Измена, сыск и хеппи-энд

Глава 18. Песок фараонов и другие радости жизни

Ноябрь для гольфа не самое лучшее время. Стыло, голо и бесприютно в полях, свищут жестокие ветры, сеется с небес ледяная крупа. Однако гольф-центр открылся именно в ноябре. Никак не выходило раньше, хотя работа кипела днем и ночью — слишком уж многое надо было сделать. Сначала думали погодить с торжествами до весны, до первой травки, потом решили начать с гольфа на снегу — такой, оказывается, тоже бывает. Но Сергей Ильич Колотов не утерпел и клуб открыл в саму отчаянную непогоду. Наперекор ей состоялось и стильное празднество, и первый за Уралом турнир “Гольф по-русски”, который блестяще выиграл сам Колотов. Он получил учрежденный им Большой приз — громадный серебряный кубок, похожий на ванночку, в каких купают младенцев, только на длинной витой ноге. Выделенный им крупный денежный приз достался ему же.

Гольф-торжество носило закрытый характер и прессой освещалось скупо. В областных теленовостях мелькнуло лишь коротенькое сообщение да несколько кадров с крупными планами соревнующихся. Энтузиасты гольфа имели такие сизые обветренные лица и малиновые носы, что их можно было принять за завсегдатаев сельских спартакиад. Между тем это были все на диво успешные и состоятельные господа, просто погода выдалась зверская. Подробности, не попавшие на экран, передавались изустно, поэтому малодостоверны. Люди с небогатой фантазией говорили что-то о шашлычках на морозце. Более продвинутые утверждали, что украшением праздника был стрит-конкурс в новом громадном бассейне, занимавшем теперь половину бывшего главного корпуса. Состязающиеся красавицы якобы снимали с себя последнее среди тугих цветных фонтанов и грохота живого симфонического оркестра, после чего ныряли в радужно подсвеченные пучины. Там плескались уже первопроходцы гольфа. Они вылавливали наиболее отличившихся, на их взгляд, конкурсанток и осыпали их бриллиантами и мехами. Победительница якобы более часа плавала перед восхищенным жюри и брассом, и на спине, будучи в норковой шубе и в громаднейшем алмазном венце. Вот какую ерунду рассказывали, и все потому, что после ужасных апрельских событий, разыгравшихся в “Картонажнике”, санаторий преобразился со сказочной, пугающей быстротой, и Колотова стали считать способным на любые чудеса. Ведь домики с мозаикой, павильончики и всяческие троянские развалины в одну ночь исчезли, и вместо них выросли совсем другие строения — странные, сквозисто-решетчатые, сверкающие небывалым смугловатым стеклом. Не выглядели они ни уютными, ни особо красивыми, но европейский уровень чувствовался за версту. Со стены главного корпуса сгинули грудастые мозаичные пловчихи. Он оделся староанглийским пурпурным кирпичом, а его плоская кривоватая крыша украсилась целым лесом пластиковых кровель и откидных крыльев — там устроили солярий. Помимо большого бассейна с цветомузыкой и фонтанами, где и плавали стриптизерши в шубах, был здесь малый бассейн, о котором шли абсолютно несуразные слухи. Он был вроде бы сделан в виде овального озерца и наполнен соленой водой, привезенной в специальной цистерне то ли с Мертвого, то ли с Красного моря. Это явная выдумка. В лучшем случае, в воде растворяли какие-нибудь соли для ванн. Зато вокруг бассейна действительно был насыпан нежнейший бледно-желтый песок из Египта, причем не затоптанный и заплеванный туристами, а взятый прямо из-под пирамиды Хеопса, из заветных глубин, где лишь шныряли, шурша, всякие пустынные гады да витали неприкаянные духи фараонов. Из египетских песков возносились над бассейном волосатые стволы финиковых пальм. Чуть в сторонке был насыпан небольшой декоративный бархан.

