Измена, сыск и хеппи-энд

Глава 3. Любит — не любит

— Выперли Натаху. Я как в воду глядела!

Елена Ивановна мрачно хлебнула кофе и на том же вдохе затянулась сигаретой. Хотя случилось давно всеми ожидаемое, креативно-стратегический отдел испытывал смущение. Дело в том, что, отбыв пять дней ссылки, неисправимая Наталья на шестой умудрилась опоздать аж на восемьдесят четыре минуты (опоздания в “Грунде фиксировались в минутах, как продолжительность голливудских блокбастеров). Она с выпученными глазами, с волосами, от бега прилипшими ко лбу и щекам, влетела под прохладные своды “Грунда” и понеслась по вестибюлю. Она так спешила, что некоторые отрезки пути даже проскакивала на одной ноге, а на столе Смоковника в эту минуту уже сиял белизной и отблескивал холодной неизбежностью приказ о ее увольнении. Секретарша вынесла приказ в отдел и положила перед Натальей. Та как раз с шумом и показной энергией одновременно раскладывала свои бумажки, переобувалась и загружала компьютер. Сослуживцы замерли и скорбно потупились за своими перегородками. Наталья, вместо того, чтобы с достоинством принять свою участь, предприняла последнюю попытку уцелеть. Она схватила приказ и, снова подскакивая на одной ноге (эту ногу она успела засунуть в элегантную лодочку, тогда как другая оставалась в уличном мокроступе с заляпанным копытообразным каблуком) кинулась в кабинет к Смоковнику. Через мгновение оттуда донесся страшный шум. Все стены и перегородки в “Грунде” были ненавязчиво проницаемы, чтоб исключить саму возможность сексуальных домогательств, поэтому отлично был слышен сначала назидательный бубнеж Смоковника, пополам со стонами Натальи, затем скрежет мебели, стук падения чего-то, и только после этого Наталья заорала страшным голосом. Заорал и подоспевший Гусаров, и еще кто-то. Тут же бесшумно и грозно, как ночной кошмар, промчалась группа охраны и минуту спустя пронесла Наталью в сторону апартаментов грундовского врача-консультанта. Несомая Наталья уже не сопротивлялась, не орала и напоминала учебный муляж школы спасателей. Ее ноги в разных туфлях безжизненно свисали с могучих рук охранников. Через какое-то время один из охранников вернулся, собрал Натальино добро в большой пакет и унес в неизвестном направлении.

Такой скандальный и неприличный финал Натальиной карьеры в “Грунде” произвел тяжкое впечатление на креативно-стратегический отдел. Никто не подавал виду, все машинально улыбались в стиле фирмы, но было до того неприятно, что Савостин, хотя и поместил свою соду в зарытый сосуд, но вдруг опрокинул его прямо в папку со свежими документами, извергнутыми в отдел Смоковником. Виталий Ефремович потом долго сдувал эту соду на бумажку, а от посторонних глаз выстроил из папок заградительную ширму. Он поминутно из-за нее выглядывал, так как боялся, что один из зловещих молодых людей его застукает.

Елена Ивановна Рычкова отличалась сообразительностью. Она вовремя вскочила и с первой попавшейся под руку бумажкой подоспела к кабинету Смоковника в самом начале скандала. Она многое смогла увидеть или скорее почувствовать сквозь полупрозрачную, как мыльная вода, кабинетную дверь. Потом в курилке она уверяла Вику, что Наталья не делала ничего ужасного, как можно было предположить по донесшимся до всех звукам. Бедняга всего лишь обнимала (а может и целовала!) бесчувственные, как дерево, колени Смоковника и голосила что-то про больных детей и парализованную тетку (ту, должно быть, что приносила шалфей). Смоковник от нее отпрянул слишком резко и плечом опрокинул стильную вертящуюся этажерку для визитных карточек и поздравительных писем. Этажерка рухнула. Он перепугался грохота и стал руками и ногами давить на имевшиеся у него тайные и явные кнопки вызова охраны. Еще раньше охраны подскочил Гусаров и едва не сшиб с ног Елену Ивановну, замешкавшуюся у двери. Он даже при этом лягнул ее по щиколотке. Елена Ивановна показала Вике образовавшийся свежий голубой синяк. В общем, событие произошло крайне неприглядное. Вика поежилась, представив, что было бы, если б ее на Яву обнаружили бы голой за компьютером. Но уж припадать к коленям Смоковника она не стала бы ни за что!

