Избранные произведения в одном томе

Жилец с третьего этажа

В ноябре к четырем часам дня окрестности Блумсбери-сквер пустеют, словно пытаясь защититься от чужих любопытных взглядов. Посыльный Тибба, во все горло кричавший, что она его медовое солнышко, резко остановился и наступил на ногу молодой говорливой леди, которая катила коляску, причем явно остался глух к, мягко говоря, нелицеприятным замечаниям, последовавшим от молодой говорливой леди. И лишь дойдя до поворота, посыльный Тибба вновь задумался о своих личных делах настолько, чтобы объявить скорее самому себе, чем на всю улицу, что он ее пчелка. Молодая говорливая леди, шедшая на полдюжины ярдов позади, забыла о своей обиде, увлекшись разглядыванием спины незнакомца. Ведь спина незнакомца имела одну особенность: там, где спина должна быть прямой, виднелась явная выпуклость.

— Это не горб, да и на скривляние[126] позвоночника не похоже, — заметила молодая говорливая леди, обращаясь к самой себе. — Провалиться мне на этом месте, если он не тащит домой на себе грязную посуду!

Констебль, который с притворно-скучающим видом стоял на углу, наблюдал за приближением незнакомца. «Странная у вас походка, — подумал констебль. — Надо идти осторожнее, а то еще упадете и покатитесь кувырком».

— Да это молодой человек! — пробормотал констебль, когда незнакомец миновал его. — У него совсем юное лицо.

Смеркалось. Незнакомец, обнаружив, что не может разобрать название улицы на доме на углу, повернул обратно.

— Так это действительно молодой человек, — продолжал бубнить констебль. — Почти мальчик.

— Извините, — произнес незнакомец, — вы не подскажете, как пройти на Блумсбери-сквер?

— Это и есть Блумсбери-сквер, — объяснил констебль. — По крайней мере все, что за углом. А какой дом вам нужен?

Незнакомец вытащил из внутреннего кармана наглухо застегнутого пальто клочок бумаги, развернул и прочитал вслух:

— Миссис Пенничерри. Дом сорок восемь.

— За углом налево, — сообщил констебль. — Четвертый дом. Вас туда рекомендовали?

— Один… один мой друг, — ответил незнакомец. — Большое вам спасибо.

— Ах, — пробормотал констебль себе под нос, — наверное, вы перестанете называть его таковым к концу недели, юный… Забавно, — добавил он, глядя вслед удаляющемуся незнакомцу. — Мне доводилось видеть множество представительниц противоположного пола, молодых со спины и старых спереди. А этот парень кажется молодым спереди и старым сзади. Думаю, он постареет со всех сторон, если надолго задержится у мамаши Пенничерри, этой жадной старой курицы.

У констеблей, патрулировавших Блумсбери-сквер, имелись причины не любить миссис Пенничерри. Вряд ли нашелся бы человек, симпатизирующий этой остроносой леди. Вероятно, содержание второсортных пансионов в окрестностях Блумсбери не сопутствует развитию таких добродетелей, как великодушие и благожелательность.

Тем временем незнакомец продолжил свой путь и вскоре позвонил в дверь дома номер сорок восемь. Миссис Пенничерри подглядывала снизу и, мельком увидев над перилами привлекательное, хоть и несколько изнеженное мужское лицо, поспешила поправить вдовий чепец перед зеркалом и велела Мэри Джейн проводить незнакомца — вдруг он окажется сомнительным постояльцем — в гостиную и зажечь газовую горелку.

— И не умолкай, однако не вздумай отвечать на его вопросы. Скажи, я буду через минуту, — продолжала давать указания миссис Пенничерри. — Да не показывай руки. — Что это ты ухмыляешься? — потребовала ответа миссис Пенничерри от неряшливой Мэри Джейн через пару минут.

— Я не ухмылялась, — кротко пояснила Мэри Джейн. — Просто улыбалась сама себе.

— С какой стати?

— Не знаю. — Мэри Джейн все еще продолжала улыбаться.

— Ну и какой он? — пожелала знать миссис Пенничерри.

— Не такой, какие приходят обычно.

— Слава Богу! — воскликнула миссис Пенничерри.

— Говорит, его рекомендовал какой-то друг.

— Кто именно?

— Друг. Он не назвал имени.

Миссис Пенничерри задумалась.

— Он ведь не из тех, что со странностями?

Совсем не из тех. В этом Мэри Джейн была уверена.

Миссис Пенничерри поднялась по лестнице, все еще размышляя. Когда она вошла в комнату, незнакомец поднялся и кивнул. Ничто не могло быть обыденнее, чем кивок незнакомца, и все же при виде его миссис Пенничерри испытала давно забытые ощущения. На мгновение миссис Пенничерри показалась себе приветливой леди с хорошими манерами, вдовой солиситора, к которой пришел посетитель. Это была лишь мимолетная фантазия. В следующую секунду к ней вернулась реальность. Миссис Пенничерри, хозяйка пансиона, существование которой зависело от ежедневного выполнения рутинных и не самых приятных дел, приготовилась к разговору с потенциальным жильцом, который, к счастью, выглядел как неопытный юный джентльмен.

— Мне вас рекомендовали, — начала миссис Пенничерри. — Могу я узнать кто?

Незнакомец словно не слышал вопроса.

— Возможно, вы его не помните, — улыбнулся он. — Он решил, что мне нужно хорошо устроиться на пару месяцев, которые у меня впереди… которые я должен прожить здесь, в Лондоне. Вы сможете меня принять?

Миссис Пенничерри подумала, что сможет принять незнакомца.

— Нужна комната для ночлега, — объяснил незнакомец. — Сойдет любая. А также еда и питье в достаточном для человека количестве — вот все, о чем я прошу.

— На завтрак, — начала миссис Пенничерри, — я всегда подаю…

— Простую и полезную пищу, я в этом убежден, — перебил незнакомец. — Пожалуйста, не утруждайте себя подробным рассказом, миссис Пенничерри. Как бы там ни было, я останусь доволен.

Озадаченная миссис Пенничерри окинула незнакомца быстрым взглядом, но его лицо, несмотря на улыбку в кротких глазах, оставалось открытым и серьезным.

— Во всяком случае, вам надо посмотреть комнату, — предложила миссис Пенничерри, — прежде чем мы обсудим условия.

— Разумеется, — согласился незнакомец. — Я немного устал и буду рад отдохнуть там.

Миссис Пенничерри провела его наверх, на лестничной площадке четвертого этажа помедлила, потом открыла дверь задней спальни.

— Здесь очень удобно, — заметил незнакомец.

— За эту комнату, — заявила миссис Пенничерри, — с полным пансионом, состоящим из…

— …из всего необходимого — это не подлежит сомнению, — снова вставил незнакомец со своей скромной глубокомысленной улыбкой.

— Как правило, я брала за нее, — продолжала миссис Пенничерри, — по четыре фунта в неделю. Для вас же… — И вдруг неожиданно для себя миссис Пенничерри сказала: — Учитывая ваши рекомендации, я назначу цену в три фунта десять шиллингов.

— Уважаемая леди, — произнес незнакомец, — вы так добры. Как вы догадались, я небогатый человек. Если это не сильно вас обременит, я приму вашу уступку в цене с благодарностью.

И снова миссис Пенничерри, много повидавшая на своем веку, метнула подозрительный взгляд на незнакомца, но ни одна складочка не исказила это приятное гладкое лицо, которое лишь на мгновение, быть может, приняло насмешливое выражение. Он явно был так же прост, как казался.

— За газ, разумеется, взимается дополнительная плата.

— Разумеется, — согласился незнакомец.

— Уголь…

— Не будем ссориться, — в третий раз перебил ее незнакомец. — Вы и так проявили удивительную заботу. Я чувствую, миссис Пенничерри, что могу полностью отдаться в ваши руки.

Незнакомцу явно хотелось поскорее остаться одному. Затопив камин, хозяйка пансиона повернулась уйти. И именно в этот момент миссис Пенничерри, до сих пор имевшая репутацию человека исключительно благоразумного, совершила поступок, который пять минут назад сочла бы совершенно невозможным в своей деловой карьере. И в это не поверила бы ни одна живая душа, знавшая миссис Пенничерри, даже если бы та клятвенно уверяла, что говорит правду.

— Я сказала, три фунта десять шиллингов? — требовательно спросила миссис Пенничерри у незнакомца, схватившись за дверную ручку. Она говорила сердито. Она и была сердита на незнакомца и на саму себя, особенно на саму себя.

— Вы были так добры, чтобы снизить цену до этой суммы, — ответил незнакомец. — Но если вы подумали и обнаружили, что не можете…

— Я ошиблась, — заявила миссис Пенничерри. — Я должна была сказать «два фунта десять шиллингов».

— Я не могу… Я не приму такой жертвы! — воскликнул незнакомец. — Я вполне могу позволить себе три фунта десять шиллингов.

— Два фунта десять шиллингов — вот мои условия! — рявкнула миссис Пенничерри. — Если вы жаждете платить больше, отправляйтесь в другое место. Вы найдете множество людей, готовых сделать вам одолжение.

Ее неистовый пыл, должно быть, поразил незнакомца.

— Не будем спорить, — улыбнулся он. — Я просто боялся, что в глубине вашей доброй души…

— Не такая уж она добрая, — проворчала миссис Пенничерри.

— В этом я не так уверен, — парировал незнакомец. — У меня есть на ваш счет некоторые подозрения. Но, полагаю, решительная женщина должна добиваться своего.

Незнакомец протянул руку, и в тот момент миссис Пенничерри показалось, будто естественнее всего будет просто пожать ее, словно руку старого друга, и закончить разговор приятным смехом, хотя миссис Пенничерри никак нельзя было назвать смешливой.

Когда миссис Пенничерри вернулась на кухню, Мэри Джейн стояла у окна, скрестив руки на груди. В окне виднелись деревья на Блумсбери-сквер, а среди голых ветвей проглядывало небо.

— Еще полчаса у нас не будет никаких дел, пока не вернется кухарка. Я присмотрю за дверью, если ты хочешь прогуляться, — предложила миссис Пенничерри.

— Было бы замечательно, — согласилась девушка, как только к ней вернулся дар речи. — Это время дня мне особенно нравится.

— Но не больше получаса, — добавила миссис Пенничерри.

Весь дом сорок восемь по Блумсбери-сквер собрался после ужина в гостиной и приступил к обмену мнениями по поводу незнакомца со свободой и откровенностью, присущей дому сорок восемь по Блумсбери-сквер при обсуждении человека в его отсутствие.

— Вряд ли его можно назвать умным молодым человеком, — высказался Огастес Лонгкорд, который занимался чем-то в Сити.

— Фто кафается меня, — прокомментировал его компаньон Исидор, — скафу, фто из умного молодого феловека толку не выйдет. Их и так флифком много.

— Должно быть, он очень умен, если вы сочли его слишком умным, — усмехнулся Лонгкорд. Этот остроумный ответ был в ходу в доме сорок восемь по Блумсбери-сквер: он отличался простотой конструкции и понятностью для собеседника.

— Ну а мне было просто приятно на него смотреть, — заявила мисс Кайт, покраснев. — Полагаю, все дело в одежде. Глядя на нее, я вспомнила о Ное с его ковчегом и обо всем остальном.

— Вас только одежда и может навести на какие-то мысли, — протянула апатичная мисс Девайн. Она была высокой привлекательной девушкой, которая в данный момент тщетно пыталась элегантно и в то же время удобно расположиться на диване, набитом конским волосом. Мисс Кайт, занявшая единственное кресло, не пользовалась в тот вечер популярностью, так что ремарка мисс Девайн получила, вероятно, большее одобрение аудитории, чем заслуживала.

— Вы намеревались сделать умное замечание, дорогая, или просто сказать грубость? — поинтересовалась мисс Кайт, чтобы не остаться в долгу.

— И то и другое, — заявила мисс Девайн.

— Лично я должен признаться, — вскричал высокий отец молодой леди, которого обычно называли полковником, — что нахожу его глупцом.

— Мне показалось, вы прекрасно поладили, — проворковала его жена, пухленькая улыбчивая леди.

— Возможно, это и так, — возразил полковник. — Судьба научила меня жить среди глупцов.

— Вам двоим разве не обидно ссориться сразу после ужина? — спросила их заботливая дочь с дивана. — Вам же нечем будет себя развлекать остаток вечера.

— Он не производит впечатления человека, умеющего поддержать разговор, — заметила леди, которая приходилась кузиной какому-то баронету. — Но он передал мне овощи, прежде чем положил себе. Подобные мелочи говорят о хорошем воспитании.

— Или о том, что он плохо вас знает, поскольку решил, будто вы оставите ему хоть пол-ложки, — рассмеялся остряк Огастес.

— Чего я в нем не понимаю… — выкрикнул полковник.

Вошел незнакомец.

Полковник укрылся за вечерней газетой. Зардевшаяся мисс Кайт достала с каминной полки бумажный веер и стыдливо раскрыла его перед лицом. Мисс Девайн выпрямилась на диване, набитом конским волосом, и принялась расправлять юбки.

— Можете ответить на один вопрос? — спросил Огастес у незнакомца, нарушив наступившую тишину.

Незнакомец явно его не понял. Остряку Огастесу пришлось еще глубже нырнуть в эту странную тишину.

— Кто выиграет скачки «Линкольн гандикап»?[127] Скажите, и я пойду и тут же поставлю на эту лошадь мою рубашку.

— Думаю, в таком случае вы поступите неблагоразумно, — улыбнулся незнакомец. — Я не специалист в этой области.

— Нет?! И почему мне только сказали, что вы капитан-шпион из газеты «Спортинг лайф» под прикрытием!

Большего провала для шутки нельзя было и представить. Никто не засмеялся, и мистер Огастес Лонгкорд не мог понять почему. Наверное, никто из слушателей не сумел бы этого объяснить, ибо в доме сорок восемь по Блумсбери-сквер мистер Огастес Лонгкорд считался юмористом. Сам незнакомец, похоже, не понимал, что над ним потешаются.

— Вас ввели в заблуждение.

— Прошу прощения, — произнес мистер Огастес Лонгкорд.

— Ничего страшного, — отозвался незнакомец приятным негромким голосом и прошел вперед.

— Тогда как насчет театрального представления? — обратился мистер Лонгкорд к своему другу и компаньону. — Вы хотите пойти или нет? — Мистер Лонгкорд явно терял терпение.

— У меня ефть билет, могу и пойти, — произнес Исидор.

— Ужасно глупая постановка, как мне говорили.

— Больфинфтво иф них глупые, в той или иной фтепени. Но жаль билет терять, — возразил Исидор, и оба вышли из комнаты.

— Вы надолго в Лондоне? — поинтересовалась мисс Кайт, вперив в незнакомца свой тщательно выверенный взгляд.

— Да нет, — ответил незнакомец. — Во всяком случае, пока не знаю. Смотря по обстоятельствам.

Необычная тишина вторглась в гостиную дома сорок восемь по Блумсбери-сквер, которую в этот час обычно наполнял гомон скрипучих голосов. Полковник не мог оторваться от газеты. Миссис Девайн сидела, сложив пухленькие белые ручки на коленях, так что нельзя было сказать наверняка, спит она или нет. Леди, приходившаяся кузиной некоему баронету, переставила стул под газовую люстру и занялась своим вечным вязанием крючком. Апатичная мисс Девайн перебралась к пианино, где и села, осторожно перебирая клавиши с немелодичным звуком, спиной к холодной, скудно меблированной комнате.

— Садитесь, — скомандовала мисс Кайт, указав веером на свободное место рядом с собой. — Расскажите о себе. Вы меня заинтересовали.

Мисс Кайт принимала весьма властный вид в общении со всеми юными на вид представителями противоположного пола. Такое выражение лица гармонировало с ее персиковой кожей и золотистыми волосами и прекрасно подходило ко всему облику.

— Весьма рад, — ответил незнакомец, занимая предложенный стул. — Мне так хочется вас заинтересовать.

— А вы дерзкий мальчик. — Мисс Кайт бросила поверх веера лукавый взгляд, впервые встретившись глазами с незнакомцем. И тогда она испытала точно такое же любопытное чувство, от которого час назад или около того пришла в волнение миссис Пенничерри. Мисс Кайт показалось, что она больше не та мисс Кайт, которую она увидела бы в засиженном мухами зеркале над мраморной каминной полкой, а совсем другая мисс Кайт — веселая леди с сияющими глазами, приближавшаяся к среднему возрасту, но все еще миловидная, несмотря на тускнеющий цвет лица и жидковатые каштановые кудри. Мисс Кайт ощутила боль от внезапного укола ревности, ведь другая мисс Кайт средних лет в общем представлялась более привлекательной леди. В ней чувствовалась некая целостность, широта взглядов, благодаря чему люди инстинктивно тянулись к ней. Не стесненная в отличие от самой мисс Кайт необходимостью вести себя как девица в возрасте от восемнадцати до двадцати двух лет, эта другая мисс Кайт умела говорить разумно и даже блестяще. Весьма приятной женщиной оказалась эта другая мисс Кайт, и настоящая мисс Кайт, несмотря на зависть, должна была это признать. Мисс Кайт искренне сожалела, что вообще увидела эту женщину. Знакомство с ней оставило неприятный осадок.

— Я не мальчик, — сказал незнакомец. — И совсем не хотел показаться дерзким.

— Вижу, — ответила мисс Кайт. — Это было глупое замечание. Представить не могу, что заставило меня его сделать. Видимо, просто глупею на старости лет.

Незнакомец рассмеялся.

— Вы уж точно не старая.

— Мне тридцать девять, — выпалила мисс Кайт. — Ведь в таком возрасте не назовешь человека молодым?

— По-моему, это прекрасный возраст, — настаивал незнакомец. — Человек достаточно молод, чтобы не утратить веселье юности, и достаточно взрослый, чтобы научиться сочувствию.

— Надо же, — возразила мисс Кайт. — Скажите еще, что каждый возраст прекрасен по-своему. Я иду спать.

Мисс Кайт поднялась. Бумажный веер почему-то сломался, и она бросила обрывки в огонь.

— Еще рано, — возразил незнакомец. — Я предвкушал разговор с вами.

— Что ж, у вас есть возможность и дальше его предвкушать, — возразила мисс Кайт. — Спокойной ночи.

На самом деле мисс Кайт не терпелось взглянуть на себя в зеркало в собственной комнате, с плотно закрытой дверью. Образ этой другой мисс Кайт — опрятной леди с бледным лицом и каштановыми волосами — был таким ярким, что мисс Кайт недоумевала, не посетила ли ее временная забывчивость, пока она одевалась к ужину в тот вечер.

Предоставленный сам себе незнакомец прошел к столу для игры в мушку в поисках чего-нибудь почитать.

— Кажется, вы спугнули мисс Кайт, — заметила леди, приходившаяся кузиной некоему баронету.

— Похоже, что так, — признал незнакомец.

— Мой кузен, сэр Уильям Босстер, — заметила занятая вязанием леди, — который женился на племяннице старого лорда Игема… Вы никогда не встречали Игемов?

— Пока, — ответил незнакомец, — не имел такой чести.

— Очаровательная семья. Не может понять… То есть мой кузен сэр Уильям не может понять, почему я продолжаю жить здесь. «Моя дорогая Эмили, — повторяет он каждый раз, когда меня видит, — моя дорогая Эмили, как можете вы существовать среди людей такого сорта, обитателей пансионов?» Но меня они забавляют.

Чувство юмора, согласился незнакомец, всегда является преимуществом.

— Наша семья со стороны матери, — продолжала кузина сэра Уильяма своим монотонным голосом, — связана с Теттон-Джонсами, которые, когда король Георг Четвертый… — Кузине сэра Уильяма понадобилась очередная катушка ниток, она подняла глаза и встретилась взглядом с незнакомцем.

— Сама толком не знаю, почему я все это вам рассказываю, — произнесла она недовольным голосом. — Вряд ли это вас заинтересует.

— Все, что связано с вами, меня интересует, — серьезно заверил ее незнакомец.

— С вашей стороны очень мило так говорить, — вздохнула кузина сэра Уильяма, но без должной уверенности. — Вероятно, иногда я докучаю людям.

Вежливый незнакомец спорить не стал.

— Понимаете, — продолжала бедная леди, — я действительно из хорошей семьи.

— Уважаемая леди, — произнес незнакомец, — ваше благородное лицо, благородный голос, благородная осанка — все свидетельствует об этом.

Она не отрываясь смотрела незнакомцу в глаза, и постепенно улыбка прогоняла прочь тоску с ее лица.

— Как глупо с моей стороны. — Она говорила скорее с собой, чем с незнакомцем. — Что ж, конечно, люди… люди, мнение которых имеет значение, судят тебя по тому, кто ты есть, а не по тому, что ты говоришь о себе.

Незнакомец все молчал.

— Я вдова провинциального доктора с доходом лишь в двести тридцать фунтов в год. Разумнее всего смириться с этим и беспокоиться о моих сильных и могущественных родственниках не больше, чем они когда-либо беспокоились обо мне.

Казалось, незнакомец не мог найти подходящих слов.

— У меня есть еще родственники, — вспомнила кузина сэра Уильяма, — близкие моего бедного супруга, для которых вместо «бедной родственницы» я могла бы стать сказочной крестной мамочкой. Вот моя семья, или такой она могла бы быть, — с сарказмом добавила кузина сэра Уильяма, — не будь я вульгарным снобом.

При этих словах она вспыхнула и поспешно поднялась.

— Похоже, я прогнал и вас, — вздохнул незнакомец.

— Когда тебя называют вульгарным снобом, — с жаром выпалила леди, — самое время уходить.

— Это были ваши слова, — напомнил незнакомец.

