Избранные произведения в одном томе

ПРОЩАЙ, МОЙ АНГЕЛ ^{(повесть)}

Народу на площади Воссоединения было полным-полно — как всегда по вечерам… Мне пришлось долго крутить головой, прежде чем я отыскал Кима, который сидел на скамеечке у памятника. Крылатый Георгий с копьем наперевес пикировал на крылатого же дракона — подсвеченная заходящим солнцем скульптурная группа и впрямь казалась залитой кровью.

Мы уселись за столик под транспарантом «Да здравствует дружба народов!» и спросили пиво. Пиво имелось, но оказалось теплым. Это потому, что плановое хозяйство, сказал Ким. Интересно, а в Америке? Холодное, уверенно ответил я, равноправие ведь… Хотя довольно смутно понимал, какая связь между равноправием и холодным пивом. У нас тоже равноправие, сказал Ким и нехорошо усмехнулся. Какой-то тип за соседним столиком внимательно на нас покосился, и я пнул Кима ногой. Тот заткнулся, почесал за ухом и сказал:

— Ладно, что мы имеем?

Я протянул ему папку с распечаткой.

— Сделал я тебе Австралию. Ну и все остальное — как исходную базу. А дальше уже твоя забота.

— Ну, и что получилось? — спросил Ким.

— В общем, расселяемся помаленьку. Индейцы мигрируют в Америку — через Берингов… Технологии самые примитивные…

— Ясно, — пробормотал Ким, перелистывая распечатку. — А… Малая Азия? Ближний Восток?

— Котел. Плавильный котел. Собственно… Вот, погляди — если в некоторых регионах сделать упор на животноводство… Я так понимаю, что должен начаться бурный рост численности. Ну, и темпы развития — соответственно… А дальше… мне кажется, прогрессия будет не алгебраической, а геометрической… ну, ты сам посмотришь.

— Ладно. Посмотрю. А здорово получается… — задумчиво сказал Ким, — золотой век.

Он очень талантливый малый, этот Ким — программист божьей милостью, блестящий самоучка, пессимист и нытик. Вообще-то он электрик. Лицензионный электрик. Я его подцепил, когда он явился ко мне на дом по вызову из ЖЭКа — чинить испорченный выключатель. Мы усидели восемь бутылок пива, уже на пятой решили, что понимаем друг друга с полуслова, и сразу приступили к Общему Делу. Правда, перед этим Ким проверил, нет ли жучка в телефоне. В последнее время поговаривают, что повсюду понаставили этих жучков — в особенности на квартирах итээровцев, которых всегда числили неблагонадежными. По мне, так это паранойя — кому мы на фиг нужны?

Я подозвал официантку и заказал еще пива.

— Не было никакого золотого века, дурень ты, дурень. Быть не могло. Пища, территории… когда их хватало?

— Ну, не знаю, — упрямо сказал Ким.

Пока мы сидели, стемнело. Зажглись фонари, вода в фонтане, уступами спускающемся к площади, засветилась красными и синими огнями, на здании Почтамта замерцал экран телевизора — по Первому каналу транслировалось заседание очередного пленума…

— С чего бы это так Аскольд расшумелся? — рассеянно спросил Ким.

«…сохранить свою самобытность, — вещал тем временем экран, — … так называемая американская демократия… падение нравов… апология секса и насилия, противоестественные союзы, рост наркомании… Проникло в нашу среду… Взять, скажем, Нижний Город — уровень преступности неуклонно повышается… и не только бытовой — в том числе и преступности политической, в частности стоит вспомнить нынешний процесс над главарем террористической группировки Романом Ляшенко».

Я вздохнул.

— Да в Нижнем Городе отродясь так было… Подол, он и есть Подол. Трущобы.

Ким ерзал на шатком стуле. У него был вид человека, который собирается о чем-то попросить — и не решается. Слишком знакомый мне вид. Валька говорит, я лопух — никому не умею отказывать… При этом забывает, что в свое время именно так она меня и окрутила. Я вздохнул и приготовился к худшему.

— Ну, что еще?

— Насчет Нижнего Города, — неуверенно произнес Ким, — ты ж там вроде вырос…

— Ну, вырос…

Сам-то Ким из Новосибирска — приехал в столицу с потрепанным рюкзаком за плечами и осел тут помаленьку. Прижился… Провинциалы — люди покладистые.

— Слушай, — шепотом сказал Ким, — очень надо… там один мужик есть, на Подоле… Он пенициллином приторговывает… выручил бы, а?

— Да меня прижмут тут же…

— Брось, до пяти граммов — законно.

— Не в этом дело. — Я вздохнул. — Зачем тебе пенициллин-то?

— Тетя заболела, — очень быстро ответил Ким.

— Ладно врать-то.

Ким — круглый сирота. Родители его погибли во время новосибирского инцидента, иначе с чего бы это он в Киев подался пятнадцати лет от роду…

«И хотя китайский путь нам, демократическому, народному государству, чужд, нельзя все же забывать, что Китай — наш ближайший сосед… укрепление взаимодоверия…»

— С каких это пор мы с Китаем задружились? — удивился Ким.

— Они у нас официальное представительство открыли, — заметил я. — Ты не знал?

— Да ну, я и не смотрю эти сводки, — отмахнулся Ким.

Я сказал:

— Не нравится мне все это.

«…Укреплять дело Единения. Нельзя не признать, что у нас до сих пор имеются отдельные случаи нарушения прав человека, причина которых часто кроется в неразберихе и бюрократизме, царящих внутри отдельных ведомств, и в несогласованности их работы. Мы до сих пор склонны недооценивать человеческий потенциал, тогда как люди и есть истинное наше богатство…»

— Интересно, — заметил я, — к чему это он клонит?

Но Киму явно было не до того. Он вообще мало интересовался политикой, Ким.

— Так как?

— Что — как? Ты мне мозги не пудри. Нет у тебя никакой тетки. Ты что ли заболел? Так подай заявку.

Ким жалобно сморщился.

— Да не я, — сказал он шепотом, перегнувшись через столик, — кот…

— Кот? — Я вытаращился на него.

В Нижнем Городе кошек полно. В Верхнем они — редкость. Мажоры не держат домашних животных — испокон веку не держат. Иметь кота — неудобно, даже слегка стыдно… понятная, позволительная, но все же слабость… все равно что для мажора — держать в сортире номер американского «Плейбоя».

— Чихает он, — печально сказал Ким, — понимаешь…

Аскольда тем временем сменил новатор-комбайнер. Уборочная шла хорошо, несмотря на сложные погодные условия. Опять корнеплоды придется у американцев покупать, подумал я.

— Ну так вызови ветеринара.

— Да вызывал я. Он, сука, говорит, антибиотик нужен. А на животных не полагается, сам знаешь. Достанете, говорит, отлично. Только учтите, я вам ничего не советовал.

— Сам и доставай.

— Он мне не продал. Послал меня. Может, решил, что я провокатор — откуда я знаю?

— Кто — он?

— Говорю, малый один, в Нижнем Городе. Шевчук такой. Мне один человек сказал…

Ветеринар, наверное, и сказал, подумал я. А вслух проговорил:

— Шевчук? Не Адам Шевчук случайно?

— Во-во! — обрадовался Ким. — Я так и думал, что ты его знаешь.

— Однокурсник он мой. Бывший.

Лицо у Кима сделалось совсем жалобным.

— Сходил бы, Лесь, а? Я денег не пожалею. Хороший кот, жалко. Уж такая умница.

Я вздохнул:

— Адрес хоть у тебя есть?

— Какой адрес? Он на станции очистки работает… вот и весь адрес.

— Так он небось днем работает. Где я его сейчас найду?

— Ну спросишь там. Лесь, ну пожалуйста. Ты ж там свой, тебе скажут.

— Какой я свой — теперь-то…

Комбайнер на экране благодарил за доверие, рассказывал, как осваивал сложную машину, и предлагал поделиться опытом… Кто-то за моей спиной пробормотал сквозь зубы: «обезьяна дрессированная». Я обернулся — какой-то молодой парень, лица в темноте не видно.

— Как я работать буду? — ныл Ким. — Считать как? Когда душа об нём болит… об паразите этом.

Я помолчал, потом проговорил:

— Ладно. Но ничего не обещаю.

— А и не надо, — обрадовался Ким.

Комбайнера сменил парижский губернатор, опять что-то там про уборочную — его я уже не слушал.

Отвык я от Нижнего Города — все тут не так, даже лифты в муниципалках: просто-напросто железные клети, и тянут их самые элементарные тросы. Почему-то они все время выходят у них из строя, эти лифты.

У винного ларька толклась компания подростков — все затянуты в черные кожаные куртки, все подстрижены чуть не наголо, даже девчонки, голоса у всех возбужденные, чуть визгливые. Я прошел мимо них беспрепятственно, хотя кто-то и свистел мне вслед. Но я был хоть и чужак, но свой чужак. Попадись им мажор, подумал я, живым бы он отсюда не ушел. И чего хотеть — согнали всех с низким ИТ в один район… а с другой стороны — где-то же они должны жить.

Никакой особой ностальгии у меня не было — только странное чувство узнавания, когда все кажется знакомым и одновременно немножко не таким. Я выбрал в крохотном скверике скамейку почище и присел — подумать, осмотреться. Жара последние месяцы стояла невыносимая — даже в сумерках было видно, как по руслу Днепра расползаются языки отмелей, а от них тянется пышная зеленая муть. Берега поросли ивняком.

И тут я увидел церковь. Пожалуй, только на Подоле и встретишь действующие церкви — остальные превращены в музеи истории атеизма, в Софиевском соборе на всеобщее обозрение выставлены орудия пытки — с тех еще времен, когда в Испании действовала катакомбная инквизиция. Потом-то мажоры ее поприжали. Жестокость им претит, что верно, то верно.

Из распахнутых двустворчатых дверей на брусчатку падала заплата света. Я поднялся со скамейки и направился туда.

Этой церкви самое меньшее лет четыреста — а если верить учебникам истории, то и больше. Построена она в честь отражения нашествия. Вот он — князь Василий, избавитель наш, основатель правящей династии, его лик сияет с настенной росписи, и крылья за спиной вздыбились, точно паруса прогулочной яхты. А в правом верхнем углу Ярослав Заступник, прямой его потомок, а вон и гетман Богдан, приведший все северные области под руку мажоров, — могучий человек, не уступающий Ярославу ни ростом, ни статью. И что это нынешняя государственная политика не в ладах с официальной религией, хоть убей не пойму — лучшей пропаганды Единения и придумать трудно. Но верхушка нынче помешалась на материализме, только и знает, что твердит, что нет таких вершин, которые не мог бы взять человек, — а только и добились, что с души воротит от этого ханжества!

Немолодой сутулый священник что-то там такое делал у алтаря — я растерянно топтался у него за спиной. Последний раз я был в действующей церкви, когда мне было года три от силы, — бабка потащила. Помню, нам обоим потом влетело.

Я кашлянул, и священник обернулся. Он был еще старше, чем мне показалось.

— Вы нездешний, сын мой? — мягко спросил он.

Врать смысла не имело, и я сказал:

— Я из Верхнего Города.

— Зачем вы пришли?

Я уже открыл было рот, чтобы сказать, что это не его дело, но тут священник мягко добавил:

— За утешением?

Я подумал.

— Не знаю. Пожалуй, что и так. Я… как бы это сказать… не вижу смысла.

— От вас ничего не требуется, — мягко сказал священник, — просто — поверить.

Я покачал головой:

— В том-то и беда, отец… я ведь не религиозен. Я ведь естественник. Там, где вы видите волю божию, я вижу лишь… необходимость. Или хуже того — случайность.

— То, что мы называем случайностью, — сказал священник, — на деле может оказаться частью божьего промысла.

И ведь этот проклятый твердолобый атеизм мажоров мне претит. Почему же я сопротивляюсь возможности поверить? Просто потому, что я знаю — как это на самом деле было? Но ведь нет никакого «на самом деле»…

— Тут, — сказал я, — я с вами согласен. Вполне. Не в этом дело… Церковь не признает за грандами первородного греха, верно, отец?

Священник поднял на меня прозрачные глаза.

— Грандам, — сказал он твердо, — первородный грех неведом ни в каком виде. Но и на них есть свой грех — иначе они бы не были изгнаны из рая… позже, чем люди. Но изгнаны.

— С чего бы? — сухо спросил я.

— Гордыня, — коротко ответил священник. — Когда гранды остались любимыми детьми Господа, они возгордились. Мы лучше людей — вот так сказали они. Мы почти равны самому Господу, а уж ангелам его — и подавно. Ибо мы и есть они… И мощь их была велика, и разгневался Господь, и низверг их на землю, и покарал Всемирным потопом. Тогда уцелел лишь один из них — единственный, кто не был настолько горд, чтобы поверить человеку. Ною. И взойти в ковчег. С тех пор гранды и люди — братья, и гранды пекутся о людях, как старшие братья — о младших.

— Это звучит довольно странно, — заметил я, — если учесть, что нынче мажоры не очень-то поощряют религию.

— Не надо путать теологию с текущей политикой, друг мой, — заметил священник, — тем более, что в Государственном Совете немало и людей.

— Да, — сухо сказал я, — двадцать пять процентов. Соответственно квоте.

— А сколько бы вы хотели? — поинтересовался священник. — Пятьдесят? Или сто?

Тут только я сообразил, что батюшка вполне может быть человеком государственным — ходили слухи, что ты просто не можешь получить приход, если не ладишь с властями. Вода камень точит — святой отец донесет, выплывет на свет Божий наше с Кимом общее дело, то да се… тогда мне будет одна дорога — прямиком в Нижний Город, считать палочку Коха в отстойниках. Валька меня убьет.

Я сменил тему.

— Где тут станция очистки, отец, не знаете?

— А у доков, — ответил священник. — Выйдете на Андреевский спуск — до конца, а там вниз и направо. Только сейчас там никого нет, наверное.

— Да мне только спросить. Дежурный-то наверняка есть.

Я поблагодарил и направился к выходу. Какая-то женщина чуть не столкнулась со мной в дверях — в смутном пламени свечей ее фигура казалась нереальной, словно сошедшей с настенной росписи… Задев меня горячим плечом, она прошла в глубь церкви, и я, обернувшись, успел увидеть, как она торопливо опустилась на колени у алтаря.

За то время, что я был в церкви, снаружи кое-что изменилось: Подол, одно слово… В скверике раздавались возбужденные голоса — кто-то явно кого-то бил. Я уже было хотел обойти свалку стороной — подростки со своим территориальным инстинктом хуже разъяренных павианов; вечно лупят кого-то, кто забрел не на свою территорию, или борются за переделы границ участка, но потом сообразил, что бьют-то мажора.

Обычно у них хватает ума сюда не забредать — разве что с официальными визитами, при охране и телевизионщиках. Мажор отбивался как мог, но, во-первых, противники превосходили его числом, во-вторых, ему мешали крылья. Крылья у них рудиментарные — с места поднять не могут, только поддерживают в воздухе, но сейчас инстинкт взял верх над здравым смыслом — мажор яростно хлопал своими придатками, точно перепуганная птица, но только подпрыгивал на месте.

Какой-то малый отошел в сторону и поднял с земли обрезок железной трубы — я понял, что дело зашло далеко, и преградил ему путь.

— Ты чего, мужик? — спросил парень почти дружелюбно. — Давай, вали отсюда.

— Оставьте его, ребята, — сказал я, стараясь говорить как можно более нейтральным тоном, — хлопот ведь не оберешься.

— Ты что, их шестерка, да? — Парень распознал во мне чужака, и голос его стал жестче. — Сверху, что ли, свалился?

Он замахнулся обрезком трубы — я еле успел уклониться.

— Бей его, ребята! — крикнул он. — Тут еще один!

Четыре бледных пятна обернулись в мою сторону, мажор воспользовался моментом и вырвался из живого кольца. По-прежнему отчаянно хлопая крыльями, он отбежал в сторону, споткнулся о какую-то колдобину и упал, но, падая, извлек из-за пазухи медальон, висевший на длинном шнуре. Уже когда он поднес его к губам, я сообразил, что это самый заурядный милицейский свисток. Раздалась душераздирающая трель, подростки на миг застыли, потом, сориентировавшись, вновь бросились к своей жертве, и в этот момент внизу на спуске на звук свистка откликнулась сирена патрульной машины.

— Бежим, — крикнул кто-то, у кого реакция была получше, и стая вмиг прыснула в разные стороны.

Я помог мажору подняться с земли.

— Спасибо, — приглушенно ответил тот.

По их меркам он был совсем молод — крылья еще не успели приобрести характерный сизый отлив. Церемониться с сумасбродным юнцом было нечего, и я сказал:

— Какого черта ты тут делаешь? Жизнь надоела?

— Это, — сокрушенно ответил мажор, утирая разбитую губу, — недоразумение. Я им ничего не сделал. Просто шел по улице.

— Ты уже достаточно взрослый, чтобы понимать, что вашему брату сюда и днем заходить опасно.

Патрульный автомобиль приближался — он никак не мог развернуться на узких улочках и остановился метрах в двухстах; патрульные высыпали из машины и живописно окружили нас — точь-в-точь как в последнем эпизоде последнего сериала — колени согнуты, оружие на изготове, стволы обращены в нашу сторону. Вернее, в мою.

— Подними руки и отойди на пять шагов, — скомандовал старший.

Я спорить не стал — заложил руки за голову и сделал шаг в сторону.

— Обыщи его, Митяй, — велел сержант.

Только тут мажор вмешался — до сих пор он, видимо, занимался тем, что приходил в себя. Они все немножко заторможенные — с нашей точки зрения.

— Оставьте его, это со мной, — поспешно сказал он.

Волшебная фраза.

— Тогда какого черта? — недовольно рявкнул старший.

Я решил, что пора бы уже и мне замолвить за себя словечко.

— Была уличная драка, — пояснил я, — на нас напали.

— Подростки, — пояснил сержанту Митяй. — Я видел, как один бежал… Это местная банда — как-то так они себя называют, «Белые акулы», что ли. Это они после матча… возбуждены немножко… Киев-то Москве продул.

— Так матч неделю назад был, — заметил сержант.

— Вот я и говорю, — согласился Митяй. — Давайте-ка, уважаемые, мы вас подбросим наверх — от греха подальше.

Это было разумное предложение, и я уже открыл рот, чтобы согласиться, но мой напарник неожиданно произнес:

— Спасибо, мы сами.

Я закрыл рот.

— Ну, — сухо сказал сержант, — как хотите.

В его тоне явственно читалась неприязнь — он и сам, должно быть, терпеть не мог мажоров — особенно тех, которые суются куда не следовало, а потом отвлекают честных людей от их прямых обязанностей.

Он забрался в автомобиль и хлопнул дверью.

Я сказал:

— Ну и глупо.

— Мне тут надо… — сказал мажор неуверенно, — зайти в одно место.

— Вы выбрали неудачное время, — заметил я. Место он тоже явно выбрал неудачное, но этого я говорить не стал.

— Я же на такси подъехал, — тоскливо сказал мажор. — За углом остановил… подумал, неудобно. Кто ж знал, что обезьянки…

Я сухо сказал:

— Тебе, похоже, мало врезали.

— Ох, — виновато ответил он, — простите. Я не хотел. Так вырвалось.

— Ясно, — ответил я. — Я понял.

— Нет… я, правда… меня зовут Себастиан… Я подумал…

— Ладно, — сказал я, — проехали. Пьер-Олесь Воропаев, сотрудник Технологического центра.

— Так вы тоже? — обрадовался он.

Я спросил:

— Что — тоже?

Тут уж он явно растерялся. Потом пояснил:

— Я думал, вы в «Човен» идете. Вон в ту галерею.

Я вспомнил, что проходил мимо — дверь под нависающим козырьком, стенка размалевана причудливыми узорами… Галерея находилась за углом, но даже отсюда было видно, что одинокое окошко все еще отбрасывает на булыжник мостовой пятно теплого света.

— Чего мне там делать?

— Наверное, ничего, — вздохнул мажор. — Тогда… не проводите меня? В порядке одолжения?

Ребятишки вполне могли разбежаться не очень далеко, подумалось мне.

Я вздохнул.

— Ладно. Только учти, если там есть телефон, ты вызовешь такси. При мне. К подъезду.

Он покорно ответил:

— Договорились.

Двери в галерею были заперты, но сверху свисал шнурок — видимо, от эдакого богемного колокольчика. Я подергал, и действительно где-то в глубине двухэтажного домика раздался мелодичный звон. Я прислонился к сыроватой штукатурке, с которой на меня таращились совершенно нечеловеческие рожи, и стал ждать. Мажор тоже топтался на крыльце, стараясь держаться от меня на расстоянии. Брезгует… И какого черта они все время лезут в наши дела, если испытывают к нам почти непреодолимое физическое отвращение, вот что интересно… Тут он увидел, что я за ним наблюдаю, и слегка придвинулся: видно, неловко стало. Вид у него при этом был несколько напряженный. Господи, подумал я, мало мне Кима с его котом, так еще и этот на мою голову.

Себастиан ни с того ни с сего сказал:

— А я брал уроки живописи. У Горбунова.

Я так и подумал, что малый с претензией. Но из вежливости спросил:

— И как?

— Он сказал, у меня верный глаз, — уныло ответил Себастиан.

— И твердая рука?

Он вздохнул.

— Да, он так и сказал.

В последнее время их молодежь просто помешалась на этой чертовой политкорректности — знай, твердят то «вы ничем не хуже нас», то «мы ничем не хуже вас» и рвутся в области, к которым у них сроду никаких способностей не было — вроде той же живописи. Видел я такую мазню — похоже на заключенную в рамочку иллюстрацию из учебника по начертательной геометрии.

В коридоре раздались шаги.

Себастиан сказал:

— Колер мне не дается.

Даже это, подумал я, не причина, чтобы по темноте посещать галерею в Нижнем Городе. Может, он за дурью сюда таскается? А вся эта живопись так, для отвода глаз? Да нет, непохоже… Парень вроде приличный.

Но на всякий случай я спросил:

— Знаешь такого — Шевчука?

— Адама? — обрадовался он. — А как же! Он заходит сюда… иногда… Такой человек… А вы откуда его знаете?

— Так, учились вместе.

Дверь приоткрылась — если мужик, который осторожно выглянул в щелку, и был владельцем галереи, то для художника он выглядел слишком нормальным, — не то что этот придворный шут Горбунов. Из чего я заключил, что он, скорее всего, и впрямь неплохой живописец.