— А про себя-то ты чего думаешь? Все таешь? Если есть проблемы, их надо решать! — бесцеремонно сменила тему Елена Ивановна и оглядела понурую Вику. Вика и сама знала, что надо что-то делать. Пашка тоже таял, даже пуще прежнего. Сверхурочные работы его изводили и тайная мука не отпускала. А главное, ночной хулиганский звонок застрял у Вики в голове и тысячу раз снова и снова прокручивался во всей своей подлой нелепости. Вика отлично понимала, что Пашка не такой, да и не могли случайные негодяйки ничего о нем знать, но все же было очень противно. Противно стало еще в тот самый вечер, после звонка, когда Вика, злая и перемазанная “Филодором”, вошла в полутемную спальню, увидела спящего истомленного Пашку с новой страдальческой морщиной на переносице и поняла, что любит его безумно.

Да, Елена Ивановна права: надо действовать. Но как? Первым делом узнать бы причину Пашкиных мук. Значит, сегодня же после работы следует забежать в “Спортсервис” (именно так, без всякой выдумки и затей, именовалась Пашкина фирма). Анютка сегодня на английском, можно потратить часа полтора на разведку.

Вика приблизилась к зданию мужниной фирмы, и ее шаг замедлился. Она переступала сейчас некую черту. У них с Пашкой не было принято лезть в служебные дела друг друга. Это было немыслимо в “Грунде”, да и сама Вика считала дурным тоном появление в офисе визжащих от скуки детишек, теток с шалфеем, жен с салатом в баночках и любящих мужей с забытой дома косметичкой. В “Спортсервисе”, конечно, народ собрался попроще, но они-то с Пашкой уговорились не мешать друг другу на работе. Нарушение договора будет заметно, сможет обидеть. Но как иначе узнает она, какая сволочь посылает Пашку на вечерние авралы и в бесконечные командировки? Ведь все у них в “Спортсервисе” такими друзьями прикидываются!

Сизый “Сааб” Царевых безмятежно поблескивал в тесном ряду других машин на парковке у “Спортсервиса”. Это означало, что Пашка на месте. Вика решила зайти с парадного крыльца. Офис Пашкиной фирмы был перестроен некогда из бывшего продовольственного магазина. Сделано было, конечно, всё, чтоб замаскировать и замазать убогую панельную сущность бывшего заштатного гастронома, но сущность эта неумолима лезла сквозь все цивилизованное, наносное — беленькие дизайнерские крылечки, нарядный фриз из плиток, витые перильца. Да и сами спортсмены были натурами широкими и снисходительными, поэтому у них и водосточная труба была оборвана и свысока сплевывала талую воду, и плитки немного облупились. Перед входом густым шоколадом волновалась обширная лужа, а парадная дверь настолько туго открывалась, что Вика с трудом протиснулась в узкую щель.

— А, Вика, привет! — бросил ей пробегавший наискосок по вестибюлю Витька Борунин, бывший саночник. — Ты к Пашке? Он где-то здесь.

Как в таких условиях проводить расследование? Всякая собака ее здесь знает! И все из спортивной солидарности будут друг друга выгораживать, врать и темнить. Вика быстро миновала парадные залы “Спортсервиса” и углубилась в служебные помещения. Где-то там и сидел монстр, мучивший Пашку. Чью злую волю он выполняет? Конечно, лучше всего прикинуться дурочкой и напрямую спросить у директора фирмы Эдьки Эразмова, зачем он каждый вечер отрывает Пашку от семьи — разве нет никого помоложе?

В серых задних коридорах “Спортсервиса” не было уже ничего цивилизованного. Чахло горели тут старорежимные лампочки в ржавых проволочных колпаках. Вика здесь тоже встретила немало знакомых. Все они кривовато, неловко улыбались и на ее расспросы отвечали расплывчато. Да тут все заодно! Целый заговор! Осиное гнездо! Зато Пашка нигде не встретился. Всюду он только что был и пару минут назад вышел. Эдька Эразмов зачем-то поехал на презентацию фотоальбома “Памятники нетского палеолита”. Презентация проходила, правда, в присутствии губернатора, так что у Эдьки могли там быть какие-то свои политические расчеты. А может, его туда пригласили, чтоб показать историческую преемственность и верность корням (губернатор очень любил говорить на эту тему), потому что наружно Эдька был вылитый неандерталец.

Так ничего и не разузнала, только вспотела — топили в “Спортсервисе” немилосердно. Она решила было уходить, но очень уж ей хотелось застать Пашку наедине с вымогателем.