— О чем только я думала! — заметила дама с негодованием. — Ни одна леди, по крайней мере в присутствии совершенно незнакомого человека, не назвала бы себя… — Она сконфузилась. — Сегодня вечером со мной что-то происходит. — Кажется, я просто не в состоянии удержаться, чтобы не оскорблять себя.

Все еще в полном смятении, она пожелала незнакомцу доброй ночи, надеясь, что при следующей встрече будет чувствовать себя как обычно. Незнакомец, надеясь на то же самое, открыл перед ней дверь и снова закрыл.

— Скажите, — засмеялась мисс Девайн, которая исключительно благодаря силе таланта ухитрялась извлекать гармоничные звуки из сопротивлявшегося пианино, — как вам это удалось? Хотела бы я знать.

— Что вы имеете в виду? — спросил незнакомец.

— Так быстро избавиться от этих двух старых развалин?

— Как хорошо вы играете! — воскликнул незнакомец. — Я понял, что у вас исключительный музыкальный дар, в тот самый момент, когда увидел вас.

— Откуда вы узнали?

— Это написано у вас на лице.

Девушка рассмеялась от удовольствия.

— Похоже, вы времени не теряли, разглядывая мое лицо.

— Это красивое и интересное лицо, — заметил незнакомец.

Она резко повернулась на табурете, и их глаза встретились.

— Вы умеете читать по лицу?

— Да.

— Скажите, что еще вы видите в моем?

— Откровенность, смелость…

— Ах да, все добродетели. Возможно. Это мы примем как должное. — Девушка на удивление быстро стала серьезной. — Расскажите лучше об обратной стороне.

— Не вижу здесь обратной стороны, — ответил незнакомец. — Вижу только прекрасную девушку на пороге превращения в достойную женщину.

— И ничего больше? Не видите следов алчности, тщеславия, убожества и… — Злой смешок сорвался с ее губ. — И вы умеете читать по лицу!

— Читать по лицу. — Незнакомец улыбнулся. — Знаете, что сейчас написано на вашем? Любовь к правде, почти неистовая, неприятие лжи, лицемерия, желание всего чистого, презрение ко всему презренному, особенно к тому, что презренно в женщине. Скажите, разве я читаю неверно?

«Интересно, — подумала девушка, — не потому ли две другие дамы так поспешно покинули гостиную? Все ли стыдятся собственного ничтожества под взглядом ваших чистых доверчивых глаз?»

Тут ей на ум пришла одна мысль.

— Мне показалось, папа многое успел рассказать вам за ужином. О чем вы разговаривали?

— Это военного вида джентльмен справа от меня? Главным образом мы говорили о вашей матери.

— Жаль, — ответила девушка, теперь уже жалея, что задала этот вопрос. — Я надеялась, что для первого вечера он выберет другую тему!

— Он и пытался предложить пару других, — сознался незнакомец, — но я так мало путешествовал по свету, что обрадовался, когда он принялся рассказывать о себе. Надеюсь, мы подружимся. К тому же он так хорошо говорил о миссис Девайн.

— В самом деле?

— По его словам, он женат уже двадцать лет и никогда не жалел об этом за исключением одного раза!

Ее черные глаза сверкнули, но когда они встретились взглядами, всякое подозрение с ее стороны улетучилось. Она отвернулась, пряча улыбку.

— Так значит, он пожалел. Один раз.

— Лишь раз, — объяснил незнакомец, — пребывая в переменчивом раздражительном настроении. Он поступил честно, когда признал это. Поделился со мной. Думаю, я ему понравился. Действительно, он почти дал мне это понять. Сказал, что не часто выпадает возможность поговорить с таким человеком, как я. Рассказал, что, когда они с вашей матерью путешествуют, их всегда принимают за молодоженов. Некоторые из историй, которые он поведал, оказались весьма забавными. — Незнакомец засмеялся. — И даже здесь их в основном называют «Дарби и Джоан»[128].

— Да, — подтвердила девушка, — это так. Мистер Лонгкорд придумал им это прозвище на второй вечер после нашего приезда. Все решили, будто это умно, хотя, по мне, вполне очевидно.

— Мне кажется, нет ничего прекраснее любви, которая выдержала жизненные невзгоды. Сладкий нежный цветок, который распускается в сердцах молодых, в таких сердцах, как ваше, тоже прекрасен. Любовь молодых к молодым — это начало жизни. Но любовь пожилых к пожилым — это начало чего-то более долгого.

— Похоже, вам все кажется прекрасным, — проворчала девушка.

— А разве не все прекрасно? — поинтересовался незнакомец.

Полковник закончил читать газету.

— Вы оба поглощены весьма увлекательным разговором, — заметил он.

— Мы обсуждали всяких Дарби и Джоан, — объяснила его дочь. — И как прекрасно, когда любовь выдерживает жизненные невзгоды!

— Ах, — улыбнулся полковник, — вряд ли это справедливо. Мой друг все повторяет циничной молодежи признания пылкого супруга своей даме средних лет, и в некотором роде… — В игривом настроении полковник положил руку на плечо незнакомцу и заглянул в глаза. И вдруг неуклюже выпрямился и залился румянцем.

Кое-кто называл полковника невежей. И не просто называл, а вполне четко объяснял свою точку зрения, так что полковник и сам понимал, почему был невежей.

— «А вы с женой живете как кошка с собакой, в позоре для вас обоих! По крайней мере, быть может, у вас хватит такта попытаться скрыть это от общества, а не подшучивать над своим постыдным положением с каждым встречным. Вы просто невежа, сэр, невежа!»

Кто осмелился произнести эти слова? Не незнакомец — его губы не шевельнулись. Кроме того, голос принадлежал не ему. В самом деле, голос был больше похож на голос самого полковника. Полковник переводил взгляд с незнакомца на свою дочь, с дочери на незнакомца. Они явно не слышали этого голоса, это была чистой воды галлюцинация. Полковник снова вздохнул.

И все же от неприятного осадка было не так-то легко избавиться. Несомненно, шутки с незнакомцем на такую тему свидетельствовали о дурном вкусе. Ни один джентльмен не поступил бы так.

Да и потом, ни один джентльмен не допустил бы такой остроты. Ни один джентльмен не позволил бы себе постоянно пререкаться с женой, и уж точно никогда во всеуслышание. Как бы ни раздражала его женщина, джентльмен сохранил бы самообладание.

Миссис Девайн, поднявшись, медленно шла по комнате. Страх охватил полковника. Она собиралась сделать ему возмутительное замечание (он видел это по ее глазам), которое раздосадовало бы его и заставило грубо огрызнуться. Даже этот полный идиот — незнакомец — смог бы понять, почему остряки пансиона окрестили их «Дарби и Джоан», осознать тот факт, что галантный полковник забавлялся, в беседе с соседом по столу осмеивая собственную жену.

— Моя дорогая, — вскричал полковник, поспешив заговорить первым, — тебе не кажется, что в комнате холодно? Я принесу тебе шаль.

Все было бесполезно — полковник это чувствовал. Они давно привыкли предварять любезностями самые ужасные оскорбления в адрес друг друга. Она шла дальше, размышляя над подходящим ответом, подходящим с ее точки зрения, разумеется. Еще мгновение, и все узнают правду. Дикая, фантастическая мысль мелькнула в голове у полковника: если уж такое случилось с ним, то почему не с ней?

— Летиция! — вскричал полковник, и его тон удивил ее настолько, что она онемела. — Я хочу, чтобы ты внимательно взглянула на нашего друга. Он никого тебе не напоминает?

Миссис Девайн, услышав такую просьбу, окинула незнакомца долгим пристальным взглядом.

— Да, — пробормотала она, повернувшись в супругу, — напоминает. Кто он?

— Не могу понять, — ответил полковник. — Может быть, ты вспомнишь.

— Через некоторое время — да, — задумчиво произнесла миссис Девайн. — Это некто из далекого прошлого, когда я еще была незамужней девушкой в Девоншире. Спасибо за предложение, если тебя это не сильно затруднит, Гарри. Я оставила шаль в гостиной.

Как объяснял мистер Огастес Лонгкорд своему компаньону Исидору, именно беспредельная глупость незнакомца и являлась причиной всех проблем.

— Дайте мне человека, который может позаботиться о себе или думает, что может, — заявлял Огастес Лонгкорд, — вот уж я развернусь! Но когда беспомощный младенец отказывается даже смотреть на твои вычисления, говорит, что одного твоего слова ему достаточно, и передает тебе свою чековую книжку, чтобы ты сам ее заполнил, — это не по правилам игры.

— Огафтеф, — последовала лаконичная реплика от его компаньона. — Вы болван.

— Ладно, мой мальчик, теперь ваша попытка, — предложил Огастес.

— Как раф это я и фобирался фделать.

— Ну и?.. — поинтересовался Огастес следующим вечером, когда встретил Исидора, поднимавшегося по лестнице после долгого разговора с незнакомцем в гостиной за закрытой дверью.

— О, и не фпрафивайте меня. Глупый он, вот и вфе.

— Что он сказал?

— Фто он фказал! Говорил о евреях и о том, какая великая это нация, и как неправильно о них фудят люди, и неф подобную фепуху. Будто некоторые из фамых дофтойных людей, которых он когда-либо вфтрефал, были евреями. Думал, я один из них!

— Что ж, вам удалось что-то из него вытянуть?

— Фто-то из него вытянуть! Конефно, нет. Как оказалось, он не может целую нацию отлифить, о фем тут говорить. Это того не фтоит.

В доме сорок восемь по Блумсбери-сквер постепенно пришли к выводу, что много чего делать не стоит: выхватывали соусник с подливой, без очереди набрасывались на овощи и накладывали себе бо́льшую, чем полагалось, порцию, ловкими маневрами пробирались к креслу, сидели на вечерней газете, утверждая, что не видели ее, и совершали прочие подобные поступки. Ведь о таких мелочах не стоило и беспокоиться. Постоянное ворчание из-за еды — постоянное ворчание почти из-за всего; оскорбление миссис Пенничерри у нее за спиной; оскорбление других постояльцев от скуки; ссоры с другими постояльцами без видимых причин; высмеивание других постояльцев; злословие насчет других постояльцев; подтрунивание над другими постояльцами; бахвальство собственной значимостью, при том что ни один другому не верил, и прочие подобные вульгарности. В других пансионах, возможно, этому потакали, но дому сорок восемь по Блумсбери-сквер хватало достоинства, чтобы над этим задуматься.

Правда была в том, что дом сорок восемь по Блумсбери-сквер пришел к очень высокому мнению о себе, возникшему не столько по вине Блумсбери-сквер, сколько незнакомца. Незнакомец прибыл в дом сорок восемь по Блумсбери-сквер с предубеждением (бог знает откуда взятым), как будто его с виду пошлые, посредственные, толстокожие обитатели на самом деле леди и джентльмены чистой воды, а время и наблюдение, очевидно, лишь укрепили эту абсурдную идею. Естественно, вследствие этого дом сорок восемь по Блумсбери-сквер постепенно сошелся в мнениях с незнакомцем по поводу себя самого.

Миссис Пенничерри незнакомец упорно считал леди до мозга костей, вынужденной под давлением обстоятельств, ей неподвластных, занимать лидирующее положение в обществе представителей среднего класса. Она была кем-то вроде приемной матери, которая заслуживала похвалы и благодарностей ее разношерстной семьи, и за этот образ миссис Пенничерри теперь крепко уцепилась. Ему сопутствовали и неудобства, но к ним миссис Пенничерри, похоже, была готова. Леди до мозга костей не станет брать с других леди и джентльменов плату за уголь и свечи, которые они никогда не использовали. Приемная мать не станет подсовывать своим детям новозеландскую баранину, выдавая ее за саутдаунскую[129]. Обычная хозяйка пансиона может позволить себе устраивать такие фокусы и складывать в карман барыши, но леди — никогда: миссис Пенничерри чувствовала, что больше не может так поступать.

Незнакомцу мисс Кайт представлялась остроумной и очаровательной собеседницей с исключительно приятной личностью. У мисс Кайт был единственный недостаток — нехватка тщеславия. Она не подозревала о своей изящной и утонченной красоте. Если бы только мисс Кайт могла увидеть себя глазами незнакомца, ложная скромность, не дававшая ей поверить в свое природное обаяние, покинула бы ее. Незнакомец так сильно на этом настаивал, что мисс Кайт твердо решила проверить сей факт. Как-то вечером, за час до ужина, в гостиную, где сидел только незнакомец и еще не зажгли газовую горелку, вошла миловидная, привлекательная леди, немного бледная, с аккуратно уложенными каштановыми волосами, и спросила у незнакомца, знает ли он ее. Она вся трепетала, а голос прерывался. Но когда незнакомец, глядя ей прямо в глаза, признался, что из-за схожести чуть было не принял мисс Кайт за ее младшую сестру, только намного красивее, у нее вырвался смех. В тот вечер золотоволосая мисс Кайт исчезла и никогда больше не показывала своего ярко накрашенного лица. Однако в благоговейный трепет прежних обитателей дома сорок восемь по Блумсбери-сквер, вероятно, привел бы тот факт, что ни один человек в пансионе не задал ни единого вопроса на ее счет.

Кузину сэра Уильяма незнакомец считал сокровищем для любого пансиона. Леди из высшего общества! Казалось, ничто в ее наружности не говорило, что она принадлежит к высшему обществу. Она сама, разумеется, не упоминала об этом, но любому это было ясно без слов. Сама того не сознавая, она разговаривала благовоспитанным тоном, создавала атмосферу учтивости. Не то чтобы незнакомец так много ей об этом говорил. Кузина сэра Уильяма поняла, что он так думает, и всей душой разделяла его мнение.

К мистеру Лонгкорду и его компаньону как к представителям избранного круга деловых людей незнакомец испытывал огромное уважение. Насколько он сам не имел у них успеха, уже известно. Любопытно, что их фирма, похоже, была удовлетворена ценой, которую пришлось заплатить за хорошее мнение незнакомца; даже ходили слухи, будто они взяли себе за правило добиваться уважения честных людей. И в будущем это могло обойтись им весьма дорого. Но у всех нас есть свои прихоти.

И полковник, и миссис Девайн сначала сильно страдали от обрушившейся на них необходимости менять образ жизни в столь почтенном возрасте. Наедине в собственной комнате они сочувствовали друг другу.

— Что за чепуха, — ворчал полковник. — Мы с тобой начинаем ворковать и миловаться в наши годы!

— Больше всего мне не нравится ощущение, — вторила ему миссис Девайн, — будто меня каким-то образом заставляют это делать.

— Подумать только, муж и жена не могут пошутить друг над другом, беспокоясь, что о них подумают какие-то нахальные выскочки! Несусветная глупость! — бушевал полковник.

— Даже когда его нет, — произнесла миссис Девайн, — я так и чувствую на себе этот неприятный взгляд. Этот человек для меня в самом деле как наваждение.

— Я где-то его видел, — задумчиво протянул полковник. — Клянусь, где-то видел. О Боже, скорее бы он уехал.

Сто замечаний за день хотел сделать полковник миссис Девайн, сто претензий за день хотела предъявить миссис Девайн полковнику. К тому времени как им предоставлялась возможность осуществить эти свои желания без свидетелей, весь интерес к разговору уже пропадал.

«Женщины останутся женщинами, — успокаивал себя полковник. — Мужчина должен проявлять терпение. Ему никогда нельзя забывать, что он джентльмен».

«Ну и ладно, полагаю, здесь нет никакой разницы, — смеялась миссис Девайн наедине с собой, пребывая на той стадии отчаяния, когда спасение можно найти лишь в веселье. — Какой смысл выпускать пар? Это не приносит никакой пользы, а только коробит людей».

Ощущение, что ты с героической покорностью терпишь вопиющую глупость других, приносит некоторое удовольствие. Полковник и миссис Девайн научились ценить роскошь одобрительного отношения к самому себе.

Но человеком, которого всерьез возмущала глубокая вера незнакомца во врожденную добродетель каждого, кто встречается на его пути, была апатичная и красивая мисс Девайн. Незнакомец утверждал, что мисс Девайн женщина с благородной душой и высокими идеалами, нечто среднее между Флорой Макдоналд[130] и Жанной д’Арк. Мисс Девайн, напротив, представляла себя холеным, любящим роскошь существом, готовым продаться покупателю за самую модную одежду, самую изысканную еду, самое роскошное окружение. Такой покупатель уже имелся в лице ушедшего на покой букмекера, скользкого старого джентльмена, однако чрезвычайно богатого и, несомненно, питавшего к ней слабость.

Мисс Девайн, решив, что нужно совершить этот поступок, хотела сделать это как можно скорее. И поэтому нелепое мнение о ней незнакомца не только раздражало, но и беспокоило ее. Под взглядом человека, каким бы глупым он ни был, убежденного в том, что ты наделена величайшими достоинствами, присущими представительницам того же пола, трудно вести себя так, будто ты руководствуешься лишь низменными мотивами. Дюжину раз мисс Девайн собиралась положить этому конец, официально приняв большую дряблую руку своего пожилого поклонника. И дюжину раз перед мисс Девайн возникал образ незнакомца с его серьезным доверчивым взглядом, который мешал дать определенный ответ. Когда-нибудь он должен был уехать. И по его же собственным словам, что он не кто иной, как просто путешественник. Когда он исчезнет, станет легче — так она думала в то время.

Однажды во второй половине дня незнакомец вошел в комнату, когда она стояла у окна, глядя на голые ветви деревьев Блумсбери-сквер. Уже впоследствии она вспомнила, что тот день выдался таким же туманным, как и день приезда незнакомца три месяца назад. Больше в комнате никого не было. Незнакомец закрыл дверь и подошел к ней своей немного странной подпрыгивающей походкой. Его длинное пальто было наглухо застегнуто, а в руках он держал старую фетровую шляпу и массивную узловатую палку, выглядевшую почти как посох.

— Я пришел попрощаться. Ухожу.

— Я больше вас не увижу? — спросила девушка.

— Трудно сказать, — ответил незнакомец. — Но вы будете думать обо мне?

— Да, — с улыбкой ответила мисс Девайн. — Это я вам обещаю.

— А я всегда буду вас помнить. И желаю вам всех радостей жизни — радости любви, радости в счастливом браке.

Девушка вздрогнула.

— Любовь и брак не всегда одно и то же.

— Не всегда, — согласился незнакомец. — Но в вашем случае они сольются воедино.

Она посмотрела на него.

— Думаете, я не заметил? — улыбнулся незнакомец. — Красивый обходительный парень, и умный. Вы любите его, а он любит вас. Я не смог бы уйти, если бы не знал, что у вас все будет хорошо.

Она отвела глаза.

— Ах да, я люблю его, — дерзко ответила она. — Вы хорошо видите, когда захотите. Но одной любви в этом мире недостаточно. Я скажу, за кого выйду замуж, если уж вам интересно. — Она продолжала разглядывать неясные очертания деревьев, туман за окном и вдруг заговорила быстро и яростно. — За человека, который может дать мне все, чего душа пожелает: деньги и вещи, которые можно купить за эти деньги. Думаете, я женщина? Я всего лишь животное! Он весь потный, дышит как морская свинка, на уме у него одна хитрость, а его тело — один сплошной живот. Но он мне вполне подходит.

Она надеялась привести незнакомца в замешательство — тогда он, вероятно, уйдет, — и рассердилась, услышав, что он лишь рассмеялся.

— Нет, вы не выйдете за него замуж.

— Что же мне помешает? — в запальчивости крикнула она.

— Ваша лучшая сторона.

В его голосе звучала странная повелительность, заставившая ее повернуться и посмотреть ему в глаза. Та фантазия, которая преследовала ее с самого начала, оказалась правдой. Она встречала его, говорила с ним на тихих деревенских дорогах, на многолюдных городских улицах — где это было? И всегда при разговоре с ним возвышалась духовно и была такой, какой он всегда ее представлял.

— Есть те, — продолжал незнакомец, и впервые она заметила, что его кроткие, как у ребенка, глаза могут и приказывать, — кто уничтожил в себе лучшую сторону своими руками, так что она их больше не беспокоит. Ваша же, дитя мое, окрепла настолько, что всегда будет повелевать вами. Вы должны слушаться. Сбежите от нее — она будет следовать за вами. Вы не сможете от нее скрыться. Оскорбите ее — она будет наказывать вас жгучим стыдом, мучительным самобичеванием изо дня в день. — Суровость покинула красивое благородное лицо, и оно вновь засветилось нежностью. Он положил руку на плечо юной девушки. — Вы выйдете замуж за любимого. С ним вы пройдете путь, на котором вам встретится и солнечный свет, и тьма.

И девушка, взглянув в это сильное спокойное лицо, поверила, что так и будет, что способность сопротивляться своей лучшей стороне покинула ее навсегда.

— Теперь, — сказал незнакомец, — пойдемте со мной к выходу. Прощание не что иное, как бесполезные переживания. Позвольте мне уйти незаметно. Тихо закройте за мной дверь.

Она подумала, что, возможно, он еще раз повернется к ней лицом, но не увидела ничего, кроме необычной округлости на его спине под наглухо застегнутым пальто, прежде чем он растворился в сгущавшемся тумане.

Потом она тихо закрыла дверь.

Шутка философа

Лично я не верю в эту историю. Шесть человек верят в ее правдивость, и все шестеро надеются убедить себя в том, что это была галлюцинация. Сложность в том, что их шестеро. Каждый в отдельности ясно чувствует, что такого быть не могло. К несчастью, они близкие друзья и не могут отделаться друг от друга. А когда они встречаются и смотрят друг другу в глаза, все снова обретает форму.