Он поглядел на томящегося на пороге Себастиана и открыл дверь пошире.

— Проходи, малый, — сказал он, — все уже ждут. А это кто?

Мажор явно был ему знаком, а вот на меня он косился с подозрением.

— Это со мной, — повторил Себастиан волшебную фразу.

— Бучко, — сказал художник, — Игорь Бучко. Я вроде как хозяин этого борделя. А вы кто?

Я представился.

— Сотрудник Технологического центра, — дополнил Себастиан.

— Да ну? — равнодушно произнес Бучко. — Ну проходите…

Нижний этаж, в сущности представлявший один выставочный зал, тонул в полутьме. Полотна на стенах слабо мерцали пурпуром, золотом и глубокой синевой — я остановился, приглядываясь.

— Вон та — моя, — сказал Бучко, — слева, внизу.

На полумесяце сидел мажор и болтал ногой. Перекрещенные крылья отбрасывали на очень условное лицо серебристый отблеск. Я сказал:

— Я бы повесил такую у себя дома.

— Это не критерий, — почему-то вдруг обиделся Себастиан.

— Напротив, — возразил Бучко, — это, пожалуй, единственный критерий.

Лестница была крутой и такой узкой, что Себастиану пришлось поднять крылья над головой, чтобы не цепляться за перила.

Бучко шел последним. Я обернулся и тихонько спросил:

— Зачем он вам?

— Как же без них, парень, — неопределенно ответил Бучко, — как же без них?

Я пожал плечами.

— Мажоры — они как бабы, — тем временем продолжал тот, — с ними нельзя и без них нельзя. Верно?

— Насчет баб верно, — согласился я.

Дверь в комнату на втором этаже — это ее окно светилось — была открыта, оттуда доносились приглушенные голоса.

Обычное сборище, все сгрудились у стола, накрытого с безалаберным размахом, типичным для сугубо мужской компании, — красное вино разлито по граненым стаканам явно из стоящей на почетном месте пластиковой канистры, горы зелени, щедрые ломти брынзы и круги кровяной домашней колбасы — кто-то, завидев Себастиана, поспешно прикрыл ее газетой.

— Уж очень он нежный, — пояснил за моей спиной Бучко.

Я понял, что хочу есть.

— Кого это ты привел, приятель? — спросил кто-то, обращаясь не то к Бучко, не то к Себастиану. Ответил Бучко.

— Из Верхнего Города. С Себастианом он.

— Милости просим, Лесь, — сказал человек, скрытый канистрой, и я понял, что это Шевчук.

Я сел за стол — рядом с каким-то мрачным худощавым типом. Бучко за моей спиной тихонько сказал:

— Поэт-авангардист.

А Шевчук добавил в полный голос:

— На мясокомбинате работает. На разделке туш…

Печальна участь непризнанного поэта. Забавно — мажоры на кажом углу вопят, что поощряют искусство — и впрямь ведь поощряют. Беда в том, что они консервативны до ужаса. Им нравится, чтобы понятно было… складно… и желательно с моралью.

— Доходили до меня слухи, — тем временем говорил Шевчук, — доходили. Ты вроде неплохо устроился — там, наверху.

— Терпимо, — ответил я, — ничего особенного.

— Научник?

— Да.

— А я, вот видишь, — Шевчук покрутил головой, — на станции очистки. И еще в поликлинике местной… подрабатываю.

— Угощайся. — Бучко явно был тут за хозяина. — Тут все базарное. Вина налить?

— Валяй.

Черт бы побрал Кима с его котом. Я чувствовал себя полным идиотом. Но на всякий случай сказал:

— У тебя ж изо всех нас самая светлая голова была…

— Индекс толерантности, — угрюмо ответил Шевчук, — их штуки… так оно и пошло. Ты-то всегда был соглашателем.

— Брось. — Под его мрачным взглядом я чувствовал себя неловко. А поэт-мясоруб покосился в мою сторону и презрительно хмыкнул. — У тебя выходит, что девяносто процентов человеческой популяции — коллаборационисты. Если тебе уж так не нравятся мажоры…

— Я ничего не имею против мажоров. — Шевчук ткнул пальцем в сторону Себастиана. — Вот он — мажор. Мне другое не нравится. Кто дал им право…

Пошло-поехало.

Я давно уже не имел дела с людьми с низким ИТ, отвык как-то. Если верить пропаганде — кто ж ей, правда, верит? — у них с головой не все в порядке. Асоциальные типы, ригидная психика, сверхценные идеи, то-се… Сначала их даже пытались лечить, но американцы шум подняли, кое-что просочилось в прессу, пришлось прекратить эту практику. Говорят, кое-кто из мажорской верхушки тоже был против… Я и сам, помню, возмущался. Но из-за чего тогда Шевчука опустили… какая-то темная была история.

Я отпил вина — кисловатое… явно домашнего изготовления.

— Какое там право, Адась? Исторически так сложилось…

— Сложилось… подавили они нас, с самого начала подавили. Теперь несут эту бодягу, что, мол, человечество к технике неспособно, обезьяны, недавно с деревьев слезли… Да не прижми они нас тогда, мы бы…

Я подумал про Кима и Наше Общее Дело. А вслух сказал:

— Сослагательное наклонение — штука коварная, Адам… Что было бы, если…

— Америка… — Шевчук подлил стакан, — вон вместо процентовки у них квота согласно численности… нелицензированные исследования… и сразу — какой технологический скачок… а мы плетемся в хвосте… да еще немного, они нас так обгонят. Нет у людей традиций научного поиска? Чушь! Консерватизм это, а не традиции.

В чем-то он, Адам, прав. Древний вид, очень древний. Да еще обоеполый… то есть и с биологической точки зрения консервативный… надо же, такой каприз эволюции…

— Может быть, вскоре. — вдруг со значением произнес Себастиан.

— Что — вскоре?

— У нас тоже есть прогрессивные политики.

— Аскольд, — проговорил Шевчук с отвращением.

— Хотя бы… Слышали его выступление?

— Да чушь все это. — Шевчук покачал головой. — Он просто под себя подгрести все хочет, твой Аскольд.

— Нет! — так и взвился Себастиан. — Он полагает… слишком много злоупотреблений на местах… Людям надо дать свободу. Самоуправление.

— Ну-ну, — неопределенно проговорил Шевчук.

Бучко сказал:

— А что, нам бы развернуться… Вон американцы молодцы какие! У них авангардисты в Национальном музее висят… А у нас…

— На столбах, — пылко подсказал поэт-мясоруб.

— Ну, — Бучко печально покачал головой, — это ты загнул. Они же жалостливые, мажоры. Вон Ляшенко и то жалеют. Все спорят — вводить смертную казнь, не вводить…

— Брось! — напирал поэт. — Жалостливые! Кому она нужна, эта их жалость? Вон этот писатель американский… ну, с Миссисипи… как сказал? «Человек — это звучит гордо!» А мы тут… ты что, плохой художник? А почему не наверху? Почему не пробился? Нормальный благонадежный человек — какой там у тебя ИТ? Семьдесят пять! А картины комиссия завернула — мазня, беспредметная живопись, реализма нет… Они же тупые, мажоры — понимают только то, что словами пересказать можно…

— Вовсе нет, — не выдержал Себастиан. — Я же понимаю.

— Да что ты там понимаешь, — презрительно сказал Шевчук, — поднахватался по верхам. Художника из себя строишь… мэтра… вы паразитируете на нашей культуре — все вы.

— Я? — Он аж задохнулся. — Я паразитирую?

— Да ладно тебе, — примирительно вмешался Бучко, — оставь ты парня в покое.

Но Шевчука уже было трудно остановить.

— В демократию играешь. Острых ощущений захотелось… А ты поживи тут, в Нижнем Городе, походи по улицам.

— Уж походил. — Себастиан машинально потрогал разбитую губу.

— Нищета… грязь… — гнул свое Шевчук. — Крысы.

— Господи, Адам, — удивился я, — так тут же именно люди всем и заправляют. На что ты жалуешься?

— Когда людей ставят в такие условия, — зловеще сказал Шевчук, — ничего хорошего ждать не приходится. Почему я за каждую таблетку антибиотика отчитываться должен? Почему, чтобы пенициллин колоть, я должен мажора вызывать? А если, пока заявка до верха дойдет, больной умрет?

— Так я же… — растерянно сказал Себастиан.

— Что — ты же? — холодно спросил Шевчук, глядя ему в глаза.

Наступило неловкое молчание. Бучко игриво произнес, явно желая разрядить обстановку.

— А ты лучше куб перегонный принеси. Змеевик хотя бы.

— Брось, — вмешался Шевчук, — зачем тебе еще один? У тебя ж в кладовке…

— Так, — неопределенно ответил Бучко, — на всякий случай. Да, кстати, насчет самогона…

Он нырнул в кладовку и вышел оттуда с мутной бутылью. Горлышко бутыли было заткнуто свернутой из газеты пробкой. Похоже, дело шло к большой пьянке. Может, Шевчук и станет попокладистей после принятого, а может, и нет… Я сказал:

— Адась, можно тебя на минутку?

Он неохотно встал из-за стола.

— Ну, чего тебе?

— Выйдем…

Мы вышли в крохотный тамбур. Шевчук настороженно глядел на меня исподлобья. Да он же сейчас решит, что я тоже провокатор, — осенило меня. Придурок он, этот Ким. Надо же, кот чихает.

— Ну? — хмуро сказал Шевчук.

— Адась… не в службу, а в дружбу… Тут вчера тебя один малый искал… может, у тебя случайно… пара-другая граммов.

— А, — холодно сказал Шевчук, — этот… А теперь он, значит, тебя послал. Что, наверху уже антибиотиков нет?

— Да ему не для себя. Кот у него, понимаешь…

— Кот… — фыркнул Шевчук. — Я ему сказал — у нас тут этих кошек… пусть ловит любую паршивую тварь, она ему еще спасибо скажет. Зажрались вы там, наверху. С жиру беситесь.

— Какое с жиру, Адась, он же лимитчик. Электрик по разнарядке. У него никого и нет, кроме кота этого.

— Тебе-то что до него? Дружок, что ли?

— Мы тут с ним одно дело задумали. Считает он здорово.

У Шевчука появился какой-то проблеск интереса в глазах.

— Надо же, всегда ты был таким… добропорядочным.

— Я и сейчас добропорядочный. Такую штуку, как мы с ним, в Америке группа Шапиро вполне легально разрабатывает, я слышал.

— Что нам та Америка, — неопределенно проговорил Шевчук, — а чего этот твой электрик на черный рынок не пошел? Вон в доках толкачей полно.

— Боится он, Адась. Мало, что отраву какую подсунут, так его самого заметут. А он же и так… на птичьих правах.

Шевчук помялся.

— Есть у меня пара граммов… на случай держал… но…

— Да я сколько попросишь…

Он заломил такую цену, что у меня глаза на лоб полезли, но я молча отсчитал купюры.

— Кот… — бормотал Шевчук, пряча деньги в карман, — одурели, суки… у нас тут детям не хватает, я в районке за каждую ампулу. Погоди здесь.

Он развернулся и пошел по лестнице вниз. То ли и впрямь прятал свои запасы где-то поблизости — подставит он этого Бучко когда-нибудь, ох, подставит! — то ли просто не хотел, чтобы я видел, что он таскает антибиотик с собой. Я стоял, прислонившись к стенке, из комнаты доносились возбужденные голоса. Самоуправление… равные права!.. Текущая политика… До утра ведь не успокоятся.

Шевчук вернулся, не глядя сунул мне в руку крохотный пакетик.

— Держи.

Я молча спрятал пакет во внутренний карман пиджака. Лучше убраться отсюда, пока все тихо. Я вернулся в комнату. Бучко разливал самогон по стаканам.

— Присоединяйся, — пригласил он.

Я сказал:

— Ладно, ребята. Я, пожалуй, пойду.

— Ты чего? — удивился Бучко. — Мы ж только начали.

Я покосился на Себастиана — тот, похоже, уходить не собирался. Лестно ему, подумал я.

— Да ты не беспокойся, малый свой, он не заложит, — неправильно истолковал мой взгляд Бучко, — подумаешь, указ они ввели… да кто его выполнять будет, этот указ? Как гнали, так и будем гнать.

— Мне-то что?

— Ну, так выпей…

— Тебе налить, Себастиан? — спросил Шевчук.

— Брось, — вмешался я, — ты что, отравить его хочешь? Ему ведь мало надо — сам знаешь, какой у них обмен. Хватит, Себастиан. Пошли отсюда.

— А ты что его опекаешь? — неприятно прищурился Шевчук. Я пожал плечами.

— Нет, правда, Лесь, — уперся этот придурок. — Я и сам могу…

— Приятно было познакомиться, ребята, — сказал я. — Я пошел. Вызывай такси, Себастиан.

— Я, может, тут еще побуду, — запротестовал тот. Им овладело чувство товарищества — точь-в-точь мальчик, впервые попавший в мужскую компанию. Я сказал:

— Ты мне обещал.

— Верно, Лесь, или как тебя, — подхватил Бучко, — если уж уходишь, так и малого забери. Куда я его потом? Мне неприятности не нужны.

Себастиан неохотно стал накручивать диск телефона.

— Сейчас приедут, — сказал он.

Мы стали спускаться по лестнице. Бучко, кряхтя, брел за нами.

— Чья галерея? — бормотал он на ходу. — Моя галерея. У кого неприятности будут — у меня…

— До встречи, Лесь, — сказал за спиной Шевчук. А Себастиан обернулся и торжественно проговорил:

— До встречи, товарищи!

Лучше бы они не боролись за него, за это равноправие. Уж больно фальшиво у них получается. Я подумал, что порою понимаю Шевчука.

— Брось, малый. Какие мы тебе товарищи?

— Да что ты, Лесь, — удивился Себастиан, — обиделся? Ничего, что я на «ты», ладно?

— На что мне обижаться? Нравится в демократию играть, на здоровье.

— Это не игрушки, — возразил тот патетически.

— Чистый придурок, — пробормотал за спиной Бучко.

Я заставил себя подумать, что мы оба несправедливы к Себастиану: мажор вовсе не так уж глуп — вон, милицейский свисток с собой прихватил, знал, куда шел… просто он вошел в тот возраст, когда кажется, что мир нуждается в твоем подвиге… у людей-то эта стадия быстро проходит… но мажоры созревают медленней… и вообще склонны к идеализму.

— Правда, он хороший художник? — неожиданно поменял тему Себастиан. — Не понимаю, почему его комиссия завалила.

Бучко неопределенно отозвался:

— Та у них свои игры. Кто меня валил — Горбунов же твой и валил! Ему что, конкурент нужен, халтурщику этому?

— Я бы купил у вас картину. — Похоже, Себастианом завладела очередная мономания. — Вон ту. С луной.

Бучко задумался. Я невооруженным глазом видел, как он мучается.

— Ладно, — наконец сказал он, — бери так. Чего уж там…

Себастиан застеснялся.

— Неудобно.

— Да ладно, — проговорил Бучко уже со стремянки, — вроде общее дело делаем. А ты мне диски принеси. Может, вышло что? Из американцев?

— Гиллеспи есть новый, — сказал Себастиан, — родитель недавно получил. Я принесу — он все равно джаз терпеть не может. Говорит, это вообще не музыка.

Понятное дело, родитель — консерватор и ретроград. Господи, повсюду одно и то же!

Себастиан наконец вышел на крыльцо, прижимая к груди завернутую в газету картину. Бучко следовал за ним.

— Хороший малый, — пояснил он мне. — Придурковатый, но хороший. Зря Адам так с ним… ты давно его знаешь?

— Себастиана? Нет, сегодня только познакомились.

— Я про Адама.

— Учились мы вместе. В Институте. Он у нас чуть не самым перспективным числился. Потом у него неприятности начались.

— Он всегда был такой?

— Мы тогда все были такие… непримиримые… потом у многих это прошло.

— Радикалы, мать их так. — Бучко вздохнул. — А по мне, что эти, что наши кровопийцы из худсовета… один хрен…

— Бюрократия, — сказал Себастиан, — есть естественное следствие репрессивной политики.

— Тебе лучше знать, малый.

Такси подъехало к крыльцу. Я нетерпеливо подтолкнул Себастиана — как бы опять чего не вышло; он явно был из тех, кто обладает потрясающей способностью встревать в неприятности.

— Куда? — спросил шофер.

— На Шевченко. Впрочем… тебе куда, Себастиан?

— Сначала вас, — уперся тот. — Я потом скажу.

— Это вам дорого обойдется, по ночному-то тарифу, — заметил шофер.

— Я заплачу, — торопливо вступился Себастиан.

Машина с натугой поползла вверх по улице. Модель была из последних, но вид у нее уже был несколько потрепанный, стекла немыты — фонари расплывались за ними мутным ореолом. На передней панели красовалась ярко-желтая карточка лицензии. Вдоль перил моста, очерчивая его контуры, тянулась цепочка огней, на бакенах вдоль фарватера горели рубиновые фонарики, свет плыл по черной воде.

— Красиво-то как, — проговорил мажор.

— Угу…

— Почему он думает, что я в этом ничего не понимаю?

Я понял, что он имеет в виду Шевчука.

— За что он нас так ненавидит, Лесь?

— Не знаю, — сказал я, — так уж он устроен. Не обращай внимания, и дело с концом. Зачем ты вообще с ним путаешься?

— Я к Бучко хожу. Он мне уроки живописи давал. Говорит, Горбунов только испортил мне руку. А они там собираются. Я подумал… Они ведь где-то правы, Лесь, разве нет?

— Может быть… по-своему.

— Говорят, он гений…

— Кто — Бучко?

Все они гении, мать их. Непризнанные, но гении.

— Да нет же, — терпеливо пояснил Себастиан. — Шевчук. Он у себя на станции… такую, знаешь, лабораторию развернул — в Верхнем Городе такой нет. Вот только… почему он говорит, Адам, что мы своровали вашу культуру. Как… — он помялся, потом с трудом выговорил, — как обезьяны.

Я тоже вздохнул. С тем, что его сородичи — кровопийцы и эксплуататоры, он, похоже, готов был согласиться. А культуру воровать ему, дурню, уже западло.

— Он не так уж и не прав, знаешь ли. Скорее всего, вы и вправду переняли человеческую культуру — везде, где появлялись. Победители всегда присваивают культуру побежденных.

— Это… обидно, — заметил Себастиан.

— Почему? Это — универсальный механизм… против него не попрешь.

— Получается, если бы не вы, мы тоже смогли бы…

— Это система взаимных ограничителей, Себастиан. Мы не дали вам развить свою культуру точно так же, как вы помешали нам развить свою технологию. Уж не такие мы неспособные к технике, как вам это кажется… Обошлись бы и без постоянного контроля. Без лицензирования. Ну, может, наделали бы больше ошибок… экспериментировали бы больше.

— Выходит, если бы вам была предоставлена полная свобода…

— Или вам… кто знает? Говорю тебе — это обоюдный процесс. Победитель тоже находится в плену у побежденного. Нас уже нельзя разделить — цивилизация не слоеный пирог, Себастиан. Она — монолит.

— Но если бы вы были одиноки…

— Но ведь мы не одиноки. Да и… Ты бы хотел жить в мире, где не было бы людей, а, Себастиан?

— Нет! — горячо сказал он.

Я вновь подумал о Киме. Интересно, что у него в конце концов получится? Мы — изобретательны. Они — консервативны. Если бы не они, если бы человечество ничего не сдерживало… Кто знает — быть может, мы бы еще в этом веке вышли к звездам. Расселились бы по вселенной. Нас, опять же, было бы больше — гораздо больше… Еще один разумный вид — мощный сдерживающий фактор, даже при том, что пищевые базы в общем и в целом у нас разные. А не будь грандов, весь мир принадлежал бы нам, не был бы чужой вещью, которую из милости дали бедному родственнику — попользоваться.

Рыбы… все дело в проклятых рыбах — если бы в Австралийские реки не поперли рыбы с шестью плавниками… не заселили бы сушу Австралии шестиногие позвоночные… не развился бы из тамошних однопроходных этот странный однополый вид… ведь на любом другом континенте, при нормальной пищевой конкуренции грандам с их вегетарианством, с их дурацкой физиологией ничего бы не светило. Австралия до сих пор закрыта для посещений, что там на исторической родине с ними приключилось, так до сих пор непонятно. Но те гранды, что успели в незапамятные времена перебраться через воду, были уже достаточно могущественны, чтобы прижать примитивное человечество к ногтю. Или, по крайней мере, занять внутри него ключевые позиции. Случайность. Надо будет с утра позвонить Киму, подумал я.

В Верхнем Городе, казалось, и дышалось легче… Стекла в телефонных будках стояли на своих местах, стены домов белели свежей штукатуркой.

Я сказал:

— Стоп. Вот здесь.

Себастиан расплатился с шофером и тоже стал вылазить из машины.

— Ты что, — удивился я, — прогуляться решил?

— А можно я с вами? — жалобно сказал мажор. — Ночь ведь уже… если я заявлюсь в такое время, мне родитель шею свернет… а с утра я придумаю что-нибудь.

Я вздохнул. Улица была совершенно пуста, дома чернели слепыми окнами, лишь на перекрестке светилась одинокая будка постового да манекены таращились с ближайшей витрины. Будь Валька дома, уж она бы мне показала — мало того, что сам среди ночи приперся, да еще и мажора с собой притащил… но я на время был свободным человеком, что хочу, то и делаю…

Себастиан нес картину на вытянутых руках, словно она была стеклянной.

Консьерж дремал в своей каморке, но я подумал, что у Себастиана хватит ума и у самого включить подъемный воздуховод. И ошибся — он тут же решительным шагом направился к лестнице. Сначала я решил, что это он из-за картины, но потом сообразил, что малый опять борется за равноправие.

— Не на то ты силы расходуешь, приятель, — сказал я.

Он важно ответил:

— Большое начинается с малого.

Ну что ты тут скажешь?

Я отпер двери и нащупал выключатель в прихожей.

— Ладно, входи.

— Так вы один живете? — удивился Себастиан. — Я думал…

Он замолчал и смущенно захлопал глазами. Уж не знаю, какие журнальчики они читают, эти их подростки, но, по-моему, они нас явно переоценивают.

Я сказал:

— Жена и сын в деревне. На лето отправил.

