К небу мой путь

ГЛАВА 10

На следующее утро надзиратель открыл дверь камеры, где сидел Браш, и сказал:

— Можешь выйти погулять, если хочешь. Судьи Карберри сегодня не будет до самого обеда. Он на рыбалке.

Стоял теплый солнечный день. Тюремный двор был ограничен с трех сторон каменными стенами тюрьмы, а с четвертой — высоким проволочным забором, за которым располагались служебные постройки. По внешней стороне гравийной прогулочной дорожки, опоясывавшей двор, стояли каменные скамьи. На одной из них, греясь на солнышке, растянулся человек в пальто. Он повернул голову и пристально вгляделся в Браша. У него было тонкое лицо с застывшей на нем сардонической миной и длинные шелковистые усы.

— Так-так, — произнес он. — Стало быть, еще один!

Браш приблизился, протянул ему руку.

— Меня зовут Джордж Марвин Браш, — сказал он. — Я приехал из Мичигана и торгую учебниками от “Каулькинса и компании”.

— Родимые пятна есть?

— Чего? — не понял Браш.

— Меня зовут Зороастр Илз,17 — сказал человек. — Я лежу на лавке от самого себя.

Браш посмотрел на него с удивлением, но тот повернулся к нему спиной, и Брашу ничего не оставалось, как продолжать осмотр тюремного двора. По другую сторону проволочного ограждения огромный рыжий кот осторожно пробирался среди травы. Браш позвал его: “Кис-кис-кис!” Но кот даже не взглянул на Браша; он уселся и стал облизывать свои толстые передние лапы. Женщина развешивала на длинной веревке только что постиранное белье. Сначала она увидела Браша, потом кота и, словно испугавшись чего-то, закричала громко:

— Битти! Битти, сюда! Сюда, Битти!

Кот лениво поплелся к ней. Брашу пришло в голову, что неплохо бы сделать гимнастику. Он побегал по двору, потом остановился, успокоил дыхание и принялся за наклоны. Человек на лавке обернулся и открыл один глаз. Широко зевнув, он спустил ноги и сел.

— Эй, приятель, отдохни! — предложил он.

Браш обернулся к нему.

— Да, отдыхать тоже надо, — ответил он, — но лучше всего — после того, как хорошенько поработаешь.

Наконец Браш остановился. Некоторое время они молчали.

— По существу, в этой тюрьме не так уж плохо, а? — произнес Браш.

— Даже хорошо, — ответил Илз и, чмокнув губами в знак удовольствия, добавил: — Просто чудесно!

Браш понял, что сделал неуместное замечание. Он слегка смутился и сказал:

— На яичницу с ветчиной и на прогулку, я думаю, рассчитывать можно, а?

— Да, конечно! — умилился его новый знакомый. — Они только и мечтают о том, как бы сделать нам что-нибудь приятное.

— Отпечатки пальцев здесь, по крайней мере, не снимают.

— Полагаю, персонально для тебя они могли бы это устроить, если ты хорошенько их попросишь. И уж тогда-то они разглядят твою благородную душу. Они сразу оценят тебя. Они просто мечтают о таких преступниках, как ты.

С этими словами Илз снова улегся на скамью и закрыл глаза.

— Они будут весьма сожалеть, когда ты выйдешь отсюда, — добавил он.

— Я вижу, у вас что ни слово, то шутка, — улыбаясь, сказал Браш. — Признаться, я не сразу вас понял.

Илз открыл глаза и уставился на Браша, затем снова их закрыл. Брашу расхотелось разговаривать, он встал и пошел бродить по тюремному двору; внезапно его охватило острое чувство одиночества. От нечего делать он стал собирать мусор и складывать его в кучку в одном из углов двора. Кучка уже порядком выросла, когда его новый товарищ поднялся со скамейки и с совершенно серьезным видом направился к нему.

— Ладно, не будем сердиться, — сказал он. — Меня зовут Буркин, Джордж Буркин. Дай руку, Браш, я пожму ее. Я из Нью-Йорка. В настоящее время я без работы. Но раньше я был кинорежиссером. Пойдем сядем и обсудим наш позор. Я попал сюда за подглядывание. А ты за что?

— Я здесь по двум причинам. Во-первых, они подумали, что я хотел украсть маленькую девочку. А во-вторых, они подумали, что я пытался ограбить магазин или по крайней мере помог грабителю скрыться.

— Понятно. Это, конечно, недоразумение?

— Да. Кроме последнего. Но даже и в этом случае я прекрасно понимал, что я делаю. Если хотите, я вам расскажу, как все произошло.

— Подожди минуту. У тебя найдется сигарета?

— Нет. Я не курю.

— Не куришь?

— Нет.

— Хм, ладно. Ну, давай послушаем твою историю.

И Браш рассказал ему обо всех своих приключениях, начиная с обета молчания и до самого прибытия в тюрьму. Затем он прибавил к этому рассказ об аресте в Армине, рассказал заодно о своей теории Добровольной Бедности и о теории относительно грабителей.

Он закончил, наступило долгое молчание. Наконец Буркин встал и, сунув руки за ремень, прищурившись, взглянул на тусклое солнце.

— Ну что ж. Хорошо, — произнес он. — А я, представь себе, уже давно ищу кого-нибудь вроде тебя. Мне подумалось, что надо бы посмотреть по тюрьмам, потому что таким, как ты, там самое место.

— Таким, как я?