Преобразился и парк “Картонажника”. Дорожки выложили сдобной на вид керамической плиткой. Ели и березы остались те же самые, но узнать их было трудно. Березки казались много белее, чем это возможно в природе, а ели — гуще и наряднее. Кое-кто из местных жителей утверждал, что к еловым лапам гольф-дизайнеры прикрутили множество пластиковых шишек. Это тоже наверняка вранье. О чем дряхлицынцы могли знать? Они лишь слышали, как ноябрьским вечером над померкшими лесами тупо, будто в подушку, грохнули залпы. Небо осветилось десятками огненных букетов, которые сыпались во все стороны и тихо дотаивали в темноте. В этом разноцветном зареве поля для гольфа ярко и странно засияли ядовитой озимой зеленью. Со стороны бывшего “Картонажника”, от новорожденных строений европейского типа, внезапно наполнивших старый парк, как стая стеклокрылой саранчи, донеслись веселые крики. Выделялись мужские голоса, опертые на тугие тренированные диафрагмы. “А-а-а!” — гудели мужские голоса, а женские вторили им повизгливее чем-то вроде “ау!” и “оу!” “Сам гуляет”, — вздыхали, прислушиваясь, поротые дряхлицынские забулдыги. Радостный смысл открытия гольф-клуба плохо до них доходил. О том, что случилось в “Картонажнике” в конце апреля, они тоже ничего не знали. И мало кто знал. А нужно было, чтоб не знал никто! Разве найдутся желающие оттягиваться в местах с дурной славой и плескаться в бассейне, где плавал покойник?

Сергей Ильич Колотов сделал все, чтобы жуткие события, произошедшие в его владениях, не получили огласки. Он был взбешен, когда узнал, что осквернено его еще не раскрученное гольф-чудо, а часть инвентаря попорчена. Не удивительно, что после этого следователь по особо важным делам Пролежнев внезапно и с полным успехом раскрыл дело об убийстве бизнесмена Малиновского. Его чернобровое лицо появилось даже в московских криминальных новостях и оповестило мир о том, что гибель Малиновского — дело рук преступной группировки Очкастого; эта банда долго терроризировала нетских коммерсантов, но в процессе преступной деятельности перессорилась и, отличаясь тупой злобой, перебила самое себя. Телевидение показало зверообразные физиономии ныне покойных негодяев — и Стасика, и Духа, и Хряка, и Дэна, и самого Очкастого (он в самом деле оказался похож на насекомое в очках). Каким образом самоуничтожились бандиты, уцелевшие от бейсбольной биты Юрия Петровича Гузынина, не сообщалось. Вообще ни о Юрии Петровиче, ни о Вике, ни о Дунине не говорилось ни слова, а ликвидация банды подавалась как результат тщательно разработанной и с блеском осуществленной операции нетских правоохранительных органов.

Тем более удивительно, что Римма Васильевна сумела после всего пережитого устроиться совсем неплохо. Той страшной ночью она осталась в лесу одна с незнакомыми детьми. Когда Хряк начал беспорядочно палить в потемки, она сама собою очень грамотно свалилась в кусты боярышника и совершенно исчезла из вида преступников. Антон и Анютка бегали вокруг и вопили, но в конце концов случайно столкнулись в темноте, взялись за руки и стали вдвоем выкрикивать международный сигнал спасения “Мама!” Вика тогда была далеко. Она вернулась уже за страшную белую стену, увлекая за собой Стасика и Хряка. Зато на детский крик выполз из тьмы окровавленный плачущий Джинджер. Он был ранен в заднюю ногу. Увидев это жалкое зрелище, даже флегматичный Антон залился слезами, а уж Анютка раскричалась на весь лес. Римма Васильевна смирно лежала тогда в боярышнике. Она дала себе слово не подавать признаков жизни и даже не открывать глаз до самого утра. Но Анюткин вопль “Собачка!” мгновенно вознес ее на ноги. Она стала аукаться, нашла детей и несчастного раненого и с завидной для ее возраста скоростью, без всякой ревматической хромоты и без особого сердцебиения двинулась в Дряхлицыно. Джинджера она взвалила на плечо. Даже маленькие собаки бывают довольно тяжелыми, а Джинджер был псом средних размеров. Но Рима Васильевна шагала ровно, не останавливаясь. Шла она по лесу наугад, кратчайшей непроезжей дорогой, и оказалась, что в густом бору, состоящем из тысяч лишенных всякой индивидуальности сосен, она ориентируется безошибочно, как Кожаный Чулок. Горе совершенно отключило ее разум, но какой-то древний инстинкт — тот, должно быть, что направляет гусей к югу — тащил ее вперед, подталкивал в спину и не позволял сомневаться в верности направления. Дети за Риммой Васильевной едва поспевали. Чтоб не потеряться, они держались за широкие фалды ее дождевика. Они никогда не видели такого странного одеяния. Дождевик был Римме Васильевне не вполне по росту, так как принадлежал лет сорок назад дюжему главврачу. Он уцелел среди прочих реликвий санатория и облачал Римму Васильевну лишь в самую злую непогоду и грязь. При ходьбе он гремел, как фанера, сотрясанием которой в допотопных драмкружках изображали раскаты грома, и резиновая труха сыпалась из-под его подкладки, как мак из маковой головки.