— Да он тут только что был, — сообщил ей ближайший Пашкин сотоварищ Олег Базлов. — Домой он пошел, потому как чулан запер.

Она не стала выяснять, что за чулан, и побежала по коридору, в конце которого почудилось ей знакомая широкая тень. Правда, свернула Вика не в ту сторону, попала к складу совершенно не нужных ей волейбольных мячей и потеряла драгоценные секунды. Когда она наконец выскочила на крыльцо в распахнутую дверцу сизого “Сааба” уже размашисто рухнул Пашка, а вот в другую дверцу… О, если б можно было лучше разглядеть! Но сумерки напустили уже своей мути, фонарь светил тщедушно и не с той стороны. Повторить это мгновение невозможно. Не на Пашку тогда надо было смотреть.

Сизая машина мягко загудела и медленно скользнула из общего ряда, устремившись к Благовещенскому проспекту. Вика сбежала с крыльца прямо в шоколадную лужу, впилась глазами в смутные огни. Да, две головы в машине! Она закрыла глаза ладонью, чтоб снова увидеть неподвижный еще “Сааб”, распахнутые дверцы, Пашку и?.. Обратным ходом растаявшая было картинка воскресла, мелькнула какая-то белокурая шевелюра… Непонятно даже, мужская или женская? Вика убрала ладонь. Фу, как скверно! Зато это уже кое-что. Сейчас дома она припрет Пашку к стенке. Некто белокурый его шантажирует. Кто и зачем?

Вика покинула лужу и помчалась домой. Пашка появился только в два часа ночи, утомленный и тихий. Вика давно уже лежала в постели возбужденная, с сухими жаркими глазами. В ответ на свои расспросы она узнала, что Пашку как ответственного за монтаж, а так же сантехника Матафонова срочно вызвали в сауну “Махмуд”, где подтекает джакузи. Вика напрямик спросила:

— Этот Матафонов очень белокурый?

— Что?.. Где?.. — опешил Пашка.

— Он блондин? Что тут непонятного!

— Ну… это… нет!.. хотя да… э…

Пашка объяснил, что вообще-то Матафонов далеко не белокур, но позавчера взял и выкрасился в блондина. Это модно. Вика не поверила в перекрашенного сантехника и сгоряча выложила, что видела отъезжающий “Сааб” и в нем белокурую голову. И что Базлов, ближайший его сотрудник, был уверен, что Пашка отбыл домой, а ни про какое подтекающее джакузи…

— Ты!.. как? где? — вдруг рявкнул Пашка. Из истомленного и вялого он сделался внезапно бодрым и злым.

— Знаешь, мне предложили сделать срочный перевод для финнов. Я хотела посидеть в офисе, поработать допоздна, а ты бы занялся Анюткой, — выдала Вика вранье, придуманное ею за три часа мучительного лежания в кровати.

— И как? — недоверчиво спросил Пашка. Его лицо в свете ночной лампы стало суровым и землистым. Он тоже Вике не поверил. Он был простодушен, немногословен, но вовсе не глуп.

— Пришлось отказаться, ты же уехал с блондином, — продолжала врать Вика, не узнавая Пашки, который мрачнел на глазах. Она безумно его любила, когда он спал, по-детски распустив губы, с жалкой складкой на переносице. Но Пашка бодрствующий — похудевший, некрасивый и лживый дразнил и растравлял обиду. Ее любовь к нему за десять лет много раз меняла обличья, но только теперь, когда извне задуло чем-то небывалым, чужим, она стала сомневаться, а есть ли эта любовь. Она обижалась на его вранье, но сама врала ему напропалую и очень правдоподобно:

Представь, я лишилась двойной оплаты! А ты болтаешься неизвестно где. Дочь тебя совсем не видит. Ты приходишь — она уже спит, она уходит в школу — ты отсыпаешься. Тебе дороже семьи какой-то блондин или блондинка…

Пашка вдруг схватил ее за руку и так дернул, что она села в кровати, испуганно моргая. Она знала, что он сильный, что он всю жизнь грёб, что любую тяжесть играючи поднимает — но что он может так больно сделать ей, никогда не подозревала.

— Так недолго руку вывихнуть! — тоненько вскрикнула она сквозь слезы и выскочила на кухню. Она бы выскочила теперь вон из дома, из города, из собственной кожи — на Луну! На кухонном столе лежала купленная Пашкой шоколадка. Для нее. Когда она решилась вернуться в спальню, Пашка уже спал — тихий, бледный, на переносице морщинка.