Тем, кто посвятил меня в тайну и тут же об этом пожалел, был Армитидж. Он рассказал мне эту историю как-то вечером, когда мы с ним сидели вдвоем в курительной комнате клуба. По его словам, он поделился со мной в сиюминутном порыве. Мысли об этом весь день довлели над ним с необычным постоянством. И когда я вошел в комнату, ему подумалось, что здоровый скептицизм, с которым отнесется к делу такой человек, как я, наверняка поможет ему самому взглянуть на этот инцидент с несколько другой стороны. Я склонен думать, что так и случилось. Он поблагодарил меня за то, что я назвал весь его рассказ бредом замутненного сознания, и умолял не упоминать об этом деле ни одной живой душе. Я дал слово. Пожалуй, стоит заметить, что я считаю, что сдержал обещание, ведь Армитидж не настоящая фамилия моего знакомого, она даже не начинается с буквы «А». Вы можете прочитать этот рассказ, на следующий день встретиться с его героем за ужином и не понять, что это он.

К тому же я, разумеется, не считал, что не имею права осторожно поговорить об этом с миссис Армитидж, очаровательной женщиной. Я знал ее еще в девичестве, под именем Элис Блэтчли. Она разразилась слезами, как только я упомянул об этом. Потребовалось применить все средства, чтобы успокоить ее. Она заявила, что чувствует себя счастливой, только когда не думает обо всем этом. Они с Армитиджем никогда об этом не говорили, и она считала, что им все же удастся освободиться от воспоминаний. Жалела, что они были так приветливы с Эвереттами. Мистеру и миссис Эверетт привиделся один и тот же сон, если предполагать, что это был сон. Мистер Эверетт не из тех людей, с которым обязательно общаться священнику. Но, как всегда возражал Армитидж, для проповедующего христианство прекращать дружбу с человеком потому, что этот человек в некотором роде грешник, было бы непоследовательно. Скорее ему следовало бы оставаться его другом и пытаться повлиять на него. Они регулярно ужинали с Эвереттами по вторникам, и было невозможно смириться с тем фактом, что все четверо в одно и то же время и одним и тем же образом пали жертвами одной и той же иллюзии. Я думаю, мне удалось обнадежить миссис Армитидж. Она признала, что вся история, если посмотреть на нее с точки зрения здравого смысла, в самом деле звучит нелепо, и пригрозила, что если я о ней кому-то хоть словом обмолвлюсь, она никогда больше не будет со мной разговаривать. Миссис Армитидж очаровательная женщина, о чем я, наверное, уже упоминал.

По любопытному совпадению я в то время как раз работал одним из руководителей в фирме Эверетта, которую он учредил с целью освоения и развития каботажной торговли[131] в районе Большого Соленого озера. Я собирался пообедать с Эвереттом в следующую субботу. Он интересный собеседник, и, подстегиваемый любопытством узнать, как столь проницательный человек может объяснить свое отношение к такому безумству, к такой неслыханной фантазии, я намекнул на то, что слышал историю. Поведение его самого и его жены резко изменилось. Они желали знать, кто мне все рассказал. Я отказался раскрыть правду, поскольку было очевидно, что они придут в ярость. Эверетт предполагал, что кому-то из них это приснилось, вероятно Кэмелфорду, который гипнотическим внушением передал остальным ощущение, что они видели такой же сон. По словам Эверетта, если бы не один мелкий инцидент, он бы с самого начала высмеял попытки доказать, что это все-таки не сон. Но в чем состоял инцидент, он рассказывать не хотел, объясняя это желанием поскорее забыть его. Кроме того, он дружески посоветовал мне не болтать о произошедшем, чтобы не возникли проблемы с получением моей заработной платы на должности руководителя. Иногда он высказывается довольно резко.

Именно у Эвереттов мне позже довелось познакомиться с миссис Кэмелфорд — одной из самых привлекательных женщин, когда-либо виденных мною. К сожалению, у меня плохая память на имена. Забыв, что мистер и миссис Кэмелфорд тоже имеют отношение к делу, я выдал эту историю за одну любопытную сказку, которую прочел много лет назад в старом альманахе. Рассчитывал, что это поможет мне подвести дело к дискуссии о платонической дружбе. Миссис Кэмелфорд вскочила со стула и посмотрела на меня. Тогда я все вспомнил и чуть не прикусил язык. Далеко не сразу мне удалось вымолить прощение, но в конце концов миссис Кэмелфорд сменила гнев на милость, согласившись списать мою ошибку на простую глупость. Она сама, по ее словам, была убеждена, что произошедшее всего лишь плод воображения. Только в компании других участников ее посещали сомнения в правильности этой мысли. Лично она считала, что если все договорятся никогда больше не упоминать об этом случае, то в итоге все о нем забудут. Она полагала, что именно ее супруг посвятил меня в их тайну: он был именно таким ослом. Она произнесла это без особого раздражения. Когда десять лет назад они поженились, мало кто раздражал ее больше, чем Кэмелфорд, но с тех пор она видела много других мужчин и зауважала его. Мне нравится, когда женщины хорошо отзываются о супругах. Это исключение, которое, по моему мнению, заслуживает большего одобрения, чем принято в обществе. Я заверил ее, что Кэмелфорд ни в чем не виноват, и при условии, что я могу приходить к ней — не слишком часто — по четвергам, согласился, что лучше для меня будет выкинуть эту тему из головы и вместо этого заняться вопросами, которые касаются меня лично.

Прежде я не много общался с Кэмелфордом, хотя часто видел его в клубе. Об этом странном человеке ходит много историй. Он зарабатывает на жизнь журналистикой и пишет стихи, которые публикует за собственный счет, очевидно, для развлечения. По-видимому, его теория в любом случае окажется интересной, но сначала он вообще откажется говорить, притворится, будто понятия не имеет об истории, назвав ее бесполезной чепухой. Я уже почти отчаялся вытянуть из него что-нибудь, когда как-то вечером он сам спросил, не думаю ли я, что миссис Армитидж, с которой, как он знал, я находился в дружеских отношениях, до сих пор придает этому делу слишком большое значение. Когда я выразил мнение, что из всей группы миссис Армитидж волнуется больше всего, он разозлился. Еще он настоятельно попросил меня оставить других в покое, используя по возможности весь здравый смысл, который у меня имелся, и убедить ее, в частности, что все случившееся было не более чем вымыслом. Лично для него это до сих пор оставалось загадкой. Кэмелфорд легко мог бы счесть это химерой, если бы не один маленький инцидент. Он долго не говорил какой, но существует такая черта, как настойчивость, и в конце концов я вытянул из него правду. Вот что он рассказал.

«Случайно мы оказались одни в оранжерее в тот вечер, когда проводился бал, вшестером. Большинство гостей уже разъехались. Играли последнее произведение на бис, и до нас доносились лишь слабые отголоски музыки. Нагнувшись поднять веер Джессики, который она уронила, я вдруг заметил, как что-то сверкнуло на мозаичном полу под пальмами. Мы ни словом не перемолвились, ведь познакомились только этим вечером, то есть если верить, что произошедшее нам только приснилось. Я поднял эту вещь. Остальные собрались вокруг, и, переглянувшись, мы поняли: это разбитый бокал для вина, необычный кубок из баварского стекла. Это был тот самый кубок, из которого мы все пили во сне».

Я записал историю так, как, на мой взгляд, все должно было произойти. Все изложенные события, во всяком случае, являются фактами. С тех пор столько всего произошло, и это позволяет мне надеяться, что участники происшествия никогда не прочитают эти строки. Всякий инцидент является фактом. Мне вообще не следовало бы утруждать себя этим рассказом, если бы не мораль, которую из него можно извлечь.

Шесть человек сидели вокруг массивного дубового стола в обшитой деревянными панелями Speisesaal[132] уютной гостиницы «Кнайпер Хоф» в Кенигсберге. Стояла глубокая ночь. При любых других обстоятельствах все уже давно спали бы, но, приехав на последнем поезде из Данцига и отведав на ужин немецкой еды, решили, что будет благоразумнее поговорить еще некоторое время. В доме стояла странная тишина. Тучный хозяин, расставив для гостей свечи рядком на буфете, пожелал им Gute Nacht[133] еще час назад. Дух этого древнего здания окутал их своими крыльями. Здесь, в этой самой комнате, если верить слухам, неоднократно сидел и рассуждал сам Иммануил Кант. Стены, в которых более сорока лет размышлял и работал маленький изможденный человечек, высились, посеребренные лунным светом, по обе стороны узкого коридора; три высоких окна Speisesaal выходили на башню старого собора, под которой он покоился теперь. Философия — любопытный феномен, увлекающий человека, тяга к испытаниям, свобода от ограничений, накладываемых общепринятыми нормами на всякое размышление, — витала в дымном воздухе.

— Не грядущие события, — заметил преподобный Натаниел Армитидж, — их нам лучше не видеть. Но, думаю, в будущее нас самих — нашего темперамента, нашего характера — нам позволено заглянуть. В двадцать лет ты одна личность, в сорок — совершенно другая, с другими взглядами, с другими интересами, с отличным отношением к жизни, которую привлекают совсем другие черты характера и отталкивают качества, привлекавшие когда-то. Это в высшей степени затруднительно для всех нас.

— Я рад, что это сказал кто-то еще, — произнесла миссис Эверетт своим нежным, полным сочувствия голосом. — Я так часто думала об этом. Иногда винила саму себя, но ничего не поделаешь: то, что казалось важным, становится безразличным. Новые голоса взывают к нам. Идолы, которым мы когда-то поклонялись, оказываются колоссами на глиняных ногах.

— Если под предводителем идолов ты имеешь в виду меня, — засмеялся веселый мистер Эверетт, — можешь без колебания так и сказать. — Это был грузный краснолицый джентльмен с маленькими сверкающими глазками и ртом, одновременно волевым и чувственным. — Не я лепил ноги своим. Я никогда не просил никого относиться ко мне как к святому на витраже в церкви. Это не я изменился.

— Я знаю, дорогой, изменилась я, — ответила его худощавая жена с кроткой улыбкой. — Я была красивой, и в этом не было сомнений, когда ты на мне женился.

— Да, была, моя дорогая, — согласился ее супруг. — И мало кто из девушек мог с тобой сравниться.

— Единственным, что ты во мне ценил, была моя красота, — продолжала жена. — А она мимолетна. Иногда я чувствую себя так, как будто обманула тебя.

— Но есть красота ума, души, — заметил преподобный Натаниел Армитидж, — которая привлекает иных гораздо больше, чем одно лишь физическое совершенство.

В смиренном взгляде увядшей леди на мгновение загорелся свет радости.

— Боюсь, Дик не из их числа, — вздохнула она.

— Что делать, — добродушно ответил ее супруг, — я не сам себя сделал. Я всегда была рабом красоты и всегда им буду. В кругу друзей нет смысла притворяться, как будто ты не потеряла свою прелесть, старушка. — Он с добрыми намерениями положил изнеженную руку на ее костлявое плечо. — Но не стоит мучить себя переживаниями, словно ты сделала это нарочно. Никто, кроме человека влюбленного, не воображает, что женщина становится красивее с годами.

— Похоже, некоторые женщины считают так же, — ответила его жена.

Невольно она бросила взгляд туда, где сидела миссис Кэмелфорд, положив локти на стол, и невольно взгляд маленьких сверкающих глаз ее мужа устремился в том же направлении.

Есть тип женщин, которые достигают расцвета в среднем возрасте. Миссис Кэмелфорд, урожденная Джессика Дирвуд, в двадцать была созданием странного вида, и большинству мужчин в ней могли понравиться только ее великолепные глаза, но даже они больше отпугивали, чем очаровывали. В сорок миссис Кэмелфорд могла бы позировать ни много ни мало для статуи Юноны.

— Да, время — хитрый старый плут, — еле слышно пробормотал мистер Эверетт.

— Правильнее было бы, — заявила миссис Армитидж, ловкими пальцами скручивая для себя сигарету, — если бы ты женился на Нелли.

Бледное лицо миссис Эверетт залилось ярко-красным румянцем.

— Моя дорогая! — воскликнул пораженный Натаниел Армитидж, вспыхнув точно так же.

— О, почему нельзя хоть иногда говорить правду? — раздраженно ответила его жена. — Мы с тобой совсем друг другу не подходим, все это видят. В девятнадцать мне казалось прекрасной и возвышенной сама мысль стать женой священника и бок о бок с ним сражаться со злом. Кроме того, ты сам изменился с тех пор. Ты был обычным человеком, мой дорогой Нат, в те дни и лучшим танцором из всех, кого я встречала. Вполне вероятно, что именно твое умение танцевать и привлекало меня больше всего, хоть я и сама об этом не догадывалась. Как можно понимать себя в девятнадцать лет?

— Мы любили друг друга, — напомнил ей преподобный Армитидж.

— Знаю, что любили, и страстно. Тогда. Но не любим теперь. — Она с горечью усмехнулась. — Бедный Нат! Я лишь очередное испытание в твоем длинном списке. Твои убеждения, твои идеалы ничего не значат для меня. Это лишь установленные догмы, подавленные мысли. Нелли была предназначена тебе в жены самой природой, как только она потеряла свою красоту и вместе с ней все мирские мысли. Судьба взрастила ее для тебя. Что касается меня, то мне нужно было выйти замуж за художника или поэта. — Невольно взгляд ее вечно беспокойных глаз метнулся поверх стола туда, где сидел Горацио Кэмелфорд, выпуская облака дыма из огромной черной пенковой трубки. — Богемия — вот моя страна. Ее бедность, борьба за жизнь приносили бы мне радость. Вдыхая этот свободный воздух, чувствуешь, что живешь не зря.

Горацио Кэмелфорд откинулся на спинку кресла, уставившись в дубовый потолок.

— Было бы ошибкой, — произнес Горацио Кэмелфорд, — художнику жениться в принципе.

Миловидная миссис Кэмелфорд доброжелательно рассмеялась.

— Художник, — заметила миссис Кэмелфорд, — насколько я знаю, не в состоянии отличить изнанку рубашки от лицевой стороны, если бы его жена не оказалась рядом, не достала рубашку из ящика и не натянула ему через голову.

— Если бы он надел ее наизнанку, в мире ничего не изменилось бы, — возразил ее супруг. — А вот если ему приходится жертвовать искусством в угоду необходимости содержать жену и семью, то как раз наоборот.

— Что ж, во всяком случае, непохоже, чтобы вы многим пожертвовали, мой мальчик, — послышался беззаботный голос Дика Эверетта. — Весь мир повторяет ваше имя.

— Да, когда мне сорок один и все лучшие годы моей жизни остались позади, — ответил поэт. — Как мужчине, мне не о чем жалеть. Лучшей жены и пожелать нельзя, мои дети очаровательны. Я влачил благополучное существование успешного гражданина. Если бы я действительно придерживался своей веры, мне следовало бы отправиться в пустыню — единственную обитель, пригодную для учителя, пророка. Художник — жених Искусства. Брак для него аморален. Если бы я мог повернуть время вспять, мне следовало бы остаться холостяком.

— Время берет реванш, как видите, — засмеялась миссис Кэмелфорд. — В двадцать этот бедолага грозился покончить с собой, если я откажусь выйти за него замуж, и хотя он на самом деле мне не нравился, я согласилась. Теперь, по прошествии двадцати лет, когда я только начинаю к нему привыкать, он спокойно поворачивается и заявляет, что без меня ему было бы лучше.

— Я все время слышу что-то подобное, — произнесла миссис Армитидж. — Вы сильно любили кого-то другого, не правда ли?

— Не принимает ли эта беседа весьма опасный поворот? — усмехнулась миссис Кэмелфорд.

— Мне то же самое пришло на ум, — согласилась миссис Эверетт. — Можно подумать, неведомая сила довлеет над нами и заставляет произносить мысли вслух.

— Боюсь, именно я во всем виноват, — признал преподобный Натаниэль. — Эта комната начинает угнетать. Не лучше ли нам лечь спать?

Древняя лампа, лишившись своего дымного от сажи луча, всхлипнула со слабым булькающим звуком и зашипела. Тень башни старого собора проползла внутрь и растянулась по комнате, которую теперь освещали только редкие проблески луны за занавесью из облаков. На другом конце стола сидел маленький джентльмен с изможденным лицом, чисто выбритый, в алонжевом парике[134].

— Прошу прощения, — сказал маленький джентльмен по-английски с сильным немецким акцентом. — Но мне кажется, перед нами тот случай, где две стороны могли бы услужить друг другу.

Шестеро друзей-путешественников вокруг стола переглянулись, но никто не заговорил. Каждому из них пришло в голову, как они объяснили друг другу позже, что, не помня этого, они взяли свечи и отправились спать. Это точно был сон.

— Вы могли бы оказать огромную помощь, — продолжал маленький джентльмен с изможденным лицом, — в экспериментах, которые я провожу в отношении феномена склонностей человека, если позволите вернуть вас на двадцать лет назад.

Никто из шестерых друзей так и не ответил. Им казалось, что маленький старый джентльмен, должно быть, сидел там среди них все время незамеченный.

— Судя по вашему недавнему разговору, — продолжал маленький джентльмен с изможденным лицом, — вы должны с радостью принять мое предложение. Вы все кажетесь мне людьми незаурядного ума. Осознаете ошибки, которые совершили, понимаете их причины. Будущее казалось туманным, и мы не могли сами себе помочь. Я предлагаю вернуть вас назад ровно на двадцать лет. Вы снова станете юношами и девушками с той лишь разницей, что знание будущего в той мере, в которой оно касается вас, останется с вами. Ну же, — настаивал старый джентльмен, — это совсем просто выполнить. Как… как ясно доказал некий философ, Вселенная — всего лишь результат нашего собственного восприятия. Тем, что, возможно, покажется вам волшебством, а на деле будет всего лишь химической операцией, я сотру из вашей памяти события последних двадцати лет за исключением того, что непосредственно касается ваших личностей. Вы сохраните все знания об изменениях, как физических, так и духовных, которые вас ждут, остальное же исчезнет из вашего мироощущения.

Маленький старый джентльмен вытащил из кармана жилетки крошечный пузырек и, наполнив один из массивных бокалов для вина из графина, отсчитал около полудюжины капель и вылил туда. Затем поставил бокал в центре стола.

— Молодость — вот время, куда стоит вернуться, — с улыбкой произнес маленький джентльмен с изможденным лицом. — Двадцать лет назад в этот вечер как раз проводился бал охотников. Помните его?

Именно Эверетт выпил первым и, вперив жадный взгляд своих маленьких сверкающих глаз в гордое красивое лицо миссис Кэмелфорд, передал бокал жене. Вероятно, именно она выпила жидкость охотнее всех. Ее жизнь с Эвереттом с того дня, как она поднялась с постели после болезни, лишившись всей своей красоты, стала сплошным мучением. Она пила с тайной надеждой, что все происходящее, возможно, и не сон, и разволновалась от прикосновения мужчины, которого любила, когда, потянувшись через стол, он принял бокал из ее рук. Миссис Армитидж пила четвертой. Она взяла бокал супруга, выпила с тихой улыбкой и передала его Кэмелфорду. Тот выпил, не глядя ни на кого, и поставил бокал на стол.

— Давайте же, — обратился маленький старый джентльмен к миссис Кэмелфорд. — Остались только вы. Без вас эксперимент будет неполным.

— У меня нет желания пить, — заявила миссис Кэмелфорд, и попыталась поймать взгляд супруга, но он не смотрел на нее.

— Пейте, — снова попросила Фигура.

И тогда Кэмелфорд посмотрел на нее и сухо засмеялся:

— Лучше тебе выпить. Это всего лишь сон.

— Раз уж тебе так этого хочется. — И из его рук она взяла бокал.

Именно на рассказе, который Армитидж поведал мне о той ночи, когда мы сидели в курительной комнате клуба, я и строю свое повествование. Ему показалось, что все медленно потянулось наверх, а он остался неподвижным, но ощутил сильную боль, словно от него что-то отрывают изнутри; чувство сродни тому, которое возникает, когда спускаешься в лифте, как он описал. И он погрузился в тишину и темноту, которую ничто не нарушало. Некоторое время спустя — возможно, через минуты, а возможно, и годы — перед ним возник слабый свет. Он становился все ярче, и в воздух, который теперь обдувал его щеки, прокрался звук музыки, игравшей вдалеке. И свет, и музыка нарастали, и одно за другим к нему возвращалось каждое чувство. Он оказался на низкой скамье с подушками под группой пальм. Рядом с ним сидела молодая девушка, лица ее он не видел.

— Я не расслышал, как вас зовут, — сказал он. — Не будете ли так добры повторить?

Она повернулась к нему. У нее было самое одухотворенное и прекрасное лицо, которое он когда-либо видел.

— У меня та же трудность, — рассмеялась она. — Лучше вам написать ваше имя на моей программке, а я напишу мое на вашей.

Они написали имена на своих программках и обменялись. Он прочел на своей: «Элис Блэтчли».

Он никогда раньше ее не видел, насколько мог помнить, и все же в глубине рассудка теплилось твердое осознание, что он ее знает. Много лет назад они где-то встречались и разговаривали. Медленно, так, как вспоминается сон, перед ним возникла картина. В какой-то другой жизни, расплывчатой, смутной, он был женат на этой женщине. Первые несколько лет они любили друг дуга. Потом между ними разверзлась пропасть, которая все росла. Суровые сильные голоса взывали к нему, требуя отказаться от своих эгоистичных мечтаний, от мальчишеских амбиций, взвалить на свои плечи бремя великого долга. Когда ему потребовались сочувствие и помощь, эта женщина покинула его. Его идеалы раздражали ее. Ценой ежедневных мучений ему удавалось противостоять ее попыткам сбить его с его пути. Лицо женщины с кроткими глазами, исполненными желания помочь, сияло через дымку его сна, — лицо женщины, которая однажды придет из будущего, протянув к нему руки, которые он с радостью сожмет.