Был уже второй час ночи, когда беглецы прибыли в Дряхлицыно. Они захватили для компании приятельницу Риммы Васильевны, бывшую санаторную массовичку-затейницу, очень престарелую, и постучали в ворота местного ветеринара. Им оказался немолодой, крайне неприятный и черствый человек. Он был нетрезв. Сразу же и наотрез он отказался врачевать Джинджера, заявив, что не занимается ерундой вроде дворняжек. Вот если б его потревожили для значительного деяния вроде отела, опороса или искусственного осеменения свиноматки, тогда бы он подумал. Однако старухи не предъявили ему ни свиноматки, ни хорошего самогона, почитаемого им наравне с валютой, и поэтому он послал их нехорошим словом в город, где есть извращенцы, что возятся со слонами и моськами. Массовичка с профессиональным задором послала в ответ ветеринара, а Римма Васильевна выкрикнула в заборную щель что-то насчет Гиппократа. Ветеринар, который поднялся было на крыльцо, вернулся и в туже щель густо обматерил Гиппократа (этот грек пострадал здесь невинно, ведь он не был ветеринаром). Старушки, дрожащие от возмущения, и грязные зареванные дети двинулись дальше по темным и мертво безлюдным улицам Дряхлицына. Им больше повезло у местной учительницы математики, которая была в дружбе с массовичкой и тут же подняла с постели своего сына — стоматолога. Дрожащими спросонья руками юный врач сунул Джинджеру в морду марлю с эфиром, извлек пулю и кое-как зашил рану. У Джинджера начался жар. Римме Васильевне пришлось собственноручно заталкивать ему в глотку антибиотики из обширного арсенала массовички. У нее беглецы провели остаток ночи. Римма Васильевна не могла заснуть ни минуты. Она с ужасом представляла свое возвращение в оскверненный кишечный изолятор. А может, туда ей больше нет дороги. Ведь занимала она домик на птичьих правах! Сергей Ильич Колотов славился крутым нравом. К утру Римма Васильевна пришла к заключению, что ей, видимо, не избежать порки в Шахматном павильоне.