— Да. Ты знаешь, кто ты есть? Ты самый настоящий логик. Да, самый наиподлиннейший логик, какого я только встречал.

— Хм… Действительно, я всегда говорил всем, что поступаю логично… Но большинство людей, которых я встречал, считали, что я сумасшедший, — сказал Браш задумчиво и нерешительно добавил: — А это хорошо — быть логиком?

Буркин прошел несколько шагов не отвечая. Повернув обратно, он сказал:

— По крайней мере это не смешно.

— О да! — с чувством воскликнул Браш. — Я самый серьезный и самый счастливый человек из всех, кого я встречал!

— Что ж, пожалуй. На свой манер, разумеется.

Браш снова засомневался в том, что его воспринимают всерьез.

— Скажите, а какое недоразумение привело сюда вас? — запинаясь, спросил он.

— Скажу, — ответил Буркин.

Он с беспечным видом поставил ногу на скамейку и начал говорить, сперва спокойно, потом с нарастающим волнением. Нервное подергивание его левой щеки, которое Браш замечал и раньше, стало резче и явственней.

— Я стоял на лужайке возле дома и смотрел в окно. Человек из дома напротив позвонил в полицию, и меня засунули сюда. Вот и все.

Последовала пауза, потом он сказал:

— Я никогда ничего не объясняю. Я никогда ни в чем не раскаиваюсь. Меня не интересует, черт возьми, что они думают. И если они думают, что у меня только и забот, что подсматривать, как раздеваются их бабы, то пускай себе думают так. Пускай прячут меня в тюрьму, на сколько им захочется. Меня это не волнует. Я никогда ничего не объясняю. Я не стараюсь просвещать идиотов. Понял? Я каков есть, таков есть.

Браш затаил дыхание. Буркин наклонился к нему и выкрикнул ему прямо в лицо:

— Слушай! Настанет день, когда они так обрадуются мне, что такого и не упомнит весь их чертов город! Я — режиссер кино, понимаешь? Я лучший режиссер из всех бывших и будущих режиссеров. Я — величайший артист Америки, понял? Я — кинорежиссер. Это моя работа — знать все! Я разъезжаю на своем “форде” по стране и изучаю. Однажды ночью я оказался в Озарквилле, штат Миссури. И что ты думаешь? Я шел по улице и увидел освещенное окно. И что же? Какой-то мужчина с женой и ребенком ужинали за столом. Но если ты рассматриваешь человека в окно, а он не знает, что ты его разглядываешь, то ты увидишь и поймешь о нем гораздо больше, нежели ты смотришь на него как-то по-другому. Ты это себе представляешь?

— Да, — тихо сказал Браш.

— Ты увидишь чрезвычайно много! Ты увидишь самую его душу. Можешь ты это понять?

— Да.

— Я стоял там больше часа, пока меня не забрала полиция. Вот и все. Как тебе это нравится?

— Все, что от вас требовалось, — это объяснить им, как сейчас мне. Они бы вам поверили, — спокойно ответил Браш.

— Я же сказал тебе, что я никогда ничего никому не объясняю! — в бешенстве заорал Буркин, и щека у него задергалась еще сильней.

— Тогда я сам все расскажу судье, — сказал Браш. Подняв на Буркина взгляд, он добавил с улыбкой: — Верить вам — одно удовольствие.

— А кто ты, собственно, такой, черт тебя побери? — спросил Буркин и пошел от него прочь, все еще сердитый. Но тут же вернулся: — И кроме того, разве ты не знаешь, что здешний судья тот еще жук! Уже сорок лет он держит в кулаке весь город. Он не блюдет даже вида законности, если послушать, что о нем говорят. Шансов у тебя не больше, чем у меня самого. Что ты оглядываешься вокруг с такой радостью?

— Сам не знаю, — тихо ответил Браш. — Наверное, потому, что я рад всему, что случается со мной.

— Ты сумасшедший, — сказал Буркин.

— Да, я знаю, — улыбаясь, ответил Браш, — но только что вы говорили, что я — логик.

— У тебя ничего с собой нет почитать?

— Есть. У меня в камере несколько книг. А с собой только это. — Он вытащил Новый Завет, “Короля Лира” и брошюрку о промывании кишечника.

Буркин выбрал “Лира”, остальное вернул назад.

— А эту чепуху забери, пускай лежат вместе, — сказал он.

Браш стоял опустив глаза, раздумывая над его словами.

— А знаете, — произнес он, — мне не нравится, что вы так говорите об этих книгах.

— Мы живем в свободной стране и говорим что хотим, — беззаботно отвечал ему Буркин, заваливаясь обратно на скамейку с намерением прочесть “Короля Лира” от начала до конца.

Слухи о чудовище по имени Джордж Браш уже успели распространиться в городке, и в два часа дня зал судебных заседаний был переполнен зрителями, ожидавшими в богобоязненном молчании. А когда ввели Браша и он занял свое место, вокруг воцарилась совсем уже гробовая тишина. Весь зал затаил дыхание. Браш сидел бледный, крепко сжав зубы, бросая вокруг тревожные и вместе с тем отчаянные взоры. Судья Карберри был хорошо известен жителям города вот уже тридцать пять лет, но когда он вошел в зал заседаний, взгляды всех присутствующих обратились к нему, словно его видели впервые. Судья утомленно огляделся, почесал нос и опустился в кресло. Это был совершенно лысый пожилой человек с маленькими черными глазками, острым носом и усеянным густой сетью мелких морщин лицом, на котором читались благожелательность, проницательность и скука. Небывалая теснота в зале его весьма раздражала, и сегодня он был склонен зайти далее, чем обычно, в своем презрении к букве закона. Он сделал несколько указаний секретарю, который тут же начал неистово перекладывать папки, приуготовляя дела к рассмотрению. Пока зачитывалось обвинение, судья искусно соорудил перед собой на столе целый заслон из томов Блэкстоуна,18 прячась за которым он имел обыкновение читать какой-нибудь интригующий роман прямо во время заседания. В настоящую минуту он торопливо доглатывал Джорджа Элиота19 и уже поглядывал, предвкушая удовольствие, на лежащий рядом “Уэверли”.20