— А-а… — неопределенно протянул Себастиан.

— Ванная направо по коридору. Туалет рядом. Я тебе в комнате сына постелю — уж как-нибудь устроишься. Есть хочешь?

— Нет-нет, спасибо, — торопливо сказал мажор, — Я лучше чаю.

— Я ж тебе мяса не предлагаю. Там вроде бананы были, в холодильнике…

И понял, что сам он в холодильник не полезет.

Мы пугаем их гораздо больше, чем они — нас, подумал я… все в нас их пугает. И всеядность. И кровожадность. И неистребимая сексуальность, пронизывающая всю нашу культуру. И буйство воображения. И способность с невероятной легкостью, по-обезьяньи, перенимать все их технологические достижения. Пугает и влечет одновременно… мы для них — что-то вроде страшной детской сказки… запретный плод.

Я выложил фрукты на стол в кухне и проверил, не оставил ли я на виду что-нибудь этакое… В быту мы не слишком пересекаемся — официальные приемы не в счет, — и оно, пожалуй, к лучшему. Давно прошло то время, когда мажоры ходили в народ… нелегко же им, бедным, приходилось.

В ванной шумела вода.

— Там полотенце в полосочку, — крикнул я ему. — Оно чистое. Только сегодня повесил.

Себастиан осторожно выглянул из ванной.

— У вас все как у нас, — сказал он, — ну, почти все.

Я неуверенно хмыкнул.

— Кино, что ли, не смотришь? Или там сериалы по телику?

— Ты про второй канал? — Он покачал головой. — Родитель не любит. Говорит, там одна сплошная пошлятина.

— Может, по-своему он и прав.

Он нервно оглянулся, решил, что все в порядке, и неловко уместился за столом.

— Вот ты скажи, — обратился он ко мне, одновременно очищая банан, — ты ведь встроился в систему. Живешь в Верхнем Городе. Неужто ты всем доволен?

— Почему? — устало сказал я. — Найди мне идиота, который всем доволен.

— Но если ты понимаешь, что что-то не так… что надо менять…

— А ты, выходит, знаешь, как надо? — спросил я. — И меня, пожалуйста, не приплетай.

— А зачем в Нижний ходил?

— Попросили.

Ким теперь мне по гроб жизни… надо же, так подставить человека!.

— Когда я был маленький, — оживленно разглагольствовал Себастиан, — мне казалось, что все так и надо. Люди на своем месте, мы, гранды, на своем. Но ведь это же не так, правда, Лесь?

— Не знаю, — устало сказал я, — это, знаешь ли, проходит… и с возрастом опять кажется, что так и надо. Шел бы ты лучше спать, малый. Тебе что-то нужно?

Я поймал себя на том, что обращаюсь к нему как к парню… почему-то мы всегда норовим приписать им мужской род. Может, потому, что у нас, у людей, власть всегда ассоциировалась с мужественностью? Они, кажется, и сами это ощущают — недаром же присваивают себе мужские имена.

— Нет, — сказал Себастиан, — ничего не надо. Немножко неудобно будет, но ничего.

Он неловко поднялся, чуть не опрокинув табурет, и отправился в детскую. Я подождал, пока за ним не захлопнется дверь, и начал наконец копаться в холодильнике в поисках съестного. Вальки нет, и холодильник пустой, подумал я.

Валька была.

Она стояла в дверях, угрожающе уперев руки в бока.

Я не слышал, как она вошла. Небось теща накрутила, подумал я. Она как-то умудрялась будить в Вальке худшие черты характера… вот и сейчас — должно быть, ее и впрямь обуял один из этих ее приступов ревности, и она решила нагрянуть с полуночной инспекцией. Чтоб уж наверняка.

Я растерянно сказал:

— Привет.

— Привет, — холодно отозвалась она. — Ты, похоже, не один?

— Вовсе нет, — торопливо ответил я, — во всяком случае…

— Как же. — Она мрачно усмехнулась, окинув меня презрительным взглядом. — Так я и поверила…

Я уже понял, к чему все идет, и встал, чтобы преградить ей дорогу, но она развернулась на каблуках и решительным шагом направилась в спальню. И тут же наткнулась на Себастиана, который, высунув голову в коридор, с интересом наблюдал за развитием событий.

— Вот так-так! — брезгливо произнесла Валька.

— Погоди, — торопливо сказал я, — сейчас я тебе все…

Но она уже отодвинула меня и решительным шагом двинулась в комнату. На миг она замерла, потом обернулась ко мне — лицо ее перекосила гримаса отвращения.

— Значит, пока я там твоему сыну сопли утираю, ты вот что… — Горло у нее перехватило, и оттого голос звучал устрашающе. — Ах ты… мерзавец, подонок, извращенец поганый…

— Ты совсем не…

— С мажорами он балуется!. Господи, уж лучше бы ты бабу привел…

— Но это…

Но она уже закусила удила:

— Мерзавец! — Она заплакала так, что плечи затряслись. — Ах, какой же ты мерзавец! Подонок!

— Валечка, но это же совсем не…

Тут вмешался этот идиот:

— Послушайте, я только хотел…

Тут Валька развернулась и изо всех сил вмазала мне по морде. Пока я очумело мотал головой, она развернулась и выскочила в коридор, я слышал, как простучали, сбегая по лестнице, каблучки. Я оттолкнул неуверенно топтавшегося в прихожей Себастиана и выбежал наружу — как раз вовремя, чтобы увидеть, как мигнули сигнальные огни отъезжающей от подъезда машины. Какое-то время я бежал за ней, размахивая руками, потом развернулся и побрел обратно.

Себастиан все еще стоял в коридоре.

— Уехала? — сочувственно спросил он.

— А то… — устало ответил я.

— Лесь, — нерешительно сказал он, — мне очень жаль, я…

— Вон отсюда! — Я устало вздохнул и прикрыл глаза. — Демократ недорезанный.

Киму я позвонил рано утром — тот сразу взял трубку, видно, полночи провел на ногах. Неужто и впрямь из-за кота этого?

— Ну что? — спросил он торопливо.

— А пропади ты пропадом!

Он понял правильно.

— Ох, спасибо, Лесь. Я тебе по гроб жизни…

— Это уж точно, — кисло сказал я. — Слушай, мне на службу… Давай у Золотых Ворот.

— Я уже, — булькнула трубка, — уже иду.

Вечером поеду в Осокорки, подумал я, может, к вечеру она отойдет.

Пакетик я засунул в корешок «Объединенной истории» — тоже мне конспирация. Заглянул в зеркало в коридоре и очень себе не понравился. Все… больше никто у меня ни о чем просить не будет! То есть… всем буду отказывать.

Опорные бревна ворот истлели в незапамятные времена и были заменены декоративными бетонными брусами — кажется, горбуновский проект… Чудовищная получилась конструкция, но Городской Совет утвердил. Ничего удивительного, там почти сплошь мажоры сидят. Рядом громоздился памятник князю Василию — крылья у национального героя были раза в два мощнее нормальных — художественное преувеличение. Вот так Горбунов и пролез наверх — он им на парадных портретах крылья подрисовывал… вроде чуть-чуть, а все равно совсем по-другому смотрится. У них, у мажоров, свои комплексы.

Ким уже топтался рядом с Василием — никакого сравнения! Да, жалок человек!

Я протянул ему «Объединенную историю».

— Возьми… почитай.

— Ох, спасибо, Лесь, — повторил он. Потом нерешительно добавил: — Сколько с меня?

— Век не расплатишься, дурень.

— Ну все-таки, сколько?

Я назвал цифру.

Он помолчал, потом робко проговорил:

— Я частями, ладно?

— Ладно… Ты хоть что-то сделал?

— А как же. — Он оживился. — Сделал! С Китаем у меня интересная штука получается, такой, понимаешь, Китай… А уж народу! Ты прав был, Лесь, — тут не в жратве дело. Что-то тут другое.

— Наличие еще одного разумного вида уже само по себе способно сдерживать рост населения, — сказал я. — А Европа как там?

— Европу я пока не трогал. А степняки все равно прут. Так я пойду? Пока вызовов еще нет, а?

— Валяй. — И, когда он уже торопливо двинулся прочь, окликнул его: — Эй, а кота-то как зовут?

— Васька, — ответил он, не оборачиваясь.

Я было двинулся к себе, но на вахте меня задержал Тимофеич.

— Тут Георгий звонил. Так он просил зайти.

— Когда?

У меня по спине пополз неприятный холодок.

— Полчаса как, — сказал Тимофеич. — Он так и сказал: как появится, пусть сразу зайдет.

И я поперся в Административное здание.

Кабинет Окружного Попечителя располагался на шестом этаже — я умучился, пока дошел. Лестница была крутая, лифтом я не мог воспользоваться — просто шахта с площадками-выступами, овеваемая потоками восходящего воздуха.

Раздвижная дверь была закрыта, сквозь матовые стекла проглядывал смутный силуэт — в кабинете горел верхний свет.

Я постучал и, услышав приглушенное «входите», закрыл за собой дверь.

— Вызывали? — спросил я как можно нейтральнее.

— Да, — сказал Гарик, — вызывал. Извини, если оторвал…

Неужели пронюхал, подумал я. Сколько ни внушал себе, что ничем таким, собственно, я и не занимаюсь, ощущение нечистой совести все равно не проходило.

— Ничего… я только пришел.

— Тем более, — гуманно заметил Гарик. — Как там твои? Валентина?

То ли он и впрямь всех подопечных по именам помнил, даже их домочадцев, то ли досье просмотрел… скорее, второе.

Я невыразительно сказал:

— Ничего.

— Как Вовка? Сколько ему?

— Семь будет. — Я все гадал, что ему, собственно, надо.

— Говорят, ты в Нижний вчера ходил, — мимоходом заметил Гарик.

— Вон оно что…

— Ну, ходил. Однокурсника своего навещал. А откуда, собственно…

— Ну что ты, Лесь, — укоризненно произнес Гарик, — как маленький.

Я так с Вовкой разговариваю. Чтобы, не приведи Господь, не подумал, что с ним обращаются снисходительно.

— Знаю я твоего Шевчука… слышал.

— А слышал, так чего тебе от меня надо? — сухо сказал я. — Сами и разбирайтесь. Затравили человека… парень такие надежды подавал.

— Да ладно тебе, — примирительно заметил Гарик, — чего разбушевался? Шевчук — диссидент, тоже мне новость. А то я не знал. Все вы — диссиденты. Кто явный, кто скрытый.

— Ты за всех-то не расписывайся. Есть же индекс толерантности…

— Брось, Лесь. Мы с тобой оба отлично знаем, что такое индекс толерантности — как надо, так и сделаем. Америка… — Гарик вздохнул. — Да там исторически сложилось — ее же на паритетных началах осваивали… Считай, с нуля начинали. И то, знаешь… У них там свои комплексы — индейцев повывели, теперь каются, волосы на себе рвут. Я, что ли, против равноправия? Нечего из меня палача народов делать. Но нельзя же сразу вожжи распускать — это уже не демократия, милый мой, это анархия… А эти пустозвоны… Ну, собираются они там, в галерее этой, митингуют… А то я не знал. Не в этом, Лесь, дело. За малого я и вправду беспокоюсь — потомок моего согнездника как-никак. Вот уж ему там точно делать нечего. Повлияй на него, а? Не игрушки же.

— Ну, — я помялся, — не знаю…

— Так сколько, ты сказал, Вовке? — спросил Попечитель. Глаза у него были сплошь черные — ни зрачков, ни радужки. У них у всех такие. — Семь?

Я стиснул зубы и промолчал.

— Тесты он этой осенью сдает? — Он вздохнул. — Талантливый мальчик. До меня доходили слухи. Низкая толерантность, но талантливый… Но низкая толерантность.

Сука, подумал я. А вслух сказал:

— Бросьте, Гарик. В этом возрасте они все такие.

— Мы хотим организовать школу здесь, — рассеянно заметил шеф, — при Институте. Здесь ему было бы легче.

Над головой у шефа виднелся циферблат часов, издевательски смахивающий на нимб. Я украдкой взглянул: без пяти десять.

Он вздохнул.

— Неспокойно сейчас, Лесь. Сам знаешь. Нижний Город — чисто тебе Америка; наркота эта, детишки с кастетами… поговорил бы ты с ним, с Себастианом, мозги бы вправил… Меня-то он не послушает — еще сильней упрется. Тебя-то где так отделали? На Подоле?

Я машинально потрогал скулу.

— Сам ударился.

Гарик пожал плечами. Сейчас он больше всего напоминал нахохлившегося ворона.

— Так поможешь?

У меня опять заболела скула.

— И не проси, Гарик. Хватит с меня.

— К Валентине твоей я сегодня съездил. — Гарик поднял голову и поглядел мне в глаза. — С утра пораньше и поехал. Изложил ей ситуацию. Недоразумение у вас вышло, я так понимаю.

Я кисло сказал:

— Иди ты к черту.

— Ты же сам его видел, Лесь! Мне с ним не сладить — упертый малый. А так — способный парень, добрый. Таким больше всех достается… сам знаешь. Если бы Вовка твой…

— Ты орла своего с Вовкой не равняй. Вовка последний раз уписался всего два года назад.

— Ну вырастет же он, дай бог… Лично я тебя прошу, Лесь, понимаешь? Лично.

— Если ты ждешь, что я буду тебе докладывать…

— Незачем мне это. Без тебя, знаешь, найдутся. Ты только за Себастианом присмотри.

Он вздохнул и извлек из ящика стола пухлый том.

— Американские «Анналы» пришли. Хочешь посмотреть?

Я насторожился.

— А что?

— Да там, Смитсоны…. доктор Шапиро, знаешь такого? Так он примерно те же разработки ведет, что ты с этим своим… как там его? Только они свою модель на ископаемом материале строят — они в Австралии копали. Первая комплексная экспедиция, между прочим. И в Африке. Я так подумал, что тебе интересно будет.

Сукин сын, мерзкий паршивый сукин сын… обложили они меня, со всех сторон обложили. Я молча взял журнал, развернулся и пошел к выходу.

— И тебе пора о докторской подумать, — сказал Гарик у меня за спиной.

Вернувшись в лабораторию, я занялся журналом — сначала неохотно, потому что ощущал себя опоганенным. Дозволенная храбрость — уже не храбрость. Мерзко, когда каждый твой шаг отслеживается, но еще омерзительней, когда все, что ты делаешь, просто равнодушно принимают к сведению. Но в конце концов я увлекся — Шапиро начал с того же, что и я… умные идеи приходят в умные головы одновременно… стоило появиться достаточно сложным машинам… Обидно — Ким все на ощупь осваивал, железо сам собирал, из тех списанных деталей, что я ему притащил. А у них мало того, что машины в свободном доступе — покупай, не хочу, — так еще и средства для этой экспедиции на Зеленый Континент выделили.

Киму я позвонил с улицы, из автомата — полная глупость, раз уж они и так все про нас знают. Сказал ему про Шапиро — он сразу загорелся и затребовал журнал. Я сказал, занесу на днях, сейчас не до этого… и вообще, ты пока сам, ладно?

— Нас накрыли? — сообразил он.

— Вроде того. Васька-то твой как?

— Получше. На глазах прямо… А то ты знаешь, он чихал так и понос…

— Ладно-ладно, — торопливо сказал я, — потом расскажешь.

Когда я вернулся в лабораторию, позвонила Валька. Голос у нее был виноватый.

— Твой Гарик сегодня приезжал. Ни свет ни заря… — сказала она.

Я хмыкнул.

— Я, кажется, погорячилась.

— Кажется.

— Ты с ним не конфликтуй.

— Да я и не конфликтую.

— Он уж так извинялся… сказал, чтобы я сразу к нему обращалась, если что… он тебя на завотделом продвигать собирается, ты знаешь?

— Понятия не имел.

— Им сверху план спустили. Люди им нужны — на руководящие…

— Понятно.

— Ну хватит дуться, — вспылила она. — Я же сказала, что погорячилась.

Теперь она надолго притихнет, раз уж убедилась, что единственным, кого я притащил в наше семейное гнездышко в ее отсутствие, оказался всего-навсего бестолковый родственник доброго и мудрого начальника. В конечном счете я же для нее и старался — вон Гарик какие золотые горы теперь сулит. То, что он меня фактически загнал в угол, я ей говорить не стал — пусть себе радуется.

А еще через полчаса позвонил Себастиан.

— Мне так неловко, Лесь, — начал он с места в карьер.

Я сказал:

— Ладно, проехали.

— Гарик сказал, он все уладил. Это… недоразумение…

— Я же сказал — проехали.

— Тогда я хотел попросить тебя об одном… еще об одном одолжении.

Я прикрыл глаза и вздохнул.

— О господи… Ну, что еще?

— Это для Бучко, — пояснил он, — понимаешь… друг моего родителя держит галерею в Пассаже. Я подумал — если там картину выставить… Это очень престижная галерея, его имя прозвучит, ты понимаешь? Появятся покупатели.

— Я очень рад за Бучко, — сказал я. Он мне и вправду понравился. — А причем тут я, собственно?

— Доминик мне не поверит. Он, когда я живописью занялся, был против — пустое, говорил, дело. Решит, что это опять одно из моих увлечений…

— Он же галерейщик, нет? Искусствовед. Что он — в живописи не понимает? При чем тут я?

— Ты же знаешь, Лесь, как они к авангарду… А ты сумеешь его убедить — люди в таких вещах разбираются.

— Да я ж не художник…

— Художнику он как раз и не поверил бы. Художник лицо заинтересованное. А ты — человек культурный.

Чертов Гарик, наверняка ведь слушает… так, значит, они и вправду везде понатыкали своих жучков. А я еще, дурак, не верил.

— Себастиан, — сказал я, — а чем ты вообще занимаешься? Ты что, хронически свободен, что ли?

Он удивился.

— Так ведь каникулы.

— Да, — сказал я, — верно. Каникулы.

Худсалон Доминика и впрямь располагался в самом престижном месте города — гигантском торговом центре, накрывшем своим стеклянным куполом целый квартал между проспектом Дружбы и Суворовским бульваром. Выходившие во внутренний дворик многочисленные балконы и галереи соединялись ажурными пролетами мостиков, а то и вовсе мощными встречными воздушными потоками, что позволяло мажорам с их недоразвитыми крыльями испытывать полноценное ощущение полета. Вверх и вниз бесшумно сновали предназначенные для людей кабины из зеркал и стекла — такие просторные, что ими не брезговали пользоваться и мажоры. Меж степенными прохожими раскатывали роллеры — мода, проникшая и в Нижний Город. Мажоры выглядели на роликах гораздо грациозней своих человеческих сверстников — они лихо удерживали равновесие, плавно поводя крыльями.

Тут были выставочные залы, музыкальные салоны, лавочки народных промыслов, кегельбаны, кинотеатры и многочисленные кафетерии — сплошь, разумеется, вегетарианские, но кормили в них действительно роскошно: на любой вкус.

— Сегодня я угощаю, — сказал Себастиан. — Только вот картину пристроим…

Мы пробивались сквозь толпу праздной, нарядно одетой публики.

Себастиан ни с того ни с сего сказал:

— А в Нижнем Городе не так.

— Да ну?

— Я не понимаю… Это из-за того, что… словом, из-за репрессивной политики?

Я ответил:

— Не знаю. Отчасти, разумеется, там не сливки общества селятся… А отчасти и здесь показуха. Сам знаешь, как это бывает: вбухают кучу денег в какой-то проект идиотский, а потом носятся с ним… Пропаганда, да и…

Я замолк, всматриваясь в толпу.

— Ты что, Лесь?

Я покачал головой.

— Не знаю… так, показалось. Ну, где там твой худсалон?

Салон Доминика был на третьем уровне, его вывеску украшала эмблема — бледный фосфоресцирующий полумесяц.

Себастиан обрадовался.

— Вот кстати. На картине-то тоже луна! Ее надо будет на витрину выставить.

Мы вошли внутрь, и колокольчик над дверью отозвался мелодичным звоном.

Доминик оказался немолодым солидным грандом, одетым с артистически-небрежным шиком.

— Милости прошу, сударь, — обратился он ко мне, видимо, приняв меня за потенциального покупателя. И тут же скис, увидев маячившего за моей спиной Себастиана.

— Добрый день, старший, — жизнерадостно сказал тот.

— Добрый день, — ответил Доминик, видимо, примирившись с неизбежным. — А это кто с тобой? Опять художник?

— Нет, — сказал Себастиан, — это мой друг, Лесь. Он биолог. Он в Технологическом Центре работает, верно, Лесь?

Я кивнул.

— Он вам еще не очень надоел? — участливо спросил Доминик.

— Нет, — ответил я. — отчего… Забавный малый.

— Вечно у него идеи какие-то завиральные… с живописью этой…

Я подумал, что для владельца салона Доминик относится к живописи несколько скептически.

— Ему картину подарили, — пояснил я. — Бучко, совладелец галереи «Човен», знаете такого?

— Что-то слышал, — неопределенно отозвался Доминик.

— Ну, парню лестно стало. Теперь он вроде как ее прославить решил…

— У меня повесить хочет, — проницательно заметил Доминик, — а выставочная площадь у меня, между прочим, небесплатная… Тут, знаете, сколько один квадратный метр стоит?

Он вздохнул.

— Как, по-вашему, он хоть приличный художник, Бучко этот?

Я твердо сказал:

— Без сомнения. Я в живописи не разбираюсь, но даже я понимаю — тут что-то есть. Колорит…

— Колорит, — задумался Доминик. — Он отошел на два шага и, по-птичьи склонив голову набок, стал рассматривать картину — на лице его было отстраненно-профессиональное выражение. — Да, пожалуй… В этом примитивизме и впрямь что-то есть, как по-вашему?

— Наитие, — сказал я самым своим академическим тоном, — озарение… инсайт… Бучко видит не форму вещей — он видит их суть… не физику, а метафизику… понимаете, о чем я?

— Кажется, да, — неуверенно отозвался хозяин.

Себастиан за моей спиной тихонько подпрыгивал на месте. Я, не оборачиваясь, пихнул его локтем. Он охнул и замер.

— Пожалуй, — сказал Доминик, задумчиво глядя на стену за стойкой, — если повесить его сюда…

— В витрину, — торопливо подсказал Себастиан.

— Там он сразу бросится в глаза, — согласился я, — нешаблонно, все такое.