— Сегодня уже лучше! — одобрила на другой день Елена Ивановна Викину тонко подрисованную физиономию и жестокий блеск в глазах. — Решай, решай проблемы! Сама! И никого не жалей. Нас разве кто жалеет?

Она выдохнула из своего злоязычного рта длинную, бледную струю дыма, которая свилась кривыми полукольцами. В них витали, должно быть, бесплотные образы тех, кто не жалел Елену Ивановну. Во всяком случае, она долго вглядывалась в тающий дымок, прежде чем сказала:

— Я ездила в Италию, нелегально, конечно. Хотела на работу устроиться. Подруга там сортиры мыла и быстро озолотилась — по тогдашним, конечно, меркам (Девяносто третий год, всему, казалось, конец. Как у Виктора Гюго). Так меня два раза возвращали. Раз из Польши, другой раз из Германии. Поделом! Вот дура была бы я, если б сейчас сортиры мыла, а? Поняла, к чему я? Все делается к лучшему.

Вику так и подмывало рассказать Рычковой о таинственных переменах в Пашке, но она боялась, что перемены эти скверные и не в ее пользу, а Елена Ивановна, как видно, не любила проигравших. И Вика решила не проигрывать. Она больше не будет топтать полотенец! Это нервное. То, что ее так пугает — вранье — всем дается легко: Пашка ей зачем-то врет, в “Грунде” все врут. Не шифровки же в самом деле здесь стряпают — так, просто вранье. Платье для голого короля в соответствии с пожеланиями заказчика. Если самой врать, то нечего бояться Смоковника с Гусаровым. Она им еще устроит критические дни!

Результаты Викиной решимости не замедлили сказаться.

— Виктория! Стажер на месте. Горенко еще не вполне владеет материалом, Фулер командирован в Эмираты, а мне пора встречать наших партнеров из Тюмени, поэтому попрошу вас представить проект, подготовленный нашим отделом для концерна “Экомит” с системными поправками для структурно-организационный изменений.

Смоковник выговорил эту непростую фразу на одном дыхании, не переставая при этом перелистывать кипу бумаг и показывать в улыбке не менее тридцати зубов. Затем он поднял на Вику фаянсово-синие глаза и произнес особым, доверительным голосом, который исходил у него не из горла, а откуда-то из-под ключиц:

— Я в вас верю. В последнее время вы серьезно прибавили в компетентности и отдаче. К тому же генеральный директор “Экомита” Дунин предпочитает иметь дело с бизнес-леди. Виталий Савостин изложит суть проекта, а вы… присутствуйте.

При последних словах голос Смоковника спустился даже ниже ключиц. Ого! Вике доверено впаять разработки отдела самому Дунину, о котором она много читала в газетах. Дунин был колбасным магнатом, богатым сказочно: выдающийся ворюга, выходило по газетам. Значит, Викины ставки пошли вверх, ей поручено важное дело. Она на коне!

В грязь лицом перед магнатом Вика не ударила. Дунин, замечательный человек с коричневым невыразительным лицом, благосклонно выслушал то, что Вика с Савостиным по очереди ему читали, причем Вика ловко ввернула и несколько полуфраз по-английски. Сам проект, грундовские интерьеры и в особенности Викины ноги в скромных колготках бежеватого тона Дунин одобрил. Он даже рассказал, что покоричневел лицом всего неделю назад на Балкарских островах, а именно на острове Ивиса. Там он отдыхал с первой женой и дочерьми (где в это время маялись его вторая и третья жены?) На Ивисе было хорошо, только однажды внезапным порывом ветра перевернуло водный велосипед с женой, и он чуть не стал вдовцом от первого брака. Савостин во время рассказа о велосипеде так оживился, что Вике захотелось взглянуть, какая же у него жена. Сама она чувствовала себя прекрасной, и золотые буруны успеха вскипали вокруг нее, как джакузи сауны “Махмуд”.

