском языках, оказался некрасивый, сомнительного нрава, мышиного цвета катиаварский жеребец, уволенный за дурное поведение со службы его величества и неразумно полагавший, что так как он питался остатками корма лошадей дюлийской иррегулярной кавалерии, то предназначен для жизни в довольстве на покое.

Тарвин спокойно разуверил его в те минуты, когда он сильнее всего чувствовал потребность в деятельности, и жеребец если и не испытывал благодарности, то стал, по крайней мере, вежливым. Тарвин назвал его Фибби У инке, в память о неблагородном поведении и воображаемом сходстве между худой мордой лошади и лицом человека, начавшего процесс против Тарвина.

Тарвин сбросил попону с Фибби, дремавшего под полуденным солнцем позади постоялого двора.

— Мы прогуляемся немного, Фибби, — сказал он.

Конь фыркнул и щелкнул зубами.

— Да, ты всегда был бродягой, Фибби.

Нервный туземец, ухаживавший за Фибби, оседлал его. Тарвин взял из своей комнаты одеяло и завернул в него кое-что из провизии. Фибби должен был сам отыскивать себе пищу, где пошлет ему Бог. Тарвин отправился в путь с легким сердцем, словно на прогулку вокруг города. Было около трех часов пополудни. Тарвин решил, с помощью шпор, использовать все безграничные резервы дурного характера и упорного упрямства Фибби с целью проехать в течение десяти часов пятьдесят семь миль до Гуннаура, если дорога окажется хорошей. Если это не удастся, можно прибавить два часа. Для обратного пути шпор не понадобится. Ночью будет луна. Тарвин достаточно хорошо знал дороги Гокраль-Ситаруна, чтобы быть уверенным, что не заблудится.

Так как Фибби уразумел, что от него требуют, чтобы он шел вперед не по трем направлениям, а по одному, то он половчее закусил узду, опустил голову и пошел рысью. Тарвин подтянул узду и нежно обратился к нему:

— Фибби, мой мальчик, мы выехали не на прогулку — в этом ты убедишься до заката солнца. Какой-то глупец заставил тебя терять время на английскую рысь. В течение нашей кампании я поговорю с тобой о других вопросах, а этот мы решим сейчас. Но не будем начинать дела с уголовщины. Полно, Фибби, веди себя как настоящий конь.

Тарвину пришлось сделать еще много замечаний подобного рода, прежде чем Фибби вернулся к ровному туземному большому шагу, обычному также и на Западе, не утомляющему ни человека, ни животное. К этому времени Фибби понял, что ему предстоит долгий путь, и, опустив хвост, приспособился к обстоятельствам.

Сначала он ехал в облаке пыли, поднимаемой фургонами с хлопком и повозками, со скрипом направлявшимися к отдаленной железной дороге в Гуннауре. Когда начало заходить солнце, неуклюжая тень коня заплясала, словно эльф, вдоль низко лежавшего вулканического утеса, покрытого кустарником и алоэ.

Возницы сняли ярма со своих волов у края дороги и приготовились ужинать при свете темно-красных костров. Фибби печально поднял ухо по направлению огней, но продолжал свой путь среди надвигавшейся темноты; Тарвин чувствовал резкий запах растения, служащего кормом верблюду, под подковами коня. Луна всходила позади него в полном блеске; следуя за своей колеблющейся тенью, Тарвин догнал голого человека с палкой, украшенной звенящими, колокольчиками, на плече; задыхаясь, весь в поту, он бежал от вооруженного человека с саблей наголо. То был почтальон с военной охраной, бежавший в Гуннаур. Звон колокольчиков замер в неподвижном воздухе, и Фибби пробирался среди бесконечных рядов терновых кустов, яростно вздымавших руки к звездам и бросавших на дорогу тени, такие же густые, как они сами. Какой-то ночной зверь бросился через чащу, и Фибби зафыркал в паническом страхе. Потом под его носом, шелестя иглами, прошел дикобраз, на одно мгновение отравив зловонием тихий воздух ночи. Впереди горел огонек на том месте, где сломалась запряженная волами повозка. Возницы мирно спали в ожидании осмотра повреждения при дневном свете. Тут Фибби остановился, и Тарвин с помощью волшебной силы рупии, представлявшей собой целое состояние для грубо разбуженных возниц, добыл для коня пищи и немного воды, распустил подпругу и вообще сделал все, что позволил Фибби. Когда он снова отправился в путь, Фибби нашел в себе новые силы, и вместе с ними в нем возродился дух смелости и авантюризма, унаследованный от предков, которые привыкли возить своих господ по девяносто миль в день, чтобы ограбить какой-нибудь город, спать у воткнутого в землю вместо кола копья и возвращаться на прежнее место, прежде чем остынет зола от сожженных жилищ. Поэтому Фибби храбро поднял хвост, заржал и двинулся в путь.

Дорога шла вниз на протяжении нескольких миль, пересекая высохшие русла потоков и одной большой реки, у которой Фибби остановился напиться и собирался было покататься по груде дынь, но всадник, дав ему шпоры, заставил его выйти на дорогу. С каждой милей почва становилась плодороднее и холмистее. При свете заходившего солнца поля казались серебристо-белыми от мака или темными от сахарного тростника.

Мак и тростник исчезли, когда Фибби взобрался на вершину пологого склона и расширенными ноздрями почуял утренний ветер. Он знал, что день принесет ему отдых. Тарвин пристально смотрел вперед, где белая линия дороги исчезала во мраке бархатистого хворостинника. Перед ним открывалась обширная плоская равнина, окаймленная горами нежных очертаний, — равнина, которая при неверном утреннем свете казалась плоской, как море. На груди ее, словно на поверхности моря, покоилось судно, похожее на громадный броненосец с острым носом, пролагавшим путь с севера на юг; такое судно, какого никогда не видал еще человек, — в две мили длины, одинокое, молчаливое, без мачт, без огней, отвергнутое землей.

— Мы почти на месте, Фибби, мой мальчик, — сказал Тарвин, натягивая узду и глядя при свете звезд на чудовищный предмет. — Мы подойдем как можно ближе и потом будем ждать дня, чтобы взобраться на него.

Они спустились по склону, покрытому острыми камнями и спящими козами. Дорога круто повернула влево и пошла параллельно судну. Тарвин заставил Фибби идти напролом, и добрый конь беспомощно застрял на покрытой хворостинником местности, перерезанной и изрытой дождями так, что образовалась целая сеть шестифутовых рвов и колдобин.

Фибби остановился и фыркнул в отчаянии. Тарвин сжалился над ним и, привязав его к дереву, посоветовал подумать о своих грехах до завтрака, а сам спустился с его спины в сухую, пыльную впадину. Через десять шагов он очутился в кустарнике, который царапал его лоб, всаживал иглы в его куртку и охватывал его колени по мере того, как он подымался по все более крутому склону.

В конце концов Тарвин пополз на четвереньках, перепачкавшись с головы до ног; его с трудом можно было отличить от диких свиней, которые проходили, словно тени аспидного цвета, через чащи роз по пути к месту отдыха. Тарвин, слишком погруженный в свое дело, не слышал их рева и, извиваясь, взбирался на склон, хватаясь за корни с такой силой, как будто хотел вырвать Наулаку из недр земли, и ругаясь на каждом шагу. Когда он остановился, чтобы отереть пот с лица, он убедился, — скорее посредством осязания, чем зрения, — что стоит на коленях перед подножием стены, подымавшейся высоко к звездам. Фибби печально ржал внизу, в роще.

— Твое дело сторона, Фибби, — задыхаясь, проговорил Тарвин, выплевывая былинки сухой травы, — тебе не надо быть здесь. Тебе не надо было приходить сюда сегодня ночью, — проговорил он, безнадежно смотря вверх на стену и тихо свистя в ответ на крик совы над его головой.

Он стал пробираться между тропинкой у подножия горы и кустами, росшими около нее, опираясь одной рукой на огромные отесанные камни, а другую держа перед лицом. Семя фигового дерева попало между двумя огромными плитами, теперь здесь выросло большое, сучковатое дерево, которое извивалось между щелями и раздвигало камни. Тарвин раздумывал было, не влезть ли на нижнюю ветку, но, пройдя несколько шагов, увидел в стене — несмотря на ее двадцать футов толщины — трещину сверху донизу, через которую мог пройти авангард целой армии.

— Похоже на них, чрезвычайно похоже на них! — задумчиво проговорил он. — Я должен был ожидать этого. Выстроить стену в шестьдесят футов высоты и сделать в ней дыру в восемьдесят! Наулака, вероятно, висит на каком-нибудь кусте, или ею играет ребенок, а я… я не могу добыть ее!

Он нырнул в отверстие и очутился среди повалившихся колонн, каменных плит, сломанных дверных притолок, разрушенных могил и услышал низкое, глухое шипение почти под самыми своими сапогами для верховой езды. Ни одного человека, рожденного от женщины, не нужно обучать узнавать голос змеи.

Тарвин вскочил и остановился. Ржание Фибби доносилось едва слышно. Предрассветный ветер дул через отверстие в стене, и Тарвии с глубоким вздохом облегчения отер лоб. До вечера он ничего не будет делать. Теперь время поесть, попить и отдохнуть, смутно опасаясь этого шипения, доносившегося с земли.

Он вытащил из кармана еду и фляжку и жадно стал есть, оглядываясь по сторонам. Ночной туман несколько рассеялся, и он мог разглядеть очертания какого-то большого здания в нескольких ярдах от себя. За ним виднелись другие тени, неясные, как сновидения, — тени других храмов и рядов домов; дувший между ними ветер доносил шорох качающихся кустов.

Тени сгущались. Тарвин увидел, что он стоит лицом к разрушенной могиле. Затем завеса спала с его глаз, потому что, без всякого предостережения или предзнаменования, красная заря вспыхнула позади него и из мрака восстал город мертвых. Высокие дворцы с остроконечными куполами цвета крови отразили весь ужас своего опустошения и блестели при свете дня, пронизывавшего их насквозь.

Ветер, распевая, пронесся по пустым улицам и, не найдя ответа, вернулся, гоня перед собой бормочущее облако пыли, которое закрутилось в виде воронки, словно маленький циклон, и затем улеглось со вздохом.

Разбитый мраморный щит лежал на сухой траве, куда он упал с какого-нибудь окна наверху, и ящерица гекко ползла по нему, чтобы погреться на солнышке. Румянец зари уже пропал. Горячий свет лился отовсюду, и коршун реял в раскаленном воздухе. Только что родившийся день мог быть таким же старым, как город. Тарвину казалось, что он сам и день остановились, чтобы слышать полет веков на крыльях бесцельно несущейся пыли.

При первом шаге Тарвина на улице с порога величественного красного дома сошел павлин и распустил свой хвост в великолепных лучах солнца. Тарвин остановился и с полной серьезностью снял шляпу перед царственной птицей, блестевшей на фоне скульптурных украшений стены, — единственным живым существом.

Безмолвие этого места и пустынность дорог давили, словно тяжкое бремя.

Долгое время он даже не свистел, а бесцельно бродил от одной стены к другой, глядя на гигантские резервуары, высохшие и заброшенные, на пустые караульни, на утыканные гнездами птиц зубцы башен, на пострадавшие от времени арки на улицах и, более всего, на резную башню с разбитой крышей, которая вздымалась в воздухе на высоту ста пятидесяти футов, как сигнал для этой местности, что царственный город Гуннаур не умер и со временем будет кишеть людьми.

С этой башни, украшенной горельефными изображениями зверей и людей, Тарвин, с трудом поднявшийся на нее, смотрел на громадную спящую страну, посреди которой лежал мертвый город. Он видел дорогу, по которой приехал ночью, то исчезавшую, то снова показывавшуюся на протяжении тридцати миль; видел белые поля мака, темно-коричневые кусты и бесконечную равнину на севере, пересеченную сверкающей линией рельсов. Со своего наблюдательного пункта он вглядывался вдаль, подобно моряку, стоящему на капитанском мостике: внизу весь вид был загроможден зубчатыми башнями, подымавшимися, как бастионы. С ближайшей к железной дороге стороны от многочисленных ворот сбегали в долину мощенные камнем дорожки, словно опущенный трап на корабле, а сквозь отверстия в стенах — время и деревья раздвинули их — виден был только горизонт, казавшийся глубоким морем.

Он вспомнил о Фибби, дожидавшемся завтрака в кустах, и поспешил спуститься на улицу. Припоминая главные черты своего разговора с Эстесом насчет местонахождения «Коровьей пасти», он прошел по боковой дорожке, переполошив белок и обезьян, поселившихся в прохладном мраке рядов пустынных жилищ. Последний дом заканчивался грудой развалин среди чащи мимоз и высокой травы, по которой бежала узкая тропинка.

Тарвин отметил дом, как первую настоящую развалину, которую увидел. Он жаловался, что все другое — храмы и дворцы — были не разрушены, но мертвы, пустынны, подметены и убраны, и семь дьяволов вселились в них. Со временем — может быть, через несколько тысяч лет — город разрушится. Он был искренне рад, что хоть один дом показал пример.

Тропинка, по которой он шел, спустилась на твердый утес, который извивался, словно край водопада. Тарвин сделал только один шаг и упал, потому что утес был покрыт глубокими рытвинами, более гладкими, чем лед, благодаря прошедшим по этим путям миллионам босых ног в течение Бог знает скольких лет. Когда он поднялся, то услышал с трудом сдерживаемое злобное хихиканье. Оно закончилось удушливым кашлем, умолкло и снова возобновилось. Тарвин дал себе клятву отыскать насмешника после того, как найдет ожерелье, и внимательнее оглядел местность. В этой точке Гай-Мук казался чем-то вроде заброшенной каменоломни, окаймленной роскошной растительностью.

Весь вид внизу был скрыт от глаз густой листвой деревьев, наклонявшихся вперед и склонявших вершины друг к другу. Некогда по почти прямому спуску шли грубые ступени, но босые ноги превратили их в стекловидные кочки и глыбы, а наносная пыль образовала тонкую почву в трещинах. Тарвин смотрел вниз долго и сердито, потому что смех доносился со дна этой тропинки; потом уперся каблуком в жирную землю и начал спускаться шаг за шагом, держась за пучки травы. Прежде чем он сообразил что-нибудь, он очутился в тени и по шею в глубокой траве. Но все же под его ногами было что-то вроде тропинки на почти перпендикулярной стороне утеса. Он продолжал идти вперед, все время упираясь руками в землю, покрытую травой. Земля под его локтями становилась влажной, а сам утес казался изъеденным сыростью и покрытым мхом. Воздух стал холодным и сырым. Когда он спустился еще ниже и остановился, чтобы отдохнуть на узком краю утеса, он увидел, что охраняли деревья. Они подымались из-за каменной ограды вокруг четырехугольного резервуара воды, такой стоячей, что она испортилась сверх меры и лежала темно-синим пятном под сенью деревьев. Резервуар стал меньше от засухи, и вокруг него лежал слой сухой грязи. Верхушка упавшей каменной колонны с резными изображениями чудовищных и отвратительных богов подымалась из воды, словно голова черепахи, плывущей к земле. Высоко над деревьями на их залитых солнцем ветвях порхали птицы. Маленькие ветки и ягоды падали в воду, и шум от их падения вызывал эхо с разных сторон резервуара, в который не падали лучи солнца.

Прерывистый смех, так раздражавший Тарвина, снова раздался — на этот раз сзади него. Он быстро обернулся и увидел, что звуки эти производит узкая струйка воды, которая брызгала из грубо высеченной головы коровы и текла по каменному желобу в темносиний пруд. За этим желобом подымался крутой, покрытый мхом утес. Так вот она «Коровья пасть»!

Резервуар лежал на дне шахты, и единственный путь к нему был тот, по которому прошел Тарвин, — тропинка, ведшая от солнечного света к мрачному подземелью.

— Ну, это, во всяком случае, нечто царственное, — проговорил он, идя осторожно по краю утеса, почти такому же скользкому, как тропинка в горах. — К чему это? — продолжал он, возвратясь назад. По утесу можно было пробраться только с одной стороны резервуара, и если он и решится идти по слою грязи с трех других, то нельзя было надеяться на дальнейшие исследования. Гай-Мук снова рассмеялся, когда новая струя воды пробилась сквозь бесформенные челюсти.

— Засохни! — нетерпеливо проговорил он, пристально вглядываясь в окутывавший все мрак.

Он бросил камень на грязь под краем утеса, потом осторожно ступил на него и, убедясь, что почва держит его, решился обойти резервуар. Так как деревьев направо от края утеса было больше, чем налево, то он пошел по грязи справа, осторожно придерживаясь за ветви и пучки травы на случай, если сделает неверный шаг.

Когда резервуар только что был устроен, его каменные стены подымались отвесно, но время, погода и напор корней деревьев сломали и разбросали камни так, что можно было, хотя и с трудом, поставить там ногу.

Тарвин пробирался вдоль правой стороны резервуара, решив обойти его вокруг во что бы то ни стало. Мрак сгустился, когда он оказался под громадным фиговым деревом, распростершим свои ветви, словно тысячи рук, над водой и подпиравшим утес змеевидными корнями, толщиной с человеческое тело. Тут он присел отдохнуть и взглянул на край резервуара. Солнце, пробиваясь на тропинку в высокой траве, бросало лучи света на обесцвеченный мрамор и на тупую морду коровы, но под фиговым деревом, где сидел Тарвин, царил мрак и чувствовался невыносимый запах мускуса. Синяя вода не располагала к наблюдениям: Тарвин повернулся лицом к утесу и деревьям и, взглянув вверх, увидал изумрудно-зеленое крыло попугая, прыгавшего на верхних ветках. Никогда в жизни Тарвин не жаждал так сильно благословенного солнечного света. Ему было холодно и сыро, он чувствовал, что в лицо ему дует легкий ветерок, проходящий между змеевидными корнями.

Скорее ощущение пространства, чем зрение, подсказывало ему, что здесь есть проход, прикрываемый корнями, на которых он сидел. Повинуясь более инстинкту любопытства, чем любви к приключениям, он бросился во мрак, рассеивавшийся перед ним и снова смыкавшийся. Он чувствовал, что ноги его идут по камням, покрытым засохшей грязью, и, вытянув руки, убедился, что с обеих сторон встречает каменные стены. Он зажег спичку и поздравил себя с тем, что его незнание «Коровьей пасти» не дало ему возможности захватить с собой фонарь. Первая спичка вспыхнула и потухла, прежде чем она погасла, он услышал впереди себя какой-то звук, похожий на звук откатывавшейся от каменистого берега волны. Шум не был особенно приятен, но Тарвин все же сделал еще несколько шагов, оглянувшись, чтобы проверить, виден ли слабый отблеск дня позади него, и зажег другую спичку, прикрыв ее рукой. При следующем шаге он вздрогнул. Нога его продавила какой-то череп на земле.

При свете спички он разглядел, что вышел из прохода и стоял в темном месте неизвестных размеров. Ему казалось, что он видит очертания колонны или ряда колонн, мерцавших неясно во тьме. В то же время он был вполне уверен, что почва под его ногами была усеяна костями. Потом он увидел бледные изумрудные глаза, пристально смотревшие на него, и услышал чье-то глубокое дыхание. Он бросил спичку, глаза исчезли, во тьме послышался сильный шум и треск, раздался вой, который мог издать и человек, и животное. Тарвин, задыхаясь, пробрался среди корней деревьев, бросился налево и побежал к краю резервуара, где встал спиной к «Коровьей пасти» с револьвером в руке. В эти мгновения ожидания того, что могло появиться из отверстия, Тарвин испытал все муки чисто физического ужаса. Взглянув искоса, он заметил, что часть слоя грязи налево — почти половина — медленно опускается в воду. Она медленно поплыла по резервуару, как длинная полоса грязи и тины. Ничто не появилось из отверстия между корнями деревьев, но слой грязи остановился у края резервуара, почти у ног Тарвинва, и обнажил роговые веки, обремененные зеленым илом. Западному человеку знакомы многие странные вещи, но крокодил обыкновенно не входит в круг этих знакомств. Тарвин во второй раз перешел с места на место, не отдавая себе отчета, почему он это делает. Он пришел в себя, когда увидел, что сидит на солнце на вершине скользкой дорожки, спускавшейся вниз. Руки его были полны спутанной густой травы и чистой, сухой пыли. Он увидел мертвый город, и казалось, этот город, словно ставший родным ему, смеялся и задыхался, как он смеялся во времена устройства резервуара, а это произошло в незапамятные времена. Увечный, почти нагой старик прошел по высокой траве, ведя маленького козленка и машинально покрикивая время от времени: «Ао, Бай! Тао!» — «Иди, брат, иди!» Тарвин сначала удивился вообще появлению старика на земле, а затем тому, что он мог так беспечно спускаться по тропинке во мрак и ужас, царившие внизу. Он не знал, что священный крокодил «Коровьей пасти» ожидал свою утреннюю еду, как ожидал ее в те дни, когда Гуннаур был населен и царицы его никогда не помышляли о смерти.

Полчаса спустя Фибби и Тарвин завтракали вместе под ложившейся пятнами тенью кустов, внизу стены. Конь уткнул нос в корм и ничего не говорил. Человек был также молчалив. Раза два он подымался, оглядывал неправильную линию стены и бастиона и покачивал головой. У него не было желания вернуться туда. Когда солнце стало припекать, он отыскал себе место для отдыха посреди терна, подложил под голову седло и улегся спать. Фибби, накатавшись всласть, последовал примеру своего хозяина. Оба отдыхали, а воздух трепетал от жары и жужжанья насекомых; козы паслись и разгуливали, переходя вброд канавы с водой. Тень от Башни Славы удлинялась, падала через стены и распространялась далеко по равнине; коршуны стали по двое, по трое спускаться с неба; голые дети, перекликаясь между собой, собрали коз и погнали их в прокопченные деревни, прежде чем Тарвин встал, чтобы отправиться домой.

Он остановил Фибби, когда они подъехали к склону горы, чтобы бросить последний взгляд на Гуннаур. Солнечный свет покинул стены, и они выделялись своим черным цветом на туманной равнине, в бирюзово-голубом сумраке. Огоньки мерцали в немногих хижинах, разбросанных у подножия города, но наверху, на месте запустения, не было света.

— Будем держать язык за зубами, Фибби, — сказал Тарвин, берясь за повод. — Мы не очень-то хорошего мнения об этом пикнике и не будем рассказывать о нем в Раторе.

Он подгонял Фибби, и тот шел домой как можно быстрее, только раз намекнув, что желал бы подкрепиться. Тарвин ничего не говорил до конца долгой поездки и, только сойдя с лошади при первых лучах утреннего солнца, вздохнул с чувством глубокого облегчения.

Когда он сидел уже в комнате, ему пришла мысль, что он упустил драгоценный случай: следовало сделать какой-нибудь факел на месте — в Гуннауре — и хорошенько исследовать проход. Но он вспомнил зеленые глаза, почувствовал запах мускуса, и он вздрогнул. Нельзя было сделать этого. Никогда, ни за что, даже при благотворном свете солнца он, ничего не боявшийся, не ступит ногой в «Коровью пасть». Он гордился тем, что знает, когда нужно остановиться. С него было достаточно «Коровьей пасти». Единственно, чего он желал, — это выразить магарадже свое мнение об этом месте. К несчастью, это было невозможно. Он ясно понял, что ленивый монарх послал его туда или ради утонченной забавы, или чтобы сбить его с пути, на котором действительно можно было найти ожерелье. Однако только магараджа мог помочь ему достигнуть полной победы. Поэтому ему не следовало высказывать своих мыслей магарадже.

К счастью, этот последний был слишком заинтересован работами на реке Амете, за которые немедленно принялся Тарвин, чтобы расспрашивать своего молодого друга, искал ли он Наулаку в Гай-Муке. На следующее утро после возвращения из этого мрачного места Тарвин испросил аудиенции у магараджи и с лицом человека, которому незнакомы ни страх, ни разочарование, весело потребовал исполнения обещания, данного государем. Потерпев сильное крушение в одном деле, он немедленно заложил фундамент для новой постройки совершенно так же, как жители Топаза начали строить заново свой город на следующий же день после пожара. Испытание, перенесенное им в Гай-Муке, только усилило его решимость отомстить пославшему его туда человеку. Магараджа в это утро особенно нуждался в развлечениях, поэтому он охотно согласился исполнить свое обещание и приказал, чтобы долговязому человеку, играющему в пачиси, было дано столько людей, сколько он потребует. Со всей энергией отвращения и живым воспоминанием о самых неуверенных и беспокойных минутах своей жизни, горевших в его душе, Тарвин накинулся на отвод реки и устройство плотины. По-видимому, в стране, в которой он очутился, необходимо пускать пыль в глаза для достижения цели. Он пустит пыль и в таких размерах, как только что пережитая им катастрофа, — основательно, деловито, без всяких компромиссов.

И действительно, он поднял целое облако пыли вокруг этого дела. Ничего подобного не было в государстве с самого его основания. Магараджа отдал ему всех обреченных на каторгу, и Тарвин прошел во главе небольшой партии людей в кандалах в лагерь, расположенный в пяти милях от городских стен, и торжественно изложил свои планы об устройстве плотины на Амете. Его познания инженера помогли ему представить разумный план операции и придать видимость правдоподобия своей работе. Он намеревался, с помощью плотины, запрудить реку в том месте, где она делала большой изгиб, и направить ее прямо на равнину, приготовив для нее глубокое русло. Когда это будет сделано, теперешнее русло реки обнажится на несколько миль и если там окажется какое-нибудь золото (говорил про себя Тарвин), то будет самое время подбирать его. А пока операция сильно интересовала магараджу, который приезжал каждое утро и в течение часа или двух наблюдал, как Тарвин распоряжался своей маленькой армией. Марши и контрмарши толпы каторжников с корзинами, заступами, лопатами, ослы, нагруженные коробами, частые взрывы, шум и суматоха — все это вызывало одобрение магараджи, для которого Тарвин всегда приберегал лучшие взрывы. Он считал это вполне справедливым, так как магараджа платил за порох да и вообще за все развлечение.

Следствием занятого им положения явилась, между прочим, неприятная необходимость объяснять причины сооружения плотины на реке Амете всем, кто бы ни потребовал у него этого объяснения — полковнику Нолану, магарадже и всем странствующим приказчикам на постоялом дворе. Главное управление Индии тоже потребовало письменного объяснения причин, вызвавших сооружение плотины на Амете от Тарвина, письменных объяснений от полковника Нолана по поводу допущения сооружения плотины на Амете и объяснения от магараджи, на каком основании он допустил, чтобы плотина была сооружена лицом, не состоящим правительственным агентом. Все это сопровождалось требованием дальнейших сведений. На эти вопросы Тарвин давал уклончивые ответы, чувствуя, что готовится к политической карьере на родине. Полковник Нолан ответил официально начальству, что каторжники заняты производительным трудом, а неофициально, что магараджа за последнее время вел себя так феноменально хорошо (благодаря тому, что его занимал этот чужой американец), что было бы чрезвычайно жаль прекратить эти операции. На полковника Нолана оказал большое влияние тот факт, что Тарвин является достопочтенным Ник л асом Тарвином, членом законодательных учреждений одного из Соединенных Штатов.

Управление, несколько знакомое с безудержной породой людей, входящих в высоких сапогах в залы советов королей, чтобы требовать концессий на добычу нефти от Арракана до Пешина, больше ничего не сказало, но попросило давать время от времени сведения о ходе работ. Когда Тарвин узнал это, он посочувствовал Управлению Индии. Он понимал эту жажду сведений; сам он желал бы иметь таковые о местонахождении Наулаки. Хотелось бы ему также получить сведения о том, сколько времени потребуется Кэт, чтобы убедиться, что он для нее важнее, чем врачевание всяких болезней.

По крайней мере, два раза в неделю он совершенно отказывался от Наулаки и мысленно возвращался в Топаз, где занимался делами по покупке земель и страхованию. После каждого из этих решений он облегченно вздыхал, утешая себя мыслью, что есть еще на земной поверхности местечко, где человек может исполнять свои желания, если у него хватит на это пороху, где он может идти прямо к цели, добиваться честолюбивых устремлений и где он предпочитает не обходить пять углов, вместо того чтобы добраться до предмета, просто устранив преграду.

Иногда, терпеливо жарясь в русле реки под губительными лучами индийского солнца, он начинал еретически проклинать Наулаку, отказывался верить в ее существование и убеждал себя, что это такая же смешная ложь, как пародия магараджи на цивилизованное управление страной или удачное лечение Дунпата Рая. Из сотни источников он слышал о существовании этой великолепной вещи, но никогда не слышал ответа на прямой вопрос о ней.

В особенности его пленил рассказ Дунпата Рая, имевшего, между прочим, неосторожность пожаловаться на «необычайное рвение и слишком усердную административную деятельность новой госпожи докторши». Но Дунпат Рай не видел ожерелья со времени коронования нынешнего магараджи пятнадцать лет тому назад. Даже каторжники, ссорившиеся при распределении пищи, говорили, что пшено так же драгоценно, как Наулака. Два раза магарадж Кунвар, хвастаясь своему большому другу, что он сделает, когда взойдет на трон, заключал свои мечты словами:

— И тогда я целый день буду носить Наулаку на своем тюрбане.

Но когда Тарвин спросил его, где живет это драгоценное ожерелье, магарадж Кунвар покачал головой и нежно сказал:

— Я не знаю.

Эта проклятая вещь казалась мифом, словом, пословицей — всем чем угодно, только не прекраснейшим ожерельем на свете. В промежутках между взрывами и рытьем земли Тарвин делал бесплодные попытки найти ожерелье. Он исходил все кварталы города, исследовал все храмы. Под предлогом изучения археологии он ездил в форты и разрушенные дворцы за городом, в пустыне, и неутомимо бродил по мавзолеям, в которых хранился прах умерших государей Ратора. Сотни раз он говорил себе, что эти поиски безнадежны, но он нуждался и находил утешение в этих постоянных попытках. А поиски по-прежнему оставались тщетными.