— Пейзаж я поставил, — грустно произнес Доминик, — так на него никто и не смотрит. Даже гранды… А ведь хороший пейзаж — дерево выписано листик к листику… точь-в-точь как настоящее.

— В том-то и дело, — я многозначительно покачал головой, — в том-то и дело.

Доминик взял картину и направился к витрине, осторожно пробираясь между причудливых напольных ваз. И тут в глаза мне ударил ослепительный свет.

Я не успел ничего понять — и все же изо всех сил дернул Себастиана за крыло. Тот пошатнулся и упал под массивный стенд из красного дерева, на котором были распялены куски разноцветного батика. Взрывная волна, распахнув массивную дверь, отбросила меня за прилавок, и, уже упав навзничь, я видел, как трескается крытый купол и медленно, медленно, становясь на ребро, падают вниз осколки стекла.

Словно опускаются на дно.

На самом-то деле все случилось в одно мгновение. Стекло в витрине подалось внутрь, рассыпалось мелкими блестками и веером разлетелось по салону, втыкаясь в накренившийся стенд сотнями блестящих игл. Ажурный мостик напротив галереи лопнул, и над балконом повис, покачиваясь, искореженный скелет арматуры, а сверху, лупя по уцелевшим перекрытиям лопнувшими тросами, стремительно падал лифт, и там, в нём, металось, билось о прозрачные стены что-то пестрое.

И над всем этим заливался заходящийся женский плач.

Грохот все еще раздавался — но это уже было эхо взрыва, сверху падали какие-то обломки, что-то взрывалось в магазинчиках и кафе, фонтан на первом этаже превратился в облачко пара.

Я осторожно поднялся. Глаза запорошило осыпавшейся штукатуркой, и какое-то время я тер глаза, смаргивая слезы. Доминик лежал в витрине, неловко раскинув крылья. Из горла у него торчал обломок стекла, и лунный мажор на картине был залит кровью.

Себастиан медленно выбирался из-под покосившегося стенда. Он оглушённо пробормотал:

— Что это было?

Я сквозь зубы сказал:

— Похоже на бомбу…

Тут он увидел тело.

— Старший! — Он потряс Доминика за плечо, потом в ужасе уставился на измазанные в крови растопыренные пальцы. — Лесь, он…

— Да…

— Но как же… — Он озирался, не в состоянии осмыслить случившееся. — Почему?

— Откуда я знаю — почему.

Он скорчился и застыл, прижав руки к животу. Господи, подумал я, он же сейчас вырубится.

— У тебя шок, — сказал я, — уходи. Нужно выбираться. Тут сейчас опасно — могут начаться пожары.

Тогда весь Пассаж превратится в гигантскую душегубку. Часть выходов и так наверняка завалило, остальные — забиты обезумевшими людьми и мажорами.

— А ты?

Я сдернул со стенда пестрые тряпки.

— Пойду вниз. Наверняка кто-то еще нуждается в помощи. А ты иди… и позвони родителю, пока он там с ума не сошел.

— Нет, — твердо сказал Себастиан. — Я побуду тут. С Домиником… Одного нельзя, Не положено. Зачем это, Лесь? Зачем?

Я молча пожал плечами.

Если бы Себастиан не завел тот разговор про Нижний Город, я, пожалуй, не обратил бы внимания — и даже теперь не был уверен, действительно ли в нарядной толпе мелькнула та женщина, с которой я столкнулся в церкви? Сейчас-то она была одета и причесана, как преуспевающая горожанка, но ошибиться трудно — она была очень красива. Невероятно красива.

Домой я добрался только за полночь. Вся одежда была перемазана задубевшей, высохшей кровью, я содрал ее, кинул в бак стиральной машины и в одних трусах уселся перед телевизором с банкой пива в руках — переодеваться сил уже не было. Тут же позвонила Валька, совершенно обезумевшая, — похоже, она пыталась прозвониться последние часа четыре, не меньше, с тех пор как сообщения о взрыве впервые появились в сводках новостей. Я сказал ей: со мной все в порядке.

— Но где же ты был? — надрывалась она.

Чтобы не слишком пугать ее, я сказал, что был на призывном пункте — нас мобилизовали — всех, у кого начальная медицинская подготовка. Слишком много жертв, «Скорая» не справлялась.

Жертв и впрямь было много.

Я включил телевизор: обычно после двенадцати идет какой-нибудь симфонический концерт по первой, да унылый сериал по второй, но сейчас все каналы были забиты новостями, сводки следовали через каждые полчаса, но толком так ничего нового я не узнал — то ли в действительности ничего не известно, то ли информацию засекретили. С них станется, подумал я, хотя шила в мешке не утаишь — Пассаж все-таки, центр Города, а число жертв перевалило за две сотни — из них по меньшей мере половина мажоров, а некоторые останки до сих пор не могут опознать.

После первых выпусков, в которых сквозила растерянность и факты подавались без всяких комментариев, последовали первые официальные заявления — даже на втором канале их читал мажор, а не человек, что само по себе подчеркивало их официальность. Пока никто не взял на себя ответственность за взрыв, сказал он, но устройство было слишком мощным, чтобы считать случившееся в Пассаже делом рук какого-нибудь одного маньяка. Взрывчатку, понятное дело, используют на строительных работах, но о фактах хищения за последнее время ничего не известно, да и речь шла не просто о взрывчатке, а о бомбе с часовым механизмом; взрыв произошел в конце дня, когда Пассаж переполнен, и это отнюдь не случайно.

Я провалялся в постели дольше обычного, но торчать дома в одиночестве было совсем уж тошно. Позвонил Киму — его не было… Должно быть, ушел по вызовам.

К утру ничего не прояснилось. Разве что сказали, что все выходы из города перекрыты, на мостах и трассах стоят кордоны, а речной вокзал оцеплен. Насколько я понял, Нижний Город оцепили тоже. Может, им все же что-то известно?

Я включил приемник — хотел послушать Америку, но ее глушили, как давно уж не глушили.

Дело шло к полудню, когда я все же собрался в институт. Но по пути к остановке меня перехватил Себастиан.

Выглядел он паршиво — даже, хуже чем вчера, хотя тогда казалось, хуже и невозможно.

— Можно тебя на минутку, Лесь?

— На минутку — можно, — устало согласился я. — Ты нормально добрался?

— Чего? — удивился он, потом сообразил: — Это ты про вчера? Нормально.

Он помолчал, потом уныло сказал:

— Ты знаешь, везде патрули.

— Это утешает.

— Мне пришлось… — Он вновь замолк. Да что же такое с парнем. — Мне нужно с тобой поговорить, Лесь. Очень. Очень.

Я сказал:

— Мне тоже паршиво — не ты один такой нежный. И вообще — может, хватит с тебя приключений? Сидел бы дома.

Вооруженный постовой на перекрестке уже начал подозрительно поглядывать в нашу сторону. Я взял Себастиана под локоть — он даже не попытался отстраниться — и потащился с ним вниз по улице, по направлению к парку. Себастиан нервно хлопал крыльями, распугивая многочисленных голубей.

— Я слушаю.

Ну что ему надо от меня, в самом деле?

— Не злись так, Лесь, — попросил Себастиан, — пожалуйста…

Асфальт блестел, словно его долго и тщательно отмывали от крови, купы каштанов отражались в нём вниз головой.

— Пошли, а то мусор смотрит.

— Мусор? — удивился Себастиан. — Ах да…

— Сейчас все всех будут подозревать. Так что ты хотел сказать?

Себастиан поглядел на меня своими сплошь черными глазами, которые то и дело подергивались мутной пленкой третьего века.

— Лесь, — Себастиан неловко посмотрел на меня, — это не может быть Адам?

— Это может быть кто угодно. — Я остановился и в свою очередь уставился на него. — Погоди. Почему ты так думаешь?

— Он нас ненавидит.

Я вздохнул.

— Себастиан, вас ведь ненавидят очень многие… но далеко не все из-за этого пойдут на то, чтобы взорвать самый людный в Городе торговый центр. Ну при чем тут Шевчук, скажи на милость?

— Он… занимается чем-то… нелицензионным… Я видел, как он прятал… какое-то оборудование…

— Какое?

— Не знаю, Лесь. Оно было завернуто — упаковано. Он его у Бучко держал… наверху… потом унес. Он меня… — Себастиан вновь уставился на меня своими глазищами и с трудом произнес: — Я и сам принес ему… он просил… Горелку бунзеновскую… охладитель. Тогда, получается, если это он, я тоже виноват. Ты понимаешь?

— Погоди… Он сказал, для чего ему все это?

— Сказал. Что с лекарствами плохо. Поставки урезают. В роддомах сепсис. Что он сам. Пытается.

— Может, оно и так. — Я покачал головой. — Послушай, Себастиан… Ты, вообще, где учишься?

— На философском, — машинально ответил он, — на первом курсе… только какое…

— Для того чтобы сделать бомбу, вовсе не нужен охладитель. Нужна взрывчатка. Ты же не доставал ему взрывчатку.

— Нет… но… А он сам — не мог?

Все мы в институте проходили фармакологию. Неорганическую химию, впрочем, тоже проходили.

— Кому теперь верить, Лесь? — безнадежно произнес Себастиан. — Я ведь хотел как лучше. Хотел помочь — чтобы люди… без ограничений… чтобы их способности раскрылись! Это же несправедливо — только потому, что мы первые…

Да, подумал я, несправедливо. Сначала вытеснили нас с Дальнего Востока, пастбища все перепахали под плантации корнеплодов, рисовые поля осушили, а потом, когда целые племена, оголодавшие, обездоленные, стронулись с места и хлынули в Европу, явились такими спасителями… Спустились с неба на своих аэростатах… Понятно, как их тогда приняли! И помогли отбить нашествие, помогли построить панцирные машины, и зеркала, и катапульты… Неудивительно, что мы им покорились — сами просили, чтобы взяли наши земли под крыло. Тогда, согласно официальной истории, и началась эра воссоединения. К обоюдному процветанию…

— Если я скажу об этом… даже родителю… Он ведь арестует Адама — сразу же арестует. Знаешь, что сейчас в высших сферах творится? А как я Бучко в глаза смотреть буду? Особенно если окажется, что он не виноват — Адам!

— Ты что же, предлагаешь мне выяснить, виноват он или нет? Так я прямо подойду к нему и спрошу: «Адам, скажи мне по старой дружбе — не ты Пассаж взорвал?» А он мне так прямо и ответит.

— Но мне-то уж наверняка не ответит, — возразил Себастиан. Он порылся в кармане и вытащил пластиковый квадратик.

— Это еще что?

— Это пропуск. В Нижний Город теперь нужен пропуск. Я его на твое имя выписал.

Бланк наверняка спер у родителя. Ох, наплачется с ним его родитель, как пить дать, наплачется.

— Ты меня намерен впутать в какую-то очень неприятную историю, Себастиан.

— Пожалуйста, Лесь! Пожалуйста! Иначе — что мне остается?

Да он меня шантажирует, дошло до меня. Не пойду, он донесет на Адама — и на всех остальных тоже.

— Только руки на себя наложить…

— Хорошо, — устало сказал я, — хорошо. И откуда ты только взялся на мою голову!

Подол и впрямь был оцеплен — ничего серьезного, но взъезд перекрыт шлагбаумом и у шлагбаума стоят патрульные. Не мажоры, люди — видно, власти все же боялись обострять обстановку, — но все вооружены, все в касках и бронежилетах, при полном параде.

Я предъявил свой пропуск и удостоверение личности. Сказал, что представлял наверху картину из галереи «Човен» и теперь хочу известить владельца, что она пострадала при взрыве.

Меня пропустили. Правда, предварительно обыскали — на предмет оружия, я полагаю.

Бучко, пригорюнившись, сидел за застеленным газетами столом.

— Тебе самогону? — с ходу спросил он.

— Лучше вина, если осталось.

— Зачем — осталось? Целая канистра есть. Недавно заправил.

Я отхлебнул теплого вина, оно показалось мне чересчур кислым.

— Слыхал, чего творится? — вздохнул Бучко. — Говорят, поставят постоянные кордоны — теперь так просто не пройдешь… Хотел бы я знать, какие гады…

— Я там был, — сказал я, — этот твой… ученичок… потащил твой подарок в салон в Пассаже, хотел выставить…

Бучко слегка оживился.

— И что?

— Нет больше того салона.

Он вновь протяжно вздохнул.

— Еще бы немного, и у меня начали их брать, — грустно сказал он, — а, впрочем, хрен с ними… разве они чего понимают. Ладно, будь здоров.

— Тебе того же. — Я поднял стакан.

— Малый хоть цел?

— В шоке.

— Нежные они. — Он осуждающе покачал головой. — Кишки слабые.

— Брось, не такие уж они нежные. Вон как нас в свое время скрутили — и по сию пору оправиться не можем. А что до малого — так он там сидел с убитым родственником посреди этой кровищи… Я чего пришел? Худо дело, Игорь… Шум поднялся… Малый сказал, Шевчук у тебя держал что-то. Оборудование какое-то.

— Донести хочет, — спокойно поговорил Бучко.

— Хотел бы — уже донес. Неспокойно ему, понимаешь? Сам-то ты хоть знаешь, что это?

— Да мелочи это, — буркнул Бучко. — Он лабораторию хотел организовать… фармацевтическую… пока у мажоров допросишься… А я заодно попросил его фильтры мне на змеевик поставить. Он и поставил. А остальное забрал.

— Все равно. Подсудное же дело.

— А мне-то что? Да и потом, Лесь, хотели бы, так давно бы взяли Адама… А ты что, думал, он взрывчатку делает? Нет, он не стал бы. Он же врач, Адась, понимаешь? Он людей жалеет.

— Мажоров-то он не жалеет.

— А чего их жалеть, соколиков? Но Адась никогда не стал бы своих на клочки разносить. Не такой он человек.

Я встал.

— Спасибо, Игорь. Пойду я. Погляжу на эту его… лабораторию…

— Он что, дурак, по-твоему? — удивился Бучко. — А впрочем, может, и дурак. Иди, взгляни. Он на Петра-реформатора, десять, живет, Адась-то.

С Днепра дул сырой ветер, небо было серым, с розовыми переливами, точно распахнутая створка раковины-жемчужницы. Начал накрапывать мелкий дождик — теплый, совсем летний.

Домики по улице Петра-реформатора были низенькие, большей частью одноэтажные, окна начинались чуть не от земли, но за занавесками вполне можно было различить приличную модную мебель, а порою и хрустальные люстры, которых не постыдился бы концертный зал среднего размера. Зарабатывали в Нижнем Городе не так уж и плохо.

Но к дому номер десять это не относилось. Дверь обшарпана, звонок вырван с мясом. На стене надпись углем: «Бей мажоров!», поспешно затертая, но все равно различимая. Откуда-то сверху доносилось приглушенное воркование — я задрал голову; на крыше громоздилась шаткая, покосившаяся голубятня.

Шевчука я застал дома. Он даже не удивился, увидев меня.

— Проходи, — сказал он торопливо, — в кухню проходи. Я сейчас.

Он нырнул в полутемную комнату, потом вновь появился. Рукава у него были закачены по локоть, рубашка в мокрых пятнах.

— У жены токсикоз, — пояснил он, — второй раз за сегодня откачиваю… А эти сволочи кордоны поставили.

— В «Скорую» звонил?

— Не едут. Не до того им. Больницы там забиты. До хрена раненых, слыхал?

Я сказал:

— Слыхал. Кто это мог сделать, как ты думаешь?

— Есть у меня одна идея, — сказал он равнодушно.

— Какая?

— А поглядим.

— Не так уж сложно такую бомбу собрать, верно, Адам? И ты бы мог…

Он внимательно посмотрел на меня.

— Кто угодно мог бы. При чем тут я?

— Себастиан рассказывал, он тебе что-то притащил по твоей просьбе.

— Мажор этот? — Он покачал головой. — Так, значит, наш борец за равноправие наложил в штаны и тут же побежал каяться? Так я и думал.

— Никуда он не побежал. Это я тебя спрашиваю, Адам. Чем ты занимаешься, скажи на милость?

Он внимательно посмотрел мне в глаза.

— Что бы я тут ни делал, к взрыву в Пассаже это не имеет никакого отношения. Никакого. Мамой клянусь. Да за кого ты меня принимаешь?

— Сам знаешь, как оно бывает. Когда кого-то так сильно ненавидишь, остальное начинает казаться… неважным. А ты же их ненавидишь, разве нет?

— Ненавижу. — Он устало потер лицо. — Что с того? Да я в жизни не стал бы… Там ведь женщины были… дети…

— Они ж не ваши были. Из Верхнего Города. Ты же и их тоже ненавидишь… нас…

— Господь с тобой, Лесь! Ради чего же я все… Нет, это не я. Здоровьем жены клянусь.

— Кто же? Я-то думал, они группу Ляшенко тогда всю взяли…

— Диссиденты? Подпольщики? Нет. Не верю. Такое мощное устройство — я бы знал… до меня дошли бы хоть какие-то слухи… Нет, Лесь. — Он покачал головой. — Нет. Говорю тебе, тут совсем другое дело. Ты еще вспомнишь… Лесь, это они. Они сами все устроили. Этот взрыв в Пассаже.

— Брось, это на них не похоже. Зачем это им — весь аппарат подавления у них в руках, полиция, армия. Да и кровь они не любят — сам знаешь, они предпочитают тихой сапой… Решиться на такое?

— Тому, кто это сделал, вовсе не надо было смотреть на кровь. Ему надо было только подложить эту бомбу, часовой механизм подгадать к часу пик и удалиться.

— Но зачем? Своих же!

— Чтобы свалить вину на нас. На людей. Чтобы показать, как мы опасны. Мы вырвались из-под контроля, понимаешь? Когда начался технологический бум, мы оказались способнее их — за нами уже трудно уследить. А если мы наберем силу… Вот они и хотят — как в Китае… Они боятся нас. Ненавидят. И боятся. Причина им нужна, чтобы нас прижать. Повод.

— Но Америка…

— А фиг ли нашим та Америка! Пока они там будут расчухиваться, Евразийский союз подпишет договор с Китаем — и что им тогда Америка? Мы числом возьмем!

Столько лет, столько веков гранды держали верх — именно из-за технического превосходства. Но нынешний рывок, похоже, и для них самих оказался неожиданностью. Вот они и испугались — гранды. А человечество, которое традиционно считалось неспособным к технике, освоилось гораздо быстрее. Может быть, даже… До меня вдруг дошло, что все последние достижения техники могли быть вовсе не плодами светлого ума родных наших Попечителей. А вся система лицензирования введена вовсе не для того, чтобы окорачивать особенно бесталанных обезьянок, которые вилку от штепселя втыкают известно куда, а…

Чтобы отлавливать все новейшие разработки, которые, точно искры гигантского пожара вспыхивают то тут, то там… по лицензированным Центрам и полузаконным домашним мастерским…

— Так чем ты тут занимаешься, Адась?

Шевчук потер лицо.

— Лаборатория это. Опытная. Ну, не совсем лаборатория, так. Не хочу я ее лицензировать, понятное дело — да и не дали бы они мне лицензии, сроду не дали бы. Сам знаешь, как оно… Антибиотики уже полтора десятка лет как известны, а широкого производства так и не наладили — боятся. И чего — мол, дурь мажорская налево будет уплывать? Нет, милый мой. Смертность понизится — в том числе и детская… Больше нас будет, вот чего они боятся. Так что хватит от них зависеть, Лесь. Мы и сами не хуже. Сколько мажор в институте занимается? Восемь лет? А нам до четырех урезали. Так наши за эти четыре… Спохватятся они, так поздно будет — мы уже такое…

— Убрал бы ты ее… лабораторию эту свою… свернул… от греха подальше.

— Уже, — рассеянно отозвался он.

Из комнаты донесся неразборчивый женский возглас, Шевчук насторожился.

— Извини… мне не до того сейчас, ладно?

Он развернулся и поспешно направился обратно в комнату. Я остался в кухне. Здесь было не то что грязно — скудно. Обшарпанные стены осыпаются лоскутами какой-то гнусной зеленой краски, на полке, застеленной газетой, громоздится стопка фаянсовых тарелок с отбитыми краями, из крана ржавой струйкой льется вода. Человечество он облагодетельствовать хочет, подумал я в раздражении, хоть бы раковину дома починил… и сам устыдился своих мыслей — какие-то они были снисходительные, мажорские мысли. Из комнаты доносился острый запах корвалола.

— Может, помощь какая нужна? — крикнул я.

— Нет, — приглушенно отозвался Шевчук, — не надо. Ты это… иди, ладно? А что до террористов всяких — ты их в другом месте ищи.

Я вздохнул и направился к двери.

— Захлопни ее, и дело с концом, — сказал Шевчук за моей спиной.

…По крайней мере, Себастиан может успокоиться, подумал я, — почему-то я поверил Шевчуку. Чем бы он там ни занимался, никакого отношения к взрыву в Пассаже это не имело. Я брел по горбатому Андреевскому спуску, где, несмотря на мелкий дождь, было довольно много прохожих — лица чуть более возбужденные, чем обычно, голоса чуть более громкие — словно вчерашние события открыли какие-то скрытые клапаны. Последний раз крупные беспорядки на Подоле случились лет пятнадцать назад — я тогда был еще подростком, а телевизоров не было вовсе. Только три канала радиовещания и слухи… самые разнообразные, страшные слухи… Слухов-то и сейчас хватает, подумалось мне.

Ляшенко, по официальной версии, готовил серию таких взрывов — чтобы дестабилизировать обстановку… спровоцировать прогнивший режим на непопулярные меры… и под шумок прибрать власть к рукам, разумеется. Но Ляшенко арестован. Организация разгромлена — у них с самого начала не было никаких шансов.

Резкая трель милицейского свистка резанула мне уши, и я машинально обернулся, ища Себастиана…

Это, разумеется, чистое наваждение — просто что-то там творилось, у пропускного пункта. Здесь толпа была еще гуще, у кордона скопилось достаточно возбужденных людей; кого-то — из тех, кто возвращался на Подол с ночной смены в Верхнем Городе или просто шел к родственникам, — не пускали внутрь, кого-то, напротив, не выпускали… Люди в униформе прочесывали толпу, их толкали, мешали продвигаться… О господи, сообразил я, да они кого-то ищут!

Она буквально врезалась в меня — иначе бы я ее не узнал: сейчас она походила на любую жительницу окраин — белый платок надвинут на лоб, молодое тело скрыто бесформенной кофтой. Кофта была темная — я скорее почувствовал, чем увидел, что на плече у нее расплывается горячее пятно.