Когда же на город спускались сырые сумерки, Вика с ужасом и непонятным едким восторгом ждала своей ежедневной пытки. Она искала мучителей Пашки. То ей казалось, что эта банда старых спившихся гребцов, завидующих Пашкиному преуспеванию и вымогающих у него деньги во имя старой дружбы (к дружбе Пашка относился серьезно). То делался ей подозрительным неандерталец Эдька Эразмов, который целыми днями пропадал в коридорах власти, пробивая дофинансирование Блошиной горки. Была подозрительна и сама Блошиная горка, абсолютно недоступная из-за весеннего бездорожья и отсутствия у Вики вездеходной техники. Однако самые стыдные подозрения отсылали Вику к пакостному голосу с леденцом. Женщина? У Пашки? При такой обольстительной жене, на коленки которой, не сморгнув, полтора часа пялился сам Дунин? Это было невероятно. Но не исключалось! Вика не знала роли оскорбительней, чем роль обманутой жены. Себя в этой роли она совершенно не представляла. У нее не было ни опавшего бюста, ни ситцевого фартука сплошь в муке и томатных брызгах, ни неудачной химической завивки = без всего этого Вика обманутой жены не мыслила. Однако некие виртуальные томатные брызги на себе она все-таки ощущала и, когда Пашка засыпал, бралась за практикуемый всеми обманутыми женами поиск улик. Как это делается, она знала по фильмам. Поначалу результатов не было. В многочисленных карманах Пашки не нашлось ни одной любовной записки. Правда, кто сейчас любовные записки пишет? Никто. Следов губной помады на рубашке и пиджаке тоже не обнаружилось, но и сама Вика никогда не целовала ни пиджаков, ни рубашек. В телефонной книжке Пашки не было номеров с загадочными инициалами, а подозрительным Новваку, Мчедели и Хуфшмидту Вика все-таки под вымышленными предлогами позвонила. Все это оказалось неподдельные мужики, страстные любители спорта. Скудный улов Вики состоял всего-навсего из довольно изящной зажигалки в виде брюссельского писающего мальчика (это при том, что Пашка не курил!), несколько белокурых волос и запаха парфюма “Сэ жю”, исходящего от левого пиджачного рукава. Вика села анализировать улики. Запах “Сэ жю” наиболее был сомнителен. Он мог набиться ей самой в нос от общения с Клавдией Сидоровой в “Грунде”. Да мало ли где это “Сэ жю” могло прицепиться? Все-таки рукав, а не трусы. Брюссельский мальчик тоже не нес на себе явных женских признаков. Уж скорее мужик польстился бы на такую пошлятину. А вот с волосами дело обстояло хуже. Их было пять — извилистых, светло-желтых, темных с одного конца. Явно передержанная химическая завивка. Такие волосы сыпались бы с нее самой, будь она обманутой женой. Или слесарь?.. Какая чушь! Боже, боже, за что все эти напасти!

Вика больше не плакала по ничтожным поводам. Слезы куда-то делись, но на душе было нехорошо. Блондин или блондинка? Неужели с юным прекрасным слесарем обнимался ее осунувшийся, измученный муж?

На другой день Вика отправилась в “Спортсервис” и попросила найти ей загадочного перекрашенного сантехника. Как предлог для знакомства она прихватила с собой неисправный смеситель (его заменили в ванной новым в прошлом месяце). Когда к ней вышел корявый мужичишка лет пятидесяти с глубокими залысинами в редких волосах неопределенно-каурого цвета, Вика в отчаянии даже выронила свою бутафорскую железку. Нет, не был Матафанов ни белокур, ни химически кудряв, ни свежеокрашен. Пока он вертел в руках смеситель и советовал выбросить его к ядренее фене, Вика с ужасом осознавала всеохватность Пашкиной лжи и глупость своего положения. Перед ее внутренним взором соткалась из улик и пронеслась, хохоча, химическая блондинка, облитая “Сэ жю” и прикуривающая от брюссельского мальчика.

Итак, раз красавца — сантехника не существует, значит, существует она. Вика прекрасно понимала, что подглядывать и шпионить недостойно, стыдно, унизительно, но ничего с собой поделать не могла. Вопреки самоуговорам она, как убийца на место преступления, шла к “Спортсервису” каждый день после работы, чтоб увидеть, как сизый “Сааб” летит среди шоколадных брызг в неизвестность, чтоб пробыть там почти до утра. Дома Пашка совсем перестал разговаривать, зато в “Сааб” ежевечернее впрыгивал легкий и пружинистый, как в лучшие, еще байдарочные времена. Лица его в сумерках не было видно, но Викой оно угадывалось счастливым и веселым, и она обмирала от тоски и унижения. Ей очень хотелось рассмотреть блондинку, которая, как она предполагала, усаживалась с Пашкой в машину. Подойти близко к офису она не решалась: ее многие в “Спортсервисе” знали и приветствовали громогласными криками: “А, Вика! Пашка где-то тут!” Поэтому она облюбовала для наблюдений павильон “Элиза”, где торговали водкой. Вика устраивалась близ крайней витрины, у окна, и вглядывалась в спины машин, блестящие в потемках. Часто ей казалось, что она видит кого-то у “Сааба”, различала даже женскую улыбку, сумку на ремешке, литую ногу в лоснистых колготках. Но то был обман зрения, сумерки шалили: вместо долгоногой красавицы вылезал из полутьмы какой-нибудь болван с рулоном линолеума. В конце концов Вика надоела продавщице “Элизы”, которая все бросала подозрительные косые взгляды, а на третий день стала неотвязно предлагать свою помощь в выборе крепкого напитка. В результате ее натиска Вика не только упустила Пашкин отъезд от “Спортсервиса”, но и вынуждена была приобрести бутылку какой-то гадости под названием “Ого-го!”