— Разве мы не будем танцевать? — раздался голос рядом. — Мне совсем не хочется пропускать вальс.

Они поспешили в бальный зал. Он обвил рукой ее талию, ее изумительные глаза изредка робко искали его взгляда, потом снова прятались под опущенными ресницами. И ум, рассудок, сама душа молодого человека не повиновались ему. Она выражала свое восхищение им своим обворожительным поведением, в котором восхитительно сочеталась снисходительность и застенчивость.

— Вы великолепно танцуете, — сказала она ему. — Можете пригласить меня еще на один танец попозже.

Из навязчивого туманного будущего прозвучали сердитые слова: «Вполне вероятно, что именно твое умение танцевать и привлекало меня больше всего, но разве я об этом догадывалась?»

Весь тот вечер и еще многие месяцы настоящее и будущее сражались в его душе. И существование Натаниела Армитиджа, студента богословия, было подобно существованию Элис Блэтчли, которая полюбила его с первого взгляда, найдя, что он самый великолепный танцор из тех, с кем ей когда-либо приходилось кружиться под чувственные звуки вальса; существованию Горацио Кэмелфорда, журналиста и второсортного поэта, статьи которого приносили ему скудный доход, а второсортная поэзия — лишь улыбки критиков; Джессики Дирвуд с ее сияющими глазами, тусклым цветом лица и безнадежной страстью к крупному привлекательному, рыжебородому Дику Эверетту, который, зная об этом, только посмеивался над ней добродушно и напыщенно, с жестокой откровенностью говоря, что некрасивая женщина лишена призвания в жизни; самого Эверетта, тогда еще сметавшего все на своем пути молодого джентльмена, который в двадцать пять лет уже оставил след в Сити, проницательного, хладнокровного, хитрого как лиса за исключением случаев, когда дело касалось красивого лица и изящной ладони или лодыжки; Нелли Фэншоу, тогда еще в расцвете своей удивительной красоты, которая не любила никого, кроме себя, и молилась богам на глиняных ногах в виде драгоценностей, красивых платьев и роскошных празднеств, зависти других женщин и восхищения всей мужской части человечества.

В тот бальный вечер каждый цеплялся за надежду, что это воспоминание о будущем всего лишь сон. Их представили друг другу. Впервые услышав имена друг друга, они вздрогнули, потому что узнали их. Они старались не смотреть друг другу в глаза, спешили завести бессмысленный разговор, до тех пор пока молодой Кэмелфорд не наклонился поднять упавший веер Джессики и не обнаружил осколки рейнского бокала для вина. И тогда стало ясно, что от подозрений так просто не избавиться, что знание будущего, к сожалению, придется учитывать.

Они не могли предвидеть одного: знание будущего никоим образом не повлияет на их чувства в настоящем. Натаниел Армитидж день за днем все безнадежнее влюблялся в обворожительную Элис Блэтчли. От одной только мысли, что она может выйти замуж за другого, например, за длинноволосого самодовольного Кэмелфорда, у него кровь закипала в жилах. Более того, милая Элис, обняв его за шею, признавалась, что жизнь без него превратится для нее в сплошное страдание, и от одной только мысли, что он может стать мужем другой женщины, в частности Нелли Фэншоу, она сходила с ума. Вероятно, если учесть, что именно они знали, им было бы разумнее расстаться. Она принесет в его жизнь печаль. Но неужели было бы лучше отвергнуть ее, чтобы она умерла с разбитым сердцем, как случилось бы, по ее твердому убеждению? Как мог он, нежный влюбленный, причинить ей такие страдания? Конечно, ему следовало жениться на Нелли Фэншоу, но он терпеть не мог эту девушку. Разве не было бы верхом абсурда жениться на той, к кому испытывал сильную неприязнь, только потому, что двадцать лет спустя она, возможно, подойдет ему больше, чем женщина, которую он любит сейчас и которая любит его?

Так же и Нелли Фэншоу не могла заставить себя без смеха обсуждать предложение выйти замуж за викария, получавшего сто пятьдесят фунтов в год, которого она терпеть не могла. Наступят времена, когда богатство перестанет иметь для нее значение, когда ее возвышенная душа не будет жаждать ничего, кроме удовлетворения страсти к самопожертвованию. Но это время еще не пришло. Чувства, которые оно принесет с собой, в настоящем положении она не могла даже вообразить. Все ее настоящее страстно желало вещей земных, вещей, доступных ее пониманию. Требовать от нее забыть о них теперь, потому что позже ей не будет до них дела, все равно что просить школьника не ходить в буфет, потому что, когда он повзрослеет, сама мысль о тянучках будет вызывать у него тошноту. Если уж не суждено долго радоваться жизни, тем более стоит насладиться ею быстро.

Элис Блэтчли в отсутствие возлюбленного до головной боли пыталась осмыслить происходящее логически. Разве не глупо было торопиться замуж за ненаглядного Ната? В сорок она пожалеет, что не вышла за другого. Но многие женщины в сорок — насколько она могла судить по разговорам, которые слышала, — жалели, что не вышли замуж за другого. Если бы каждая девушка в двадцать прислушалась к себе сорокалетней, институт брака исчез бы. В сорок она станет совсем другим человеком. Эта другая почтенная личность не интересовала ее. Просить молодую девушку портить себе жизнь исключительно ради заинтересованного в этом лица среднего возраста казалось неправильным. Кроме того, за кого еще ей выходить замуж? Кэмелфорд не взял бы ее в жены, она была ему не нужна, да и в сорок лет он вряд ли заинтересовался бы ею. В матримониальных целях Кэмелфорда можно было даже не рассматривать. Она могла бы выйти замуж за совершенно незнакомого человека и зажить еще хуже. Могла бы остаться старой девой, но само словосочетание «старая дева» было ей ненавистно. Женщина-журналист с заляпанными чернилами пальцами — вот кем она могла бы стать, если бы все пошло хорошо, однако эта мысль ей не нравилась. Ведет ли она себя как эгоистка? Должна ли она в интересах дорогого Ната отказаться от брака с ним? Нелли, эта маленькая кошечка, которая подойдет ему в сорок, и не думала связывать с ним свою жизнь. Если уж он собирается жениться на ком угодно, кроме Нелли, то он мог бы с таким же успехом жениться на ней, Элис. Священник-холостяк! Это звучало почти неприлично. Да и Нат был не таким человеком. Если бы она бросила его, он попал бы в руки какой-нибудь коварной кокетки. Что же ей оставалось делать?

В сорок лет Кэмелфорд под влиянием благоприятной критики с радостью убеждал себя, что он пророк, ниспосланный свыше, долженствующий прожить всю жизнь красиво и во имя спасения человечества. В двадцать он просто хотел жить. Странного вида Джессика с ее изумительными глазами, скрывавшими какую-то тайну, была для него важнее, чем все остальные особи, вместе взятые. Знание будущего в его случае только пришпоривало желание. Смуглая кожа лица станет белой и розовой, худые члены — гибкими и сильными, горящие сейчас презрением глаза однажды начнут лучиться любовью при его приближении. Именно на это он когда-то надеялся: именно это он знал сейчас. В сорок лет художник сильнее, чем мужчина; в двадцать мужчина сильнее, чем художник.

Поразительное создание — так многие люди описали бы Джессику Дирвуд. Мало кто представлял, что она превратится в добродушную беззаботную миссис Кэмелфорд в зрелые годы. Животное начало, столь сильное в ней в двадцать лет, в тридцать уже истощило себя. В восемнадцать, безумно, слепо влюбленная в рыжебородого сладкоголосого Дика Эверетта, она с благодарностью бросилась бы к его ногам, если бы он только свистнул. И это несмотря на знание того, какую жалкую жизнь он, несомненно, устроил бы ей, до тех пор пока ее медленно крепнущая красота не позволила бы ей одержать над ним верх. Но к тому времени она начала бы уже презирать его. К счастью, как она говорила себе, можно было не опасаться, что он так поступит, невзирая на известное будущее. Красота Нелли Фэншоу словно заковала его в железные кандалы, и Нелли не собиралась упускать из рук столь ценный подарок судьбы. Ее собственный возлюбленный, по правде говоря, раздражал ее больше, чем любой другой мужчина, которого она когда-либо встречала. Но он по крайней мере мог спасти ее от нищеты. Джессику Дирвуд, сироту, воспитала дальняя родственница. Джессика не знала, что такое купаться в любви. Молчаливая, задумчивая по натуре, она каждую безрассудную грубость воспринимала как оскорбление, несправедливость. Согласие на ухаживания молодого Кэмелфорда казалось ей единственно возможным избавлением от жизни, которая стала для нее пыткой. В сорок лет один он пожалеет, что не остался холостяком, но в тридцать восемь ее не будет это беспокоить. Она знала, что он будет намного состоятельнее, чем сейчас. А пока ей придется полюбить его и научиться уважать. Он станет известным, и она будет им гордиться. Рыдая в подушку (от этого она отказаться не могла) из-за любви к представительному Дику, она все равно утешалась, думая, что Нелли Фэншоу зорко следит за ней как за своей соперницей.

Дик то и дело бормотал себе, что должен жениться на Джессике. В тридцать восемь она станет его идеалом. Он смотрел на нее в восемнадцать и содрогался. В тридцать Нелли будет бесцветной и неинтересной. Но разве размышления о будущем могли остановить страсть? Разве влюбленный хоть раз замешкался, думая о завтрашнем дне? Если красота Нелли быстро увянет, не эта ли причина еще больше толкает его на то, чтобы завладеть ею, пока она в самом расцвете?

В сорок Нелли Фэншоу станет святой. Эта перспектива ее не радовала: она ненавидела святых. Она полюбит скучного мрачного Натаниела, но какой прок ей от этого сейчас? Он не пылал страстью к ней, он любил Элис, а Элис любила его. Какой смысл, даже если они все договорятся, им троим в молодости становиться несчастными, чтобы получить удовлетворение в старости? Пусть старость позаботится о себе сама, а молодость повинуется собственным инстинктам. Пусть страдают почтенные святые — это их métier[135], а молодые пьют чашу жизни. Жаль, Дик был единственной «крупной рыбой» поблизости, зато отличался молодостью и красотой. Другим девушкам приходилось соглашаться на шестидесятилетнего старика с подагрой в придачу.

Еще один момент, очень серьезный момент, оставался без внимания. Все, что виделось им в этом туманном будущем, хранившем образы прошлого, случилось с ними в их браках. К какой судьбе могли привести другие пути, они понятия не имели. К сорока годам Нелли Фэншоу превратилась в милую особу. Разве трудная жизнь, которую она вела вместе с супругом, жизнь, требовавшая неустанного самопожертвования, самообладания, не способствовала такому исходу? Вряд ли такая же метаморфоза ждала жену бедного викария с высокими моральными принципами. Лихорадка, лишившая ее красоты и обратившая ее мысли к внутреннему миру, явилась результатом сидения на балконе «Гранд-опера» с итальянским графом по случаю маскарада. Будь Нелли женой священника из Ист-Энда, вполне вероятно, она смогла бы избежать этой лихорадки и ее очистительного эффекта. Разве не опасно оказаться в таком положении: удивительно красивая молодая женщина, практичная, жаждущая удовольствия, осужденная на жизнь в бедности с мужчиной, к которому не испытывает никаких чувств? В те первые годы, когда формировался характер Натаниела Армитиджа, общество Элис шло ему только на пользу. Мог ли он знать наверняка, что не деградирует, женившись на Нелли?

Если бы Элис Блэтчли вышла замуж за художника, могла ли она быть уверена, что в сорок ее еще будут трогать идеалы искусства? Разве ее желания даже в детстве хоть когда-нибудь шли вразрез с предпочтениями ее няни? Разве не чтение консервативных журналов заставляло ее постоянно склоняться к радикализму, а беспрестанные радикалистские разговоры за столом мужа — постоянно искать аргументы в поддержку феодальной системы? Не могло ли именно растущее пуританство ее мужа привести к жажде богемного образа жизни? Предположим, в зрелые годы она, являясь женой безумного художника, вдруг ударилась в религию, как говорится. Такое положение было бы хуже первого.

Тщедушный Кэмелфорд, будучи рассеянным холостяком, которому никто не накроет стол и не высушит одежду, вряд ли дотянул бы до сорока. Мог ли он быть уверен, что семейная жизнь не дала его искусству больше, чем отняла?

Джессика Дирвуд — натура импульсивная и страстная. Выбрав себе плохого супруга, она могла бы в сорок позировать для скульптуры одной из фурий. Ведь до тех пор, пока она не зажила спокойной жизнью, ее миловидность никак не проявлялась. Такой тип красоты, как у нее, развивается в безмятежности.

Дик Эверетт не тешил себя иллюзиями в отношении себя самого. Он знал, что жениться на Джессике и десять лет оставаться верным мужем исключительно некрасивой жены для него совершенно невозможно. Но Джессика отнюдь не походила на терпеливую Гризельду[136]. Вероятнее всего, если бы он женился на ней в двадцать ради ее красоты в тридцатилетнем возрасте, в двадцать девять — самое позднее — она развелась бы с ним.

Эверетт был человеком практичным. Именно он стал заправлять делами. Поставщик напитков признался, что загадочные бокалы из немецкого стекла периодически проникают в их ассортимент. Один из официантов, понимая, что ни при каких обстоятельствах его не заставят платить, признался, что разбил не один бокал для вина в тот вечер, поэтому Эверетт решил, что не так уж удивительно с его стороны было бы попытаться спрятать осколки под ближайшей пальмой. Все произошедшее явно было сном. Такое решение в тот момент приняла молодость, и три свадьбы состоялись в течение трех месяцев одна за другой.

Лишь десять лет спустя Армитидж поведал мне эту историю однажды вечером в курительной комнате клуба. Миссис Эверетт только что оправилась от страшного приступа ревматической лихорадки, которую подхватила прошлой весной в Париже. Миссис Кэмелфорд, которую я прежде не встречал, разумеется, казалась мне одной из красивейших женщин. Миссис Армитидж — я знал ее с тех пор, когда она была еще Элис Блэтчли — я находил более очаровательной в замужестве, чем в девичестве. Что она нашла Армитидже, я так и не мог понять. Кэмелфорд добился признания через десять лет: бедняга, он не долго прожил, наслаждаясь своим успехом. Дику Эверетту предстоит трудиться еще шесть лет, но он хорошо себя ведет, и ходят разговоры о том, что его отпустят на заслуженный отдых раньше.

В целом должен признать, что это любопытная история. Как я упомянул вначале, я сам в нее не верю.

Душа Николаса Снайдерса, Или скупец из Зандама

Однажды в Зандаме, что у Зейдер-Зее, жил нехороший человек по имени Николас Снайдерс. Он был жадный, и грубый, и жестокий, и во всем мире любил лишь одно — золото. И то не само золото. Он любил власть, которую давало ему золото, власть, позволяющую тиранить и подавлять, власть, позволяющую причинять страдания по своей собственной воле. Поговаривали, что у него нет души, но они заблуждались. Все люди владеют душой или, если говорить точнее, находятся во владении души. Душа Николаса Снайдерса была злой душой. Он жил на старой ветряной мельнице, которая до сих пор стоит на набережной, с одной только маленькой Кристиной, которая прислуживала ему и следила за домом. Кристина была сиротой, ее родители умерли в долгах. Николас, заработав вечную благодарность Кристины, вернул им доброе имя. Это стоило ему всего пару сотен флоринов в обмен на то, что Кристина согласилась работать на него без жалованья. Кристина составляла всю его семью, а единственным добровольным гостем, когда-либо омрачавшим своим визитом порог его дома, была вдова Тэласт. Дама Тэласт была богата и почти так же скупа, как сам Николас.

— Почему бы нам не пожениться? — однажды прокаркал Николас вдове Тэласт. — Вместе мы станем повелевать всем Зандамом.

Дама Тэласт ответила кудахтающим смехом, но Николасу спешить было некуда.

Как-то днем Николас Снайдерс сидел в одиночестве в центре огромной полукруглой комнаты, занимавшей половину первого этажа ветряной мельницы и служившей ему кабинетом, когда в дверь постучали.

— Входите! — крикнул Снайдерс.

Он произнес это тоном, весьма добродушным для Николаса Снайдерса. Он не сомневался, что это Йен стучит в дверь. Йен ван дер Вурт, молодой моряк, без пяти минут владелец собственного судна, пришел просить у него руки маленькой Кристины. Николас Снайдерс уже предвкушал, с каким удовольствием растопчет все мечты Йена, выслушает сначала его мольбы, потом ругань, увидит, как бледность заливает его красивое лицо в ответ на все угрозы Николаса. Во-первых, старую мать Йена выгонят из дома, а старого отца посадят в тюрьму за долги; во-вторых, самого Йена будут жестоко преследовать, а корабль перекупят у него за спиной, прежде чем он успеет совершить сделку. Этот разговор стал бы для Николаса Снайдерса приятным развлечением. Со вчерашнего дня, когда Йен вернулся, он с нетерпением ждал этого момента, поэтому, не сомневаясь, что это Йен, с готовностью прокричал «входите!».

Но это оказался не Йен. Этого человека Николас Снайдерс никогда раньше не видел. Да и после того единственного визита незнакомец никогда больше не попадался на глаза Николасу Снайдерсу. Свет уже тускнел, а Николас Снайдерс был не из тех, кто жжет свечи понапрасну, поэтому так и не смог внятно описать внешность гостя. Николас подумал, что это старый человек, однако движения его были проворны, в то время как глаза — единственное, что Николас видел в нем с некоторой отчетливостью, — казались удивительно яркими и проницательными.

— Кто вы? — с неприкрытым разочарованием спросил Николас Снайдерс.

— Я разносчик, — ответил незнакомец звонким, не лишенным мелодичности голосом.

— Мне ничего не нужно, — сухо ответил Николас Снайдерс. — Закройте дверь и смотрите под ноги, когда будете спускаться по лестнице.

Но вопреки его указаниям незнакомец взял стул и придвинул поближе, оставаясь в тени:

— Вы уверены, Николас Снайдерс? Вы точно уверены, что вам ничего не требуется? — Он усмехнулся, не сводя глаз с хозяина.

— Ничего, — прорычал Николас Снайдерс, — разве что увидеть вашу спину.

Незнакомец наклонился и длинной худой рукой игриво дотронулся до колена Николаса Снайдерса.

— Разве вам не нужна душа, Николас Снайдерс? Подумайте об этом, — продолжал странный разносчик, прежде чем Николас пришел в себя. Сорок лет вы были скупым и жестоким. Вам не надоело, Николас Снайдерс? Разве вы не жаждете перемен? Подумайте об этом, Николас Снайдерс, о счастье быть любимым, слышать в свой адрес благословения вместо проклятий. Разве это было бы не весело, Николас Снайдерс, хотя бы для разнообразия? Если вам не понравится, вы сможете все вернуть и снова стать прежним.

Чего Николас Снайдерс никогда не мог понять, когда вспоминал о произошедшем впоследствии, так это почему он сидел и терпеливо слушал речи незнакомца. Ведь тогда это казалось лишь насмешкой бродячего шута. Но что-то в незнакомце останавливало его.

— Она у меня с собой, — продолжал странный разносчик. — А что касается цены… — Незнакомец сделал неопределенный жест. — Я получу вознаграждение, наблюдая за результатами эксперимента. Я философ или что-то в этом роде. Интересуюсь такими явлениями. Видите ли… — Незнакомец нагнулся, вытащил из котомки серебряную фляжку тончайшей работы и поставил на стол. — Вкус не самый неприятный, — объяснил незнакомец. — Немного горчит, но ведь и кубками ее не пьют. Достаточно лишь бокала, из которого принято вкушать старое токайское вино, в то время как оба участника думают об одном и том же: «Пусть моя душа перейдет к нему, пусть его душа перейдет ко мне!» Операция весьма проста — весь секрет в лекарстве. — Незнакомец погладил изящную фляжку, как будто это какая-то маленькая собачка. — Вы спросите, кто согласится поменяться душой с Николасом Снайдерсом? — Незнакомец, похоже, подготовил ответ на все вопросы. — Мой друг, вы богаты. Вам не нужно бояться. Это имущество люди ценят меньше всего из того, что имеют. Выберите себе душу и заключайте сделку. Оставляю это вам и даю лишь один совет: человек молодой уступит охотнее, чем старый, — человек молодой, которому мир обещает за золото все, что угодно. Выберите хорошую, прекрасную, свежую, юную душу, Николас Снайдерс, да поскорее. Ваши волосы уже тронула седина, мой друг. Вкусите, прежде чем умрете, радость жизни.

Странный разносчик засмеялся и, поднимаясь, закрыл котомку. Николас Снайдерс не шевелился и не говорил до тех пор, пока с тихим стуком массивной двери к нему не вернулись чувства, а потом, схватив фляжку, которую оставил незнакомец, вскочил со стула, намереваясь выкинуть ее вслед за ним на улицу. Но вспыхнувшее отражение огня из камина на отполированной поверхности остановило его руку.

— В конце концов, эта штука ценна сама по себе, — усмехнулся Николас и отложил фляжку. Затем зажег две высокие свечи и снова погрузился в свой гроссбух в зеленом переплете. И все же время от времени взгляд Николаса Снайдерса останавливался там, где лежала серебряная фляжка, наполовину зарытая среди пыльных бумаг. Вскоре опять раздался стук в дверь — на этот раз действительно вошел молодой Йен.

Он протянул свою большую руку через неряшливый стол.