Ее пальцы вцепились мне в локоть, белое лицо — белее платка — оказалось совсем рядом.

Через руку у нее была перекинута грубая шерстяная кофта — что-то уперлось мне в бок, металлическое, холодное.

— Идите рядом, — выдохнула она.

— Хорошо. — Я понимал, что она на грани, и старался говорить как можно ровнее. — Уберите пушку. Я вас не выдам.

Она поколебалась секунду, но ощущение холодного ствола под ребрами исчезло. Лишь теперь я понял, что она цеплялась за меня из последних сил — по той тяжести, с которой она навалилась мне на плечо.

Мы неторопливо двинулись вниз, по склону — обычная супружеская пара, застигнутая врасплох непонятными событиями этого недоступного пониманию мира.

Тропинка круто сворачивала к докам, растрепанные плакучие вербы заслоняли нас от пристальных взглядов патрульных.

Она начала вырываться — очень слабо, видимо, из последних сил. Я придержал ее за локоть.

— Спокойнее…

— Это дорога в доки. — Она отчаянно мотнула головой, так, что уголки платка взметнулись, точно белые крылья. — Мне туда нельзя. Патрули…

За спиной раздался пронзительный свист. Она вновь отчаянно рванулась, пытаясь освободиться.

— Спокойнее, — повторил я, — я тут рос. Здесь где-то должен быть старый водосток… если его не замуровали…

Кирпичный зев водостока зарос бурьяном так, что я его чуть не пропустил. На полу скопилась грязная застоявшаяся вода.

— Сюда, — сказал я.

— Шевчук, — пробормотала она, почти отстраненно, — мне нужен Шевчук. Я видела — вы от него выходили.

— Вам нужен врач, — согласился я.

— Шевчук… он не выдаст…

— Я приведу Шевчука. Попробую.

Водосток резко забирал вверх, еще двести метров — и разлом, из которого бил мутный дневной свет. Мы когда-то играли здесь в защитников Новоградской крепости — последнего вольного города, человеческого города, осмелившегося противостоять Объединенной Империи. Была такая легенда, что их не истребили совсем, а они ушли в подполье, в катакомбы, и выйдут, когда в них появится нужда.

Я осторожно высунулся в разлом — поблизости было пусто. Худая черная кошка шарахнулась в сторону. Помог выбраться своей спутнице — она еле шла, слепо цепляясь мне за руку… Какое-то время мы шли, пригнувшись, прячась за давно нестриженными куртинами, потом пересекли сквер, и я вновь оказался в начале своего пути. Расписанная причудливыми узорами стенка, карниз… Еще полчаса назад Бучко был дома.

Я позвонил в колокольчик.

— Хорошенькое дело, — грустно сказал Бучко.

Дверь в кладовку была открыта, на полу валялись окровавленные тряпки.

Ей не поможет никакой Шевчук. Она потеряла слишком много крови.

— Скорее, — пробормотала она сквозь зубы.

— Сейчас. — Я подставил окровавленные ладони под хлипкую струйку из рукомойника. Рану я ей перетянул, вот, собственно, и все, что я мог сделать. Шевчук вряд ли сделает больше.

Бучко печально покачал головой.

— Она ж убийца, Лесь. Что ты с ней возишься?

— Потому что я хочу знать, что происходит на самом деле. А разве ты не хочешь?

— Еще чего, — отрезал Бучко.

Я выглянул в окно. Переулок был пуст — должно быть, все столпились около кордона. Женщина сидела — скорее, лежала, — на полу у стены. Я подсунул ей под голову свернутую куртку. Движение худых смуглых пальцев было слабым, почти незаметным, но я понял и наклонился над ней.

— Аскольд… — сказала она, еле слышно.

— Что — Аскольд?

— Это он… Роману побег… если я…

— Что это она несет? — удивился Бучко.

— Похоже, она из группы Ляшенко. Видно, ей сказали, что Роману устроят побег, если акция удастся.

— Роман сам должен был… — Глаза у нее заволокло мутью, и они до странности напоминали глаза Себастиана. — Все уже было… Но он остановил операцию… в последнюю минуту… тогда они пришли, и…

Я еле удержался, чтобы не встряхнуть ее.

— Дальше…

— Взяли группу… Только мне удалось бежать… Так я думала…

— Он дал вам уйти?

— Получается, так, — подтвердила она. — А потом нашел меня… Я сделала все, как он сказал. Все. А он…

— Расправился с вами.

— Попытался. — Она на миг вздернула голову, в глазах блеснул огонь. — С тем его человеком я сама расправилась.

Огонь погас, она откинулась к стене и недоуменно произнесла:

— Он же был на нашей стороне.

А Шевчук-то прав, подумал я, он-то сразу понял. Ненависть делает человека зорким.

Бучко растерянно поглядел на меня.

— Что-то я не просек…

— Все очень просто, Игорь, — пояснил я. — Аскольд исподволь готовил себе рычаги для захвата власти. Это он прикармливал группу Ляшенко. На какой-то момент их интересы совпали. Ляшенко, должно быть, готовил серию таких терактов.

— Зачем?

— Кто их поймет? Может, чтобы дестабилизировать обстановку.

Женщина пошевелилась.

— Вынудить их… на репрессии… пусть бы показали свое… истинное лицо. Тогда люди поймут — даже такие соглашатели, как вы. С ними нельзя сотрудничать. С ними можно только бороться.

— Да что там, у них, у народовольцев, — пожал плечами Бучко, — одни идиоты, что ли?

— У них какая-то своя логика. Но потом Ляшенко, должно быть, все же заподозрил, что его используют. И отменил акцию. Тогда Аскольд напустил на них охранку. Боюсь, что… нас ждут тяжелые времена. Аскольд рвется к власти. А для этого ему нужно убедить оппозицию, что люди — опасны… Или стали опасны — теперь, когда технологии вырвались из-под контроля. Он подгребет под себя весь аппарат подавления — под свой новый комитет. Армию, полицию, все.

— А… как же мы? — растерянно спросил Бучко.

— Что — мы?

— Прижмут. — Бучко щедро плеснул в стакан самогону из заветной бутыли и закусил перышком лука. — Точно прижмут. На вегетарьянство переведут… говорю тебе, Лесь, под Фастовом эшелоны пустые вторые сутки стоят — кум своими глазами видел. Они туда весь скот сгонят и вывезут. А нас на силос посадят…

Женщина беспокойно пошевелилась. Грязное окно было сплошь в потеках дождя, гул толпы у кордона долетал неясный, смазанный, точно шум прибоя.

Я медленно сказал:

— Игорь… Это не для скота вагоны.

Бучко застыл со стаканом в руке.

— Что?.. Всех?

— Ну, скорее всего — Нижний Город… Наверняка его потому и оцепили. Потом, Аскольд же не дурак — одновременно надо бить. Со всех сторон. Сейчас в губерниях вспыхнет — везде, где он дурачков этих прикармливал… Париж… Берлин… везде… пройдет волна терактов, потом найдут виновников… Сам знаешь, как оно делается. И кто докажет. Истинных соучастников он же уберет — уже убирает. Господи, да ее любой ценой спасти нужно. Беги за Шевчуком, Игорь… Пусть все тащит, что там у него — антибиотики? Кардиостимуляторы? И поскорее.

Вот он, его звездный час, Шевчука. Вся его жизнь, вся незадавшаяся карьера — все для того, чтобы один-единственный раз оказаться в нужном месте в нужное время…

— А ты? — нерешительно спросил Бучко.

— Нам нужен кто-то… кто бы смог прикрыть ее от людей Аскольда.

Гарик! Гарик входит в Опекунский совет — он же Попечитель округа. Их Аскольд прижмет в первую очередь — при новом порядке прежние структуры будут просто не нужны. Должно быть, среди мажоров тоже нет единодушия — иначе Аскольду не понадобилась бы та кровавая баня… в качестве наглядного пособия… Господи Боже, никогда бы не подумал, что Гарик может оказаться спасителем человечества.

— Давай, Игорь! Шевелись.

— Кого ты собираешься сюда тащить, — недовольно спросил Бучко, — мажора? Мало мне неприятностей…

— Люди Аскольда не лучше. — Я нагнулся было к своей куртке, но побоялся тревожить женщину; глаза у нее совсем закрылись. Я положил пальцы ей на запястье, пытаясь прощупать пульс… слабый пульс… паршиво… — Он своих гвардейцев уже несколько лет прикармливает. Думаешь, они тебя пожалеют?

Бучко резко повернулся на каблуках и кинулся вниз по лестнице. Женщина вдруг открыла глаза.

— Выдаст… меня… — Она с трудом выталкивала слова вместе с дыханием.

— Нет, — сказал я мягко, — он приведет Шевчука.

— Выдаст… — Она снова прикрыла глаза. Что-то легло мне в ладонь, крохотное, точно коробок спичек. — Это вам… посольство…

— Что?

— Американцы… пусть они… тут все… записи переговоров… Еще Роман…

На ладони у меня лежала кассета… магнитная кассета. Я и не знал, что подобное возможно — она была такая маленькая.

На миг в ее взгляде блеснул прежний огонь.

— Наша… Это мы сами…

Должно быть, у них и впрямь были свои мастерские. И свои конструкторы.

— Хорошо, — сказал я, — хорошо. Я попробую.

Я спрятал кассету в карман. Территория посольства отлично охраняется — причем с обеих сторон. Но сейчас я готов был обещать что угодно — ей нельзя волноваться… Дверь хлопнула. Я оставил раненую и выглянул в коридор — но это вернулся Бучко.

— Собирается, — пробурчал он, торопливо поднимаясь наверх. — Ну, что она?

— Еще держится. Побежал я, Игорь…

— Не нравится мне это, — мрачно сказал мне вслед Бучко, — ох, не нравится!

У кордона уже творилось черт знает что — толпа напирала с обеих сторон, а люди Аскольда, благоразумно защищенные шлемами и нагрудниками, удерживали ее, растянувшись двойной цепью. Пока еще в ход не пошли ни камни, брошенные из толпы, ни дубинки патрульных, но, похоже, ждать осталось недолго. Беспорядки могли вспыхнуть самопроизвольно — а может, Аскольд подогрел их, распустив слухи… кто теперь знает?

Я пробился сквозь толпу — кто-то ощутимо двинул меня кулаком в спину; я уже был чужаком, был оттуда, сверху, — и, очутившись у пропускного пункта, полез в карман за пропуском. Наткнулся на кассету и похолодел, наконец извлек пластиковую карточку и протянул ее патрульному.

Тот кинул на нее рассеянный взгляд и посторонился.

Я прошел мимо с равнодушным, отсутствующим лицом. Спокойно, говорил я себе, спокойно, не торопись…

— Эй! — окликнул патрульный.

Я обернулся.

— Мой вам совет, — сказал тот негромко, — держитесь отсюда подальше…

Я печально сказал:

— Уже понял.

С внешней стороны кордона толпа была меньше — и напирала она не с тем энтузиазмом. Я легко выбрался наружу — и вздрогнул, когда кто-то судорожно вцепился мне в локоть.

И тут же облегченно вздохнул.

О господи! Себастиан. И он все это время околачивался тут, поджидая меня! — я же проболтался на Подоле больше двух часов…

— Ну, что? — Он уставился на меня лихорадочно блестевшими глазами. Мне потребовалось время, чтобы сообразить, о чем это он…

— Ах, это… Все это ерунда… Шевчук совершенно ни при чем.

— Точно?

— Абсолютно точно.

Я-то мог сказать это с полной уверенностью… Должно быть, и он это почувствовал, потому что явно расслабился.

— Тут такое творится…

— Да, — сказал я, — творится… Послушай, Себастиан…

Я двинулся вверх по улице, он тащился за мной как привязанный.

— Хочешь помочь нам? Людям? Действительно помочь?

— Конечно! — пылко сказал он. И вдруг насторожился. — Если это не…

Здорово же он сам себя напугал.

— Не противозаконно? — услужливо подсказал я.

— Да… нет… Просто я не хочу, чтобы кто-то еще пострадал…

Куда уж больше, подумал я. А вслух сказал:

— Никто и не пострадает. Напротив. Если удастся… ты предотвратишь преступление. Против человечества.

— Преступление Против Человечества! — Я отчетливо услышал, как он это произнес — каждое слово с большой буквы. Господи, подумал я, да он же еще совсем мальчишка. Ну, ладно, не совсем мальчишка… Все равно.

— Мне случайно удалось раздобыть кое-какие очень серьезные материалы, — я говорил спокойно, стараясь сбить с него этот избыточный аффект, — их нужно передать в американское посольство. Сам я не могу — нужно кое-что сделать… Да и шансов у тебя больше.

Он задумался. Видно, пришел в себя и сейчас прикидывал варианты. Мажору легче связаться с посольскими, чем человеку, — какое-нибудь общество Евразийско-Американской дружбы или культурный центр, куда людям путь, в общем, заказан…

— Пожалуй… Да, наверное, это возможно. А кому передать?

— Все равно кому. Хоть мажору, хоть человеку. Неважно.

Надеюсь, у них найдется оборудование, чтобы прослушать эту пленку — говорят, у американцев такая техника, что нам и не снилась…

Я вложил ему в ладонь кассету.

— Тогда действуй.

— А… Что там? — недоуменно спросил он.

— Неважно. Ты просто передай, и все. Но сам… не через кого-то, сам. Американцу. Понял? Не нашему — только американцу! И не говори никому.

— Да я понял.

— Надеюсь.

Он помолчал. Потом спросил:

— Это и правда так важно?

— Да, — устало согласился я, — правда. Ну, беги — не нужно, чтобы нас видели вместе.

Он так и рванул — аж крылья захлопали. А я поспешил в Центр. Хоть бы Гарик был еще там — может, его вызвали в какие-то высшие инстанции, раз такое творится. Шевчук мне этого не простит — навести на них контору… ладно, потом разберемся. Если будет время.

— Ты выдвигаешь очень серьезные обвинения, — сказал Гарик.

Окна в помещении были заклеены липкой лентой — крест-накрест. Они что ж, ожидают еще взрывов? Аскольд их припугнул?

Я сказал:

— Еще бы… А как бы ты поступил на моем месте? Позволил бы тащить себя на бойню?

Он пожал плечами.

— Пока еще я на своем… А если это провокация?

— Тебе решать, Георгий. Тем более есть доказательства.

— Эта пленка? А где она — у тебя?

— Разумеется, нет. Не такой я дурак. Я передал ее американцам.

— Что? — Гарик явно заинтересовался. — В посольство?

— Ага.

— Ну и глупо… — сказал он без должной уверенности в голосе, — пленка может быть подделкой… От них всего можно ожидать, от этих бандитов — это ж нелюди.

— Сам-то ты кто? — чуть было не спросил я. Но сказал только:

— Эта женщина… если она еще жива… допросите ее.

— Сдаешь ее мне, значит? — ядовито спросил он.

— Лучше тебе, чем Аскольду. Какой у меня выбор?

Как всегда, подумал я, как всегда; между большей и меньшей подлостью.

Он молчал. Потом стал накручивать диск телефона — я ждал, прикусив губу. А если я ошибался и он под крылом Аскольда? Тогда все… конец.

Но он сказал:

— Машину к подъезду. Шофер свободен — я поведу сам.

И уже мне:

— Ладно. Поехали.

…Я забрался в машину. Какое-то время Гарик рулил молча, потом повернулся ко мне.

— Так что вы там из Аскольда какого-то палача народов сделали?

Я пожал плечами. Он задумчиво сказал:

— То, что он предлагал… казалось разумным… В сущности, попечительские комитеты действуют нескоординированно… Порою вас прижимают из личных амбиций, из каких-то частных соображений.

— Он сосредоточил в своих руках слишком большую власть.

— Сама по себе власть еще не катастрофа. Вспомни, при Петре… Самодур? Самодержец, милый мой! В сущности, он же тогда положил начало Евразийскому союзу.

— А сколько народу он положил, ваш Петр?

— Так он же грандов не меньше, чем людей прижал.

Я сказал:

— Это, разумеется, говорит в его пользу.

Гарик, казалось, не слышал.

— Я сам за Аскольда голосовал. Хотя мой комитет по его плану следовало упразднить. Он ратовал за самоуправление, по крайней мере, местное, за централизацию…

— Я не хочу централизованно отправляться в резервацию. Чтобы как в Китае? Нет уж, спасибо!

— Да откуда ты знаешь, как оно там в Китае? Никто же наверняка не знает.

— Вот это, — сухо сказал я, — меня и беспокоит.

Он покачал головой.

— Знаешь, что меня поражает? Чуть ли не тысячу лет живем бок о бок, а кое-где и больше — и что? Чуть обстановка обостряется — мы виноваты! Террористке, бабе этой истеричной, ты поверил. Что ты из нас захватчиков делаешь? Завоевателей? А то не знаешь, как оно было. Да предки ваши, чтобы от набегов спастись, сами к нам на коленях приползли — приходите, мол, правьте! Детей своих продавали — да что там, продавали, подкидывали — чтобы лишний рот не кормить!

— Хватит, Гарик. Нечего тут мне пропагандировать… Без того тошно.

Высшее существо он из себя корчит. Благодетеля. Господи, да если бы не этот их странный облик — не помогли бы им никакие аэростаты… Ничего бы не помогло. Вырезали бы, они бы и пикнуть не успели…

Машина притормозила у кордона. Толпа почти разбрелась — словно кто-то резко повернул выключатель. Лишь с той стороны оцепления бродили возбужденные, затянутые в черную кожу подростки. Патрульные демонстративно их игнорировали. Дождь кончился, солнце уже садилось, и деревья на углу, казалось, были охвачены пламенем. Вода была как жидкое золото, мосты, перекинутые над Днепром, растворялись в этом огне.

Гарик опустил боковое стекло и высунулся наружу, но патрульные уже расступились, увидев номера.

— Куда теперь? — спросил он, выруливая на середину горбатой мостовой.

— К «Човену».

— А. — Он укоризненно покачал головой. — Опять этот Себастиан.

— Да ни при чем тут Себастиан. Он и не знал ничего.

— Надо же, — проговорил Гарик недоверчиво.

Улочка была слишком узкой, чтобы шикарный автомобиль Гарика мог протиснуться, — мы оставили машину на углу.

Только бы она была жива! Говорят, Шевчук чудотворец, замечательный врач, но он же не всесилен.

У двери, ведущей в галерею, мы остановились.

На улице было пусто — она всегда не была особенно оживленной, но сейчас даже окна закрыты наглухо. Занавески повсюду задернуты.

— Ну? — сказал Гарик.

Я молчал.

Дверь в галерею была заперта, и на замке красовалась большая сургучная печать.

— Они успели раньше, — сказал я уныло, — люди Аскольда.

— Похоже на то. — Голос Гарика звучал невыразительно.

Я ударил ладонью по двери. Деревяная панель отозвалась мягким гулом.

— Шевчук… Бучко… они же всех уничтожат! Аскольду не нужны свидетели!

Гарик вздохнул.

— Лесь, — сказал он в этой своей дурацкой манере; терпеливо, точно ребенку, — ты же понимаешь… у меня нет никаких оснований ни в чем обвинять Аскольда.

Он поглядел на меня своими сплошь темными глазами.

— Особенно учитывая обстоятельства.

Я молчал. Сначала этот дурачок Себастиан. Потом я сам. Вовлекли в свои игры ни в чем не повинных людей.

— Может, — я перевел дыхание, — может, Шевчук успел… Он тут живет… рядом.

Гарик дернул крылом.

— У меня мало времени, Лесь.

— Говорю, это совсем рядом.

Здесь, на Петра-реформатора, тоже было тихо — но по-другому, по-обыденному тихо; из канализационного люка верещал сверчок, худая кошка вышла из-за угла, потерлась о мою ногу, но, увидев Гарика, тихо мяукнула и скользнула прочь.

На стук вышла женщина — молодая, моложе Вальки, в грязном халате, который не сходился на животе — она была беременна, и беременна заметно. Она мрачно, исподлобья, взглянула на меня, но, увидев Гарика, оторопела и отступила назад. За спиной у нее качалась голая лампочка на шнуре, освещая захламленную прихожую.

О господи, она же и не знает… да что я ей скажу.

— Вы, насколько я понимаю, э… супруга Шевчука? — произнес Гарик. — Рад познакомиться…

Никогда они не умели ладить с нашими женщинами, подумал я ни к селу ни к городу.

Она молча кивнула, не сводя с него перепуганных глаз.

— Мне бы хотелось знать… — неуверенно продолжал Гарик, но она все пятилась в прихожей, пока не оказалась в дверном проеме, ведущем в комнату, ее расплывшийся силуэт на миг застыл на фоне освещенного квадрата, она обернулась.

— Кто это там? — раздался голос, и, отодвинув женщину, в коридоре показался Шевчук.

— Ясно, — не глядя на меня произнес Гарик. — Я пожалуй пойду.

— Но, Георгий… — возразил я нерешительно.

— Мне здесь делать нечего, Лесь.

Он резко развернулся, сел в машину, хлопнул дверцей и укатил. Я остался стоять на пороге.

Мерзко, подумал я, до чего же мерзко.

Шевчук, прищурившись, окинул меня взглядом.

— Что ж, проходи, — сказал он равнодушно.

— Незачем, Адам.

Он пожал плечами.

— Сдать меня хотел? — спросил он все таким же невыразительным голосом. — Мажора приволок… Так я и думал.

— А ты, выходит, успел раньше.

— Выходит, так, — лицо его выражало одну лишь беспредельную скуку.

— Бучко-то за что? Просто под руку подвернулся?

— Подвернулся… А не прячь террористок. Они начали весь Подол прочесывать — от самых доков. Все равно бы наткнулись. И Бучко бы замели, и меня заодно… Что я должен… За так, из-за какой-то швали собой жертвовать? Или ею? — Он кивнул в сторону коридора. — Ради бандитов этих? Да с какой стати? И что ты так на меня вытаращился, Лесь, не понимаю! Ты ж сам… Подсуетился…

— Я спасти вас пытался. Неужто ты не видишь, что делается?

— Понятно что. Душат они нас… А ты думал — найдешь одного, добренького, а он тебе леденец на палочке и гражданские права в придачу? Дурак ты, Лесь, ох, какой дурак! Надо же, мажора притащил, да еще и удивляешься!