Тарвин сдерживал свое нетерпение, когда ездил с магараджей. Во дворце, который он посещал, по крайней мере, раз в день под предлогом разговоров о плотине, он усерднее, чем когда-либо, отдавался игре в пачиси. В эти дни магараджа предпочитал удаляться из белого мраморного павильона в померанцевом саду, где он обыкновенно проводил весенние месяцы, во флигель Ситабхаи, во дворце из красного камня; тут он сидел во дворе, наблюдая за учеными попугаями, стрелявшими из маленьких пушек, и присутствуя при битвах между перепелами или большими серыми обезьянами, одетыми по образцу английских офицеров. При появлении полковника Нолана обезьян поспешно убирали, но Тарвину позволялось смотреть на игру, когда он не был занят строительством плотины. Он вынужден был терзаться бездействием и размышлениями о своем ожерелье в то время, как происходили эти детские игры; но он постоянно, искоса, наблюдал за всеми движениями магараджа Кунвара. Тут, по крайней мере, его ум мог на что-нибудь пригодиться.

Магараджа отдал строгие приказания, чтобы ребенок исполнял все предписания Кэт. Даже его тупой взгляд подметил улучшение здоровья малютки, и Тарвин делал все, чтобы магараджа знал, что этим он обязан только Кэт. С дьявольским упрямством молодой принц, никогда в жизни не получавший приказаний, находил радость в неповиновении и подчинил весь свой ум, всю свою свиту одной цели — резвиться во флигеле дворца, принадлежавшем Ситабхаи. Тут он нашел множество седоволосых льстецов, которые унижались перед ним и рассказывали ему, каким государем он будет со временем. Были там и хорошенькие танцовщицы, которые пели ему песни и развратили бы его душу, если бы он не был слишком мал для развращения. Кроме того, были обезьяны, и павлины, и жонглеры — каждый день новые — вместе с танцорами на канате, и удивительные сундуки из Калькутты, из которых он мог выбирать пистолеты с рукоятками из слоновой кости и маленькие сабли с золочеными эфесами, украшенными жемчугами, с тонкими клинками, которые музыкально звенели, когда он размахивал саблей над головой. Наконец, приношение в жертву козы, происходившее в храме, украшенном опалами и слоновой костью, находившемся в центре женских помещений, привлекало его туда. Взамен всех этих приманок Кэт, угрюмая, серьезная, рассеянная, с глазами, в которых отражалось все то горе, свидетельницей которого ей приходилось ежедневно быть, с сердцем, разрываемым от сознания бессилия помочь этому горю, могла предложить только маленькие детские игры в гостиной миссионера. Наследнику престола не нравилась чехарда, которую он считал в высшей степени неблагородной; игра в уголки требовала, по его мнению, слишком много подвижности; не нравился и теннис, хотя он знал, что в эту игру играют такие же принцы, как он, но ему казалось, что теннис не входит в систему образования уроженцев Раджпутаны. Иногда, когда он уставал (а в тех редких случаях, когда он убегал во флигель Ситабхаи, замечено было, что он возвращался очень усталым), он долго и внимательно прислушивался к рассказам о сражениях и осадах, которые читала ему Кэт, и в конце возмущал ее, заявляя с блестящими глазами:

— Когда я буду раджой, я заставлю мою армию проделать все это.

Кэт не могла удержаться, чтобы не сделать попытки религиозного обучения ребенка — это противоречило бы всему складу ее натуры. Но тут ребенок обнаружил восточную тупость и только сказал:

— Все это очень хорошо для вас, Кэт, но для меня очень хороши все мои боги, да и отец рассердился бы, если бы узнал.

— А чему вы поклоняетесь? — спросила Кэт, жалея от всего сердца молодого язычника.

— Моей сабле и моему коню, — ответил магарадж Кунвар; он наполовину вынул из ножен свою усыпанную драгоценностями саблю и снова вложил ее решительным движением, закончившим разговор.

Но увильнуть от «долговязого человека», Тарвина, оказалось не так легко, как от Кэт. Магараджу Кунвару не нравилось, что его называют «малец»; не одобрял он и названия «маленький человек». Слово «принц» Тарвин говорил так протяжно, с таким спокойным почтением, что молодому уроженцу Раджпутаны чудилось иногда, что амеериканец подшучивал над ним. Вместе с тем Тарвин-сахиб обращался с ним, как со взрослым, и позволял ему, с известными предосторожностями, брать в руки его могучее ружье, собственно, не ружье, а пистолет. А однажды, когда принц уговорил шталмейстера дать ему для езды непокорного коня, подъехавший Тарвин снял мальчика с бархатного седла, посадил его к себе и, в облаке пыли, показал ему, как в его, Тарвина, стране перекладывают повод с одной стороны шеи на другую, чтобы направлять лошадей вслед за отбившимся от стада молодым быком.

Фокус снимания с седла пробудил инстинкт цирка, дремлющий даже в душе восточного мальчика, и так понравился магараджу Кунвару, что он настаивал на повторении его перед Кэт, а так как Тарвин являлся необходимым действующим лицом, то мальчик уговорил его дать это представление перед домом миссионера. Мистер и миссис Эстес вышли на веранду вместе с Кэт и смотрели на представление; миссионер аплодировал и потребовал повторения, после чего миссис Эстес предложила Тарвину остаться пообедать, раз он уже здесь. Тарвин с сомнением взглянул на Кэт, прося у нее позволения, и, в процессе рассуждения, лучше всего известном любящим людям, понял о ее согласии по опущенным векам и по повороту головы.

После ужина они сидели на веранде при свете звезд.

— Вам в самом деле неприятно? — спросил он.

— Что? — спросила она, подымая свои спокойные глаза и, взглянув на него.

— Что я иногда вижу вас. Я знаю, вам это не нравится, но таким образом я могу охранять вас. В настоящее время вы должны убедиться, что за вами нужно присматривать.

— О, нет.

— Благодарю вас, — почти смиренно проговорил Тарвин.

— Я хочу сказать, что не нуждаюсь в присмотре.

— Но это не неприятно вам?

— Это хорошо с вашей стороны, — беспристрастно сказала она.

— Ну так, значит, с вашей стороны нехорошо, если это не нравится вам.

Кэт невольно улыбнулась.

— Кажется, нравится, — сказала она.

— И вы позволите мне приходить иногда? Вы не можете представить себе, что такое этот постоялый двор! Эти странствующие приказчики положительно убьют меня. А кули на плотине также не подходят мне.

— Хорошо, раз вы уже здесь. Но вам не следует оставаться здесь. Окажите мне услугу и уезжайте, Ник.

— Дайте мне какое-нибудь более легкое задание.

— Но зачем вы здесь? Вы не можете привести никакого разумного довода.

— Да, так говорит и Британское управление. Но я привез с собой свой довод.

Он признался в своей тоске по чему-нибудь родному и естественному, американскому, после дня работы под языческим палящим солнцем. Когда он представил свою тоску в подобном свете, Кэт сочувственно отнеслась к ней. Она была воспитана в тех традициях, которые повелевали поступать так, чтобы молодые люди чувствовали себя дома, на родине. И он действительно почувствовал себя на родине, когда, два или три вечера спустя, она дала ему топазскую газету, присланную ей отцом. Тарвин набросился на газету и переворачивал четыре страницы тонкой бумаги два раза.

Он облизнул губы.

— О, как хорошо, хорошо, хорошо! — смакуя, говорил он. — Ну, разве не красивы объявления? Что-то с Топазом? — крикнул он, держа газету в вытянутой руке и жадно пробегая столбцы. — О, там все хорошо! — Стоило послушать, как музыкально певуче он проговорил эту обыкновенную фразу. — Знаете, ведь мы идем вперед, не правда ли? Мы не отстаем, не зеваем, не теряем попусту времени, хотя еще у нас нет «Трех С.». Мы идем вровень с прогрессом. Ах, ах! Взгляните-ка на «Рестлерские корешки». Бедный, старый, источенный червями город засыпает от старости крепким сном, не правда ли? Только подумать… провести туда железную дорогу. Послушайте-ка:

«Мило С. Ламберт, владелец «Последнего канала Ламберт», имеет вагоны, нагруженные хорошей рудой, но, как и все остальные обыватели, считает, что не стоит отправлять их на корабль, когда нет железной дороги ближе пятнадцати миль. Мило говорит, что Колорадо недостаточно хорош для него, если ему придется с таким трудом переправлять свою руду».

— Я думаю! Приезжайте-ка в Топаз, Мило. А вот: «Когда в городе осенью будет проведена линия «Три С.», мы уже не услышим более разговора о тяжелых временах. Вместе с тем несправедливо мнение, — и все жители должны восстать и сделать все возможное, чтобы прекратить разговоры — будто Рестлер уступает какому-либо городу его возраста в штате. В действительности, Рестлер никогда не был в таком цветущем состоянии, как теперь. Имея рудники, давшие в прошлом году двенадцать миллионов долларов, шесть церквей различных вероисповеданий, молодую, но процветающую и расширяющуюся академию, которая должна занять передовое место среди американских школ, ряд новых зданий, воздвигнутых в прошлом году, равный, если не превосходящий всякий город в горах, населенный живыми, решительными деловыми людьми, Рестлер обещает и в будущем году быть достойным своего имени».

— Ну, мы не очень-то испугаемся! Мы на это только посвистим в ответ. Но жаль, что Хеклер напечатал эту корреспонденцию, — прибавил Тарвин, нахмуриваясь на мгновение. — Некоторые из жителей могут не понять смешной стороны и отправиться в Рестлер, ожидая проведения «Трех С.». Будет проведена осенью, скажите пожалуйста! О, Боже мой! Боже мой! Вот чем они забавляются, сидя, свесив ноги, на Большой Главной горе и поджидая железную дорогу.

«Наши купцы отозвались на удовлетворение, вызванное в городе известием, что председатель Мьютри, по возвращении из Денвера, благосклонно отнесся к заявлениям Рестлера. Роббинс красиво украсил свои витрины и заполнил их модными товарами. Его магазин, по-видимому, особенно популярен среди молодых людей, у которых денежки звенят в карманах».

— Хотели бы вы видеть, дорогая, как «Три С.» появились бы в одно прекрасное утро в Топазе? — внезапно спросил Тарвин, садясь на софу возле молодой девушки и держа газету так, чтобы она могла смотреть в нее через его плечо.

— А вам хотелось бы этого, Ник?

— Хотелось бы!

— В таком случае, хотела бы и я. Но я думаю, что для вас лучше, если бы этого не случилось. Вы слишком разбогатеете. Посмотрите на отца.

— Ну, я поставил бы себе какие-нибудь спицы в колеса, если бы заметил, что становлюсь слишком богат. Я остановлюсь, как только почувствую, что выхожу из ряда благородных бедных людей. Ну, разве не приятно увидеть снова старый заголовок — фамилию Хеклера во всю величину под словами «старейшая газета в штате», и руку Хеклера, чувствующуюся в сильной редакторской статье о будущем города? Напоминает родину, не правда ли? У него целых два столбца объявлений. Это показывает, что делает город! Никогда не думал, что буду благодарить Бога за какое-нибудь объявление, а вы, Кэт? Но, клянусь, все это приводит меня в отличное расположение духа!

Кэт улыбнулась. Газета вызвала некоторое чувство тоски по родине и в ее душе. Топаз был ей мил и сам по себе; но за оживленными столбцами «Телеграммы» она видела лицо матери, сидящей на кухне в долгие послеполуденные часы (она так привыкла сидеть на кухне во время своей бродячей жизни, полной лишений, что предпочитала сидеть там и теперь); печально смотрит она на вершину покрытой снегом горы, раздумывая, что делает в это время ее дочь. Кэт хорошо помнила этот послеполуденный час на кухне, когда сделаны все дела. Еще с тех времен, когда им приходилось жить на строящихся участках железной дороги, она помнила ветхую качалку, некогда стоявшую в гостиной, которую мать украсила звериными шкурами и отправила на кухню. С выступившими на глазах слезами Кэт припомнила, как мать всегда хотела усадить ее в эту качалку; как приятно бывало ей смотреть, сидя на подушке у ног матери, как маленькая фигурка старушки тонула в глубоком кресле. Кэт слышалось мурлыканье кошки под печкой, пение чайного котелка; тиканье часов раздавалось у нее в ушах, а через щели пола наскоро выстроенного дома ей в ноги дул холодный ветер прерий.

Она взглянула через плечо Тарвина на два рисунка, всегда украшавшие «Телеграмму»: один изображал город в первый год его существования, другой — в настоящее время, и у нее сдавило горло.

— Большая разница, не правда ли? — сказал Тарвин, следя за ее взглядом. — Помните, где стояла палатка вашего отца и старый дом, вот тут у реки? — Он указал место на рисунке. Кэт молча кивнула головой. — Хорошие это были дни, не правда ли? Ваш отец не был так богат, как теперь, и я тоже. Но все мы были очень счастливы.

Мысленно Кэт снова перенеслась в те времена, и перед ее глазами появилась худенькая фигура матери, занятой домашней работой. Она проглотила слезы при воспоминании о характерном жесте матери, когда та прикрывала рукой от огня изнуренное, молодое, но уже постаревшее лицо, в то время, когда пекла хлеб или открывала заслонку печи. Простая картина так ясно вставала перед глазами Кэт, что она видела даже отблеск огня на лице матери и розовый свет, просвечивающийся сквозь ее худую руку.

— Ага! — сказал Тарвин, пробегая глазами столбцы газеты. — Пришлось приобрести вторую машину для уборки улиц. У нас была только одна. Хеклер не забывает и о климате. А в «Столовой» дела идут хорошо. Это хороший знак. Когда будет проведена новая линия, туристам придется останавливаться в Топазе, и у нас будет приличная гостиница. Некоторые города могли бы подумать, что и теперь у нас бывают туристы. Вот недавно в «Столовой» обедало пятьдесят человек, приехавших экспрессом. Образовался новый синдикат по эксплуатации «Горячих Ключей». Знаете, я нисколько не удивлюсь, если там возникнет город. Хеклер прав. Это только поможет Топазу. Нам не повредит, если вблизи будет город. Он явится пригородом Топаза.

Он доказал, что понимает смысл сделанной ему уступки, уйдя рано в этот вечер. Но на следующий день он ушел уже не так рано, и так как он не выказывал намерения касаться запретных вопросов, Кэт была рада видеть его. Вскоре у него вошло в привычку заходить к ней по вечерам и присоединяться к группе людей, собиравшихся вокруг лампы, при открытых дверях и окнах. Кэт, счастливая от видимых результатов ее трудов, расцветавших на ее глазах, обращала все меньше и меньше внимания на его присутствие. Иногда она поддавалась его уговорам и выходила на веранду в чудную индийскую ночь — одну из тех ночей, когда зарницы играют на небе, словно вынутые из ножен мечи; небеса плывут над затихшей землей. Но обычно они сидели в доме с миссионером и его женой, разговаривая о Топазе, больнице, магарадже Кунваре, плотине и, иногда, о детях Эстеса в Бангоре. Но, по большей части, разговор касался мелочей их уединенной жизни, что раздражало и огорчало Тарвина.

Когда разговор на эти темы замедлялся, Тарвин быстро менял предмет его, обращаясь к Эстесу с вопросами о тарифе или обращении серебра, и разговор становился оживленным. Тарвин получил образование, большей частью, из газетных статей. Сама жизнь и привычка прокладывать себе путь сыграли также свою роль в его образовании, и он обладал каким-то особенным нюхом, позволявшим ему правильно разбираться в газетных теориях, в системах и в школах.

Но аргументы не привлекали его. Когда мог, он разговаривал с Кэт; в последнее время чаще всего о больнице, так как ее успехи в этом отношении ободряли ее. Она наконец согласилась на его мольбы показать ему это чудо, чтобы самому убедиться в произведенных ею реформах.

Дела очень улучшились со времени ее появления, но одна Кэт знала, сколько еще оставалось сделать. По крайней мере, больница была чиста и уютна, когда они осматривали ее, и больные были благодарны за ласковый уход и искусное лечение, о котором они и не мечтали до тех пор. При каждом излечении в стране распространялась молва о новой докторше, и являлись новые пациенты. Выздоровевшая больная приводила сестру, ребенка или мать в полной уверенности, что «Белая волшебница» может излечить все. Они не знали всех размеров помощи, которую, оказалось, могла принести Кэт своей тихой деятельностью, но благословляли ее и за то, что знали. Ее энергия увлекла на путь реформ даже Дунпата Рая. Он заинтересовался обмазыванием известкой каменных стен, дезинфекцией палат, проветриванием постельного белья и даже уничтожением постелей, на которых умирали больные оспой, доставлявшие ему прежде побочные доходы. Как туземец, он лучше работал при женщине, за которой, как он знал, стоит энергичный белый человек. Посещение Тарвина и несколько одобрительных слов, сказанных ему этим посторонним человеком, дали ему понять это.

Тарвин не понимал бессвязного разговора приходящих пациентов и не посетил женских палат; но он видел достаточно, чтобы искренне поздравить Кэт. Она улыбнулась от удовольствия. Миссис Эстес относилась к ее делу с сочувствием, но без всякого энтузиазма. Приятно было слышать похвалы Ника, тем более что он так осуждал ее проект.

— Тут чисто и гигиенично, деточка, — говорил он, всюду заглядывая и нюхая, — вы сотворили чудеса с этими слизняками. Если бы в оппозиции были вы, а не ваш отец, не быть бы мне членом законодательных учреждений.

Кэт никогда не рассказывала ему о той большой работе среди женщин дворца магараджи, которая выпала на ее долю. С первого же раза она поняла, что дворец управляется одной государыней, о которой женщины говорили шепотом; малейшее слово ее, переданное устами смеющегося ребенка, возбуждало гул в набитых женщинами лабиринтах дворца. Только однажды она видела эту царственную особу, блестевшую, словно светлячок среди кучи подушек, — стройную, черноволосую, на вид молодую девушку, с голосом нежным, как журчание воды ночью, и с глазами, в которых не было и тени страха. Она лениво обернулась, причем драгоценности звякнули на ее щиколотках, руках и груди, и долго, ничего не говоря, смотрела на Кэт.

— Я послала за вами, чтобы повидать вас, — наконец сказала она. — Вы приехали из-за моря помогать этим скотам?

Кэт кивнула головой; вся душа ее возмущалась против этой великолепно одетой женщины с серебристым голосом.

— Вы не замужем? — Ситабхаи заложила руки за голову и смотрела на павлинов, нарисованных на потолке.

Кэт ничего не ответила, но сердце у нее кипело.

— Есть тут больные? — резко спросила она. — У меня нет времени.

— Нет, разве, может быть, вы сами больны. Бывает, что болеют, не зная этого.

Молодая женщина повернула голову и встретила взгляд Кэт, горевший негодованием. Эта женщина, утопавшая в лености, покушалась на жизнь магараджа Кунвара, и самое ужасное — она была моложе ее, Кэт.

— Achcha, — еще медленнее проговорила Ситабхаи, пристально всматриваясь в лицо Кэт. — Если вы так ненавидите меня, то почему не скажете прямо? Вы, белые люди, любите правду.

Кэт повернулась, чтобы уйти из комнаты. Ситабхаи окликнула ее и, подчиняясь какому-то капризу властной женщины, хотела приласкать ее, но Кэт убежала в негодовании и никогда уже более не показывалась в этом флигеле дворца. Никто из живших там женщин не призыва л ее. Не раз, когда она проходила мимо входа в апартаменты Ситабхаи, она видела обнаженного ребенка, размахивавшего украшенным драгоценными камнями ножом и громко кричавшего над обезглавленным трупом козы, кровь которой заливала белый мрамор.

— Это сын цыганки, — говорили женщины. — Он каждый день учится убивать. Змея — всегда змея, а цыган — цыган до могилы.

В том флигеле дворца, который специально избрала Кэт для своих посещений, не было ни убийств коз, ни пения песен, не раздавалось звуков музыкальных инструментов. Тут, забытая магараджей, составлявшая предмет насмешек девушек-прислужниц Ситабхаи, жила мать магараджа Кунвара. Ситабхаи отняла у нее — колдовством, известным цыганкам, как говорили ее приверженцы, красотой и опытностью в любви, как воспевали в другом флигеле дворца — все почести и уважение, положенные ей как государыне-матери. Там, где прежде были десятки прислужниц, остались десятки пустых комнат. Женщины, оставшиеся с падшей государыней, казались беспомощными и безобразными. Сама она, по восточным взглядам, была уже пожилая женщина, то есть старше двадцати пяти лет, и никогда не отличалась особенной красотой.

Глаза ее потускнели от слез, а ум был полон предрассудков, дневных и ночных страхов и неопреде ленных ужасов — следствие одиночества, заставлявшего ее дрожать при звуке шагов. В годы своего процветания она привыкла душиться, надевать свои драгоценности и с заплетенными в косу волосами ожидать прихода магараджи. Она по-прежнему требовала, чтобы ей подавали ее драгоценные уборы, одевалась, как прежде, и ждала посреди почтительного молчания своих приближенных, пока ночь не уступала места заре, а заря не обнаруживала морщин на ее щеках. Кэт видела одно такое ночное бдение и, может быть, не сумела сдержать удивления, выразившегося в ее глазах, потому что государыня-мать, сняв уборы, застенчиво приласкалась к Кэт и просила молодую девушку не смеяться над ней.

— Вы не понимаете, мисс Кэт, — умоляюще проговорила она. — У вас в стране свои обычаи, у нас свои; но все же вы женщина и поймете.

— Но ведь вы знаете, что никто не придет, — нежно сказала Кэт.

— Да, знаю, но — нет, вы не женщина, а волшебница, явившаяся из-за моря, чтобы помочь мне.

Тут Кэт снова была сбита с толку. За исключением слов, переданных ей магараджей Кунваром, государыня-мать никогда не упоминала об опасности, угрожавшей жизни ее сына. Много раз пробовала Кэт навести разговор на эту тему, услышать хоть намек на характер заговора.

— Я ничего не знаю, — отвечала мать ребенка. — Тут, за завесой, никто ничего не знает. Мисс Кэт, если бы мои прислужницы лежали мертвыми, вон там на солнце, в полдень, — она показала из окошка вниз на мощеную дорожку, — я ничего не должна была бы знать. Я ничего не знаю из того, что сказала, но ведь позволено же, — она понизила голос до шепота, — позволено же матери просить другую женщину смотреть за ее сыном. Он теперь настолько вырос, что считает себя взрослым, и ходит далеко, и так молод, что не подозревает, что на свете существует зло. Аи! И он так умен, что знает в тысячу раз больше меня; он говорит по-английски, как англичанин. Как могу я следить за ним при моих малых познаниях и моей очень большой любви? Я говорю вам: будьте добры к моему сыну. Это я могу сказать вслух и даже написать на стене, если нужно. В этом нет ничего дурного. Но, видите, если бы я сказала больше, цемент между камнями подо мной раздвинулся бы, чтобы поглотить мои слова, и ветер разнес бы их по деревням. Я здесь чужая — из Кулу, за тысячи тысяч миль отсюда. Меня принесли сюда на носилках, чтобы выдать замуж — несли в темноте целый месяц, и, не скажи мне некоторые из моих женщин, я не знала бы, с какой стороны дует ветер из Кулу. Что может сделать чужая корова в хлеву? Боги свидетели.

— А! Но скажите мне, что вы думаете?

— Я ничего не думаю, — угрюмо сказала она. — Что могут думать женщины? Они любят и страдают. Я сказала все, что могла. Мисс Кэт, когда-нибудь у вас родится сынок. Как вы были добры к моему сыну, так да будут добры боги к вашему, когда наступит время, и вы узнаете, как сердце бывает полно любви.

— Если я должна охранять его, мне нужно знать все. Вы оставляете меня во тьме.

— Я сама во тьме, а тьма полна опасности.

Тарвин сам часто бывал во дворце не только потому, что убедился, что именно здесь он может скорее всего услышать вести о Наулаке, но и потому, что мог наблюдать за Кэт, держа всегда наготове в кармане свой пистолет.

Глаза его по-прежнему следили за ней страстным взглядом влюбленного человека, но он ничего не говорил, и Кэт была ему благодарна за это. Ему казалось, что теперь время играть роль Тарвина, который в былое время носил за нее воду. Время отойти в сторону, наблюдать, охранять, но не тревожить ее.

Магарадж Кунвар часто попадался ему на глаза, и он постоянно придумывал для него забавы подальше от двора Ситабхаи; но временами мальчик убегал, и Тарвин должен был идти за ним и оберегать его. Однажды после полудня, когда он напрасно уговаривал ребенка и наконец — к великому своему отвращению, прибег к силе, в то время как он проезжал под аркой, которую чинили, двенадцатифутовая деревянная балка с треском упала с подмостков перед самым носом Фибби. Лошадь встала на дыбы, а Тарвин услышал шорох женских платьев за ставнями.

Он подумал о неизлечимой небрежности этих людей, остановился, выругал рабочих, сидевших на корточках на подмостках арки, и поехал дальше. Не менее небрежно относились они и к постройке плотины.

— Должно быть, это у них в крови, — решил Тарвин. — Так, старший из кули, который, вероятно, раз двадцать переходил через Амет, показал ему новый брод в самом привлекательном месте реки; этот брод завел Тарвина в зыбучий песок; когда он выбрался оттуда, шайка кули провела полдня, вытаскивая Фибби на веревках. Они не могли даже построить временного моста так, чтобы подковы лошади не застревали между досками; казалось, они нарочно пускали повозки, запряженные волами, с крутых берегов так, чтобы они попадали в спину Тарвина, когда он стоял отвернувшись.

Тарвин преисполнился великого уважения к британскому правительству, которому приходилось иметь дело с таким материалом, и начал понимать кроткую меланхолию и решительные взгляды Люсьена Эстеса, когда дело касалось местного населения, и более чем когда-либо симпатизировал Кэт.

Он с ужасом узнал, что эти странные люди собирались завершить свои безумства свадьбой молодого магараджа Кунвара с трех летней девочкой, привезенной, с большими издержками, из Кулу. Он отправился в дом миссионера и застал Кэт вне себя от гнева. Она только что узнала эту новость.

— Это так похоже на них — устраивать свадьбу, где не нужно, — успокоительно проговорил Тарвин.

Так как Кэт взволнована, он должен быть спокойным.

— Не мучьте этим свою и без того переутомленную голову, Кэт. Вы слишком много делаете и слишком много чувствуете. Вы валитесь с ног от истощения; слишком натянутая состраданием струна лопнет.

— О, нет! — сказала Кэт. — Я чувствую себя достаточно сильной для всего, что может произойти. Я не должна свалиться. Подумайте о предстоящей свадьбе. Мальчик будет нуждаться во мне более, чем когда-либо. Он только что говорил мне, как не будет спать три дня и три ночи, пока их жрецы будут молиться над ним.

— Сумасшедшие! Да это более верный способ убить его, чем все попытки Ситабхаи. Боже! Я не смею подумать об этом. Будем говорить о чем-нибудь другом. Получали ли в последнее время газеты от вашего отца? После того, что тут видишь, Топаз становится еще милее.

Она передала ему пачку газет, полученную с последней почтой, и он замолчал, быстро пробегая «Телеграмму», вышедшую шесть недель тому назад. Очевидно, она принесла ему мало удовольствия. Он нахмурил брови.

— Ну, — раздражительно крикнул он, — это не годится!

— Что такое?

— Хеклер рекламирует «Три С.» и неудачно. Это не похоже на Джима. Он говорит так уверенно, что это производит впечатление, будто он не верит, что линия будет проведена, и получил откуда-то весть об этом. Я нисколько не сомневаюсь, что дело обстоит так, но этого не следовало давать понять Реет л еру. Посмотрим, как обстоит дело с недвижимым имуществом. А, вот оно в чем дело! — взволнованно вскрикнул он, когда взгляд его упал на объявление о продаже участков земли на улице Г. — Цены падают все ниже и ниже. Люди растеряны. Они отказываются от борьбы. — Он вскочил и нервно заходил по комнате. — Боже мой, если бы я только мог сообщить им несколько слов!

— Что такое, Ник? Какие слова желаете вы сообщить им?

Он сейчас же овладел собой.

— Хотел бы дать им знать, что я верю, — сказал он. — Уговорить их держаться.

— Но предположим, что дорогу действительно не проведут через Топаз? Как можете вы здесь, в Индии, знать о том, что делается там?

— Не проведут через Топаз, девочка! — крикнул он. — Не проведут через Топаз! Она пройдет, даже если мне самому пришлось бы прокладывать рельсы.

Но все же известия о настроении в городе рассердили и огорчили его. Вечером, когда он ушел от Кэт, он послал телеграмму Хеклеру, через миссис Мьютри. Он просил ее переправить депешу Хеклеру из Денвера, как будто она шла оттуда.

«Хеклеру, Топаз. Мужайтесь, ради Бога. Поставил большую ставку на «Три С». Верьте мне и идите на всех парусах. Тарвин».

Глава 13

За три дня в стенах Ратора вырос целый город палаток — город, зеленевший лужайками дерна, издалека привезенного, утыканного наспех пересаженными померанцевыми деревьями, деревянными фонарными столбами, раскрашенными яркими красками, и чугунным фонтаном отвратительного рисунка. В Раторе ожидали много гостей на свадьбу магараджа Кунвара — баронов, принцев, владетелей разрушенных крепостей и недоступных скал севера и юга, ленивых властителей тучных, покрытых ярким маком равнин Мевара, и раджей — братьев магараджи. Все они приезжали со своими свитами, конными и пешими.