— Мы расстались в гневе, Николас Снайдерс, по моей вине. Вы были правы. Я прошу у вас прощения. С моей стороны было эгоистично требовать, чтобы юная девушка делила со мной мою бедность. Но я больше не беден.

— Садитесь, — благосклонно ответил Николас. — Я слышал об этом. Итак, теперь вы капитан и владелец корабля, целиком и полностью вашего корабля.

— Целиком и полностью моего, но после еще одного плавания, — засмеялся Йен. — Мне дал обещание бургомистр Алларт.

— Обещание не есть поступок. Бургомистр Алларт — небогатый человек. Кто-то еще может стать владельцем вашего судна.

Йен лишь расхохотался.

— Что ж, так мог бы поступить только мой враг, которых, хвала Господу, у меня, кажется, нет.

— Счастливчик! — воскликнул Николас. — У не многих из нас нет врагов. А ваши родители, Йен, будут жить с вами?

— Мы хотели бы. И Кристина, и я. Но мать так слаба. Старая мельница корнями проросла в ее жизнь.

— Это можно понять, — согласился Николас. — Виноградная лоза, оторванная от старой стены, засыхает. А ваш отец, Йен? Пойдут сплетни. Мельница приносит прибыль?

Йен покачал головой.

— Она никогда больше не принесет лишних денег, и он по горло в долгах. Но все это, как я ему говорю, осталось в прошлом. Его кредиторы поверили мне и согласились подождать.

— Все? — засомневался Николас.

— Все, кого я смог обнаружить, — засмеялся Йен.

Николас Снайдерс отодвинул стул и взглянул на Йена с улыбкой, преобразившей морщинистое лицо.

— Так вы с Кристиной обо всем договорились?

— Если заручимся вашим согласием, сэр.

— И согласны ждать?

— Мы хотели бы получить ваше согласие, сэр.

Йен улыбался, а его слова ласкали слух Николасу Снайдерсу. Он больше всего любил бить собаку, которая огрызалась и показывала зубы.

— Лучше вам не ждать, — заявил Николас Снайдерс. — Возможно, ждать придется долго.

Йен встал, его лицо вспыхнуло от злости.

— Значит, ничто не изменит вас, Николас Снайдерс. Тогда поступайте по-своему.

— Вы женитесь на ней, несмотря на мое мнение?

— Несмотря на вас, и ваших друзей-извергов, и вашего повелителя дьявола! — выпалил Йен, ибо душа его, благородная, храбрая, нежная, была слишком вспыльчива. Даже у самой лучшей души есть свои недостатки.

— Жаль, — произнес старый Николас.

— Рад это слышать.

— Жаль вашу матушку, — пояснил Николас. — Бедная дама, к тому же в преклонном возрасте, останется без дома. Ипотека будет прекращена с лишением права выкупа закладной, Йен, в день вашей свадьбы. Еще мне жаль вашего отца, Йен. Он всегда страшился тюрьмы. Жаль даже вас, мой юный друг. Вам придется начать жизнь заново. Бургомистр Алларт полностью в моих руках. Я только слово скажу — и ваш корабль станет моим. Желаю вам счастья, мой юный друг. Вы должны любить невесту очень крепко, ведь вы заплатите за нее высокую цену.

Именно улыбка Николаса Снайдерса приводила Йена в бешенство. Он принялся шарить вокруг в поисках предмета, который мог бы заставить замолчать этот страшный рот, и случайно его рука наткнулась на серебряную фляжку разносчика. В ту же секунду рука Николаса Снайдерса тоже накрыла ее. Ухмылка улетучилась.

— Садитесь, — потребовал Николас Снайдерс. — Продолжим разговор. — И что-то в его голосе заставило молодого человека повиноваться.

— Вам интересно, Йен, почему я всегда источаю злобу и ненависть. Я сам иногда этому удивляюсь. Почему ко мне никогда не приходят благородные мысли, как к другим людям? Послушайте, Йен, я сегодня в особенном расположении духа. А что, если такое возможно? Продайте душу, Йен, продайте мне свою душу, чтобы я тоже мог вкусить любви и счастья, о которых все время слышу. Ненадолго, Йен, совсем ненадолго, и я дам вам все, что пожелаете.

Пожилой человек схватил перо и принялся писать.

— Послушайте, Йен, корабль станет вашим без всяких неприятностей, мельница освободится от бремени долгов, ваш отец сможет снова поднять голову. И все, о чем я прошу, Йен, — это выпить за меня, пожелав, чтобы ваша душа покинула вас и стала душой старого Николаса Снайдерса. Ненадолго, Йен, лишь на время.

Дрожащими руками старик вытащил пробку из фляги разносчика и разлил вино по одинаковым бокалам. Йену хотелось рассмеяться, но старик в своем рвении казался почти безумным. Конечно, он сумасшедший, но от этого бумага, которую он подписал, не теряла юридической силы. Человек искренний не шутит со своей душой, но лицо Кристины засияло перед глазами Йена из темноты.

— Вы это серьезно? — прошептал Николас Снайдерс.

— Пусть моя душа покинет меня и перейдет к Николасу Снайдерсу! — произнес Йен, поставив пустой бокал обратно на стол.

Мужчины постояли, глядя друг другу в глаза. А высокие свечи на неубранном столе вспыхнули и погасли, как будто чье-то дыхание задуло их — сначала одну, а потом другую.

— Мне пора, — раздался голос Йена из темноты. — Почему вы задули свечи?

— Можем снова зажечь их от огня, — ответил Николас. Он умолчал, что собирался задать тот же самый вопрос Йену. Сунул свечи меж светящихся поленьев — сначала одну, потом другую.

Когда тени вновь расползлись по своим углам, он спросил:

— Вы не хотите повидать Кристину?

— Не сегодня.

— Документ, который я подписал, — напомнил ему Николас, — у вас?

— Я забыл его.

Старик взял бумагу со стола и подал ему. Йен убрал ее в карман и вышел. Николас запер за ним дверь на засов, вернулся к столу и долго сидел, облокотившись на открытый гроссбух.

Наконец он оттолкнул гроссбух в сторону и засмеялся.

— Какая глупость! Как будто такое может произойти! Этот человек, должно быть, околдовал меня.

Николас подошел к камину и протянул руки к пламени.

— И все же я рад, что он собирается жениться на маленькой девчушке. Хороший паренек, хороший.

Должно быть, Николас заснул у огня. Когда он открыл глаза, пришло время встречать серый рассвет. Он озяб, проголодался и определенно разозлился. Почему Кристина не разбудила его к ужину? Неужели она подумала, что он намеревался провести ночь в деревянном кресле? Эта девочка слабоумная. Он пойдет наверх и скажет ей через дверь все, что думает.

Путь наверх лежал через кухню. К своему изумлению, Николас увидел перед потухшим очагом спящую Кристину.

Честное слово, люди в этом доме, похоже, не знают, для чего нужны кровати!

Но это была не Кристина, как сказал себе Николас. У Кристины был вид испуганного кролика — что всегда раздражало его, — а эта девушка даже во сне имела дерзкое выражение, восхитительно-дерзкое выражение. Кроме того, девушка была красива, необыкновенно красива — таких Николас никогда в жизни не видел. Почему девушки, когда он был молодым, казались совершенно другими? Вдруг Николаса охватила печаль, словно его давным-давно ограбили, а он об этом только что узнал.

Должно быть, дитя замерзло. Николас принес свою меховую накидку и укутал девушку.

Ему следовало сделать еще кое-что. Это пришло ему в голову, пока он укрывал накидкой ее плечи, боясь потревожить. Но что? Губы девушки были приоткрыты. Казалось, она говорит с ним, упрашивая о чем-то. Николас точно не знал, что именно. Полдюжины раз он уходил и полдюжины раз прокрадывался обратно туда, где она сидела и спала с этим восхитительно-дерзким выражением лица и полуоткрытым ртом. Но чего она хотела или чего хотел он, Николас понять не мог.

Вероятно, Кристина знает. Вероятно, Кристина знает, кто эта девушка и как сюда попала. Николас поднялся наверх, проклиная ступеньки за скрип.

Дверь Кристины была открыта. Оглядев пустую комнату и нетронутую постель, Николас спустился по скрипучей лестнице.

Девушка до сих пор спала. Могла ли это быть сама Кристина? Николас изучил каждую черточку ее прекрасного лица. Никогда раньше он не видел эту девушку, но ее шею (этого Николас не заметил раньше) обвивала цепь с медальоном, который поднимался и опускался на груди вместе с дыханием. Николас хорошо его знал: Кристина настояла на том, чтобы сохранить единственную вещицу, принадлежавшую ее матери. Лишь один раз она осмелилась поспорить с Николасом, не желая расстаться с этим медальоном. Наверное, это была Кристина. Но что произошло с ней?

Или с ним. Вдруг на него обрушились воспоминания. Странный разносчик. Сцена с Йеном. Ведь все это ему наверняка приснилось. Но на заваленном бумагами столе до сих пор стояли серебряная фляжка разносчика и два одинаковых бокала.

Николас пытался размышлять, но в его голове царила неразбериха. Луч солнца, пробившись сквозь окно, пронзил пыльную комнату. Николас не помнил, чтобы раньше видел солнце так, как сейчас. Невольно он протянул к нему руки и ощутил укол сожаления, когда оно исчезло, оставив лишь серый свет. Он отодвинул ржавые засовы, распахнул входную дверь. Странный мир раскинулся перед ним, новый мир из света и теней, которые влекли его своей красотой, мир тихих нежных голосов, взывавших к нему. И опять он ощутил горечь оттого, что его ограбили.

«Я мог быть таким счастливым все эти годы, — пробормотал старый Николас. — Этот маленький городок, который я мог бы любить, такой причудливый, такой спокойный, такой уютный. У меня могли бы быть друзья, старые приятели, собственные дети, вероятно…»

Видение спящей Кристины промелькнуло у него перед глазами. Она пришла к нему ребенком, испытывая лишь благодарность. Если бы он сумел разглядеть ее, все могло бы сложиться иначе.

Было ли слишком поздно? Он не так уж стар. Новая жизнь струится по его жилам. Кристина до сих пор любит Йена, но Йена прежнего. Теперь каждым словом и поступком Йена будет руководить коварная душа, принадлежавшая когда-то Николасу Снайдерсу. Разве может женщина любить нечто подобное, даже если оно скрывается за самой прекрасной на свете внешностью?

Должен ли он, как честный человек, сохранить душу, которую вырвал у Йена, в сущности, путем обмана? Да, сделка была справедливой, и Йен получил свою плату. Кроме того, нельзя сказать, что он сам сотворил свою собственную душу, такие явления случайны. Почему одному человеку дается золото, а другому сушеный горох? У него такие же права на душу Йена, как и у ее обладателя. Он мудрее и может совершить больше добрых дел. Именно душа Йена любила Кристину, так пусть душа Йена попробует завоевать девушку. А душа Йена не смогла ничего возразить на этот аргумент.

Кристина все еще спала, когда Николас вернулся на кухню. Он развел огонь в очаге и приготовил завтрак, а потом осторожно ее разбудил. Не осталось сомнений, что это Кристина. В тот момент, когда ее взгляд остановился на старом Николасе, она вновь приняла вид испуганного кролика, который всегда его раздражал. Но теперь Николас досадовал на самого себя.

— Вы спали так крепко, когда я вошла вчера вечером, — начала Кристина.

— И ты побоялась меня будить, — перебил ее Николас. — Подумала, что старый скряга рассердится. Послушай, Кристина. Вчера ты выплатила последний долг, который остался после твоего отца. Ни цента больше ты не должна, и от твоего жалованья осталась сотня флоринов. Можешь забрать ее в любое время.

Кристина не могла понять, что случилось, ни тогда, ни в последующие дни, да и старый Николас ничего не объяснял. Ибо душа Йена перешла к очень мудрому старому человеку, который знал, что лучший способ исправить прошлое — дерзко жить настоящим. Единственное, в чем Кристина могла быть уверена, — это в том, что старый Николас загадочным образом испарился и его место занял новый Николас, с добрыми глазами, открытыми и честными, внушающими доверие. Кристине вдруг пришло в голову, что она сама своим прекрасным примером, своим облагораживающим влиянием вызвала эту чудесную перемену. И такое объяснение уже не казалось невозможным.

Вид заваленного бумагами стола стал ненавистен Николасу. С раннего утра он исчезал на весь день и возвращался под вечер, усталый, но веселый, и приносил с собой цветы, над которыми Кристина смеялась, говоря, что это сорняки. Но какая разница, как они назывались? Николасу они казались красивыми. В Зандаме дети убегали от него, а собаки лаяли ему вслед, поэтому Николас, выбирая места побезлюднее, уходил далеко в деревню. Дети во всей округе познакомились со старым добрым человеком, который любил неторопливо бродить, опираясь на посох, наблюдая за их играми, слушая их смех и разрешая заглянуть в его широкие, никогда не пустовавшие карманы. Старшие, проходя мимо, шептали друг другу, что он как две капли воды похож на злого старого Ника, скрягу из Зандама, и недоумевали, откуда он взялся. Не только лица детей научили его улыбаться. Сначала его тревожил этот новый мир, полный восхитительно красивых девушек и женщин, весьма достойных любви. Он смущался до тех пор, пока не понял, что Кристина всегда оставалась для него самой красивой из всех, самой достойной любви. И тогда каждое красивое лицо стало его радовать, напоминая о Кристине.

Когда он вернулся на следующий день, Кристина встретила его с грустью в глазах. Приходил фермер Берштраатер, старый друг ее отца. Не застав дома Николаса, он потолковал с Кристиной. Жестокосердный кредитор выгонял его с фермы! Кристина притворилась, как будто не знает, что кредитор — сам Николас, зато удивилась, откуда берутся такие злые люди. Николас ничего не сказал, но на следующий день фермер Берштраатер появился снова, сияющий радостью и изумленной улыбкой.

— Но что с ним могло произойти? — снова и снова повторял фермер Берштраатер.

Кристина улыбалась и отвечала, что, наверное, милосердный Бог прикоснулся к его сердцу, но про себя думала, что так на него повлиял другой человек. Сказка распространилась. Кристину осадили со всех сторон, и, обнаружив, что ее попытки заступиться за просителя неизменно ожидает успех, с каждым днем она была довольна собой все больше и больше, а значит, все больше довольна Николасом Снайдерсом. Ведь Николас Снайдерс был хитрым старым джентльменом. Душа Йена в нем получала удовольствие, искупая зло, которое сотворила душа Николаса. Но мозг Николаса Снайдерса, оставшийся при нем, нашептывал: «Пусть девчушка думает, что все это ее рук дело».

Новости дошли до дамы Тэласт. Тем же вечером она сидела у камина напротив Николаса Снайдерса, который курил со скучающим видом.

— Вы выставляете себя дураком, Николас Снайдерс, — заявила дама. — Все над вами смеются.

— Пусть лучше смеются, чем проклинают, — проворчал Николас.

— Вы забыли обо всем, что произошло между нами? — поинтересовалась дама.

— Хотел бы.

— В вашем возрасте… — начала дама.

— Я чувствую себя моложе, чем когда-либо в своей жизни, — перебил ее Николас.

— Вы так не выглядите, — заметила дама.

— Какое значение имеет внешность? — возразил Николас. — Именно душа человека и есть отражение его реальной сущности.

— Внешность чего-то да стоит в этом мире, — пояснила дама. — Что ж, если бы я хотела последовать вашему примеру и выставить себя на посмешище, есть молодые люди, прекрасные молодые люди, привлекательные молодые люди…

— Позвольте вам в этом не мешать, — быстро перебил ее Николас. — Как вы говорите, я стар и у меня дьявольский характер. Должно быть, вокруг есть множество мужчин гораздо лучше меня.

— Я и не говорю, что их нет, — парировала дама. — Но нет никого более подходящего. Девушки для юношей, а старые женщины для старых мужчин. Я еще не выжила из ума, Николас Снайдерс, в отличие от вас. Когда снова станете собой…

Николас Снайдерс вскочил.

— Я и так я, — вскричал он, — и намереваюсь оставаться собой! Кто осмелится утверждать обратное?

— Я, — ответила дама ледяным тоном. — Николас Снайдерс изменяет себе, когда по просьбе хорошенькой куколки пригоршнями швыряет деньги из окна. Это какое-то заколдованное существо, и мне жаль его. Она будет дурачить вас в угоду своим друзьям, до тех пор пока у вас не останется ни гроша, и тогда она над вами посмеется. Когда станете собой, Николас Снайдерс, вы придете в ярость из-за собственных поступков, помните об этом.

И дама Тэласт вышла из комнаты, захлопнув за собой дверь.

«Девушки для юношей, а старые женщины для старых мужчин» — эта фраза звенела в ушах у Снайдерса. До сих пор новообретенное счастье заполняло его жизнь, не оставляя места для мыслей, но слова старой дамы заронили семена сомнений.

Дурачила ли его Кристина? Эта мысль казалась невыносимой. Ни разу она не попросила ничего для себя или для Йена. Эта злая мысль была плодом злого ума дамы Тэласт. Кристина любила его. Ее лицо светилось радостью при его появлении. Ее страх перед ним улетучился, его заменила сладкая тирания. Но была ли это любовь, которой жаждал он? Душа Йена в старом теле Ника была молодой и горячей. Она желала Кристину не как дочь, а как жену. Могла ли она завоевать девушку, несмотря на старое тело Ника? Душа Йена была само нетерпение. Лучше знать правду, чем сомневаться.

— Не зажигай свечи, давай немного поговорим при свете огня в камине, — предложил Николас.

Кристина с улыбкой придвинула стул к пламени, но Николас остался в тени.

— Ты с каждым днем становишься красивее, Кристина, — начал Николас. — Нежнее и женственнее. Счастлив будет тот мужчина, кто назовет тебя женой.

Улыбка исчезла с лица Кристины.

— Я никогда не выйду замуж.

— «Никогда» слишком длинное слово, крошка.

— Настоящая женщина не выйдет замуж за мужчину, которого не любит.

— Но разве она не может выйти замуж за любимого? — улыбнулся Николас.

— Иногда не может.

— И в каком же это случае?

Кристина отвернулась.

— Если он разлюбил ее.

Душа в теле старого Ника запрыгала от радости.

— Он недостоин тебя, Кристина. Богатство изменило его. Разве это не так? Он думает лишь о деньгах. В него словно вселилась душа какого-то скупца. Он женился бы даже на даме Тэласт ради ее мешков с золотом, и обширных земель, и множества мельниц, если бы только она согласилась. Разве ты не можешь его забыть?

— Я никогда его не забуду, никогда не полюблю другого. Я пытаюсь это скрыть и часто с облегчением вижу, что в этом мире для меня есть масса других дел. Но сердце мое разрывается. — Она встала и, опустившись перед Снайдерсом на колени, обняла его. — Я рада, что вы позволили мне все рассказать. Если бы не вы, я бы этого не вынесла. Вы так добры ко мне.

Вместо ответа он погладил иссохшей рукой золотые волосы, в беспорядке упавшие на его тощие колени. Она подняла глаза, улыбаясь сквозь слезы.

— Ничего не понимаю. Иногда я думаю, что вы с ним, должно быть, поменялись душами. Он грубый, злой, жестокий, каким были раньше вы. — Она засмеялась и на мгновение обняла Снайдерса крепче. — А теперь вы добры, нежны, великодушны, каким был он. Словно милосердный Бог забрал у меня любимого, чтобы дать мне отца.

— Послушай, Кристина, — сказал Снайдерс. — Именно душа и есть суть человека, а не тело. Разве ты не можешь полюбить меня за мою новую душу?

— Но я люблю вас, — ответила Кристина, все так же улыбаясь.

— А могла бы полюбить как супруга?

Свет пламени осветил ее лицо. Николас, сжимая его своими высохшими ладонями, вглядывался в него долго и пристально, а затем снова прижал ее голову к груди и погладил высохшей рукой.

— Я пошутил, милая. Девушки для юношей, а старые женщины для старых мужчин. Значит, ты до сих пор любишь Йена?

— Люблю, — ответила Кристина, — и ничего не могу с этим поделать.

— И если бы он захотел, ты бы вышла за него замуж, несмотря ни на что?

— Я люблю его, — ответила Кристина. — Ничего не могу с этим поделать.

Старый Николас сидел перед тлеющим огнем в одиночестве. Так душа или тело есть сам человек? Ответ был не так прост.

— Кристина любила Йена, — бормотал Николас, обращаясь к тлеющему огню, — когда у него была душа Йена. И до сих пор любит, хотя у него душа Николаса Снайдерса. Спросив ее, может ли она полюбить меня, я увидел в ее глазах ужас, хотя душа Йена теперь во мне. Она догадалась об этом. Должно быть, это тело делает Йена настоящим Йеном, а Николаса — настоящим Николасом. Если бы душа Кристины вошла в тело дамы Тэласт, смог бы я отвернуться от Кристины, от ее золотых волос, бездонных глаз, чувственных губ и возжелать увядшие телеса дамы Тэласт? Нет. Я все равно содрогался бы при мысли о ней. И все же, когда у меня была душа Николаса Снайдерса, я не ненавидел ее, в то время как Кристина вызывала у меня отвращение. Должно быть, мы любим именно душой, иначе Йен до сих пор любил бы Кристину, а я остался бы скупцом Ником. Но вот я здесь, пылаю любовью к Кристине и пользуюсь умом и золотом Николаса Снайдерса, чтобы разрушить все планы Николаса Снайдерса; творю то, что наверняка приведет его в ярость, когда он вернется в свое тело. А Йен больше не питает чувств к Кристине и готов жениться на даме Тэласт ради ее обширных земель и множества мельниц. Определенно именно душа и есть сам человек. Тогда почему бы мне не радоваться при мысли о женитьбе на Кристине? Но я не рад. Я совершенно несчастен. Чувствую, душа Йена со мной не останется, ко мне вернется моя собственная душа. Я снова стану грубым, жестоким, злым стариком, которым был раньше, только теперь буду бедным и беспомощным. Люди станут смеяться, а я буду проклинать их, не в силах причинить им зло. Даже дама Тэласт не захочет иметь со мной дел, когда все узнает. И все же я должен это сделать. Пока душа Йена во мне, я буду любить Кристину больше, чем самого себя. Я должен сделать это ради нее. Я люблю ее и ничего не могу с этим поделать.