На другой день к полудню действительно в санаторий прикатил с целой толпой подручных Сергей Ильич, или Сам, как по древней традиции звали его в Дряхлицыне. Он осмотрел побитые стекла и пруд, из которого к приезду высокого гостя извлекли не только труп Хряка, но и целый воз мусора. Хряком и Стасиком уже занимался следователь по особо важным делам Пролежнев. Ни живая ни мертвая Римма Васильевна с перебинтованным Джинджером на руках была представлена Самому. Сторож Валерка и престарелая массовичка косноязычно, но с жаром рассказали, что Римма Васильевна на общественных началах давно способствует преображению захолустного “Картонажника” в уголок цивилизованного мира, а вчера не только самоотверженно противостояла бандитским выстрелам и спасла от неминуемой гибели двух детей, но и первой сообщила куда надо о бесчинствах преступников. Колотов был тронут и приключениями детей и раной Джинджера, поскольку сам держал пару чистокровных ирландских волкодавов, и был, как большинство очень состоятельных людей, заботливым отцом нескольких детей от разных браков; пятеро его отпрысков были пока еще грудными. Расчувствовавшись, Сам пообещал для Риммы Васильевны что-нибудь сделать. Слово свое он сдержал. Нет, он не осчастливил ее кругленькой суммой. Очень состоятельные люди не только чадолюбивые, но и прижимисты. И Сергей Ильич был прижимист, хотя избирательно. Он никогда не мог заставить себя пожертвовать хоть немного на стариков и детей. Зато он ставил храмы, финансировал конкурсы красоты, гастроли именитых артистов и футбольные турниры. Но лишь только заходила речь о нуждах стариков и детей, он замыкался, тускнел и отказывал. Это была загадка его тонкой, ранимой, глубокой натуры. Он понимал, что нехорошо поступает, а ничего не мог с собой поделать: денег становилось жалко. Во всех других случаях он бывал безрассудно щедр, щедр до самоотверженности. Так, он по непонятной причине — то ли назло кому-то, то ли по слабости к кому-то — нанял выступить на своих именинах довольного известного московского певца. Сергею Ильичу совсем не нравилось, как этот певец пел, но пришлось вынести целый его концерт на даче. Нелюбимый артист Колотова оказался на редкость надменным и привередливым. Он потребовал для перевозки себя лимузин с восемью дверями, кондиционированный воздух во всех помещениях, какие-то особые блюда из форели, замоченной в сливках и приятное одиночество в тренажерном зале. Там певец проводил многие часы. Колотов безропотно оплатил все эти роскошества, хотя понимал, что если бы певец ел не форель со сливками, а капустные кочерыжки, ему не пришлось бы так много потеть на тренажерах, что портило его и без того непростой характер. С собой певец привез пятерых музыкантов, которые шумели, адски курили в помещениях с кондиционированным воздухом и вытирали руки о занавески. Пение звезды на именинах было очень громким и нехорошим. Слушать его Сергей Ильич смог, только забив уши ватными шариками. Тем не менее он еще и сверх уговора насовал певцу денег в каком-то болезненном экстатическом порыве. Он сам не помнил, что делал. Жадный певец брал деньги невозмутимо и тут же в восьмидверном лимузине укатил подзаработать еще и в ночном клубе “Бамбук”. Там его видели Вика и Юрий Петрович Гузынин и тоже не одобрили. На следующий день к Сергею Ильичу пришли просить денег на какой-то приют для глухонемых ветеранов, и он не дал ни копейки. Он сам не знал, почему так происходит.

Итак, ждать от Колотова денег Римме Васильевне не приходилось. Ввести ее в тщательно подбираемый штат гольф-клуба и тем самым оставить жить в привычных санаторных условиях Сам тоже не мог — Римма Васильевна не отличалась ни спортивными навыками, ни юной привлекательностью, ни особой длиной ног. Зато Сергей Ильич имел заметное влияние на нетского губернатора, тоже молодого и очень гуманного и тот включил Римму Васильевну в список жильцов нового дома, строящегося местными властями специально для жертв стихийных бедствий и межэтнических конфликтов. В августе, в День города, Римма Васильевна въехала в новую квартиру. Она была счастлива, однако не представляла, как, не пережив ничего из ряда вон ужасающего, она посмотрит в глаза своим соседям-страдальцам. “Влезла по блату”, — с презрением подумают о ней страдальцы и будут правы.

Заселение дома показало, что единственным его жильцом, всерьез пострадавшим от каких бы то ни было конфликтов, является охромевший Джинджер. Соседями Риммы Васильевны и четвероногого инвалида стали в основном молодожены от династических браков внутри губернской администрации, несколько опостылевших жен и любимых племянниц того же высокого происхождения, две тещи главного архитектора города и председательница областного фонда поддержки жертв стихийных бедствий “Помоги!” Председательница, крупная женщина с совершено исчезнувшими следами редкой красоты, память о которой хранили многие руководители со стажем, еще недавно трудилась в топливно-сырьевом комитете нетской администрации. Но что-то там она неловко проделала с топливом и сырьем, и ей пришлось от греха переключиться на поддержку жертв.

Римма Васильевна перебралась на новую квартиру вместе со своей санаторной кроватью, сервизом “Общепит” и картиной Панарицкого. Первое время она чувствовала себя неуютно, не видя больше вокруг себя берез, сосен и полевых цветов, а видя, наоборот, требовательные лица высокопоставленных тещ. Но через сорок три дня после переезда она получила от дочери Верочки сообщение, что та наконец решилась бросить своего алкаша на острове Кунашир и переехать к ней. Римма Васильевна воспряла духом. Она и ждать не могла такого счастья, и теперь впереди у нее предвиделись только радости. Если только, конечно, не увяжется за Верочкой ее алкаш.