В стране, где род, чтобы иметь право на почтение, должен быть прослежен, без перерыва, на восемь веков, трудно не обидеть кого-нибудь, и все страшно ревниво относились к размещению в лагере по степени важности рода. Чтобы дело не оказалось слишком легким, с государями явились их домашние барды, которые ссорились с придворными Гокраль-Ситаруна. За палатками тянулись длинные ряды кольев; привязанные к ним толстые жеребцы, раскрашенные розовыми и голубыми пятнами, целый день ржали и ссорились между собой. Оборванная милиция двадцати туземных крошечных государств курила и играла среди седел или ссорилась во время ежедневной раздачи пищи, доставляемой щедротами магараджи. Бродячие и нищие жрецы всех религий пришли за сотни миль и наводнили город; их одежды розоватого цвета, черные покрывала или обнаженные, перепачканные пеплом голые фигуры доставили Тарвину много минут истинного удовольствия. Он наблюдал за ними, когда они бесстрашно переходили из палатки в палатку, тараща свои красные глаза и то угрозами, то лестью вымогая подарки. Тарвин заметил, что постоялый двор был набит новыми странствующими торговцами. Его величество вряд ли стал бы платить в такое время, но новые заказы можно было получить в изобилии. Сам город блестел под слоем розово-белой известки, а главные улицы были перегорожены сооружениями из бамбука, предназначенными для иллюминации. Фасады всех домов были вычищены и обмазаны заново чистой глиной, а двери украшены златоцветом и гирляндами из бутонов жасмина. В толпе бродили обливавшиеся потом продавцы сладостей, соколов, поддельных драгоценных камней, браслетов из стеклянных бус и маленьких английских зеркал. Верблюды, нагруженные свадебными подарками далеких государей, пробирались сквозь толпы. Жезлоносцы государства очищали своими серебряными палицами путь для экипажей магараджи. В разгоне было сорок колясок, и пока лошадей хватало, а сбрую можно было починить хотя бы веревкой. Для поддержания достоинства государства в каждую из них впрягалось не менее четырех лошадей. Так как лошади были необъезженны, а маленькие туземные мальчики из шалости бросали среди бела дня петарды и хлопушки, то на улицах царило оживление.

Холм, на котором стоял дворец, из-за подымавшегося над ним дыма казался вулканом: каждый мелкий сановник (а они шли бесконечной вереницей) ожидал салюта из пушки, соответствующего его рангу. Среди рева пушек из-за красных стен вдруг раздавалась странная музыка, и из ворот выезжал какой-нибудь придворный со своей свитой — все нарядные, как фазаны весной, с умащенными и свирепо закрученными за уши усами — или один из королевских слонов, весь в бархате и золоте, выкатывался под тяжестью своей палатки и трубил, пока улицы не очищались для его прохода. Семьдесят слонов кормилось ежедневно за счет раджи, что стоило недешево, так как каждое животное съедало ежедневно столько свежего сена, сколько могло унести на спине, да еще тридцать или сорок фунтов муки. Временами одним из этих чудовищ овладевал припадок бешеной ярости, вызванный шумом и суматохой и присутствием незнакомых соперников. Тогда его быстро раздевали, связывали веревками и железными цепями, выгоняли за город и привязывали за полмили от города на берегу Амета, где он кричал и бесился так, что лошади в соседних лагерях ломали колья, к которым были привязаны, и бешено брыкались среди палаток. Пертаб Синг, командир отряда телохранителей его величества, был на вершине своей славы. Ежечасно ему предоставлялась возможность носиться со своим отрядом с таинственными, но важными поручениями от дворца к палаткам приезжих государей. Формальный обмен визитами один занял два дня. Каждый государь со своей свитой торжественно отправлялся во дворец, и полчаса спустя серебряная парадная коляска и сам магараджа, покрытый с головы до ног драгоценными камнями, отдавал визит; пушки оповещали об этом событии город домов и город палаток.

Шум в лагере не прекращался до зари. Бродячие артисты, певцы и рассказчики, танцовщицы, смуглые борцы из Уда и бесчисленные приезжие веселились, переходя из палатки в палатку. Когда замолкал этот шум, из храмов города раздавались надтреснутые звуки больших раковин; в каждом из них Кэт чудился вопль маленького магараджа Кунвара, которого готовили к бракосочетанию бесконечными молитвами и очищениями. Она так же редко видела его, как Тарвин магараджу. В эти дни всякая просьба об аудиенции получала ответ: «Он со жрецами». Тарвин проклинал всех жрецов Ратора и обрекал на все виды погибели бездельников факиров, попадавшихся ему на дороге.

— Как бы я желал, чтобы они покончили с этим глупым делом, — говорил он сам себе. — Не могу я оставаться целый день в Раторе.

Спустя неделю беспрерывного шума, яркого солнечного света и движущейся толпы в одеждах, от цвета которых глаза болели у Тарвина, по той дороге, по которой приехала Кэт, появились два экипажа с пятью англичанами и тремя англичанками. Несколько позже они расхаживали по городу с потухшими глазами, скучающие от необходимости выполнять официальные обязанности, заставлявшие их присутствовать в жаркую погоду при совершении преступления, которого они не только не могли остановить, но должны были прикрыть своим официальным покровительством.

Агент главного губернатора, то есть официальный представитель вице-короля в Раджпутане, не так давно доказывал магарадже, что он может стать на путь прогресса и просвещения, отдав приказание, чтобы его сына не женили еще лет десять. Магараджа отговорился обычаем, исполнявшимся с незапамятных времен, и влиянием жрецов, позолотил свой отказ щедрым даром женской больнице в Калькутте, вовсе не нуждавшейся в средствах.

Со своей стороны, Тарвин никак не мог понять, как могла какая-нибудь власть присутствовать при том преступном фарсе, называвшемся свадьбой, который должен был разыграться при участии двух детей. Его представили агенту главного губернатора, стремившегося узнать побольше о том, как идет постройка плотины. Эти расспросы об Амете в то время, как дело о Наулаке совершенно не подвигалось вперед, казались Тарвину величайшим оскорблением. Он ничего не сообщил агенту, а, наоборот, предлагал ему множество настойчивых вопросов о предстоящем безобразии во дворце. Агент объявил, что этот брак является политической необходимостью. Обозначение места, куда Тарвин предлагал послать все политические необходимости этого рода, заставило агента присвистнуть. С испуганным изумлением оглядел он дикого американца с головы до ног. Они расстались в плохих отношениях.

С остальными Тарвин чувствовал себя легче. Жена агента, высокая брюнетка, принадлежавшая к одной из фамилий, которые с самого возникновения Восточно-Индийской компании управляли судьбами Индии, торжественно инспектировала работу Кэт в больнице. Так как она была женщина, а не чиновник, то почувствовала влечение к маленькой девушке с печальными глазами, не говорившей много о своем деле. Вследствие этого Тарвин посвятил себя заботам о ее развлечениях, и она считала его необыкновенной личностью. Впрочем, ведь все американцы необыкновенные люди, и все они так умны.

Не забывая и среди шумных торжеств, что он гражданин Топаза, Тарвин рассказывал жене агента об этом благословенном городе на равнине, под хребтом Саугуач, в котором осталась половина его сердца. Он называл его «волшебным городом», намекая, что жители западного материка решили называть его так с общего согласия. Жене агента не было скучно: эти разговоры доставляли ей удовольствие. Говорить о земле и земельных улучшениях, промышленных советах, участках городской земли и о «Трех С.» было ново для нее. Таким образом, Тарвин легко мог перейти к интересовавшему его вопросу. Как насчет Наулаки? Видела она когда-нибудь это ожерелье? Он смело задавал эти вопросы. Нет, она ничего не знает о Наулаке. Все мысли ее ограничивались желанием поехать весной на родину. Для нее родиной был домик вблизи Сербитона, рядом с хрустальным дворцом, где ее ожидал трех летний сын. Интересы других англичан и англичанок лежали также вдали от Раджпутана, не говоря уже о Наулаке. Тарвин сам пришел к заключению, что они провели большую часть своей жизни в границах этой страны. Они говорили так, как могут говорить цыгане у дороги, перед тем как запрягать лошадей в повозки. На дороге жарко и очень пыльно, и они надеялись отдохнуть со временем. Свадьба только лишняя утомительная случайность во время похода, и они набожно надеялись на ее скорый конец. Один из них даже позавидовал Тарвину, что тот приехал со своими взглядами и живой верой в возможность получить в этой стране какие-либо впечатления, кроме сожаления о своем прибытии. Последний день свадебных церемоний начался и закончился еще большим количеством пушечных выстрелов, фейерверков, топота лошадиных копыт, криков и шума оркестров, пытавшихся сыграть «Боже, храни королеву».[48]

Магарадж Кунвар должен был появиться вечером (при индийском бракосочетании невеста не показывается, и о ней не упоминается) на банкете, где агент главного губернатора провозгласит тост в честь него и его отца. Магарадж должен был произнести речь на своем лучшем английском языке. Придворный секретарь уже составил длинную ораторскую речь для его отца. Тарвин начал серьезно сомневаться, увидит ли он еще ребенка живым, и перед банкетом поехал в шумный город, чтобы собрать сведения. Наступили сумерки, и между домами горели факелы. Дикие пришельцы из пустыни, никогда не видавшие белого человека, схватили под уздцы его лошадь, с любопытством оглядели его и отпустили с бранью. При мерцающем свете факелов разноцветные тюрбаны казались драгоценными камнями разрозненного ожерелья, а белые крыши домов были заполнены укутанными в покрывала фигурами женщин. Через полчаса магарадж Кунвар должен был проследовать из королевского храма во главе процессии покрытых попонами слонов в палатку, где был назначен банкет.

Тарвин дюйм за дюймом прокладывал себе путь сквозь густую толпу, ожидавшую процессию у лестницы храма. Он хотел только удостовериться, что ребенок здоров, хотел видеть, как он выйдет из храма. Оглянувшись, он увидел, что он единственный белый человек в толпе, и пожалел о своих разочарованных знакомцах, которые не находили удовольствия в странном зрелище, развертывавшемся перед его глазами.

Двери храма были заперты, и свет факелов отражался в их украшениях из слоновой кости и серебра. Где-то, невидимые глазу, стояли слоны. Тарвин слышал их громкое дыхание и рев, временами заглушавший жужжание толпы. Небольшой кавалерийский отряд, усталый и запыленный от дневных трудов, пытался очистить место перед храмом, но мог бы с таким же успехом пробовать разделить на две половины радугу. С крыш домов женщины бросали в толпу цветы, лакомства и окрашенный рис. Барды, еще не состоявшие на службе у государей, громко воспевали магараджу, его сына Кунвара, вице-короля, представителя главного губернатора, полковника Нолана и всякого, от кого можно было получить денег за восхваление. Один из бардов, узнав Тарвина, запел в его честь. «Он приехал из далекой страны, — говорилось в песне, — чтобы запрудить непокорную реку и наполнить страну золотом; его походка похожа на походку дромадера весной; взгляд ужасен, как взгляд слона; а красота такова, что сердца всех женщин Ратора превращаются в воду, когда он едет по дороге. В конце концов он вознаградит певца этой жалкой песни с несказанной щедростью, и его имя и слава будут жить в стране, пока знамя Гокраль-Ситаруна сохранит свои пять цветов или пока Наулака украшает шею раджей».

С раздирающим уши шумом раковин двери храма распахнулись внутрь, и голоса толпы замерли в испуганном шепоте. Руки Тарвина сильнее натянули поводья, и он нагнулся, пристально глядя вперед. Распахнувшиеся двери храма обрамляли четырехугольник полной тьмы, и к пронзительному звуку раковин прибавился бой бесчисленных барабанов. Волны фимиама, такого сильного, что Тарвин закашлялся, окутали безмолвную в данную минуту толпу.

В следующее мгновение магарадж Кунвар, один, без свиты, вышел из мрака и остановился при свете факелов, положив руку на эфес своей сабли. Лицо под тюрбаном, украшенным петлями из бриллиантов с изумрудной эгреткой, было совершенно бесцветно. Вокруг глаз виднелись пурпуровые круги; рот был полуоткрыт; но сострадание, которое почувствовал Тарвин к усталому ребенку, внезапно угасло. Он почувствовал биение сердца, потому что на груди магараджа Кунвара, на его золотой парчовой одежде лежала Наулака.

На этот раз вопросы были излишни. Не Тарвин видел ожерелье, а, казалось, большие, глубокие глаза Наулаки смотрели на Тарвина. Ожерелье блестело темно-красным цветом рубина, горячим зеленым цветом изумруда, холодной синевой сапфира и белым, ярким сиянием алмаза. Но блеск всех этих камней тускнел перед чудным сиянием камня, лежавшего над большим резным изумрудом в центральной пряжке. То был черный бриллиант — черный, как смола адского озера, и освещенный изнутри огнями ада.

Драгоценная вещь лежала на плечах мальчика, словно пламенное ярмо. Она блестела ярче индийских звезд на небе, превращала колеблющиеся факелы в темно-желтые пятна и высасывала блеск из золотой парчи, на которой красовалась.

Не было времени на то, чтобы подумать, оценить, еле хватило мгновения, чтобы осознать явление, потому что снова раздался печальный звук раковин, магарадж Кунвар снова окунулся во мрак и дверь храма захлопнулась.

Глава 14

От оспы и дурного глаза, разорительного свадебного празднества и доброты моей сожительницы да сохранят боги моего сына.

Индусская пословица

Тарвин отправился на банкет с пылающим лицом и пересохшим языком. Он видел его. Оно существует. Это не миф. И он хочет иметь его; он возьмет его с собой. Миссис Мьютри повесит его на свою скульптурную шею, такую красивую, когда обладательница ее смеется, а «Три С.» будут проведены в Топаз. Он явится спасителем своего города; молодые люди в его городе выпрягут из экипажа лошадей и сами повезут его по Пенсильванской аллее; а городские облигации будут очень дорого стоить в Топазе на будущий год.

Это стоило ожиданий, стоило устройства плотин на ста реках, столетия игры в пачиси и тысячи миль путешествия в повозке. Осушая стакан за здоровье магараджа Кунвара во время банкета, он возобновил про себя клятву добиться своего, хотя бы на это ушло все лето. Его уверенность в успехе поколебалась за последнее время и вынесла много испытаний, но теперь, когда он увидел цель своих устремлений, он считал, что ожерелье уже в его руках, так же, как в Топазе он рассуждал, что Кэт должна быть его, так как он любит ее.

На следующее утро он проснулся со смутным сознанием, что стоит на пороге каких-то важных событий; а потом, сидя в ванне, удивлялся, откуда у него появилась вчера вечером такая уверенность и радость. Конечно, он видел Наулаку. Но двери храма закрылись за этим видением. Он спрашивал себя, действительно ли существовали храм и ожерелье, и в удивлении и волнении, только тогда, когда прошел половину пути к городу, заметил, что ушел с постоялого двора. Однако, придя в себя, он тотчас же сообразил, куда идет и почему. Если он видел Наулаку, то должен ломнить о ней. Ожерелье исчезло в храме. Значит, он должен идти в храм.

Остатки потухших факелов лежали на ступенях храма среди растоптанных цветов и пролитого масла, а увядшие гирлянды златоцвета беспомощно свисали с толстых плеч изображений быков из черного камня, охранявших внутренний двор. Тарвин снял свой белый шлем (становилось очень жарко, хотя прошло только два часа с тех пор, как занялась заря), откинул жидкие волосы с высокого лба и оглядел остатки вчерашнего празднества. Город еще спал после праздника. Двери здания были широко раскрыты. Тарвин поднялся по лестнице и вошел в храм. Не было никого, чтобы помешать ему.

Бесформенный, четырехликий бог Исвара, стоявший в центре храма, был покрыт пятнами распущенного коровьего масла и черным дымом иссякшего фимиама.

Тарвин с любопытством взглянул на эту фигуру, почти уверенный, что увидит Наулаку на одной из ее четырех шей. За ним, в более глубоком мраке храма, стояли другие божества, многорукие и многоголовые, с раскинутыми руками, высунутыми языками, улыбаясь Друг другу. Остатки жертвоприношений лежали вокруг них, и в полусвете Тарвин разглядел, что ноги одного из богов были темны от запекшейся крови. Темная крыша образовывала индусский купол, откуда слышался тихий шум и царапанье сов в гнезде.

Тарвин сдвинул шляпу на затылок и, запустив руки в карманы, смотрел на изображение, оглядываясь вокруг и тихо посвистывая. Он был в Индии уже месяц, но еще не проникал внутрь храма. Сидя тут, он еще с большей силой осознал, насколько жизнь, привычки и традиции этого странного народа отдаляют его от всего, что кажется ему, Тарвину, хорошим и справедливым; и он сердился, что слуги всех этих чудовищ владели ожерельем, которое могло изменить судьбу такого христианского, цивилизованного города, как Топаз.

Он знал, что будет без церемоний выгнан за осквернение храма, если его застанут тут, и потому поторопился со своими исследованиями, наполовину уверенный в том, что по неряшливости прислужники могут оставить Наулаку где попало, как женщина может по возвращении с бала оставить на туалетном столе свои драгоценности. Он заглядывал за статуи богов и под них; а совы кричали над ним. Потом он вернулся к центральному изображению Исвары и, приняв прежнюю позу, взглянул на идола.

Он заметил, что, хотя стоит на ровном месте, главная тяжесть его тела упирается на пальцы, и он подался назад, чтобы восстановить равновесие. Плита из песчаника, с которой он только что сошел, медленно сдвинулась, и на одно мгновение под его ногами показалась черная пропасть. Потом плита снова бесшумно встала на свое место, и Тарвин отер холодный пот со лба. Найди он в эту минуту Наулаку, он в бешенстве разбил бы ее.

Выйдя на солнечный свет, он поручил страну, в которой возможны подобные вещи, ее собственным богам; худшего он не мог придумать. Немедленно из храма вышел жрец, появившийся из какого-то невидимого убежища, и улыбнулся ему.

Тарвин, желая возобновить отношения с разумным миром, где были семейные очаги и женщины, отправился в коттедж миссионера, куда пригласил себя на завтрак. Мистер и миссис Эстес держались совершенно в стороне от брачной церемонии, но с удовольствием выслушали рассказ Тарвина о ней, переданный с точки зрения Топаза. Кэт была непритворно рада видеть его. Она была полна негодования на постыдное дезертирство Дунпата Рая и его подчиненных со своих постов. Все они отправились смотреть брачные торжества и три дня не показывались в больнице. Вся работа выпала на ее долю и дикарки из степей, следившей за лечением своего мужа. Кэт очень устала, и на сердце у нее было тревожно при мысли о здоровье маленького магараджа Кунвара; о своих тревогах она сообщила Тарвину, когда он вызвал ее после завтрака на веранду.

— Я уверена, что ему нужен полный покой, — почти в слезах говорила она. — Вчера вечером после обеда он пришел ко мне, — я была в женском флигеле дворца, — и плакал целых полчаса. Бедный маленький ребенок! Это так жестоко.

— Ну, он отдохнет сегодня. Не тревожьтесь.

— Нет, сегодня его невесту увозят домой, и он должен ехать в процессии — по такому солнцу. Это очень дурно. У вас не болит иногда голова от этой жары, Ник? Я иногда думаю о вас, как вы сидите на своей плотине, и удивляюсь, как вы можете выносить это.

— Я могу многое вынести ради вас, — возразил Тарвин, глядя ей в глаза.

— Как это ради меня, Ник?

— Увидите, когда поживете, — ответил он, и, не желая разговаривать о плотине, вернулся к более безопасному предмету разговора — магараджу Кунвару.

В продолжение двух следующих дней он бесцельно ездил по окрестностям храма. Он не решался войти внутрь, но пристально наблюдал за первым и последним местом, где он увидел Наулаку. В данное время не было ни малейшего шанса поговорить с единственным живым человеком (кроме магараджи), дотрагивавшимся до драгоценного ожерелья. Он почти с ума сходил от необходимости ожидать появления магараджа Кунвара в своей коляске, но призвал все свое терпение. Он сильно надеялся на него, но в то же время часто заглядывал в больницу, чтобы посмотреть, как идут дела у Кэт. Изменник Дунпат Рай и его помощницы вернулись; но больница была полна больных из самых отдаленных концов государства, пострадавших от колясок магараджи; были и два-три новых случая, не встречавшихся в практике Кэт, — люди, которых под видом дружбы напоили, обобрали и бросили на дороге.

Тарвин, окинув проницательным взглядом отлично содержавшуюся мужскую палату, смиренно признался себе, что, в сущности, дело Кэт в Раторе важнее его дела. Она, по крайней мере, устраивала больницу не для того, чтобы прикрыть более глубокие и темные замыслы. Кроме того, у нее было неизмеримое преимущество над ним: она видела свою цель. Предмет ее стараний не был отнят у нее после одного умопомрачительного мгновения; он не был окружен заботами таинственного жреческого сословия или призрачного государства; он не был спрятан в полных предательства храмах и не висел на шеях младенцев.

Однажды утром, раньше того часа, когда он отправлялся на плотину, Кэт прислала ему на постоялый двор записку, прося его как можно скорее зайти в больницу. На одно упоительное мгновение ему почудились невозможные вещи. Но он горько улыбнулся своей готовности надеяться на что-либо, закурил сигару и отправился исполнять приказание.

Кэт встретила его на лестнице и провела в аптеку. Она поспешно положила руку на его плечо.

— Вы не знаете симптомов отравления коноплей? — спросила она.

Он быстро схватил ее за обе руки и растерянно взглянул ей лицо.

— Что? Что? Неужели кто-нибудь осмелился?

Она нервно рассмеялась.

— Нет, нет. Не я… Он…

— Кто?

— Магарадж — дитя. Теперь я уверена в этом.

Она стала рассказывать, как утром коляска, конвой и торжественного вида туземец поспешно подъехали к дверям дома миссионера и привезли почти безжизненное тело магараджа Кунвара; как она сначала приписала припадок истощению, вызванному свадебными торжествами; как малютка с синими губами и провалившимися глазами пришел в сознание, как один припадок следовал за другим, так что она начала приходить в отчаяние, и как, наконец, ребенок впал от изнеможения в глубокий сон. Она оставила его на попечение миссис Эстес. Она прибавила, что миссис Эстес думала, что молодой наследник страдает приступом своей обычной болезни. Эти пароксизмы она видела дважды до приезда Кэт.

— Теперь, взгляните сюда, — сказала она, показывая ему скорбный лист,[49] на котором были отмечены симптомы и течение болезни двух пациентов, которых отравили коноплей, наблюдавшихся ею за последнюю неделю.

— Шайка бродячих цыган дала сладостей этим людям, — сказала она. — Когда они проснулись, то увидели, что у них украдены все деньги. Прочтите сами.

Тарвин прочел, кусая губы. Окончив чтение, он зорко взглянул на Кэт.

— Да, — сказал он, выразительно кивая головой, — да, Ситабхаи?

— Кто другой осмелился бы? — страстно проговорила Кэт.

— Я знаю. Я знаю. Но как остановить ее? Как уличить ее?

— Сказать магарадже, — решительно ответила Кэт.

Тарвин покачал головой.

— Хорошо. Я попробую. Но ведь вы знаете, что нет и тени доказательств.

— Ничего не значит. Помните о ребенке. Попробуйте. Я должна вернуться к нему.

Они вернулись вместе в дом миссионера, почти не разговаривая дорогой. Негодование Тарвина на то, что Кэт была замешана в это постыдное дело, почти перешло в гнев на нее самое в то время, как он ехал рядом с ней. Но все негодование его исчезло при взгляде на магараджа Кунвара. Ребенок лежал на кровати в одной из комнат в доме миссионера. Он был так слаб, что еле мог повернуть голову. Когда Кэт и Тарвин вошли в комнату, миссис Эстес только что дала ему лекарство. Она встала, сказала несколько слов Кэт и вернулась к своей работе. На ребенке была только тонкая кисейная одежда, но сабля и украшенный драгоценными камнями пояс лежали у него в ногах.

— Салаам, Тарвин-сахиб, — пробормотал он. — Мне очень жаль, что я был болен.

Тарвин нежно нагнулся над ним.

— Не надо говорить, малютка.

— Нет, теперь я здоров, — ответил мальчик. — Скоро мы вместе поедем верхом.

— Очень вам было плохо, мой мальчик?

— Я не могу рассказать. Все так непонятно для меня. Я был во дворце и смеялся с танцовщицами.

Потом я упал. А после этого ничего не помню, пока не очутился здесь.

Он проглотил прохладительное питье, которое подала ему Кэт, и поднялся на подушках; одна из его желтых, как воск, ручек играла эфесом сабли. Кэт стояла на коленях у его постели, поддерживая рукой подушку под его головой, и Тарвину казалось, что никогда еще он не отдавал должного красоте, скрывавшейся в ее добром, некрасивом лице с резкими чертами. Изящная фигурка приняла более мягкие очертания, рот с твердым выражением подергивался, глаза были полны света, которого прежде не видел в них Тарвин.

— Станьте по другую сторону, вот так, — сказал ребенок, подзывая Тарвина, он, по туземному обычаю, быстро и несколько раз складывал крошечные пальчики на обеих ладонях. Тарвин послушно стал на колени по другую сторону постели. — Теперь я — государь, а это — мой двор.

Кэт музыкально рассмеялась от радости, что к мальчику возвращаются силы.

Портьера у двери тихо опустилась. Миссис Эстес вошла на одно мгновение и решила, что видела достаточно для того, чтобы незаметно выйти из комнаты. Она многое передумала с тех пор, как Тарвин в первый раз явился к ним. Глаза ребенка потускнели и отяжелели. Кэт попробовала выдернуть руку, чтобы дать ему лекарство.

— Нет, останьтесь тут, — властно проговорил мальчик, потом, перейдя на местный язык, продолжал сбивчиво: — Те, кто служат государю, непременно получат награду. У них будут деревни, свободные от податей, — три, пять деревень: Суджаин, Амет и Гунгра. Пусть они получат это в подарок, когда будут жениться. Они женятся и будут всегда при мне — мисс Кэт и Тарвин-сахиб.

Тарвин не понял, почему Кэт внезапно выдернула руку. Он не так хорошо знал местный язык, как она.

— Он снова начинает бредить, — шепнула Кэт. — Бедный, бедный малютка!

Тарвин заскрежетал зубами и послал проклятие Ситабхаи. Кэт отирала влажный лоб ребенка и старалась уложить удобно его метавшуюся из стороны в сторону головку. Тарвин держал руки мальчика, ухватившиеся за его руки в приступе конвульсий, вызванных последним действием яда конопли.

Несчастный малютка, терзаемый своим обычным припадком, корчился, выкрикивая имена различных богов, пробуя схватить саблю и приказывая воображаемым полкам повесить этих белых собак на балках дворцовых ворот и задушить их дымом до смерти.

Потом кризис прошел, и он начал бормотать что-то и звать мать.

В памяти Тарвина возникла печальная картина: маленькая могила, вырытая на равнине, спускавшейся к реке, где было устроено кладбище Топаза. Туда опускали первенца Хеклера в сосновом гробу. Кэт, стоя у могилы, писала имя ребенка на крошечной дощечке из обструганного соснового дерева, которая должна была служить единственным памятником для младенца.

— Нет, нет, нет! — стонал магарадж Кунвар. — Я говорю правду; я так устал от этого танца в храме, и я только прошел по двору… Это была новая девушка из Лукнова; она пела песню «Зеленый боб мендорский…». Да, но только немного творога с миндалем. Я был голоден. Отчего мне было не поесть, когда хотелось? Кто я, трубочист или принц? Поднимите меня! Поднимите меня! У меня в голове очень жарко… Громче. Я не понимаю. Отвезут меня к Кэт? Она все поправит. Что я был должен сказать? — Ребенок начал в отчаянии ломать руки. — Что передать? Что передать? Я забыл слова. Никто во всем царстве не говорит по-английски так, как я. Но я забыл, что должен сказать.

Тигр, тигр во тьме ночной,

Как глаза твои блестят!

Кто бессмертною рукой

Создал чудный твой наряд?

Да, мать, пока она не заплачет. Я должен говорить все, пока она не заплачет. Я не забуду. Я не забыл того, что должен был сказать в первый раз. Клянусь великим богом Харом! Я забыл слова! — и он заплакал.

Кэт, уже давно привыкшая присутствовать при страданиях, была спокойна и тверда. Она успокаивала ребенка, говоря с ним тихим, ровным голосом, дала ему успокоительное лекарство и делала все, как заметил Тарвин, уверенно и не волнуясь, тогда как он был потрясен видом мучений, которых не мог облегчить. Магарадж Кунвар глубоко вздохнул, простонал и нахмурил брови.

— Machadeo Ki jai! — громко вскрикнул он. — Вспомнил! Цыганка сделала это… Цыганка сделала… И я должен был говорить это, пока она не заплачет.

Кэт приподняла голову, кинув испуганный взгляд на Тарвина. Он ответил таким же взглядом, кивнул головой и вышел из комнаты, смахивая навернувшиеся на глаза слезы.

Глава 15

— Желаю видеть магараджу.

— Его нельзя видеть.

— Я подожду, пока он придет.

— Его нельзя видеть до конца дня.

— Ну, так я буду ждать целый день.

Тарвин удобнее уселся в седле и остановился посреди двора, где он привык разговаривать с магараджей.

Голуби спали на солнце, а маленький фонтан журчал, словно воркующий перед сном голубь. Белые мраморные плиты сверкали, как расплавленное железо, и волны знойного воздуха лились от защищенных деревьями стен. Привратник снова завернулся в простыню и уснул. И с ним, казалось, спал весь мир в безмолвии, таком же глубоком, всеохватывающем, как летний зной. Конь Тарвина грыз удила, и удары его копыт гулким эхом отдавались то в одном, то в другом месте двора. Сам он повязал платком шею, чтобы хоть несколько спасти ее от лучей солнца, от которых сходила кожа, и, презирая тень свода с арками, поджидал на открытом воздухе магараджу, в расчете, что тот поймет значение его посещения.

Через несколько минут в окружавшую его тишину проник звук, похожий на отдаленный шум ветра на ниве пшеницы в тихий осенний день. Звук этот несся из-за зеленых ставен, и Тарвин машинально выпрямился в седле. Звук возрастал, снова замирал и, наконец, превратился в беспрерывный шепот, заставлявший беспокойно напрягать слух, шепот, который в кошмаре предшествует приближению шумно набегающей волны, в то время как спящий не может ни бежать, ни высказать своего ужаса иначе, как шепотом. Вслед за шорохом распространился хорошо знакомый Тарвину запах жасмина и мускуса.

