Изгнанники

ХЕМИНГУЭЙ

В доме повисла тишина. Мэри, встретившая Эрнеста с тёплой настороженностью, не могла разрушить той стены, что возникла между ними.

И дело было не в том, что она давно уже не понимала мужа, а в том, что она ему не верила. Эрнест чувствовал, как она все его поступки расценивает с точки зрения депрессии или шизофрении. Пару раз, ещё до больницы, он слышал, как Мэри болтает с подругами по телефону о его здоровье, и каждый раз она упоминала, что он страдает от болезни.

Она не верила, что депрессия, развившаяся у Эрнеста, была не причиной такой жизни, а следствием. И не верила, что за её мужем следит ФБР. Как и в то, что невозможность писать может ввергать в депрессию мужчину, прошедшего не одну войну, повидавшего смерть в самых отвратительных её проявлениях.

А все эти мимолётные вопросы, проскальзывавшие в их нечастых разговорах…

Порой ему казалось, что Мэри тоже считает его красным шпионом. Этот ярлык, ненавязчиво наклеенный на его жизнь людьми, о которых Эрнесту хотелось бы уже перестать думать, отвадил от него многих людей. Красной угрозы в обществе боялись всё больше, а тех, кто фанатично выслеживал подозреваемых по шпионажу, хватало и среди гражданских. Тут и без вмешательства Бюро жить было тошно.

Конечно, все были вежливы с Эрнестом, ему не тыкали в лицо своими подозрениями – но во взглядах соседей, журналистов, даже друзей Эрнест всё чаще читал подозрение. Словно все они ждали, что он вот-вот проявит себя либо как шпион, либо как псих.

Но те, кто оставались снаружи, Эрнеста не угнетали так, как жена. К четвёртому браку он избавился почти от всех иллюзий касательно супружеской жизни. И всё же это было невыносимо – жить под одной крышей с человеком, который иногда казался незнакомцем, решившим поселиться у тебя.

Мэри, надо отдать ей должное, заботилась о нём. Много говорила, старалась не оставлять его одного. Но Эрнест уже не хотел ничего ей рассказывать. Он не был уверен, что Мэри действительно хочет слушать.

Она просто хотела возвращения того прежнего Эрнеста, которого уже не было. Впрочем, бумага всегда была самым внимательным слушателем, и с годами это, к сожалению, только закрепилось.

Вот только писать он больше не мог.

Эрнест чувствовал себя не просто отрезанным от людей, от того общества, в котором жил, и даже от своей жены – он был отрезан от самого себя изза этой неспособности творить. Диалог с самим собой всегда был лучшим, хоть и далеко не самым простым, способом найти себе собеседника. А также обрести душевный покой.

Но больше этого не было. Эрнест часами сидел рядом со своей пишущей машинкой, курил и смотрел на клавиши. Теперь не было зрелища страшнее чистой бумаги, аккуратной стопкой лежащей на столе. Эти чистые листы словно смеялись над ним – протяни руку, вставь лист в машинку, и вперёд!

Пиши, создавай!

Он не мог.

Это была тотальная изоляция. Может, Эрнест и покинул лечебницу – но чувствовать себя в запертой палате не перестал. Теперь любое место, куда бы он ни направился, будет палатой психиатрической больницы. Разве что без электрошока.