Это он меня обвиняет, удивленно подумал я! И в чем — в коллаборационизме! Ну и ну!

— Нет среди них добреньких, — упрямо сказал Шевчук, — и порядочных нет… Заладил — что делается, что делается! Да как обычно — чуть мы голову поднимем… Тогда мятеж Пугачевский в крови потопили… А я что, первый должен голову под топор подставлять, что ли? Да с чего ради?

— Да кто топил-то? Что, Суворов грандом был? Кто голову Пугачеву рубил — гранды?

— Нет, но они смотрели.

Ты-то чем лучше, подумал я. Как он умудрился повернуть, что я все время оправдываюсь.

— Наши тоже смотрели. Уж такие тогда были нравы. Да и мятеж этот… после него и пошли реформы. Квота в парламенте, образовательная программа — разве нет?

И верно, мы их тогда здорово потрепали. Только перья летели. Тогда они и решили, что добром с нами легче будет сладить. А может, их и впрямь комплекс вины допек — когда это у них народники появились? Черт, историю подзабыл…

— Вот они, твои квоты, — холодно сказал Шевчук. — Нет уж, я в эти игры не играю. Они ж именно этого от нас ждут — что мы попрем, очертя голову. А у меня одна жизнь, одна-единственная. Другой нет.

— Послушай, Адам, да если Аскольд развернется, ты же первый пострадаешь! Весь Нижний Город! Ты что же, этого хочешь? Я ж остановить его пытался! А как мне еще действовать? Камнями, что ли, закидать.

— Зачем — камнями… — рассеянно произнес Шевчук.

— Ладно, Адась, — устало сказал я, — пустое это. Они вот-вот чрезвычайное объявят и начнут с того, что все нежелательные элементы депортируют. То есть всех с низким ИТ. А мы еще гадали, что такое эта китайская модель…

Но Шевчук уже не слушал. Он, глядя в одну точку, начал медленно сползать по стенке и уселся на корточки, охватив голову руками.

Я уж было думал, что наконец-то до него дошло, что к чему, но тут он сказал в пространство:

— Черт, как не вовремя!

Про меня он, казалось, забыл.

Не понимаю я его… и раньше никогда не понимал… Я как-то позабыл, за давностью лет, только теперь вспомнил — мы тогда его… побаивались.

— Ладно, — сказал я. — Пойду, пожалуй.

Почему, думал я, бредя по Андреевскому спуску, ну почему на одной планете должны были возникнуть два разумных вида? Что — одного мало, что ли? Как ни стараемся — они ведь тоже стараются, и не меньше нашего, — все время упираемся в противостояние, то скрытое, то явное… Неудивительно, что в конце концов у одного из заклятых друзей возникло искушение расправиться с соперником — бессознательный, чисто биологический импульс, который на сознательном уровне может объясняться политикой, государственной необходимостью, просто жаждой власти… да чем угодно.

И что мне теперь делать?

Пожалуй, спокойней всего будет отсидеться в деревне — не очень-то я обожал Валькину маму, да и она меня тоже, поскольку считала выскочкой и чистоплюем, но в конце концов притерпимся… Если Себастиану и впрямь удалось передать американцам ту пленку, Аскольду придется слегка притормозить, продемонстрировать свою благонамеренность и либерализм, а там, возможно, наберут силу те подспудные течения, которые всегда формировали политику в мажорской элите, вынося на поверхность лишь сухие сводки официальных бюллетеней и безликую информацию в теле— и радионовостях.

Что-то в Верхнем Городе было не так, и прошло несколько минут, прежде чем я сообразил, что транспорт не ходит. Сновали лишь машины с номерными знаками Опекунского совета.

Потому я добрался домой, когда совсем стемнело. И, уже подходя к дому, понял, что в квартире кто-то есть: окно, выходящее на улицу, светилось.

Господи, подумал я, Валька! До нее, видно, дошли какие-то слухи, и она, вместо того чтобы дождаться меня, рванула в город.

Я бегом пронесся по лестнице и несколько секунд тыкал ключом в замочную скважину, потому что никак не мог попасть. Освещена была только гостиная — в кресле у телевизора кто-то сидел.

— Черт бы тебя побрал, Себастиан, — устало сказал я.

Он виновато захлопал глазами.

— Я тебя напугал, Лесь? Извини.

— Ты где взял ключ?

— Мне вахтер открыл. Я его попросил, и он открыл.

— Ах да, конечно…

Не такой дурак наш вахтер, чтобы отказать мажору — да еще в нынешнее смутное время.

— Тебе звонил какой-то Ким.

— Ясно, — сказал я устало.

Нужно будет перезвонить ему, подумал я, хотя бы намекнуть, что происходит. Лучше бы он так и остался в своем Новосибирске — пока волна докатится до провинции… Хотя, опять же, Китайская граница под боком…

— Я передал пленку. — Он оживленно пошевелился в кресле. — Это было не так-то легко… Меня и не подпустили к посольству, представляешь? Но я вспомнил, что один мой однокурсник сейчас стажируется в «Известиях», а там при них американец из Си-эн-эн — он телетайп обслуживает. Ну, я и…

— Корреспондент?

— Ага.

— Это хорошо. Что ж, поглядим. Может, и выгорит.

Я прошел мимо него к шкафу, вытащил рюкзак и, разложив его на полу, стал сваливать туда все самое необходимое.

— Ты что же, — удивленно спросил Себастиан, — уезжаешь?

— А чего ты хочешь? Чтобы я дожидался, пока меня в вагон затолкают, как скотину бессловесную? Почем я знаю, может, они с Верхнего Города начнут?

Он так и подпрыгнул в кресле.

— Да кто начнет-то?

Тут только я сообразил — он же ничего не знает!

— Я гляжу, на улицах что-то странное творится, — недоуменно сказал он, — ничего не понимаю. Включил тут у тебя телевизор, а там только первый канал… Говорят, сохраняйте спокойствие…

— Аскольд твой… Борец за равноправие. — Я вздохнул. — Фактически, это государственный переворот, Себастиан. Только… легализованный. Для людей настают тяжелые времена.

Он вскочил, вытаращился на меня.

— Эта пленка!

— Там были доказательства. Записи переговоров Аскольда с террористами…

— Я тебе не верю. Да откуда такая техника у обезьянок? — выпалил он.

Я с удовольствием сказал:

— Идиот!

— Прости, Лесь, но…

Я отступил на два шага, заложил руки за спину и насмешливо оглядел его с головы до ног.

— Ах ты, бедняжка! Святая простота! Ты, выходит, и впрямь думал, что все эти новые технологии разработаны мажорами! Думаешь, почему Аскольд в штаны наложил? Почему ваша оппозиция — если она у вас есть — предпочла ему поверить? Да потому, что еще немного — и люди сами возьмут все, что им причитается. Вот вы и всполошились, захлопали крылышками…

— Но если так, то… нужно предупредить хлопцев…

И вправду, бедняга….

— Каких хлопцев, Себастиан? Кого ты хочешь предупреждать? Бучко арестован. За укрывательство раненой женщины — единственного человека, который мог бы свидетельствовать против Аскольда. Кстати, по доносу Шевчука. Так что, полагаю, Шевчук вполне может позаботиться о себе сам… Зря ты, как видишь, волновался, он оказался вполне благонамеренным гражданином.

— Бучко арестован? — выдохнул он.

— Я же тебе говорю. Галерея опечатана.

— Что же делать, Лесь? — Он в отчаянии посмотрел на меня. — Что же делать?

— Я пытался уговорить Георгия — знаешь такого? — чтобы он занялся этим делом… тогда у нас еще был бы хоть какой-то шанс. Привел его к Бучко. Но Шевчук меня опередил.

— А теперь?

— Надежда только на твою кассету. Ты и правда ее передал?

— Я никогда не вру, — возмутился он.

Я сухо сказал:

— Что ж, отлично.

Уложил вещи в рюкзак и затянул веревки. Он продолжал следить за каждым моим движением с таким безнадежным видом, что я сжалился.

— Там, на кухне, стоит приемник. Давай поймай-ка «Голос Америки», послушаем, что делается…

Он покорно побрел на кухню. Я приглушил звук телевизора — все равно следующая сводка новостей будет через полчаса… Пока что сводный оркестр яростно исполнял «Патетическую ораторию»… Себастиан осторожно поставил приемник на журнальный столик.

— Что-то я тут… — сказал он, подкручивая колесико.

— Погоди. — Я отобрал у него радио. — Он берет УКВ. Сейчас…

Мне его как-то под горячую руку переделал Ким, этот приемник.

— Но это же… незаконно…

— Ты что же, совсем дурак?

Он наблюдал за мной молча, с некоторым страхом. Потом виновато сказал:

— Я и правда не думал, что… люди… сами по себе… на такое способны.

— Понимаю. Ты готов был бороться за права меньших братьев. Но мы вовсе не меньшие братья, Себастиан. И мы не нуждаемся ни в жалости, ни в снисхождении.

О господи, еще как нуждаемся.

Голос с чуть заметным акцентом выплыл из той странной тьмы, где живут радиоголоса, блуждая в эфире, точно призрачные рыбы.

«…и сейчас, после музыкальной паузы, о последних событиях в столице. Обнаружены виновники взрыва в Торговом Центре — ими оказались члены радикальной группы под руководством небезызвестного Романа Ляшенко. Главарь террористической организации приговорен к смертной казни — первый подобный казус со времен Новосибирского инцидента. Приговор приведен в исполнение. Объединенное правительство единодушно поддержало жесткие меры по урегулированию ситуации в городе и прилежащих районах, предпринятые перспективным политиком Аскольдом — возможно, это означает грядущие перестановки в правительстве и рост влияния клана Палеологов, в последнее время оттесненного враждующими группировками на второстепенные позиции. Прослушайте комментарий нашего политического обозревателя Вячеслава Новгородского…»

И уже другой голос произнес врастяжку:

«Дорогие радиослушатели! Наша программа уже обращала ваше внимание на стремительный рост популярности Аскольда — возможно, единственного трезвомыслящего прогрессиста в составе нынешнего правительства. Последние события только подтверждают…»

— Достаточно.

Я выключил приемник.

— Но это… — недоуменно произнес Себастиан, — ведь та пленка попала к ним. Я говорю правду, Лесь. Почему же они молчат?

— Не знаю.

— Ты говоришь, там переговоры Аскольда… Может, проверяют ее подлинность? Боятся обострять отношения?

— Может быть. — Я пожал плечами. — А быть может, просто не хотят вмешиваться. Ведь если вдуматься, Аскольд ведет страну к краху — к полному коллапсу: пусть не немедленному… пусть через десять лет… или двадцать… Почему, как ты думаешь, Китай пошел с нами на сближение, когда они столько лет кричали об уникальном китайском пути? Да потому, что оказались в полной заднице — сколько там людей осталось, в Китае, и все в резервациях, поставляют эти… изделия народного творчества. При нынешнем раскладе Евразийский Союз ждет то же самое. Да через полвека у американцев будут такие технологии, что представить трудно, — вплоть до межконтинентальных самолетов. Тогда нам, милый мой, никакая дружба с Китаем не поможет.

— Ты думаешь? Но Америка…

— Оплот свободы и равноправия? Может, и так. Но до нас им дела нет, Себастиан.

— Тогда… что же нам делать?

— Нам? — Я покачал головой. — Сам видишь. Теперь каждый сам за себя. У меня жена и сын — не хочу, чтобы они пострадали. Так что я постараюсь выбраться из города — если на мостах еще нет кордонов…

Ким, подумал я, нужно позвонить Киму. Сейчас они будут выявлять нелояльных — он попадет под колесо одним из первых.

Я уже протянул руку к трубке — и вздрогнул, когда телефон неожиданно зазвонил.

— Да?

— Лесь, — я настолько не ожидал услышать Гарика, что даже не распознал его по голосу, — это Гарик. Уходи из дому, Лесь.

— Что стряслось?

— У меня нет времени. Уходи. Постарайся найти Себастиана…

— Да он тут сидит.

— А! — произнес Гарик несколько ошеломленно, потом сказал. — Хорошо. Постарайся не… не отпускай его…

— Да что…

— Потом поймешь.

В трубке раздался какой-то шорох, потом далекий гул милицейской сирены.

— Беги, Лесь, — торопливо проговорил Гарик, — ты меня слышишь? Беги! И скажи Себастиану…

Какой-то посторонний звук, голоса, короткие гудки. Я осторожно положил трубку.

Поглядел на рюкзак на полу, потом махнул рукой.

— Пошли отсюда, парень.

— А как же… — Себастиан недоумевал точно так же, как минуту назад, — я?

— Это Гарик звонил. Что-то там произошло. Похоже, его взяли.

— Георгия?!

— А что, так не бывало раньше? Ты же вроде учил историю…

— При Петре разве, — сказал он неуверенно. — Да и то…

Я подтолкнул его к двери.

— Хватит болтать, пошли.

Верхние этажи элитарных домов оборудованы широкими уступчатыми карнизами — чистая декорация, разумеется, призванная тешить самолюбие крылатых созданий, давно уж, на заре эволюции, потерявших способность летать, но никак не желавших с этим смириться. По той же странной причине ни одному человеку — даже подросткам, которые вечно суют повсюду свой нос, — не приходило в голову ни с того ни с сего разгуливать по этим карнизам; это были мажорские угодья, но угодья чисто символические, запущенные, обветшалые за ненадобностью. Я выбрался наружу через арочное окно и начал пробираться по карнизу, волоча за собой Себастиана.

— Почему сюда? Почему не по лестнице? — проворчал он.

— Помнишь вахтера? Который тебя впустил?

— Ну?

— Так вот, лучше не попадаться ему на глаза.

Он, кажется, удивился. Люди из обслуги наверняка были для него не больше, чем полезными предметами, — несмотря на все его демократические позывы.

— Он информатор, этот вахтер. Может, в холле нас уже поджидают.

— Зачем?

— Вот этого, — сказал я, — я и сам не понимаю.

И правда, я даже как свидетель бесполезен. Может, Аскольд полагает, что я припас еще какую-то карту в рукаве? Или что пленка все еще у меня? Или что кассета была не одна? Так плевать ему на эту кассету… Раз уж ему удалось с американцами все утакать… что он им обещал? Концессии? Дешевое сырье? Бесплатной рабочей-то силы у него скоро будет сколько угодно…

— Лесь, — вдруг сказал Себастиан, — мне страшно.

— Тебе-то чего? Тебя они не тронут…

Впрочем, Гарика же они тронули.

— Я боюсь высоты, — вдруг сказал Себастиан.

Я вытаращился на него.

Вот это номер.

— А ты думал… — Он почти всхлипнул. — Мы же давно потеряли способность… летать… вроде бы, какая разница? А все равно позор… каждый раз, когда… эти воздушные потоки… аж сердце из груди выпрыгивает — а как я могу показать? Стыдно же.

Я с трудом подавил усмешку.

— Ясно.

— Я никому… только тебе…

— Польщен.

Я осторожно (вряд ли эти конструкции отличались прочностью) подошел к самому краю карниза и выглянул на улицу. Два автомобиля с визгом затормозили у подъезда, из них выбежали люди в униформе, затем вальяжно выбрался мажор.

Я пробормотал:

— Плохо дело… Нужно сматываться, Себастиан.

— Но я…

— Понял, понял. Мы осторожненько.

Я двинулся вдоль карниза. Проклятая кровля проламывалась под ногой, вниз, шурша, сыпались обломки, оседая на нижнем, более узком, козырьке. Себастиан брел за мной, распластавшись по чисто символическому ограждению, — я слышал, как он что-то тихонько шепчет, сам себя успокаивая.

Со стороны Второй Владимирской карниз вытянулся, почти соприкасаясь с карнизом другого дома — я так и представил себе мажоров, перелетающих с одного дома на другой, кружащихся в небе, как кружатся в солнечном луче снежные хлопья. Должно быть, обаяние этой никогда не существовавшей картины намертво поразило и их самих — иначе не держались бы так упорно за эти архитектурные излишества.

— Давай, Себастиан.

Он подобрался поближе к краю, заглянул вниз, отшатнулся…

— Ох, нет!

— Да не смотри ты туда! Прыгай.

— Сначала ты, — взвизгнул он.

— Черт с тобой. Ну, смотри!

Я разбежался, стараясь не топать слишком громко, и, оттолкнувшись от края, перемахнул на ту сторону. Карниз у меня под ногами прогнулся, но устоял, я упал на колени, зацепился за кабель телевизионной антенны, змеившийся по козырьку, выпрямился.

— Ну же, Себастиан! Если уж мы, обезьяны, можем, то уж вам-то…

— Ты не…

— Брось, это формальности. Прыгай!

С минуту он еще топтался на той стороне, потом решился, разбежался и, нелепо хлопая крыльями, перемахнул через расщелину. Нужно сказать, у него это получилось гораздо лучше, чем у меня.

Я подхватил его прежде, чем он успел поскользнуться на покатой крыше.

— Отлично!

Он дрожал всем телом.

— Я уж думал… Это все? Больше не надо?

— Надеюсь.

Чердачное окно было распахнуто. Я нырнул туда, высадил пожарным ломиком хлипкий замок на двери и оказался на верхней площадке.

— Пошли… только тихонько…

После приключений на крыше ему море было по колено — он так и рванул. Я еле поймал его за крыло.

— Спокойней, малый.

Он обернулся ко мне.

— А… Я правда хорошо управился?

— Правда, — серьезно сказал я.

Что ж его родитель так его застращал? Или просто равнодушен к нему, что, в общем, еще хуже. Чтобы малый из-за нескольких слов одобрения был готов шею себе свернуть!

Черный ход был открыт — наверняка они бросят людей и сюда, когда догадаются, каким путем мы ушли, но пока двор и прилегающий переулок были пусты. Мы выбрались беспрепятственно.

— Теперь куда? — покорно спросил он.

— Понятия не имею.

Мы пересекли пустующий сквер, миновали несколько длинных и темных одноэтажных зданий… Откуда-то слышался тоскливый, надсадный гул, рокот колес, лязг железа, ударяющегося о железо… Тут только я сообразил, что мы находимся где-то в тылах Центрального вокзала.

— Вот оно, Себастиан. Они подгоняют товарняки.

Они тянулись и тянулись мимо нас, по всем путям, черные слепые коробки, пока еще пустые… пока еще пустые.

— Лесь, — тихонько вздохнул Себастиан, — а… там что?

Низкие тучи, уходящие к Днепру, подсвечивались с изнанки багровым заревом. Горел Нижний Город.

— Аскольду нужны были беспорядки. Он их получил. Понятное дело. Один взрыв, а может, уже и не один, горстка провокаторов, да и люди уже не те, что раньше…

— Но почему именно Аскольд? Это не может быть… провокация? Его же тоже могли — как это? — подставить. В правящих кругах нет единодушия, а клан Палеологов всегда был…

— Кто бы стал его подставлять? Именно Аскольд добился того, что все Опекунские советы упразднили. А как только Комитет по делам Подопечных оказался в его руках, он и начал игру. А заодно показал вашим, на что способны люди. Теперь гранды так напуганы, что никто не станет протестовать, когда Аскольд приберет к рукам не только полицию, но и армию — да что там, уже прибрал.

— Но как же — люди? Ведь армия и полиция…

— В массе своей тоже люди, верно? Ну и что? Кому это когда помешало?

— Вот и Шевчук, — удрученно произнес он.

— А что — Шевчук? Ты думал, он герой? Борец за права человека? Может, так и было — поначалу. Но он так ненавидит вас, что в конце концов стал ненавидеть всех. Ненависть съела его изнутри.

Я машинально провел ладонью по лицу и только сейчас сообразил, что уже давно идет дождь. Слепые стенки вагонов отражали раз отраженное пламя, путевые огни были окружены ореолом мелких капель.

— Но ведь Аскольд всегда… я же знаю… всегда говорил, что он хочет сломать эту закосневшую систему. Что человечеству надо дать ход. Что существующие нормы несправедливы.

— Все это просто слова. Ему нужно было получить в свои руки власть. Как только он этого добился, не стало нужды притворяться. Хотя… может, ему еще придется какое-то время держать лицо перед грандами — корчить из себя спасителя, твердой рукой выводящего страну из кризиса… Увидишь, еще назовут потом Аскольдом Освободителем!

— Видишь ли, в чем дело, Лесь, — что-то было в его голосе, что заставило меня поднять голову и посмотреть ему в глаза, — мне трудно поверить в то, что ты говоришь… было трудно… потому что…

Вагоны грохотали все громче, точно полчища бронированных чудовищ, вынырнувших из глубин того невероятного прошлого, из которых когда-то, давным-давно, выбралась с опустошенного континента горстка грандов и пошла расселяться по материкам.

— Я ведь потомок Аскольда, — сказал Себастиан.

Я молча вытаращился на него. Потом сказал:

— Парень, это невозможно!

— Но это так и есть, Лесь, — терпеливо ответил он.

— Брось! Да будь ты потомок самого Аскольда — что, он тебя отпустил бы шляться вот так, без присмотра? В Нижний таскаться, к диссидентам этим…

— Ты просто не понимаешь… У нас потомок — прямой потомок, — мало что значит. Власть передается по боковым веткам. Ему до меня и дела-то никакого не было… Потом… За мной немножко присматривал Гарик. Он ведь тоже Палеолог. Только из младшей ветви.

— Он арестовал Гарика, — сказал я.

Себастиан уныло ответил:

— Я понял.

И, помолчав, добавил:

— У нас вообще не принято… говорить вне гнезда о своих родственных связях. Но я так им гордился.

О господи, так, значит, бедный Себастиан всерьез воспринял все эти разговоры Аскольда о равенстве и братстве… И готов был положить свой живот на алтарь дела, которое его дражайший родитель и в грош ни ставил!

Я неуверенно сказал:

— Ну, он, наверное, яркая фигура…

— Не надо, Лесь, — тихонько отозвался он.

Он вновь замолчал. Потом шепотом добавил:

— Выходит, все, что он говорил… один сплошной обман?

— Не совсем… другое дело, что, говоря это, он преследовал свои цели.

— А как же я?

— Думай, что думаешь. Кто заставляет тебя менять свои убеждения. Если кто-то использовал их во вред, это еще не значит, что сами по себе убеждения неверны.

Боюсь, что убеждения сами по себе вообще ничего не значат, но этого я ему говорить не стал.