Флигель дворца проснулся после полуденной сиесты и смотрел на него сотнями глаз. Он чувствовал эти невидимые взгляды, и они вызывали в нем гнев, но он продолжал сидеть неподвижно на отмахивавшемся хвостом от мух коне. За ставнями раздался чей-то вежливый, тихий зевок. Тарвин счел это за оскорбление и решил оставаться, пока сам он или конь не упадут от жары. Тень от послеполуденного солнца надвигалась во двор дюйм за дюймом и наконец окутала его.

Во дворце послышался глухой шум голосов, совершенно отличавшийся от шепота. Открылась маленькая дверь с инкрустациями из слоновой кости, и магараджа выкатился во двор. Он был в очень некрасивом кисейном белье; маленький раджпутанский тюрбан шафранного цвета съехал набок так, что изумрудный султан качался, словно пьяный. Глаза его были красны от опиума, а шел он, как ходит медведь, застигнутый зарей на поле мака, которого он наелся за ночь до отвала.

Лицо Тарвина потемнело, и магараджа, поймав его взгляд, велел своей свите встать вдали так, чтобы она не могла слышать разговора.

— Долго вы ждали, Тарвин-сахиб? — хрипло проговорил он с самым благосклонным видом. — Вы знаете, я никого не вижу в это время и… и мне не сказали о вас.

— Я могу ждать, — спокойно сказал Тарвин.

Магараджа сел на сломанный виндзорский стул, потрескавшийся от жары, и подозрительно взглянул на Тарвина.

— Дали ли вам достаточно арестантов из тюрьмы? Почему же вы нарушаете теперь мой покой вместо того, чтобы быть на плотине? Бог мой! Неужели государь не может иметь покоя из-за вас и вам подобных?..

Тарвин молча пропустил мимо ушей эту вспышку.

— Я пришел к вам насчет магараджа Кунвара, — спокойно сказал он.

— Что с ним? — поспешно спросил магараджа. — Я… я не видел его несколько дней.

— Почему? — резко спросил Тарвин.

— Государственные дела и крайняя политическая необходимость, — пробормотал магараджа, избегая сердитого взгляда Тарвина. — К чему беспокоить меня этими вещами, когда я знаю, что с мальчиком не случилось ничего дурного?

— Ничего дурного?..

— Как могло случиться что-нибудь дурное? — голос магараджи принял примирительный, почти жалобный оттенок. — Вы сами, Тарвин-сахиб, обещали быть ему верным другом. Это было в тот день, когда вы так хорошо ездили верхом и так устояли против моих телохранителей. Никогда не видел я такой езды и потому чего мне беспокоиться? Выпьем?..

Он сделал знак своим приближенным. Один из них вышел вперед с длинным серебряным бокалом, спрятанным в складках его развевающейся одежды, и влил в бокал такое количество водки, что Тарвин, привыкший к сильным напиткам, широко раскрыл глаза. Второй слуга вынул бутылку шампанского, открыв ее с искусством давно привычного человека, и долил в бокал пенящееся вино.

Магараджа жадно выпил и, вытирая пену с бороды, проговорил, как бы извиняясь:

— Политические агенты не должны видеть подобных вещей; но вы, сахиб, вы — верный друг государства. Поэтому я допустил, чтобы вы видели. Хотите, вам приготовят такую же смесь?

— Благодарю. Я пришел сюда не для того, чтобы пить. Я пришел сказать вам, что магараджу было очень худо.

— Мне сказали, что у него маленькая лихорадка, — сказал магараджа, откидываясь на стуле. — Но он у мисс Шерифф, а она сделает все, чтобы он поправился. Только маленькая лихорадка, Тарвин-сахиб. Выпейте со мной.

— Маленький ад! Можете вы понять, что я буду говорить? Мальчика чуть не отравили.

— Значит, английскими лекарствами, — с любезной улыбкой проговорил магараджа. — Однажды я сильно захворал от них и вернулся к туземным врачам. Вы всегда говорите забавные вещи, Тарвин-сахиб.

Могучим усилием воли Тарвин подавил охватившее его бешенство и, похлопывая хлыстом по ноге, заговорил очень ясно и отчетливо:

— Сегодня я приехал не для того, чтобы говорить забавные вещи. Малютка теперь у мисс Шерифф. Его привезли туда. Кто-то во дворце пытался отравить его коноплей.

— Бганг!.. — с бессмысленным видом проговорил магараджа.

— Я не знаю, как вы называете это кушанье, но его отравили. Если бы не мисс Шерифф, он был бы мертв — ваш первенец был бы мертв. Его отравили, слышите, магараджа-сахиб? И отравил кто-то во дворце.

— Он съел что-то нехорошее, и ему стало нехорошо, — угрюмо сказал магараджа. — Маленькие мальчики едят что попало. Клянусь богами! Ни один человек не посмел бы пальцем дотронуться до моего сына.

— А как бы вы могли помешать такому несчастью?

Магараджа приподнялся, и выражение ярости мелькнуло в его красных глазах.

— Я привязал бы этого человека к передней ноге моего самого большого слона и избивал бы его в течение всего послеполуденного времени! — С пеной у рта он перешел на местный язык и перечислил целый ряд ужасных пыток, которыми он желал, но не мог осыпать преступника. — Я сделал бы это всякому человеку, который осмелился бы дотронуться до него, — заключил свою речь магараджа.

Тарвин недоверчиво улыбнулся.

— Я знаю, что вы думаете, — прогремел магараджа вне себя от вина и опиума. — Вы думаете, потому что существует английское правительство, я могу проводить только судебные следствия и тому подобную чепуху? Что мне за дело до закона в книгах? Разве стены моего дворца расскажут, что я делаю?

— Стены не расскажут. Если бы они могли говорить, они сообщили бы вам, что во дворце есть женщина, которая стоит во главе этого страшного преступления.

Смуглое лицо магараджи побледнело. Потом он снова заговорил с яростью:

— Кто я — государь или горшечник, что дела, совершающиеся в моей зенане, могут быть вынесены на солнечный свет любой белой собакой, которая вздумает выть на меня? Прочь, или стража выгонит тебя, как шакала!

— Отлично, — спокойно сказал Тарвин. — Но какое это имеет отношение к наследнику, магараджа-сахиб? Отправляйтесь к миссис Эстес, и она покажет вам. Я думаю, вы имеете некоторое понятие о снадобьях. Можете сами решить. Мальчик отравлен.

— Проклятый то был день для моего государства, когда я впервые допустил миссионеров, и еще худший, когда не выгнал вас!

— Вы ошибаетесь. Я здесь, чтобы охранять магараджа Кунвара, и я выполню свой долг. Вы предпочитаете видеть его убитым вашими женщинами?

— Тарвин-сахиб, знаете вы, что говорите?

— Не говорил бы, если бы не знал. У меня в руках все доказательства.

— Но когда есть отравление, то нет никаких доказательств и менее всего, когда отравляет женщина! Обвиняют в таких случаях по подозрению, а английский закон слишком либерален, чтобы приговаривать к смерти лишь по подозрению. Тарвин-сахиб, англичане отняли у меня все, что может желать муж моего племени, и я вместе с остальными проводил время в бездействии, как лошади, которых никогда не гоняют. Но, по крайней мере, там я хозяин!

Он махнул рукой в сторону зеленых ставен и заговорил тише, упав на стул и закрыв глаза.

Тарвин с отчаянием посмотрел на него.

— Ни один человек не посмеет, ни один человек не посмеет, — еще тише пробормотал магараджа. — А что касается другого вопроса, о котором вы говорили, это не в вашей власти. Я человек и государь. Я не говорю о жизни за занавесами.

Тарвин собрал все свое мужество и заговорил.

— Я не желаю, чтобы вы говорили, — сказал он, — я только хочу предупредить вас насчет Ситабхаи. Она отравляет вашего сына.

Магараджа вздрогнул. Уже одно то, что европеец назвал имя его жены, было достаточным оскорблением, никогда не испытанным им. Но чтобы европеец мог на открытом дворе дворца громко крикнуть такое обвинение — это превосходило все, что могло придумать самое пылкое воображение. Магараджа только что пришел от Ситабхаи, которая усыпляла его и ласками, и песнями, посвященными только ему одному, и вдруг этот долговязый чужестранец обвиняет ее во всяких гадостях. Не будь он пьян, он бросился бы в порыве страшной ярости на Тарвина, который говорил:

— Я могу привести достаточно доказательств, чтобы убедить полковника Нолана.

Магараджа уставился на Тарвина сверкающим взглядом. Одно мгновение Тарвин подумал, что с ним сделается припадок, но оказалось, что вино и опиум снова овладели им. Он сердито бормотал что-то. Голова его упала на грудь, слова замерли на губах, тяжело дыша, он сидел на стуле, как бесчувственный чурбан.

Тарвин взял в руки поводья и долго молча смотрел на пьяного монарха. Шорох за ставнями то усиливался, то уменьшался. Потом он повернул коня и задумчиво проехал под аркой.

Из тьмы, где спал сторож и были привязаны обезьяны, выскочило какое-то живое существо. Конь встал на дыбы, когда серая обезьяна с оборванной цепью, что-то болтая, бросилась на луку седла. Тарвин почувствовал прикосновение животного, почуял его запах. Обезьяна одной рукой ухватилась за гриву лошади, а другой обвила шею Тарвина. Инстинктивно он откинулся назад и прежде, чем зубы обезьяны, сидевшие в грязных синих деснах, успели сомкнуться, он дважды выстрелил в упор. Животное упало на землю с человеческим стоном, а дым от двух выстрелов понесся назад, под арку, и рассеялся во дворе дворца.

Глава 16

Летом ночи в пустыне жарче дней, потому что после захода солнца земля, каменные строения и мрамор испускают скрытую теплоту, а низкие облака, обещающие дождь и никогда не приносящие его, не пропускают ни одного теплового луч а.

Тарвин отдыхал, лежа на веранде постоялого двора. Он курил трубку и размышлял, насколько он улучшил положение магараджа Кунвара, обратясь к магарадже. Никто не мешал его размышлениям: последние из коммивояжеров уехали в Калькутту и Бомбей, ворча до самого отъезда, и постоялый двор остался весь к его услугам. Обозревая свое царство, он обдумывал среди выпускаемых облаков дыма отчаянное и, по-видимому, безнадежное свое положение. Дело дошло как раз до той точки, когда ему приятно было окончательно взять его в свои руки. Когда положение вещей бывало таково, как теперь, только Ник лас Тарвин мог выйти из него. Кэт была непреклонна; Наулака чертовски недоступна; магараджа готов был выгнать его за пределы государства. Ситабхаи слышала, как он обвинял ее. Его жизнь могла прийти к внезапному таинственному концу, и у него не было бы даже возможности узнать, что Хеклер и другие его приятели отомстят за него. Если все будет так продолжаться, то, видимо, придется обойтись без Кэт и без возможности дать новую жизнь Топазу, одним словом, стоило ли жить?

Луна, светившая на город, бросала фантастические тени на шпили храмов и на сторожевые башни вдоль стен. Собака в поисках пищи грустно обнюхала пол у стула, на котором сидел Тарвин, отошла и завыла вдали. Вой был замечательно печален. Тарвин курил, пока луна не спустилась в глубокий мрак индийской ночи. Едва луна зашла, Тарвин заметил какой-то темный, чернее ночи предмет, появившийся между ним и горизонтом.

— Это вы, Тарвин-сахиб? — спросил чей-то голос на ломаном английском языке.

Тарвин вскочил на ноги, прежде чем ответил. Он становился несколько подозрительным относительно неожиданных посетителей. Рука его опустилась в карман. Из мрака можно ожидать всякого ужаса.

— Нет, не бойтесь, — сказал голос. — Это я — Джуггут Синг.

Тарвин задумчиво курил сигару.

— Страна полна Сингами, — сказал он. — Какой Синг?

— Я, Джуггут Синг, один из прислужников магараджи.

— Гм. Что же, магараджа желает видеть меня?

Фигура приблизилась на шаг.

— Нет, сахиб. Царица.

— Которая? — спросил Тарвин.

Фигура подошла к нему и шепнула почти на ухо.

— Только одна может решиться покинуть дворец. Это — цыганка.

Тарвин тихонько, с удовольствием щелкнул пальцами и с торжеством прищелкнул языком.

— Приятные приемные часы у этой дамы, — сказал он.

— Здесь не место для разговоров, сахиб. Я прислан, чтобы сказать: «Придите, если не боитесь темноты».

— Вот как! Ну, Джуггут, переварим хорошенько. Я хотел бы повидать вашего друга Ситабхаи. Где вы ее держите? Куда мне нужно идти?

— Я должен сказать: «Идите со мной». Вы боитесь?

На этот раз он говорил по собственному побуждению.

— О, испугать меня не так легко, — сказал Тарвин, отгоняя око дыма. — Дело не в том.

— Тут лошади — быстрые лошади. Таково приказание цыганки. Идите за мной.

Тарвин продолжал курить не торопясь, наконец он медленно поднялся со стула. Он вынул из кармана пистолет, оглядел его внимательно при слабом свете под зорким взглядом Джуггут Синга и снова положил в карман, подмигнув собеседнику.

— Ну, идем, Джуггут. — И они пошли за постоялый двор к месту, где их ожидали две лошади с головами, укутанными попонами, чтобы не было слышно их ржания.

Джуггут Синг сел на одну из них, а Тарвин молча сел на другую, удостоверившись сначала, что подпруга не ослабла. Они поехали рысью по проезжей дороге в горы.

— Ну, — сказал Джуггут Синг, проехав таким образом с четверть мили и убедясь, что они одни, — теперь мы можем ехать как следует.

Он наклонился, всадил шпоры и стал бешено стегать лошадь. Ничто, кроме страха смерти, не могло бы заставить избалованного придворного евнуха ехать с такой быстротой. Тарвин посмотрел, как он качался в седле, усмехнулся и поскакал за ним.

— А неважный вышел бы из вас ездок, Джуггут, не правда ли?

— Скачите! — задыхаясь, проговорил Джуггут Синг. — К расщелине между двух гор — скорее.

Сухой песок вылетал из-под копыт их лошадей, и горячий ветер свистел в ушах, когда они поднимались на склон, легко вздымавшийся к горам в трех милях от дворца. В старые годы, до введения телеграфа, спекулянты опиумом подавали сигналы о повышении и падении цен на это снадобье с маленьких сторожевых башен на горах. К одной из этих вышедших из употребления станций стремился Джуггут Синг. Лошади пошли шагом по мере того, как подъем становился круче и очертания башни с плоским куполом начали ясно вырисовываться на небе. Через несколько мгновений Тарвин услышал, как лошадиные подковы застучали по твердому мрамору, и увидел, что едет по краю переполненного водой резервуара.

На востоке немногие мерцающие огни на открытой равнине указывали местоположение Ратора и унесли его к тому вечеру, когда он прощался с Топазом, стоя на задней площадке пульмановского вагона.

— Сторожевая башня в дальнем конце плотины, — сказал Джуггут Синг. — Цыганка там.

— Неужели никогда не отвыкнуть от этого имени? — послышался из мрака невыразимо нежный голос. — Хорошо, что у меня кроткий характер, а не то рыба познакомилась бы с тобой, Джуггут Синг.

Тарвин круто осадил лошадь, потому что почти у самого повода стояла какая-то фигура, закутанная с ног до головы в дымку из бледно-желтого газа. Она появилась из-за красной могилы некогда знаменитого раджпутанского витязя, который, как говорили в стране, скакал по ночам вокруг выстроенной им плотины. Это была одна из причин, почему Дунгар Талао никто не посещал по вечерам.

— Сойдите, Тарвин-сахиб, — насмешливо проговорил по-английски тот же голос. — Я, во всяком случае, не серая обезьяна. Джуггут Синг, возьми лошадей и жди внизу у сторожевой башни.

— Да, Джуггут, и не засыпай, — прибавил Тарвин, — ты можешь понадобиться нам.

Он сошел с лошади и встал перед укутанной в покрывало Ситабхаи.

— Пожмите руку, — сказала она, протягивая после короткого молчания руку еще меньших размеров, чем рука Кэт. — А, сахиб, я знала, что вы придете. Я знала, что вы не побоитесь.

Говоря это, она держала его руку и нежно пожимала ее. Тарвин спрятал крошечную ручку в своей громадной лапе и, сжав ее так, что Ситабхаи невольно вскрикнула, потряс ее.

— Рад познакомиться с вами, — сказал он в то время, как она пробормотала:

— Клянусь Индуром, что за сила! И я рада вас видеть, — сказала она вслух.

Тарвин заметил мелодичность ее голоса и старался представить себе, каково может быть лицо под покрывалом.

Она спокойно присела на плиту могилы и жестом пригласила его сесть рядом.

— Все белые люди любят говорить прямо, — сказала она медленно, не вполне владея английским произношением. — Скажите мне, Тарвин-сахиб, как много вы знаете?

Она откинула покрывало и повернула к нему свое лицо. Тарвин увидел, что она прекрасна. Это впечатление почти заслонило его прежнее чувство к ней.

— Ведь вы не желаете, чтобы я выдал себя, государыня, не правда ли?

— Я не понимаю. Но я знаю, что вы говорите не так, как другие белые люди, — мило сказала она.

— Ну, не можете же вы ожидать, чтобы я сказал вам правду?

— Нет, — ответила она. — Иначе вы сказали бы мне, зачем вы здесь. Почему вы причиняете мне столько волнений?

— Неужели я тревожу вас?

Ситабхаи засмеялась, закинув голову на сложенные руки.

Тарвин с любопытством разглядывал ее при свете звезд. Все его чувства были обострены; он был настороже и по временам зорко оглядывался вокруг. Но он видел только тусклое мерцание воды, набегавшей на мраморные ступени, и слышал только крик филинов.

— О, Тарвин-сахиб, — сказала она. — Знаете, после первого раза мне было жаль!

— А когда это было? — неопределенно осведомился Тарвин.

— Конечно, тогда, когда перевернулось седло. А потом, когда с арки упало бревно, я подумала, что оно, по крайней мере, изувечило вашу лошадь. Ушибло ее?

— Нет, — сказал Тарвин, пораженный ее очаровательной откровенностью.

— Ведь вы же знали, — почти с упреком проговорила она.

Он покачал головой.

— Нет, Ситабхаи, моя милая, — медленно и выразительно проговорил он. — Я не постиг вас, к вечному моему стыду. Но теперь я начинаю понимать. Вероятно, и маленькое происшествие на плотине, и мост, и повозка — все это дело ваших рук. А я-то приписывал все их дьявольской неловкости. Ну, будь я… — Он мелодично свистнул. В ответ на его свист из тростника послышался хриплый крик журавля.

Ситабхаи вскочила на ноги и сунула руку за пазуху.

— Сигнал! — потом она упала на плиту могилы. — Но вы никого не привезли с собой. Я знаю, вы не боялись приехать один.

— О, я и не пробую равняться с вами, государыня, — ответил он. — Я слишком занят, восторгаясь вашей живописной и систематической дьявольщиной. Так, значит, вы причина всех моих неприятностей? Зыбучие пески — славная выдумка. Часто вы пользуетесь ею?

— О, это на плотине! — вскрикнула Ситабхаи, слегка взмахнув руками. — Я отдала им только приказание сделать, что можно. Но это очень неловкие люди — простые кули. Они рассказали мне, что сделали, и я рассердилась.

— Убили кого-нибудь?

— Нет, к чему мне это?

— Ну, уж раз дело пошло начистоту, то почему вы так горячо желаете убить меня? — сухо спросил Тарвин.

— Я не люблю, чтобы белые люди оставались здесь, а я знала, что вы приехали, чтобы остаться. К тому же, — продолжала она, — магараджа любил вас, а я никогда еще не убивала белого человека. Потом, вы нравитесь мне.

— О! — выразительно проговорил Тарвин.

— Клянусь Маланг-Шахом, а вы и не знали этого! — Она поклялась богом своего клана — богом цыган.

— Ну, не издевайтесь, — сказал Тарвин.

— А вы убили мою большую любимую обезьяну, — продолжала Ситабхаи. — Она приветствовала меня по утрам, как Лучман-Рао, первый министр. Тарвин-сахиб, я знала много англичан. Я танцевала на канате перед палатками, где обедали офицеры во время похода, и подходила с тарелкой для сбора к бородатому полковнику, когда была только по колено ему. — Она опустила руку на расстояние фута от земли. — А когда я стала старше, я думала, что знаю сердца всех людей. Но, клянусь Маланг-Шахом, я никогда не видела такого человека, как вы, Тарвин-сахиб. Нет, — почти умоляюще продолжала она, — не говорите, что вы не знали. На моем родном языке есть любовная песня «От луны до луны я не спала из-за тебя», и эта песня справедлива относительно меня. Иногда мне кажется, что я не хотела вашей смерти. Но лучше было бы, если бы вы умерли. Я — одна, я управляю государством. А после того, что вы сказали магарадже…

— Да? Так, значит, вы слышали?

Она кивнула головой.

— После этого я не вижу иного пути… если только вы не уедете.

— Я не уеду, — сказал Тарвин.

— Это хорошо, — с тихим смехом сказала Ситабхаи. — Итак, я ежедневно буду видеть вас. Я думала, что солнце убьет вас, когда вы поджидали магараджу. Будьте мне благодарны, Тарвин-сахиб, за то, что я заставила магараджу выйти к вам. А вы дурно поступили со мной.

— Дорогая моя леди, — серьезно сказал Тарвин, — если бы вы припрятали свои злые коготки, никто не тронул бы вас. Но я не могу позволить, чтобы вы одержали надо мной верх в том, что касается магараджа Кунвара. Я здесь для того, чтобы позаботиться об этом молодом человеке. Держитесь в сторонке, и я брошу это дело.

— Опять ничего не понимаю, — проговорила изумленная Ситабхаи. — Что значит жизнь ребенка для вас — чужого человека?

— Что для меня? Да жизнь ребенка. Разве для вас нет ничего священного?

— У меня есть сын, — возразила Ситабхаи, — и он не сахиб. А этот ребенок был болезнен со дня своего рождения, Тарвин-сахиб. Как может он управлять людьми? Мой сын будет раджой и впоследствии… Но это не касается белых людей. Предоставьте малютке отправиться к богам.

— Не с моего ведома, — решительно ответил Тарвин.

— Иначе, — продолжала Ситабхаи, — он проживет больным и несчастным лет девяносто. Да, я пела у ворот дворца его матери, когда она и я были детьми: я — во прахе, она — в своих брачных носилках. Теперь во прахе она. Тарвин-сахиб, — ее голос принял мягкий, просящий оттенок, — у меня не будет другого сына. Но я все же могу управлять государством из-за занавесей, как это делали многие государыни. Я не из тех женщин, что воспитываются во дворце. Эти, — она с презрением показала в сторону, где виднелись огоньки Ратора, — никогда не видели, как волнуется пшеница, не слышали, как шумит ветер, не сидели в седле, не разговаривали с мужчинами на улицах. Они зовут меня цыганкой и дрожат под своими одеждами, словно толстые улитки, когда мне вздумается поднять руку к бороде магараджи. Их барды поют об их предках, живших за тысячу двести лет. Они благородные, видите ли! Клянусь Индуром и Аллахом — да и Богом ваших миссионеров — их дети и британское правительство будут помнить меня в продолжение дважды тысячи двухсот лет. Ах, Тарвин-сахиб, вы не знаете, как умен мой сынок. Я не позволяю ему ходить к миссионеру. Все, что ему понадобится впоследствии — а править этим государством не легкое дело, — он узнает от меня, потому что я видела свет и я знаю. И пока вы не явились, все шло так тихо, так тихо к концу! Малютка умер бы — да, и больше не было бы хлопот. И ни один мужчина, ни одна женщина во дворце не шепнули бы магарадже ни слова о том, о чем вы кричали при солнечном свете во дворе. Теперь подозрение никогда не исчезнет из памяти магараджи, и я не знаю… и не знаю… — Она порывисто нагнулась к нему. — Тарвин-сахиб, если я сказала хоть одно правдивое слово, скажите и вы, что вы знаете.

Тарвин хранил молчание. Она с мольбой положила руку на его колено.

— И никто не подозревал бы. Когда в прошлом году приехали леди от вице-короля, я дала из моих собственных средств двадцать пять тысяч рупий на больницу, и леди-сахиб поцеловали меня в обе щеки, it я говорила по-английски, и показала им, как я провожу время за вязанием — я, которая вяжу и развязываю сердца мужчин.

На этот раз Тарвин не засвистел, он только улыбнулся и сочувственно пробормотал что-то. Широкий, мастерский размах ее злой деятельности и хладнокровие, с которым она упоминала о нем, придавали ей нечто вроде достоинства. Более того, он уважал ее за то, что больше всего действует на души западных людей, — за то, что ока провела его. Правда, ее план не удался, но она так искусно проводила его в жизнь, что он ничего не узнал бы. Он почти уважал ее за это.

— Теперь вы начинаете понимать, — сказала Ситабхаи, — есть о чем подумать. Вы намереваетесь рассказать обо мне все полковнику Нолану, сахиб?

— Если вы не оставите в покое магараджа Кунвара — да, — сказал Тарвин, не давая своим чувствам мешать делу.

— Это очень глупо, — сказала Ситабхаи, — потому что полковник Нолан очень расстроит магараджу, а магараджа перевернет весь дворец вверх дном, и каждая из моих девушек — за некоторым исключением — будет свидетельствовать против меня; и я, пожалуй, окажусь под сильным подозрением. Тогда, Тарвин-сахиб, вы вообразите, что помешали мне. Но вы не можете остаться здесь навсегда. Вы не можете остаться, пока я не умру. А как только вы уедете… — она щелкнула пальцами.

— Вам не удастся, — с непоколебимой твердостью сказал Тарвин. — Я уж так устрою. За кого вы меня принимаете?

Ситабхаи нерешительно кусала указательный палец. Нельзя было сказать, что сделает или чего не сделает этот человек, который вышел невредимым из всех расставленных ею ловушек. Имей она дело с человеком своей расы, она пустила бы в ход угрозы против угрозы. Но этот спокойный, свободно держащийся человек, наблюдавший за каждым ее движением, подперев подбородок рукой, живой, проворный, самоуверенный, был неизвестной породы, смущавшей и огорчавшей ее.

Послышался скромный кашель, и Джуггут Синг подошел к ним, униженно поклонился и шепнул что-то Ситабхаи. Она насмешливо рассмеялась и велела ему уйти на место.

— Он говорил, что ночь проходит, — объяснила она, — и наше отсутствие во дворце грозит смертью нам обоим.

— Я не стану задерживать вас, — сказал Тарвин, вставая. — Я думаю, мы понимаем друг друга. — Он заглянул ей прямо в глаза. — Прочь руки!

— Так я не могу делать, что хочу? — сказала она. — И завтра вы отправитесь к полковнику Нолану?

— Смотря как, — ответил Тарвин, закусив губу. Он стоял, смотря на нее снизу вверх и запустив руки в карманы.

— Присядьте на минутку, Тарвин-сахиб, — сказала Ситабхаи, любезно похлопывая по плите своей маленькой ладонью. Тарвин послушался. — Ну, если я не велю сбрасывать балок и буду держать на привязи серых обезьян…

— И высушу зыбучие пески на реке Амет, — продолжал Тарвин. — Я понимаю. Милая маленькая горячая головка, вы свободны делать, что вам угодно. Я не желаю мешать вашим забавам.

— Я была неправа. Я должна была знать, что ничто не испугает вас, — сказала она, искоса задумчиво глядя на него, — и, за исключением вас, Тарвин-сахиб, я также не боюсь никого. Будь вы царем, а я царицей, мы держали бы в руках весь Индостан.

Она дотронулась до его сжатой руки, говоря это, и Тарвин, вспомнив ее внезапное движение при его свисте, быстро положил свою руку на ее руки и крепко держал их.

— Неужели нет ничего, что заставило бы вас оставить меня в покое, Тарвин-сахиб? Что вам нужно? Ведь не для того вы приехали сюда, чтобы поддерживать жизнь магараджа Кунвара?

— Откуда вы знаете, что не для того?

— Вы очень умны, — сказала она, рассмеявшись, — но нехорошо воображать себя слишком умным. Сказать вам, зачем вы приехали?

— Ну, зачем? Говорите же.

— Вы приехали сюда для того же, для чего вы были и в храме Исвара, — чтобы найти то, чего вы никогда не найдете, разве только, — она нагнулась к нему, — я помогу вам. Очень холодно было в «Коровьей пасти», Тарвин-сахиб?

Тарвин отодвинулся, нахмурившись, но ничем не выдал себя.

— Я боялась, что змеи убьют вас там.

— Вот как! Боялись?

— Да, — нежно сказала она. — И я боялась, что вы не отступите вовремя, когда повернется камень в храме.

Тарвин взглянул на нее.

— Неужели?..

— Да! Я знала, что у вас на уме, прежде чем вы заговорили с магараджей, когда в вас стрелял отряд телохранителей.

— Ну-с, молодая женщина, уж не занимаетесь ли вы частным сыском?

Она рассмеялась.

— Про вашу храбрость во дворце сложили песню. Но смелее всего с вашей стороны было завести разговор о Наулаке с магараджей. Он рассказал мне все, что вы говорили. Но он, даже он, не мог представить себе, чтобы феринги (чужестранец) осмелился желать приобрести эту драгоценность. А я была так добра — я не сказала ему. Но я знала, что такие люди, как вы, созданы не для мелочей. Тарвин-сахиб, — сказала она, близко нагибаясь к нему, освобождая свою руку и нежно кладя ее на плечо Тарвина, — мы с вами очень похожи! Гораздо легче управлять этим государством, — да, и отнять весь Индостан у этих белых собак, англичан, чем сделать то, о чем вы мечтали. Но для смелого все легко. Наулака нужна вам, Тарвин-сахиб, или вы хотите добыть ее для кого-нибудь другого — так же, как я хочу Гокраль-Ситарун для моего сына? Мы не маленькие люди. Это для кого-нибудь другого, не так ли?

— Послушайте, — почтительно сказал Тарвин, снимая ее руку со своего плеча и крепко сжимая ее в своей, — много в Индии таких, как вы?

— Только одна. Я, как и вы, одинока.