Хотя заказное убийство мясного магната Малиновского было успешно раскрыто, и имя мясного магната Дунина при этом не упоминалось, последний вдруг исчез из города. Свои мясокомбинаты он уступил известной нефтяной компании, а сам будто в воздухе растворился. Некоторые якобы видели его в Москве, некоторые в Нидерландах, а некоторые — в Греции, где он не только не бросался в глаза, как в Нетске, своей субтропической смуглостью, а наоборот, отлично сливался с местной загорелой толпой. И фамилия была у него теперь исконно греческая, и одевался он исключительно в легкие шорты. Один турист из Нетска видел его в антикварном магазине на острове Лесбос именно в таком греческом камуфляже и клялся потом Елене Ивановне Рычковой, что Дунин его узнал, попросил на память подборку открыток с видами Нетска, и горькая ностальгическая слеза скатилась по его сургучно-смуглой щеке. Став греком, Дунин перестал быть клиентом “Грунда”, но репутация солидной фирмы не пошатнулась, и все там осталось по-старому. Даже Кирилл Смоковник не успел передвинуться из креативно-стратегического отдела в более высокие сферы. А вот Клавдия Сидорова все-таки вышла замуж за своего юношу, покалечившегося на горных лыжах. Елена Ивановна уверяла, что ей даже удалось глянуть на свадебную фотографию. Бракосочетание происходило, по ее словам, под какими-то готическими сводами в Тироле, в присутствии подданного Люксембурга Иванова, которого Елена Ивановна сразу узнала по покатым плечам, скрытым пиджаком от хорошего дизайнера. Клавдия была в белом, полупрозрачном, нежном, вся осыпанная белыми лилиями, а безумно счастливый жених — во фраке и нескольких гипсах. Брак скрепляли католический патер в красном кушаке и завернутый в оранжевые простыни буддийский монах.

Жизнь Вики Царевой тоже переменилась, хотя и не так экзотически. Когда бандитский джип, в котором она ехала с Юрием Петровичем Гузыниным, перевернулся и медленно скатился в овраг, оба они сначала ждали взрыва, который был неминуем, если судить по многочисленным фильмам из жизни роскошных машин. Взрыва почему-то не было. Юрий Петрович очень долго не мог прийти в себя после полета вверх тормашками. Все у него в голове перепуталось, а когда улеглось, он по-прежнему шевелился, потому что не хотел тревожить Вику, придавившую его к дверце и рулю и нежно прижавшую губы к его губам. Он боялся, что когда они покинут тесную кабину, и вместо райских ароматов полузадушенной их падением лелии дохнет хвоей и утренним холодом, Вика снова будет толкаться и обзываться. И никогда, никогда больше не повторятся ни внезапные поцелуи, ни небывалое счастье! Однако вечно лежать в неудобной позе вниз головой не представлялось возможным. Машина бандитов, к счастью, оказалась настолько могучей и приспособленной к любым передрягам, что даже дверцу ее при падении не заклинило. Юрий Петрович эту дверцу приоткрыл и высунулся наружу, как из люка подводной лодки. Выяснилось, что машина лежит на боку на коврово-хвойном дне глубокого оврага. Его крутизна была некогда со стороны дороги отмечена соответствующим знаком и обрамлена бетонными полосатыми столбиками. И столбики, и знак дряхлицынцы вырыли и как-то приспособили к делу на своих подворьях. Теперь края оврага были черны, дики, высоко вверху над ними темнел лес, и Юрию Петровичу казалось, что сосны то заглядывают вниз, то отшатываются от неприглядного зрелища, каким была для этих мест поверженная разбойничья колесница. Юрий Петрович вылез из машины и с трудом вытащил на воздух Вику. Она не стала ни отбиваться, ни корить его тем, что его фамилия происходит от слово гузно. Она только приникла к его боку, и они медленно, петляя и спотыкаясь, побрели по дну оврага, причем совсем не в ту сторону, в какую им было нужно. Они не в силах были ориентироваться по звездам, по замшелости камней и форме сосновых крон. Они позабыли даже, что солнце встает — а оно уже вставало — на востоке. Они отошли так на некоторое расстояние от места аварии и слили в бессмысленном полуобморочном поцелуе чумазые лица. По всем законам хотя бы теперь брошенный ими джип должен был наконец взорваться. С оглушительным грохотом. Долго в небе должны бы клубиться колоссальные оранжевые пузыри пламени, на фоне которых летали бы, кувыркались и падали бесчисленные запчасти. Но так красиво бывает только в кино. На самом деле ничего подобного не произошло. Джип остался себе лежать на дне оврага, нарядно поблескивая. И тишина не кончалась, бархатная и невозможная, только все работал, стучал далеко в Дряхлицыне какой-то сумасшедший движок.