Он пытался плакать и не мог. Да, тяжелый день выдался для малого. Любое из пережитых им за сегодня разочарований могло навсегда выбить из колеи самого стойкого борца за права человека…

Я обнял его за плечи, сказал:

— Ну-ну, что ты, как маленький…

Он отчаянно прижался ко мне — рокот толпы вдали и шарканье множества ног слились в грозный гул далекого стихийного бедствия, а вагоны все грохотали, подходя к терминалу…

Прошло какое-то время, прежде чем я сообразил, что он, собственно, делает.

Я отодвинулся и ударил его по лицу тыльной стороной руки. Он вздрогнул и отшатнулся.

Я сказал:

— Ты что, с ума сошел?

Даже сейчас было видно, что он дрожит всем телом. Дождь лил совсем уж отчаянно, под козырек затекала вода.

— Но я подумал…

— Что ты подумал, ублюдок? Да за кого ты меня принимаешь? За извращенца? Да еще любителя малолеток? Да у меня сын немногим младше тебя!

— А в книгах…

Я холодно спросил:

— Что за дерьмо ты читаешь?

Он не ответил, Лишь судорожно вздохнул, точно всхлипнул.

Небось какие-нибудь дешевые приключенческие романы или аналог нашего дамского чтива, который бабы глотают между кухней и спальной… Где люди выступают в роли этаких романтических сексуальных агрессоров… Черт, я же все время забываю, что они же ровно настолько женственны, насколько и мужественны, а этот еще и хомофил… выискался тут на мою голову. А потому я сказал:

— Хорошенького же ты обо мне мнения, Себастиан.

— Прости, Лесь, — отчаянно проговорил он.

— Шел бы ты домой, а? И чего ты тут околачиваешься…

— Да, но…

— Правда, иди. Поиграл в подпольщика — и будет. Мне без тебя спокойнее. Ты ж мне только руки связываешь.

— Но я думал…

— Ну что ты там еще думал?

— Если Аскольд… они не посмеют… ты можешь сказать, что если они к тебе хоть пальцем… ты меня сразу убьешь… А тогда…

Похоже, он добровольно определил себя ко мне в заложники, видите ли.

— Ничего подобного я, разумеется, говорить не буду, Себастиан.

— Почему?

— Стиль не тот. Не мой стиль. Ты бы лучше…

Тут только я соообразил, что мне на самом деле от него надо.

— Себастиан… ты сейчас уходи… я сам разберусь. Но я тебя очень прошу… У меня они в Осокорках сидят… надеюсь… сын… и Валька… вытащи их… как можешь, но вытащи. Отца, ну, родителя своего попроси… пусть ее на кухне пристроит, где хочет, но нельзя, чтобы они в эти вагоны…

Права же была бедная Валька, ох права!

— Я… Лесь, ладно.

Где-то неподалеку с визгом затормозила машина. Я видел, как между слепыми стенами привокзальных складов движутся черные силуэты — мокрая униформа блестела в скудном свете далеких огней.

— Ты обещал, Себастиан.

— Эй, вы там, — раздался чей-то, усиленный мегафоном голос, — выходи!

И я вышел под дождь, заложив руки за голову.

Я столько раз видел его по телевизору — и все равно не сразу узнал. И только не надо говорить мне, что все мажоры на одно лицо — просто как-то не вязался могущественный Аскольд с заурядной тюремной канцелярией. Тут ему нечего было делать.

— Встань, сука, — сказал за моей спиной конвойный.

Он резко дернул меня вперед и вверх, вывернув локти. Я охнул от боли. Аскольд недовольно сказал:

— Полегче.

Потом конвойному:

— Оставьте его.

— Но… — возразил тот.

— Здесь я распоряжаюсь, — холодно сказал Аскольд. — Да и… он ведь ничего мне не сделает. Вы ведь ничего мне не сделаете, Пьер-Олесь, верно?

Я пошевелил кистями рук, которые уже начали отекать, и устало согласился:

— Ага.

— Вот и славно. — Аскольд придвинул себе табуретку и сел. — Они, возможно, слегка погорячились. У нас очень мало практики обращения с заключенными, знаете ли…

— Ничего, — сказал я сквозь зубы, — нагоните… Наберетесь опыта.

Он вежливо согласился:

— Разумеется.

Спина тоже болела — невыносимо. Должно быть, почки. Выживу, еще долго буду мочиться кровью.

Он сидел, разглядывал меня и молчал. Так долго молчал, что я не выдержал первым.

— Что вам от меня нужно? У меня ничего нет.

Он сказал:

— Да… единственная пленка ушла к американцам.

И продолжал разглядывать меня. Глаза у него были сплошь черные, как у всех у них, чуть подернутые возрастной перламутровой пленкой… я понял, что он уже далеко не молод… Чего он от меня хочет, в самом деле?

— Я довольно много о вас знаю, Пьер-Олесь, — сказал он наконец, — пришлось. Ничем особенным вы не отличились. Ничего не изобрели, ни против кого не восстали. Ну, разве что рискнули на стороне заняться нелицензированными разработками — немножко еретическими, но, в общем, совершенно безопасными. В сущности, вы просто-напросто конформист. Заурядный тип.

Я пожал плечами. Со связанными за спиной руками это было не так-то легко сделать.

— Почему же он пошел за вами? — неожиданно спросил он. — Почему не дождался моих людей? Почему рисковал? Я знаю, он боится высоты. Он же знал, что, если он останется, ему ничего не угрожает.

— Себастиан? — сообразил я.

Он хмуро кивнул.

— Я правда не знаю, Аскольд. Может быть, просто потому, что… ему надо было за кем-то пойти.

— Но почему за вами? — Он подошел почти вплотную, я ощутил странный, почти птичий запах, исходящий от него. — Ведь вы же ничтожество!

Я представления не имел, что он хотел от меня услышать, и потому молчал.

— Это все из-за его дурацких идей, — наконец сказал он, — ничего… вы просто наглядное пособие, Пьер-Олесь. Полагаю, если он посмотрит на вас через некоторое время, его человеколюбие испарится. Вас даже нельзя будет назвать разумным существом, никем назвать нельзя, только — чем… Люди, в сущности, очень легко ломаются. Такова уж ваша природа.

Я сказал:

— У вас свои методы.

— Верно.

Он вновь оглядел меня, потом сказал конвойному:

— Проводите его в камеру.

И вышел.

Больше я его не видел. И все же я совершенно точно знаю, куда он пошел — и примерно могу восстановить, что произошло там, в помещениях Правительственного комплекса на Владимирской горке, пока толпы людей под мелким дождем тянулись в черные зевы вагонов — тянулись меж двух шеренг других людей; вооруженных, в нагрудниках и защитных шлемах. Восстановить от имени Себастиана… Если сейчас, после всего, и есть у меня хоть какое-то право, то только вот это — говорить от имени Себастиана.

Что только я себе не воображал, когда меня вели между складских кварталов, и, расталкивая дубинками толпу орущих и плачущих людей, посадили в черный, лаково блестевший правительственный «кондор». На какой-то миг мне даже показалось, что меня бросят в застенки… почему-то эта мысль меня успокоила, но потом я понял, что все это чересчур драматично… или романтично… То есть глупо. И, скорее всего, то, что меня ожидает, не имеет ничего общего с подвигом или славной смертью.

И верно, меня привезли ко мне же домой.

Я занимал две комнаты на цокольном этаже — в том здании, где находились всякие второстепенные службы, квартиры второразрядных чиновников, даже, кажется, общежития для делегаций из всяких отдаленных губерний, вроде Марселя или Константинополя… Там была масса всякого, в этом здании, всего я и не знал — меня гораздо больше привлекало то, что происходит снаружи, за охраняемой проходной.

Меня провели в квартиру, и часовой стал снаружи у двери… Это был человек, но тут никакие разговоры о равенстве и братстве не помогли бы — я понял, что, если потребуется, он сделает все, абсолютно все…

А я сидел и думал о том, что я все делал не так.

Самое забавное, что я никак не мог понять: что именно я вообще сделал и что нужно было сделать… лица тех людей под дождем казались совершенно одинаковыми… глаза утонули в черных провалах, словно их и не было; лишь пустые глазницы… словно что-то страшное стерло все, что отличает одного человека от другого… безликая шевелящаяся масса, точно крысы или дождевые черви.

Я было снял зачем-то телефонную трубку — даже не отдавая себе отчета, куда и зачем я собираюсь звонить, но телефон молчал. Потом я, кажется, заснул, а потом почувствовал, что в комнате что-то изменилось, словно стало труднее дышать, и когда я поднял голову, то увидел, что в дверях стоит Аскольд.

Он отодвинул часового, закрыл за собой двери и прошел внутрь. А уже потом спросил меня:

— Можно?

Не понимаю, зачем он спрашивал, ведь он все равно уже вошел. Но я сказал:

— Да… конечно.

— Я подумал, что у меня ты будешь чувствовать себя неловко. Хотел по-домашнему.

Я оглядел свою комнату — почему-то она показалась мне нелепой: все эти плакаты групп «Черный бабуин» и «Китайская стена», репродукции французских абстракционистов, моя собственная неумелая мазня…

— Садитесь, старший.

Мебель у меня тоже была модерновая, хлипкая — он с трудом уместился в кресле, но ничего не сказал. Только поправил:

— Родитель.

— Родитель…

— Ты уж прости, что я так… Но я боялся, что ты попадешь в беду. В городе сейчас очень опасно, дитя мое.

— Со мной ничего не случилось.

— Ты вполне мог дождаться моих людей — зачем было убегать?

— Я не знал…

— Похоже на то. Нам пора объясниться — так, кажется, говорится в этих дурацких романах, которыми ты зачитываешься? Разумеется, ты многого не знал, дитя мое… А я не мог ничего тебе сказать — до поры до времени.

Я молчал, уставившись в пол.

— Что, не хочешь разговаривать с душителем свобод? Здорово же они тебя обработали, эти пустозвоны. Мне доносили, что ты таскаешься к каким-то диссидентам… Ну да ладно, с этим покончено.

— Кто доносил? Шевчук?

— Шевчук? — Он взглянул на меня и усмехнулся. — Да нет — Гарик.

Почему-то мне стало полегче, что Гарик. И он это понял.

— А что — Шевчук? Он ведь тебя совершенно беспардонно использовал — неужто ты до сих пор не понял? А ты его героем считал? Борцом за права человека?

Он говорил в точности как Лесь. И на миг мне показалось — может, он понимает… Но я не успел ничего сказать, ни о чем спросить, потому что он продолжил:

— Ведь что он такое, этот твой Шевчук — фикция. Обман зрения.

Я сказал:

— Не понимаю. Он что — твой человек? Провокатор?

Почему-то слово «человек» далось мне с трудом.

Он встал — должно быть, кресло все-таки было неудобным, — прошелся по комнате, потом снова сел…

Я вдруг понял, что он очень устал. И держался из последних сил — поскольку ему нужно было уладить еще одно дело; со мной.

— О нет… Тут игра тоньше. В конце концов провокатора можно разоблачить. Или перевербовать. А ты сделай из ничего убежденного диссидента. Изгоя. Вот это будет шедевр… Это ведь тоже искусство, мой милый — высшее искусство.

Найди самого способного среди них, самого амбициозного, подающего надежды, отпусти вожжи — пусть поверит в себя, пусть начнет строить планы, а потом прижми как следует. Обложи со всех сторон, не давай развернуться, цепляйся ко всему… пусть уйдет из института, пусть вылетит с работы, пусть живет в дерьме… А он гордый, а он не может смириться, а ему хочется. И начинает он рыпаться, кричать, бить себя в грудь, как это у них, у обезьянок, принято, и отовсюду его видно, хорошо видно, и рано или поздно найдется кто-то, кто захочет его использовать. А ты уже тут, ты с самого начала тут… Это мед, на который слетаются мухи.

— Я не очень понимаю, старший.

— Родитель.

— Да. Родитель. Вы хотите сказать…

— Ты…

— Да… Ты хочешь сказать, что за Шевчуком все время следили, и если бы он сам не выдал эту женщину, ее все равно бы взяли.

— Именно это я и хочу сказать, мой милый.

— Но он ее выдал. Сам. Вам… тебе это не кажется странным?

Аскольд пожал плечами.

— Значит, мы его напугали чуть больше, чем намеревались, вот и все. Не думаешь же ты, что он это сделал из лояльности? Среди них нет лояльных. Запомни это раз и навсегда.

— Я понял.

— Ничего ты не понял. — Он снова вскочил, прошелся по комнате. — По крайней мере, сейчас. Тебе еще предстоит учиться. Все эти сводки — нужно их прочесть, чтобы действительно понять.

Он помолчал, потом сказал тихим, мягким шепотом, каким признаются в любви:

— Мы стоим на грани гибели. Катастрофы.

— Кто — мы?

— Гранды, разумеется. Мы уже не в состоянии их удерживать, обезьянок. Они тащат все у нас из-под носа — технологии, идеи, теории… все.

— Ты хочешь уничтожить их?

— Уничтожить? — Он покачал головой. — О, нет! Дитя мое, в том-то вся и беда, что мы не можем их уничтожить. Они осваивают технику гораздо лучше нас. Если мы хотим удержаться — американцы-то знаешь, как напирают, — нам потребуются их инженеры и конструкторы, их разработчики… Но это будут изолированные коллективы, мы сможем их контролировать.

— Но Америка…

— Они там не понимают, что играют с огнем. Да, сейчас они обгоняют нас, у них значительное стратегическое преимущество, военно-промышленный комплекс… сейчас они в силе. Но если мы пойдем на союз с Китаем, они не полезут — не рискнут. А еще несколько поколений — и обезьянки их сметут. Ты знаешь, как там выросла их численность — за последние четверть века? Со свободным доступом к антибиотикам…

— Значит, все ограничения… здесь, у нас… лимиты, детская смертность — все планируется?

— Детская смертность? А ты знаешь, какой был бы прирост человеческой популяции, не будь искусственных ограничителей? Да выкинь ты из головы эту демократическую чушь! Посмотри наконец на вещи трезво… Это грандам угрожает опасность вымирания — не людям… это их надо спасать. Ты погляди — они ж совсем голову потеряли… Все перенимают у этих обезьян, сами хуже обезьян… Вон, даже ты мазней этой увлекся…

Только тут я вспомнил.

— Родитель… А что с Бучко? Ведь он же ничего никому плохого не сделал.

— Понятия не имею, — удивленно ответил Аскольд. — Да и какая разница? Он же ничего собой не представляет, как ты не понимаешь… Никто из них не важен сам по себе. Они важны только в массе — потому что опасны.

Почему-то я не мог заставить себя спросить, что он сделал с Лесем. Не знаю почему, просто понимал — не надо.

— А Георгий?

— А что — Георгий?

— Он что, тоже опасен?

— Георгий?

Он поколебался, зачем-то подошел к столу, что-то сделал с телефоном, я так и не понял что… Потом поманил меня пальцем.

— Подойди ближе… вот так. Хорошо. Послушай, дитя мое… Сейчас очень смутное время… Да, я могу тебе показаться излишне жестким, но история поставит все на свои места… Дело не только в том, что человечество оказалось жизнеспособнее нас. Сама структура власти устарела. Из-за дурацкой системы наследования ключевые посты порою достаются представителям боковых ветвей…

— Старшим в роду.

— Что с того… Власть должна принадлежать не тому, кто получает ее по игре случая, а тому, кто к ней готов. Наследника нужно воспитывать. Государственного деятеля нужно воспитывать. Сейчас сложится такая ситуация… чисто случайно… что старшим в роду после меня окажешься ты… Ты примешь эту ношу, когда придет пора. А потом, когда-нибудь прямое наследование станет традицией. Поскольку себя оправдает. Теперь, дитя мое, ты будешь всегда со мной. Я сам займусь твоим воспитанием.

— Но мне казалось, стар… родитель… Что я для тебя ничего не значу. Я же…

— Немножко диссидентствовал? В глазах общественности это пойдет тебе только на пользу. Мне придется править жесткой рукой — тебя будут приветствовать как либерала. Тебя знают с хорошей стороны — ты демократ, умеешь ладить с обезьянками. Начнешь с послаблений… Чуть отпустишь гайки…

— Но я не хочу — так…

— Тебя никто не спрашивает. Это государственная необходимость. Тяжкая, почти невыносимая ноша, сын мой.

Я молчал. Мне хотелось плакать — жаль, мы этого не умеем. Должно быть, это хоть какое-то облегчение, раз люди плачут. Что он со мной сделал? Зачем?

— А… как же люди?

Он, казалось, удивился.

— Забудь про людей. В первую очередь тебе придется противостоять грандам.

— Нет, я хочу спросить — сейчас? Что с ними будет?

— Большей частью… Уже выделены специальные территории… изолированные… китайский опыт, знаешь ли. Но не совсем — самые талантливые будут иметь кое-какие привилегии. Будет иная система распределения жизненных благ — более жесткая. Армия и полиция, разумеется, будут на особом положении, но постепенно, когда обстановка наладится, войска выведут из крупных городов… нам здесь вооруженные обезьяны ни к чему… их место там — разведем их по периметру поселений… Кто-то останется в сфере обслуживания, особо лояльные, я полагаю…

— Это очень… серьезные перемены.

Вид у него был довольный.

— Разумеется. Радикальные. Не думай, что это целиком моя заслуга, дитя мое… Ты думаешь, я смог бы все это провернуть — один? Все меня поддерживали, ну, почти все. Но никто не осмелился брать на себя ответственность.

— Ты устал, — сказал я, — должно быть. Я сварю кофе?

— Можно позвать человека, — проговорил он, — нет, не надо… Хорошо, что ты понял.

Пока я возился в крохотной кухне, он сидел в кресле молча и, кажется, спал. Он ведь и вправду устал — должно быть, все готовилось очень долго, а потом разрешилось в один миг, и ему пришлось сразу разбираться с очень многими вещами… Я вошел в комнату и поставил чашки на столик, предварительно смахнув с него номера «Плейбоя». Он вздрогнул и проснулся.

— Я рад, что ты меня не ненавидишь. Тебе сейчас нелегко, я понимаю — столько всего на тебя свалилось. Но это обычные юношеские разочарования — они всегда постигают в переломном возрасте. А когда ты станешь взрослым, ты поймешь — все, что я делал, было необходимо. И в первую очередь я при этом думал о тебе.

Он отхлебнул кофе.

Я сказал:

— Я и понятия не имел…

— Разумеется. Я на это и рассчитывал. Это было очень тяжело, дитя мое… Я всегда наблюдал за тобой… но не мог выказать никакой привязанности… стоило бы мне проявить к тебе хоть какой-то интерес, с тобой разделались бы наши дорогие сородичи. Теперь все будет по-другому.

— Да, — сказал я, — по-другому…

Он закрыл глаза и замер в кресле. Я молчал. Я стоял рядом с ним неподвижно — полчаса, час… потом два часа… он не шевелился.

…Я в свое время перекупил этот пенициллин у медбрата из Центральной поликлиники — кое-кто из однокурсников пользовался его услугами. Мне не для себя было нужно, для них — чтобы помочь Шевчуку, всем им, вернее, чтобы они мне наконец-то поверили… если так уж честно, мне важно было, чтобы поверили, чтобы отнеслись как к своему… Этот медбрат — может, ему выделяли какую-то квоту на людей из Верхнего Города, а он колол им воду, а сам списывал… странно, я только сейчас об этом подумал. Я просто отобрал у других то, что причиталось им по праву, — с его помощью. Непонятно зачем, ведь Шевчуку на самом деле вовсе не нужны были эти антибиотики, ему ничего было не нужно… Каким же идиотом я всегда был.

Еще через час я подошел к двери и позвал того охранника.

Кто-то тряс меня за плечо. Я очнулся, но глаз так и не открыл; что-то мне снилось такое, с чем не хотелось расставаться, да и действительность не сулила ничего хорошего. Не знаю, что там придумал Аскольд — чтобы продемонстрировать Себастиану истинную сущность человека, но уж наверняка что-то малоприятное.

— Лесь! Да вставай же, Лесь!

Голос был вроде знакомый, но я никак не мог сообразить, кому он принадлежит. Понимал только, что мажору.

Кто-то беспардонно плеснул мне в лицо водой — я замотал головой, пытаясь избавиться от льющихся за шиворот капель, и наконец открыл глаза.

Передо мной стоял Гарик.

— Долго же пришлось тебя разыскивать, — сказал он. — Ты не был проведен ни по каким документам. Пока не выяснилось, что у Аскольда были свои неподотчётные камеры…

— Были?

— Ну да, ты же ничего не знаешь. Он ведь, оказывается, был психически нестабилен, Аскольд, — злоупотреблял пенициллином… в ту ночь, когда началась акция, он по ошибке превысил дозу… умер во сне.

Я медленно поднялся на ноги.

— Вон оно что!

— Это, знаешь ли, многое объясняет — на такое мог пойти только безумец… или наркоман… А днем, когда официально объявили о его смерти, американцы запустили по «Голосу» записи его переговоров с террористами. Хорошенький переполох поднялся!

Сейчас они будут делать вид, что Аскольд обвел их вокруг пальца. А они и знать ничего не знали.

— Арестовал всю верхушку. Под шумок, знаешь ли.

— Акция… — с трудом проговорил я.

Он протянул мне жестяную кружку.

— На, попей… акция остановлена, разумеется. Такое затеять! Отбросить страну в темные века! Комиссия по правам человека открывает здесь свое представительство при американском посольстве. Они проследят, чтобы не было… перегибов.

— А… Комитет по делам подопечных?

— Будет распущен, разумеется. Но не сразу — со временем. Сейчас повсюду такой хаос… паника… что без централизованного руководства не обойтись. Да и реформы давно уж назрели… так что мы займемся подготовкой, планированием… У комитета будет исключительно консультативная функция. Впрочем, возможно, с правом вето.

— Погоди-погоди… Мы? Кто будет стоять во главе комитета?

— Согласно традиции, — сухо пояснил Гарик, — ключевые посты наследуют старшие представители клана; обычно из генеральных ветвей, реже — из боковых. Аскольд, понимаешь ли, устранял неугодных не только среди людей… по странному совпадению погибли почти все Старшие клана Палеологов.

— Так, значит, остался…

— Верно, — кивнул Гарик. — Я. Тебе-то, Лесь, не стоит беспокоиться. По-моему, у нас с тобой всегда были хорошие отношения.