С досадой в душе и с бутылкой в сумке Вика явилась домой. Пищали и мелькали мультики, но Анютки в кресле не было. Из спальни доносился звук магнитофона. Выскочила оттуда и Анютка в зеленых шортах и розовой маечке. Она беспорядочно отбрасывала в стороны свои неправдоподобно тонкие длинные ножки, ее лицо сияло тенями, размазанными до бровей.

— О! Ты кто? Покемон? — постаралась спросить Вика как можно веселее.

— Покемон — это старье. Я записалась в шоу-балет “Симония”!

— Что-что? Шоу? А почему “Симония”? Ты хоть знаешь, что это значит?

— Знаю, конечно. Так нашу руководительницу зовут — Симония Александровна. Видела бы ты, какая классная!

— Где ты ее откопала?

— Нас прямо в школе записывали. Не подумай, отбирали. Я дико скакала! Теперь буду ходить в центр досуга “Бурлеск” по средам, пятницам и в субботу.

Проходя вчера мимо этого облезлого “Бурлеска”, расположившегося в недальней малосемейке, Вика заметила громадное объявление “Стриптиз-конкурс среди любителей! Номинации “Мисс Апрель”, “Мисс бюст” и “Мисс попа” Ждем всех!” И теперь даже до Анютки дотянулись липкие лапы этого низкопробного вертепа! Глупое дитя радостно прыгало вокруг Вики и хлопало ресницами, осыпанными сверкающей бежевой пыльцой.

— Погоди, Анна, — начала Вика, — а как же английский в среду?

— А ну его, скучно! Английскому ты меня сама научишь. Даже экономия будет. А я в балет хочу.

Вика не выдержала:

— Какой балет! Знаешь ли, симония — это всякие гадости у римских пап. Не помню какие, но гадости. Нехорошие! Так что не дури. Английский нужен для жизни.

Анютка надулась, а Вика лихорадочно искала аргументы:

— Я вот знаю одну тетю. Она не учила английский язык, и ей пришлось в Италии мыть туалеты.

— Значит, она не умела танцевать. Как ты даже сравнивать можешь — английский и шоу!

— Раз ты сама соображать не хочешь, — вздохнула Вика, — мне придется сделать то, что я не люблю — сказать “нет”. Нет!

Громовый рев, достойный годовалого капризника, а не милой и сообразительной девятилетней девочки, огласил квартиру. Рев стал бродить с Анюткой из спальни в кухню, из кухни в ванною, пока не иссяк в детской, приглушенный любимой подушкой.

Вика осталась наедине с “Ого-го!” На бутылке, как назло, изображена была парочка в обнимку и с рюмками в руках. Крайне неумелый рисунок — лица у влюбленных как на памятках по оказанию первой помощи при вывихах и переломах. Должно быть, один и тот же художник рисовал их. Вика не дошла еще до такой степени отчаяния, чтоб забыться над рюмкой “Ого-го!”, но была к этому близка. “Рихнулась я что ли? — сказала она себе сурово и беспристрастно. — Бегаю за Пашкой, выслеживаю, строю домыслы. Забросила дочь. Вот “Ого-го!” зачем-то купила. А что, если ничего такого и нет? Если просто у него запарка на работе? Воображение у меня нездоровое. Стоп! А волосы? У меня же есть волосы! Три дня подряд снимала с пиджака одни и те же. Желтые, с химией. И ни черта не видно в потемках на парковке! Даже галлюцинации там начинаются, ноги мерещатся. Дальше так продолжаться не может. Разве я не цивилизованная женщина? Разве я не понимаю, что этим делом должны заниматься профессионалы? Вот пусть и займутся”.