Настоящим был поцелуй. Они поженились вскоре. Вика выходила за Юрия Петровича по горячей любви, но он, как ни был счастлив, все-таки в глубине души полагал, что чудесной перемене в своей судьбе он обязан сильному удару головой о дверцу и еще обо что-то твердое, который Вика получила, когда они летели с обрыва. Это перевернуло многие ее представления о жизни. Сама она отрицала, что удар по затылку мог иметь значительные последствия. Нет, она ни при каких обстоятельствах не теряла головы и присутствия духа! Она всегда ценила Юрия Петровича! А его былую преданность недостойной Лариске извиняла теперь тем, что он просто умеет любить. Должен он был любить кого-то, пока не встретил ее!

Надо сказать, что Сергей Ильич Колотов сразу после апрельского кошмара в “Картонажнике” расторг контракт со “Спортсервисом”. Хотя официальный итог случившегося выглядел совсем иначе, Сам знал, что именно шашни сотрудника этой фирмы привели к таким плачевным последствиям и едва не скомпрометировали доброе имя гольф-центра. Все оздоравливающие чудеса сюда поставила совсем другая, недружественная “Спортсервису” организация. Честный, добрый Пашка очень переживал оттого, что подвел свою фирму и Эдьку Эразмова. Он сгоряча даже хотел порвать с Лариской, но не смог, потому что Лариска вовсе не желала с ним порывать. Ее всепоглощающая любовь разрослась до таких пределов, что она даже согласилась оставить Антона на попечение Юрия Петровича и передать все заботы о ребенке ему и Вике. Временно, разумеется. Не порвав с Лариской и нагадив Эразмову и фирме, Пашка больше не мог оставаться в “Спортсервисе”. Ему и намекнули об этом, зная, что он не слишком догадлив. В июле влюбленные выехали, как и сбирались, к морю. Но о Карском ли именно море они мечтали? Зачем-то они отправились в Дудинку и там попытались открыть фирму по продаже продвинутых спортпринадлежностей. Позже, встретив на улице Вику, бывший саночник Витька Борунин поведал ей, что не очень заладилось в Дудинке со спортпринадлежностями, и Пашке с Лариской приходится приторговывать сигаретами и пивом. Вика выслушала это сообщение очень равнодушно и нисколько при этом не притворялась. После всех своих мытарств и особенно после аварии в овраге она почему-то плохо помнила Пашку, и даже его лицо рисовалось в ее воображении не живым, подвижным, телесным, а в виде известной фотографии десятилетней давности, испещренной теми черненькими точками, из каких состоят газетные снимки. Куда девались прежние воспоминания и прежняя любовь, она не знала, но прошлое прошло, а новая любовь всегда кажется единственной и давно обещанной. Такое всегда берется ниоткуда, ниспосылается небесами и устраивается судьбой с помощью самых хитроумных и невероятных уловок, которое, когда встречаются, выглядят очень простыми и очевидными. Так, случайности и совпадения, и ничего больше. Зато после диву даешься. Теперь Вика часто об этом думала. Голова пойдет кругом без всяких ударов по затылку и кувырканий в овраг, считала она, если представить, сколько непредвиденных событий, и ужасных, и нелепых, должно было произойти, чтобы встретились и поняли, зачем они встретились, люди, ранее даже не подозревавшие о существовании друг друга. Только разве не для этого все в мире и устроено?