Надо же, как удачно все получилось — во всяком случае, для Гарика. Интересно, подумал я, когда это срезало верхушку клана? Уж не после падения ли Аскольда? И тут же понял, что не хочу об этом знать.

— А… Что с Себастианом, Георгий?

— Я его изолировал. Временно. Похоже, у него сильный шок. Это он нашел Аскольда в кресле — мертвым. Ничего, побудет под медицинским присмотром пару дней, придет в себя… ты его навестишь, он про тебя спрашивал.

— Надеюсь, с ним не произойдет никакого… досадного несчастного случая?

— Да за кого ты меня принимаешь, Лесь? — очень удивился Гарик. Но тут же сменил тон: — Мы с тобой понимаем друг друга. Никто его и пальцем не тронет, Себастиана. Палеологов стараниями Аскольда осталось очень мало… возможно, он станет моим потенциальным преемником.

— Ясно.

— За ним следят, чтобы он сам никакой глупости не сделал, вот и все. Потому-то я и хочу, чтобы вы поскорей увиделись. Ты вроде всегда на него положительно влиял…

Я подумал: «А как же!»

— Так что и тебя сейчас отведут в медпункт, — продолжал Гарик. — Он тут же, при тюрьме расположен, но не беспокойся… хороший медпункт, тут знаешь какие специалисты работают…

— Не сомневаюсь, — кисло сказал я.

— Потом поедешь домой, отдохнешь. Я тут тебе машину выделил. Я очень на тебя рассчитываю, Лесь. Вот придешь в себя, так и поговорим… Возможно, тебе придется принять на себя руководство Научно-Техническим центром.

— То есть — как?

— А что? Давай не будем друг другу головы морочить — человек на этом посту нужен.

— Свой человек.

— Лучше — свой. Но главное — просто человек. Нужно поставить все на свои места, Лесь. Не дается нынешняя наука грандам, не их это дело… вот пусть люди и отдуваются за великую державу… Иначе американцы скоро спляшут на наших могилах…

Он замолчал и недоуменно поднес руку к глазам.

— Что-то паршиво мне… устал, видимо… Ладно, Лесь, не тушуйся. Сейчас тобой займутся, чтобы ты к завтрашнему утру был у меня в лучшем виде.

— Да я еще долго…

— И знать ничего не хочу.

Он выглянул в коридор и позвал охрану… или это уже была не охрана, а обслуга… разве поймешь… меня подхватили под руки и повели в медпункт. Я бы и сам пошел — попытался вырваться, но ребята держали крепко, должно быть, неплохой навык был.

Город, казалось, вымер — с улицы не доносилось ни звука. За то время, что я провалялся в правительственном госпитале, вагоны успели отогнать, людей водворить на место, вспыхнувшие было стихийные беспорядки — подавить; и сейчас все — и люди, и гранды — отсиживались по домам, приходя в себя после яростной бури, сметающей всех и вся. По телевизору крутили одни только новости, трансляции с заседаний многочисленных комитетов и музыкальные паузы, а по третьей программе запустили Си-эн-эн, что уж вообще ни в какие ворота не лезло! Все равно понять ничего нельзя было — все потонуло во взаимных обвинениях и торопливом сведении счетов.

Потом начались звонки.

Сначала позвонила Валька — я слышал, как она рыдает там, у телефона. Оказывается, связь с Левобережьем была прервана еще до начала акции. До них волна репрессий так и не докатилась — пришли какие-то повестки, было велено собираться с вещами, на мостах поставили кордоны, а к пристани подогнали баржу, она проболталась на приколе почти сутки, а потом так же незаметно отвалила. Судя по тем слухам, которые до нее доходили, в Городе была чуть не поголовная резня, и Валькина мама с удовольствием прорыдала весь день, оплакивая кормильца. Я тещу разочаровал — сказал, что потрепали немножко, но все в порядке, и велел сидеть там, пока все окончательно не успокоится. Мог бы Вальку и обрадовать: Гарик письменно подтвердил мое назначение и прислал копию приказа на дом, но почему-то язык не повернулся.

Потом позвонил Ким. Ему повезло: в ночь акции он дежурил на электростанции. Стратегически важный объект — там и пальцем никого не тронули. Похоже, он даже не знал, что происходит — пока кто-то не включил радио. Он тоже пытался тогда прозвониться, но не мог. С ним все в порядке, кот Васька передает мне привет и наилучшие пожелания, он вновь приступает к Нашему Общему Делу… С него все как с гуся вода, с Кима, — должно быть, потому, что он один раз уже все потерял и с тех пор разучился обращать внимание на окружающий мир. Я сказал ему, что скоро у него под началом будет целый вычислительный центр — и совершенно законно, но он даже не обрадовался. Видно, не поверил.

Гарик позвонил вскоре после Кима.

— Как ты себя чувствуешь, Лесь? — спросил он, но голос звучал равнодушно, видно, спрашивал просто вежливости ради. Соответственно, и я не стал особенно распространяться.

— Ничего…

— Приходи в институт.

— Лучше бы все-таки завтра, Гарик.

— Это срочно, Лесь.

Голос у него был какой-то не такой — опять политические игры, что ли? Я включил телик. У диктора-мажора на экране был несколько ошеломленный вид.

«Сегодня последовали некоторые перемещения в правительстве. Со своего поста снят директор службы безопасности, в последнее время самовластно присвоивший себе функции председателя Комитета по делам подопечных. Управление комитетом временно взял на себя ранее исполняющий обязанности Окружного Попечителя по делам науки и техники… Снят со своего поста заведующий Бюро агитации и пропаганды, а также несколько других официальных лиц, о чем будет сообщено позднее. По некоторым сообщениям, начинается формирование коалиционного правительства с пятидесятипроцентной квотой для людей и с последующими соответствующими изменениями в государственной политике».

Тогда я поймал «Голос», но и по «Голосу» было все то же самое; вот что удивительно. Сроду такого не наблюдалось. Но что-то там проскользнуло такое… я сначала и не сообразил, а потом насторожился. Прибытие Комиссии по правам человека задерживается… на неопределенный срок…

Никаких пояснений.

С улицы раздался гудок — я высунулся в окно и увидел, как к подъезду подкатывает шикарный черный «кондор». Я все ждал, когда из него вылезет мажор, но «кондор» просто стоял и гудел, и я наконец понял, что машину прислали за мной.

Дело шло к полудню, и на улицах уже появились первые пешеходы, даже, кажется, начал ходить городской транспорт. Не то чтобы все стало, как прежде, но как прежде, наверное, уже никогда не будет. Шофером у меня — машину-то выделили мне, большому начальнику, — был человек, но он тоже ничего не знал. Или не хотел говорить.

На проходной Научно-Технического центра стояла вооруженная охрана, чего сроду не было, но меня пропустили без всяких проволочек. Шахта лифта была вся разворочена, и в ней возилась бригада — они демонтировали воздушный лифт. В холле громоздилась здоровенная клеть, загораживая дорогу. Люди и мажоры сновали по лестнице — движение почище, чем на Проспекте Дружбы субботним вечером… Какой-то мажор, одолев два пролета, устало привалился к стене да так и застыл, уставясь в пространство… да что тут происходит в самом деле?

Гарик сидел в кабинете. Он тоже выглядел паршиво, видно, тяжелые выдались деньки. Но, увидев меня, привстал и сказал:

— Привет, Лесь.

— Что тут творится, Гарик?

— Реформы, — рассеянно ответил Гарик, — а если что не так, сам командуй. Мое дело — передать тебе все полномочия. Ключи от сейфа, шифры, личные дела…

— Ради этого ты меня вызвал? Я еще и хожу-то с трудом, знаешь ли…

— Я тоже, — сухо сказал Гарик, и я вдруг понял, что он не вышел мне навстречу из-за стола только потому, что побоялся упасть. — похоже, тебе сразу придется приступать к работе, Лесь.

— Что все-таки стряслось, а, Гарик?

Он помолчал. Потом сказал:

— Знаешь, почему нет доступа к теме «Австралия»?

— Откуда ж?

— Ну, так теперь у тебя есть доступ. Даю тебе два часа.

— Я… не понимаю.

— Потом поймешь. Возьми материалы и убирайся. Все, что ни попросишь, тебе предоставят. Все.

— Но я…

— Выметайся, сказано тебе! — рявкнул Гарик, и я вышел, нагруженный пыльными папками с надписью «для внутреннего пользования».

Уже спустя полчаса я велел, чтобы развернули бактериологическую лабораторию, а при Центральной поликлинике еще и диагностический центр. К вечеру выяснилось, что источником инфекции является вирус. К утру — что вероятность заболевания злокачественным энцефалитом у мажоров — стопроцентная. И что смертность также составляет практически сто процентов… Тогда, в незапамятные времена, в Австралии не уцелел никто.

Выжили только те гранды, которые оказались за пределами континента раньше, чем там разразилась эпидемия.

Не знаю, почему они засекретили этот материал. Должно быть, просто не хотели демонстрировать перед нами свою уязвимость. Ведь ни одна эпидемия, какой бы тяжелой она ни была, не косит людей стопроцентно. Видимо, все дело в этом. Они стыдились своей слабости.

Я попытался связаться с Гариком, но его увезли еще вечером. И мне некому было рассказать о том, что я вычитал в этих материалах. Например, о том, что со времен той эпидемии нигде — ни на островах, ни на материках, — нигде не было зарегистрировано ни одного случая злокачественного энцефалита. И о том, что методы борьбы с ним до сих пор не разработаны.

Если бы они не были такими скрытными, подумал я, если бы они позволили людям заняться исследованиями — быть может, удалось бы найти вакцину… наверняка в Австралии этот вирус все еще существует — в латентном состоянии или же в измененном — у каких-то родственных грандам видов… его прививали бы мажорам, как мы прививаем себе коровью оспу…

Правда, недавно американцы рискнули… запустили в Австралию группу Шапиро… монолитную экспедицию, в которой не было ни одного мажора. Может, вирус пришел оттуда?

Или Шапиро должен был развернуть там бактериологическую лабораторию, а все эволюционистские разработки были лишь прикрытием? Мажоры предпочли препоручить исследования людям, потому что не могли надеяться на себя.

И тут я вспомнил о Шевчуке.

То есть, вероятно, сначала я вспомнил о Себастиане — там, под домашним арестом, слабеющем, не понимающем, что с ним происходит… почему так плохо, почему так темно вокруг… почему он совсем один… Человеческая обслуга, скорее всего, разбежалась — и на том спасибо. Они там, в Правительственном корпусе, держат уж совсем беспардонных холуев, а что для холуев слаще слабости прежних хозяев?

Я даже удивился — как это я раньше не додумался? Ведь если кто и может что сделать, так это Шевчук. Беспринципный тип. Циничный подонок. И совершенно блистательный бактериолог. Он наверняка продается — что бы он там ни твердил о своей ненависти… дорого продается… но продается.

Самый шикарный автомобиль — на Петра-реформатора… И все что угодно, вплоть до моей нынешней должности. Он честолюбив… и азартен… он согласится.

Я бы сам за ним поехал — но боялся опоздать к Себастиану. Позвонил в Центральный госпиталь, но его туда не доставили… как я и думал. Там даже не все койки были заняты. Я не осуждаю людей — после той ночи никто бы сейчас и пальцем не пошевелил ради мажора.

Я вызвал машину.

Правительственный Центр напоминал морг — холод и пустота. Какой-то мажор лежал сразу за оградой — грязная, бесформенная кучка перьев… Я не стал задерживаться — только перевернул его лицом вверх, чтобы убедиться, что это не Себастиан.

Никакой охраны, разумеется, не было.

Если так пойдет дальше, скоро начнутся грабежи, подумал я. Весь Нижний Город хлынет сюда — разделаться с ненавистными угнетателями. Нужно будет сказать Гарику, чтобы не снимал кордоны, — и тут же сообразил, что и это решать придется мне.

Я впервые оказался на территории Правительственного комплекса, и ориентироваться мне было трудно — пока я не отыскал в комендатуре регистрационные книги. Они тоже числились «Для служебного пользования», но помощник коменданта, который оказался человеком, пребывал в такой растерянности, что с радостью вручил их мне, когда я предъявил свое новенькое удостоверение. Я велел ему выставить охрану на проходной и бросить вспомогательное подразделение, которое, как выяснилось, квартировалось на территории комплекса, на временную изоляцию Подола. Фактически я шел по стопам нашего благодетеля Аскольда, но времени на угрызения совести не оставалось… После разберемся.

Себастиана я отыскал там, где и рассчитывал, — в цокольном этаже жилых кварталов… Дверь в квартирку — они тут были крохотные, ничего шикарного, — была заперта снаружи. Я выбил ее ногой — на доске у вахты наверняка висели ключи, но отыскивать нужный не было времени.

Он был еще жив. И в сознании.

Он узнал меня по шагам — огромные глаза смотрели в одну точку.

— Это ты, Лесь? — спросил он. — Почему-то так темно…

Я сказал:

— Я знаю.

Объясняться не стал — просто поднял его на руки и понес к машине. Только тут я впервые понял, до чего ж они хрупкие — мажоры; он весил вдвое меньше, чем весил бы человек его роста. Хрупкие птичьи косточки…

— Гарик сказал, что он тебя приведет, — бормотал он тем временем. — Я ждал-ждал… телефон отключен…

— Просто Гарик сейчас очень занят.

Надеюсь, они успеют разыскать Шевчука… А он — согласится приехать. Я не верил в немедленное чудо, но мало ли…

— Сейчас уже все в порядке, да, Лесь? — спросил Себастиан.

Я сквозь зубы ответил:

— Более или менее.

Шофер ни с того ни с сего отказался везти мажора, а у меня не было времени его уговаривать… Попросил его завести машину и рванул сам — до этого никогда не управлял автомобилем, только видел, как это делали другие. На лицензию могли рассчитывать лишь профессионалы — таксисты да водители служебных машин. Черт бы побрал этих высокомерных идиотов — и то недоверие, которое они издавна питали к техническим способностям человека.

— Что-то не то происходит? — спросил Себастиан с заднего сиденья. — Радио не работало, но я…

— Потом… — торопливо ответил я. Чуть было не врезался в лениво вихляющийся трамвай, вовремя вырулил на тротуар, благо пешеходов не было… — Позже…

— Куда мы едем?

— В Институт.

К тому времени, как я привезу его, все помещения биологического сектора будут переоборудованы под полевую бактериологическую лабораторию и клинику первой помощи. С лучшими специалистами со всего Города — людьми, разумеется. Злокачественный энцефалит видоспецифичен. Человеку опасаться нечего.

Я приехал как раз вовремя, чтобы увидеть, как в холле выставляют палатки. Лифт — обычный лифт на скрипучих тросах — уже работал, перетаскивая наверх оборудование. Вот это темпы!

Тимофеич сидел на вахте — увидев меня, он встал и попытался отдать честь. Я вновь подхватил Себастиана, и, поскольку лифта было не дождаться — там, наверху, из него что-то выгружали, пробежал к лестнице, крикнув на бегу:

— Шевчук приехал?

— Кто-то приехал, — неопределенно ответил Тимофеич, — теперь разве документа допросишься…

Шевчук был в лаборатории — он стоял, заложив руки в карманы новенького хрустящего белого халата, и лениво озирался по сторонам.

— Мне б такие агрегаты, — сказал он, увидев меня, — уж я бы развернулся.

Я положил Себастиана на затянутую пластиком койку у стены. Он застонал и пошевелился. Я обернулся к Шевчуку.

— Валяй, действуй. Разворачивайся. Это все — твое.

— Да зачем теперь?

Я оторопел.

— Что значит — зачем? Ты что ж, не видишь, что творится?

Шевчук придвинул к себе стул и уселся на него верхом, положив руки на спинку.

— А что, собственно, такого творится, Лесь? Для людей эта штука неопасна. А эти…

Только тут я сообразил, что Себастиан вполне может быть еще в сознании.

— Да тише ты!

— А. — Он обернулся, поглядев на скорчившуюся на койке жалкую фигурку. — Надо же… так с ним и таскаешься… Просто не разлей вода парочка… смотреть больно. У тебя к нему особый интерес, да?

Я шагнул к нему и схватил за ворот.

— Скажи это еще раз, сукин ты сын! Зубы за свой счет вставлять будешь!

Шевчук пожал плечами.

— Ну, так пардон. Выходит, ты у нас просто верноподданный.

— Да плевал я на все. Но чем ты лучше их, скажи на милость, если все они для тебя — мусор? Все, без исключения?

— Потому что, — холодно сказал Шевчук, — они и есть мусор. Паразиты. Ты их жалеешь? Да ладно тебе, Лесь.

Зазвонил телефон. Лаборант, возившийся у вытяжки, поднял трубку.

— Вас.

— Послушайте, начальник… — кричал откуда-то издалека прерываемый помехами далекий голос, — еще немного, и они сметут кордоны… тут такое творится. Мы дали предупредительный залп, но…

Сейчас они хлынут в Верхний Город — озлобленная, обезумевшая толпа, жаждущая только одного — крови… Будь гранды еще в силе, они сумели бы их удержать — многовековое почтение не так-то легко отринуть в один миг, но сейчас они не способны даже защищаться…

— Удержите их.

— Но…

— Огонь на поражение. Всю ответственность беру на себя. На поражение.

— Ясно, — казалось, с облегчением произнес комендант.

Кто-то вырвал у меня из рук телефонную трубку. Она повисла на шнуре, неразборчиво квакая.

— Ты с ума сошел! — прохрипел Шевчук.

— Ты делай свое дело. Тебя это не касается.

— Очень даже касается, ты, мерзавец! Неужто ты думаешь, что я пальцем пошевелю…

— Адась, — умоляюще сказал я, — послушай… они ж тут все сметут… никто не уцелеет. И мы в том числе. Может, с нами так оно и надо, но остальные-то при чем?

— Остальные не лучше, — холодно сказал Шевчук.

Я провел рукой по лицу — все болело, все избитое тело, пошевелиться было больно… до сих пор я этого как-то не замечал.

— Адась, послушай… Как ты думаешь, почему свернули акцию? Это все он, Себастиан… Он ради нас на такое пошел… Не заслужил он смерти, да еще такой смерти. Ну чего ты хочешь? Центр? Забирай! Любой пост, любую должность? Все!

— А кто мне ее даст, эту должность? — полюбопытствовал Шевчук. — Ты? Да кто ты такой — Петр-реформатор? Да я от тебя и гроша ломаного не возьму.

Он помолчал.

— Акция… Да плевал я на эту акцию. Они уже когда эту акцию разворачивали, обречены были. Еще пару дней — и все… Торопился я здорово, это правда, все на карту бросил… еле успел.

— Еле успел?

— А ты думал? Двадцать лет голубей разводил…

— Адась…

— Ну что — Адась? Что ты на меня уставился? Нет на эту штуку управы. И не было никогда…

— Сыворотка…

— Да какая сыворотка? Они за сутки сгорают, какая тут сыворотка? Нет, все чисто будет, Лесь. Аккуратно будет. Почти стопроцентная смертность. Никакой тебе пугачевщины, ничего.

— Ах ты…

Я совсем забыл про Себастиана — и вздрогнул, когда он вновь пошевелился на своей койке. Подошел к нему.

— Ну что ты?

— Мне холодно, — пожаловался Себастиан.

Я накрыл его одеялом.

— Потерпи, парень. Потерпи.

Мажор поднял на меня глаза — их уже начала затягивать мутная пленка.

— Я умираю, да?

Я промолчал.

— Мы — все умираем? Все?

— Мне очень жаль, Себастиан, — с трудом выговорил я, — очень жаль!

— Вот она, свобода, — проговорил за моей спиной Шевчук, — ты это понимаешь, Лесь!

Я от плеча размахнулся и ударил его по скуле. Он замычал и бессмысленно вытаращился на меня. Тогда я ударил еще раз — в кадык и почувствовал, как что-то хрустнуло под моими пальцами. Шевчук сполз по стене и закрыл глаза.

— Лесь… — едва слышно сказал Себастиан, — не надо.

Похоже, я сломал ему гортанный хрящ, Шевчуку. Значит, он тоже умрет, подумал я. Почему-то меня это не обеспокоило. Значит, так и надо. Мы все разделим их участь…

— Свобода или смерть, да? — пробормотал я. — Не бывает свободы, Себастиан, не бывает. Только смерть.

Нужно отозвать оцепление — пусть их… хватит… смертей.

Телефонная трубка все еще болталась на шнуре, медленно поворачиваясь вокруг своей оси. Я подошел, положил ее на рычаг — и телефон тут же зазвонил — пронзительно, настойчиво.

Я вновь поднял трубку.

— Да.

— Что происходит, Лесь? — спросил Ким. — Они падают на улицах… Я едва пробрался сквозь оцепление — там черт знает что творится. В Нижнем стрельба. А по телику говорят — эпидемия…

— Это не эпидемия, — сказал я, — это пандемия. Нет больше грандов. Нет и никогда не будет. Мы остаемся одни, Ким. Совсем одни. Как в твоей программе. Нашей с тобой программе. Одна большая похоронная команда.

— Паршиво, — равнодушно сказал Ким. — Кстати, насчет программы.

— Да?

— У нас уже есть космические корабли, знаешь?

Я сказал:

— Ни фига себе… А докуда ты дошел?

— До второй половины двадцатого. Но, Лесь, это какой-то кошмар.

— Что значит, кошмар?

— Да черт его знает. Наверное, я все же где-то ошибся. Две мировые войны. Что-то около ста миллионов…

— Что, всей популяции? Так ведь и сейчас немногим…

— Да нет же… погибших. А чего ты хотел? Такие темпы развития — с ума сойти можно! Авиация, ядерные технологии — помнишь эти разработки в двадцатые. И все — в войну. Все ресурсы, все…

— Погоди, — сказал я, — сколько погибших?

— Сто миллионов. Или больше. Сплошная резня, Лесь. Как ни крути — резня… Я уж и так, и так… Нет никакой объединенной Евразии… все перегрызлись.

— Наверняка ошибка, — сказал я. — Попробуй еще.

— Не могу… свет отключили. Похоже, электростанция накрылась. АТС наверняка тоже вот-вот крышка. Я пошел, ладно, Лесь? Им наверняка сейчас люди понадобятся.

— Ладно, — сказал я, — все это уже неважно.

Себастиан тихонько застонал, и когда я обернулся, то увидел, что он смотрит на меня своими глазищами.

— Все хорошо, да, Лесь?

— Да, — ответил я, — все хорошо.