Старый Николас встал и взял серебряную фляжку тончайшей работы, спрятанную месяц назад.

— Осталось лишь на два бокала, — задумчиво произнес Николас, осторожно потряхивая фляжку около уха. Он положил ее на стол перед собой, потом снова открыл старый зеленый гроссбух, ведь его ждала кое-какая работа.

Он разбудил Кристину на рассвете.

— Возьми эти письма, Кристина. Когда разнесешь их все, но не раньше, отправляйся к Йену. Скажи, что я жду его по одному делу. — Он поцеловал ее и, казалось, нехотя отпустил.

— Я ненадолго, — улыбнулась девушка.

— Все расставания случаются ненадолго, — ответил Снайдерс.

Старый Николас предвидел сложности, которые у него возникнут. Довольный Йен отнюдь не имел желания снова становиться сентиментальным молодым глупцом, готовым посадить себе на шею нищую жену. У Йена были другие мечты.

— Пейте, мой друг, пейте, — поторапливал Николас, — пока я не передумал. Кристина, выйдя за вас замуж, станет самой богатой невестой в Зандаме. Вот соглашение. Прочитайте его, да побыстрее.

Тогда Йен согласился, и мужчины выпили. И снова между ними пролетело дуновение, как в прошлый раз, и Йен на мгновение закрыл руками глаза.

Но этого ему, наверное, делать не стоило, потому что в тот самый момент Николас схватил документ, лежавший на столе подле Йена. Через секунду бумага уже пылала в огне.

— Не так беден, как вы думали! — послышался скрипучий голос Николаса. — Не так беден, как вы думали! Я смогу все построить снова, все заново! — И это существо с отвратительным смехом приплясывало, размахивая высохшими руками у огня, чтобы Йену не удалось спасти горящее приданое Кристины, пока оно не превратится в пепел.

Йен ничего не сказал Кристине. Так или иначе она все равно вернулась бы к нему. Николас Снайдерс выгнал ее, разразившись проклятиями. Она ничего не понимала, кроме того, что Йен снова был с ней.

— У меня словно ум за разум зашел, — говорил Йен. — Пусть нас приведет в чувство свежий морской бриз.

С палубы корабля Йена они долго смотрели на старый Зандам, пока он не исчез из виду.

Кристина всплакнула при мысли, что никогда больше не вернется туда, но Йен успокоил ее, а потом новые лица заменили собой старые.

Старый Николас женился на даме Тэласт, но, к счастью, жить и творить зло ему оставалось всего несколько лет.

А Йен не скоро еще рассказал Кристине всю историю целиком, но она показалась ей совершенно невероятной. Видимо, Йен пытался таким образом объяснить тот странный месяц своей жизни, во время которого увивался за дамой Тэласт. И все же, конечно, Кристину удивляло, что Николас на протяжении того же короткого месяца вел себя совсем по-другому.

«Вероятно, если бы я не сказала ему, что люблю Йена, он не взялся бы вновь за старое. Бедный старый джентльмен! Несомненно, до этого его довело отчаяние».

Миссис Корнер, не ценившая своего счастья

— Я говорю серьезно, — объявила миссис Корнер. — Мне нравится, когда мужчина ведет себя как мужчина.

— Но ты ведь не хотела бы, чтобы Кристофер, то есть мистер Корнер, был таким мужчиной, — возразила ее близкая подруга.

— Не могу сказать, что мне понравилось бы, если бы он делал это часто. Но я оценила бы ощущение, что он способен на истинно мужской поступок. Вы доложили хозяину, что завтрак готов? — осведомилась миссис Корнер у домашнего обслуживающего персонала, вошедшего в тот самый момент с тремя вареными яйцами и чайником.

— А то! Сказала, конечно, — возмущенно ответил персонал.

Домашний обслуживающий персонал в Акация-вилла в Рейвенскорт-парке жил в состоянии возмущения. И по утрам, и по вечерам можно было услышать, как он возмущенно читает молитвы.

— Что он ответил?

— Сказал, что спустится, как только оденется.

— Раньше этого его никто и не хочет видеть, — заметила миссис Корнер. — Он говорил, что пристегивает воротничок, когда я зашла к нему пять минут назад.

— Он, пожалуй, заявит то же самое, если я зайду к нему снова, — высказал мнение персонал. — Он ползал на коленях, когда я зашла, искал под кроватью булавку для воротничка.

Миссис Корнер застыла с чайником в руках.

— Он разговаривал?

— Разговаривал? Там не с кем разговаривать. У меня нет времени стоять и болтать.

— Я имею в виду, с самим собой, — объяснила миссис Корнер. Он… он не ругался? — В голосе миссис Корнер послышалось желание, почти надежда.

— Ругался? Тоже мне! Да он и слов-то таких не знает!

— Благодарю. Вы уже все сделали, Харриет. Можете идти.

Миссис Корнер со звоном поставила чайник обратно на стол.

— Даже эта девушка, — с горечью произнесла миссис Корнер, — даже эта девушка его презирает!

— Возможно, — предположила мисс Грин, — он уже перестал ругаться.

Но миссис Корнер оставалась безутешна.

— Перестал! Любой другой мужчина ругался бы без остановки!

— А что, если, — предположила добрая сердечная подруга, всегда готовая защитить правонарушителя, — что, если он ругался, а она его не слышала? Предположим, он засунул голову далеко под кровать…

Дверь открылась.

— Простите, я опоздал, — сказал мистер Корнер, с веселой поспешностью входя в комнату.

Мистер Корнер взял себе за правило по утрам всегда быть веселым. «Встречай день с улыбкой, и, уходя, он благословит тебя». Миссис Корнер, на сегодняшний день прожившая в браке уже шесть месяцев три недели, слышала, как муж бормочет эти слова, перед тем как встать с постели, ровно двести два раза. Девиз прочно обосновался в жизни мистера Корнера. Выбитый на тонких медных табличках одинакового размера, этот текст каждое утро поучительно смотрел на него с рамы зеркала для бритья.

— Ты нашел ее? — спросила миссис Корнер.

— Это в высшей степени удивительно, — ответил мистер Корнер, усаживаясь за столом, накрытым для завтрака. — Я видел, как она закатилась под кровать, своими собственными глазами. Вероятно…

— Не проси меня ее искать, — перебила его миссис Корнер. — Ползания на руках и коленях и битья головой о железный остов кровати было бы достаточно, чтобы заставить некоторых ругаться. — Акцент был сделан на слове «некоторых».

— Это неплохо помогает тренировать характер, — намекнул мистер Корнер, — если периодически заставляешь себя терпеливо выполнять задания, рассчитанные…

— Если это начало очередной длинной тирады в твоем стиле, ты ни за что не успеешь съесть завтрак и выйти вовремя, — высказала опасение миссис Корнер.

— Жаль, если с ней что-то случилось, — заметил мистер Корнер. — Она ценна сама по себе и могла…

— Я поищу ее после завтрака, — вызвалась дружелюбная мисс Грин. — Я умею отыскивать вещи.

— Охотно верю, — заверил ее галантный мистер Корнер, очищая яйцо от скорлупы. — От столь ясных глаз, как у вас…

— У тебя только десять минут, — напомнила жена. — Пора приступать к завтраку.

— Хотелось бы, — произнес мистер Корнер, — иногда иметь возможность закончить разговор.

— У тебя никогда ее не будет, — заявила миссис Корнер.

— Хотелось бы попытаться, — вздохнул мистер Корнер. — В ближайшие дни…

— Как ты спала, дорогая? Я забыла тебя спросить, — задала вопрос миссис Корнер близкой подруге.

— Мне всегда неспокойно на новом месте в первую ночь, — ответила мисс Грин. — Осмелюсь сказать, я была немного возбуждена.

— Жаль, — произнес мистер Корнер, — что вчера мы наблюдали не лучший пример восхитительного искусства драматургии. Когда так редко ходишь в театр…

— Хочется получить удовольствие, — перебила его миссис Корнер.

— А я думаю, — сказала сердечная подруга, — что за всю жизнь так много не смеялась.

— Это было забавно, я и сам смеялся, — признался мистер Корнер. — В то же время я не могу отделаться от мысли, что ставить тему пьянства во главу угла…

— Он не был пьян, — возразила миссис Корнер. — Он просто был навеселе.

— Моя дорогая, он на ногах не стоял.

— Он был куда забавнее некоторых стоящих, — парировала миссис Корнер.

— Мужчина, моя дорогая Эме, может, — заметил муж, — развлечь публику и не будучи пьяным. К тому же для мужчины быть пьяным без…

— О, для мужчины полезнее, — объявила миссис Корнер, — иногда расслабляться.

— Моя дорогая…

— Тебе самому, Кристофер, было бы лучше научиться расслабляться. Иногда.

— Хотелось бы, — произнес мистер Корнер, передавая свою пустую чашку, — чтобы ты не говорила того, во что не веришь на самом деле. Все, кто тебя слышит…

— Что злит меня больше всего, — продолжала миссис Корнер, — так это когда кто-то утверждает, будто я говорю то, во что не верю на самом деле.

— Тогда зачем ты это говоришь? — поинтересовался мистер Корнер.

— Не говорю! Говорю… То есть я в самом деле так думаю.

— Ты вряд ли на полном серьезе утверждаешь, моя дорогая, — настаивал супруг, — что мне было бы полезнее напиваться, пусть даже изредка.

— Я не говорила «напиваться». Я сказала «расслабляться».

— Но я и расслабляюсь умеренно, — признался мистер Корнер. — Умеренность во всем — вот мой девиз.

— Знаю, — отозвалась миссис Корнер.

— Понемногу от всего и от ничего. — На этот раз мистер Корнер сам ее перебил. — Боюсь, — заявил мистер Корнер, поднимаясь, — нам придется отложить дальнейшее обсуждение этой интересной темы. Проводи меня, пожалуйста, дорогая, есть пара небольших вопросов, связанных с домом.

Хозяин и хозяйка протиснулись мимо гостьи и закрыли за собой дверь. Гостья вернулась к еде.

— Я говорила совершенно серьезно, — в третий раз повторила миссис Корнер, вновь устраиваясь за столом чуть позже. — Я готова отдать все на свете, все на свете, чтобы увидеть Кристофера таким, как большинство обычных мужчин.

— Но он принадлежит к определенному сорту мужчин, — напомнила близкая подруга.

— О, во время помолвки, разумеется, ждешь идеального поведения от мужчины. Не думала, что он будет продолжать в том же духе.

— По-моему, — произнесла мисс Грин, — он милый, хороший парень. Ты одна из тех, кто не понимает своего счастья.

— Знаю, он хороший, — согласилась миссис Корнер. — И я очень люблю его. Вот потому мне и ненавистно ощущение стыда за его поведение. Я хочу, чтобы он был мужественным и делал то, что делают другие мужчины.

— Разве все обычные мужчины ругаются и время от времени напиваются?

— Разумеется, — безапелляционно заявила миссис Корнер. — Кому понравится быть тряпкой!

— Ты когда-нибудь видела пьяного мужчину? — поинтересовалась близкая подруга, грызя кусочек сахара.

— И не одного, — ответила миссис Корнер, слизывая мармелад с пальцев.

Под этим миссис Корнер подразумевала, что несколько раз в жизни посещала соответствующие пьесы, отдавая предпочтение более легкой форме британской драмы. Впервые она стала свидетелем того, как это бывает по-настоящему, ровно через месяц, когда упомянутый здесь разговор был совершенно забыт. И никто не изумился бы происходящему больше, чем сама миссис Корнер.

Как же получилось, что мистер Корнер никогда не имел возможности насладиться жизнью в полной мере? Ведь он был не из тех, кто проповедовал умеренность. Свой «первый бокал» он попробовал так давно, что и сам не помнил когда. И с тех пор он испил множество других. Однако никогда раньше мистер Корнер не преступал и не стоял перед соблазном преступить границы своей излюбленной добродетели — сдержанности.

«Мы вдвоем распили бутылку бордо, — часто вспоминал мистер Корнер, — причем он уничтожил бо́льшую ее часть. А потом он достал маленькую зеленую фляжку. Сказал, что напиток сделан из груш и что в Перу его держат специально для детских праздников. Разумеется, он мог и пошутить, но мне непонятно, как всего один бокал (интересно, мог ли я выпить больше одного бокала, пока он говорил?) мог повлиять таким образом». Вот что беспокоило мистера Корнера.

«Им», разговоры которого привели к таким удручающим последствиям, оказался дальний родственник мистера Корнера, некий Билл Деймон, старший помощник капитана на пароходе «Фортуна». До этой случайной встречи сегодня днем на Леденхолл-стрит они не виделись с детства. «Фортуна» отплывала с доков Святой Екатерины на следующий день рано утром, направляясь в Южную Америку, и, возможно, прошли бы годы, прежде чем они встретились бы вновь. Как подчеркнул мистер Деймон, судьба, бросив их таким образом в объятия друг друга, явно намеревалась показать, что они должны хорошенько поужинать тем же вечером в капитанской каюте «Фортуны». Мистер Корнер, вернувшись на работу, отправил на Рейвенскорт-парк срочную телеграмму, в которой сообщал странную новость, что до десяти домой не придет, и в полседьмого вечера впервые со времен женитьбы направил свои стопы прочь от дома и миссис Корнер.

Друзья говорили о многом, а потом перешли к обсуждению жен и возлюбленных. Старший помощник Деймон, очевидно, мог похвастаться большим и разнообразным опытом в этой области. Они говорили, скорее говорил помощник, а мистер Корнер слушал, о красотках с оливковой кожей, о страстных темноглазых креолках, о светловолосых Юнонах калифорнийских долин. У помощника были свои теории в отношении ухаживания и обращения с женщинами, теории, которые, если словам помощника можно верить, выдержали испытание применением на практике. Новый мир открылся перед мистером Корнером, мир, где прекрасные женщины с собачьей преданностью боготворили мужчин, а те хоть и любили их взаимной любовью, знали, как оставаться хозяевами положения. Мистер Корнер, постепенно разогревшись и перейдя от холодного осуждения к бурлящему восхищению, сидел как зачарованный. И только время могло положить конец повествованию о приключениях старшего помощника. В одиннадцать часов кок напомнил им, что капитан и лоцман могут появиться на борту в любую минуту. Мистер Корнер удивился, что уже так поздно, а потом, после долгого и нежного прощания с дальним родственником, обнаружил, что доки Святой Екатерины — одно из самых запутанных мест на земле. При свете уличного фонаря на Майнорис мистеру Корнеру внезапно пришло в голову, что его не ценят по достоинству. Миссис Корнер никогда не говорила и не делала того, чем красотки с оливковой кожей вяло пытались выразить свою всепоглощающую страсть к джентльменам, никоим образом не превосходящим (по крайней мере по мнению мистера Корнера) его самого. Думая о том, что делала и говорила миссис Корнер, мистер Корнер чувствовал, как ему на глаза наворачиваются слезы. Заметив, что его с любопытством рассматривает полицейский, он смахнул их и поспешил дальше. Когда он проходил по платформе станции Мэншн-Хаус, где всегда продувало насквозь, мысль о ее страшной несправедливости вернулась к нему с удвоенной силой. Почему в поведении миссис Корнер не было и следа собачьей преданности? Виной всему, горько говорил себе мистер Корнер, виной всему был он сам. «Женщина любит своего хозяина — таков ее инстинкт, — мечтательно думал мистер Корнер. — Черт меня побери! Уверен: она и не догадывается, что я ее хозяин».

— Уходите, — сказал мистер Корнер тщедушному юнцу, который с открытым ртом остановился рядом.

— Мне нравится слушать, — объяснил чахлый юнец.

— А кто говорит? — пожелал знать мистер Корнер.

— Вы, — ответил чахлый юнец.

Путь из центра города до Рейвенскорт-парка неблизкий, но планирование дальнейшей жизни с миссис Корнер не давало мистеру Корнеру покоя. Когда он сошел с поезда, главным образом его беспокоила необходимость преодолеть грязную дорогу длиной в три четверти мили, отделяющую его от возможности воплотить в жизнь свое решение выяснить отношения с миссис Корнер раз и навсегда.

Вид Акация-вилла, позволявший предположить, что все давно спят, еще больше разозлил его. Преданная как собака жена не стала бы ложиться, а подождала бы, чтобы узнать, не желает ли он чего-нибудь. Мистер Корнер, следуя совету на своей собственной медной табличке, не только постучал, но и позвонил. Поскольку дверь открылась не сию минуту, он продолжал стучать и звонить. Окно нарядной спальни на втором этаже открылось.

— Это ты? — прозвучал голос миссис Корнер. В тот момент в голосе миссис Корнер слышался явный намек на страсть, но не на ту страсть, которую мистер Корнер жаждал ей внушить. Это разозлило его еще больше.

— Не смей разговаривать со мной, высунув голову из окна, как в кукольном театре теней. Спустись и открой дверь, — скомандовал мистер Корнер.

— У тебя нет своего ключа? — поинтересовалась миссис Корнер.

Вместо ответа мистер Корнер снова атаковал дверь. Окно закрылось. Через мгновение, едва мистер Корнер успел сосчитать до шести или семи, дверь открылась, и так внезапно, что он, все еще держась за дверной молоток, ввалился внутрь, скорее влетел. Миссис Корнер спустилась, уже подготовив пару замечаний. Она не предвидела, что мистер Корнер, который обычно долго подбирал слова, мог подготовиться еще лучше.

— Где мой ужин? — возмущенно спросил мистер Корнер, до сих пор опираясь на молоток.

Миссис Корнер, не находя слов от изумления, просто буравила его взглядом.

— Где ужин? — повторил мистер Корнер, к этой минуте уже сумевший изобразить истинное удивление тем вопиющим фактом, что ужин не готов. — Все отправляются спать, зная, что их господин еще не поужинал, — это возмутительно!

— Что-то случилось, дорогая? — послышался голос мисс Грин откуда-то с лестничной площадки второго этажа.

— Входи, Кристофер, — взмолилась миссис Корнер. — Пожалуйста, входи и дай мне закрыть дверь.

Миссис Корнер принадлежала к тому типу молодых леди, что с не самой бестактной надменностью повелевают теми, кто привык с готовностью подчиняться им. Такой тип женщин легко напугать.

— Хочу жа-а-аренных на гриле почек, — объяснил мистер Корнер, сменив молоток на подставку для шляп и в тот же момент пожалев об этом. — Давай не будем говорить об этом. Па-а-нятно? Я не хочу об этом говорить.

— Что же мне делать? — в ужасе прошептала миссис Корнер своей близкой подруге. — В доме нет ни одной почки.

— Я бы приготовила ему яйца пашот, — предложила всегда готовая помочь близкая подруга. — И хорошенько посыпала их кайенским перцем. Вполне вероятно, что потом он об этом и не вспомнит.

Мистер Корнер позволил себе согласиться на уговоры пройти в столовую, которая также служила помещением для завтрака и библиотекой. Обе леди в сопровождении поспешно одевшегося домашнего персонала, хроническое возмущение которого, похоже, испарилось перед лицом первого настоящего повода для такого возмущения в Акация-вилла, торопились развести огонь в очаге.

— Никогда бы в это не поверила, — прошептала бледная как полотно миссис Корнер. — Никогда.

— Сразу ясно, что в доме появился мужчина, правда? — щебетал восторженный персонал. Миссис Корнер вместо ответа дала девушке оплеуху и почувствовала некоторое облегчение.

Персонал сохранял спокойствие, а вот действия миссис Корнер и ее близкой подруги скорее тормозились, чем ускорялись криками мистера Корнера, которые слышались каждую четверть минуты — он не скупился на новые указания.

— Я не осмелюсь войти туда одна, — заявила миссис Корнер, когда еда была приготовлена и поставлена на поднос. Поэтому близкая подруга последовала за ней, а персонал пристроился сзади.

— Что это? — нахмурился мистер Корнер. — Я же велел тебе сделать котлеты.

— Прости, дорогой, — пролепетала миссис Корнер, — но в доме ни одной не нашлось.

— В доме, где царитдеальныйпрядок, который я хочу видеть перед собойфбудущем, — продолжал мистер Корнер, наливая себе пива, — всегда должны быть обивныесбифтексом. Поннялла? Обивныесбифтексом!

— Я попытаюсь это запомнить, дорогой, — сказала миссис Корнер.

— Судяпафсему, — произнес мистер Корнер, прежде чем положить в рот очередной кусок, — ты сафсем не такая хозяйка, которая мне нужна.

— Я попытаюсь ею стать, дорогой, — взмолилась миссис Корнер.

— Где твои книги? — вдруг потребовал ответа мистер Корнер.

— Мои книги? — изумленно повторила миссис Корнер.

Мистер Корнер стукнул по столу кулаком, отчего многое в комнате, включая миссис Корнер, подпрыгнуло.

— Не шути со мной, девочка моя, — сказал мистер Корнер. — Ты знаешь, очемяговорю, твои хозяйственные книги.

Они оказались в ящике шифоньера. Миссис Корнер достала их и передала супругу дрожащими руками. Мистер Корнер, открыв одну наугад, склонился над ней с нахмуренными бровями.