Она прижалась подбородком к его плечу и взглянула на него глазами, темными, как вода в озере. Ярко-красный рот и трепетавшие ноздри были так близко к его лицу, что он чувствовал на щеке аромат ее дыхания.

— Разве вы, как я, управляет его государством, Тарвин-сахиб? Нет, наверно, тут замешана женщина.

Ваше правительство предписывает вам, а вы исполняете его приказания. Я заставила отвести канал, который правительство хотело проложить в моем померанцевом саду, так же, как заставлю магараджу подчиниться моей воле, как убью мальчика, как буду управлять Гокраль-Ситаруном через моего сына. А вы, Тарвин-сахиб, — вы желаете только женщину! Не правда ли? А она слишком мала, чтобы носить «Счастье государства». Она бледнеет с каждым днем.

Ситабхаи почувствовала, что он вздрогнул, но ничего не сказал.

Из чащи кустов в дальнем конце озера раздался хриплый, лающий кашель, наполнивший горы скорбью, как вода фонтана наполняет чашу. Тарвин вскочил с места. В первый раз он услышал сердитую жалобу тигра, возвращающегося в свою берлогу после бесплодных поисков добычи.

— Ничего, — сказала, не двигаясь, Ситабхаи. — Это только тигр из Дунгар Талао. Я много раз слышала их вой, когда была цыганкой. А теперь, если бы он пришел, вы застрелили бы его, как ту обезьяну, не правда ли?

Она ближе прижалась к нему. Он опустился рядом с ней на камень, и рука его бессознательно обвилась вокруг ее талии.

Тень тигра неслась по открытому пространству у берега озера так же бесшумно, как несется пух чертополоха в летнем воздухе, и рука Тарвина плотнее легла на выпуклый пояс, ощутив холод его, несмотря на множество складок кисейной одежды.

— Такая маленькая и слабая — как могла бы она носить его? — продолжала Ситабхаи.

Она немного повернулась в его объятиях, и рука Тарвина дотронулась до нескольких рядов ее пояса с выпуклыми украшениями; под локтем он почувствовал большой камень.

Он вздрогнул и с побледневшими губами еще крепче сжал ее талию.

— Только мы двое, — продолжала Ситабхаи тихим голосом, мечтательно глядя на него, — могли бы заставить государство вступить в бой, как двух буйволов весной. Хотели бы вы быть моим первым министром, Тарвин-сахиб, и давать мне совет за занавесью?

— Я не знаю, мог ли бы я доверять вам, — отрывисто сказал Тарвин.

— Я не знаю, могла ли бы я сама доверять себе, — ответила Ситабхаи, — потому что через некоторое время я, бывшая всегда царицей, могла бы оказаться служанкой. Я не один раз доходила до того, что была готова бросить мое сердце под подковы вашего коня.

Она положила ему руки на шею, обняла его и, смотря ему в глаза, привлекла его голову к себе.

— Разве этого мало, если я попрошу вас быть моим царем? — проворковала она. — В старые годы, когда здесь еще не было английских правителей, безродные англичане похищали сердца бегум и командовали их армиями. Они были властителями во всех отношениях, за исключением имени: мы не знаем, когда может вернуться старое время, и мы могли бы вместе вести наши армии.

— Отлично!.. Сохраните место для меня. Я мог бы вернуться и проситься на него, когда устрою дома свои дела.

— Так вы уезжаете, вы скоро покинете нас?

— Я уеду, когда получу то, что мне нужно, дорогая, — ответил он, крепче сжимая ее стан.

Она закусила губу.

— Я должна была знать это, — тихо проговорила она. — Я сама никогда не отказывалась от своих желаний. Ну, что же это такое?

Уголки ее рта несколько опустились, когда ее головка упала на его плечо. Опустив глаза, он заметил усыпанную рубинами ручку маленького ножа на ее груди.

Быстрым движением он освободился из ее объятий и встал на ноги. Она была очень красива в полумраке, с умоляюще простертыми руками, но он был тут совсем не для того.

Тарвин посмотрел ей в глаза, и она опустила их.

— Я возьму то, что у вас надето на талии.

— Я должна была бы знать, что белый человек думает только о деньгах! — презрительно крикнула она.

Она отстегнула серебряный пояс и бросила его. Он звякнул, ударившись о мрамор.

Тарвин не взглянул на пояс.

— Вы лучше знаете меня, — спокойно проговорил он. — Ну, подымайте руки. Ваша ставка проиграна.

— Не понимаю, — сказала она. — Дать вам несколько рупий? — презрительно спросила она. — Поскорее, Джуггут Синг ведет лошадей.

— О, я потороплюсь. Дайте мне Наулаку.

— Наулаку?

— Вот именно. Я устал от пьяных мостов, неоседланных лошадей и головокружительных зыбучих песков. Мне нужно ожерелье.

— А я получу взамен мальчика?.

— Нет, ни мальчика, ни ожерелья!

— И вы пойдете утром к полковнику Нолану?

— Утро уже наступило. Вам лучше поторопиться.

— Пойдете вы к полковнику Нолану? — повторила она, вставая и становясь перед ним.

— Да, если вы не отдадите мне ожерелье.

— А если дам?

— Что это? Условие?

Он повторил вопрос, предложенный ему миссис Мьютри.

Ситабхаи с отчаянием взглянула на утреннюю звезду, уже начинавшую бледнеть на востоке. Даже ее власть над магараджей не могла бы спасти ее от смерти, если бы день застал ее вне стен дворца.

Этот человек говорил так, как будто ее жизнь в его руках, и она знала, что он прав. Если у него есть доказательства, он не постесняется представить их магарадже, а если магараджа поверит — Ситабхаи уже чувствовала прикосновение меча к ее шее. Она будет не основательницей династии, а безымянным призраком, исчезнувшим из дворца. К счастью, магараджа в тот день, когда Тарвин обвинял ее во дворе дворца, был в таком состоянии, что не понял его обвинений. Но теперь она беззащитна против всего, что вздумает предпринять против нее этот смелый и решительный иностранец. В лучшем случае он может возбудить против нее неопределенное подозрение индийских придворных, которое нанесет смертельный удар ее планам и вырвет магараджа Кунвара из-под ее власти, благодаря вмешательству полковника Нолана, а в худшем… Она не стала развивать ход мыслей в этом направлении.

Она проклинала жалкую слабость, которая помешала ей убить его, когда он был в ее объятиях. Она хотела убить его в первую минуту их свидания. Она слишком долго поддавалась очарованию чужой воли, более сильной, чем ее собственная; впрочем, время еще не ушло.

— А если я дам вам Наулаку? — спросила она.

— Я думаю, вы сами лучше знаете, что будет.

Бросив взгляд на равнину, она увидела, что у звезд уже не было блеска; черная вода резервуара побледнела и стала серой; дикие утки просыпались в тростниках. Заря была так же неумолима к ней, как и человек. Джуггут Синг в отчаянии подвел лошадей, делая жесты, полные нетерпения и страха. Небо было против нее, и на земле не было помощи.

Она заложила руки за спину. Тарвин слышал, как щелкнула застежка, и Наулака упала к его ногам, сверкая огненной рябью.

Несмотря ни на него, ни на ожерелье, она пошла к лошадям. Тарвин быстро наклонился и поднял драгоценную вещь. Джуггут Синг отвязал его лошадь. Тарвин подошел и схватил повод, пряча ожерелье в карман на груди.

Он наклонился, чтобы ощупать подпругу. Ситабхаи, стоя около своей лошади, подождала еще.

— Прощайте, Тарвин-сахиб, и помните цыганку, — сказала она, протягивая руку над лукой. — Гэ!

Перед ним блеснуло что-то. Рукоятка ножа Ситабхаи задрожала около седла, на полдюйма выше плеча Тарвина. Его конь, хрипя от боли, бросился на жеребца Ситабхаи.

— Убей его, Джуггут Синг! — задыхаясь, проговорила она, указывая на Тарвина евнуху, карабкавшемуся на лошадь. — Убей его!

Тарвин схватил ее нежную ручку своей сильной рукой.

— Потише, милая! Потише!.. — Она, пораженная, смотрела на него. — Дайте, я подсажу вас.

Он обнял ее и посадил в седло.

— А теперь поцелуйте, — сказал он, когда она взглянула на него.

Она наклонилась.

— Нет, подождите! Дайте мне ваши руки.

Он схватил ее за руки и поцеловал прямо в губы. Потом он звонко ударил лошадь; она бросилась вниз по дорожке и поскакала по равнине.

Он смотрел, как Ситабхаи и Джуггут Синг исчезали в облаке пыли и разлетавшихся камней, потом вздохнул с глубоким облегчением и повернулся к озеру. Он вынул Наулаку из тайника, с любовью положил ее на руку и стал пожирать глазами.

Камни горели ярким блеском зари и как бы смеялись над изменяющимися цветами гор. Блестящие нити драгоценных камней затмевали красный свет, подымавшийся из-за тростника, точно так же, как они заставили потускнеть блеск факелов в ночь свадьбы маленького Кунвара. Нежную зелень тростника, глубокую синеву озера, берилловый цвет быстро пролетавших зимородков и ослепляющую рябь от крыльев стаи лысух, стряхивавших воду под первыми лучами солнца, — ожерелье затмевало все это. Только черный бриллиант не принимал участия в радости утра, но лежал среди своих блестящих собратьев мрачный, с красным сердцем, как та мятежная ночь, из которой вывел его на свет Тарвин.

Тарвин разглядывал камни. Их было сорок пять; каждый камень представлял собой совершенство и не имел никакого недостатка; каждый из них был заключен в крошечный золотой ободок для того, чтобы не пропала хотя бы малейшая часть его красоты, каждый свободно свисал с цепочки из мягкого золота, на которую был нанизан, и каждый стоил жизни царя или доброго имени царицы.

Хорошая это была минута для Тарвина. Вся его жизнь сосредоточилась в ней. Топаз был спасен!

Дикие утки плавали взад и вперед по озеру. Журавли перекликались друг с другом, важно расхаживая среди тростника, почти достигавшего их красных голов. Из храма, скрытого среди гор, доноси лея голос одинокого жреца, приносившего утреннюю жертву своему богу, а из города в равнину несся гром барабанов, возвещавших, что ворота открыты и день наступил.

Тарвин поднял голову, оторвал взгляд от ожерелья. Нож с рукояткой из нефрита лежал у его ног. Он поднял изящное оружие и бросил его в озеро.

— А теперь к Кэт, — сказал он.

Глава 17

Дворец на красной скале, казалось, еще спал, когда Тарвин ехал по пустынной равнине. Какой-то человек на верблюде выехал из городских ворот, и Тарвин с интересом заметил, как быстро может двигаться длинноногий верблюд. Несмотря на то что он привык к этим животным с шеями страусов, они все же напоминали ему цирк Барнума и детство. Человек на верблюде приблизился и проехал мимо него. В утренней тиши Тарвин услышал знакомый сухой звук. То был звук взводимого курка. Машинально спустился он с седла и, когда заговорило ружье, был по другую сторону седла; облако синего дыма поднялось кверху и безжизненно повисло над верблюдом.

— Мне следовало понять, что она тотчас примется за дело, — пробормотал он, выглядывая из-за седла. — Револьвером мне не достать его на таком расстоянии. Чего же ждет этот дурак?

Тут он заметил, что неизвестный, с характерной неловкостью туземца, засорил дуло ружья и с яростью колотил им по луке седла. Тарвин быстро сел на лошадь, с револьвером в руке подскакал к незнакомцу и увидел побледневшее лицо Джуггут Синга.

— Вы?.. Ну, Джуггут, это нехорошо с вашей стороны, старина.

— Мне приказано, — дрожа от страха, сказал Джуггут. — Это не моя вина. Я… я не знаю этих вещей.

— Дайте-ка я покажу вам. — Он взял ружье из дрожавшей руки. — Нужно немного сноровки — вот так! Вам нужно поучиться, Джуггут.

— Что вы сделаете со мной? — вскрикнул евнух. — Она убила бы меня, если бы я не поехал.

— Не верьте этому, Джуггут. В теории она сильней, чем на практике. Поезжайте вперед.

Они направились назад к городу. Джуггут ехал впереди на верблюде, каждую минуту боязливо оглядываясь назад. Тарвин улыбался сухой, но успокаивающей улыбкой, балансируя у бедра захваченным ружьем. Он заметил, что ружье очень хорошее, если уметь обращаться с ним.

При входе во флигель Ситабхаи во дворце Джуггут Синг, мертвенно-бледный, сошел с лошади и юркнул во двор, представляя собой яркий образ страха и стыда. Тарвин въехал за ним и в ту минуту, когда евнух собирался исчезнуть в двери, окликнул его.

— Вы забыли ваше ружье, Джуггут, — сказал он. — Не бойтесь его. — Джуггут со страхом протянул руку, чтобы взять его. — На этот раз оно никого не ранит. Отправляйтесь к вашей госпоже и скажите, что вас возвращают с благодарностью.

Ни звука не донеслось до его слуха из-за зеленых ставен, когда он уехал, оставив Джуггута, пристально смотревшего вслед ему, ничто не упало на него с арки, а обезьяны были крепко привязаны. Очевидно, Ситабхаи еще не начинала новой игры!

Сам он уже наметил свой новый ход. Нужно было убираться восвояси.

Он подъехал к мечети за городом, отыскал своего старого друга в атласной одежде голубиного цвета и заставил его послать следующую телеграмму:

«Миссис Мьютри, Денвер. Ожерелье ваше. Приготовьте шею и проведите путь в Топаз. Тарвин».

Потом он повернул лошадь, чтобы ехать к Кэт. Он плотно застегнул пальто на груди и ласково погладил то место, где лежала Наулака. Он подъехал к веранде дома миссионера и привязал Фибби около дома. Довольство самим собой и всем на свете выражалось в его глазах, когда он встретил миссис Эстес в дверях дома.

— Вы услышали что-нибудь приятное? — сказала она. — Не войдете ли вы в дом?

— Ну, самое приятное, или, по крайней мере, близкое к самому приятному, не знаю точно, — улыбаясь, ответил он, входя вслед за миссис Эстес в знакомую гостиную. — Мне хотелось бы все рассказать вам, миссис Эстес. Мне страшно хотелось бы рассказать кому-нибудь. Но эта история не годится для здешней местности. — Он огляделся вокруг. — Я нанял бы герольда и несколько музыкальных инструментов и огласил бы ее, если бы мог поступить по-своему; и мы справили бы нечто вроде Четвертого июля и устроили бы фейерверк, а я с наслаждением прочел бы декларацию независимости туземцам. Но это не годится. Однако есть одна история, которую мне хочется рассказать вам, — прибавил он. Внезапная мысль пришла ему в голову. — Вы знаете, почему я так часто бываю здесь, миссис Эстес, не правда ли? Я хочу сказать помимо того, что вы так добры ко мне и что я люблю всех вас и мы всегда так хорошо проводим время вместе?.. Вы знаете, не правда ли?

Миссис Эстес улыбнулась.

— Полагаю, что знаю, — сказала она.

— Хорошо… Отлично! Отлично! Я так и думал, что вы знаете. Надеюсь, что вы мне друг..

— Если вы думаете, что я желаю вам всего хорошего, то это верно. Но вы можете понять, что я чувствую себя ответственной за мисс Шерифф. Я подумывала иногда, что следовало бы дать знать ее матери.

— О, ее мать знает! Она все знает. Можно, пожалуй, сказать, что ей это нравится. Затруднение совсем не в этом, миссис Эстес.

— Да. Она странная девушка, очень сильная, очень кроткая. Я горячо полюбила ее. Мужество у нее удивительное. Но ради нее мне хотелось бы, чтобы она отказалась от всего этого. Ей лучше бы выйти замуж, — задумчиво проговорила она.

Тарвин с восхищением взглянул на нее.

— Как вы умны, миссис Эстес. Как вы умны! — пробормотал он. — Я говорил ей это дюжину раз. И не думаете ли вы, что ей лучше было бы выйти замуж сразу, не теряя времени?

Его собеседница взглянула на него, чтобы видеть, серьезно ли он говорит. Тарвин несколько смущал ее.

— Я думаю, будет умнее, если вы предоставите событиям идти своим чередом, — ответила она после минутного молчания. — Я наблюдала за ее работой, надеясь, что она достигнет успеха там, где потерпели неудачу все остальные. Но в глубине своего сердца я знаю, что это не удастся ей. Слишком многое против нее. Она борется против тысячелетних традиций, воспитания и привычек. Раньше или позже они одержат верх над нею, и тогда она должна будет сдаться, несмотря на все свое мужество. Последнее время я стала думать, что неприятности начнутся скоро. В больнице много недовольных. Люсьен слышал рассказы, которые тревожат меня.

— Тревожат! Еще бы. Это самая худшая сторона дела. Она не только не хочет прийти ко мне, — это вы можете понять, миссис Эстес, — но она еще подвергает свою голову всякого рода опасностям. Мне некогда ждать, пока она убедится в этом. Мне некогда ждать, пока она сама поймет, что настоящий момент наилучший для ее свадьбы с Никласом Тарвином. Мне нужно уехать из Ратора. Вот в чем дело, миссис Эстес. Не спрашивайте почему. Это необходимо. И я должен взять Кэт с собою. Помогите мне, если любите ее.

На эту мольбу миссис Эстес дала самый чудесный ответ, какой только могла дать, сказав, что пойдет к Кэт и скажет, что он желает ее видеть. На это потребовалось некоторое время, но Тарвин ждал терпеливо, с улыбкой на губах. Он не сомневался, что Кэт уступит. В сиянии успеха ему казалось невозможным, чтобы она не одумалась. Ведь Наулака у него. Она, Кэт, должна быть вместе с ожерельем, она неразрывно связана с ним. Но он все же готов был охотно призвать на помощь все, что только было возможно, и с радостью верил, что миссис Эстес скажет Кэт, что нужно. Он нашел новое предсказание успеха в последнем выпуске «Топазской телеграммы», который он взял, поджидая появление Кэт. Разрабатываемая руда оправдала его ожидания. Люди, на которых он оставил ее, напали на настоящую жилу и вырабатывали руды на 500 долларов в неделю. Он смял газету, положил ее в карман, с трудом сдерживаясь, чтобы не пуститься в пляс; быть может, лучше отложить эти упражнения, пока он не увидит Кэт. Мгновение спустя ему пришлось прекратить тихий, победоносный свист и заменить его улыбкой, когда Кэт отворила дверь и, войдя в комнату, пошла к нему. Теперь у нее нет другого выхода. Почти так, помимо его воли, говорила его улыбка.

Одного взгляда на ее лицо было достаточно, чтобы убедиться, что она не так просто смотрит на это дело. Он прощал ее, она не могла знать источника его глубокой уверенности. Он даже подождал столько, что успел разглядеть ее серое домашнее платье, отделанное черным бархатом, надетое вместо белого, которое она обычно носила. Платье понравилось ему.

— Я рад, что вы в настоящую минуту бросили белый цвет, — сказал он, вставая и пожимая ей руку. — Это — знамение. Оно символизирует вообще расставание со здешней благословенной страной, а я именно желал видеть вас в таком настроении. Я хочу, чтобы вы бросили, покинули ее.

Он держал ее смуглую ручку в своей громадной темной руке и внимательно заглядывал в ее глаза.

— Покинула что?

— Индию — все это дело. Я хочу, чтобы вы поехали со мной, — кротко проговорил он.

Она взглянула на него, и по дрожащим линиям вокруг ее рта он увидел следы борьбы, которую она вынесла, прежде чем выйти к нему.

— Вы уезжаете? Я так рада. — Она запнулась на одно мгновение. — Вы знаете почему? — прибавила она с видимым намерением оказать любезность.

Тарвин расхохотался и сел.

— Это мне нравится. Да, я уезжаю не один. Вы принимаете участие в этом плане, — уверял он, кивая головой.

Она покачала головой.

— Нет, не говорите так, Кэт. Не надо. Теперь это серьезно.

— А разве всегда не было серьезно? — Она опустилась в кресло. — Для меня всегда было серьезно… что я не могла исполнить вашего желания, хочу я сказать. Не сделать этого — значит делать нечто иное, единственное, что я хочу делать, — для меня самый серьезный вопрос на свете. Не случилось ничего такого, что могло бы изменить меня, Ник. В противном случае я сейчас же сказала бы вам, в чем изменилось положение для нас обоих.

— Во многом. Да, например, хотя бы в том, что я должен уехать из Ратора. Надеюсь, вы не думаете, что я оставлю вас здесь?

Одно мгновение она пристально разглядывала свои сложенные на коленях руки. Потом взглянула ему прямо в лицо своим открытым взглядом.

— Ник, — сказала она, — дайте мне объяснить, насколько я могу, как все это представляется мне. Вы можете поправить меня, если я ошибаюсь.

— О, вы наверняка ошибаетесь! — крикнул он, однако наклонился, чтобы выслушать ее.

— Ну, дайте мне попробовать. Вы просите меня выйти за вас замуж?

— Прошу, — торжественно ответил Тарвин. — Дайте мне возможность сказать это перед священником и увидите.

— Я благодарна вам, Ник. Это дар — высший, лучший, и я благодарна за него. Но чего вы действительно хотите? Рассердитесь вы, Ник, если я спрошу вас? Вы желаете меня, чтобы устроить вашу жизнь, вы желаете, чтобы я дополнила ваши другие честолюбивые планы. Разве не так? Скажите по чести, Ник, разве не так?

— Нет! — прогремел Тарвин.

— Да, это так! Таков брак. И это правильно. Вступить в брак — значит быть поглощенным жизнью другого человека, жить не своей жизнью, а жизнью другого. Это хорошая жизнь. Это жизнь женщины. Она может нравиться мне. Я могу верить в нее. Но я не могу видеть себя в ней. Женщина отдает всю себя в браке — в счастливом браке. Я же не могу отдать всю себя. Что-то во мне принадлежит чему-то другому. А части я не могу предложить вам. Это все, что лучшие мужчины отдают женщине, но никакой мужчина не удовлетворится этим от женщины.

— Вы говорите о выборе между отказом от вашей работы и отказом от меня, последнее легче для вас.

— Я не говорю этого, но предположим, что сказала. Разве это было бы уж так странно? Будьте честны, Ник. Представьте себе, что я просила бы вас отказаться от всех стремлений, всего смысла вашей жизни? Представьте себе, что я просила бы вас бросить вашу работу? И предположите, что взамен всего этого я предложила бы вам — брак? Нет, нет! — она покачала головой. — Брак — хорошее дело, но какой мужчина заплатил бы за него такую цену?

— Дорогая моя, разве не в этом преимущество женщины?

— Преимущество? Счастливых женщин — да, но не всех, кому дано смотреть на брак с этой точки зрения. Даже женщины могут получить возможность посвятить себя чему-либо иному.

— Ну, знаете, Кэт! Муж — не приют для сирот или убежище для одиноких. Вы слишком серьезно относитесь к нему. Вы говорите так, как будто хотите сделать его главным предметом своей благотворительной деятельности и отдать все силы его делу. Конечно, вначале вам придется претендовать на нечто подобное, но на практике окажется необходимым только съесть несколько обедов, присутствовать на полугодовом обеде совета и на двух-трех земляничных праздниках. Это просто взаимное соглашение пить утром чай с мужчиной и быть где-нибудь недалеко от камина в не слишком некрасивом платье, когда он возвращается домой по вечерам. Ну, разве это не легкий контракт? Испытайте меня, Кэт, и увидите, как просто я устрою все для вас. Я знаю, что есть и другие вопросы. Я очень хорошо понимаю, что жизнь не будет иметь никакого значения для вас, если вы не будете в состоянии сделать счастливыми множество людей, кроме вашего мужа. Я признаю это. Я начинаю с этого. И я говорю, что и я хочу этого. У вас талант давать счастье людям. Ну, а я хочу достигнуть специального соглашения, хочу, чтобы вы осчастливили меня, а потом — распускайте все паруса, и пусть весь мир расцветет под влиянием добра, которое вы будете делать. И вы сделаете это. Черт возьми, мы сделаем это, Кэт! Никто не знает, как добры могут быть двое людей, если они составят синдикат и вместе займутся этим делом. Этого еще не пробовали. Попробуйте со мной! Кэт, я люблю вас, вы нужны мне… Какую жизнь я устрою вам, если вы позволите мне!

— Я знаю, Ник. Вы были бы добры ко мне. Вы сделали бы все, что может человек. Но возможность брака и счастье в нем зависят от женщины — и так должно быть. Я или исполняла бы один мой долг и пренебрегала другим и была бы несчастна, или пренебрегала бы вами, тогда несчастным были бы вы. Во всяком случае, подобное счастье не для меня.

Рука Тарвина отыскала на груди Наулаку и крепко сжала ее. Из нее как будто исходила сила — сила, нужная ему, чтобы сдержаться и не потерять все, благодаря нескольким резким словам.

— Кэт, дорогая моя, — спокойно проговорил он, — у нас нет времени на придумывание опасностей. Перед нами — действительная опасность. Вы здесь не в безопасности. Я не могу оставить вас здесь, а мне необходимо уехать. Поэтому я и прошу вас немедленно обвенчаться со мной.

— Но я ничего не боюсь. Кто может причинить мне какой-нибудь вред?

— Ситабхаи, — угрюмо ответил он. — Но не все ли равно кто? Я говорю вам, что вы не в безопасности. Верьте, я знаю, что говорю.

— А вы?

— О, я не иду в счет.

— Правда, Ник? — требовала она.

— Ну, я всегда говорил, что ничто в мире не может сравниться с климатом Топаза.

— Это значит, что вы в опасности — в большой опасности.

— Ситабхаи, конечно, не изыскивает способов спасти мою драгоценную жизнь, это факт. — Он улыбнулся.

— Тогда вы должны уехать сейчас же, вы не должны терять ни часу. О, Ник, вы не должны ждать!

— Это и я говорю. Я могу обойтись без Ратора, но не без вас. Вы должны уехать.

— Неужели, если я не поеду, вы останетесь? — с отчаянием спросила она.

— Нет, это значило бы грозить вам. Я намереваюсь дождаться вас. — Глаза его смеялись.

— Ник, это оттого, что вы сделали то, о чем я просила вас? — внезапно спросила она.

— Вы не просили меня, — защищался он.

— Так, значит, и я виновата.

— Это потому, что я сказал магарадже? Дорогая моя, это не что иное, как первый вывод лошадей в цирке. Бросьте всякие вопросы о вашей ответственности. Единственное ваше ответственное дело в настоящую минуту состоит в том, чтобы бежать со мной. За вашу жизнь здесь нельзя дать и гроша. Я убежден в этом. А за мою и того меньше.

— Видите, в какое положение вы меня ставите, — укоризненно проговорила она.

— Вовсе не я ставлю вас в это положение. Впрочем, я предлагаю вам простое решение.

— Себя!

— Ну да, ведь я же сказал, что это простое решение. Я не говорил, что оно блестящее. Почти каждый мог бы сделать для вас больше, и есть миллионы людей, лучше, чем я, но никто не мог бы сильнее любить вас. О, Кэт, Кэт, — вскрикнул он, вставая, — доверьтесь моей любви, и я восстану против всего света, чтобы сделать вас счастливой!

— Нет, нет, — страстно крикнула она, — вы должны уехать!

Он покачал головой.

— Я не могу оставить вас. Просите об этом кого-нибудь другого. Неужели вы думаете, что любящий человек может бросить вас в этих диких местах жертвой всяких случайностей? Неужели вы предполагаете, что это мог сделать какой бы то ни было человек? Кэт, дорогая, уезжайте со мной! Вы мучаете, вы убиваете меня, принуждая меня упустить вас из виду хотя бы на одну минуту. Говорю вам, что вы в большой, в смертельной опасности. Не останетесь же вы, зная это? Не пожертвуете же вы жизнью ради этих тварей?

— Да! — крикнула она, вставая. Вдохновенное выражение появилось на ее лице. — Да, если хорошо жить ради них, то хорошо и умереть за них! Я не верю, чтобы моя жизнь была уж так необходима кому-нибудь, но если она необходима — пусть будет так!

Тарвин смотрел на нее в унынии, совершенно сбитый с толку, потерянный.

— Итак, вы не уедете?

— Я не могу. Прощайте, Ник. Это окончательно.

Он взял ее руку.

— Добрый день, — ответил он. — На сегодня окончательно.

Она тревожно следила за ним глазами, когда он повернулся, чтобы выйти из комнаты. Внезапно она кинулась за ним.

— Но вы уедете?

— Уеду? Нет! Нет! — громко крикнул он. — Я останусь здесь, даже если мне пришлось бы организовать армию, объявить себя королем и сделать постоялый двор местопребыванием правительства. Уехать!..

Она сделала отчаянный жест, чтобы удержать его, но он ушел.

Кэт вернулась к маленькому магараджу Кунвару. Чтобы ускорить его выздоровление, она позволила, чтобы мальчику доставили из дворца множество игрушек и любимых им животных. Кэт села у его постели и долго молча плакала.

— Что такое, мисс Кэт? — спросил мальчик. Он несколько минут с удивлением наблюдал за ней. — Право, я теперь совсем здоров, так что плакать нечего. Когда я вернусь во дворец, я расскажу отцу все, что вы сделали для меня, и он вознаградит вас. Мы, раджи, ничего не забываем.

— Не в том дело, Лальджи, — сказала она, наклоняясь и вытирая заплаканные глаза.

— Ну, так отец даст вам две деревни. Никто не должен плакать, когда я поправляюсь, потому что я сын раджи. Где Моти? Я хочу, чтобы он сел на стул.

Кэт послушно встала и пошла искать нового любимца магараджа Кунвара — маленькую серую обезьяну с золотым ошейником, разгуливавшую по саду и по дому, а по вечерам употреблявшую все усилия, чтобы устроиться рядом с мальчиком. Она ответила на зов с ветки дерева в саду, где она вела разговоры с дикими попугаями, и вошла в комнату, тихонько болтая на обезьяньем языке.