— …пытался похитить ребенка… — скороговоркой бормотал секретарь, — …содействие и соучастие в краже… не признает себя виновным… от защиты отказывается…

Вызвали мистера Уоррена.

— Значит, так, — откашлявшись, начал он свое свидетельское показание. — Звонит, значит, мне по телефону миссис Робинсон и говорит, что в магазин миссис Эфрим забрался, значит, вот этот самый вооруженный грабитель. И тогда, значит, я…

Судья урвал еще парочку абзацев из “Адама Бида”, затем поднял голову.

— Оба эти обвинения предъявлены одному и тому же человеку? — сухо спросил он.

— Да, ваша честь.

— В один и тот же день?

— Да, ваша честь.

Судья перевел на Браша неприветливый взгляд, который Браш встретил не дрогнув. Наступило молчание. Браш поднял руку.

— Можно, я скажу несколько слов, ваша честь? — спросил он.

Сперва ему показалось, что судья не расслышал вопроса.

— Что вы хотите сказать? — поинтересовался наконец судья.

— Ваша честь, я полагаю, вы должны знать, что в моем деле вовсе нет состава преступления.

— Вот как?!

— Да. Это всего лишь недоразумение. И если вы позволите мне рассказать, как все произошло на самом деле, то все мы выйдем из этого здания меньше чем через пятнадцать минут. Кроме того, ваша честь, я могу объяснить дело мистера Буркина, которое вы будете рассматривать после моего. С ним тоже произошло недоразумение.

— Вы привлекались к суду прежде?

— Нет, ваша честь. — Браш помялся и добавил: — Но меня арестовывали.

— О, вот как!

— Да. Но это тоже было недоразумение. Меня выпустили буквально через час.

— Вы можете рассказать суду, где и за что вас арестовывали?

— Буду рад рассказать, ваша честь.

— А мы будем рады послушать.

— В первый раз это случилось в Батон-Руж, штат Луизиана. Меня арестовали за то, что я путешествовал в машине Джима Кроу. Я верю в равенство рас, ваша честь, в братство всех людей независимо от цвета кожи, поэтому я и поехал с Джимом в его машине, чтобы показать, что я верю в эти вещи. А они арестовали меня. Во второй раз меня…

Мановением руки судья остановил Браша. Медленно и с легким изумлением судья оглядел негромко переговаривавшуюся публику, затем повернулся к стенографистке и посмотрел на нее, словно хотел удостовериться, что все свидетельские показания фиксируются как положено. Потом он задумчиво посмотрел на верхние окна, словно размышлял, не пора ли заказывать новые рамы. Наконец — снова на Браша. Высморкавшись, судья учтиво предложил:

— Извольте продолжать.

— Второй раз меня арестовали месяц тому назад в Армине, штат Оклахома. Я забрал из банка свои сбережения и сказал президенту банка, что, по-моему, держать деньги в банках безнравственно. И меня тут же арестовали.

— У вас были основания считать, что этот банк несостоятелен?

— Нет, я так не считал, ваша честь. Просто я думаю, что все банки, и этот в том числе, существуют благодаря страху и порождают страх в людях. Это моя собственная теория, и она требует подробного объяснения.

— Все понятно, — сказал судья. — Ваши принципы не таковы, как у большинства других людей, не правда ли?

— Совершенно верно! — воскликнул Браш. — Я из-за этого все четыре года мучился в колледже. Мне пришлось выдержать столько труднейших собеседований по поводу религии, имевших целью внушить мне те же принципы, что и у большинства людей! Но…

Ошеломленный взгляд судьи снова обежал зал судебных заседаний. Судья увидел миссис Эфрим в окружении своих детей, приодетых ради такого случая и взиравших на него с благоговением и страхом. Он увидел Груберов и Роду Мэй, отмытую до розового цвета и наряженную в накрахмаленное платье.

— Можете сесть, — сказал он Брашу, шепнул секретарю несколько слов и вышел из зала заседаний. Он зашел в кабинет, где был телефон, и позвонил жене. Он говорил медленно, с длинными паузами и подчеркнутым безразличием.

— Ох, Эмма, — сказал он глядя вниз, скребя плохо выбритую щеку. — Ох-ох-ох! Отложи-ка свое шитье и приезжай к нам в суд.

— Что случилось, Дарвин?

— Что-что… Приезжай посмотри, что тут происходит.

— Нет, Дарвин, если там у вас в самом деле стряслось что-то неприличное, то… Ты же знаешь, я этого не люблю.

Судья пожевал губами.

— Нет, но… Как бы тебе сказать… В общем-то, все совершенно прилично.

— Ну и что же там у вас такое?

— …тут один тип… Он немножко необычный. Лучше приезжай и посмотри сама.