— Судяпафсему, моя девочка, ты не умеешь складывать, — заявил мистер Корнер.

— Я… я всегда считалась хорошей ученицей по арифметике в детстве, — запинаясь, произнесла миссис Корнер.

— Малолишто ты там знала в детстве, а сколько двадцать семь плюс девять? — яростно спросил мистер Корнер.

— Тридцать восемь… нет, семь, — начала путаться напуганная миссис Корнер.

— Ты хоть знаешь таблицу умножения или нет? — прогремел мистер Корнер.

— Раньше знала. — Миссис Корнер заплакала.

— Так расскажи, — потребовал мистер Корнер.

— Девятью один — девять, — всхлипнула бедная маленькая женщина. — Девятью два…

— Продолжай, — неумолимо произнес мистер Корнер.

Миссис Корнер без остановки продолжала говорить тихим монотонным голосом, то и дело срываясь на сдавленные рыдания. Быть может, ей помог однообразный ритм повторения. Когда она, исполненная страха, заметила, что девятью одиннадцать будет девяносто девять, мисс Грин молча указала на стол. Миссис Корнер, в страхе подняв голову, увидела, что глаза ее хозяина и господина закрыты, услышала нарастающий храп; голова его покоилась между пустым кувшином с пивом и судком.

— С ним все будет хорошо, — утешала подругу мисс Грин. — Иди в спальню и запрись. Мы с Харриет позаботимся о его завтраке утром. Тебе будет лучше всего не попадаться ему на глаза.

И миссис Корнер, испытывая лишь благодарность за то, что кто-то дал ей указания, послушалась и сделала все, как сказала подруга.

К семи часам солнечный свет, заливший комнату, заставил мистера Корнера сначала зажмуриться, потом зевнуть, потом наполовину открыть один глаз.

— Встречай день с улыбкой, — сонно пробормотал мистер Корнер, — и, уходя, он…

Вдруг мистер Корнер сел прямо и огляделся. Это была не его кровать. Осколки кувшина и стакана валялись у его ног. Скатерть окрасилась от перевернутого судка. Странный непроходящий звон в голове требовал дальнейшего расследования. Мистер Корнер был вынужден прийти к заключению, что кто-то пытался сделать из него салат, кто-то с исключительно тяжелой рукой, поднявшейся на горчицу. Шум заставил мистера Корнера обратить внимание на дверь.

Показалась мисс Грин со зловеще-мрачным лицом.

Мистер Корнер поднялся. Мисс Грин украдкой вошла и, закрыв за собой дверь, остановилась и подперла ее спиной.

— Полагаю, вы знаете, что… что натворили? — начала мисс Грин.

Она говорила замогильным голосом, от которого мистера Корнера холод пробрал до костей.

— Начинаю вспоминать, но пока… пока не очень отчетливо.

— Вы явились домой пьяным, совершенно пьяным, — сообщила ему мисс Грин. — В два часа ночи. Устроили такой шум, что, должно быть, разбудили пол-улицы.

Из его пересохших губ вырвался стон.

— Вы настояли, чтобы Эме приготовила вам горячий ужин.

— Я настоял! — Мистер Корнер опустил глаза. — И… и она это сделала?

— Вы просто свирепствовали, — объяснила мисс Грин. — Мы до ужаса испугались вас, все трое.

Глядя на жалкое существо перед собой, мисс Грин сама с трудом верила, что пару часов назад действительно боялась его. Лишь чувство долга помогало ей подавлять желание рассмеяться сию же минуту.

— Сидя здесь и поглощая ужин, — безжалостно продолжала мисс Грин, — вы заставили ее принести хозяйственные книги.

Мистер Корнер уже перестал чему-либо удивляться.

— Вы принялись читать ей нотации по поводу ведения хозяйства.

Глаза близкой подруги миссис Корнер засверкали. Но в тот момент даже молния, блеснувшая перед глазами мистера Корнера, осталась бы им не замеченной.

— Вы заявили, что она не умеет складывать и не знает таблицу умножения.

— Я заставил ее… — Мистер Корнер говорил бесстрастным тоном, как человек, заинтересованный лишь в точных сведениях. — Я заставил Эме читать таблицу умножения?

— Умножение на девять, — кивнула мисс Грин.

Мистер Корнер опустился на стул и невидящим взглядом уставился в будущее.

— Что же делать? Она никогда не простит меня. Я ее знаю. Вы меня не разыгрываете? — воскликнул он с мимолетным проблеском надежды. — Я действительно это сделал?

— Вы сидели на том самом стуле, где сидите сейчас, и ели яйца пашот, пока она стояла напротив и читала таблицу умножения на девять. В конце концов, увидев, что вы сами уснули, я убедила ее отправиться в постель. Было три часа, и мы подумали, что вы не станете возражать.

Мисс Грин подвинула поближе стул и, облокотившись на стол, посмотрела через него на мистера Корнера. Глаза близкой подруги миссис Корнер снова сверкнули недобрым огнем.

— Вы никогда больше не будете так делать, — заявила мисс Грин.

— Думаете, есть шанс, — вскричал мистер Корнер, — что она может меня простить?

— Вряд ли, — ответила мисс Грин. При этих словах лицо мистера Корнера снова стало мрачным. — Думаю, самый лучший выход из этой ситуации — вам простить ее.

Эта мысль даже не развеселила его. Мисс Грин огляделась, чтобы удостовериться, что дверь до сих пор закрыта, и на мгновение прислушалась, желая убедиться, что вокруг царит тишина.

— Вы разве не помните, — мисс Грин решила принять особые меры предосторожности и перешла на шепот, — разговор, который у нас состоялся за завтраком в первый день моего пребывания? Когда Эме сказала, что вам было бы лучше иногда «расслабляться»?

Да, постепенно память начала возвращаться к мистеру Корнеру. Но она сказала всего лишь «расслабляться», к своему ужасу, вспомнил мистер Корнер.

— Что ж, вы и «расслабились», — настаивала мисс Грин. — К тому же она не имела в виду «расслабиться». Она имела в виду самое настоящее безобразное поведение, только не произнесла это слово. Мы говорили об этом, после того как вы ушли. Она сказала, что отдала бы все на свете, лишь бы увидеть вас таким, как все мужчины. И так она себе представляет всех мужчин.

Медлительность мышления мистера Корнера все больше раздражала мисс Грин. Она потянулась через стул и затормошила его.

— Понимаете? Вы сделали это специально, чтобы проучить ее. Это она должна просить у вас прощения.

— Вы думаете?..

— Я думаю, если вы обставите все надлежащим образом, это станет лучшей работой, которую вы когда-либо делали. Убирайтесь из дому, пока она не проснулась. Я ничего ей не скажу. На самом деле у меня даже времени на это не будет. Мне нужно успеть на десятичасовой поезд с Паддингтона. Когда вечером вернетесь домой, заговорите первым — вот что вам надо сделать.

Мистер Корнер от волнения поцеловал близкую подругу жены, прежде чем понял, что сделал.

Вечером миссис Корнер сидела в ожидании супруга в гостиной. Она была одета так, словно собиралась в дорогу, и в уголках ее рта залегли морщинки, хорошо знакомые Кристоферу, при виде которых у него сердце уходило в пятки. К счастью, он пришел в себя заблаговременно, чтобы встретить ее с улыбкой. Это была не та улыбка, которую он репетировал полдня, но, как бы там ни было, лишила миссис Корнер дара речи и предоставила ему неоценимое преимущество начать разговор первым.

— Ну что, — весело произнес мистер Корнер, — как тебе это понравилось?

На мгновение миссис Корнер испугалась, что новая болезнь ее супруга уже перешла в хроническую стадию, но его довольное лицо убедило ее, что беспокоиться, пока во всяком случае, не стоит.

— Когда ты хочешь, чтобы я снова «расслабился»? О, да ладно, — продолжал мистер Корнер в ответ на недоумение жены. — Ты не могла забыть разговор, который у нас состоялся за завтраком в утро приезда Милдред. Ты намекнула, насколько привлекательнее я мог бы выглядеть, если бы периодически «расслаблялся»!

Мистер Корнер, пристально наблюдая, заметил, что миссис Корнер постепенно припоминает произошедшее.

— Мне не удавалось угодить тебе раньше, — объяснил мистер Корнер, — поскольку приходилось сохранять ясность ума для работы. К тому же я не знал, как это на меня повлияет. Вчера я старался изо всех сил, и, надеюсь, ты осталась мной довольна. Хотя если бы ты согласилась удовлетворяться подобными представлениями — лишь на какое-то время, до тех пор пока я не привыкну делать это чаще, — примерно раз в две недели, положим, я был бы тебе благодарен, — добавил мистер Корнер.

— Ты хочешь сказать… — произнесла миссис Корнер поднимаясь.

— Хочу сказать, моя дорогая, — подхватил мистер Корнер, — что почти с первого дня нашего брака ты дала мне понять, что считаешь меня тряпкой. Твое представление о мужчинах основано на глупых книгах и еще более глупых пьесах, и твоя беда в том, что я не такой. Что ж, теперь ты поняла, каково это, и если настаиваешь, я могу быть таким, как они.

— Но ты, — возразила миссис Корнер, — был нисколько не похож на них.

— Я старался изо всех сил, — повторил мистер Корнер. — Все мы разные. Таков я в пьяном виде.

— Я не говорила, что хочу увидеть тебя пьяным.

— Но ты имела это в виду, — перебил ее мистер Корнер. — Мы говорили о пьяных мужчинах. Герой пьесы был пьян и казался тебе забавным.

— Он и был забавным, — упорствовала миссис Корнер, теперь уже сквозь слезы. — Я имела в виду таких пьяных.

— Жена, — напомнил ей мистер Корнер, — не видела в его поведении ничего забавного. В третьем акте она угрожала вернуться домой к своей матери, и судя по тому, что ты была в дорожной одежде, тебе эта мысль тоже пришла в голову.

— Но ты… ты был так ужасен, — всхлипнула миссис Корнер.

— И что я делал? — поинтересовался мистер Корнер.

— Придя домой, ты заколотил в дверь…

— Да-да, это я помню. Я потребовал ужин, и ты сделала мне яйца пашот. Что произошло потом?

Воспоминания об этом вопиющем унижении добавили ее голосу нотки неподдельного трагизма.

— Ты заставил меня читать таблицу умножения наизусть!

Мистер Корнер посмотрел на миссис Корнер, а миссис Корнер посмотрела на мистера Корнера; на некоторое время в столовой воцарилась тишина.

— Ты действительно… действительно немного перебрал, — пролепетала миссис Корнер, — или только притворялся?

— Действительно, — признался мистер Корнер. — Первый раз в жизни. Если тебя это удовлетворит, то и последний тоже.

— Мне так жаль, — сказала миссис Корнер. — Я была невероятно глупа. Пожалуйста, прости меня.

Цена доброты

— Доброта, — настаивала маленькая миссис Пенникуп, — ничего не стоит.

— Ах, если говорить обобщенно, моя дорогая, она ценится ровно по себестоимости, — ответил мистер Пенникуп, который, будучи аукционистом с двадцатилетним опытом работы, имел массу возможностей проверить отношение публики к сентиментальности.

— Мне все равно, что ты говоришь, Джордж, — упорствовала его жена. — Возможно, он неприятный сварливый старый грубиян, и я не говорю, что он не такой. Все равно этот человек уезжает, и скорее всего мы никогда больше его не увидим.

— Если бы у меня промелькнула мысль, что мы рискуем встретиться с ним еще, — заметил мистер Пенникуп, — я бы повернулся спиной к англиканской церкви и стал методистом.

— Не говори так, Джордж, — с упреком произнесла его жена. — Тебя может слушать Господь.

— Если бы Господу приходилось слушать старого Крэклторпа, он посочувствовал бы мне, — выразил мнение мистер Пенникуп.

— Господь посылает нам испытания для нашего же блага, — объяснила жена. — Они призваны научить нас терпению.

— Ты не ктитор, — возразил ее муж. — Ты можешь избегать общения с ним. Ты слышишь его, только когда он стоит на кафедре, где ему в некоторой степени приходится сдерживаться.

— Ты забываешь о благотворительных распродажах старых вещей, Джордж, — напомнила ему миссис Пенникуп. — Не говоря об украшении церкви.

— Благотворительная распродажа, — подчеркнул мистер Пенникуп, — проходит лишь раз в году, и в это время твой собственный характер, как я заметил…

— Я всегда стараюсь помнить, что я христианка, — перебила маленькая миссис Пенникуп. — Я не притворяюсь святой, но, что бы я ни сказала, всегда сожалею о своих словах потом. Ты знаешь, что это так, Джордж.

— Об этом я и говорю, — объяснил муж. — Викарий, который за три года добился, чтобы каждый его прихожанин возненавидел один только вид церкви… что ж, в этом есть что-то ненормальное.

Миссис Пенникуп, милейшая из маленьких женщин, положила пухлые и все еще красивые ручки на плечи супруга.

— Не думай, дорогой, что я тебе не сочувствовала. Ты нес это бремя достойно. Я иногда удивлялась, как ты умудрялся держать себя в руках после всех его слов.

Мистер Пенникуп невольно избрал такую позицию, наводившую на мысль об ископаемой добродетели, обнаруженной лишь недавно.

— Сам бедный человек, — заметил он с гордым смирением, — может смириться с оскорблениями, которые носят исключительно личный характер. Но даже в таких случаях, — добавил старший ктитор, снизойдя на мгновение до уровня человеческой натуры, — никому не понравится, когда подобные намеки посыплются публично через стол в ризнице, который кое-кто решил обойти с кружкой для подаяния слева с первоочередной целью незаметно миновать собственную семью.

— Дети всегда держали наготове трехпенсовики, — возмущенно объяснила миссис Пенникуп.

— Многое из того, что он говорит, призвано лишь посеять беспокойство, — продолжал ктитор. — Но именно дела, которые он творит, я не выношу.

— Ты имеешь в виду дела, которые он творил, дорогой, — усмехнулась маленькая женщина, сделав акцент на слове «творил». — Все кончено, и мы скоро избавимся от него. Полагаю, дорогой, если бы мы знали правду, то оказалось бы, что дело в его печени. Знаешь, Джордж, я ведь в день его приезда сказала тебе, какой он бледный и до чего у него неприятный рот. Этого людям не скрыть, знаешь ли, дорогой. Стоит взглянуть на них в свете страданий и пожалеть их.

— Я мог бы простить ему этот поступок, если бы он не имел такой вид, как будто получает от этого удовольствие, — произнес старший ктитор. — Но, как ты говоришь, дорогая, он уезжает, и единственное, о чем я молюсь и на что надеюсь, — это никогда больше не видеть ему подобных.

— И ты пойдешь вместе со мной нанести ему визит, Джордж, — настаивала добрая маленькая миссис Пенникуп. — В конце концов, он был нашим викарием три года и, должно быть, все чувствует… Бедняга, как бы то ни было, он уезжает, зная, что все рады пожелать ему доброго пути.

— Что ж, я не буду говорить ничего, чего я на самом деле не чувствую, — заявил мистер Пенникуп.

— Это нормально, дорогой. Главное, чтобы ты не говорил, что на самом деле чувствуешь. И мы оба постараемся сдерживаться. Что бы ни случилось, помни — это происходит в последний раз.

Намерения миссис Пенникуп были добрыми и христианскими. Преподобный Огастес Крэклторп собирался покинуть Уичвуд-он-зе-Хит в следующий понедельник и никогда больше не ступать, как искренне надеялся сам преподобный Огастес Крэклторп и каждый его прихожанин, на близлежащие земли. Пока ни одна из сторон нисколько не старалась скрыть обоюдную радость расставания. Преподобный Огастес Крэклторп, магистр искусств, возможно, и мог бы послужить своей церкви, скажем, в каком-нибудь приходе Ист-Энда с отвратительной репутацией, на какой-нибудь миссионерской станции далеко в глуши средь полчищ язычников. Там его врожденный инстинкт противостояния всему окружающему, его неистребимое пренебрежение к чувствам и взглядам других людей, его вдохновенная вера, что все, кроме него, всегда ошибаются, вкупе с решительностью говорить и действовать без всякого сомнения в своем убеждении, нашли бы себе применение. В живописном маленьком Уичвуд-он-зе-Хит среди Кентских холмов, любимом пристанище удалившихся на покой купцов, старых дев со скромными средствами, вставших на путь истинный представителей богемы, которые начали воспитывать в себе тайное стремление к респектабельности, эти качества способствовали лишь скандалам и разладу.

За последние два года прихожане преподобного Крэклторпа вместе с другими жителями Уичвуд-он-зе-Хит, которым приходилось иметь дело с почтенным джентльменом, пытались донести до него при помощи намеков и прочих инсинуаций, не допускавших двоякого толкования, свое искреннее и растущее с каждым днем недовольство им как священником и как человеком. Ситуация достигла апогея, когда ему официально объявили о решении, в связи с отсутствием других путей выхода, подождать распоряжений его епископа относительно опеки прихожан. Именно это и заставило преподобного Огастеса Крэклторпа понять, что как духовный наставник и утешитель Уичвуд-он-зе-Хит он не состоялся. Преподобный Огастес постарался позаботиться о других душах. В следующее воскресенье утром он собирался провести прощальную службу, и следовало ожидать, что событие будет иметь успех во всех отношениях. Прихожане, не посещавшие церковь Святого апостола Иуды долгие месяцы, твердо решили не отказывать себе в удовольствии ощутить, что слушают преподобного Огастеса Крэклторпа в последний раз. Преподобный Огастес Крэклторп подготовил проповедь, которая благодаря ясной речи и прямоте обещала произвести впечатление. У прихожан церкви Святого апостола Иуды в Уичвуд-он-зе-Хит были свои слабости, как у каждого из нас. Преподобный Огастес льстил себе, будто не пропустил ни одну из них, и в приятном предвкушении ждал, какую сенсацию сотворят его ремарки, начиная с того, что «во-первых», и заканчивая тем, что «в-шестых и в-последних».

Единственным, что омрачало все предприятие, была импульсивная натура маленькой миссис Пенникуп. Преподобный Огастес Крэклторп, которому, когда он сидел в кабинете, сообщили о визите мистера и миссис Пенникуп, вошел в гостиную через четверть часа, холодный и суровый, и без намека на рукопожатие попросил как можно скорее сообщить о цели визита. Заранее подготовленная речь уже вертелась на языке миссис Пенникуп.

Мимоходом, без особого нажима, в ней говорилось об обязанности, возложенной на всех нас, вспоминать при случае: что мы христиане; что нам дана привилегия забывать и прощать; что в общем и целом недостатки есть у обеих сторон; что никогда нельзя расставаться в гневе, — короче говоря, маленькая миссис Пенникуп и Джордж, ее супруг, ожидавший, пока наступит его очередь высказаться, жалеют обо всем, что бы они ни сказали и ни сделали в прошлом, если это задело чувства преподобного Огастеса Крэклторпа, и хотели бы пожать ему руку и пожелать счастья в будущем. Ледяная холодность преподобного Огастеса разбила эту тщательно отрепетированную речь вдребезги. И миссис Пенникуп оставалось лишь удалиться в гнетущей тишине либо ухватиться за посетившее ее вдохновение и сочинить что-то новое. Она выбрала последнее.

Сначала слова выходили с запинкой. Супруг, как настоящий мужчина, покинул ее в самый трудный час и принялся теребить дверную ручку. Суровый взгляд преподобного Крэклторпа, вместо того чтобы охладить пыл миссис Пенникуп, раззадоривал еще больше. Она ринулась в бой. Святой отец должен ее выслушать. Она заставит его понять ее добрые чувства к нему, даже если придется схватить его за плечи и хорошенько встряхнуть. По истечении пяти минут преподобный Огастес Крэклторп, сам того не зная, принял довольный вид. По истечении еще пяти минут миссис Пенникуп остановилась — не потому, что ей не хватало слов, а потому, что не хватало дыхания. Преподобный Огастес Крэклторп ответил голосом, который, к его собственному удивлению, дрожал от волнения. Миссис Пенникуп осложнила его задачу. Он собирался покинуть Уичвуд-он-зе-Хит без сожалений. Теперь он знал, что вопреки всему один представитель паствы понимает его (поскольку миссис Пенникуп доказала ему, что понимает его и сочувствует ему), знал, что по крайней мере одно сердце — сердце миссис Пенникуп — потянулось к нему. Благодатное облегчение, которого он так ждал, вдруг превратилось в бесконечную печаль.

Мистер Пенникуп, вдохновленный красноречием жены, добавил пару нерешительных слов от себя. По словам миссис Пенникуп, он всегда считал преподобного Огастеса Крэклторпа викарием своей мечты, но разногласия все же возникали самым непостижимым образом. Преподобный Огастес Крэклторп, судя по всему, всегда втайне уважал мистера Пенникупа. Если хоть когда-то его высказывания могли создать обратное впечатление, вероятно, причиной тому служила бедность нашего языка, не позволяющая передавать едва уловимую разницу в значениях.

Затем последовало приглашение на чай. Мисс Крэклторп, сестру преподобного Огастеса, леди, поразительно похожую на брата во всех отношениях и отличавшуюся от него только тем, что он был чисто выбрит, а у нее пробивались небольшие усики, попросили накрыть на стол. Визит закончился на том, что миссис Пенникуп вспомнила, что сегодня вечером Вильгельмина должна была принять горячую ванну.

— Я сказала больше, чем собиралась, — призналась миссис Пенникуп супругу по пути домой, — но он меня разозлил.