— Пойди сюда, малютка, — сказал магарадж Кунвар, подымая руку. Обезьяна прыгнула к нему. — Я слышал об одном радже, — продолжал мальчик, играя золотым ошейником, — который истратил три лака на свадьбу двух обезьян. Моти, хочешь жену? Нет, нет — с тебя достаточно золотого ошейника. И мы истратим наши три лака на свадьбу мисс Кэт с Тарвином-сахибом, когда мы выздоровеем, а ты будешь танцевать на свадьбе. — Он говорил на местном наречии, но Кэт слишком хорошо понимала соединение своего имени с именем Тарвина.

— Не говорите так, Лальджи, не говорите!

— Почему, Кэт? Ведь даже я женат.

— Да, да. Но это дело другое, Кэт не хочется, чтобы вы говорили это, Лальджи.

— Хорошо, — ответил мальчик, надувая губы. — Теперь я только маленький ребенок. Когда я выздоровлю, я опять стану раджой, и никто не будет отказываться от моих подарков. Послушайте, вот трубы отца. Он едет навестить меня.

Издали раздался звук трубы. Потом послышался топот копыт, и некоторое время спустя экипаж магараджи и его свита с шумом остановились у дверей дома миссионера. Кэт тревожно взглянула на юного больного, не раздражал ли его весь этот шум, но глаза его блестели, ноздри раздувались, и он прошептал, крепко сжимая рукоятку сабли, которая всегда лежала рядом с ним:

— Это очень хорошо! Отец привел с собой всех своих приближенных.

Прежде чем Кэт успела встать, мистер Эстес ввел магараджу в комнату, которую он заполнил всю своим телом, раздутой спесью и важной внешностью. Он только что присутствовал на смотре своей лейб-гвардии и потому явился в полной форме главнокомандующего армией — звание немаловажное. Кунвар с восторгом оглядел фигуру своего августейшего отца, начиная с блестящих высоких сапог с золотыми шпорами, переходя к белоснежным замшевым штанам, сверкающей золотом тунике, бриллиантам ордена индийской звезды и кончая тюрбаном шафранового цвета с колеблющейся изумрудной эгреткой. Магараджа снял перчатки и ласково поздоровался с Кэт. Замечательно, что обычно после оргии его величество становился более цивилизованным.

— А ребенок здоров? — спросил он. — Мне сказали, что у него легкая лихорадка, у меня самого также была лихорадка.

— Боюсь, что болезнь магараджа была гораздо серьезнее, магараджа-сахиб, — сказала Кэт.

— А, малютка, — сказал раджа, нежно наклоняясь над ребенком и говоря на местном наречии, — вот что значит слишком много есть.

— Нет, отец, я не ел слишком много и совершенно здоров.

Кэт стояла у изголовья и гладила мальчика по голове.

— Сколько войска было сегодня на параде?

— Оба эскадрона, мой генерал, — ответил отец, глаза которого засветились гордостью. — Ты настоящий раджпут, сын мой.

— А мой конвой, где он был?

— С отрядом Пертаба Синга. Он провел атаку в конце сражения.

— Клянусь священным конем, — сказал магарадж Кунвар, — они пойдут в атаку в настоящем бою со временем! Не правда ли, отец мой? Ты на правом фланге, а я на левом.

— Вот именно. Но для этого наследник не должен хворать и должен научиться многому.

— Я знаю, — задумчиво ответил мальчик. — Отец мой, я лежал здесь несколько ночей и думал. Разве я ребенок? — Он взглянул на Кэт и шепнул ей: — Я хочу поговорить с отцом. Не пускайте никого.

Кэт быстро вышла из комнаты и, уходя, улыбнулась мальчику. Магараджа сел у постели.

— Нет, я не маленький ребенок, — сказал магарадж Кунвар. — Через пять лет я буду взрослым, и много людей будет слушаться меня. Но как я узнаю, правильно ли отданное мною приказание или нет?

— Необходимо научиться многому, — неопределенно повторил магараджа.

— Да, об этом я и думал, лежа здесь в темноте, — сказал мальчик. — И по-моему, всему этому нельзя научиться в стенах дворца или у женщин. Отец мой, отпусти меня учиться тому, как стать государем!

— Но куда ты поедешь? Ведь мое царство — твой дом, возлюбленный мой.

— Я знаю, я знаю, — возразил мальчик. — Я вернусь, но не дай мне быть посмешищем перед другими государями. На свадьбе Равут из Буннаула насмехался надо мной за то, что у меня меньше учебных книг, чем у него. А он — сын человека, только что получившего княжество. У него нет предков. Но он изъездил Раджпутану до Дели, и Агру, и Абу, и он в старшем классе в школе для принцев в Аджмире. Отец, сыновья всех государей поступают туда. Они не играют с женщинами, они ездят верхом с мужчинами. А воздух и вода хороши в Аджмире. И мне так хотелось бы поехать.

Волнение отразилось на лице магараджи: мальчик был очень дорог ему.

— Но с тобой может случиться несчастье, Лальджи. Подумай еще.

Я все обдумал, — ответил мальчик. — Что может случиться со мной, когда я буду там под надзором англичанина? Равут из Буннаула говорил мне, что я могу иметь свои комнаты, своих слуг и собственные конюшни, как другие сыновья государей, и что на меня будут обращать большое внимание.

— Да, — умиротворенно сказал магараджа. — Мы дети солнца, ты и я.

— Значит, мне нужно быть ученым, сильным и храбрым, как лучшие люди моей расы. Отец, мне надоело бегать по комнатам женщин, слушать разговоры моей матери и пение танцовщиц, а они еще пристают ко мне с поцелуями. Позволь мне поехать в Аджмир. Пусти меня в школу для сыновей государей. И через год, даже через год, так говорит Равут из Буннаула, я уже смогу предводительствовать моим конвоем, как подобает государю. Ты обещаешь мне, отец?

— Когда ты выздоровеешь, — ответил магараджа, — мы поговорим с тобой об этом, не как отец с ребенком, а как мужчина с мужчиной.

Глаза магараджа Кунвара заблестели от удовольствия.

— Это хорошо, — сказал он, — как мужчина с мужчиной.

Магараджа обнял и приласкал сына. Он рассказал ему все мелкие дворцовые новости, какие могли быть интересны маленькому мальчику. Потом он, смеясь, спросил: «Позволишь ты мне уйти?»

— О, отец мой!

Магарадж Кунвар спрятал голову в бороде отца и обвил его шею руками. Магараджа тихо высвободился из его объятий и также тихо вышел на веранду. Прежде чем вернулась Кэт, он исчез в облаке пыли, при звуках труб. Когда он уезжал, к дому подошел слуга с корзиной, плетенной из травы, набитой доверху крупными апельсинами, бананами и гранатами — цвета изумрудов, золота и меди, — которые он положил к ногам Кэт со словами:

— Это подарок государыни.

Мальчик услышал голос слуги и радостно крикнул:

— Кэт, это прислала вам моя мать. Крупные плоды? Дайте мне гранат, — попросил он, когда молодая девушка вошла в комнату, — я не ел их с прошлой зимы.

Кэт поставила корзину на стол. Настроение магараджа Кунвара изменилось. Он захотел гранатового шербета, и Кэт должна была сделать смесь из сахара, молока, сиропа и больших зерен граната. Кэт вышла на минуту за стаканом, и Моти, который только что потерпел неудачу в попытке завладеть изумрудами мальчика и спрятался было под кровать, выполз оттуда и схватил спелый банан. Моги отлично понимал, что магарадж Кунвар не может двинуться с места, поэтому он не обратил внимания на его окрик, но уселся поудобнее, выбрал банан, сорвал кожу своими черными пальчиками, осклабился и принялся есть.

— Отлично, Моти, — сказал магарадж Кунвар на местном наречии. — Кэт говорит, что ты не бог, а просто маленькая серая обезьяна. И я думаю то же. Когда она придет, то побьет тебя.

Моти съел половину банана, когда вернулась Кэт, но и не думал бежать. Она слегка шлепнула грабительницу, и обезьяна упала набок.

— Лальджи, что такое с Моти? — спросила Кэт, с любопытством приглядываясь к обезьяне.

— Она украла банан, а теперь, вероятно, притворяется мертвой. Ударьте ее.

Кэт нагнулась над слабым тельцем, но наказывать Моти не пришлось. Обезьяна была мертва.

Кэт побледнела. Она встала, быстро поднесла корзину к носу и осторожно понюхала ее. Слабый, сладкий, дурманящий запах подымался от груды блестящих плодов. Кэт поставила корзину обратно и схватилась рукой за голову, которая кружилась.

— Ну, — сказал мальчик. Он не мог видеть своей мертвой любимицы. — Я хочу шербета.

— Фрукты, кажется, не очень хороши, Лальджи, — с усилием проговорила Кэт. Говоря это, она выбросила через открытое окно в сад недоеденный кусок банана, который Моти крепко прижимал к своей маленькой груди.

С дерева сейчас же слетел попугай, набросился на кусок и унес его к себе на ветку. Кэт, все еще не пришедшая в себя, не успела остановить птицу, и мгновение спустя шарик зеленых перьев упал из-под листьев, и попугай, также мертвый, лежал на земле.

— Нет, плоды нехороши, — машинально, с глазами, расширенными от ужаса, с побледневшим лицом, проговорила она. Мысли ее перенеслись к Тарвину. Сколько предостережений и мольбы слышала она от него? Он говорил, что она не в безопасности. Разве он был не прав? Угрожавшая ей опасность соединялась с такой утонченной хитростью, что могла потрясти и более сильную женщину, чем она. Откуда может появиться новая опасность? Из какого тайника может выскочить она? Даже воздух может быть отравлен. Она еле смела дышать.

Смелость нападения поражала ее так же, как и намерение. Если это могло быть сделано открыто днем, под видом дружбы, немедленно после отъезда магараджи, на что же осмелится цыганка во дворце? Она и магарадж Кунвар жили под одной крышей. Если Тарвин прав, думая, что Ситабхаи хочет причинить вред ей, то плоды, очевидно, предназначались им обоим. Она вздрогнула при мысли, что, по неведению, могла сама дать фрукты мальчику.

Магарадж Кунвар повернулся на постели и взглянул на Кэт.

— Вы нездоровы? — спросил он серьезно и вежливо. — Тогда не беспокойтесь насчет шербета. Дайте мне поиграть с Моти.

— О, Лальджи, Лальджи! — вскрикнула Кэт.

Она, шатаясь, подошла к кровати, опустилась на колени, обхватила мальчика руками, как бы стараясь защитить его, и разразилась слезами.

— Вы плакали два раза, — сказал мальчик, с любопытством смотря на вздрагивавшие плечи Кэт. — Я скажу Тарвину-сахибу.

Эти слова проникли в сердце Кэт и наполнили его горьким, бесплодным, страстным желанием. О, если бы, хотя бы на минутку, почувствовать отвергнутую ею уверенную, спасительную силу! «Где он? — с упреком спрашивала она себя. — Что случилось с человеком, которого она отослала от себя, предоставив его всем случайностям жизни и смерти в этой ужасной стране?»

В это время Тарвин сидел в своей комнате на постоялом дворе, открыв обе двери навстречу удушающему ветру пустыни, чтобы ясно видеть все пути, которые вели к дому; револьвер лежал на столе перед ним, а Наулака была в кармане. Он испытывал страстное желание уехать и тяготился, казалось, победой, не имевшей отношения к Кэт.

Глава 18

Вечер и долгая ночь дали Кэт много времени для самоанализа после того, как она спрятала под замок предательские плоды и утешила магараджа Кунвара после таинственной смерти Моти, поплакав с ним вместе. Одно только было ясно для нее, когда она встала на следующее утро с покрасневшими глазами и не освеженная сном: она должна работать среди этих женщин, пока жива, и единственное ее спасение составляет та часть этого труда, которая всего ближе ей. А между тем человек, который любит ее, останется в Гокраль-Ситаруне, в смертельной опасности, ради того, чтобы быть вблизи, когда она позовет его. Она же не может сделать этого, потому что позвать его значило уступить, а она не смела уступить.

Она отправилась в больницу. Страх за него, овладевший ею вчера, перешел в ужас, мешавший ей распоряжаться спокойно.

Женщина из пустыни ожидала ее как обычно у лестницы; она сидела, укутанная покрывалом, обхватив колени руками. За ней стоял Дунпат, который должен был быть где-нибудь в палате. Кэт увидела, что двор был набит людьми, чужими и посетителями, которым, по введенным ею новым правилам, вход был разрешен только раз в неделю. Сегодня день был не приемный, и Кэт, усталая и измученная всем перенесенным ею накануне, почувствовала прилив гнева и решимость бороться с этими людьми. Поэтому она заговорила сердито, сходя с лошади.

— Что это значит, Дунпат Рай?

— Тут волнение, вызванное народным ханжеством, — сказал Дунпат Рай. — Это ничего. Я видел это и раньше. Только не входите.

Она отстранила его, не произнеся ни слова, и только хотела войти в дом, как увидела одного из своих пациентов в последней стадии тифозной горячки. С полдюжины шумливых приятелей выносили его, осыпая Кэт громкими проклятьями. В одно мгновение женщина из пустыни очутилась рядом с ней и подняла руку, в ее темной ладони был зажат длинный нож с широким лезвием.

— Замолчите, собаки! — громко крикнула она на их родном языке. — Не смейте накладывать рук на эту пери, все сделавшую для вас!

— Она убивает наш народ! — крикнул один из сельских жителей.

— Может быть, — ответила женщина с ослепительной улыбкой, — но я знаю, кто будет лежать здесь мертвым, если вы не пропустите ее. Кто вы, раджпуты или рыболовы, выкапывающие червяков, если бежите, словно скот, потому что неизвестно откуда появившийся лгун-жрец мутит ваши глиняные головы? Разве она убивает ваших близких? Сколько времени можете вы вашими чарами и заклинаниями удержать в живых этого человека? — спросила она, указывая на больного на носилках. — Прочь, ступайте прочь! Разве эта больница — ваша деревня, что вы оскверняете ее? Заплатили вы хоть один пенни за кровлю над вами или за снадобья в ваших желудках? Ступайте прочь, прежде чем я наплюю на вас.

Она отбросила их царственным жестом.

— Лучше не входить, — шепнул на ухо Кэт Дунпат Рай. — Во дворе местный жрец, и он волнует их умы. К тому же я и сам чувствую себя взволнованным.

— Но что это все значит? — переспросила Кэт.

Больница, была в руках суетливой толпы. Люди растаскивали постельное белье и кухонную утварь, лампы и носильное белье, перекликались сдержанными голосами на лестницах, выносили больных из верхних палат, как муравьи тащат яйца из разрушенного муравейника, по шесть — восемь человек на больного. Одни держали в руках пучки златоцвета и останавливались на каждой ступеньке, бормоча молитвы, другие боязливо заглядывали в аптеку, а третьи таскали воду из колодца и лили ее вокруг кроватей.

В центре двора голый, как помещавшийся тут некогда сумасшедший, перепачканный золой, длинноволосый, с орлиными когтями на пальцах, сидел полубезумный бродячий местный жрец и, размахивая над головой палкой, заостренной на конце, как пика, распевал громким, монотонным голосом какую-то песню, заставлявшую мужчин и женщин работать быстрее.

Песня перешла в крик свирепой ненависти при виде Кэт, бледной от гнева, со сверкающими глазами.

Она быстро бросилась в толпу женщин — ее женщин, которые, как она думала, полюбили ее. Но они были окружены своими родственниками, и один житель селения, находившегося в пустыне, с громким голосом, с голыми ногами, оттолкнул Кэт.

Он не хотел сделать ей что-либо дурное, но женщина из пустыни ударила его ножом по лицу, и он удалился с громким воем.

— Дайте мне поговорить с ними, — сказала Кэт, и стоявшая рядом с ней женщина, подняв руки, усмирила шумевшую толпу.

Только жрец продолжал свою песню. Кэт быстро подошла к нему. Ее маленькая прямая фигурка дрожала.

— Замолчи, — крикнула она на местном наречии, — или я сумею заткнуть тебе рот!

Жрец замолчал, а Кэт, стоя среди женщин, заговорила страстно:

— О мои женщины, что сделала вам я? — крикнула она на местном наречии. — Если есть какая-либо ошибка, кто исправит ее, как не ваш друг? Ведь вы же можете сказать мне все и днем и ночью. — Она протянула руки. — Слушайте, сестры мои! С ума вы сошли, что хотите уйти, наполовину вылеченные, больные или умирающие? Вы можете уйти, когда угодно. Только ради вас самих и ради ваших детей не уходите раньше, чем я вылечу вас, если будет угодно Богу. Теперь в пустыне лето, а многие из вас пришли издалека.

— Она говорит правду! Она говорит правду! — раздался чей-то голос в толпе.

— Конечно, я говорю правду. И я хорошо относилась к вам. Вы должны сказать мне причину вашего бегства, а не убегать, словно мыши. Сестры мои, вы слабы и больны, а ваши друзья не знают, что лучше для вас. Но я знаю.

— Что мы можем поделать? — крикнул слабый голос. — Это не наша вина. По крайней мере, я хотела бы умереть в покое, но жрец говорит…

Снова поднялся шум.

— На пластырях написаны заклинания…

— Зачем нам становиться против воли христианами? Это спрашивает мудрая женщина, которую отослали отсюда.

— Зачем на тела ставят странные дьявольские знаки? И они горят, как огни в аду…

— Вчера пришел жрец — святой человек, что сидит вон там, и он сказал, что ему было открыто, когда он сидел среди гор, что у дьявола готов план, как заставить нас потерять нашу веру…

— И отправить нас из больницы со знаками на теле — да, а у детей, которых мы родим в больнице, будут хвосты, как у верблюдов, и уши, как у мулов. Так говорит мудрая женщина, так говорит жрец.

— Тсс! Тсс! — кричала Кэт в ответ. — Какие пластыри? Что за ребяческий разговор о пластырях и дьяволах? Не один ребенок, а много детей родилось здесь, и все были пригожи. Вы это знаете! Это слова недостойной женщины, которую я отослала, потому что она мучила вас.

— Нет, но жрец сказал…

— Что мне за дело до жреца? Ухаживал он за вами? Наблюдал за вами по ночам? Сидел у вашей постели, поправлял ваши подушки и держал вас за руки, когда вы страдали? Брал он у вас детей и укачивал их, когда сам нуждался в отдыхе?

— Он святой человек. Он сотворил чудеса. Мы не решаемся подвергнуться гневу богов.

Одна женщина, посмелее других, крикнула: «Взгляните!» — и поднесла Кэт горчичник, недавно выписанный из Калькутты, на оборотной стороне которого красными чернилами были отпечатаны фамилия аптекаря и клеймо фирмы.

— Что такое эта дьявольская штука? — свирепо крикнула она.

Женщина из пустыни схватила ее за плечо и заставила встать на колени.

— Молчи, безносая женщина! — кричала она дрожащим от страсти голосом. — Она сотворена не из той глины, что ты, и твое прикосновение осквернит ее. Помни твою навозную кучу и говори тихо.

Кэт, улыбаясь, подняла горчичник.

— А кто говорит, что это дело дьявола? — спросила она.

— Святой человек, жрец. Конечно, он должен знать.

— Нет, вы должны знать, — терпеливо проговорила Кэт. Теперь она поняла, и ей стало жаль несчастных. — Вы прикладывали эту штуку. Была она вредна тебе, Питиха? — продолжала она, указывая на женщину, стоявшую прямо перед ней. — Не один, а много раз ты благодарила меня за облегчение, которое дал тебе этот талисман. Если это было дело дьявола, то почему оно не сожгло тебя?

— Право, очень жгло, — ответила женщина с нервным смехом.

Кэт невольно рассмеялась.

— Это правда. Я не могу сделать мои лекарства приятными. Но вы знаете, что они приносят пользу. Что знают эти люди, ваши друзья — крестьяне, погонщики верблюдов, пастухи коз — об английских лекарствах? Разве они там, в горах, так умны, или жрец так умен, что могут судить о твоей болезни за пятьдесят миль отсюда? Не слушай их! Не слушай! Скажи им, что ты останешься, и я вылечу тебя. Большего я не могу сделать. Для этого я приехала сюда. Я слышала о ваших несчастьях за десять тысяч миль, и они жгли мне сердце. Ложитесь на свои постели, сестры мои, и велите уйти этим глупым людям.

Среди женщин раздался шепот. Они как бы соглашались и колебались. На одно мгновение решение склонялось то в одну, то в другую сторону.

Потом человек, который был ранен в лицо, крикнул:

— Какая польза от разговоров! Возьмем наших жен и сестер! Мы не желаем иметь сыновей, похожих на дьяволов. Подай голос, о отец! — обратился он к жрецу.

Святой человек выпрямился и сгладил впечатление призыва Кэт потоком брани, заклинаний и угроз. Люди начали проходить мимо Кэт по двое, по трое, почти насильно уводя с собой родных.

Кэт называла женщин по именам, умоляя их остаться, доказывала, убеждала, попрекала. Все было напрасно. Многие из них были в слезах; но ответ был один. Им жаль, но они только бедные женщины и боятся гнева своих мужей.

С каждой минутой палаты пустели. Жрец снова запел и начал бешеную пляску на дворе. Разноцветный поток спустился с лестницы на улицу, и Кэт увидела, как последнюю из тщательно оберегаемых ею женщин вынесли на безжалостный солнцепек. Только женщина из пустыни осталась рядом с ней.

Кэт смотрела окаменелым взглядом. Ее больница была пуста.

Глава 19

— Есть какие-нибудь приказания, мисс-сахиб? — спросил Дунпат Рай с восточным спокойствием, когда Кэт повернулась к женщине из пустыни и оперлась на ее крепкое плечо.

Кэт только покачала головой, сжав губы.

— Это очень печально, — задумчиво сказал Дунпат Рай, как будто это дело совершенно не касалось его, — но все случилось из-за религиозного ханжества и нетерпимости, составляющих главную особенность жителей здешних мест. Один-два раза я видел то же самое. Иногда из-за порошков, а однажды они сказали, что стаканчики для лекарства — священные сосуды, а цинковая мазь — коровий жир. Но никогда не видел я, чтобы сразу опустела вся больница. Не думаю, чтобы они вернулись, но я назначен правительством, — сказал он с кроткой улыбкой, — и потому буду по-прежнему получать мое официальное жалованье.

Кэт пристально посмотрела на него.

— Вы думаете, они не вернутся? — запинаясь, проговорила она.

— О, да, — со временем одна, другая, двое-трое мужчин, которых помял тигр, или больных воспалением глаз, но женщины — нет. Мужья никогда не позволят им. Спросите эту женщину.

Кэт жалобным, вопросительным взглядом посмотрела на женщину из пустыни, которая, нагнувшись, взяла горсть песчинок, пропустила их сквозь пальцы, сжала кулаки и покачала головой, Кэт с отчаянием следила за ее движениями.

— Видите, все лопнуло — ничего хорошего, — сказал Дунпат Рай довольно ласково, но будучи не в состоянии скрыть выражения удовольствия при виде поражения, заранее предсказанного умными людьми. — А что будет теперь делать ваша честь? Запереть аптеку, или вы примете счета на лекарства?

Кэт слабо махнула рукой.

— Нет, нет! Не теперь. Мне нужно подумать. Нужно время. Я пришлю сказать вам. Пойдем, дорогая, — прибавила она, обращаясь на местном языке к женщине из пустыни, и рука об руку они вышли из больницы.

Сильная раджпутанка, когда они очутились на воздухе, подхватила ее, как ребенка, посадила на лошадь и упрямо пошла по направлению к дому миссионера.

— А куда ты пойдешь? — спросила Кэт на родном языке женщины.

— Я была первой из всех, — ответила пациентка, — поэтому мне следует быть последней. Куда пойдешь ты, пойду и я, а потом будь что будет.

Кэт нагнулась и с благодарностью пожала женщине руку.

Подъехав к воротам дома миссионера, она должна была собрать все силы, чтобы не выказать упадка духа. Она столько рассказывала миссис Эстес о своих надеждах на будущее, с такой любовью останавливалась на том, чему хочет научить этих беспомощных созданий, так постоянно советовалась с ней о воображаемой пользе, которую приносила ежедневно, что признаться в крушении своего дела ей было невыразимо горько. Она старалась отогнать мысль о Тарвине. Слишком уж глубоко затрагивала ее эта мысль.

Но, к счастью, миссис Эстес не оказалось дома, а слуга матери-государыни дожидался Кэт с просьбой привезти во дворец магараджа Кунвара.

Женщина из пустыни попробовала было удержать ее, но Кэт сбросила ее руку.

— Нет, нет, нет! Я должна ехать. Я должна делать что-нибудь, — почти с яростью крикнула она, — пока останется еще кто-нибудь, требующий от меня дела! Я должна работать. Это единственное мое спасение, добрая вы моя. Ступайте ко дворцу.

Женщина молча повиновалась и поплелась по пыльной дороге, а Кэт поспешно вошла в комнату, где лежал мальчик.

— Лальджи, — сказала она, наклоняясь над ним, — чувствуете ли вы себя настолько хорошо, чтобы вас можно было отнести в экипаж и отвезти повидаться с вашей матерью?

— Мне больше хотелось бы видеть отца, — ответил мальчик с софы, на которую его перенесли в виде награды за улучшение, обнаружившееся накануне. — Я хочу поговорить с отцом об очень важном деле.

— Но ваша мать так давно не видела вас, мой милый.

— Хорошо, я поеду.

— Ну, так я велю приготовить экипаж.

Кэт повернулась, чтобы выйти из комнаты.

— Нет, мне хочется ехать в своем собственном. Кто там рядом?

— Небеснорожденный, это я, — ответил низкий голос кавалериста.

— А! Ну скачи скорее и скажи, чтобы поскорее прислали мою коляску и конвой. Если они не будут здесь через десять минут, скажи Сиропу Сингу, что я прекращу выдачу жалованья и разобью ему лицо перед всеми моими людьми. Сегодня я хочу выехать.

— Да будет милость Господня с небеснорожденным в целые десять тысяч лет, — ответил голос.

Кавалерист сел в седло и поскакал.

К тому времени, как магарадж Кунвар был готов, у дверей дома миссионера уже дожидался громоздкий экипаж, набитый подушками.

Кэт и миссис Эстес помогали ребенку и почти внесли его в экипаж, хотя он и старался стоять на веранде и принимать приветствия конвоя, как следует мужчине.

— Ай! Я очень слаб, — с легким смехом сказал он, когда они ехали во дворец. — Мне, право, кажется, что я никогда не поправлюсь в Раторе.

Кэт обняла его и привлекла к себе.

— Кэт, — продолжал он, — если я попрошу у отца кое-что, вы скажете, что это хорошо для меня?

Кэт, мысли которой были далеко и еще полны горечи, рассеянно погладила его по плечу, подняв заплаканные глаза к красной возвышенности, где стоял дворец:

— Как я могу сказать, Лальджи?

Она улыбнулась, взглянув на его обращенное к ней личико.

— Но это что-то очень умное.

— В самом деле? — ласково спросила она.

— Да, я сам придумал это. Я сам — царственная особа и хочу поступить в школу, где сыновей государей учат, как стать раджами. Это в Аджмире. Я должен поехать учиться сражаться и ездить верхом вместе с другими государями Раджпутаны, и тогда я буду совсем мужчиной. Я поеду в школу для молодых раджей в Аджмире, чтобы научиться всему на свете. Вы увидите, как это будет умно. Свет кажется огромным с тех пор, как я заболел. Кэт, как велик мир, который вы видели за Черной Водой? Где Тарвин-сахиб? Мне хотелось бы видеть его. На кого сердится Тарвин-сахиб — на меня или на вас?

Он осыпал Кэт сотнями вопросов, пока они не остановились перед воротами в той стороне дворца, которая вела к флигелю его матери. С земли поднялась женщина из пустыни и протянула руки.

— Я слышала, как приехал посланный к вам слуга, — сказала она Кэт, — и знала, чего требуют. Дайте мне ребенка, я отнесу его. Ну, мой князек, нечего бояться. Я хорошей крови.

— Женщины хорошей крови ходят в покрывалах и не разговаривают на улице, — с сомнением проговорил ребенок.

— Один закон для тебя и твоих и другой — для меня и моих, — со смехом ответила женщина. — Мы, зарабатывающие себе хлеб работой, не можем ходить укутанными в покрывала, но наши отцы жили за много сот лет до нас, как и твои, небеснорожденный. Ну, пойдем, белая волшебница не может отнести тебя так нежно, как я.

Она обхватила его руками и прижала к груди так легко, как будто это был трех летний младенец. Он с удовольствием откинулся назад и махнул исхудалой рукой. Негостеприимные ворота распахнулись, заскрипев на петлях, и все — женщина, ребенок и молодая девушка — вошли вместе.

Эта часть дворца не отличалась обилием украшений. Пестрая облицовка на стенах облупилась и осыпалась во многих местах; ставни, с которых сошла краска, висели криво; а за воротами во дворе лежал всякий мусор. Лишившаяся милости государя царица лишается также и многих материальных удобств.

Раскрылась дверь, и послышался чей-то голос. Все трое очутились в полутьме и прошли по длинному проходу с белыми, блестящими оштукатуренными гладкими полами, который вел в аппартаменты царицы.

Мать магараджа Кунвара жила большей частью в длинной низкой комнате, выходившей на северо-восток. Тут она могла, прижавшись лицом к мраморным украшениям, мечтать о своей родине за песками, в восьмистах милях, среди гор Кулу. Тут не было слышно журчания переполненного дворца, и только шаги ее немногочисленных горничных нарушали тишину.

Женщина из пустыни, еще крепче прижимая мальчика к груди, двигалась среди лабиринта пустых комнат, узких лестниц и крытых дворов с видом заключенной в клетку пантеры. Кэт и магарадж Кунвар привыкли к темноте и извилистости, безмолвию и угрюмой таинственности прохода. Для одной это была часть ужасов, среди которых она решила действовать, для другого это была повседневная жизнь.

Наконец путешествие закончилось. Кэт приподняла тяжелую завесу, когда мальчик окликнул мать. Царица поднялась с кучи белых подушек у окна и страстно вскрикнула:

— Здоров ли ребенок?

Мальчик с трудом вырвался из рук женщины. Мать, рыдая, бросилась к нему, называя его тысячами ласкательных имен и осыпая поцелуями. Сдержанность ребенка исчезла — одно мгновение он пытался вести себя, как человек из расы раджпутов, то есть как невыразимо возмущенный всяким публичным проявлением волнения — он смеялся и плакал в объятиях матери. Женщина из пустыни провела рукой по глазам, бормоча что-то про себя, а Кэт отвернулась и стала смотреть в окно.

— Как мне благодарить вас! — сказала наконец царица. — О, мой сын, мой маленький сын, дитя моего сердца, боги снова сделали тебя здоровым! Но кто это там?

Ее взор впервые упал на стоявшую у дверей женщину из пустыни, укутанную в темно-красное покрывало.

— Она принесла меня сюда из экипажа, сказав, что она раджпутанка хорошей крови.

— Я чоханской крови, раджпутанка и мать раджпутов, — просто, не двигаясь с места, сказала женщина. — Белая волшебница сотворила чудо над моим мужем. Он был болен головой и не узнавал меня. Правда, он умер, но при последнем вздохе узнал меня и назвал по имени.

— И она несла тебя? — с дрожью в голосе сказала царица, привлекая к себе сына еще ближе; как все индусские женщины, она считала зловещим знамением всякое прикосновение, всякий взгляд вдовы.

Женщина упала к ногам царицы.

— Прости меня, прости меня! — вскричала она. — Я родила трех малюток, а боги взяли у меня всех их и, наконец, мужа. Так хорошо, так хорошо было снова держать на руках ребенка! Ты можешь простить, — простонала она, — ты богата твоим сыном, а я только вдова!

— Но я вдова по жизни, — прошептала царица. — Действительно, я могу простить. Встань.

Женщина продолжала лежать, судорожно ухватившись за голые ноги царицы.

— Вставай же, сестра моя, — шепнула царица.

— Мы жители полей, — пробормотала женщина, — мы не знаем, как надо разговаривать со знатными людьми. Если мои слова грубы, прости меня.

— Конечно, прощаю. Твоя речь нежнее речи женщин с гор Кулу, но некоторые слова новы для меня.

— Я из пустыни — пастушка верблюдов, доильщица коз. Что могу я знать о речах придворных? Пусть белая волшебница говорит за меня.

Кэт слушала рассеянно. Она исполнила свои обязанности, и ее освобожденная мысль снова вернулась к опасности, угрожавшей Тарвину, и к воспоминанию о постыдном крушении, постигшем ее час тому назад. Она мысленно видела, как женщины, одна за другой, исчезают из больницы, как уничтожается ее труд и рушатся все надежды; ей представлялось, что Тарвин умирает самой ужасной смертью, и она чувствовала, что это дело ее рук.

— Что такое? — устало проговорила она, когда женщина дернула ее за юбку. Потом она обратилась к царице: — Эта женщина — единственная из всех, кому я старалась помочь, осталась сегодня со мной, государыня.

— Во дворце шел разговор, — сказала мать магараджа, обняв мальчика за шею, — что в вашей больнице были волнения, сахиба.

— Больницы уже не существует, — угрюмо проговорила Кэт.

— Вы обещали взять меня туда когда-нибудь, Кэт, — по-английски сказал мальчик.

— Женщины — дуры, — сидя на полу, спокойно сказала женщина из пустыни. — Какой-то сумасшедший жрец сказал им ложь, будто среди снадобий были чары…

— Спаси нас ото всех злых духов и бесовских заклинаний, — пробормотала царица.

— Чары в снадобьях, которые она приготовляет своими собственными руками, и потому, сахиба, они выбежали, крича, что дети их родятся обезьянами, а их трусливые души будут отданы дьяволу. Ао! Через неделю не одна-две, а многие узнают, куда пойдут их души, потому что они умрут: и зерна и колосья зараз.

Кэт вздрогнула. Она слишком хорошо знала, что женщина говорит правду.

— Но снадобья! — начала царица. — Кто знает, какая сила может быть в этих снадобьях? — она нервно рассмеялась, смотря на Кэт.

— Взгляни на нее, — со спокойным презрением проговорила женщина. — Она только девушка, ничто иное. Что могла она сделать Вратам Жизни?

— Она вылечила моего сына, поэтому она — моя сестра, — сказала царица.

— Она сделала так, что мой муж заговорил со мной перед своим смертным часом, поэтому я ее служанка, равно как и твоя, сахиба, — сказала женщина из пустыни.

Мальчик с любопытством взглянул в лицо матери.

— Она говорит тебе «ты», — сказал он, как будто женщина не существовала. — Это неприлично между поселянкой и царицей — «ты» и «тебе».

— Мы обе женщины, сынок. Сиди смирно в моих объятиях. О, как хорошо чувствовать тебя опять здесь, негодник!

— Небеснорожденный слаб на вид, как засохший маис, — быстро проговорила женщина.

— Скорее как высохшая обезьяна, — возразила царица, прижимая губы к головке ребенка. Обе матери говорили громко и выразительно, чтобы боги, завидующие человеческому счастью, могли слышать и принять за правду уничижение, прикрывающее глубочайшую любовь.

— Ао, моя маленькая обезьяна умерла, — сказал мальчик. Он беспокойно задыхался. — Мне нужна другая. Позволь мне пойти во дворец и выбрать другую обезьяну.

— Он не должен выходить из этой комнаты во дворец! — страстно сказала царица, обращаясь к Кэт. — Ты еще слишком слаб, возлюбленный. О, мисс-сахиб, он не должен идти!

По опыту она знала, что бесполезно противиться желанию сына.

— Это мое приказание, — сказал мальчик, не поворачивая головы. — Я пойду.

— Останься с нами, дорогой, — сказала Кэт.

Она раздумывала, можно ли будет через три месяца снова наполнить больницу и не преувеличила ли она опасность, угрожающую Нику.

— Я иду, — сказал мальчик, вырываясь из рук матери. — Я устал от этих разговоров.

— Позволите, государыня? — шепотом спросила женщина из пустыни.

Мать утвердительно кивнула головой, и мальчик очутился в объятиях смуглых рук, бороться с силой которых было невозможно для него.

— Пусти меня, вдова! — бешено крикнул он.

— Не хорошо раджпуту пренебрежительно относиться к матери раджпутов, царь мой, — бесстрастно ответила она. — Если молодой бычок не слушается коровы, он учится послушанию с помощью ярма. Небеснорожденный не силен. Он упадет среди проходов и лестниц. Он останется здесь. Когда ярость покинет его тело, он станет еще слабее. Даже теперь, — большие, блестящие глаза устремились на лицо ребенка, — даже теперь, — продолжал спокойный голос, — ярость проходит. Еще одно мгновение, небеснорожденный, и ты станешь не князем, а только маленьким-маленьким ребенком, таким, как те, которых я рожала, и — увы! — каких я уже не буду рожать.

При последних словах голова магараджа упала на ее плечо. Порыв страсти иссяк, оставив его, как она и предвидела, настолько ослабевшим, что он сразу уснул.

— Стыдно, стыдно! — неясно пробормотал он. — Право, я не хочу идти. Оставьте меня спать.

Она гладила мальчика по плечу, пока мать не протянула жадных рук и не взяла обратно свое дорогое дитя. Она положила ребенка на подушку рядом с собой, прикрыла его своим длинным кисейным платьем и долго смотрела на свое сокровище. Женщина сидела на полу, на корточках. Кэт присела на подушку и прислушивалась к тиканью дешевых американских часов в нише стены. Женский голос, певший какую-то песню, глухо и слабо доносился через стены. Сухой полуденный ветер вздыхал через изъеденные рамы окон. Кэт слышала, как лошади конвоя обмахивались хвостами и пережевывали пищу во дворе, в ста футах от дворца. Она слушала и думала о Тарвине с возрастающим ужасом. Мать еще ниже нагнулась над сыном; глаза ее были влажны от материнской любви.

— Он спит, — сказала она. — Что это он говорит об обезьяне, мисс-сахиб?

— Она умерла, — сказала Кэт и заставила себя солгать. — Я думаю, она наелась вредных плодов в саду.

— В саду? — быстро переспросила царица.

— Да, в саду.

Женщина из пустыни переводила глаза с одной на другую. Эти разговоры были слишком недоступны ей, и она стала робко поглаживать ноги царицы.

— Обезьяны часто умирают, — заметила она. — Я видела раз мор среди обезьян, там, в Бансварра.

— Как она умерла? — настаивала царица.

— Я… я не знаю, — запинаясь, проговорила Кэт, и снова длинное безмолвие воцарилось в жарком полуденном воздухе.

— Мисс Кэт, что вы думаете о моем сыне? — прошептала царица. — Здоров он или нездоров?

— Он не очень здоров. Со временем он станет сильнее, но лучше, если бы теперь он уехал на некоторое время.

Царица спокойно наклонила голову.

— Я много раз думала об этом, сидя здесь одна, и это значит вырвать мне сердце из груди. Да, хорошо было бы, чтобы он уехал. Но, — она с отчаянием протянула руки к солнечному свету, — что я знаю о том мире, куда он отправится, и как я могу быть уверенной в его безопасности? Здесь, даже здесь… — Она внезапно остановилась. — С тех пор как вы приехали, мисс Кэт, сердце мое немного успокоилось, но я не знаю, когда вы уедете.

— Я не могу сохранить ребенка от всякого зла, — ответила Кэт, закрывая лицо руками, — но отошлите его отсюда как можно скорее. Ради Бога, отпустите его.

— Это правда! Это правда!

Царица обратилась к сидевшей у ее ног женщине.

— Ты родила троих? — спросила она.

— Да, трех и одного, который ни разу не вздохнул. Все были дети мужского пола, — сказала женщина из пустыни.

— И боги взяли их?

— Один умер от оспы, двое — от лихорадки.

— Ты уверена, что это дело богов?

— Я была с ними до конца.

— Твой муж, значит, был вполне твой?

— Нас было только двое, он и я. В наших деревнях люди бедны, и одной жены бывает достаточно.

— Увы! В деревнях люди богаты. Выслушай меня. Если бы другая жена покушалась на жизнь твоих трех…

— Я убила бы ее. Как же иначе? — Ноздри женщины расширились, она поспешно сунула руку за пазуху.

— А если бы вместо троих был только один, восторг твоих глаз, и ты знала бы, что у тебя никогда больше не будет ребенка, а другая жена, действуя втайне, покушалась бы на жизнь этого одного? Что тогда?

— Я убила бы ее… не легкой смертью. Рядом с ее мужем, в его объятиях убила бы ее. Если бы она умерла раньше моей мести, я отыскала бы ее в аду.

— Ты можешь выйти на солнце и гулять по улицам, и ни один человек не повернет головы, — с горечью сказала царица. — Твои руки свободны и лицо открыто. Что если бы ты была рабыней среди рабынь, чужой среди чужих, — и голос ее задрожал, — лишена милости своего господина?

Женщина нагнулась и поцеловала бледные ноги, которые держала в руках.

— Тогда я не стала бы утомлять себя борьбой, но, помня, что мальчик может вырасти и стать государем, отослала бы его подальше от власти другой жены.

— Разве так легко отрезать себе руку? — рыдая, проговорила царица.

— Лучше руку, чем сердце, сахиба. Кто мог бы уберечь ребенка в здешнем месте?

Царица указала на Кэт.

— Она приехала и уже спасла его раз от смерти. Ее снадобья хороши и искусство велико, но, ты знаешь, она девушка и не испытала ни прибыли, ни потери. Может быть, я несчастлива и глаза у меня дурные — не то говорил мой муж еще прошлой осенью — но может быть, это так. Однако я знаю боль в груди и любовь к новорожденному ребенку… как знала ты.

— Как знала я.

— Мой дом пуст, я вдова и бездетная, и никогда ни один мужчина не предложит мне выйти замуж за него.

— Как я… как я.

— Нет, малютка остался, если ушло все другое, и его нужно хорошенько охранять. Если кто-нибудь завидует ребенку, то нехорошо оставлять его в этой навозной куче. Отпусти его.

— Но куда? Мисс Кэт, не знаешь ли ты? Мир темен для нас, сидящих за занавесками.

— Я знаю, что сам ребенок желает, по собственному почину, отправиться в школу в Аджмире. Он говорил со мной об этом, — сказала Кэт, которая, сидя на своем месте на подушке, не пропустила ни слова из разговора двух женщин. Она нагнулась вперед и подперла подбородок обеими руками. — Это только на год, на два.

Царица рассмеялась сквозь слезы.

— Только на год, на два, мисс Кэт. Знаешь ли ты, какой долгой кажется одна ночь, когда его нет здесь?

— И он может вернуться по твоему зову, но никакие слезы не вернут мне моих детей. Только год-два. Мир темен и для тех, кто не сидит за занавесками, сахиба. Это не ее вина. Как может она знать? — шепнула царице женщина из пустыни.

Против воли Кэт становилось неприятно, что ее постоянно исключали из разговора. Неприятно было и предположение, что она, сама испытывавшая такие волнения, имевшая дело преимущественно с печальной стороной жизни, считалась чужой для этих двух женщин, переживавших одинаковое горе.

— Как я могу не знать? — порывисто сказала Кэт. — Разве я не знаю печали, боли? Это — моя жизнь.

— Нет еще, — спокойно сказала царица, — ни горя, ни радости. Мисс Кэт, ты очень умна, а я женщина, которая никогда не выходила за стены дворца. Но я умнее тебя, потому что знаю то, чего ты не знаешь, хотя ты возвратила мне сына, а мужу этой женщины речь. Как мне отплатить тебе за все, чем я обязана тебе?

— Пусть она выслушает правду, — тихо проговорила женщина. — Мы все три — женщины, сахиба, засохший лист, цветущее дерево и нераспустившийся цветок.

Царица схватила руки Кэт и нежно потянула, пока голова девушки не упала на колени царицы. Измученная утренними волнениями, невыразимо уставшая телом и душой, Кэт не хотела поднять голову. Маленькие ручки откинули волосы с ее лба, и большие темные глаза, утомленные частыми слезами, заглянули в ее глаза. Женщина из пустыни обвила рукой ее талию.

— Слушай, сестра моя, — начала царица с бесконечной нежностью. — Среди моего народа, в горах севера, есть пословица, что крыса нашла кусок желтого имбиря и открыла лавку москательных товаров. Тоже и с горем, которое ты знаешь и лечишь, возлюбленная. Ты не сердишься? Нет, ты не должна оскорбляться. Забудь, что ты белая, а я черная, и помни, что все мы три — сестры. С нами, женщинами, всегда бывает так, а не иначе, сестричка. Целый мир сокрыт от всех, кроме тех, что рождали детей. Дрожа, я обращаюсь с молитвами к тому или иному богу, про которого ты говоришь, что это черный камень, и дрожу при порывах ночного ветра, потому что верю, что дьяволы пролетают мимо моих окон в такие часы. Я сижу здесь во тьме, вяжу и готовлю для стола моего повелителя лакомства, которые возвращаются непопробованными. А ты, явившаяся из-за десяти тысяч миль отсюда, очень умная, ничего не боящаяся, ты научила меня десяти тысячам вещей. Но все же ты — дитя, а я — мать, и что знаю я, того ты не можешь знать. Ты не можешь измерить ни источников моей радости, ни горьких вод моего горя, пока сама не испробуешь этой радости и этого горя. Я рассказала тебе про ребенка все и даже больше, чем нужно, говоришь ты. Сестричка, я рассказала меньше, не рассказала о начале моей любви к нему, так как знала, что тебе не понять меня. Я рассказала тебе все мои печали, все, и даже больше, чем нужно, говоришь ты, когда положила голову тебе на грудь. Как могла я рассказать тебе все? Ты — девушка, и сердце в твоей груди, под моим сердцем, самим своим биением обнаружило твое непонимание. Ну а вот эта женщина, пришедшая из пустыни, знает обо мне больше, чем ты. Ты говорила мне, что тебя учили в школе, как надо лечить, и что нет болезни в жизни, которую ты не поняла бы. Сестричка, как могла ты понять жизнь, когда сама никогда не давала ее? Чувствовала ли ты, как тянет ребенок грудь матери? Нет, к чему краснеть? Разве чувствовала? Я знаю, что нет! Я узнала бы это, в первый раз услышав твою речь и увидев из окна твою походку. И другие — мои сестры в мире — знают это так же. Но они не говорят тебе всего, как я. Когда жизнь усиленно бьется под сердцем, просыпаясь ночью, им кажется, что вся земля движется в том же ритме. Зачем они станут рассказывать это тебе? Сегодня вся больница восстала против тебя. Не так ли? И женщины ушли, одна за другою. А что ты сказала им?

Женщина из пустыни ответила за Кэт.

— Она сказала: «Вернитесь, и я вылечу вас».

— А какой клятвой подтвердила она свои слова?

— Клятвы не было, — сказала женщина. — Она стояла в воротах и призывала…

— А чем бы могла призвать девушка колеблющихся женщин? Трудом, который она выполняла ради них? Они не видели этого. — Ну а женщина знала бы страдания, которые разделяла с ними. В твоих руках не было ребенка. Материнского взгляда не было в твоих глазах. Какое же волшебное слово могла сказать ты? В снадобьях было какое-то колдовство, и дети их, будут уродливы, говорили они. Что ты знаешь об источниках жизни и смерти, чтобы научить их иному? В книгах твоей школы, я знаю, написано, что таких вещей не бывает. Но мы, женщины, не читаем книг. Не по ним учимся мы жизни. Как может такая, как ты, одержать верх без помощи богов? А боги очень далеко. Ты отдала свою жизнь, чтобы помогать женщинам. Сестричка, когда же ты сама станешь женщиной?

Голос умолк. Кэт глубоко зарылась головой в колени говорившей и не двигалась.

— Да, — сказала женщина, — покров снят с моей головы, хрустальные браслеты на моих руках поломаны, и встреча со мной приносит несчастье человеку, отправляющемуся в путешествие. Пока не умру, я должна быть одинокой, одна зарабатывать себе хлеб и думать об умерших. Но если бы я знала, что это случится через год, а не через десять лет, я все же благодарила бы богов, которые дали мне любовь и ребенка. Может быть, мисс-сахиб примет мои слова в благодарность за все, что она сделала для моего мужа. «Бродячий жрец, бездетная женщина и камень в воде — одной крови». Так говорит наш народ. Что будет теперь делать мисс-сахиб? Государыня сказала правду. Боги и твоя собственная мудрость, превышающая девическую мудрость, помогали тебе до сих пор, как это видела я, все время бывшая с тобой. Боги предупредили тебя, что их помощь кончается. Что остается? Разве этот труд для таких, как ты? Разве не то говорит государыня? Она, одиноко сидя здесь и ничего не видя, увидела то, что видела и знала я, день за днем ходившая с тобой среди больных. Разве не так, сестричка?

Кэт медленно подняла голову с колен царицы и встала.

— Возьмите ребенка и отпустите нас, — хриплым голосом сказала она.

Милосердная тьма, царившая в комнате, скрыла ее лицо.

— Нет, — сказала царица, — это женщина возьмет его. Ты иди одна.

Кэт исчезла.

Глава 20

Сидеть смирно и продолжать сидеть смирно — вот первый урок, которому должен научиться молодой жокей. Тарвин учился этому с горечью в душе. Ради своего города, ради своей любви и — главное — ради жизни своей возлюбленной он должен был уехать. Город ждал; оседланная лошадь стояла у дверей, но его возлюбленная не хотела прийти к нему. Приходилось сидеть смирно.

Палящий ветер пустыни врывался через открытую веранду беспощадно, как ненависть Ситабхаи. Тарвин выглянул и увидел спящий в лучах солнца город и кружащихся в воздухе коршунов. Но когда наступал вечер и смело можно было бы ускакать на железную дорогу, из стен выступали какие-то укутанные в саван фигуры и останавливались на расстоянии ружейного выстрела от постоялого двора. По всем направлениям компаса на корточках усаживалось по одной такой фигуре, и среди них в течение всей ночи разъезжал всадник. Тарвин слышал ровный удар подков, в то время как всадник объезжал дозором, и звук этот не пробуждал в нем новых надежд. Если бы не Кэт, если бы не Кэт, повторял он себе, он давно был бы там, где его не могла бы догнать ни лошадь, ни пуля. Часы тянулись очень медленно. Тарвин сидел, смотрел, как тени то удлинялись, то укорачивались, и ему казалось, — как это часто случалось с ним и раньше — что Топаз выберет именно этот момент, чтобы отказаться от своих шансов.

Он сосчитал, что потерял уже сорок восемь драгоценных часов, и, насколько можно было предвидеть, остаток года, пожалуй, пройдет так же бесполезно.

Между тем Кэт подвергалась всевозможным опасностям. Ситабхаи, наверно, думает, что он вырвал у нее ожерелье ради «слабой, белой девушки». Она сказала это на плотине. До известной степени он сделал это ради Кэт. Тарвин с горечью думал, что у жителей Востока не существует чувства сдержанности, и, как змеи, они набрасываются на того, кто ближе к ним. А Кэт? Как он объяснит ей все? Он говорил ей об опасности, ожидающей их обоих на пути, и она решилась спокойно смотреть на эту опасность. Он любил ее за мужество и преданность своему делу, но скрежетал зубами, думая об ее упрямстве. Во всей этой ужасной путанице был только один трагикомический элемент. Что скажет магараджа Ситабхаи, когда узнает, что она потеряла «Счастье государства»? Каким образом она скроет потерю, и в какую царственную ярость впадет он?

Тарвин задумчиво покачал головой.

— Плохо мое дело, — проговорил он, — хуже быть не может, но у меня есть подозрение, что и дела Джуггута неважны. Да! У меня есть время погоревать о Джуггуте. Мой толстый друг, вам следовало бы после первого раза остаться за городскими стенами.

Он встал и выглянул во двор, раздумывая, который из рассеянных по дороге бродяг мог быть послан соглядатаем из дворца. Вблизи дороги, ведшей к городу, какой-то человек, по-видимому, спал, лежа рядом со своим верблюдом. Тарвин случайно спустился с веранды и, как только вышел на открытое место, заметил, что спящий перелег на другую сторону верблюда. Тарвин сделал несколько шагов вперед. Солнечные лучи заиграли на каком-то предмете, блестевшем, как серебро, над спиной верблюда.

Тарвин пошел прямо на блеск с пистолетом в руке. Когда он подошел к незнакомцу, тот оказался погруженным в глубокий сон. Из-под складок его одежды виднелось дуло нового и очень чистого ружья.

— По-видимому, Ситабхаи вызвала милицию и снабдила ее вооружением из своего личного арсенала. Ружье у Джуггута было также новое, — сказал Тарвин, стоя над спящим. — Но этот человек смыслит в ружьях больше Джуггута. Эй! — Он нагнулся и дотронулся до незнакомца дулом своего пистолета. — Боюсь, что потревожу вас насчет этого ружья. И скажите госпоже, чтобы она бросила это, слышите? Дело не выгорит.

Незнакомец понял только не выраженное словами красноречие оружия, и ничего больше. Он угрюмо отдал ружье и удалился, сердито колотя верблюда.

— Хотелось бы мне знать, сколько еще человек из ее армии придется мне обезоружить? — сказал Тарвин, идя назад с перекинутым через плечо отнятым ружьем. — Я думаю… — Нет, не хочу верить, что она осмелится сделать что-либо Кэт! Она, конечно, достаточно знает меня, чтобы быть уверенной, что на следующий день и она, и ее старый дворец взлетели бы на воздух. Если она хоть наполовину такая женщина, какой кажется, она сведет счеты со мной, прежде чем идти дальше.

Напрасно он старался уверить себя в этом. Ситабхаи показала ему, каково может быть ее милосердие, и Кэт могла уже почувствовать его. Идти теперь к ней, чтобы быть, по меньшей мере, изуродованным, было невозможно. Но он все же решился идти. Он быстро направился к Фибби, которого оставил минуты три тому назад отмахивавшимся от мух на солнце позади постоялого двора. Но Фибби лежал на боку и жалобно стонал, с подрезанными поджилками, издыхающий.

Тарвин слышал, как его конюх усердно чистил узду за углом. Когда он прибежал на крик Тарвина, то бросился на землю рядом с конем и завыл от горя.

— Это сделал враг! Это сделал враг! — кричал он. — Мой прекрасный вороной конь, который никогда не делал зла… разве только брыкался, когда поест слишком много! Где я найду место, когда допустил смерть порученного мне коня!

— Хотел бы я знать! Хотел бы я знать! — сказал Тарвин, пораженный и почти приведенный в отчаяние. — Одна черная голова получила бы пулю, если бы я мог быть уверен. Вставай, ты! Фибби, старина, я прощаю тебе все твои грехи. Ты был хороший конь, старина, и…

На одно мгновение синий дым окутал голову Фибби, потом она опустилась, словно молот, и добрый конь перестал страдать. Конюх встал и оглашал воздух горестными воплями, пока Тарвин не вытолкнул его за забор и не приказал убираться. Замечательно, что крики его внезапно умолкли, а когда он удалился в свою хижину, чтобы связать вещи, он, улыбаясь, вытащил несколько серебряных монет из дыры под постелью.

Тарвин, лишившийся коня, смотрел на восток, запад, север, юг, в ожидании помощи совершенно так же, как оглядывалась Ситабхаи на плотине. Бродячая шайка цыган с худыми волами и лающими собаками огибала городскую стену и остановилась у ворот, словно стая нечистых птиц. Вид сам по себе не представлял ничего особенного, но, по правилам города, позволялось останавливаться лагерем только в четверти мили от стен.

— Вероятно, бедные родственники этой госпожи. Однако славно они загородили проход в ворота. Ну, если бы я вздумал пробраться к дому миссионера, они, наверное, схватили бы меня, — пробормотал Тарвин.

В это мгновение в лагере цыган поднялся столб пыли. Конвой магараджа Кунвара, расчищая путь коляске, разогнал смуглую шайку вправо и влево. Тарвин обдумывал, что бы могло означать это появление. Конвой остановился с обычным шумом у дверей постоялого двора, вслед за ним подъехала коляска. Одинокий кавалерист, скакавший вдогонку экипажа, кричал что-то почтительным голосом. В ответ ему послышался прерывистый смех конвоя и два пронзительных, восторженных восклицания из экипажа.

Ребенок, которого никогда еще не видел Тарвин, стоял в экипаже и осыпал потоком ругательств на местном языке отставшего кавалериста. Конвой снова расхохотался.

— Тарвин-сахиб! Тарвин-сахиб! — тонким голоском кричал магарадж Кунвар. — Придите посмотрите на нас!

Одно мгновение Тарвин колебался, не новая ли это выдумка врага, но при виде старого верного союзника, магараджа, вышел вперед.

— Князь, — сказал он, беря за руку мальчика, — вам не следовало бы выезжать.

— О, все хорошо, — поспешно сказал мальчик, хотя его бледное личико опровергало эти слова. — Я отдал приказание, и мы приехали. Мисс Кэт обыкновенно отдает мне приказания, но она привезла меня во дворец, а там я отдаю приказания. Это — Умр Синг, мой брат, князек, но раджой-то буду я.

Другой ребенок медленно поднял глаза и взглянул на Тарвина. Глаза и низкий широкий лоб походили на глаза и лоб Ситабхаи, а рот с маленькими жемчужными зубами был сжат так же плотно, как рот его матери во время борьбы на Дунгар Талао.

— Он — с другой стороны дворца, — продолжал Кунвар по-английски. — С другой стороны, куда я не должен ходить. Но когда я был во дворце, я пошел к нему — ха, ха, Тарвин-сахиб, — а он убивал в это время козу. Взгляните. У него руки красные.

Умр Синг разжал крошечную ладонь при слове, сказанном ему братом на местном языке, и протянул ее Тарвину. Она была темна от запекшейся крови, и шепот пробежал среди конвоя. Командир повернулся в седле и, кивнув головой Тарвину, пробормотал: «Ситабхаи». Тарвин поймал на лету слово, и этого было достаточно для него. Провидение послало ему помощь с ясного неба. Он немедленно составил план действия.

— Но как вы попали сюда, маленькие дьяволята? — спросил он.

— О, там во дворце только женщины, а я раджпут и мужчина. Он совсем не умеет говорить по-английски, — прибавил мальчик, указывая на своего товарища, — но когда мы играли вместе, я рассказал ему про вас, Тарвин-сахиб, и про то, как вы однажды сняли меня с седла, и ему захотелось также посмотреть на все те штуки, что вы показываете мне. Вот я и отдал очень спокойно приказание, и мы вместе вышли из маленькой двери. И вот мы здесь! Салаам, баба, — покровительственно сказал он стоявшему рядом с ним ребенку.

Тот медленно, с важным видом, поднял руку ко лбу, продолжая смотреть на чужестранца пристальным взглядом, не выражавшим ни малейшего любопытства. Потом он шепнул что-то, заставившее магараджа Кунвара рассмеяться.

— Он говорит, — сказал магарадж Кунвар, — что вы не такой большой, как он думал. Его мать говорила ему, что вы сильнее всех людей, а между тем некоторые из этих солдат больше вас.

— Ну, что же вы желаете, чтобы я сделал? — спросил Тарвин.

— Покажите ему свое ружье, и как вы стреляете в рупии, и как усмиряете брыкающихся лошадей, и все свои штуки.

— Отлично, — сказал Тарвин. — Но я не могу показать их здесь. Поедемте к мистеру Эстесу.

— Мне не хочется ехать туда. Моя обезьяна умерла. И я не думаю, чтобы Кэт было приятно видеть нас. Теперь она все время плачет. Вчера она отвезла меня во дворец, а сегодня утром я опять поехал к ней, но она не захотела меня видеть.

Тарвин готов был обнять ребенка за благословенное известие, что Кэт еще жива.

— Так она не в больнице? — спросил он глухим голосом.

— О, больница вся — фью! Там нет теперь женщин. Они все разбежались.

— Неужели! — вскрикнул Тарвин. — Повторите это, малютка. Отчего?

— Черти! — коротко сказал магарадж Кунвар. — Откуда я знаю? Это болтали женщины… Покажите ему, как вы ездите верхом, Тарвин-сахиб.

Снова Умр Синг шепнул ему что-то по-своему и опустил ногу на подножку коляски.

— Он говорит, что поедет верхом, сидя впереди вас, как сидел я, — объяснил мальчик. — Гурдит Синг, сойди с лошади.

При этих словах один из кавалеристов соскочил с лошади и встал у ее головы. Тарвин, улыбаясь при мысли о чудесной случайности, ничего не сказал, но, вскочив на лошадь, вынул Умра Синга из коляски и осторожно посадил его на седло впереди себя.

— Ситабхаи встревожилась бы, если бы могла видеть меня, — пробормотал он про себя, обвивая рукой худенькую фигурку мальчика. — Не думаю, чтобы было какое-нибудь джуггутинство, пока я везу этого молодого человека.

Когда конвой расступился, чтобы дать Тарвину возможность встать впереди отряда, какой-то бродячий жрец, издали следивший за разыгравшимся эпизодом, обернулся и крикнул во всю силу своих легких через равнину, по направлению к городу. Крик был подхвачен какими-то голосами, передан городским стенам и замер на песках за городом.

Умр Синг улыбнулся, когда лошадь тронулась, и уговаривал Тарвина ехать быстрее. Но магараджа запретил это. Ему хотелось видеть зрелище, спокойно сидя в коляске. Когда он проезжал через цыганский лагерь, мужчины и женщины кидались на песок с криками: «Джаи! Джунгль да бадшах джаи!» — и лица кавалеристов омрачились.

— Это значит «Победа государю пустыни»! — крикнул магарадж Кунвар. — У меня нет денег, чтобы дать им. Есть у вас, Тарвин-сахиб?

От радости, что он находится на пути к Кэт, Тарвин готов был бы бросить толпе все, что имел, — пожалуй, даже и Наулаку. Он бросил пригоршню меди и мелкого серебра, и снова поднялись крики, но на этот раз смешанные с горьким смехом. Цыгане насмешливо перекликались друг с другом. Лицо магараджа Кунвара побагровело. Он нагнулся, прислушался одно мгновение и потом громко крикнул:

— Клянусь Индуром! Это кричат ему! Раскидать их палатки!

По мановению его руки кавалеристы повернулись, бросились на лагерь, рассеяли золу костров так, что она поднялась облаком, ударами сабель плашмя обратили в бегство ослов и концами опущенных пик повалили тонкие темные палатки.

Тарвин с удовольствием смотрел, как рассеивалась шайка, которая, — он точно знал это, — убила бы его, если бы он был один.

Умр Синг закусил губу. Потом он обернулся, улыбнулся магараджу Кунвару и вытащил из-за пояса рукоятку сабли в знак верности.

— Это справедливо, брат мой, — сказал он на местном языке. — Но я… — тут он немного возвысил голос, — не стал бы прогонять цыган слишком далеко. Они всегда возвращаются…

— Да, — многозначительно крикнул голос из бежавшей толпы, — цыгане всегда возвращаются, государь!

— Так же, как собака, — сквозь зубы проговорил магарадж. — Тех и других выталкивают пинками. Поезжай дальше.

И столб пыли достиг дома Эстеса. Тарвин, в полной безопасности, ехал посреди него.

Сказав мальчикам, чтобы они играли, пока он не вернется, Тарвин вбежал в дом, шагая через две ступеньки сразу, и нашел Кэт в темном углу гостиной с шитьем в руках. Когда она подняла глаза, он увидел, что она плакала.

— Ник! — беззвучно вскрикнула она. — Ник! — Он, колеблясь, стоял на пороге. Она уронила работу и встала, задыхаясь. — Вы вернулись! Это вы! Вы живы!

Тарвин улыбнулся и протянул руки.

— Подойдите и взгляните!

Она сделала шаг вперед.

— Я боялась…

— Подойдите!

Она с сомнением подошла к нему. Он крепко обнял ее и держал в своих объятиях.

Целую длинную минуту она держала свою головку на его груди. Потом подняла глаза.

— Это не то, чего я хотела, — протестовала она.

— Пожалуйста, не пробуйте отговариваться.

— Она пробовала отравить меня. Я была уверена, когда ничего не слышала о вас, что она, должно быть, убила вас. Мне представлялись ужасные вещи.

— Бедное дитя! И в больнице у вас неудача! Трудное для вас было время. Но мы изменим все это. Мы можем уехать, как только вы будете готовы. В настоящую минуту я подрезал ей крылья. У меня есть залог. Но мы не можем вечно держать его. Нам нужно уехать.

— Нам! — слабо повторила она.

— А разве вы хотите уехать одна?

Она улыбнулась и освободилась из его объятий.

— Я хочу, чтобы вы уехали.

— А вы?

— Обо мне не стоит думать. Я потерпела неудачу. Все, что я думала сделать, рухнуло. Я чувствую, что я прогорела, Ник, прогорела!

— Отлично! Мы начнем новую работу и по новой системе. Вот чего хочу я. Ничто не будет напоминать вам о том, что вы когда-либо видели Ратор, дорогая.

— Это была ошибка, — сказала она.

— Что?

— Все. Мой приезд сюда. Мои мысли о том, что я могу сделать это. Это труд не для девушки. Может быть, это мое призвание, но я не в силах выполнить его. Я отказалась от своего дела, Ник. Возьмите меня домой.

Тарвин издал неприличный крик радости и снова заключил ее в свои объятия. Он сказал, что они должны повенчаться немедленно и сегодня же ночью отправиться в путь. Кэт, боясь, чтобы с ним не случилось чего-нибудь, согласилась, хотя и с колебанием. Она заговорила о приготовлениях. Но Тарвин сказал, что они будут готовиться потом. Можно будет купить вещи в Бомбее — массу вещей. Он уносил ее в поток внезапно придуманных планов.

— А как же насчет плотины, Ник? — внезапно проговорила она. — Вы не можете бросить этого дела.

— Чепуха! — от всей души крикнул Тарвин. — Ведь не предполагаете же вы, что в этой реке есть золото?

Она быстро отшатнулась от него и посмотрела укоряющим взглядом.

— Вы хотите сказать, что все время знали, что там нет золота? — спросила она.

Тарвин быстро овладел собой, однако не настолько быстро, чтобы она не заметила блеска в его глазах.

— Вижу, что знали, — холодно проговорила она.

Тарвин мысленно измерил размеры катастрофы, свалившейся на него точно с облаков; он мгновенно изменил тактику и, улыбаясь, взглянул на нее.

— Конечно, — сказал он, — эта работа служила мне ширмой.

— Ширмой! — повторила она. — Что прикрывала она?

— Вас.

— Что вы хотите сказать? — спросила она, и во взгляде ее было что-то встревожившее Тарвина.

— Индийское правительство не позволяет никому оставаться в этом государстве без определенной цели. Не мог же я сказать полковнику Нолану, что я приехал сюда, чтобы ухаживать за вами, не правда ли?

— Не знаю. Но вы могли бы не брать денег магараджи, чтобы привести в исполнение этот… этот план. Честный человек избегнул бы этого.

— Однако! — вскрикнул Тарвин.

— Как могли вы надуть магараджу, заставив его думать, что есть основание для вашей работы, как могли вы допустить, чтобы он заставил тысячу человек работать для вас, как вы могли взять его деньги? О, Ник!

В течение одной минуты он смотрел на нее растерянным, безнадежным взглядом.

— Знаете, Кэт, ведь вы говорите о самой поразительной шутке, какую когда-либо видела индийская империя с начала времен!

Это было довольно хорошо, но все же недостаточно хорошо. Он ухватился за нечто более солидное, когда она ответила голосом, в котором звучала разбитая нотка:

— Вы только ухудшаете дело.

— Ну, чувство юмора никогда не было вашей сильной стороной, Кэт. — Он сел рядом с ней, нагнулся, взял ее руку и продолжал: — Неужели вам не кажется забавным, что будоражится полгосударства только для того, чтобы мне быть вблизи очень маленькой девочки, очень милой, чрезвычайно красивой, но все же крошечной по сравнению с размерами долины Амета? Скажите, неужели это не кажется вам забавным?

— Это все, что вы можете сказать? — спросила она. Тарвин побледнел. Он знал этот решительный тон ее голоса. Он сопровождал знакомый ему взгляд презрения, с которым она говорила о всякой волновавшей ее нравственной низости. В этом звуке он уловил осуждение и вздрогнул. В минуту наступившего молчания он понял, что в его жизни наступил кризис. Большим усилием воли он овладел собой и сказал спокойно, легко, без смущения:

— Ну, ведь не предполагаете же вы, что я буду требовать у магараджи денег по счетам?

Она открыла рот. Несмотря на близкое знакомство с Тарвином, она никак не могла привыкнуть к его умопомрачительным переменам тактики. Его птичье уменье приспосабливать свой полет к обстоятельствам, уменье кружиться на одном месте и возвращаться к исходному пункту, как бы по внезапному импульсу, всегда смущало ее. Но она справедливо верила в его основное намерение поступать правильно, если бы он только знал, как поступить правильно в данном случае, а ее вера в его характер мешала ей видеть, что в настоящую минуту он старается приноровиться к ее взглядам. Она не могла знать и, вероятно, не могла представить себе, как мало отношения к какой-либо системе нравственности имело его понятие о правильности его поступков и что он определял нравственность тем, что нравится Кэт. Другие женщины любят наряды, она же любит нравственные понятия, и он должен угождать ее вкусу. Значит, чтобы угодить ей, он должен усвоить эти понятия.

— Не думаете же вы, что я не платил за эту работу? — смело продолжал он, но в душе он говорил себе: «Она презирает все это. Она ненавидит все это. Почему я не подумал об этом?» Он прибавил вслух:

— Конечно, цена была недорога, принимая во внимание, что я исполнил свое желание и получил вас.

Его улыбка не встретила ответной улыбки. Он вытер пот со лба и тревожно взглянул на нее. Она ничего не говорила, и ему пришлось с отчаянием идти вперед, холодный страх сжимал его сердце.

— Ну, Кэт, ведь это так похоже на меня — придумать какой-нибудь план, чтобы потешиться на землях старого раджи, не правда ли? Похоже, чтобы человек, обладающий приисками, дающими ему две тысячи долларов в месяц, затеял игру в здешней пустынной стране, чтобы добыть несколько тысяч рупий у доверчивого индусского государя? — Он высказал это внезапно придуманное объяснение своего поведения с поразительно развязным видом, вызванным полным отчаянием.

— Какие прииски? — спросила она сухими губами.

— Конечно, «Глубокий рудник». Вы слышали, что я говорил о нем?

— Да, но не знала…

— Что они так хорошо идут? Хотите видеть отчет?

— Нет, — ответила она, — нет. Но ведь тогда… тогда, Ник, вы…

— Богатый человек! Да, довольно-таки богатый, если дело пойдет так. Полагаю, слишком богатый для мелкого мошенничества.

Он шутил, но ставил на карту свою жизнь.

Под влиянием безумного страха его чувства стали вдвое острее. Его передернуло при слове «мошенничество». Потом сердце у него остановилось. Ужасное, ясное ощущение охватило его, и он понял, что погиб.

Если ей ненавистно это, то что же она скажет про другое? Это успешное приключение казалось ему невинным, даже веселым, но как оно покажется ей? Он почувствовал себя совсем плохо.

Кэт или Наулака? Нужно выбирать. Наулака или Кэт?

— Вы относитесь к этому так легко, — заговорила она. — Было бы честнее, если бы вы не позволили себе этого, Ник. Ах, — продолжала она, кладя руку на его руку в безмолвной мольбе о прощении за то, что могла, хотя бы на минуту, усомниться в нем, — я знаю вас, Ник! Вы любите выдавать хорошие побуждения за дурные, вы любите представляться дурным! Но есть ли другой такой честный человек? О, Ник, я знала, что вы должны быть правдивым. Если бы этого не было, на свете не осталось бы ничего хорошего.

Он обнял молодую девушку.

— Правда, моя девочка? — спросил он, смотря сверху вниз на нее. — Значит, все должно быть как следует, чего бы это ни стоило.

Он глубоко вздохнул, наклонился и поцеловал ее.

— Нет ли у вас ящика? — спросил он после долгого молчания.

— Все равно какой ящик? — изумленно спросила Кэт.

— Нет, должен бы быть прекраснейший ящик на свете, но, я думаю, пригодится один из больших ящиков из-под винограда. Не каждый день приходится посылать подарки царствующей особе.

Кэт подала ему большой деревянный ящик, в котором был прислан длинный зеленый виноград из Кабула. На дне его лежала испачканная вата.

— Это продавали на днях у наших дверей, — сказала она. — Достаточно ли он велик?

Тарвин отвернулся, ничего не ответив, высыпал на вату что-то стукнувшее, как камешки, и глубоко вздохнул. Топаз был в этом ящике. Из соседней комнаты послышался голос магараджа Кунвара.

— Тарвин-сахиб, Кэт, мы съели все фрукты и хотим делать что-нибудь другое.

— Одну минутку, мой мальчик! — сказал Тарвин.

Продолжая стоять спиной к Кэт, он в последний раз любовно провел рукой по блестящей кучке на дне ящика, лаская камень за камнем. Ему показалось, что большой зеленый изумруд пронзил его укоряющим взглядом. Туман заволок его глаза: бриллиант был слишком блестящ. Он поспешно закрыл крышку, решительным жестом передал ящик в руки Кэт и заставил ее держать, пока молча перевязывал его. Потом не своим голосом он попросил ее передать ящик вместе с его приветствиями Ситабхаи.

— Нет, — продолжал он, увидя выражение страха в ее глазах, — она не причинит, не посмеет причинить вам никакого вреда. Ее ребенок поедет с нами, и я, конечно, пока можно будет. Слава Богу, это последнее ваше путешествие в здешней проклятой стране, то есть предпоследнее. Мы живем в Раторе при высоком давлении — слишком высоком давлении для меня. Поторопитесь, если любите меня.

Кэт поспешно вышла, чтобы надеть свой шлем, а Тарвин занимал пока двух мальчиков, позволяя им рассматривать свой пистолет и обещая им стрелять в монеты, сколько им захочется, в более удобное время. Внезапно какой-то кавалерист отчаянно влетел в середину конвоя, дожидавшегося на улице, разогнал его и громко крикнул:

— Письмо Тарвину-сахибу!

Тарвин вышел на веранду, взял смятый лист бумаги из протянутой руки и прочел следующие строки, выведенные усердно и с трудом неустановившимся, круглым почерком:

«Дорогой мистер Тарвин. Отдайте мне мальчика и оставьте себе ту вещь. Ваш любящий друг».

Тарвин усмехнулся и спрятал записку в карман жилета.

— Ответа не будет, — сказал он вслух и прибавил про себя: — Вы — предусмотрительная женщина, Ситабхаи, но, боюсь, уж слишком предусмотрительная. Этот ребенок нужен еще на полчаса. Готовы вы, Кэт?

Мальчики громко жаловались, когда им сказали, что Тарвин сейчас же едет во дворец и что если хотят повеселиться еще, то должны оба ехать за ним.

— Мы пойдем в большую дурбарскую залу, — сказал наконец магарадж Кунвар, утешая своего товарища, — и заставим сразу играть все ящики с музыкой.

— Я хочу видеть, как стреляет этот человек, — сказал Умр Синг, — Я хочу видеть, как он застрелит что-нибудь насмерть. Я не хочу ехать во дворец.

— Вы поедете на моей лошади, — сказал Тарвин, когда ему перевели слова мальчика, — и я пущу ее галопом. Скажите, князь, как быстро может ехать ваш экипаж?

— Как только выдержит мисс Кэт.

Кэт села в экипаж, и кавалькада направилась галопом ко дворцу. Тарвин все время ехал несколько впереди. Умр Синг колотил руками по луке седла.

— Мы должны остановиться у флигеля Ситабхаи, милая! — крикнул Тарвин. — Вы не побоитесь войти со мной под арку?

— Я полагаюсь на вас, Ник, — просто ответила она, выходя из экипажа.

— Тогда идите в женский флигель. Отдайте этот ящик в руки Ситабхаи и скажите ей, что я возвращаю его. Вы увидите, что мое имя знакомо ей.

Лошадь въехала под арку. Кэт ехала рядом. Тарвин держал Умра Синга так, чтобы его было хорошо видно. Двор был пуст, но, когда они выехали на солнце, у центрального фонтана, шорох и шепот поднялись за ставнями: так шуршит трава, когда в ней дует ветер.

— Одну минуту, дорогая, — сказал, останавливаясь, Тарвин, — если ваша голова в состоянии выдержать эти солнечные лучи.

Дверь распахнулась, вышел евнух и молча сделал знак Кэт, чтобы она шла за ним. Она исчезла, и дверь закрылась за ней. У Тарвина замерло сердце, и он бессознательно так сильно прижал Умра Синга к груди, что ребенок громко вскрикнул. Шепот становился громче, и Тарвину показалось, будто кто-то рыдает за ставнями. Потом раздался взрыв низкого, нежного смеха, и мускулы в уголках рта Тарвина опустились. Умр Синг начал вырываться из его рук.

— Нет еще, молодец. Подождите пока… А!.. Слава Богу!

Кэт появилась. Ее маленькая фигурка вырисовывалась во тьме дверей. За ней шел евнух, трусливо пробираясь к Тарвину. Тарвин любезно улыбнулся и опустил удивленного мальчика на руки евнуха. Умр Синг отбивался, когда его уносили, и, прежде чем уехать со двора, Тарвин услышал громкий крик рассерженного ребенка, а затем несомненный вой от боли. Тарвин улыбнулся.

— В Раджпутане молодых принцев наказывают, — сказал он. — Это шаг к прогрессу. Что она сказала, Кэт?

— Она просила, чтобы я непременно передала вам, что она знала, что вы не испугаетесь: «Скажите Тарвину-сахибу, я знала, что он не испугается».

— Где Умр Синг? — спросил магарадж Кунвар из коляски.

— Он ушел к своей матери. Боюсь, что не могу позабавить вас сейчас. Мне нужно сделать сорок тысяч вещей, а времени для этого нет. Скажите мне, где ваш отец?

— Не знаю. Во дворце была тревога и плач. Женщины постоянно плачут, а это сердит моего отца. Я останусь у мистера Эстеса и поиграю с Кэт.

— Да. Оставьте его, — быстро сказала Кэт. — Ник, вы думаете, я должна бросить его?

— Это еще один вопрос, который я должен решить, — сказал Тарвин. — Но прежде я должен найти магараджу, хотя бы для этого пришлось перерыть весь Ратор… Что такое, малютка?

Один из кавалеристов шепнул что-то мальчику.

— Этот человек говорит, что он там, — сказал магарадж Кунвар. — Он там уже два дня. Я также хотел бы видеть его.

— Отлично. Поезжайте домой, Кэт. Я подожду здесь.

Он снова проехал под аркой и остановился. Снова за ставнями поднялся шепот. Какой-то человек показался в дверях и спросил, что ему нужно.

— Я должен видеть магараджу, — сказал Тарвин.

— Подождите, — сказал человек. И Тарвин ждал целых пять минут, погрузившись в глубокое раздумье.

Потом вышел магараджа, и любезность сквозила в каждом волоске его только что умащенных усов.

По какой-то таинственной причине Ситабхаи лишала его света своего присутствия в продолжение двух дней и бушевала в своих аппартаментах. Теперь это настроение прошло, и цыганка захотела снова видеть его. Поэтому сердце магараджи было полно радости, и он проявил мудрость, — как и надлежало супругу многих жен, — не слишком усердно расспрашивал о причине перемены.

— А, Тарвин-сахиб, — сказал он, — давно я не видел вас. Какие новости о плотине? Есть что-нибудь посмотреть?

— Магараджа-сахиб, я именно и пришел поговорить об этом. Смотреть там не на что, и я думаю, что и золота не добыть.

— Это плохо, — равнодушно сказал магараджа.

— Я думаю, что там все же много можно увидеть, если вы захотите прийти. Я не желаю более тратить ваших денег, так как убедился в бесполезности дела, но я не вижу необходимости хранить тот порох, что находится на плотине. Там должно быть пятьсот фунтов.

— Я не понимаю, — сказал магараджа, ум которого был занят совсем другими вещами.

— Желаете видеть величайший взрыв, какой вы когда-либо видели в жизни? Желаете слышать, как трясется земля и как взлетают горы?

Лицо магараджи просияло.

— Будет это видно из дворца? — спросил он. — С крыши дворца?

— О, да! Но лучше всего смотреть со стороны реки. Я отведу реку в пять часов. Теперь три. Будете вы там, магараджа-сахиб?

— Я буду там. Сильный взрыв. Пятьсот фунтов пороха! Земля расколется пополам!

— Да, на это стоит обратить внимание. А затем, магараджа-сахиб, я женюсь и уеду. Будете вы на моей свадьбе?

Магараджа прикрыл глаза рукою от солнца и взглянул на Тарвина из-под тюрбана.

— Клянусь Богом, Тарвин-сахиб, — сказал магараджа, — вы человек, не теряющий времени! Итак, вы женитесь на госпоже докторе и уезжаете? Я приеду на свадьбу. Я и Пертаб Синг.

Следующие два часа жизни Ник ласа Тарвина не могут быть точно занесены в хронику. Он должен был двигать горы и изменять положение полюсов. Под ним был сильный конь, а в сердце сознание, что он потерял Наулаку и приобрел Кэт. Когда он появился, как метеор, среди кули на плотине, они поняли, им стало известно, что готовятся важные события. Главный надсмотрщик оглянулся на оклик Тарвина и узнал, что работа на сегодня — разрушение, то есть единственное вполне понятное, а потому и интересное для восточного человека дело.

Чрезвычайно поспешно порох был весь свален в одну кучу. Если бы магараджа не пришел в восторг от грохота и дыма, то, во всяком случае, не по вине Тарвина.

Несколько раньше пяти часов магараджа явился со свитой. Тарвин поджег длинную бамбуковую трубку и приказал всем отбежать подальше. Огонь медленно пожирал верх плотины. Потом с глухим ревом сердцевина плотины раскололась в пелене белого дыма, который потемнел от массы летевшей вверх земли.

Развалина закрылась на одно мгновение, потом воды Амета устремились в образовавшееся отверстие, образуя кипящий поток, и лениво разлились по своему обычному руслу.

Дождь падающих обломков образовал углубления на берегах и заставил воду разлететься брызгами во все стороны. Вскоре только дым и почерневшие края плотины, разрушавшиеся по мере того, как просачивалась в них вода, свидетельствовали о произведенной работе.

— А теперь, магараджа-сахиб, сколько я должен вам? — сказал Тарвин, убедясь, что никто из неосторожных кули не был убит.

— Это было очень красиво! — сказал магараджа. — Я никогда не видел ничего подобного. Жаль, что нельзя проделать еще раз.

— Сколько я вам должен? — повторил Тарвин.

— За что? Это были мои люди. Они ели немного хлеба, и большинство из них из моих тюрем. Порох был из арсенала. К чему эти разговоры о плате? Откуда я могу знать, сколько это стоит? Взрыв был прекрасный. Клянусь Богом, от плотины ничего не осталось.

— Вы имеете право требовать с меня отчет…

— Тарвин-сахиб, если бы вы продолжали работы год-другой, вы получили бы счет. К тому же, если бы что-нибудь и было заплачено, люди, которые содержат арестантов, взяли бы все себе, и я не стал бы богаче. Это были мои люди, зерно было дешево, и они увидели тамаша (зрелище). Довольно! Нехорошо говорить о плате. Вернемся в город. Клянусь Богом, Тарвин-сахиб, вы расторопный человек. Теперь некому будет играть со мной в пачиси и заставлять меня смеяться. Магарадж Кунвар будет также жалеть. Но человеку хорошо жениться. Да, это хорошо. Почему вы уезжаете, Тарвин-сахиб? Это приказание правительства?

— Да, американского правительства. Меня требуют, чтобы помочь управлять государством.

— Никакой телеграммы вам не приходило, — спокойно сказал магараджа. — Но вы так находчивы.

Тарвин рассмеялся, повернул лошадь и уехал, оставив раджу заинтересованным, но не взволнованным. В конце концов он пришел к убеждению, что Тарвина надо считать естественным феноменом, не поддающимся контролю. Когда Тарвин инстинктивно остановился против дверей дома миссионера и на одно мгновение взглянул на город, сознание особенности, необычности всего окружающего, всегда предшествующее быстрому наступлению перемены в жизни, проникло в душу американца, и он вздрогнул.

— Это был дурной сон, очень дурной сон, — пробормотал он, — и самое худшее из него то, что никто в Топазе не поверит и половине того, что я буду рассказывать. — В его глазах, оглядывавших взглядом унылый вид, блеснул ряд воспоминаний. — Тарвин, мой милый, ты играл целым царством, и в результате оно лежит нетронутым, поддразнивая тебя. Ты ошибся, когда принял это государство за использованную уже игрушку. Полгода ты ходил вокруг и около вещи, которую ты не мог удержать, когда захватил… Хорошо, что ты хоть понял это. Топаз! Бедный, старый Топаз! — Снова взгляд его обвел пылающий горизонт, и он громко рассмеялся. Маленький город под сенью Большой горы, в десяти тысячах миль отсюда, совершенно не имевший понятия о могучем механизме, пущенном ради него в ход, был бы оскорблен этим смехом. Тарвин, под свежим впечатлением событий, потрясших Ратор до самого основания, относился почти покровительственно к порождению своего честолюбия.

Он сильно ударил рукой по бедру и повернул лошадь в сторону телеграфного отделения.

— Каким образом, во имя всего хорошего и святого, объясню я это Мьютри? Даже от подделки у нее потекут слюнки. — Лошадь продолжала идти ровной рысью, и Тарвин широким жестом свободной руки отогнал от себя эту мысль. — Если я могу вынести это, и она сможет. Но я приготовлю ее посредством электричества.

Сизый телеграфист и главный почтмейстер государства до сих пор помнит, как англичанин, который не был англичанином и потому оказался вдвойне непонятным, в последний раз взобрался по узкой лестнице, сел на сломанный стул и потребовал абсолютного молчания; как через четверть часа многозначительного размышления и пощипывания жидких усов, он тяжело вздохнул по обычаю англичан, когда они поедят чего-нибудь вредного, оттолкнул телеграфиста, вызвал ближайшую станцию и отстучал телеграмму высокомерным и ловким движением руки. Как потом он приложил ухо к аппарату, как будто тот мог ответить ему, и, обернувшись, с широкой ласковой улыбкой сказал:

— Финиш, бабу. Заметьте это! — А потом вышел, напевая боевой клич своего штата:

Не знатность, не богатство,

А ловкость и уменье

Возвысят нас.

Повозка со скрипом продвигалась по дороге к Равутской железнодорожной ветке в первых лучах пурпурового вечера, и низкие гряды Аравуллиса казались разноцветными облачными берегами на бирюзовом горизонте. За ними красная скала Ратора сердито горела на желтом фоне пустыни, покрытом пятнами от теней пасшихся верблюдов. Вверху журавли и дикие утки стаями возвращались в свои гнезда в тростнике, а серые мартышки семьями сидели у дороги, обняв друг друга за шеи. Вечерняя звезда показалась из-за шероховатой каменной вершины, покрытой валежником. Ее отражение мерцало спокойно на дне почти высохшего бассейна, поддерживаемого пожелтевшим от времени мрамором и окруженного серебристой, перистой травой. Между звездой и землей кружились громадные летучие мыши с лисьими головами и ночные птицы, охотившиеся за перистокрылыми бабочками.

Буйволы покинули свои водяные норы, скот укладывался на ночь. Потом крестьяне в отдаленных хижинах стали петь, а склоны гор покрылись огоньками, вспыхнувшими в домах. Буйволы ревели, когда возница закручивал им хвосты, а высокая трава у дороги шуршала, словно волны у берега, разбивающиеся о камни.

Первое дыхание холодной ночи заставило Кэт плотнее укутаться в свой плед. Тарвин сидел сзади и, болтая ногами, пристально смотрел на Ратор, который еще не успел скрыться за изгибами дороги. Сознание неудачи, раскаяние и муки слишком требовательной совести — все это еще предстояло Кэт. Но в настоящее время, привольно раскинувшись на множестве подушек, она испытывала только чувство женщины, вполне довольной тем, что на свете есть мужчина, который способен устроить для нее все, и не потерявшей интереса к тому, как это будет устроено.

Длинное, страстное прощание женщин во дворце и ураганный размах свадьбы, на которой Ник отказался стушеваться, как следовало бы жениху, а, напротив, увлек всех гостей потоком своей жизнерадостности, утомили Кэт. Тоска по родине, которую она видела во влажных глазах миссис Эстес, в доме миссионера, час тому назад, сильно овладела ею, и она, пожалуй, вспоминала бы уже свое погружение в зло мира, как ночное сновидение, однако…

— Ник, — тихо проговорила она.

— Что такое?

— О, ничего, я подумала, Ник, что вы сделали с магараджем Кунваром?

— Он устроен, если я не ошибаюсь. Не тревожьте свою головку из-за него. После того как я объяснил кое-что старику Нолану, тот, по-видимому, сочтет за лучшее пригласить этого молодого человека пожить у него, пока он не отправится в Колетто Майо… Но что с вами?..

— Бедная мать! Если бы я только могла…

— Но вы не могли… Эй, смотрите скорее, Кэт! Вот он уходит! Последнее, что видно из Ратора.

Ряд цветных огней высоко в висячих садах дворца начинал скрываться в бархатной тьме склона горы. Тарвин вскочил на ноги и, ухватясь за край повозки, поклонился низко, по-восточному.

Огни исчезали один за другим, совершенно как камни ожерелья исчезли в ящике из-под кабульского винограда, пока не остался только свет в окне самой высокой башни — огненная точка, такая же красная и такая же отдаленная, как сверкание черного бриллианта. Исчез и этот свет, и мягкая тьма поднялась от земли, постепенно обволакивая уезжавших, мужчину и женщину.

— В конце концов, — сказал Тарвин, обращаясь к осветившемуся небесному своду, — что же, это все-таки исход, хотя и не через большие ворота, а через боковую калитку.

Загрузка...