— Дарвин, я не хочу видеть, как ты мучаешь какого-нибудь несчастного узника. Я прекрасно тебя знаю. Я знаю тебя и не желаю видеть твои безобразия.

У судьи дернулось плечо.

— Это он, твой узник, мучает меня, а не я его! Эмма, приезжай, у нас тут сегодня целое представление. Позвони Фреду, позови его, если у него нет дел. И Люсиль тоже захвати с собой.

Фред Харт являлся мэром Озарквилла вот уже двадцать лет. Люсиль была его жена. Харты и Карберри дружили семьями, трижды в неделю играли вместе в бридж по вечерам и знали друг друга уже давно.

— Ладно, Дарвин, если я приеду к тебе, обещай мне вести себя прилично. Я тебе тысячу раз говорила, что я не люблю, когда насмехаются над людьми.

Судья вернулся в зал заседаний. Бросив на подсудимого взгляд, внушающий, по его мнению, трепет перед правосудием, он стал соображать, как бы задержать ход дела до приезда жены. Тем временем вызвали мистера Грубера. Он подробно описал необычное поведение обвиняемого и коварство, с которым тот притворялся немым, тогда как суд мог сам убедиться в том, что обвиняемый умеет разговаривать не хуже кого-либо другого. Браш поднял руку, требуя слова, но судья грубо приказал ему ждать. Пока Грубер монотонно бубнил свои показания, судья успел прочитать почти полглавы из “Адама Бида”. Следующей к даче свидетельских показаний призвали миссис Грубер, и она бессвязно и путано изложила собственную версию происшествия. Наконец судья увидел, как в дальнем конце зала протиснулись сквозь плотную толпу и уселись в последнем ряду его жена и чета Хартов. Тогда он вложил закладку в свою книгу и отодвинул ее в сторону. Миссис Грубер попросили удалиться, и опять вызвали Браша.

— Каков род ваших занятий, молодой человек, и что вы делали в Озарквилле? — спросил судья.

— Я командирован сюда “Каулькинсом и компанией”, издателями учебников для школ и колледжей. Я приехал в город, чтобы встретиться с директором Макферсоном.

— Понятно. У вас когда-либо были дефекты речи?

— Нет, ваша честь.

— У вас был вчера ларингит?

— Нет, ваша честь.

— Можете ли вы объяснить, почему вчера вы делали вид, что страдаете немотой?

— Да, ваша честь, без труда.

— Я бы хотел услышать ваше объяснение.

— Ваша честь, — начал Браш. — Дело в том, что я очень живо интересуюсь личностью Ганди.

Судья со стуком швырнул на стол свой карандаш и сказал повысив голос:

— Молодой человек, будьте любезны отвечать только то, о чем вас спрашивают!

Браш пожал плечами.

— Что я и делаю, ваша честь. Это единственное, что я могу сказать в ответ. Я уже давно изучаю идеи Ганди и…

Судья бросил восторженный взгляд на жену, затем, прикрыв лицо рукой, грозно прогремел:

— Хватит! Немедленно прекратить! Я не позволю заседание нашего высокого суда превращать в балаган! Молодой человек, у суда нет времени слушать ваши пространные россказни. Вы отдаете себе отчет в том, что вам предъявлены два серьезнейших обвинения? Вы это понимаете?

— Да, — ответил Браш, стиснув зубы.

Судья опустил глаза.

— Продолжайте, — сказал он смягчившимся голосом. — И давайте без чепухи.

Браш хранил молчание, пауза затянулась.

Судья поднял брови.

— Вы, наверное, хотите выказать суду свое неуважение? Так? Ну хорошо же! Молодой человек, возможно, вы не представляете себе, в каком положении находитесь. Вы обвиняетесь в двух преступлениях, за каждое из которых вас можно отправить за решетку на весьма длительный срок. Вы пробыли в Озарквилле менее двух дней и уже попали под суд — под суд, повторяю! На протяжении вот уже пятидесяти лет у нас не случалось подобного преступления. И при этом вы ведете себя самым легкомысленным образом перед лицом всего нашего открытого суда!

Браш стал еще бледнее, но хранил твердость.

— Я не боюсь никого и ничего, ваша честь, — сказал он. — Я только хочу сказать правду; вы меня не так поняли.

— Хорошо. Тогда начнем сначала. Но если вы еще раз упомянете имя этого самого вашего Ганди, я отправлю вас на пару деньков в тюрьму, где вы быстро придете в себя.

Браш склонил голову.

— Причина, по которой вчера я ни с кем не разговаривал до четырех часов, состоит в том, что я дал обет молчания, — сказал он.

Судья, похоже, уловил суть. С трудом сдерживая хохот, он поднял голову над бастионом из книг и взглянул на жену. Миссис Карберри погрозила ему пальцем.

— Понятно. Продолжайте, — сказал он.

— Этот обет молчания, — продолжал Браш, — является обыкновенным подражанием некоторым культурным деятелям Индии. После двух часов я вышел на прогулку. Я увидел девочку, она сидела на ступенях крыльца своего дома. У нее на шее висела картонка с надписью: “Я — лгунья”.

— Что-о-о? — переспросил судья.

— “Я — лгунья”.

Когда волнение в зале утихло и слышались только глубокие жалостные вздохи, судья выпил воды и спросил:

— С какой целью вы приблизились к ребенку?

— Я вовсе не намеревался сделать ребенку что-нибудь плохое. Я просто думал, что ложь — это плохо, но ребенку, который лжет, ничего плохого сделать я не хотел.

— Понятно. А вы сами являетесь отцом, хотел бы я спросить?

Несколько мгновений Браш молчал.

— Нет, — наконец тихо сказал он. — Думаю, что нет.

— Прошу прощения?! — выпучив глаза, нараспев произнес судья. — Это как понимать?

— Я не могу сказать, что знаю наверняка, — сказал, запинаясь, Браш.

Судья Карберри пошуршал на столе бумагами.

— Ладно, не будем вдаваться в подробности, — сказал он. — Присутствует ли в суде эта самая девочка? — спросил он громким голосом.

Роду Мэй вывели для дачи свидетельских показаний. Ее со всей строгостью заставили дать присягу на Библии, но она тем не менее вела себя весьма самоуверенно и даже весело.

— Рода, расскажи нам, что произошло, — сказал судья.

Рода Мэй обернулась к аудитории. Она отыскала глазами свою мать и больше никуда не смотрела. Только один раз она обернулась к судье.

— Меня зовут Рода Мэй, — затараторила она. — Я сидела возле нашего дома, а этот дядька подошел к нашему дому, и я сразу поняла, что это плохой дядька.

— Рода, а почему ты сидела на ступенях?

— Потому что я была плохая.

— Так. Ну и что сделал этот человек?

— Он звал меня в плохое место, а я сказала ему, что не пойду, потому что я люблю папу и маму больше всего на свете.

— Он звал тебя идти с ним?

— Да, а я не пошла, потому что я очень люблю папу и маму.

— Рода Мэй, будь внимательнее. Ты должна говорить правду. Этот человек говорил ртом или писал рукой?

— Он писал рукой, господин судья Кар-Берри. Но я все равно знала, что он плохой, он ворует детей. А он посмотрел на меня вот так! — Тут она скорчила страшную рожицу и развела руки, будто готовилась что-то схватить. — А я тогда как дам ему! Я ему как дам! А он повернулся и убежал, а я догнала его и как дам! Прямо по лбу! А он…

— Мистер Грубер! — крикнул судья.

— Да, господин судья.

— Заберите вашу дочь. А теперь мы перейдем к рассмотрению второго обвинения.

В зале царило ошеломленное молчание, в то время как Груберы, опустив головы, шли между рядами к выходу.

Затем судья самым любезным тоном обратился к миссис Эфрим:

— Миссис Эфрим, не будете ли вы так добры рассказать нам о происшествии, которое случилось в вашем магазине вчера вечером?

Миссис Эфрим, шелестя объемистым черным шелковым платьем, выбралась из толпы своих детей и подошла к присяге. Судья выделял ее среди прочих свидетелей и старался это показать своей галантностью. Опустив руку после присяги, она начала:

— Судья Карберри, я не в состоянии выразить тот ужас, который я переживаю в настоящую минуту, находясь в суде в качестве участника процесса. Сорок лет я прожила в этом городе — я и мой муж, вечный покой душе его! — и ни разу мне не случалось бывать здесь, разве что для уплаты налогов.

— Но, миссис Эфрим, на вас это не отразилось, и вы по-прежнему обаятельны, уверяю вас…

— Вы можете говорить что угодно, господин судья, — сказала она, но морщины на ее лбу все-таки разгладились. — И это весьма любезно с вашей стороны, но это не меняет дела.

— Миссис Эфрим, — сказал судья, склоняя перед ней голову, — суд благодарит вас. Ваш муж и мой друг Натан Эфрим всегда был одним из самых уважаемых людей в нашем городе, и суд принимает за большую честь ваше присутствие здесь сегодня.

Миссис Эфрим с гордостью посмотрела на своих шестерых детей и сказала:

— В действительности, господин судья… ваша честь… я не выдвигаю обвинений против этого молодого человека. Я считаю, что он просто-напросто очень отличается от всех нас, вот и все. Я до сих пор не понимаю, что, собственно, произошло. Сначала я думала, что это обыкновенный хороший молодой человек. — Она быстро взглянула на Браша. — Я не знаю, что и думать, ваша честь.

— Большое спасибо, миссис Эфрим. А вы не могли бы просто рассказать, как было дело?

— Хорошо. Он вошел. Я сидела с вязаньем у окна, когда он вошел… а он не пробыл и двух минут, как мне стало казаться… я не знаю, как еще сказать, ваша честь. Словом, он начал втираться ко мне в доверие.

— Скажите на милость! — Судья сделал круглые глаза.

— Я не знаю, что еще рассказывать, ваша честь. Чего только он не вытворял! Пытался всучить мне яблоко, вдевал мне нитки в иголки…

— Прошу прощения? — не понял судья.

— Он вдел мне нитки в три или четыре иголки. Он спрашивал, как зовут моих детей. Он… он даже купил куклу. Да, сэр! Он даже угостил меня яблоком, а о себе сказал, что не ел целые сутки. А потом он… а потом он хитростью вынудил меня показать, где я прячу деньги.

— Ох, миссис Эфрим, в жизни не слышал ничего подобного! — Судья уже не скрывал улыбки.

— Да, теперь это смешно, ваша честь, — с упреком посмотрела на него миссис Эфрим. — Чего только он не делал! Но я должна сказать, что он мне очень понравился. По крайней мере до тех пор, пока не начал вести себя странным образом, когда ворвался тот самый грабитель.

— Пожалуйста, расскажите об этом подробнее.

Но миссис Эфрим ничего толком не могла рассказать. Из ее путаного повествования судья понял, что в ограблении участвовали, кроме троих или даже четверых вооруженных бандитов, еще и страшная буря и сломанное окно, и еще во всю эту белиберду каким-то непонятным образом вплелся забавный в своей нелепости размен денег. Судья вежливо поблагодарил миссис Эфрим, и она отправилась на место, к своим детям, которые почтительно и даже с восхищением взирали на маму, — ведь с нею только что разговаривал сам судья! Следом была вызвана миссис Робинсон. По ее версии, в магазине вообще не было никакого вооруженного грабителя с платком на лице. Никого, кроме обвиняемого, который стоял посреди магазина и угрожал револьвером миссис Эфрим. И эти показания в точности совпадали с показаниями мистера Уоррена.

Наконец дали слово самому Брашу.

— Молодой человек, вы узнали от миссис Эфрим, где она хранит свои деньги?

— Да, она…

— Вы сказали грабителю, где спрятаны ее деньги?

— Да, ваша честь, но я хотел возместить ей ущерб.

— Вы держали в руках револьвер и заставляли миссис Эфрим поднять руки?

— Да, но я вовсе не хотел…

— Не надо объяснять, что вы хотели и чего вы не хотели. Все, что мне надо, — это факты! А факты говорят сами за себя, не так ли? Далее. Вы позволили грабителю скрыться, когда узнали, что должен прибыть шериф города?

Браш молчал.

— Вы будете отвечать на этот вопрос?

Браш с окаменевшим лицом смотрел перед собой. Судья подождал, потом снова заговорил тихим зловещим голосом:

— Надо полагать, вы снова дали обет молчания? И не удивительно! Вам нечего сказать. Факты говорят сами за себя. Вы хотели убедить меня, что все это сплошное недоразумение. Вы уверяли нас, что мы все выйдем отсюда через четверть часа… Опустите руку! Итак, вы втерлись в доверие к миссис Эфрим? Втерлись! Вы вдевали ей нитки? Вдевали! Вы зашли так далеко, что даже купили куклу! Не удивительно, что после этого вам удалось выпытать у нее, где она прячет деньги!

Тут судью от собственного остроумия охватил такой восторг, что он, скрывшись опять за своим книжным барьером, зашелся кашлем, чтобы не расхохотаться. Успокоившись, он увидел, к своему изумлению, что Браш покинул место обвиняемого, спустился по ступеням в зал и уже идет в проходе между кресел, намереваясь, похоже, совсем покинуть здание суда.

— Вы куда? — завопил судья.

— Я не хочу разговаривать с вами, судья Карберри! — ответил Браш.

— Но ведь вы арестованы! Офицер, задержите этого человека!

— Вы не даете мне говорить! — крикнул Браш.

— Вернитесь на свое место! Вы находитесь под арестом! Вы, я вижу, переменили свое мнение. Теперь вам хочется говорить, не так ли? Куда?! Куда вы уходите?! Офицер!

— Я пошел назад в тюрьму, вот и все! — сказал Браш. — Лучше уж я буду сидеть в тюрьме и плести канат, чем терпеть здесь ваши издевательства, господин судья. Вы даже не захотели выслушать мое объяснение.

В этот момент, к еще большему удивлению и без того ошеломленной публики, на самую середину прохода выбежала миссис Карберри.

— Дарвин, не смей безобразничать! — закричала она судье, затем повернулась к Брашу и добавила: — Молодой человек, не обращайте внимания на его слова. Расскажите нам вашу историю. Это он так развлекается. Он вовсе не такой, каким хочет показаться. Вернитесь назад и расскажите нам всё.

— Тихо! Тихо! — закричал судья. — Мадам, сядьте на свое место и предоставьте мне вести судебное заседание. Ладно, Браш, я даю тебе последний шанс.

Но он не смог удержаться и приправил поднявшийся в зале шум и гам еще одним красочным комментарием, крикнув вслед ретирующейся к своему креслу жене:

— А вам, сударыня, достаточно того, что вы командуете у себя на кухне, а здесь, в суде, я сам буду командовать!

После этого заявления судья снова спрятался в укрытие из томов Блэкстоуна, чтобы привести себя в надлежащий вид. Он попробовал голос, утер платком слезы и наконец величественно произнес:

— Мистер Браш, можете ли вы объяснить суду ваше необычное поведение вчера вечером?

— Да, сэр, конечно.

— Мы готовы вас выслушать. Пожалуйста, не забудьте, что вы присягнули на Библии говорить правду, чистую правду и одну лишь правду. Подождите минуту!

Он сделал глоток воды и кивнул стенографистке, чтобы была внимательнее.

И Браш дал суду ясный и подробный отчет о своих поступках в магазине миссис Эфрим. Когда он закончил, судья некоторое время молчал, потом посмотрел в ту сторону, где сидела его жена. Он снял очки, подышал на них и неторопливо протер носовым платком. Публика затаив дыхание напряженно следила за ним. Судья повернулся к миссис Эфрим:

— Миссис Эфрим, имеете ли вы добавить что-нибудь или уточнить сказанное?

— Нет, господин судья. Все так и было.

— Ну что же, теперь по крайней мере мы имеем обо всем этом мало-мальски связное представление. Мистер Браш, можете ли вы объяснить суду причины, по которым вы отдали грабителю деньги, принадлежавшие миссис Эфрим?

— Да… Эти причины вытекают из моей теории. Вернее, из двух моих теорий.

— Что-о-о?

— Да. И основным их содержанием я обязан Ганди.

— Опять этот Ганди!

— В моих теориях все основано на ахимсе, ваша честь. Но прежде чем я перейду к ахимсе, я должен сказать вам, что я думаю о деньгах. — И Браш поведал суду свою теорию Добровольной Бедности.

— И вы сами живете, следуя этой теории? — спросил судья.

— Да, ваша честь. И главное положение моей теории состоит в следующем: бедный — это тот, кто постоянно думает о деньгах, даже если он и миллионер, а богатый — тот, кто о деньгах не заботится…

— Благодарю вас, мистер Браш, — сухо сказал судья. — Думаю, что на сегодня нам уже достаточно ваших теорий.

— …и, таким образом, получается, что самые бедные люди во всем мире, — не унимался Браш, — это нищие и грабители. Сейчас вы поймете, что я имею в виду, когда говорю, что грабитель — это нищий человек, который сам не понимает того, что он нищий…

— Хорошо, хорошо, мистер Браш, достаточно. Теперь я должен спросить вас: что же хорошего в том, что вы отдаете свои деньги этим самым вашим грабителям-нищим?

— Это легко понять, господин судья. Когда вы сами отдаете свои деньги грабителю, вы сразу убиваете двух зайцев: своим поступком вы показываете ему, что в душе он — самый обыкновенный нищий попрошайка, и кроме того, вы создаете у него определенное сильное впечатление, что…

— Вы создаете у него впечатление, что вы либо трус, либо дурак.

Браш улыбнулся и покачал головой.

— Хорошо, я объясню свою теорию на другом примере. Это моя самая любимая идея, и я уже давно думаю над ней. Ваша честь, дело в том, что я — пацифист. И если меня пошлют на войну, я не буду стрелять в противника. Теперь представьте себе, что я сижу в какой-нибудь воронке от снаряда и вдруг встречаю вражеского солдата, который намерен застрелить меня. Предположим, я выбиваю у него из рук оружие. Естественно, он ожидает, что я застрелю его, но я-то не стану делать этого! И это непременно произведет на него сильное впечатление — не так ли?

— Пожалуй, что так.

— И здесь то же самое: если я сам указал, где спрятаны деньги, грабителю, который хотел их у меня отобрать, это тоже должно произвести на него впечатление.

— Да, конечно, произведет. Но он подумает, что вы — дурак.

— Ваша честь, конечно, он может так сказать про меня, но в глубине души он будет думать совершенно иначе.

— Вы закончили?

— Да, ваша честь.

— Итак, вы отдали грабителю тридцать или сорок долларов для того, чтобы произвести на него впечатление? Я вас правильно понял?

— Да.

— Но предположим, что вражеский солдат застрелит вас в вашей воронке. Кто тогда произведет на него впечатление?

— Господин судья, в моей душе живет учение ахимсы. И я верю, что свет этого учения может переходить от души к душе. Так говорит Ганди.

— А что станет с вашей ахимсой, мистер Браш, если вы вдруг увидите, что кто-то напал на вашу сестру?

— Да, мне приходилось уже слышать такие аргументы. Каждый, с кем я спорил, почему-то приводил именно этот аргумент с сестрой, на которую непременно нападают, — словно у человека не бывает других родственников. Признаться, это меня уже начинает раздражать. А если напали на тысячу сестер — тогда что? А? Пожалуйста, пускай нападают! Если насильники встретятся с истинной ахимсой, они ее воспримут в себя. Таким путем и распространяются идеи. Каждую минуту в мире нападают на чьих-то сестер — на миллионы сестер! — и никто ничего не может с этим поделать. Следовательно, пора искать новые пути их защиты. Прежде чем новая идея охватит весь мир, передаваясь от одной души к другой, пострадает еще немало людей.

— Понятно. Понятно. И вы хотите, чтобы мы не отказывали убийцам и ворам в шансе получить подобный урок. Но если бы вы обратились в Министерство юстиции, вам бы сказали, сколько приблизительно у нас в стране преступников. И что же, каждому из них ни за что ни про что подарить по стодолларовому билету? Так, что ли?

— Ну… смотря по обстоятельствам. Люди совершают преступления, а правительство их наказывает за эти преступления.

— Вот именно.

— Да, сэр. Но ведь убивать — это преступление, а правительство делает это. Запирать людей и лишать свободы на целые годы — тоже преступление, а правительство и это делает. Причем правительство совершает ежегодно тысячи и тысячи подобных преступлений. И каждое очередное преступление порождает новые преступления. Надо каким-то образом прекратить эту вакханалию преступлений, чтобы изменить порядок вещей.

Судья хранил молчание, поглаживая подбородок. Лишь беспокойное скрипение пера в руках стенографистки да звуки автомобильных клаксонов за окном нарушали мертвую тишину в зале. Судья окинул взглядом присутствующих, которые смотрели на него разинув рты.

— Где это вы набрались таких идей?

— У Толстого, — ответил Браш с достоинством.

Судья повторил по буквам непривычное имя остановившейся в недоумении стенографистке, а Браш тем временем достал из кармана небольшую синюю брошюрку “Высказывания Льва Толстого” и поднял над головой, показывая всему залу.

— И кто же еще оказал на вас влияние, мистер Браш?

Вместо ответа Браш принялся вынимать из карманов такие же маленькие брошюрки. С самым серьезным видом он раскладывал их на скамейке: Эпиктет, “Мысли Эдмунда Берка”, “Разговоры после обеда” и прочее. Судья распорядился передать все это секретарю и зафиксировать. Затем он собрался с мыслями и сухо сказал:

— Ладно. Все это очень поэтично и сентиментально, мистер Браш, но это совсем не походит на действительную жизнь. Мне совершенно очевидно, что в основе ваших идей лежит абсолютное непонимание личности преступника.

— Я не знаю, что вы понимаете под личностью преступника, ваша честь. Я считаю, что преступник — это обыкновенный человек, который думает, что все на свете ненавидят его. Я думаю, и у вас в душе будет ад кромешный, если вы поверите в то, что весь мир ненавидит вас. Мы сможем преподать преступнику самый серьезный урок, если убедим его в том, что не питаем к нему ненависти.

Судья снова погрузился в раздумье, потом произнес:

— И вы ожидаете, что правительству Соединенных Штатов следовало бы…

— Господин судья! — прервал его Браш. — Люди, подобные мне, и все другие, кто верит в ахимсу… Словом, это не наше дело — заставлять других людей поступать так же. Наше дело — поступать так самим и использовать любую возможность рассказывать об ахимсе другим людям. В ней — истина, и потому она рано или поздно распространится во всем мире сама по себе.

— Миссис Эфрим, вас удовлетворяет данное объяснение того, что этот молодой человек сделал с вашими деньгами?

Миссис Эфрим поднялась в нерешительности.

— Господин судья… Я полагаю, этот молодой человек знает, что говорит.

— Суд удаляется на совещание, — объявил судья.

— Там есть еще одно дело, ваша честь, — торопливо сказал секретарь. — Джордж Буркин, который обвиняется в том, что…

— Суд удаляется на совещание, — рявкнул судья.

Секретарь несколько раз повторил объявление судьи для публики, остававшейся на своих местах и желавшей продолжения увлекательного зрелища. Карберри и Харты усадили Браша в машину мэра, чтобы вместе отправиться в тюрьму к Буркину.

— Позвольте, я объясню про Буркина, — сказал Браш. — Ведь он…

— Не надо. Подождите, пока не приедем туда, — остановил его судья.

Буркин сидел в камере и читал “Короля Лира”. Его привели в кабинет начальника тюрьмы.

— Ну, в чем состоит ваше дело?

На бледном лице Буркина было написано презрение.

— Вы не поймете, — сказал он хмуро. — Вы не поймете. Идите и присуждайте мне свои двадцать суток. Мне все равно надо написать несколько писем.

Судья с суровым видом слушал его, не говоря ни слова.

Буркин продолжал:

— Только оставьте со мной Маленького Ролло.21 Ужасный похититель детей и грабитель магазинов. Ужасный враг общества. Правосудие — это фарс, и вы это прекрасно знаете!

— Продолжайте, — невозмутимо произнес судья. — Что вам инкриминируют? Подглядывание в окна?

Буркин даже затрясся от охватившего его негодования и сжал в волнении кулаки.

— Я же говорил вам, что вы не поймете. Идите и скажите вашему чертову мэру, что никто в Озарквилле меня не поймет. Таких, как я, у вас нет и не будет никогда!

Браш страдальчески сморщился.

— Позвольте, я объясню, — попросил он шепотом судью.

— Ну, Браш, и что же произошло с вашим другом?

И Браш объяснил все про Буркина — кто он такой и чем занимается в Озарквилле.

Теперь судья смотрел на Буркина уже другими глазами.

— Напрасно вы так с нами разговариваете, мистер Буркин, — смягчившимся голосом произнес судья. — Вот видите, даже мне оказалось по силам понять ваши обстоятельства.

Но тут же его лицо снова посуровело, он посмотрел на обоих:

— Джентльмены! Предпочтете ли вы ужинать в тюрьме или поищете другое местечко? У вас есть автомобиль?

— Да, — сказал Буркин, — моя машина стоит за воротами.

— Отлично. Я не хочу вас торопить, джентльмены, но у меня будет спокойнее на душе, если вы решите поужинать где-нибудь в другом городе.

Бывшие узники собрали свои пожитки и вышли на улицу.

Судья Карберри задержал Браша, положив ему руку на плечо. Браш остановился не поднимая глаз.

Судья заговорил мягко, почти заискивающе:

— Ты вот что, дружок… Я старый осел, и ты это сам прекрасно видишь… Погряз в рутине… Погряз… Ты знаешь что… Ты не торопись, не суетись — ты понял, что я имею в виду? Мне не хочется, чтобы ты попал в какую-нибудь нелепую историю… Не надо их раздражать по пустякам. Ты действуй постепенно, не торопись — понял, что я имею в виду?

— Нет. Не очень, — в замешательстве ответил Браш, поднимая на него глаза.

— Видишь ли, большинство людей не любят всякие там идеи… Короче, вот что, — сказал судья, кашлянув, словно у него запершило в горле, — если ты попадешь в неприятность, дай мне телеграмму — понял? Дай мне знать, если тебе понадобится помощь.

Браш ничего не понял из его слов.

— Не знаю, что вы подразумеваете под неприятностью, — сказал он, пожав плечами. — Но все равно большое вам спасибо, господин судья.

Они пожали друг другу руки, и Браш сел в машину рядом с Буркином. Буркин угрюмо вцепился в руль. Обернувшись, Браш на прощанье махнул рукой судье, мэру и начальнику тюрьмы, которые стояли у ворот и смотрели вслед удалявшейся машине, пока она не скрылась из вида.