Слухи о визите Пенникупов разлетелись по всему приходу. Другие леди сочли своим долгом показать миссис Пенникуп, что она не единственная христианка в Уичвуд-он-зе-Хит. Миссис Пенникуп, как опасались многие, возомнит о себе невесть что после этого события. Преподобный Огастес с простительной гордостью повторял кое-что из сказанного миссис Пенникуп. Миссис Пенникуп и не воображала себя единственным человеком в Уичвуд-он-зе-Хит, способной на великодушие, которое ничего не стоит. Другие леди тоже умели сочинять ничего не стоящие цветистые фразы, и даже лучше ее. Супругов, облаченных в праздничную одежду и тщательно отрепетировавших свою партию, приводили и ставили в почти бесконечную процессию безутешных прихожан, которые колотили в дверь дома священника при церкви Святого апостола Иуды. Между утром четверга и ночью субботы преподобный Огастес, к собственному изумлению, пришел к выводу, что пять шестых прихожан любили его с самого начала и до сих пор просто не имели возможности выразить свои истинные чувства.

Наступило богатое событиями воскресенье. Преподобный Огастес Крэклторп был так занят, выслушивая сожаления по поводу своего отъезда, заверения в уважении, которое до сих пор от него скрывалось, объяснения мнимых грубостей, на деле являвшихся признаками исполненного любви расположения, что у него не осталось времени подумать о других делах. До тех пор, пока святой отец не вошел в ризницу без пятнадцати одиннадцать, он и не вспоминал о своей прощальной проповеди. Это не давало ему покоя на протяжении всей службы. Выступить с ней после открытий последних трех дней было просто невозможно. Такую проповедь Моисей мог бы прочесть фараону в воскресенье, предшествовавшее исходу евреев из Египта. Расстраивать ею свою паству из обожателей, убитых горем, оплакивающих его отъезд, было бы бесчеловечно. Преподобный Огастес попытался придумать, какие части проповеди можно выбрать и изменить, но таких не оказалось. С начала и до конца в ней не нашлось ни одной фразы, которой при всем желании можно было придать приятное звучание.

Преподобный Огастес Крэклторп медленно поднялся на кафедру, не представляя, что будет говорить. Солнечные лучи упали на обращенные к нему лица людей, заполнивших всю церковь. Такую счастливую, такую жизнерадостную паству преподобный Огастес Крэклторп ни разу еще не видел в своем приходе. Он почувствовал, что ему не хочется покидать этих людей. Разве можно было сомневаться в том, что они не желали его отъезда? Только если рассматривать их как сборище самых бесстыдных лицемеров, которые когда-либо собирались вместе под одной крышей. Преподобный Огастес Крэклторп отмахнулся от мимолетного подозрения как от порочного, свернул аккуратную рукопись, лежавшую перед ним на кафедре, и убрал ее. Прощальная проповедь больше ему не требовалась. Достигнутые договоренности легко менялись. Преподобный Огастес Крэклторп впервые заговорил с кафедры экспромтом.

Святой отец желал признать, что заблуждался. Наивно полагаясь в своих суждениях на свидетельства пары человек, имена которых упоминать не обязательно (эти члены паствы, как он надеялся, однажды пожалеют о своих опрометчивых поступках — они тоже его братья, и их надо простить), он пришел к выводу, что прихожане церкви Святого апостола Иуды в Уичвуд-он-зе-Хит невзлюбили его как личность. Он желал публично извиниться за свою невольную несправедливость. Теперь он из их собственных уст услышал, что на них возвели напраслину. До сих пор ему казалось, что они жаждали его отъезда, однако теперь стало очевидно: его уход принесет им великую печаль. Теперь, когда святой отец знал об уважении — быть может, следует даже сказать: благоговении, — с которым большинство представителей паствы относилось к нему, хотя узнал это лишь недавно, он понял, что сумеет помочь их душам. Оставить паству столь преданную может только недостойный пастырь. Не прекращавшийся поток сожалений по поводу его отъезда последние четыре дня заставил святого отца остановиться и обдумать происходящее. Он останется с ними, но при одном условии. По морю тел внизу пробежало движение, которое зритель более наблюдательный мог бы сравнить с судорожным цеплянием утопающего за случайно проплывавшую мимо соломинку. Но преподобный Огастес Крэклторп был погружен в мысли о самом себе.

Приход большой, а он не молодел. Пусть эти люди предоставят ему мыслящего и энергичного викария. Кое-кто был у него на примете — близкий родственник, который за небольшое жалованье, скромное настолько, что даже не стоит о нем упоминать, согласится занять эту должность. Кафедра не подходящее место для обсуждения подобных вопросов, но после службы святой отец будет счастлив поговорить в ризнице с теми прихожанами, которые решат остаться.

Во время исполнения гимна большинство присутствующих волновал один вопрос: сколько времени им потребуется, чтобы выбраться из церкви? До сих пор теплилась надежда, что преподобный Огастес Крэклторп, не обретя викария, сочтет подобающим своему достоинству покинуть приход, щедрый на сантименты, но удивительно скупой, когда дело доходило до денег в карманах.

Однако для прихожан церкви Святого апостола Иуды то воскресенье стало поистине несчастливым днем. Прежде чем можно было подумать об уходе, преподобный Огастес воздел руку и попросил возможности ознакомить их с коротенькой запиской, которую ему только что передали. Он не сомневался: от этого их сердца наполнятся радостью и благодарностью. Среди них нашелся человек, являвший собой образец христианской благожелательности, который оказал большую честь церкви.

Тут вышедший на пенсию оптовый продавец одежды из лондонского Ист-Энда — низенький тучный джентльмен, который недавно купил здесь особняк — заметно покраснел.

Джентльмен, до сих пор никому не известный, ознаменовал свое прибытие проявлением неслыханной щедрости, которое должно было стать блестящим примером для подражания всем богатеям. Мистер Горацио Коппер — священник, очевидно, с трудом мог разобрать имя.

— Купер-Смит, сэр, через дефис, — раздался тихий шепот — это был голос торговца с багровым лицом.

Мистер Горацио Купер-Смит, прибегнув — в этом преподобный Огастес не сомневался — к не самому недостойному способу как можно скорее заслужить любовь остальных жителей городка, изъявил желание оплатить расходы на викария исключительно из собственных средств. При таких обстоятельствах больше можно было не говорить о расставании преподобного Огастеса Крэклторпа со своими прихожанами. Преподобный Огастес Крэклторп смел надеяться, что останется пастором церкви Святого апостола Иуды и проживет здесь до самой смерти.

Более мрачная и серьезная толпа прихожан, чем толпа, покидавшая церковь Святого апостола Иуды в Уичвуд-он-зе-Хит в то воскресное утро, наверное, никогда не проходила через двери Божьей обители.

— Теперь у него еще больше времени, — произнес мистер Байлс, удалившийся на покой оптовый торговец скобяными товарами и младший ктитор, обращаясь к миссис Байлс, когда они заворачивали за угол Акация-авеню. — У него будет больше времени на то, чтобы стать настоящим бичом и камнем преткновения.

— А если этот его «близкий родственник» хоть чем-то похож на него…

— В этом можно не сомневаться, иначе он никогда не подумал бы о нем, — выразил мнение мистер Байлс.

— При встрече с миссис Пенникуп, — заявила миссис Байлс, — я выскажу все, что о ней думаю.

Только какой от этого будет прок?

Любовь Ульриха Небендаля

Вероятно, из всех это больше всего беспокоило герра Пфаррера. Разве он не отец деревни? И, будучи таковым, разве не он должен следить, чтобы его дети вступали в удачный брак с подходящим спутником жизни? И вступали в брак в принципе. Ведь долг каждого достойного гражданина — на протяжении веков поддерживать священный огонь домашнего очага, воспитывать крепких парней и честных девушек, которые будут служить Богу и родине. Герр пастор Винкельманн был истинным сыном Саксонской земли — славным, простым, сентиментальным.

— Что ж, в вашем возрасте, Ульрих… в вашем возрасте, — повторял герр пастор, отставляя пиво и вытирая тыльной стороной ладони толстые губы, — я был главой семейства, отцом двух мальчиков и девочки. Вы никогда ее не видели, Ульрих, она такая милая, такая хорошая. Мы назвали ее Марией. — Герр Пфаррер вздохнул и спрятал широкое красное лицо за поднятой крышкой своей оловянной кружки.

— Должно быть, дома с ними весело… с малышами, — заметил Ульрих, поднимая свои мечтательные глаза на кольцо дыма, вырывавшееся из его длинной трубки. — Мне всегда нравились малыши.

— Найдите себе жену, — настаивал герр Пфаррер. — Это ваш долг. Милостивый Бог предоставил вам достаточные средства. Будет неправильно, если вы проживете жизнь в одиночестве. Из-за холостяков появляются старые девы, а от этого никакого проку.

— Верно, — согласился Ульрих. — Я часто говорил это самому себе: приятно чувствовать, что работаешь не только ради себя самого.

— Эльза же, — продолжал герр Пфаррер, — милая девочка, набожная и бережливая. Таких одна на миллион.

Лицо Ульриха осветила приятная улыбка.

— Да, славная девушка. Ее маленькие ручки — вы когда-нибудь обращали на них внимание, герр пастор? Они такие нежные и в ямочках.

Пфаррер оттолкнул пустую кружку и облокотился локтями о стол.

— Я думаю… Вряд ли она вам откажет. У меня есть причины полагать, что ее мать… Позвольте расспросить их… осторожно. — Красное лицо старого пастора зарделось еще больше в будоражащем предвкушении. Он был прирожденный сват.

Но Ульрих — колесный мастер — беспокойно заерзал на стуле.

— Чуть позже, — взмолился он. — Позвольте мне все обдумать. Мужчина не должен жениться, если он не уверен, что любит. Всякое может случиться. Это было бы несправедливо по отношению к девушке.

Господин Пфаррер протянул ладонь через стол и накрыл ею руку Ульриха.

— Это Ядвига. Вы дважды провожали ее до дома на прошлой неделе.

— Дорога слишком пустынна для хрупкой девушки, к тому же лежит через речку, — объяснил колесный мастер.

На мгновение лицо герра пастора приняло угрюмый вид, но потом опять просветлело.

— Ну-ну, почему нет? В некоторых отношениях Эльза была бы лучше, но Ядвига, ах, она тоже хорошая девушка. Немного диковата, наверное, но это пройдет. Вы говорили с ней?

— Пока нет.

— Но поговорите?

И опять в этих мечтательных глазах отразилась тревога. На этот раз уже Ульрих, оставив трубку, положил большие руки на деревянный стол.

— А как же человек может узнать, когда влюблен? — спросил Ульрих пастора, который, женившись дважды, имел большой опыт в таких делах. — Как он может быть уверен, что это именно та женщина и ни к какой другой его сердце не потянется?

Герр пастор был человеком заурядной внешности — маленький, толстый и лысый, — но прошедшие дни оставили ему голос, который до сих пор казался молодым. И в вечерних сумерках, скрывших увядшее лицо, Ульрих услышал только голос пастора, звучавший как голос мальчика.

— Она станет дороже вас самих. Вы будете думать только о ней. Жизнь отдадите за нее!

Они некоторое время сидели молча, ибо маленький толстый герр Пфаррер размышлял о прошлом, а высокий долговязый Ульрих Небендаль, колесный мастер, — о будущем.

Случилось так, что Ульрих, возвращаясь домой, на мельницу странной постройки, где он жил один со старой Анной, повстречал Эльзу с руками в ямочках на мосту через журчащую Мульде, недолго поговорил с девушкой и пожелал спокойной ночи.

Как приятно было наблюдать за тем, как она своими немного коровьими глазами робко ищет его взгляд, приятно прижимать к себе ее руку в ямочках и ощущать собственную недюжинную силу. Несомненно, он любил ее больше, чем себя самого. Он представил ее в беде: вот на нее нападают грубые солдаты, которые, как зловещие тени, бродят туда-сюда по этим прекрасным саксонским долинам, оставляя после себя смерть и страдания — сожженные дома, женщин с безумными глазами. Разве он не отдал бы за нее жизнь?

Итак, ему стало совершенно ясно, что маленькая Эльза — его настоящая любовь.

Это продолжалось до следующего утра, до тех пор пока, оторвавшись от вертящейся пилы, он не увидел Марго, которая стояла перед ним и смеялась. Марго — озорница, строптивица, она навсегда останется для него ребенком, с которым он играл и которого нянчил. Усталая Марго! Не тысячу ли раз носил он ее спящую на руках? Марго в опасности! И от одной только мысли побагровел.

Весь день Ульрих беседовал сам с собой, пытаясь понять себя, но безуспешно. Ибо Эльза, и Марго, и Ядвига были лишь одними из многих на этом долгом пути. Какую девушку в деревне он не любил, если уж на то пошло? Лизель, которая работала так много и жила так бедно, запуганная угрозами деспотичной бабы. Сюзанну, некрасивую и не слишком веселую — никому не удавалось заставить ее тонкие губы изогнуться в улыбке. Малышки — ибо именно такими они казались высокому долговязому Ульриху благодаря своим милым манерам. Думая о них, Ульрих улыбался. Как мог человек любить одну больше другой?

Герр Пфаррер покачал головой и вздохнул.

— Это не любовь. Милостивый Боже! Подумать только, к чему это может привести. Мудрый Господь никогда не установил бы такой порядок вещей. Любишь одну, она единственная женщина для тебя в целом свете.

— Но вы сами, герр пастор, были женаты дважды, — вставил озадаченный колесный мастер.

— Но на каждой отдельно, Ульрих. На каждой отдельно. Это совершенно другая ситуация.

Почему это чувство не приходит только к нему, к одному из всех мужчин? Уж конечно, эта любовь — нечто прекрасное, достойное человека, и без этого человек не кто иной, как бесполезный пожиратель еды, праздно топчущий землю.

Так размышлял Ульрих, отдыхая после работы одним сонным летним днем, слушая тихое пение воды. Как хорошо он знал веселый голос извилистой Мульде! Он работал здесь, здесь же играл всю свою жизнь. Часто он сидел и говорил с ней как со старым другом.

Трудхен, увидев, что он бездельничает, уткнулась холодным носом ему в руку. Трудхен только теперь почувствовала себя умной и важной. Разве не она была матерью пяти самых чудесных щенков во всей Саксонии? Они всем роем крутились у его ног, прижимались к нему своими маленькими глупыми головками. Ульрих остановился и взял по одному в каждую большую руку. Но это вызвало ревность и недовольство, и он, смеясь, прилег на бревно. Потом вся пятерка накинулась на него и принялась кусать, топтать неуклюжими лапами лицо, до тех пор пока их не отвлекло плывшее по воде перо и они не помчались ловить его. Ульрих выпрямился и принялся наблюдать за ними, этими маленькими озорниками, маленькими, глупыми, беспомощными созданиями, которым требовалось столько заботы. Самка дрозда защебетала над его головой. Ульрих встал и, подкравшись на цыпочках, заглянул в гнездо. Но птица-мать, мимоходом посмотрев на него, продолжила свою работу. Кто боялся Ульриха — колесного мастера! Крошечные жужжащие насекомые сновали туда-сюда по его ногам. Старый человек, отправляясь на вечерний отдых, поздоровался с ним. Зефир прошептал что-то листьям, и они засмеялись, а потом полетел дальше. Там и сям из своих укромных мест стали выползать тени.

— Если бы я только мог жениться на всей деревне! — усмехнулся Ульрих, говоря сам с собой. — Но это, конечно, полная чепуха!

Наступающая весна вновь спустила с цепи собак войны на залитую кровью землю, ибо вся Германия, общими страданиями недавно наученная необходимости забыть о мелком соперничестве, поднялась в едином мощном порыве, который навеки изгонит французов и избавит немецкую землю от гнета. Ульрих, для которого любовь к женщине казалась невозможной, собирался стать хотя бы возлюбленным своей страны. Он тоже хотел маршировать среди тех храбрых, решительных воинов, которые стекались, словно тысячи ручьев, из каждой немецкой долины к северу и западу, чтобы присоединиться к прусским орлам.

Но даже в любви к стране Ульрих с мечтательным взглядом был отвергнут. Его колесное дело потребовало переезда в дальний пригород. Как-то он ходил весь день. К вечеру, минуя опушку леса, он услышал слабый крик о помощи, доносившийся откуда-то из темноты. Ульрих остановился, и снова из мрачного леса полетел крик, исполненный боли. Ульрих побежал и наконец добрался до места, где среди диких цветов и травы лежало ничком пять тел. Двое из них были солдатами немецкого ландвера[137], остальные трое — французы в ненавистных мундирах знаменитых разведчиков Наполеона. Это было одно из тех незначительных «происшествий с аванпостом», один из тех обыкновенных случаев на войне, которые нигде не регистрируют и никто не помнит, за исключением какого-нибудь неприметного лица в толпе. Четверо мужчин были мертвы. Один же, француз, еще живой, истекал кровью, сочившейся из глубокой раны в груди, которую пытался заткнуть комком влажной травы.

Ульрих взял его на руки. Мужчина не говорил по-немецки, а Ульрих знал только родной язык. Но когда человек, повернувшись к соседней деревне с выражением ужаса в наполовину остекленевших глазах, принялся жестикулировать, Ульрих все понял и понес его еще дальше в лес.

Он нашел маленькое пустое укрытие, которое соорудили угольщики, и там, на постель из травы и листьев, уложил раненого. И на этом месте целую неделю без одного дня Ульрих ухаживал за ним и возвращал к жизни, приходя и уходя украдкой, словно вор, в темноте. Потом Ульрих, до сих пор считавший, что у него в жизни одна цель — убить всех французов, наполнив рюкзак француза провизией, полночи вел его через окрестности за руку; и так они расстались.

Ульрих не вернулся в деревню Альт-Вальдниц, которая лежит за лесом близ бурлящей Мульде. Там решат, что он ушел на войну, пусть так и думают. Он был слишком труслив, чтобы вернуться и сказать, что больше не хочет сражаться, что стук барабана вызывает у него лишь воспоминания об истоптанной траве, где лежали мертвецы с проклятием в глазах.

И так, стыдливо понурившись, туда-сюда бродил Ульрих по стонущей земле, шагая на звуки скорби, борясь со злом, которое пыталось подобраться к раненым, проворно спеша туда, где люди, независимо от мундира, испытывали боль.

И вот однажды Ульрих случайно вновь оказался у окруженного лесами Вальдница. Он собирался перебраться через холмы, побродить по тихим улочкам под луной, пока все добрые люди спят. Он все больше торопился, подходя ближе. Там, где расступались деревья, он смог посмотреть на деревню сверху вниз, увидеть каждую крышу, которую так хорошо знал, — церковь, мельницу, извилистую Мульде, зеленую, потерто-серую, с ногами, кружащимися в танце там, где после окончания ненавистной войны опять зазвучат народные саксонские песни.

Кто-то еще находился там, где лес обрывается на выступе холма, — фигура, преклонившая колена на земле и обращенная лицом к деревне. Ульрих подкрался ближе. Это оказался герр Пфаррер, который молился с жаром, но беззвучно. Он вскочил, когда Ульрих к нему прикоснулся, и когда первоначальный страх прошел, поведал земляку печальную историю.

Со времен отъезда Ульриха начались несчастья. Полк французской разведки устроил лагерь на холме, за месяц в лесах два раза нашли по убитому французскому солдату. Суровыми были наказания для деревни и ужасными угрозы полковника отомстить. Теперь, в третий раз, солдата с ножевой раной в спине принесли в лагерь, и сегодня днем полковник поклялся, что если ему не передадут убийцу за час до рассвета, когда сворачивается лагерь, то перед тем как отправиться в путь, он сожжет деревню и сровняет ее с землей. Господин Пфаррер как раз возвращался из лагеря, он умолял пощадить деревню, но все оказалось напрасно.

— Как это гнусно, — произнес Ульрих.

— Люди сошли с ума от ненависти к французам, — ответил герр пастор. — Быть может, один, а быть может, десятки хотят отомстить врагу своими руками. Да простит их Господь.

— Они не признаются, чтобы спасти деревню?

— Разве можно этого ждать? Никакой надежды, деревня сгорит, как и сотни других.

Увы, это была правда. Ульрих видел почерневшие руины, стариков, сидевших с белыми лицами среди обломков своих домов, маленьких детей, жалобно плачущих у их колен, крошечных птенцов, спаленных в гнездах. Он доставал их останки из-под обуглившихся стволов мертвых тополей.

Герр Пфаррер отправился дальше выполнять свою печальную миссию по подготовке людей к страшному часу.

Ульрих стоял один, глядя на деревушку Альт-Вальдниц, купавшуюся в лунном свете. И тут в его ушах зазвучали слова старого пастора: «Она будет вам дороже вас самих. Ради нее вы будете готовы отдать жизнь». И Ульрих понял, что его любовь — Альт-Вальдниц, где живут родные ему люди, старые и морщинистые, смешливые «малышки», где обитают беспомощные, бесхитростные создания с бездонными грустными глазами, где лениво жужжат пчелы и тысячи крошечных существ, занятых обычными делами.

Его повесили высоко на высохшем тополе лицом к Альт-Вальдницу, чтобы вся деревня, весь стар и млад могли его видеть, а потом под стук барабанов и крик дудок отмаршировали прочь. И скрытый в лесах Вальдниц вновь собрал столь многочисленные ниточки своей тихой жизни и соткал из них полотно со знакомым домашним узором.

Местные жители много говорили и спорили; находились и те, кто хвалил, и те, кто порицал. Только герр Пфаррер молчал.

Лишь много лет спустя на смертном одре старик облегчил свою душу и правду узнали все.

Тогда гроб Ульриха с благоговением подняли; молодые люди отнесли его в деревню и поставили на церковном дворе, чтобы он всегда был среди них. Они соорудили то, что, на их взгляд, являло собой великий памятник, и высекли на нем надпись: